Исповедь королевы

Глава 5. Мадам Дефицит

Ничто полностью не повторяется. Прежде всего я сама переступила через порог осведомленности. Я больше не была легкомысленным ребенком. Я стала понимать мою все увеличивающуюся непопулярность, и то, что когда-то казалось вершиной удовольствия, теперь выглядело напрасной тратой времени.

Законодательница моды, легкомысленная искательница развлечений, которая от всей души предавалась карточным играм, оказалась похожей на глупенького ребенка. Я повзрослела. Более того, во время процесса до вынесения приговора, причинившего мне такое страдание, я тяжело переносила беременность и примерно через месяц после этого родила еще одну дочь. Моя маленькая Софи-Беатрис была болезненным ребенком с самого рождения. Возможно, огорчение и гнев, которые вызвал во мне суд, подорвало здоровье мое и ребенка. Но крошка полностью завладела моим вниманием, и я махнула рукой на этот процесс, ухаживая за хныкающим ребенком и говоря себе, что мне все равно, что случится со мной, лишь бы она выросла крепкой и здоровой.

Теперь у меня было четверо детей. Именно этого я всегда хотела — быть матерью, жить с детьми и для детей.

Клеветнические измышления обо мне становились все более неистовыми и распространялись повсеместно. Мои изображения расклеивались на стенах парижских домов, и везде я была нарисована с бриллиантовым колье. Молва гласила, что оно находится в моей шкатулке с драгоценностями, что я сделала из бедной мадам де Ламот козла отпущения. Если я куда-либо выезжала, то меня встречали мрачные взгляды и тишина. Я часто вспоминала свое первое посещение Парижа, когда монсеньор де Бриссак говорил мне, что в меня влюбились двести тысяч французов. Сейчас все было по-другому!

Где я совершила ошибку? Я знаю, что была экстравагантной, беззаботной, но никогда не была злой. В присутствии моих друзей Полиньяки настаивали, чтобы я вмешивалась в распределение должностей, а я продолжала держаться в стороне от государственных дел. Но должна признаться, что желание сделать им приятное вынудило меня вмешаться. Довольно странно, что мой муж, бывший во многих отношениях проницательным человеком, кажется, доверял моим суждениям. Думаю, он был поражен, с каким восхищением встречали окружающие мое появление. Но все же я не была неразборчивой в связях женщиной. Я была верной женой, что можно сказать лишь о немногих женщинах при французском дворе. Я была романтичной, я страстно жаждала острых ощущений, любила смелые проделки, ухаживания, флирт — по натуре я была кокеткой, но у меня не было никаких глубоких сексуальных желаний, которые бы требовали удовлетворения любой ценой. Возможно, что раннее посвящение в тайну, вызвавшее глубокое разочарование и унижение, оказало на меня воздействие. Хотя я всегда была окружена восхищавшимися мной мужчинами и женщинами, которые открыто демонстрировали свои пылкие дружеские чувства ко мне, эти связи никогда не носили физического характера. Я не хотела этого. Даже мысль об этом была мне омерзительна. Моя жизнь, должно быть, была похожа на рисунки Ватто — очаровательные и изысканно романтические. Но как люди могли понять это? Мое поведение могло способствовать вере в ужасные истории о сексуальных оргиях, которые связывались с моим именем.

Король, однако, сохранял почтение ко мне. Я проявляла терпение к его недостатку, на протяжении ряда лет я участвовала в его унизительных попытках сделать меня матерью, но никогда не жаловалась и не винила его, а теперь я разделяла его триумф. Его мужское достоинство было доказано, и я играла весьма значительную роль в этом доказательстве. Поэтому он и стремился угождать мне. И когда я обращалась с просьбой оказать любезность моим друзьям, ему было очень трудно отказать мне, даже если его здравый смысл подсказывал, что лучше бы сделать иначе.

Теперь я часто думаю о нем с глубокой нежностью. Я помню его любовь к нашим детям. Окружающие улыбались, когда он довольно часто повторял «мой сын» и «дофин», чтобы подключить детей к разговору. И дети любили нас. Мы никогда не были для них королем и королевой, а дорогим папочкой и дорогой, дорогой мамочкой. Я знала, что особенно глубокое чувство они испытывают ко мне. Дети любят красивые вещи, и мои изящные платья вызывали возгласы восхищения, когда я входила в детскую. Я крепко обнимала их, не обращая внимания на прекрасные ткани, составлявшие гордость Розы Бертен.

Я была счастлива в детской и теперь больше, чем когда-либо, понимаю, что мы с Луи должны были бы родиться в простой семье. Роли короля и королевы оказались не для нас, мы могли быть хорошими простыми родителями. В этом наша трагедия.

Как эти ужасные несчастья свалились на нас? Даже сейчас я не могу полностью ответить на этот вопрос. Даже сейчас я спрашиваю себя: когда настает тот момент, поворотный пункт в делах человека, который может привести к величию… или катастрофе? Если бы моя дорогая Габриелла не имела таких жадных родственников, то, возможно, положение было бы другим. Нет, это слишком незначительный повод.

Меня обвинили в том, что я действовала против Франции и интересах Австрии. Каждый незначительный инцидент оборачивали против меня, как это часто делают те, кто охвачен всепоглощающей ненавистью. Я была австриячка и из-за этого неприемлема для Франции.

Мой брат Иосиф воевал с Турцией и Пруссией, а по союзному договору между Францией с Австрией в подобных обстоятельствах французы должны были посылать людей или денежные средства своему союзнику. Я, конечно, знала, что Иосиф нуждался в живой силе, а не в 15 миллионах ливров, которые монсеньор де Вержен и его совет решили ему послать. Я попросила Вержена встретиться со мной, чтобы объяснить ему, почему необходимо направить людей. Монсеньор де Вержен проинформировал меня, что неблагоразумно с политической точки зрения посылать французов сражаться на стороне императора Иосифа, поэтому будут посланы деньги. Я объяснила, что Вена не испытывает нехватки денежных средств и что там нужна живая сила, на что Вержен попросил меня не забывать, что я мать дофина и должна перестать думать о себе как о сестре императора. Получилось, будто бы он считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что, конечно, было неверно. Были посланы деньги. Я глубоко это переживала. Мы говорили об этом с моей дорогой Кампан, которая в эти нелегкие дни, казалось, стала ближе ко мне.

— Как они могут быть такими злыми! — воскликнула я. — Они послали деньги обычной почтой, тем самым делая достоянием гласности, что кареты, нагруженные французскими деньгами, направляются моему брату в Австрию. И они заявляют, что это именно я посылаю своему брату деньги из Франции, которая так в них нуждается. А в действительности я не хотела, чтобы посылали деньги, но они все равно были бы посланы, даже если бы я принадлежала к любому другому дому. О, моя дорогая Кампан, что я могу сделать? Что я могу сделать? Но разве это имеет значение… Что бы я ни сказала или ни сделала, все равно это обернется против меня.

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.

После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.

Но когда мой муж стал королем, то должны были произойти изменения. Во Франции никогда не было короля, так мало приверженного к расточительству, и он никогда за всю свою жизнь не предавался разврату. Он хотел быть хорошим, он всем сердцем заботился о народе и ничего не просил для себя, только доверия людей и желания стать их заступником, который снова сделает Францию великой. Задачей Морепа было давать ему советы, и он прислушивался к Морепа; но когда я обращалась с просьбами, то он выслушивал и меня; и он никогда не мог с уверенностью понять, кому из нас отдать предпочтение. Он колебался. Может быть, это погубило нас? Он был тугодум, не способный быстро принимать решения. Это не было проявлением тупости — совсем наоборот. Он всегда был готов встретиться с обеими спорящими сторонами, чтобы понять суть дела, но это мешало ему принимать решение. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были такими бескорыстными, отчаянно пытался найти правильный путь, но как редко ему это удавалось!

Он заставлял себя быть спокойным при любых обстоятельствах, и в этом ему помогал характер. И все же его хорошие качества работали против него — невозмутимость мешала рассмотреть бедствие, когда оно только начинало неясно вырисовываться. Обычно он говорил: «О, это пройдет. Это пустяк».

Если бы дело не касалось финансов, мы могли бы избежать трагедии. Разве наша вина в том, что финансы страны оказались на краю банкротства? Возможно, до некоторой степени меня можно обвинить в этом. Мой дорогой Трианон был подобен прожорливому монстру, засунувшему голову в казначейство и опустошающему его. Мой белый и золотой театр, мои изысканные сады, мой хуторок — все они требовали больших средств. И я не думала о расходах, поскольку они были так прекрасны и приносили счастье не только мне, но и тысячам других.

Тюрго и Неккер пытались исправить положение с финансами, но их усилия не увенчались успехом. Затем мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в получении займов от народа и в снижении налогов. Ежегодный дефицит составлял свыше 100 миллионов ливров.

Все говорили о Дефиците. Это новое прозвище, которое дали мне. Мои изображения с колье были повсеместно, а под ним — слова «Мадам Дефицит».

Когда Калонн впервые пришел к власти, мы все почувствовали себя оптимистами. Мы тогда не понимали, что он заботился только о сиюминутном положении, и если обстановка вроде бы начинала улучшаться, то это впечатление вызывалось исключительно уверенностью, которую он внушал. Но одной уверенности недостаточно. На мои вопросы, можно ли что-нибудь предпринять, он вежливо кланялся и говорил:

— Если то, что Ваше величество просит, возможно, дело будет сделано; если это невозможно, то должно быть сделано.

Ответ казался весьма ободряющим и умным, но это не было способом разрешения наших трудностей.

Потом я забыла обо всех скучных финансовых проблемах, так как меня начало беспокоить здоровье моих детей, и это полностью заняло все мои мысли. Я примирилась с неизбежностью того, что будет трудно вырастить маленькую Софи-Беатрис, но теперь и мой старший сын Луи-Иосиф, дофин, стал проявлять признаки слабости. Беда началась с рахита, и, несмотря на самый тщательный уход, который я и врачи оказывали ему, его положение ухудшалось.

Скоро стало ясно, что у него затронут позвоночник, и моего дорогого ребенка ожидала горбатость. Я была в отчаянии, но находила утешение в здоровом облике моей любимой дочери и ее младшего брата — герцога Нормандского, который был здоровым и красивым ребенком с голубыми глазами и светлыми волосами.

Мой маленький дофин был странным ребенком, возможно, из-за того, что не был таким сильным, как другие мальчики. Он был наблюдательным и умным и иногда выглядел маленьким старичком. Я страстно любила его, как это бывает в отношении детей, чье здоровье постоянно доставляет беспокойство; я все время находилась в детской, чтобы следить за малышкой Софи-Беатрис. Габриелла, моя ближайшая компаньонка, была воспитательницей детей, и меня очень обеспокоило, когда дофин невзлюбил ее. Я не могла понять, почему Габриелла может кому-то не нравиться — у нее такая милая внешность, она такая мягкая в обращении и обожает детей. Но против семейства Полиньяк всегда плелись интриги, и, хотя Габриелла была непохожа на других, она все же была Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером у дофина был герцог д'Арсор, и я думаю, что это именно он привил дофину ненависть к его воспитательнице. Я пыталась помешать, и это было замечено. Вскоре я поняла, что мне не дают полной свободы действий в отношениях с собственными детьми.

Я помню, как однажды взяла зефир и желейные конфеты для Луи-Иосифа, так как он обожал сладости. Герцог д'Арсор вежливо напомнил мне, что дофину разрешается есть только те сладости, которые ему прописали врачи. Я сразу же вспылила, почему это я не могу давать ему сладости без чьего-то разрешения, но когда взглянула на его слабенькое худенькое тельце, то подумала, что, возможно, именно докторам надо решать все.

Спустя несколько дней после этого Габриелла сообщила мне, что дофин выставил ее из комнаты.

— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, — сказал он, — а их запах делает меня больным.

— Но, — запротестовала Габриелла со слезами на глазах, — я не пользуюсь духами.

Мой младший сын, которому было почти два года, доставлял мне большее удовольствие. Он обожал меня и любил карабкаться ко мне на руки, изучая с большим интересом и восторгом прическу, сооруженную месье Леонаром. Он был жизнерадостным ребенком, хотя немного упрямым, и живо интересовался всем окружающим. Поскольку он не был такой нежной маленькой персоной, как его старший брат, я считала его целиком своей собственностью.

Маленькая Софи-Беатрис становилась все слабее и слабее. Я не могла оставить ее, у меня разрывалось сердце, когда я видела, как это бледное маленькое создание борется за жизнь. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла на моих руках. Я смотрела на успокоившееся маленькое личико — до этого времени я не знала, что такое горе.

Я осторожно положила ее в люльку и попыталась утешиться мыслями о других детях. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, это было началом всех моих бед.

Финансовое положение страны становилось все хуже, и стоило людям заговорить о дефиците, как они сейчас же упоминали мое имя. Его объясняли моей расточительностью; я была австриячка, работавшая против Франции в пользу Австрии; я подорвала финансы Франции, купив бриллиантовое колье и тратя средства на Трианон. Я не обращала внимание на эту клевету. Я думала только об ухудшении здоровья моего старшего сына.

Он был очень умным мальчиком и мог говорить так рассудительно, что это казалось невероятным для его возраста. Но шли недели, и я все с большим беспокойством наблюдала, как его уродливость становится все более заметной. Он не мог играть, как его младший брат, а лишь сидел со своей собакой по кличке Малыш, так как все дети унаследовали от меня любовь к собакам.

Мой муж переживал вместе со мной потерю нашей маленькой дочери и тревожился за состояние здоровья дофина. Уверена, что он был больше обеспокоен этим, чем предложениями Калонна собрать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы выслушать их совет, как вывести страну из все более тревожного состояния, в которое она скатывалась.

Предложение Калонна заключалось в отмене привилегий и в равном налогообложении. Подобная идея нуждалась в самом серьезном изучении. «Только собрание нотаблей может выполнить это».

Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв подобного собрания станет первым ударом по монархии, но Калонн указывал, что великий Генрих IV прибегал к этому средству. Вержен был против этой идеи, и какое-то время Людовик колебался в выборе между предложениями своих министров, но затем все более ухудшающееся финансовое положение подтолкнуло его остановиться на предложении Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и представителей высшей знати, двенадцати членов совета государства, тридцати восьми магистратов, двенадцати заместителей министров и двадцати пяти представителей муниципалитетов крупных городов. Считалось, что это будет представительное собрание разных слоев общества, которое сможет с наибольшей пользой дать рекомендации королю и парламенту.

Как только Людовик принял решение о созыве собрания нотаблей, он успокоился. Утром 30 декабря он заявил мне:

— Я не сомкнул глаз, но бессонница была вызвана радостью.

Бедный Луи! Как мало он понимал истинное положение дел. Он верил, что все так же бескорыстно относятся к делам, как и он сам.

Он продолжал:

— Принцип наших королей гласит: «Чего желает король, того желает закон». Мой же девиз будет: «Если это идет на благо народа, то того же хочет король».

Он чувствовал себя счастливым впервые с момента смерти Софи-Беатрис, веря, что это мероприятие разрешит наши проблемы. Лафайет, недавно вернувшийся из Америки, твердо высказывался в пользу созыва нотаблей и отмены привилегий. Он приехал с идеями свободы. А в Пале-Рояле, владении нашего старого врага герцога Орлеанского, в парках устраивались сборища, на которых говорили о дальнейших изменениях. Обсуждался принцип: «Свобода, Равенство и Братство». Французы помогали сражаться за это за морем, а почему не во Франции?

Было мало шансов на то, что нотаблям удастся добиться успеха. Разве дворянство Франции согласится платить налоги? Разве возьмут они на себя большую часть расходов страны? Нотабли были бессильны. Говорили, что они не имеют право вводить налоги. Единственное представительное собрание, которое может сделать это, — Генеральные штаты.

Эти слова были упомянуты впервые.

Нотабли потерпели поражение. На улицах они получили англо-французское прозвище «Not-Ables»[3]. Собранию предстояло уйти со сцены, что влекло за собой падение Калонна, бывшего ответственным за его созыв.

Народ требовал вновь призвать Неккера.

Кто заменит Калонна? Аббат Вермон был со мной рядом. По его мнению, Ломени де Бриэн, архиепископ Тулузский, подходил для выполнения этой задачи. Я всегда хотела доставить приятное своим друзьям, а Вермон был близок мне с момента моего прибытия во Францию и даже ранее, поэтому я страстно желала назначения Бриэна. Король не хотел этого, все были против, он колебался, но я настаивала, и в конечном счете он уступил.

Теперь я стала принимать участие в государственных делах. Ломени де Бриэн не подходил для этого поста: парламент был против него, и все, что им предлагалось, встречало сопротивление. Сам факт, что я помогла добиться его назначения, настраивал всех против него, и, когда в тщетной попытке угодить мне он внес предложение о том, что я должна получить постоянное место на заседаниях совета и, следовательно, право выступать в правительстве страны, результат, естественно, был отрицательным и сделал меня еще более непопулярной.

На улицах люди кричали: «Будет ли нами править мадам Дефицит? Никогда!» Они разгуливали по улицам с плакатами, на которых была нарисована я — всегда с колье, всегда с надписью «Мадам Дефицит».

В Пале-Рояле страсти против меня постоянно разжигались; в Бельвью, который Людовик отдал тетушкам, обсуждали мои проступки и развращенность, придумывали новые истории — чем фантастичнее, тем лучше.

— Это королева! — раздавались крики. — Это королева ответственна за несчастья нашей страны. Кто главный персонаж в деле с бриллиантовым колье, кто, как не австриячка, мадам Дефицит?

У Бриэна не было новых идей. Я скоро поняла, что допустила ошибку, когда просила о его назначении. Он думал только о новых кредитах и выпуске новых займов. Парламент был не согласен с его планами, а король в редкий момент принятия решений надумал поддержать министра.

— Я повелеваю вам выполнять распоряжения монсеньора де Бриэна, — кричал Людовик.

Герцог Орлеанский вскочил и напомнил королю: то, что он сказал, — незаконно.

Понимая, что герцог Орлеанский представляет собой реальную угрозу, и располагая сведениями о ночных сборищах в Пале-Рояле, Людовик сразу же занял непримиримую позицию и выслал герцога в его поместье в Вийер-Котре.

Теперь возникло противоречие между королем и парламентом, и все парламенты страны твердо поддержали парламент Парижа.

«Бриэн должен уйти», — кричали не только в столице, но и по всей стране. В нескольких городах произошли беспорядки, население требовало возвращения Неккера, а он мог вернуться только в том случае, если Бриэн уйдет со своего поста.

Крики продолжались: «Стране необходимы Генеральные штаты!»

В это время умерла мадам Луиза, самая младшая из тетушек. Я думаю о ней сейчас как о счастливице, которая не прожила слишком долго, как большинство из нас. Она умерла в монастыре, уверенная в своем месте на небе, поскольку, когда отходила в иной мир, то кричала в бреду, как бы обращаясь к своему кучеру: «В рай, быстро. Как можно скорее!»

Я думаю, что она была самой счастливой из тетушек, избавленная от потрясений, которые стали значительной частью нашей жизни.

Я стала проводить все больше и больше времени в Трианоне, гуляя по паркам, беседуя с крестьянами. У меня возникло сильное желание уединиться. Дети были со мной — двое здоровых и дофин, который с каждым днем все заметнее худел.

Приехала Роза Бертен с новыми тканями. Она привезла необыкновенный шелк, а также удивительный сатин.

— Сейчас все изменилось, — заявила я ей. — У меня много платьев в гардеробе. Их вполне достаточно.

Она с недоверием посмотрела на меня, затем улыбнулась своей лукавой, фамильярной улыбкой.

— Подожду, пока Ваше величество не увидит новый голубой бархат.

— У меня нет никакого желания его видеть, — ответила я. — Теперь я не буду посылать за вами так часто.

Она рассмеялась и попросила одну из своих служанок развернуть бархат, но я отвернулась и подошла к окну.

Она рассердилась и выходила из комнаты раскрасневшаяся, с прищуренными глазами. Я удивлялась, как мне могла когда-то нравиться эта женщина, и удивилась еще больше, когда узнала, что она окончательно разгневалась на меня, поняв, что я действительно не буду посылать за ней, и принялась обсуждать мои глупые поступки и расточительность со своими заказчиками и даже посещала рынки, чтобы посплетничать там.

У меня действительно пропала охота к новым платьям. Я изменилась. Я должна была подавать хороший пример. Я должна была сократить свои расходы. Я сообщила герцогу де Полиньяку, что вынуждена буду освободить его от должности моего шталмейстера. Эта синекура обходилась мне в пятьдесят тысяч ливров в год. Я ввела эту должность из-за Габриеллы. Я также освободила от должности главного сокольничьего ее любовника графа де Водрея.

— Это сделает нас банкротами! — разъярился граф.

— Лучше вас, чем Францию, — ответила я довольно резко.

Я начала понимать, насколько была глупа, раздавая подобные подарки этим людям; я стала понимать, что они кормились за счет моей легкомысленной щедрости, которая фактически не была проявлением великодушия — ведь я раздавала то, что не принадлежало мне.

Я почувствовала, что эти люди уже отворачиваются от меня, но не Габриелла, которая никогда не просила ничего для себя, а только покровительства для своей семьи, оказывавшей на нее давление; и не принцесса де Ламбаль, которая была бескорыстным другом, а также и моя дорогая золовка Елизавета, заботившаяся о моих детях, что еще более укрепило связь между нами. Они были моими верными друзьями. Но другие на этом этапе уже стали дезертировать.

Оставался еще один друг, вернувшийся во Францию. Это граф Аксель де Ферзен. Он появлялся на приемах, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним, удавалось лишь переброситься несколькими словами. Я чувствовала себя увереннее, когда он появлялся. Я догадывалась, что он ожидает, когда я подам знак, и он будет на моей стороне.

Дофин все больше слабел. Я постоянно находилась в его апартаментах, следя за ним. Тревога за него заставила меня забыть на время государственные дела. Эта трагедия была для меня более ощутимой, более тяжелой, чем трудности Франции.

Я писала о нем Иосифу:

«Мой старший сын очень беспокоит меня. Он несколько горбится, одно бедро выше другого, а позвонки на спине немного смещены и выдаются. С недавних пор его все время лихорадит, он худ и слаб».

Я хотела оставаться с ним все время и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил, чтобы король и я присутствовали на гала-представлении, и Людовик заявил, что, как он думает, все ожидают нашего появления там.

Я боялась этого. Так ему и сказала. Они хотели видеть его, они любили его, но они ненавидели меня. Они питались самой ужасной ложью обо мне. Мне была ненавистна сама мысль посетить оперу, напоминавшую мне о днях, когда я до безумия танцевала там на балах.

— Наш долг — пойти туда, — угрюмо сказал Луи.

Я прошла в детскую, чтобы показать детям свое платье; маленький Луи-Шарль громко закричал от восхищения и погладил ручкой мягкий шелк моего подола.

— Красивая, красивая мамочка, — сказал он. И настоял на том, чтобы показать мне последние трюки Малыша. Малыш был умнейшей собакой в мире, и сын хотел, чтобы она принадлежала ему. Мой бедный маленький дофин лежал в своей постели, его уродливое тельце было накрыто, мне хотелось заплакать, когда я склонилась и поцеловала его. Он обнял ручками мою шею и повис на мне; он любил меня, когда поблизости не было никого, кто бы настраивал его против меня.

Я отправилась в оперу, сохраняя память о детской. Это был прекрасный праздник, и я была рада, что короля так громко приветствовали. Но меня никто не приветствовал, хотя я слышала выкрики «Мадам Дефицит» и «Где бриллиантовое колье?»

Когда я вступила в королевскую ложу, то заметила записку, которая была там приколота. Ее быстренько убрали, но перед этим я успела прочитать слова: «Трепещите, тираны».

На протяжении всего представления я действительно дрожала и не могла успокоиться. А Луи сидел рядом со мной, спокойно улыбаясь, и казалось, что ничто не может вывести его из равновесия.

Какая была радость, когда мой сын, вроде бы, начал немного поправляться. Я забыла все свои тревоги, поверив, что он действительно становится крепче. Он был таким умным ребенком и всегда поражал меня своими высказываниями.

— Он будет очень мудрым королем, — говорила я его отцу, и Луи соглашался со мной.

На него надели корсет, чтобы выпрямить позвоночник, и он никогда не жаловался. Он был маленьким мужчиной.

Мне страстно хотелось, чтобы он научился управлять финансами. В то время финансы были постоянно у меня на уме, и я отдала распоряжение его гувернеру и гувернантке не давать ему больше, чем положено на его содержание. Его очень заинтересовала механическая кукла, которую он однажды увидел, и он страстно желал заполучить ее. Я намеревалась подарить ее, так как он сказал, что просил Бога помочь получить ее. Он сказал мне, что один его слуга напомнил ему, что лучше попросить Бога о мудрости, чем о богатстве.

— На что, мама, — заметил он с улыбкой, — я ответил, что коли я собираюсь обращаться к нему с просьбой, то почему бы не просить сразу о двух этих вещах.

Ну как не восхищаться таким ребенком?

— Дорогой мой, — сказала я, — ты должен обещать мне съедать всю вкусную пищу, которую тебе дают. Ты должен вырасти сильным мужчиной. Твой папа, когда был маленьким, не был сильным, а посмотри на него сейчас.

— Я хочу этого, — ответил он мне.

— Ты должен говорить: «Мы хотим», дорогой мой, как это делает король.

Я пыталась научить его быть королем, поскольку всегда помнила, как его отец считал, что его ничему не учили.

— Король и я говорим: «Мы хотим», мамочка. Но я прав, так как король о себе не говорит «мы».

Он выглядел таким серьезным и умным, что я не знала, что мне делать — плакать или смеяться.

И, как только у меня появилась надежда, он снова заболел. Он проснулся ночью, страдая от ужасных судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а я ничего не могла поделать. Доктора постоянно выслушивали его, осматривали, предлагали лечение. Они мучили его пластырями и говорили о прижигании позвоночника. Он терпеливо все это переносил, что было удивительно. Он находил удобным лежать на бильярдном столе, и для большего удобства я положила на стол матрас. Он много читал, главным образом, исторические книги. Я присутствовала однажды при том, как принцесса де Ламбаль попросила его выбрать наиболее интересные места из книги — это была история правления Карла VII, — а он с укоризной посмотрел на мою дорогую глупенькую Ламбаль и ответил:

— Я не знаю, что выбрать, мадам, здесь все так интересно.

По мере того, как он становился все слабее и слабее, он не хотел видеть у себя никого, кроме меня. Его глаза прояснялись, когда я входила.

— Мамочка, — бывало, говорил он, — ты такая красивая. Я чувствую себя счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне про старые времена.

Он подразумевал под этим то время, когда мог бегать и играть, как это любит делать его младший брат. Малыш свернется в клубок рядом с ним, а я стану рассказывать о различных маленьких происшествиях из прошлого, таких, как случай в театре Трианона, когда он сидел у отца на коленях и видел меня на сцене.

— Я помню, я помню, — закричит он, бывало. — И что случилось?

Он будет кивать во время моего рассказа, зная его слово в слово, так как эту историю он слышал много раз, — как я забыла слова, и как монсеньор Кампан в суфлерской будке с большими очками на носу судорожно пытался отыскать нужное место в пьесе. Мой маленький сын драматическим голосом закричал на весь театр: «Монсеньор Кампан, снимите свои большие очки. Мамочка не слышит вас».

Он смеялся, я смеялась вместе с ним, но, как всегда, сдерживая слезы.

Возможно, воздух Версаля был недостаточно чистым для него. Один из докторов высказал мнение, не будет ли лучше воздух Ле Мюета.

— Но это место не защищено от холодных ветров, — сказал другой.

— Да, но эти ветры делают воздух чище.

— Комната Его высочества влажная, — заявил Сабатье. — Окна выходят на Швейцарское озеро со стоячей водой.

— Ерунда, — ответил Лассон, — воздух Версаля вполне здоровый.

Мой муж вспомнил, что еще ребенком его послали в Медон, и, как утверждают, местный воздух сделал его крепче.

Людовик принял решение — дофин был отправлен в Медон.

Члены Генеральных штатов должны были собраться в Версале. Я страшилась Генеральных штатов, зная о тревоге тех, кого считала своими верными друзьями. Аксель, когда на приемах мы обменивались с ним несколькими словами, сообщил мне о своей тревоге. Я знала, что он считает положение очень серьезным и боится за меня.

— Луи, — сказала я мужу, — не лучше ли будет созвать это собрание подальше от Парижа?

— Они должны прибыть в Версаль и столицу, — ответил мой муж.

— Они лишат тебя твоей власти и достоинства, — сказала я.

Я была уверена в этом. Они были выбраны от всех классов общества. Члены низших классов будут иметь голос в делах правительства. Именно к решению государственных дел ни Людовик XIV, ни Людовик XV никого бы не подпустили. Но мой муж заверил меня, что это необходимо.

К церемонии открытия велись большие приготовления; по всей стране росли смутные надежды; казалось, каждый ожидал чуда от этих Генеральных штатов.

Когда я уезжала в Медон повидать сына, то забывала все свои тревоги о предстоящем суровом испытании (я должна была занять подобающее мне место в процессии), поскольку дофин быстро слабел.

Его личико засветилось, когда он увидел меня.

— Самое лучшее время, — сказал он, — когда ты со мной.

Я села у бильярдного стола, держа его за руку. Что я надену, хотел он знать.

Я сказала ему, что в моем платье должны быть фиолетовые, белые и серебряные цвета.

— Это будет красиво, — заявил он. — Если бы у меня были силы и я чувствовал бы себя хорошо, то поехал бы в карете вместе с тобой.

— Да, мой дорогой. Поэтому ты должен как можно скорее поправиться.

— Мамочка, я не смогу поправиться к этому времени, — сказал он серьезно. А затем продолжил:

— Мамочка, мне бы хотелось увидеть эту процессию. Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты выезжаешь. Я хочу увидеть тебя и дорогого папочку.

— Это будет слишком утомительно для тебя.

— Я никогда не устаю, когда вижу тебя. Мне становится даже лучше. Пожалуйста, мамочка.

Я знала, что не могу отказать ему, и сказала, что постараюсь все организовать.

Звонили колокола, и ярко сверкало солнце. Это было 4 мая 1789 года — года созыва Генеральных штатов. Улицы Версаля были празднично украшены, и везде на легком ветерке раскачивались королевские лилии. Мне сказали, что сейчас в Версале невозможно найти ни одной свободной комнаты.

Повсюду был заметен какой-то подъем. Я слышала пересуды, что старые методы канули в вечность, теперь народ имеет право участвовать в управлении страной. Именно для этого и были предназначены Генеральные штаты. Король был хорошим человеком — он их созвал. Налоги должны быть упразднены или распределяться равномерно. Хлеб должен стать дешевым. Франция должна превратиться в рай на земле.

Я отчетливо помню этот день. Я была так несчастна. Мне было ненавистно теплое сияние солнца, лица людей, их приветственные крики (но ни одного в мою честь). Играли оркестры. Маршировали французские и швейцарские гвардейцы. В процессии прошли шестьсот человек в черном с белыми шейными платками и в фетровых шляпах с широкими опущенными полями. Это было третье сословие, депутаты от общин со всей страны, среди них триста семьдесят четыре юриста. За этими лицами шли принцы, самым заметным из которых был герцог Орлеанский, ставший уже хорошо известным народу как его друг. Какой контраст с этими мужчинами в черном составляли дворяне — в кружевах и золоте, с развевающимися громадными перьями на шляпах. Шли кардиналы и епископы в сутанах и фиолетовых мантиях — величественное зрелище. Поэтому не было ничего удивительного в том, что люди ожидали часами, чтобы только увидеть процессию. В ней были лица, чьи имена будут тревожить меня через несколько лет: Мирабо и Робеспьер, а также кардинал де Роган.

За ними следовала моя карета. Я сидела очень спокойно и не смотрела ни вправо, ни влево. Я ощущала враждебное молчание. Временами до меня доносился ропот: «Австриячка!», «Мадам Дефицит», «Сегодня она не надела колье». Затем кто-то закричал: «Да здравствует Орлеан!». Я знала, что это означает. Да здравствует мой враг. Они приветствовали его, когда мимо проезжала я.

Я старалась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить, что мой маленький сын будет смотреть на эту процессию с веранды над конюшнями, куда я приказала его принести.

Я думала о нем, а не об этих людях, ясно показавших, что они ненавидят меня. Я сказала себе: «Почему я должна обращать на них внимание? Пусть только он вырастет здоровым и сильным, и я больше ни о чем не буду тревожиться».

Я слышала крики толпы, которая приветствовала моего мужа, когда проезжала его карета. Люди не испытывали к нему ненависти. Это я была чужестранкой, от которой исходили все их беды. Они выбрали меня козлом отпущения.

И как же я была рада вернуться в свои апартаменты — тяжелое испытание закончилось.

Я сидела за туалетным столиком перед зеркалом, мои служанки вокруг меня. Я устала, но знала, что не смогу заснуть, когда лягу в кровать. Мадам Кампан поставила на столик четыре восковых свечки, и я наблюдала, как она их зажигает.

Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, как ему понравилась эта церемония, и вдруг одна из свечей сама по себе погасла.

Я сказала:

— Странно. Нет никакого сквозняка.

И приказала мадам, чтобы она вновь ее зажгла.

Но не успела она это сделать, как погасла вторая свечка.

Среди женщин установилась тишина, они были потрясены. Я нервно рассмеялась и сказала:

— Что это за свечи, мадам Кампан? Обе погасли.

— Что-нибудь с фитилем, мадам, — ответила она, — я не сомневаюсь.

Но то, как это было сказано, давало основание полагать, что она сомневается.

Спустя несколько минут после того, как она вновь зажгла вторую свечу, погасла третья.

Теперь я почувствовала, как дрожат мои руки.

— Нет никакого сквозняка, — сказала я. — И все же эти свечи погасли… одна за другой.

— Мадам, — заявила моя добрая Кампан, — конечно, что-то с фитилем.

— Уже было так много неприятностей, — сказала я. — Не думаете ли вы, мадам Кампан, что эта неприятность сделает нас суеверными?

— Я думаю, мадам, что это вполне может случиться, — ответила она.

— Если погаснет четвертая свечка, то ничто не помешает мне считать это фатальным предзнаменованием.

Едва она собралась сказать что-либо ободряющее, как погасла и четвертая.

Я почувствовала, как у меня забилось сердце. Я сказала:

— Теперь я пойду в постель. Я очень устала.

Лежа в кровати, я думала о враждебных лицах в рядах процессии, о перешептываниях, а также о маленьком личике, которое видела на веранде над конюшнями.

И не могла заснуть.

Нас вызвали в Медон — Людовика и меня — и мы без промедления отправились туда.

Я сидела у кроватки сына, он не хотел, чтобы я уходила. Его горячая маленькая ручка лежала в моей, а он сам непрерывно шептал:

— Мамочка, моя красивая мамочка. Я чувствовала, как слезы бегут по моим щекам, и не могла остановить их.

— Мамочка, ты плачешь обо мне, — сказал он, — так как я умираю, но ты не должна печалиться. Мы все должны умереть.

Я умоляла его не разговаривать. Он должен следить за своим дыханием.

— Папочка будет смотреть за тобой, — заявил он. — Он хороший, мягкий человек.

Луи был глубоко тронут, я чувствовала его руку на своем плече, мягкую и нежную. Да, правда, он был хорошим человеком. Я вспомнила, как мы страстно хотели иметь детей, как мы страдали, когда у нас не было сына. А как мы страдаем теперь!

Маленький Людовик-Иосиф боролся за свою жизнь. Думаю, что он пытался цепляться за нее, зная, как я страстно хочу, чтобы он жил. Он думал обо мне даже в свои последние минуты.

Я кричала про себя: «О, Боже, оставь мне сына! Возьми все у меня, но оставь мне моего сына».

Но с Богом нельзя торговаться.

Я почувствовала теплую ладошку в своей — это был мой младший мальчик. Луи послал за дочерью и сыном, чтобы напомнить мне, что у меня остались еще они.

По одну сторону от меня стояла моя красивая десятилетняя дочь, а по другую — четырехлетний сын Луи-Шарль.

— Вы должны утешить вашу матушку, — сказал нежно король.

Я прижала детей к себе и почувствовала некоторое облегчение.