Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий

Царствование Императора Александра II (1855–1881)

При проезде чрез Царство Польское, когда Наследник Александр Николаевич вместе с Государем навестил казармы одного полка и, уходя, несколько отстал от своего родителя, один из заслуженных воинов, украшенный орденами офицер, поглядел с умилением на Цесаревича и сказал: «Я бы желал иметь счастье поцеловать вашу руку». «Позвольте лучше мне иметь честь поцеловать вас!» — сказал Цесаревич и с этими словами бросился на шею к изумленному офицеру, который после поцелуя старался схватить руку Его Высочества, но Цесаревич поспешно снял фуражку, поклонился и побежал догонять Государя. (2)

В мае 1831 года, прогуливаясь со своим воспитателем Мердером по набережной реки Фонтанки в Петербурге. Цесаревич заметил, что на одной из стоящих на реке барок лежит старик рабочий, прикрытый грязной рогожею, весь трясется и громко стонет. Недолго думая, он побежал на барку по настланным доскам, наклонился над стариком и стал его расспрашивать, не слушая строгого голоса своего воспитателя, который, не зная еще, в чем дело, боялся только, чтобы Цесаревич не упал в воду. Но страх Мердера сменился другим чувством, когда, последовав за Цесаревичем на барку, он увидел, как Александр Николаевич, вынув из кармана платок, утирал слезы, катившиеся из глаз бедняка. Вынув из кошелька золотую монету, он подал ее Наследнику, который наклонился к больному старику и положил ему деньги на грудь под рогожу. Больной сказал что-то и перекрестился несколько раз, а Александр Николаевич, не слушая его благословений, перебрался по доскам обратно на набережную. (2)

После восьмимесячного путешествия (со 2 мая по 10 декабря 1837 года) по России Государь Наследник возвратился в Петербург, полный радостного, теплого чувства к русскому народу. В письме к одному из своих наставников он выразил общее впечатление свое от путешествия следующими словами: «Я своими глазами и вблизи познакомился с нашей матушкой-Россией и научился еще более любить ее и уважать. Да, нам точно можно гордиться, что мы принадлежим к России и называем ее своим Отечеством». (2)

Император Александр II решил разделить в 1877 году на Дунае в Болгарии со своим войском тяготы и опасности войны.

Наша армия должна была действовать в разоренной местности, вообще малонаселенной, где не существовало ни торговли, ни промышленности. Отсутствие жизни, признаков цивилизации ставило войска в безвыходное положение. Военные события превратили страну, богатую природой, в пустыню, где башибузуки истребили целые деревни, перерезав и разогнав жителей, не оставив камня на камне. В Болгарии царил один ужас! Следовательно, Государю предстояло жить наравне со всеми под открытым небом, в палатке или в полуразрушенных мазанках.

Эта поездка Императора не могла походить на пребывание Государя Александра Павловича в армии в 1814–1815 годах. Его Величество ехал также и с совершенно иной целью…

Его задачей не было стать во главе победоносной армии и руководить ее действиями, чтобы приобрести лавры военачальника или насладиться собственною славою, являясь при въездах в большие города и даруя им жизнь и свободу. Нет, все это он предоставил своему брату — главнокомандующему — и доблестным войскам. Не в том заключалась цель Царя-страстотерпца, совершившего так много великого, плодотворного для России и его народа, который целые века не имел ни воли, ни суда, ни прав человеческих. Заботясь обо всех, как отец, руководствуясь одною любовью к детям и весь принадлежа им, он мог быть счастлив только счастьем своего народа. Но оно всегда зависит от самопожертвования Царя, и Император стремился теперь стать не во главе своего могучего и воодушевившегося народа, где было довольно начальников и руководителей, а за ним, дабы принимать в свои объятия героев-раненых, покидающих позиции с разбитым сердцем и падающих духом ввиду испытываемых ими страданий. Он хотел также быть свидетелем радостей войск, когда придут они, и иметь возможность отблагодарить вовремя и лично своих богатырей.

Итак, говоря яснее, задача Государя состояла в самопожертвовании там, где никто и никогда не мог заменить народу Царя. Место это есть тыл армии. Такова была цель поездки Его Величества, и отсюда исходит величайшее значение этого нового доказательства любви к народу.

— Я еду братом милосердия, — говорил Государь многим в Петербурге.

Этими словами он ясно указал то место, которое желал занять среди участников кампании. Тяжкий и мучительный крест добровольно возложил на себя Царь-Освободитель! Он обрек себя на невыразимые страдания, ибо какие могут быть радости у брата милосердия вообще, а тем более когда горе каждого солдата должно было обратиться в горе самого утешителя!? Победы, которые неизбежно покупаются сотнями и тысячами жертв, доставляемыми на попечение братьев милосердия, лишь терзают сердце и душу… Кровь, все кровь, вечно страдания, плач, стоны и вопли — вот картина торжества в тылу армии.

Пребывание Государя в тылу армии продолжалось восемь месяцев, и он явил себя там действительно незаменимым, несравненным и всеобщим… не братом, а отцом милосердия. (2)

Однажды Император с генерал-адъютантом князем Витгенштейном отправился из Радовиц в ближайший госпиталь, расположенный в Булгарени.

В других экипажах, следовавших сзади, поместились генералы Рылеев, Салтыков и лейб-медик Боткин.

На полдороге Государь обогнал несколько человек раненых, которые с трудом тащились по направлению к лазарету. Увидев их. Его Величество приказал кучеру остановиться. Князь Витгенштейн выскочил из коляски, чтобы расспросить идущих солдат. Оказалось, что они стараются доплестись до Булгарени, а за огромным количеством раненых на них не хватило ни повозок, ни носилок. Когда князь доложил это Императору, то Его Величество быстро вышел из экипажа, подошел к раненым и стал взволнованным голосом расспрашивать, откуда они идут, куда ранены, и, выбрав трех тяжелораненых, приказал им сесть в его коляску, а других поручил разместить в экипажи свиты.

Солдаты совершенно ожили от милостивых слов Государя, но не решались исполнить приказание Императора.

— Мы дойдем… Ваше Императорское Величество, недалеко уже до госпиталя. — говорили они, но, видя, что Государь настаивает на своем решении, повиновались.

Коляске было приказано подъехать ближе, и тогда Император сам начал усаживать раненых. Князь Витгенштейн поместился на козлах рядом с кучером, а на его место сел солдат, два других влезли внутрь экипажа, свесив ноги на подножки.

Завидев столь необыкновенный поезд с ранеными еще издали, доктора и сестры милосердия вышли навстречу Императору. Никакими словами невозможно передать, что чувствовали в такую минуту смотрящие из палат госпиталя присутствующие и едущие и сидящие рядом с Государем солдаты. (2)

Государь Император прибыл в деревню Парадим. Дом, отведенный для Монарха, был жалкая хижина, низкий, с маленькою входною дверью, без печи, он имел самый убогий, непривлекательный вид. По приезде Государь тотчас вошел с главнокомандующим в мазанку.

Погода стояла весьма холодная, и после получаса пребывания в хате Император почувствовал жестокую стужу, хотя он это никому не заявил, и продолжал переносить ее наравне со всеми.

Перед вечером Государь еще больше почувствовал, какая пронизывающая сырость была в хате и как ему будет неудобно здесь спать. Тогда Его Величество вышел на улицу, предпочитая быть на воздухе, и пошел осмотреть бивуак своего Почетного конвоя.

«Хорошо ли вам тут?» — спрашивал Государь офицеров, заглядывая в палатки.

Наконец, после расспросов и осмотра помещений нижних чинов Его Величество подошел к саперам и решил обратиться к ним с просьбою: «Очень уж мне холодно в мазанке, — сказал Император, — не сложите ли мне, голубчики, небольшую печь?»

Эти слова великого, самодержавного, но смиренного Императора тронули до слез конвойцев, и на другое утро в отсутствие Государя саперы сложили большую печь, а один купец обил всю комнату солдатским сукном, так что Государь, вернувшись домой, не узнал своего помещения и затем неоднократно говорил, что за время войны он нигде еще не пользовался таким удобством, как в Парадиме. (2)

При штурме Горного Дубняка, Лейб-гренадерского полка капитан Лукошков был тяжело ранен, но Государю донесли о нем в числе убитых. За обедом, обращаясь к находившемуся в почетном конвое поручику того же полка Поливанову. Государь сообщил ему о смерти Лукошкова.

Поливанов поехал в Богот узнать о судьбе своего товарища и там нашел его в числе тяжело раненных, однако еще живым.

Когда об этом доложили Государю, то Его Величество немедленно сам поехал в Богот, чтобы навестить умирающего.

Но этим не ограничилось Высочайшее внимание к судьбе этого офицера. В 1880 году, 13 апреля, в день полкового праздника, лейб-гренадер капитан Лукошков, лежа в Мариинской больнице, ждал посещений друзей-однополчан и солдат своей роты. Но в отворившуюся дверь вдруг неожиданно вошел Государь Император.

— Твой первый шеф приехал поздравить тебя с полковым праздником. — произнес Государь, подавая руку больному.

Лукошков, тронутый до слез, едва мог выговорить слово.

Император сел к нему на кровать и старался его успокоить.

— А знаешь, кто к тебе еще пришел? — продолжал Монарх. — Твой фельдфебель и двое солдат роты. Я их встретил на лестнице и обещал сам доложить об их приходе. Можно позвать? — спросил Государь.

Затем Его Величество сам отворил дверь, позвал солдат и еще боле получаса разговаривал с Лукошковым и солдатами. (2)

На полковом празднике лейб-казаков, совпадавшем со взятием кавказскою армиею Карса. Его Величество пожелал откушать пищу, приготовленную для праздничного обеда нижних чинов. Когда Государь подошел к столу, то Его Высочество главнокомандующий крикнул:

— Ребята, дайте ложку.

Казаки начали переминаться.

— Эх, да у них и ложки-то нет, — улыбаясь, сказал Государь.

Это замечание заставило близ стоящего казака полезть за голенище и достать ложку. Вынув ложку, казак вытер ее своими пальцами и подал Государю. Монарх, видя все это, улыбаясь, взял у казака ложку и начал ею кушать казачьи щи. (2)

Император Александр Николаевич в начале кампании, выходя из палатки, где лежали труднобольные, на прощание пожелал им поскорее выздороветь. Совершенно неожиданно для всех в ответ на это пожелание прокатилось дружное:

— Рады стараться, Ваше Императорское Величество!

Государь горько улыбнулся и промолвил:

— Не от вас это зависит! (2)

После взятия Плевны, наградив всех отличившихся. Государь подумал и о себе.

Утром 29 ноября, собираясь в Плевну. Император спросил графа Адлерберга:

— Как ты думаешь, это ничего, если я надену Георгиевский темляк на саблю? Кажется, я заслужил.

Приехав в Плевну уже с Георгиевским темляком, Государь подошел после молебна к Великому Князю Николаю Николаевичу и сказал:

— Я надеюсь, что главнокомандующий не будет сердиться на меня за то, что я надел себе на шпагу Георгиевский темляк на память о пережитом времени.

Узнав о награде, которую сам себе выбрал Государь за полугодовые усиленные труды, опасности и лишения войны, офицеры Почетного конвоя решили поднести ему золотую саблю. К несчастью, настоящую золотую саблю негде было взять, а потому офицеры решили временно поднести обыкновенную золотую саблю без надписи, с тем чтобы в Петербурге заменить ее другою.

Второго декабря, принимая офицеров конвоя с саблей. Государь произнес:

— Я очень доволен и этой саблей, и другой мне не нужно. Искренно благодарю вас за эту дорогую память о вас и еще раз спасибо за службу.

Думал ли кто-нибудь, что эта простая сабля в недалеком будущем ляжет на крышку гроба незабвенного Монарха, как самая им любимая и почитаемая? (2)

В другой раз, придя в госпиталь, Государь подошел к раненому офицеру Ковалеву, которому только что была сделана ампутация ноги. Сильные страдания сделали больного чрезвычайно раздражительным и капризным, и он почти не хотел отвечать на расспросы Его Величества. Но Государь во что бы то ни стало желал добиться от него ответа.

— О чем ты грустишь? — спросил Император.

Ковалев молчал.

— Но ты себя уже лучше чувствуешь? — продолжил расспросы Государь.

— Нет… — коротко ответил Ковалев, нахмурив брови.

— Может быть, ты чем-нибудь недоволен?..

— Меня… — сказал Ковалев уже дрожащим голосом, — постоянно смущает мысль… о моей матери… Она жила всегда со мною… я ее содержал, а теперь… останется одна… на всем свете, без куска хлеба… Мною потрудилась она, бедная… чтобы меня поставить на ноги.

Эти простые, душевные слова молодого офицера тронули Государя, и, желая скрыть свое волнение. Его Величество сказал в ответ несколько утешительных слов и отошел.

Вечером Царь сказал генерал-адъютанту Рылееву:

— У меня целый день не выходит из головы бедный Ковалев. Эта святая любовь его к матери меня истинно тронула… Как он отзывался о ней, сколько в его словах было чувства!.. Я не могу забыть!

Затем, подойдя к письменному столу, Государь достал крупную сумму и произнес:

— Вот что! Надо ему помочь… Возьми эти деньги, положи как-нибудь ему под подушку, но, пожалуйста, сделай так, чтобы он не знал, что это от меня… (6)

В 1859 году, при отъезде Государя из Чугуева, после смотра, когда он вышел на крыльцо, ямщик, вместо того чтобы сидеть на козлах, стоял подле коляски, а на козлах торжественно восседал великолепный пудель, любимая государева собака, постоянно сопровождавшая его в путешествиях. Сначала этого не заметили, но когда Государь подошел к коляске, то губернатор спросил ямщика, отчего он не на козлах? Ямщик ответил:

— Никак нельзя, ваше превосходительство, там их благородие уселось.

Государь рассмеялся и сказал ямщику:

— А ты их оттуда кнутиком, кнутиком. (6)

В бытность свою командиром гренадерского корпуса Н. Н. Муравьев после обычной своей прогулки зашел в госпиталь и, заметив у одного из больных с левой стороны груди небольшое пятно на рубашке, призвал доктора и спросил:

— Отчего пятно у моего гренадера?

Доктор объяснил, что у больного застарелая грудная фистула, которая, будучи закрыта, может произвести одышку и тоску. Тогда Муравьев приказал смотрителю госпиталя капитану Мордвинову озаботиться частою переменою белья на больном. Не прошло и часа после посещения госпиталя Муравьевым, как приехал его адъютант удостовериться, исполнено ли его приказание. К несчастью, рубашку на больном еще не успели переменить, и адъютант должен был доложить о том строгому начальнику. Через несколько времени в госпиталь прибыл дежурный по караулам штаб-офицер и объявил Мордвинову приказ корпусного командира отправиться на гауптвахту. Однако вскоре ему возвратили саблю и потребовали к Муравьеву. Последний встретил его, впрочем, довольно милостиво и, расспросив о прежней службе и родственных связях, сказал:

— Хотя я с вами, кажется, и в дальнем родстве, но на службе шутить не люблю и привык, чтобы мои приказания были тотчас исполняемы. (1)

Когда Н. Н. Муравьев был назначен в 1855 году наместником кавказским, то по приезде своем в Тифлис он прежде всего решился уволить массу лишних чиновников, прикомандированных к канцелярии наместника. В числе этих чиновников находился и известный писатель граф В. А. Соллогуб. При общем представлении ему служащих, когда была названа фамилия графа. Муравьев спросил:

— Вы автор «Тарантаса»?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. — отвечал Соллогуб.

— Ну, так можете сесть в ваш тарантас и уехать. (1)

Муравьев имел привычку после утренних занятий отправляться на прогулку по Тифлису. Во время одной из таких прогулок к нему подошел солдат и подал прошение, в котором жаловался на своею ротного командира. Муравьев взял бумагу, прочитал ее и обратился к солдату со следующими словами:

— Я приму твое прошение, потребую дело, рассмотрю его лично, будешь прав — взыщу с ротного командира, нет — пройдешь сквозь строй! Выбирай!

Солдат подумал, взял прошение обратно и скрылся. (1)

Знаменитый ученый академик Бер приехал в Тифлис во главе экспедиции, снаряженной Географическим Обществом для научных исследований. Бер счел долгом представиться вместе с членами экспедиции Муравьеву. Последний вышел в приемную и обратился к Беру с вопросом:

— Кто вы такой?

— Академик Бер, — отвечал тот.

— А зачем вы здесь?

Бер объяснил.

— Ну, извините. — продолжал Муравьев. — ничем не могу быть полезным, вы хлопочете о размножении рыб, а я — солдат, время военное.

— Я с удовольствием помог бы вам, генерал, — возразил Бер, — да, к сожалению, слишком уже стар. (1)

Муравьев внес в веселую общественную жизнь Тифлиса мертвящую скуку. Все словно замерло. Муравьев вел жизнь необыкновенно строгую и воздержную: соблюдал все посты, не дозволял себе никаких общественных удовольствий, никакого развлечения, за исключением, и то изредка, партии в шахматы. Неуклонно требуя от подчиненных своих точного, без малейшею упущения, исполнения лежавших на них обязанностей и даваемых поручений, Муравьев не менее был строг и к самому себе. Все его время, все его досуги были посвящаемы службе. Педантизм его в этом отношении доходил до крайности. Однажды правитель его канцелярии Щербинин уговорил его посетить театр, доказывая необходимость поощрить учреждение, имеющее несомненное влияние на развитие нравов и способствующее слиянию туземцев с русскими. Муравьев поехал в театр. На другой день Щербинин спросил его: остался ли он доволен спектаклем?

— Да, хорошо, — отвечал Муравьев. — но я на вас сердит за то, что вы отняли у меня несколько часов, принадлежавших службе.

На это Щербинин заметил, что предместник Муравьева князь Воронцов, который без устали целый день посвящал делам, вечером уже ничем не занимался, любил собирать у себя общество и с удовольствием принимал участие в общественных развлечениях.

— Потому-то, — возразил Муравьев. — при нем так мало сделано в сравнении с тем, что могло бы быть совершено. (1)

Один из чиновников особых поручений сибирского генерал-губернатора Н. Н. Муравьева-Амурского, узнав о злоупотреблениях нерчинского почтмейстера, доложил о том своему начальнику.

— Что же мне делать с ним? — отвечал Муравьев, — вы знаете, что почтовое ведомство у нас status in statu. Я не имею никакой власти остановить какое-либо зло, делаемое почтовым чиновником в его конторе. Мало того, я сам делаю в Иркутск визиты губернскому почтмейстеру собственно для того, чтобы он моих писем не перечитывал и не задерживал. (1)

Корпусный командир Набоков во время развода, желая что-то сказать начальнику дивизии генералу Гартонгу, крикнул ему: «Николай Иванович!» Гартонг поспешил на зов. В то же самое время с гауптвахты караульный офицер, сделав на караул и вложив шпагу в ножны, скорым шагом направился через плац к Набокову.

— Что прикажете, ваше высокопревосходительство? — спросил Гартонг, подойдя к нему.

— Позвольте, батюшка, позвольте, — отвечал Набоков. — на гауптвахте что-то случилось: караульный офицер идет сюда.

Между тем караульный офицер подошел и сделал под козырек.

— Что такое, батюшка, случилось? — спросил его Набоков.

— Ваше высокопревосходительство изволили меня звать? — отвечает офицер.

— Когда, батюшка?

— Ваше высокопревосходительство изволили кричать: Николай Иванович!

— A-а! Так вас зовут Николай Иванович? Очень приятно познакомиться. А меня зовут Иван Александрович. — прибавил Набоков, протягивая руку совсем растерявшемуся офицеру. (1)

Михаил Дмитриевич Скобелев был человек крайне вспыльчивый. Вспыливши, он был иногда невоздержан на словах, но умел заглаживать свою невоздержанность, как никто другой. Много среди войск кавказского округа ходило рассказов о ею рыцарском заглаживании своей вины. Вот один из образчиков.

Был январь месяц 1881 года, русские траншеи железным кольцом охватили текинскую крепость Геок-Тепе… Готовился штурм… Но, прежде чем отважиться на это смелое предприятие, решено было произвести самую тщательную рекогносцировку крепости; рекогносцировка крепостною рва выпала на долю молодою прапорщика М.

— Смотрите, встретите неприятеля, не ввязывайтесь в бой, а отступайте, — напутствовал молодого офицера начальник штаба полковник Куропаткин.

Отряд прапорщика М. до того был малочислен, что о схватке не могло быть и речи. Едва стемнело, как полувзвод пехоты под командою М. не вышел, а выполз из траншей; ползком прошел он все пространство, отделяющее русскую линию от крепостного рва, тихо спустился в ров, но не успел сделать и десяти шагов, как послышались голоса текинцев. То был ночной дозор, обходивший внешнее пространство крепости, и, судя по голосам, довольно многочисленный. Нужно было исполнить приказание начальника штаба, отступать, и маленький отряд начал свое отступление. Но едва показались очертания русских траншей, как перед молодым офицером точно из-под земли выросла фигура Скобелева.

— Вы откуда?

— Из рекогносцировки.

— Сделали ее?

— Никак нет, отступаем, ваше превосходительство.

— Трус! — громовым голосом произнес генерал и повернулся спиною.

Несчастный, убитый горем офицер хотел объясниться, но разгневанный генерал не хотел ничего слушать и быстро удалился.

Ужасное имя «трус» в мгновение ока облетело все траншеи, и положение М. сделалось ужасным… Все знали, что храбрый Скобелев назвал его трусом, и никто не знал истинной подкладки. Кто поверит его оправданиям? Отныне всякий будет смотреть на него как на презренного труса… Так думал несчастный, и эта мысль до того засела в его голову, что ни на минуту не давала ему покоя: ему казалось, что все на него смотрят с презрением, все от него отворачиваются. Он был близок к умопомешательству. Но вот в одну из безсонных ночей накануне самого штурма счастливая мысль осеняет М… Опрометью бросается он к ставке главнокомандующего.

— Ваше превосходительство, я не трус, дозвольте мне доказать это, — дрожащим голосом и с воспаленными глазами говорил юноша.

Скобелев внимательно посмотрел на него.

— В охотники?

— Точно так, ваше превосходительство!

И через пять минут М. вербовал уже охотничью команду, которая должна была броситься на грозные стены Геок-Тепе и пожертвовать собою, чтобы облегчить успех штурма товарищам.

М. ожил и деятельно готовился к штурму.

Настало утро, загрохотали батареи, посылая смерть осажденным, раздались звуки музыки, и штурмовые колонны с развернутыми знаменами, предшествуемые штурмовыми колоннами, двинулись на штурм… Штурма описывать не будем. Но вот одна из деталей этого дела: на небольшом кургане внутри взятой крепости верхом на коне стоит Скобелев, окруженный своим штабом. В нескольких шагах от него небольшая горсть охотников штурмует блиндированную саклю. Сакля наконец взята, защитники перебиты, но видит генерал, что и от охотников осталось только два человека и то раненые: молоденький солдатик и прапорщик М. Обезсиленные, обливаясь кровью, они отбиваются от врага, помощи нет и ожидать неоткуда, а тут еще три всадника мчатся на подмогу своему товарищу… Бедный М. погиб, слышится в свите генерала…

— М., отступай назад, — раздаются крики, — отступай, пока не поздно. — Но М. ударом штыка выбил одного всадника из седла, бросается на другого, а между тем на него мчатся новые три текинца.

— Отступай, отступай! — все громче и громче раздаются голоса.

— Нет, он не отступит, — резким голосом произнес Скобелев и, дав шпоры коню, стремительно бросается по направлению к всадникам, скачущим на М…

Вся свита ахнула от неожиданности, а Белый генерал, свалив ударом шашки одного туркмена, устремляется на другого. Те, вероятно, узнали Белого генерала, круто повернули назад и помчались в карьер… Когда опомнилась свита генерала и примчалась на поле сражения. Михаил Дмитриевич обнимал уже израненного М.

— Простите, голубчик, простите за это гадкое слово. Вы пристыдили меня, — говорил он. (6)

Во время рекогносцировок в окрестностях Ловица и под Плевною, генерал Скобелев страшно безпокоил турок. Находясь постоянно впереди войск, он, таким образом, нередко служил мишенью для неприятельских выстрелов. Под Плевною у него в один день турки убили две лошади; когда последняя упала вместе с ним, все думали, что наконец и его поразила вражья пуля, но ничуть не бывало. Через несколько минут он опять появился впереди войск, не обращая ни малейшего внимания на падавшие вокруг него пули и гранаты.

— Сколько сегодня, генерал, вы потеряли лошадей? — кто-то спросил у Скобелева.

— Всего только две, — отвечал храбрый воин. — Не знаю, право, за что турки так безпощадно преследуют моих лошадей: кажется, они им ничего худого не сделали… (6)

Зная хорошо натуру русского человека, Скобелев понимал, что усталому солдату после боя горячая пища будет лучшею наградою за понесенные труды и лишения. И вот за своими полками он постоянно возил ротные котлы. Нельзя прочий обоз брать, но чтобы котлы были взяты.

Под Ловчей в последнюю Русско-турецкую войну при штурме турецких позиций, когда утомленные солдаты остановились, говоря ему: «Моченьки нету от усталости, ваше превосходительство!», Скобелев кричал им:

— Благодетели! Каша будет, вечером кашей накормлю. Возьмите еще турецкую батарею!

И солдаты, смеясь от души, напрягали последние силы и брали неприятельское укрепление. (6)

Маститый митрополит Исидор (Никольский) очень часто проявлял остроту своего ума не только в речах, но и в деловых резолюциях.

Так, один из сельских священников Новоладожского уезда, желая перевестись в Петербург, где положение духовенства вообще очень завидно, написал о том его преосвященству и мотивировал просьбу тем, что он уроженец города Петербурга и весьма скучает в чужом месте.

На эту просьбу последовала такая резолюция высокопреосвященного: «Я сам уроженец города Тулы и, однако же, проситься о переводе на службу в тульскую губернию не имею никакого желания».

Духовенство одного столичного собора отказалось служить панихиду по М. Ю. Лермонтову, заказанную литераторами по случаю пятидесятилетия смерти поэта, мотивируя отказ тем, что Лермонтов умер не своей смертью. Тогда обратились к митрополиту Исидору. Выслушав просьбу, он ответил:

— Разрешаю не ради умерших, а ради живых по вере их! Умерших Бог рассудит! (6)