Ирландский спаситель

ЛИАМ

Утром мы улетаем в Токио. Или, по крайней мере, план, который мы втроем разработали, состоял в том, чтобы долететь до ближайшего частного ангара и оттуда встретиться с водителем, который отвезет нас в Токио, где мы могли бы узнать, как нам поговорить с оябуном из фракции Якудза Накамура. На бумаге это кажется достаточно простым. Пароль Левина уже открыл для нас несколько дверей, но, когда мы садимся в самолет, я вижу, что выражение его лица немногословно и напряженно, с оттенком беспокойства.

Я смотрю на него, когда он занимает свое место в самолете, прямо напротив нас с Максом по другую сторону прохода. В отличие от коммерческого рейса, здесь можно не беспокоиться о сведенных судорогой ногах или кричащих детях, не беспокоиться о взволнованных стюардессах или слишком холодном воздухе, а виски — первоклассное.

Хотя Короли так же богаты, как любая из криминальных семей, мы не выставляем это напоказ, как русские и особенно итальянцы. У моего отца никогда не было частного самолета, и одно упоминание об этом вызвало бы у него немало порицаний за столом. Старшие и даже более консервативные члены Королей не постеснялись бы сообщить ему, как они относятся к такого рода расточительности. Зачем летать частным рейсом, когда коммерческий доставит вас куда угодно просто и отлично?

На самом деле, одна из худших ссор моего брата Коннора с нашим отцом была именно из-за этого. Он отправился на конклав по собственному желанию, вместо нашего отца из-за болезни и я тогда подумал про себя, в качестве теста. Нашему отцу нравилось это делать, тестировать Коннора, чтобы увидеть, продолжает ли он воплощать лидера, которого наш отец так усердно пытался из него сделать, и он часто это делал. Коннор, возможно, не возмущался бы этим так сильно, если бы наш отец относился к этому как к неизбежному злу, части бремени отцовства и процесса воспитания лидера Королей. Но вместо этого всегда было ясно, что ему нравилось держать Коннора на взводе, заставляя его гадать, какими могут быть последствия любого данного слова или поступка. Он горячо восхвалял его, заставлял его чувствовать, что он ничего не может сделать, чтобы потерять любовь и гордость нашего отца только для того, чтобы спустя несколько минут злобно оборвать его из-за пустяков.

Иногда я думаю, что удивительно не столько то, что Коннор ушел, сколько то, что он не сделал этого раньше. В том, что мы с Коннором не были близки, тоже была вина нашего отца. В то время как давление, бремя и ответственность будущего наследника легли на Коннора с самого начала, придавив его к тому времени, когда он едва стал подростком, наш отец в основном игнорировал меня. Я был предоставлен делать то, что я хотел, заниматься тем, что мне нравилось в любой момент времени. Если бы я разыгрывал, не повиновался или даже создавал проблемы, наш отец навряд ли бы заметил. Даже если бы я удвоил усилия, желая привлечь к себе немного внимания нашего отца, положительного или отрицательного, я обычно вообще ничего не получал.

Коннор, с другой стороны, не мог сделать и одного неверного шага без того, чтобы наш отец не обрушил на него адское пламя и серу, как будто малейшая ошибка со стороны Коннора означала бы мгновенный конец Королей и жизни, какой мы ее знали, кульминацию сотен лет передаваемых традиций и правил, превратившихся в прах, потому что у Коннора было… что именно? Опоздал на встречу на несколько минут? Поцеловал дочь не того мужчины достаточно невинно? Завел друга из семьи более низкого ранга?

В итоге он по большей части остался один. А теперь он ушел, вероятно, навсегда.

Ты был неправ, папа, мрачно думаю я, глядя в иллюминатор самолета. Его уже давно нет, и ничто не рассыпалось в прах. На самом деле, если Короли падут, это будет не вина Коннора Макгрегора. Это будет моя вина, того, которого ты игнорировал, потому что думал, что я неспособен причинить проблемы, достаточно разрушительных, чтобы на них стоило обратить внимание. Что ж, я сам виноват в этом сейчас, и иногда я не могу не задаваться вопросом, не является ли ноющая, гложущая вина, которую я испытываю, просто тем, что наш отец наваливает ее на меня с того света, наверстывая упущенное время.

Я позволяю своей руке скользить по маслянистой коже сиденья рядом со мной, точно зная, что сказал бы по этому поводу мой отец.

На том конкретном конклаве один из итальянских боссов пригласил нескольких участников, включая Коннора, на свой частный самолет. Когда Коннор пришел домой, он сделал то, что делал очень редко, взволнованно отвел меня в сторону, чтобы рассказать все о своем опыте. Я даже представить себе не мог, что ступлю на такую ступень. Как второй сын, которого в основном игнорировали, я и не ожидал, что когда-нибудь буду общаться локтями с такими мужчинами, как отец и Коннор, с частными самолетами и летними виллами.

Я проглотил каждую частичку этого, слушая своего старшего брата с широко раскрытыми глазами и с нетерпением ожидая услышать, как он описывает это в ярких деталях. Но, к сожалению, я был не единственным, кто слушал рассказ Коннора.

По словам моего отца, это был тест, чтобы увидеть, как Коннор реагировал на излишества некоторых других семей, оставался ли он верен нашим ценностям перед лицом такой вопиющей материальной расточительности и показухи. Тот факт, что Коннору это так понравилось, и он испытывал благоговейный трепет, даже завидовал этому, был свидетельством еще одного морального провала с его стороны, просто еще одним способом, которым, если им не руководствоваться строго, его будущее лидерство будет слабым и жалким, что приведет к крушению всего, над созданием чего наш отец так усердно работал. А что касается того факта, что я был в равной степени взволнован, услышав о частном самолете, кожаных сиденьях, хорошенькой стюардессе и дорогом вине, которое подавали? Моему отцу было наплевать на то, вырасту я материалистом и поверхностным или нет. Только моему брату, такое было не позволено, тому, от кого однажды будет зависеть все.

Иронично, не правда ли? Сухо думаю я, как будто Коннор где-то может меня услышать. Все это, именно папа чуть и не разрушил своими предательскими махинациями. Но, в конечном счете, он этого не сделал. И это была вторая половина иронии, что мне, а не Коннору выпало держать все это вместе. Я, неполноценный, игнорируемый ребенок, которого мой отец называл подменышем, потому что моя мать умерла, рожая меня, как будто я мог каким-то образом предотвратить это.

Как будто я не вырос, желая свою мать так же сильно, как он хотел свою жену. Возможно, больше, поскольку у него не было никаких проблем с посадкой семян в Франческу Бианки, пока его жена была еще жива.

Я делаю все возможное, чтобы избавиться от мыслей, изгнать призраков прошлого. Они не помогут мне здесь и сейчас. Мой отец, при всей его настойчивости в том, что излишества других семей были предосудительными и расточительными, не смог применить те же уроки к себе, когда увидел возможность захватить больше территории. Он был таким же жадным, как и все остальные, по крайней мере, до власти и крови, если не до денег.

А что касается моего брата, то его давно нет. В детстве я часто мечтал иметь возможность положиться на своего старшего брата, но, став взрослым, я пришел к пониманию, что в этой жизни редко на кого вообще можно положиться. Даже за то короткое время, что я по-настоящему обращал внимание на махинации вокруг меня, с тех пор как мой отец неохотно взял меня под свое крыло, чтобы заменить Коннора, я видел, как быстро другие ставят свои личные интересы выше тех, с кем они должны стоять плечом к плечу.

Мне никогда не приходило в голову, что у меня может быть то, чего я никогда не видел ни у одного знакомого мужчины, кто-то более близкий мне, чем даже брат или правая рука. Браки в криминальных семьях, это не любовь и даже не партнерство, это союзы и дети, объединяющие семьи через кровное родство, а иногда и просто угроза потери, если кто-то в другой семье переступит черту. Это все политика, она не имеет ничего общего с мужчиной и женщиной, объединяющимися в браке по своей сути. С самого детства у меня всегда было такое представление о браке. Но я увидел кое-что другое с тех пор, как познакомился с Лукой и его женой, а теперь даже с Виктором и Катериной. Я никогда не думал слишком долго о жене, которую я мог бы полюбить, о женщине, которая могла бы быть больше, чем просто домохозяйкой и матерью моих детей. Нельзя тосковать по тому, о существовании чего ты даже не подозревал.

Однако сейчас я вижу потенциал для чего-то другого. Чего-то большего. И когда я пытаюсь представить это, единственный человек, которого я могу видеть рядом с собой, это Ана. Я поклялся ей, когда Алексей забирал ее, что приду за ней. Я не знаю, слышала ли она меня, помнит ли она, верит ли она вообще еще в чьи-либо обещания. Но я хочу, чтобы она знала, что она может положиться на мои. Что я не брошу ее, независимо от того, что кто-то другой призывает меня делать, чего бы это ни стоило, чего бы это ни стоило для меня.

Из всех в мире именно ей я хочу сдержать свои клятвы больше, чем кому-либо другому.

До смерти.

Учитывая выражение лица Левина, когда мы начинаем спускаться, смерть, это последнее слово, о котором я хочу думать прямо сейчас.

— Ты выглядишь так, словно кто-то прошелся по твоей могиле. — Его лицо не сильно изменилось с тех пор, как мы сели в самолет, напряженное и мрачное. — Не фанат Токио? Или просто полета в целом?

Глаза Левина сужаются, он поджимает губы, глядя в окно.

— На самом деле, теперь, когда ты упомянул об этом, я никогда не был особым поклонником путешествий на самолете. Человек должен твердо стоять обеими ногами на земле.

— А, я не возражаю. — Я пожимаю плечами. — Кроме того, кто может поспорить с путешествиями в таком комфорте?

Левин приподнимает бровь, но просто отводит взгляд от окна, когда мы начинаем спускаться, выражение его лица все еще тяжелое.

— Дело не в этом, — говорит он наконец. — Что ты знаешь о Якудзе, Лиам?

Я хмурюсь.

— Не много. Я не уверен, что Короли когда-либо вели с ними дела.

— Никто из семьи на Восточном побережье не ведет с ними дела. Я знаю, что боссы Братвы все еще время от времени делают это в России. Но к ним нельзя относиться легкомысленно. — Левин хмурится. — Я никогда лично не встречался с Накамурой, но у него есть репутация.

— Разве не у всех нас?

Левин бросает на меня взгляд.

— Это ирландское легкомыслие здесь далеко тебя не заведет, — предостерегает он. — Накамура с такой же вероятностью отрежет тебе язык за дерзость, как и сочтет ее очаровательной.

Теперь моя очередь прищурить глаза.

— Королей, возможно, не так боятся, как Братву, и мы не так богаты, как мафия, Левин. Но и мы не стайка бабушек-вязальщиц. У нас своя репутация сторонников насилия…

Левин ухмыляется.

— О, я хорошо знаю, что происходит, когда вы получаете поддержку. Но Накамуре, вероятно, ты и твои близкие угрожаете не меньше, чем банда бродячих картофелеводов.

— Теперь это просто оскорбительно.

Левин пожимает плечами, его рот все еще подергивается, и я чувствую, как напряжение в воздухе немного спадает, хотя он все еще выглядит обеспокоенным.

— Как бы то ни было, Лиам, все, что я говорю, это то, что, как только мы доберемся до Токио и начнем наводить справки, важны осторожность и осмотрительность. Якудза яростно защищают свои территории. Их не очень волнует вмешательство извне, если только они не захотят сделать деловое предложение или заключить союз. Пароль синдиката откроет для нас множество дверей в Европе, но здесь, если его произнести не тому человеку, это может быть нож в спину так же легко, как протянутая рука, и в этой руке тоже может быть нож.

— Так ты говоришь, как будто у них нет чести?

— Вовсе нет. Честь якудзы для них превыше всего. Я говорю, что дракона не особенно волнует, считает ли его благородным овца. Только другие драконы.

Левин делает паузу, и я вижу, как что-то мелькает на его лице, какое-то воспоминание, которое омрачает выражение его лица, прежде чем снова исчезнуть.

— Семья Накамура, в частности, известна тем, что является одновременно самой богатой из семей якудза и самой жестокой. Если мы договоримся о встрече с Номурой Накамурой, действуй осторожно. Позволь мне говорить первому. Я, по крайней мере, раньше имел дело с якудзой, а никто из вас этого не делал.

Мысль о том, чтобы медлить, не использовать каждую возможность, чтобы ухватиться за любую зацепку, которая поможет нам найти Ану, раздражает меня. Но в то же время я прекрасно понимаю, что не смогу спасти ее, если буду мертв. И я, конечно, никогда не имел дела с якудзой. Я совершенно уверен, что никто из Королей никогда не имел. Я взял Левина с собой не просто так, и это именно то, что нужно.

Холодная голова на наших плечах продвинет нас в этом мире дальше, чем дымящийся пистолет в нашей руке. Слова эхом отдаются в моей голове из ниоткуда, и мне требуется мгновение, чтобы вспомнить, где я слышал их в последний раз. Конечно, не от моего отца.

Мгновение спустя я вспоминаю подслушанный в детстве разговор между моим дедом и отцом в коридоре, где я впервые увидел кровь на руках моего отца. Я не осознавал, что слова остались со мной, но они должны были остаться.

Мой отец не усвоил этот урок, но, возможно, я усвоил, даже если не осознавал этого так ясно. Я никогда не был человеком, склонным к вспыльчивому насилию, каким был мой отец или даже Коннор, у которого был вспыльчивый характер, несмотря на внешне спокойное поведение. Даже на боксерском ринге я стараюсь сохранять хладнокровие, оценивать своего противника, а не мгновенно набрасываться на него.

Посмотри на меня, папа, с горечью думаю я, когда самолет идет на посадку. Твой сын-неудачник, подменыш, ступающий туда, куда, возможно, еще не ступал ни один Король, по крайней мере, тот, о котором я слышал. Ты гордишься мной?

Я сомневаюсь, что он был бы таким, но это давно перестало иметь значение для меня. Но когда мы встаем, чтобы пройти по проходу и выйти, в моих мыслях возникает другое лицо то, которое оставляет намек на боль в моей груди, слабое желание, чтобы он мог видеть, где я и что собираюсь делать.

Я действительно скучаю по тебе, брат.

— Водитель должен быть здесь и ждать, — говорит Левин, когда открывается дверь, ведущая на взлетно-посадочную полосу. — Мы отправимся в Токио и найдем место для ночлега, и я начну наводить справки…

Его голос затихает, когда его ноги касаются земли, и я сначала не понимаю почему, когда пригибаюсь и делаю три быстрых шага вниз по лестнице. Но когда я выпрямляюсь и хорошенько разглядываю асфальт перед нами, мой собственный пульс учащается, в животе образуется узел страха.

— Черт, — я слышу, как Макс ругается позади меня, быстрым и проникновенным ругательством.

Там есть черная машина, все в порядке. Но я не думаю, что это водитель, о котором упоминал Левин. Перед ней выстроилась шеренга японцев в черных костюмах, вооруженных и бесстрастных, преграждающих нам путь к отъезду. Ни один из них не двигается, когда Макс спрыгивает и встает рядом со мной, его лицо выглядит таким же неуверенным, как и мое.

Это было совсем не то, чего мы ожидали.

Но я бы поставил горшок с золотом лепрекона, что они здесь из-за нас.