Искатель, 1962. Выпуск №1

Н. Коротеев
ПЕРВЫЙ КАВАЛЕР СЛАВЫ

Рисунки П. Павлинова

Он ушел воевать из маленького городка в глубине России — Сердобска. И после победы снова возвратился туда. Небольшой, в три окна, домик на Большой Садовой улице, построенный им самим, ничем не отличается от соседних, таких же веселеньких, с резными наличниками домиков, что пестрыми шеренгами взбираются на пригорок.

И судьба этого человека мало отличается от жизненного пути тысяч и тысяч людей его поколения — поколения, молодость которого совпала с трудным для нашей Родины часом; поколения, показавшего всему миру, что значит беззаветно любить Советскую Отчизну; поколения, которое выполнило во имя человечества великую освободительную миссию и которое справедливо называли героическим.

Николай Алексеевич Залетов невысок ростом, плечист. Про таких говорят — коренаст. И это не только описание его внешности, но и характера — крепкого, уверенного, стойкого.

Он сидит, грузновато опершись локтями о стол, широкоскулый, с густыми темными бровями, из-под которых глядят голубые, с лукавинкой глаза. Залетов неразговорчив. Вернее, скромен. Про героев все так пишут. Что ж, Залетов и в этом не исключение.

Исключительность его в том, что он первый стал полным кавалером самого почетного солдатского ордена — ордена Славы. Залетов трижды награждался этим орденом — третьей, второй и первой степени. Залетов трижды совершал подвиги, которые, как записано в статуте ордена, требуют мужества, отваги, сообразительности и воинской доблести.

— На фронт я ушел двадцать третьего июня. Сражался под Ленинградом. И в партию вступил, как все солдаты, перед большим боем, когда прорывали блокаду. Был ранен. Вернулся в строй. В начале 1944 года подошли мы к Вороньей горе…

И третью атаку фашисты отбили…

Рота вернулась на исходный рубеж. Вернее, полроты. А половина…

Вон на подъеме к фашистским траншеям чернеют на снегу шинели. Одна, вторая, третья. Вон новенький. Вчера с пополнением прибыл. Даже, как зовут, не вспомнишь.

Пали смертью храбрых…

Пали… На склоне белом, ослепительно белом склоне, темнеют шинели.

Позади Ленинград. Позади блокада, голод. Самое трудное — позади.

Вышедшие из боя ждут нового приказа идти в атаку, хлопают варежками, притопывают. Ругают промозглые, туманные морозы. Смотрят на проклятущую высотку.

Черт бы побрал всякую высоту, пока она не наша! Старый солдат из ополчения — как его звали? — Демьян, Демьян Денисович приговаривал, что на войне от любой высотки до рая — рукой подать.

Демьян Денисович убит позавчера. Пулеметной очередью. Как раз на подходе к этой высотке, к Вороньей горе.

Посмотреть на нее, на Воронью гору, — красивая такая. На лыжах с нее в мирное время хорошо кататься. И катались, конечно.

Приказ есть приказ, и его рота выполнит.

Залетов, помкомвзвода, во время атаки заметил то, что скрадывалось в ровной белизне снегов, — лощинку. Ну совсем, можно сказать, неприметную. Она этаким серпом выходила почти на середину склона. Как раз у дота. Того самого, что трижды отбрасывал роту на исходные позиции.

В мирное время не один парень, наверное, лыжи в ней сломал. Ну да что говорить — отлично, что эта лощинка существует.

Залетов отправился к командиру роты. Нашел его на другом фланге.

— Может, тебе, Залетов, показалось? — спросил старший лейтенант Камышный. Не верилось ему, что к этому проклятущему доту есть скрытый подход.

— Точно есть, товарищ старший лейтенант. Только совсем не видно ее отсюда. Разрешите? Я мигом.

— Одному не годится. Возьми с собой четверых по крайней мере.

— Зачем?

— Прикроют тебя, коль фашисты обнаружат.

— Слушаюсь!

Залетов отобрал четверых солдат. Тех, кто поопытнее: пулеметчика Смирнова, бойцов Елина, Толстикова, Капустина.

— Ты, Смирнов, доползешь до лощинки и заляжешь в самом ее начале. Будешь прикрывать.

— Ладно.

Стояла глухая северная тишина. В дымном мареве висело огромное оранжевое солнце.

Пятеро в маскировочных халатах перемахнули через бруствер. И скоро их уже нельзя было разглядеть в рассеянном свете.

Залетов полз впереди. Хрупал под локтями снег. Громко, слишком громко хрупал. Мог бы и потише.

«Ну еще бы с десяток метров проползти, чтоб не заметили…» — думал Залетов.

Уж скорее бы это чертово солнце зашло. Болтается на небе. Чуть тронешь снег — ямка. Коль ямка — тень. И такая мелочь выдать может.

Впрочем, нет. Уж пускай пока болтается на небе солнце. В темноте высотку, пожалуй, не возьмешь.

Только скатились в лощинку — затараторил пулемет.

— Давай, Николай, — сказал Залетов. — Прикрывай, тезка.

Смирнов кивнул и полез на крутой склон лощинки. Как раз против амбразуры дота. Залег.

Не проползли и двадцати метров, как позади Залетова кто-то охнул. Обернулся — Елин. Ранило.

Двинулись дальше.

Знакомым «почерком» бил позади и сбоку пулемет Смирнова.

Солдаты пробирались все ближе и ближе к доту.

«Фить, фить фить», — взвились совсем рядом фонтанчики снега.

— Заметили, гады! — Залетов обернулся.

Капустин отполз в сторону и стал отвечать. Пока все шло по плану.

Впереди Залетова поворот ложбинки. Там местность не просматривается и не простреливается. Оттуда до дота, до входа в дот, рукой дотянуться можно.

Перебежкой бы эти пятьдесят метров! Да не тут-то было. Дела не сделаешь и сам погибнуть можешь. А очень хочется перебежкой. Один рывок…

Где-то у самых ног взвизгнули, вспарывая снег, пули.

Залетов покосился через плечо.

Толстиков отползал в сторону. За ним по снегу — кровавая полоска.

«Теперь надо одним рывком добежать до поворота лощинки, — подумал Залетов, — теперь уже надо рисковать».

И лишь стоило Толстикову ответить врагу, как Залетов вскочил, побежал пригибаясь, юркнул за поворот.

Упал в сугроб, прижался к снегу.

Тихо. Лишь за поворотом то пулемет Смирнова протараторит, то автоматы Толстикова и Капустина пробубнят.

«Нет. Не заметили», — и Залетов пополз вверх по ложбинке. Она здесь была похожа на канаву, и снегу по пояс. Руки по плечи провалились в сугроб.

Постепенно снежный намет в канаве становился все тоньше, и только по этому Залетов мог судить, что ложбинка скоро кончится и он очутится у дота.

Вот!

Над сугробом мелькнула голова часового: зеленая пилотка с опущенными отворотами.

Часовой стоял у входа. Залетов видел его затылок. Дверь в дот была закрыта: гитлеровцы, видимо, берегли тепло. А люк откинут.

«Сквозняка, что ли, боятся, гады?» Залетов отдышался. Снял варежки. Вытер тыльной стороной ладони нос, чтоб не хлюпал и дышать было легче.

Часовой пританцовывал на месте, стараясь согреть ноги в огромных соломенных калошах, напяленных на валенки.

Залетов затаился: вдруг обернется!

Не обернулся. Потоптался, потоптался и снова уставился куда-то в сторону русских позиций.

Залетов достал нож.

И пополз.

Двигался осторожно, сдерживая дыхание, не спуская глаз со спины гитлеровца.

Только бы не обернулся!

И не охнул. Комком шинели опустился к ногам Залетова.

Теперь помкомвзвода огляделся, прикинул, как лучше действовать.

Часовой стоял у дота и охранял ход сообщения с траншеями переднего края. Медлить было нельзя. В окопе каждую минуту могли появиться фашисты.

Залетов влез на крышу дота и одну за другой бросил в открытый люк две лимонки.

Взрывы ухнули глухо. Из амбразуры повалил дым.

И тогда из траншей у подножия высотки высыпала его рота.

Бойцы двигались быстро, длинными перебежками.

— Ур-р-а-а-а! — катилось по полю.

Фашисты открыли беспорядочную стрельбу.

Но рота старшего, лейтенанта Камышного шла вперед, не останавливаясь.

А Залетов поудобнее устроился на крыше дота. Он ждал. Бежать в тыл фашисты могли только по ходу сообщения, который он держал на прицеле.

И гитлеровцы побежали.

В ходе сообщения замелькали темные фигуры. Залетов дал очередь. Фашисты валились как подкошенные. Но в траншею врывались все новые и новые гитлеровцы и, нарвавшись на пули, заваливали проход беспорядочной грудой.

Потом фашисты стали выпрыгивать из окопов и удирать по снежной целине — проваливались, падали под огнем, останавливались, подняв руки.

А рота все гнала и гнала гитлеровцев. Сначала вверх по склону, потом вниз и дальше по полю, не давая опомниться…

— Вот за этот бой командование и представило меня к ордену Славы 3-й степени. Долго награда ждала меня. Я в госпиталь попал. Не лежалось. Ведь тогда мы по-настоящему наступать начали. Свою часть нагнал под Нарвой. Вовремя нагнал. Отыскал свою первую роту первого батальона 188-го гвардейского стрелкового полка 63-й гвардейской дивизии, входившей в состав 30-го гвардейского корпуса прорыва.

Вышли мы к берегу Нарвы. И остановились. Форсировать с ходу водный, вернее ледяной, рубеж не удалось.

Гитлеровцы сильно укрепились на левом берегу. И мы и они понимали: форсировать Нарву — значит вырваться на оперативный простор в Прибалтику, откуда до Германии совсем близко….

Февраль славен в Прибалтике ветрами — тягучими, влажными и промозглыми. Они тащат на своих спинах рыхлые тучи. Тучи секут землю колючей крупой.

И сыро и холодно.

Вот в один из таких пасмурных дней и появился Залетов в землянке Камышного.

Руку к ушанке.

Да что там!

Обнялись.

— Новости рассказывай, Залетов! — веселился старший лейтенант. — Мы так быстро шли, что они отстали.

— Новостей в тылу от вас ждут, — пошутил Залетов.

— И у нас будут. Пополнение пришло. И ты вернулся. А опытный солдат порой целой роты стоит, — прибавил Камышный свою любимую поговорку.

Проведав про возвращение Залетова, пришли в землянку «старые» солдаты — Смирнов, Толстиков, тоже недавно вернувшийся из госпиталя.

В землянке Камышного пили чай и что покрепче. Вспоминали. Говорили про дом, о родных, о земляках, которые были и которых уже нет. Но для всех, кто их знал, они оставались живыми, они продолжали идти рядом.

— А помнишь, Залетов, парнишку из Каменки? — спросил Толстиков.

— Рыжего?

— Да нет. Веснушчатый такой. Все носом шмыгал..

— Это тот, который со мной про гоголевского «Ревизора» спорил?

— Вот-вот, — подсказал Толстиков.

И все рассмеялись.

Спор действительно был веселый. Спорили, в каком городе надул городничего Хлестаков — в Каменке или в Сердобске. В комедии не сказано, куда направлялся Хлестаков, но упомянуто, что в Пензе он проиграл все деньги пехотному капитану. А от Пензы — что до Сердобска, что до Каменки. И, судя по истории, оба города подходящи.

— А где он, паренек-то? — спросил Залетов.

— Погиб, — ответил Камышный. — Неделю назад.

Все замолчали..

…Артподготовка началась на следующее утро.

Рота готовилась форсировать Нарву по льду.

Канонада была такой плотной, что выстрелы тонули в грохоте разрывов, вздымавшихся на том берегу. Его затянуло дымом. Таким густым, что сквозь него едва пробивались ослепительные вспышки рвавшихся снарядов и мин.

Фашисты пробовали отвечать, но вскоре замолчали.

Обстрел рвал только берег. Артиллеристы щадили мост, перекинутый морозом через реку.

— Не нравится мне, что не отвечают, гады, — сказал, наклонившись к Залетову, старший лейтенант. Они стояли в траншее, готовые к атаке. — Силы, сволочи, берегут.

— Потом по льду могут ударить, — сказал Залетов.

— Только бегом. Без остановки, — проговорил Камышный. — До них метров четыреста — две, ну, три минуты.

Казалось, что на противоположном берегу уже не осталось ни одного живого существа — таким массированным и плотным был сосредоточенный огонь. Но и Камышный, и Залетов, и все солдаты знали, что стоит утихнуть канонаде, как из каких-то щелей, из дотов, упрятанных глубоко в склоне высокого берега, их, атакующих, встретит стрельба. А на ледяном просторе реки и двух-трех пулеметов достаточно, чтобы не только остановить, но и уничтожить полк.

— Давай закурим, — сказал Камышный. — Артподготовка скоро кончится.

Старший лейтенант достал пачку «Беломора». Закурили.

— Помню, я с него и начинал, — усмехнулся командир роты. — Мать увидела. Ну и досталось на орехи!

Закурили и другие солдаты. Все знали, что значит это «закурим». Скоро атака. Курили, жадно затягиваясь, чтобы по сигналу резко отбросить, может быть, недокуренную папиросу — и в бой.

Разрывы снарядов ушли в глубь от берега.

Камышный вскочил на бруствер:

— Вперед!

Старший лейтенант побежал к реке, не оглядываясь. Тот, кто поднимается первым, никогда не оглядывается. Он не должен оглядываться. Он должен верить, что за ним поднимутся все.

Иначе ему не следует подниматься.

Рота кинулась за командиром.

Солдаты бежали к белому полотну реки.

Вот уже первые солдаты ступили на лед. Вот уже и соседние роты вышли на ледяной мост.

И только тогда пришедшие в себя после артобстрела фашисты открыли огонь.

Ударили пулеметы. Лед заныл от пуль, увязающих в нем. Взвизгнули, охая пламенем, мины. Заскрежетал, затрещал под ногами солдат ледяной мост.

Черная быстрая вода глянула в проруби, образовавшиеся от разрывов.

Вдруг будто запнулся бежавший впереди Камышный. Припал на колено, сник.

— За мной! Вперед! — закричал политрук.

И замешкавшаяся на мгновение рота продолжила стремительный бросок через Нарву.

Рота выскочила на берег.

Откуда-то стреляли. Но не было видно ни одного гитлеровца.

— Они в блиндажах! Кидай гранаты в трубы! — крикнул Залетов.

Он огляделся и увидел, что на берег вышла лишь горстка людей. И политрука с ними не было.

— Кидай гранаты в трубы! — приказал Залетов.

Рядом был Толстиков. Он бросился к одному из блиндажей, опустил в трубу противотанковую гранату.

Взрывы в утробах землянок ухали глухо.

На берегу поутихло.

— За мной! — крикнул Залетов.

Солдаты двинулись за ним в гору, к городу. Теперь трудно было разобрать, где твое подразделение, а где соседнее.

Залетов вел всех.

Бойцы ворвались в город. Они бежали по узким улочкам. И каждый их шаг означал, что еще одна пядь родной земли освобождена от фашистов.

Откуда-то из-за угла ударила очередь.

Толстиков, не отстававший от Залетова, упал.

Залетов ответил очередью. Фашист выронил оружие.

Залетов повел солдат к центру города.

Второпях сбив угол дома, на перекресток выполз тупорылый танк. Остановился, шевеля хоботом пушки.

Залетов метнул под гусеницы гранату.

Он видел, что граната еще летела, когда ствол пушки изрыгнул огонь.

И оглушительное пламя рассекло мир над головой Залетова…

— Очнулся я в госпитале. Уже в тыловом. Ничего долго не видел. И не ходил. Сильная контузия.

Понемногу отлежался. На поправку пошел. Стал и видеть и ходить. Что удивительно. Поправлялись мы в госпитале на удивление скоро.

Привезут запеленатого в бинты. Дышишь, как говорят, на ладан. А смотришь, через неделю-другую сидишь, ходишь. Будто перенес операцию не больше аппендицита.

Удивительная сила живучести появлялась в людях. Очень нужна была жизнь каждому. И то сказать, не было семьи в стране, где кто-нибудь не пострадал от нашествия. Эту силу живучести и гнева человеческого не сосчитать ни по пальцам, ни на новейших электронных машинах. Это та сила, которую никогда не смогут учесть генералы, подсчитывающие, сколько дивизий и сколько бомб, хотя бы и атомных, нужно, чтобы захватить чужую землю.

И меня тогда эта сила на ноги поставила.

Провалялся я в госпитале два месяца. Пришла весна. Отправился я в свою часть. И, как говорится, хоть и приложило меня тогда здорово, а нигде не кольнет. Будто здоровее прежнего стал. Командир роты старший лейтенант Серов сказал мне, что за форсирование Нарвы представили меня к Славе 2-й степени.

Повоевали мы еще в Прибалтике, а в июне нас перебросили на другой участок. На Карельском перешейке развивалось наступление.

Вот там я и получил золотую Славу 1-й степени. Говоря по совести, получить мне этот орден положено было посмертно. Жестокое было дело…

Стояли белые ночи. Бледная радуга зари не сходила с неба. А на нем — спящие облака. В недвижных озерах то же небо. Сумерничает лес.

Солдатам спать некогда. Особенно в наступлении. Началось оно успешно. Три роты прорвали оборону противника и с боями стали продвигаться вперед. Благо все время светло.

Потом случилось неожиданное.

Пропустив три роты, фашисты затянули прорыв подоспевшими резервами.

Три передовые роты оказались в тылу противника. Командиры собрались на совет. Решили не останавливаться, а идти дальше в тыл, пересечь коммуникации. Наступление должно возобновиться. Неудача вначале могла задержать широкий прорыв на сутки, на двое, но остановить наступление было уже фашистам не под силу. Прошли те времена.

На продвижении в тыл противника настоял старший лейтенант Серов. Второй ротой командовал лейтенант Васильев, только что пришедший из училища, а третьей — старший сержант.

Роты двинулись к перекрестку дорог, где, судя по карте, находилась одинокая мыза. Это была ключевая позиция, овладеть которой значило контролировать доставку боеприпасов, снаряжения и резервов к большому участку фронта.

Мызу окружали леса и непроходимые болота.

К хутору вышли под утро. Солдаты порядком устали. Уже сутки, как они почти не выходили из боя.

Серов отдал приказ отдыхать, а сам решил посмотреть мызу поближе.

Из-за деревьев были видны каменные стены высотой в человеческий рост, окружавшие большой каменный дом под черепицей и несколько помещений чуть пониже.

Не мыза, а настоящая средневековая крепость. В ней мог разместиться батальон солдат.

Минут десять прошло, как ушел Серов.

Вдруг со стороны мызы раздался одиночный выстрел.

Бойцы пошли посмотреть, что случилось.

Вернулись с телом старшего лейтенанта. Посредине его лба виднелась черная отметина и тоненькая, будто от царапины, струйка крови.

— Снайпер на мызе, — сказали бойцы.

Лейтенант Васильев вызвал к себе Залетова.

— Садитесь, старшина.

— Благодарю.

— Видите ли, Залетов, разговор у нас с вами такой, что стоять-то вам не годится.

Залетов сел, немного удивленный смущением лейтенанта. У того даже уши порозовели.

— Николай Алексеевич, я старше вас по званию, — сказал Васильев, — а по опыту старше вы. Намного старше.

Залетов молчал, не понимая, куда клонит лейтенант.

— Вот, Залетов, я и подумал, что следует передать командование вам.

— Не положено, — смутился, в свою очередь, Залетов.

— Знаю. Как старший по званию, я могу передать вам командование только в случае ранения, или вы сами его возьмете в случае моей гибели.

— Да.

— Я не перестраховываюсь. Я как комсомолец с коммунистом говорю, по чистой совести.

Залетов молчал.

Принять командование над батальоном — дело не шуточное.

— Давайте посоветуемся с коммунистами, — сказал Залетов, — как они решат, так и будет.

Коммунисты решили, что лейтенант Васильев прав.

— Спасибо за доверие, — сказал он коммунистам. — Я считаю, как и старший лейтенант Серов, что мызу надо брать. Есть, конечно, другой выход — отсидеться в лесу, ждать, пока нас освободят. Но мы солдаты и будем драться.

И в эти минуты, когда настал для Залетова черед принимать ответственное решение, он снова вспомнил то, о чем думал тогда на берегу Нарвы, в землянке Камышного. Он подумал, что люди не гибнут бесследно. Тот, кто сделал для других хоть немногое, не исчезает с лица земли. И то, что есть теперь у Залетова — опыт, умение, — это примеры жизни, воля и мысли погибших. Теперь он, Залетов, должен найти решение, достойное павших товарищей и достойное тех, кто доверил ему свою жизнь.

— Самоходка! — Подбежал солдат. — «Пантера»!

— Возьмите двоих, — приказал Залетов, — зайдите с тыла — и гранатами.

— Слушаюсь!

«Пожалуй, и мызу надо так», — подумал Залетов. И сказал:

— Вы, лейтенант Васильев, возьмите половину людей. Скрытно обойдете мызу. Я с остальными останусь здесь. Через два часа начну атаку в лоб. Больше для шума. Пусть гитлеровцы все силы бросят на меня.

Поодаль ухнули гранаты. Сквозь чащу леса было видно вспыхнувшее над самоходкой пламя.

— Только, лейтенант, не упустите момента, когда стянут на меня все силы, — договорил Залетов.

— Слушаюсь!

Через два часа, подняв неимоверную шумиху, солдаты под командой Залетова начали лобовую атаку на мызу. Двигались короткими перебежками, прячась за валунами, используя каждую складку местности.

Судя по тому, с какой силой гитлеровцы обрушились на наступавших, они всерьез поверили в лобовую атаку. Плотность их огня усиливалась. Фашисты сворачивали круговую оборону.

Тогда из леса ринулась группа обхода.

Вскоре остатки батальона противника стали отходить.

Оставив на мызе гарнизон, Залетов с ротой солдат стал преследовать отступавших. Командир решил так: в лоб отбить мызу фашисты не смогут. Разве только с танками. Значит, надо обезопасить ее с тыла. Только тогда удастся удержать этот пункт до подхода наших. Удержать — сейчас было самым главным, самым важным.

Солдаты на плечах гитлеровцев прошли проволочные заграждения укрепленного района, надолбы, линию дотов.

Теперь рота, казалось, попала в еще более сложное положение. Она была не просто в тылу, а в середине укрепрайона противника.

Залетов приказал занять круговую оборону.

На карте этот укрепрайон совсем не значился. О нем не было никаких сведений. Залетов выслал разведку. Точно установили расположение огневых точек на рубеже, линий проволочных заграждений и надолб, предполагаемые минные поля.

Ночью Залетов послал связного в штаб полка, через линию фронта.

Весь следующий день гитлеровцы пытались уничтожить группу Залетова.

Связной вернулся ночью. Вместе с ним пришел радист.

«Продержитесь до подхода во что бы то ни стало» — таков был приказ командования.

На рассвете советская артиллерия разбила крупный дот, расположенный неподалеку от лагеря Залетова. Потом разметала еще несколько огневых точек. Пробила бреши в многорядных проволочных заграждениях.

А в это время шла борьба за мызу. У группы Залетова силы таяли. Было много раненых. Под ружьем осталось десятка два солдат, измученных бессонными ночами, измотанных дневными атаками фашистов.

Прошла третья белая ночь.

Под утро за кустами неподалеку от лагеря послышался шорох.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.

Теперь группа Залетова держала буквально пятачок земли. Командир тотчас оказался рядом с часовым.

— Свои…

— Наши! Наши! — часовой хотел броситься навстречу.

— Тише… — приказал Залетов и громко спросил: — Пароль!

— Да наши! Наши! Какой пароль?

— Пароль!

За кустами молчали.

— Приготовить гранаты, — негромко приказал Залетов.

— Да наши же! — закричал часовой и вскочил.

Из-за кустов простучала очередь.

В ответ полетели гранаты. Поднялась стрельба.

И словно по этому сигналу загромыхали орудия.

Началось наступление…

— После нас снова отправили в Прибалтику. Ранило меня там. Опять госпиталь. Вернулся в часть уже в октябре. Вот тогда и вручили мне золотую Славу. Перед строем, все как положено. Подошел ко мне генерал Щеглов, расцеловал и говорит:

— Гордись, Залетов! Первый номер золотой Славы получаешь! Первый полный кавалер!

— А потом? — спросил я и не удержался, перевернул лежавший на ладони орден, тяжелую золотую звезду с изображением кремлевской башни посредине.

На тыльной стороне было выбито: «1».

— И потом — фронт. Вместе с наградой присвоили мне звание лейтенанта. Стал командовать ротой. Пярну освобождал, Тарту, Таллин. В Латвии, уже в сорок пятом, тяжело ранило. Опять госпиталь. Пока выздоравливал, война кончилась.

Вернулся домой в апреле сорок шестого.

Работал механиком на электростанции. Потом — начальником…

С ногами стало плоховато. Пенсия… Но сам-то на пенсию не ушел. Меня и солдаты и молодежь не забывают. Я им часто рассказываю, как доставалась победа. Не про славу, а про то, что любить Родину — значит всегда быть готовым к ее защите..