Исчадия разума

Глава 8

Распускалась первая сирень, и в вечернем воздухе, сыром и прохладном, ощущался слабый намек на аромат, который через неделю-другую нависнет над улицами и тропинками городка тяжким духовитым облаком. Ветер, налетающий от реки, раскачивал подвесные лампы на перекрестках, и по земле метались полосы света и тени.

– Как я счастлива, что все позади, – сказала Кэти Адамс. – Во-первых, вечер, а во-вторых, и весь учебный год. Но в сентябре я вернусь.

Я присматривался к женщине, идущей рядом, и, ей-же-ей, это была совсем другая женщина, чем та, с какой я столкнулся утром в лавке. Она сделала что-то с волосами и сразу избавилась от облика типичной училки, а кроме того, она сняла очки. «Защитная окраска, – подумал я. – Неужели утром это была мимикрия, сознательная попытка выглядеть именно такой училкой, какую только и может принять здешняя община? Что за жалость, – добавил я про себя. – Дали б ей хоть малый шанс, она могла бы стать просто привлекательной…»

– Вы сказали, что вернетесь, – произнес я. – А куда вы собираетесь летом?

– В Геттисберг.

– В Геттисберг?

– Ну да, в Геттисберг, штат Пенсильвания. Я там родилась, а мои родители и теперь там. Я езжу к ним каждое лето.

– Я ведь был там всего несколько дней назад. Останавливался по дороге сюда. Провел в Геттисберге два полных дня, обошел поле сражения и пытался себе представить, как все это было тогда, более ста лет назад…

– Вы что, раньше там не бывали?

– Всего раз, и притом очень давно. Когда впервые попал в Вашингтон начинающим репортером. Как-то раз я присоединился к экскурсии. Получилось не слишком удачно. С тех самых пор мне хотелось побывать там в одиночку, не торопиться, осмотреть все, что я выберу, заглянуть в каждый уголок и в каждом провести столько времени, сколько мне будет угодно.

– Значит, на этот раз вы были там в свое удовольствие?

– Да, провел два дня в прошлом. И старался представить его себе наглядно.

– Мы живем там так долго, что свыклись и стали считать все само собой разумеющимся. Естественно, мы гордимся прошлым и проявляем к нему интерес, но туристам достается неизмеримо больше. Они полны энтузиазма и свежести восприятия и, возможно, видят все другими глазами, чем мы, старожилы.

– Может быть, может быть, – согласился я, хоть вовсе так не думал.

– Вот Вашингтон – другое дело. Люблю этот город, особенно Белый дом. Он восхищает меня. Могу стоять часами у его чугунной ограды и просто смотреть на него.

– Как и миллионы других, – подхватил я. – Когда ни подойдешь к Белому дому, там всегда полно людей. Ходят взад-вперед вдоль ограды и смотрят во все глаза.

– А больше всего я обожаю бе́лок. Нахальных белок, что подбираются к самой ограде Белого дома и попрошайничают. А то выпрыгивают на тротуар и крутятся под ногами, принюхиваясь, а потом присядут на задние лапки, подожмут передние и уставятся на вас своими бусинками…

Припомнив белок, я рассмеялся и заметил невзначай:

– Вот уж кто обязательно добьется своего.

– Вы словно завидуете им.

– Почему бы и не позавидовать, – согласился я. – Жизнь у белок, как можно понять, простая и незатейливая, а мы, люди, запутали свою жизнь до того, что она никогда уже не будет простой. Смешали все понятия, устроили из них кавардак. Вообще-то, наверное, не больший, чем раньше, но суть в том, что жизнь никак не становится легче. Скорее даже наоборот.

– И вы намерены вставить рассуждения в этом роде в свою книгу? – Вопрос удивил меня, и я не сумел скрыть удивления. – Бросьте, все знают, что вы вернулись сюда поработать над книгой. Вы упоминали об этом кому-нибудь или они догадались сами?

– Кажется, говорил Джорджу Дункану.

– Вот и достаточно. Достаточно упомянуть о чем-нибудь одному человеку, одному-единственному. Ровно через три часа все, что вы сказали, будет известно в поселке всем и каждому. Завтра еще до полудня все в поселке будут знать, что вы провожали меня домой и выложили за мою корзинку десять долларов. Какая муха вас укусила, что вы предложили такую сумму?

– Поверьте, совсем не ради похвальбы. Понимаю, кто-то подумал именно так, и мне это очень неприятно. Не надо было, наверное, упорствовать, но там были эти три увальня у стенки…

Она кивнула.

– Знаю, кого вы имеете в виду. Два Болларда и один Уильямс. Но вам не стоит обижаться на них. Вы показались им подходящей добычей. Новичок да к тому же еще горожанин. Вот им и захотелось показать вам…

– А получилось, что я показал им. Взаимное ребячество, что с их стороны, что с моей. Только меня извинить труднее, мне бы следовало держать себя в руках.

– Как долго вы планируете здесь пробыть? – спросила она.

Я усмехнулся.

– Во всяком случае, в сентябре, когда вы вернетесь, я еще буду здесь.

– Я вовсе не в том смысле…

– Знаю, что не в том. Но книга займет немало времени. Я не собираюсь писать ее наспех. Хочу поработать на совесть и показать лучшее, на что я способен. А еще хочу порыбачить. Вознаградить себя за все годы, когда я мог лишь мечтать о рыбалке. Осенью, пожалуй, поохочусь немного. По-моему, тут хорошая охота на уток.

– Наверное, да, – сказала она. – Из местных многие охотятся на уток каждую осень. Неделями только и слышишь о том, когда же, наконец, начнется настоящий перелет с севера…

Так я и предполагал, так и предчувствовал. Соблазн и притягательность таких поселочков, как Пайлот Ноб, в том и состоит, что живешь в спокойном знании мыслей окружающих и можешь, если хочешь, присоединиться к их уютной беседе, присесть в лавке у заплеванной печки и порассуждать, скоро ли начнется настоящий перелет с севера, или о том, как хорошо нынче клюет у Судейской трясины, или что после недавних дождей кукуруза пошла в рост, или что гроза минувшей ночью положила овес и ячмень. Теперь мне вспомнилось, что у печки был особый стул для моего отца: никто не спорил с тем, что занимать этот стул – его личное право и привилегия. И, шагая по вечерним улицам, напоенным сиренью, я задал себе вопрос: а будет ли в лавке особый стул для меня?

– Мы пришли, – объявила Кэти, сворачивая на дорожку, что вела к большому белому двухэтажному особняку, утонувшему в кустах и деревьях. Я остановился и стал вглядываться в особняк, силясь опознать его, выцарапать из памяти имя владельца. Кэти пришла мне на помощь:

– Дом Форсайта. Банкира Форсайта. Я живу здесь с тех самых пор, как начала учительствовать три года назад.

– А что банкир?..

– Увы, его нет. Умер лет десять назад, может, и больше. А его вдова живет здесь до сих пор. Она совсем, совсем старенькая. Почти ослепла, ходит с палочкой. Говорит, что ей стало невмоготу жить одной в таком большом доме. Потому-то она меня и пустила.

– Вы когда уезжаете?

– Через день-другой. Я на своей машине, спешить особенно некуда. И никаких забот на все лето. В прошлом году я подрабатывала на летних курсах, в нынешнем решила обойтись без этого.

– Вы разрешите до отъезда увидеться с вами еще раз? О причинах я не задумывался, но мне почему-то захотелось увидеться с ней снова.

– Право, не знаю. Я буду занята…

– Может быть, завтра вечером? Пожалуйста, поужинайте со мной. Наверняка есть какое-нибудь заведение, куда можно поехать. Поужинаем и выпьем немного…

– Надеюсь, это будет не скучно, – сказала она.

– Я заеду за вами. В семь не слишком рано?

– Пусть будет в семь. И спасибо, что проводили меня домой.

Это был сигнал к расставанию, но я медлил.

– А как вы попадете домой? – Вопрос прозвучал глуповато. – У вас есть ключ?

Она рассмеялась.

– Ключ у меня есть, но он мне не понадобится. Она меня ждет и наблюдает сейчас за нами.

– Кто она?

– Миссис Форсайт, кто же еще. Хоть она и полуслепая, а в курсе всего вокруг. А уж меня караулит как дочку. Никто не причинит мне зла, покуда она жива.

Это меня позабавило, но и рассердило слегка и расстроило. Я забыл, я опять забыл, что тут нельзя никуда пойти, ничего нельзя предпринять без того, чтобы кто-нибудь не наблюдал за вами и не поделился свежими наблюдениями со всем населением Пайлот Ноба.

– До завтрашнего вечера, – сказал я немного чопорно: мне стало не по себе от глаз, что следят за нами, невидимые, из-за занавесок на окне.

Я смотрел вслед Кэти; она поднялась по ступенькам на веранду, увитую виноградом, – и прежде чем она добралась до двери, та распахнулась ей навстречу и выплеснула поток света. Кэти была права. Миссис Форсайт наблюдала за нами.

Я двинулся восвояси обратно через калитку и вниз по улице. Над утесом к востоку от Пайлот Ноба взошла луна – в давнюю пору колесных пароходов утес служил ориентиром для речных лоцманов, он и дал поселку название. Лунный свет пробился сквозь листву мощных вязов, росших по обеим сторонам улицы, и испещрил тротуар пятнами, а в воздухе плыл легкий аромат расцветающей по дворам сирени.

Миновав перекресток у школы, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Поселок здесь и кончался, а деревья, карабкающиеся по склону утеса, стали еще гуще и поглотили луну.

И не успел я сделать десяти шагов в этой густой тени, как они набросились на меня. Нападение было для меня полной неожиданностью. Чье-то тело ударило меня по ногам и опрокинуло, как кеглю, и не успел я упасть, как что-то еще врезалось в ребра. Я шмякнулся наземь, откатился в сторону и тут услышал топот башмаков по дороге. Подтянув колени, я попытался встать, но различил перед собой контур человека и угадал (именно угадал, а не увидел, просто уловил быстрое движение), что сейчас получу новый удар ногой. Я уклонился, и удар пришелся вскользь по предплечью, а не в грудь, куда был, вероятно, нацелен.

Я догадывался, что нападающий не один, – я же слышал топот ног на дороге, – и сообразил, что, если останусь лежать, они накинутся на меня все разом, лягаясь и пинаясь. Я предпринял героическое усилие, и мне удалось подняться, хотя меня изрядно шатало. Подавшись назад в надежде обрести какую-нибудь опору, я уперся спиной во что-то твердое. Почувствовал шершавость коры и понял, что это древесный ствол.

Теперь я различил, что их трое, – затаились в тени, но оставались все же темнее тени. Неужели те самые трое, что подпирали стенку и старались поднять меня на смех, считая приезжего своей законной добычей? А когда я пошел провожать Кэти, решили устроить на меня засаду…

– Ладно, сопляки, – выговорил я, – подходите поближе и получите, что вам причитается.

И они откликнулись на приглашение, все трое. Если бы у меня хватило здравого смысла не раскрывать рта, они бы, может, и воздержались от нового нападения, но насмешку не снесли.

Разочек я все-таки попал. Мой кулак угодил прямо в лицо тому, кто был в центре. Удар был хорош, да он и сам двигался кулаку навстречу. Раздался звук, словно острый топор врубился в бревно, прихваченное морозом.

Но тут их кулаки обрушились на меня со всех сторон, и я опять потерял равновесие, а когда упал, они забыли про кулаки и принялись обрабатывать меня ногами. Я сжался, вернее, попытался сжаться в комок и защитить все, что можно. Это продолжалось довольно долго, я был совершенно ошеломлен, и не исключено, что на какое-то время потерял сознание.

Следующее, что я помню, – я сижу на земле, а дорога пуста. Я один на один с собой, и мое «я» – сплошная боль, хотя есть места, где болит чуточку сильнее. Кое-как поднявшись, я нетвердыми шагами двинулся дальше. Сперва меня швыряло то вправо, то влево, но помаленьку дело наладилось, и я наловчился прокладывать ровный курс.

В конце концов я доплелся до мотеля, ввалился к себе и сразу отправился в ванную, включив свет. Ну и видочек же у меня! Один глаз заметно припух, и глазница уже начала темнеть. Лицо в крови от многочисленных ссадин. Осторожно смыв кровь, я обследовал ссадины, – к счастью, они оказались неглубокими. Синяк под глазом продержится, без сомнения, несколько дней, тут уж ничего не поделаешь.

В общем-то, больше всего пострадало мое чувство собственного достоинства. Вернуться в родной городишко микрознаменитостью, выступавшей по телевидению и по радио, и в первый же вечер ухитриться быть избитым – и кем? Шайкой деревенских подонков из-за того, что я перехватил у них корзинку учительницы! «Господи Боже, – подумал я, – если эта история станет известна в Вашингтоне или Нью-Йорке, мне же будут ее поминать до конца дней моих…»

Я ощупал все тело – там и тут ушибы и кровоподтеки, но ничего серьезного. Денек-другой поболит и пройдет. «Однако завтра-послезавтра, – сказал я себе, – придется рыбачить с восхода до заката. Торчать на реке и по возможности стараться ни с кем не видеться, пока запухший глаз не откроется…» Но я же знал, все равно знал, что нет ни малейших шансов скрыть происшествие от милых жителей Пайлот Ноба. И завтрашнее свидание с Кэти – что прикажете делать с ним?

Я подобрался к двери и вышел за порог, чтобы еще раз полюбоваться весенней ночью. Луна поднялась высоко над хмурым утесом, легкий ветерок шевелил деревья и украдкой шуршал в листве. И вдруг я услышал иной звук: отдаленный собачий вой, исступленный визг охотничьей своры.

До меня донесся всего-то обрывок звука, маленький фрагмент, подхваченный ветром и оброненный им для меня, – и снова все было тихо. Я замер, вслушиваясь и вспоминая, что толковала Линда Бейли о псах-оборотнях, завладевших Унылой лощиной.

И вот звук донесся опять – дикий, остервенелый, леденящий кровь клич стаи, настигающей добычу. Потом ветер вновь переменился, и звук пропал.