Испанцы Трех Миров

СЕРВАНТЕСОВСКИЙ КОД СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ

Донкихотство, ставшее в XIX столетии символом веры русской интеллигенции, вполне может быть истолковано как некий код России, который помогает предугадывать ее судьбу[353]. В то же время биография самого Сервантеса и гениальные его творения представляют собой столь же своеобразный код, который позволяет нам предугадывать и прогнозировать судьбы Средиземноморья, к которому последние годы приковано внимание всего мира.

Сервантес — единственный из великих писателей Европы, который в полном смысле является гражданином Средиземноморья, а не только своей страны. Ярчайший представитель европейской цивилизации, он родился в Испании в период могущества испанской империи и провел в ней большую часть своей жизни. При этом он жил во многих городах Италии, побывал в Португалии, был захвачен в плен у берегов Франции, участвовал в сражении у берегов Греции, пять лет провел в плену в Алжире, принимал участие в экспедиции, завершившейся взятием Голетты и Туниса[354].

Суть террора, наводимого алжирскими пиратами на проходившие по Средиземному морю суда, а также на приморские итальянские и испанские городки и селения, заключалась в том, что пираты, нападая на них и разоряя их, захватывали добычу, но, главное, увозили пленных, часть которых продавалась в рабство в Алжире, часть отправлялась на невольничьи рынки Стамбула и Александрии. Будучи провинцией Оттоманской империи, Алжир представлял собой вольное исламское пиратское государство, жившее грабежом, разбоем и торговлей пленными, предназначавшимися для выкупа. Чрезвычайно пестрым было население как самого Алжира (турки, арабы, эмигрировавшие из Испании мориски, изгнанные ранее оттуда же евреи-сефарды, представители берберийских племен), так и пленников (испанцы, итальянцы, французы, португальцы, англичане, голландцы и даже «московиты»). Особой жестокостью как в самом Алжире, так и во время морских набегов отличались ренегаты-европейцы — албанцы, итальянцы, испанцы, греки, венгры.

В творчестве Сервантеса, коль скоро речь идет о гениальном художнике, события истории, свидетелем или участником которых он был, не только находят отражение, но подчас в корне преображаются[355]. Чрезвычайно выразительное описание набега алжирских пиратов на прибрежный городок Испании дается в пьесе «Алжирская каторга». Очень подробно быт и нравы как арабов, турок и ренегатов из разных стран Европы, так и пленников, описываются в «Дон Кихоте».

Сервантесовский код Средиземноморья заключается в том, что в своих текстах писатель находит решения для безвыходных ситуаций противостояний и конфликтов, разрешимых, казалось бы, только силовыми методами и военным вмешательством. В Испанию в нарушение указа Филиппа III вернулся для поисков своей дочери Анны-Феликс, а также для того, чтобы забрать с собой спрятанные им сокровища, мориск Рикоте. Однако и он, и его дочь, также совершившая немалые прегрешения, у Сервантеса в «Дон Кихоте» получают от вице-короля прощение. В пьесе «Удалой испанец», посвященной теме мужества испанских воинов, мавр Алимусель, вызывая своего противника-испанца на поединок, оказывается едва ли доблестнее его. В «Дон Кихоте» и в пьесе «Алжирская каторга» мавританские девушки влюбляются в пленников-христиан, обманывают своих отцов и уезжают на родину своих заклятых врагов. В пьесе «Великая султанша» турецкий султан женится на юной испанке, позволяет ей остаться христианкой и начинает управлять Оттоманской империей, следуя ее советам.

Сервантес и его современники были свидетелями изгнания в 1609, 1610 и 1613 гг. из Испании морисков (арабов, принявших христианство), замечательных земледельцев, ремесленников и торговцев. В течение трех дней мориски должны были сесть на суда и отправиться в Африку, имея при себе только то, что могли унести в руках, однако за исключением денег и драгоценностей.

Сервантес, великий магистр иронии, вложил в уста изгнанного из родного селения и из родной страны мориска Рикоте хвалебную песнь в честь короля, его и его соплеменников изгнавшего. Но эта хвалебная песнь тут же превратилась в свою противоположность, ибо он сопроводил ее объяснениями в любви этих людей к их потерянной родине:

«Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам же она показалась более чем ужасной. Всюду, куда бы ни забросила нас судьба, мы плачем по Испании: мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна…»[356]

Основой действия пьесы «Алжирская каторга» является любовь мавританки Зары, воспитанной в христианской вере ее нянькой-испанкой, и испанца Лопе. История их взаимоотношений, как и история пленного капитана и Зораиды, положенная Сервантесом в основу трех глав «Дон Кихота», завершается их бегством в Испанию.

Однако еще больший интерес для нашей темы представляет пьеса «Великая султанша», в основу которой легли легенды об испанской девушке, похищенной алжирскими пиратами, доставленной в Константинополь и ставшей женой султана Мурада III. Влюбленный в нее султан позволил ей оставаться христианкой, и она стала заступницей пленных и покровительницей невольников.

Сервантесовский код Средиземноморья двусоставен. С одной стороны, биография писателя с максимальной точностью и полнотой отражает противостояние христианства и ислама в этой части мира. В романе Сервантеса «Странствия Персилеса и Сихизмунды» дается следующая характеристика современного ему Алжира: «Язва всего Средиземноморского побережья, пристанище корсаров, прибежище и оплот пиратов, что выходят на своих судах вот из этой малюсенькой гавани и держат в страхе весь свет»[357]. Согласно К.Н. Державину, «Алжир представлял собой, в сущности говоря, вольную пиратскую республику, жившую почти исключительно морским грабежом и разбойничьей наживой, которые были возведены здесь в степень своеобразного социального и государственного института»[358]. Нелишне напомнить, что задолго до изгнания из Испании морисков, в 1492 году, эта же участь постигла евреев, отказавшихся принять христианство, уехавших в Северную Африку, Португалию, Оттоманскую империю и в папские владения в Италии.

С другой стороны, творчество гениального сына Испании с максимальной глубиной прогнозирует единственно возможные диалог, синтез и решение в ситуации противостояния. Этими единственно возможными диалогом, синтезом и решением является любовь, невзирая на межэтнические и межконфессиональные различия. И при этом предлагаются два варианта выхода из, казалось бы, безвыходной ситуации — либо обращение в веру, убеждения и привычки «другого», как в случае с Зораидой или — несмотря на этнические отличия в случае с Анной-Феликс. Либо, как в случае с Каталиной де Овьедо, полюбившей могущественного турка, при сохранении своей веры. При этом самым радикальным является именно последний случай: представитель одной из враждующих религий, полюбив представителя другой, принимает его как равного, благодаря этому понимает его правоту как равную своей и начинает по-новому видеть мир и проявлять себя в нем:

Великий утопический прогноз о возможности примирения христианства и ислама в любви, предложенный Сервантесом в «Великой султанше», особенно знаменателен, потому что эта возможность видится на пути терпимости и смягчения нравов и не предполагает полного преодоления противоречий.

ХОСЕ ДЕ РИБАС — ИОСИФ ДЕРИБАС

Согласно Байрону, в 1790 году при осаде Измаила, считавшейся неприступной турецкой крепости на Дунае, встретились два великих испанца — реальный и вымышленный, Хосе де Рибас и Дон Жуан. Если оставить в стороне главную интригу гениальной поэмы английского романтика, повествующего о похождениях севильского обольстителя и насмешника, в том числе в Российской империи, то следует сказать, что Байрон, описывая осаду и взятие русскими войсками Измаила, проявил удивительную осведомленность. При этом любопытно, что главным героем у него оказывается не Суворов (как все мы привыкли по советским учебникам истории), а именно Осип Михайлович Рибас.

И тремя строфами ниже:

Кстати, в восьмой песни речь снова идет о Дерибасе. Крепость была сдана турками именно ему. Именно к нему паша, командовавший осажденным в крепости гарнизоном, послал бея для согласования условий сдачи[362].

Подобная осведомленность свидетельствует о личных пристрастиях Байрона, его внимании к событиям в восточной и юго-восточной Европе, закономерным финалом которого явилось его участие в освободительной борьбе греков против турецкого владычества. Однако не меньше она говорит и об общем обостренном интересе в Западной Европе к перипетиям русско-турецких войн XVIII столетия, к неудержимому движению молодой Российской империи на Юг, к перспективе выхода России к Средиземному морю, захвата ею Константинополя и, возможно, даже переносу в Константинополь ее столицы. Кстати говоря, даже переписка героев Измаила — Суворова и Дерибаса — показывает, что эти опасения были вполне оправданны. Суворов, например, заявлял, что для него с Осипом Михайловичем Рибасом нет ничего невозможного, и что с Рибасом они могли бы с отрядом в 40 000 овладеть Константинополем.

Тем более жаль, что сегодня не только в Европе в целом, но даже в Каталонии, откуда происходил род Хосе де Рибаса, о нем мало кто знает. Справедливости ради надо сказать, что на второй родине Иосифа Дерибаса, в России, где он не забыт, или в Одессе, где его особенно чтут, имеют часто весьма смутное представление о Каталонии. Позволю себе привести первую фразу неплохой беллетризованной биографии Дерибаса, принадлежащей перу одессита Алексея Сурилова: «В лето 1749 года в семье Микеле Дерибаса, выходца из столицы Кастилии достославного города Барселоны и ныне состоящего в военной службе его величества короля обеих Сицилий, родился первенец»[363].

Отец Хосе де Рибаса-и-Бойон, родом из Барселоны, действительно, сделал карьеру в Неаполе и умер Директором Министерства Государственного Управления. По материнской линии Хосе происходил из благородной ирландской фамилии Дункан и Фингальд. Он получил блестящее образование, в частности, знал, помимо испанского, итальянский, французский, английский, немецкий языки и латынь, что, кстати говоря, немало способствовало его карьере в России.

Честолюбивый молодой каталонец к моменту своей встречи с графом Алексеем Григорьевичем Орловым, командовавшим Российским флотом в Средиземном море, уже был зачислен в неаполитанскую гвардию в чине подпоручика. В момент увольнения, несмотря на молодость (двадцать два года), он был уже майором. Его решение перейти на российскую службу объясняется, по-видимому, с одной стороны, осложнениями, возникшими после его дуэли с представителем влиятельного неаполитанского рода (грозившими, вероятно, неприятностями и для его младших братьев, потянувшихся вслед за ним в Россию), а, с другой, подсознательным ощущением открывающегося значительно более широкого поля деятельности в России, именно в эти годы поражавшей всю Европу своими грандиозными проектами и блестящими победами над турками. Каталонец из Неаполя Хосе де Рибас, а вслед за ним его братья Эммануил и Феликс, сделали в России блестящую карьеру.

Прежде чем отправиться в Петербург, Рибас успел принять участие в качестве волонтера в знаменитой Чесменской битве, которой руководил граф Орлов, вызвавшей волну восстаний против турок на Балканах и переполох в Европе. Однако особого расположения графа Орлова он добился не подвигами, а своим участием в поиске и захвате злополучной «княжны Таракановой», авантюристки и самозванки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и объявившей себя тем самым претенденткой на российский престол. Роль Рибаса в конечном счете оказалась довольно скромной, однако, выполняя щекотливую миссию, возложенную на него Орловым, стремившимся с помощью блестящего молодого иностранца усыпить бдительность «княжны» и охранявших ее поляков, он, переезжая из одной страны в другую, пытался выйти на ее след.

По протекции Орлова Рибас прибыл в 1772 году в столицу Российской империи и был обласкан властями. Вне всякого сомнения, если позже, в ходе второй русско-турецкой войны, Рибас снискал славу главным образом благодаря воинской доблести, ошеломляющей карьерой в первые годы пребывания в Петербурге он обязан своей невесте, затем жене, Анастасии Ивановне Соколовой, а также ее воспитателю, а скорее всего, отцу, Ивану Ивановичу Бецкому. Анастасия Соколова, будучи камер-юнгфер Императрицы, пользовалась особым ее расположением. По воспоминаниям близко знавших ее людей, она была умна, образована, энергична, остра на язык, язвительна и крайне сварлива[364]. Алексей Бобринский в своем дневнике вспоминал: «Говорили о том, как жестоко в России обращаются с людьми, а Рибасша признавалась, что она ненавидит русских и что не хочет скрывать этого»[365]. Эта фраза, как можно догадаться, легко препарируется таким образом, что оказывается неопровержимым свидетельством русофобии жены Рибаса. (Она и в самом деле неоднократно таким образом препарировалась.) В то же время не исключено, что, проведя молодость в Западной Европе, воспитанница Бецкого, действительно, изначально была готова к тому, чтобы предпочесть иностранца русскому, и Хосе де Рибас оказался в Петербурге в нужный момент. Бракосочетание Рибаса и Анастасии Соколовой (или, как ее называли при дворе, — «бэби») было совершено 27 мая 1776 года в Царском Селе в присутствии Ее Величества. Остается добавить, что императрица изъявила желание быть крестной матерью обеих их дочерей.

Со своей стороны Бецкой обеспечил воспитаннице завидное приданое. А по кончине своего приемного отца Анастасия Ивановна по завещанию получила 80 000 рублей серебром, 40 000 рублей ассигнациями, а также два дома на Дворцовой набережной. Бецкой был видным сановником, возглавлявшим помимо прочего Академию художеств и придворное строительное ведомство. Он считался главным педагогическим авторитетом России. По-видимому, звездный час карьеры Рибаса наступил, когда тесть назначил его воспитателем графа Алексея Бобринского, сына Екатерины II и Григория Орлова. Видимо, Рибас несколько тяготился должностью вначале цензора, а затем полицмейстера в Сухопутном Кадетском Шляхетном корпусе. Однако благодаря тому, что он был непосредственным наставником кадета Алеши Бобринского, уже в Петербурге он за три года стремительно прошел путь от капитана до полковника. И все же честолюбивого каталонца привлекала именно военная, боевая карьера, поэтому уже в 1779 году он снова был причислен в армейские полки, но на этот раз уже полковником.

В ходе второй русско-турецкой войны, в эпоху, щедрую на таланты, Иосиф Дерибас сумел заявить о себе как об одном из самых выдающихся военачальников России, наряду с Румянцевым, Суворовым, Потемкиным и Кутузовым[366].

С именем Дерибаса связаны замечательные победы Черноморской гребной флотилии, ядро которой составляли черноморские, в недавнем прошлом запорожские, казаки и десантники-гренадеры, среди которых было немало иностранцев, прежде всего французских аристократов, вынужденных покинуть родину после Великой Французской революции.

Во время осады Очакова Дерибас предложил хитроумный способ подъема затопленных легких турецких судов, лансонов, со дна морского для их дальнейшего использования в качестве судов гребных и канонирских.

В 1789 году Дерибас, командуя авангардом корпуса генерала Гудовича, стремительным броском овладел небольшой турецкой крепостью Гаджибей, в то время как турецкий флот не успел принять мер для отражения этой слишком молниеносной атаки. За захват Гаджибея, а также двух турецких кораблей, он был награжден орденом Святого Георгия 2-й степени и Святого Владимира 2-й степени.

В начале ноября 1790 года гребная флотилия Дерибаса вошла в устье Дуная и заняла Тульчу, Исакчу и остров напротив Измаила. В ходе боев было захвачено около сорока турецких судов и более двадцати сожжено. Дерибас приказал установить на острове батарею и приступить к систематической бомбардировке Измаила и стоявших под защитой крепости турецких судов. Огнем батареи и кораблей флотилии за период с 18 по 27 ноября у стен Измаила было потоплено и сожжено восемьдесят восемь судов противника. Одновременно Дерибас разрабатывал план штурма Измаила, несмотря на сопротивление генералов, командовавших стоявшими под Измаилом сухопутными войсками, считавшими крепость неприступной. Он настаивал на своем, предлагая находившихся под его командованием казаков и гренадеров как основную силу для штурма города, и сумел наконец убедить в своей правоте Потемкина, который одобрил план и прислал под Измаил Суворова, с которым Дерибас немедленно нашел общий язык.

Описывая свою поездку с Пушкиным в Измаил в конце 1821 года, И.П. Липранди свидетельствовал, что подробности штурма крепости поэту были достаточно хорошо известны. Единственное, что поразило воображение Пушкина — это «каким образом Де-Рибас во время суворовского штурма мог со стороны Дуная взобраться на эту каменную стену»[367]. Кстати, вот как сам Дерибас описывал своему другу Суворову, еще не прибывшему в Измаил, преимущества атаки крепости именно с этой стороны: «Город совершенно открыт со стороны реки; надеюсь, что мне дадут наконец войти в него»[368].

Личная переписка Екатерины II и Потемкина развеивает миф о ревнивом отношении Потемкина, вообще не жаловавшего иностранцев на русской службе, к Дерибасу. Его письма периода захвата русскими войсками Сулимских укреплений, крепостей Тульча, Исакча, Килия и, особенно, Измаила, полны самого неподдельного восхищения героизмом Иосифа Дерибаса: «Я не могу нахвалиться Генерал-Майором Рибасом. При его отличной храбрости наполнен он несказанным рвением»[369]; «Рибас непрерывно в действии и летает с флотилии на флотилию»[370]; «упомянув о нем (Дерибасе. — В.Б.) не могу умолчать о беспримерной его ревности: кроме неприятельских преград, долженствовал он бороться противу моря с судами, отягощенными большою артиллериею. Сие одно отвратило бы многих, или б с меньшим рвением все могло пропасть»[371]. В ответ, уже после падения Измаила, Екатерина II отреагировала на не сформулированное, но вполне очевидное из писем Потемкина представление им именно Дерибаса к высочайшим наградам Российской империи: «Для Ген<ерал>-Майора Рибаса на первый случай посылаю крест второй степени Свят<ого> Георгия, которого он завоевал по справедливости, а потом оставляю себе его и далее награждать по усмотрению»[372]. Нелишне отметить, что именно Дерибас был награжден Георгием 2-й степени. Такой орден дается тем, «кто, лично предводительствуя войском, возьмет крепость». Тем самым ясно, что императрица знала, кто был главным героем этой битвы.

Заслуг Дерибаса не отрицал и Суворов. Из писем самого Дерибаса он задолго до того, как был назначен руководить штурмом, во всех деталях знал разработанный каталонцем план штурма[373]. «Я брежу этим Измаилом, — признавался Дерибас Суворову, — ни о чем ином и думать не могу»[374]. «На третий день после штурма, — вспоминал герцог Ришелье, служивший под началом Дерибаса, а спустя годы бывший, как и он, градоначальником Одессы, — генерал Суворов обедал на борту корабля Де-Рибаса и высказал ему много комплиментов, приписывая ему, и не без основания, наибольшую долю чести этого подвига». При этом, конечно же, ни двусмысленности, ни противоречия в признании заслуг как Суворова, так и Дерибаса, во взятии Измаила не было. Главная заслуга в равной мере принадлежала обоим. Дерибасу, благодаря героизму которого прежде всего и была захвачена крепость, и Суворову, одобрившему его план и осуществлявшему общее руководство штурмом.

В 1793 году Иосиф Дерибас был произведен в контр-адмиралы и назначен командующим Черноморским гребным флотом.

Любопытнейшей страницей как личной биографии обоих выдающихся полководцев, так и русской истории конца XVIII столетия является переписка Суворова и Дерибаса. Вне всякого сомнения, вначале Суворов, недолюбливавший иностранцев, отнесся к Дерибасу, начавшему свою карьеру на новой родине благодаря протекциям и родственным связям, настороженно. Однако по мере того, как судьба то и дело сводила их в условиях ожесточенных боевых действий, русский полководец все более проникался не только доверием, но и глубокой симпатией к каталонцу, который годился ему в сыновья и который удивительным образом напоминал ему его самого. Оба они более всего полагались на стремительность и натиск. Поэтому, когда Суворов пишет Дерибасу: «Торопитесь, покоряйте, штурмуйте, жгите, крушите. Слава, признание придут за Вами следом: здесь, как и прежде, сыграйте первую роль»[375], — не оставляет ощущение, что гениальный полководец обращается к самому себе. Близко сошлись они во время осады Очакова. Долгие годы Суворов считал Дерибаса, которого в письмах самым разным корреспондентам он называл просто Осипом Михайловичем, в числе своих ближайших друзей и был очень откровенен в переписке с ним. Более чем красноречивы образные, живые, разнообразные, теплые обращения великого полководца к Дерибасу: «Герой и брат мой»[376]; «Вы — заря грядущих прекрасных дней наших»[377]. Уже после окончания войны Суворов на протяжении многих лет сохранял самую сердечную привязанность к Дерибасу, то и дело рекомендуя его разным своим знакомым и сослуживцам («Осип Михайлович де Рибас — мой истинный друг, и посему ему от вас вера»[378]; «Ныне у вас Осип Михайлович, с ним будьте откровенны: он мудрый и мой верный друг»[379]. Остается добавить, что последние годы жизни как Суворова, так и Дерибаса были омрачены размолвкой, причиной которой послужили подозрения в махинациях основателя Одессы, участвовавшего в подрядах и якобы наживавшегося на поставках провианта для войск. «Сердце мое окровавлено больше на Осипа Михайловича»[380], — с горечью писал Суворов, понимая, что он потерял очень близкого и дорогого ему человека.

Главным делом последних лет жизни Иосифа Дерибаса стало создание важнейшей торговой гавани России на Юге. Не в первый раз преодолевая сопротивление людей, облеченных властью, он с присущей ему страстью доказывал, что строить эту гавань надо на месте некогда захваченной им крепости Гаджибей. После долгих колебаний Екатерина II склонилась в пользу проекта, предложенного Дерибасом. В сан градостроителя и основателя города он был облечен следующим высочайшим рескриптом от 27 мая 1794 года: «Нашему Вице-Адмиралу Де-Рибасу. Уважая выгодное положение Хаджибея при Черном море и сопряженные с оным пользы, признали Мы нужным устроить там военную гавань купно с купеческою пристанью. <.. > устроение гавани сей Мы возлагаем на вас и Всемилостивейше повелеваем вам быть Главным Начальником оной, где и гребной флот Черноморский, в вашей команде состоящий, впредь главное расположение свое иметь будет; <…> Мы надеемся, что вы не токмо приведете в исполнение сие благое предположение Наше, но что, ведая колико процветающая торговля споспешествует благоденствию народному и обогащению Государства, потщитеся, дабы созидаемый вами город представлял торгующим не токмо безопасное от непогод пристанище, но защиту, ободрение, покровительство и, словом, все зависящие от вас в делах их пособия; чрез что, без сомнения, как торговля Наша в тех местах процветет, так и город сей наполнится жителями в скором времени»[381].

Если оставить в стороне слухи о различных злоупотреблениях, допущенных Дерибасом при строительстве города (документально не подтвержденных)[382], то придется признать, что с этой задачей он справился не менее блестяще, чем с теми, что стояли перед ним во время рейдов его гребной флотилии.

Дерибас всячески способствовал массовому переезду в Одессу греков, молдаван, украинцев, поляков и евреев из незадолго перед тем присоединенных польских, белорусских и украинских земель. В немалой степени именно благодаря ему Одесса приобрела столь уникальный пестрый этнический облик.

Очевидно, энергичного и честолюбивого каталонца тянуло в действующую армию, но столь же очевидно, что с тех пор, как он оказался в России, его тянуло и на Юг. Поэтому неудивительно, что, как только появилась такая возможность, он с жаром отдался строительству на черноморском побережье, издавно связанном со Средиземноморьем, своего маленького Неаполя, своей маленькой Барселоны. Дерибас воспринимал этот созданный в одночасье крупнейший торговый и военный город на Черном море как свое детище, поэтому, не по своей воле уехав из Одессы, он тосковал по ней так, как не тосковал по Неаполю.

В 1795 году Суворов писал Дерибасу: «А покамест пусть цветет Ваш Гаджи-бей; увеличивайте флот, штурмуйте Византийский пролив, как некогда Дунай»[383]. Однако вместо Византийского пролива Иосиф Дерибас вскоре после смерти Екатерины II и восшествия на престол Павла I должен был сложить с себя градоправительство и отправиться в столицу.

При императоре Павле I Дерибаса как человека, сделавшего карьеру при Екатерине II, казалось бы, должна была ждать опала. Между тем очередной раз ему удалось расположить к себе человека, от которого зависела его судьба. Возможно, не последнюю роль сыграл тот факт, что Дерибас с давних пор был кавалером Мальтийского ордена и, зная благосклонное отношение к этому ордену императора, при первой же встрече разыграл нужную карту. Можно также предположить, что слухи о недобросовестности основателя Одессы в финансовых делах и о крупных растратах не подтвердились. Иосиф Дерибас был назначен генерал-кригскомиссаром, членом Адмиралтейств-коллегии и управляющим Лесным департаментом. На следующий год он стал помощником вице-президента Адмиралтейств-коллегии, а в 1799 году неожиданно для многих получил чин адмирала.

В то же время по возвращении из Одессы Дерибас возобновил дружеские отношения с вице-канцлером графом Никитой Петровичем Паниным, генерал-губернатором графом Петром Алексеевичем Паленом и английским послом сэром Витвортом, с которыми близко сошелся еще в юности, в первые годы своего пребывания в Петербурге, и, по-видимому, был посвящен в подробности заговора против Павла I.

В деле о цареубийстве И марта 1801 года нет достоверных сведений ни об участии Дерибаса в готовящемся заговоре (хотя он вполне мог ему сочувствовать), ни об отравлении его заговорщиками, опасавшимися разоблачений со стороны Дерибаса или же мстящими ему за предательство. В то же время благосклонность императора к Дерибасу в этом дружеском для него кругу, вне всякого сомнения, воспринималась настороженно. Заговорщиков не могло не беспокоить и то обстоятельство, что ввиду болезненного состояния вице-президента Адмиралтейств-коллегии Голенищева-Кутузова Дерибас, его помощник, получил возможность регулярно являться к Павлу I с личными докладами.

По другой версии, основанием для которой являются некоторые воспоминания как участников заговора, так и осведомленных современников, план перемены царствования именно им и Паниным и был составлен. Как бы то ни было, в исполнении заговора Дерибас уже не участвовал. Он скоропостижно умер в расцвете сил в возрасте пятидесяти одного года 2 декабря 1800 года. Похоронен Иосиф Дерибас на Смоленском лютеранском кладбище в Петербурге.

Резюмируя, можно сказать следующее. Каталонец Хосе де Рибас, волею судеб оказавшийся в России и посвятивший ей свою жизнь, был истинным сыном своего века, человеком больших дарований и возможностей, честолюбивым, предприимчивым, азартным, бесстрашным, увлекающимся, при этом расчетливым. По всей вероятности, одной из самых сильных и непреодолимых его страстей были карты. Без сомнения, не только стремлением проявить себя на поле брани, но и напряженными отношениями с сослуживцами по Сухопутному Кадетскому Шляхетному Корпусу, которые были возмущены, сколь снисходительно он относился к тому, что кадеты играли в карты на деньги, и вообще мало внимания уделял своим прямым обязанностям полицмейстера Корпуса, объяснялся отъезд Дерибаса на Юг, в действующую армию.

Его воспитанник Алеша Бобринский вспоминал: «Рибас недоволен кадетами, которые, находясь в эти дни у родных, жаловались на него и называли виновником всего, что произошло в Корпусе, так, например, они говорили, что он не допускает в Корпус офицеров русского происхождения, а сам ежедневно играет в карты и водится с девками, вовсе не заботясь о том, что делается в Корпусе. Оно и правда (курсив мой. — В.Б.)»[384]. Возможно, и обвинения в растратах были небезосновательны. Его подозревали в том, что он промотал состояние жены, которая вынуждена была еще в 1796 году обращаться за помощью к Павлу I. Вскоре после кончины мужа Анастасия Ивановна обратилась с письмом к новому императору Александру I: «Всемилостивейший государь. Расстроенное состояние дел покойного мужа моего адмирала де Рибаса, оставившего слишком 30 000 рублей долгу без малейшего имения к удовлетворению, побуждают меня всеподданнейше Ваше Императорское Величество просить о заплате оного. Беспрерывные упражнения по службе и весьма отдаленные разъезды в течение 26 лет были конечно главными виновниками сего долгу…»[385]. О бурном романе Дерибаса с певицей Давиа знали многие, видимо, были и другие романы. Дерибас готов был признать своим сыном Иосифа Сабира уже хотя бы на том основании, что фамилия молодого человека представляла собой анаграмму его собственной фамилии, но, когда, по слухам, юноша намекнул, что не возражал бы, чтобы его матерью оказалась Екатерина II, эту идею Осип Михайлович поддержать отказался.

И все же пороков и недостатков у него, наверное, было не больше и не меньше, чем у других его великих современников.

Надпись на могильной плите Дерибаса гласит: «Адмирал Иосиф де Рибас, Российских орденов Александра Невского, победоносного Георгия, св. Равноапостольного князя Владимира 2 классов кавалер и св. Иоанна Иерусалимского командор, 1750–1800», хотя она могла быть короче и на ней могли быть другие слова: «Взял неприступную крепость и построил прекрасный город».

ИСПАНСКИЙ ДИПЛОМАТ, СТАВШИЙ ПИСАТЕЛЕМ В РОССИИ

Хуан Валера-и-Алькала Гальяно (1824–1905), крупнейший испанский писатель-реалист, иронически относился к карьере дипломата и прекрасно понимал, что дипломатические обязанности отвлекали его от настоящего призвания — литературы. Однако его аристократической натуре, с одной стороны, явно импонировало «времяпрепровождение в роскоши»[386], которое ему обеспечивала карьера дипломата, а с другой, по крайней мере одному эпизоду в его дипломатической карьере — пребыванию в России, — он, в сущности, был обязан началом своей литературной карьеры.

После долгого перерыва (1833–1856), вызванного отказом петербургского кабинета признать право на испанский престол за Изабеллой II, Россия и Испания в равной степени испытывали необходимость в возобновлении дипломатических отношений. Испания нуждалась в новом сильном, при этом достаточно удаленном от ее границ, союзнике, который обеспечил бы ей большую независимость в сложных взаимоотношениях с ближайшими соседями — Францией и Англией[387]. Россия после поражения в Крымской войне была заинтересована не только в восстановлении, но и в установлении новых доверительных отношений в Западной Европе. 8(12) сентября 1855 года Александр II направил послание Изабелле II с сообщением о своем вступлении на престол и о желании возобновления дружеских отношений с испанским двором. Процесс возобновления дипломатических отношений завершился с назначением в декабре 1856 года М.А. Голицына посланником в Испанию. Весьма красноречива полученная им инструкция, где подчеркивается невмешательство России во внутренние дела других государств, а с другой стороны, звучит мысль о том, что внутренние дела Испании (тема постоянного соперничества между Англией и Францией) заслуживают пристального внимания, и, следовательно, необходимо всеми допустимыми средствами способствовать усилению власти испанской короны[388].

Одновременно, в конце декабря 1856 г., испанская дипломатическая миссия появилась в Петербурге. Возглавлял ее дон Мариано Тельес Хирон, 12-й герцог де Осуна (1814–1882)[389]. Секретарем этого чрезвычайного посольства и был назначен Хуан Валера, имевший в свои тридцать два года уже некоторый дипломатический опыт. Ему посчастливилось во время первого своего назначения — в Неаполь — служить под началом одного из крупнейших испанских поэтов эпохи романтизма, герцога де Риваса. До прибытия в Россию он уже успел побывать в Португалии, Бразилии и Саксонии.

Если суть дипломатической миссии герцога де Осуны заключалась в налаживании нормальных отношений между обеими странами, то ближайшей целью было поздравление нового императора Александра II от имени Изабеллы II, а также сложная интрига с обменом орденами разного достоинства, в которой каждой из сторон важно было соблюсти свои интересы. Сама по себе задача посольства не предполагала долгого пребывания в Петербурге, однако переговоры о достоинстве орденов и, главное, о возможных претендентах на них с той и с другой стороны затянулись и в конце концов почти зашли в тупик[390]. В результате вместо нескольких недель Валера пробыл в России полгода (декабрь 1856 г. — май 1857 г.), что позволило ему создать шедевр испанской эпистолярной прозы, ставший одним из самых ярких сочинений иностранцев, посвященных России.

Россия дала Валере уникальные стимулы для творчества: экзотический материал, сам идущий в руки и недоступный другим его соотечественникам, разнообразные эстетические впечатления и, наконец, досуг, обеспечиваемый неопределенностью ожидания при статусе члена дипломатической миссии, невозможный при «нормальной» дипломатической службе.

Славу Хуана Валеры составили письма, обширные и подробные, посылавшиеся с завидной регулярностью на протяжении всего затянувшегося пребывания молодого испанского дипломата в России. Почти все они, за исключением нескольких, адресованных матери, сестре и известному испанскому поэту Рамону де Кампоамору, были адресованы его приятелю Леопольдо Аугусто де Куэто, высокопоставленному чиновнику в Министерстве иностранных дел. «Амбивалентность» адресата идеальным образом соответствовала жанру писем, формально частных, а значит, ни к чему не обязывающих, но в то же время максимально насыщенных «официальной» информацией и полуофициальными наблюдениями, опасениями и прогнозами — непременным атрибутом истинно дипломатической интриги, столь необходимой для создания и поддержания драматического интереса. В сочетании с непринужденной интонацией доверительной беседы рождался жанр, в котором можно было в полной мере выразить себя и заявить о себе как о писателе.

Валера явно предназначал свои письма для печати, так как его не столько беспокоило то, что некоторые из них были опубликованы по мере получения адресатом, сколько огорчало их появление в какой-то второстепенной газете, не имевшей широкого распространения, причем «не в полном виде, а с изменениями и сокращениями». Кроме того, в одном из писем к Аугусто де Куэто Валера сетует на то, что тот опубликовал те, которые получил ранее, правда, сетует в достаточно мягкой форме: «В итоге: да простит Бог меня и вас за то, что вы обнародовали мои письма»[391]. Поскольку Валера достаточно откровенен как в описании своих взаимоотношений со знаменитой французской актрисой Мадлен Броан, ухаживая за которой он оказался соперником своего непосредственного начальника — герцога де Осуны, так и в полных иронии комментариях в адрес самого Осуны, а также Киньонеса, военного атташе их миссии, остается предположить, что эти откровения не были случайностью, а являлись немаловажным элементом эстетического замысла и составляли едва ли не основу того художественного эффекта, которого Валера добивался.

Сохранились свидетельства матери и сестры Хуана Валеры о том, что его письма были широко известны. «Твои письма, — сообщает София Валера брату 19 февраля 1857 года, — произвели подлинную революцию <…>. Что точно, так это то, что их перепечатывают все газеты, вплоть до рекламной…»[392]. По словам его матери, письма «вызвали бурю и превозносятся до небес»[393]. Из письма матери от 13 февраля 1857 года Валера узнал, что его письма нравятся всем без исключения, в том числе королеве и всем ее министрам[394]. С другой стороны, поскольку составной частью писем, помимо экзотического материала и лирических излияний, были факты и подробности полуконфиденциального характера, производимый эффект был достаточно острым, вызывавшим болезненную реакцию одних читателей и живой интерес остальных, на что Валера, несомненно, и рассчитывал.

Путаная ситуация с орденами, затрагивавшая интересы и амбиции многих высокопоставленных лиц как в Испании, так и в России и подробно описанная в письмах, послужила одной из причин напряжения между Валерой и его непосредственным начальником, поскольку Осуна, и без того уязвленный ироническими замечаниями в свой адрес, которыми изобиловали письма, заподозрил секретаря посольства в том, что именно он и являлся причиной задержки прибытия орденов. Эта интрига найдет свое место в общем контексте писем Валеры наряду с описаниями русских обычаев и нравов, глубокими историософскими размышлениями о предназначении России, откровениями интимного характера и подробными теологическими рассуждениями о расхождениях между католицизмом и православием.

Высказывалось даже мнение, что письма не только вызвали негодование Осуны, но и бросили тень на премьер-министра страны генерала Р.М. Нарваэса и даже способствовали провалу последнего на очередных выборах[395]. Благодаря «холодной желчности энциклопедиста»», присущей — по Ортеге-и-Гассету[396] — писателю, от его ироничного взгляда не ускользнули и несуразности русской жизни, что тоже, несомненно, было замечено читателями и вызвало предостережение со стороны сестры, обращавшей внимание Валеры на то, что он, будучи дипломатом, ходит по лезвию бритвы, когда плохо пишет о стране, в которой находится[397]. И действительно, постоянно иронизируя над самим собой, Валера позволял себе быть достаточно язвительным по отношению к тому, что его окружало. В частности, он заподозрил, что, когда русские похвалялись своими достижениями в области военной науки, дело не обходилось без так называемых «потемкинских деревень». Он даже изобрел особый термин для обозначения этого феномена: «руссковоенноточные науки».

В своих письмах из России, оттачивая стиль, подбирая интонацию и вырабатывая уникальную версию одного из древнейших жанров, Валера разыграл блестящую литературную партию. Его эстетическая авантюра, достаточно рискованная в смысле продвижения по службе, но безупречная с психологической точки зрения, увенчалась полным успехом. Автор «Писем из России» создал себе имя и оказался в центре внимания. Валера уехал из Испании мелким государственным чиновником, а вернулся знаменитостью, человеком, легкое перо, острый язык и государственный ум которого непременно должны были пригодиться отечеству.

Вернувшись из России, Валера на волне популярности начинает с легкостью реализовывать свой талант одновременно в трех привлекающих его сферах — литературе, политике, дипломатической службе. Один за другим выходят романы, многие из которых сразу же переводятся на иностранные языки. Валера был избран депутатом кортесов на следующий же год после его возвращения на родину. А еще через несколько лет, в 1861 году, он стал академиком. При этом и дипломатическая карьера его не только не пострадала (несмотря на то, что именно эта сторона его эпистолярных откровений была самой уязвимой и рискованной, а отнюдь не признания интимного характера), но, напротив, стала значительно успешней: дипломатические назначения следовали одно за другим (Лиссабон, Вашингтон[398], Брюссель). Финальным аккордом стало его назначение в 1893 году послом в Вену.

Особая предрасположенность Валеры к эпистолярному жанру на протяжении всей его долгой жизни проявлялась и в том, что большая часть романов писателя включает в себя письма, и в том, что в некоторые его произведения включены письма подлинные, написанные ранее. В рецензии 1901 года на «Письма женщин» Хасинто Бенавенте он признавался в этой своей приверженности эпистолярному жанру: «Пожалуй, из всех литературных форм ближе всего моему сердцу именно письма, если, конечно, они написаны с присущими этому жанру естественностью, простотой, легкостью и изяществом»[399]. «Письма из России» создали Валере славу писателя, в известной мере решили его судьбу, определили его призвание. Впечатление легкости и непринужденности, полной естественности и спонтанности, производимое письмами, конечно же, обманчиво. Из-под его пера вышло блистательное и законченное произведение искусства, за которым стоит большой труд, но главное — сложный и новаторский эстетический замысел. Дело даже не только в том, что Валера ощущал себя писателем и, описывая, например, непроглядную ночь заснеженной и необъятной русской долины, делал это мастерски, с расчетом на производимое впечатление. Впервые появившееся в эпистолярном жанре сочетание психологических, публицистических и экзотических (если речь шла о письмах издалека) элементов оказалось настолько неожиданным и новаторским, настолько гармоничным и увлекательным, что обеспечило Валере грандиозный читательский успех. Чрезвычайно многоцветна и эмоциональная палитра писем. Валера то и дело переходит от восторгов к сарказму, от жалоб и сетований, подчас вполне ребяческих, к философским и историософским обобщениям, от ярких характеристик людей, с которыми его сводила судьба, к сухим выкладкам экономических перспектив русско-испанских торговых отношений. «Когда Валера, по возвращении из России, ступил на испанскую землю, ему стало известно, что он знаменит <…>. Его призвание писателя определили письма, и из этих писем разовьются все его сочинения: заложенные в них идеи раскроются и переплетутся в эссе, опыт, который он благодаря им приобрел, проявится в полную силу в романах…»[400].

В наших отношениях с иностранцами — приезжают ли они в Россию или мы оказываемся за рубежом — огромное значение имеет образ той или иной страны в инонациональной культуре, что облегчает или, наоборот, усложняет взаимопонимание и диалог. Вне всякого сомнения, образ Испании в русском обыденном сознании в середине XIX столетия в целом был явно положительным, благоприятным для любого представителя испанского народа, оказавшегося в России, хотя, конечно, как любой образ, в значительной мере формируемый на основе мифов и легенд, не мог бы его полностью удовлетворять[401]. При этом следует учитывать, что романтическому образу сопутствовал публицистический, создаваемый газетами, в котором лежащей за Пиренеями стране отводилась роль второстепенного государства, оказавшегося во власти революций и гражданских войн, переживающего период бедствий, смуты и несчастий[402]. Все мы неизменно чрезвычайно болезненно реагируем на любые стереотипы представлений о себе. Будучи истинным патриотом, Валера, хотя и отдавал должное многим лестным для его национального чувства элементам этого образа, высмеивал одни его особенности и негодовал в связи с другими. Так, он сетовал на полное отсутствие книг на испанском языке в книжных лавках, сокрушался, обнаруживая в газетах информацию о нестабильности в Испании.

В то же время для формирования образа России в Испании, не в последнюю очередь именно с письмами Валеры связанного, огромное значение имело то обстоятельство, что и сам писатель до того, как прибыть в Петербург, имел о далекой северной стране весьма смутное представление. Надо сказать, вообще в Испании оформленного образа России фактически еще не существовало.

Не будет преувеличением сказать, что, попав в Россию, Валера оказался в весьма выгодном положении тонкого, глубокого, непредвзятого и наблюдательного первопроходца.

Полагаясь почти исключительно на свою интуицию, Валера идет на достаточно рискованные обобщения, давая броские, скорее впечатляющие, чем убеждающие, характеристики русского национального характера: «Мне представляется, что жители Великой России, составляющие ядро империи в сорок миллионов человек и говорящие на одном и том же языке — от самого бедного до самого богатого и от крепостного до господина, — крепки, ловки и выносливы в работе, не уроды и не красавцы; при этом их красота, как и их безобразие, нас поражает больше, чем их самих, потому что к внешности привыкаешь, а нам она представляется невиданной и удивительной. Мне кажется, что у этих людей практическая смекалка сильнее, чем ум, склонный к метафизическим построениям; что они лучше понимают увиденное, чем услышанное, то, до чего дотронулись, чем то, что увидели; что подражают чаще, чем изобретают, и что в глубине они скорее сенсуалисты, чем спиритуалисты»[403].

Валера отмечает природную живость, сообразительность и удивительное обаяние российского простонародья (ямщиков, лакеев, крестьян, городского сброда), резко отличного в этом смысле от простонародья немецкого, английского или французского и напоминающего испанское[404].

Исследователями творчества Хуана Валеры давно было отмечено, что ему особенно удавались женские образы. Не составляют исключения и «Письма из России». Его описания русских женщин играют всеми оттенками наблюдательности, артистизма, романтической мечтательности, иронии и эротизма. У некоторых из молодых дворянок, замечает Валера, были такие чистые и открытые лица, что можно было видеть, как по их жилам циркулирует любовь. Вид же курящих русских женщин — а многие из них, по его наблюдениям, курили (при этом утверждая, что они в этом подражают испанкам) — заставлял его кровь кипеть и пробуждал в нем «грешные чувства». В целом же русские женщины, по его словам, своим интеллектом, воспитанием и образованием значительно превосходили испанок. Высшим комплиментом из уст испанца является признание, что беседа с любой из них может доставить больше удовольствия, чем беседа с кальдероновской героиней. Очевидно, что русские женщины могли бы примирить молодого испанца с Россией, даже если бы все остальное оказалось значительно хуже, чем оно было на самом деле.

И все же не русская, а француженка, актриса Мадлен Броан, заставила его пережить одно из самых сильных эмоциональных потрясений в жизни. Потрясение, которое он как писатель искуснейшим образом использовал в своих письмах. Основываясь на реальных событиях, Валера сочинил подлинно новеллистическую фабулу — действующими лицами которой были он сам и весьма опытная в отношениях с мужчинами француженка, — беззастенчиво оттачивая на собственных любовных переживаниях и разочарованиях писательское мастерство. Не случайно уже в письмах к Куэто Валера признавался, что из его отношений с Мадлен надо было бы сделать роман. В самом ближайшем будущем эпизоды их отношений найдут отражение в незаконченном романе «Маригита и Антонио», отдельные главы которого увидели свет в 1861 году. Эта интрига, в немалой степени способствовавшая успеху писем, в преломленном виде неоднократно напомнит о себе в дальнейшем творчестве Валеры, прежде всего в самом его знаменитом романе «Пепита Хименес».

На протяжении всего своего пребывания в России Валера внимательнейшим образом наблюдал за проявлениями русской религиозности, пытаясь дать им подробное и объективное истолкование, насколько это доступно человеку проницательному, но по неизбежности основывающемуся не на глубоком знании предмета, а на мимолетных впечатлениях и на отрывочных суждениях окружающих его людей: «Так велики их энтузиазм и любовь к отечеству, что из него они создают религию, а императора почитают идолом. С другой стороны, они несколько материализуют и сужают религию, чтобы она оставалась в границах империи. Здесь свой русский Бог, национальный Бог, как у древних народов Азии»[405].

Не слишком интересуясь религиозными вопросами и уж тем более не испытывая особого расположения к православию, перезимовавший в Петербурге Валера чрезвычайно остро предощутил приход весны. В письме к Куэто от 2 февраля 1857 года он дает любопытнейшее природно-климатическое объяснение особой предрасположенности русского православного сознания именно к празднику Пасхи. По его мнению, только такая зима, как в России, позволяет в полной мере ощутить поэтическое и религиозное величие весны, знаменующей собой Воскресение Господне.

Поскольку подавляющее большинство испанцев, писавших о России, бывало лишь в Москве и Петербурге, в их записках немало места уделено сопоставлению двух городов и даже образам обеих столиц. Хуану Валере, как истинному европейцу, космополиту, либералу, получившему классическое образование, гораздо ближе был Петербург, вызывавший у него восхищение. К Москве он отнесся несколько иронически. С его точки зрения, Москва, сочетая в себе западную цивилизацию и варварство, если и напоминает Рим, как считают некоторые, то лишь тем, что построил ее Аттила, возвращавшийся из Рима и намеревавшийся создать нечто, напоминающее виденное им в столице цезарей. Европоцентристский консерватизм эстетических пристрастий Валеры наиболее явственно проявился в его воинствующем неприятии архитектуры собора Василия Блаженного: «Никогда ни один китаец после опьянения опиумом, ни один араб, пропитанный гашишем, не могли увидеть в своих грезах подобное. <…> Наросты, профили арок, шипы, горбы, хоботы и когти этой химеры, этого чудища архитектуры производят в душе тот же эффект, который произвел бы вид какого-нибудь плезиозавра или другого допотопного животного, если бы он ожил, чтобы мы могли увидеть его во всей его возвышенной и гротескной реальности. Между тем у здания больше аналогии с растительным миром, чем с животным. Архитектура имитировала скорее деревья и растения, а не животных. Достаточно немного воображения, чтобы представить себе это здание как какое-то рагу или желе, изготовленное поваром-циклоном, или украшение стола на пире титанов»[406].

От взгляда Валеры не ускользала двусмысленность положения России между Востоком и Западом, пропасть между растворенной в европейской атмосфере интеллигенцией и погруженным в национальную почву народом, раскол в национальном сознании между западниками и славянофилами. Отсюда его сомнения в том, что западноевропейская цивилизация действительно сможет пустить глубокие корни в Святой Руси.

Валера весьма сочувственно пишет о цивилизаторской миссии России на Востоке, подчеркивая, что именно ей, а не Англии уготовлена миссия сдвинуть Азию с ее фундамента и что Испании не мешало бы усвоить кое-что из этого опыта в своих африканских кампаниях.

Призма испанского «опыта» очевидна в размышлениях Валеры об осуществленном Россией синтезе двух цивилизаций, Востока и Запада: «Русские не стыдятся, а скорее гордятся тем, что в них есть что-то азиатское и что они являются соединением, синтезом двух цивилизаций, азиатской и европейской. От европейцев, как они считают, у них такие качества: любовь и понимание искусства и красоты формы итальянцев, практические способности англичан и esprit французов, со всей их легкостью. От азиатов, как они представляют себе, они заимствовали созерцательность, серьезность, воздержанность и религиозность»[407].

Большую роль в ознакомлении испанского писателя с литературной жизнью России сыграли русские друзья и собеседники Валеры — С.А. Соболевский[408], М.А. Корф[409], В.П. Боткин, — которых он, в свою очередь, знакомил с новинками испанской литературы; Боткин даже обещал ему перевести некоторые произведения герцога де Риваса. Русских писателей он читал в немецких (Пушкина и Лермонтова) и французских (Гоголя) переводах, сетуя при этом на то, что с утратой родного языка от писателей остаются лишь «гомеопатические шарики их добросердечности». Самым популярным писателем России 50-х годов Валера считает И.С. Тургенева.

Предвещая блестящее будущее русской культуры, плоды которой в дальнейшем могут иметь громадное влияние на развитие человечества в целом, Хуан Валера был крайне низкого мнения о литературном вкусе представителей петербургского высшего света: «Я заметил, что образованные люди здесь, то есть князья и дворяне, потому что буржуазию я не знаю, не слишком доверяют русским авторам и читают их только после того, как они пройдут через горнило французской критики, когда французы скажут, что они хороши et vidit Deus quoí esse bonum»[410]. Как бы предваряя точку зрения Э. Пардо Басан, Валера пишет, что русская литература предельно точно отражает общественную обстановку в своей стране. Что именно он при этом имел в виду, когда писал, что русская литература является верным отражением русской действительности, можно частично реконструировать по его высказываниям, относящимся к значительно более позднему времени: «Невежество и варварство русского народа в контрасте с утонченностью и порочной основой олигархии <…> являют нам сейчас самый страшный и трагический спектакль за всю историю, и одному Богу известно, к каким неимоверным ужасам это приведет на горе нашим 39 нациям»[411].

Прошло тридцать лет. Русская литература, которой молодой Хуан Валера предрекал великое будущее, получила мировое признание. В 1887 году в Испании вышла книга Эмилии Пардо Басан «Революция и роман в России», посвященная творчеству Толстого, Тургенева и Достоевского, увиденному сквозь призму революционного брожения[412]. В августе 1887 года в журнале «La Revista de España» было опубликовано открытое письмо Валеры, адресованное Пардо Басан в связи с выходом в свет ее книги[413]. Эту статью предварила переписка между Валерой и М. Менендесом-и-Пелайо, в ходе которой они подвергли критике сам замысел Пардо Басан и заложенные в него идеи. Горячие поклонники классической испанской литературы, традиционной манеры письма, они увидели в книге новую попытку писательницы навязать Испании еще одно экстравагантное новшество, стремление не отстать от моды, заслуживающий осуждения интерес к ценностям преходящим, в ущерб ценностям вечным.

В одном из своих писем Менендес-и-Пелайо остроумно, едко и несправедливо объясняет новые литературные симпатии Пардо Басан тем, что никто больше «не восторгается парижским натурализмом». И он, и Валера в своей критике не учитывали, что мода бывает явлением симптоматичным, закономерным, свидетельствующим о тех процессах, что постоянно происходят в культуре. Прежде чем приступить к критике, Валера коротко останавливается на достоинствах книги, оценивает ее в целом положительно, считая полезным и своевременным явлением в литературной жизни Испании. Что же касается художественных достоинств книги, то, по его убеждению, Эмилия Пардо Басан никогда не писала так хорошо.

После этих вводных замечаний, свидетельствующих не столько об искреннем восхищении писателя новой работой Пардо Басан и одобрении ее начинания, сколько о том, что он в совершенстве владел культурой ведения научной полемики, Валера приступает к основному тезису своей статьи. Прежде всего писатель ставит под сомнение ту высокую оценку, которую Пардо Басан дает современной русской литературе, справедливо при этом упрекая ее за умаление роли всех европейских литератур, за исключением русской и отчасти французской. Мир, утверждает он, не онемел, чтобы слушать русских. Собственно говоря, в данном случае Валера выступает лишь сторонником более умеренной точки зрения: европейцы заметили новый маяк культуры в России, однако их собственные маяки не потухли. Что касается самой русской литературы, то он не отрицает ни ее достоинств в настоящем, ни широких перспектив ее развития в будущем. Знаменательно, что уже в 50-е годы в своих «Письмах из России» он высказывал сходные мысли. «Мои новые филологические знания, — писал Валера, — мне послужат тем не менее в изучении литературы, хотя почти неизвестной во всей Западной Европе, но богатой и обещающей стать со временем великой»[414].

От взгляда Валеры не ускользнуло, что Пардо Басан преследовала цели не только чисто исследовательские, но и иного свойства, более непосредственно касающиеся испанской литературы. Зная, что она является сторонницей французского натурализма, влияние которого на испанских писателей он считал крайне вредным, Валера старается на всякий случай «приглушить звучание» пропагандируемого ею нового литературного явления. Писатель считает, что популярность русской литературы во Франции зависела от внешних, внелитературных причин, видя их в величии и могуществе русской империи, в дипломатическом «заигрывании» Франции с Россией на случай немецкой опасности, в благодарности французов русским за любовь в России ко всему французскому и, наконец, в «радостном узнавании» французами своей культуры в русских книгах. Аргументы, приводимые Валерой, являются попыткой объяснить популярность в Европе русских авторов, связав ее с относительно слабой известностью испанской литературы. Истинным стимулом статьи послужила обида испанского писателя, великолепного знатока и пропагандиста родной литературы, за пренебрежение, оказываемое ей в Европе. При этом, разумеется, не отпадает вопрос о расхождении в представлениях о реализме между Валерой и Пардо Басан.

Статья не достигла своей цели из-за отсутствия в ней конкретного анализа русской литературы. Один из образованнейших людей своего времени, всегда руководствовавшийся в своих критических работах принципами научной точности и обоснованности суждений, Валера на этот раз впадает в полемическую крайность, в то время как для серьезной критики ему не хватало знания анализируемого предмета. В письме от 26 апреля 1887 года, отвечая Менендесу-и-Пелайо на его письмо, в котором содержалась информация о только что прочитанных лекциях Пардо Басан, Валера признается, что русской литературы он не знает, однако считает необходимым публично высказать свои возражения писательнице: «Я не беру на себя смелость говорить о современной русской литературе, поскольку я ее не знаю, но мне почему-то кажется, что ее достоинства невелики. А каким успехом она пользуется, вы сами можете видеть»[415].

Тем более знаменательно, что в 1857 году Хуан Валера, молодой испанский аристократ, не имевший до своего приезда в Петербург ни малейшего представления о России, к тому же круг общения которого составлял петербургский высший свет, в большинстве своем прозападнически настроенный, дает почти славянофильские прогнозы великого предназначения русского народа: «Это культура заимствованная — верно, но крайне рафинированная и очищенная здесь, существующая в высших классах, где она сохраняется, как в свое время — деликатная учтивость, бывшая у некоторых народов один или пару веков назад; и в лоне русского народа зарождается и начинает развиваться, напористо, автономная цивилизация, плоды которой в грядущем смогут оказать бесценное влияние на общий прогресс человечества»[416].

Уже спустя месяц с небольшим после приезда в Россию Валера признавался в том, что он все более привязывается к этой абсолютно чужой и чуждой для него стране: «С каждым днем, мой дорогой друг, мне все больше хочется вернуться на родину, и каждый день я нахожу отъезд отсюда все более трудным. Здешнее общество так приветливо и аристократично, а женщины так изящны и так красивы, что я постоянно очарован и поражен ими, и нет возможности оставить их, не прилагая для этого неслыханных усилий. Так случилось со мной, при том что они вовсе не любят меня и не стараются понравиться мне. Представьте себе, что было бы, если бы они любили меня. Меня задерживают здесь также и любопытство и живейший интерес, которые внушают мне здешние порядки. Не знаю, что бы я отдал за знание русского языка и возможность познакомиться с простым людом и глубоко понять его обычаи, его верования, его мысли и чаяния»[417]. Надежды Валеры не оправдались: русским языком он так и не овладел. Однако благодаря шести месяцам пребывания в Петербурге скромного секретаря испанской дипломатической миссии и Россия перед Испанией, и Испания перед Россией теперь навсегда в неоплатном долгу.

«УКРАШАТЬ, РАСЦВЕЧИВАТЬ, ПОЛНОСТЬЮ РАСКРЕПОЩАТЬСЯ» (ЖОЗЕ-МАРИА ДЕ ЭРЕДИА: ПРЕИМУЩЕСТВА ДВУЯЗЫЧИЯ)