Искусство и жизнь

Выступление в ноттингемском Обществе борьбы за красоту

Будучи жителем Лондона, я не без робости выступаю перед гражданами древнего и знаменитого города с темой, которая, говоря по правде, в самом Лондоне не очень-то уместна. Но ведь промышленные города, подобные вашему, имеют большие преимущества в сравнении с разбухшим миром кирпича и извести, который называется Лондоном. Я не буду говорить о своей сокровенной надежде на то, чтобы Лондон встревожил такие города своим примером, но в чем я на самом деле хотел бы убедиться, так это в том, что они сами побудят Лондон к определенным действиям, ибо, какие бы иные обоснованные или необоснованные интересы мы ни питали к этим городам, в одном отношении они для нас, несомненно, интересны — в них люди заняты конкретным делом.

Мы, лондонцы, находимся в невыгодных условиях сравнительно с жителями этих городов, ибо они в основном занимаются каким-либо производством, создавая осязаемые изделия, или товары, как мы их выразительно называем. Лондон — биржа, а Ноттингем и подобные ему города — мастерские, и я, по своим занятиям сам труженик мастерской, не могу не питать гораздо большего интереса к мастерским, нежели к бирже. Во всяком случае, я искренне надеюсь, что мастерские Англии помогут людям биржи жить несколько более достойно, чем то было характерно для них последнее время, и даже настойчиво, по-дружески принудят их к этому.

Я уже говорил в других случаях и не упускаю возможности повторить вновь, что безотносительно к надеждам на будущее, которые есть у нас, художников, судьба искусства определяется людьми, непосредственно занятыми производством изделий. Нам не помогут люди несчастные, живущие серой жизнью, привыкшие воспринимать свое окружение как должное и видящие в искусстве своего рода каприз цивилизации, мистическое порождение болезненных умов. Похвала этих людей, как и осуждение, ничего для нас не значат. Кажется, даже заработанные ими деньги непременно должны превратиться в прелые листья или черные камешки, как нечестно добытое золото в волшебных сказках. Искусство — самая высшая реальность, выражение самых глубинных слоев бытия — может рассчитывать на содействие лишь тех людей, чья повседневная жизнь соприкасается с миром реальностей, людей, достоинство и благосостояние, даже ежедневное пропитание которых зависят от того, насколько проницательно они вглядываются в сущность вещей. Ведь именно практический ум этих людей дает нам право говорить, разглядывая создания человеческих рук, что вот это смастерили отлично, неподдельно, а вот то сработано плохо, претенциозно.

Именно к этим людям, я уверен, должно обратиться за поддержкой нынешнее искусство. Люди эти различны: среди них есть и обладающие высшими как интеллектуальными, так и практическими способностями. Но, надеюсь, я никого из присутствующих не обижу, если напомню о громадной массе работающих руками людей, превращенных из-за этого в то, что ныне зовется рабочим классом, — людей, на которых опираются все, кто что-либо делает. И наш призыв в конечном счете должен быть обращен к этим людям, идет ли речь об искусстве или о других проблемах. Если они будут лишены благ искусства, то и мы, образованные и богатые, также будем их лишены. Если они лишены искусства, если наша социальная система не позволяет им овладеть искусством, — не сомневайтесь, недалек день, когда образованная часть нашего общества также откажется от искусства, станет совершенно слепа к нему.

Я не верю, что такая беда возможна, ибо, надеюсь, представители всех классов объединят усилия, дабы ее предотвратить. Однако если они не сделают этого, то подобный конец не только возможен, но и неминуем. И разве не достойна нас цель — содействовать сплочению всех мыслящих людей во имя сопротивления этому возврату варварства — и даже хуже, возврату к упадку, лишенному и тех надежд, которыми жили люди в варварские времена? Именно такова действительная цель Общества по благоустройству городов, и оно начинает свою деятельность с намерения показать рабочему классу, что искусство реально, что рабочий класс должен направить свою добрую волю, равно как и добрую волю более обеспеченных людей, на развитие искусства, дабы осуществилось стремление человечества идти по пути прогресса и совершенства.

Некоторые могут подумать, что это лишь громкие слова, прикрывающие ничтожные дела, малые начинания. С этим мы должны согласиться, но хорошо известно, что и великие дела вырастают из крохотных ростков, если только последние рождены самой природой и посажены в землю так, как требует природа.

И хотя это Общество не просто преследует цель развития художеств и его деятельность не сводится просто к развитию искусства, тем не менее, на мой взгляд, все художники сочтут необходимым высказать ему благодарность за правильную инициативу. Все мы слышали споры по поводу того, возможно ли искусство ради искусства, должно ли искусство быть самоцелью или же должно стремиться к какой-нибудь определенной цели. Эти споры, должен сказать, совершенно бесплодны, они не более чем результат смешения понятий. Не подлежит сомнению, что подлинный художник делает свое дело из любви к нему, но, когда он доведет его до конца — и художник это знает, — оно станет благословением для людей.

Если бы я был Робинзоном Крузо и у меня достало бы решимости и терпения изготовить те красивые горшки, о которых все мы читаем с таким удовольствием, то, несомненно, я бы нарисовал или вырезал что-либо на их поверхности. И я не был бы настоящим моряком, если бы не изобразил там своего попугая, свою собаку и кошку или какое-то подобие знакомой мне рощи. И все-таки временами я тяжко вздыхал бы, вспоминая, что рядом нет никого, кто мог бы разделить со мною радость и хотя бы частично мою гордость за проворство моих рук. Временами я мечтал бы о том, что в один прекрасный день увидят творение моих рук в Англии и, подталкивая друг друга локтем, скажут: «Посмотри-ка, что этот горемыка один смастерил на своем необитаемом острове! Вот как нужно рисовать кошку на сырой глине!»

Любое художественное произведение хорошо само по себе, даже если его никто не видит, но если кто-нибудь видит его, оно воздействует на жизнь и умы людей, приводя их к чему-то такому, о чем едва ли мог догадаться сам творец этого произведения. Нет на свете такого рынка, где можно было бы купить себялюбивое искусство — такого вообще не существует. Вы можете приукрасить произведение, принуждая других приобрести его, — тем хуже и для вас и для тех, кто будет вами обманут, ибо природа отомстит и за обман и за насилие, но не называйте искусство вором и тираном, потому что те, кто называет его так, — сами воры и тираны. Тут просто путаница понятий.

Все настоящие художники — благодетели человечества, ибо они множат богатство мира. Тот хорошо служит искусству и миру, кто ясно видит, что к искусству, если оно здоровое, должны приобщиться все, кто непосредственно и своевременно, наперекор всем обескураживающим преградам, приступает к делу, чтобы, насколько это возможно и насколько не противоречит природе, равномерно распределить это благо. Именно так поступили основатели Общества, действуя без нажима, ненавязчиво, но все же, полагаю, отнюдь не безуспешно — если учесть громадные трудности, стоящие на его пути с самого начала, даже когда люди поистине не теряют надежды.

Я уже сказал, что искусство должно привлечь на свою сторону добрую волю трудящихся, чтобы иметь основание надеяться на будущее. Именно это — главная цель Общества. Но я утверждаю, что достичь ее нелегко. Разве трудно представить, как бы вы сами относились к искусству, если бы вам довелось родиться в среде обездоленных? Возможно, вы сначала просто не понимали бы, что означает это слово. Но если бы вы представляли себе, что оно значит, то в вашей груди должно было бы биться поистине мужественное сердце, если бы, живя в лондонских трущобах, вы могли хоть немного надеяться, что приобщитесь к искусству. Да что там, хоть это и ужасно говорить, хоть мои слова и могут быть восприняты как страшная угроза прочности общества, — но наиболее вероятно, что врожденное чувство красоты, которое вы в себе обнаружите, вызовет в вас лишь ненависть и вражду к искусству. И если бы только врожденная доброта не превозмогла эту ненависть, последняя породила бы в вас безмолвную (вероятно, безмолвную) злобу против малоизвестного и недоступного для вас блага. Боюсь, что у многих, пожалуй, даже у большинства, этим бы и ограничилось отношение к искусству, если бы никто не попытался помочь нам выбраться из страшных пут убожества. Когда я, сидя у себя дома, работаю или же отдыхаю в условиях комфорта, которым, вероятно, одарила меня сущая случайность, с улицы часто доносятся грубые и пьяные голоса, сквернословием и неприятными песнями портящие прекрасное весеннее воскресенье, и из глубины моей души поднимается озлобление, которое могло бы разразиться яростью, если бы мне не приходило в голову, что эти люди — мои собратья, что они не хуже меня, но просто им меньше повезло, чем мне. И тогда я удивляюсь странному стечению обстоятельств, позволившему мне оказаться в атмосфере изысканности, которую я вовсе не сам создал, но в которой рожден. Именно этому, повторяю, я удивляюсь, но не картинам дикости, которые самым ужасным образом бесчестят наши улицы, не тому, что ломают деревья, вырывают с корнем цветы, оставляют на деревьях зарубки, — не тем заурядным фактам нашей жизни, которые стали бы очень редки, если бы мы постарались вникнуть в причины, их вызывающие. На все это время от времени отваживаются люди, которые лишены настоящих развлечений, но неизменно сохраняют склонность к взрывам буйства.

И в эти минуты стыда, когда меня терзает собственная совесть, призывая к ответственности за все это, я чувствую особую благодарность к тем пионерам надежды, которые показали нам, что положение можно исправить, к тем людям, которые, глубоко переживая эту постыдную сторону нашей цивилизации, менее других подавлены страхом. Доверившись внутреннему стремлению к добру, которое обильно проявляется жителями наших больших городов, несмотря на все окружающее их убожество, эти люди решились сделать то, что многим представляется совершенно несущественным, а им самим — и вовсе недостаточным. Я не сомневаюсь, что их социальный идеал гуманен, в высшей степени гуманен, но я не думаю, что они рассматривают свою практическую деятельность как способ лишь временно улучшить теперешнее положение, которое они совсем не считают неизбежным и длительным. Да и во времена уныния, когда надежда на коренные перемены была для них более далекой, они могли сказать: «Мы сделали счастливыми хоть несколько людей нашей страны, а это, во всяком случае, кое-что значит». Это было не более чем утешение в обстановке всеобщего бессилия. На что они действительно рассчитывали — так это на то, что каждый, кого они сумели просветить, кому открыли существование искусства, кого убедили в возможности даже для бедных людей получать от него радость, каждый, кому они помогли с большим наслаждением взирать иногда на траву, листья и цветы, должен стать своего рода миссионером красоты. Ибо их доверие основывалось на той любви к красоте, которая не просто спутник высокой образованности, но врождена каждому являющемуся в мир человеку, и чувство это становится бесплодным только тогда, когда его насильственно душат. И я вовсе не считаю, что эта вера обманет их. Те, кому они помогли, не останутся в благодарном бездействии, они захотят подбодрить своих соседей и скажут: «Посмотрите-ка на эту и вот эту красоту. И это может быть нашим, если мы дадим себе труд выйти из дому и позаботиться о собственных интересах».

Но если эти люди достигли подобного успеха, то, думаю, только благодаря мудрости и благоразумию, проявленным в этом трудном и деликатном предприятии: ибо волей-неволей это Общество вступило на рискованный путь дарителей и филантропов. Я сказал,что этот путь опасен, ибо дарение — тоже искусство, и при нарушении его правил дар приносит вред и тому, кто дает, и тому, кто принимает, — нередко оказываясь поводом для их ссоры. Беспечность, корыстолюбие, жажда покровительства — вот ловушки, которые здесь подстерегают, но, мне кажется, наше Общество сумело их благополучно избежать, и доказательство этому — подлинная открытость сердца, с которой его дары были приняты: в выигрыше оказались обе стороны.

Может быть, члены этого Общества позволят мне высказать одно предостерегающее замечание дарителям: «Если вы даете другому что-то, что для вас самих не имеет цены, то это едва ли можно считать подарком». Это всем очень хорошо известно. Но все же так приятно бывает что-то создать и преподнести как подарок, это такое большое удовольствие, что иногда восхищение собственной работой становится слишком велико и ослепляет. Короче говоря, нам следует очень опасаться, чтобы декоративные изделия, создаваемые нашими руками, не приближались к уровню ходких товаров, нам следует стараться, насколько возможно, чтобы они были подальше от рыночного уровня. Мы не должны думать, будто изделия наших рук достаточно хороши для широкого круга людей только потому, что они, неискушенные в искусстве, принимают то, что им предлагается. Поистине только подлинное искусство приносит благо всем.

Но значительная часть осуществляемой Обществом деятельности такова, что почти каждый сочтет ее полезной, хотя, насколько она полезна здесь, в Ноттингеме, я не могу сказать — здесь я почти чужеземец. Я имею в виду усилия Общества, направленные на то, чтобы дать больше света и воздуха нашим большим городам, и особенно нашему любимому, но столь повинному в дурных деяниях Лондону. Отрадно видеть, что в целом общественное мнение по этому вопросу заодно с нами. Можно утверждать, что широкие круги населения твердо решились освободиться от копоти и создать множество открытых озелененных мест, — во всяком случае, если этого можно добиться без особых забот и без больших затрат. Но я не представляю себе, как это может быть сделано без того и другого, и потому я против создания Обществом подкомитета, цель которого — решить вопрос, каким образом можно провести в жизнь невозможное. И все же я признаю, что сделан значительный шаг вперед, если люди вообще начали задумываться и стали в той или иной мере стыдиться копоти и убожества наших больших городов. Было время, когда мы даже гордились этим. Будем же надеяться, что следующий шаг в не очень отдаленном будущем приведет большое число людей к готовности принести значительные жертвы в смысле затрат времени и денег для достижения благоустроенной жизни. А еще следующий шаг, и, вероятно, очень еще от нас не близкий, приведет к тому, что только незначительное меньшинство откажется принести эти жертвы — такое незначительное меньшинство, что народ попросит своих представителей установить законы, предоставляющие этому меньшинству право пользоваться подобным преимуществом и находить для себя слуг, которые бы заботились о его существовании, лишь при условии не причинять при этом вред ни единому человеку.

Что же, я знаю, нам придется пройти долгий путь, прежде чем подойти к этому, но к тому времени, когда такие законы будут провозглашены, во всяком случае, лишь очень немногие обнаружат склонность нарушать эти законы. Задолго до этого любой капиталист будет так же стыдиться коптить трубами своей фабрики небо, как теперь он стыдился бы грабить на большой дороге. Железнодорожные компании будут не больше стремиться проводить дороги через места, где люди отдыхают, чем теперь через Букингемский дворец^{1}. На площадях сады будут цвести без всяких оград, и никто не будет их портить, — мало того, даже в самых бедных кварталах будут разбиты большие или маленькие сады, общественные или частные, но доступные всем. Ни один землевладелец не станет ругать гуляющих по его парку или полям, лишь бы они не топтали посевы и не вредили его стаду. Никому в голову не придет ходить там, где можно нанести какой-либо ущерб. Строитель не срубит ни единого деревца, пока он не истощит своей изобретательности, стараясь при проектировании дома избежать порубки деревьев.

Я уверен, что такой день наступит, как я уверен, впрочем, и в том, что не увижу его собственными глазами. К тому времени деятельность нашего Общества будет исчерпана, хотя и не будет забыта. Но забудут его или нет, по-моему, не очень-то важно, ибо как бы ни обстояло дело с памятью о нем, его дела, во всяком случае, будут жить, и они останутся бесплодными для нас, ныне живущих, когда надежды этого Общества все еще настолько далеки от осуществления, что некоторым покажется глупостью вообще питать их. Дела его не бесплодны не только для общего блага, но также и для нас самих, хотя мы способны внести лишь небольшой вклад в их осуществление. Это верно, что зло, которого мы не видим, нас не печалит, но зато как горестно то зло, которое мы видим собственными глазами и с которым боимся сразиться! Мы не можем выбросить из головы мысль о нем, и даже нашу повседневную речь оно просто превращает в брань. Но стоит нам только приступить к работе, и все меняется: раздражительность и недовольство уступают место бодрости, решимости бороться, убеждать — и не без успеха — своих противников. Скука уступает место почти подлинному наслаждению, слепота заменяется проницательностью, и, по мере того как день за днем зло уменьшается, нам удается что-то разглядеть сквозь его некогда черную и непроницаемую пелену. И тогда перед нашим взором начинает заниматься прекрасная заря надежды, в которой продолжает жить и приносить плоды все, что в наших делах исполнено истины и силы.