Интернат

Цеплялись к нему лишь «шишаки» – Пуга Пугинский и Крис Крисевич, а от них и некоторые воспитатели и педагоги. Для них верующий Кедраш – граната с вырванной чекой, горечь в сахаре, царапина на мониторе. Вот и доставалось ему больше от взрослых, чем от сверстников.

Но Серафим терпел, не жаловался, и за это ребята гордились им. К Новому году и прозвище его как-то исчезло из обихода. Звали его либо по имени, либо по фамилии. Иногда «наш блаженный» промелькнёт, и то за спиной…

Удивляло поначалу мальчишек, что в некоторые дни Серафим мясо не ест, другим отдаёт, но потом и к этому привыкли, уж и не дразнили его «травоедом» и «макаронником».

Денис вздохнул и поднялся из-за стола бежать на первый урок. Услышанное им у дверей воспитательской стало казаться ему вывертом вирта. Ерунда всё это! Не могут же взрослые убивать детей!

Денис хмыкнул: да сплошь и рядом! И снова помрачнел.

Прошёл день. После ужина Серафим, проходя по коридору мимо Лабутина, бросил:

– Галайде пойду скажу. Ты со мной?

Денис сжал в кулаке трусость и торопливо кивнул. Коту Базилио – Ренату – Серафим сказал, что идёт к Михаилу Натанычу за стержнями и ластиками (у него они как раз кончились). Ренат подозрительно смерил ребят жёстким взглядом и кивнул, разрешая. Мальчики спустились в подвал.

– Здрасти, Михал Натаныч! – звонко поздоровался Серафим.

– Приветствую, люди добрые подневольные, – улыбнулся кладовщик. – Зачем пожаловали?

– А стержни нужны и ластики, – сказал Серафим, опершись руками на стойку, налегая на неё так, чтобы оторваться от пола и подрыгать ногами.

– Обоим, что ли?

Галайда полез в ящик стола за амбарной книгой.

– Ага, обоим, – подтвердил Серафим.

– Сейчас насобираем, – обещал Галайда.

Покряхтел, вставая, побрёл куда-то в закутки своего хозяйства, вернулся, протянул просителям и канцелярию, и амбарную книгу.

– Расписывайтесь, товарищи.

Мальчики расписались в нужной графе, забрали стержни и ластики, но не думали исчезать за дверью.

– Чего вам ещё? – остро глянул на них Михаил Натанович. – Чаю, поди, хотите?

– А хорошо бы, – тут же согласился Серафим. – Правда ж, Денис?

Денис кивнул.

– Ладно, уговорили, пострелы.

Когда налился чай, а к нему насыпались карамельки и сухое печенье «зоопарк», и всё это угощение выпилось и подъелось, Серафим начал серьёзный разговор.

– Михал Натаныч.

– А? Чаю тебе ещё?

– Не, спасибо, я напился. Тут Денис услышал случайно одни разговор… Не знаем, чего с этим делать.

– Секретный разговор? – уточнил Галайда, наливая себе чаю.

– Жутко секретный, – кивнул Серафим. – Денис, рассказывай.

Денис, краснея и бледнея, выложил всё, что говорили Кот Базилио и кровожадный циничный незнакомец. Галайда выслушал, не перебивая, а, когда Денис замолчал, долго мешал в стакане чай, куда забыл положить сахар.

Серафим, наконец, сказал:

– Узнать бы, у кого родители богатые. Или хотя бы с деньгами.

– Зачем? – спросил Денис.

– Ну, чтоб понять, за кого приняться могут, – пояснил Серафим. – Вот тебе пока бояться нечего: из твоей мамы много не вытрясешь, и ты им неинтересен.

Денис про себя облегчённо вздохнул.

– Меня могут просто так прибить, – задумчиво продолжал Серафим, – просто потому, что надоел. А Надю Ляшко не тронут.

– У Вовки Дракина папа чэпэшник, кажется, – вспомнил Денис и помрачнел, чуть ли не в первый раз в жизни ощутив в душе боль за другого, а не за себя.

Но эта боль, появившись, тут же растворилась в облегчении: не он будет жертвой. Он останется жить. Можно считать, что первый гейм в игре на выживание – аркаде – он выиграл. Но сколько у него осталось жизней?

Галайда посмотрел на часы.

– До отбоя десять минут. Бегите, пока под обстрел не попали.

Ребята распрощались.

Оставшись один, Галайда оделся, запер склад и отправился домой. Его никто не ждал: жена скончалась больше года назад, два сына жили в других городах. Он поел суп, варёную картошку и, пока жевал, не переставал думать о том, что услышал от Дениса. Потом взял телефон, набрал номер.

– Гриша? Мир дому твоему. Слушай, как бы нам с тобой встретиться, дело важное есть… Завтра после службы? А завтра суббота?.. Точно. Отлично. К тебе подойти?.. Добро… Это детей интернатских касается… Что, значит – только что созрел?.. Ну, ты прав, только что созрел. Ничего не попишешь, виноват. Всё боюсь. На Бога не надеюсь, видно… Ну, всё, Гриш, я и так всё про себя знаю… Да, в следующее воскресенье как штык… Ага. С Богом…

Положил трубку. Убрал за собой, помылся, с любовью и кропотливостью помолился перед собранным иконостасом, отроков из интерната помянул – всех, чьи имена помнил, и спать лёг.

Не спалось. Думалось о Ренате и его дружке из бюро ритуальных услуг. Неужели Гинзула на такое согласится? Не должна – женщина ведь… Хотя иные женщины страшнее мужчин, потому что им дано много. Когда кому много дано, с этим аккуратней надо быть. Конан Дойл про Шерлока Холмса говорил, что он был настолько умён, что мог одинаково талантливо служить закону и криминалу. И закону крупно повезло, что он его защищает, а не преступает…

Фельдшер – убийца… Галайда с болью усмехнулся: будто название детектива. А что, Гинзула вполне впишется в мрачную троицу! Участвует же она в издевательствах над детьми, и прекрасно себя чувствует. Эх. Михал Натаныч давно бы уволился из интерната… Ребят жалко. Хоть какой малостью им помочь…

Здесь он всего год, а будто на всю жизнь страха нагляделся. А пойти за помощью к кому? Все порукой связаны, все друг за друга горой. Ведь если один станет тонуть, он и других утопит, чтоб самому спастись.

Недели две назад Галайда всё же отправил в управление образования давно написанную докладную о том, что творится в интернате. Но сомневался, что на бумажку правильно отреагируют. Несколько труся, он докладную не подписал, чего стыдился, но поделать с собой ничего не мог: при советской власти его достаточно сильно напугали и навсегда отвратили от воинственных поисков правды…

Михаил Натанович едва уснул в третьем часу ночи. Пришёл утром на работу, а перед воротами – две машины-иномарки.

«Высокие гости нагрянули», – понял он и обрадовался: вдруг это шанс?! Рассказать о детях, достучаться… Он ускорил шаг и в фойе торопливо кивнул охраннику Якову.

Интернат корпел на занятиях. Галайда отправился на разведку к кабинету к Алле Викторовне Крисевич. Дверь приоткрылась, и он невольно услышал громкий разнос.

На разносе лучше не присутствовать, тем более, при чём тут Галайда? Он просто кладовщик, начальник над канцелярией. Её бей – не бей, толку нуль. Не то, что у педагогов, воспитателей и фельдшеров.

Жидкий тремольный голос шипел пронзительно и абсолютно искренне.

– Вы что тут творите, Алла Викторовна?! Вы что тут, спятили все?! Вы знаете, какая к нам бумага пришла о ваших всех делишках?!

– Александра Анатольевна… – шелестел испуганный голосок, и Галайда с трудом признал в нём властный говор Крисевич. – Да мы тут… не знаю, что за чушь…

– Вот именно, чушь вы городите, Алла Викторовна! Вас зачем сюда поставили?! Чтоб вы тут всё развалили?! Чтоб репутацию нам подмочили?! К ювенальной юстиции и так у народа отношение отрицательное! Жутчайшее просто противодействие! Еле прячем все нитки, еле справляемся с недовольными, еле проталкиваем социальную рекламу, чтобы подготовить людей к принятию закона о ювеналке! Приходится столько обходных путей искать, чтобы её внедрить! Вы не понимаете, какие тут деньги и организации замешаны?! Какие силы?! Да что я вам говорю! Такое впечатление, будто у вас в голове мыши, а не мысли! Абсолютная профнепригодность! Как вы вообще попали на это место?!

– Александра Анатольевна…

– Вас зачем сюда поставили, Алла Викторовна?! Чтоб вы тут всё развалили?!

– Александра Анатольевна, пожалуйста! Ну, я… – лепетала неузнаваемая Алла Викторовна. – Я, собственно, даже не знаю, что сказать…

– Вот именно – не знаете! – шипела женщина высокого чина. – Вас саму розгами пора сечь за непонимание момента! Вы должны были чем заниматься? Пытками?!

– Не-ет…

– Вот именно! Не пытками, а вос-пи-та-а-нием! Чтоб эти дети нам принадлежали душой и телом! А вы гробите всю политику прогрессивных сил на корню! Налейте чаю.

Галайда слушал с удовлетворением: так её, так! С одной стороны, говорит эта Александра Анатольевна страшные вещи. Но с другой… может, издевательства над ребятами прекратятся?

– Алла Викторовна, – уже более спокойно продолжала проверяющая, – я вас не узнаю. Что вы наделали? Вы должны были баловать детей, улыбаться им, заманивать во всевозможные сети, чтобы оторвать их от семей, показать привлекательность тоталитарных сект – в частности, сайентологов, анастасиевцев, виссарионовцев…

Галайда насторожился.

– Наша цель – заставить этих детей, которых мы сумели отобрать у родителей, забыть родной дом, – говорила Александра Анатольевна. – Они должны с нашей помощью забыть отца и мать, братьев и сестёр, стать для них чужаком, забыть всё доброе, что радовало их в детстве. Они должны отказаться от всего, что им было дорого. А зачем это нам надо, а, госпожа Крисевич?

– Ну… – промямлила неузнаваемо нервным голосом директор интерната и замолчала, шелестя бумажками.

– Эти дети должны стать нашими, понятно? Вам понятно, Алла Викторовна?! Наша цель – чтобы они при встрече с родными сами отказались к ним вернуться! Чтобы он хотели остаться с нами, чтобы учиться для нас, работать для нас, жить для нас, радоваться и плакать для нас. И, в конечном итоге, – без колебаний, с восторгом умереть за нас!

Галайда слушал и содрогался. Пот тёк по его морщинистому лицу.

– Они должны быть нашими зомби, нашей армией! Армией прогрессивных сил США и Европы! А вы что тут творите?! Наказываете по-чёрному, по-гестаповски, как я из анонимки узнала. Карцер! Голодовки! Розги! Ледяной душ! Таблетки! Ремни! Сигареты! И прочие издевательства! С ума вы, что ли, спятили?! Да от нас все дети отвернутся!

– Простите, Александра Анатольевна…

– Что – простите? Облажались?! После Нового года мы собрались внедрять в систему образования вашего интерната элементы сайентологии, гипноза. Вы понимаете, что первый шаг к изучению учения сайентологии должен сделать сам ребёнок? Лишь потом его опутывают профессионалы своего дела. И этот первый шаг он должен сделать с любовью к нам! Это уж потом – работа на износ, пытки и смерть во имя Рона Хаббарда и его идей. А сейчас – ни в коем случае!

– Да, Александра Анатольевна… – шелестнула Алла Викторовна.

Проверяющая перевела дух. Галайда тоже. Перед ним разверзлась бездонная пропасть, в которую падали воспитанники интерната № 34. Белые птицы, ломая тонкие крылья, пронзительно кричали, исчезая во мраке…

Вот она и пришла, настоящая беда. Прежде было преддверие беды. Теперь действительно страшно.

Александра Анатольевна нашёптывала инструкции. Галайда тихонько ушёл.

Пора готовиться к жестокой битве. Но что он, старый кладовщик, в состоянии изменить? Машина ювенальной юстиции его раздавит, не замедлив хода, как асфальтоукладчик – арбуз. Одна надежда: Григорий дельное что присоветует, связями поможет…

Глава 17. ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ

В субботу, всего через три более-менее спокойных дня, на глазах палаты двести двадцать девять стало плохо самому тихому, незаметному и умному – Андрею Дубичеву. Гарюха посмотрел, как мучается пацан, вздохнул, отложил учебник по физике и окликнул пишущего русский язык Вальку Щучьева:

– Щучик, сгоняй к Коту Базилио, скажи, что Дубичев в отрубе.

Валька поморщился, но ослушаться не посмел, закрыл учебник, тетрадь и выскочил из спальни. Встревоженные Серафим и Денис обступили бледного, тяжело дышащего Андрея.

– У тебя чё болит? – спросил Денис.

– Не знаю, – прошептал Андрей.

– Ну, горло там, башка? – хмуро перечислил Денис.

– Не знаю, – повторил Андрей и закрыл глаза.

Серафим и Денис переглянулись. Неужто началось?! Серафим положил руку на Дубичевский лоб.

– Горячий, но не шибко, – сказал он. – Может, инфекция начинается? Грипп какой-нибудь.

– Да перезанимался просто, – хмыкнул Певунец. – Эй, Дюха, хошь, спою колыбельную? Поспишь и всё пройдёт.

Дубичев закрыл глаза, не отвечая. Серафим и Денис встревожились всерьёз.

– Я побегу к директору, – сказал Серафим, – пусть она «скорую» вызывает.

– Эй, Кедраш, куда без разрешения? – крикнул вдогонку Гарюха, но тот лишь рукой махнул: отстань, мол, не до уставных запретов.

Он рванул на себя дверь кабинета Крисевич и крикнул ей прямо в белое рыбье лицо со светлыми навыкате голубыми глазами, в которых не билось ни одной живой мысли:

– Там Андрюхе Дубичеву совсем худо! «Скорую» вызывайте скорей, не то помрёт, и вас в тюрьму посадят!

Алла Викторовна строго поджала губы, округлила бесцветные глаза и высокомерно соизволила ответить:

– Что ты сказал? Ты как вообще разговариваешь со старшими? Чему тебя мать учила? Ничему, видимо? Потому ты её и прогнал! И вообще, что значит – «худо» и «скорую» вызвать? Это не твоё вообще дело, понятно? Или ты у нас фельдшером заделался вместо Гузель Маратовны? Пошёл вон из кабинета. Без тебя разберёмся.

– А Андрей как же?! – не отставал Серафим. – Пусть страдает, что ли?!

Одутловатое лицо Аллы Викторовны окаменело. Пухлые губы дрогнули.

– Я считаю нецелесообразным обращение в «скорую помощь». Гузель Маратовна, я думаю, прекрасно со всем справится. Иди, Кедраш.

– Я не Кедраш, Алла Викторовна, а Серафим Кедринский, – вежливо поправил мальчик. – Но это пусть. Я из-за Андрея пришёл и не уйду, пока вы ему «скорую» не вызовете.

Несколько долгих мгновений Крисевич молчала, приходя в себя от наглости воспитанника. Кожа её от возмущения пошла пятнами.

– Я не хочу с тобой разговаривать, – прошипела она и сорвалась на крик: – Может, ты в моё кресло сядешь, директором заделаешься?! Давай, давай, иди сюда, садись, паразит, бумаги подписывай, приказы отдавай! Рассчитывай, чем кормить, во что одевать, как учить!

Она долго бушевала, а Серафим стоял, не шевелясь, сдвинув брови, и ждал конца яростного припадка. В первую же паузу Серафим попросил:

– Вызовите «скорую».

Крисевич скрипнула зубами, выбралась из-за стола и, схватив упрямца за плечи, развернула его, чтобы выпроводить вон. Не успела. Дверь приоткрылась. В кабинет заглянул Ренат. На постном лице неприятно блестели узкие чёрные глаза.

– Ольга Викторовна, ЧП у нас: Дубичев… помер.

У Серафима подкосились ноги. Он вдруг вспомнил, что отец Андрея работает в компьютерной фирме и нехило зарабатывает. Началось, что ли?

– Этого – в карцер, – распорядилась Крисевич. – А вас, Ренат Абдуллович, прошу затем вернуться и доложить всё подробно. А я сейчас «скорую» вызову и милицию.

– И родителей! – крикнул Серафим.

Алла Викторовна поморщилась.

– Да-да, и папу, – угодливо поддержал Ренат, – Никиту Олеговича. А в ритуальную контору я сам звякну. Есть у меня там человечек, по высшему разряду обставит… были б деньги. Кедраш, в карцер марш.

– Я не…

– Одно слово – и ты у меня голым перед девчонками пятьдесят раз приседать будешь, – злобно пригрозил Ренат.

Уходя, Серафим бросил директрисе:

– А если б вы не орали, а «скорую» вызвали, Андрюшка бы не умер.

– Поговори ещё! Сопляк! – прикрикнула Крисевич.

Когда через два часа Серафим вернулся из карцера в спальню, Андрея уже увезли, с кровати убрали бельё, из тумбочки – вещи. Был человек – а будто и не было.

Никто не разговаривал, но все то и дело поглядывали на нежилую кровать, будто надеясь, что им померещилось, и Андрейка Дубичев – единственный сын у занятого отца (из-за чего он и попал в интернат) – жив.

Серафим прошептал молитву об упокоении Андрейки и открыто перекрестился, не обращая ни на кого внимания. Гарюха скептически усмехнулся:

– Думаешь, поможет?

Серафим утвердительно кивнул, не оборачиваясь.

– Его предок о нём не заплачет, – знающим тоном сказал один из мальчиков – Колька Евлаш.

– Почему это? – спросил Щучик.

– Потому это. Он Андрюшку толком не видел, всё на работе пропадал. Что есть он, что нет – ему по барабану, ведь он его и не знает вовсе. А щас воще ему лафа: не надо за интернат платить и за сыночка дрожать: всё он теперь, гикнулся – перекинулся, и никто его не знает, никто его не вспомнит.

– Вспомнит! – подл голос Серафим. – Я вспомню.

Денис замешкался, но присоединился едва слышно:

– И я… это… вспомню.

– А зачем помнить? – жёстко спросил Гарюха.

– А чтоб и ты забытым не остался, – отрезал Серафим и лёг на свою кровать.

А Денис сидел за столом, ничего не видя в учебнике по истории, и мысли его лихорадочно бились в голове.

«Началось, значит! Ну, теперь держись! Теперь только уворачивайся. Попросить, что ли, Кедраша, чтоб он и обо мне помолился?».

Денис покосился через плечо на Серафима. Попросить? Интересно, что он там делает? Заснул, что ли? Но, услышав, как Серафим шмыгает, понял: ревёт. Уткнулся в край подушки, чтоб никто не видел, и ревёт. А как тут спрячешься? Любой чих на слуху, любое моргание на виду.

– Интересно, кто следующий на очереди? – вдруг подал голос Певунец. – Капец нам, пацаны. Точно баю. Не отвертеться.

– Помалкивай, ты! – прикрикнул властно Гарюха, но больше ничего не сказал, уткнулся в тетрадь.

А Enterу до чесотки в руках, до жжения в глазах захотелось сесть за комп и вернуться в виртуальный мир игры, где он чувствовал себя так привычно, уютно, так уверенно…

Эх, клавиши бы сейчас нажать! Азарт фальшивой смерти перешибёт хребет ужасу настоящей! Уж Enter в этом глубоко уверен! Подленькое подтверждение тут же влезло ему в душу и окончательно отравило всё его существование: смог же он за игрой забыть о маме. Значит, и о смерти забудет. Плёвое дело!

Серафим встал с кровати и направился к двери.

– Эй, ты куда? – окликнул Гарюха.

– В сортир, – спокойно ответил тот, – видишь, в соплях весь. Пойду умоюсь.

Денис нерешительно пожевал губу. Закрыл учебник, из которого всё равно ничего не запомнил, и поплёлся за Серафимом к выходу. На вопросительный взгляд Гарюхи он пробормотал:

– Мне тоже в сортир… отлить.

Гарюха склонился над тетрадью, ничего не сказав. Денис выскользнул в коридор.

Он догнал Серафима уже в туалете. Честно сказать, он и не пытался непременно его догнать: готовился к разговору.

Серафим лил над раковиной воду, сморкался, умывался, держал под струёй воды кисти рук. Денис встал рядом, открыл кран соседней раковины, подставил ладони. Помолчали. Наконец, Денис сказал:

– Думаешь, это Ренат с Гинзулой?

Серафим прополоскал рот, выплюнул.

– Откуда я знаю? – наконец, проговорил он.

– Так совпадает же, – растерялся Денис.

– И что? Это ничего не значит. Бывают такие совпадения, что кажется, будто подстроено.

Денис на мгновенье потерял дар речи и захлопал глазами.

– Ну, может, когда и просто так совпадает, – возразил он, – но уж точно не сейчас. Говорю – это Ренат с Гузелью.

– И что ты сделаешь, если это они? – спросил Серафим, уставясь в отверстие слива, чернеющее на жёлтой поверхности раковины.

– Э-э… – растерялся Денис.

Действительно, что? Вдруг они тут все завязаны?

– Ну… Галайде скажу, – придумал он. – Ему же мы сказали.

– Сказали. Уверен, что кладовщику в милиции поверят больше, чем воспитателю или фельдшеру?

Денис думал недолго:

– Не-ка.

– Ну, и всё, – припечатал Серафим.

Денис удивился.

– Так что – сидеть пальцы грызть?! Чтоб всех тут перекоцали?! Ты чё, сбрендил? Куда ты своего Бога задевал? В карман сунул? Ты ж тут грудь пятил – я, типа, верующий, я, типа, без Бога никуда!.. Чего теперь, забоялся за Богом идти, что ли?

Серафим посмотрел ему в глаза.

– Хорошо говоришь, – сказал он и утёр ладонью рот. – Ренату в лицо то же самое скажешь?

Денис насупился. Но Серафим и не ждал ответа.

– Можно, конечно, и к Михал Натанычу сходить, – продолжил он. – Только кто ему поверит?

– Ты уже говорил.

– Говорил. Хочешь, к самой Крисевич пойдём? – предложил Серафим.

Рот у Дениса сам собой скривился.

– Пойдёшь к ней… В смысле, пойдёшь, конечно, но представляю, какой хай подымется. А потом – купальня, розги, пелёнки, карцер, унитазы, слабительное или вообще… психушка.

Серафим вздохнул.

– Ага. Или голышом перед всем строем. Найдут, в общем, чем замарать. Если б позвонить удалось…

– Телефон – это безнадёга. А у Галайды нет?

Серафим встрепенулся.

– Слушай, точно! Должен быть!

– Или в учительской, – вспоминал Денис и тут же себя одёргивал: – Нет, фиг: в ней всегда кто-нибудь торчит. И в воспитательских тоже. А вахтёр и охраник внизу не дадут звякнуть.

– Они подневольные, чего ты от них ждёшь? – пожал плечами Серафим.

– Понимания, – фыркнул Лабутин, и Серафим невольно тоже фыркнул, вспомнив двух сменных вахтёров и двух охранников, разных по виду, одинаковых по содержанию: ворчливых и ответственных за охрану помещения.

Они перебрали имена учителей-предметников, воспитателей, но поняли, что всем им доверяться опасно.

– Вот непруха-невезуха, – вздохнул Денис. – Если б хоть до Интернета добраться, я б такие тексты в Сеть сбросил! Весь мир бы узнал… И вообще. У нас не интернат, а колония какая-то для несовершеннолетних зэков. Концлагерь. Ни в город выйти, ни звякнуть, ни повстречаться. В секцию какую – и то не пускают. Это чё, нормально считается? Эти все наши преподы и прочие взросляки-мочалы – сами преступники!

– Ну, тогда и их начальники тоже, – вздохнул Серафим.

– Чё это – тоже! – не согласился Лабутиин.

– А думаешь, они прям не в курсе, – печально сказал Серафим.

– Нет, конечно!

– Вот уж сказал! В курсе они, в курсе. Поди, и устав сами писали, и наказания придумывали. Только шито-крыто всё. И не ухватишь.

Кедринский говорил, будто взрослый. Денис слушал его с удивлением: нифига себе бублик! Да он даже дырку смыслом наполняет! И, главное, понятным. Единственное, что не понятно: делать-то теперь чего?!

– Может, записку через забор бросить на пробу, – предложил он. – На прогулке, например. Или закричать? Типа «спасите, нас тут убивают!»?

Кедринский в ответ досадливо повёл плечами

– Ой, да ты не слышишь, что ли? – воскликнул он. – Ну, бросишь, ну, крикнешь. Решат, что интернатовский дебил над прохожими куражится, на забор кидается. Ещё и просигналят той же Алле Викторовне. А она, хоть в доле, хоть не в доле, а дело замнёт по любому.

– Не замнёт. Не получится.

– Получится. Взрослых ты не знаешь, что ли?! Они так солгут, что не протаранишь, не пробьёшь, до правды не докопаешься.

Повисла длинная пауза. Потом Кедринский вздохнул и решился:

– Ладно. Дорога одна – к Михал Натанычу. Больше не к кому.

– Идём.

– Ты со мной?

Серафим вздёрнул брови. Денис набычился: ему не доверяют! Да ему в Counter Attack главную роль доверили в клане! Он там такое творил, такие чудеса храбрости показывал! А тут, подумаешь, к кладовщику в подвал спуститься! Фе!

– Я тебе не трус.

– Нос не задирай, – посоветовал Серафим.

– Кто задирает? – обиделся Денис.

Серафим двинулся из туалета в коридор, и Денис увязался за ним, пытаясь сохранить в себе храбрость. Вроде, чего бояться? А страшно. Наверное, потому, что это реальность, над которой ты не хозяйничаешь теперь. Противное чувство бессилия. Противное – для Enterа. Да и для Дениса тоже.

Галайда собрался уходить домой, когда к нему постучали.

– Закрываюсь! – крикнул он, но постучали снова.

Поварчивая, он открыл и впустил поздних посетителей.

– О! Дениска и Серафимка! – узнал он и обрадовался. – Живы, значит, опятки-ребятки!

– А вы что, слышали уже? – выпалил Денис.

– Слышал уже – чего? – улыбнулся Галайда.

– Как чего? Андрюшка Дубичев умер.

Галайда спал с лица и сел на стул.

– Что значит – умер? Когда? Он вчера… нет, позавчера ко мне приходил за носками. Что случилось? Несчастный случай, что ли?

– Какой там несчастный случай! – сказал Серафим.

– У него болезнь какая-то. Температура поднялась, а врача вовремя не вызвали, – заторопился досказать Денис.

Они долго молчали. Галайда сосредоточенно вытер ладонью стол, сметая то ли несуществующие крошки, то ли несуществующую пыль.

Денис открыл рот, чтобы задать свой главный вопрос, но Галайда его опередил.

– Ладно, вы идите в спальню, у вас ещё ужин, да?

– Да, – хором подтвердили мальчишки.

– Вот и славно. Покушаете, поучитесь…

– У нас вечером физра в зале, – уточнил Денис.

– Позанимайтесь и спите себе.

Ребята подождали продолжения, но не дождались. Денис просил:

– А вы?

– Я?

– Ну, да. Если ничего не сделать, нас же всех перекоцают!

– Не всех, – поправил Серафим и, когда Денис повернулся к нему, спокойно добавил: – Тех, у кого родители с мошной. Нам с тобой о чём беспокоиться? У нас родители бедные.

Денис почувствовал мгновенное облегчение. И, правда, чего он выступает? Знает ведь, что и правда, за него не возьмутся. Скорее всего. Потом снова обеспокоился: а ну, как найдут способ заставить маму продать все вещи и квартиру, чтоб достойно его схоронить? Они ж ушлые…

И компьютер заставят продать!!! Ну, это воще! Это тогда просто визг! Enter содрогнулся, представив себе письменный стол без компьютера. Вся жизнь погибнет же! Кто он без компа? Даже не червяк. Так. Бактерия.

Enter поёжился.

Галайда вздохнул и выпроводил мальчишек в коридор.

– Ладно, ребята, мне пора уходить, а то пристанут, чего это я до сих пор тут делаю. А вы идите себе. Не могу обещать что-то конкретное, но подумаю. Обращусь тут к одному человечку. Бегите же! Скоро ужин.

– До свиданья! – спохватились пацаны и убежали в спальню.

Еле-еле успели к визиту Феликса Ивановича, который хмуро, практически не разговаривая, повёл девятку вверенных ему социальных сирот на ужин.

Похоже, о смерти Андрея Дубичева никто не знал, кроме его соседей по спальне. Завтра и в классе узнают.

Еда – макароны с развалившимися сосисками и кофейным напитком – едва пролезла в горло. Когда ужин закончился, мимо Серафима прошла Надя Ляшко, шепнула: «Чего такие снулые?», Серафим в ответ прошептал: «Андрей Дубичев умер». Глаза Нади превратились в блюдца: «Как это – умер?! Отчего умер?!». «Не знаю, высокая температура и всё, сгорел».

Надя стояла перед ним в столбняке и не верила.

– А «скорая» что, не могла спасти? – сдвинув брови, спрашивала Надя.

Плечи Серафима поникли.

– Крисевич не стала «скорую» вызывать. Только после вызвала, когда Андрюха умер.

Надя ахнула.

– Ничего себе! Взаправду, что ли?

– Взаправду.

– Ничего себе! – повторила Надя. – Это что, так можно теперь?!

– Получается, можно.

Надя затравленно огляделась.

– Ой, я пойду, а то хватятся… А кто такой Андрей этот? Я его и не помню совсем…

– Иди, иди, а то попадёт, – подтолкнул Серафим и уныло наблюдал, как она исчезает в переходе, пока его не сдёрнул с места Коля Евлаш из их спальни, чтобы идти «домой».

Казалось, мальчишек разбирало желание выплеснуть свои страхи друг перед другом, но они привычно боялись: а вдруг услышат? И что они могут? Восстать против взрослых? Как? За кем? Да их порвут, вот и всё.

Глава 18. БОЛЕЗНЬ СЕРАФИМА

Серафим встал у своей кровати лицом к востоку и, не обращая внимания на соседей, принялся креститься и класть поклоны.

– Во даёт! – восхищённо воскликнул Коля Евлаш. – Лупили его, лупили, а ему пофигу: молится себе, и всё тут. Гарюха, ты про это Коту Базилио расскажешь?

Гарюха покосился не него, неодобрительно и хмуро рявкнул:

– Пусть молится. Тебе-то что? Сам доносить будешь?

Коля подал назад.

– Да не, я чё? Я ничё. Пусть молится. Ты о чём молишься, Кед… Серафим?

– Об Андрюхе он молится, не мешай человеку! – сказал Денис.

Коля Евлаш ретировался.

– А я чё? Я ничё, пусть делает, чё хочет, мне по фуфайке.

Один из мальчишек, Мишка Букашечкин, светловолосый, кареглазый, замкнутый подросток, ни с кем не подружившийся за четыре месяца интернатского мучения, вдруг подал голос:

– Я тоже хочу научиться молится. Серафим, научишь?

– Научу, – обещал Кедринский, не оборачиваясь. – Хоть щас.

Букашечкин думал недолго.

– Давай щас. А чё? Быстрее научишься, быстрее работать начнёт.

Он встал с кровати, подошёл к Серафиму, встал рядом с ним лицом на восток.

– Чё говорить-то?

– Господи…

– Господи…

– Упокой душу усопшего Андрея…

– Упокой душу усопшего Андрея…

– И меня спаси.

– И меня спаси…

– Это точно, – вздохнул Колька Евлаш. – Кто меня ещё спасёт?

– А родители? – напомнил Певунец, сидящий за столом. – За тебя что, некому заступиться больше, только Бог какой-то?

Евлаш даже не повернул головы. Казалось, зимняя темнота за окном занимала его больше, чем вопрос Певунца.

«Что он там видел такого?» – подумал Денис.

Казалось, Колька так и замолчит свой ответ, но он всё же сказал:

– А их у меня, считай, что нету.

– Померли? – с придыханием догадался Щучик.

– Как бы, можно и так сказать, – уклончиво согласился Колька.

– Как – так сказать? – пристал Щучик.

Колька поморщился, но всё же пробормотал неохотно:

– Отец в тюрьме, мать с любовником в другой город уехала, деды померли от пьянства, бабки болеют, одна тоже пьёт. А мать лишили родительских прав. Из-за того же. И за воровство ещё.

– Ясно.

Щучик хмыкнул. А Певунец печально промурлыкал на украинский манер две стихотворные строчки:

– Помэрлы батьку и мати, гдэ ж моя доля типэрь? Некуды боле вставати, скоро ж помру я совсем.

– Певунец, замолкни, – поморщился Гарюха.

Серафим учил Мишку Букашечкина креститься. Денис, подперев подбородок ладонью, наблюдал за ними какое-то время, а потом вдруг встал с ними рядом, внимательно прислушиваясь к наставлениям «попёнка».

– Эй, Enter, ты чего? – изумился Певунец.

– Отвянь, Гарюха, – цыкнул Колька Евлаш. – Тебе-то чё за горесть? Не дерутся же.

Денис глубоко вздохнул и сказал:

– Андрюшка не сам умер.

Пауза.

– Что значит, не сам? – вскинулся Певунец.

– Убили его.

Пауза.

– Зачем убили? – спросил, хмурясь, Гарюха. – Соображаешь, о чём липу строгаешь?

– Соображаю.

И Денис всё рассказал, не глядя на Серафима. Когда закончил, вся спальня молчала долгих три минуты, а потом взорвалась.

– Гады, вот гады!

– Я их сам порешу!

– Сволота поганая! Всё отняли теперь – и жизнь уже!

– Пошли их бить! – выкрикнул Колька Евлаш, и все, кроме Серафима и Миши Букашечкина, над которым любил измываться Кот Базилио – Ренат, завопили «Пошли!! Порвём уродов!!».

Денис тоже вопил: так ему хотелось освободиться от страха. И вот мальчишки гурьбой выкатились в коридор, оставив Серафима и Мишу одних. Букашечкин сказал:

– Думаешь, надо идти?

– Почему надо? – отозвался Серафим.

– Ну… они ж над нами издевались по-всякому… И убивают вон теперь. Чего ж теперь – ждать, когда убьют?

Серафим думал, глядя в чёрный вечер за чистым окном. Повернулся и отправился к двери.

– Идём, Миш. Поможем.

Но мятеж кончился ничем. «Шишаков» в эту пору в интернате не было – домой ускользнули. Главный «убийца» тоже. Фельдшер аналогично, а Велимир Тарасович Фуфайкин – однозначно. Оставшийся на ночное дежурство Хмелюк на истеричный рассказ воспитанников недоверчиво отмахнулся. А воспитатели других групп даже слушать не стали: мол, не наша территория, жалуйтесь своим, если свои убивают.

Потоптались «декабристы» и волей-неволей спать отправились. Решили на понедельник мятеж отложить. Хотя и понимали, что запал выдохнется к этому сроку.

Утром в понедельник двести двадцать девятая спальня поднялась с отвратительным настроением. После туалета оделись, и Гарюха хмуро спросил:

– Ну, что, драться будем?

Ему замедлили ответить, и тут заявился Ренат. Круглое лицо его с узкими чёрными глазками лоснилось от некоего тайного довольства. Ну, вылитый кот, слопавший сосиску с хозяйского стола. Мальчишки переглянулись. Похоже, дело обстряпано, и Кот Базилио получил-таки свою долю.

– А убивать классно, Ренат Абдуллович? – внезапно спросил его Миша Букашечкин.

Лоснящееся выражение мигом слетело с татарского лица Мухаметшина.

– Че-го? – раздельно произнёс он, наливаясь злостью.

Миша повторил вопрос тем же тихим спокойным голосом.

– Ах, ты, шпендик! – прошипел Ренат и подался к нему, чтобы схватить за плечо. – Ты чё говоришь, сволочь?

Миша не сопротивлялся, а только задумчиво сказал:

– А теперь кого будете убивать – меня?

Смуглая кожа Рената пошла пятнами.

– Ты чё говоришь, падла? – вскипел он опять. – Ты откуда это взял?!

Денис на мгновенье закрыл глаза, труся, а потом ринулся в пропасть:

– Я подслушал, как вы с кем-то разговаривали.

Ренат резко повернулся к Денису, сверля его чёрным взглядом.

– О чём разговаривали?

– О том, какие бабки можно слупить с нас мёртвых, – сказал Денис, а сам ужаснулся про себя: «Это Я такое говорю?! Спятил?!».

Ренат сквозь зубы процедил – как мысли прочитал:

– Ты что это такое говоришь?! Спятил?! Ты всё наврал! За враньё тебе, знаешь, что светит? Знаешь, Сопля съеденная?! Психушка тебе светит, понял, родной?!

Сердце Дениса колотилось от страха и злости. Оба эти чувства породили в нём азарт, схожий с тем, что он переживал, прорубая себе путь среди монстров и убийц в экшне: страх игровой, но тоже будто настоящий, и победа ощущается не игровой, а настоящей.

Но похожи ли эти чувства, в самом деле, на те, которые испытывает человек обычный, не подменивший реальность на вирт?

Ренат схватил его за плечо и потащил куда-то. Денис задёргался, стараясь вырваться. За него вцепился Серафим, затем Миша Букашечкин, а вслед за авангардом и остальные ребята из спальни двести двадцать девять.

Не ожидавший отпора Ренат выпустил жертву на волю. Разгорячённые пацаны напали на него, молотя изо всех сил. Ренат оборонялся, как мог, орал и визжал. На непривычный шум из других спален выглянули мальчишки и девчонки и, обнаружив в коридоре замечательную драку, выскочили и окружили мятежников.

Сперва они настороженно молчали, но, разобравшись, что к чему, заулюлюкали, запищали, закричали, заподзадоривали.

На помощь Ренату из воспитательской с третьего этажа спешил персонал – воспитатели других групп, дежурившие сегодня. Позади всех поспевал Хмелюк.

Взрослые, хлеща скакалками по спинам и рукам, разняли драку и высвободили пленника.

– Ну, вы ещё попляшете за такие дела, дерьмоеды! – отдуваясь, пригрозил один из них, и велел: – Живо по спальням! Хмелюк! Вызови милицию, тут уже колонией пахнет! И «скорую» для Мухаметшина!

Не успели оглянуться – а восстание подавлено, виновные сидят в жарком тесном подвале, а зрители упиханы в спальни и психологически обработаны, чтоб молчали, как мыши после опытов.

– Интересно, что с нами будет, – весело хихикнул Колька Евлаш, всё ещё сидящий на адреналине.

Мятежники сидели на грязном полу: от пережитого нервного потрясения ноги не держали. Злые ошеломлённые глаза горели лихорадочным румянцем. А Серафим бледнел на глазах. Денис заметил это, поднялся и на дрожащих ногах подойдя к нему, свалился рядом.

– Эй, ты чё? Загибаешься, чё ли?

Серафим дёрнул губами.

– Скорее, нет, чем да.

– Температура есть? – озабоченно спросил Денис.

– Не знаю.

Денис неловко притронулся к его лбу.

– Горячий, – проговорил он.

Мгновенье помедлил и заорал на весь карцер:

– Пацаны, у Кедраша температура!

– Какая ещё температура? – повернулся к ним Гарюха, сидевший рядом, и приложил к Серафимову лбу ладонь. – Ого! – оценил он. – Не шуточки тебе.

Мальчишки завозились. Каждый посчитал своим долгом пощупать у Серафима лоб и оценить, какой он горяченный.

– Да ладно! – слабо запротестовал болящий. – Это так… типа как у бабки волнительные процессы кровь горячат. Пройдёт щас.

Денис неожиданно для себя запереживал – и это было внове.

– Ага, пройдёт! – возмутился он. – У Дубича, небось, не прошло. А тоже температурил, будь здоров! А если тебя тем же заразили, что и Андрюшку?

При этих словах от Серафима разом отодвинулись. Денис презрительно фыркнул, стараясь не дёргаться и не обнаружить перед всеми страх тоже заразиться. Он же, в конце концов, создатель миров, спаситель цивилизаций, победитель монстров, убийц и обстоятельств! Он попытался не скиснуть при мысли, что всё это происходило не на самом деле, что всё это фальшивка – буквально всё.

Миша Букашечкин встал и подошёл к двери.

– Надо позвать кого-нибудь, – сказал он. – Пусть хоть Серафимку выведут. Ему в больницу, похоже, надо!

И начал стучать в дверь. Дверь отвечала безмолвием и на стук, и на крики. Когда замолкли, Гарюха скептически заметил:

– Чё гвалт подняли? Здесь подвал! Тут одни тараканы услышат.

– А чё тады делать? – гмыкнул Певунец.

Гарюха смерил его с ног до головы.

– А ты пой, Максим, – посоветовал он. – Чего ещё делать-то? Мы, как пленные в чеченской яме.

– И скоро придут чечены нас убивать, – уставившись в одну точку, протянул Колька Евлаш мечтательным тоном. – Кишки выпустят, уши отрежут, нос вырвут – красота-а…

– Голову отрежут – ваще супермен, – хмыкнул Щучик.

Денис поморщился и вернулся к Серафиму. Его терзали чьи-то острые когти, когда он смотрел на Серафима и думал о нём.

– Ты как, ничего? – тихо спросил он.

Серафим разлепил закрытые глаза.

– Ничего, пройдёт. Это у меня бывает. Я тут полежу… Холодно что-то…

Он сполз на пол, заложив под щёку ладони вместо подушки. Поёжился.

Гарюха посмотрел на него и сказал:

– Если холодно, значит, горит.

– И чё делать? – повторил Певунец, вздёрнув брови. – Тут и мобильник бы не пробил, если б он и был у кого.

– Когда помрёт, его на донорские органы распотрошат, – тихо проговорил Щучик.

Певунец обернулся к нему.

– С чего это ты взял?

– Рассказывали мне. Втихоря. Да про это кто только не знает! – пожал плечами Щучик. – Только дикие какие в деревне. Без почты и Интернета.

Компания помолчала, и в молчании её таился страх.

– Выздоровеет ещё, – нарочито бодро предсказал Гарюха. – Не всем же помирать. Богу вон помолится и выздоровеет.

– Точно! – обрадовался Денис и нагнулся к съёжившемуся на полу Серафиму. – Эй, слышь, Серафим? Ты там помолись про себя Богу твоему, чтоб всё прошло. Слышь? Хватит спать, а то помрёшь! Чё ты, для Рената, чё ль, органы готовить намереваешься? Давай уже молись!

Губы Серафима дрогнули в улыбке. Он чуть кивнул. Денис с удовлетворением оглянулся на ребят.

– Молится, – сообщил он, и Миша Букашечкин с надеждой спросил:

– Значит, не помрёт?

– Да нет, не помрёт! – обещал Лабутин, хотя в душе крепко всё же сомневался.

Колька Евлаш забарабанил ногой в дверь.

– Открывайте, падлы!

Серафим вздрогнул от крика, но глаз не открыл.

– Эй, кто-нибудь! Жрать несите, я голодный! И пить!

Мальчишки вспомнили, что, между прочим, не завтракали, а время уже к обеду.

– За такие дела нам и жрать не дадут, – кисло предрёк Щучик.

– Не имеют права! – авторитетно заявил Певунец. – Даже военнопленных кормят. И бандюг всяких. Разных, в общем, уголовников.

Все приуныли. И так вечно полуголодные, а теперь вовсе ни крошки хлеба, ни капельки воды. По очереди, без надежды, попинали дверь. Денис пинал последним. И вдруг на его стук послышался ответный и встревоженный голос кладовщика пролился на душу Дениса и иже с ним амброзией.

– Эй, кто там сидит и за что?

– Михал Натаныч!!! – взревел Денис, и мальчики подскочили к неприступной двери. – Это мы тут все, из двести двадцать девятой!!!

– Денис?!

– Ага! И Мишка Букашечкин, и Егор Бунимович, и Макс Певницкий, и Валька Щучьев, и Колька Евлаш, Сашка Рогачев и Сашка Лапа! Да все, в общем! А Серафиму совсем худо! Как Дубичеву было! Он помереть может! Ему «скорую» надо!

Ребята загалдели, рассказывая Галайде историю своего восстания и пленения. Галайда в криках через дверь ничего толком не разобрал и велел говорить одному. Гарюха уложился в несколько ясных коротких фраз. Галайда так же ясно и коротко пообещал:

– Ключа у меня нет. Пойду на бой. Держитесь, я скоро. Не найду ключа – взломаю и выпущу. Смотрите за Серафимом. «Скорую» сейчас вызову.

Надежда на освобождение вызвала у узников единый вздох облегчения. Как, однако, приятно, когда о тебе заботятся…

Они вновь уселись на грязный пол и пустились в пустой трёп, лишь бы не мучиться от неприятных воспоминаний и не менее противных ожиданий.

Вскоре появился Галайда.

– Эй, ребята! – крикнул он через дверь. – Сейчас вас откроют! «Скорая» едет!

– Милиция тоже? – уточнил Сашка Лапа.

– И милиция, и из управления образования, и из органов опеки, и областной омбудсмен… Феликс Иванович, взяли ключ?.. Да, спасибо.

– Тьфу, пропасть! Такой скандал уже не замять, – раздался недовольное ворчание Хмелюка. – Зачем ты в ментовку позвонил, Натаныч? Мы уже звонили.

– Так вы звонили о детском хулиганстве, – наивно объяснил Галайда, – а я о взрослом сообщал. Разные ж обстоятельства.

– Ну-ну. Дождёшься ты, Натаныч, беды. Кто тебя от неё спасать будет?

– Да ты открывай, Феликс, открывай, – отвечал Галайда. – Какое тебе, право, дело, кто меня из беды выручать будет? А хоть бы никто. Ты же спасать всё одно не побежишь.

– Не побегу, – согласился Хмелюк и вставил в замочную скважину ключ. – Эй, мелкота! Как выпущу, сразу в спальню бегите. Ослушается кто – а хоть бы и все, – к Фуфайкину отведу!

– А обед? – воззвал Сашка Рогачёв.

– Какой тебе обед, олух? – засмеялся Хмелюк. – Ты своё отобедал, когда на Мухаметшина попёр. Он в дикой ярости и расписывает для каждого из вас цельный веер наказаний! Усекли, голубчики?

Гарюха обвёл товарищей сумрачным взглядом, остановился на лежащем Серафиме.

– Идите в спальню, – проговорил Серафим, словно почувствовав его внимание. – Всё лучше, чем здесь сидеть.

– А ты? – подался к нему Денис.

– А я чего? Полежу, вот чего. Никому не помешаю, а потом тоже пойду.

Ключ, наконец, скрежетнул, замок щёлкнул, освободил дверь от запора. Мальчики подтянулись к выходу. Хмурый Хмелюк и встревоженный Галайда встретили их одним возгласом:

– Выходите скорее!

Хмелюк повёл «декабристов» наверх, а Галайда поспешил к Серафиму. Потрогал лоб. Покачал озабоченно головой.

– Вот дела…

Крякнув, поднял мальчика на руки. Серафим запротестовал слабым голосом:

– Михал Натаныч, я сам, вы что? Надорвётесь же…

Он слез с рук старика и неверными шагами поплёлся к лестнице. Взобраться на ступеньки он один всё же не смог, и кладовщик осторожно ему помог.

– Ничего, Серафимушка, ничего, голубчик, – повторял ласково Михаил Натанович.

Сердце его рвалось от жалости и гнева.

– Ты потерпи маленько, «скорая» сейчас приедет, тебя в больницу отвезут, и врачи тебе помогут. Ты выздоровеешь и послужишь ещё Богу, помяни моё слово! Я тебе верно говорю. Ты только потерпи капельку, терпенье ты моё божеское…

Так они добрели до проходной и там сели на скамеечке для посетителей. Серафим прикорнул к Галайде и устало закрыл глаза

Издали до них и до охранника донёсся вой сирены. Галайда велел охраннику:

– Открывай ворота! Врачи приехали.

Охранник Яков нахмурился:

– Не имею права открывать. Приказа сверху не имею.

Галайда возмутился:

– Что значит – не имею? При чём тут приказ? Ты мне перестань царя тут крутить, отпирай, говорю!

– Не имею права посторонних пускать, – стоял на своём охранник.

– Какие там посторонние?! – вскипел Галайда. – Не видишь, что ли: мальчик болен!

– Все больны, и чё? – упёрся Яков.

– Знаешь, что, чудо ты гороховое, – с силой проговорил кладовщик. – Если хочешь, чтоб на твоей совести была загубленная жизнь, смерть невинного ребёнка – давай валяй в том же духе. Только я тебе вместе с ним являться буду и душу твою тормошить, раскаяньем мучить!

Охранник позеленел:

– Хватит пугать, Михаил Натаныч. Я бы и рад, но строжайший же приказ! А работу сейчас найти – это вообще… Вот выпустить – это на здоровье.

– Для Дубичева же пропускали! – напомнил Галайда, но охранник помотал головой:

– Это сама Крисевич приказала, не придерёшься.

– А совесть твоя потом к тебе не придерётся? – поинтересовался Галайда. – Или совесть ничто, деньги – всё?

Охранник думал недолго. Широко раскрыл глаза:

– Натаныч… Ну, а сам-то ты чего предпочтёшь – совесть или жизнь? Работы не будет, ты как себя прокормишь? И семью? На помойке станешь лоб расшибать, чтоб хоть чуть-чуть дольше на земле оставаться?

– Это как Бог даст, – ответил Галайда. – Он знает, когда и как мне лучше умереть. Главное – не предавать его.

– А кто предаёт? Чем? Тем, что мальчонку твоего не пускаю? Не смеши. Даже где-то в Библии твоей сказано, что надо подчиняться начальству!

– Если это подчинение не ведёт душу твою к гибели, – уточнил Галайда. – Не то и вором станешь, и убийцей, и сектантом каким. Чувствовать надо, понимаешь, Яша, где послушание начальству во спасение, а где – в пагубу. Ну, пустишь?

– … Нет.

И охранник с непроницаемым лицом уткнулся в какие-то документы, лежавшие перед ним.

Галайда набрал в грудь воздуха, выпустил его, понимая, что спорить теперь бесполезно, и просто напролом пошёл мимо стойки охранника, неся на себе часто дышащего Серафима.

– Эй, Натаныч, куда прёшь?! – спохватился охранник и вскочил.

– Тихо, Яша, не бунтуй. Ты не будешь в этом замешан. Я же сам прошёл? Сам. Ничего тебе не будет. Не волнуйся, дыши ровнее.

Тут распахнулась навстречу входная дверь, забелели халаты врача и двух санитаров с носилками.

– Кто вызывал «скорую»? – спросила врач.

– Я вызывал, – ответил кладовщик.

– Что случилось?

– Да вот, с мальчиком. Температура у него.

– Мерили?

– Тут померишь, – проворчал Галайда про себя, а вслух назвал цифру с потолка: – Сорок.

– Я перемерю, – сказала врач, достала из кейса градусник, вложила прохладную палочку в подмышку Серафима, а сама изучила горло, глаза, пощупала живот.

Градусник пропикал, но она его не вынула, а стала набирать лекарство в шприц. Уколола, достала градусник, поджала губы. Медсестре сказала:

– Данные больного запиши. И температура сорок три. Горло воспалено. Слабость. Вы знаете мальчика? – посмотрела она на кладовщика, и тот поспешно кивнул.

– Диктуйте имя, отчество, фамилию, дату рождения, родители.

– Вы его в больницу забираете? – с надеждой спросил Галайда.

– В больницу, куда же его ещё.

– Мне, может, с вами поехать? – предложил Галайда. – Как представителю интерната. Там всё о мальчике скажу.

– Пожалуйста.

Серафима переложили на носилки, укутали и отнесли в машину. Галайда принёс вещи мальчика и поспешил туда же. «Скорая» фыркнула белым дымом и увезла больного за ворота интерната в свободную – как надеялись люди из спальни двести двадцать девять, пришпилив к зарешеченному снаружи окну носы, – жизнь.

Глава 19. НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК

Так Денис остался без Серафима, и, оказавшись вмиг без невидимой, но крепкой опоры, он приуныл. Учился на двойки-тройки, ничем не интересовался и до исступления мечтал хотя бы об одном гейме!

Его пытались растормошить и свои, и соседи, но не получалось. Enter делал вид, что у него всё в ажуре, а было всё в тумане, полном тварей, и ему совсем не улыбалось укутывать этим туманом других. Пусть думают, что у него всё класс!

Так прошло полторы недели. Серафим не возвращался, и все завидовали: отмучился малый, теперь его после больницы родители домой заберут!

А потом в кабинет хмуро-недовольной Аллы Викторовны один за другим потянулись сотрудники интерната. Так как дело двигалось к Новому году, то они предвкушали подарки: премии, например, или конфеты, или приглашение на вечеринку, или, на худой конец, грамоту с благодарностью за нелёгкий труд.

Выходили они мрачные, растерянные и злые.

Каждому из них Алла Викторовна, не глядя в глаза, тихим своим унылым голосом, прикрывающим презрение и готовность к мгновенному взрыву, сообщала о строгом выговоре и занесении его в личное дело за несоответствие занимаемой должности.

Некоторых, малозначимых воспитателей и рабочий персонал типа кладовщика, плотника, электрика, сантехника и уборщиц не тронули. Подарков тоже не дали.

Наказания почти прекратились. Ренат не садил в карцер, не поливал из шланга, не посылал чистить туалеты и двор, не заставлял в мороз стоять на улице без куртки.

Фуфайкин не порол, не тушил о кожу сигареты. Гузель Маратовна не сажала на наркотики, не давала слабительное и специальные таблетки, от которых превращаешься в растение.

Пугинский не грозил и не отправлял в психушку, чтобы сломать в ребёнке личность.

Всё вокруг притихло.

Казалось даже, что перемены приходят в честь Нового года – самого волшебного праздника в году….

От сердца Дениса отлегло: смерть, грозившая ему от Рената, Гузели и незнакомца с его страшным предложением зашибать деньгу на гибели детей, вроде бы улетела в свой ад. На сей раз пронесло. Да здравствует Новый год!

До праздника осталось два дня. Когда при утреннем построении в столовую кислый Хмелюк сообщил без интонаций:

– Вы, ребятки, на подарки от Деда Мороза не рассчитывайте. У нас и без Нового года хлопот по горло. Выдадим вам тридцать первого по пирожку и хавайте вместо конфет.

Денис затосковал. Неужто и вправду ему встречать Новый год не дома, а в интернате? Неохо-ота! Если б он верил в Деда Мороза, он бы умолил его, чтоб мама забрала его домой. Уж он бы тогда ни разу в жизни о маме плохого намёка не сказал, каждого её слова слушался!

Серафим так в интернат и не вернулся. На вопрос Дениса, где он, Хмелюк невнятно пробурчал, что у него всё в порядке, а Галайда признался, что в запарке потерял координаты Кедринского и сможет что-то узнать только после праздников.

Тридцать первого декабря в завтрак дали пирожные, и Крисевич на пару с Пугинским поздравили детей с наступающим Новым годом. После завтрака в актовый зальчик притащили со склада пыльную искусственную ёлку и старые самодельные игрушки и шары советских времён, поставили её, нарядили. Галайда выдал гирлянду, чтобы включить её вечером.

Уроков сегодня, к счастью, не задали, и многие мучились от безделья – кроме тех, кого заставили мыть, чистить, подшивать шторы, рисовать новогодние лозунги и надувать шары. Денис сидел в учебке и тосковал с особой силой по маме и по игре.

Хотя его жизнь казалась теперь ему страшнее любого экшна или Дьябло, где надо победить сатану, чтобы заступить на его место…

Открылась дверь учебки, и, обернувшись, Денис увидел Вовку Дракина и Надю Ляшко.

– Привет, – сказали все трое разом и слабо улыбнулись.

Денис встряхнулся.

– Садитесь. Ничего на пороге париться, – пригласил он.

– Нечего, да нечего, а чё делать-то? – кисло вздохнул Вовка, усаживаясь за стол.

– Давайте анекдотики травить, – предложил Денис и тут же понял, что забыл напрочь все анекдоты.

– Не, – отмахнулся Вовка Дракин, – лучше давайте страшные истории.

Надя задумчиво постучала пальцами по столу.

– Не хочу страшные истории, – отказалась она.

– Почему? – спросил Вовка.

– Потому что они страшные. А мне этого и в жизни по горло.

– Да ладно!.. На романтические истории потянуло? Любовь припёрлась вновь, из сердца хлещет кровь? Цветёт в саду жасмин, а принц совсем один? – пренебрежительно проворковал Вовка Дракин.

Надя поморщилась.

– Да иди ты со своими приколами! Надоело. Вообще всё надоело. Иногда – по самое нехочу!.. А ведь есть где-то и нормальные детдома и интернаты. Вы читали про деревни SOS?

– Чего-чего? – переспросил Денис. – Какие деревни?

– SOS. Чего, морского термина не знаешь? – подковырнула Надя. – А спроси чего из твоих видеоигр – сразу лекцию прочитаешь, а? SOS – это значит «спасите наши души».

– Да без тебя знаю, что такое SOS, – отбился Денис. – Просто название странное – деревня SOS. Они там хуже нас, похоже, живут.

– И вовсе не хуже, а лучше, – возразила Надя. – Дети разделены на семьи, у них есть большой дом-коттедж и мама. Представляете? И она - не надзирательница, не надсмотрщица, а, действительно, мама, которая любит, балует, заботится, лечит, воспитывает.

Денис и Вовка слушали её недоверчиво.

– Завираешь, как Пиноккио, – выразил общую точку зрения Вовка.

– Вот и не завираю! Я сама видела! И подружилась там с ребятами из одной такой семьи! – вскинулась Надя. – Они нормальные! И лучше многих, между прочим! Если уж меня ювеналка от родителей забрала, я б тогда лучше там жила. Там, как дома. И в школу обычную городскую ходишь….

– Размечталась, – фыркнул Вовка, помолчал и вдруг признался: – А я хотел с жизнью покончить.

– Зачем? – спросила Надя, округлив глаза.

– Чтоб в этом аду не мучиться.

Надя скептически пожала плечами и веско возразила:

– Не обольщайся. Помрёшь – в худший ад попадёшь, без всякого облегчения и остановки.

Вовка покивал.

– Знаю теперь. Мне Серафим рассказал. Если б не он… честное слово….

Он оборвал фразу и подошёл к зарешеченному окну. Стоял, разглядывал редких прохожих вдали за забором интерната. Встрепенулся, приблизил лицо к стеклу.

– Тётка знакомая… у забора стоит….

Денис зевнул.

– Стоит и стоит. Отдыхает, наверное.

– Ничё не отдыхает…. На интернат смотрит…. Слушай, Enter, да это ж твоя мамка!

Душа Дениса ухнула куда-то вниз, в пропасть. Ноги ослабели, пальцы задрожали.

– Мама…, – пролепетал он и рванул к окну.

На свободном от зоны интерната пространстве стояла женщина в чёрной куртке, серой шапке, длинной чёрной юбке и в сапогах на низкой подошве. Она чуть ли не прижалась к сетке забора, выглядывая в слепых окнах лицо сына.

– Мама, – прошептал Денис, вмиг её узнав.

Он схватился за оконную раму и принялся её трясти, крича во всё горло:

– Ма-а-маа!!! Ма-амочка-аа!!! Ма-ам!!!

Вовка испуганно пытался схватить его за руки.

– Обалдел?! – прорычал он. – Если стекло выпадет тебе, знаешь, что будет?! Остынь!!

Материнским чутьём Зинаида Аркадьевна поняла, за каким именно квадратом стекла, затянутого решёткой, бьётся в истерике её единственный сын. Она вцепилась голыми пальцами в металлические звенья сетки, натянутой между бетонными столбами, затрясла её, завопила во весь голос, не обращая внимания на случайных прохожих:

– Деня-а!!! Сыно-оче-ек! Дени-исушка-а! Родной! Я тебя вызволю отсюда, сыно-очек!

Она трясла сетку, она будто растерзать её хотела. А из интерната к ней пытался вырваться Денис. Он пулей вылетел из учебки, промчался по коридору, спустился на первый этаж и, в чём был, выскочил на улицу, миновав охранника Якова, будто его и не существовало вовсе.

Яков ринулся за ним, поёжился на морозе, вернулся за курткой и шапкой, позвонил Пугинскому, доложил, что воспитанник Лабутин пытается сбежать за интерната и с чувством выполненного долга присел на свой стул, ожидая подкрепления.

А Денис домчался до мамы и, накрыв её ледяные пальцы своими, прижался к сетке всем лицом.

– Мама, мамочка, ты меня прости! Прости, пожалуйста!!! Я такой дурак! Я вообще пень! Мам, я никогда! Я никогда тебя не подведу! Я тебя люблю! Я за тебя горой! Мамочка! Не могу тут больше! Тут бьют, в карцер сажают, тут убивают, мам! Спаси меня отсюда! Я хочу домой! Забери меня! Я даже компьютер выброшу! Я всё-всё буду по дому делать, и учиться хорошо! Мам, я горы сверну, только спаси меня отсюда! Мне так плохо!

Он плавал навзрыд. Слёзы мёрзли на щеках. А Зинаида всё повторяла охриплым голосом, выдавливаемым из сжимающегося горла:

– Денечка, сыночек мой, я тебя так люблю, я так по тебе скучаю! Сердце у меня всё время болит за тебя, поседела вон. Денечка, я все инстанции прошла, на всех порогах ноги поотбивала. Скоро суд будет, чтоб мне тебя отдали…. По утрам прихожу сюда, хожу, выглядываю тебя, пока на работу не пора…. А по вечерам прихожу – так до ночи в окошки тебя высматриваю, пока в интернате свет не погаснет. Исхудал как…. Вытянулся…. Измучился, солнышко моё….

К ним спешили Яков и пара воспитателей. Зинаида, несмотря на слёзы, приметила их и заторопилась:

– День, ты держись, мой родной, я за нас борюсь. Отец Григорий из нашего храма мне помогает, и ещё несколько человек их православных. Я тебя отвоюю, слышишь? Мы скоро снова заживём вместе. И ещё, чуть не забыла: тебе мальчик один, Серафим, привет передаёт, у него всё в порядке, она за тебя и за всех мальчиков молится. Денисушка!

Она смерила высоту забора и внезапно жарко спросила:

– А через забор сможешь перебраться?! Прямо сейчас?!

Денис мигом уцепился за сетку и полез наверх, карабкаясь с отчаяньем человека, по пятам которого гонится убийца. Он почти перегнулся, чтобы перекинуть ногу и спрыгнуть в объятия мамы, но за него уцепились и сдёрнули вниз. Ренат крикнул своим помощникам:

– Держите его крепче! Уводите!

А сам придвинулся к сетке и злобно процедил:

– Мы встретимся с вами в ином месте, Зинаида Аркадьевна. Будете помнить, как похищать из интерната детей.

– Своих собственных детей! – ничуть не испугавшись, процедила закалённая за эти месяцы Зинаида.

Ренат оскалился, словно волк на добычу.

– Были ваши, стали наши, и ничего вам не обломится, как ни старайтесь. Тут такие деньги, такие дела завязаны, что лучше идите домой и притворитесь, что всегда были бесплодны. Никто вам сына не вернёт. Это государственная политика, ясно? А переть против государства – это как букашке против асфальтного катка.

Он сплюнул и ушёл вслед за воспитателями, которые тащили кричавшего, бьющегося в их руках Дениса. Зинаида крикнула:

– Я всё равно заберу своего сына! И за другими приду!

Ренат, открывая дверь в здание, цинично показал ей средний палец и скрылся окончательно.

Зинаида несколько раз трясанула сетку и, обессиленная, сползла в сугроб. Кто-то помог ей подняться. Она повернула голову и, узнав, с облегчающим рыданием воззвала:

– Отец Григорий!

Высокий чернобородый мужчина, широкоплечий, статный, в рясе и полушубке, жалеючи смотрел на неё яркими синими глазами. Возраст, казалось, не для него: ему можно было дать и пятьдесят, и сорок, и тридцать пять.

– Увидели сына? – спросил он участливо.

– Увидела, – охнула Зинаида. – Знали б вы, как это невыносимо, батюшка - будто сердце по кусочку обрывают.

Священник глянул на серокирпичное здание с зарешеченными окнами.

– Пойдёмте со мной, Зинаида, полечим ваше сердце.

Поддерживая женщину, он повёл её прочь от интерната.

– Вы в церковь? – спросила неживым голосом Зинаида.

– В церковь, – кивнул отец Григорий.

– Можно с вами?

– Я вас туда и веду. Пока никого нет, посидите, поплачьте. А потом надо двигаться дальше с Божьей помощью.

– Исхудал. Вытянулся, – пожаловалась Зинаида, будто воочию видя отобранного сына. – Жёсткий стал. Измученный…. Что они с ним делают?! Его бьют, я знаю. Издеваются.

Отец Григорий попробовал её успокоить:

– Вроде нет уже. Наказания отменены.

Зинаиду как крапивой хлестнули: наказания отменены! Значит, они были?!

– Его теперь точно накажут. За то, что ко мне выбежал, – потрясённо выговаривала она. – Как же я не подумала! Ох, ворона, ворона! Денечка ты мой родной….

Хлынули горячие слёзы. Встречный ветер вмиг остужал их и леденил мокрые щёки. Отец Григорий свернул на дорожку, ведущую через сквер к церкви.

– – Не будут наказывать, – уверенно утешил он. – Не смогут. Давайте-ка помолимся о вашем Дионисии. Нет ничего сильнее материнской молитвы.

Зинаида смутилась.

– Да я лишь в ноябре в церковь-то пришла. Раньше на себя надеялась думала, всё смогу…. А тут, бессильная, в церковь побежала. Ничего не знаю, ничего не умею. Кому молиться, как….

– Было бы желание, научиться всегда можно, – успокоил отец Григорий.

– Правда?

Зинаида всхлипнула, высморкалась смущённо в платок.

– Правда.

Отец Григорий ласково улыбнулся.

– Я, как это случилось, ни дня толком не спала, всё бегала, бегала, ругалась, молилась, в ноги падала, взятки совала, чуть было не продалась. И продалась бы, да горе всё это иссушило меня, морщины добавило. И впустую всё. Грозят родительских прав через суд лишить. А до этого вон - обвинили в жестоком обращении с ребёнком, о насилии. Какое там насилие! Я ж люблю его, он у меня единственный. Сердце ноет и ноет, не перестаёт. Иду и охаю всё, и охаю, остановиться не могу, как пластинка спотыкающаяся. Бывший муж и прежде нос воротил, а теперь и вовсе - знать вас обоих не хочу – говорит. И говорит ещё, что теперь,мол, обузы у него не будет…. Обуза… это сын-то! Как такое сказал? А сказал ведь….

Она говорила и говорила о своих мытарствах, жаловалась и жаловалась, а когда выдохлась, замолчала и только охала потихонечку, словно у неё что-то болело.

Когда она случайно подняла на священника красные опухшие глаза, она несколько оторопело заметила на его щеках мокрые дорожки, исчезающие в чёрной бороде. Отец Григорий заметил её удивлённо-смущённый взгляд и торопливо пробормотал:

– Вот испытание послал вам обоим Господь.

– Зачем же? – не поняла Зинаида.

– Кого любит, того испытует, – сдержанно объяснил отец Григорий.

Зинаида задумалась.

– Выдержишь – и что? – наконец спросила она. – Легче будет?

– Легче. Разве не знаете? Страдания очищают, дарят мудрость и доброту, дают понимание, что такое настоящая любовь, – убеждённо сказал отец Григорий. – Кто много страдал сам, легче и глубже понимает других.

– Да, наверное, – убито произнесла Зинаида, перед которой стояло неузнаваемое родное лицо сына, на котором с такой мукой смотрели на неё заплаканные глаза. – Только сейчас мне до чужих страданий дела нет. Свои бы как-то пережить.

Отец Григорий заметил:

– Сообща, помогая друг другу справиться с бедой - и свою легче пережить.

Зинаида удивилась:

– Об этом я как-то не задумывалась…. Неужто правда так-то?

– Правда. Скажу вам по секрету, – заговорщицки понизил голос священник. – Это проверено тысячелетиями человеческой боли.

Зинаида Лабутина притихла, переваривая новую для неё мысль.

– А что, ещё у кого-то детей отобрали? – напряжённо спросила она.

– Да. Лавина идёт, Зина, – вздохнул отец Григорий озабоченно. – Вовремя не спохватились, не сплотились, предпочитая, как вы вот теперь, горевать и сражаться в одиночку. В одиночку-то со всеми и расправились. И лавина сходит.

– Может, кончится когда? – робко спросила Зинаида.

– Бог знает, не мы.

Почему-то его слова звучали не с грустью, а … с надеждой. И это удивило Зинаиду. Как много чувств и причин, их пробуждающих, она не пережила! К примеру, это непонятное пока смирение, покой и надежда при большой беде.

Атеисты в подобной ситуации взрывались бы, сетовали, канючили, раздражались, плакали, суетились, проклинали, обвиняли - как она, Зинаида. Как, у кого научиться оставаться всегда такой ровной, спокойной и сильной духом? Возможно ли это вообще?

Они вошли в церковь.

– Утром служили литургию, – объяснил отец Григорий, – вечером послужим вечерню, вспомним земную жизнь Господа нашего Иисуса Христа. А потом молебен на новолетие.

– Я о таком ничего не знаю, – призналась Зинаида, – и вообще ничего не знаю. А это трудно – узнать?

– Не трудно. Просите у Бога помощи, и Он поможет: и с людьми сведёт, и с книгами кого пошлёт. Одну могу дать прочесть – Новый Завет, который собран из рассказов о жизни Христа на Земле, которые написали четыре ученика Его, из деяний и писем этих учеников и откровения апостола Иоанна Богослова.

– Много больно, – неуверенно сказала Зинаида.

Отец Григорий отошёл в сторонку, покопался в небольшом книжном шкафу, достал книгу небольшого формата, вернулся.

– Много? – испытующе глядя на Лабутину, спросил отец Григорий.

– Ну, вроде, нет, – признала она.

– Возьмёте?

– Конечно! Я прочитаю и верну.

– Да. Я пойду готовиться к службе, а вы пока оглядитесь, посидите, если устали. Скоро народ соберётся, тогда хождениям конец: в Доме Господнем принято стоять на одном месте, к Богу всей душой устремляться.

Он слегка поклонился и ушёл в алтарь. Зинаида осталась одна. Походив по церкви, полюбовавшись иконами и золотистыми подсвечниками, она села на скамейку у стеночки и открыла книгу, данную ей священником, стала листать, читать некоторые отрывки. Показалось необычным, и она углубилась в текст, набранный мелким шрифтом.

Стал собираться народ – в основном, пожилые, для которых излишества новогоднего стола и надоевшие пустые телепрограммы давно казались пресными и скучными.

Поколебавшись, Зинаида решила остаться на всю службу. В конце концов, что ей делать в новогоднюю ночь одной, без сына? Она и не готовила ничего.

А смотреть до одури телевизор в надежде, что покажут что-то захватывающее или греющее душу ей было скучно и противно: всё равно ж не покажут. Поизгаляются над нищим народом в своих сногсшибательных тряпках и драгоценностях, поблещут ухоженными телами и дорогой косметикой на лице и уедут на иномарках в свои роскошные коттеджи или пентхаусы. Смотреть тошно.

Лучше уж здесь – в тишине и сказке. Ей дали платок, чтоб укрыть голову, и она сняла свою зимнюю шапку.

Уютно было в ласково греющей Зинаиду церкви. Покоем одарил её Бог, надеждою – Богородица. Ничего не зная, ничего не понимая, Зинаида, тем ни менее, всей душой участвовала в происходящем и в особо пронзительные моменты безмолвно, не суетясь, крестилась.

А когда отец Григорий помазал лбы прихожан елеем, и верующие разошлись по домам, женщина встала у образа Пресвятой Богородицы, приникла к защищавшему его стеклу и слёзно молила, молила Заступницу и Милосердицу, чтобы соединила Она её с сыном.

Удалилась она самой последней. Одна женщина удивлённо на неё посмотрела.

– Вы что не торопитесь? – спросила она. – Новый год ведь. Или в вашей семье все воцерковлённые и соблюдают Рождественский пост?

– Что соблюдают? – не поняла Зинаида.

– Рождественский пост, – повторила женщина. – Через семь дней наступит Рождество Христово, и будем разговляться курочкой, свининкой, рыбкой, яйцами и молоком. Веселиться будем о Господе, славить родившегося Младенца Иисуса Христа. Придёте к нам?

– Куда? – растерялась Зинаида.

– В храм на Рождественскую службу.

– Ну, я с удовольствием. А когда?

– Шестого января в десять вечера.

– Да, это я смогу. Спасибо, что пригласили.

– Бог всех приглашает, – сказала женщина, – жаль, что не все отвечают на приглашение.

– Да…, – вздохнула Зинаида, подумав, что сама она за всю жизнь не удосужилась откликнуться на зов Бога, и к чему привело её это пренебрежение?

Отец Григорий закрыл двери, поклонился, перекрестившись. За ним и обе женщины.

Темнота новогоднего вечера празднично озарялась уличными фонарями. Посыпался снег – медленный, неслышный. Зинаида подумала: как бы волшебно было идти с сыном в такой вот новогодней ночи, дышать несильным морозцем, ловить открытым лицом щекочущие снежинки….

Да, как бы волшебно было бы….

Из сердца снова поднялся плач, сдавил горло до боли. Она с трудом распрощалась со священником и со спутницей и поплелась домой. Ноги сами привели её к интернату.

Свет в окнах горел, но в них никого не было видно, как Зинаида ни присматривалась. В каком окне её Денисушка? Что он делает? Неужто его наказали?! Её кровинушку?!

У неё закололо в груди. Нет. Ей нельзя болеть. Ей надо сына вызволить, вырастить. А тогда уж и болеть можно.

Электронные часы пикнули полночь. Новый год. От грохота фейерверков в парке Зинаида вздрогнула и невольно обратила взгляд на сверкающие разноцветные огни, гаснущие и возникающие вновь. У всех праздник. Только у Лабутиных и у всех разлучённых семей праздник пронизан горем.

Да. Семьи.

Зинаида очнулась. Она не одна. Отец Григорий сказал, что таких, как она, много. Ей просто надо присоединиться к ним. Или их объединить, если они пока разобщены.

Как говорится, метлой вымести сор легче, нежели одной веткой. Сор – ювенальная юстиция. Метла – русские люди. Она тоже русская. И вместе со всеми поднимется против заграничной заразы, с помощью которой западные идеологи пытаются прижать Россию к ногтю.

Зинаида, повинуясь импульсу, сняла с правой руки варежку, подняла руку и перекрестила интернат. Губы её прошептали:

– Господи, помилуй, спаси моего сына… и всех детей в этом злом доме.

Ей причудилось, будто раскрываются со звоном все окна, и оттуда вылетают дети с белыми крыльями и несутся быстрее ветра по своим домам. Красота….

Оглядываясь на мрачный прямоугольник с гаснущими окнами, Зинаида зашагала домой, преисполнившись уверенности в появившихся вдруг в ней силах.

Она не знала, что в это время Денис, наказанный Велимиром Тарасовичем Фуфайкиным, который должен был покинуть интернат после новогодних каникул, стоял у окна и смотрел на чёрный силуэт за сетчатым забором и глотал редкие слёзы: он знал, что это его мама смотрит на него.

Он заметил, как мама сняла варежку и широко перекрестила его. Денис принял материнское благословение, как настоящий новогодний подарок, и впервые за эти месяцы ощутил радость – тихую, светлую, совсем не похожую на прежние его страсти при победе в виртуальной игре.

Он почему-то тоже поднял руку и перекрестил уходящую маму. И только тогда лёг спать, прислушиваясь к грохоту фейерверков. Вскоре всё стихло, и Денис уснул.

Глава 20. ВСТРЕЧА ДЕНИСА С ОТЦОМ И С ДУШКОВОЙ

Каникулы прошли скучно, неспешно и одиноко. Сменявшиеся воспитатели равнодушно следили за порядком и воспитанниками и никого не одёргивали и не наказывали.

Это было так непривычно, что ребята зашушукались по углам и стали переглядываться. Перемены, что ли, какие грядут, в самом деле? Перемены, между прочим, не всегда ведут к улучшению.

Ждали, что 11 января начнутся новые репрессии. Однако утром и на завтраке Рената не оказалось. Перед уроками прокатился по спальням невероятный слух, что уволены и Велимир Тарасович, и Гузель Маратовна, и злобная Новита Сергеевна, о которой тоже никто не пожалел, даже любители математики.

Урок вместо Совы провела физичка, которая имела нужную специализацию. Она дала новую тему, порешала с учениками задачки и ни словом не обмолвилась о том, что происходит с персоналом интерната.

«Старшаки» заметно привяли, не зная, куда намеревается дуть ветер перемен, и ребята вдохнули забытый запах свободы, ценимый ими за его утрату, и потому волшебный. В обед многие улыбались и удивлялись своим и чужим улыбкам. И ещё всем казалось, что Новый год припоздал и пришёл к ним в интернат только сейчас. Потому что наступает что-то новое, и это здорово!

Скептиков обрывали, чтоб не мешали такому редкостному чувству – радости.

После спокойно проведённых уроков воспитанников отпустили погулять во дворе под присмотром нескольких педагогов.

Дети катались в снегу, прыгали по сугробам, веселясь от души – впервые, как сюда попали. Откуда-то в их сердца вернулась надежда, что скоро они покинут это здание пыток.

Денис прилип к забору, высматривая в каждой женщине маму, и вдруг узнал в мужчине, ведущем под руку изящно одетую женщину, своего отца, Николая Андреевича Лабутина. Женщина что-то выговаривала ему, а он слушал, глядя в землю.

Денис рванул решётку и закричал с какой-то буйной радостью:

– Па-апа-а-а! Па-ап!

Почему он решил, что никогда не искавший по своей инициативе встреч с сыном старший Лабутин вдруг захочет помочь отпрыску и сметёт все преграды, чтобы вызволить его из интерната? Но Денис не мог рассуждать, видя так близко и недосягаемо родное лицо. Он подчинился силе, ожившей в нём, и всё, что чувствовал за эти месяцы, всю свою боль и надежду вложил он в этот свой крик:

– Па-апа-а!

Женщина рядом с Николаем вздрогнула от пронзительного мальчишеского крика, толкнула его локтем, спросила:

– Это что, твой сын? Что он тут делает?

И случилось невероятное: не сбавляя шаг, отец ответил:

– Отдыхает.

Махнул Денису свободной рукой:

– Привет.

И… прошёл мимо.

Прошёл мимо!

Женщина пару раз оглянулась на Дениса, шепнула что-то, но отец пожал плечами и продолжил свой путь прочь от сына.

Денис смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом, а потом, ослабев, сел прямо в снег.

К нему подбежал Гарюха, Евлаш и Мишка Букашечкин.

– Ты чего расселся? – прикрикнул Гарюха. – Сопли мотать собрался?

– Вот… отец… – промямлил Денис.

– Видели мы, – хмуро бросил Евлаш.

– Всё видели, – подтвердил Мишка Букашечкин и с сочувствием помог Денису встать.

– Был бы Кедраш, он бы тебе сказал чего-нибудь такое… нормальное, – вздохнул Евлаш. – Тебе бы легче стало.

– Ну, да, – пробормотал Денис, думая об отце. – Но его нет. Да и чё бы он сказал? Что это новое испытание? Их у меня и так – во!

Он чиркнул рукой по шее.

– Да не парься! – посоветовал Гарюха и отряхнул со спины Дениса снег. – Подумаешь, отец. Нюни не распустил. И чего такого? Он мужик, не баба. Это вон мать бы твоя голосила, а он с чего будет голосить? Ладно, пошли, а то скоро в казарму загонят.

Когда загнали, в спальню заглянул Феликс Иванович и велел Денису:

– Enter, тебя вызывают. Поторапливайся.

Внутри Лабутина что-то сильно толкнулось, прямо до горла.

– Зачем вызывают? К кому?

– Увидишь, – отрезал Хмелюк.

Уходя, Денис обернулся. Его провожали острыми взглядами ощетинившихся волчат. Крикни им Денис «Спасите!», и они рванутся. Во какая сила стала!

Несколько утешенный безмолвной поддержкой товарищей, Денис безропотно зашагал за воспитателем.

Они остановились у кабинета, где до вчерашнего дня была «учебка». Теперь к двери приколот кнопками файл с листом бумаги, подписанной «Комната доверия».

«Ба!» – удивился Денис и без боязни – скорее, с любопытством, зашёл вслед за Хмелюком.

За столом восседала… Люция Куртовна Душкова. Узнав посетителя, она весело сказала:

– О, старые знакомые! Как приятно снова тебя увидеть!

Денис стукнул зубами. Секунда – и он бы кинулся на неё с кулаками, но Феликс Иванович ухватил его за плечи, принудил сесть и не отпускал некоторое время, пока Денис не пришёл в себя.

– Здравствуй, – Душкова невзначай глянула в свои бумаги и тут же продолжила: – Денис. Сразу хочу тебе сказать, что я не ожидала, что ты попадёшь в такие условия. Я хотела тебе только добра. Ты мне веришь?

– Не верю, – тихо пробурчал Денис, с ненавистью уставясь на омбудсмена.

Неужто она и здесь будет его обрабатывать?!

– Помощь нужна? – поинтересовался Феликс Иванович.

Люция Куртовна посмотрела на Дениса, поиграла ямочками на щеках.

– Обойдусь, я думаю. Не съест же он меня вместо конфет. Не съешь, Денисушка?

Тот крепче стиснул зубы и промолчал. Разговаривать ещё с какой-то! Пусть сама с собой разговаривает.

Хмелюк исчез.

Душкова по старинке вскипятила чайник, заварила, налила в чашку, поставила её перед «пациентом», как она про себя называла потенциальных кандидатов на изъятие из семьи. Пока готовила угощение, непринуждённо болтала о погоде, о природе, спрашивала об успехах в школе, кормёжке, вирт-хобби.

Денис старался её не слушать и, когда сильно приставала, отделывался односложными ответами. На предложенный ему чай он покосился и пить не стал. И конфетки ни одной не взял. Вот ещё! Она его в такой кошмар бросила, а он из её чашки её чай будет хлебать?! Х-ха!

– Как ты вытянулся, – говорила Люция Куртовна, – повзрослел. Я думаю, самостоятельная жизнь пошла тебе на пользу. А? Как ты сам думаешь?

– Не знаю. Вам виднее, – презрительно фыркнул Денис.

– Да ладно тебе! Не злись! – улыбнулась Люция Куртовна. – У тебя, когда ты злишься, морщины появляются.

– И пусть себе появляются, – буркнул Денис.

– Ну-у, морщинистых даже старушки не любят, – рассмеялась Душкова.

– Без разницы, – буркнул Денис.

Омбудсмен вышла из-за стола, села на стул напротив Дениса, пристально на него посмотрела.

– Мне совсем не нравится, как с тобой тут обращались. Ты стал совсем другим….

Денис равнодушно пожал плечами.

– Что же ты мне не сообщил? – укорила она его. – Я бы непременно тебе помогла!

Денис так же равнодушно пожал плечами.

– Ничего, даю тебе слово, что скоро всё изменится, – обещала Душкова, – и тебе будет здесь хорошо.

И тогда Денис разлепил губы:

– А почему бы меня просто не отпустить домой, к маме?

Душкова окаменела со своей дежурной сладенькой улыбочкой. Затем лицо её расслабилось, и она весело рассмеялась, как будто Денис пошутил.

– К маме? – переспросила она. – К маме? Да неужели ты думаешь, что она тебя ждёт? Ну, рассмешил…. Я ей сколько раз звонила, предлагала ей пересмотреть свою систему воспитания, и что ты думаешь?

– Думаю, что вы ей не звонили, – догадался Денис, и она снова на пару мгновений окаменела; стало быть, правда.

– Я звонила, – слишком уверенно надавила она. – Но ей совсем не до тебя. Ты уж прости за правду. И потом, прости - неё появился любовник.

Она выжидающе уставилась на мальчишку, улыбаясь: клюнет, не клюнет. Денис снова пожал плечами.

– Любовник – это клёво. Хоть не одна будет.

Душкова подавила удивление. По-другому стал разговаривать мальчик. Похоже, интернат сделал из него трудного «пациента». Ну, ничего, ничего. В арсенале у Душковой имеются такие инструменты соблазна и воздействия, против которых Enter не устоит, как бы его не отговаривал Денис.

Когда душа у ребёнка двоится, раздираемая страстью, увёртливостью и уверениями взрослых, что эта страсть пагубна, его легче всего переманить на свою сторону, а там уж он сам стремительно упадёт. Проверено веками.

Люция Куртовна встала, погладила дёрнувшегося Дениса по голове материнским жестом. Денис закрыл на мгновенье глаза, сглотнул. Душкова отвернулась, не сдержав довольную ухмылку: какой ребёнок не откликнется на жалость и ласку?

Вот и первый шажок на пути к превращению в стадо. Как тут не вспомнить незабвенного Пиноккио, попавшего в Парк Развлечений, где маленькие хулиганы и лентяи, предоставленные власти соблазна, становились ослами и трудились затем на хозяев всю оставшуюся жизнь!

Принцип Пиноккио отлично действует в современных методиках порабощения и зомбирования! Это прелесть, что за принцип! Ему памятник пора поставить!

Мой дорогой Enter-Пиноккио, ты и не заметишь, как напялишь на себя ослиную шкуру!

Какой здесь простор для деятельности! Больше ста Пиноккио, изъятых у пап Карло из их каморок! И к каждому надо подобрать золотой ключик.

Ну, за этим дело не заржавеет. Личные дела, личный контакт, наблюдение в группе, и он у тебя на крючке. Вернее, на уздечке. Как ослик. Полноправный член ослиного стада.

Люция Куртовна положила на блюдечко пирожное, поставила перед Денисом.

– Не куришь? – спросила она, будто невзначай.

– Нет.

– А я думала, тебя тут научили… Ребята в интернате, прямо скажем, не «золотая молодёжь»; могут всякому научить – в основном, к сожалению, плохому.

Денис упорно не отвечал.

– Но у тебя, я погляжу, сильная воля – ого-го! Это ты молодец, что не поддался.

– Медаль за это дайте, – бросил Денис, – а лучше – домой отпустите.

«Так. На диалог вышел. Превосходно!».

Омбудсмен обрадовалась, но вида не подала, чтобы не спугнуть.

– Ты сам подумай, – проникновенно начала она, – ты же у меня умный мальчик: к кому я тебя отпущу? Куда? Как?

– К маме. Домой. Ворота откройте, я и был таков.

Люция Куртовна повздыхала, покачала головой.

– Денис, Денис…. Да я бы с радостью: не представляешь, с какой! Но мама твоя о тебе позабыла, носа не кажет в органы опеки и попечительства, в социальный комитет, в школу, в управление образования, в администрацию, наконец. Был ты – её не было, нет тебя – и её нет. Всё остаётся на своих кругах. Неужели тебе так хочется вернуться в пустой дом к равнодушной женщине, которая просто называется твоей матерью, а самом деле ею не является?

– Она меня любит, – хмуро отозвался Денис. – А вы меня?

Душкова от неожиданного вопроса замешкалась.

«Ого, какой сообразительный! Где он этому научился? А ведь я предупреждала, что репрессиями и телесными наказаниями ничего толкового не добьёшься. Сперва приручи, найди болевые точки, а потом безболезненно бери его и толкай в бой: зависимость от системы удовольствий и наказаний уже закреплена. А тут – как теперь работать? Единственное, что осталось – его страсть к виртуальной игре».

Она выдохнула, улыбнулась, нежно взъерошила Денискины волосы.

– Конечно, люблю, – сказала она. – Ведь ты сам по себе необыкновенный, одарённый, тонко чувствующий человек. Я, как бы это сказать… настроена с тобой на одну волну.

Денис исподлобья на неё посмотрел и выразился:

– Если на одну волну, то вы наверняка чувствуете, чего я хочу.

Душкова широко улыбнулась, но глаза её источили ледяной яд.

– Мне хочется, чтобы мы друг другу доверяли, Денис, – произнесла она мягко.

– А мы доверяем. Я доверяю вам свои секреты, а вы доверяете меня ментам.

Люция Куртовна едва заметно поморщилась.

– Что ж делать, если процедура такая, – виновато пояснила она.

– Какая процедура? – спросил Денис.

– Процедура изъятия, – машинально ответила она и пару раз моргнула, сообразив, что проговорилась.

Тут же сделав вид, что ничего такого страшного она не сказала, чиновница с преувеличенной радостью заговорила:

– Ой, Дениска! Совсем из головы вон! Что мне для тебя дали! Ну, не лично для тебя, а для моего племянника, на день рожденья, который у него через полтора месяца. Тебе должно понравиться.

Она порылась в сумке и достала диск.

– Что это? – подозрительно спросил Денис.

– Новая игра, – торжественно объявила Душкова. – Такая новая, что я даже названия не знаю. Крутая – жуть!

– А кто вам дал? – так же подозрительно спросил Денис.

– У моего сослуживца знакомый работает в сфере компьютерных игрушек и программ. Он и дал. Говорит, это только для мастеров! Посмотришь? Я-то в таких сложных материях не разбираюсь.

– А чего мне смотреть? – отказался Денис.

– Да просто глянь, действительно ли хорошая игра, – попросила Люция Куртовна. – А то дам племяннику, а вдруг это дрянь какая-то?

Она включила стоявший в бывшей «учебке» компьютер, которого прежде тут не стояло. Вместе с Душковой, видно, переехал.

– Ничего, Дениска, всё теперь здесь изменится к лучшему, – говорила улыбчивая женщина, занимаясь копированием игры с диска на компьютер. – Я тебе помогу. Чуть какая проблема – тут же ко мне беги, договорились? Помни, что ты очень нужен своей стране. Здесь, в интернате, ты будешь ограждён от насилия и обид матери. Ты получишь прекрасное образование и духовное развитие: у нас много интересных методик развития личности – сайентология, например, или буддизм. Здесь ты станешь настоящим воином света! Разве это не достойное будущее? Хочешь стать настоящим воином света, а? Все мальчишки хотят сражаться.... Ну, вот, скопировалось.

Она с удовлетворением обозрела дисплей. Взглянула мимоходом на часы и спохватилась:

– Ой! Меня же у Крисевич ждут! Побежала, побежала! Я тебя здесь оставлю, ладно? Не стесняйся, садись за компьютер, никто тебя больше за это не обидит. Я лично прослежу, чтобы тебя каждый день пускали сюда играть. Ну, счастливо! Удачи!

Она взяла со стола папку с бумагами и убежала, цокая каблучками. Денис смотрел на монитор и не шевелился. Он молился, чтобы омбудсмен скорее вернулась и избавила бы его от тяги нажать кнопку Enter. Без неё сражаться со своей страстью становилось невмоготу. И чем дальше, тем меньше оставалось сил на сопротивление.

В конце концов, Enter пересел за компьютер, привычно положил руки на мышку и клавиатуру, вчитался в текст, рассказывающий о правилах игры. Вроде, ничего особо сложного. И Enter кликнул на «Начало игры».

Первый уровень он начинал два раза. На третий – перешёл на второй уровень. Увлёкся, заиграл в полную силу и забыл о времени, о страхе, о маме, интернате и Душковой.

Люция Куртовна на пару миллиметров открыла дверь и улыбнулась, увидев Enterа за компьютером.

«Славненько, славненько, – радовалась она. – Ещё чуть-чуть, и он будет наш. Я же говорила, что здесь нужен индивидуальный подход. Сломать человека можно не только пытками, но и «медными трубами», и потворством его страстей. А всё вместе – и плеть, и пряник – дают прекрасный результат».

Она тихонько удалилась в кабинет Крисевич. Бледнокожая лупоглазая Алла Викторовна угождала ей по полной программе, зная, что от этого нового сотрудника зависит не только будущее интерната, что её абсолютно не беспокоило, но и её собственное будущее, которое её, конечно, весьма занимало.

Люция Куртовна благосклонно принимала ухаживания начальницы и оживлённо рассказывала, как ей удалось начать перевоплощение Дениса Лабутина в Enterа.

– Когда я его увидела в первый раз, – говорила она, – он уже был Enterом, понимаете, Алла Викторовна?

– Понимаю, – лебезила Крисевич.

– Я направила к вам уже готовый материал для создания послушного члена толпы, процесс которого нам активно помогает внедрять Запад. В частности, Соединённые Штаты Америки.

– Понятно, – угодливо вставила Крисевич, напряжённо следя голубыми навыкате глазами за каждым движением омбудсмена.

– И вот я прихожу к вам для простой инспекции по сигналу своего сотрудника, и что обнаруживаю?

– Что, Люция Куртовна?

– Благодаря вашим драконовским методам, которые я решительно не одобряю, и результат которых вы наблюдаете в лице спальни двести двадцать девять и некоторых девочек – Нади Ляшко, например, – в вверенном Вам интернате эксперимент по созданию толпы, пригодной для политического и военного давления, чуть было не провалился! Взгляните: Enter почти стал Денисом! Это Ваш огромный просчёт. Неудача. Провал. Если б не сигнал от вашего сотрудника, мы имели бы здесь… чёрт те что! Этот ваш Кедраш чуть было не организовал у вас под носом православную общину! Это уж просто безобразие!

Она перевела дыхание

– Вы вообще представляете, чем грозит нам вера воспитанников в Бога?!

– Ну…, – растерянно начала Алла Викторовна, бледнея и в то же время покрываясь розовыми пятнами.

– Да? Что – ну? Не представляете?

– Ну… может быть… они будут более… послушны… управляемы, – глубокомысленно изрекла Крисевич.

Люция Куртовна чуть не расхохоталась ей в лицо.

– Ничего подобного, голубушка! Даже не мечтайте! У них появится стержень, корни, за которые они будут держаться, сопротивляясь нам и нашей программе. Они насмерть будут стоять, как этот ваш проклятый Кедраш, и не станут нашими: покорными, тупыми, зомби. Мы не сможем ими манипулировать, а тогда… зачем они нам? Зачем тогда вообще мы внедрили в России ювенальную юстицию, от которой, между прочим, на Западе тоже зачастую страдают невиновные.

Душкова налила себе воды из чайника, выпила мелкими глотками, посмотрела на золотые часы, матово переливающиеся на запястье.

– Пойду гляну, как он, а то через несколько минут полдник. Вы поняли, надеюсь, Алла Викторовна? Ещё раз просмотрите личные дела наших «крошей», найдите у каждого – снова, чтоб не ошибиться – слабости и страсти. Перепишите их для меня, и я начну работать. От вас же требуется полное содействие.

– Конечно, Люция Куртовна, – елейно пролепетала Крисевич.

Выходя, Душкова с радостью пробормотала про себя: «Как же хорошо, что мы избавились от Кедраша! Как славно!».

К «учебке» она подобралась тихохонько, чтобы не спугнуть страсть мальчишки. Приоткрыла дверь, и сердце её ликующе забилось: Enter сидел за компьютером и погрузился в игру, как казалось, до беспамятства.

Душкова полюбовалась делом своих рук. Жалко прерывать. Оставить его здесь, пока не наиграется? Хотя лучше наоборот: пусть уйдёт с неутолённой до конца страстью. Так проще манипулировать.

– Денисушка, – ласково проговорила Люция Куртовна, распахивая дверь, – не устал, родной?

Enter вздрогнул и перестал нажимать на «мышку» и клавиши. Обернулся.

– Не устал, – ровно ответил.

В глазах его не было блеска горения, и это озадачило омбудсмена.

– Понравилась игра? – спросила она.

Enter посмотрел на дисплей, подумал.

– Ничего, – наконец, похвалил он. – Крутая.

– Крутая? Что ж, отлично. Ты можешь идти. Как раз сейчас будет полдник, а потом – ты же уроки ещё не сделал?

– Ыкы, – без слов промолчал Enter и вылез из-за стола.

Намётанный глаз Люции Куртовны заметил, что виртоман чуть задержал на экране взгляд.

«Значит, зацепило. Ах, какой удачный день сегодня!», – восхищалась женщина, у которой было два мужа и ни одного ребёнка. А у третьего мужа дети вели самостоятельную жизнь и навещали отца по праздникам. Что очень удобно.

Без детей вообще лучше, чем с детьми. Зачем их рожают одиночки или те, у кого они уже есть?! И, правда, умалишённые какие-то…. Благое дело – освободить несчастных от мук и маеты ращения и воспитания. Родили – спасибо! Остальным займётся правильное государство, которое строится с помощью Запада – США и Европы; и с востока – Китая и Японии.

Может, все вместе они сделают, наконец, из России удобоваримую цивилизованную страну с приоритетом материального, а не духовного начала? Дай-то Бог!

Люция Куртовна невольно усмехнулась: до чего эти религиозные предрассудки липучи! Так и лезут в речь и в мысли. Да, сильно, сильно надо работать, чтобы искоренить веру в никому ненужного в современное время Бога. Отрадно, что подавляющее большинство детей не знают о Боге. Не знают Бога – узнают сатану.

Люция Куртовна хихикнула про себя. Кто не верит в Бога, не верит и в сатану. И все мы, умерев, попадём в ничто. Или к кому-нибудь из них.

Она открыла органайзер и написала, что завтра Enterа на игру не брать, выждать три дня, а лучше – четыре. А потом пустить. И он будет ей принадлежать с потрохами и костями.

Enter плёлся на полдник выпотрошенный и снова одинокий. Да, он, конечно, виртоманил, но…. Ему как будто остановили сердце, а когда запустили снова, оно перестало чувствовать. И даже игра не вызывала в нём былого озарения, азарта и счастья. Он вяло спросил себя – почему так? Но не ответил: не хотелось думать; не моглось.

И вообще, зачем в себе копаться? Умерло и умерло, и ладно!

Глава 21. НОВЕНЬКИЕ

Звонок на полдник застал Дениса на середине дороги в столовку, у перехода его остановил Феликс Иванович, рядом с которым стояли два мальчишки одного возраста с Денисом и девчонка помладше на год. Все трое худые, замороженные, бледные, будто и впрямь из холодильника взялись.

– Enter, – сказал Хмелюк. – Забирай двух новеньких – их определили в вашу спальню, а я девчонку отведу. Кира, идём. А это – Валя Цифринович и Ваня Лапчик. Киру отведу, подойду к вашему столу. И чтоб не баловать мне!

Денис пожал плечами.

– Да пожалуйста.

Он посмотрел вслед Кире и подивился, какая толстая и длинная у неё коса и как неслышно, плавно, будто скользя, она ходит. Он сморгнул свой потрясённый взгляд и обратил внимание на других новеньких.

– Привет, и всё такое, я Денис, – сказал он.

– А воспитатель сказал, что ты какой-то Enter, – проговорил Валя Цифринович.

– Это они мне прозвище дали, ну, то есть, не они, а ещё в школе…, а тут закрепилось, – пояснил Денис. – Но я на это прозвище не отзываюсь больше. А кто назовёт – отлуплю. Это понятно?

– Понятно, – откликнулся Ваня Лапчик. Его уши смешно оттопыривались, но лицо было вполне симпатичным.

– Голодные?

Ваня сглотнул и кивнул:

– Всегда.

– Собирайте ноги и вперёд, – велел Денис и чуть подтолкнул их к столовке.

Он посадил их по обе стороны от себя. Притащил на подносе три стакана какао с плёнкой и булки, поставил перед новичками. Жители спальни двести двадцать девять взирали на происходящее безмолвно. Усаживаясь, Денис обратился через стол к Гарюхе.

– Новеньких прислали: Валёк Цифринович и Ванёк Лапчик. И ещё девчонку. Одноклассница, что ли?

– Сестра, – поправил Валёк. – Мы с ней двойняшки.

– Непохожи, – заметил Денис.

– А похожи только близнецы, – объяснил Валёк. – Двойняшки всегда разные.

Миша Букашечкин пожалел:

– Худо вам здесь придётся – абзац просто.

Лицо Вали Цифриновича окаменело. Помолчав, он пожевал булку, попил какао вместе с плёнкой и проговорил:

– Всяко лучше, чем дома.

Ребята переглянулись: ничего себе – лучше!

– Здесь – лучше?! – недоверчиво переспросил Колька Евлаш.

– Спятил, – убеждённо поставил диагноз Саша Рогачёв.

– Ты просто сюда не тогда попал, – сказал Щучик. – Вот осенью бы….

– Да, щас хоть дышать можно иногда, – подтвердил Певунец.

Валёк дожевал булку, допил какао, внимательно осмотрел донышко стакана, подобрал с блюдца булкины крошки.

– Не, – уверенно сказал он. – Дома хуже. Там ни булок, ни какао.

– А что? – спросил Миша Букашечкин.

– Иногда макароны. Иногда старый хлеб, – перечислил Валёк Цифринович, – а вообще – объедки всякие, если мать с отцом не доели и обрякли.

– Чего сделали? – не понял Гарюха.

– Не доели и обрякли, – повторил Валёк и расшифровал: – Опились вусмерть и забыли, чего не доели.

– Не может быть! – выдохнуло сразу несколько голосов.

– У нас тоже туго с едой приходилось, – признал Денис, – но мама всегда старалась, чтоб я сытым ходил.

– И моя!

– И моя тоже!

– Да у всех, – подытожил Гарюха, оглядев своих подопечных.

– А чего вас из семьи изъяли? – озадаченно поинтересовался Певунец.

– А били нас, – охотно поделился Валёк, – в школу не водили, не одевали, не кормили толком. Из соседей кто помогал – вот поп один, отец Григорий, а ещё бабка одна, Раиса, и тётка Зульфия, а так и всё. Кто-то из них и написал в органы опеки. Скорее, баба Рая. А, может, ещё кто. Не знаю. Здесь-то, говорят, всегда кормят, одёжку дают, в школе учат. Я буду здорово учиться, чтоб нормальные деньги зарабатывать. Заработаю – буду помогать тем, кто мне помогал, и таким, как мы с Кирой.

– Эй, трескотня, хватит базлать! – ворвался в Валькин монолог грубоватый презрительный бас «старшака» Хамрака.

Валёк и Ванёк вжались в стулья. Внутри Дениса спокойное море, едва плескавшееся с утра, закипело и вырвалось брызгающейся волной.

– Отвянь, Хамрак,– бросил он, вставая. – Тебя что, звали?

Влад Хамракулов, прищурившись, пожевал во рту язык.

– А меня звать не надо, Enter, – зловеще проговорил он. – Я сам вижу, где порядок следует навести.

– А кто тебя шерифом назначил? – бесстрашно усмехнулся Денис. – Пуга? Крыса? Ой-ёй, прости, не догадался: ты засланный Душечкой шпион!

– Кем? – нахмурился Хамракулов.

– А дракон новый – Люция Куртовна Душкова. Ты к ней не ходил, что ли?

Денис нёсся вперёд, не сбавляя на поворотах.

– Кто к ней на обед попадает, либо в дракона превращается, либо в козявку с переломанными ножками. Но всех она коллекционирует. Булавками к стенке прикалывает и глядит, как они мучаются. Класс, да? Так чего ты к нам пристал, Хамрак? Драконесса приказала?

Рядом с Хамракуловым появился Славка Кульба.

– Чё за базар? – нагло присвистнул он. – Страх в клозете потеряли?

Хамракулов ухмыльнулся:

– Пищит какой-то мумрик в мышеловке.

– А где наша кошка? – насмешливо промяукал Кульба и выставил вперёд руки с растопыренными пальцами.

Денис спокойно посоветовал:

– Ты бы, Славка, маникюр бы себе сделал, что ли. А то давай, я подстригу, не побрезгую.

«Старшак» посерьёзнел, набычился. Опустив, руки, он сжал кулаки.

– Нарвался ты, Enter, круто, – процедил он. – Ты, чё ли, мечтаешь, чтоб власть наша кончилась? Забудь. Мы при любом режиме нужны, так что пиши завещание.

– Сам пиши, – возразил Денис. – И новеньких не трожьте.

– Как это – не трожьте? – будто удивился Кульба. – Совсем?

– Совсем, – подтвердил Лабутин. – Или тебя чесотка замает, если ты кого не побьёшь?

Кульба скривился:

– А чё? Точно! Замает!

– Нельзя традицию нарушать, Enter, – назидательно пронзительно Хамракулов. – Это вредно.

Денис вздохнул.

– Ну, дети малые просто, честное слово.

И получил удар в живот. Двести двадцать девятая спальня секунд десять стояла над избиваемым Лабутиным, а потом бросилась на помощь, молотя, куда ни попадя.

Ванёк и Валёк не ввязывались в драку; стояли поодаль и круглыми глазами смотрели на свалку.

Свалку вскоре раскидали воспитатели. К Вальку подбежала Кира, выясняя, не пострадал ли он. Брови её сошлись на переносице.

– Совсем с ума сошли, – пробормотала она, со страхом поглядывая на помятых «старшаков». – Зачем лупить друг друга, когда и так жить страшно?

Вставшая рядом с ней Надя Ляшко поддержала её:

– У мальчишек вечно драки на уме.

– Не лезьте к нам, пожалуйста, – со слезами в голосе попросила Кира и взяла брата за руку.

– А с тобой мы после разберёмся, ягодка, – пообещал Хамракулов, впиваясь в тоненькую фигурку жадным противным взглядом. – Где-нибудь в закуточке платье-то задерём и побалуемся, тебе ж не впервой, а?

Девочка застыла. Отпустила брата. Краски на её лице пропали, как стёрлись ластиком. Кульба хохотнул:

– Приятен секс с родным папашкой, а, девочка? То есть, женщина?

– Баба, то есть! – заржал Хамракулов.

Одного взгляда на Киру хватило, чтобы понять: её и вправду насиловал родной отец. Но ни одной слезинки не потекло по впалым щекам. Только полыхнуло от неё такой болью, что ребята притихли.

– Ну, вы сволочи, – тихо прорычал Лабутин и со всего маху засадил в челюсть сперва Хамраку, потом Кульбе.

Он их бил, пинал и кусал, будто загнанный зверь настигнувших его охотников, и не видел ничего вокруг, только мёртвое лицо девочки, заслонившее в Денисе весь остальной мир. Даже виртуальный.

Его выхватили, оттащили к стене и держали, пока не прибежала медсестра, только сегодня начавшая работать в интернате вместо Гузели Маратовны Гинзулы. Она ахала, причитала, пребывая в совершенном ужасе от интернатского контингента, но быстро делала своё дело: осматривала, мазала, нажимала, вливала успокоительное в рот, вытирала кровь.

– Совсем с ума посходили, – сердито проворчала медсестра, закончив процедуры. – Чёрт, что ли, в вас всех вселился?!

Она посмотрела на Киру, которую обнимала за плечи Надя Ляшко, и озабоченно спросила:

– С тобой всё в порядке?

– Да, Евгения Леонидовна, – едва слышно ответила Кира.

Надя сердито сказала:

– Да ничего с ней не в порядке! Разве сами не видите? Этих дураков давно в карцер надо посадить. И не на час, а на год, чтоб научились сперва разговаривать, а потом махаться. Неандертальцы.

– Че-го-о?! – возмущённо протянул Хамрак. – Это кто тебе неандертальцы?!

– Вы оба, – бесстрашно назвала Надя.

– Мало получала?

– Ни копейки, – фыркнула Надя. – И от тебя – не собираюсь.

– Ты, сука! – рванулся к ней Хамрак, но перед ним встали Гарюха и Миша Букашечкин.

– Остынь, Влад, – веско произнёс Гарюха. – Вас двое, а нас – войско. Подавим.

– А будешь к младшим приставать, мы тебе «тёмную» устроим, – пригрозил всегда тихий и застенчивый Миша и оглянулся. – Правда же?

Ребята не враз, по одному кивнули, поддерживая Мишкино обещание.

Медсестра печально вздохнула и откровенно сказала:

– Здесь у вас просто бедлам и «дедовщина». Зачем я только во всё это ввязалась? Лучше б в поликлинике пахала. Там хоть пациенты не дерутся.

Она собрала аптечку, взяла за руку Киру.

– Пойдём-ка со мной. И ты тоже... как тебя....

– Надя.

– И ты, Надя. С этим что-то надо делать

Она увела девочек в медкабинет.

«Старшаки», провожаемые злыми дерзкими взглядами малышни, удалились, пытаясь хорохориться и обещая наябедничать Крысе или Пуге или малознакомой, но наверняка такой же вредной и жестокой, хоть и под сладким соусом, Душечке.

Победители вернулись в место дислокации – спальню двести двадцать девять, оживлённо переживая первое в интернатской жизни восстание. Новенькие в обсуждении не участвовали, больше слушая о том, что было перед их приходом, и тем могло бы грозить буквально в новогодние каникулы их безрассудное сопротивление «старшакам». Ванёк и Валёк воспринимали страшилки с открытыми ртами. У Вани вырвалось как-то:

– Не, такого не может быть! Чтоб – такое!

В ответ ему показали шрамы, следы от прижигания сигаретами и синяки – у кого фиолетовые, у кого жёлтые.

Валёк на все рассказы о наказаниях и о запретах Устава только плечами пожал.

– У нас примерно так же дома было, – сказал он. – Только плохо кормили. Скорее, не кормили, чем кормили.

– Так бывает? – не поверил Миша Букашечкин.

– У нас бывает, – сказал Валёк. – А вас разве не били дома?

– Вот ещё! Ничё нас не били! – возмутился за всех Гарюха.

– Сироты, что ли?

– Ничё не сироты! По мелочёвке сюда угодили, представляешь? – зло бросил Щучик.

– Как это? Всё у вас, значит, тип-топ было, и вдруг сюда загребли? – вскинул брови Ванёк Лапчик. – Так не бывает!

– Теперь запросто бывает, – сказал Певунец. – Я сдуру пожаловался омбудсмену, что родители заставляют меня на вокал ходить в «музыкалку», и мне, типа, неохота и утомительно. И лучше б мне отдыхать в это время дома или по улице пошататься. Она и постаралась: сюда меня запихала без права общения с родаками.

– А я долго ревел, что мне байк новый не покупают, – вздохнул Щучик, – и бабка-соседка накапала, что предки меня ущемляют и оттого я несчастный. А старый байк совсем ничего себе был, ездить на нём сколь хошь можно. Хоть двадцать лет.

– Ничё себе! – поразился Валёк.

– А я наябедничал, что меня дома заставляют посуду мыть, убираться, в саду копаться, – рассказал Колька Евлаш.

– Чё, правда? Такая ерунда? – воскликнул Ванёк.

– Честно.

– А меня по бедности мамы, – признался Саша Рогачёв. – Типа средств не хватит меня вырастить.

– А ты? – обратился к Денису Валёк. – Тебя били и унижали?

– У меня..., – замялся Лабутин. – Ну... у меня всего понемногу. И в этом «понемногу» много виноват я. Больше никто. Душкова меня подцепила, а я рад стараться.... Выложил, чего не было. Дурак, короче.

Новенькие недолго думали:

– Точно, дурак. И все вы тоже.

Двести двадцать девятая нахмурилась, обиженная попрёком, а потом вздохнула и понурилась: чего уж говорить....

Саша Рогачёв произнёс в пространство:

– Мы-то, хоть дураки, а ещё дети. Ляпнуть дурость – это нам нефиг делать. А взрослые-то почему такие дураки? Или они думают, что мы не вырастем, а они не постареют? На пенсию свою не выйдут? Вот отыграемся тогда.

Мальчишки переглянулись с таким видом, будто им открылось нечто неслыханное. Гарюха выдохнул коротко воздух из лёгких.

– Я ещё и не такие истории слышал, – зло сказал он. – У моих знакомых забрали трёх детей просто из-за квартиры. А суд признал, что всё незаконно, и детей должны были вернуть, а они бац – и обвинили дядю Олега, будто он изнасиловал Галку, свою старшую дочь.

– А чё, он не насиловал? – ёжисто спросил Валёк, и мальчишки вспомнили про его сестру Киру.

– Точно нет, – заявил Гарюха. – Её докторишка смотрел, понятно? И ничего! Но дядю Олега всё равно посадили.

– Для профилактики, это факт, – буркнул Валёк.

– Ты его знаешь?

– Не знаю, и чё?

– А то. Не знаешь, не болтай,– запретил Гарюха, помолчал и признался нехотя: – Я вообще в упаде был: его Галька оговорила, что отец с ней что-то делал. Я у неё потом пытался выпытать, с чего она вдруг наврала.

– И чего она? – спросил Певунец.

– И ничё. Молчала. Упёрлась ушами в крышку гроба и рот на задвижке.

– Нагрузили, значит, – понял Певунец.

– Оболтали. Одурманили, – дополнил Щучик.

– Обработали, – уточнил Денис. – Это они здорово умеют. Опутают так, что и маму грязью обольёшь, да не поймёшь, когда и какими словами это сделал.

И зыркнул зло куда-то в сторону двери.

– А я ещё историю знаю! – похвастался Дима Чепеленко – один из группы спальни двести двадцать девять, которая жила как можно тише и неслышнее, чтобы не напороться на наказание воспитателей или заинтересованное внимание «старшаков».

На него посмотрели, и он выложил:

– У нашего соседа Лапшина четверо: двое от первой жены, двое своих. Он воще хорошо бабки сечёт, за бедность его не посадишь, и воще клёвый мужик. Но у детей жены дед – «шишак» из Газпрома. И старшего Тимофея этот дед в четырнадцать лет забрал его. Сперва, типа, на выходные, а потом насовсем. Ну, соседи тыр-пыр, хотели его вернуть, и тогда этот дед Лапшина посадил.

– И как он его посадил? – спросил Гарюха.

– Запросто. Тимофея обработали, как эту Гальку твою, и он заявил, что отчим его бил.

– А на самом деле не бил? – прищурился Валёк Цифринович.

– Как же – бил! И пальцем не трогал! – убедительно воскликнул Дима Чепеленко. – А только ему тоже не поверили и посадили. А дед и младшего Алёшку скоро к себе забрал. Изъяли его. Вот так вот.

– Слово-то какое – изъяли... брр! – передёрнулся Олег Шибанов – тоже из «незаметной» компании. – «Изъ-я-ли». Будто мы какие-то машины или информация какая-то. А у моей двоюродной тётки шестерых детей отняли.

– А чего так? – спросил Денис.

– Одна живёт. Муж откинулся четыре года назад.

Олег помолчал и добавил:

– А старшую Катюху в приюте типа нашего изнасиловали. И замяли всё. Никто, типа, не виноват.

– В приюте? – повторил Гарюха. – Тогда ясно.

– Чего тебе ясно? – вскинулся Валёк.

– Ты с нашими девчонками разговаривал? – повернулся к нему Гарюха.

– Когда мне ещё? – попятился Валёк. – Я ж только поступил.

– И лучше не говори, – предупредил Гарюха. – А то пошлют или поколотят.

– А в моём классе училась девчонка из приёмной семьи, – рассказал Певунец, – так она каталась на катке, грохнулась, синяки там всякие, и её тут же – вжих! – обратно в приют! Окнуть никто не успел! Уж как Танька не упиралась! Рыдала, вопила, из дому сбегала на вокзал, но её поймали и всё равно в приют запихали.

– Ни фига! – ахнул Дима Чепеленко.

– Ага.

– С другой стороны, – задумчиво произнёс Миша Букашечкин, – если у вас дома творилось то же, что у нас в интернате - разве что в психушку не сдавали, как нас, тогда вы ничё не теряете. Ну, бить, может, будут меньше. Но могут и больше. Кто их, взросляков, разберёт?

Так они болтали до самого ужина, не потревоженные никем.

Глава 22. УРОК ИСТОРИИ

Звонка, сзывающего всех в столовку, Денис почему-то ждал с волнением. Сперва не понял, почему, а когда увидел впереди себя длинную толстую косу, с изумлением понял, что ждал и боялся до бессилия в коленках встречи с Кирой.

Чего это с ним такое? Никогда он девчонок не боялся. Разве что в подготовительной группе детского сада одну, особенную...

Кира шла с Надей Ляшко и её одноклассницей Ларисой Адеевой, и Денис обрадовался: от Нади он всё про Киру вызнает!.. Если, конечно, Кира захочет, чтобы о ней что-то знали, а Надя сочтёт правильным снабдить Дениса ценной информацией.

Два этих условия донимали Дениса весь ужин. Хорошо, что он короткий: чего там – заглотнул, запил и готово. Он сел так, чтобы видеть Киру и частенько поглядывал на неё, мечтая её от кого-нибудь и чего-нибудь спасти. Он твёрдо решил, что не будет трусить, если Кире понадобится защита.

Но ничего такого не произошло, хотя старшие мальчишки посматривали на неё иногда особенным противным взглядом. Надя и Лариса быстро увели новенькую, и никаких покушений не произошло. Что хорошо, учитывая странную слабость в коленках.

На другой день перед началом уроков Дениса поймала Душкова и, светясь ямочками на щеках, проворковала:

– Денисушка, как ты, солнышко? Всё в порядке?

– Ничё, – неохотно буркнул Лабутин.

– Слушай, я хотела пригласить тебя в какую-нибудь игру сразиться.

Омбудсмен смотрела доброжелательно и излучала флюиды комфорта.

– Я за тобой зайду, – пообещала она.

Денис равнодушно пожал плечами:

– Ладно.

Она задержала на нём испытующий взгляд, снова улыбнулась. Денис вернулся в класс, сел рядом с Колькой Евлашем, открыл учебник по математике, сделав вид, что читает. Проницательный Колька ткнул его в бок.

– Чё, самый умный?

– Отвянь, – огрызнулся Денис.

– А если повежливее?

Денис неохотно поднял на него глаза, подумал.

– Отвянь, пожалуйста, а то урою.

Колька взметнул брови.

– Фу-у, как грубо! Ботаник!

Но отстал. А тут звонок оглушительно ударил по ушам, и Лабутин привычно зажал ладонями уши.

– Замонали, – тихо проворчал он. – Глухие тут все, не услышат.

Непонятно, почему, вспомнился отец – как на крик Дениса он равнодушно отмахнулся и ни разу не обернулся на сына. Это воспоминание выжгло слезу, и Лабутин поспешно заморгал: нечего слабость показывать! Подумаешь, отец отвернулся. Родной папа Вальки и Ваньки избивал их, Киру насиловал!.. Так что у Дениса в отношениях с отцом – просто блеск: ни-че-го! Оказывается, это совсем неплохо.

Проскочила математика с новой темой – непонятной, потому что были непонятные предыдущие (а по ней, между прочим, когда-то будут экзамены). Протягомотился русский язык (кому он нужен, Денис писателем становиться не собирается). Проползла литература (вот уж вовсе бесполезный предмет!).

Обед. Денис воспрял духом, не ясно сознавая, почему. Заметил толстую девичью косу, разделяющую спину надвое, и едва скрыл половину волнения.

– Ты чего такой? – спросил его черноволосый Игорь Вострокнутов.

– Какой тебе ещё? – огрызнулся Лабутин.

– Странный…

Догадался, зыркнул по сторонам, придвинулся:

– «Дурь» где-то надыбал?

– Спятил, – убеждённо ответил на это Денис. – Какая в банку дурь?!

– Тебе виднее, – заговорщицки прошептал Игорь.

А Миша Букашечкин солидно одёрнул приставалу:

– Отойди от него. А то шандарахнет, золу от тебя собирать придётся.

– Отчего это он меня шандарахнет? – ощетинился Игорь. – Я ему ничё не сделал.

– От влюблённости, балбес, – ласково сказал Миша.

Игорь разинул рот, а Денис покраснел и шандарахнул и Игоря, и Мишку, чтоб не болтали всякую чушь. Разозлился так, что сел со своим подносом спиной к девчачьему столу и молниеносно слопал свою порцию, не заметив вкуса.

Злобно глядя прямо перед собой, размашисто шагая, он отнёс поднос с грязной посудой на конвейер и, сунув руки в карманы, продефилировал по столовке до дверей с видом полного равнодушия, но стиснув до боли зубы.

В переходе между зданиями он столкнулся с Михаилом Натановичам и пробормотал «Здрасьте». Галайда было начал:

– Денис, я тебе что сказать хотел…

Но тот не остановился, чувствуя, как горят щёки, и боясь сорваться и нагрубить. А хуже того – расплакаться.

В классе он достал из пакета учебник истории и открыл его где-то в середине. Капец, теперь насмешек не оберёшься…

Вдруг перед ним всплыло ясное лицо Серафима. Он словно хотел сказать что-то, но хотел, чтобы Денис догадался сам. Эх, был бы он сейчас рядом! Нипочём были бы насмешки!

Но, в конце концов, Денис устал слыть за слабака. Он сам не постоит за себя? Да запросто постоит! Недаром ведь Серафим был в его жизни. И есть. Даже если не рядом, а где-то в других мирах.