Испорченная кровь

, британский художник

, представитель символизма

и викторианской сказочной живописи

). Это должны быть Адам и Ева, когда они обнаружили, что должны покинуть Эдем.

Айзек качает головой.

— Я думал, что это просто два очень депрессивных человека на пляже.

Я улыбаюсь.

— Мы как первые люди, — произношу я.

— Адам и Ева? — он уже полон неверия, что я даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю плечами.

— Конечно.

— Продолжай, — говорит он.

— Бог поселил их в райском саду и сказал не есть запретный плод, помнишь?

Теперь настала очередь Айзека пожимать плечами.

— Да, полагаю. Воскресная школа, базовые знания.

— После того, как они были искушены и съели плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего места, которое он создал для них, лишены его защиты. — Когда Айзек ничего не говорит, я продолжаю: — Они покидают абсолютный рай и теперь должны заботиться о себе: охотиться, возделывать землю, познать холод, смерть и роды.

Когда последнее слово покидает мой рот, я краснею. Было глупо с моей стороны упоминать роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося ребенка. Но Айзека это не останавливает.

— Так ты считаешь, — говорит он, сдвинув брови вместе, — что пока мы остаёмся здесь — в месте, которое наш похититель обустроил для нас — мы будем в безопасности, и он будет поддерживать тепло и пополнять запасы еды?

— Это просто моё предположение, Айзек. Я не знаю.

— Что за запретный плод?

Я стучу пальцем по столу.

— Клавиатура, может быть...

— Это маразм, — отвечает он. — И если одна картина означает так много, что ещё здесь скрыто?

Я не хочу думать об этом.

— Сегодня вечером я приготовлю ужин, — произношу в ответ.

Я смотрю в окно, пока чищу картошку над раковиной. Потом смотрю вниз на кожуру, сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть. Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать. Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы, много, но мы понятия не имели, как долго будем заключены здесь.

Заключены. Здесь.

Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом, она не пропадёт.

Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог пыталась научить меня технике, как справиться с эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала? Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу — тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того, что кто-то прячется за живой изгородью. Я так облажалась.

— Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна. Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

— Конечно. — Я указываю на оставшийся картофель, и он берёт нож.

— Прямо как в старые времена, — слегка улыбаюсь. — За исключением того, что я не в ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного взгляда на лице.

— Неужели? Эта ситуация довольно таки тяжёлая.

Я кладу нож.

— Нет, на самом деле. Ты выглядишь спокойным. С чего бы?

— Принятие. Смирение с неотвратимым.

— В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха между нами и раковиной, заваленной свежей кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах своего мыла.

Я должна знать, где всё время в комнате находится этот человек. Слышу его у холодильника, он пересекает комнату, садится за стол. По шуму, который мужчина создаёт, могу сказать, что у него два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и отворачиваюсь от раковины.

Айзек сидит за столом с бутылкой виски в руках.

Мой рот открывается.

— Где ты это нашёл?

Он усмехается.

— В кладовой, позади контейнера с сухарями.

— Я ненавижу сухари.

Айзек кивает, как будто я сказала что-то значительное.

Мы выпиваем первую стопку, пока мясо жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек говорит, что говядина. Это действительно не имеет значения, так как наша ситуация крадёт большую часть нашего аппетита. Мы действительно не способны отличить оленину от говядины.

Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом деле это необходимо, чтобы справляться со сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом молчании, лица опущены над тарелками, как безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А завтра, может быть, сон.

Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте, вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы смотреть на него. Моя голова кружится от виски и глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. «Ты не плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».

— Сенна? — Айзек вытирает руки кухонным полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко мне. — Ты теряешь жидкость, известную также как слёзы. Ты знаешь об этом?

Я жалобно шмыгаю.

— Я просто так сильно ненавижу сухари…

Он прочищает горло и сдерживает улыбку.

— Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.

Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не приобретаю сколько-нибудь вертикальное положение.

Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не касается моего лица, используя большие пальцы, чтобы вытереть мои щёки от слёз. Доктор останавливается, когда обхватывает моё лицо обеими руками.

— Мне больно, когда ты плачешь. — Его голос так искренен, так открыт. Я не умею так говорить. Всё, что я говорю, звучит стерильно и роботизировано.

Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в мои поры. От этого у меня всё покалывает.

— Я плачу, но ничего не чувствую, — уверяю его.

Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.

— Да, знаю. От этого мне ещё больнее.

После того как мы разобрались с иллюстрацией Ф. Кэли, я провела инвентаризацию всего, что было в доме. Мы могли что-то упустить. Я бы предпочла, чтобы у меня была ручка и бумага, но в нашей единственной «Бик» (Прим. ред.: «Бик», или «Компания Бик» — компания, расположенная во Франции, занимающаяся производством одноразовых предметов — шариковых ручек, бритв, зажигалок) давно закончились чернила... так что я должна положиться на свою хорошую память.

По всему дому разбросаны шестьдесят три книги. Я взяла каждую, пролистала страницы, коснулась чисел в правом верхнем углу. Начала читать две из них — классиков, которых уже читала — но не могла заставить себя сосредоточиться. У меня двадцать три лёгких цветастых свитера, шесть пар джинсов, шесть пар треников, двенадцать пар носков, восемнадцать рубашек, двенадцать пар штанов для йоги. Одна пара дождевых сапог — размер Айзека. На стенах ещё шесть репродукций, кроме Ф. Кэли; все они украинского иллюзиониста Олега Шупляка (Прим. ред.: Иллюзионизм (франц. illusionnisme, от лат. illusio — обман, насмешка) имитация видимого мира в произведениях изобразительного искусства, создание впечатления реально существующих предметов и пространства). В гостиной «Воробьи» — одно из его безобидных произведений. По всему дому развешаны размытые лица известных исторических деятелей, почти неотделимым образом смешанные с пейзажами. Та, что на чердаке, беспокоит меня больше всего. Я пыталась вырвать её из стены ножом для масла, но она так прочно закреплена, что у меня не получается сдвинуть картину с места. На ней человек в капюшоне, который держит в вытянутых руках две косы. Его рот и глаза – зияющие, тёмные, пустые дыры. Сначала вы видите жуткую пустоту — грядущее насилие. Но когда ваши глаза приспосабливаются, в поле зрения появляется череп: тёмные зеницы глаз между косами, зубы, которые всего секунду назад были рисунком на ткани. Мой похититель повесил смерть в моей спальне. Осознание этого вызывает тошноту. Остальные репродукции, разбросанные по всему дому, включают в себя: «Гитлер и дракон», «Фрейд и озеро», «Дарвин под мостом с таинственной фигурой в плаще». Моя наименее любимая — «Зима», на которой по заснеженной деревне едет человек, оседлав яка… и два глаза холодно смотрят на меня. Это ощущается как послание.

Когда я сосчитала всё в своём шкафу и шкафу Айзека, то начала считать вещи на кухне. Отмечаю цвета мебели и стен. Не знаю, что ищу, но мне нужно как-то занять свой мозг. Когда мне больше нечего считать, я говорю с Айзеком. Он готовит для нас кофе, как делал и раньше, и мы сидим за столом.

— Почему ты хотел улететь на красном велосипеде?

Он поднимает брови. Айзек не привык к вопросам от меня.

— Я ничего не знаю о тебе, — говорю я.

— Ты никогда этого не хотела.

Это жалит. И немного соответствует действительности. Я преуспела в «держись от меня подальше» имидже.

— Действительно так.

Считаю кухонные шкафы. Я забыла это сделать.

— Почему? — он вращает чашку с кофе по кругу и поднимает её ко рту. Прежде, чем сделать глоток, мужчина снова опускает чашку.

Я пользуюсь моментом, чтобы подумать.

— Просто я такая.

— Потому что ты предпочла быть такой?

— Разговор должен был быть о тебе.

Он, наконец, делает глоток кофе, после чего толкает кружку по столу в моём направлении. Я уже допила свой. Это предложение мира.

— Мой папа был пьяницей. Он издевался над матерью. Не очень уникальная история, — Айзек пожимает плечами. — Как насчёт тебя?

Я раздумываю, стоит ли применить мои обычные трюки: избежание и отступление, но решаю удивить его. Всё становится скучным, всегда одно и тоже.

— Мама ушла, прежде чем я вступила в период полового созревания. Она была писателем. Сказала, что папа высасывает из неё жизнь, но я думаю, что это сделала жизнь в пригороде. После того как она ушла, мой отец слегка сошёл с ума.

Я делаю глоток кофе Айзека, избегая его взгляда.

— Как именно сошёл с ума?

Я сжимаю губы.

— Правила. Много правил. Отец стал эмоционально нестабильным.

Допиваю его кофе, и он встаёт, чтобы достать виски. Айзек наливает каждому из нас по стопке.

— Вы пытаетесь заставить меня говорить, Доктор?

— Да, мэм.

— Текила работает лучше.

Он улыбается.

— Я сейчас сбегаю до ликёро-водочного магазина и захвачу бутылку.

Опрокидываю стопку прямо в свои кишки. Я даже не пьяна. Сапфира гордилась бы мной. Морщу нос, когда думаю о ней. Что она думает обо всём этом? Наверное, думает, что я убралась из города. Женщина всегда меня обвиняет... какое слово она использует? Бегство?

— Расскажи мне что-нибудь о жизни с ним, — настаивает Айзек. Я сжимаю губы. — Хммм... так много грёбаного дерьма. С чего начать?

Он моргает.

— За неделю до окончания старшей школы, он обнаружил трещину в одном из наших стаканов. Ворвался вихрем в мою комнату, требуя рассказать, как она появилась. Когда я не смогла дать ему ответ, отец отказывался разговаривать со мной. В течение трёх недель. Даже не пришёл на мой выпускной. Мой папа. Он мог превратить стакан в проблему, равносильную подростковой беременности.

Я протягиваю кружку, и Айзек наполняет её.

— Ненавижу виски, — говорю я.

— Я тоже.

Наклоняю голову.

— Тише, — произносит он. — Ты не можешь судить мой оборот речи.

Я вытягиваю руку на столе и опускаю на неё голову.

Сейчас он всё меньше и меньше напоминает врача, с этим обросшим лицом и длинными волосами. Если подумать об этом, он и действует не как врач. Может быть, это Айзек рок-звезда. Я не помню, чтобы он пил в то время, которое мы провели вместе. Поднимаю голову и опускаю подбородок на руку.

Я хочу спросить, были ли у него проблемы с алкоголем в то время, когда он прожигал свою татуировку. Но это не моё дело. Мы все что-то залечиваем. Он замечает, что я забавно на него смотрю. Айзек уже выпил пять порций виски.

— Ты хочешь спросить меня о чём-то?

— Сколько ещё бутылок у нас есть? — спрашиваю я. Та, что он держит, полна на треть. Думаю, что, возможно, грядут более тёмные дни. Мы должны сохранить веселящую жидкость для более печальных времён.

Он пожимает плечами.

— Какая разница?

— Эй, — говорю я. — Мы делимся семейными воспоминаниями. Воссоединяемся. Не будь депрессивным.

Айзек смеётся и ставит бутылку на стол. Интересно, заметит ли он, если я её спрячу. Я наблюдаю, как он уходит в гостиную. Не уверена, должна ли последовать за ним или позволить ему уединиться. В конце концов, я иду наверх. Это не моё дело, с чем борется Айзек. Я едва его знаю. Хотя нет, не совсем верно. Я просто не знаю эту его сторону.

Я закутываюсь в одеяло и пытаюсь заснуть. Голова кружится от виски. Мне нравится это. Я удивляюсь, как до сих пор не пристрастилась к алкоголю. Отличный способ, который стоит проверить. Может быть, я должна найти новую зависимость. Может быть, я должна найти Айзека.

Может быть…

Когда я просыпаюсь, меня тошнит. Едва успеваю спуститься вниз по лестнице в комнату Айзека. Дверь ванной закрыта. Не думая дважды, я врываюсь туда и бросаюсь к унитазу. Айзек как раз открывает душевую занавеску. На один момент рвота застревает на полпути до моего пищевода, а он стоит передо мной голый, всё застывает, затем я отталкиваю его в сторону, и меня рвёт.

Это ужасное чувство, когда ваш желудок выворачивает. Больным булимией должны выдавать медаль. Использую его зубную щетку, потому что не могу найти свою. По крайней мере, я не брезглива. Когда выхожу из ванной, он лежит на кровати. Одетый, Слава Богу.

— Почему тебя не тошнит?

Он смотрит на меня.

— Полагаю, я тот ещё профессионал.

Меня посещает мимолетная мысль, та, в которой я задаюсь вопросом, не он ли тот, кто привёз нас сюда. Я прищуриваю глаза и сканирую разум на наличие мотива. Но быстро прихожу в чувства. У Айзека нет никаких причин, чтобы желать быть здесь. Нет вообще никаких причин, чтобы он был здесь.

— Сделай мне одолжение, — говорю я, не смотря на мои лучшие суждения. — Если в твоей прошлой жизни, тогда, когда появилась эта эмоциональная татуировка на всём теле, у тебя были проблемы с алкоголем — не пей.

— Тебе какое дело, Сенна?

— Никакого, — быстро отвечаю я. — Но это важно для твоей жены и ребёнка.

Он смотрит в сторону.

— В конце концов, мы собираемся выбраться отсюда. — Я произношу намного уверенней, чем чувствую себя на самом деле. — Ты не можешь вернуться к ним в хаосе.

— Кто-то оставил нас здесь умирать, — произносит он спокойно.

— Ерунда. — Я качаю головой и закрываю глаза. Снова чувствую тошноту. — Вся эта еда... Запасы. Кто-то хочет, чтобы мы выжили.

— Ограниченная еда. Ограниченные запасы.

— Это не имеет смысла, — отвечаю я. Мы оба перестали возиться с цифровой панелью в день, когда я рассказала всю эту чушь об Адаме и Еве.

— Может быть, мы должны вернуться к попыткам вырваться отсюда, — говорю я.

Затем бегу обратно в ванную и меня рвёт.

Позже, когда я лежу в постели, всё еще зелёная от тошноты и слабая, я решаю больше не пытаться помочь. Это не моя сильная сторона. Хочу, чтобы меня оставили в покое, соответственно, должна оставить в покое других. Из-за того, что нам нечего делать, мы снова пытаемся подобрать код к двери.

Для утоления скуки я пытаюсь вернуться к чтению. Это не работает; у меня синдром дефицита внимания, появившийся после похищения. Мне нравится ощущать бумагу под пальцами. Звук страницы, когда я переворачиваю её. Так что я не вижу слов, но касаюсь страниц и переворачиваю их, пока книга не заканчивается. Однажды Айзек видит, как я это делаю, и смеётся надо мной.

— Почему бы тебе просто не прочитать книгу? — спрашивает он.

— Не могу сосредоточиться. Я хочу, но не могу.

Он подходит и забирает книгу из моих рук. Диван прогибается, когда Айзек усаживается рядом со мной и открывает её на первой странице. Он сидит так близко, что наши ноги соприкасаются.

Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни или это место займёт кто-нибудь другой — должны показать последующие страницы.

Закрываю глаза и слушаю его голос. Когда он читает слова «мне предопределено испытать в жизни несчастья», мои глаза резко открываются. Я хочу сказать: «Проклятье». Может быть, Дэвид Копперфилд, не так уж плох. Сейчас не первый раз, когда Айзек мне читает. Последний раз происходил в других условиях. В других, но очень похожих на эти. Он читает, пока его голос не становится хриплым. Тогда я забираю у него книгу и читаю, пока мой тоже не хрипнет. Мы отмечаем место, где остановились, и откладываем её до завтра.

Ничего не происходит в течение нескольких недель. Мы разработали рутину, если это можно так назвать. Всё вроде для того, чтобы оставаться в здравом уме изо дня в день и выжить. Я называю это Циклом Здравомыслия. Когда вы заперты, вам нужно как-то убить время, или же вы начнёте чувствовать покалывания, как тогда, когда сидите в одном и том же положении слишком долго, и ваши ноги пронзают иголки. А когда тому же подвергается ваш мозг — это верный путь к психушке. Поэтому мы стараемся поддерживать рутину. Или только я, по крайней мере. Айзек выглядит так, будто ему вот-вот потребуется «Галоперидол» (прим.пер.: лекарство от шизофрении) и обитая палата. Он делает кофе по утрам, так было решено. В кладовой огромный мешок кофе в зёрнах и несколько банок растворимого. Доктор использует зёрна, говоря, что когда мы используем всё топливо в генераторе, можно будет греть воду для быстрорастворимого кофе над огнём. Когда... не если.

Мы пьём наш кофе за столом. Обычно в тишине, но иногда Айзек говорит, чтобы заполнить тишину. Мне нравятся эти дни. Он рассказывает мне о случаях, с которыми сталкивался... сложные операций, пациенты, которые выжили, и те, кто нет. После этого мы едим завтрак: овсянку или яичный порошок. Иногда крекеры с вареньем. Затем расстаёмся на несколько часов. Я ухожу наверх, доктор остаётся внизу. Обычно я использую время, чтобы принять душ и посидеть в комнате с каруселью. Не знаю, почему сижу там, может, чтобы сосредоточиться на странности всей ситуации. После этого мы меняемся. Мужчина поднимается, чтобы принять душ, а я спускаюсь посидеть в гостиной. Вот тогда я делаю вид, что читаю книги. Мы встречаемся на кухне пообедать. Мы знаем, что время обеда по голоду, а не по положению солнца или часам. Тик-так, тик-так.

На обед консервированный суп или тушёная фасоль, приготовленные с хот-догами. Иногда Айзек размораживает хлеб, и мы едим его с маслом. Я мою посуду. Он наблюдает за снегом. Мы пьём ещё кофе, затем я поднимаюсь на чердак, чтобы поспать. Не знаю, что доктор делает в это время, но когда я снова спускаюсь вниз, он беспокойный. Хочет поговорить. Я использую лестницу для тренировки, поднимаюсь вверх и вниз. Каждый день я обегаю дом изнутри, делаю приседания и отжимания, пока не чувствую, что не могу двигаться. У нас много часов между обедом и ужином. В основном мы просто бродим по комнатам. Ужин — это большое событие. Айзек готовит три блюда: мясо, овощи и что-то из углеводов. Я с нетерпением жду его ужины, не только из-за еды, но и ради развлечения. Спускаюсь вниз пораньше и усаживаюсь за стол, чтобы наблюдать, как мужчина готовит. Как-то я попросила его озвучить всё, что он делает, чтобы я могла представить, что нахожусь на кулинарном шоу. Айзек сделал, но только изменил свой голос, акцент и говорил в третьем лице.

« Айзиикэвозьметэсейчасээтотэкусокэмяса и эзажаритэнаэмасле и.... ».

Каждые несколько дней, когда настроение лёгкое, я прошу другого Айзека приготовить мне ужин. Мой любимый — Рокки Бальбоа (Прим. ред.: «Ромкки Бальбома» — художественный фильм, снятый режиссёром Сильвестром Сталлоне, который является автором сценария и исполняет главную роль. Является шестой частью в серии фильмов о боксёре Рокки Бальбоа), в котором мужчина называет меня Эдриан и имитирует ужасную попытку Сильвестра Сталлоне говорить с филадельфским акцентом. Таковы наши лучшие вечера — маленькие всплески среди плохих. Во время плохих мы не разговариваем вообще. В эти дни снег громче похищенных заложников.

Иногда я ненавижу его. Когда Айзек моет посуду, то встряхивает каждый предмет, перед тем как убрать на сушилку. Вода брызгает повсюду. Пару капель всегда попадает мне в лицо. Я вынуждена удаляться из комнаты, чтобы не разбить тарелку о его голову. Он напевает в душе. Внизу я слышу его повсюду, в основном «АС/ДС» и «Journey» (Прим. ред.: американская рок-группа

, образованная в 1973 году бывшими участниками « Santana

»). Айзек носит не соответствующие носки. Прищуривает глаза, когда читает, а потом утверждает, что у него нет проблем со зрением. Опускает крышку унитаза. Странно смотрит на меня. На самом деле странно. Иногда я ловлю его на этом, и он даже не пытается отвернуться. От этого моё лицо и шея покалывает, и они горят. Айзек едва издаёт шум, когда движется. Мужчина всё время подкрадывается ко мне. Когда вы похищены, быть очень тихим, когда входишь в комнату — плохая идея. В результате он получил бесчисленные удары локтём в рёбра и шлепки.

— Тебя раздражает что-то из того, что я делаю? — однажды спрашиваю у него. Мы оба в раздражительном настроении. Айзек пытается увильнуть, я преследую его. Мы сталкиваемся друг с другом, когда я выхожу из кухни, а он из маленькой гостиной. Мы замираем в пространстве между двумя комнатами.

— Ненавижу, когда ты в отключке.

— Я не делала этого уже долгое время, — оправдываюсь я. — Четыре дня, по крайней мере. Дай мне что-то более существенное.

Он смотрит в потолок.

— Ненавижу, когда ты наблюдаешь за тем, как я ем.

— Хах! — вскидываю руки в воздухе, что совершенно мне несвойственно. Айзек фыркает.

— Во время еды у тебя слишком много правил, — говорю ему. В моём голосе веселье. Даже я могу его слышать. Айзек прищуривается, будто что-то беспокоит его, но он, кажется, отметает это.

— Когда я встретил тебя, ты не слушала музыку со словами, — произносит доктор, скрестив руки на груди.

— Какое это имеет отношение?

— Почему бы нам не обсудить за перекусом? — он указывает на кухню. Я киваю, но не двигаюсь. Айзек делает шаг вперёд и оказывается невероятно близко. Я делаю два шага назад, позволяя ему пройти в кухню. Он выкладывает крекеры на тарелку с небольшим количеством вяленой говядины и сушёных бананов, и ставит её между нами. Он делает шоу из поедания крекера, прикрывая рот рукой в притворном смущении.

— Ты живёшь по правилам. Мои просто более социально целесообразны, чем твои, — говорит Айзек.

Я усмехаюсь.

— Очень сильно стараюсь не смотреть, как ты ешь, — отвечаю ему.

— Я знаю. Спасибо за усилия.

Беру кусочек банана.

— Открой рот, — говорю я. Айзек делает это без вопроса. Бросаю банан в рот. Тот попадает в нос, но я поднимаю руки в триумфе.

— Чего празднуешь? — он смеётся. — Ты промахнулась.

— Нет. Я целилась в нос.

— Мой ход.

Я киваю и открываю рот, наклоняя голову вперёд, а не назад, чтобы сделать всё для него тяжелее.

Банан приземляется прямо мне на язык. Я мрачно жую.

— Ты хирург. Твоя точность безупречна.

Он пожимает плечами.

— Я могу победить тебя, — говорю ему, — в чём-то. Знаю, что могу.

— Никогда и не говорил, что ты не можешь.

— Ты подразумеваешь глазами, — хнычу я. Кусаю внутреннюю сторону щеки, пока пытаюсь что-нибудь придумать. — Жди здесь.

Несусь вверх по лестнице. У подножия кровати в карусельной комнате есть металлический сундук. Ранее я нашла там игры, пару паззлов, даже несколько книг по анатомии человека и как выжить в дикой природе. Разбираюсь с его содержимым и вытаскиваю два паззла. В каждом из них по тысяче частей. На одном изображены два оленя на скале. На другом «Где же Уолдо в зоопарке» (Прим. пер.: Уолдо — герой серии книг «Где же Уолдо?»). Я несу их вниз и бросаю на стол.

— Гонка паззлов, — заявляю я. Айзек выглядит немного удивлённым.

— Серьёзно? — спрашивает он. — Ты хочешь сыграть в игру?

— Серьёзно. И это паззл, а не игра.

Айзек откидывается назад и вытягивает руки над головой, пока раздумывает над этим.

— Мы делаем перерыв в одно и то же время для туалета, — говорит он твёрдо. — И я беру оленей.

Я протягиваю ему руку, и он её пожимает.

Десять минут спустя мы сидим напротив друг друга за столом. Он настолько большой в окружности, что там достаточно места для нас обоих, чтобы расположиться с нашими паззлами на тысячу штук. Айзек ставит между нами две кружки кофе, прежде чем начать.

— Нам нужны правила, — объявляет он. Я скольжу рукой по кружке и просовываю палец в ручку.

— Какие, например?

— Не используй со мной этот тон.

Когда я улыбаюсь, моё лицо ощущается натянутым. Улыбка не такая, как мой маниакальный смех в первый день, когда мы проснулись здесь, и, вероятно, впервые, когда моё лицо вытягивается вверх.

— Самые ленивые мышцы в твоём теле, — заявляет Айзек, когда видит её. Он скользит в своё кресло. — Не думаю, что когда-либо видел твою улыбку. Вообще.

Я ощущаю себя неловко, чувствуя её на своём лице, поэтому прячу улыбку, отпивая кофе.

— Не правда. — Но я знаю, что это так.

— Хорошо, правила, — говорит он. — Мы будем выпивать каждые полчаса.

— Алкоголь?

Айзек кивает.

— НЕТ! — протестую я. — Мы никогда не сможем всё сделать, если будем пьяны!

— Он уравняет наши силы на поле боя, — отвечает мужчина. — Не думай, что я не знаю о твоей любви к паззлам.

— О чём ты говоришь? — кончиком пальца я передвигаю кусочек своего паззла по столу. Вывожу им восьмёрки — большие, затем маленькие. Откуда Айзек мог знать что-то вроде этого?

Стараюсь вспомнить, были ли паззлы в моём доме, когда...

— Я читал твою книгу, — говорит он.

Я краснею. О да.

— Это был просто персонаж...

— Нет, — отвечает он, наблюдая за движением моего паззла. — Это была ты.

Я смотрю на него из-под ресниц. У меня нет сил, чтобы спорить, и не уверена, что, в любом случае, у меня есть убедительные аргументы. «Виновата», — думаю я. — «Рассказала слишком много правды». Когда я думаю, о том, как мы пили в прошлый раз, мой желудок скручивает. Если у меня будет похмелье, я буду спать большую часть следующего дня и буду слишком больна, чтобы есть. Это сэкономит пищу и убьёт, по крайней мере, двенадцать скучных часов.

— Согласна, — говорю я. — Давай сделаем это.

Я поднимаю паззл под своим пальцем. Могу начать с ног в ярких штанах и крошечного бульдога на красном поводке. Кладу его обратно, беру другой, кручу его между пальцами. Я обеспокоена тем, что он сказал, но также только что нашла Уолдо. Кладу его на хранение под кружку с кофе.

— Я художник, Сенна. И знаю, каково это, вложить себя в то, что создаёшь.

— О чём ты? — я притворяюсь непонимающей.

Айзек уже собрал небольшой угол. Я слежу за его рукой, путешествующей над кусочками паззла, пока мужчина не выбирает один. У него хорошая фора. Он собрал около двадцати частей. Я пока подожду.

— Перестань, — произносит он. — Сегодня мы развлекаемся и откровенничаем.

Я вздыхаю.

— Откровенничать не весело. И потом, я была более откровенной в этой книге, чем в любой другой.

Айзек добавляет ещё один кусочек к своему растущему континенту.

— Я знаю.

Позволяю слюне скопиться во рту, пока её не становится достаточно много, чтобы реально захлебнуться, затем проглатываю всё сразу. Он читал мои книги. Я должна была знать. Сейчас у него уже тридцать частей. Провожу пальцами по столу.

— Не знаю эту твою сторону, — говорю я. — Художник. — Собираю больше слюны. Бурлю ею, проталкиваю между зубами. Глотаю.

Он ухмыляется.

— Доктор Астерхольдер. Вот кого ты знаешь.

Разговор жалит туда, где болит. Я вспоминаю вещи и ночь, когда он снял рубашку и показал, что было написано на его коже. Как странно горели глаза мужчины. Это был мой беглый взгляд в кроличью нору. Другой Айзек, как и другая мать в «Коралине» (Прим. пер.: страна кошмаров, героиня мультфильма ужасов про похищенных детей). У него тридцать три кусочка. Он довольно хорош.

— Может быть, поэтому ты здесь, — добавляет Айзек, не поднимая глаз. — Потому что была откровенной.

Я немного подождала, прежде чем говорю:

— Что ты имеешь в виду?

Пятьдесят.

— Я видел шумиху вокруг книги. Помню, что ходил по больнице и видел людей, читающих её в залах ожидания. Даже видел как-то женщину, читающую книгу в продуктовом магазине. Она одновременно толкала тележку и читала, будто не могла оторваться. Я гордился тобой.

Не знаю, что чувствую по поводу того, что он гордится мной. Мужчина меня едва знает. Ощущается как снисхождение, но это не так. На самом деле Айзек не снисходительный парень. Он в равной степени скромный и немного стеснительный, чтобы получать похвалы. Я видела его в больнице. Как только кто-нибудь начинал говорить хорошие вещи о нём, доктор отводил взгляд и искал пути для бегства. Айзек в любую секунду готов убежать без оглядки.

Шестьдесят два кусочка.

— Так как это привело меня сюда?

— Тридцать минут, — объявляет он.

— Что?

— Прошло тридцать минут. Время выпить.

Он встаёт и открывает шкаф, где мы держим спиртное. Мы продолжаем находить спрятанные бутылки. Ром был в вакуумном пакете в мешке с рисом.

— Виски или ром?

— Ром, — отвечаю я. — Я устала от виски.

Он достаёт две чистые кофейные кружки и наливает наши порции. Я выпиваю, прежде чем Айзек поднимает свою кружку. Чмокаю губами, пока жидкость катится вниз по горлу. По крайней мере, это не дешёвый товар.

— Ну? — требую я. — Как это привело меня сюда?

— Я не знаю, — наконец говорит он. Айзек находит деталь, которую искал, и присоединяет её к уху оленя. — Но было бы глупо думать, что это не один из поклонников. Или ещё один вариант.

Его голос понижается, и я знаю, о чём он думает.

— Не думаю, что это был он, — спешу ответить я. Наливаю себе стопку вне очереди.

Я не так уж привычна к алкоголю, и ничего сегодня не ела. Моя голова немного кружится, пока алкоголь проникает в горло. Я смотрю, как его пальцы скользят над паззлом, находят нужный элемент, вставляют на место, скользят, находят, вставляют...

Сто деталей.

Я поднимаю свой первый кусочек, тот, который с бульдогом.

— Ты знаешь, — говорит Айзек. — У моего велосипеда никогда не вырастут крылья.

Ром обуздал мою кислую мину и ослабил мышцы на лице. Я пытаюсь состроить на нём какую-нибудь версию шока, и это смешит Айзека.

— Нет, я не предполагала, что они вырастут. Только у птиц растут крылья. Мы просто остаёмся барахтаться в болоте, как кучка эмоционально неустойчивых пещерных людей.

— Нет, если у тебя есть кто-то, чтобы поддерживать тебя.

Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Как-то раз я читала об этом книгу. Сплошная чушь о двух людях, которые продолжали возвращаться друг к другу. Главный герой говорит это девушке, которую продолжает отпускать. Мне пришлось бросить ту книгу. Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Это понятие, которым умные авторы кормят своих читателей. Медленный яд; вы заставляете их поверить, что это реально, что побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь — это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был краткий и увлекательный опыт отношений с провалом, которое заглушило на некоторое время мою потребность в самоистязании посредством полосования кожи ножом. А затем, в один прекрасный день, я очнулась и решила, что была жалкой — когда решила, что всасывание наркотика через нос поможет избавиться от проблем с матерью. В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты определённо наслаждаешься, когда на вершине, но если катишься вниз, то сожалеешь о каждом часе, который потратил, упиваясь чем-то настолько опасным. Но ты срываешься снова. Всегда срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.

— Люди не созданы для того, чтобы нести чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. — Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела, как Айзек делает то, что большинство не стало бы. Но это просто Айзек.

— Может быть, принимая чужие, мы делаем наши тяготы более сносными, — отвечает он.

Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой. Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека Астерхольдера. Одержимость любовью была настолько сильной, что от неё было чертовски сложно избавиться. «Как рак», — думаю я. Просто, когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.

Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо, из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только половину. Его рот открывается, когда он это видит.

— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять душ.

— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не честно!

Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.

Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт возьми, не перестаёт ходить туда-сюда. Я лежу неподвижно и жду.

И вот оно приходит. Несмотря на все отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло — это слово, которое становилось всё менее знакомым. В последнее время Айзек более обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы здесь.

— Топливо вот-вот закончится. Не знаю, почему этого ещё не произошло...

Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек боится, что мы не сможем получить воду из крана без энергии.

— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, — говорит он мне. — Но как только останемся без воды, мы умрём.

Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу в течение пяти минут после начала. Это почти болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло, и по мне лучше быть в тепле и испытывать неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие. Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла Бриннера (Прим. ред.: при рождении Юлий Борисович Бринер — американский актёр театра и кино русского происхождения с швейцарско-бурятскими корнями). Из «Десяти заповедей».

— Заткнись, Юл, — шепчу я.

Но он не затыкается. И не удивительно, что я не замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время, Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до места, где есть помощь. Всё закончится. И это хорошо, потому что у нас осталось около десяти поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.

Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение у раковины, где он обычно находится, глядя в окно. Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили несколько ночей назад, всё ещё на столешнице. Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если двигать всеми конечностями сразу, то можно ненадолго прогнать холод.

Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние виски, который делает всё легче.

— День на карусели, — произношу я. — Давай поговорим об этом.

Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный. Стальной.

— Я никому не рассказывала эту историю. И не в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта комната кажется совпадением, — говорю я.

Он не отвечает, так что я продолжаю:

— Ты рассказал кому-то, не так ли?

— Да.

Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.

— Кому ты рассказал, Айзек?

Мы дышим в унисон, две пары бровей сдвигаются.

— Моей жене.

Мне не нравится это слово. Оно заставляет меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о слепой, покорной любви.

Я отвожу взгляд. Смотрю на концы лакированных грив, которые украшают лошадей. Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри, расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна нога подогнута вверх, в процессе шага, приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая. Я расположена к ней. Главным образом потому, что стрела пронзает её сердце.

— Кому рассказала она?

— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей рассказывать?

Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно изготовлено из костей.

Я не в восторге от правды; вот почему обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.

— Таким образом, это совпадение, как я и сказала вначале. — Я сама не верю в это, но Айзек утаивает что-то от меня.

— Нет, Сенна. Ты смотрела на лошадей, я имею в виду, действительно смотрела на них? — я поворачиваюсь к нему лицом.

— Я смотрю на них прямо сейчас! — почему я кричу?

Айзек рывком приближается ко мне. Когда я не смотрю на него, он хватает меня за плечи и разворачивает, пока я снова не смотрю на чёрную лошадь. Мужчина крепко удерживает меня.

— Замолчи и посмотри на неё, Сенна.

Меня передёргивает. Я смотрю, только чтобы он снова не произнёс так моё имя. Вижу чёрную лошадь, но новым взглядом: не упрямым, простым взглядом старой Сенны. Я вижу всё. Я чувствую всё. Дождь, музыка, лошадь, в стержне которой есть трещина. Ощущаю запах грязи и сардин ... и ещё что-то... кардамон и гвоздику. Я достаю это, достаю из памяти так быстро, что моё дыхание останавливается. Руки Айзека ослабевают на моих плечах. Я разочарованна, он был тёплым. Я могу убежать, но подворачиваю пальцы ног, пока не чувствую как они захватывают ворс ковра, и остаюсь. Я пришла сюда, чтобы решить одну из наших проблем. Одну из многих наших проблем. Это те же самые лошади. Именно те. Пробегаю взглядом по трещине. Юл говорит что-то обо мне, подавляющей воспоминания. Я смеюсь над ним. Подавлять мои воспоминания. Это то, что сказала Сапфира Элгин. Но он прав, не так ли? Я в тумане и половину времени даже не осознаю этого.

— Дата, когда всё произошло, — тихо говорю я. — Это то, что откроет дверь.

Воздух покалывает, когда он выбегает. Я слышу, как Айзек перепрыгивает через две ступеньки за раз. Мне даже не пришлось напоминать ему о дате. Это вырезано в плоти наших воспоминаний. Жду с закрытыми глазами, молясь, чтобы сработало, молясь, чтобы не сработало. Он возвращается через минуту. В этот раз гораздо медленнее. Шлёп, шлёп, шлёп вверх по лестнице. Чувствую, как он останавливается в дверях, глядя на меня. Я могу чувствовать его запах. Раньше я любила вдыхать запах Айзека, спрятав лицо у его шеи. О, Боже, мне так холодно.

— Сенна, — произносит он, — хочешь выйти наружу?

Да. Конечно. Почему бы и нет?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БОЛЬ И ВИНА

Было двадцать пятое декабря. Следовательно, этот день наступал каждый год, и я чертовски мечтала, чтобы этого не происходило. Но невозможно избавиться от Рождества. И, даже если бы это было возможно, все люди в мире, полные надежды, нашли бы новый день, чтобы праздновать, с их дешёвой мишурой, тушками индеек и газонами, украшенными всякой ерундой. И я была бы вынуждена ненавидеть и этот день тоже. Индейка, в любом случае, отвратительна. Каждый, у кого есть вкусовые рецепторы, мог это подтвердить. На вкус она как пот, и у неё текстура мокрой бумаги. Весь этот праздник был фарсом; Иисус должен был разделить его с Сантой. Единственное, что было хуже всего — то, что Иисус должен был разделить Пасху с кроликом. Это было просто жутко. Но, по крайней мере, на Пасху подают ветчину.

Моей ежегодной традицией на Рождество было вставать с туманом на пробежку вдоль озера Вашингтон. Это помогало мне справиться. Не только с Рождеством, но и с жизнью. Кроме того, бег был одобрен психологами. Я не встречалась с ними больше, но всё ещё бегала. Это был здоровый способ выработать достаточно эндорфинов, чтобы мои демоны оставались в своих клетках. А я то думала, что для этого есть лекарства — но, неважно. Мне нравилось бегать.

Этим рождественским утром мне не хотелось бегать, как обычно, вдоль озера. Человек может ненавидеть Рождество, но всё ещё чувствует необходимость сделать что-то значительное в этот день. Я хотела попасть в лес. Есть что-то в деревьях размером с небоскрёбы, в их коре, одетой в мох, что заставляло меня чувствовать себя полной надежды. Я всегда считала, что если бы Бог существовал, мох был бы его отпечатками пальцев. Около шести утра, схватив айпод, я направилась к двери. Было ещё темно, поэтому я не торопилась, идя по тропе, давая солнцу время, чтобы подняться. Чтобы добраться до тропы, я должна была прорваться через район шаблонных домов под названием «Глен». Я презирала «Глен». Я должна была проезжать мимо него, чтобы добраться до дома, который находился на вершине холма.

Я всматривалась в окна, проходя мимо домов, и разглядывала рождественские огни и ёлки, задаваясь вопросом, в состоянии ли я услышать детей с тротуара, пока они открывали подарки.

Я делала растяжку за пределами леса, поворачивая лицо к зимнему дождику. Это была моя рутина; я делала растяжку, заставляя себя продолжать жить изо дня в день. Подтянула хвостик, и позволила ногам начать бежать. Тропа ухабистая и извилистая. Она граничила с окраинами «Глен», что я находила ироничным. Тропа вся в ухабах, созданных временем и дождями, кишела выпирающими корнями деревьев и острыми камнями. Требовалась концентрация в дневное время, чтобы не вывихнуть лодыжку, проходя тут, что являлось причиной травм для немногочисленных бегунов. Не знаю, о чём думала, когда решила бегать здесь в темноте. Я поняла, что должна была придерживаться обычного бега трусцой вокруг озера. Я должна была остаться дома. Я должна была сделать что-нибудь, только не бегать там, в то утро, в то время.

В 6:47 он изнасиловал меня.

Я знаю это, потому что за секунду до этого почувствовала, как руки обхватили верхнюю часть моего тела, вышибая дыхание из моих лёгких. Я взглянула на часы и увидела время 6:46. Полагаю, ему потребовалось тридцать секунд, чтобы затащить меня вглубь от тропы, без толку болтающую ногами в воздухе. Ещё тридцать секунд, чтобы бросить на корневище и сорвать с меня одежду. Две секунды, чтобы врезать по лицу. Только минута, чтобы воспроизвести всю мою жизнь в окрашенной насилием памяти. Он взял то, что хотел, и я не кричала. Ни тогда, когда он схватил меня, и ни когда ударил меня, и ни когда насиловал меня. Ни даже после, когда моя жизнь была безвозвратно осквернена.

После я выбралась из леса. Мои штаны наполовину спущены, и кровь стекала в глаза от пореза на лбу. Я побежала, глядя через плечо, и врезалась в другого бегуна, который только что вышел из своего автомобиля. Он поймал меня, когда я упала. Мне не нужно было ничего говорить, поэтому тот сразу же достал телефон и позвонил в полицию. Он открыл пассажирскую дверь своей машины и помог мне сесть, затем включил отопление на полную мощность. Достал старое одеяло из багажника, сказав, что использует его для кемпинга. Он о многом говорил в течении десять минут, пока мы ждали полицию. Пытался успокоить меня. Я действительно не слышала его, хотя звук голоса был успокаивающим и твёрдым. Он обернул одеяло вокруг моих плеч и спросил, хочу ли я воды. Я не хотела, но кивнула. Он объявил, что откроет заднюю дверь, чтобы достать воды. Рассказывал мне обо всём, что собирался сделать, прежде чем сделать.

Я была доставлена в больницу в машине скорой помощи. Там меня отвезли на каталке в отдельную комнату, и санитар протянул мне больничный халат. Медсестра пришла несколькими минутами позже. Она выглядела затравленной и рассеянной, волосы над ушами торчали клочьями.

— Мы собираемся использовать комплект СУСН, мисс Ричардс, — сказала она, не глядя на меня. Когда я спросила, что это значит, та ответила, что это Комплект для Сбора Улик при Сексуальном Нападении.

Моё унижение достигло высшей точки, когда она раздвинула мои ноги. СУСН комплект лежал на металлическом столе, который медсестра подкатила к кровати. Я наблюдала, как она распаковывала его, положив каждый предмет на поднос. Там было несколько небольших коробок, предметные стёкла, пластиковые пакеты, и два больших белых конверта, в которые она убрала мою одежду. Меня начало трясти, когда женщина достала небольшой синий гребень, набор для ногтей и ватные тампоны. Вот тогда я отвела глаза к потолку, сжимая их так крепко, что смогла увидеть золотые звёзды на внутренней стороне век. Пожалуйста, нет, Боже. Пожалуйста, не надо. Я задавалась вопросом, помогают ли слова «сексуальное нападение» не чувствовать себя жертвами. Я ненавидела их. Ненавидела все слова, которые использовали люди. Полицейский, который привёз меня сюда, шепнул медсестре слово «изнасилование». Но мне они говорили сексуальное нападение. Побочный продукт реальной ситуации.

На сбор доказательств потребовалось два часа. Когда медсестра закончила, то сказала мне сесть. Женщина протянула мне две белые таблетки в небольшом бумажном стаканчике.

— От дискомфорта, — произнесла она. Дискомфорт. Я повторила слово про себя, закидывая таблетки на язык и запивая водой из бумажного стаканчика, который она мне протягивала. Я была слишком потрясена, чтобы обижаться. После того, как медсестра закончила, зашла женщина офицер, чтобы поговорить со мной о том, что произошло. Я дала ей описание человека: крупный, около тридцати, выше меня, но ниже чем полицейский, на голове вязаная шапка, скрывающая его волосы, которые, возможно, были коричневого цвета. Нет татуировок, которые я могла видеть... нет шрамов. Когда медсестра закончила, то спросила, хочу ли я кому-нибудь позвонить. Я сказала: «Нет». Офицер отвезёт меня домой. Я остановилась, когда увидела человека у стойки медсестер. Бегун, тот, кто помог мне, одетый в белый медицинский халат поверх спортивных штанов и футболки, листал, как я предположила, моё дело. Не то, чтобы он уже не знал, что случилось со мной, но я всё равно не хотела, чтобы врач прочитал это в моём деле.

— Мисс Ричардс, — сказал он. — Я доктор Астерхольдер. Я был там когда...

— Я помню, — ответила я, прерывая его.

Он кивнул.

— Я сегодня не на дежурстве, — признался врач. — Я пришёл, чтобы проверить Вас.

Проверить меня? Я гадала, что он видел, когда смотрел на меня. Женщину? Осквернённую женщину? Горе? Лицо, вызывающее сочувствие?

— Я понимаю, Вас надо отвести домой. Это может сделать полиция, — он посмотрел на офицера в униформе, который стоял в стороне. — Но я хотел бы отвезти Вас, если всё в порядке?

Ничего не было в порядке. Но я также ничего не говорила. Вместо этого я думала о том, откуда мужчина точно знал, что делать и что говорить, чтобы успокоить меня. Он был врачом; задним числом всё это обретало смысл. Если у меня был выбор, как возвращаться домой, то я выбрала не ехать на заднем сидении полицейской машины.

Я кивнула.

Он посмотрел на полицейского, который, казалось, был более чем счастлив передать меня. Случай изнасилования на Рождество, который напоминал, что в мире существовало зло, даже когда следы Санта Клауса и его оленей ещё оставались в небе?

Доктор Астерхольдер вывел меня через боковую дверь на парковку для персонала. Он предложил подъехать к фасаду здания, чтобы забрать меня, но я твёрдо отказалась, покачав головой. Его автомобиль был невзрачным. Скромный гибрид. Это выглядело немного заносчиво. Мужчина открыл для меня дверь, подождал, пока мои ноги не оказались внутри... закрыл её... подошёл к своей стороне. Я смотрела в окно на дождь. Я хотела извиниться, что испортила его Рождество. Что меня изнасиловали. Что он чувствовал, что ему надо отвести меня домой.

— Ваш адрес? — спросил он. Я оторвала взгляд от дождя.

— Проспект Аткинсон 1226. — Его рука зависла над GPS, прежде чем вернуться обратно к рулю.

— Каменный дом? На холме, с лозами на трубе?

Я кивнула. Мой дом был заметен со всего озера, но он должен был жить достаточно близко, чтобы знать о лозе.

— Я живу в этом районе, — сказал он, спустя мгновение. — Красивый дом.

— Да, — ответила ему рассеянно. Вдруг я почувствовала холод. Обняла себя руками, чтобы скрыть мурашки, и мужчина усилил отопление без моей просьбы. Я увидела семью, пересекавшую автостоянку, каждого с охапкой подарков. Все четверо были одеты в новогодние колпаки, от малыша и до папаши с пивным пузом. Они выглядели полными надежды.

— Почему Вы не со своей семьёй в Рождество? — спросила я его.

Он выехал со стоянки и оказался на улице. Был час дня Рождества, так что на этот раз не было никакого движения.

— Я переехал сюда из Роли два месяца назад. Моя семья осталась на востоке. Я не успел накопить достаточно отпускных, чтобы поехать к ним. Плюс штат в больнице сокращён на Рождество. Я должен был выйти на смену сегодня позже.

Я снова отвернулась к окну.

Мы молчали в течение нескольких миль, и тогда я сказала:

— Я не кричала... может, если бы я кричала…

— Вы были в лесу, и это было рождественское утро. Там не было никого, кто мог бы услышать Вас.

— Но я могла бы попытаться. Почему я не попыталась?

Доктор Астерхольдер посмотрел на меня. Мы стояли на красном, поэтому он мог.

— Почему я не подъехал раньше? Всего десять минут, и я мог бы спасти Вас...

Мой шок встряхнул меня. За минуту я стала другой Сенной. Потрясённая, я сказала:

— Это не Ваша вина.

Свет стал зелёным, грузовик перед нами тронулся вперёд. Перед тем как надавить на газ, доктор Айзек Астерхольдер произнёс:

— И не Ваша.

Дорога от больницы до моего дома заняла около десяти минут. Три светофора, короткий участок скоростной трассы, и извилистый холм, который вызывал даже у крепкой машины предродовые схватки. Шопен мягко играл в динамиках остальную часть пути, пока доктор в молчании вёз меня домой. Обшивка его автомобиля кремовая, что успокаивало. Он припарковался у моего дома и сразу же вышел, чтобы открыть мою дверь. Мне пришлось напомнить себе как двигаться, ходить, вставлять ключи в замок. Это как прикладывать сознательное усилие, управляя своими конечностями вне своего тела: кукловод и марионетка в одно и то же время. Или, может быть, я не была в своём теле. Может быть, настоящая я до сих пор бегала на той тропе, и та, что он схватил, была другой частью. Может быть, можно было оторваться от уродливых вещей, которые случились с вами. Но даже когда я открыла дверь, то знала, что это было не так. Я чувствовала слишком много страха.

— Хотите, чтобы я проверил дом? — спросил доктор Астерхольдер. Его глаза смотрели мимо меня в прихожую. Я посмотрела на него, благодарная за предложение, но также боялась впустить его. Со всем уважением, доктор был человеком, который спас меня, но я всё ещё смотрела на него так, будто он мог напасть на меня в любую минуту. Мужчина, казалось, почувствовал это. Я сама бросила взгляд в темноту позади себя, и вдруг почувствовала себя слишком напуганной даже для того, чтобы нажать на выключатель. Что ждало меня там? Человек, который меня изнасиловал?

— Я не хочу, причинять неудобства. — Он шагнул назад, подальше от меня и дома. — Могу оставить Вас здесь и уйти.

— Подождите, — сказала я. Мне было стыдно за свой голос, охрипший от паники. — Пожалуйста, проверьте. — Мне было несказанно тяжело произнести обращение за помощью. Он кивнул. Я шагнула в сторону, чтобы позволить ему войти. Когда вы позволяете кому-то войти в ваш дом, чтобы проверить наличие в нём монстров, вы невольно впускаете его в свою жизнь.

Я ждала на табурете в кухне, в то время как он осматривал комнаты. Я слышала, как мужчина движется от спальни до ванной, а затем в мой офис, который находился над кухней. «Ты в шоке», — сказала я себе. Доктор проверил каждое окно и дверь. Когда он закончил, то вытащил карточку из бумажника и положил её передо мной на столешницу.

— Звоните мне в любое время, когда я понадоблюсь. Мой дом находится в миле отсюда. Я хотел бы навестить Вас завтра, если это возможно.

Я кивнула.

— Есть ли у Вас кто-то, кто может приехать? Остаться с Вами сегодня вечером?

Я колебалась. Не хотела признаваться ему, что у меня никого нет.

— Я буду в порядке, — ответила я.

Когда он ушёл, я придвинула диван к входной двери и вклинила его между косяком и стеной. Это было небольшим препятствием для кого-то, кто мог вторгнуться ко мне, чем мои небольшие и не эффективные кулаки, но это заставило меня чувствовать себя лучше. Я разделась в прихожей, сбросив лёгкие брюки и рубашку, которые медсестра дала мне в больнице после того, как забрала мои вещи в мешках для сбора улик. Голая, я отнесла их к камину, бросив на пол рядом с собой, пока открывала решётку и раскладывала поленья. Я зажгла огонь и ждала, пока он не стал большим и прожорливым. Тогда бросила в него всё и наблюдала, как сгорает худший день в моей жизни.

Взяв губку и полупустую флягу отбеливателя в ванной на нижнем этаже, я включила воду на самую горячую температуру. Ванная наполнилась паром. Когда зеркала запотели, и я не могла видеть себя, то залезла в ванну и наблюдала, как моя кожа краснеет. Я тёрла тело, пока кожа не стала кровоточить, а вода вокруг моих ног не порозовела. Открутив крышку отбеливателя, я подняла его над плечами и вылила на себя. Я вскрикнула и должна была держать себя прямо, пока делала это снова. Затем опустилась на пол с широко расставленными коленями, и, приподняв бёдра, влила его в своё тело. Они дали мне таблетку, сказав, что она предотвратит нежелательную беременность. «На всякий случай», — сказала медсестра. Но я хотел очистить всё, чего он коснулся, каждую клетку кожи. Мне необходимо было убедиться, что на мне ничего не осталось от него. Нагая, вышла на кухню и вытащила нож из блока, который был рядом с холодильником. Остриём ножа я пробежалась вверх и вниз по внутренней части предплечья, отслеживая свою любимую вену. Слишком много окон; в моём доме было слишком много путей для взлома. Что, если он наблюдал за мной? Что, если знал, где я живу?

С этой последней мыслью я пронзила кожу и сделала надрез около двух дюймов. Я смотрела на ручеёк крови, струящийся по моей руке, загипнотизированная этим зрелищем. И тут раздался звонок в дверь. Нож с грохотом упал на пол.

Я так испугалась, что не могла двигаться. Звонок раздался снова. Схватив кухонное полотенце, я прижала его к порезу на руке и посмотрела в сторону двери. Если бы это был кто-то, кто хотел причинить мне вред, то, вероятно, не звонил бы в дверь. Из корзины для белья, которая находилась на кухонном столе, я схватила чистые футболку и джинсы. Они с трудом налезли на влажную кожу, пока я второпях одевалась. Я взяла с собой нож. Мне пришлось сдвинуть диван в сторону, чтобы добраться до двери. Когда я посмотрела в глазок, мои руки дрожали так сильно, что я едва могла держать нож. Там я увидела доктора Астерхольдера в другой одежде.

Я открыла засов и распахнула дверь настежь. Шире, чем следовало бы женщине, испытавшей такой день, как мой. Даже до того, как это произошло со мной, я так не делала. Мы смотрели друг на друга в течение тридцать секунд, прежде чем он нашёл глазами кухонное полотенце, пропитанное свежей кровью.

— Что ты наделала?

Я смотрела на него. Не могла ничего сказать, как будто бы забыла, как это делается. Он схватил меня за руку и сорвал ткань с раны. Именно тогда я поняла, что доктор подумал, будто я пыталась себя убить.

— Он не… он не на том месте, — произнесла я. — Всё не так. — Доктор быстро моргал, когда отводил взгляд от пореза

— Давай, — сказал он. — Давай приведём тебя в подарок.

Я последовала за ним в кухню и скользнула на табурет, не совсем понимая, что произошло. Мужчина взял мою руку, в этот раз более нежно, и перевернул её, отлепляя полотенце.

— Бинты? Антисептик?

— Наверху в ванной, под раковиной.

Он отправился разыскивать мою маленькую аптечку и вернулся с ней через две минуты.

Я поняла, что всё ещё сжимала нож, когда доктор осторожно разжал мои пальцы и опустил его на столешницу.

Он не разговаривал, пока очищал и перевязывал мою рану. Я наблюдала за работой его рук. Его пальцы были ловкими и проворными.

— Нет необходимости накладывать швы, — сказал мужчина. — Рана поверхностная. Но нужно держать её в чистоте.

Его взгляд упал на кровоподтёки на открытых участках кожи, оставленные губкой.

— Сенна, — сказал он. — Есть люди, группы поддержки…

Я прервала его:

— Нет.

— Хорошо. — Кивнул он. Это напомнило мне о том, каким образом мой психолог говаривал «хорошо», будто слово было проглочено и переварено, вместо того, чтобы быть сказанным. Так или иначе, у него, казалось, оно звучало менее снисходительно.

— Зачем ты здесь?

Он немного колебался, затем сказал:

— Ради тебя.

Я не поняла, что доктор имел в виду. Мои мысли были так запутаны, порывисты. Я никак не могла...

— Отправляйся в постель. Я буду спать прямо там. — Он указал на диван, всё ещё примыкавший к входной двери.

Я кивнула. «Ты в шоке», — сказала я себе снова. — «Ты позволила незнакомцу спать на диване».

Я слишком устала, чтобы думать об этом. Я поднялась наверх и заперла дверь спальни, по-прежнему не чувствуя себя в безопасности. Взяв подушку и одеяло, я перенесла их в ванную, закрыв дверь, и там легла на коврик. Я уснула сном женщины, которая только что была изнасилована.

Я проснулась и начала смотреть в потолок. Что-то было не так... что-то... но я не могла понять, что именно. Тяжесть сдавила грудь. Состояние, которое приходит, когда вы чувствуете страх, но не можете точно указать пальцем почему испытываете его. Пять минут, двадцать минут, две минуты, семь минут, час. Понятия не имею, как долго так лежала, глядя в потолок... не думая. Тогда я перевернулась на бок и слова медсестры вернулись ко мне – «дискомфорт». Да, я чувствовала дискомфорт. Почему? Потому, что меня изнасиловали. Мой разум ужаснулся. Как-то раз я видела, как соседский мальчик сыпал соль на улитку. И в ужасе наблюдала, как её маленькое тельце распадалось на тротуаре. Я с плачем убежала домой и спросила у мамы, почему у того, чем мы приправляем нашу еду, есть сила, способная убить улитку. Она ответила, что соль поглощает всю воду, из которой состоят их тела, поэтому они, по существу, высыхают и погибают, потому что не могут дышать. Вот как я себя ощущала. Всё изменилось в один день. Я не хотела признавать, но оно было здесь — между моих ног, в моей голове ... О, Боже, на моём диване. Вдруг я не смогла дышать. Перевернулась, потянувшись за ингалятором в тумбочке, и сбила лампу, стоящую на ней. Она рухнула на пол, пока я пыталась сесть. И как вообще я вернулась в свою кровать? Я уснула в ванной комнате, на полу. Через секунду доктор Астерхольдер ворвался через дверь моей спальни. Он посмотрел на лампу, затем снова на меня.

— Где он? — рявкнул мужчина. Я указала в необходимом направлении, и доктор в два шага пересёк комнату. Я наблюдала, как он рывком открывал ящик и рылся в нём, пока не нашёл то, что нужно. Выхватила ингалятор из его рук, обхватила ртом отверстие и через секунду почувствовала, как «Албутерол» (Прим. ред.: раствор для ингаляций от астмы) заполнил мои лёгкие. Он подождал, пока я не восстановила своё дыхание, чтобы поднять лампу. Я была смущена. Не только из-за приступа астмы, но и из-за ночи. Из-за того, что позволила ему остаться.

— С тобой всё в порядке?

Я кивнула, не глядя на него.

— От астмы?

«Да». Будто почувствовав мой дискомфорт, доктор вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Она с трудом вернулась на место, как будто вылетела из петель. Я заперла дверь ночью, и ему удалось попасть сюда только при помощи жёсткого толчка плечом. От этого я почувствовала себя плохо.

Я снова приняла душ, на этот раз, отказавшись от чистящей губки, а используя простое белое мыло с выбитой на нём птичкой, деликатно втирая его в кожу. Птица раздражала меня, поэтому я соскребла её ногтём. Моя розовая кожа, ещё со свежими ранами с прошлой ночи, покалывала под горячей водой. «Ты в порядке, Сенна», — сказал я себе. — «Ты не единственная, с кем это произошло». Я вытерлась, осторожно пропитывая нежную кожу, и остановилась, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я выглядела другой. Хотя не могла точно сказать, что изменилось. Может быть, была более бездушной. Когда я была ребёнком, моя мать сказала, что люди теряют душу двумя способами: кто-то может отобрать её у тебя, либо ты отдаёшь её добровольно.

«Ты мертва», — подумала я. Мои глаза сказали, что это была правда. Я оделась, прикрывая каждый дюйм тела одеждой. Напялила так много слоёв, что кому-то придётся вырезать меня из неё, чтобы добраться до тела. Потом я спустилась вниз, вздрагивая от дискомфорта между ног. Я нашла доктора на кухне, сидящим на табурете и читающим газету. Он сварил кофе и пил его из моей любимой чашки. Я даже не выписывала газет. Надеюсь, он украл её у моих соседей, я их ненавидела.

— Привет, — сказал он, опуская чашку. — Надеюсь, ты не возражаешь. — Доктор указал на кофейник, и я покачала головой. Мужчина встал и налил мне чашку. — Молоко? Сахар?

— Нет, — ответила ему. Я не хотела кофе, но взяла его, когда он протянул. Айзек был осторожным и старался не касаться меня, чтобы не оказаться слишком близко. Я сделала небольшой глоток и поставила чашку. Было странно. Как утром после одноразового секса, когда никто не знает, где стоять, что говорить, и где их нижнее бельё.

— Что ты за врач?

— Хирург.

На этом мои вопросы закончились. Он встал и понёс чашку к раковине. Я наблюдала, как мужчина моет её и, перевернув, кладёт на сушилку.

— Я должен ехать в больницу.

Я смотрела на него, не уверенная, почему доктор рассказывал мне об этом. Теперь мы были командой? Он вернётся?

Мужчина вытащил ещё одну визитку и положил её на столешницу.

— Если я тебе понадоблюсь.

Я посмотрела на карточку, простую белую, с печатными буквами, а затем обратно на его лицо.

— Не понадобишься.

Я провела остальную часть дня на заднем крыльце, глядя на озеро Вашингтон. Выпила ту чашку кофе, которую доктор Астерхольдер вручил мне, прежде чем ушёл. Он давно перестал быть горячим, но я сжала её между руками, будто пыталась согреться. Это было действие, язык тела, которому я научилась подражать. Сама преисподняя могла бы развернуться передо мной, и я, вероятнее всего, не почувствовала бы этого.

У меня не было мыслей. Я видела вещи глазами, и мой мозг обрабатывал цвета и формы, не прививая им чувства: вода, лодки, небо и деревья, пухлые гагары, скользящие над водой. Мои глаза осмотрели всё, от озера до моего двора. Тяжесть в груди продолжала давить. Я игнорировала её. В Вашингтоне солнце садилось рано, в четыре тридцать было уже темно, и не на что было смотреть, лишь на отблески крошечных огней из домов около воды. Рождественские огни, которые снимут в ближайшее время. Мои глаза болели. Я услышала звонок в дверь, но не смогла встать и ответить. В конце концов, они уйдут, ведь так обычно и бывает. Они всегда так делали.

Я почувствовала давление на плечах. Посмотрела вниз и увидела руки, сжимающие меня. Руки, как если бы тело не было к ним привязано. Лишь руки. Что-то оборвалось, и я начала кричать.

— Сенна! ... Сенна!

Я услышала голос. Это был глухой звук, будто кто-то говорил с набитым сыром ртом. Моя голова откинулась назад, и вдруг я поняла, что кто-то меня трясёт.

Я видела его лицо. Он коснулся пальцем пульса на моей шее.

— Я здесь. Почувствуй меня. Посмотри на меня. — Доктор схватил руками моё лицо, заставляя смотреть на него.

— Тише... тише, — произнёс он. — Ты в безопасности. Я держу тебя.

Мне захотелось смеяться, но я была слишком занята, пока кричала. Кто сейчас в безопасности?

Никто. Существует слишком много плохого, слишком много зла в мире, из-за которого нам никогда не быть в безопасности.

Он боролся со мной для того, что должно быть было объятием. Обхватил руками моё тело, а лицо было прижато к его плечу. Пять лет, десять лет, год, семь, как много времени прошло с тех пор, как меня обнимали? Я не знала этого человека, но всё же знала. Он врач. И помог мне. Айзек провёл ночь на диване, чтобы не оставлять меня в одиночестве. И взломал дверь моей спальни, чтобы найти мой ингалятор.

Я слышала, как он успокаивал меня, словно ребёнка. Я цеплялась за него, твёрдое тело в темноте. Видела, как хваталась за него, пока он держал меня... и испытывала чувство паники, неверие и онемение, которые переплелись вместе в этой схватке. Я вопила уродливым, гортанным звуком, словно раненый зверь. Не знаю, как долго это длилось.

Он отнёс меня внутрь. Просто поднял на руки и понёс через французские двери, нежно уложив на диване. Я легла, свернувшись калачиком, подтягивая колени к подбородку. Доктор накрыл меня одеялом и развёл огонь, а затем исчез на кухне, и я слышала, как мужчина двигался по ней. Когда он вернулся, то усадил меня, протягивая кружку чего-то горячего.

— Чай, — произнёс он. У него было несколько кусочков сыра и кусок домашнего хлеба на тарелке. Я испекла хлеб в канун Рождества. До всего этого. Я оттолкнула тарелку, но взяла чай. Мужчина наблюдал, как я пью, сидя передо мной на корточках. Чай был сладким. Айзек дождался, пока я закончу, и взял чашку.

— Ты должна поесть.

Я покачала головой.

— Почему ты здесь? — мой голос был хриплым, слишком много кричала. Белая прядь висела перед глазами, я заправила её и посмотрела на пламя.

— Ради тебя.

Не знаю, что он имел в виду. Чувствовал ответственность, потому что нашёл меня? Я снова легла, свернувшись калачиком.

Он сидел на полу перед диваном, на котором я лежала, лицом к огню. Я закрыла глаза и заснула.

Когда я проснулась, он исчез. Села и осмотрела комнату. Свет проникал через кухонное окно, и это означало, что я проспала всю ночь. Я понятия не имела, сколько было времени, когда доктор внёс меня внутрь. Набросила на плечи одеяло и босиком побрела на кухню. Разул ли он меня, когда нёс внутрь? Не помню. Я, возможно, не была вовсе обута. В кофейнике меня ждал свежий кофе, и чистая чашка стояла рядом с ним. Я подняла чашку, и под ней Айзек оставил ещё одну визитку. «Умно». Доктор написал что-то внизу.

«Позвони мне, если тебе что-то понадобится. Съешь что-нибудь».

Я смяла карточку в кулаке и бросила её в раковину.

— Не понадобится, — произнесла вслух. Открыла кран и позволила воде смыть его слова.

Я приняла душ. Оделась. Развела ещё один огонь. Смотрела на него. Подбросила поленьев. Смотрела на огонь. Около четырёх забрела в свой кабинет и села за стол. Мой офис был самым стерильным помещением в доме. Большинство авторов заполняют своё творческое пространство теплотой и цветом, фотографиями, которые вдохновляют, креслами, которые позволяют им думать. Мой кабинет состоял из чёрного лакированного стола в центре абсолютно белой комнаты: белые стены, белый потолок, белая плитка. Мне нужна пустота, чтобы думать, чистый белый холст для рисования. Чёрный стол был якорем для меня. В противном случае я бы просто парила среди белизны. Вещи отвлекали меня. Или, может быть, путали. Мне не нравилось жить в цвете. Так было не всегда. Я научилась лучше выживать.

Я открыла МакБук (Прим. ред.: представитель семейства ноутбуков