Истории без любви

VII

Два массивных болта лежали на ладони Сахарнова. И все, кто стоял рядом, отчетливо видели блестящие нитки резьбы, смятые, разорванные огромной силой. Всего три нитки.

«Вот вам и причина аварии, — сказал Кучук-Яценко. — Три нитки резьбы вместо десяти. Машина весит двадцать тонн, а эти болты от силы двести граммов. Таков гигантский эквивалент пренебрежения качеством. Интересно, какой завод выпускает такие электромоторы?»

Как только сборщики отделили головную часть К-700, из стального отсека на промасленный грунт площадки выпали эти болты, вырванные с корнем из крепежных гнезд, отброшенные гигантской силой черт знает куда и наделавшие в замкнутом пространстве головной части немало бед, подобно разрушительному урагану. Сахарнов быстро нагнулся и поднял их. Большого опыта не требовалось, чтобы с первого взгляда определить — это первоисточник аварии...

Вины патоновцев тут не было. Но разве суть только в этом? За месяцы работы над машиной, за спорами, поисками, размышлениями наедине с самим собой, произошло то, что становится неизбежным. Уже нет возможности бесстрастно взирать на искореженные лопатки винта, срезанные будто от выстрела ребристые грани чугунного кожуха, укоризненно поблескивающие свежим изломом металла. И чувство такое, будто эти вырванные с мясом болты били, крушили не только бессловесный металл, но и тебя самого. Потому что боль от всего увиденного была почти физической, ощутимой.

Исковерканный мотор уже стоял на земле. И они склонились над ним. Оставшиеся четыре болта еще держались. Но когда Кучук-Яценко коснулся головки одного из них, тот подался легко, без усилий вышел из гнезда.

— Сколько дюймов должна быть его длина по норме?

— Десять, — ответил кто-то из сборщиков, не задумываясь, как таблицу умножения.

— А сколько здесь?

— На глазок дюймов пять. Не больше. И шайб Гровера нет. Поставили бы их, может, и не случилось бы всего.

— Все равно авария бы случилась. Не сегодня, так завтра. Не здесь, так на полигоне, а еще хуже на трассе, где нет под рукой ничего. Металл сегодня небрежности не прощает. Другая техническая эпоха, новые требования, более жесткие, а лучше сказать — жестокие. Мы сами требуем этого, создавая машины. Они же вправе требовать того же от нас. Закон обратной связи. Время птицы-тройки, сработанной топором да долотом, кануло. Верно я говорю, Василий Алексеевич?

— Верно, — откуда-то снизу откликнулся Сахарнов. Главный конструктор почему-то сидел на корточках перед искалеченным мотором.

— Потеряли что-нибудь, Василий Алексеевич? — участливо спросил кто-то из сборщиков.

— Да нет, просто хочу узнать, где делали этот мотор. Кто изготовитель сего парадокса?

— Ну и кто же? — заинтересованно произнес Кучук-Яценко.

— Попробуй, разберись! Вот смотри. Есть номер мотора, есть дата выпуска. А название завода отсутствует. Одни общие слова: «Сделано в СССР».

— Роскошная формулировка для бракоделов. Можно прикрыть разгильдяйство одного ответственностью двухсот пятидесяти миллионов. Григорий Багратович Асаянц ломает голову, какой бы выразительный знак-символ ставить на изделия нашего опытного завода, обсуждает вопрос о фирменном знаке с художниками и с руководством института, а здесь смотри, как просто распорядились твоим добрым именем, и моим, и всех других сборщиков. И невдомек, что подобные действия, как цепная реакция, несут в себе ущерб не только экономический, но и политический.

— А что ты хочешь, Сергей Иванович? Чтобы халтурщики тебе на станине автографы свои оставляли?

— А почему бы и нет? Ты же ставишь свою фамилию под чертежами машины. Василий вот расписывается под актом испытаний. Сборщики визируют эти акты.

— Так то же машина какая...

— А мотор, между прочим, часть этой машины. Болты-недомерки тоже. И твое доброе имя, да и мое зависят от этих вот винтиков. Где, кстати, гарантия, что запасной движок будет лучше, долговечней?

— Ну теперь-то мы болты сами проверим и шайбы Гровера поставим, да и крепежность усилим.

— То-то, что сами. Сделаем работу за дядю, который уже забыл, наверное, что сотворил.

Директор завода появился на площадке незаметно. И теперь с понимающей улыбкой слушал этот разговор.

— Правильно, Сергей Иванович! Спусти на землю эту творческую личность, — заметил он Кучуку-Яценко. — Парить в технических эмпиреях хорошо, но у меня план, график и, между прочим, даже «тринадцатая зарплата»... Кстати, машины для транспортировки К-700 заказаны на завтра. У вас срыв надолго?

— Машины придется отложить, Григорий Багратович, дня на два. Не больше. Мотор надо менять. Кстати, кто его изготовитель?

— Можно выяснить по накладной. Я дам команду. А у вас-то как?

— Поставим запасной мотор. И останемся без всякой подстраховки.

— А сколько это займет времени?

— Ерунда, всего день. Но из них, как известно, не возвращается ни один...

Со сборочной площадки Асаянц всегда предпочитал возвращаться в свой кабинет по галерее, что узким бетонным карнизом опоясывала почти все цехи. Это давало возможность, как с капитанского мостика, разом окинуть взглядом сложное хозяйство завода. Сейчас директор, быстро шагая привычным путем, машинально смотрел вниз на размеренную жизнь сборочного и механического цехов, оставаясь мыслями там, на площадке, возле разобранной машины.

Кучук-Яценко считает, что все задержится дня на два. Но в горячке, в раздражении забыли, что сегодня четверг. Завтра сборщики лишь успеют заменить мотор да опробовать узел. И — конец неделе. Просить поднажать, поработать в субботу и воскресенье — бесполезно. Люди устали. Слишком в высоком темпе прожили они весь период работы над К-700. И в этой усталости, в очередном, а главное, бессмысленном аврале они могут допустить невольную ошибку, напортачить. Нет, перерыв необходим, чтобы перевести дух, оглядеться, оторваться от машины. Тогда и на собственную работу каждый из них даже после двухдневного перерыва посмотрит другими глазами. Но время... В следующий четверг кончается январь. Кончается срок, который был запланирован для К-700. Весь заводской план первого месяца под угрозой из-за этих проклятых болтов-недомерков.

Патон не забыл, как шесть месяцев назад они втроем — Сахарнов, Кучук-Яценко и Асаянц — в присутствии гостя из Москвы назвали окончательные сроки завершения работ по К-700. Спустя два месяца, тщательно изучая перспективные планы опытного завода на грядущий год, Борис Евгеньевич не преминул напомнить о той беседе Асаянцу. По предварительным прикидкам, отправка К-700 на полигон значилась в тех планах в марте.

— Это должно быть в январе, — жестко сказал академик. — Ни одна машина из тех, что мы делали до сих пор, не была так необходима. Ждут ее на трассе. Ох как ждут! Знаешь, что сказал... — директор ИЭС назвал фамилию члена правительства, — когда увидел, как варят вручную стыки труб? Варварство в эпоху НТР.

— Так это «варварство» происходит во всем мире, — возразил Асаянц.

— А мы на него не имеем права. Особенно при нашем размахе работ и климате...

Патон тогда только что возвратился с большого межведомственного совещания в нефтеносной Тюмени и весь еще был под впечатлением увиденного.

Так из марта окончательная доводка К-700 и отправка ее на полигон была перенесена на январь. Асаянц про себя только крякнул, еще раз удивляясь скрупулезной памяти Патона. Но ничего не поделаешь, сам назвал реальные сроки. План — уже закон. А январь — один из самых трудных месяцев. Это Григорий Багратович знал по своему директорскому опыту хорошо.

...Он остановился на галерее и посмотрел вниз, на хозяйство шестого цеха. Там, на просторной площадке, как угрюмые заплаты на ярком полотнище, безмолвствовали отдельные станки. Плафоны индивидуального освещения над ними были погашены. Асаянц пересчитал безжизненные темные пятна. Двадцать семь. Он уже знал эту цифру.

На утренней планерке по селектору начальник цеха вдребезги простуженным голосом прохрипел в микрофон: «У меня не вышли на работу двадцать семь человек. Грипп». И при этом чихнул. В динамике кто-то засмеялся: «Верно! Не соврал!» Но тотчас замолк, когда Асаянц участливо спросил: «А ты сам-то как, Вячеслав Васильевич?» — «Нормально, — проговорил динамик с хорошим французским прононсом. — Грипп начальство не берет. Слишком большое нервное напряжение». — «Все упорствуешь?» — «На том стоим, Григорий Багратович...»

...Двенадцать месяцев назад, когда в цехах опытного завода заалели плакаты: «Что сделал ты для К-700 — машины века?», выдержал Асаянц не то чтобы бой, но приличную схватку с начальниками двух ведущих цехов — шестого механического и сборочного. Упрямые оказались ребята...

С первого дня, как существует опытный завод, внедрен здесь принцип специализации. Сам же Асаянц и вводил его. Тогда они неплохо поработали с главным инженером, хотя на совещаниях и планерках кое-кто из начальников цехов упорно высказывался против «уж очень подробного разделения труда». И Григорию Багратовичу вместе с главным инженером пришлось не только внедрять новый цикл, но и ломать представления о целесообразности устоявшихся инженерных решений. Противники выдвигали тогда веский аргумент: «А как быть с качеством? При такой обезличке кто будет отвечать за него? Это на большом предприятии с размахом, где продукция идет на конвейер, такое возможно. Наш же завод опытный. Тут к машине-то человек привыкнуть не успеет, а дело сделано».

И Асаянц с упорством орудия, бьющего прямой наводкой, долбил тогда сознание скептиков: «Вы должны добиться классной работы от каждого. Понимаете, от каж-до-го ка-че-ство?..»

Постепенно страсти улеглись. Специализация завоевала права гражданства. И даже самые заядлые противники со временем признали: «Действительно, так лучше».

И вот когда на завод пришли чертежи К-700, Асаянц — инициатор и ревнитель раздельного принципа — сам же отказался от него. Сроки изготовления машины выдвигались жесткие и вынуждали к подобному тактическому отступлению. Необходимо было сосредоточить всю сборку в одних руках. И в который уже раз Григорий Багратович вновь столкнулся с трудностями в попытке изменить раз и навсегда заведенный порядок. Ох уж эта сила привычки!

Сборку такой большой машины решено было поручить шестому механическому. Это было сделано для того, чтобы у бригады все в любой момент было под рукой до последнего болта и малой шайбочки. Даже перевели опытного бригадира Сапоненко в шестой. И тогда «полез в пузырь» начальник сборочного. На совещании у директора завода он произнес захватывающую речь, в которой полыхали обидой слова: «Что, вы нам не доверяете?»

Кое-кто даже растерялся от такого натиска. Но Асаянц, внимательно выслушав все упреки, не стал снова спорить, он только сказал: «Цицерон! Я даже не знал, что у нас на Опытном заводе есть такие ораторы. А что скажет по этому поводу начальник шестого? Тоже произнесет речь?»

«Сборка — не наше дело, — угрюмо проговорил тогда начальник шестого. — Но раз надо, то сделаем. Хотя радости от этого мало. А забот...»

Сегодня утром на планерке по селектору, когда в динамике прохрипел гриппозный голос начальника механического цеха, Асаянц не выдержал:

— Ты бы полежал, Вячеслав Васильич...

— Да я лечился вчера вечером. Старым дедовским способом, с перцем. Не помогает. То ли вирус очень крепок, то ли она слаба стала.

— Против этого чертова вируса и чистый спирт — слабак, — авторитетно заметил начальник сборки, — тут горилкой с перцем лечиться что чай пить.

— Я про другое говорю, Вячеслав Васильич. Отлежаться тебе надо. Вызвать врача, взять бюллетень, как положено, — словно не замечая, перебил внезапного третьего собеседника директор завода.

— Вот отправим К-700 на полигон, тогда и пойду по врачам, если ветра не будет, — прохрипел в микрофон начальник механического. — Дело идет к концу. А там можно и поболеть. Месячный план будет у нас в кармане...

Этот разговор состоялся шесть часов назад. А сейчас начальник шестого цеха уже ждал директора в приемной. Он тяжело, через силу поднялся со стула и молча прошел за Асаянцем в кабинет.

Причин аварии начальник цеха не знал. И потому с тревогой вслушивался в разговор по телефону. Асаянц, набрав номер, уже объяснял кому-то из транспортного отдела, что заказ с трайлерами для вывоза машины К-700 на полигон необходимо отложить.

— На какое число примерно рассчитывать? — повторил Асаянц вопрос, заданный ему собеседником по телефону. — Сегодня четверг. Два дня у нас выпадают — выходные. Значит, не позже, чем на следующий четверг. А лучше на среду. Все-таки закроем план месяца на день раньше. Действуйте. Если надо будет нажать на автодеятелей, звоните, не стесняйтесь...

Асаянц положил трубку и посмотрел на начальника цеха:

— Слышал?

— Да. Что надо делать, Григорий Багратович?

— А ничего. На площадке и без нас руководящих кадров хватает. И Сахарнов уже пришел, и Кучук-Яценко. Так что закручивать гайки есть кому. А главное, этого не требуется. Сборщики сами знают, что делать и без наших руководящих указаний. А нам о квартальном плане думать.

— Что же все-таки случилось с К-700? Я ведь так и не дошел до площадки. К вам вызвали.

Асаянц начал подробно рассказывать о болтах-недомерках, отсутствии шайб Гровера, сердитых тирадах Кучука-Яценко.

— Вот и не верь в интуицию, — заметил начальник шестого, дослушав директора завода. — В последние дни я все время ждал чего-то такого, срыва на мелочах. Слишком уж все плавно шло под конец.

— Если честно, то я тоже все время ждал чего-то, — подхватил Асаянц. — Особенно сегодня. С самого утра...

Он слушал собеседника, согласно кивал, сдержанно улыбался шуткам, а сам думал уже не о машине К-700, не об аварии на ней и возможном срыве месячного плана для завода. Он смотрел на спортивную, подтянутую фигуру этого резкого в словах и жестах тридцатипятилетнего человека, старающегося несвойственным ему оживлением перебороть, скрыть от глаз посторонних начинающийся грипп, который и не таких крепких мужиков укладывал пластом. Асаянц глядел на собеседника и думал о нем. О том, что вот уже и готова ему и его сверстникам смена, прошедшая жесткую выучку, не задержавшаяся на первых ступеньках начальных, незначительных должностей, перепрыгнувшая их и постигшая сложную науку не только управления людьми, но и не менее сложного, независимого общения с начальством. По годам руководитель шестого вполне годился ему, Асаянцу, в сыновья. Но по работе, захватившей их всех, он был для него, директора завода, младшим товарищем. Право на независимое общение с начальством ему давали знания, быстро приобретенный опыт, интуиция хорошего инженера-производственника.

Четверть века назад, когда Асаянц был таким же молодым, как начальник шестого, слово «интуиция» если и упоминалось, то непременно в сочетании с термином «идеализм». Тогда в ходу было слово попроще — чутье. Теперь много говорят и пишут об интуиции исследователя, артиста, поэта, рационализатора и хлебороба, свободно оперируют цитатами из великих в спорах с начальством. И уже не раз и не два слышал Асаянц на разных совещаниях и в кабинете академика, и в своем собственном высказывание французского математика Пуанкаре: «Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие открытия».

Сегодня день начался безоблачно. Сначала привычная планерка. Затем совещание с представителями ОТК по радостному и хлопотливому делу: Опытный завод пробил все-таки брешь в системе академических предприятий, выиграл длительную борьбу и получил на один из приборов Знак качества.

Когда Асаянц начал раскручивать всю сложную механику с выдвижением прибора на присвоение Госзнака, то от многих услышал недоуменный вопрос: «Вам-то зачем это? Ведь предприятие и так выпускает штучную продукцию! На всех выставках красуются ваши приборы!»

«Для престижа и морального стимула, — отвечал Асаянц с хитрой улыбкой. — Мы все же завод. И негоже нашей продукции даже в зарубежных павильонах демонстрироваться без Знака качества».

«Мудрите, товарищ Асаянц».

Правда, академик Патон с полуслова понял директора опытного завода, бросив краткое: «Действуйте!»

И вот первое свидетельство об аттестации получено. О нем уже знает каждый рабочий завода. Моральный стимул, конечно же, не укладывается ни в одну схему, ни в одну ведомость, ни в один цеховой журнал. И что-то в отношении людей к работе переменилось. Асаянц это чувствует.

...Второй час шло совещание в кабинете директора завода. Руководитель шестого цеха насмерть переругался с начальником производства и его замом. Асаянц помирил их и теперь вынужден был держать «вожжи» этого производственного спора в своих руках, чтобы все трое, сидящие за столом, давние товарищи еще по студенческой скамье, не зарывались и не переходили границу.

Спор шел о нормо-часах, новых станках, номенклатуре деталей, оформлении нарядов и ведении документации, о подборе и расстановке кадров, и начальник шестого жаловался на нехватку опытных мастеров, вынужденные простои и проклятую эпидемию гриппа.

Стрелки электрочасов в кабинете уже приближались к восемнадцати, когда Асаянц прервал совещание и набрал номер сборочной площадки.

— Как идут дела? Что? Нет! Работы на сегодня прекратить. Всем отдыхать. Никаких новых бдений. Только завтра. Приказываю.

Последнее слово он произнес с металлом в голосе.

Опустив трубку на рычаг, с интересом посмотрел на начальника шестого:

— А что теперь подсказывает интуиция? Закроем месячный план в срок?

Увеличенная фотокопия международной телеграммы на доске объявлений уже пожелтела от времени. И текст ее, прочитанный всеми сотрудниками второго корпуса по нескольку раз, стал привычен.

«Киев. Академику Патону. Поздравляем коллектив родного института Новым Годом. Несем научную вахту острове Кергелен. Надеемся скорую встречу. Ланкин, Непорожний, Байштрук, Позеев, Мохнач».

В тот день, проходя мимо, Шелягин подумал, что фотокопию пора снять. Скоро ребята действительно вернутся домой. Это подтверждала небольшая заметка ТАСС в утренних газетах.

«СССР — Франция: эксперимент в космосе.

Завершена подготовка к уникальному советско-французскому эксперименту в околоземном космическом пространстве. На острове Кергелен в южной части Индийского океана стоит, готовая к старту, геофизическая ракета «Эридан». Она поднимет в пределы магнитосферы Земли советский ускоритель электронов, созданный в Институте электросварки Академии наук Украины под руководством академика Б. Е. Патона...

— К старту готово все, — сообщил по телефону корреспонденту ТАСС руководитель группы французских ученых профессор Жильберт Вейль — ...Задержка только за погодой».

Шелягин снял телефонную трубку и набрал номер. «Олег, ты видел сегодня в «Правде» сообщение? На второй странице?.. Главное, у них все готово. Ждут погоды. А через двадцать дней истекает гарантийный срок аккумуляторов. Думаешь, успеют? Даже здесь «Аракс» идет на нервах. Кто бы мог подумать? Не техника подвела, а погода. Ты помнишь, как три месяца назад мы спорили в Тулузе?..»

«Хождение «Аракса» по мукам». История, рассказанная кандидатом технических наук В. Д. Шелягиным, с лирическими отступлениями.

— В последний вечер в Тулузе подписали протокол о том, что совместные механические испытания аппарата прошли успешно. Претензий у французских коллег нет. Пожали друг другу руки и отправились на прощальный ужин расправляться с петухом в вине, которым нас задумали угостить хозяева. За столом много шутили, смеялись, сетовали на то, что из-за работы не удалось посмотреть окрестности, побывать в горных деревушках. Хозяева нас обнадежили: в следующий приезд обязательно все увидим. Дело сделано, и вторая командировка наша будет скорее отдыхом, чем работой. С тем мы и отбыли на следующее утро в Париж, а оттуда на родину.

Только прилетели в Киев, только распаковали чемоданы и занялись раздачей «слонов», как Остап Бендер называл сувениры, только я собрался в узком семейном кругу начать рассказ на тему: «Франция глазами киевлян», как — бац! — телеграмма из Тулузы, а в ней сообщение: «Зазвенел конец инвертора». Механические испытания шли при нас. А отстрел конуса французы имитировали сами. И выяснилось, что крепеж некоторых деталей надо усилить. В принципе это — мелочь. Но опять же жесткий вес, параметры, компоновка. Вместо рассказа о Франции пришлось срочно приниматься за работу.

Во вторую поездку планировалось провести уже механические плюс электрические испытания. К ним тоже надо было подготовиться. Помимо самой установки, за нами числился еще и программер, то есть вся автоматика, и непосредственным его творцом был Юрий Ланкин. Причем этот прибор должен, по условиям, синхронно работать с французским программером. Точность необычная, счет на миллисекунды — все выверяется по кварцевым часам.

Начали мы пробы. У Ланкина вся автоматика, у меня мощность. И после первых же попыток Юра загрустил. Чувствует, что не может он от меня защищаться. А ведь я не на всю катушку использую силу, а по проекту: всего пятнадцать киловатт. Сделан же «Аракс» по мощности на все тридцать.

В общем, за зиму Ланкин с лица спал, все над программером колдует. А мы на всякий случай готовим еще два аппарата и пять инжекторов. Мало ли что! А тут новая весть из Тулузы. В первый раз, когда проводились механические испытания, французские ученые не поставили в носовой конус ни одного своего прибора. А по проекту, помимо нашего ускорителя, там еще должно быть достаточно всякой техники. Спохватились наши коллеги и просят: перекомпонуйте аппарат. Легко сказать — «перекомпонуйте». Это ведь весь замысел в трубу летит! И надо начинать если не сначала, то, наверное, с полпути. Недаром мне один знакомый закройщик рассказывал, что портные очень не любят перешивать и подгонять готовые вещи: у них словно руки скованы. Зато из куска материала сделают вам что хотите.

Вот и нам пришлось, по сути дела, «перекраивать» готовую вещь, и ушло на эту «перелицовку» ни мало ни много целых полгода.

В мае стало ясно — наш программер работать не может. Ланкин в сроки не укладывается. Отбили телеграмму в Тулузу: готовьте еще один французский программер для электроиспытаний. А сами решили: пусть Юрий думает, работы не бросает, там видно будет.

Дальше все, как у Чапека. Помните: «Для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции должен быть скандал». Мы уже чемоданы укладываем, приборы пакуем, сувениры закупаем. Нет, на тебе. За неделю выходят из строя подряд все три блока. Скандал!

А блоки не схемы: залиты смолой. Одним словом, кто- то из ребят позаимствовал у жены фен. Да, тот самый для укладки и сушки волос. Разогрели им блоки, взяли в руки скальпели, начали, как хирурги, резать смолу. Работали в две смены. Сделали. Что там говорить, до самого отъезда ни минуты покоя. Одна надежда: во Франции отдохнем. Две недели впереди. Настроение туристское.

Прибыли в Тулузу. Все то же самое, как в прошлый раз. Тот же отель «Раймон четвертый». На обед тот же петух в вине и утка по-руански. В гостинице те же стадионоподобные кровати и вино дешевле минеральной воды. Только Жюль мрачен и без конца курит какие-то вонючие сигареты. Да и Алан Хисмен тоже невесел. В чем дело? Жюль только отмахивается: «Мерд!» А что «мерд», поговорим завтра. Ладно, мы терпеливые. Да и у самих забот хватает. Подождем...

На следующий день уже никаких занудных обстоятельных совещаний, как в прошлый раз. Все мобильно, сжато, кратко. Но картина ясна. У французов тоже не все гладко. А времени мало. И счет уже идет не только на недели или дни, а еще и на франки. На эксперимент уже израсходовано полтора миллиона. Одним словом, Жюль считал, что нам придется крепко поработать, и закончил беседу нашим «давай, давай».

И началось. В первую поездку мы еще хоть голову могли поднимать. Во второй раз было не до этого. На распаковку нам отпустили неделю. Мы удивили французов еще раз, сделали все за полтора дня. Прихожу к Алану Хисмену, говорю, у нас все готово, давайте вакуумную камеру для испытаний инжектора, он не верит. Пошел посмотреть. Походил вокруг, покачал головой, потом опять, как в прошлый приезд, произнес с подковыркой: «Стахановцы». Мы засмеялись. Ладно, давайте камеру и комнату побольше.

Надо сказать, с местом в КНЕСе не жмутся. Просторно живут. Отвели в боковом крыле целый зал. Поставили столы. Ланкин в одному углу, я в другом. Простор, красота! Только длилось все это недолго. Сначала мы барахлом обросли, даже не заметили сами как. Зал словно уменьшился в размерах: кругом аппаратура. Потом к нам французы «влезли». Им ведь уже без нас работать нельзя. Подгонка идет. В общем, через неделю — не зал-лаборатория, а какая-то теснейшая вавилонская толкучка. Все вкалывают, что-то отлаживают, выверяют. И надо всем этим гул человеческой речи. И что любопытно, мы французский знаем едва-едва, только, пожалуй, чтобы в ресторане объясниться или в магазине. Французы по-русски всего несколько слов: «карашо», «сила», «молотцы» и еще почему-то «шайбу, шайбу». Но, удивительно, понимаем друг друга. То ли работа общая, то ли цель одна. Только в нашем зале властвует какой-то удивительный интернациональный язык. Не холодный, вылущенный эсперанто, а именно живой рабочий язык, способный передавать все оттенки мыслей и чувств. А выйдешь из зала, покинешь наше крыло в здании — и снова как будто нем, опять без переводчика не обойтись. Великая сила все же совместный труд бок о бок!..

Так вот, дали нам французы вакуумную камеру для отладки инжектора. Посмотрели мы ее — не то. Нет доступа к электросистеме. Говорим об этом. Они согласно кивают: пожалуйста, переделывайте, только сроки... Ладно. Перемонтировали камеру быстро. И через три дня продемонстрировали всю работу аппарата. Инжектор работает. Французы удивляются, восторгаются. Жюль поднимает большой палец: «Во!» Потом через переводчика: «Разбирайте все. Давайте стыковаться».

Через неделю наш зал вообще не узнать. Не лаборатория, а полигон. Французы дают команды по морскому счету: «Реди... стеди... торн!» Мы одновременно по-русски: «Пуск!» И включения, как орудийные залпы: «Бух! Бух!» Для непосвященных людей все выглядит очень впечатляюще. А на самом деле — полный конфуз. Первые же включения инжектора выбивали остальные приборы. Уже третья и четвертая команды не проходят. Все-таки сильный аппарат мы сработали.

Но мы недаром еще с «Зарницей» намучились. У нас свои секреты. Поставили машину на мягкий режим работы. Снова: реди... стеди... торн! (Потом выяснилось, что это морской счет команды «К повороту!»). Но главное, мы «завели» французов. Работают вместе с нами. День уже давно кончился, а никто не уходит: ни техники, пи научные сотрудники. Жюль Шарль только руками разводит: «Что скажет профсоюз? Сплошные нарушения». А сам, мы видим, доволен. Потом узнали: в случае удачного завершения эксперимента тем, кто отличится, Жюль обещал поездку в СССР.

В общем, поставили мы машину на мягкий режим. И пошло дело. У нас почти все в порядке. Все команды проходят. А у французов нет. Им надо лезть в свои приборы. А камеры у них закрытые, доступа к электросистеме нет. Они к руководству: «Дайте советскую камеру», то есть ту, что мы переделали, в которой инжектор и электрохозяйство выведены наружу. Дали. Они залезли, разобрались. Все ясно: загвоздка в программере. И тут на сцену, как в том анекдоте про цирк, вышел Юра Ланкин «в белой манишке...»

Как только приехали, мы посадили Юру за стол и сказали: «Думай, Юра, думай. Делай что хочешь, но программер дай». И Юра сидел, не поднимая головы, отрешившись от всей кипящей жизни, которая вот уже два месяца шла в нашем зале-лаборатории. Даже по вечерам в гостинице, куда уже все возвращались без сил, он штудировал справочники, журналы. И все это время что-то клепал, собирал, опробовал. Одним словом, тихо и незаметно, как потом в шутку сказал Жюль Шарль, «готовил свой королевский выход». И вот, когда все, казалось, дошло до мертвой точки, выхода нет и не предвидится, а французы в отчаянии говорят, что не могут в столь короткий срок переделать свой программер, Ланкин застенчиво произносит: «Мне кажется, я могу быть полезен».

Ну что тут говорить! Скромность ведь тоже иногда порок, застенчивость — тем более. «Может быть полезен»! Посмотрели мы программер и не знаем, то ли сразу же бить Ланкина за скромность, то ли подождать испытаний.

Словом, поставили наш программер. Снова команда: «Пуск!» Все идет нормально. Наша установка не сбивается. Все команды проходят. У французов вроде тоже. Но Ланкин чувствует, что у хозяев возможность сбоя все же остается. Мы сказали им об этом. Сначала французы отмахнулись: дескать, русская перестраховка, все делают основательно, с запасом, вот и паникуют. Но потом призадумались.

Тем более мы настойчиво говорим: «Аппаратура может не выдержать программу не по нашей вине. Лучше сейчас на месте разобраться, чем в последний момент на Кергелене».

Опять тревога, опять волнения. Французы пошли к физикам, которые, в основном-то, и есть «заинтересованные лица» в предстоящем эксперименте. И пошло-поехало: предположения, вопросы, расчеты по традиционной схеме: «А что будет, если так будет?» Физики взяли тайм-аут и совещались уже без нас. Мы же обрадовались, решили побродить по Тулузе. Но нас уже зовут, чтобы «объявить приговор». Одним словом, физики все обсудили и сказали, что, даже если возможен сбой, эксперимент все равно будет ценным. Единственное — считать несколько сложно, расшифровка будет длительной. Но все равно успех обеспечен.

И вот наступил день генеральной репетиции. Мы все вылизали, все подчистили, все проверили. Устали так, что нет сил и волноваться. А французы только темп набрали. И видим, впервые занервничали по-настоящему. Опять в зале полно руководителей КНЕСа, опять журналисты, опять фотографируют аппаратуру, нас вместе с французскими учеными.

И отдельно, как прима-балерину, Юру Ланкина, а он от смущения только карандаш в пальцах крутит. Потерпел немного, а потом как-то незаметно ускользнул.

Решено было произвести пять-шесть пусков подряд, чтобы убедиться: аппаратура не сбивается. Теперь дело прошлое, не стыдно и признаться. Все у нас было отлажено, проверено, а вот поди ж ты, когда наступил этот момент перед испытаниями, я вдруг почувствовал: волнуюсь так, что руки дрожат. Почему, отчего? Не знаю. Уже пуск идет, а я все не могу унять эту дрожь. Только когда первый пуск прошел, успокоился. Все сработало нормально.

А затем второй, третий, четвертый. Мы обнаглели, говорим хозяевам: «Давайте попробуем аварийные ситуации». Они сначала оторопели. А потом согласились. Но и здесь все прошло.

Гоняли мы аппаратуру уже на каком-то крайнем пределе, словно шли по бровке: чуть оступился — и конец дистанции...

Только когда этот день прошел, мы вдруг огляделись и увидели, что же за два месяца нашего сидения в Тулузе изменилось в природе. Когда мы улетали из Киева, был май, весна вступала в свои права. А теперь здесь уже бушевало знойное лето. У Ланкина и других сотрудников путь из Тулузы лежал прямиком на остров в Индийском океане. А я наконец-то возвращался через Париж домой.

Саксофонист многозначительно подмигнул трубачу, Тот с видом заговорщика кивнул контрабасисту. Через мгновение двухэтажный зал ресторана «Динамо» поплыл по неспешным волнам «Черемшины». Внизу на полированной площадке танцевали хмельные пары. А оркестр, разместившийся на выдающейся уступом площадке вверху, был похож на дружную шайку веселых пиратов, захвативших капитанский мостик.

На левом крыле галереи, почти рядом с оркестром, за опустевшим банкетным столом сидели усталые Леся и Евгений Дейнеко. На противоположном крыле сотрудники института кибернетики тоже отмечали защиту диссертации. И во время танцев «мужской стол» сварщиков совершал паломничество напротив, наперебой приглашая хорошеньких кибернетичек.

Внизу, мгновенно ориентируясь в тесной толпе танцующих, Валя Белогуренко ловко вел в танго свою гренадероподобную партнершу. Несколько устарело, по моде пятидесятых годов, но изящно и лихо, танцевал Шеф с томной тоненькой крашеной брюнеткой. И люди в пестрой, плотной, на первый взгляд, беспорядочной толпе танцующих согласно неведомым законам полированной площадки, текли, двигались, сталкивались и расходились, подчиняясь ритму, мелодии, забывая каждодневные заботы и только что оставленные споры о работе там, за ресторанными столами.

Еще покоились на тарелках банкетного стола рыжебокие фирменные котлеты под загадочным названием «Беф «Динамо», еще торчали из недоеденных салатов мельхиоровые ложки, еще слезливо блестела в бутылках оставшаяся «Столичная», но банкет шел к концу, и день, хлопотливый, трудный, изматывающий, долгожданный, уже закатывался бесповоротно.

«Черемшина» закончилась. На мгновение пары на площадке беспомощно остановились. Но саксофонист-разбойник вновь подмигнул трубачу, контрабасист плотней схватился за гриф инструмента, и пианист-меланхолик обреченно ударил по клавишам. «Раз... два... три! Казачок!» — проорали музыканты, как солдаты на плацу. И тотчас рванулась в буйстве танца человеческая масса внизу и испуганно и дробно застонал паркет площадки.

— Может, пойдем потанцуем? — спросил Евгений у Леси.

— Что-то не хочется. Лучше посидим вдвоем...

Весь этот неестественно длинный день они были вдвоем, хотя и на людях. Только на час их разлучили события там, в просторном конференц-зале чужого института, где проходила защита.

Микрофон, как всегда по «закону подлости», отказывал в самый неподходящий момент. И хотя Леся Дейнеко сидела в первом ряду, она могла расслышать лишь отдельные слова из Женькиной речи. Дома не раз и не два, тренируясь, он произносил вступительное слово. Получалось довольно внушительно. Но здесь, в зале, перед длинным столом, за которым монументально-значительно восседали члены ученого совета, ее Женька, неторопливый, основательный и невозмутимый с виду, был тюфяк тюфяком.

Иногда неведомые контакты срабатывали. И тогда голос соискателя звучал убежденно и уверенно. Какой-то седовласый человек, рослый и подтянутый, все время то выходил из зала, то возвращался. Стараясь не скрипеть креслом, он осторожно садился рядом с Лесей. Когда микрофон отказывал и речь Евгения вновь превращалась в неразборчивое бормотание, Леся слышала, как этот человек говорил самому себе: «Нет, не понимаю. Все равно не понимаю...»

Наконец, страдания Евгения кончились. И он, взмокший, усталый, какой-то неведомый ей, отстраненный, пошел со сцены. Незнакомый сосед торопливо встал, вновь вышел из зала, и Женя с облегчением опустился рядом с ней, отчаянно заскрипев креслом. «Ну как?» — успел спросить он. Леся только собиралась ответить, как энергичным, спортивным шагом к трибуне подошел оппонент. Он привычно щелкнул по микрофону. На секунду в динамиках раздался протяжный вой. Но потом они исправно и гулко повторили многозначительное «гм... гм...» оппонента. Говорил он минут десять. Не больше. И все в этой речи было для Жени и Леси отрадным. Не раз и не два звучали такие слова: «Работа на уровне самых передовых мировых стандартов», «потенциал для солидной докторской диссертации», «весомый вклад в развитие данной области науки». И Леся видела, как от этих определений расслабляется, словно обмякает, ее Женька. Бывший сосед опять вернулся в зал. Только теперь почему-то прошел прямо на сцену и уселся во втором ряду президиума. Он внимательно слушал оппонента. И хотя микрофон уже работал без перебоев, разнося по залу уверенную речь выступавшего, Лесе вдруг показалось, что она вновь услышала недоуменное бормотание: «Нет, не понимаю. Все равно не понимаю».

Потом были другие выступления. В них тоже прозвучало немало лестных слов в адрес соискателя. Но были они краткими, сжатыми. И вряд ли Женя пришел в себя, а уже настала пора вновь подниматься на сцену. И опять, Леся даже не заметила, когда седовласый незнакомец вновь очутился в соседнем кресле. На этот раз он не бормотал себе под нос, а внимательно слушал Евгения. А тот по установившейся традиции благодарил за внимание ученый совет, оппонентов, директора института и непосредственного руководителя — Шефа.

Защита прошла единогласно, ни одного черного шара. В коридоре ребята из отдела шумно поздравляли Женю и Лесю. И среди возгласов: «Силен, старик!», «А мы что говорили?», «Держался молодцом!» — вдруг прозвучал непривычно чинный голос:

— Искренне поздравляю, Евгений Александрович! Все прекрасно. Особенно радостно мне было узнать, что у такого прославленного ученого, как академик Патон, такие талантливые ученики. Работа бесспорна. Но мне хотелось бы поговорить с вами поподробней. Обсудить кое-что. Я понимаю, вам сейчас не до меня. Но будет время...

Когда он с достоинством отошел, Леся спросила шепотом:

— Кто это?

И так же шепотом Женя пробормотал:

— Противник помер один.

— Тот самый ученый секретарь?

— Тот самый...

Оркестр, наконец, удалился на перерыв. Пустовавший банкетный стол вновь обрастал размявшимися, хорошо поработавшими людьми. Официанты потянулись из кухни, разнося кофе и мороженое.

Шеф произнес тост за преданность делу и твердость в пути, проявленные не только дорогим Женей Дейнеко, но и его очаровательной спутницей. Сложному и тонкому искусству тамады он научился у своих многочисленных кавказских друзей.

Евгений слушал его и думал: «Да полно! Неужели этот искусно витийствующий застольный оратор — сдержанный, едкий Шеф, с которым я спорил не раз и не два, на кого обижался, кто отчитывал меня, как мальчишку, и к кому я бросался за помощью в самые отчаянные минуты последних лет?»

Он быстро обвел глазами присутствующих. И лицо Вали Белогуренко привлекло его внимание. Удивительное сочетание обиды, радости и необычайной горечи отражалось на нем. Валя тоже внимательно слушал Шефа и думал: «Пять лет назад, только четче и короче, Шеф высказал ту же мысль на моем банкете. А потом заставил совершить «крутой вираж». Может быть, Шеф был прав, этого требовали интересы дела. Но что из того? Почему я должен был бросить свою тему и начать другую? Где гарантия, что завтра Шеф не потребует того же от Дейнеко? И как в подобной ситуации поведет себя Евгений? Скорее всего повернется и уйдет. Он парень крепкий. Но ведь и в нем тоже необычайно развито чувство долга или чего-то другого, чему нет названия. И Шеф это знает».

Белогуренко почувствовал пристальный взгляд Евгения, встретился с ним глазами, улыбнулся и поднял рюмку: «За тебя, Женя!» Тот понимающе кивнул...

Оркестр вновь, в последний раз в этот вечер, занимал места на капитанском мостике. Кончился долгий день, завершивший целый этап жизни младшего научного сотрудника Дейнеко. На смену ему спешил другой день, чтобы начать новый отсчет жизни уже кандидата технических наук Евгения Александровича...