Исповедь королевы

Глава 11. Предместья выступили

В первые дни после возвращения в Тюильри я пребывала в состоянии прострации. Я вздрагивала во сне, ощущая на себе грязные руки, чувствуя отвратительный винный перегар. Я тысячу раз снова и снова переживала ужас возвращения в Париж. Лафайет спас нас от ярости толпы вместе с такими людьми, как герцог д'Эгийон и виконт де Ноай, которые никогда не были моими друзьями, но они были возмущены бурей, бушевавшей вокруг нас.

Куда бы мы ни посмотрели, везде стояла стража. Нас стерегли так, как никогда ранее. Делалось все, чтобы не дать нам возможности вновь совершить побег.

Мы узнали, что граф Прованский и Мария Жозефина благополучно пересекли границу. Их потрепанная карета проезжала там, где не мог проехать наш роскошный дорожный экипаж. Я не хотела вспоминать, что это был экипаж Акселя, задержавший и выдавший нас. Он хотел сделать для меня как лучше, но беглецам, конечно, стоит отказаться от удобств ради свободы.

Я заплакала, когда услыхала, что Буйе прибыл в Варенн со своими войсками спустя всего полчаса после нашего отъезда, и когда он узнал, что мы уехали, то распустил эти войска — уже не было смысла вступать в военные действия с революционерами. Полчаса отделяли нас от свободы! Если бы мы не останавливались собирать цветы на обочине, если бы мы ехали более скромно, то могли бы двигаться с большей скоростью. Свобода была так близка, а мы потеряли ее. Не из-за невезения. Я должна здраво смотреть на вещи. Причина кроется не в судьбе, а в нас самих.

Во время этих длинных зимних месяцев я была в отчаянии. Я даже пыталась интриговать через Барнава, который восхищался мною во время той ужасной поездки в дорожном экипаже. Я писала ему письма, которые тайно переправляли, льстила ему, расхваливая его ум, оказавший на меня такое впечатление, что я сейчас обращаюсь к нему за помощью. Я сообщала ему, что готова пойти на компромисс, если это необходимо, и что я верю в его благородные намерения. Готов ли он помочь мне? Барнав был польщен и обрадован, хотя и осторожен. Он показал мои письма некоторым преданным ему друзьям и написал, что они заинтересовались, но предпочли бы иметь дело со мной, а не с королем.

Я должна, сообщали они мне, сделать все возможное, чтобы вернуть обратно во Францию моих деверей и попытаться убедить моего брата императора Леопольда признать французскую конституцию. Они подготовили черновик письма, которое я должна была послать, что я и сделала, хотя у меня не было никакого намерения подчиняться новой конституции, и я немедленно тайно написала брату о том, при каких обстоятельствах отправлено первое письмо.

Фактически я оказалась замешанной в опасной двойной игре, для ведения которой я была плохо подготовлена — интеллектуально и эмоционально. Я обманывала этих лиц, которые были готовы стать моими друзьями, но я не могла легко отказаться от того, что я считала своими правами от рождения. Я должна была предпринять какие-то действия, чтобы восстановить потерянное, поскольку мой муж не мог этого сделать. Но как я ненавидела обман! Лгать и вводить в заблуждение — это не входило в число моих недостатков.

Я писала Акселю:

«Я не могу понять себя и снова и снова задаю себе вопрос, неужели это я поступаю подобным образом. И все же что я могу сделать? И все же необходимо это делать, чтобы наше положение не стало хуже. Подобным образом мы можем выиграть время, которое нам так необходимо. Каким радостным для меня будет день, когда я смогу рассказать правду и назвать людей, с которыми я никогда не собиралась действовать вместе».

Я продолжала чувствовать себя очень несчастной из-за роли, которую мне пришлось взять на себя.

Что было еще хуже, так это отсутствие новостей от Акселя. Где он? Почему не свяжется со мной? Я слышала, что он в Вене, пытается заинтересовать моего брата нашим делом, пытается настоять, чтобы он послал во Францию войска, к которым могли бы присоединиться преданные нам солдаты и восстановить закон, порядок и монархию в нашей несчастной стране.

Когда я узнала, что граф Эстергази собирается в Вену, я попросила его передать кольцо графу де Ферзену. На нем были выгравированы три королевские лилии, а внутри надпись «Трус, кто покинет ее».

Я написала Эстергази, когда посылала это кольцо:

«Если вы напишете ему, то сообщите, что даже много миль и много стран не могут разделить сердца. Это кольцо именно его размера. Попросите его носить в мою честь. Я носила его в течение двух дней, прежде чем снять. Скажите ему, что это от меня. Я не знаю, где он. Для меня пытка не иметь от него никаких известий и даже не знать, где живут люди, которых ты любишь».

Не успела я отправить письмо Эстергази, который, как я знала, был моим хорошим другом и сделает все, что я попрошу, как испугалась, что Аксель может воспринять мои слова как упрек и подвергнется опасности. Я немедленно написала ему:

«Я существую — ничего больше. Но как мне страшно за вас, и как терзает меня то, что вы страдаете, не получая от нас никаких вестей. Небу угодно, чтобы эта записка достигла вас… Ни в коем случае не думайте о возвращении. Уже известно, что именно вы помогали нам выбраться отсюда, и стоит вам лишь появиться здесь — и все пропало. Нас стерегут день и ночь… Не беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Прощайте. Я не смогу вам более писать…»

Но я вынуждена была написать ему снова:

«Я хочу лишь сказать, что люблю вас, и только на это у меня остается время. Не беспокойтесь обо мне. У меня все в порядке. Как бы мне хотелось узнать, что и у вас все в порядке. Шифруйте письма ко мне, направляемые по почте, и адресуйте их на имя господина де Брауна, а во втором конверте — для господина де Гогена. Сообщите мне, куда я должна адресовать свои письма, чтобы мне можно было написать вам, без них я не могу жить. Прощайте, самый любящий и самый любимый человек на земле. Я обнимаю вас от всего сердца…»

Меня глубоко возмущала манера обращения с нами. Двери в мои апартаменты закрывались на ночь, но дверь в мою комнату оставалась открытой. Если временами я вела себя дерзко, то это покорно воспринималось остальными. Но я продолжала переписываться с Барнавом.

Наконец пришли новости от Акселя. Он хотел бы приехать в Париж, и меня радовала перспектива увидеть его, но в то же самое время я испугалась.

«Это может подвергнуть опасности наше счастье, — написала я, — и вы можете искренне поверить, что я действительно так думаю, хотя страстно хотела бы увидеть вас».

Я оставалась в своих комнатах целыми днями. Я больше не хотела выходить в свет. Все свое время я проводила за писанием.

Дети были постоянно со мной. Только они доставляли мне подлинную радость, они единственные поддерживали во мне желание остаться в живых.

Я писала Акселю:

«Они — единственное счастье, оставшееся для меня. Когда мне очень грустно, я беру своего маленького сына на руки и держу его у своего сердца. Это успокаивает меня».

Национальное собрание подготовило проект конституции и представило его королю для принятия. Если вдуматься, то это был бессмысленный жест. Король был их пленником. У него не было другой альтернативы, как согласиться.

— Это — моральная смерть, — сказала я ему, — хуже, чем телесная, которая освобождает нас от наших бед.

Он согласился, понимая, что принятие конституции представляет собой отказ от всего, за что он боролся.

Людовик был вынужден посетить собрание, я поехала, чтобы наблюдать за ним, послушать его речь, и с возмущением и горечью смотрела на то, как члены собрания продолжали сидеть во время его клятвы.

По возвращении в Тюильри он был так подавлен, что сел в кресло и заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Я не могу не ценить его доброту и нежность, но мне кажется, что именно его мягкость способствовала нашим бедам.

Я написала Мерси:

«Что касается нашего согласия на конституцию, то я просто не представляю себе, чтобы любое мыслящее существо не понимало истинной причины нашего поведения, ведь оно объясняется нашей зависимостью. Важно само по себе то, что мы не возбуждаем никакого подозрения у окружающих нас монстров. В любом случае спасти нас могут лишь иностранные державы. Мы потеряли армию, денег больше нет; нет никакой узды, никакой силы, чтобы остановить вооруженную чернь. Даже вождей революции, если они проповедуют порядок, никто не слушает. Состояние наше печально. Добавьте ко всему этому еще то, что возле нас нет ни одного друга, что весь свет изменил нам, некоторые — из ненависти, а другие — из слабости или честолюбия. Я сама опустилась настолько, что боюсь того дня, когда нам будет возвращен призрак свободы. Сейчас, бессильные что-либо предпринять, мы, по крайней мере, не можем в чем-либо упрекнуть себя. Вы найдете в этом письме всю мою душу…»

Факт заключался в том, что мне было стыдно вести переговоры с Барнавом. Я была недостаточно умна. У меня не было никакого желания жить иначе, чем честно.

Акселю я писала:

«Было бы благороднее отклонить конституцию, но отказ был невозможен… Позвольте мне сообщить вам, что план, который принят, является крайне нежелательным для многих. Наш образ действия во многом определился неразумным поведением принцев и эмигрантов, и, принимая его, было необходимо исключить все, что могло бы быть истолковано как отсутствие доброй воли с нашей стороны».

Я была очень несчастна при этом. Я считала, что моя матушка не одобрила бы способ действия, который я избрала. Но она никогда не была в таком положении, в котором я сейчас оказалась. Она никогда не ездила из Версаля в Париж, из Варенна в Париж, окруженная ревущей, жаждущей крови толпой.

Результат принятия королем конституции последовал немедленно. Из Тюильри была удалена строгая стража. У моих апартаментов больше не стояла охрана, мне было разрешено запирать дверь в спальню и спать спокойно.

Мы приняли революцию, и нас больше не оскорбляли, когда мы выезжали, я даже слышала, как народ кричал: «Да здравствует король!»— и что более всего удивительно: «Да здравствует королева!»

Шел февраль — самые холода, суровая зима. Я была одна в своей спальне на первом этаже, когда услышала шаги. Я вскочила в ужасе. Хотя отношение к нам изменилось, но я никогда не могла быть уверенной, что не появится какая-либо фигура из моих ночных кошмаров с окровавленным ножом в руке, чтобы совершить то, что мне представлялось много раз.

Дверь моей комнаты отворилась, и я замерла, не веря своим глазам. Это было невозможно!

Я сразу же узнала его, несмотря на маскировку. Он никогда бы не смог ввести меня в заблуждение. Какое-то мгновение я испытывала только радость, полнейшую настоящую радость — чувство, которое, как я считала, никогда больше не повторится.

— Аксель! — вскричала я. — Это невозможно! Он засмеялся и сказал:

— Разве вы можете не верить своим собственным глазам?

— Но прийти сюда!.. О, это опасно. Вы должны немедленно уйти.

— Хорошая встреча, — сказал он, смеясь и заключая меня в объятия, ясно показавшие мне, что у него нет никакого намерения покинуть меня.

Мне оставалось только прильнуть к нему, на минуту забыв о том, что привело его сюда, как он добрался, помня только, что он — здесь.

Я была ошеломлена. Невозможно легко перейти от глубин отчаяния к высотам счастья. Я сказала ему об этом. Я плакала и смеялась, и мы прильнули друг к другу, отбросив на время весь мир с его бедами и террором. Такова была сила нашей любви.

Позднее я узнала о его фантастических приключениях. Он писал: «Я живу лишь для того, чтобы служить вам», — и он действительно так считал.

Он достал фальшивый паспорт, подделал подпись короля Швеции; владелец паспорта, как значилось, следует с дипломатическим визитом в Лиссабон. Паспорт был выправлен на его слугу, взявшего на себя роль хозяина в миссии в Лиссабон. Аксель же, наоборот, выступал в роли слуги. Документы проверялись не особенно тщательно, и для них не составило труда добраться до Парижа. В Париже он остановился у друга, который был готов рисковать, оказывая ему помощь.

— Как только стемнело, — рассказывал Аксель, — я отправился во дворец. У меня все еще сохранился ключ, я обнаружил, что дверь не охраняется, и проскользнул к вам.

— Они знают, что вы помогали нам бежать. Это безумство.

Да, это был богоугодный вид безумия, и я не могла сдержать радость, что он приехал.

Аксель оставался со мной всю ночь и следующий день. Вечером я попросила Людовика прийти в мои апартаменты, поскольку один старый друг хотел бы встретиться с ним.

Когда Людовик пришел, Аксель с присущей ему пылкостью рассказал о планах, которые он разработал для совершения еще одного побега.

— Мы должны учесть ошибки прошлого, — сказал он. — На этот раз мы добьемся успеха. Луи покачал головой:

— Это невозможно.

— Но мы должны попытаться, — заметила я. Но на лице мужа я заметила упрямое выражение.

— Мы можем говорить откровенно, — заявил он. — Меня обвиняют в слабости и нерешительности, но, поскольку никто еще не был в моем положении, они не знают, как бы они действовали на моем месте. Я упустил подходящий момент для отъезда, наступивший раньше, чем мы стали действовать. Именно тогда было время для действий. После этого подходящего момента больше не наступало. Все покинули меня.

— Кроме графа де Ферзена, — напомнила я ему.

Он печально улыбнулся.

— Это правда. И я никогда не забуду, что вы сделали для нас. Мой друг, Национальная гвардия расположилась вокруг всего замка. Это будет напрасная попытка, и если после первой попытки наше положение ухудшилось, то оно еще более ухудшится после второй.

Но Аксель был убежден, что мы добьемся успеха, и король наконец объяснил истинную причину, из-за которой он отказывается от предлагаемой помощи. Он дал слово не пытаться больше бежать.

Я рассердилась, но Аксель сказал мне:

— Король — честный человек.

Честный, да. Но какая польза от его честности, когда мы имеем дело с нашими врагами?

И все же Аксель был уверен, что сможет убедить короля Швеции Густава прийти нам на помощь. Он немедленно возвращается на родину и будет действовать в нашу пользу.

Мы расстались, он уехал. Я чувствовала себя глубоко несчастной, прощаясь с ним, и все же его посещение воодушевило меня до такой степени, что я почувствовала возвращение надежды. Аксель никогда не перестанет действовать ради нашего блага. При мысли об этом верилось, что все еще будет хорошо.

Однако неудачи преследовали нас. Аксель недолго пробыл в Швеции, куда он благополучно добрался, когда до нас дошли сведения о смерти короля Густава. Перед кончиной он думал о нас, поскольку его последними словами были: «Моя смерть обрадует якобинцев в Париже».

Как он был прав! И еще одна возможность закрылась для нас.

Теперь мы могли надеяться только на помощь Австрии и Пруссии.

Мадам Кампан снова вернулась ко мне. Я была очень рада видеть ее, я всегда ей симпатизировала, мне нравился ее здравый смысл. Помню, как сдержанно она выражала неодобрение пышностью дорожного экипажа, который Аксель достал для нас с такой гордостью.

Она вздрогнула, когда увидела меня. Я заметила ее взгляд на мои волосы.

— Они поседели, мадам Кампан, — сказала я с горечью.

— Но они все еще прекрасны, мадам, — ответила она.

Я показала ей кольцо, на которое намотала локон своих волос. Я хотела послать его принцессе де Ламбаль, которой приказала уехать в Лондон. Она выполнила указание с большой неохотой, и я хотела дать ей знать, как мне приятно сознавать, что она находится в безопасности. Я велела выгравировать на этом кольце слова:

«Поседела от горя». Оно должно было послужить ей предупреждением, чтобы она не возвращалась, так как она написала мне, что больше не может находиться вдали от меня и считает, что должна быть рядом со мной, если я в опасности.

— Она всегда была немного глупенькой, — сказала я мадам Кампан, — но самой нежной и привязанной душой. Я радуюсь, что ее нет здесь.

Мой брат Леопольд умер, и теперь императором стал его сын Франц. Ему было двадцать четыре года, и я по-настоящему не знала его; он не проявлял большой симпатии к моему положению. Он не поддерживал тех эмигрантов, которые в его стране занимались агитацией против революционеров во Франции, но и не высылал их.

Отношения между Францией и Австрией стали напряженными, и в конце концов Людовика убедили объявить войну. Это показалось мне кошмаром. Я помнила, как моя матушка стремилась установить союз между Францией и Австрией, а теперь они воевали друг с другом.

Я не испугалась. Все равно моя популярность не могла больше пострадать, чем сейчас. И если мои соотечественники победят французов, то первой их задачей будет восстановить монархию.

Я торжествовала. Я написала Акселю:

«Богу угодно, чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и оскорбления, нанесенные нам в этой стране. Я горда, как никогда, что родилась немкой».

Возможно, я вела себя глупо. Действительно, я давно забыла, что я немка. Я едва говорила на немецком языке. Мой муж француз, мои дети французы, и в течение многих лет я называла Францию своей страной. Но именно французы отказались принять меня. Все, чего я хотела, так это вернуться к старым временам, получить еще один шанс. Мне преподали горькие уроки, и теперь я хотела извлечь из них пользу. Пусть меня оставят в покое и дадут мне возможность воспитать сына хорошим королем Франции. Это все, Чего я просила.

Принцесса де Ламбаль вернулась в Париж. Заключая ее в объятия, я ворчала:

— Ты всегда была маленькой глупышкой.

— Да, я знаю, — отвечала она, смеясь и обнимая меня, и потребовала объяснить ей, как я могла подумать, будто она может покинуть меня, когда о том, что происходит в Париже, рассказывают ужасные истории.

Снова наступил июнь. Прошел год с попытки бегства. Летние недели таили опасность — люди собирались на улицах в Пале-Рояле, и тогда легче было подстрекать к мятежу.

Казалось, делалось все возможное, чтобы унизить короля: его просили утвердить два декрета, предписывающих высылку священнослужителей и организацию лагеря на двадцать тысяч человек за пределами Парижа. Я настаивала, чтобы он применил право вето. Это привело в ярость революционеров, и позже я жалела об этом, но не могла удержаться, чтобы не сожалеть о слабости моего мужа.

Народ сейчас дал мне новое прозвище: Мадам Вето. Французы напоминали друг другу, что я австриячка и что они воюют с Австрией. Члены Национального собрания сейчас утверждали, что они никогда не победят врага за границей, если сначала не разделаются с врагами внутри страны. Врагом была я, не король.

Верньо, один из лидеров, громогласно выкрикивал предупреждения в собрании.

— С трибуны, на которой я стою, обращаясь к вам, — провозгласил он, — виден дворец, где развращенные советчики вводят в заблуждение короля, давшего нам конституцию. Я вижу окна дворца, в котором замышляется контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь ввергнуть нас во власть рабства. Пусть знают все, кто живет в этом дворце, что наша конституция признает неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают, что закон будет карать всех виновных без исключения и что ни один человек, изобличенный в преступлении, не избежит меча возмездия.

Это была прямая атака на меня. Я привыкла к подобным выпадам со стороны толпы, но совсем другое дело, когда они исходят от вождей революции.

Было 20 июня, первая годовщина нашего побега, когда вокруг Тюильри собралась толпа. Они кричали: «Долой вето! Народ — навсегда!»

Из окна я видела их — грязные красные колпаки на головах, ножи и дубинки в руках. Это были санкюлоты, жаждущая крови толпа ворвалась уже во дворец. Моя первая мысль была о детях. Я побежала наверх, где они были с мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль.

— Они захватили короля! — заявила принцесса.

— Я должна пойти к нему! — вскричала я. — Если ему угрожает опасность, то я должна быть там. — Я повернулась к мадам де Турзель. — Берегите детей…

Но вошел один из стражников и преградил дорогу. Он сказал:

— Мадам, они требуют вас. Если они увидят вас, то это сведет их с ума. Оставайтесь здесь. Оставайтесь с дофином и принцессой.

Сын уцепился за мой подол.

— Мамочка, оставайся с нами. Оставайся с нами! — закричал он.

И стражник приказал мне встать у стены с детьми, мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль, а также с некоторыми другими служанками, прибежавшими к нам. Он выдвинул перед нами стол как своего рода барьер. Елизавета сказала:

— Они придут за вами. Я пойду. Они подумают, что я — это вы, и это даст вам возможность убежать вместе с детьми.

Я запротестовала, да и охрана не даст ей уйти.

— Ничего нельзя поделать, мадам, как оставаться только здесь. Толпа рассеялась по всему дворцу. Она окружила его. Нет никакой возможности выбраться. Если вы двинетесь отсюда, то подвергнетесь угрозе, а это не принесет никому ничего хорошего.

Она с неохотой вернулась назад и встала за столом. Как я поняла, национальные гвардейцы пришли нас защищать. Один из них надел красный колпак на мою голову, а другой натянул такой же на дофина, причем колпак был такой большой, что закрыл его лицо.

Мы слышали крики из комнаты, в которой задержали короля.

Меня охватил ужас при мысли о том, что происходит с моим мужем. Позже я узнала, что он еще раз завоевал их уважение. Трудно понять, каким образом такой нерешительный человек, над которым смеялись как над дураком, мог успокоить толпу, намеревавшуюся убить его.

У него было необычайное спокойствие, способность смотреть с безразличием смерти в лицо. Им не удавалось увидеть мой страх, но я проявляла его в своем презрении к ним. Людовик никогда не отказывался от заботы о них. Какими бы отвратительными они ни были, они были его детьми. Он обладал настоящей храбростью.

Стража кричала, что их обязанность — защищать короля всей своей жизнью, и они намерены выполнить свой долг.

Но что значили несколько стражников против толпы?

— Долой вето, — кричали они. Но стража напомнила им, что личность короля неприкосновенна. Так указано в конституции.

— Я не могу обсуждать с вами вопрос о вето, — хладнокровно заявил Людовик, — хотя я исполню то, чего требует конституция.

Один человек из толпы — с ножом в руке — пробрался вперед.

— Не бойтесь, сир, — сказал один из стражников. — Мы защитим вас своей жизнью. Король спокойно улыбнулся.

— Положите руку мне на сердце, — сказал он. — Тогда вы узнаете, боюсь ли я или нет.

Тот так и сделал и вскричал, что он поражен, как человек может быть так спокоен в подобных обстоятельствах.

Никто не сомневался, что пульс у короля был абсолютно нормальным, и они не могли не удивляться этому.

Приведенные в замешательство необычайным мужеством, они не знали, что им делать, потом один из них протянул на конце пики красный колпак, и Людовик совершенно спокойно взял его и надел себе на голову.

Толпа на мгновение притихла. Затем закричала:

— Да здравствует король!

Опасность для короля миновала. Но они никогда и не испытывали большой злобы к королю. Они выбежали из его комнаты и поспешили в палату Совета, где я стояла позади стола, прижимая к себе детей.

Группа солдат немедленно встала перед столом.

Они уставились на меня.

— Вот она! Вот эта австриячка.

Дофин хныкал, он задыхался в красном колпаке. Один из стражников заметил мой взгляд и снял колпак с головы ребенка. Женщины запротестовали, на это солдат закричал:

— Вы что, хотите, чтобы невинное дитя задохнулось?

И женщины, а большинство в этой толпе составляли именно они, застыдились и ничего не ответили. Тогда я почувствовала некоторое облегчение. Рядом был мой сын, цепляющийся за подол, прячущий в нем лицо, чтобы не видеть ужас всего этого.

Стало жарко и душно в переполненной комнате. «О, Боже, молилась я. — Пусть скорее настанет смерть».

Я желала ее — если бы мы все умерли вместе, то больше бы так не страдали.

Солдаты примкнули штыки, толпа настороженно следила за ними, но продолжала выкрикивать оскорбления в мой адрес. Я снова стала молиться: «О, Боже, закрой уши моим детям». Я могла надеяться только на то, что они не все понимают.

Мужчина с игрушечной виселицей, на которой болталась женская фигурка, приблизился к столу. Он выкрикивал:

— Антуанетту повесить.

Я гордо держала голову и делала вид, что не замечаю его.

Одна женщина попыталась плюнуть в меня.

— Шлюха! — кричала она. — Подлая женщина.

Моя дочь придвинулась ближе, как бы стараясь защитить меня от этой твари. Сын еще плотнее прильнул ко мне.

Я взглянула этой женщине в лицо и сказала:

— Разве я когда-либо сделала тебе что-то плохое?

— Вы принесли страдания народу.

— Так вам сказали, но вас ввели в заблуждение. Как жена короля Франции и мать дофина я — француженка. Я никогда не увижу больше своей родины. Я могу быть счастлива или несчастлива только во Франции. Я была счастлива, когда вы любили меня.

Она замолчала, и я увидела, как двигаются ее губы, в ее глазах появились слезы.

Я тоже почувствовала тишину вокруг нас. Все молчали, слушая, что я говорю.

Эта женщина посмотрела на моего ребенка, подняла на меня глаза и сказала:

— Прошу прощения, мадам, я не знала вас.

Но сейчас я вижу, что вы хорошая женщина. Затем она отвернулась, продолжая плакать. Этот инцидент придал мне мужества. Люди должны были знать, что им все время говорили не правду, и, когда они столкнулись со мной лицом к лицу, они поняли, что их вводили в заблуждение.

Еще одна женщина сказала:

— Она только женщина… с детьми. Ее слова вызвали непристойные замечания, но что-то произошло. Слезы этой женщины привели к тому, что дух убийства улетучился из комнаты. Теперь они хотели уйти.

Еще долго мы стояли за этим столом, и только в восемь часов страже удалось очистить дворец, и мы по обломкам разбитых дверей и мебели прошли в наши апартаменты.

Я понимала, что Аксель хотел бы узнать об этом новом нападении, поэтому я тут же села писать ему письмо.

«Я все еще жива, но это чудо. Двадцатое было ужасным днем. Но обо мне не беспокойтесь. Верьте в мое мужество».

Теперь мы жили в поврежденном дворце, и я чувствовала, что мы на краю пропасти. По мере потепления погоды я все больше ощущала растущее напряжение. Я была уверена, что нападение на Тюильри — не случайное нападение.

Я приказала мадам Кампан, чтобы для короля сделали набивной жилет — если на него когда-либо нападут, то у стражи будет время его спасти. Жилет был сделан из пятнадцати слоев итальянской тафты и имел широкий пояс. Я настояла, чтобы его испытали: он выдерживал обычный удар кинжалом и даже выстрелы.

Я боялась, что кто-нибудь узнает о нем, и в течение трех дней носила его сама, прежде чем мне предоставилась возможность передать его королю. Я была в постели, когда он примерил жилет, и слышала, как он шепнул что-то мадам Кампан. Жилет подошел ему, а когда король ушел, я спросила Кампан, что он ей сказал. Она сначала не хотела говорить, но я настояла:

— Вы лучше скажите мне. Вы должны понять, что будет лучше, если я буду все знать.

Она ответила:

— Его величество сказал: «Я согласен надеть эту неудобную штуку только для того, чтобы удовлетворить просьбу королевы. Они предательски не убьют меня. Их планы изменились. Они убьют меня другим способом».

— Я думаю, он прав, мадам Кампан, — ответила я. — Он говорил мне, что считает происходящее здесь аналогичным тому, что однажды произошло в Англии. Англичане отрубили голову своему королю Карлу I. Я боюсь, что французы привлекут короля к суду. Но я иностранка, моя дорогая мадам Кампан, а не одна из них. Возможно, они будут меньше стесняться, когда дело коснется меня. Весьма вероятно, они убьют меня. Если бы не дети, мне было бы все равно. Но дети, моя дорогая Кампан, что будет с ними?

У дорогой Кампан было достаточно здравого смысла, чтобы опровергать то, что я сказала. Она была настолько практичной, что немедленно уселась делать мне корсет, аналогичный королевскому жилету. Я поблагодарила ее, но сказала, что не буду носить его.

— Если они убьют меня, мадам Кампан, то это будет счастьем для меня. Это по крайней мере положит конец мучительному существованию. Меня беспокоят только дети. Но есть вы и добрая Турзель. Да я и не верю, что эти люди проявят жестокость по отношению к маленьким детям. Я помню, как была тронута та женщина. Это все из-за детей. Нет, им не причинят вреда. Поэтому… когда они убьют меня, не плачьте по мне. Помните, что я уйду в более счастливую жизнь по сравнению с тем, как я здесь страдаю.

Мадам Кампан встревожилась. На протяжении всего этого знойного июля она отказывалась спать в своей кровати. Она усаживалась дремать в моей комнате, готовая вскочить при первом же звуке. Я думаю, что однажды она спасла мне жизнь.

Было около часа ночи, когда я очнулась от дремоты, обнаружив, что мадам Кампан склонилась надо мной.

— Мадам! — прошептала она. — Прислушайтесь. Кто-то крадется по коридору.

Я села в кровати, прислушиваясь. Коридор проходил вдоль моих апартаментов и запирался с каждого конца.

Мадам Кампан бросилась к передней, где спал камердинер. Он также услышал шаги и был готов действовать. Через несколько секунд мадам Кампан и я услышали звуки борьбы.

— О, Кампан, Кампан! — вскричала я и обняла это дорогое, преданное создание. — Что бы я делала без друзей, подобных вам? Оскорбления днем и убийство ночью. Когда это кончится?

— У вас хорошие слуги, мадам, — сказала она спокойно.

И это было правдой — как раз в этот момент в спальню вошел камердинер, таща за собой какого-то человека.

— Я знаю этого негодяя, мадам, — сказал он. — Это слуга короля, занимающийся туалетом. Он признался, что вытащил ключ из кармана его величества, когда король спал.

Это был невысокий человек, а камердинер был высоким и сильным, и я была благодарна ему, в противном случае для меня все кончилось бы той ночью. Нет никакого сомнения в том, что этот жалкий негодяй думал заслужить одобрение толпы за то, что он намеревался совершить, — ведь они постоянно кричали об этом.

— Я запру его, мадам, — сказал камердинер.

— Нет, — ответила я. — Отпусти его. Открой дверь и выведи его из дворца. Он пришел убить меня, и если бы ему это удалось, то завтра народ с триумфом носил бы его на руках.

Слуга повиновался, и, когда он вернулся, я поблагодарила его и сказала, что сожалею, что он подвергался из-за меня опасности. На это он ответил, что ничего не боится и что у него есть пара очень хороших пистолетов, которые он всегда носит с собой, чтобы защитить меня.

Подобные случаи всегда глубоко трогали меня, и я сказала мадам Кампан, когда мы вернулись в спальню, что доброту людей, подобных ей и этому слуге, я никогда раньше не ценила, но сейчас, в это ужасное время, она нашла отклик в моей душе.

Она была тронута. Она решила заменить все замки на следующий день. Она также проследила, чтобы их заменили и у короля.

Для нас настало время большого Террора. Казалось, что столицу заполнил новый вид мужчин — невысоких, очень смуглых, гибких, свирепых и жаждущих крови — людей с юга, из Марселя.

С собой они принесли песню, написанную Роже де Лилем, одним из их офицеров. Ее назвали «Марсельезой». Скоро мы услышали, как ее распевают по всему Парижу. Призывающие к кровопролитию слова сочетались с вызывающе бравурной мелодией — она не могла не завоевать популярности. Она сменила распространенную до сих пор песенку «Çа ira»[4], и каждый раз, когда я слышала «Марсельезу», она заставляла меня вздрагивать. Она преследовала меня. Мне казалось, я слышала ее ночью, когда пробуждалась от тревожной дремоты, так как в течение этих ночей я совсем не могла спать. Allons, enfants de la Patrie[5].

Парки у наших апартаментов были всегда заполнены толпами людей. Они заглядывали в окна. В любой момент маленькая искра могла вызвать большой пожар. Откуда нам было знать, переживая час за часом, какие зверства нас ожидают? Уличные торговцы кричали о своих товарах под моим окном. «Скандальная жизнь Марии Антуанетты», — кричали они. Они продавали фигурки, изображавшие меня в различных неприличных положениях с мужчинами и женщинами.

— Зачем мне цепляться за жизнь? — спрашивала я у мадам Кампан. — Зачем принимать меры предосторожности для спасения жизни, которая не заслуживает того?

Я писала Акселю об ужасах нашей жизни. И указывала, что если наши друзья не выпустят манифест о том, что Париж будет атакован, если нам будет причинен какой-либо вред, то нас очень скоро убьют.

Аксель, я знала, делал все возможное. Во всяком случае, никто так неустанно не старался, как он.

Если бы только король обладал энергией Акселя! Я пыталась побудить его к действию. Под нашими окнами стояла стража. Если он покажется им, то такого предводителя они будут уважать. Я видела, как даже наиболее неотесанные революционеры испытывали благоговейный страх перед малейшим проявлением королевского достоинства. Я умоляла его выйти к солдатам якобы для проведения смотра.

Он кивнул. Он был уверен, что я права. Он вышел, но было горько видеть его семенящим между шеренгами солдат. Он стал толстым и неуклюжим, потому что ему больше не разрешали выезжать на охоту.

— Я верю вам, — сказал он им. — Я уверен в моей гвардии.

Я услышала хихиканье и увидела, как из шеренги вышел один человек и пошел вслед за ним, подражая его неуклюжей походке. Королю была необходима величественная осанка. Я оказалась в дураках, ожидая этого от Людовика.

Я почувствовала облегчение, когда он пришел обратно. Я отвернулась — мне не хотелось видеть унижения на его лице.

— Лафайет спасет нас от этих фанатиков, — сказал он с одышкой. — Не следует отчаиваться.

— Хотела бы я знать, — возразила я с горечью, — кто спасет нас от монсеньора де Лафайета.

Напряжение достигло предела, когда герцог Брауншвейгский выпустил в Кобленце манифест. Против Парижа будет применена военная сила, если против короля и королевы будет допущено какое-либо насилие или оскорбление.

Манифест послужил сигналом, которого здесь ожидали. Подстрекатели заработали с еще большей активностью, чем когда-либо. По всему Парижу люди маршировали группами — санкюлиты и одетые в лохмотья мужчины с юга. Проходя по улицам, они распевали: «Allons, enfants de la Patrie…»

Они утверждали, что мы в Тюильри подготавливаем контрреволюцию.

Десятого августа поднялись предместья, и их целью был Тюильри.

Мы чувствовали приближение шторма. Всю ночь с девятого на десятое августа я не снимала одежды. Я бродила по коридорам, сопровождаемая мадам Кампан и принцессой де Ламбаль. Король спал, хотя и полностью одетый. По всему городу зазвонили колокола, и к нам присоединилась Елизавета.

Мы вместе наблюдали, как занимался рассвет. Было около четырех часов утра, на небе поднималось кроваво-красное солнце.

Я сказала Елизавете:

— Париж, должно быть, видел уже нечто подобное при резне в Варфоломеевскую ночь. Она схватила мою руку и сжала ее.

— Мы должны держаться вместе. Я ответила:

— Если мое время придет, а вы переживете меня…

Она кивнула.

— Дети, конечно. Они будут как мои собственные.

Неожиданно наступила тишина, когда прекратили звонить колокола, и это вызывало еще большую тревогу, чем их звон. Маркиз де Манда, командир Национальной гвардии, неоднократно спасавший нас от смерти, был вызван в ратушу. Мы видели, как он отбыл, полный дурных предчувствий, и вскоре после этого в Тюильри примчался гонец, рассказавший нам, что маркиз был зверски убит по дороге в ратушу, а его труп брошен в Сену. Я знала, что катастрофа очень близка.

Прискакал верхом генеральный прокурор Парижа. Он спросил короля. Людовик поднялся с кровати, его одежда была в беспорядке, парик съехал, он еще не совсем очнулся от сна.

— Выступили предместья, — заявил генеральный прокурор. — Они идут ко дворцу. Они намерены устроить резню.

Король заявил, что он верит в Национальную гвардию.

О, Боже, подумала я, его сентиментальность приведет к тому, что нас всех убьют!

Все гвардейцы разместились вокруг дворца, но некоторые бросали угрюмые взгляды. Я вспомнила, как они насмехались над Людовиком, когда он пытался провести смотр, вспомнила человека, который вышел из строя и передразнивал его.

— Выступил весь Париж, — предупредил генеральный прокурор. — Единственное безопасное место для Ваших величеств — Национальное собрание. Мы должны доставить вас туда, нельзя терять ни минуты. Никакие действия не помогут нам против такой массы. Вы видите, что сопротивление невозможно.

— Тогда пошли, — заявил король. — Позовите челядь.

— Только вы и ваша семья, сир.

— Но мы не можем оставить всех этих храбрых людей, которые находятся с нами здесь, — запротестовала я. — Неужели мы должны их оставить перед яростными толпами?

— Мадам, если вы будете возражать против ухода, то вы будете ответственны за смерть короля и ваших детей.

Что я могла поделать? Я подумала о дорогой Кампан, Ламбаль, Турзель, о всех, кто был почти так же мне дорог, как моя собственная семья. Но я видела, что ничего не могу поделать, а рядом со мной был дофин.

Мы покинули дворец. Некоторые парижане уже смотрели на нас через ограду, а другие проникли во двор, но не делали попыток остановить нас. На земле толстым слоем лежали листья, хотя был только август. Играя, дофин поднял несколько листьев. Бедное дитя, он так привык к тревогам, подобной этой, что считал их частью своей жизни, и, пока мы были вместе, он, казалось, только порадоваться. Издали уже доносились выкрики и вопли. Толпа была очень близко. Я слышала хриплые голоса, распевавшие: «Allons, enfants de la Patrie…»

Король сказал спокойно:

— В этом году листья опали очень рано. Когда мы приближались к зданию собрания, высокий человек взял дофина на руки. Я в ужасе закричала, но он посмотрел на меня доброжелательно и сказал:

— Не бойтесь, мадам. Я не причиню ему никакого вреда. Но нельзя терять ни минуты.

Я не могла оторвать взгляда от своего ребенка. Я была испугана, но дофин улыбался и как не по годам развитой ребенок говорил что-то этому мужчине.

Когда мы подходили к зданию собрания, мне вернули моего сына. Я поблагодарила этого человека и так крепко схватила мальчика за ручку, что он сказал мне, что я делаю ему больно.

Но мы достигли здания собрания, и здесь нас поместили в ложу для репортеров в то время, как президент заявил, что собрание поклялось стоять за конституцию и что они защитят короля.

Во время бегства из Тюильри у меня украли часы и кошелек. Я посмеялась про себя по поводу своего одномоментного беспокойства из-за этих бесполезных вещей. И в помещении собрания я могла слышать крики толпы, когда она достигла Тюильри, и подумала, что сталось там с нашими верными друзьями. Особенно меня беспокоила принцесса де Ламбаль, которая могла жить в безопасности в Англии, но вернулась из-за любви ко мне.

Я молча заплакала, думая о том, что с нами теперь будет, поскольку мы не могли вернуться на руины, в которые эти люди превратят Тюильри.

Но что сейчас вообще имело значение? Зачем Сражаться за существование, за которое не стоило и бороться?