Искать, всегда искать!

- Вам стоит только спросить себе черную тюбетейку в любой лавке, и вам дадут.

- Разве?.. Вот как?.. Это хорошо, - между делом отозвался на это Леня и потом замолчал, старательно налаживая свой опыт.

Потом он спросил ее, на каком именно газовом заводе она работала. Таня ответила спокойно, точно и коротко.

- Я знаю этот завод. Я там был в прошлом году, - сказал он. - Почему же вы ушли оттуда?

Этот вопрос снова показался подозрительным Тане, и она ответила резко:

- Ушла, и все.

- Здесь условия труда лучше? - спросил, как бы не заметив этой ее резкости, Леня.

- Там было всего три койки на шесть лаборанток, - вот что там было. И стояли эти койки в общем бараке... Это хорошо? - вдруг блеснула на него нестерпимо яркими глазами Таня.

- Очень плохо... И вы, конечно, заявляли и писали в стенную газету об этом и прочее... Но ведь это - новый завод... Там просто не было тогда ни достаточной жилплощади, ни коек для всех... Конечно, в этом же году там все устроят.

- Ну вот, когда устроят, тогда пусть и спрашивают, отчего уходят лаборантки... Кроме того, мне надо учиться...

- А вы где же тут думаете учиться?

- В химико-технологическом, - твердо сказала она.

Он же растянул невнимательно, по-прежнему:

- А-а... Да-а-а... Вам следует подучиться химии, следует, следует...

Это три раза повторенное "следует" показалось чрезвычайно оскорбительным Тане, и она почти крикнула на это:

- А вам следует завести черную алхимическую тюбетейку.

Обернувшись, он посмотрел на нее удивленно, но тут же улыбнулся миролюбиво и сказал:

- Это будет неплохо, конечно; непременно я ее заведу.

- Вот и заведите.

- А вы не хотите ли заняться вместе со мною одним очень интересным вопросом? - вдруг спросил Леня настолько для нее неожиданно, что она сразу перешла на полуголос:

- Каким именно вопросом?

- Вопросом... электропроводности угля во время процесса коксования, очень отчетливо, выбирая точные слова и глядя на нее, как ей показалось, учительски строго, ответил Леня.

- А что я должна буду делать?

- Мы с вами начнем с того, что возьмем вот эту фарфоровую трубку, - я только что ее очистил и прокалил, - и всыпем в нее толченый уголь; я его только что взвесил: тут пятнадцать граммов. Это - коксовый уголь. Потом мы можем взять и газовый, и жирный, и тощий... Последовательно мы будем их нагревать в этой трубке, - а можно и в кварцевой, - до тысячи градусов, пропустим через уголь ток и измерять электропроводность будем последовательно, по мере нагревания.

- Как измерять? - тихо спросила Таня.

- Для этой цели есть мостик Уитстона... Но вот, чтобы оба конца трубки обогревались равномерно, сделаем мы так... Найдите где-нибудь тут у нас кусок шамотного кирпича и натолките его в ступке...

Кусок кирпича, особо огнеупорного, из которого клались коксовые печи, Таня нашла без труда, потому что кирпич этот тоже исследовался в лаборатории, подвергаясь действию очень высоких температур; но, кладя его в ступку, Таня все-таки вглядывалась искоса в лицо Леонида Михайловича, не шутит ли он над нею.

В это время около дверей подвала раскатился очень знакомый Тане рыкающий хозяйски-громкий голос, и она еще только думала, чей это, такой знакомый, когда вошел профессор Лапин; он был в чесучовом старого шитья пиджаке, в панаме с красной лентой и в довольно вычурном галстуке, завязанном пышным бантом.

- Так как у ва-ас, товарищ Слесарев, руки, да, непременно в чем-нибудь грязном, да, конечно, грязном... то я-я... вам руки не подаю, да... Здравствуйте!

И, кивнув панамой Слесареву, обратился к Тане:

- А вы-ы... как тут, да? Помогаете ему тут, а?

- Вот... толку... кирпич, - очень тихо отозвалась Таня, как будто жалуясь, а высокий Слесарев, улыбаясь по-своему, объяснил ему, чем он занят:

- Ставлю, Геннадий Михайлыч, опыт на электропроводность кокса... главным образом в пластическом состоянии... Нельзя ли тут добиться каких-нибудь общих положений...

- Ага. Да... В разные моменты коксования?.. Да-а... Это, пожалуй, да. Гм... Электропроводность...

- И для различных видов углей... - добавил Леня.

- Это... это... да. Как один из признаков, да, клас-си-фи-кации углей, вы думаете? Гм... Вот видите, да, - инициатива, ини-ци-а-тива у вас. Инициа-тива, да... Это вы там, в Ленинграде, были, да-а... Электропроводность... А они, кстати, да, - они, знаете ли, там, столичные, предлагают мне, да, фи-ли-ал научно-исследовательского ин-сти-ту-та здесь вот, здесь (он постучал палкой в пол) устроить, да... Бумагу мне прислали, чтобы я-я-я... свое им мнение по этому вопросу, да... Но я... молчу... Пока я... молчу, да. Фи-ли-ал, да. Это значит - просто отобрать у нас лабо-ра-то-рию эту, которую мы-ы... создавали. Из ничего. Буквально из ничего, да.

- Филиал научно-исследовательского института? Какого? Углехимического, конечно? По-моему, это будет прекрасно, Геннадий Михайлыч, - очень оживленно сказал Леня.

- Прекрасно, да... ка-ак? Вы сказали, пре-красно?! - закричал Лапин. Что же тут та-ко-го, та-ко-го прекрасного, я хотел бы знать?

- Сначала филиал, а потом, конечно, будет самостоятельный институт... большой, хорошо обставленный... Целое здание, а не какой-то подвал.

Лапин смотрел на него внимательно, раза два открывал и закрывал плотно рот, наконец вынул золотые часы.

- Мне сейчас идти на собрание, да. Мне сейчас пред-сто-ит председательствовать, да, на одном собрании, - сказал он непостижимо для Тани совершенно спокойным голосом, - сейчас я занят... А вот завтра, в это время, приходите ко мне в кабинет, да... Аркадий Павлович будет... Еще несколько человек... Мы тогда обсудим ответ на эту бумажку, да. Значит, до завтра.

И он кивнул им обоим панамой, молодцевато вздернув плечи, и вышел...

II

- Чу-дак! - сказал о нем Леня вопросительно глядевшей на него Тане. Он, конечно, совсем выпустил из виду, что я только в отпуску здесь. Ему кажется, конечно, что он сбивает какой-то актив для этого будущего филиала: Слесарев и еще несколько человек. Он просто не знает, из кого именно составить этот самый филиал.

- А вы сюда в отпуск на сколько? - спросила Таня, не безучастно, как ему показалось.

- Да вот, когда надоест мне тут все, тогда уеду. Официально же отпуск двухмесячный... Кроме того, Лапин любит самостоятельность, а раз филиал, то уж исполняй приказы метрополии.

- Значит... если вместо лаборатории тут целый научно-исследовательский институт будет... то меня могут здесь и не оставить? - робко спросила Таня.

- Ну вот, почему не оставят? Лаборанты все равно будут нужны... Давайте же, наконец, мне шамот. Куда вы его в порошок толчете? Этот графит вот между углем и электродами должен быть в порошке для хорошего контакта, а шамот... шамот может быть и покрупнее. Ведь он только для равномерности обогрева... Гм... Геннадий Михайлыч не хочет, чтобы был филиал, это ему режет уши... Он когда-то много работал, а теперь привык председательствовать и то и дело золотые часы свои вынимать... Ну вот, теперь у нас с вами все готово, и мы можем пропустить через трубку ток.

Это "у нас с вами" очень польстило Тане. Она вообще очень внимательно следила за всем, что быстро и уверенно делали длинные пальцы этого длинного инженера, которого только что приглашал на совещание сам Лапин, а Леня, поместив трубку между электродами, продолжал говорить о своем опыте:

- Мы будем наблюдать электропроводность в два приема: сначала до пятисот градусов, потом от пятисот до тысячи... Сначала с углем, потом с полукоксом, потом с коксом... Очень интересно было бы увязать потом наши наблюдения с исследованиями структуры полукокса - кокса под микроскопом... могут получиться важные результаты... А пока давайте будем чертить кривую изменения электропроводности. А вы, когда поступите в химико-технологический, займитесь там углехимическими процессами, - вот и все... И прирастете тогда к нашему подвалу... Кстати, у вас будет преподавать химию коренной подвальщик - Шамов... Из него выйдет хороший доцент. Представления у него ясные, язык у него точный, - вообще он способный малый. Он здесь часто бывает, в подвале?

- Шамов? Нет, редко, - тихо ответила Таня, которая хотела и не решалась спросить его, не будет ли читать лекции по химии вместе с Шамовым и он: ей показалось вдруг, что он, должно быть, только за тем и вернулся из Ленинграда.

- У него химические реакции, длительно протекающие... Ему надо бы найти подходящие катализаторы, чтобы их ускорить... Эти вот наши опыты тоже будут достаточно продолжительны, но ускорить их мы уж никак не сможем. Теперь, значит, нам надобен мостик Уитстона. Давайте-ка его сюда.

- Мостик Уитстона? - Таня вполне добросовестно оглядела стол лаборатории и сказала наконец: - Я не знаю, где этот мостик.

- Как не знаете? Ведь у нас был тут мостик Уитстона. Куда же он делся? Я его третьего дня здесь видел. Иначе я не начинал бы и опыта.

У Тани был растерянный вид, у Лени - рассерженный, даже жмурые обычно глаза округлели. Он сам начал метаться из угла в угол, от стола к столу лаборатории, шаря везде не только глазами, но и руками.

- Черныш должен знать. Где Черныш?

- Ушел обедать... И Студнев тоже...

- Как же так: вы лаборантка, ведь на вашей ответственности все аппараты, и вы не следите за ними и ничего не знаете, - черт знает что! уже повысил голос Леня.

Таня глядела на него, зажав губы, потом повернулась срыву, сразу, как по команде, и так стояла, вдавившись руками в стол, пока не услышала спокойных уже и не крикливых слов:

- Ну вот же он - оказался почему-то заставлен, тут, на верхней полке, мостик Уитстона... А это что за произведение искусства и науки?

Таня обернулась медленно и увидела в руках Леонида Михайловича не только аппарат, но и то, что она спрятала подальше, став для этого когда-то на стул.

Она почувствовала, что покраснела так, как могла бы покраснеть только Фрида, и почти крикнула:

- Дайте сюда, пожалуйста. Это мое.

- Это - пароход, что ли?

- Да, это... дайте мне, пожалуйста.

Таня стояла около него, протягивая руку к пароходу из бумаги - синей и белой, толстой, шершавой, оберточной. Но он, высокий, ставя одной рукой на стол аппарат Уитстона, другой поднял этот пароход вверх.

- Это вы сами делали? - спросил он, очень, видимо, изумленный.

- Дайте, я изорву, - требовательно сказала Таня.

- Ну вот, изорвете. Зачем же это рвать... Знаете, я вам скажу, - это вполне правильно сделано... Вы это с какой-нибудь модели?

- С какой модели?.. Здесь делала, от скуки... Дайте же.

- Нет, не дам. На память делали?.. Странно... Между тем нет ошибок. Капитанский мостик - правильно. Иллюминаторы - вполне правильно. Палубы... А главное, главное, каким же образом вы мачты поставили с такой точностью?.. Из чего они? Из спичек?.. У вас не было под руками только ниток, чтобы протянуть ванты... Нет, знаете, это вы сделали с чисто китайской ловкостью по части таких вещей... Здорово!.. Вы, должно быть, работали раньше в мастерской игрушек?

- Нет, не работала...

- И никогда не имели дела с папье-маше?

- Нет, не имею понятия...

- А где же могли вы так изучить пароход?

- Как - где? На Черном море...

Таня теперь уже не тянулась, чтобы вырвать свое изделие из этих длинных и длиннопалых рук. Она убедилась, что инженер Слесарев не издевается над нею, что он бумажный пароходик ее рассматривает чрезвычайно внимательно, что у него по-настоящему удивленный вид.

Леня же, то приближая к себе, то отводя на вытянутую руку пароходик, припомнил вдруг Качку, Марка Самойловича, мечтавшего стать кораблестроителем, и спросил:

- У вас отец - корабельный инженер? Или старший брат?

- У меня нет отца... А брата никогда не было.

- Кто же у вас есть?

- Только мать.

- Чем она здесь занимается?

- Она не здесь, а в Крыму...

- Почему же все-таки вы, химичка, и вдруг - такой пароход?

- Просто я всегда любила пароходы... с раннего детства.

- Вот как? А лодки?

- Лодки гораздо меньше.

- Но все-таки... умеете грести и править?

- Ого! - сказала она, улыбнувшись слегка, так как теперь уже верила тому, что над ней не смеются.

- А плавать? Плавать умеете?

- О-го! - подбросила она голову.

- Так вы - молодчина, слушайте. Так мы с вами можем на Днепрострой катнуть, на лодке, под парусом, а? Идет?

- Идет, - ответила она просто и весело.

Этот высокий инженер и научный работник - может быть, будущий профессор по химико-технологическому институту - уже не приводил ее ни в недоумение, ни в негодование и не вгонял в краску стыда. Он и не обнимал ее за плечи, как это делали другие, как сделал в этом же подвале недавно его товарищ Близнюк. Установив, как того требовал опыт, мостик Уитстона, он продолжал разглядывать сооруженный ею пароходный мостик, и мачты, и палубы глазами знатока, пожимал плечами и бормотал:

- Нет, это поразительно!.. Совершенно безошибочно сработано.

Отобедавшие Черныш и Студнев застали их за беседой о предметах, которые должны будут проходиться в этом новом химико-технологическом институте; об устройстве доменных печей и быстроходных коксовых заводов; о том, как и отчего забуряются коксовые печи; о том, при скольких градусах плавится огнеупорный кирпич и как можно получить такую высокую температуру... Это была как бы целая лекция ревностного молодого профессора одному внимательному слушателю, напоминающая лекции по механике покойного Ярослава Ивановича. И, уходя, наконец, из лаборатории, Леня Слесарев сказал Тане Толмачевой как подлинному сотруднику в работе:

- Не мешает все-таки нам повторить этот эксперимент: может быть, окажутся несколько иные результаты.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Леня знал уже от Шамова и других, что всего только несколькими днями раньше его приехал из Америки командировавшийся туда Коксостроем начальник коксового цеха инженер Донцов, который был только на два курса старше его по здешнему горному институту, а по возрасту был не свыше тридцати лет.

В этот же день вечером Леня был на докладе Донцова, который говорил о технике Америки и о резких чертах кризиса в американской промышленности и сельском хозяйстве. Ярче всего представил себе этот кризис Леня, когда Донцов сказал:

- Я видел новенький, только что законченный постройкой, прекрасно оборудованный большой коксовый завод, но он стоит. Его не пускают, потому что кокс и без него не находит покупателей.

Это поразило Леню: он за последние годы привык к тому, что у нас для растущей стремительно черной металлургии не хватает кокса, что у нас в работу пускают даже и плохой кокс, который только засоряет доменные печи и расплавляет фурмы.

На другой день Леня был в назначенный час в кабинете Лапина, где, кроме вечного ассистента его Голубинского, были Качка и два других профессора-металлурга, а из подвальщиков, кроме Лени, - Шамов, Зелендуб, Близнюк.

Лапин открыл заседание торжественно, как всегда, и начал с того, что уже всем здесь было известно, - что металлургическое отделение горного института, которым он ведает, вырастает с нового учебного года в металлургический институт, в котором он, Лапин, будет ректором, что новый институт этот пока остается здесь, в старом помещении, которое придется всячески уплотнять, но для него в спешном порядке будет строиться особое большое здание, так же как и для химико-технологического, и вот тогда...

- Тогда-а, - перешел он, наконец, к злобе дня, - возникает, воз-ни-ка-ет, да, этот самый вопрос о фили-а-ле... К чему, спрашивается, филиал? Зачем филиал? По-че-му именно филиал, когда у нас тут та-кой крупный промышленный центр, да, и такое обилие втузов? Почему не вполне са-мо-стоятельный институт, да?.. Вы желаете работать? - вскинул он грозный свой взгляд почему-то на Леню. - Хо-ро-шо-с. Прекрасно-с, да... Я-я-я отведу вам в новом здании института... две большие комнаты. Под ла-бо-ра-торию, да. Под за-ро-дыш, за-ро-дыш еще только, да-а, - будущего научно-исследовательского ин-сти-ту-та. Вот вы и... вот и работайте, да, перевел он глаза на Шамова и Зелендуба. - Я-я вам доставлю все, все необходимое для работы, и во-от... под моим личным наблюдением, да, на моих глазах, да, у меня под рукой... под ру-ко-вод-ством моим, - ра-бо-тай-те. Отчего же нет?.. А для научно-исследовательского ин-сти-ту-та, я нахожу, товарищи, да, что силенок у нас еще мало. Мало научных, на-уч-ных сил, да... Мы, конечно, можем, как в других местах, товарищи, можем, конечно, собрать кое-кого, кое-ко-го; да, кто не у дел, кто болтаться любит, да, кто лодырь... Мы можем набрать таких и... и что дальше? Зачем они?.. Раз уж это будет научно-исследовательский ин-сти-тут, да, то надобно что? На-у-ку надобно вперед двигать, науку, да... А лодырей, конечно, мы набрать можем, бездельников, да-а, которые а-нек-до-ты будут друг другу рассказывать, собравшись... Этих, да, этих набрать мы можем, и даже... даже нам таких подсунуть могут, да-а, - прислать со стороны. "Вот вам, скажут, талантливый, многообещающий юноша, да, о-он, он непременно будет науку двигать..." А он, на поверку, невежда круглый, и лодырь, и анекдотист... Только. И ничего больше...

С полчаса тянулась его вступительная речь, а потом часа два ушло на совещание: Лапин любил совещаться.

Профессора решительно поддержали своего ректора. Даже и Качка сказал, что быть в филиале - значит, просто быть на побегушках. Но для этого надо признать научный авторитет тех, у кого будешь на побегушках, а этот авторитет весьма и весьма сомнителен.

Когда же пришлось высказаться Лене, он сказал, совсем неожиданно для себя, довольно длинную речь. Ему казалось, что те опыты с электропроводностью, которые начал он накануне, должны непременно привести его к какому-то важному открытию, вот почему говорил он с большим подъемом, как может говорить только человек, способный действительно двигать науку вперед. Он говорил о том, что обидное слово это "филиал" совсем не существенно для дела, что так же, как отпочковались от горного института его филиалы - два отделения, - и начинают жить самостоятельно, заправскими институтами, - так начнет жить со временем самостоятельной жизнью и их будущий филиал, какого бы там ни было, авторитетного или нет, института, раз только он начнет ходить на своих ногах и окрепнет; что дело в конце-то концов в работниках института-метрополии и института-филиала, дело в удельном весе их трудов, а то ведь в год-два может случиться так, что вполне очевидно будет для всякого, что филиал ведет на буксире метрополию, а метрополия покорно плетется в хвосте своего филиала. Тогда, значит, самостоятельное существование и будет заработано. А "побегушки", если их принимать в буквальном смысле, как, например, частые командировки на заводы, совершенно необходимы для того, чтобы работа будущего филиала не была слишком уж кабинетной, то есть ни для кого пока не заметной, на практике совсем неприменимой, гордой тем, что она - наука чистая, что ризы ее белы и не запятнаны житейской грязью, не замазаны даже тем толченым углем, над которым она будет производить свои опыты... Что же касается двух больших комнат в не построенном пока еще доме, то это очень хорошо, конечно, но ведь комнаты эти - в будущем, а для филиала могут теперь же найти просторное и светлое помещение, что, несомненно, должно повлиять на успешность научных работ. Очень многое зависит от обстановки, а обстановка производства научных работ тоже когда-нибудь должна стать и будет предметом научных исследований...

- Что же касается лодырей, - закончил Леня, - то выявлять и удалять их вполне можно предоставить ведущему активу филиала, в котором немало, конечно, будет комсомольцев и партийцев.

Лене казалось, что он сказал все, что нужно было сказать. Однако Лапин любил не только совещаться и председательствовать, не только солидно вынимать массивные золотые часы и пристально разглядывать их стрелки и циферблат, - он стремился всегда и ставить на своем и постарался запутать все его положения, так что совещание кончилось ничем, тем более что ни Шамов, ни другие однокурсники Лени, киты подвала, не высказались за филиал так решительно, как он.

Вопрос об открытии филиала научно-исследовательского института так и остался пока нерешенным.

II

- Если здесь будет действительно устроен этот самый так называемый филиал, то я еще посмотрю, может быть даже я в нем и останусь, а в Ленинград не поеду, - сказал Леня вечером в день заседания лаборантке Тане Толмачевой и увидел, как эта дикая девочка вдруг вскинула на него ярчайшие, как звезды первой величины, как два Сириуса рядом, глаза...

- Это было бы, пожалуй, неплохо, а? - раскрывая навстречу этим Сириусам свои глаза, спросил, - просто думая вслух, - Леня.

А она ответила, отвернувшись и вполголоса:

- Это было бы сов-сем неплохо.

Иногда много значит, когда вот так, отвернувшись и тусклым голосом, говорят обыкновенные слова, перед этим озарив занавешенные дали мгновенными молниями глаз. Леня отвернулся тоже и тут же взялся за приборы (дело было в лаборатории подвала), с недоумением замечая, что руки его, такие послушные и безошибочно действующие всегда руки, почему-то хватаются не за то, что нужно, и едва не выронили реторту.

Так как опыты по электропроводности угля и кокса требовали большой внимательности и точности при вычерчивании кривых и были длительны, то он засиделся в этот вечер дотемна. Таню же он отсылал домой, но ей хотелось непременно дождаться конца опыта. Так из подвала вышли они вместе.

Трамвая что-то не было видно, сколько ни вглядывались они в темноту площади и улиц, а кто-то из ожидавших с ними у остановки сказал спокойно и уверенно:

- Теперь не меньше как полчаса прождать. Видать, провод лопнул, - пока починят, пока что... Полчаса, не меньше.

Часто случались подобные заминки со здешним трамваем. Они пошли по улице, так как идти им было в одном направлении. И у первого же сильного фонаря, нагнувшись вдруг стремительно к широкой каменной плите тротуара, Таня радостно вскрикнула:

- Гадзушка!

- Что такое? - удивился Леня.

- Вот. Нашла гадзушку, - и она протянула ему свою находку.

- Какая-то косточка. Свиная, кажется. Из свиной ноги.

- Не знаю, откуда. Гадзушка.

- Что же это за название такое?

- Не знаю. Так у нас называли. Там, в Крыму. Мы в них играли с очень большим увлечением. У меня их были много, целый мешочек.

Леня ни разу еще не видал ее такой радостной, как теперь, с этой свиной костяшкой в руках.

- Вот девчонка! - сказал он шутливо. - Как же можно было играть в такую чепуху?

- Как - чепуха! Это - замечательная вещь, а совсем не чепуха, - не обиделась, а только еще более оживилась Таня.

- Да, в разрезе она похожа будет на скрипичный ключ, - пригляделся к гадзушке Леня.

- Тут шесть сторон: чик, пик, кот, олч, сыч, цыть, - очень быстро, за один прием, проговорила Таня, а так как Леня ничего не разобрал, должна была повторить название каждой стороны отдельно.

- Допустим, что шесть сторон, - согласился, наконец, Леня. - И что же дальше?

- А дальше мы их подбрасывали и смотрели, на какую сторону ляжет гадзушка.

- На "чик" или "пик"?

- Или на "олч", или на "сыч", или на "кот", или на "цыть"...

- Запомнить трудно, но все-таки можно, - согласился Леня. - Была какая-то старинная игра в кости... Предположим, что эти кости и были гадзушки... Ну и что же дальше? Бросали, смотрели "чики" и "брики", а дальше? - наклонился к ней Леня.

- Дальше? Или выигрывали, или проигрывали... как во всякой игре. - И Таня спрятала гадзушку в карман, а Леня весело расхохотался. С минуту потом шли молча в душноватой полутьме городской июльской ночи, но вот вдали, там, где были заводы на этом берегу Днепра, вспыхнуло сразу зарево и сделало особенно отчетливой и торжественной одну высокую трубу.

- Мартен, - объяснил эту вспышку огня едва глянувший туда Леня, а Таня, приглядевшись внимательно к трубе, сказала:

- Вот по такой самой трубе я раз поднялась на самый верх.

- Что та-ко-е?.. Откуда вдруг такой разгул фантазии? - весело вскрикнул Леня.

- Нисколько не фантазия, а было это на одном керамическом заводе... Там же и кирпичный завод был, только оба брошенные - и керамический и кирпичный... Может быть, теперь их восстановили, не знаю, - это было три года назад.

- Как же можно было вам влезать по трубе, позвольте?

- Как? Не снаружи, конечно, а изнутри. Она ведь невысокая была, всего пятнадцать метров, а там внутри были выступы такие, как вот в минаретах... Я по этим выступам и лезла с одного на другой... А когда высунулась из трубы, стала аукать.

- Кому аукать?

- Как кому? Подругам своим... Я ведь не одна на эти развалины ходила.

- Ну, знаете ли, так только совсем шальная девчонка могла сделать.

Леня сказал это потому, что вдруг ярко представил, что сорвалась Таня с верхнего выступа и полетела головою вниз. Он испугался сам того, что представил. Он, пожалуй, несколько рассерженно даже сказал это. Но Таня не обиделась.

- Да ведь мне было тогда всего четырнадцать лет.

- Три года назад?

- Да, три года назад.

Леня не спросил, сколько же в таком случае лет ей теперь: он знал сложение простых чисел. Но, удивленно приглядываясь к ней, которая не так давно говорила ему же, что ей девятнадцать (правда, не совсем твердо говорила это), он не заметил предательского обломка тротуарной тумбы, торчавшего как раз на его дороге, зацепил за него ногою и упал гораздо скорее, чем мог сообразить, отчего он падает.

Ему иногда приходилось падать, и он уже знал по опыту, насколько неудобен высокий рост для такой быстрой перемены положения. Он ушиб колено и локоть, но главное - ему было необъяснимо стыдно перед своей маленькой спутницей.

А Таня, помогая ему подняться, совершенно бессердечно смеялась, говоря его же частыми словами:

- Этот эксперимент надо бы повторить: вдруг окажутся какие-нибудь другие результаты.

И на это в ответ пробормотал он вполне добродушно, вытирая ушибленным локтем ушибленное колено:

- Фу, какая ты скверная девчонка, Таня!

Так в первый раз он назвал ее - "ты, Таня".

III

Позвонил кто-то по телефону в подвал утром, часов в одиннадцать. В подвале упорно продолжал свои эксперименты по электропроводности угля Леня Слесарев, и Таня вычерчивала кривые, стараясь ни на волос не ошибиться.

К телефону подошла Таня и спросила врастяжку, как уже привыкла:

- Да-а?.. Я слушаю... Я вас слушаю... Коксовая станция, да-а... Кто говорит? Кто-кто? Да-у-тов?

И она отняла вдруг стремительно трубку от уха и поглядела на Леню совершенно испуганными глазами.

- Даутов - это директор металлургического завода, - сказал, подойдя, Леня. - Чего ты испугалась?

Он тут же взял трубку сам и сказал Даутову:

- Говорит инженер Слесарев. В чем дело?.. Ага... Да... Да, это приписывается плохому качеству кокса... А? Объяснить? Объяснить это явление трудно... Хорошо, приехать... Но что же я могу сделать?.. Посмотреть кокс?.. Наш кокс я отлично знаю... По внешнему виду кокс неплохой. Пришлите сюда образцы кокса, мы тут его рассмотрим...

- Мы сами поедем туда, - вдруг громко сказала Таня и поглядела на обернувшегося Леню так умоляюще-требовательно и так непобедимо-ярко, что Леня добавил:

- Впрочем, мы можем и сами приехать... Бригадой из двух человек...

- Сейчас, - требовательно подсказала Таня.

- Сейчас же и приедем, - добавил Леня и после нескольких слов еще повесил трубку.

- Что случилось? - удивленно спросил он Таню. - Там горят фурмы доменных печей, что мы там можем сделать?

- Там - Даутов, - с большой выразительностью сказала Таня. - Даутов! Понимаете, Леонид Михайлыч? (Она продолжала называть его, как и прежде, "вы, Леонид Михайлыч".)

- Нет, ничего не понимаю.

- Даутов, да... А я только что получила письмо от мамы... из Крыма письмо... поискать здесь Даутова или вообще справиться о нем где-нибудь... Тут есть музей революции, и я уж хотела идти туда справляться, нет ли его в списке убитых: он был красным командиром... А он оказался совсем не убит, а директор завода, и тут же, где я. Тогда сюда, может быть, отважится приехать мама.

- Ну, хорошо, Даутов, директор завода, твоя мама - какая, в общем, тут связь событий?

- Просто это ее старый знакомый, по Крыму - моей мамы... И мой тоже, если вы хотите, только я тогда была еще ребенком и плохо помню... Я все-таки помню, как мы с ним играли в поезд... нет, я кое-что помню. Я так рада буду его увидеть!.. Я сейчас же напишу открытку маме, что Даутов здесь.

Леня видел, что для нее это было желанное открытие, давно лелеянное в мечтах, - до того она, и без того легкая, стала совершенно невесомой, до того она, раньше только изредка и на миг зажигавшая свои Сириусы, стала теперь ослепляюще лучистой.

- Послушай, Таня, да ты теперь какое-то "Первое мая" в подвале, а совсем не лаборантка, - изумленно глядя на нее, говорил Леня. - Ну идем, идем. Выключим пока ток. Посмотрю и я на твоего Даутова, а то я его никогда не видал: он у нас на заводе недавно. А если плавятся фурмы, то это авария серьезная. И что он хватается за такую соломинку, как наш подвал в его теперешнем виде, это показывает только, что очень он растерян.

- Как? Серьезная авария? - сразу померкла Таня.

- Ну еще бы! Фурмы - медные. В доменной печи их много. Фурма сгорела, надо сейчас же вставить новую, а это значит остановить дело минут на десять - пятнадцать, смотря по опытности рабочих, а потом ведь раз кокс виноват, так он и будет виноват в дальнейшем: кокс будет доставляться исправно, вид у кокса будет вполне надежный, а фурмы будут гореть...

- Почему?

- Потому, что не какая-то несчастная коксостанция у нас нужна тут, а настоящий, серьезно поставленный исследовательский институт... А то вот Голубинский уехал в Германию, Шамов от подвала отстал, Близнюк с Зелендубом тоже весьма отвиливают, как я вижу, - потому что я их что-то давно уже не видал... Что же это за станция? А Лапин еще упорствовал. Теперь только и надежды, что на филиал...

Когда они ехали на завод в вагоне трамвая, Леня говорил:

- Я твое состояние понимаю отчасти. Один художник, товарищ моего отца по Академии, будем звать его "Дядя Черный", как я его назвал, когда был по третьему году, - заезжал к отцу... Давно это было, очень давно... Потом из тогдашнего Петербурга он прислал мне лодку с парусами, типа кеча с рейковой бизанью... Благодаря этой лодке, может быть, с детства я пристрастился к лодкам и к гребному спорту... "Дядя Черный" этот был жанрист и портретист... И вот, когда я поехал в Ленинград, отец мне дал тоже поручение разыскать его во что бы то ни стало... Конечно, столько событий с того времени, как он у нас был, прошло, так всех поразвеяло в разные стороны, что я думал, где же мне его найти. Оказалось, что он еще в восемнадцатом году выехал за границу, там и живет.

- Он был известный художник? - с любопытством спросила Таня.

- Да, по-видимому... Ведь вот же в Ленинграде художники мне о нем сказали... Значит, среди художников-то он был во всяком случае известен.

- А Даутова не могут снять с директорства за эту аварию? - заметно встревоженно спросила Таня.

- Чем же он лично виноват в этой аварии? Виновато качество кокса, а не он.

Наконец, показался металлургический завод, и Леня видел, как заволновалась Таня, прилипшая своими яркими глазами к раскрытому окну вагона: даже побледнела она от волнения, и губы ее стали сухие.

- Я сказала маме, что найду Даутова, и вот я его нашла, - с большой торжественностью в голосе говорила Таня, когда они подходили к будочке за пропусками на завод.

И Леня отозвался на это тоном человека с огромным житейским опытом:

- Бывают такие счастливые случайности в жизни. - И добавил: - Теперь уж и мне самому любопытно посмотреть, что это за Даутов такой, с каким ты в поезда когда-то играла.

Управдел, болезненного вида человек с острыми скулами и желтыми белками, - в одной руке перо, в другой папироса, - мутно посмотрел на вошедших, спросил, по какому вопросу хотят видеть директора, сказал:

- Да, мы вам звонили туда, на коксостанцию... А директор сейчас занят, присядьте.

И снова начал весьма деятельно затягиваться папиросой и что-то быстро писать на бумажках. Куча коротеньких бумажек лежала перед ним на столе, и он сбрасывал их к себе одну за другой, ловко действуя только безымянным пальцем левой руки. То и дело приходили к нему за указанием, за разъяснением, за резолюцией - это был страшно занятый человек.

Но Таня взглядывала на него только мельком: все ее внимание было здесь, на этой высокой коричневой двери, на которой белела фаянсовая дощечка с крупными буквами: "Директор". Очень строгая была эта дверь и строгая дощечка. И Таня все восстанавливала в памяти старую фотографическую карточку Даутова, представляя до осязательности ясно, как он сидит вот сейчас в своем кабинете за строгим столом, строгий и важный, каким только и может быть директор такого большого завода.

Ей казалось даже, что ни одного слова сейчас не нужно говорить ему о себе, о матери и о Крыме, - только приглядеться к нему как следует, чтобы описать его матери в длинном письме, а потом... лучше всего и ему послать письмо на квартиру, чтобы узнать, когда можно будет к нему зайти.

Вот вышли из кабинета двое с бумагами... Управдел поднялся, положил папиросу и, продолжая читать какой-то листок, открыл дверь кабинета.

- Ну, вот сейчас он доложит о нас, и... сейчас ты увидишь своего Даутова, - вполголоса сказал ей Леня, положив свою спокойную широкую руку на ее нетерпеливую ручонку.

Управдел открыл дверь, выходя, и сказал, обращаясь к Лене:

- Зайдите.

Лене очень хотелось пропустить Таню первой, однако она торопливо спряталась за него, но глаза ее впились в того, кто сидел за большим письменным столом с резьбою. На столе что-то зеленое, сукно или толстая бумага, на этом зеленом - толстое квадратное стекло, бронзовая чернильница, телефон, куча бумаг и куча кокса в чем-то никелированном, - но все это только взметнулось как-то, как легкий пыльный вихрь на дороге, который, чуть поднявшись, оседает вновь, взметнулось, осело, и... очень широкоплечий, низенький, с широким плоским лицом, до отказа налитым кровью, с черными узенькими глазками и с черным ежиком на раздавшейся вширь голове директор, чуть приподнявшись, подал руку Лене, кивнул слабо растущими бровями ей и сказал:

- Прошу присесть, товарищи... Вот образцы кокса.

И он взял никелированную коробку с коксом и придвинул ее к Лене, сразу решив, конечно, что девочка эта, - какая-то там лаборантка, - что она понимает в аварии на заводе?

Но лаборантка Таня и не смотрела на кокс: она, круто изогнув шею, оглядывала очень обширную комнату, нет ли в ней двери куда-то дальше, в настоящий директорский кабинет и к настоящему директору Даутову, потому что этот налитой здоровьем низенький человек азиатского обличья ничем решительно не был похож на Даутова.

Между тем Леня, взяв два куска кокса в обе руки и стараясь раздавить их, как два грецких ореха, говорил:

- Видите ли, товарищ Даутов, по внешнему виду это очень крепкий кокс. Я наперед могу сказать, что барабанную пробу он прошел блестяще... Попадаются куски с небольшой трещиноватостью, но это вполне допустимая трещиноватость, она глубоко не идет и роли не играет.

- Но она все-таки есть, трещиноватость, - вздул второй подбородок Даутов. - Наши инженеры говорят, что это и есть причина.

Таня слышала, что и говорит этот директор с каким-то заметным восточным акцентом. Леня сказал улыбнувшись:

- Нет, дело не в этом. В нашей лаборатории могли бы разрезать каждый кусок и показать вам плоскости разреза, товарищ Даутов. И вы увидели бы, да вот их видно на этом изломе, - черные крапинки. Вот в этих крапинках черных и лежит причина. Они создают действительную трещиноватость, только уже в самой домне, - по ним растрескивается кусок кокса и образует мелочь...

Леня старался говорить точным и вполне правильным книжным языком, а директор внимательно его слушал, проводя языком по бритым губам, - директор, которого Таня никак не хотела считать Даутовым: ей все казалось, что это, может быть, технический директор, может быть, коммерческий директор, может быть, наконец, замдиректора, но совсем не тот, настоящий директор завода, который говорил с нею по телефону и был Даутовым.

Леня же, наскоро вычерчивая на клочке бумаги нижнюю часть домны в разрезе, толковал директору о том, что такое, предположительно пока, происходит в домне, когда трескаются в ней и превращаются в мелочь и в коксовую пыль куски кокса.

- Коксовая пыль, - говорил он, - до того легка, что дутьем снизу выдувается через колошник вместе с доменным газом, но мелкие кусочки кокса очень вредны: они обволакиваются жидким шлаком, и тогда этот шлак приобретает как бы каркас и уж перестает быть жидкостью и скопляется в "холодных мешках" горна... Где именно? Вот как раз под фурмами. Там образуются настыли в виде раковин в уборных. На эти настыли капает расплавленный чугун, а расплавленный чугун, остывая, отдает массу тепла, чему же? Фурмам... Вот почему они и начинают плавиться. Это - последнее, к чему пришла пока наука в объяснении подобных аварий...

- Ну, хорошо, пусть наука... наука сказала свое последнее слово вот именно так, как вы мне тут... э-э... доложили. Все это прекрасно и даже как будто... м-м... похоже на объяснение... но практический-то вывод какой? Я не вижу тут практического вывода.

- Кислородом прожигаете? - спросил Леня.

- Да, кислородом... Прожигаем, а потом - отчего же фурмы через несколько дней начинают опять гореть?

- Опять настыли образуются, и опять на них капает чугун...

- Значит, опять-таки ответ тот: от плохого кокса. Мы кричим на завод коксовый: дайте же нам хорошего кокса. А оттуда ответ: кокс хороший. Мы требуем комиссию для выяснения вопроса... А комиссия что говорит? Она говорит: кокс хороший.

- Да, внешний вид кокса действительно прекрасный: качественный кокс по внешности.

- Качественный? Ага! И вы то же - "качественный"?! Однако фурмы у нас горят, а?.. - разгорелся и сам и уже совсем гортанно начал кричать директор и вытаращил глазки.

- Гореть будут... от внутренней трещиноватости кокса... Этим вопросом у нас занимался главным образом аспирант Близнюк; внутренняя трещиноватость определена им. Но как ее избежать - вопрос сложный. Конечно, надо будет переменить шихту; подобрать новую.

- Вот. Именно - новую. Чтобы нам давали новый кокс. К этому пришли и наши инженеры... А вы там у себя, на коксостанции, товарищи, должны указать им, коксозаводу, какую именно надо шихту. Вот как надо работать, товарищ.

Зазвонил телефон на столе, но директор так разгорячился, что взялся за трубку, чтобы только крикнуть кому-то:

- Позвоните через пять минут. Я сейчас занят.

Ясно было Лене, что он ожидает от него немалого, и он сказал Даутову:

- К сожалению, этой волшебной палочкой мы еще не овладели, чтобы сразу взять и подобрать шихту. Мы работаем над этим долго, но идем пока вслепую, опытным путем. Самый надежный способ - ящичный способ, но это - долгий путь... Словом, хозяевами кокса мы пока еще не стали... Погодите, вот образуется здесь научно-исследовательский институт, тогда закипит работа. А сейчас у нас тихо, почти все разъехались. Я и то был на станции случайно, могло меня и не быть, - и не с кем бы вам говорить даже.

- Значит, что же? Фурмам нашим остается одно - гореть? - вытаращил на него глазки совершенно побагровевший директор.

- Пока не подберут на коксозаводе подходящей шихты чисто опытным путем, по ящичной системе, - развел руками Леня и улыбнулся. - Образцы я возьму, но ничего нового мы вам сказать не можем. Я вам сказал наперед все, что мы можем найти...

И Леня поднялся. За ним тут же вскочила Таня.

Снова затрещал телефон. Директор взял трубку, протянул Лене вверх короткопалую толстую руку и даже бровью не кивнул теперь Тане, и оба они вышли из кабинета.

- Да это совсем, совсем не Даутов! - почти крикнула запальчиво Таня, когда они вышли, минуя окруженного людьми управдела, в коридор.

- То есть почему именно не Даутов? Не твой Даутов? Однофамилец, что ли? Это бывает... То-то ты сидела такая сердитая, - заметил Леня.

- Совсем никакого подобия... Ну никакого намека на того Даутова! продолжала возмущаться Таня. - А я-то хотела уж посылать письмо маме.

Леня сказал наставительно:

- Вообще спешить никогда не следует. Зато ты теперь увидела, что такое загадка кокса... И можешь понять, ради чего я бьюсь с нею. Вот завод у нас коксовый - прекрасный? Прекрасный. Донцов - коксовик прекрасный? Прекрасный. Печи уж больше не забуряются? Не забуряются, и кокс выдается легко... Внешний вид кокса прекрасный? Лучше нельзя и желать. И все-таки он никуда не годится, и от него аварии в доменном цехе... Вот и "разрешите мне, волны, загадку кокса..."

Когда они сели в почти совершенно пустой вагон трамвая, чтобы ехать обратно, Леня заметил недовольно сдвинутые брови Тани и засмеялся:

- Маленькая неудача, и ты как тоскуешь, - эх, голова!.. Забудь уж о своем Даутове. Ну, не вышло, - бывает. Мало ли Слесаревых и Толмачевых, почему же не быть в Союзе, скажем, двум сотням Даутовых?.. Ты посмотри-ка лучше, какая вот тут глубокая балка... и в этой балке вон сколько домишек. Живут люди, и ничего... И ручей там у них - на дне балки - тоже, конечно, впадает в Днепр... А ну-ка, что напоминает тут рельеф местности? Правда, похоже на кривую коксовой усадки, какие вычерчивает аппарат Копперса? Вот она пошла хвостом вниз, - признак угля, который хорошо коксуется...

- А вот вы похожи, знаете, на кого? - недовольно поглядела на него Таня. - На шахматиста, когда он чересчур за своей доской засидится и потом на улицу выйдет... Люди ему тогда кажутся пешками, лошади, конечно, конями, а вот такие вагоны трамвайные - это будут туры... Вообще игра продолжается.

- Остри, остри, язычок... А почему тебе все директора заводов кажутся теми Даутовыми, с которыми ты в поезд играла в детстве? Тоже игра продолжается?.. Вот если бы эту кривую схватить за хвост, домны не засорялись бы, и фурмы не горели бы, и коксовые печи не забурялись бы, и черт знает сколько тогда было бы великолепных последствий... Большое это было бы дело... И ведь досадно что? Совсем какая-то малость нужна для решения, - я это чувствую. Где-то в мозгу у меня это сидит, только толчок нужен, чтобы... А толчка нет.

И Леня забывчиво взял в руки тонкую кисть ее руки, и так как пальцы его теперь, как всегда, когда приходил он в волнение, сжимались сами собою, ища какого-то дела или какого-нибудь нужного инструмента для дела, то, незаметно для себя, он сдавил руку Тани сильнее, чем она могла вытерпеть, и она вскрикнула:

- Ой! Больно же так! - глянула на него обиженно и выдернула руку.

- Прости, - сказал он тихо. - Это я задумался... Ведь главное в процессе образования кокса что? Пластический слой... А пластический слой откуда берется? Начинает плавиться битум угля... Шамов думал определить количество битума химически, однако вот уж он охладел... И эти "закваски", какие он еще ставит иногда, это уж так, для очистки совести: чтобы не оборвать сразу, а спуститься на тормозе... Между тем ясно, конечно, что все дело в битуме, и, значит, нужно только измерять его количество, разное в разных углях. Как измерять? Абсолютной точности не только невозможно добиться, но она и не нужна совсем, - вот что важно. Измерять нужно только для сравнения. Ведь что происходит с куском угля? Он начинает плавиться, то есть переходить в пластическое состояние, и из него выходят вместе с паром газы... Но вот влага вышла, газы вышли - получилось из угля нечто новое: кокс, результат сухой перегонки, и он тоже твердое тело, хотя и легкое. А вот этот период, когда он был жидким телом, этот таинственный период, неужели так и нельзя привести его в ясность? А ведь больше ничего и не нужно нам, только это: привести в известность этот самый пластический слой угля, когда он, уголь, превращается в кокс. И вся разница между углями в чем именно? Только в этом, - в толщине пластического слоя... Вот попробуй изобрести способ его измерить, этот слой, и знаешь, что тогда будет?.. Будет решена задача кокса.

И Леня опять захватил забывчиво руку Тани и посмотрел на нее такими остановившимися, долгими и широкими глазами, что она улыбнулась медленно и сказала, отвернувшись:

- А глаза совсем как у мальчишки... Даже смешно.

Посмотрела на него еще раз внимательно, еще раз улыбнулась и отвернулась снова. Но руки своей уже не вырывала.

IV

В ближайший выходной день решено было сделать "вылазку" на Днепр. Бермудского шлюпа уже не было у Лени: он продал его перед поездкой в Ленинград. Оставался только косой парус для одномачтовой лодки, однако парус этот, лежавший в кладовке, успели проточить мыши.

Леня узнал об этом только утром, в день задуманной вылазки, и так как матери надо было идти за хлебом и прочим для обеда, то Леня принес дырявый парус и мешок для его починки Тане, сказав ей:

- Кто любит кататься, тот люби и саночки возить... Изволь-ка заштопать сначала парус, если умеешь штопать.

Толстую иглу для этого пришлось просить у Розалии Борисовны, матери Фриды, уехавшей с утра на целый день к сестре Розе. Белокурая Розалия Борисовна принесла иглу и даже моток суровых ниток, но не удержалась, чтобы не сделать замечания инженеру, который не сумел сохранить от порчи такую ценную вещь.

И с первых же слов она, имевшая в своей лавке не так давно еще дело с книгами, которые покупали у школьников в начале лета, чтобы перепродать потом другим школьникам осенью, перешла на книги:

- Я, когда была еще лет семи, ну, может, восьми только, я взяла краски на картонке, и я взяла кисточку, - а слюни у меня были, конечно, свои, - и я взяла у своего папы совсем новую книгу и всю ее раскрасила этими самыми красками. А уж за это меня мой папа так раскрасил, что я даже две недели потом сидеть не могла... Так что даже потом, когда мы с мамой пошли в баню, так ей даже говорят разные знакомые: "Ну-у, уж вы, мадам Мермель, что же это такое? Разве же можно так своего ребенка раскрашивать? Это же называется чистое истязание". И вот я все-таки папу своего любила, а маму нет... Потому что кто же просил папу меня так раскрасить? Ну, конечно же, это мама сама и просила. А сама из дому ушла, чтобы не слышать, как я кричала...

Так тараторя, она помогла Тане выкроить из мешка заплаты, чтобы хватило на все немалые прорехи, а Леня в это время ел яблоки, приготовленные Таней в дорогу.

В одно вялое, мягкое яблоко неглубоко воткнул он, между прочим, иглу, лежавшую около него на столе, и сдавил яблоко в руке. Игла выскочила тут же. Он поглядел на эту огромную иглу с недоумением и воткнул ее снова, поглубже, потом сжал яблоко обеими руками. Игла медленно пошла вверх и выскочила снова.

Розалия Борисовна ушла в свою комнату навести там порядок, а Таня сказала:

- Теперь остается только пришить заплаты, и парус готов... А где иголка?

- Иголка? - переспросил Леня, не выпуская из рук иглы. - Иголка эта оказалась очень умная, и я ее хочу взять себе на память... Она наводит меня на какую-то мысль... Сейчас скажу... Вот видишь, какой эксперимент?.. Я его повторю, чтобы ты видела. Вот я втыкаю иглу в яблоко... Яблоко вялое, мягкое... Давлю, - видишь? Игла выходит. Еще давлю... Игла выскочила. Что это значит?

- Ну-у, пустяки какие! Что значит? Да ведь так и занозу выдавливают из пальца... Давайте, буду шить.

- Всякую ли занозу, - раз... И почему заноза выдавливается, - два. Жало пчелы, например, и сама пчела не в состоянии вытащить и ты не выдавишь, потому что на нем зазубрины... Штыли, какими мы бревна когда-то из Днепра вытаскивали, тоже были с зазубринами, тем-то они в бревнах и держались. Игла же эта выходит потому, что она почти абсолютной гладкости, - раз, и имеет коническую форму на конце, - два... Но есть тут еще и третье условие, и самое важное... Почему выдавливается игла? Как объяснить это физически?

- Выдавливается, и все.

- Нет, это не ответ... Когда я давлю на иглу снизу, то ткань яблока плотнеет, вот что важно. Она твердеет... почти как камень...

И вдруг у Лени стали такие же глаза - длинные и широкие, как недавно в вагоне трамвая. Это заметила Таня и уже готовилась улыбнуться, как тогда, но он вскочил быстро.

- И-де-я! - почти крикнул он. - Вот это - идея!.. Ведь коксовый королек начинает сгущаться, твердеть откуда? Снизу! Снизу вверх!.. Так что если погрузить в уголь такую вот иглу до дна, когда начнется плавление, то потом... потом игла будет выталкиваться сжатием, как заноза. Ясно? А иглу можно градуировать во всю длину. Вот мы и измерим толщину пластического слоя. Так? Ясно?

- Может быть, - пожала плечом Таня, продевая нитку в иглу.

- Как же "может быть", когда ясно?

И вдруг, быстро прикинув на столе рукою возможную длину иглы, которую можно бы было прикрепить к аппарату Копперса, Леня сказал тихо и даже побледнев сразу, так что отшатнулась Таня:

- Ну, кончено! Этот день мы запомним! Загадку кокса я благодаря тебе решил! Теперь дело только кое в каких деталях.

И он поднял Таню так, что лицо ее пришлось вровень с его лицом, и поцеловал ее крепко в яркие, как два Сириуса, глаза.

1934 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Искать, всегда искать! В № 9 журнала "Октябрь" за 1934 год впервые появилась в качестве самостоятельного произведения "Память сердца". Затем эта повесть вошла в сборник "Маяк в тумане" без указания даты. В № 6-7 "Октября" за 1935 год впервые появился роман С.Н.Сергеева-Ценского "Загадка кокса". Первая глава этого романа представляет собой сокращенный и подвергшийся незначительной стилистической правке рассказ Сергеева-Ценского "Небо". В последний раз как самостоятельное произведение "Небо" было напечатано в сборнике "Печаль полей" и датировано автором: "Ноябрь 1908 г." ("Московское товарищество писателей", 1929). В 1935 году Гослитиздат выпустил роман С.Н.Сергеева-Ценского "Искать, всегда искать!", первую часть которого составляет "Память сердца", а вторую - "Загадка кокса". После опубликования романа автор тем не менее неоднократно включал в сборники своих повестей и рассказов "Память сердца" как самостоятельную вещь. Роман "Искать, всегда искать!" был включен автором в том второй Избранных произведений (Гос. изд. "Художественная литература", Москва, 1937). В отдельном издании и в Избранных произведениях роман датирован автором: "Алушта, ноябрь - декабрь 1934 г.". В изданиях, предшествовавших десятитомнику, было указано: "Конец 1-й книги романа". В десятом томе собрания сочинений (изд. "Художественная литература", 1956) автор это указание снял.

Эпиграфом к "Памяти сердца" С.Н.Сергеев-Ценский взял первые две строки из стихотворения К.Н.Батюшкова (1787-1855) "Мой гений".

H.M.Любимов