Испорченная кровь

— Мне больно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Почему ты так поступил?

Я очень зла. Смущена.

— Потому что это то, что я чувствую, когда ты вредишь себе.

Я выпускаю кухонное полотенце из рук. Ничего драматичного, просто мне становится слишком тяжело удерживать его. Также как и пришедшее ко мне осознание.

Я смотрю туда, где оно лежит между моих ног. С одной стороны виднеется ярко-красное пятно. Айзек наклоняется, чтобы поднять его. Он поднимает нож и вкладывает его обратно мне в руку. Схватив меня за запястье, он ведёт меня обратно к столу и сажает перед собой.

— Рисуй, — говорит Айзек, указывая на дерево.

— Как?

Он обхватывает мою руку, в которой зажат нож. Я стараюсь снова вырваться, но натыкаюсь на его взгляд.

— Доверься мне.

Я прекращаю сопротивляться.

В этот раз он прижимает остриё к древесине. Наносит прямую линию.

— Рисуй здесь, — говорит доктор.

Я знаю, что он мне говорит, но это не то же самое.

— Я не рисую на своём теле. Я режу его.

— Ты рисуешь свою боль на коже. С помощью ножа. Прямые линии, глубокие линии, неровные линии. Это просто другой вид слов.

Я понимаю это. Всё и сразу. Мне грустно от того что я та, кто есть. Где-то фоном звучит «Landscape» — странная не прекращающаяся песня.

Я опускаю взгляд на гладкую деревянную поверхность. Нажимаю и вырезаю линию глубже, чем предыдущую. Немного забавляюсь с лезвием. Приятное ощущение. Наношу ещё один надрез. Добавляю больше линий, больше изгибов. Мои движения становятся более неистовыми всякий раз, когда нож касается поверхности стола. Айзек, должно быть, думает, что я сошла с ума. Но, даже если и так, он не двигается. Он стоит за моим плечом, словно его главная цель — контролировать моё безумие. Закончив, я отбрасываю нож подальше от себя. Прижав обе ладони к узорам на столе, я наклоняюсь над ним. Дышу так тяжело, словно пробежала не один километр. В принципе, так и есть, в эмоциональном плане. Айзек наклоняется и касается слова, которое я вырезала. Я не планировала этого. Даже не знаю, что написала, пока не взглянула на его пальцы, обводящие контур слова. Пальцы хирурга. Пальцы ударника.

« НЕНАВИСТЬ »

— Кого ты ненавидишь? — спрашивает он.

— Не знаю.

Разворачиваюсь и утыкаюсь в его грудь, забыв, что он стоит прямо за мной. Айзек обнимает меня и прижимает к себе. Одной своей рукой удерживает меня за голову, прижимая моё лицо к своей груди. Другой поглаживает по спине. Он обнимает меня, и я дрожу. И клянусь... Я клянусь, что он просто немного исцелил меня.

— Я до сих пор вижу тебя, Сенна, — произносит он в мои волосы. — Человек не может перестать видеть то, в чём узнаёт самого себя.

Спустя неделю «Landscape» умолкает. Я как раз выхожу из своей крохотной, тёплой ванны, когда голос певицы умолкает прямо посреди припева. Я заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной, чтобы найти Айзека. Выскакиваю из-за угла, прижимая полотенце к своему всё ещё влажному телу, и нахожу его на кухне. Мы смотрим друг на друга в течение двух минут, ожидая, что песня заиграет снова, думая, что это сбой в системе. Но она не возобновляется. Мы испытываем облегчение, пока тишина не поглощает всё. По-настоящему оглушительная тишина. Мы так привыкли к шуму, что у нас уходит несколько дней, чтобы смириться с потерей. Именно так всё и происходит, когда являешься заложником чего-либо. Человек жаждет свободы, но когда добивается её, то чувствует себя обнажённым, лишившись цели. Интересно, если мы когда-нибудь уйдём отсюда, будем ли испытывать чувство потери? Похоже на шутку, но я знаю, как работает человеческий разум.

Через два дня отключается электричество. Мы остаёмся в темноте. Не только в доме. На дворе ноябрь. Солнце на Аляске не появится ещё месяца два. Вокруг кромешная тьма. Свет источает только камин, в котором тают наши запасы древесины. Вот тогда ко мне приходит понимание — мы умрём.

Ближе к концу ноября мы съедаем последнюю картофелину. Лицо Айзека сильно осунулось, и я бы с удовольствием перекачала в него жир из своего тела, если бы он у меня был.

— Что-то всегда пытается меня убить, — говорю я как-то, когда мы сидим и наблюдаем за огнём. Теперь мы постоянно проводим время на полу в комнате на чердаке и стараемся сесть так близко к огню, как только возможно. Свет и тепло. Свет и тепло. Канистры из-под дизельного топлива в сарае пусты, банки из-под пельменей в кладовой пусты, генератор тоже пуст. Мы срубили все деревья, находящиеся по нашу сторону забора. Деревьев тоже больше не осталось. Стоя у чердачного окна, я наблюдаю, как Айзек рубит деревья, и шепчу: «Быстрее, быстрее ...» — пока он не срубил их все и не перенёс поленья внутрь, чтобы сжечь.

Зато здесь есть снег, много снега. Мы можем питаться снегом, купаться в снегу, пить снег.

— Похоже на то. Но до сих пор все эти попытки терпели неудачу.

— Что?

— Убить тебя, — отвечает он.

«О, да». Как легко порхают мысли, когда нет пищи, чтобы удерживать их на месте.

«Мне везёт».

— У нас заканчивается еда, Сенна, — он смотрит на меня, как будто ему действительно нужно, чтобы я поняла. Как будто я не видела чёртову кладовку и холодильник. Мы оба сильно похудели, что я не знаю, как можно это игнорировать. Я знаю, у нас заканчивается еда... дерево... надежда...

Айзек устанавливает ловушки, которые мы обнаружили в сарае, но так как вокруг дома электрический забор, вряд ли много животных попадут на нашу сторону, предварительно не изжарившись. Мы остались без электричества, но забор продолжает функционировать. Гул электричества сейчас для нас как пощёчина.

— Если наш генератор не работает, то где-то на территории должен быть ещё один источник питания.

Айзек кладёт ещё одно полено в огонь. Пламя медленно лижет дерево, я закрываю глаза и твержу про себя: «Теплее, теплее, теплее... ».

— Всё это было спланировано, Сенна, — делится он мыслями. — Смотритель Зоопарка подстроил всё так, чтобы топливо в генераторе закончилось на той же неделе, когда наступила темнота. Всё происходящее запланировано.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.

— Еды хватит ещё на неделю, наверное, если будем экономны, — говорит мне Айзек.

Как обычно, у меня в мыслях один и тот же вопрос. Зачем было кому-то мучиться и тащить нас сюда, если в итоге нас бросили голодать и замерзать? Я задаю свой вопрос вслух.

В ответе Айзека нет ни капли энтузиазма, который я вкладываю в свой вопрос.

— Тот, кто всё сделал — безумен. Пытаясь разобраться с сумасшедшим, ты сходишь с ума сам.

Полагаю, он прав. Но я уже сошла сума.

Через три дня еда заканчивается. Напоследок мы обедаем горсткой риса, сваренного в котелке на огне. Айзек подвешивает его на металлические прутья, которые нашёл в сарае. Рис жёсткий и его трудно жевать. Айзек кладёт мне больше, чем себе, но я почти всё оставляю на тарелке. Мне плевать, если я умру голодной. Потому что, единственное, что я знаю совершенно точно — это то, что умру, и когда найдут моё тело, мне совсем не хочется, чтобы при вскрытии в желудке обнаружили недоваренный рис. Это как-то оскорбительно. Даже у заключённых есть право решать, какой будет их последняя трапеза. Где моё право? Вспоминаю картофельную кожуру, которую ела над раковиной. Приятно осознавать, что я догадалась не выбрасывать её. На прошлой неделе на завтрак мы ели кофейные зёрна. Поначалу было даже смешно, как будто мы герои какого-то ужастика про историю выживания, но когда горло защипало от горечи, мне захотелось плакать.

Я плотнее закутываюсь в одеяло. Очень холодно, но мы сжигаем только по два полена в день. Если бы можно было выйти за ворота, мы бы нарубили деревьев сколько душе угодно. Иногда я вижу, как Айзек стоит снаружи, засунув руки в карманы, задрав голову, и смотрит на забор. Он ходит вдоль забора и найденной в сарае отвёрткой водит по прутьям, чтобы выяснить, как далеко отскакивают искры. Думаю, доктор надеется, что однажды Смотритель Зоопарка о нас забудет. Мы уже разрубили всё, что может гореть, в том числе сам сарай. Двери в доме сделаны из стекловолокна, а то мы использовали бы и их тоже. Мы сожгли мебель. Айзек распилил и разрубил кровати, и от них остались только металлические каркасы. Мы сожгли книги. Боже — книги! Мы сожгли паззлы, даже разобрали репродукции Олега Шупляка, сначала ради деревянных рам, а, в конце концов, бросили в огонь и сами картины (Прим. пер.: Олег Шупляк — украинский художник, который пишет картины с двойным смыслом.). Мне хочется назвать нашу ситуацию своим личным Адом, но в Аду тепло. Хотела бы я оказаться в Аду прямо сейчас.

Айзек приходит в мою комнату. Мне слышно, как он возится возле камина и поджигает полено. Моё единственное оставшееся драгоценное полено. Мы берегли его. Полагаю, теперь нам не до экономии. Обычно, заканчивая, он уходит в свою комнату, но в комнате на чердаке теплее всего, и сейчас она единственная, где горит камин. Я чувствую, как прогибается матрац под его весом, и он садится рядом с моим коконом.

— У тебя есть какая-нибудь гигиеническая помада?

— Да, — произношу я шёпотом. — В ванной.

Слышу, как Айзек подходит к шкафчику. У нас осталась одна розовая зажигалка «Zippo», в которой осталось всего несколько капель жидкости. Мы были так экономны, но, как ни экономь, рано или поздно всё имеет свойство заканчиваться.

— Помада будет поддерживать огонь дольше, — говорит Айзек. — И благодаря ей он будет давать больше тепла.

Отчасти мне интересно, откуда он об этом знает. На кончике языка вертится саркастичный вопрос: «Ты узнал об этом в медицинской школе выживания?» Но я не могу подобрать слова, чтобы спросить об этом.

— Я буду спать здесь, с тобой, — говорит Айзек, сидя на кровати. Я открываю глаза и пристально смотрю на белое одеяло. Здесь так много белого. Мне он начинает надоедать, но тут как раз мы погружаемся во мрак. Теперь я определённо за белый цвет. Айзек встаёт и стаскивает с меня одеяло. Как только он забирает его, я сразу же начинаю безостановочно дрожать. Смотрю на него, лёжа на спине. Он выглядит потрёпанным. Айзек так сильно потерял в весе, что это пугает меня. Подождите. Разве я уже не думала об этом? Я не смотрела на себя в течение нескольких недель. Но одежда, та, что Смотритель Зоопарка оставил мне, висит и болтается на мне, как будто я ребёнок, носящий вещи своей матери. Айзек наклоняется и поднимает меня на руки. Не знаю, откуда он черпает силы. Я едва могу держать голову прямо. Одеяло всё ещё подо мной. Доктор опускает меня на пол перед камином и расстилает одеяло вокруг меня. Не могу понять, что он делает. Моё сердце начинает колотиться. Айзек стоит надо мной. Я у него между ног. Наши глаза встречаются, когда мужчина опускается на меня, сначала колени, потом локти. Я не двигаюсь. Не дышу. Закрываю глаза и чувствую его вес, сначала немного, потом всё сразу. Его тело тёплое. С моих губ срывается шокированный стон. Я хочу обернуться вокруг него, поглощать его тепло, но не шевелюсь. Айзек подтягивает меня вверх, чтобы его руки легли мне на спину. Мои глаза по-прежнему закрыты, но я чувствую его дыхание на лице.

— Сенна, — тихо зовёт он.

— Мммм?

— Перекатывайся вместе со мной.

У меня уходит минута на то, чтобы понять, чего он хочет. Мозг человека работает, как плохой интернет, когда заморожен. Айзек хочет завернуться со мной в кокон. Я так думаю. И с трудом киваю. Моя шея одеревенела. Он натягивает край одеяла вокруг нас, и я напрягаюсь. Кажусь себе хрупкой, будто мои кости сделаны изо льда. Его вес может меня раздавить. Мы кутаемся в одеяло и, в конечном итоге, оказываемся на боку. Чувствую тепло Айзека, он прижимается ко мне спереди, а тепло огня согревает спину. Я понимаю, мужчина нарочно расположил меня так, чтобы я оказалась ближе к огню.

Мои руки прижаты к его груди, и я прижимаюсь к ней щекой. Он до сих пор пахнет специями. Начинаю перечислять их все в голове: «Кардамон, кориандр, розмарин, тмин, базилик... ». Через несколько минут дрожь стихает. Айзек тянется к моему запястью. Я не знаю зачем. На самом деле, меня это не волнует. Мужчина прижимает свой большой палец к моей коже. «Проверяет пульс», — догадываюсь я.

— Я умираю, доктор? — спрашиваю тихо. Требуется много энергии, чтобы выстроить слова в правильном порядке, и даже тогда, когда я произношу их, мой мозг видит розовую лопату, лежащую на ярко-зелёной траве.

— Да, — отвечает он. — Мы оба. Все мы.

— Это утешает.

Айзек целует меня в лоб. Его губы холодные, но тепло мужчины возвращает меня к жизни. Немного, по крайней мере.

— Когда в последний раз ты позволяла себе чувствовать? — язык доктора заплетается, будто он пил, но алкоголя уже давно нет, это холод делает Айзека таким.

Качаю головой. Для таких, как я, чувства опасны. Но нечего бояться, если всё равно умираешь. Отклоняю голову, чтобы он смог прочитать ответ в моём выражении лица.

Айзек касается моих скул своими руками.

— Могу ли я заставить тебя чувствовать? Ещё один раз?

Я цепляюсь за него и сжимаю свои кулаки на его рубашке. Мой ответ — да.

Его рот такой тёплый. Мы дрожим и целуемся, наши тела отхватывает тепло и желание. Нам холодно, и мы слабы. Эмоционально уничтожены, но отчаянно пытаемся чувствовать друг друга, и чувствовать надежду — последнюю искру жизни. Нет ничего радостного или сладкого в наших губах. Только безумие и паника. Чувствую вкус соли. Я плачу. Поцелуй, наверное, пробил мои слёзные протоки.

Когда мы заканчиваем целоваться, то лежим в тишине.

Своими губами он прикасается к моим волосам.

— Мне очень жаль, Сенна.

Я дрожу. Ему жаль? Ему?

— Чего?

Мне кажется, что проходит миллион лет, прежде чем Айзек отвечает:

— В этот раз я не могу спасти тебя.

Я плачу у него на груди. Не потому, что Айзек не может. Потому, что он хотел.

Мне кажется, что я задремала. Когда я просыпаюсь, дыхание Айзека устойчивое. Думаю, он всё ещё спит, но когда я двигаюсь, чтобы сменить позу, он убирает руки с моей спины и позволяет мне двигаться, пока я снова не чувствую себя удобно. Мы лежим так в течение нескольких часов. Пока полено не сгорает окончательно, и я не понимаю, что наступил день, даже если больше непонятно когда день, а когда ночь. Но тут мне хочется разрыдаться от облегчения и горя. Я вспоминаю всю невыразимую боль последних лет, от которой он спасал меня своей нежной любовью. Мы скоро умрём. Но, по крайней мере, я умру рядом с тем, кто меня любит.

Айзек как осязание. Почему я раньше до этого не додумалась? Он обнимал меня, пытаясь избавить от кошмаров, а теперь обнимает, чтобы защитить от холода. Мужчина прикасается именно там, где боль сильнее всего, и вскоре боль отпускает. Точно, Айзек — осязание. Мне снова чудится розовая лопата. Я чувствую зёрна молотого кофе между зубами. Потом вижу Великую китайскую стену и понимаю, что мозг работает плохо, показывая мне образы того, что находится в моём подсознании. Когда в своём воображении я вижу стол — тяжёлый деревянный стол с резным верхом, который стоит на кухне на первом этаже, мне кажется, что это очень важно. Словно я сплю, а мой мозг подсказывает, что писать. Но какое отношение всё имеет к столу? Меня осеняет догадка, но я так устала, что не в силах держать глаза открытыми. «Главное не забыть», — говорю я себе. — «Не забыть, что стол…»

Огонь гаснет.

Наши сердца замедляются. Мы обречены.

Я просыпаюсь. Я не умерла. Надавливаю на грудь Айзека, чтобы разбудить. Он не двигается. Его кожа на ощупь странно холодная и жёсткая. «О, Боже».

— Айзек! — толкаю его с тем малым количеством силы, что у меня есть. — Айзек!

Прижимаю ухо к его груди. Мои волосы у меня во рту, падают в глаза. Не могу добраться до пульса на его шее. Я в ловушке между ним и одеялом. И собираюсь испытать приступ астмы. Чувствую, что он надвигается. В этом одеяле не хватает воздуха. Всё, что я слышу — это собственное бешеное дыхание. Я должна распутать нас, но он тяжёл, как тысяча фунтов. Толкаю его на спину и изо всех сил пытаюсь выбраться из одеяла. Борюсь за воздух, тогда как мои дыхательные пути сужаются. Я должна выбираться вверх и наружу. Когда я свободна от свёртка, воздух бьёт по мне. Очень холодно. Это необходимо моим лёгким, но я не знаю, как его туда втянуть. Отодвигаю одеяло от лица Айзека и прижимаю пальцы к его шее. Снова и снова бормочу: «Пожалуйста».

«Пожалуйста, не умирай.

Пожалуйста, не оставляй меня здесь одну.

Пожалуйста, не оставляй меня.

Пожалуйста, не дай мне испытать приступ астмы прямо сейчас».

Я чувствую пульс. Он очень слабый. Поворачиваюсь на спину и хриплю. Это страшный звук. Звук смерти. Почему я всегда умираю? Я выгибаю спину, мои глаза закатываются. Я должна помочь Айзеку.

«Стол!... Что со столом?»

Я знаю. Вижу всё то, что видела прошлой ночью в своём бреду. Стол из моей книги. Я писала об этом в переносном смысле. Образ, что все великие вещи совершаются вокруг стола: отношения, планы войны, приёмы пищи, которые позволяют нашим телам выживать. Стол представляет собой жизнь и выбор. Мы видим его в Камелоте, когда рыцари короля Артура собирались вокруг круглого стола, а также в картине «Тайная вечеря». Мы видим его в рекламе, где семьи едят обед, смеясь и передавая корзины хлеба. Я писала о том, что стол был источником. Я была на начальном этапе моих отношений с Ником и пыталась проиллюстрировать, где всё пошло не так. Нам нужно было вернуться к столу, чтобы вдохнуть жизнь в умирающие отношения. Это было мелодраматично и глупо, но Смотритель Зоопарка воплотил это в жизнь. Установил его на нашей кухне, а я отказывалась видеть.

Я поворачиваюсь на колени и ползу... к люку. Мне удаётся пройти половину пути вниз, прежде чем я падаю. Не знаю, был ли это холод, который сделал меня онемевшей, или отсутствие воздуха притупило мои чувства, но я ничего не чувствую, когда ударяюсь о дерево. Ползу ещё немного в сторону лестницы... к столу. Я... не могу... дышать...

Я на месте. Мои прорези на дереве на месте. Чувствую их кончиками пальцев, но здесь так темно. Подхожу к шкафу под раковиной и нахожу промышленный фонарик, который Айзек не позволяет использовать, храня его для экстренного случая. Щёлкаю выключателем и помещаю фонарик на верхнюю часть стойки, направляя в сторону объекта моего интереса. Пошатываясь, двигаюсь вперёд. Я знаю, что мне нужно делать, но у меня нет сил, чтобы это сделать. Три шага чувствуются как двадцать. Встаю так, чтобы моё бедро находилось чуть ниже края стола. Опираясь одной ногой в стену, а другой в пол, я толкаю. Со всей силы.

Сначала ничего, а потом я слышу скрип. Он громче, чем тот шипящий и дребезжащий звук, который выходит сквозь мои губы. Это подтверждение. И его достаточно, чтобы заставить меня толкать сильнее. Я толкаю, пока тяжёлые деревянные плиты не сдвигаются с центра и шатаются, готовые упасть. Поднимаюсь обратно и смотрю. Слышится впечатляющий глухой звук, когда столешница наклоняется в сторону, а затем опрокидывается, приземляясь в вертикальное положение между громоздким основанием и стеной. Я спотыкаюсь, двигаясь вперёд, и заглядываю вниз. Смотрю в тёмную дыру. Это колодец. Или почти колодец, потому что он без воды. Под столом-колодцем что-то есть. Но я до сих пор не могу дышать, и Айзек умирает. Мне нечего терять. Я поднимаюсь на скамью и свешиваю ноги через край. Затем прыгаю.

Падение не долгое. Но когда приземляюсь, то слышу, как что-то ломается в моём теле. Ещё не больно, но я знаю, что сломала какую-то часть тела, и через минуту, когда шок пройдёт, и я попытаюсь встать, то узнаю, какая. Слабый свет от фонаря, который я оставила на кухне, пронзает темноту вокруг меня, но этого недостаточно. Почему я не взяла его с собой? Шныряю руками вокруг, над головой, слева от меня. Смотритель Зоопарка предусмотрителен. Если он дал мне тёмную дыру, то обеспечит свет, чтобы увидеть, что там. Пол неровный и грязный. Я чувствую спиной. Тянусь ниже. Мои пальцы касаются металлического цилиндра шириной с предплечье. Я поднимаю и подношу его к лицу. Фонарик.

Ни одна из моих рук не сломана. «Это хорошо», — говорю я себе. — «Очень хорошо». Но это значит, что сломано что-то другое. Я снова дышу. Не нормально, но лучше. Должно быть, падение вбило в меня дыхание, возвращая телу какую-то перспективу. Я кривлюсь, пытаясь разобраться с фонариком, пока мои пальцы не находят выключатель. Он горит мощным, белым светом. Направляю луч на своё тело, и мой страх подтверждается. Из голени торчит кость, розовая и белая. Как только я это вижу, боль поражает меня. Она обволакивает, складывая и растягивая меня. Я корчусь. Открываю рот, чтобы закричать, но для такого рода боли не существует звука. Во мне нет ничего, чтобы вырвать. Вместо этого только сухие спазмы.

Не могу тратить время, поэтому пока позывы к рвоте не прекращаются, вожу лучом вокруг. В моих глазах слёзы, но я могу разобрать груду дров, мешки риса, банки, банки и банки консервов, полки с едой. Стаскиваю рубашку, это только одна из трёх, что на мне. Делаю жгут, повязывая его выше колена. Задыхаюсь, когда поднимаюсь. «Ты упадёшь в обморок. На это нет времени. Дыши!»

Тянусь к дровам. Я должна согреть его. Должна его вернуть. Я не врач; ради Бога, я изучала историю искусства, но знаю, что Айзек одной ногой в этой чёртовой хижине, а другой в тумане за её пределами. Один мешок риса распоролся. Я разрываю дыру и быстро превращаю его в сумку, опорожняя зерно на пол. Потом, прислонившись к стене, бросаю один, два, три бревна в мешок. Хватаю с полки банку кукурузного супа — она стоит ближе всего ко мне — и бросаю туда же. В углу комнаты стальная лестница, прислонённая к стене. Несмотря на холод, я потею, потею и дрожу. Смотритель Зоопарка оставил нам всё, что нужно, чтобы выжить... Сколько? Шесть месяцев? Восемь? Всё это было здесь всё время, пока мы голодали, и мы не знали. Я замечаю металлический ящик с большим красным медицинским крестом на нём. С трудом открываю крышку. Внутри бутылки, так много бутылок. Хватаю аспирин, избавляюсь от крышки, наклоняю голову назад и полдюжины таблеток скользят в мой рот. Нахожу рулон бинта. Разрываю пакет зубами, пока материал не оказывается в моих пальцах. Наклоняюсь и оборачиваю его вокруг кости, вздрагивая, когда чувствую горячую кровь на пальцах. Я хочу посмотреть на бутылки, узнать, что он оставил нам. Сначала Айзек.

Я вскрикиваю, когда разбираю лестницу... Она заледенела от холода и времени и это вредит моей нижней части тела, посылая повсюду стреляющую боль. Лезу наверх, повернувшись спиной к стене, держу ногу перед собой и использую руки и здоровую ногу, чтобы поднять себя на каждую ступеньку. Мои руки горят, ведь я тащу за собой и мешок. Когда достигаю вершины лестницы, где должна перенести ногу через колодец. Не существует способа добраться до пола изящно и без боли. «Твоя нога уже пострадала». Что ещё может случиться? Смотрю на перелом: повреждён нерв, повреждены ткани, я могу истечь кровью до смерти, умереть от инфекции. «Много чего, Сенна». А потом, закрыв глаза, перекидываю свою здоровую ногу на пол, мешок болтается у меня на груди. Я встаю на секунду, дрожу и хочу умереть. «Ещё несколько ступенек, ещё лестница, и я буду там. Во-первых, консервный нож. Не так страшно», — говорю себе. — «Кость торчит из твоей ноги. Это не может убить тебя». Но это возможно. Кто знает, какую инфекцию я могу подхватить после этого? Моя зажигательная речь не приносит утешение. Если Айзек умрёт, его смерть меня убьёт. Моя нога мешает добраться до Айзека. «Не обращай внимания на ногу. Спасай Айзека».

Легче сидеть на лестнице и поднимать себя назад, выпятив больную ногу прямо, в то время как я использую руки и другую ногу, чтобы поднять себя. Выбрасываю мешок вперёд. Чувствую каждый удар, каждое движение. Боль настолько сильна, что я уже не кричу. Я максимально сконцентрирована, чтобы не упасть в обморок. Потею. Чувствую, как реки пота стекают по лицу и задней части шеи. Я использую перила, чтобы поднять себя на верхнюю ступеньку, а затем прыгаю к лестнице. Это будет самая трудная часть. В отличие от лестницы в колодце, эта расположена прямо перпендикулярно. Нет ничего, чтобы опереться, перекладины узкие и скользкие. Я рыдаю, прижавшись лицом к стене. Затем беру себя в руки и взбираюсь на свой Эверест.

Я раскладываю дрова. Зажигаю их. Сначала только одно полено, потом добавляю второе. Кладу голову Айзека себе на колени и глажу грудь. Я провела так много исследований, как писатель; знаю, что когда кто-то переохлаждается, необходимо сосредоточиться на создании тепла в груди, голове и шее. Растирание конечностей будет толкать холодную кровь обратно к сердцу, лёгким и мозгу, что сделает только хуже. Я знаю, что должна дать ему тепло своего тела, но не могу снять с себя штаны, и даже если бы могла, то не знала бы, как и где расположить своё тело с торчащей костью. Ощущаю столько вины. Так много. Айзек был прав. Я знала, что Смотритель Зоопарка играл со мной в игру. Знала это, когда увидела зажигалки и карусельную комнату. Но отключилась и отказалась помогать ему всё понять. Я отключилась. Зачем? Боже. Если бы я сложила вместе два и два, мы смогли бы обнаружить колодец несколько недель назад. Если Айзек умрёт, это будет моя вина. Он здесь, и это моя вина. Даже не знаю почему. Но хочу узнать. Это игра, и если я хочу выйти, то должна найти истину.

КАРУСЕЛЬ

В Мекилтео есть карусель. Она расположена в рощице вечнозелёных деревьев у подножья холма, который называется «Хребет Дьявола». Животные, насаженные на этой карусели, сердитые, их глаза выпучены, головы закинуты назад, будто что-то их напугало. Этого и следовало ожидать от карусели, находящейся на Хребте Дьявола. Айзек отвёз меня туда на моё тридцатилетие в последний день зимы.

Я помню, как удивилась тому, что он знал о моём дне рождения, и что знал, куда отвезти. Не на претенциозный обед, а на поляну в лесу, где до сих пор обитало немного тёмной магии.

— Как у твоего врача, у меня есть доступ к медицинским записям, — напомнил мне Айзек, когда я спросила, откуда он узнал. Он не сказал, куда мы едем. Просто усадил меня в машину и включил рэп. Шесть месяцев назад моя музыка была бессловесная, теперь я слушаю рэп. Айзек был заразительным.

Хребет Дьявола изогнут, как змея — это крутой скалистый путь, который наполовину предназначен для ходьбы, наполовину для скольжения вниз. Айзек держал меня за руку, пока мы шли, обходя валуны, которые торчали из земли как звенья позвоночника. Когда мы вошли в круг деревьев, луна уже повисла над каруселью. У меня перехватило дыхание. Я сразу же почувствовала, что что-то не так. Цвета были не те, животные были не те, чувство было не то.

Айзек передал пять долларов старику, сидящему за пультом управления. Тот ел из банки сардины, вынимая их пальцами. Он сунул купюру в передний карман рубашки и встал, чтобы открыть ворота.

— Выбирай с умом, — прошептал Айзек, когда мы переступили порог. Я пошла налево, а он направо.

Там были баран, дракон и страус. Я прошла мимо них. Казалось очень важным, на чём я решу прокатиться в своё тридцатилетие. Я остановилась у лошади, которая выглядела больше сердитой, чем напуганной. Чёрная, со стрелой, пронизывающей её сердце. Голова животного была наклонена, будто она была готова к бою, со стрелой или нет. Я выбрала её, взглянув на Айзека, пока перекидывала ногу через седло. Он был на несколько фигур впереди, и уже на белом коне. У него на седле был медицинский крест и кровь на копытах.

«Идеально», — подумала я.

Мне нравилось, что он не ощущал необходимости сидеть рядом со мной. Айзек выбрал свою лошадь так же серьёзно, как я свою, и, в конце концов, каждый из нас катался в одиночестве.

Не было никакой музыки. Только шелест деревьев и гул машин. Старик дал нам прокатиться дважды. Когда всё закончилось, Айзек подошёл, чтобы помочь мне слезть. Своим пальцем он погладил мой мизинец, который всё ещё был обёрнут вокруг треснувшего стержня, который пронзал мою лошадь.

— Я люблю тебя, — произнёс Айзек.

Я посмотрела на старика. Его не было на своём посту. Его не было нигде.

— Сенна...

Может быть, старик пошёл, чтобы принести ещё сардин.

— Сенна?

— Я слышала тебя.

Я соскользнула с лошади и повернулась лицом к Айзеку. Мои волосы были собраны, иначе я бы начала возиться с ними. Он был не очень далеко от меня, может быть, на расстоянии шага. Мы были зажаты между двух окровавленных, увлечённых смертью, карусельных лошадей.

— Сколько раз ты был влюблён, доктор?

Он сдвинул рукава рубашки до локтей и посмотрел на деревья позади моего плеча. Я продолжала смотреть ему в лицо, чтобы взгляд не блуждал по чернилам на его руках. Татуировки Айзека меня смущали. Они заставляли чувствовать то, что я вообще не знала его.

— Дважды. Любовь моей жизни и теперь моя родственная душа.

Я отпрянула. Я была писателем, сочинителем слов, и редко использовала избитое выражение про родственную душу. Я слишком часто грешила против любви, и та слишком часто грешила против меня, чтобы верить в эту уставшую концепцию. Если кто-то любит тебя так же, как любит себя, почему тогда предаёт, нарушает обещания и лжёт? Разве самосохранение не в нашей природе? Не должны ли мы оберегать нашу родственную душу с таким же рвением?

— Ты считаешь, что есть разница между этими понятиями? — спросила я.

— Да, — ответил он. Айзек сказал с таким убеждением, что я почти ему поверила.

— Кем она была?

Айзек посмотрел на меня.

— Она была бас-гитаристкой. Наркоманкой. Красивой и опасной.

Другой Айзек, которого я не знала, любил женщину, сильно отличающуюся от меня. И теперь доктор Айзек говорил, что влюблён в меня. Как правило, я старалась не задавать вопросы. Это даёт людям чувство близости, когда вы их спрашиваете, и затем вам от них не избавиться. Так как я в любом случае не могла избавиться от Айзека, то считала, что безопасно задать самый актуальный вопрос. Тот, на который только он мог ответить:

— Кем ты был?

Начинался дождь. Не предсказуемая вашингтонская морось, а большие капли воды, которые взрывались, когда попадали на землю.

Айзек взялся за край своего свитера и снял его через голову. Я стояла неподвижно, хотя была поражена. Он был передо мной без рубашки.

— Я был этим, — сказал он.

Большинство людей помечают себя разбросанными идеями: сердцем, словом, черепом, женщиной-пиратом с огромной грудью — маленькие части, которые представляют собой целое. У Айзека была одна татуировка, и она была непрерывной.

Верёвка. Она обматывалась вокруг его талии и груди, петляя вокруг шеи, как удавка. Она дважды оборачивалась вокруг каждого бицепса, прежде чем закончится прямо над словами, которые я видела торчащими из-под рукавов. На это было больно смотреть. Неудобно.

Я поняла. Татуировка напоминала оковы.

— Вот кто я сейчас, — произнёс он. Двумя пальцами Айзек указал на слова на предплечье: «Умереть, чтобы выжить».

Мои глаза посмотрели на другую руку.

«Выжить, чтобы умереть».

— Что это значит?

Айзек внимательно посмотрел на меня, будто не знал, должен ли отвечать.

— Часть меня должна была умереть, чтобы спасти себя. — Мой взгляд опустился на левую руку.

«Выжить, чтобы умереть».

Он спасал жизнь, чтобы умереть самому. Чтобы оставить плохую часть себя мёртвой, доктор должен был постоянно напоминать себе о бренности жизни. Медицина была единственным спасением для Айзека.

Боже.

— В чём разница? — спросила я его. — Между любовью всей жизни и родственной душой?

— Первая — это выбор, вторая — нет.

Я никогда не думала о любви как о выборе. Для меня она скорее было чем-то неизбежным. Но если вы остаётесь с кем-то, кто страдает саморазрушением и решаете сохранить любовь, это может быть выбором, я полагаю.

Я ждала, чтобы он продолжил. Чтобы объяснил, как я вписывалась в его теорию.

— Существует нить, которая соединяет нас, которая не видна глазу, — сказал Айзек. — Может быть, у каждого человека душа соединена с несколькими людьми, и так весь мир пронизан этими невидимыми струнами.

Как будто, чтобы подтвердить свою точку зрения, он прочертил своим пальцем линию по чёрной ленте, которая была вплетена в гриву моей лошади.

— Может быть, вероятность того, что ты найдёшь каждую из своих половинок, слаба. Но иногда тебе везёт наткнуться на одну. И ты чувствуешь притяжение. И это не совсем выбор любить её, несмотря на недостатки и различия. Ты любишь её, даже не пытаясь изменить. Ты любишь эти недостатки.

Он говорил о полигамии с родственными душами. Как можно было отнестись к чему-то подобному всерьёз?

— Ты дурак, — выдохнула я. — В этом нет никакого смысла.

Я чувствовала, что злюсь. Хотела наброситься на него и заставить увидеть, как глупо он выглядел, веря в такие не прочные идеалы.

— В этом слишком много смысла для тебя, — сказал он.

Я оттолкнула его. Айзек такого не ожидал. Расстояние между нами увеличилось только на одну секунду, пока левой ногой мужчина отступил на шаг назад, чтобы удержать равновесие. Тогда я сама набросилась на Айзека, откинув его на красочную лошадь за спиной. Ярость в кулаках. Я колотила его по груди и ударяла по лицу, а он стоял и просто позволял мне. «Как он посмел. Как посмел».

С каждым ударом мой гнев опускался на более низкую точку кипения. Я била его, пока мой гнев не испарился, а я не была в изнеможении. Я соскользнула вниз, мои руки коснулись металлических ромбиков карусельного пола, а спина упёрлась в копыта лошади, на которой я каталась.

— Ты не можешь исправить меня, — произнесла я, глядя на свои колени.

— Я и не хочу.

— Я истерзана, — добавила я. — Изнутри и снаружи.

— И всё же я люблю тебя.

Он наклонился, и я почувствовала его руки на своих запястьях. Позволила ему поднять себя. Я была одета в чёрный джемпер из флиса, который застёгивался на молнию по всей длине. Айзек потянулся к моей шее, захватывая верхнюю часть застёжки-молнии, и потянул её вниз к моей талии. Я была настолько потрясена, что у меня не было времени среагировать. Минуту назад он был с голой грудью, теперь это была я. Если бы у меня были соски, то они бы заострились от холодного воздуха. Если бы.

Я лишь шрамы и куски от женщины. Айзек видел меня такой. В некотором смысле он всё создал скальпелем и твёрдой рукой, но я всё равно потянулась, чтобы скрыть свою грудь. Айзек остановил меня. Схватив меня за талию, он поднял меня и усадил боком в седло пронизанной лошади. Мужчина раскрыл флис, открывая себе доступ, а затем поцеловал кожу там, где должна была быть моя грудь. Он целовал, нежно касаясь шрамов. Моё сердце. Конечно, Айзек чувствовал, как стучит моё сердце. Хотя нервные окончания были повреждены, но я почувствовала, как его тёплые губы и дыхание двигаются по коже. Я издала звук. Скорее не настоящий звук. Это был вздох и облегчение. Каждый вдох, задержанный мной когда-либо, за раз освободился из меня, вылетая со свистом.

Айзек поцеловал мою шею, за ухом, подбородок, в уголок рта. Я повернул голову, когда он попытался поцеловать другой уголок, и мы встретились на середине. Мягкие губы и его запах. Айзек поцеловал меня однажды у двери моего дома, и тогда это был барабанный бой. А этот поцелуй был вздохом. Облегчением, и мы были настолько пьяны от него, что цеплялись друг за друга, будто ждали такого поцелуя всю жизнь. Его руки были под флисом, обнимая мои рёбра. Мои руки держали его лицо. Он снял меня с лошади. Я направила его к единственной скамейке на карусели. Это была изогнутая колесница с кожаным сиденьем. Айзек сел. Я оседлала его колени.

— Не спрашивай меня, уверена ли я, — сказал ему. И потянула вниз молнию на брюках. Я была полна решимости. Я была уверена. Он не убрал руки с моей талии. Не говорил. Ждал, пока я поднимусь, сниму с себя джинсы и заберусь обратно к нему на колени. Я оставила свои трусики. Его штаны были спущены до середины бёдер. Мы были одеты, и не были. Айзек сделал всё так, как мне нужно, чтобы это было: наполовину сокрыты, на холодном воздухе, с возможностью подняться и уйти, если бы я захотела. Я чувствовала меньше, чем думала, что буду. Но также чувствовала больше. Не было никакого страха, только вибрации чего-то громкого, что я не совсем понимала. Он поцеловал меня, в то время как мы двигались. И ещё раз, когда всё было закончено. Старик не вернулся. Мы оделись и пошли обратно вверх по склону, замёрзшие и в оцепенении. И не проронили больше ни слова.

На следующий день я подала в суд, потребовав запрет на его приближение ко мне.

Это был конец для Айзека Астерхольдера и меня.

Я стараюсь иногда вспоминать, какими были его последние слова для меня. Сказал ли он что-то, когда мы шли на тот холм, или в автомобиле по дороге домой. Но всё, что я помню — это его присутствие и молчание. И небольшое эхо. И «всё же я люблю тебя».

И всё же он любил меня.

И всё же я не могла любить его в ответ.

Когда я просыпаюсь, Айзека рядом нет. Я сравниваю свою панику с болью. Могу сосредоточиться только на одной из них. Выбираю боль, потому что она не ослабляет хватку в моём мозгу. Я знакома с сердечной болью: интенсивной, мучительной болью сердца, но никогда не испытывала физическую боль, тем более такую изысканную как эта. Боль сердечная и физическая схожи в том, что ни от одной из них нельзя избавиться, как только они появляются. Сердце посылает тупую боль, когда оно разбито; боль в ноге настолько остра и сильна, что мне трудно дышать.

Я борюсь с болью в течение минуты... двух, прежде чем начинаю её игнорировать. Я сломала своё тело, и это никак нельзя исправить. Я и не собираюсь. Мне нужно найти Айзека. И затем я начинаю думать: «О, Боже». Что если Смотритель Зоопарка пришёл, пока я была без сознания, и что-то с ним сделал? Я медленно перекатываюсь на бок, и пытаюсь встать, используя здоровую ногу. И тогда я её вижу. Нижняя половина моих штанов отрезана. Место, откуда торчала кость, обёрнуто тонкой марлей. Я чувствую, как что-то стекает по ноге, когда двигаюсь. Закрываю рот рукой и дышу через нос. Кто здесь был? Кто это сделал? Огонь горит. Огонь, который я разожгла, должен был к этому времени потухнуть. Кто-то развёл его снова, добавил новые поленья.

Меня шатает. Мне нужен свет. Мне нужно…

— Сядь.

Я замираю, поражённая голосом. Поворачиваю голову настолько, насколько это возможно.

— Айзек, — вскрикиваю я. И начинаю терять равновесие, но он срывается с места и ловит меня. Думаю, срывается — это сильно сказано. На мгновение мне кажется, что мужчина упадёт вместе со мной. Я поднимаю руки вверх и прикасаюсь к его лицу. Айзек выглядит ужасно. Но он жив и стоит на ногах. Мужчина нежно опускает меня на пол.

— Ты в порядке?

Он качает головой.

— Живой. Этого для тебя не достаточно?

— Ты не должен был, — шепчу я. — Думала, ты умираешь.

Айзек не смотрит на меня. Вместо этого он идёт к куче чего-то, что я не могу рассмотреть в темноте.

— Смотри, кто заговорил, — мягко произносит мужчина.

— Айзек, — снова начинаю я. — Стол...

Внезапно я чувствую жар... слабость. Адреналин, который вынес меня из колодца вверх по ступенькам, вверх по лестнице, угас.

Он подходит ко мне, его руки чем-то загружены.

— Я знаю, — говорит он, сухо. — Я видел.

Он смотрит на мою ногу, пока раскладывает вещи рядом со мной. Доктор выстраивает их, дважды всё проверяя. Но каждые несколько секунд Айзек снова смотрит на мою ногу, как будто не знает, что можно сделать.

— Как это случилось?

— Я спрыгнула со стола, — отвечаю ему. — Я не думала. Астма…

Уголки его рта дёргаются.

— У тебя был приступ астмы? Когда это случилось?

Я киваю. В тусклом свете огня вижу только его лицо, и оно побледнело.

— Большая берцовая кость сломана. Нога, должно быть, согнулась под прямым углом, когда ты упала, что вызвало перелом.

— Когда я прыгнула, — поправляю его я.

— Когда ты свалилась.

Он работает руками, открывая пакеты. Слышу небольшие надрывы, лязг металла. Я откидываю голову назад и закрываю глаза. Слышу небольшие всплески воздуха и думаю, что это Айзек, но потом понимаю, что это моё дыхание.

Он смотрит прямо на меня.

— Должно быть, ты подняла температуру моего тела. Ты всё сделала правильно.

— Что?

У меня головокружение. Меня снова тошнит.

— Ты спасла мне жизнь, — произносит он. Когда я открываю глаза, Айзек смотрит на меня.

— Мне нужно переместить тебя.

— Нет! — я хватаю его за руку. — Нет, пожалуйста. Просто позволь мне остаться здесь.

Я тяжело дышу. От мысли о движении меня тошнит.

— Меня некуда переносить, Айзек. Просто сделай всё здесь.

Сделать здесь что? Действительно ли он планирует работать на полу чердака?

— Мало света, — говорю я. Боль усиливается. Я надеюсь, что он оставит эту затею, и даст мне умереть. Айзек поворачивается и достаёт из-за спины фонарик, тот, что был внизу. Когда я была маленькой девочкой, мама упрекала меня за чтение под таким светом, теперь Айзек планирует с ним работать.

— Что ты собираешься делать?

Я быстро осматриваю то, что он принёс с собой. Там шесть рулонов, которые похожи на бинты, алкоголь, ведро с водой, игла и нить, бутылка текилы. Есть и другие вещи, но он положил их на противень и накрыл чем-то, похожим на бинты.

— Вылечить твою ногу.

— Где морфий? — шучу я. Айзек подкладывает под верхнюю часть моего тела подушки, которые стягивает с кровати, и я оказываюсь в полусидячем положении. Затем он откручивает крышку текилы и подносит её к моему рту.

— Напейся, — говорит доктор, не глядя на меня. Я слушаюсь его.

— Где ты всё это нашёл?

Я делаю пару глубоких вдохов, давая тому, что уже проглотила, спуститься в желудок, затем подношу бутылку обратно ко рту. Хочу услышать, как он обнаружил мою находку. Айзек говорит, в то время как кактусовый вкус текилы прожигает маленькими глотками свой путь к моему желудку.

— Где ты думаешь?

Я кусаю губы. Мой разум онемел от алкоголя. Я стираю рукой то, что скатывается вниз по подбородку.

— Мы голодали всё это время...

— Я должен оперировать, — произносит он. Это моё воображение или капельки пота покрывают его лоб? Свет настолько расплывчатый, что это может быть обман зрения.

Айзек откупоривает бутылку с прозрачной жидкостью и, прежде чем я могу открыть рот, чтобы остановить его, вскрывает марлю и наливает жидкость на рану. Я собираюсь кричать, но боль не так страшна, как я ожидала.

— Мог бы предупредить меня! — шиплю на него.

— Тише, — говорит Айзек. — Это просто физиологический раствор. Мне нужно убрать мёртвую ткань... увлажнить рану.

— А потом…?

— Вправить кость. Прошло слишком много времени... риск заражения... мягких тканей, — бормочет он. Слова, которые не имеют для меня смысла: санация... остеомиелит. Доктор вытирает лоб рукавом рубашки. — Я должен вправить кость. Я не хирург-ортопед, Сенна. У нас нет необходимого оборудования…

Я смотрю на то, как Айзек откидывается на ступни ног. Его лицо покрыто щетиной, волосы торчат во все стороны. Он так сильно отличается от врача, который оперировал меня в последний раз. Морщины вокруг его рта углубляются, пока доктор смотрит на мою рану. «Думаю, он напуган больше, чем я». Это его работа, его профессия — спасать жизни. Доктор — эксперт в спасении жизней. Тем не менее, это не из его области знаний. Нет никого, чтобы проконсультироваться. Айзек Астерхольдер променял барабаны на больничные карты и не совсем знает, куда деть руки.

— Всё хорошо. — Мой голос звучит на удивление спокойно. Отрешённо. — Делай то, что можешь.

Айзек тянется к фонарику, держит его прямо над раной.

— Ткань красного цвета - это хорошо, — говорит доктор. Я киваю, хотя и не знаю, о чём мужчина говорит. Комната начинает вращаться, и я просто хочу, чтобы он уже начал.

— Будет чертовски больно, Сенна…

— Пошел ты, — отвечаю я. — Просто сделай это.

Всхлипываю на последнем слове. Такой крутой парень.

Айзек приступает к работе. В ведре он моет руки с мылом янтарного цвета. Затем поливает предплечья и руки спиртом. Натягивает пару перчаток. Должно быть, нашёл их в колодце с другими принадлежностями. Значит, Смотритель Зоопарка оставил нам перчатки. Для чего? Для операции? Или если мы решим прибраться к весне? Может быть, мы должны были наполнить их воздухом и нарисовать на них маркерами рожицы. Наш похититель позаботился обо всём. За исключением морфина, конечно. Почему-то я знаю, что это не случайно. Без мучений нет достижений. Этот парень хочет, чтобы мы страдали.

Айзек делает это. Без предупреждения. В то время как я думаю о Смотрителе Зоопарка. На этот раз я не кричу. Проваливаюсь в обморок.

Когда сознание возвращается, моя нога пульсирует, и я пьяна вдрызг. Это то, что происходит, когда вы вливаете полбутылки текилы в пустой желудок. Айзек сидит в нескольких футах, облокотившись спиной о стену. Его голова свисает вниз, будто он спит. Я вытягиваю шею, пытаясь взглянуть на ногу. Доктор убрал большую часть беспорядка, но я вижу тёмные пятна крови на полу вокруг себя. Моя нога приподнята на подушке, место, где кость прорвала кожу, завёрнуто в марлю. Айзек наложил шину, которая выглядит как бруски дерева. Я довольна шрамом, который останется. Он будет длинным и неровным.

Айзек просыпается. Ещё раз замечаю, как ужасно он выглядит. Прошлой ночью я думала, что потеряла его, а теперь доктор чинит меня. Это было не правильно. Я хочу сделать что-то, чтобы ему стало лучше, но пьяная лежу на спине. Мужчина встаёт и подходит ко мне. Он то ли крадётся, то ли ползёт.

— Тебе повезло. Кость сломана только в одном месте. Это чистый перелом, не было каких-либо фрагментов, плавающих вокруг. Но так как она проткнула кожу, может быть повреждение нервов и тканей. Из того что я видел, не было внутреннего кровотечения.

— А как насчёт заражения? — спрашиваю я.

Айзек кивает головой.

— Возможно, распространение инфекции в кости. Я нашёл бутылку пенициллина. Мы сделаем, что сможем. Чем больше повреждение в кости, мягких тканях, нервах и кровеносных сосудах, тем выше риск инфицирования. И так как ты волокла себя по всему дому…

Я откидываю голову назад, потому что комната вращается. Интересно, буду ли я помнить всё это, когда последствия текилы испарятся.

— Это лучшее, что я мог сделать, — произносит он.

Я знаю.

Айзек протягивает мне кружку с ложкой, торчащей из неё. Я принимаю, заглядывая внутрь. Он поднимает свою.

— Что это?

В кружке жёлтая комковатая жижа. Она выглядит отвратительно, но мой желудок, в любом случае, сжимается в ожидании.

— Суп из кукурузы.

Айзек подносит ложку ко рту и до суха её облизывает. Я следую его примеру. Не так плохо, как выглядит. Смутно помню о том, как схватила банку прошлой ночью, как та впивалась в моё бедро, пока я поднималась по лестнице.

— Потихоньку, — предупреждает Айзек. Заставляю себя не проглотить всю кружку одним глотком. Боль от голода немного спадает, и я могу сосредоточиться исключительно на боли, которую испытывает тело. Он вручает мне четыре большие белые таблетки.

— Это просто заглушит её, Сенна.

— Хорошо, — шепчу я, позволяя ему уронить их в мою ладонь. Айзек протягивает мне стакан воды, и я закидываю все четыре таблетки в рот.

— Айзек, — говорю я. — Пожалуйста, отдохни.

Он целует меня в лоб.

— Тише…

Когда я просыпаюсь, в комнате тепло. Я заметила, что большинство моих важных моментов здесь связаны с пробуждением и сном. Это то, что я больше всего помню о заключении Сенны и Айзека: Пробуждение, сон, подъём, отбой. И мало что происходит между ними, чтобы заметить разницу: мы бродим... едим... но, в основном, спим. И если нам везёт, то когда мы просыпаемся - тепло. Теперь присутствует новое ощущение — боль. Я осматриваюсь вокруг. Айзек спит на полу в нескольких футах от меня. На нём одно одеяло, обёрнутое вокруг. Его даже не достаточно, чтобы прикрыть ноги. Хочу дать ему своё, но не знаю, как встать. Я стону и падаю на подушки. Действие обезболивающих прошло. Я снова голодна. Интересно, ел ли он, в порядке ли. Когда это произошло? Когда мои мысли переключились на нужды Айзека? Я смотрю в потолок. Вот так же было и с Ником. Началось с того, что он любил меня со всей своей одержимостью. Затем, внезапно... осознание.

В ту минуту как я позволила себе свободно любить Ника, он бросил меня.

Три раза в день Айзек спускается вниз в колодец, чтобы принести продукты и пополнить запасы древесины. Мы используем ведро, чтобы облегчиться, и в его обязанности входит опорожнять его. Доктор передвигается осторожно. Я слышу мужские шаги по скрипу половиц, пока он не достигает лестницы, а затем шлёп, шлёп, шлёп по ступеням. Я теряю звук, как только Айзек спускается в колодец, но он никогда не задерживается там более пяти минут, за исключением тех случаев, когда стирает бельё или выбрасывает наш мусор через край скалы. Стирка состоит из наполнения ванны снегом и мылом, затем мужчина мусолит одежду в воде, пока ему не кажется, что она чистая. У нас никогда не было недостатка в мыле; на нижней полке кладовой стопки белых кусков, которые завёрнуты в белую бумагу. Они пахнут, как масло, так что более чем один раз, когда я сгибалась от голода, то думала, не съесть ли их.

Айзек использует меньший из двух фонариков, тот, который я нашла, когда сломала ногу. Он оставляет мне большой. Оставляет его рядом с моим лежаком и говорит, чтобы я его не использовала. Но как только я слышу, как ноги доктора покидают лестницу, то протягиваю пальцы вниз, чтобы найти выключатель, который включает фонарик. Я позволяю свету струиться. Иногда вытягиваюсь и помещаю руку перед ним, играя с тенями. Это грустно, когда основной радостью вашего дня являются пять минут игры с фонариком.

Однажды, когда Айзек возвращается, я спрашиваю его, почему он просто не поднимает всё сразу.

— Мне нужны упражнения, — отвечает он.

Через неделю Айзек поднимается наверх по лестнице с ворохом зелёных повязок.

— Насколько я вижу, инфекции вокруг раны нет. Она заживает.

Я замечаю, что он не говорит: «Заживает хорошо».

— Кость всё ещё может быть заражёна, но будем надеяться, что пенициллин позаботится об этом.

— Что это? — спрашиваю я, кивая на его руки.

— Собираюсь сделать тебе гипс. Тогда я смогу переместить тебя на кровать.

— А если кость срастётся не правильно? — снова спрашиваю я.

Айзек молчит в течение длительного времени, пока занят приготовлениями.

— Она не срастётся должным образом, — отвечает он. — Ты, скорее всего, будешь хромать всю оставшуюся жизнь. Большинство дней будешь чувствовать боль.

Я закрываю глаза. Конечно. Конечно. Конечно.

Когда я смотрю снова, Айзек срезает конец на белом носке. Он одевает его на ступню так нежно, как может, и тянет ткань вверх по ноге. Я шумно дышу через ноздри, чтобы не завыть. Должно быть, это один из его. Носок. Смотритель Зоопарка не дал мне белых носков. Не дал мне ничего белого. Айзек делает то же самое со вторым носком, а затем с третьим, пока они не покрывают мою ногу с середины ступни до колена. Затем достаёт один из бинтов из ведра. Это не бинты, понимаю я. Рулоны гипсового волокна.

Айзек начинает с середины стопы, оборачивает рулон вокруг, пока тот не заканчивается. Затем вынимает новый рулон и делает это снова. Снова и снова, пока не использует все пять рулонов. Теперь моя нога полностью обёрнута. Айзек откидывается назад, чтобы исследовать свою работу. Он выглядит истощённым.

— Давай дадим ему некоторое время, чтобы высохнуть, а затем я перенесу тебя на кровать.

Мы остаёмся на чердаке, забывая при этом остальную часть дома. День за днём... день... за днём.

Я считаю дни, которые мы теряем. Дни, которые никогда не вернуть. Двести семьдесят семь из них. Однажды я прошу его сыграть для меня.

— Чем?

Я не вижу его лицо, слишком темно, но знаю, что брови мужчины поднимаются, на губах лёгкая улыбка. Он нуждается в этом. Я нуждаюсь в этом.

— Палочки, — предлагаю я. А потом: — Пожалуйста, Айзек. Я хочу услышать музыку.

— Музыку без слов, — произносит мягко мужчина. Я качаю головой, хотя он не видит, как я это делаю.

— Я хочу услышать музыку, которую ты можешь создать.

Хочу видеть его лицо. Хочу убедиться, не обиделся ли он, что я попросила сделать то, от чего Айзек с трудом отказался. Или, может быть, испытал облегчение от моей просьбы. Просто хочу увидеть его лицо. И тогда я делаю что-то странное. Протягиваю руку и прикасаюсь к лицу Айзека кончиками пальцев. Глаза мужчины закрыты, когда я исследую его лицо, начиная со лба, прикасаясь к глазам и губам. Он серьёзен. Всегда так серьёзен. Доктор Айзек Астерхольдер. Я хочу встретить барабанщика Айзека.

Он пропадает на час. Когда возвращается, его руки нагружены вещами, которые я не могу разглядеть в темноте. Выпрямляюсь в постели, и мой мозг гудит от волнения. Айзек работает перед огнём, чтобы не пришлось использовать фонарик. Я наблюдаю за тем, как он выгружает то, что принёс: два ведра, одно меньше другого, металлическая сковорода и металлический горшок, клейкая лента, резинки, карандаш и две палочки. Палочки выглядят гладкими, как настоящие. Интересно, вырезал ли мужчина их тайно, пока исчезал внизу каждый день. Я бы не стала его винить. Уже в течение нескольких дней хочу резать свою кожу.

Он что-то делает. Я не могу сказать что, но слышу рвущий звук клейкой ленты через каждые несколько минут. Айзек пару раз матерится. Это саундтрек: шшррык... мат... бах... шшррык... мат... бах.

Наконец, после того как мне кажется, прошли часы, он встаёт, чтобы изучить свою работу.

— Помоги мне, — прошу его. — Только в этот раз, чтобы я могла видеть.

Он подбрасывает ещё полено в огонь и неохотно подходит к моей кровати. Я прошу его беззвучно: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Айзек поднимает меня прежде, чем я могу отказаться от его помощи, и несёт меня к тому, что соорудил.

Я с удивлением рассматриваю его творение, моя нога неловко торчит передо мной. Большое ведро установлено на импровизированном стенде, который Айзек сделал из брёвен. Меньшее ведро перевёрнуто и стоит рядом с ним. На противоположной стороне находятся две сковороды — обе перевёрнуты вниз.

— Что это? — спрашиваю я, указывая на беспорядочную кучу на полу.

— Это моя педаль. Я обернул резину вокруг карандаша. Вырезал подошву у одного из своих ботинок для педали.

— Откуда ты взял резину?

— Из холодильника.

Я киваю. Гениально.

— Это мой малый барабан. — Он указывает на меньшее ведро. — И бас...— Большое, повёрнутое на бок.

— Можешь прислонить меня к стене? Обещаю, я не буду опираться на ногу в гипсе.

Он оставляет меня у стены рядом с барабанной установкой. Я опираюсь спиной о стену, взволнованная, что оказалась вне кровати и на своей... ноге.

Айзек садится на край подоконника. Наклоняется, чтобы проверить педаль, и начинает играть.

Закрываю глаза и слушаю его сердце. Это первый раз, самый первый раз, когда я встречаюсь с этой стороной Айзека. После всех лет. Без его разрешения, я включаю фонарик и направляю луч на него, как центр внимания. Он кидает мне предупреждающий взгляд, но я просто улыбаюсь и продолжаю светить на него. Этот момент заслуживает чего-то особенного.

Примерно четыре дня до Рождества. Плюс минус день или два. Я делаю всё возможное, чтобы следить за временем, но теряю несколько дней по пути. Они ускользнули от меня и испортили мой воображаемый календарь. Ускользнули от той, которая сошла с ума и мочилась под себя, как некоторые пациенты в психбольнице. Айзек говорит, что я была в таком состоянии неделю. Так что, в любом случае, скоро Рождество.

Рождество в темноте.

Рождество на чердаке.

Рождество с талым снегом и бобами из консервов.

Когда мы встретились, было Рождество. И Рождество было, когда случилась нечто плохое. Смотритель Зоопарка сделает что-то на Рождество. Я знаю. Это поражает меня. Оно сидело там, в моём подсознании, всё время.

Я громко всхлипываю. Айзек внизу, и не слышит меня. И тогда я совсем не могу дышать.

— Айзек. — Хрипло кричу я. — Айзек!

Ненавижу это чувство. И ненавижу, как оно неожиданно настигает меня, поэтому я всегда не готова. Не знаю, что подавляет больше: тот факт, что я не могу дышать, или осознание того, что это было достаточно мощным, чтобы украсть моё дыхание. В любом случае, я должна добраться до ингалятора. Айзек нашёл их в колодце. И принёс один. Куда он его положил? Я беспомощно оглядываю комнату. В верхней части шкафа. Поднимаюсь с постели. Это тяжело. Когда я на полпути, мужчина входит, внося дневную норму нашей древесины. Он бросает охапку, когда видит моё лицо. Срывается к шкафу и хватает ингалятор. Затем проталкивает его между моими губами. Я чувствую холодный порыв, воздух проникает в мои лёгкие, и я могу снова дышать.

Айзек выглядит обозлённым.

— Что случилось?

— У меня был приступ астмы, идиот.

— Сенна, — говорит он, поднимая меня на руки и опуская обратно на постель, — девяносто процентов времени твои приступы астмы являются следствием стресса. Теперь. Что случилось?

— Не знала, что мне нужны причины, — огрызаюсь я. — Помимо того, что я застряла в доме изо льда с моим...

Я не нахожу слов.

— Доктором, — заканчивает он.

Я изгибаюсь, пока не отворачиваюсь от него.

Мне надо подумать. Мне нужно сформулировать структуру для своей теории. Как повороты кубика рубика. Айзек даёт мне пространство.

Я заперта в доме с моим врачом. Он прав.

Я заперта в доме с моим врачом.

Я заперта в доме с моим врачом.

С моим врачом.

Врач.…

Наступает Рождество. Айзек очень тих. Но я была не права, мы не едим бобы. Он готовит праздничный обед на нашей маленькой самодельной печи на чердаке: консервированную кукурузу, тушёнку, зеленые бобы и, в довершение ко всему, банку с начинкой для тыквенного пирога. На завтрак.

На данный момент мы счастливы. Тогда Айзек смотрит на меня и говорит:

— Когда я впервые открыл глаза и увидел тебя, стоящую надо мной, то почувствовал, что вздохнул впервые за последние три года.

Я сжала зубы.

Заткнись! Заткнись! Заткнись!

— Мы знали друг друга лишь три месяца, — говорю я. — Ты не знаешь меня.

Но, хоть я и произношу эти слова, знаю, что это не так.

— Ты был просто моим доктором...

Айзек выглядит так, как будто снова и снова получает пощёчины. Я бью его ещё раз, чтобы положить этому конец.

— Ты зашёл слишком далеко.

Он выходит, прежде чем я могу сказать что-то ещё.

Я прячу лицо.

— Пошёл ты, Айзек,— говорю в подушку.

В полдень включается свет.

Голова Айзека появляется в проёме через минуту. Интересно, где он был. Ставлю на карусельную комнату. Мужчина бросает взгляд на моё лицо и говорит:

— Ты знала.

Я знала.

— Подозревала.

Он недоверчиво смотрит на меня.

— То, что вернётся электричество?

— Что что-то произойдёт, — поправляю его.

Я знала, что электричество вернётся.

Он снова исчезает, и я слышу его шаги на лестнице. Шлёп, шлёп, шлёп. Я считаю их, пока Айзек не достигнет низа. Потом слышу, как входная дверь врезается в стену, когда мужчина распахивает её. Вздрагиваю, думая о холодном воздухе, который он впустил, но вспоминаю, что ток вернулся. ОТОПЛЕНИЕ! СВЕТ! РАБОТАЮЩИЙ ТУАЛЕТ!

Чувствую себя невозмутимо. Это игра. Смотритель Зоопарка дал нам свет. Как подарок. На Рождество. Как символично.

Он думает, что свет пришёл в мою жизнь на Рождество, когда я встретила Айзека.

— Ты просто плохо написанный персонаж, — произношу вслух. — Я сотру тебя, мой дорогой.

Когда Айзек возвращается, его лицо приобретает серый оттенок.

— Смотритель Зоопарка был здесь, — говорит он.

Я покрываюсь мурашками. Они несутся по моим рукам и ногам, как маленькие пауки.

— Откуда ты знаешь?

Он протягивает руку.

— Мы должны спуститься вниз.

Я позволяю ему поднять меня. Доктору не нравится, что мне придётся наступать на больную ногу, а это значит, что он делает исключение, и значит, что это что-то серьёзное. Я использую его в качестве костыля. Когда мы достигаем лестницы, Айзек помогает мне сесть на пол. Затем спускается вниз. В первую очередь, доктор просит опустить травмированную ногу через отверстие. Это маневрирование занимает у меня десять минут. Но я не отчаиваюсь. Не хочу быть на чердаке ни минутой дольше. Когда обе ноги свисают с конца, он тянется к моей талии. Мне кажется, что мы оба упадём, но Айзек опускает меня вниз. «Сильные руки», — напоминаю я себе. Сильные руки хирурга.

Он протягивает мне что-то. Это ветка дерева, почти такого же роста, как я, по форме напоминает рычаг. Костыль.

— Где ты его взял?

— Это часть нашего рождественского подарка.

Он пристально смотрит мне в глаза и движется по лестнице. Несколько недель назад мы сожгли всё, что могли. Нет ни единого шанса, что это могло избежать нашего огня. Я опираюсь на костыль, пока ковыляю по лестнице. Хочу кричать от того, как много времени занимает спуск вниз. Осматриваюсь вокруг. Я не видела эту часть дома с тех пор, как сломала ногу. У меня есть желание пройтись, прикоснуться к вещам, но Айзек толкает меня к двери.

Снаружи темно. Так холодно. Я дрожу.

— Я ничего не вижу, Айзек.

Моя нога собирается погрузиться в снег, когда что-то задевает.

Они так и не нашли человека, который меня изнасиловал. В этом лесу больше не было других случаев изнасилования, в других лесах Вашингтона тоже. Полиция заявила, что это был единичный случай. С блаженной беспечностью, они сказали мне, что он, вероятно, следил за мной некоторое время и, возможно, последовал за мной в лес. И использовали такие слова, как «намерение» и «сталкер». Со мной подобное уже случалось раньше: письма, сообщения по электронной почте, сообщения на «Фейсбуке», которые скатывались с высокой похвалы до интенсивного гнева, когда я не отвечала. Никто из авторов не был мужчиной. Никто не угрожал достаточно резко, чтобы напугать меня. Никого с замашками насильника, или садиста, или похитителя. Просто разгневанные мамы, которые чего-то от меня хотели, признания, может быть.

Но было кое-что, что я не рассказала полиции о том дне, когда была изнасилована. Даже когда они давили на меня для получения более подробной информации. Я не могла заставить себя говорить.

Нет, я не видела его лица.

Нет, у него не было татуировок или шрамов.

Нет, он мне ничего не сказал...

Правда заключалась в том, что, в действительности, он говорил со мной. Или, возможно, просто говорил. С Богом, с воздухом, с самим собой, или, возможно, с кем-то, кто отказался от него. Я до сих пор слышу его голос. Когда сплю, слышу, как он шепчет мне на ухо, и я с криком просыпаюсь. С того момента как он начал и до того момента, когда закончил, он повторял одно и тоже снова и снова:

Розовый Зиппо

Розовый Зиппо

Розовый Зиппо

Розовый Зиппо

Это упущение. Может быть, из-за этого его не нашли. Может быть, ещё одна женщина была изнасилована, потому что я могла сделать нечто большее. Но в тот момент, когда вас разрушают, ваша душа темнеет без всякой на то причины, кроме чьей-то садистской жестокости, и вы думаете только о своём выживании.

Я не знала, как жить со своим выживанием, и не знала, как убить себя. Вместо этого я планировала, что сделаю с ним. В то время как Айзек кормил меня и вытягивал из снов, которые заставляли меня трястись и кричать, я разрывала своего насильника на куски, бросая их в озеро Вашингтон. Поливала бензином и сжигала живьём. Срезала с него кожу, как Лисбет Саландер (Прим. ред.: (шведск.

Lisbeth Salander, прозвище — Оса) — вымышленный персонаж, девушка-хакер

, несправедливо признанная властями недееспособной