Испанский садовник

Глава 12

Часом раньше, ничего не зная о том, что произошло за время его отсутствия, Харрингтон Брэнд вышел из восточного поезда в Барселоне. С саквояжем в руке, протиснувшись сквозь кольцо орущих носильщиков и, быстрым шагом миновав пассаж, он вышел к отелю «Эстасион». Нерасторопный клерк определил его в номер на втором этаже, выходящий окнами во внутренний двор. Комната была нехороша, но, вопреки своей привычке, консул не стал возражать — здесь, по крайней мере, было тихо, а это ему сейчас было нужно больше всего. Всю дорогу от Мадрида он не мог собраться с мыслями и сидел, унылый и мрачный, в переполненном купе, поскрипывая зубами и мучительно хмурясь.

— Будете обедать, сеньор?

Брэнд тупо уставился на человека, который привел его в номер.

— Нет, не хочу. — Тут он сообразил, что с утра ничего не ел. — Да… Принесите что-нибудь… Все равно, что. Кофе и холодную ветчину.

— Слушаюсь, сеньор.

Человек хотел выйти, но консул его остановил:

— Подождите. Отправьте телеграмму.

Он взял со стола блокнот с бланками и написал:

Оторвав бланк, он протянул его коридорному и властно произнес:

— Пусть отправят это немедленно. И передайте, чтобы разбудили меня в шесть утра.

Человек склонил голову:

— Непременно, сеньор.

Когда дверь закрылась, Брэнд со сжатыми кулаками и задумчиво сведенными бровями стал ходить вперед и назад по комнате, в сотый раз вопрошая себя, как могла ввести его в заблуждение формулировка того официального письма. Умозаключение, вынесенное им из письма, было вполне естественным, и ему в любом случае не в чем было себя винить. И всё же… Каким же он был доверчивым! Когда он с горечью вспомнил свои разговоры с Деккером и с малышом Николасом перед отъездом, в которых блестящее будущее он возвел на надеждах, оказавшихся абсолютно иллюзорными, его бросило в пот.

Невероятным усилием консул взял себя в руки, и этому способствовало осознание усталости при виде своего изможденного небритого лица в зеркале шкафа. Достав из саквояжа туалетные принадлежности, он отправился в ванную. Пока ванна наполнялась, он побрился, а потом полежал некоторое время в горячей воде, словно пытался растворить в ней физическую боль.

Потом, в халате и тапочках, сел за письменный стол у двери, на котором стоял поднос с едой. Залпом выпил две чашки кофе и съел бутерброд с ветчиной. Насытившись, он встал и позвонил, чтобы убрали.

Официант пришел и ушел, и консул снова остался один, наедине со своими мыслями, со жгучим воспоминанием о собственном унижении. С нервно подергивающейся щекой он вернулся к столу, положил на бювар перед собой несколько чистых листов, взял ручку и начал писать:

«Отель „Эстасион“

Барселона

Понедельник 22:30

Дорогой Галеви!

Я пишу из отеля, движимый желанием излить вам — моему другу и врачу — душу, и испытывая насущную необходимость в вашем совете и поддержке.

Вам хорошо известна несправедливость, преследующая мою служебную карьеру — вы ведь всегда хвалили достоинство и силу духа, с которыми я это терпел. В прошлом месяце я писал вам об усилиях прилагаемых мною к тому, чтобы смириться и оптимальным образом использовать свой перевод в Коста Браву. В пятницу я получил сообщение от Лейтона Бейли, извещающее меня о том, что Джордж Тенни, консул первого класса в Мадриде, перенес эпилептический припадок, в связи с чем необходимо мое немедленное присутствие в столице.

Вы знаете, я лишен самомнения. И никогда не тороплюсь с выводами. Могу вас заверить, что из формулировки письма было совершенно ясно, что мне предстоит заменить Тенни. Я безотлагательно отправился в Мадрид.

Прибыв на место в воскресенье, я к своему удивлению обнаружил, что увидеться с Бейли невозможно — он уехал за город на уикенд. Вернувшись в понедельник, он потряс меня, объявив, что я вызван в качестве временного заместителя: что Герберт Мейер, который сейчас находится в Варшаве, должен занять место Тенни и что „я очень обяжу его, если заполню вакансию“ до приезда Мейера.

Нет нужды объяснять вам, какой это был удар! Я не мог принять это, как само собой разумеющееся. С излишней горячностью я напомнил ему о своих заслугах и превосходных характеристиках. Я указал, что давно назрела необходимость моего повышения, и решительно попросил рассмотреть этот вопрос.

Он ответил не сразу.

— А вы о себе высокого мнения! — сказал он.

Это было слишком! Выпрямившись во весь рост, я официально заявил ему, что у меня есть своя работа в Сан-Хорхе, и что там же моя семья, в лице больного сына, ждет от меня строгого исполнения своих обязанностей; еще я заявил, что если я не должен занять пост Тенни, то прошу позволить мне покинуть Мадрид.

После моего заявления воцарилось молчание. Я ожидал вспышки гнева, но, к моему удивлению, Бейли заулыбался, будто его неожиданно одолело извращенное чувство юмора.

— Странная вы птица, Брэнд. Наслышан о вас. Вы в посольстве притча во языцех. Но вас надо было увидеть, чтобы поверить. Я, конечно, должен о вас доложить. Но не буду. Возвращайтесь в Сан-Хорхе. И Бога ради, постарайтесь стать человеком. Умерьте свое самодовольство, свое колоссальное себялюбие. Постарайтесь стать хоть немного современнее. Это не принесет вам чинов, но прибавит жизненности.

Что можно было ответить на подобную тираду, Галеви?! Я холодно откланялся и без промедления отбыл одиннадцатичасовым поездом. Сейчас, мой добрый друг, негодуя и пребывая в смятении от горечи и безысходности, я уповаю на вашу щедрость, на ваше искусство целителя душ».

В этом месте Брэнд, почувствовав, как вздулись на лбу вены, прервался. Надо ли продолжать? Да, ради себя самого, как бы ни было это больно, надо! Как часто в прошлом, расслабившись на кушетке профессора в его узком кабинете на бульваре Капуцинов, где спущенные тяжелые шторы приглушали доносящийся с улицы шум, он, открыто и раскованно выговорившись, находил успокоение, когда, закрыв глаза, подчинялся тихим указаниям сидящего рядом с ним опытного врача.

Сейчас, даже на таком расстоянии, он чувствовал насущную потребность в подобном утешении. Стиснув зубы, он продолжил писать.

«Должен рассказать вам, Галеви, кое о чем, даже рискуя потерять уважение к себе. Когда Бейли говорил мне эти возмутительные слова, у меня закружилась голова и перед глазами возникла странная, ужасная картина — будто это говорит со мной моя жена. В плывущем передо мной тумане, я увидел, как в ту ночь она выбежала под дождь из квартиры, которую снимала на 39-й улице в Нью-Йорке. Я пришел туда и часа два ждал снаружи, уверенный, что она принимает любовника. Когда я вышел из тени прямо перед ней, свет фонаря упал на ее бледное лицо и невероятные глаза, и она сказала… Но, боже мой, зачем же я снова мучаю себя? Вы должны помнить этот случай, ведь я же подробно вам его описал, словно хотел вырвать из сердца, во время своего первого сеанса психоанализа.

Вот видите, друг мой, как глубоко я был задет. И дело не в обидных словах Бейли — они слишком абсурдны, чтобы заслуживать доверия. Но какова была моя реакция на них? Неужели эти до сих пор кровоточащие раны, о которых знаете только вы и которые вы исследовали с такой деликатностью, никогда не заживут? Неужели никогда не сбудется мое желание быть любимым — любимым нежно, страстно, безраздельно? Разве я из тех, кому суждено всегда оставаться непонятым, недооцененным и терпеть издевательства от низших личностей? Неужели мой ум и сердце никогда не получат должного признания?

Что меня ждет, дорогой друг?

Не отрицаю, что я в некоторой степени ценю статус, который придает звание консула. Более того, я считаю, что как нельзя лучше подхожу для выполнения служебных обязанностей и функций, возложенных на меня. Тем не менее, есть граница, которую даже самого исполнительного человека нельзя заставить пересечь, когда нужно встать и торжественно заявить: „Стоп!“

Вы знаете, что мой труд о Мальбранше практически завершен, и, как я полагаю, выйдет в свет в ближайшие три месяца. Нет сомнений в том, что это монументальное произведение, ставшее частью меня самого, вызовет бурю в интеллектуальных и философских кругах на обоих континентах. В связи с этим, не следует ли мне оставить службу и полностью посвятить себя литературе? Я располагаю некоторым состоянием — это поможет мне не зависеть от вкусов публики. Но в первую очередь я должен учитывать благополучие и интересы моего дорого сына.

В такие периоды, Галеви, когда душа погружена в глубокое уныние, я вдвойне благодарен Богу за Николаса. Из того, чем я под защитой профессиональной тайны с вами делился, вы знаете, что за свой несчастливый брак я был вознагражден нежной, чистой, безграничной любовью сына. Если я буду свободен и смогу посвятить себя литературе — разве не скажется это благотворно на хрупком здоровье моего ребенка? Мы бы смогли чаще бывать на курортах, подлечить его нервный диатез. (Да и моей нервной системе это пошло бы на пользу.) Я смог бы полностью посвятить себя сыну, ограждать его от дурных влияний в трудные годы полового созревания… Да, охранять и защищать мой нежный распускающийся цветок.

Принять такое решение я могу, только посоветовавшись с вами, мой дорогой доктор. Умоляю вас выполнить обещание посетить Casa Breza. Вы собирались приехать в июне. Я прошу вас приехать сейчас, или хотя бы в ближайшие пару недель. Вы будете приняты по-королевски. Не расценивайте это как обычный срочный случай в вашей практике. В клинике вас может заменить любой из ваших коллег. Не подведите меня.

Уже почти полночь. Я должен немного поспать, даже если придется принять четыре таблетки, из тех, что вы мне дали и которые, увы, уже почти не действуют. Того, что я написал, достаточно, чтобы уверить вас в серьезности ситуации. Повторяю: не подведите меня. Жду от вас ответа в ближайшие дни. А я тем временем успокоюсь, залижу раны, как говорится, и сияющая улыбка Николаса поможет мне прийти в себя.

Ваш преданный и страждущий друг,

Харрингтон Брэнд»

Консул подпер голову растопыренными пальцами и сидел, не шевелясь, не считая подергиваний лицевого нерва. В груди мучительно набухало знакомое чувство жалости к себе. И все-таки, письмо принесло ему некоторое облегчение — слабый отголосок того чувства «очищения», которое он испытывал после катартических сеансов в кабинете профессора Галеви. Он вздохнул, подбородок начал подниматься, постепенно возвращая лицу консула волевое выражение. Неспешно поднявшись, он вышел из номера и опустил письмо в почтовую щель рядом с лифтом.

Час спустя под действием таблеток он спал глубоким сном.