Ироническая проза. Ч. 1

Банзай, или Месть Знаменосца

7 ноября приближалось неотвратимо — как гигантский астероид, или даже как Конец Света. И студент четвёртого курса N-ского института Мишка Барсуков чувствовал приближение очередной годовщины ВОСРы (великой и октябрьской социалистической революции) лучше других — и не испытывал по этому поводу никакой радости. Нет, он не был идейным антисоветчиком, этот Мишка — просто, он прекрасно знал, что, как и в прошлые годы, ему вновь предстоит тащиться ни свет, ни заря, в институт, ждать, пока однокурсники построятся в праздничные колонны — а потом, взяв в руки факультетское знамя, гордо вышагивать впереди колонны, неся это знамя на вытянутых руках. И чтобы — ни-ни! ни капли спиртного, пока вся колонна гордо не промарширует перед трибуной, на которой выстроились принимать демонстрацию «первые лица». Да и потом — тоже — ни-ни! — знамя нужно будет доставить на факультет, найти на факультете коменду (а коменда — не дура пропустить «ради праздничка» пол-банки. да и задрыхнуть где-нибудь в укромном месте) — и только тогда… А что — «тогда»? Тащиться через полгорода в общагу, где все уже «захорошели», где «горючки» осталось совсем чуть-чуть, где самые красивые и отвязные девахи уже разобраны, и где Мишкиному появлению никто особо и не рад…

Мишка был самым высоким парнем на факультете, да и внешностью выдался: широкоплечий блондин с простым и открытым русским лицом — этакий «парень-комсомолец с плаката» — лучшей кандидатуры на роль знаменосца на факультете было и не сыскать! Вот и таскал Мишка факультетское знамя все годы своей учёбы, с самого первого курса — и на 7-е ноября, и на 1-е мая, и на 9-е… Тяжеленное знамя из гробового тёмно-красного плюша, обшитое бахромой, с двумя кистями, прибитое к трёхметровой палке, украшенной навершьем — на вытянутых руках, по ноябрьскому первому морозцу, бодрым шагом. А сзади шли однокурсники.

Обычно, пока толпа — pardon, праздничная колонна — добиралась до главной площади областного центра, приходилось постоянно останавливаться в каких-то переулках, пережидать, пока пройдут и провезут свою «наглядную агитацию» другие колонны — и здесь-то дорогие однокурсники, как правило, и начинали «разговляться» дешёвой водочкой или портвешком. И каждый раз повторялся один и тот же диалог: среди однокурсников находилась сердобольная душа, которая, взглянув на Мишку, хитро подмигивала: иди, мол, Барсуков, сюда — врежь немного «для сугреву», прямо из ствола!… Но тут же чей-то голос осаживал с наигранной суровостью: «Те-те-те! Барсукову — ни грамма! Ему нельзя: он должен бодро пронести свою любимую бабу!» — и все начинали ржать. Под «любимой бабой» подразумевалось, естественно, факультетское знамя. Ржали, конечно же, беззлобно, но Мишке было обидно.

…В тот год, как обычно, за неделю до очередной, 72-й годовщины ВОСРы, Мишку Барсукова вызвал к себе замдекана факультета. Вызвал — и сказал:

- Значит так, Барсуков! В этом году, как всегда, Вы пойдёте во главе колонны факультета со знаменем. Сбор праздничной колонны — в 7.30 утра, но Вас я попрошу быть на полчаса раньше, ровно в семь часов, — и вдруг прибавил уже совершенно каким-то другим тоном: — Вы уж, голубчик, не подводите: скорее всего, это будет последняя демонстрация, больше уж их не будет, наверное… Сами ведь знаете: новые времена пришли…

Естественно, 7-го ноября 1990 года ровно в 7.00 часов Мишка явился на факультет, получил в руки своё привычное знамя. Потом стали собираться однокурсники, которым факультетская коменда, уже успевшая остограмиться, выдавала транспаранты, флажки и портреты членов Политбюро, прибитые к палкам. В 8.00 выдвинулись праздничной колонной; впереди — Мишка со своей «любимой бабой», за ним — однокурсники с «наглядной агитацией» в руках и пузырями под полой пальто. Как всегда, застревали в переулках, пропуская вперёд колонны трудящихся (в сысысысэре даже на демонстрациях были очереди!) — и, как всегда, во время одной из таких задержек кто-то предложил Мишке рвануть из ствола «для сугреву».

И тут в Мишкиной голове что-то щёлкнуло, сорвался какой-то рычажок или пружинка. «Какого чёрта?! — вдруг подумал Мишка, — в самом деле, какого чёрта?! Чего я боюсь? Кому и чем я здесь обязан?» — и, решительно сделав шаг к предлагавшему, Мишка протянул свободную от знамени руку:

- Давай! — и сделал добрый глоток из услужливо протянутой бутылки.

Однокурсники одобрительно загудели; кто-то уже тянул к Мишке руку:

- Ты это, Барсук… давай-ка, закуси! Плавленный сырок «Дружба»!…

Мишка закусил — и вновь протянул руку за бутылкой. В бутылке плескалось тёмное непрозрачное термоядерное пойло под названием «креплёный портвейн».

- Ух ты! Разошёлся Барсук!… - гудели однокурсники, — а ты… это… свою любимую женщину-то теперь нормально дотащишь?

- А то! — небрежно отвечал Мишка, — чего ей, матрёшке плюшевой, сделается? — и, действительно, гордо зашагал вперёд, неся факультетское знамя на вытянутых руках, ибо в этот момент настала очередь демонстрировать единство с партией студенческим колоннам, и была дана команда начинать движение.

По площади, на которой на трибуне выстроились партийно-номенклатурные «шишки», колонна во главе с Барсуковым прошла безо всяких приключений: традиционно поорали «ура-а-а!» в ответ на торжественно-бодрые вопли из репродуктора, свернули с площади на улицу имени лётчика-героя Валерия Чкалова, и… Я говорил, что в Мишкиной голове сорвался какой-то предохранительный рычажок — потому что, вместо того, чтобы присоединиться к старосте и комсоргу, которые стали собирать «наглядную агитацию» с тем, чтобы пойти и сдать её факультетской коменде, Мишка вдруг решил идти вместе со всеми в общагу.

Может быть, если бы комсорг или староста его окликнули, или если бы кто-нибудь спросил его, не хочет ли он пойти и сдать знамя, всё случилось бы по другому — но никто его не окликнул и ни о чём не спросил. И Мишка Барсуков отправился «праздновать» в компании однокурсников прямо со знаменем…

…Кто учился в высших учебных заведениях необъятной родины моей, тот должен иметь представление о том, что такое студенческая пьянка в общаге. Для тех же, кто был лишён данных впечатлений, могу пояснить лишь, что это — нечто, очень похожее на традиционные увеселения античных римлян: тут тебе — и вакханалия, и оргия, и гладиаторские бои, и выступления патрициев перед Сенатом. И всё это — в одном флаконе! И густо перемешано. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что попойку в общаге Мишка запомнил плохо: помнил он, что сначала было весело, потом кто-то что-то сказал, а кто-то другой в ответ сказал ещё что-то, а первый сказавший обиделся; а потом, вроде бы, кто-то кого-то начал бить, и девчонки ещё кричали: «Миша!!! Миша-а-а!!!» — и Миша кого-то лупил по голове… да-да, лупил по голове какой-то длинной и тяжёлой палкой — а на палке была какая-то тяжёлая тряпка цвета бордо… А потом он очутился на улице — а рядом с ним была какая-то красотка — явно, не с их курса — которая говорила: «Ну Миша… Миш… ну, не надо… пойдём ко мне — я тебе компресс на глаз положу… у меня дома ещё бутылка вина есть… родители уехали…»

Что было потом, Мишка не помнил. Смутно, как в какой-то полудрёме, вспоминалось, что проснулся он в чужой постели, совсем-совсем голый; что будила его давешняя красавица, смотревшая на него испуганным и восхищённым взглядом; красавица говорила ему, что только что позвонили родители, что с минуты на минуту они приедут сюда, что надо скорее собираться и уходить… А ещё красавица называла Мишку «милым», и «солнцем своим», и ещё разными словами — и среди этих слов было, почему-то, слово «убивец» — а ещё, красавица говорила, что в следующие выходные родители уедут опять, что в институте она его обязательно найдёт, что всё было клёво, будет клёво… было… будет… клёво…

Всё это Мишка помнил очень плохо — более-менее ясные воспоминания начинались с того момента, когда он, кое как одевшись, выходил из чужой квартиры — а давешняя красавица совала ему в руки какую-то здоровенную палку, и торопливо повторяла: «Знамя… знамя держи… ну — всё! целую! увидимся!» И вот теперь Мишка, мучаясь головной болью, брёл куда-то по утреннему холодку, не разбирая дороги, а в руках у него было — факультетское знамя.

Мало помалу, Мишка начал приходить в себя — и вдруг обнаружил, что находится он на Набережной, где-то между своим факультетом и гостиницей «Интурист». Нет, «Интурист» был, всё же, ближе…

Во рту пересохло, голова гудела, как церковный колокол, Мишку подташнивало, руки и ноги плохо слушались нашего знаменосца… И тут навстречу ему вышел человечек — маленький, узкоглазый, с фотоаппаратом на ремне, и — с бутылкой пива в руках! Вес мир в этот момент сузился для Мишки до размеров этой бутылки пива, он сделал шаг вперёд, вытянул руку — и, не дав даже опомниться маленькому узкоглазому человечку, властно вырвал у него из рук бутылку и осушил её в несколько глотков.

Маленький японец — а встреченный Барсуковым человечек был именно японцем — смотрел на Мишку своими глазами-щёлочками, и широко улыбался. И вдруг, продолжая улыбаться, произнёс на относительно неплохом русском:

- Похмелье болеете? Ещё пива? Хотите? Приглашаю гости!

…Через полчаса они сидели в «интуровском» баре, куда хлебосольный японец любезно пригласил Мишку. На столе стояли шеренги пивных банок — баночного пива Мишка прежде и не пил никогда! — и бутылка «Столичной», а в углу возле столика скромно пристроилось знамя. Новый Мишкин знакомый оказался не простым японцем: сейчас он с упоением рассказывал Барсукову, как храбро летом 1945 года сражалась в степях Маньчжурии победоносная императорская Квантунская армия с армией совецкой — но была разгромлена; как героически валили сибирскую тайгу, а потом строили трамвайные пути в этом замечательном городе все те, кто имел несчастье попасть в совецкий плен; как нынче, через сорок лет после освобождения из лагеря и возвращения на родину, он, бывший солдат императорской армии, а ныне — владелец заводов-газет-пароходов — приехал в этот город уже не в качестве военнопленного, но как турист… А ещё японец рассказывал, что именно в Сибири он научился когда-то опохмеляться и пить с самого утра, что в Японии это практически немыслимо, а здесь — пожалуйста!… гуляй, душа!… А Мишка слушал — и с каждой минутой проникался к собеседнику всё большей и большей любовью.

Наконец, японец заявил, что хочет отблагодарить Мишку за компанию, которую тот ему составил — а по-сему, просит его подняться вместе с ним в его номер. Мишка повиновался — и уже через несколько минут в интуристовском «люксе» сияющий до ушей самурай вручал Мишке подарки: маленький кассетный магнитофон «SONY» и фотоаппарат — тоже «SONY» — а также кроссовки, джинсы, какие-то футболки, какую-то совершенно немыслимую, невероятную спортивную сумку, в которую сам же всё это добро укладывал…

«Ишь, щедрый какой! — думал Мишка, — хороший он мужик, этот Япона Мать! Надо и ему что-нибудь подарить — на память. Но что?…»

И тут Барсуков вспомнил о знамени! И вновь в голове у него перегорел какой-то предохранитель, и щёлкнуло какое-то колёсико: «Какого чёрта, в конце концов?! — мелькнуло в его голове, — таскаю его, таскаю!… НАДОЕЛО!» — и, ни слова ни говоря, Мишка взял в свои сильные руки злополучное знамя, развернул его — и аккуратными рывками стал отрывать его от древка. Крепившие знамя гвОздики тихо роняли шляпки на пол гостиничного номера…

- Вот! Презент! — выпалил Мишка, протягивая японцу снятое с древка знамя, — и вот ещё! — на этих словах он стянул с древка копьевидное навершье, — совьет флэг! Сувенир! На память!…

Восторгу японца не было предела — и восторг вылился в продолжение банкета, но уже не в баре, а прямо в гостиничном номере. Как Мишка в тот день домой добрался, он совершенно не помнил. Вроде бы, на такси с японцем ехали…

…В понедельник, когда Барсуков пришёл на занятия, о знамени его никто не спросил: решили, что, само собой, Мишка, как надёжный и проверенный товарищ, после демонстрации сдал знамя коменде. А ближе к концу лекций его разыскала та самая красотка… Да, та самая:

- Миша! Ты — вандал! — восторженно шептала она, глядя на Барсукова влюблёнными глазами, — ты варвар! У меня такого никогда не было! Было клёво! — и, вдруг совсем понизив голос, прошептала: — а давай в пятницу — опять? И — опять на знамени, а?…

- Кто она такая? — спросил Мишка у кого-то из однокурсников, когда девушка, наконец, добилась от него обещания повторить их встречу, и, радостная, убежала.

- Да ты что, знаменосец? — удивился однокурсник, — разве не знаешь её? Это же Майя N, дочь проректора по науке!…

В тишине институтского коридора раздался глухой щелчок: это опустилась и отвисла барсуковская челюсть.