Исследования и статьи

Существовал ли «Болтинский» список Правды Русской?[524]

Для русской исторической науки XVIII век явился своего рода «эпохой великих открытий». Неслучайно основная масса исторических изданий, появившихся во второй его половине, оказывается публикацией источников, то есть археографическими работами. После того, как Петр I в 1697 г. на пути в Голландию познакомился с Радзивиловской (Кенигсбергской) летописью, а 16.02.1722 г. был издан указ о присылке в Синод из епархий и монастырей бумажных и пергаменных летописей и хронографов (аналогичный указ был издан 1.8.1791 г.), параллельно с накоплением памятников древней письменности в частных библиотеках и в государственных хранилищах шло их издание, перевод и осмысление.

Знакомящийся с этими изданиями исследователь не может не отметить безукоризненное чутье первых российских историков и археографов, отбиравших из множества открываемых документов (как бы в предчувствии дальнейших утрат) памятники первоочередной важности, составившие золотой фонд источников русской истории. Достаточно назвать такие летописи, как Новгородская Первая, Радзивиловская, Никоновская, Царственный летописец, Степенная книга царского родословия, книги разрядные, родословные, судебники, Книга Большому чертежу, грамоты духовные, договорные, купчие, статейные списки, не говоря уже о многом другом. Среди них особое место занимают несколько памятников, в издании которых по праву можно видеть итог русской археографии XVIII века. Это Правда Руская, изданная в 1792 г., «Поучение Владимира Мономаха», изданное в 1793 г., и, наконец, «Слово о полку Игореве», вышедшее в 1800 г.[525] и как бы венчающее собой все предыдущие открытия.

Появившееся в 1792 г. издание древнейшего памятника русского права, каким является Правда Руская, не было первым по счету. Ему предшествовали три издания — А. Шлецера в 1767 г.[526], С.Я. Румовского в 1786 г.[527] (так наз. «Татищевская Правда») и В.В. Крестинина в 1788 г.[528] Однако издатели 1792 г., скрывшиеся под псевдонимом «любителей отечественной истории», полагали, что прежние издания по обстоятельности и научному аппарату, сопровождавшему текст, «должны будут уступить сим (законам. — А.Н.) издаваемым ныне, потому что они в самом существе своем полнее, исправнее, достаточнее всех прочих, не только оных тиснению преданных, но и рукописных до ныне известных» [ПР, 1792, III].

Как известно, под именем «любителей отечественной истории» скрывались люди, тесно связанные не только общими интересами, но и дружественными узами. Это писатель и переводчик И.П. Елагин, генерал-майор И.Н. Болтин и обер-прокурор Святейшего Синода, позднее граф А.И. Мусин-Пушкин. Похоже, что иных и не было, и указание Д.Н. Дубенского на некого «Перфильева»[529] является всего лишь недоразумением, порожденным отчеством И.П. Елагина. К моменту издания все трое были уже не молоды, обладали известностью, независимостью и живо интересовались российскими древностями. Историко-критические труды и обширные знания И.Н. Болтина[530] снискали ему известность и уважение среди русских и европейских ученых, тогда как А.И. Мусин-Пушкин зарекомендовал себя более собирателем, чем исследователем, и к августу 1791 г., когда по его инициативе Екатериной II был издан известный указ о доставлении в Синод древних рукописей из монастырских архивов и книгохранилищ [ПР, 1792, I], он уже имел прекрасную собственную библиотеку и обширное собрание древних предметов и редкостей[531].

Сейчас можно довольно точно восстановить участие каждого из трех друзей в издании 1792 г., опираясь на свидетельство одного из них. В одном из примечаний посмертно изданного труда И.П. Елагин в качестве единственного подготовителя текста, переводчика и комментатора Правды Руской называет И.Н. Болтина, «который един по отменному знанию русской истории, к изданию упрошен был и един трудился»[532]. Сам Елагин, как можно думать, больше был вдохновителем, чем издателем, тогда как А.И. Мусин-Пушкин предоставил в распоряжение Болтина, кроме своей библиотеки, рукописи, поступавшие из монастырей в Синод, подведомственную ему типографию и из личных средств оплатил все издержки по печати[533].

Наблюдения над языком и стилем примечаний к изданию 1792 г. подтверждают сообщение Елагина, а сравнение их с языком сочинений Болтина устанавливает с несомненностью его авторство. Всё это позволяет в дальнейшем уже прямо называть И.Н. Болтина издателем текста 1792 г.

Осуществленное Болтиным издание Правды Руской поражает каждого, кто знакомится с ним первый раз, своей строгостью и научным изяществом. Издатель не просто публиковал и комментировал текст. Как можно видеть из расположения материала, задачей Болтина было максимально облегчить работу читателя с текстом, не только объяснив, насколько возможно, сам текст и употребляемые в нем специфические термины и выражения, но и вводя читателя в соответствующий раздел древней русской истории.

Рассматривая последовательно структуру издания, мы находим обстоятельное предисловие, в котором кратко изложена цель издания, его история и принципы, которыми руководствовались издатели. За предисловием следует оглавление, где, кроме указания на страницы, излагается столь же подробно содержание статей. Сам текст Правды Руской разделен на главы и статьи, как можно думать, соответственно киноварным заголовкам или инициалам, характерным для всех списков Пространной редакции, к которой он относится. Параллельно тексту оригинала идет толковый перевод, а после каждой статьи — обстоятельные примечания, касающиеся текста, разночтений по другим спискам, имевшимся в распоряжении издателей, объяснения терминов, выражений или затронутого вопроса.

Завершается издание подробным указателем слов, названий и предметов, находящихся как в тексте, так и в примечаниях.

Уже этот беглый обзор показывает, как серьезно относился Болтин к изданию Правды Руской и почему само издание вызывало восхищение не только у его современников, но и у крупнейших историков более позднего времени. Принципы передачи текста, которыми руководствовался в данном случае Болтин, с исчерпывающей полнотой изложены им в предисловии, а их важность для всего последующего заставляет меня привести этот фрагмент, ибо его придется вспомнить еще не раз.

Вот что издатель счел нужным сообщить своим читателям.

«Самый текст законов разсудили мы напечатать в пол страницы церьковными буквами, ради лучшаго изображения древних слов и правописания, а против текста, в другом столбце, поставить преложение на нынешнее наречие гражданскими буквами; под каждою же статьею в низу приложить объяснения и толкования слов вышедших из употребления, дабы Читатель мог удобно смысл текста, по толкованию слов, понимать, и видеть сходно ли с ним зделано нами преложение; и как всё то, что напечатано церьковными буквами, есть находящееся в древнем рукописном списке издаваемых законов, а напечатанное гражданскими буквами есть сочиненное нами. — Текст законов точно так напечатан как он в рукописи находится, без всякия перемены, не только в словах ниже в одной букве; равно и статьи разделены также как и там, но прибавлены токмо числа главам и статьям для удобнейшего приискания мест, в случае ссылки на них. — Где нашлись в списке, которому мы следовали, упущения в словах, небрежением писца учиненные, а в других списках оныя слова находятся, те мы внесли в текст, без всякаго усумления; находящиесяж в других списках отмены в словах и целых речах, показали токмо в примечаниях. — Хотяж в некоторых статьях закона Ярославова и ясно видели мы, что слова или речи перемешаны, тоесть задния поставлены на переди, а передния на зади, яко в § 1-м название Русин, долженствующее быть на конце речи с прочими находящимися там отечественными названиями, поставлено на переди весьма не к стате; но мы не осмелилися перенести его в приличное ему место, но оставили тут где оно стоит в подлинике. Приметили мы также, что инде целыя статьи или переставлены с места на другое не по приличию, или одна статья разделена на две, и последняя половина приставлена к другой, что Читатель сам удобно усмотрит; другияж так повреждены от переписок, что о подлином их смысле должно было доходить догадкою, и с великим трудом, однакож, ни тех ни других отнюдь мы не поправляли» [ПР, 1792, VI–VII].

Отсюда можно видеть, что в принципах публикации текста И.Н. Болтин намного опередил свое время, а многократно подтвержденная добросовестность и честность издателя, засвидетельствованная даже объектами его строгой критики (напр., М.М. Щербатов в своем ответном «Письме…»), не позволяет сомневаться в соблюдении им же самим предписанных правил.

К сожалению, гораздо меньшее внимание уделил Болтин описанию рукописи, подготовленной им к изданию, и тех списков, которыми он пользовался для сверки. Известно только, что рукопись была пергаменной, создававшей впечатление большей древности, чем пять остальных, как видно, бумажных; она была наиболее полной по объему вошедших в нее статей и писана «весьма древним почерком» [ПР, 1792, I]; наконец, как и все остальные, она поступила в Синод из какого-то монастыря после августа 1791 г.

Успех, выпавший на долю Болтинского издания, может быть оценен по тому, что его повторение потребовалось уже через семь лет, а незыблемый авторитет удерживался почти четверть века — вплоть до февраля 1818 г., когда появились первые томики «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина.

Собственно спискам Правды Руской Карамзин посвятил всю 3-ю главу 2-го тома своей «Истории…», а также многочисленные к ней примечания. Он предупреждал читателя, что «сверил тексты Крестининского издания Правды Русской» и «нового издания», как он везде называет издание 1792 г., но что оба они неверны. Основанием для такого суждения послужил найденный им древнейший Синодальный список Правды Русской и другой, «также хартейный» (т.е. пергаменный. — А.Н.), который «в библиотеке графа А.И. Мусина-Пушкина есть», и по сличению с которым «в печатном ‹…› находятся неисправности, большею частию умышленные, то есть, мнимыя поправки»[534].

Другими словами, обнаружив в библиотеке одного из издателей Правды Руской 1792 г., в основу которой был положен «хартейный список», такой же «хартейный», Карамзин не сомневался, что имеет дело с одним и тем же документом, поскольку для него не существовало разницы между списками одного и того же памятника, кроме как их древность. Вот почему, критикуя авторов примечаний к изданию 1792 г., Карамзин обращается то к списку XIV в. из библиотеки А.И. Мусина-Пушкина, который теперь известен как «Мусин-Пушкинский», то к Синодальному списку, древнейшему, который он именует «подлинником».

Просматривая примечания Карамзина, можно видеть, с каким удивлением историограф сличал пергаменный Мусин-Пушкинский список Правды Руской, который, как он полагал, был положен в основу издания 1792 г., с текстом самого этого издания, находя почти в каждой статье если не прямую «ошибку», то разночтения[535], в справедливости чего может убедиться теперь каждый, сличив опубликованный в академическом издании 1940 г. Мусин-Пушкинский текст[536] с изданием И.Н. Болтина.

С этого момента в истории издания 1792 г. начинается период, когда критика изданного текста и методов работы издателей следует параллельно попыткам найти и определить оригинал рукописи, которым они располагали. Авторитет «Истории государства Российского» и ее автора оказался настолько велик, что даже К.Ф. Калайдович, взявшийся было по поручению Общества Истории и древностей Российских за подготовку к изданию Мусин-Пушкинской рукописи Правды Руской, долгое время склонен был признавать ее за оригинал издания 1792 г.[537] и только впоследствии высказался против такого отождествления[538]. Однако ученое мнение было сформировано, и первый издатель Мусин-Пушкинского списка Д.Н. Дубенский в примечаниях к изданию писал: «Кто усумнится, что таинственный пергаментный список ‹…› писанный весьма древним почерком, полнейший, им (Болтиным. — А.Н.) изданный, есть тот самый, ныне издаваемый, принадлежащий Императорскому Обществу истории и древностей российских»[539].

Издание Дубенского было осуществлено на достаточно высоком уровне и показывало всё отличие Мусин-Пушкинского списка от текста 1792 г. Но вместо того, чтобы увидеть разницу, Дубенский утверждал их тождество, упрекая Болтина и остальных издателей, названных им поименно, во множестве огрехов. Так, например, по мнению Дубенского, Болтин исключил из древнего текста термин «задница», которое «Болтин заменил ‹…› позднейшим XVI или XV века», что сделано им «измелочного приличия, свойственного веку»[540]. Насколько поверхностно Д.Н. Дубенский ознакомился с изданием Болтина, видно из того, что полюбившаяся ему «задница» (т.е. наследство) находится в издании 1792 г. в а) заголовке, б) в тексте статьи и г) в указателе [ПР, 1792, 85, 89 и V], а сам XVIII век отличался не столько «мелочным приличием», сколько определенным неприличием, распутством и скабрезностью…

Следующий и последний шаг сделал в 1846 г. Н.В. Калачов. Он сличил различные редакции и списки Правды Руской и обнаружил, что наиболее специфические варианты текста 1792 г. соответствуют вариантам одного только Воскресенского списка. Отсюда он заключил, что именно Воскресенский список лег в основу издания 1792 г., будучи дополнен из Академического I списка и из некоторых других[541]. Правда, Воскресенский список был бумажным, а не пергаменным, но если вслед за Карамзиным считать, что издатели не сдержали своего слова и напечатали не один текст, произвольно пополняя его из других списков, то, следовательно, они могли не выполнить и этого своего обещания…

Собственно, на этом и закончилось изучение издания 1792 г. Каждый последующий шаг приводил исследователей к мысли о неточности текста, поскольку он отличался от всех известных списков Правды Руской, а пытаясь объяснить расхождение текстов недобросовестностью издателей, критики, естественно, приходили к выводу о полном нарушении принципов, объявленных в предисловии. Сочетание чисто внешних признаков — Мусин-Пушкин, библиотека, пергаменный список, упоминание о пергаменном списке в предисловии к изданию 1792 года, удивление и негодование Карамзина, — послужили «ядром снежного кома», который уже нельзя было остановить. Почему-то никто не подумал, что в той же библиотеке Мусина-Пушкина пергаменных списков могло быть несколько, что сама библиотека сгорела дотла или исчезла в 1812 г., что вероятность сохранности одного списка ничтожна, что во всех своих работах Болтин был образцом точности и достоверности, и т.д.

Наконец, можно спросить, почему до пожара 1812 г. в продолжении двадцати лет никто из историков не усумнился в точности издания, когда оригинал, был так доступен?

Как бы то ни было, после работы Н.В. Калачова издание 1792 г. становится лишь одним из фактов истории российской археографии и полностью выпадает из поля зрения исследователей настолько, что в историографическом обзоре академического издания текстов Правды Руской 1940 г. В.П. Любимов даже не рассматривает Болтинское издание и только в одном из примечаний без каких-либо аргументов заявляет, что из списка Н.В. Калачова следует исключить «Болтинское издание (№44), представляющее собой компиляцию XVIII века из разных списков»[542].

В этой странной истории решающую роль сыграло, как мне представляется, одно немаловажное обстоятельство. Как известно, после пожара Москвы 1812 г., когда исчезла рукопись «Слова о полку Игореве», поднялись сомнения в ее «достоверности», и скептикам требовалось выставить невеждой или фальсификатором не Болтина, а самого Мусина-Пушкина[543]. Карамзин своим поспешным заключением открыл для них возможность обходного маневра. Насколько такой расчет был точен, показывают колебания Калайдовича, собиравшего воистину «по горячим следам» сведения о рукописи «Слова о полку Игореве», которого он был ревностный защитник. Одним из первых он мог использовать Мусин-Пушкинский список для сравнения с изданием 1792 г. и пришел к выводу об ошибке Карамзина. Но сила общественного мнения и авторитета официального «историографа» оказались столь велики, что даже полное изменение признаков искомого оригинала не разрушило, а лишь укрепило нападки скептиков.

Можно утверждать, что после 1812 г. судьба двух изданий — Правды Руской 1792 г. и «Слова о полку Игореве» 1800 г. оказывается неразрывно связанной, а та или иная точка зрения исследователей по поводу одного из текстов так или иначе отражается на отношении к другому. Упрекая Болтина в ошибках, цитировали Карамзина, но обращались уже не к Пушкинскому, а к Воскресенскому списку, подменяя пергаменный — бумажным, древний — поздним. И в то же время, сопоставляя, сравнивая отдельные части текста издания 1792 г., отыскивая «выброшенные» или «вставленные» куски, критики распоряжались Болтинским текстом с поразительной бесцеремонностью, обвиняя издателей в «антиисторизме» и полностью забывая как о принципах издания, провозглашенных в предисловии к нему, так и об описании оригинала.

Известным итогом подобного рода «исследований» явилась работа С.Н. Валка о Болтинском издании Правды Руской 1792 г. и о «методах работы» ее издателя, опубликованная сначала в «Трудах Отдела древнерусской литературы»[544], а затем в составе более широкого исследования о принципах издания этого текста в XVIII в. — в «Археографическом ежегоднике»[545].

Согласно утверждениям С.Н. Валка, текст издания 1792 г. является компиляцией из восьми списков, находившихся в руках издателей, и в основу издания был положен не хартейный, как указано в предисловии (за который вначале принимали Мусин-Пушкинский список), а, бумажный Воскресенский, по предположению Валка находившийся в Синоде в конце 1791 г. Соответствующим образом археограф представляет и работу И.Н. Болтина над текстом. Так, рассматривая в качестве примера первую статью Правды Руской в издании 1792 г., С.Н. Валк приходит к выводу, что она является «…склейкой того, как она читается в Краткой Правде, с тем, как она читается в Пространной Правде»[546]. Метод же работы издателя он описывал следующим образом: «…Болтин не только по своему разумению соединяет в одно целое разнородные по своему происхождению части текста, но и то, что дошло в исправном, казалось бы, виде, подвергает критике с точки зрения своего понимания и соответственно этому правит текст»[547].

Отказывая Болтину в самой возможности исторического подхода к тому или иному документу, С.Н. Валк пренебрежительно отзывается об исторических взглядах Болтина, а порой в его отношении к историку XVIII в. проглядывает даже враждебность, когда он, упомянув, что «в своих взглядах на Русскую Правду Болтин следовал В.Н. Татищеву», неожиданно заключает: «Мы видим Болтина националистом, апологетом и крепостного права и русского абсолютизма»[548].

Что же касается провозглашенных в Предисловии принципов издания 1792 г., С.Н. Валк пишет:

По-видимому, Валк имел в виду списки Правды Руской, изданные в первом томе ее академического издания 1940 г, — списки, которые физически не мог знать И.Н. Болтин, подчеркнувший в предисловии, что располагал всего только шестью неизданными и двумя изданными списками. Тем удивительнее очередной выпад Валка, что «при таких условиях нельзя удивляться обвинениям Карамзина, что в издании Болтина „находятся неисправности, большею частию умышленные, mo-есть мнимые поправки“»[550].

Суровый приговор, вынесенный «патриархом советской археографии», казалось, должен был навсегда закрыть вопрос о научном значении злополучного издания. Однако существует несколько аспектов, заставляющих еще раз к нему вернуться, чтобы рассмотреть причины и обоснованность столь категорических суждений. Напомню, что критика издания 1792 г. как в момент своего возникновения, так и в наши дни, связана с попытками дискредитировать научную деятельность и поставить под сомнение элементарную порядочность «любителей отечественной истории», превратив их если не в злостных, то в «благонамеренных фальсификаторов»[551]. А это значит, что наш вопрос имеет не только исторический, но и вполне актуальный научный интерес, поскольку от того или иного ответа зависит дальнейшая судьба издания 1792 г.: останется ли его текст «компиляцией» и окончательно исчезнет из научного оборота, или исследователям нашего древнейшего юридического свода законов можно будет возвратить науке принадлежащий ей по праву текст неизвестной сейчас рукописи.

По счастью (или по иронии судьбы), а, может быть, не без умысла со стороны М.Н. Тихомирова, создателя и редактора «Археографического ежегодника», в том же томе, где напечатана работа С.Н. Валка, была помещена работа А.Т. Николаевой об И.Н. Болтине как археографе[552]. Читатель найдет там отзывы о Болтине и его работах таких историков, как С.М. Соловьев, М.И. Сухомлинов, В.О. Ключевский, В.С. Иконников и других, неизменно подчеркивавших глубочайшее уважение ученого XVIII в. к факту, документу и даже букве исторического документа, которое прослеживается во всех без исключения трудах Болтина, оказавших огромное влияние на развитие российской историографии и источниковедения. После всего этого не вызывает удивления и собственный высокий отзыв о Болтине А.Т. Николаевой, когда она пишет, что «характерной особенностью Болтина, как археографа, является чрезвычайно бережное отношение к публикуемому источнику, стремление донести его до читателя в неприкосновенности»[553]. К сожалению, сама А.Т. Николаева не решилась прямо выступить с пересмотром традиционного взгляда на издание 1792 г., ограничившись указанием, что «издатели взяли, как они пишут (выделено мною. — А.Н.), наиболее древний список и сличили его со всеми им известными списками»[554]. Но дальше, снимая сомнения, она писала прямо, что для Болтина «неприкосновенность текста публикуемого памятника была альфой и омегой»[555].

Итак, перед нами две точки зрения на И.Н. Болтина и на его последнюю работу — С.Н. Валка и А.Т. Николаевой, диаметрально противоположные друг другу по своим оценкам этого замечательного исследователя. И если за Николаевой стоят крупнейшие историки прошлого, то на стороне Валка — определенная историческая традиция, требующая своего рассмотрения ab ovo. В данным случае таким «яйцом» оказывается Н.М. Карамзин и его примечания ко второму тому «Истории государства Российского», поскольку он первым усумнился в верности текста 1792 г. и выдвинул сомнения, на которые «не ответил» А.И. Мусин-Пушкин.

Начнем с того, что «ответить» Карамзину А.И. Мусин-Пушкин не мог по той причине, что 2-й том «Истории…» вышел спустя год после смерти графа, рассчитать это при желании довольно просто. Удивительно другое: никто не подумал, почему все эти вопросы и упреки Карамзин не обратил лично к графу, когда пользовался его библиотекой? Однако какой библиотекой — той, что была на Разгуляе до пожара 1812 г., или какой-то иной, в которой находилась рукопись? Вопрос принципиальный, потому что после 1812 г. у А.И. Мусина-Пушкина никакой библиотеки уже не было.

Стало быть, загадка заключается, в первую очередь, в истории пергаменной рукописи XIV в., хранящейся ныне в составе собрания ЦГАДА, которая носит имя «Мусин-Пушкинской» и где, кроме Правды Руской, находится «Закон судный людем», «Выписка из Книг Моисеевых», «Устав Владимира о церковных судех», торговый договор Смоленска с Ригою и Готским берегом 1229 г. и «Устав Ярослава о мостех». В первом томе академического издания текстов Правды Русской В.П. Любимов ничтоже сумняшеся писал, что «сборник этот в начале 40-х гг. Мусин-Пушкин передал Обществу Истории и Древностей Российских» [ПР, 1940, 277], даже не задумавшись о том, что граф умер еще 1.2.1817 г., а передал этот сборник в Общество значительно раньше, 13 марта 1812 г., как то и зафиксировано в «Дневной записке» заседания Общества от этого числа[556].

Более того, этот пергаменный сборник А.И. Мусин-Пушкин передал не вообще в Общество, а для его публикации, благодаря чему он находился не в библиотеке Общества, а у его председателя П.П. Бекетова, как это выяснил еще К.Ф. Калайдович[557] и документально подтвердил в наше время А.И. Аксенов[558]. Бекетов вывез сборник в 1812 г. из Москвы, благодаря чему рукопись избежала участи библиотеки ОИДР и его собрания древностей. Больше этот сборник к А.И. Мусину-Пушкину не возвращался и после изгнания французов готовился к изданию К.Ф. Калайдовичем, который, как мы помним, пришел к заключению, что этот список Правды Руской не мог быть оригиналом издания 1792 г.[559]

Но когда он попал в собрание А.И. Мусина-Пушкина?

Точный и исчерпывающий ответ на это вопрос дал в 1971 г. А.И. Аксенов, опубликовавший в «Археографическом ежегоднике» обзор эпистолярного наследия А.И. Мусина-Пушкина и, в частности, приписку его в письме от 25 марта 1812 г. к А.Н. Оленину, в которой тот сообщал: «В прошедшем январе (т.е. в январе 1812 г. — А.Н.), будучи в Ярославле, удалось мне отыскать и достать Русскую Правду, весьма древнюю, писанную на пергамене, и к оной присовокуплен торговый договор Смоленского князя с Ригою XII века, весьма любопытный. Вы скоро оный увидите напечатанный в Обществе истории и древностей Российских»[560].

Другими словами, все те сомнения, укоры, удивления и обвинения, которые свыше полутораста лет сыпались в адрес И.Н. Болтина и шире — в адрес «любителей отечественной истории», вызваны недобросовестностью самих критиков, которые не удосужились провести действительное расследование и изучение документов, привыкнув повторять друг за другом одно и то же. Можно ли этого было избежать при добросовестном подходе к исследованию текста? Попытаюсь это показать на деле, тем более, что с работой А.И. Аксенова я познакомился только после того, как провел собственное текстологическое изучение издания 1792 г., сверив публикуемый текст со всеми другими списками Правды Руской, изданными к настоящему времени.

Наиболее важным вопросом в оценке текста, изданного в 1792 г., является вопрос о количестве и характере дополнений, которые С.Н. Валк отнес к вопросу о «разночтениях». И всё же, это две разные вещи. Напомню, что при каждом случае использования другого текста Болтин в предисловии обещал делать соответствующие указания в примечаниях. Действительно, они есть, но немного: всего два. В первом случае в текст внесено слово, во втором — статья.

В статью 1-ю Болтин внес слово «ябетник» и на с. 7 в примечании писал: «Слова сего во всех списках Правды Руской кроме Татищева печатанного при Академии Наук (теперь список Академический I, Краткая редакция. — А.Н.), нет, и которое сей достопочтенный муж признает опискою, вместо „обетник“». Как видно из последующего текста примечания, Болтин решился внести этот термин из печатного списка Правды Руской, т.к., по его справедливому мнению, он расширял круг лиц, охваченных статьей.

Второй случай подобного рода можно видеть на с. 98, где под рубрикой «Статья особая» Болтин поместил статью «О муке». Причина такого отличия объяснена в примечании на с. 99: «Сия статья только в одном списке находится и следует непосредственно под 13-ю статьею, последния главы Владимировых законов, а в прочих во всех нет, и для того мы и не причислили ея к главе, а поставили особно».

Никаких других дополнений текста Болтин не указывает. По-видимому, их не было, т.к. далее мы находим только разночтения, позволяющие определить вид текста оригинала издания 1792 г., а в ряде случаев — и вид списков, которые Болтин использовал для сверки. Количество приведенных разночтений вдвое превышает число, указанное в работе С.Н. Валка. (Здесь и Далее примеры даются в следующем порядке: порядковый №, страница издания 1792 г., № статьи по изданию «Правда Русская, 1940 г.» и текст примечания Болтина.)

1. Стр. 18, (ст. 9): «сыпати конем на рот», а в других списках «сути на рот», что есть одно и тож.

2. Стр. 19, (ст. 9): «метальник», а по другим спискам «метельник».

3. Стр. 47, (ст. 49): «занеж ему было годе, ял и хранил». В другом списке: «занеже ему богодеял и хранил». Перьвое кажется правильнее, но то и другое смысла статьи не затмевает.

4. Стр. 65, (ст. 64): «лезут», в других списках «налезут», тоесть сыщут, поймают.

5. Стр. 71, (ст. 74): «сыпати», в других списках «сути», что тож значит.

6. Стр. 79, (ст. 86): «детьский», а в других местах «детеск», есть пристав.

7. Стр. 79, (ст. 87): «любо запа нань будет, любо прихожение нощное», а в других списках: «любо ли запа нань будет, ли запа не будет, любо прихожение нощное».

8. Стр. 85, (ст. 98): «задница». Во всех списках слово «задница» поставлено вместо «сстаток», а сие только в одном; но то и другое есть одно и тож, сиречь наследие, наследственное имение.

9. Стр. 90–91, (ст. 107): «пособят». В других списках «помогут», сиречь кого по суду оправят.

Если эти примечания показывают внимательность, с какой Болтин относился к тексту и спискам, отмечая даже незначительные отличия («лезут» — «налезут»), то следующие два являют пример уважения к тексту рукописи, достойный самых взыскательных археографов. Речь идет об ошибках в тексте.

10. Стр. 22, (ст. 13): «вратайном». На стр.23 примечание: «надо бы написать, следуя правописанию „в ратайном“, тоесть в земледельческом, ибо „ратай“ по Славенски земледелец». Однако Болтин не решается на исправление.

11. Стр. 63, (ст. 61): К тексту «продаст ли господин закупа обель» Болтин дает примечание: «Здесь не достает частицы „за“, которая будучи пропущена писцом весь смысл статьи затмевает». Иначе говоря, Болтин читает текст как «продаст ли господин закупа за обель», что отражено лишь в переводе и примечании, но не в самом тексте.

Такое отношение к тексту для Болтина является правилом, что можно видеть по трем другим примерам, в примечаниях не отмеченным.

12. Стр. 24, (ст. 17): в. тексте «за кормиличу» — не исправлено, хотя в примечании написано правильно «кормилица».

13. Стр. 53, (ст. 53): в тексте можно видеть рядом два написания одного и того же слова — «возметь» и «возме(т)», т.е. в первом случае полная форма, а во втором с выносным «т», что в оригинале было связано, по-видимому, с концом строки.

14. Стр. 68, (ст. 68): сохранена описка писца в раздельном написании «оу видят».

Утверждение С.Н. Валка, что «Болтин по своему разумению соединяет в одно целое разнородные по своему происхождению части текста»[561], оказывается в вопиющем противоречии как с цитированным предисловием, так и с замечанием Болтина, которое находится на стр. 37–38 издания 1792 г. и касается § XVIII «О своде» (ст. 36). Вот что он пишет: «Сия статья есть следствие XVI статьи, как ясно смысл и содержание ея показывают, а потому и должна была состоять с нею нераздельно, или непосредственно по ней следовать, но неразумием переписчиков поставлена особе и в месте неприличном».

Тем не менее, несмотря на такую уверенность, Болтин только указывает свое мнение в примечаниях и оставляет статью на том же месте, как она стояла в списке. Иными словами, он поступает так же, как в отношении частицы «за» в статье 61 (см. выше), не позволяя себе ни малейшего вмешательства в текст, как бы он ни был уверен в такой необходимости.

Приведенные примеры безусловно свидетельствуют в пользу Болтина. Из примечаний вырисовывается крайне внимательное отношение историка к тексту в целом, к отдельным его частям, даже к буквам и к их написанию, как то было заявлено в предисловии. Вчитываясь в текст издания 1792 г., можно заметить, что ни в одном случае издатель не счел возможным облегчить чтение фразы, заменив один термин другим, более понятным или уже объясненным. Хорошим тому примером может служить термин «задница», который так защищал Д.Н. Дубенский в своих нападках на издателя, хотя именно его проще всего было заменить на стр. 89 «сстатком», более понятным, привычным по использованию в предыдущих главах и уже объясненным. Однако и на это Болтин не пошел.

Все эти наблюдения убеждают, что в издании 1792 г. Болтин сохранил неприкосновенным текст списка Правды Руской, который был в его руках, со всеми его характерными описками и вариантами. Как уже давно было установлено, этот текст Пространной редакции по своим особенностям входит в Карамзинскую группу списков Правды Руской, соответствует Музейскому виду и в ряде вариантов совпадает с текстом бумажного Воскресенского списка, с которым его пытались идентифицировать.

Привлечение списков Музейского вида, в том числе и самого Воскресенского списка, в подготовке издания 1792 г. можно установить (или отвергнуть), изучив указанные в примечаниях разночтения и сравнив текст Болтина с другими известными списками Правды Руской. На присутствие у Болтина списков Музейского вида[562] изданный им текст указывает разночтениями 2–4, 6–9 нашей нумерации и статьей «О муке». Специфический вариант только Воскресенского списка отмечается разночтениями 3 и 7. Иное соотношение в вариантах к указанным местам. Так, варианты 3 и 7 имеются только в Музейском II, а вариант 4 — во всех списках Музейского вида, кроме Воскресенского и Воронцовского.

Перечень совпадений вариантов текста издания 1792 г. и только Воскресенского списка можно продолжить, но их не так уже много:

На этом совпадения кончаются. Характерно, что при таком сличении текстов отмечаются разночтения, которые не могут быть объяснены редакционной работой издателя 1792 г., даже если допустить его полный произвол, или ошибками наборщика, а должны быть признаны индивидуальными особенностями рукописи, на которую пал выбор при подготовке издания. При этом звездочкой (*) обозначены варианты, присущие всем без исключения спискам Музейского вида.

Весьма показательно, что разночтения текста издания 1792 г. в большинстве своем перекликаются как с Воскресенским списком, так и со всеми списками Музейского вида за некоторыми исключениями, что указывает на возникновение Болтинского списка ранее общего протографа известных нам списков Музейского вида. Сравнивая приводимые примеры, можно видеть, что написание слов в тексте издания 1792 г. в ряде случаев не проясняет, а затемняет смысл по сравнению с таким же местом Воскресенского и других Музейских списков. Уже одно это должно было вселить сомнение в ту интерпретацию «метода работы» Болтина, которую утверждает С.Н. Валк. Однако, поскольку мнение это было дважды высказано в печати в категорической форме, следует показать текст издания 1792 г. еще с одной стороны — со стороны его формальной структуры.

Все списки Правды Руской Пространной редакции имеют традиционное для каждого вида членение на главы, по большей части с заголовками, писанными киноварью, отмеченными прописными буквами в начале абзаца или каким-либо иным способом. Некоторые виды отличаются еще делением на две неравные части — на «суд Владимира» и на «устав Владимира», за соблюдение чего Болтина упрекал еще Карамзин, считавший такое деление «ошибкой»[563]. Подобное разделение на главы (вернее, на абзацы, т.к. глав меньше) не совпадает с общепринятым делением всего текста на статьи[564], но, будучи своего рода «жесткой конструкцией» для каждого вида, позволяет сравнивать между собой списки разных видов и служит добавочным археографическим признаком.

Критики издания 1792 г., предположив полный произвол Болтина в отношении текста и его структуры, забыли о примечании издателя на стр. 37–38 и, указав на Воскресенский список как на оригинал издания, не потрудились сверить их формальную структуру. В том, что структура изданного текста осталась в первоначальном виде, убеждает не только всё вышеизложенное, но и характерные заголовки, вынесенные над текстом, и членение на «статьи», отмеченные абзацами с начальной прописной буквой.

Подобная сверка структур, полагаю, привела бы их к несколько иным заключениям. Так, сравнивая структуру Воскресенского, а вместе с ним и всех Музейских списков, со структурой текста издания 1792 г., наиболее существенные отличия в членении и объединении абзацев оказываются в статьях 7–8, 20–28, 30–31, 59–65, 71–73, 98–106 (по академическому изданию 1940 г.). Это составляет 32 статьи — четвертую часть всего объема Правды Руской. Различие заключается в группировке статей, в их заголовках, абзацах и т. п., иначе говоря, в той структуре текста, которая меньше всего пострадала от произвола переписчика, оставаясь, как правило, неизменной и в данном случае не позволяющей утверждать использование этих списков в качестве архетипа издания.

Заканчивая обзор издания 1792 г., приходится высказать сожаление, что критик, демонстрируя «ограниченность» и «антиисторизм» И.Н. Болтина, который якобы полагал, что «списки Русской Правды различаются отнюдь не по своему происхождению и различному отсюда значению»[565], не сформулировал свою точку зрения на задачи, преследуемые Болтиным, если те, что объявлены им в предисловии, не соответствовали действительности. Однако С.Н. Валк этого не сделал, остановившись перед утверждением, что с помощью вивисекций над текстами Болтин дополнял и «улучшал» текст Правды Руской.

Этот единственно возможный вывод, напрашивающийся из работы Валка, оказывается и наиболее уязвимым. Уже первый опыт со статьей 1-й должен был его убедить, что Болтин не только «обогащал» текст за счет других списков, но и «изымал» из него необходимейшие его части. Критика удивило, что Болтин «опустил» часть перечня «аще ли будет княжь мужь, или тивун княжь, или тивуна княжа», «прибавил» «ябетника» и «выбросил» «горожанина», «имеющегося во всех списках Карамзинской группы»[566].

Но дальнейшие сравнения — если он их только делал — должны были бы это удивление усугубить. Наряду с разночтениями и выпадением незначительных слов, в главе «О мече» издания 1792 г. отсутствует фраза «или нос ŷтнет», имеющаяся во всех списках Музейского вида в статье 27-й. Далее, совершенно невероятно исчезновение из текста издания 1792 г. шестнадцати (!) статей о приплоде скота, зерна, стоимости труда, содержащих ценнейший материал не только по экономике феодального хозяйства, но и о ценах, соотношении денежных единиц, исчислении «натурального» процента [ПР, 1940, 377–380].

Ни И.Н. Болтин, ни А.И. Мусин-Пушкин, столь живо интересовавшиеся именно такими данными, специально занимавшиеся монетной системой и финансами древней России, не прошли бы мимо подобного материала, использовав его хотя бы в примечаниях, если бы имели его в руках. Но этого не произошло, и статьи эти оказываются неизвестны Мусину-Пушкину даже много позднее, и только Карамзин впервые публикует их по списку «летописи Засецкого» и списку Правды Руской Горюшкина в примечаниях ко 2-му тому «Истории государства Российского»[567].

Столь же невероятно предположить, что Болтин отказался от устава «О городьскых мостех», имеющегося во всех известных списках Музейского вида, кроме двух — Музейского II и Ундольского II [ПР, 1940, 390]. Это тем более показательно, что в примечании к слову «изгой» статьи 1-й Болтин показывает свое знакомство с этим «уставом», но называет его «росписанием городским», известным ему по списку в Псковской летописи, «имеющейся в библиотеке у одного из наших соотечественников древности любителя» [ПР, 1792, 8–9], т.е., по-видимому, у А.И. Мусина-Пушкина. Можно с уверенностью утверждать, что, встретив этот устав в составе хотя бы одного из списков Правды Руской, Болтин не поколебался внести его в издаваемый текст с такими же оговорками в примечаниях, как то было сделано со статьей «О муке».

Подведем итоги. Как можно видеть, текст, изданный Болтиным, не был ни Мусин-Пушкинским, ни, тем более, Воскресенским списком Правды Руской, однако по своему содержанию он имеет много общего с некоторыми текстами Карамзинской группы, в особенности со списками Правды Руской Музейского вида, хотя ни с одним из известных списков не может быть идентифицирован. Является ли это доказательством, что у Болтина не могло быть в руках не известного нам пергаменного списка Правды Руской? Подобная постановка вопроса мне представляется не научной, переводящей плодотворную дискуссию в область веры, где отсутствие оригинала изданного некогда произведения становится единственным доказательством его «подложности». В таком случае, выходом из порочного круга, поскольку скептики не признают иных аргументов, кроме «факта», остается выбор одной из двух точек зрения.

Согласно первой, в руках И.Н. Болтина, известного его современникам и нам как тщательного исследователи и добросовестного историка, находился пергаменный список Правды Руской, который он издал в 1792 г. с возможной точностью, оговорив в примечаниях все немногие дополнения и наиболее серьезные отличия данного текста от других списков. Согласно другой, точке зрения, в окончательном виде представленной С.Н. Валком, издание 1792 г. является бессистемной, случайной компиляцией, прикрытой явной ложью предисловия, которую критик иронически называет «ошибкой»[568].

В первом случае издание 1792 г. предстает блестящей работой первоклассного ученого, проведенной на удивительно высоком уровне для своего, да и последующего времени, позволяя продолжать поиски оригинала изданного текста, в то время как другая точка зрения оказывается лишенной какого бы то ни было интереса и перспективы. Она перечеркивает работу и текст, а заодно бросает тень не только на Болтина, но и на его соучастников в издании, понимавших, что становятся укрывателями безусловного подлога.

Мне представляется, что проведенный обзор издания 1792 г. и сравнение его с наиболее близкими по структуре и разночтениям списками в достаточно степени утверждают первую точку зрения на труд И.Н. Болтина и позволяют окончательно отбросить вторую. При этом следует отдать должное Н.В. Калачеву, который, создав основы для критики и неверной атрибуции текста издания 1792 г., среди всеобщего скептицизма сохранил уверенность в самостоятельной ценности Болтинского списка и высоком качестве его археографической работы.

После всего сказанного, мы можем попытаться наметить историю самого Болтинского списка и работу Болтина над его изданием, а отчасти — и последующее развитие событий.

Пергаменный список Правды Руской, на котором остановили свой выбор «любители отечественной истории» благодаря его «полноте» и древнему виду, поступил в Синод из какого-то монастыря вместе с другими рукописями. Однако вряд ли стоит искать его в реестре рукописей, возвращенных Синодом в места их постоянного хранения. Нет сомнения, что наиболее важные и ценные рукописи удерживались А.И. Мусиным-Пушкиным, однако не для своей библиотеки, а, в первую очередь, для «взнесения» их императрице, занимавшейся в те годы древней российской историей. Менее вероятно, что оригинал издания 1792 г. вернулся из дворца в Синод и «осел» в библиотеке Мусина-Пушкина, поскольку, как мы знаем теперь, его замечательное собрание русских древностей формировалось путем покупок комиссионеров и подарков друзей и императрицы.

Однако хорошо ли знал эту рукопись сам Мусин-Пушкин?

В издании 1792 г. мы не находим никаких следов его непосредственного участия. Это вполне согласуется со свидетельством И.П. Елагина, что болезнь Болтина прервала собрания друзей, и свой замечательный труд историк выполнил в полном одиночестве[569]. Это дает возможность предполагать, что оригинал издания 1792 г. мог попасть в собрание Мусина-Пушкина вместе с бумагами и библиотекой И.Н. Болтина, подаренными графу императрицей после смерти их владельца. В пользу этого говорит, во-первых, тот факт, что в в 1799 г. Мусин-Пушкин выпустил второе издание труда Болтина «без перемен», во-вторых, что главной своей находкой в 1812 г. посчитал не новый список Правды Руской, а список торгового договора Смоленска с Ригой и Готским берегом, который сам он и подготовил к публикации[570].

Новые данные о Мусин-Пушкинской рукописи 1812 г., содержащиеся в письме П.П. Бекетова от 8.11.1813 г., убеждают, что собственно в библиотеку Общества она попала не ранее этого времени, после чего с ней и мог познакомиться Н.М. Карамзин, не удосужившийся точнее установить ее происхождение, а, возможно, введенный в заблуждение К.Ф. Калайдовичем, уверенным поначалу в ее идентичности с Болтинским списком. Что же касается оригинала издания 1792 г., то еще до пожара 1812 г. у него было столько возможностей пропасть, затеряться, погибнуть, быть подаренным, украденным, вернуться в место своего первоначального хранения, попасть к старообрядцам или за границу, что дальнейшие его поиски в отечественных рукописных собраниях и хранилищах представляются сейчас почти безнадежными. С этим следует смириться, признав, что подобно «Слову о полку Игореве», Болтинский список Правды Руской существует лишь в своем точном воспроизведении изданием 1792 г.

Что можно сказать о самом Болтинском списке и о работе историка над его изданием, кроме уже известного из предисловия? Наблюдения над формальной структурой памятника, над составом статей и вариантами текста приводят к заключению, что Болтинский список наиболее близок Музейскому виду, в частности, Воскресенскому списку, но гораздо старше последнего и вряд ли имеет с ним общий протограф. На это указывает отсутствие статей о приплоде скота, устава о «городских мостех» и статьи «о муке». Отсутствие описания рукописи, в которой находился этот список Правды Руской, лишает нас возможности определить заказчика или обстоятельства ее составления, что явилось бы серьезной помощью в объяснении некоторых моментов, например, большой грамотности текста.

Из палеографических явлений обращает на себя внимание преимущественное употребление «ука» с сохранением «оу» в начале слов; паерок употребляется редко, исключительно с предлогами [ПР, 1792, 11, 24, 26, 42, 46]. Наличие выносных букв отмечено только однажды [ПР, 1792,53], однако использование церковно-славянского шрифта для наиболее точной передачи текста заставляет признать отсутствие сокращений и выносов «под титла» явлением характерным для текста оригинала. С этими наблюдениями хорошо согласуется полногласие форм, показывающих, что при создании Болтинского списка на нем еще не отразилось югославянское влияние, столь заметное уже в памятниках письменности первой половины XV века[571]. Таким образом, предварительной датой Болтинского списка Правды Руской следует считать середину или вторую половину XIV века, т.е. время, которым датируется и Мусин-Пушкинский сборник.

Готовя текст рукописи к изданию, Болтин сверял его с пятью другими рукописными списками, указывая в примечаниях наиболее значительные разночтения. Приведенные выше, они помогают установить имевшиеся в распоряжении Болтина виды списков, но, к сожалению, среди опубликованных ни одного из них опознать не удалось:

1. Вариант «сути на рот» (ст. 9), так же как и форма «сути» (ст. 74) встречены только в списках Оболенско-Карамзинского вида [ПР, 1940, 348 и 356].

2. Вариант «метельник» (ст. 9), как и основное «метальник», везде показан с паерком, заменяющим букву «ь». В таком виде вариант имеется в Новгородско-Софийском списке [ПР, 1940, 149].

3. Вариант «занеже ему богодеял и хранил» (ст. 49) соответствует списку Музейскому II, тогда как изданный текст совпадает с вариантом Воскресенского списка [ПР, 1940, 382].

4. Вариант «налезут» (ст. 64) имеется во всех списках Музейского вида, кроме списков Воскресенского и Воронцовского [ПР, 1940, 471].

5. Вариант «детеск» (ст. 86) не найден ни в одном списке Музейского вида и ни в одном из списков Правды Руской, охваченных изданием 1940 г., являясь индивидуальным чтением Болтинского списка [ПР, 1940, 385].

6. Вариант «любо ли запа нань будет, ли запа не будет, любо прихожение ночное» (ст. 87) находится единственно в Музейском II списке и отсутствует во всех других известных [ПР, 1940, 475].

7. Любопытно указание Болтина, что слово «сстаток» (ст. 98) имеется только в издаваемом им списке, тогда как теперь мы знаем, что оно характерно для всех списков Музейского вида, но не встречается за его пределами [ПР, 1940, 386 и 499].

8. Вариант «помогут» (ст. 107) характерен для большинства списков Музейского вида, кроме списка Музейского II [ПР, 1940,388].

Разночтения и варианты позволяют установить, что при подготовке издания 1792 г. в руках у Болтина, кроме печатных, были рукописные списки двух видов Пространной редакции: вид Оболенско-Карамзинский с характерным для его протографа формами «сути» вместо «сыпати», и Музейский вид, к которому был близок и оригинальный Болтинский текст. Сопоставления вариантов внутри списков Музейского вида, приведенные выше, без труда убеждают, что большинство совпадений с Воскресенским списком приходится на долю оригинала, в то время как варианты указывают на знакомство с Музейским II списком.

Можно утверждать, что существовал общий или два близких Протографа для Болтинской рукописи и списков Музейского вида; возможно, что сам Болтинский список явился протографом для списка Воскресенского, дополненного по другим. Однако от предположения, что Музейский II список или Воскресенский находились у Болтина при подготовке издания 1792 г. приходится отказаться. Основанием для этого служит отсутствие даже упоминания об «экономических» статьях о приплоде скота и пр., мимо которых не мог бы пройти Болтин.

Таким образом, я прихожу к выводу, что текст издания 1792 г. является точным воспроизведением Болтинского списка Правды Руской, при подготовке которого были привлечены не известные нам списки Оболенско-Карамзинского и Музейского вида, причем один из списков, воспроизведенный изданием 1792 г. «буква в букву», был непосредственным протографом списка Музейского II в его «канонической» форме. Последнее означает, что сравнение изданного Болтиным текста правомерно проводить только внутри этого вида списков Правды Руской, но никаких других, поскольку индивидуальные чтения данного списка отличаются лишь от списка Воскресенского, будучи характерны для большинства остальных списков Музейского вида, что не увидел (или не захотел увидеть) в своё время С.Н. Валк.

Анализ работы Болтина с текстом еще раз подтвердил высокие требования, предъявлявшиеся русскими археографами конца XVIII в. к изданию древних памятников, высокую точность передачи индивидуальных особенностей списка и критического анализа рукописи — всего того, что получило дальнейшее развитие в российской археографии XIX в. Хочется верить, что теперь исследователи Правды Руской вновь обратят внимание на ее Болтинский список в издании 1792 г., заслуживающий более глубокого и обширного изучения. Это и станет наилучшей данью уважения к трудам и заслугам выдающегося историка и археографа XVIII в., каким был Иван Никитич Болтин. К этому остается добавить, что в 1988 г. В.П. Козлов, сумев идентифицировать пять из шести списков Правды Руской, имевшихся в распоряжении И.Н. Болтина, вскоре обнаружил у И.П. Елагина сообщение и о шестом списке, древнейшем, обретавшемся в пергаменной летописи, которая осталась неизвестной историкам. В ней и находился тот самый «древнейший» список Правды Руской, «который в 1792 году издан тиснением от г. Болтина», что окончательно снимает все возможные на этот счет недоумения[572].