Ирано-таджикская поэзия

Ты истины взыскуешь? Оставь жену, детей

И все, что мило сердцу, и близких, и друзей.

Все устрани, что может тебя связать в пути.

Чтоб двигаться свободно, оковы рви скорей.

Без нас пройдут года, а мир пребудет.

Исчезнем без следа, а мир пребудет.

Нас прежде не было, а мир плодился.

Уйдем — и навсегда, а мир пребудет.

Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?

В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.

Как много чистых душ под колесом лазурным

Сгорает в пепел, в прах, — а где, скажите, дым?

О, не растите дерева печали…

Ищите мудрость в солнечном начале:

Ласкайте милых и вино любите!

Ведь не навек нас с жизнью обвенчали.

Росток мой — от воды небытия,[52]

От пламени скорбей — душа моя,

Как ветер, я кружу, ищу по свету —

Где прах, в который превратился я.

Я в этот мир пришел, — богаче стал ли он?

Уйду, — великий ли потерпит он урон?

О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,

Из праха вызванный, вновь стать им обречен.

Кто посетил сей мир, тому печаль понятна:

Вернуться должен он в небытие обратно.

Блажен душою тот, кто мир покинул рано,

А кто не приходил совсем — блажен стократно.

Кто мы? — Куклы на нитках, а кукольщик наш — небосвод.

Он в большом балагане своем представленье ведет.

Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,

А потом в свой сундук одного за другим уберет.

Пускай ты прожил жизнь без тяжких мук, — что дальше?

Пускай твой жизненный замкнулся круг, — что дальше?

Пускай, блаженствуя, ты проживешь сто лет

И сотню лет еще, — скажи, мой друг, — что дальше?

Будь весел: не умрет вовеки мир земной,

И звездам не дано исчезнуть — ни одной.

Кирпич, сработанный из тела твоего,

В дому других людей возвысится стеной.

К чему печаль нам служит? Смелее веселись!

Неверен рок? Будь сердцу вернее, веселись!

Весь мир ничто? Тем лучше! Вообрази скорей,

Что нет тебя, и действуй вольнее, веселись!

Не так, как мы хотим, все движется кругом.

Так для чего ж пустым мы заняты трудом?

Мы каждый день грустны, — грустим из-за того,

Что поздно мы пришли, что рано мы уйдем.

Грозит нам свод небесный бедой — тебе и мне,

И надо ждать разлуки с душой — тебе и мне.

Приляг на мягком дерне! В могиле суждено

Питать все эти корни собой — тебе и мне.

Знай, в каждом атоме тут, на земле таится

Дышавший некогда кумир прекраснолицый.

Снимай же бережно пылинку с милых кос:

Прелестных локонов была она частицей.

Стебель свежей травы, что под утренним солнцем блестит,

Волоском был того, кто судьбою так рано убит.

Не топчи своей грубой ногой эту нежную травку,

Ведь она проросла из тюльпановоцветных ланит.

Сияли зори людям и до нас!

Текли дугою звезды — и до нас!

В комочке праха сером под ногою

Ты раздавил сиявший юный глаз.

Меж твердой верой в бога и безбожьем — одно мгновенье.

Меж правильным путем и бездорожьем — одно мгновенье.

Цени же это краткое мгновенье, как драгоценность:

В итоге жизни что мы вспомнить можем? Одно мгновенье!

Если все государства, вблизи и вдали,

Покоренные, будут валяться в пыли —

Ты не станешь, великий владыка, бессмертным,

Твой удел невелик: три аршина земли.

Светила ночи в высях сферических основ

Своим движеньем с толку сбивают мудрецов.

Держись за нить рассудка: он там нас проведет,

Где головы кружатся других проводников.

Будь осмотрителен — судьба-злодейка рядом!

Меч времени остер — не будь же верхоглядом!

Когда судьба тебе положит в рот халву,

Остерегись — не ешь: в ней сахар смешан с ядом!

О судьба! Ты насилье во всем утверждаешь сама.

Беспределен твой гнев, как тебя породившая тьма.

Благо подлым даришь ты, а горе — сердцам благородным,

Или ты не способна к добру, иль сошла ты с ума?

Вот снова день исчез, как ветра легкий стон,

Из нашей жизни, друг, навеки выпал он.

Но я, покуда жив, тревожиться не стану

О дне, что отошел, и дне, что не рожден.

Те, что украсили познанья небосклон,

Взойдя светилами для мира и времен,

Не расточили тьму глубокой этой ночи,

Сказали сказку нам и погрузились в сон.

Мне так небесный свод сказал: «О человек,

Я осужден судьбой на этот страшный бег.

Когда б я властен был над собственным вращеньем,

Его бы я давно остановил навек».

Тот усердствует слишком, кричит: «Это — я!»

В кошельке золотишком бренчит: «Это — я!»

Но едва лишь успеет наладить делишки —

Смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это — я!»

Рок громоздит такие горы зол,

Их вечный гнет над сердцем так тяжел!

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных,

Сияющих алмазов ты б нашел!

О тайнах сокровенных невеждам не кричи

И бисер знаний ценных пред глупым не мечи.

Будь скуп в речах и прежде взгляни, с кем говоришь:

Лелей свои надежды, но прячь от них ключи.

Конечно, цель всего творенья — мы,

Источник знанья и прозренья — мы.

Круг мироздания подобен перстню,

Алмаз в том перстне, без сомненья, — мы.

Если розы не нам — и шипов вместо дара довольно.

Если свет не для нас — нам очажного жара довольно.

Если нет ни наставника, ни ханаки, ни хырки —

С нас и церкви, и колокола, и зуннара довольно.

Рабы застывших формул осмыслить жизнь хотят,

Их споры мертвечиной и плесенью разят.

Ты пей вино! Оставь им незрелый виноград.

Оскомину суждений, сухой изюм цитат.

Пренебреги законом, молитвой и постом,

Зато делись, чем можешь, с голодным бедняком:

Будь добр… Твоя награда — я сам порукой в том —

Теперь земное счастье, бессмертие — потом.

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

У занимающих посты больших господ

Нет в жизни радостей от множества забот,

А вот, подите же: они полны презренья

Ко всем, чьи души червь стяжанья не грызет.

В чертогах, где цари вершили суд,

Теперь колючки пыльные растут.

И с башни одинокая кукушка

Взывает горестно: «Кто тут? Кто тут?»

Нет благороднее растений и милее,

Чем черный кипарис и белая лилея.

Он, сто имея рук, не тычет их вперед;

Она всегда молчит, сто языков имея.

Дружи с разумными людьми, чтобы не знать мытарства,

Беги за тридевять земель от подлого коварства.

Тебе отраву даст мудрец — отраву эту выпей,

Тебе лекарство даст подлец — не принимай лекарства!

Из кожи, мышц, костей и жил дана творцом основа нам.

Не преступай порог судьбы. Что ждет нас, неизвестно, там,

Не отступай, пусть будет твой противоборец сам Рустам.

Ни перед кем не будь в долгу, хотя бы в долг давал Хотам.

Кто ценит знания, кого влечет наука, —

Решил доить козла… О, жалкой жизни скука!

Не лучше ли глупцом прикинуться сегодня?

Дороже мудрости у нас головка лука!

О, если б каждый день иметь краюху хлеба,

Над головою кров и скромный угол, где бы

Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть, —

Тогда б благословить за счастье можно б небо.

Встань! Бросил камень в чащу тьмы восток:

В путь, караваны звезд! Мрак изнемог.

И ловит башню гордую султана

Охотник-солнце в огненный силок.

Росинки на тюльпане — жемчужины цветка.

Свои головки клонят фиалки цветника.

Но как соблазна полон трепещущий бутон,

Что прячется стыдливо в одежд своих шелка!

Бегут за мигом миг и за весной весна,

Не проводи же их без песен и вина.

Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, —

Как проведешь ее, так и пройдет она.

Взгляни: одежду розы раздвинул ветерок;

Как соловья волнует раскрывшийся цветок!

Не проходи же мимо: ведь роза расцвела

И распустилась пышно лишь на короткий срок.

Зачем печалью сердечный мир отягчать?

Зачем заботой счастливый день омрачать?

Никто не знает, что нас потом ожидает.

Здесь нужно всё нам, что можем мы пожелать.

О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет,

Где нет любви мучений, где грез о счастье нет!

День без любви — потерян: тусклее и серей,

Чем этот день бесплодный, и дней ненастья нет.

Смеялась роза: «Шалый ветерок

Сорвал мой шелк, раскрыл мой кошелек

И всю казну тычинок золотую —

Смотрите — щедро кинул на песок».

Сказала роза: «Я Юсуф египетский среди лугов,

Как драгоценный лал в венце из золота и жемчугов».

Сказал я: «Если ты — Юсуф, примета где?» А роза мне:

«Взгляни на кровь моих одежд — и все ты сам поймешь без слов».

Красой затмила ты Китая дочерей,

Жасмина нежного твое лицо нежней;

Вчера взглянула ты на шаха Вавилона

И все взяла: ферзя, ладьи, слонов, коней.

Душа моя, мечта моя — ты красоты полна!

В тебя, моя красавица, природа влюблена.

Пускай красотки к празднику свой украшают лик,

Лицо твое и праздники украсит, как луна.

Мне свят веселый смех иль пьяная истома,

Другая вера мне иль ересь незнакома.

Я спрашивал судьбу: «Кого же любишь ты?»

Она в ответ: «Сердца, где радость вечно дома».

Люблю тебя и слышу со всех сторон укор;

Терплю, боюсь нарушить жестокий договор;

И, если жизни мало, до дня Суда готов

Продлить любви глубокой и мук суровых спор.

Солнце пламенного небосклона — это любовь,

Птица счастья средь чащи зеленой — это любовь.

Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,

Вот, когда умираешь без стона, — это любовь.

Кумир мой — горшая из горьких неудач! —

Сам ввергнут, но не мной, в любовный жар и плач.

Увы, надеяться могу ль на исцеленье,

Раз тяжко занемог единственный мой врач?

Как полон я любви, как чуден милой лик,

Как много я б сказал и как мой нем язык.

Не странно ль, господи? От жажды изнываю,

А тут же предо мной течет живой родник.

Вот книги юности последняя страница.

Ко мне восторг весны, увы, не возвратится.

Меня задев крылом, ты промелькнула мимо,

О молодость моя, ликующая птица!

Подстреленная птица — грусть моя —

Запряталась, глухую боль тая.

Скорей вина! Певучих звуков флейты,

Огней, цветов!.. И снова весел я.

В том не любовь, кто буйством не томим.

В том хворостинок отсырелых дым.

Любовь — костер пылающий, бессонный.

Влюбленный ранен, он неисцелим.

Вновь распускаются розы под утренним ветерком,

И соловьиною песней все огласилось кругом.

Сядем под розовой сенью! Будут, как нынче, над нами

Их лепестки осыпаться, когда мы в могилу сойдем.

Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе,

Трезвон колоколов — язык смиренья рабий,

И рабства черная печать равно лежит

На четках и кресте, на церкви и михрабе.

В кумирню, в келью иль в мечеть вступая,

Боятся люди ада, ищут рая.

Но разве там проникнут в тайну бога?

Нет, к истине ведет стезя иная.

Однажды встретился пред старым пепелищем

Я с мужем, жившим там отшельником и нищим.

Чуждался веры он, законов, божества, —

Отважнее его мы не отыщем.

Когда б небеса справедливо вершили дела,

Велениям неба не молкла бы в мире хвала.

Когда б от судьбы справедливость и милость явилась,

Ничья бы душа и в обиде тогда не была.

Добро и зло враждуют, мир в огне,

А что же небо? Небо в стороне.

Проклятия и радостные гимны

Не долетают к синей вышине.

Разум смертных не знает, в чем суть твоего бытия.

Что тебе непокорность моя и покорность моя?

Опьяненный своими грехами, я трезв в упованье,

Это значит: я верю, что милость безмерна твоя.

Давно меж мудрецами спор идет —

Который путь к познанию ведет?

Боюсь, что крик раздастся: «Эй, невежды,

Путь истинный — не этот и не тот!»

Судьба мой путь предначертала, он только след ее пера,

Так почему ж меня считают причиной зла или добра?

Ужели буду я виновен, коль завтра совершится зло?

Все без меня решили ныне, решили без меня вчера!

Ты сам ведь из глины меня изваял! — Что же делать мне?

Меня, словно ткань, ты на стане соткал. — Что же делать мне?

Все зло и добро, что я в мире вершу, ты сам предрешил,

Удел мой ты сам мне на лбу начертал! — Что же делать мне?

Пустивший колесо небес над нами в бег

Нанес немало ран тебе, о человек!

Как много алых губ и локонов душистых

Глубоко под землей он схоронил навек.

Жизнь сотворивши, смерть ты создал вслед за тем,

Назначил гибель ты своим созданьям всем.

Ты плохо их слепил? Но кто ж тому виною?

А если хорошо, ломаешь их зачем?

О небо, ты души не чаешь в подлецах!

Дворцы, и мельницы, и бани — в их руках;

А честный просит в долг кусок лепешки черствой…

О небо, на тебя я плюнул бы в сердцах!

Наполнил зернами бессмертный Ловчий сети,

И дичь попала в них, польстясь на зерна эти.

Он эту дичь назвал людьми и на нее

Взвалил вину за зло, что сам творит на свете.

О боже! Милосердьем ты велик!

За что ж из рая изгнан бунтовщик?

Нет милости — прощать рабов покорных,

Прости меня, чей бунтом полон крик!

Пусть я восстал, мятежный. Ты, всепрощенье, где?

Во тьме грехов безбрежный — ты, свет спасенья, где?

Ты рай даешь за службу, ты нам лишь платишь долг.

А милости, всещедрый, благоволенье где?

Чтоб угодить судьбе, глушить полезно ропот.

Чтоб людям угодить, полезен льстивый шепот.

Пытался часто я лукавить и хитрить,

Но всякий раз судьба мой посрамляла опыт.

Мои заслуги точно, все до одной сочти:

Грехов же, ради бога, десятки пропусти —

Их ветреность раздует все адские огни,

Уж лучше, ради праха пророка, все прости.

Восстань! Пригоршню праха в лицо брось небесам,

Конец надеждам, страхам, молитвам и постам!

Люби красу земную, земное пей вино:

Никто не встал из гроба, а все истлели там.

И слева мне и справа твердят: не пей, Хайям!

Вино — враг веры правой, сок лоз — отрава нам.

Вино — враг веры правой? Так пей же кровь лозы.

Ведь кровь врагов лукавых нам пить велит ислам!

Из сиреневой тучи на зелень равнин

Целый день осыпается белый жасмин.

Наливаю подобную лилии чашу

Чистым розовым пламенем — лучших из вин.

По утрам я слышу клики из окрестных кабаков:

«Эй, несчастный рэнд безумный, завсегдатай погребков!

К нам иди! И пусть нам кравчий поживей наполнит чаши,

Прежде чем вином наполнят чаши наших черепов».

Не доверяй ханжей пустому суесловью.

К чему тебе аллах? Свой день укрась любовью.

Покуда кровь твою не пролил злобный рок,

Ты кубок наполняй бесценных гроздий кровью.

Что мне блаженства райские «потом»!

Прошу сейчас, наличными, вином!

В кредит — не верю. И на что мне слава —

Под самым ухом барабанный гром?

Отречься от вина? Да это все равно

Что жизнь свою отдать! Чем возместишь вино?

Могу ль я сделаться приверженцем ислама,

Когда им высшее из благ запрещено?

Я пью вино не для веселья, я пью не для разврата,

Не для того, чтобы отвергнуть все, что светло и свято.

Хочу я на одно мгновенье познать самозабвенье, —

Вот почему я пью все время, горька моя расплата!

Наполнить камешками океан

Хотят святоши, — глупость иль обман?

Пугают адом, соблазняют раем, —

А где концы всех этих дальних стран?

Не правда ль, странно? Сколько до сих пор

Ушло людей в неведомый простор!

А ни один оттуда не вернулся, —

Все б рассказал, и кончен был бы спор.

Пусть буду я сто лет гореть в огне,

Не страшен ад, приснившийся во сне;

Мне страшен хор невежд неблагородных, —

Беседа с ними хуже смерти мне.

Кому он нужен, твой унылый вздох?

Нельзя, чтоб жар погас или заглох?

Обещан рай тебе? Так сам устройся,

А то расчет на будущее плох.

Поскольку только раз ты должен умереть,

Умри. Большой беды нельзя тут усмотреть.

Кровь, кости, жилы, грязь… Что ты теряешь?

Считай, их не было, как и не будет впредь!

В Коране слова из самых святых,

Но люди не часто впитывают их.

Зато припадают все к пиале:

Должно быть, на дне — священнее стих.

Вино запрещено, но есть четыре «но»:

Смотря кто, с кем, когда и в меру ль пьет вино*

При соблюдении сих четырех условий

Всем здравомыслящим вино разрешено.

Сказала рыба: «Скоро ль поплывем?

В арыке жутко! Тесный водоем…»

«Вот как зажарят нас, — сказала утка, —

Так все равно: хоть море будь кругом!»

Никто не лицезрел ни рая, ни геенны:

Вернулся ль кто-нибудь оттуда в мир наш тленный?

Но эти призраки бесплотные — для нас

И страхов и надежд источник неизменный.

Говорят, что существует ад.

В нем смола и пламя, говорят.

Но коль все влюбленные в аду,

Значит, рай, как видно, пустоват.

Не унывай, мой друг! До месяца благого

Осталось мало дней, — нас оживит он снова;

Кривится стан луны, бледнеет лик ее, —

Она от мук поста сойти на нет готова.

«Тут Рамазан, а ты наелся днем!» —

Невольный грех. Так сумрачно постом,

И на душе так беспросветно хмуро;

Я думал — ночь, и сел за ужин днем.

Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.

Не в жажде чуда я и не с мольбой:

Когда-то коврик я стянул отсюда,

А он истерся; надо бы другой.

Эй, небосвод неразумный! Хоть властен ты в каждой судьбе —

Ты благородным сердцем не помощник в суровой борьбе.

Ты не мужам посылаешь сокровища и жемчуга,

А мужеложцам презренным… Честь же и слава тебе!

Шейх сказал блуднице: «Ты пьяна!»

«Не скрываю! — говорит она.—

Ну, а ты похож ли на того,

Кем ты кажешься, о старина?»

Один Телец висит высоко в небесах,[53]

Другой своим хребтом поддерживает прах.

А меж обоими тельцами — поглядите —

Какое множество ослов пасет аллах!

Когда б скрижаль судьбы мне вдруг подвластна стала,

Я все бы стер с нее и все писал сначала.

Из мира я печаль изгнал бы навсегда,

Чтоб радость головой до неба доставала.

Зачем ты мой кувшин с вином разбил, господь?[54]

Врата блаженства предо мной закрыл, господь?

Розовоцветное вино зачем ты пролил наземь?

Забей мне прахом рот — иль пьян ты был, господь?

На свете можно ли безгрешного найти?

Нам всем заказаны безгрешные пути.

Мы худо действуем, а ты нас злом караешь,

Меж нами и тобой различья нет почти.

Прекрасно воду провести к полям!

Прекрасно солнце кинуть в душу нам!

И подчинить добру людей свободных.

Прекрасно, как свободу дать рабам.

На базаре я увидел как-то гончара.

Он топтал ногами глину с самого утра,

А ему глаголом тайным глина говорила:

«Пощади! Тебе подобной я была вчера!»

Нет гончара. Один я в мастерской.

Две тысячи кувшинов предо мной.

И шепчутся: «Предстанем незнакомцу,

На миг толпой разряженной людской».

Глянь на месящих глину гончаров, —

Ни капли смысла в голове глупцов.

Как мнут и бьют они ногами глину…

Опомнитесь! Ведь это прах отцов!

Та ваза, что здесь на гончарном круге была,

При жизни в объятьях любовной вьюги была;

А ручка, что видишь у горлышка этой вазы, —

Рука, что когда-то на персях подруги была.

Вон за гончарным кругом у дверей

Гончар все веселее и быстрей

В ладонях лепит грубые кувшины

Из бедер бедняков и черепов царей.

Будь весел! Не навек твоя пора, —

Пройдет сегодня, как прошла вчера.

И эти чаши-лбы вельмож надменных

Окажутся в месильне гончара.

Вчера горшечным рядом я шел через базар,

Там комья свежей глины сердито мял гончар,

И слышался — о диво! — как будто глины стон:

«Ведь гончаром была я… Смягчи же свой удар!»

Из глины чаша. Влагой разволнуй —

Услышишь лепет губ, не только струй!

Чей это прах? Целую край… и вздрогнул:

Почудилось, мне отдан поцелуй.

Лепящий черепа таинственный гончар

Особый проявил к сему искусству дар:

На скатерть бытия он опрокинул чашу

И в ней пылающий зажег страстей пожар.

Ужели бы гончар им сделанный сосуд

Мог в раздражении разбить, презрев свой труд?

А сколько стройных ног, голов и рук прекрасных,

Любовно сделанных, в сердцах разбито тут!

Много лет размышлял я над жизнью земной.

Непонятного нет для меня под луной.

Мне известно, что мне ничего не известно, —

Вот последняя правда, открытая мной.

В мире временном, сущность которого — тлен,

Не сдавайся вещам несущественным в плен.

Сущим в мире считай только дух вездесущий,

Чуждый всяких вещественных перемен.

Мне заповедь — любовь, а не Коран, о нет!

Я — скромный муравей, не Сулейман, о нет!

Найдете у меня лишь бледные ланиты

И рубище — не шелк и не сафьян, о нет!

То, что судьба тебе решила дать,

Нельзя ни увеличить, ни отнять.

Заботься не о том, чем не владеешь,

А от того, что есть, свободным стать.

В этом мире глупцов, подлецов, торгашей

Уши, мудрый, заткни, рот надежно зашей,

Веки плотно зажмурь — хоть немного подумай

О сохранности глаз, языка и ушей!

Несовместимых мы всегда полны желаний:

В одной руке — бокал, другая — на Коране.

И так вот мы живем под сводом голубым —

Полубезбожники и полумусульмане.

Мой враг меня философом нарек, —

Клевещет этот злобный человек!

Будь я философ, в эту область горя —

На муки — не пришел бы я вовек!

Скажи, за что меня преследуешь, о небо?

Будь камни у тебя, ты все их слало мне бы.

Чтоб воду получить, я должен спину гнуть,

Бродяжить должен я из-за краюхи хлеба.

О небо! Я твоим вращеньем утомлен,

К тебе без отклика вздымается мой стон.

Невежд и дурней лишь ты милуешь, — так знай же:

Не так уже я мудр, не так уж просвещен.

У тлена смрадного весь этот мир в плену;

Грешно ль, что я влекусь к душистому вину?

Твердят: «Раскаянье пошли тебе всевышний!»

Не надо! Все равно сей дар ему верну.

Не дай тискам печали себя зажать, Хайям!

Ни дня в пустых заботах нельзя терять, Хайям!

Впивай же свежесть луга, стихов и милых губ,

Потом в могиле душной ты будешь спать, Хайям.

Услышь, о муфтий, пьяницы рассказ!

Трезвей тебя я пьяный во сто раз:

Мне — кровь лозы, тебе же — кровь людей.

Так кто же кровожаднее из нас?

Если скажут, будто я пьян, — я таков!

Если «безбожник», скажут, «буян», — я таков!

Для этих — мудрец, для тех — отшельник, безумец,

А я такой, каким я дан. Я таков!

О, если б, захватив с собой стихов диван

Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,

Мне провести с тобой денек среди развалин, —

Мне позавидовать бы мог любой султан!

И я, седобородый, в силок любви попал,

И вот в руке сверкает искрящийся фиал!

Рассудок терпеливый мне сшил халат заслуг,

А рок мой прихотливый все в клочья изорвал.

Мой дух скитаньями пресытился вполне,

Но денег у меня, как прежде, нет в казне.

Я не ропщу на жизнь. Хоть трудно приходилось,

Вино и красота все ж улыбались мне.

Я — словно старый дуб, что бурею разбит;

Увял и пожелтел гранат моих ланит,

Все естество мое — основа, стены, кровля, —

Развалиною став, о смерти говорит.

Отшельником не буду жить в сырой и мрачной келье,

Хотя я сед, я буду пить вино, ценя безделье.

Стал ныне кубок дней моих семидесятилетним,

Когда ж, как не теперь, искать отраду и веселье?

Влек и меня ученых ореол,

Я смолоду их слушал, споры вел,

Сидел у них… Но той же самой дверью

Я выходил, которою вошел.

Будь вольнодумцем! Помни наш зарок:

«Святоша узок, лицемер жесток».

Звучит упрямо проповедь Хайяма:

«Кем хочешь стань, но сердцем будь широк!»

То не моя вина, что наложить печать

Я должен на свою заветную тетрадь:

Мне чернь ученая достаточно знакома,

Чтоб тайн своей души пред ней не разглашать.

Доколь мне в обмане жить, как в тумане бродить?

Доколь мне, о жизнь, осадки мутные пить?

Наскучила мне твоя хитрость, саки вероломный,

И жизнь я готов, как из чаши, остатки пролить.

Когда вселенную настигнет день конечный,

И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, —

Я, за полу схватив создателя, спрошу:

«За что же ты меня убил, владыка вечный?»

Палаток мудрости[55] нашивший без числа,

В горнило мук упав, сгорел Хайям дотла.

Пресеклась жизни нить, и пепел за бесценок

Надежда, старая торговка, продала.