Прожив довольно долго с царем в Филопатии, Андроник возымел желание войти в многолюдный город и посетить гроб своего двоюродного брата, царя Мануила. Прибывши с этой целью в обитель Пантократора, он спросил, где погребен почивший, и, став перед гробницей, в которой было заключено его тело, горько заплакал и жалобно зарыдал, так что многие из присутствующих, не вполне знакомые с хитрым Андроником, чрезвычайно удивились и сказали: «Вот чудо! Как он любил своего царственного родственника, хотя тот был жарким его гонителем и не обращался {328} с ним человеколюбиво!». Когда некоторые из его родственников хотели отвести его от могилы и говорили, что он уже довольно поплакал, он нисколько не послушал их убеждений, но упросил, чтобы ему позволили еще на несколько времени остаться у гробницы, потому что он имеет нечто наедине пересказать почившему. Сложивши руки как бы для молитвы, с распростертыми ладонями, Андроник возвел глаза к каменной гробнице и, шевеля губами, но отнюдь не издавая звуков, которые доходили бы до слуха присутствовавших, что-то тайно проговорил. Большинство приняло этот шепот за какое-нибудь варварское заклинание. Но были и такие — и это в особенности люди, гоняющиеся за острым словцом,— которые говорили, что Андроник издевается над царем Мануилом и явно ругается над почившим, говоря: «Теперь в моей ты власти, мой гонитель и виновник моего долгого скитальничества, из-за которого я сделался почти всемирным посмешищем и в нищете обошел все страны, какие обтекает солнце на своей колеснице. Ты, заключенный, как в безвыходной тюрьме, в этом камне с семью вершинами, будешь спать непробудным сном, пока не раздастся звук последней трубы; а я, как лев, напавший на богатую добычу, вступив в этот семихолмный и великолепный город, буду мстить твоему роду и заплачу ему жестоким возмездием за все зло, какое перенес от тебя».
14. После этого Андроник, заняв все зна-{329}менитые и великолепные дома и проживая в них, подобно странникам, стал распоряжаться общественными делами по своему усмотрению. Царю Алексею он предоставил заниматься псовой охотой и проводить время в других забавах с телохранителями, которых приставил к нему для того, чтобы они не только наблюдали за всеми его входами и выходами зорче баснословного стоглазого Аргуса, но и решительно никого не допускали быть с ним наедине и говорить о каком бы то ни было деле. А самого себя он всецело посвятил заботам не о том, чтобы благоустроить дела римлян, но чтобы изгнать из дворца всякого доброго советника, всякого человека мужественного и воинственного, подозрительного ему и способного к управлению. Чтобы наградить за расположенность к себе пафлагонцев, равно как и всех других, кто содействовал ему в мятеже, он удостоил их почестей и осыпал щедрыми подарками. Распоряжаясь по своему произволу высшими почетными местами и знатнейшими должностями, он на некоторые из них возвел собственных детей, а на другие избрал людей посторонних, именно тех, которые последовали за ним, как некогда отступившие от Бога живого последовали за Ваалом и славу от него предпочли прежней чести, благородной и доставшейся в награду за заслуги. А из людей знатных одни были им изгнаны из дома и отечества и разлучены со всем дорогим сердцу, другие заключены в темницы и железные оковы, {330} иные лишены зрения, и притом так, что не знали сами никакой явно возводимой на них вины. Тайно же их обвиняли — кого за то, что был знатного происхождения, кого потому, что часто отличался на войне или обладал прекрасной осанкой тела и замечательно красивой наружностью, или, наконец, представлял в себе что-нибудь другое хорошее, что язвило Андроника и внушало ему недобрые надежды или раздувало искру прежних мелких оскорблений и мало-помалу воспламеняло доселе сокрытый и тлеющий под золой жар гнева. Вообще, невыносимо было положение того времени, и взаимное недоверие, даже между ближайшими родственниками, было несносным злом. Мало того, что брат не смотрел на брата и отец бросал сына, если так угодно было Андронику, они неумолимо содействовали предателям и вместе с ними устраивали погибель своего рода. Было и так, что иные сами доносили на своих домашних, обвиняя их или в том, что они издеваются над действиями Андроника, или даже в том, что они расположены к наследовавшему отцовскую власть Алексею и не признают над собой власти Андроника. Многие были обвиняемы в то самое время, как обвиняли, и, уличая других в злоумышлениях против Андроника, сами были обличаемы или теми же, кого они обвиняли, или другими присутствовавшими, так что и тех и других вели потом в одну тюрьму. В подтверждение своих слов я укажу на Иоанна Кантакузина, который в ту {331} самую минуту, как жестоко избил кулаками какого-то скопца, по прозванию Цит, вышиб ему зубы и разбил губы в кровь за то, что тот, как было доказано, говорил с царем Алексеем об общественных бедствиях, сам был вдруг схвачен, ослеплен и брошен в мрачную тюрьму за то, что через темничного сторожа послал поклон одному из братьев своей жены, бывшему в заключении, Константину Ангелу. При таком порядке дел всякой голове было о чем кручиниться, и теперь больше чем когда-нибудь оправдывались и подтверждались самым делом все чудовищные рассказы Емпедокла о вражде. В самом деле, не только в противной Андронику стороне всякий отличный и знаменитый человек подвергался жесточайшим страданиям, но и усерднейшие его слуги не могли быть в нем уверены. Кому вчера подносил он лучший кусок хлеба, кому предлагал откормленного тельца, кого поил благовонным цельным вином и включал в кружок своих приближенных, с тем сегодня поступал злейшим образом. Не раз случалось и так, что один и тот же человек, в один и тот же день, подобно Ксерксову начальнику кораблей, был и венчаем и обезглавливаем, и благословляем и проклинаем. Оттого-то многие из приближенных Андроника, люди с умом проницательным, принимали одобрение его за начало опалы, награду каким-нибудь человеческим добром считали предвестницей потери имущества и благосклонность — знаком по-{332}гибели. Прежде, пока он не достиг власти, не замечали, чтобы он был самый злой отравитель. Но потом, по истечении нескольких дней, все стали говорить — справедливо ли, не могу сказать,— что он большой мастер растворять смертельные чаши и что такой плачевный переход в могилу прежде других испытала от него кесарисса Мария, дочь царя Мануила, которая и прежде всех и больше всех желала возвращения Андроника в отечество. Говорили, что один ее слуга, евнух, доставшийся ей от отца, по прозванию Птеригионит, подкупленный лестными обещаниями, подлил ей гибельного яда и что эта отрава была не из тех, которые тотчас убивают, но приближала к смерти мало-помалу и медленно прекращала жизнь. Через несколько времени после смерти своей супруги вслед за ней отправился и муж ее, кесарь. Говорили, впрочем, что и он умер не естественной смертью, но и в этом подозревали Андроника и полагали, что одна смертоносная чаша прекратила жизнь обоих знатных особ.
15. Вознамерившись выдать замуж дочь свою Ирину, прижитую им от двоюродной племянницы своей Феодоры, за Алексея, сына царя Мануила от Феодоры Комниной*, он составил лаконическую записку к священному собору и, чернилами подписав внизу свое имя, {333} предложил ее для прочтения и обсуждения в общем собрании. Сущность написанного состояла в том, можно ли допустить брачный союз, в котором представляется немного или даже не представляется ничего непристойного, но который между тем может повести за собой соглашение Востока с Западом и освобождение пленных и доставит множество других выгод государству. Эта коротенькая записка, как какой-нибудь большой ковш, или трезубец Нептуна, или даже как вполне созревшее яблоко раздора, произвела смущение между членами собора и разделение между сенаторами, которые должны были судить об этом, или, вернее сказать, вооружила их друг против друга и разделила на противные стороны. Из них большая часть, подкупленные деньгами и преклоненные обещаниями повышения в почестях, одобряли — чего никак не следовало бы — этот брак как не запрещенный законами. Наглейшие же из судей, люди, привыкшие извлекать для себя пользу из подачи своих голосов и нищенствующие по знатным домам, равно как сребролюбцы и святопродавцы из членов собора, утверждали, что нет даже родства между лицами, о бракосочетании которых идет дело, потому что оба они были плодом незаконных связей, а такого рода рождения законами не признаются в родстве между собой, а напротив, считаются совершенно чуждыми друг другу. Они говорили, что это дело яснее солнца и называли невежеством даже и мысль о том, буд-{334}то оно требует какого-нибудь исследования. Но другие отнюдь не соглашались с их словами и, вооружившись законами, как равносильным оружием, отражали их доводы, не допускали этого брака как совершенно противозаконного и сильно ему противились. Предлагали это прекрасное решение и держались правой стороны в борьбе лишь немногие из архиереев и служителей алтаря и некоторые добросовестные из сенаторов. Да и тех соединила и поддерживала ревность патриарха, не допускавшая их склониться на другую сторону, хотя сами по себе они действовали бы иначе. Патриарха же ни величие Андроника не поколебало, ни сила его слов не потрясла, ни угрозы не устрашили; он был непоколебим, как та скала, около которой вечно воздымаются огромные волны и бушует море и которая, разбивая волны в пену и пренебрегая ревом шумящего моря, твердо стоит на том же самом основании. Видя, однако же, что все бесполезно, что зло явно наступает и несправедливость побеждает, он оставляет святительские палаты и удаляется на остров Теревинф, где приготовил для себя убежище и место погребения. Тогда Андроник, приняв удаление патриарха за прекраснейший подарок судьбы,— так как оно случилось для него неожиданно и вместе было согласно с его видами,— заключил брачный союз, поручив благословить его архипастырю болгарскому, находившемуся в то время в столице, и приступил к выбору на патриарший престол преем-{335}ника, который был бы готов исполнять все по его желанию. Выбор Андроников во вселенские предстоятели пал на Василия Каматира, или, лучше, Василий, как говорили, сам склонил на такой выбор Андроника тем, что один из всех письменно обещал Андронику исполнять во время своего архиерейства все, что будет угодно Андронику, хотя бы это было и совершенно беззаконно, и наоборот, отвергать все, что Андронику не понравится.
16. Не только в столице так страдали, но и вне ее терпели еще большие бедствия, как будто демон какой обошел римлян и насылал на них все напасти. Так, султан иконийский, узнав, что тот, кого он страшился, подобно Танталу, как камня, постоянно угрожающего его голове, т. е. император Мануил, сошел в могилу,— силой оружия покорил Созополь и, ограбив окрестные богатые селения, утвердил их за собой, продолжительной осадой причинил много вреда знаменитому городу Аттала, совершенно разрушил Котиаий* и овладел другими областями. С другой стороны, великий доместик, из рода Комниных, по прозванию Ватаца, муж искусный в воинском деле, много раз одерживавший неоднократные победы над персами, живя в Филадельфии, мужественно противился Андронику. Пренебрегая его приказаниями, он на страшные его угрозы {336} отвечал еще страшнейшими и, обвиняемый в домогательстве власти, сам обвинял того, кто уже открыто владел ею, и поносил его, как враждебного демона, истребляющего царский род. Вследствие этого азиатские города кипели смутами и междоусобными войнами и оттого страдали гораздо более, чем от набегов соседних народов, так что, можно сказать, чего не коснулась рука иноплеменников, то разрушено было рукой соотечественников, и единоплеменники, забыв законы родства, воевали друг с другом совершенно по-варварски. Андроник решил послать против Ватацы Андроника Лапарду, человека невидного по наружности, но с большими талантами, поручив ему довольно значительное войско. А Иоанн Комнин, одержимый в то время болезнью и стоявший лагерем в окрестностях Филадельфии, противопоставил Лапарде двух сыновей своих, Мануила и Алексея. Так как война шла с переменным счастьем и с обеих сторон гибло много людей в междоусобных сшибках, то Ватаца глубоко скорбел и горько жалел, что поразившая его болезнь не давала ему действовать и безвременно приковала его к одру, тогда как ему следовало бы перед всеми обнаружить и выказать свою воинскую доблесть, слышать от восточных городов обычные клики победы и самим делом показать, против какого вождя воюет дряхлый Андроник. Тем не менее он выказал на деле, что ревность воскрешает и мертвых и что нет ничего сильнее чувстви-{337}тельного сердца. Именно, он приказывает положить себя на простые носилки и вынести на холм, откуда можно было обозревать поле сражения. Когда это было исполнено, он приказал сыновьям своим расставить войско в известном порядке, и вследствие того победа блистательно перешла на сторону его войск, а войско Лапарды обратило тыл и очень долго было преследуемо и поражаемо. Спустя немного дней Ватаца скончался. Филадельфийцы, горько и искренно оплакав его, решились, все без исключения, передаться Андронику. Некоторые же, в порыве усердия, направили свой полет даже в самый царствующий город и, раболепствуя перед Андроником, каркали на орла Ватацу и его молодых птенцов, как крикливые вороны, или, как трутни, жужжали на улицах и в царских дворцах, занявшись делом празднолюбцев и людей злоязычных. Между тем сыновья великого доместика, боясь быть схваченными и выданными Андронику, скрылись из Филадельфии и ушли к иконийскому султану. Но своими последующими бедствиями они ясно показали, что никому нельзя уйти из западни или избежать сетей, если уже так определено небесным Промыслом. Будучи недовольны продолжительным пребыванием у султана, который не хотел подать им помощи против их врагов, они решились удалиться в Сицилию, сели на корабль и, пользуясь сначала попутным ветром, переплыли Критское море. Но тут настал противный ветер; они, по необходимости, приста-{338}ли к Криту и, будучи узнаны там одним стражем,— то был секироносец, родом кельт,— были схвачены и представлены критскому сборщику податей. Этот хотел было спасти их и выпроводить невредимыми с острова, заготовил им хлеба, нагрузил вина и приготовил все нужное для плавания; но, не имея возможности исполнить свое намерение, потому что о них узнали уже все, должен был послать донесение Андронику об этих несчастных Комниных. А этот светоненавистник и непримиримый враг людских глаз приказал ослепить их.
Приняв смерть Ватацы за знак божественного смотрения, Андроник к прежним своим обманам присоединил теперь еще новую хитрость, чтобы скрыть свои замыслы. Он предложил царю Алексею короноваться самодержцем и при этом, подняв его на плечи, с горячими слезами принес его на амвон Великой церкви, в виду многих тысяч народа константинопольского и иногороднего, и опять таким же образом вынес его оттуда. Казалось, он любил его больше отца и был правой рукой для юной царственной отрасли, между тем как на самом деле он явно приводил в исполнение слова Давида: вознес низверг мя еси (Пс. 101, 11), об этом думал и к этому вел дело.
17. С этой именно целью он постарался устранить всех и, сделавшись во всем господином, распоряжался государственными делами как хотел. Так, желая прежде всего удалить {339} мать царя от ее сына и царя, он не переставал обвинять ее и постоянно показывал вид, будто сам намерен удалиться, ссылаясь на то, что она самым очевидным образом идет наперекор ему и противодействует всем его мерам и распоряжениям, предпринимаемым для блага общества и царя. В то же время он возбуждал против нее негодование народа и своими происками достиг того, что народ не раз собирался шумными толпами к святительским палатам и не только заставил знаменитого патриарха Феодосия против воли согласиться на следствие и приговор против государыни, но принудил и его самого одобрить своим мнением удаление ее и изгнание из дворца. Буйная и наглая чернь, ни во что ставя подобающее патриарху благоговение, может быть, схватила бы его и за бороду, если бы он не согласился на требование Андроника, чтобы таким образом отвратить от себя грозившую опасность. Едва также не подверглись смерти и некоторые из вилосудей, а именно: Димитрий Торник, Лев Монастириот и Константин Патрин*, которые еще не включили себя в список приверженцев Андроника, не раболепствовали очевидным образом перед каждой его прихотью {340} и не ползали перед ним на коленях. Когда от них потребовали сказать свое мнение по возводимым на государыню обвинениям, они объявили, что желали бы наперед знать, с согласия ли и определения самодержца состоялось это совещание, собрание и рассуждение о предлежащем деле. Эти слова, как рожон, укололи Андроника, и он сказал: «Вот люди, которые наводят протосеваста на беззаконные дела, схватите их!» И в ту же минуту телохранители взялись за носимые на плечах, заостренные с одной стороны мечи с намерением поразить их, а народ, схватив их за плащи, с бесчестьем таскал туда и сюда этих мужей, так что они едва избежали смерти.
Достигнув удаления государыни из дворца, Андроник вслед затем принялся за вельмож. Считая невыносимыми подобные действия Андроника и явно имея перед глазами циклопский пир, они, согласившись между собой, заключили союз и, скрепив страшными клятвами свое единодушие, положили не давать очам сна, ни головам, сколько это возможно, покоя, пока Андроник не будет лишен жизни и не окрасится собственной своей кровью вместо багряной краски, которой домогается окрасить свою одежду, и для того с корнем истребляет весь царский род и терзает его, как дикий вепрь. Так сговорились между собой Андроник, сын Константина Ангела, великий вождь Андроник Контостефан и шестнадцать их сыновей, все в полном цвете лет и обнажавшие меч на {341} войне, дромологофет Василий Каматир и многие другие, близкие к ним по происхождению, да и сами по себе люди знаменитые. Но этот заговор не до конца остался тайным; о нем стали говорить, и он сделался известным Андронику. Поэтому Андроник тотчас же напал на сына Ангелова, жившего тогда неподалеку от земляных ворот города; но тот счастливо избежал сетей, расставленных ему оруженосцами Андроника, и успел вместе со своими сыновьями спастись бегством. Случайно напав на небольшую лодку, наполненную пустыми кувшинами, он выбросил их в море, как негодные вещи, а сам с детьми вошел в нее и кое-как уплыл от опасности. Что же касается Контостефана, четырех его сыновей и Василия Каматира,— они все были схвачены и ослеплены, равно как и все другие, о ком узнал Андроник не по явной улике, но по простому слуху, и то нерешительному, что они участвовали в заговоре вместе с упомянутыми лицами. Так заклал и сгубил Андроник тех, кого давно уже пламенно желал захватить в свои руки, но до времени отлагал свое намерение. А некоторых он заключил в темницу, иных осудил на изгнание из отечества, а других погубил другими способами. Когда же увидел, что уже немного осталось людей, которые еще недавно отваживались идти наперекор большинству, и что эти немногие, изменив, подобно блуждающим звездам, свое направление, дозволяют ему попирать свою шею {342} и движутся вместе с ним по его оси, то решил ускорить гибель государыни. После различных выдуманных против нее обвинений он, наконец, обвиняет ее и в измене, собрав с этой целью совет из своих друзей и выбрав судей, которые имели намерение не судить, а осудить эту несчастнейшую из женщин. И точно, она была осуждена в том, будто бы вошла в переговоры с зятем своим по сестре, венгерским королем Велой, и побуждала его письмами и щедрыми обещаниями разрушить Враницову и Велеград,— и за то с бесславием отведена в монастырь св. Диомида и заключена в самую тесную тюрьму. Здесь она терпела наглые оскорбления от сторожей, осыпавших ее насмешками, томилась голодом и жаждой и непрестанно воображала себе жестокого убийцу, стоящего с ножом подле нее. Андроник между тем нисколько не смягчил своего свирепства, но, по выражению Давида, помышляя труд и болезнь, горел желанием предать царицу смерти. Через несколько времени, негодуя, что она находится еще в живых, он снова собрал несправедливых судей, которых десница — десница неправды, и предложил им вопрос, какое наказание полагается законами предателям городов и областей. Получив письменное решение, что таким людям определяется смерть, он с этой минуты неудержимо устремился на погибель императрицы. И так как те беззаконные судьи возвысили голос и громко завопили, что должно лишить жизни эту злополуч-{343}нейшую из цариц, то немедленно скрепляется царем-сыном бумага, написанная в прямом смысле брызгами материнской крови, осуждавшая ее на смерть. Для исполнения этого преступного и нечестивого дела избраны были первородный сын Андроника Мануил и севаст Георгий, брат жены Андроника. Но они оба с негодованием отказались от такого назначения и пренебрегли указом царским, сказав, что они и прежде отнюдь не согласились на умерщвление царицы и что руки их чисты от этого черного дела, а теперь тем более не могут согласиться, чтобы на их глазах было растерзано невинное тело. Андроник, пораженный, как громом, этими совершенно неожиданными для него словами, стал крепко крутить своими пальцами волоса своей бороды; глаза его горели огнем, и он, то склоняя голову, то поднимая ее, горько оплакивал свою несчастную судьбу и много раз громко жаловался, что в его самых близких друзьях нет кровожадности и готовности по одному мановению броситься на убийство. Сдержав свой порыв, как ретивый и неукротимый конь, и погасив свой скрытный гнев, как гаснет пламя под окружившим его дымом, Андроник на этот раз отложил убийство. Но спустя немного дней он присуждает несчастную к страшной участи быть задушенной, причем исполнителями его воли были Константин Трипсих, носивший пояс этериарха, и скопец Птеригионит, о котором все говорили, что он был убийцею и порфи-{344}рородной Марии, отравив ее ядом. Так погибла эта красавица, радость очей и утешение для глаз человеческих, и была засыпана песком на тамошнем морском берегу. О солнце! Какое черное преступление! О безначальное Слово Божие! Как непостижимо Твое долготерпение!
18. А в каком восторге был от этого Андроник — невозможно и выразить. Он таял в душе своей от удовольствия, видя, как уничтожается род Мануила и посекаются деревья царственного рассадника, и представляя, что он один останется в Римской империи и будет безбоязненно владеть ее скипетром. В начале сентября месяца второго индиктиона шесть тысяч шестисотого года он решается провозгласить себя императором. Некоторые из подлой толпы его приверженцев, без сомнения, с его согласия, хотя он и скрывал свое желание, внесли в совет предложение о возникшем вновь между вифинцами восстании и о принятии городом Никеей Исаака Ангела и Феодора Кантакузина, равно как о злоумышленных действиях прузейцев, которые водворили у себя Феодора Ангела и затеяли то же, что никейцы. И не иначе, сказали они, можно усмирить мятежников, как разве когда будет царем Андроник, который по своим осеребрившимся от времени волосам несравненно мудрее юношей, разве когда он, воссев на украшенный драгоценными камнями престол и возложив на себя царскую диадему, будет самодержавствовать вместе с несовершеннолетним царем, вникая в потребности и {345} выполняя предначертания с большей силой и полномочнейшей властью. При этом все, стоявшие около, равно как и те, которые по знатности рода и высоте достоинств восседали вместе с Андроником, тотчас же единогласно закричали, что это предложение — предмет давнишнего их желания, что теперь не время долее откладывать и что они готовы употребить даже силу, если их убеждения не будут иметь успеха. И точно, они начали возглашать благожелания и во все горло, чуть не надрываясь от крика, запели такое провозглашение: «Алексею и Андронику, великим царям и самодержцам римским, Комниным, многая лета». Когда слух об этом знаменитом деле разнесся между городскими дураками,— константинопольский народ стоит такого названия,— толпы людей всякого рода, всякого ремесла и всякого возраста, подобно несметному рою пчел, высыпали и стеклись к месту собрания. В это же время один из вилосудей — я охотно умолчу о его имени,— возведенный за усерднейшую службу Андронику в должность сановника, заведующего прошениями*, и еще один продажный крикун и подлейший слуга тирании, почтенный званием протонотария, когда молва о провозглашении Андроника разнеслась повсюду и достигла ушей и этих гнусных ласкателей,— как бы одним духом {346} прилетели к тиранову дому, так называемому дому Михаилица, где совершались эти беззаконные дела. Сбросив с себя сенаторские головные покровы и взявшись за висевшие на спине белольняные плащи, они распустили их наподобие шаров, составили из простонародья хоровод и, приняв над ним начальство, стали петь на приятный и мерный напев, выпрыгивали вперед и, сводя руки как бы для рукоплесканий, слегка потрясали ногами, кружились посередине и, сопровождая свою пляску пением и кликами, колотили землю. Какое бесстыдство! Какая глупость и легкомыслие! Когда Андроник пришел из дома тиранова во Влахернский дворец и вступил в находящуюся в нем высокую комнату, которая называется Политимом**, является туда и царь Алексей, услышав во дворце и радостные клики, и в то же время плачевные стоны, потому что не все увлеклись тогдашними обстоятельствами. Видя, что почти все провозглашают Андроника царем, он поневоле должен был добровольно уступить силе событий и потому начал и сам, вместе с другими, льстить старикашке, упрашивая Андроника царствовать вместе с собой и склоняя к этому делу того, кто уже давно неудержимо стремился к нему. Андроник жеманился и шутил над собранием. Тогда более жаркие из приверженцев Андроника, схватив его обеими руками, посадили на златотканное ложе, на котором восседал царь. Другие сняли с него дымчатую {347} пирамидальную шапку и возложили на его голову огненного цвета повязку, третьи облекли его в царскую одежду. На следующий день, когда в Великой церкви началось провозглашение царей, порядок в провозглашении имен был изменен: имя Андроника возглашено было прежде, а имя Алексея снесено на второе место. И причина на это нашлась как нельзя более прекрасная и благовидная: неприлично, говорили, ребенка, человека, еще не достигшего совершенного возраста и безбородого, упоминать прежде Андроника, седовласого, внушающего почтение своей мудростью и одаренного от природы обширным умом. Когда же, наконец, и сам Андроник вступил в священный кров, чтобы быть венчанным, он в первый раз показался перед людьми веселым, оставил свой зверский и страшный взгляд и обещал многим просителям перемену дел к лучшему. Но все это были явная ложь и пустые обещания обманщика; и веселое выражение лица, представлявшее самый тощий вид человеколюбия, только на время прикрывало внутреннюю свирепость. Вошедши в храм, он, после того, как над ним совершено было все, что обыкновенно совершается при венчании царей, и когда настало время, приступает к принятию пречистых Таинств и причащается небесного хлеба. Затем, подойдя к чаше, он поднял руки и, притворившись растроганным, в слух почти всех, бывших тогда в св. алтаре, поклялся страшными тайнами, что он принял царскую власть единственно из {348} желания помочь ему и поддержать его власть, указывая при этом на стоявшего тут царя и племянника своего Алексея, которого спустя несколько дней удавил и бросил в море. Выйдя из храма с чрезвычайно блистательной свитой копьеносцев и множеством щитоносцев (это потому, что он крайне боялся за себя) и миновав храм Христа Спасителя, что в Халке, он ускорил поезд; ехал не медленным шагом и не с остановками, как обыкновенно делают императоры при торжественных шествиях, но пустил коня вольным шагом. Это подало повод к различным толкам; одни говорили, что он так делал от страха, а другие подозревали в этом нечто другое. По прибытии в большой дворец, отслужив благодарственное молебствие по поводу вступления на царство, он стал помышлять о новых злодеяниях. Решившись умертвить царя Алексея, он снова созывает совет из своих приятелей и собирает соучастников своих гнусных оргий. Они тотчас все воскликнули стих Гомера: «Вредно многоначалие, да будет один повелитель, один царь», старость орла — молодость жаворонка, и определили царю Алексею вести частную жизнь. И уже не упоминали теперь о непонятных для народа причинах, не говорили о воспитании, о лучшем поддержании власти, о чем вчера и третьего дня любили толковать в многолюдных собраниях и чем защищали свое дело, когда кто-нибудь, живя уединенно в великолепном Константинополе, не знал до того времени этих происше-{349}ствий и, совершенно не понимая, для чего все это делается, спрашивал их о причине. Но не успели еще вполне узнать в городе о сказанном определении, как это лукавое сборище уже произнесло смертный приговор царю. Бывшие в этом собрании прямо одобрили и бесстыдно повторили слова из книг Соломона: «Свяжем праведника; он не нужен нам, и даже смотреть на него тяжело». Вследствие того, Стефан Агиохристофорит, Константин Трипсих и некто Феодор Дадиврин, начальник ликторов, напали на него ночью и удавили тетивой лука. Когда тело покойника принесли к Андронику, он толкнул его ногой в бок и обругал его родителей, назвав отца клятвопреступником и обидчиком, а мать бесстыдной и всем известной кокеткой; потом иглой прокололи ему ухо, продели нитку, прилепили к ней воск и приложили печать, которая была на перстне Андроника. Затем приказано было отрубить голову и тотчас принести к Андронику, а остальное тело бросить в воду. Когда приказание было исполнено, голову тайно бросили в так называемый катават, а тело, закупоренное в свинцовом ящике, опустили на дно моря. Судном, на котором везли этот несчастнейший груз, с песнями и плясками управляли два знаменитых человека, именно: каниклий Иоанн Каматир, бывший впоследствии архипастырем главного города Болгарии, и Феодор Хумн, занимавший должность халтулярия. {350}
ЦАРСТВОВАНИЕ АНДРОНИКА КОМНИНА
КНИГА 1
1. Так скончался царь Алексей, прожив всего неполных пятнадцать лет, из коих царствовал три года, и то не сам по себе и не один. Сначала он находился под руководством матери, управлявшей государством, а потом — двух тиранов, захвативших себе государственные дела. Закрываемый ими, как солнце закрывается облаками, он больше походил на управляемого, чем на правителя, приказывал и делал только то, чего хотели наставники, пока наконец петля не прекратила его жизни. По окончании этого столько плачевного дела, Андроник вступает в брак с Анной, женой царя Алексея, дочерью франкского государя*. Старик, отживший свой век, не постыдился нечестиво разделять ложе с женой своего племянника, цветущей, нежной, еще не достигшей одиннадцати лет; человек износившийся, престарелый, сгорбившийся от лет и хилый не посовестился обнимать девицу, еще не совсем развив-{351}шуюся, крепкогрудую, с розовыми пальцами, каплющую росу любви.
Воцарившись, Андроник обратился с просьбой к патриарху Василию и тогдашнему Синоду о разрешении его от клятвы, которую он дал царю Мануилу и несчастному его сыну, а с ним — и всех прочих, также нарушивших клятву. Те, как будто они получили от Бога власть вязать и решить все без разбора, немедленно издали определение, которым давали разрешение всем, не сдерживавшим клятвы. Какую же необыкновенную награду дал Андроник этим исполнителям своих приказаний? Он в скором времени исполнил тогдашние их просьбы, само собой разумеется маловажные и ничтожные. Высшей же наградой было то, что он дозволил им сидеть при себе в совете, на складных стульях, поставленных около царского трона. Но и эта честь обратилась только в посмеяние допустившим и принявшим ее архиереям, потому что через несколько дней она прошла, как призрак почести и славы, и опять все стало по-прежнему, подобно тому, как дерево, наклоненное силой, когда отпустят его, возвращается в прежнее положение. Да и прежней-то чести они много потеряли, потому что Андроник, опасаясь показаться крайне переменчивым и непостоянным в своих действиях, впоследствии нелегко допускал к себе этих архиереев в то время, когда восседал на блистательном троне. Таким образом, люди, которые недавно гордились заседанием в царском совете и хвалились, что полу-{352}чили эту честь, по словам Давида, как верные земли, теперь со стыдом возвращались назад, упрекая себя в том, что они и от Бога отступили, разрешив грех неразрешимый, и услугу насмешнику Андронику оказали напрасно.
Когда провозглашение Андроника царем и умерщвление царя Алексея сделалось известным Алексею Вране и Андронику Лапарде, начальникам легионов, сражавшихся в окрестностях Ниса и Враницовы с венгерским королем Велой, который все опустошал в тех местах огнем и мечом, то один из этих вождей, Лапарда, считал свою жизнь в крайней опасности, того и ждал, что всепоглощающий зев Андроника проглотит и его. Но Врана встретил перемену царствования с удовольствием, потому что он уже был вписан в число людей, которым Андроник оказывал свое благоволение. Перебрав в уме своем и проследив, подобно лакедемонской собаке, разные пути, которыми можно было спасаться, Андроник Лапарда находил только одну спасительную стезю: надобно было бежать от взора и из-под власти Андроника. И, верно, он избавился бы от бедствий, если бы последовал этому намерению и не затеял другого дела. Но, задумав сделать Андронику зло и отомстить ему за его беззаконный поступок против государя и царя, он отваживается на возмущение. Зная, что на Западе он не будет иметь успеха и не найдет содействия своим замыслам против Андроника, вследствие присутствия здесь товарища его, военачальни-{353}ка Враны, он стал помышлять о Востоке и к нему обратил свои взоры, потому что короче был знаком с ним. Он неоднократно занимал там важные должности и знал, что там немало людей, очень склонных к возмущению. Поговорив с товарищем своим Враной и убедив его побыть в тех местах, пока он съездит к престарелому новому самодержцу, он отправился в путь со всей поспешностью, чтобы предупредить молву, которая видит и то, что скрыто под землей, а нередко и о будущем говорит как уже о совершившемся. Доехав до родины своей Орестии, которую иные называют Адрианополем, и побыв в ней короткое время, сколько нужно было для того, чтобы повидаться с жившими там сестрами и приготовиться к дороге, он рассудил не медлить более, но как можно скорее отправиться на Восток, потому что болтливая молва уже кричала о его бегстве и на перекрестках, и на площадях, с вершин стен и домов и с быстротой стрелы рассеивала эту весть во многих местах. Итак, доехав в одну ночь до моря, он сел со спутниками своими на корабли, собственно для этого приготовленные в Иеллокастеллии, и переправился на другую сторону. Отдохнув тут немного, он уже думал, что избежал погибели и избавился от опасности сделаться готовым блюдом и подручным лакомством для челюстей Андроника. Но, видно, и он изглажен был Провидением из книги живых и приготовлен на съедение Андронику; чашка, содержавшая его жре-{354}бий на весах судьбы, склонилась к аду. Судьба не поблагоприятствовала ему, и он был схвачен и отослан к Андронику руками тех, у которых надеялся найти себе безопасность, счастье и благоденствие и на которых рассчитывал, что они и телом и душой будут помогать и содействовать ему в победе над Андроником. Все это, как оказалось, была мечта несчастной души и сновидение. Когда он прибыл в Атрамиттий*, некто Кефала, начальствовавший тогда в этой стране, человек сильный и преданный тирану, как доказал самим делом, схватил его и предал в руки Андроника, как жертву, готовую и очищенную для заклания. Ему выкололи глаза, и он сослан был в Пантепоптов монастырь оплакивать несправедливость к нему судьбы. Тогда как он отважился на возмущение из прекраснейшего побуждения, она, нисколько не обратив внимания на его доброе намерение, склонилась на противоположную сторону. Так Бог не только скрыл от нас, где найдем мы жизнь спокойную и беспечальную, но и не дал нам ни предчувствия угрожающей беды, ни предвидения успеха в предприятиях. Вот и этот муж, во многих сражениях показавший себя отличным полководцем, считая постыдным служить Андронику после умерщвления царя Алексея и желая избежать смерти от руки тирана, удалился от этого жадного к убийству человека, и однако же, против своего ожидания, {355} был пойман тем, кого избегал, попал в те руки, от которых хотел уйти. Чьего нападения ожидал сзади, кого считал догоняющим, того встретил лицом к лицу, тот спереди напал и схватил его. В скором времени он и умер. Андроник так был напуган возмущением Лапарды, что во все продолжение его бегства считал свою погибель уже наступившей. Он боялся Лапарды, как храброго вождя и мужественного человека. Видя, что нет надежды подавить его возмущение преследованием или оружием, он прибегнул к письменным хитростям и, как софист, придумал небывалый способ. Он сочинил и разослал к начальникам восточных провинций царские грамоты, истинно лукавые. В них Андроник уверял, что он послал Лапарду в Азию и что все, что Лапарда ни сделает, все это, по известным, хотя и непонятным для большинства причинам, будет сделано для блага его царства, и обязывал всех принимать его без всякого сомнения. Через это Андроник рассчитывал остановить восстание народа, так как народ подозрительно будет смотреть на то, что сам Лапарда выдает себя за противника Андроника и, как бунтовщик, собирает против него войско, а Андроник называет бунтовщика своим верным слугой и повелевает принять беглеца как своего посланника. Что бы сделали и какое бы имели следствие эти новоизобретенные грамоты — это осталось в неизвестности, потому что Лапарда в скором времени был задержан. {356}
2. Избавившись сверх чаяния от этого страха, Андроник расцвел в мелкой душе своей, как от росы расцветают колосья, выехал из города и медленно, небольшими переходами, прибыл в Кипселлу*. Позабавившись здесь охотой, он отправляется в отцовский монастырь, находящийся в Вире, и является у гроба своего отца, окруженный копьеносцами, в царском блеске, которого и отец когда-то желал, но не получил, так что стремление к царствованию перешло к Андронику от отца как наследственное достояние. В эти дни он воздержался от казней, и потому многие называли их алкионовыми, так как в то время, когда алкион кладет яйца на море, море бывает очень тихо и спокойно. А спустя немного времени, перед наступлением праздника Рождества Христова, он снова возвращается в столицу. Потешившись конскими скачками и театральными зрелищами, с наступлением весны собрал он все войска, какие на Западе и на Востоке оставались ему верными, и сам пошел прямо на Никею, а Алексея Врану, возвратившегося из окрестностей Враницовы, с достаточным войском послал против лопадийцев, потому что и они, по примеру соседей своих никейцев и прузейцев, тоже отложились от него. Врана удачно совершил свой поход и, счастливо окончив войну, выступил из-под Лопадия и, прибыв к Никее, соединился с Андроником. Когда оба ополчения составили одно войско, Ан-{357}дроник решился сделать нападение на город. Жители Никеи не только не боялись Андроника в его отсутствие, но пренебрегали им, когда он и сам явился к ним. Показываясь на стенах, они и отражали его всяким оружием, и поносили гнусными словами, не щадя ничего: ни ударов, ни слов. Городские ворота были заперты и плотно задвинуты запорами, а языки, перед которыми отворены были двери губ, выскочив из-за ограды зубов, бросали в Андроника стрелы сквернословия. Сильно поражаемый этим оружием, Андроник дышал огнем гнева, выпуская дыхание подобно Тифону, потому что не мог скрыть душевного волнения. Город Никея и по крепости своих стен считается непреодолимым или по крайней мере трудноодолимым, так как весь он выстроен из жженого кирпича. А тогда осада его тем менее обещала успеха осаждавшим, что в нем собрались и все те ратники, которые ненавидели Андроника: и Исаак Ангел, который, по низвержении Андроника, воцарился над римлянами, и Федор Кантакузин, и персы, призванные на помощь. Много дней проездил Андроник около города, но не сделал ничего и явно походил на человека, который нападает на отвесные горы, или безумно сражается с каменными скалами, или осаждает Арбелы и Семирамидины стены, или пускает стрелы в небо. Осажденные храбро сражались и оружием отражали нападения вооруженные, а посредством машин делали совершенно безвредными камнеметные орудия, ко-{358}торые устраивал изобретательный Андроник. Так как он много хвалился своим искусством брать города, то, чтобы отличиться перед окружающими его, он и устанавливал стенобитные орудия, и изобретал камнеметные машины, и делал подкопы, и употреблял все другие средства для разрушения городской стены. Но он сколачивал осадные машины, устраивал метательные орудия, укреплял винты и рукояти, вооружал стенобитные тараны железом, а никейцы или, выйдя из города потайными небольшими воротами, сжигали и разламывали руками эти орудия, или во время их действия разрушали их, как паутинную ткань, другими подобными орудиями. Когда Андроник увидел, что все его выдумки оканчиваются ничем, он прибегнул к бесчеловечному средству, которое и в прежние времена употреблялось немногими, как осаждавшими, так и осаждаемыми. Приказав привезти из Византии мать Исаака Ангела Евфросинию, он то ставил ее вместо прикрытия перед осадными машинами, то сажал ее на таран, как на колесницу, и в таком виде придвигал орудие к стене. Тогда представилось зрелище, которое невольно возбуждало в одно и то же время и слезы и удивление: слезы — своей необычайностью и свирепостью разгневанного человека, который готов на все и не отвращается ни от какого неслыханного и несвойственного человеческой природе действия, а удивление — тем, что не умерла от страха женщина, сидя наверху машин, придвигаемых {359} к стенам города. В первый раз теперь люди видели, что нежное женское тело было выставлено на защиту железа, слабая человеческая плоть, по измененному и беззаконно извращенному порядку, поставлена была перед твердыми машинами, чтобы помешать неприятелю оружием отражать оружие, и железо было прикрываемо человеческим телом. Но осажденные по-прежнему бросали со стены стрелы, только направляли их так искусно, что они поражали и устрашали нападавших, а благородной женщине не причиняли никакого вреда, как будто она и руками и жестами отклоняла их от себя и направляла в сердца врагов. Таким образом, эта бесчеловечная выдумка не принесла Андронику никакой пользы. Мало этого, выйдя ночью из города, никейцы и машины сожгли, и Евфросинию перетащили по веревке в город и, как гарпии, похитили ее у Андроника, оставив его самого, как нового Финея, страдать, по неимению чем утолить голод своего гнева. Приобретя через это и у самих врагов большое уважение к своему мужеству, никейцы еще более одушевились и еще смелее стали продолжать борьбу. Они не только, показываясь на стенах, совершали знаменитые подвиги и осыпали Андроника ругательствами, называя его мясником, кровожадным псом, гнилым старикашкой, бессмертным злом, людской фурией, развратником, Приапом старее Тифона и Сатурна и всякими другими постыднейшими именами, но и выходили, как уже нами сказано, из-за ук-{360}реплений и высыпали из ворот. Андроник своим бледным лицом, неестественным взглядом, частым кручением своей длинной и курчавой бороды ясно показывал, что он кипит гневом и замышляет новые козни против никейцев. Будучи не в состоянии выносить наглость осажденных и в то же время не имея возможности удовлетворить голод своего гнева, он, как голодный пес, по нескольку раз в день обходил город и, как разъяренная медведица, переходил с места на место, жаловался на легионы и упрекал военачальников за то, будто они небрежно ведут войну и уклоняются от сражения.
3. Однажды, когда царь Андроник объезжал город с большим отрядом войска и с отборными всадниками, его увидел Федор Кантакузин, человек отважный и по молодости лет кипучий, как недавно выделанное вино. Увлеченный необыкновенным порывом отваги, он со всей поспешностью выезжает из города восточными воротами с немногими спутниками и, пробившись сквозь первые ряды воинов, направляет копье в Андроника. Но он слишком скоро гнал своего коня, постоянно его пришпоривал, явно заставляя лететь, а не бежать с такой скоростью, какую природа дала его ногам,— и тем неожиданно погубил сам себя. Лошадь его споткнулась и, пораженная стрелой, упала на колено, а он, выброшенный из седла, ударился головой о землю, повредил себе спинные мускулы и лежал полуживой без {361} чувств. Меченосцы Андрониковы тотчас же подбежали к нему толпой и отрубили ему голову, а некоторые, желая угодить Андронику, изрезали в куски и все тело. Спустя немного времени голова Кантакузина была отправлена в Константинополь и здесь, поднятая на длинном копье, с торжеством носима была по улицам города. Никейцы, лишившись храброго воина и непобедимого защитника, немало горевали, как и следовало ожидать, о своей потере и упали духом. Обратились они к Исааку Ангелу и хотели подчиниться ему и избрать его своим вождем, но он, будучи человеком нерешительным и, подобно Энею, уклоняясь от войны, может быть, и потому, что предвидел будущее и мечтал об ожидавшем его царском достоинстве, как Эней мечтал о славе своего рода,— не слишком дорожил званием вождя. Поэтому войско, мало-помалу падая духом, хотело вступить в переговоры; прежнее его благородное мужество и необыкновенное одушевление совсем исчезли. Стали составляться сходки, на которых осажденные, собираясь по племенам, рассказывали и со всеми подробностями изображали бедствия, какие они терпят, находясь в осаде. Представляя себе жестокосердие Андроника и перебирая в уме своем всевозможные бедствия, которым они подвергнутся, если город будет взят силой оружия, они тряслись как зайцы. С ними случилось то же, что с Кенеем, только в обратном виде. Кеней, как сказано в басне, из женщины превратился в мужчину, а они из мужчин {362} сделались слабыми женщинами. Не было уже между ними человека, который бы своей пламенной храбростью одушевлял к подвигам мужества. Со смертью Кантакузина все как будто умерли для отваги и потеряли охоту к битвам. Подумав обо всем этом, тогдашний никейский архиерей Николай решился делу необходимости дать вид почетного действия. Собрав народ, предложил ему покориться обстоятельствам и, пока еще город не потонул в волнах войны, передать его добровольно Андронику. Он видел, что Андроник никогда не отступит, как говорится, с пустыми руками, тем более что не было ничего такого, что отвлекало бы его от осады и отзывало в другую сторону, а равно и то, что сами никейцы, мало-помалу оставляя защиту города, стали приниматься за домашние дела свои, как в мирное время. Убедившись, что все считают предложение его хорошим и обеими руками хватаются за благие его последствия, он облачился в священную одежду, взял в руки Евангелие и приказал следовать за собой клиру и всем жителям города, не исключая даже женщин и детей. Все шли совершенно безоружными, с масличными ветвями в руках, с непокрытыми головами, босые, с обнаженными от платья руками, со всеми знаками истинной покорности, и печальным видом и тихим голосом умоляли о сострадании. Когда они вышли в этом виде из города, царь Андроник, пораженный неожиданностью зрелища, несколько раз напрягал зрение, чтобы яснее раз-{363}глядеть представившееся ему явление; событие это решительно казалось ему сновидением. Когда же удостоверился, что это вовсе не обман, а действительность, он не выказал приличного царю прямодушия и чистосердечия, притворился милостивым и на время, пока нельзя было открыть свою львиную шерсть, оделся в лисью шкуру. Он не только встретил их с притворной благосклонностью, но даже едва удержался от слез, которые у Андроника всегда были покрывалом истины и завесой душевных движений. Недолго, однако же, он разыгрывал эту комедию. Спустя немного времени отбросив, как изношенную одежду, нежные и, как масло, мягкие слова, он ясно показал никейцам, и особенно отличавшимся между ними достоинствами и знатностью рода, как силен гнев старика Андроника и сколько злобы, вражды и злопамятства таил он в себе, отлагая мщение до благоприятного времени. Многих впоследствии изгнал он из отечества; некоторых предал жестокой смерти, приказав сбросить со стен, а персов в то же время повесил вокруг города. Но Исаака Ангела похвалил и за дела и за слова, за то, что он не только не обращал своих зубов в оружие и стрелы, по примеру Федора Кантакузина, но часто и осуждал сего последнего, когда он злословил помазанника Божия, извлекая из уст своих, как из ножен, подобный острому мечу, язык свой. Наговорив ему много приятных обещаний или, вернее сказать, питая по Божественному устроению своего убийцу и похи-{364}тителя власти и сохраняя его до определенного Провидением времени, он отослал его назад в Византию, а сам с бывшими при нем войсками пошел к городу прузейцев.
4. Став лагерем и окопавшись валом на южной стороне города — так как с этой стороны, по ровности места, городская стена казалась доступной, не то что с других сторон, где она возвышается на каменистом, круглом и весьма крутом холме,— Андроник на следующий день начал осаду. И машины, и люди не стояли праздно, но делали что следует, а сам Андроник писал записки и, обернув ими нижнюю часть стрел, бросал их в город. В этих по воздуху пересылаемых письмах он убеждал прузейцев переменить мысли и обещал всепрощение, если они отворят ворота и впустят его в город, а Федора Ангела, бродягу Лахану, глупого Синесия — я употребляю собственные его выражения — и их единомышленников схватят и предадут смерти. Это он делал довольно долго, потому что война, завязавшаяся под стенами Прузы, нисколько не уступала никейской ни по храбрости воинов, вступивших в борьбу с царскими легионами, ни по ненависти к Андронику, которая и была причиной войны. Да и самый город Пруза укреплен со всех сторон хорошими башнями и обнесен крепкой стеной, а с южной стороны даже двойной. Неоднократно днем происходили и здесь вылазки, войска бросались друг на друга, и много падало с обеих сторон. Но и этому городу суждено было {365} покориться Андронику, и очень многим захваченным в нем — потерпеть ужасные мучения. Под беспрерывными ударами стенобитной машины стена в одном месте несколько осыпалась, а затем упала в том же месте и деревянная пристройка, скреплявшая старую стену. Находившиеся в городе вообразили, что потрясена и упала вся стена, на которую действовала стенобитная машина. Разнесся об этом событии неясный слух, и сердца всех поражены были страхом. Никто не позаботился хорошенько узнать о несчастьи, но при первом же шуме упавших камней все почти умерли от страха. На стенах не осталось ни одного защитника, и сбежавшие со стен толпились по улицам совершенно растерянные. Тогда враги приставили лестницы и через ворота и стены без труда проникли в город. Хватая прузейцев, они беспощадно умерщвляли их, расхищали их имущество, рубили скот, который весь, и мелкий и крупный, собран был, чтобы жителям было чем питаться, если осада протянется долго. Такими-то ужасами сопровождалось это событие! Когда же вошел в город и остановился в нем сам царь Андроник, то и он поступил с прузейцами не как царь кроткий, хранящий тех, которые и прежде были и опять будут его подданными, хотя на время и возмущались; и даже не с той снисходительностью, какую каждый человек оказывает своим единоплеменникам. Напротив, как голодный царь зверей, напав на овец, не защищенных никакой оградою и не охраняе-{366}мых пастухом, одной ломает шею, у другой вырывает внутренности, с иными поступает еще каким-нибудь жестоким образом, а остальных разгоняет по скалам, горам и пещерам, так и Андроник в то время без всякой пощады погубил и умертвил множество людей, излив свой дикий гнев в различных и разнообразных казнях за то, что город был взят военной силой, а не по предварительному соглашению и договору с прузейцами и не по добровольной их сдаче. Так, Федора Ангела, юношу, у которого только что стала пробиваться борода, лишил очей и, посадив на осла, велел вывести за римские границы и бросить, предоставив ему блуждать там, куда занесет бродящее по своему произволу животное. Вероятно, он сделался бы пищей зверей, что и имел в виду Андроник, назначая ему это наказание, если бы попавшиеся навстречу турки не сжалились над его молодостью, не взяли его в свои палатки и не позаботились о нем. Льва Синесия, Мануила Лахану и многих других, числом сорок человек, повесил на ветвях деревьев, растущих около Прузы. Но гораздо большее число подверг другим казням: одним отрубил руки, другим отрезал пальцы, как виноградные побеги, а у иных отнял ноги. Многие лишились и глаз, и рук, а были и такие, которые потеряли правый глаз и левую руку, и такие, которые потерпели то же, только в обратном виде. Отняв таким бесчеловечным образом у своего царства людей, цветущих крепостью тела и отличавшихся воин-{367}ской опытностью, Андроник пошел к Лопадии. Там он поступил подобным же образом. Одного из епископов он лишил глаз за то, что тот не обличал бунтовщиков из своей паствы, но спокойно и равнодушно смотрел на восстание их против царя Андроника. Вслед затем он возвратился в столицу, восхищаясь такими победами. В Прузе он не позволил похоронить никого из повешенных, но оставил тела их, как особенного рода гроздья, висеть на виноградных лозах, которые поднимались и вились около деревьев. Трупы высохли на солнце и поворачивались от ветра, подобно пугалам, которые выставляются сторожами в смоковничных садах.
По возвращении в Константинополь, принятый народом с радостными восклицаниями, приветствованный речами льстецов, которых всегда воспитывают царские дворцы, и сделавшись оттого еще надменнее, Андроник занялся зрелищами и конскими скачками, так как время было летнее. Однажды обрушились некоторые из смежных с царским седалищем перил и задавили около шести человек. Бывший в театре народ пришел по этому случаю в страшное смятение. Андроник побледнел от страха и, созвав к себе копьеносцев, хотел было встать со своего места и уйти во дворец; но окружавшие его приверженцы упросили его оставить это намерение и убедили сидеть спокойно, сказав, что, чуть только встанет, тотчас же погибнет, потому что народ столпится в кучу {368} и бросится на него и на его свиту. Поэтому он еще немного помедлил и дождался окончания конской скачки и гимнастической борьбы, но решительно отказался от дальнейших представлений, когда зрителей забавляли удальцы, взбиравшиеся вверх по веревкам и плясавшие на высоко протянутом, небольшом и тонком канате, а также быстроногие зайцы и охотничьи собаки — зрелища, очень нравящиеся непривычным посетителям театра. Так-то происходило это.
5. Был некто, человек знаменитого рода, по имени Исаак, не Ангел Исаак, а другой, сын дочери севастократора Исаака, о котором мы сказали в своей истории, что он был родной брат царя Мануила. Этот Исаак, получив от своего деда и царя Мануила Комнина власть управлять Арменией и начальствовать над Тарсом и над сопредельными странами, начал войну с враждебными армянами, был взят в плен и заключен под стражу, что случилось уже по смерти Мануила. Много лет провел он в заключении, но, наконец, был выкуплен иерусалимлянами, которых называют фрериями*, и получил полную возможность возвратиться в отечество. Выкупу его содействовал и Андроник, по просьбе Феодоры, с которой, как мы уже несколько раз говорили, Андроник был в связях, а этот Исаак был ее пле-{369}мянник. К принятию же Исаака и к состраданию над его долговременным пребыванием вне отечества убеждали Андроника Константин Макродука, женатый на родной тетке Исаака, и Андроник Дука, родственник Исаака и друг его с детства. Но этот Исаак не хотел подчиниться царю Андронику, свое отечество считал как бы на звездах, родство и любезное сотоварищество ставил ни во что. Желая господствовать, питая в себе стремление к власти и вовсе не имея расположения повиноваться другим, он воспользовался присланными ему из Византии деньгами как средством и пособием для злокозненного достижения власти. Приплыв на Кипр с весьма значительным войском, он сначала выдавал себя за законного, присланного царем начальника, показывал кипрянам сочиненные им самим царские грамоты, читал вымышленные царские указы относительно того, что ему следует делать, и вообще вел дела так, как по необходимости ведут их люди, поставленные начальствовать от других. Но спустя немного времени он объявил себя тираном и, раскрыв свою врожденную жестокость, начал бесчеловечно поступать с жителями острова. Жестокосердием и свирепостью нрава он столько превзошел Андроника, сколько этот последний превзошел всех, когда-либо прославившихся жестокостью к врагам. С тех пор, как он вообразил, что прочно овладел властью, он непрестанно совершал над жителями Кипра тысячи различных злодеяний. Каждый {370} час он осквернял себя убийством людей невинных, терзал человеческие тела, изобретая, как какое-нибудь орудие злосчастной судьбы, казни и мучения, которые доводили до смерти. Нечестивый и развратный, он бесстыдно предавался преступным связям с женщинами и растлевал девиц. Семейства, прежде благоденствовавшие, лишил всего имущества без всякой причины, старожилов, которые вчера и третьего дня обращали на себя общее внимание и по богатству могли соперничать с Иовом, пустил по миру голодными и нагими, если только по своей крайней раздражительности не погубил мечом. Увы! Увы! Как путь нечестивых благоуспешен! Процвели все делающие беззакония. Ты насадил их и возрастил; они родили детей и принесли плод. Так на это еще пророк жаловался Господу. И точно, тогдашнее поколение произвело людей, которые, как цикута, выросли только на смерть ближним и на погибель множеству городов, которыми они совершенно беззаконно овладели. Когда все это дошло до слуха царя Андроника, он от неистовства никак не мог прийти в себя. Но так как видел, что ему грозит то, чего он давно боялся,— а он всегда опасался начальной йоты, как буквы, гибельной для его власти,— то начал изыскивать средства, как бы схватить Исаака и изъять из среды людей того, кто угрожает ему погибелью. Он боялся, чтобы Исаак, приплыв с Кипра, не лишил его власти, так как знал, что все примут его с радостью, потому {371} что отдаленное бедствие сноснее настоящего и ожидаемое зло, даже более тяжкое, легче того, которое уже гнетет. Мы, люди, обыкновенно с радостью принимаем и кратковременное облегчение своих страданий.
6. Но так как Андроник не мог захватить в свои руки врага, находившегося вдали, то он обратил свой гнев на людей, бывших вблизи, как это нередко делают собаки, которые, находясь вдали от человека, бросившего в них камень, мстят ему лаем, а брошенный камень грызут зубами. Он отдал под суд дядю Исаакова Константина Макродуку и Андроника Дуку за то, что они уверили, что если Исаак получит свободу и возвратится в отечество, то будет полезным и верным слугой Андронику. Спустя несколько дней эти люди были и осуждены за оскорбление царского величества, несмотря на то, что принадлежали к партии Андроника, были самыми главными ее членами и вернейшими его друзьями. Макродука, кроме разных услуг, которые со всем усердием оказывал Андронику, был еще и женат на сестре Феодоры, о незаконной связи которой с Андроником мы уже несколько раз упоминали в своей истории. А Андроник Дука, человек развратный, скупой, с бесстыдным выражением лица, о делах Андроника, казалось, заботился больше, чем сам Андроник. Если Андроник хотел выколоть кому-нибудь глаза, то Андроник Дука, как будто научаемый исконным человекоубийцей, радующимся о несчасть-{372}ях людей, определял еще лишить его и рук или присуждал к виселице. Весьма часто он порицал Андроника и бесчеловечно упрекал за то, что он налагает наказания, далеко не соразмерные с преступлениями. Когда наступил пресветлый и благознаменитый день, в который празднуется Вознесение на небо с плотию Господа и Спасителя нашего, во дворце назначается собрание и приглашаются почти все, принадлежащие к царскому двору. Поэтому люди всякого рода и народа со всех сторон стремились и спешили туда, где находился царь Андроник. Он жил в это время в так называемом внешнем Филопатии, а собиравшиеся по ошибке сошлись в так называемый Манганский дворец, который находился во внутреннем Филопатии и который Андроником впоследствии разрушен. Когда народа собралось много, даже очень много, когда пришли все, кому следовало быть,— вдруг, сверх ожидания собравшихся, выводят из устроенных там низких темниц Дуку и Макродуку и, как осужденных, ведут под конвоем ко дворцу. Думая, что их ведут к суду, и полагая, что они увидят царя в окнах верхнего этажа, Дука и Макродука оправляли на себе платье, поднимали глаза вверх, почтительно слагали руки. Но тут Стефан Агиохристофорит, которого современники называли Антихристофоритом, изменяя имя сообразно с его делами, потому что он действительно был бесстыднейшим из слуг Андроника, преисполненный всякого беззакония, схватил камень, ка-{373}кой только мог взять рукой, и, бросив его в Макродуку, как человека более почтенного и по родству с царем, и по преклонным летам, и по множеству богатств, убеждал всех последовать его примеру. При этом он осматривал все собрание и если замечал, что кто-нибудь не бросает камней, того осмеивал, бранил как неверного царю и уверял, что он скоро подвергнется тому же наказанию. Вследствие таких угроз, все собравшиеся взялись за камни и стали бросать их в этих мужей — жалкое и невероятное зрелище,— так что из камней образовалась большая куча. Затем, когда они еще дышали, их подняли люди, которым было поручено это дело и, закрыв их покрывалами, какими обыкновенно покрываются вьюки на мулах, отнесли Дуку в отдаленное место, отведенное иудеям для кладбища, а Макродуку переправили на ту сторону пролива, на противоположный Манганскому монастырю высокий берег, и повесили обоих. Тогда-то в первый раз жители Константинополя увидели то, что прежде и для самого слуха казалось невероятным; о чем прежде они и слышать не хотели, то теперь было у них перед глазами и то они оплакивали. Размышляя об этой казни, они находились в безвыходном положении, не знали, что делать, и испытывали двойное мучение. С одной стороны, они терзались страданиями единоплеменников, а с другой, представляя себе, что беда скоро дойдет и до них, они терпели более продолжительное мучение, чем те, кото-{374}рые уже подверглись страданиям. Эти с наступлением бедствия, о котором прежде помышляли, уже избавились от тяжкого ожидания, а у них постоянное ожидание беды и представление будущего, как будто уже наступившего, и ночью отнимало сон, и днем больше всякого бича терзало душу. И что всего удивительнее, так страдали не только те, у которых совесть не совсем была покойна, оттого что они желали и замышляли сделать зло Андронику, но и те, к которым он был расположен, которым постоянно оказывал какие-нибудь милости. Зная крайнюю подозрительность его характера и непостоянство в мыслях и в то же время опасаясь его чрезвычайной склонности к казням, и эти люди не считали себя безопасными от смерти.
Нельзя умолчать и о следующих обстоятельствах. Некоторые из приближенных к Андронику попросили у него позволения снять тела повешенных. Выслушав просьбу без неудовольствия, Андроник спросил, давно ли они умерли, и, узнав от исполнителей казни, что злые зле погибли, сказал, что он жалеет об участи этих людей. С этими словами он заплакал и затем прибавил, что власть и строгость законов сильнее собственных его чувств и склонностей и решение судей сильнее его личного расположения. О слезы, и у предков наших, и у нас льющиеся в душевной скорби из сердца, как дождь из облаков! О знак сильнейшей скорби и несомненное свидетельство внутренних мучений, хотя иной раз и от ра-{375}дости вы струей льетесь из глаз, как из желоба! У Андроника вы имеете не то значение, у него вы получили другую природу; когда льетесь из его глаз, вы служите предвестницами гибели и, можно сказать, открываете путь переправы через Ахеронт к водам Стикса, столько же холодным, сколько страшным, которые одним своим именем возбуждают отвращение. О, сколько очей погасили вы, когда лились обильными струями! Сколько душ увлекли вы в глубину ада, когда текли неудержимым потоком! Как много людей потопили вы! Каких мужей проводили вы в могилу, как последнее омовение или как надгробное и прощальное возлияние!
Так-то умертвил Андроник Константина Макродуку и Андроника Дуку, и такую-то они получили от него награду за свою преданность и услуги. А спустя немного времени он повесил по ту сторону пролива, называемого Перамой, и двух братьев Севастианов за то, что будто бы они злоумышляли на его жизнь. И вот такими-то и другими подобными делами, а часто и еще худшими, постоянно занимался Андроник.
7. Между тем Алексей Комнин, происходивший от одной крови с царем Мануилом — он был сын его племянника — и занимавший при нем должность виночерпия, был сослан Андроником в Скифию, бежал оттуда и, как какой-нибудь крылатый змей, перенесся в Сицилию. Явившись к тамошнему тирану Вильгельму, он открылся ему и рассказал, кто он {376} такой. С ним был и Малеин, родом из Филиппийской области, человек незнатного рода, судьбой незамечательный и никакими подвигами не прославившийся. Оба они питали и таили в себе злобу главным образом против Андроника; первый негодовал, может быть, и справедливо, а Малеин — из угождения Комнину, и вместе для того, чтобы не знавшим его людям показаться человеком достойным внимания. Но эта их злоба обратилась ко вреду отечества: они рассказали королю не на ухо, но в слух многих — причем чуть не гладили его пяток и, как собаки, чуть не лизали их своими языками,— рассказали со всей увлекательностью не то, от чего должен был пострадать Андроник, но то, что могло побудить сицилийского тирана на завоевание римских областей как на легкую добычу. Воспламененный их речами, тем более что рассказы их были вполне согласны и сходны с тем, что он часто слышал от своих единоплеменников латинян, которые служили прежде по найму у римлян и терлись в императорском дворце, а в это время рассеялись в разные стороны вследствие жестокого и презрительного обращения с ними Андроника,— Вильгельм собирает все бывшие у него войска и нанимает множество иноземной пехоты и целые тысячи конницы, предложив щедрое жалованье и обещав еще большую награду. Переправив пехоту в Эпидамн и при первом же нападении овладев этим городом, а морские силы направив прямо в Фессалоникский залив, {377} он без боя, на известных условиях, занимает все области, лежащие между этими пунктами. Затем войска его в одно время окружили и опоясали Марсовым поясом славный город Фессалонику, и через несколько дней осады город был взят и занят неприятелем. Это произошло не оттого, что защитники его были слабы и неопытны в воинском деле, но преимущественно от бездеятельности военачальника Давида, из рода Комниных. Он оказался человеком, совершенно бесполезным для фессалоникийцев, и был большой мастер только на то, чтобы вечно бояться Андроника и изыскивать средства, как избежать его страшных рук. Ему приличнее было бы потонуть в пучине морской, или броситься с высокой скалы, или укрыться в горах и пещерах, или, подобно Пророку, бежать и быть проглоченным морским китом. Но он ничего подобного не сделал, а, по несчастной судьбе фессалоникийцев, управляя ими и бесчестно приобретя себе звание вождя, хотя был изнеженнее женщины и трусливее оленя, тайно чуть не звал к себе врагов, готовых взять и его и город Фессалонику, когда они были еще вдали, и всеми мерами старался добровольно отдаться в их руки живым. Поэтому, когда наступило время битвы, когда всякого рода оружие и машины двинуты были против города, он скорее был зрителем врагов, чем противоборцем. Во все продолжение осады он ни сам ни разу не пошел на вылазку, хотя защитники города сильно побуждали его к тому, ни {378} им не позволял этого делать, но подавлял отвагу жителей, подобно тому, как негодный охотник подавляет лучшие порывы собак. Никто не видел его в полном вооружении; шлема, лат, наколенников и щита он избегал, подобно изнеженным женщинам, ничего не знающим, кроме своего гинекея, и только разъезжал по городу, сидя на муле, в широких шароварах, застегнутых назади, и в великолепных сапогах, вышитых золотом до самых пяток. Когда машины били в стены и бросали камни на землю, свист бросаемых камней и гул поражаемых стен возбуждали в нем только смех. Когда начали показываться и осыпаться проломы, этот человек, сам нуждавшийся еще в няньке, забившись под прочную арку стены, говорил своим приятелям, людям самым негодным: «Послушайте, как ворчит старуха»,— старухой он называл самую большую стенобитную машину, которая много вредила городской стене, выбивая из нее камни. Имея, по несчастью, такого предателя своим хранителем, такого пирата — кормчим, такого отравителя — врачом, Фессалоника, после непродолжительного сопротивления, покорилась врагам.
События, последовавшие за этим, составляют другую Илиаду бедствий, ужасы которой выше трагических. Все дома в городе были покинуты жителями; не было ни жилища, в котором можно было бы спастись, ни переулка, который избавлял бы от убийц, ни подземельев, которые скрывали бы надолго. Ни жалобный вид {379} не возбуждал сострадания, ни просьбы не трогали: меч гулял по всем, и только удар, прекращавший жизнь, полагал предел неистовству. Напрасно многие сбегались и во святые храмы, тщетна была надежда и на святые иконы. Варвары, смешав Божеское и человеческое, не уважали Божественных вещей и не давали пощады прибегавшим в святые места. Какова была участь тех, которые оставались в простых домах, которые, то есть, тотчас же умирали от меча, или если и избегали смерти, то теряли все имущество,— что грабители считали величайшим благодеянием,— таков же был конец и тех, которые убегали в храмы, не говоря о другом великом несчастии — об ужасной смерти, какую терпели многие во святых храмах от тесноты, при стечении бесчисленного множества народа. Враги, с оружием в руках, врываясь в храмы, умерщвляли всех, кого встречали и, как жертвенных животных, беспощадно закалали тех, кого хватали. И могли ли щадить людей те, которые не уважали святыни и нисколько не боялись Бога? Но еще не столько удивительно то, что они похищали вещи, посвященные Богу, скверными руками касались того, что было неприкосновенно, и песьими глазами рассматривали то, что должно быть недоступно для взора,— сколько нечестиво то, что они повергали на землю святые иконы Христа и Его угодников, попирали их ногами и, если находили на них какое-нибудь дорогое украшение, срывали его как попало, а сами иконы выносили на {380} перекрестки для попрания прохожим или жгли для варения пищи. Всего же нечестивее и нестерпимее для слуха верующих то, что некоторые из них, взойдя на престол, перед которым благоговеют сами Ангелы, плясали на нем, безобразно прыгали, распевая какие-то варварские, отвратительнейшие народные песни; а потом, открыв студные части свои, испускали мочу и сквернили вокруг священного места, совершая возлияния злым демонам и приготовляя теплые ванны, в которых эти губители плавают после трудов, подъятых на изобретение несчастий для людей и на совершение ужасных зол. Наконец показались в городе сицилийские вожди и, удержав толпу от убийств, прекратили эти ужасы и положили конец резне. Один из них, весь в железных латах, сидя на коне, въехал в храм мироточивого мученика и только с трудом мог остановить неистовство солдат, одних ударяя плоской стороной меча, а другим нанося и действительные удары.
8. Впрочем, и после этого положение фессалоникийцев было несносно. Хотя убийство жителей на другой день по взятии города прекратилось, но зато наступили другие бедствия, которые многоразличными путями доводили несчастных также до смерти, заставляли даже предпочитать смерть жизни, так что, говоря словами многострадального Иова, многие искали смерти, но не находили. Конечно, и все вообще со взятыми на войне пленниками обращаются дурно, поступают немилосердно и делают все, что внуша-{381}ет гордость победителя, но латинянин, победивший врага и захвативший его в свои руки, есть зло самое несносное и неизобразимое словом. И если пленником его будет римлянин, и притом человек, вовсе не знающий итальянского языка и столько чуждающийся иностранных обычаев, что даже в одежде у него нет ничего общего с латинянами, то его считают существом, отверженным от Бога и осужденным на то, чтобы принять несмешанный сосуд и испить нерастворенную чашу гнева Божия. Какая смертоносная ехидна, какой ядовитый змей, блюдущий пяту, какой лев, губитель быков, пренебрегающий вчерашним ловом и питающийся только свежей добычей, может так неистовствовать, как неистовствуют бесчеловечные латиняне над своими пленниками? Они не трогаются мольбами, не смягчаются слезами, не умиляются ласковыми словами. Если бы кто приятно запел, для них это было бы то же, что крик коршуна или карканье вороны. Если бы чье пение было так очаровательно, что, подобно звукам Орфея, двигало бы камни, и такой певец напрасно касался бы струн лиры и тщетно начинал бы свою звучную песню. Если же иной раз варвар и тронется пением, то жестокосердная душа его считает это пение за предсмертную прекрасную песнь лебедя и затем снова принимается за убийство, по-прежнему остается безжалостной и, подобно твердой наковальне, не поддается никаким просьбам. Люди этого племени умеют удовлетворять только гневу, любят подчинять-{382}ся только его внушениям. Какого самого ужасного зла не сделает человек, ненавидящий римлян, собравший в сердце своем такую злобу к эллинам, какой никогда не собирал в себе и не порождал сам древний змей, враг человеческого рода? Проклятые латиняне считают чуть не раем страну, в которой нам досталось жить и собирать плоды; до безумия влюбленные в наши блага, они вечно злоумышляют против нашего рода и стараются всячески сделать нам зло. Иногда, соображаясь с обстоятельствами, они притворяются и нашими друзьями, но ненавидят нас, как злейшие враги. Даже и тогда, как говорят они слова ласковые, льющиеся тише и нежнее елея, и тогда слова их суть стрелы и острее меча обоюдоострого. Таким образом, между нами и ими утвердилась величайшая пропасть вражды, мы не можем соединиться душами и совершенно расходимся друг с другом, хотя и бываем во внешних сношениях и часто живем в одном и том же доме. Они, привыкшие ходить большей частью с поднятой головой и надменно выправляющие свой стан, обыкновенно смеются над кротостью нашего характера и над нашим смирением, происходящим от нашего скромного о себе мнения; а мы, презирая их гордость, хвастливость, спесь и надменность, наступаем на их поднятую кверху голову и доселе попираем ее силой Христа, дающего власть наступать на змей и скорпионов без всякого зла и вреда.
Но будем опять продолжать свой рассказ. {383} Так-то неистовствовало и столько-то богопротивных дел совершило сицилийское войско, вступив в город Фессалонику, после осады, которую оно начало шестого числа месяца августа третьего индикта шесть тысяч шестьсот девяносто третьего года и окончило 15 числа того же месяца решительно без всякой со своей стороны потери. И не в продолжение только войны фессалоникийцы, как мы сказали, терпели ужаснейшие бедствия, но и с окончанием ее судьба не склонилась к милосердию, и победители не сделались к ним снисходительнее. Варвары не только выгнали владельцев из их домов и присвоили себе все, что в них было собрано, но отняли у них и платье, не исключая последней одежды, покрывающей те части тела, которые сама природа велела закрывать, как студные; даже куска хлеба не давали они домохозяевам, трудовым имуществом которых завладели. Сидя в чужих домах, они ежедневно пировали и прогуливали все, что было можно, а тех, которые с трудом нажили это, пустили бродить по перекресткам, голодать, спать на голой земле, ходить без обуви и одежды, так что для людей, прежде богатых и знатных, теперь ложем была земля, кровлей — небо, а теплой постелью — навоз. Но что хуже всего и что уязвляет в самое сердце — прежним хозяевам нельзя было даже входить в свои дома. Если же кто входил или только заглядывал в дом, того находившиеся в нем, будто древняя злая Сцилла, тотчас же хватали, приводи-{384}ли к ответу и после многократных допросов, зачем он пришел, или заглядывал, или подходил к дверям прихожей, жестоко секли и заставляли отдать деньги, полагая, что они спрятаны у него где-нибудь в доме. Они думали, что из-за денег он и приходил осмотреть свой дом, опасаясь, чтобы их не украли, и торопясь узнать, уцелела ли от тщательных поисков врагов та часть дома, в которой они скрыты, или желая спрятать их в более надежное место. Не раз случалось, что иной отдавал все, что спрятал, когда видел, что надобно бежать из дома, и, однако же, не избавлялся от плетей; напротив, его еще больше били и подвергали многоразличным пыткам для того, чтобы он указал, где скрыты другие его сокровища. Иной же ничего не давал, а уверял, что и теперь он так же беден, как и прежде, и что только любовь к родительскому или им самим с большими издержками построенному дому заставила его уклониться с пути и невольно привела сюда, чтобы посмотреть на прежнюю свою собственность и поплакать над ней. Но и это не возбуждало сострадания и не избавляло от мучений; этих людей пытали, секли, вешали за ногу, коптили дымом, зажигая подложенную под них солому, мазали им уста нечистотою, кололи их копьями в бока и подвергали бесчисленному множеству других мучений. Они или умирали среди таких страданий, или полумертвые были вытаскиваемы из дома за ногу и, брошенные, как сор, лежали на улицах под открытым небом. {385}
9. Что же? Может быть, с таким радушием сицилийцы принимали и угощали прежних домохозяев, когда они приходили домой, а со всеми другими, которые бежали от своих домов, как от устьев ада, как от критского лабиринта или лакедемонской Кеады*, обращались кротче и оказывали им хоть несколько человеколюбия? Вовсе нет. Да и как ожидать чего-нибудь подобного от людей, которые свирепее зверей, которые вовсе не знают, что такое милость, и радуются несчастьям людским? И собаки иногда не трогают и не грызут зубами тех, кого настигают; если преследуемые ими падают на колени, они перестают лаять и сами собой, никем не принуждаемые, закрывают зев. Но латиняне не оказывали никакого сострадания тем, кого лишили имущества, чью собственность расточали с блудницами, которых они очень ценили, за которыми гонялись и которым чуть не позволяли бить себя по щекам,— они, хвалившиеся, что овладеют всей Римской империей, как пустым гнездом и как покинутыми яйцами. Напротив, они еще смеялись над наготой многих и громко хохотали, когда проходил кто-нибудь высохший от голода, с раздутым желудком, с бледным, как у мертвеца, лицом, оттого, что лучшую его пищу составляли овощи, а праздничный обед — одни виноградные ягоды, которые он со страхом собирал где-нибудь в виноградниках. Так же сострадатель-{386}ны они были и к людям, одетым в изорванные одежды, завешивавшим рогожами те части тела, которые следует скрывать, и прикрывавшим голову плетенками из мастиковых ветвей. Встретившись с ними на улице, они с улыбкой и насмешливым видом хватались обеими руками за их бороду и за волосы на голове и, смеясь над всклоченной и отросшей бородой, говорили, что это нехорошо и что голову нужно стричь, по их примеру, в кружок. Бывало и то, что, проезжая верхом по площади с ясеневыми копьями, они направляли свои копья на несчастных по виду и опрокидывали их на землю. Если где-нибудь близ большой дороги была грязь или лужа, они толкали их на эту грязь, или избегая и гнушаясь встречи с ними, как не обещающей ничего хорошего, или не желая идти с ними по той же дороге. Если они заставали римлян за столом, когда те ели полбовый хлеб или какую-нибудь другую пищу, служащую к поддержанию человеческого тела,— в насмешку над ними опрокидывали чаши, толкали ногой стол и прерывали обед, не давали ни вовремя съесть кусок горького хлеба, ни спокойно выпить чашу прокислого вина, ни утолить жажду водой, взятой из цистерны. При этом бесстыднейшие из них и самые злые насмешники, люди, нисколько не боящиеся Бога, несколько нагнувшись и обнажив задние и другие части тела, которые люди обыкновенно прикрывают одеждами, обращались к обедавшим задом и, находясь на самом близком расстоянии {387} от кушаний, как безумные, выпускали из себя самые зловонные ветры. А иногда даже извергали из себя задним проходом, как из насоса, нечистоты чрева и оскверняли пищу, а у иных марали и лица. Они мочились в колодцы и пили потом доставаемую из них воду. Один и тот же сосуд служил у них и урильником, и кувшином для вина; не вымытый наперед, он употреблялся и на то и на другое: в него наливали вино и воду для питья, в нем же содержалась и нечистота, извергаемая из телесного канала. И угодникам Божиим, вписанным в число первородных, они не оказывали должного уважения, не обращали внимания на совершаемые ими чудеса, не изумлялись великим и дивным явлениям, которыми Христос прославляет тех, кто Его прославил в своих членах. Так, миро, истекающее из гроба славного чудесами и страданиями мученика Димитрия, они, черпая кувшинами и кастрюлями, вливали в рыбные жаровни, смазывали им обувь и без всякого уважения и нечестиво употребляли на другие надобности, для которых обыкновенно употребляется елей. Но миро, как будто оно вытекало из неистощимого источника или поднималось из бездны, текло еще в большем количестве, чудесно изливаясь в таком изобилии, что сами варвары признавали это явление чудом и ужасались благодати, полученной мучеником Христовым от Бога. Когда время общественного богослужения собирало римлян в храмы, и тогда грубые и наглые солдаты не оставляли их {388} в покое. Приходя к ним как будто для того, чтобы вместе помолиться и принести Богу жертву хваления, они ничего подобного не делали, но бесчинно разговаривали между собой и безобразно кричали или, по какому-нибудь поводу насильно хватая нескольких римлян за горло, давили их и тем прерывали пение, так что поющие явно пели в земле чужой, а не стоя в храме Божием. А многие, подпевая поющим песни Господу, пели срамные песни и, лая по-собачьи, прерывали пение и заглушали божественную службу.
Так-то страдали фессалоникийцы по взятии их города, о чем некоторые написали особые сочинения и составили обширную историю, а мы рассказали только нечто из многого. Когда же Тот, кто в вышних живет и на смиренные презирает, приник с неба и увидел, что между победителями нет разумевающего и никто не ищет Бога, но все непотребны и уклонились к делам беззаконным,— Он праведным судом Своим определил посмеяться над ними, поразить и стереть их гневом своим, а к озлоблению людей своих явить сострадание и даровать им избавление, призрев на болезнь их духа и не отвергнув сокрушения сердца. Поэтому ради избранных, как я думаю, не дал Он продолжиться ужасным делам нечестивых, и чем некогда грозил вавилонянам, не помиловавшим Сиона, пленившим и отведшим на чужую сторону нежных сынов и дщерей его, тем в одно мгновение поразил и сицилийцев. {389} И дивная милость Господа никогда не являлась в такой славе, в какой он явил ее в это время, преклонившись на моления, как надобно думать, мучеников и вняв молитве тогдашнего фессалоникийского архиерея. То был знаменитый красноречием и всюду известный своей добродетелью Евстафий. Он был украшен и достохвальным умом и обладал удивительной и необыкновенной опытностью, но особенным и отличительным его свойством было то, что он далеко превосходил других ученостью и был сосудом, преисполненным всякой мудрости, как нашей, так и внешней. Он скорее согласился страдать вместе со своим стадом, нежели подражать наемникам, которые, видя идущих волков, бегут от овец. Он имел возможность скрыться из города еще до осады, когда врагов только ожидали, но никак не решился на это, зная, что его присутствие могло быть спасением для многих. Добровольно заключившись в городе, как в темнице, он переносил со страждущими все скорби до конца, убеждая их то собственным примером, то увещаниями переносить посылаемые Богом наказания, как раны, налагаемые добрым отцом, и от поражающего ожидать и исцеления. «Если Бог часто наказывает,— говорил он,— то еще чаще любит исцелять, и особенно того, кто переносит скорби с покорностью и благодарением, кто за горечь и тяжесть их не питает вражды к Ниспосылающему их, не жалуется на Провидение и, признавая глубины судеб Божи-{390}их, не следует примеру того, кто умеет благодарить Господа только в счастье, когда челнок его жизни, влекомый попутным ветром, благополучно, легко и удобно приносит ему все желаемое, как корабли, приносящие издалека товары». Являясь к вождям, которых говорящие на латинском языке называют контами*, он испрашивал от них начальственные распоряжения, которыми уменьшались бедствия страдальцев, давалось им облегчение и вообще все, что служило к их утешению. Впрочем, речь его, кажется, тронула бы и бездушный камень. Даже одним видом своим он возбуждал уважение к себе в чужеземцах, так что при его появлении они вставали с седалищ, охотно слушали его и становились добрее и мягче, подобно тому, как воспаление раны утихает от воды, при тонком прикосновении руки. Хотя они и были то же, что плотоядные, чуть не до облаков поднимающиеся птицы, и стремительно нападали на покоренных римлян, угрожая переселить их в Сицилию; но он, подобно курице, накрывающей птенцов своих крыльями, собирал вокруг себя и успокаивал объятых страхом граждан, опасавшихся в будущем еще более тяжких бедствий, и услаждал горький, как мерра, дух победителей, являясь среди них как бы Моисеевым древом. А как последовало освобождение, какими необыкновенными средствами совершил его Бог — это пусть ждет своего времени. {391}
10. А теперь возвратимся к тому, о чем начали говорить, и будем повествовать о делах царя Андроника. Повесив братьев Севастьянов за то, что они хотели будто бы свергнуть его с престола и воцарить Алексея Комнина, который родился от незаконных связей царя Мануила и вступил в брак с Ириной, Андрониковой дочерью подобного же происхождения, Андроник спустя немного времени захватил и заключил в темницу и самого Алексея. Потом он ослепил его и отправил на заточение в Хилу, небольшой приморский город, лежащий неподалеку от устьев Понта, где и посадил в нарочно для того построенную башню. В то же время он возненавидел и удалил от себя и дочь свою Ирину, потому что он приказал ей не скорбеть и отнюдь не сокрушаться о своем муже, а напротив, совершенно забыть его и, сколько прежде любила, столько же возненавидеть, если она, как дочь, любит отца и жалеет о своем родителе, а она не переставала, как и естественно, любить своего супруга, плакала о нем и, постригшись в монахини, надела темное платье. Так-то нечаянно расторгся этот удивительный брачный союз, столько расхваленный презренными льстецами и беззаконными судьями, которые верблюда глотали, а комара отцеживали. Они пророчили, что через этот брак снова сблизятся части, издавна отторгшиеся, Восток соединится с Западом, уничтожится исконная вражда, народы, отличные от римлян как по языку, так и по характеру, войдут с ними {392} в согласие, и единство нравов заменит собой необыкновенным образом прежнее разногласие, так что мечи раскуются на плуги и агнцы будут пастись вместе со львами. Возвысится, говорили они, и благоустройство городов, явится обилие плодов земных, и будут необыкновенные урожаи, так что терновник будет произращать грушу, и смоковница покроется множеством колосьев, почти так же, как на ложе Юпитера и Юноны, по изображению поэтов, из подостланного росистого лотоса вырастает шафран и расцветает гиацинт. Все эти рассказы оказались очевиднейшей глупостью, и сочинители их, называя себя мудрецами, прозорливцами, провидящими будущее, явно не видели и того, что у них под ногами; над ними сбылось заклятие пророка: они видя не видели и слыша не слышали. Или, лучше, они ясно видели и очень хорошо понимали, что говорят гибельные речи и превращают свои зубы в оружие и стрелы, но, как люди с языком продажным и с речью покупной, как льстецы, старающиеся сколько можно больше человекоугодничать, они намеренно споспешествовали злу и одобряли то, что нравилось государю, а не то, что угодно Царю царствующих. Каких, увы, людей питают на зло себе царские дворцы, людей, которые хвалят зло и не хотят знать добра! Но не с одним только Алексеем Андроник поступил так жестоко и бесчеловечно, но и всех главных его чиновников отдал под стражу и спустя немного времени немалое число важнейших из них лишил {393} зрения. А одного, бывшего в числе писцов Алексеевых, по имени Мамал, он отделил и отложил на последнее кушанье. И так он приготовил его, столько различных приправ приложил к нему, что оно достойно было не другого гостя, а только одного царя Андроника, годилось быть на трапезе фурий и на пире завистливых Телхинов — кушанье, какого никогда не приготовлял самый искусный повар. Именно, он приказал сжечь этого человека в конном цирке. И вот разведен был огонь, и пламя его далеко разливалось по воздуху на ристалище, все равно как в той халдейской печи, которую семь раз разжигали нефтью и хворостом. Привели юношу, у которого только что стала показываться борода и щеки покрылись первым пухом, в узах и нагим, каким он вышел из материнской утробы и в первый раз увидел свет Божий. Сожигатели обступили его, как жертву, и длинными острыми шестами стали толкать его в самую середину огня. Но он при приближении к огню, чувствуя боль и, как человек, питая естественную любовь к жизни и все еще имея в уме, как бы избежать уже неминуемой смерти, то бросался прямо на обращенные против него шесты, считая боль от этого легче, чем мучения в огне и на углях, то, вверженный сожигателями в самую середину огня и объятый пламенем, быстро, как змея, огромным прыжком выскакивал из костра. И такое зрелище продолжалось довольно долго и приводило зрителей в слезы. Наконец он, вы-{394}бившись из сил, упал навзничь, и лютый огонь, охватив его тело, вскоре пожрал его. Только смрад, поднимаясь кверху, заражал окружающий воздух и, разлетаясь, был нестерпим для обоняния прохожих. Какое лютое пожарище! Какое всесожжение, вожделенное для демонов! О жертва Телхинов! О вполне бесовское приношение! О воня неблагоухания, которую обоняет не Господь, но сонм фурий и злодей Андроник! Слыша, что древние приносили в жертву волов и служили божеству курением, он не захотел следовать их примеру, но, как видно из его дела, имея душу более безжалостную, чем самые лютые, когда-либо бывшие люди, решился, по своей злобе, приносить в жертву людей, презрев христианские законы, которые заповедывают скорее спасать, чем губить душу, и объявляют целый мир недостойным ее. Какой безумный Камбиз, или жестокий Тарквиний, или Ехет и Фаларис — эти дикие и зверские люди — сделали что-нибудь подобное? Кто из тавроскифов, у которых положено законом убивать иноземцев и которых обычаями заразился этот много скитавшийся старик, так свирепствовал над своим пленником? А чтобы показать, что казнь была не без причины, но что она навлечена действительным преступлением, Андроник сжег вместе с Мамалом какие-то книги, в которых будто бы говорилось о будущих императорах и которые Мамал, как говорили, читал Алексею и тем возбуждал в нем желание {395} царствовать.
11. И все эти дела Андроника нисколько не возбуждали в нем раскаяния и отнюдь не приводили его к мысли удержаться от подобных действий на будущее время. Напротив, он и Георгия Дисипата, одного из чтецов Великой церкви,— единственно за то, что он, раздраженный жестокостью Андроника, худо говорил о нем,— заключил в темницу и постоянно собирался пронзить рожнами и, испекши на углях, отослать к жене. И верно тучный Дисипат был бы испечен на рожнах, подобно поросенку, и, положенный в сосуд, не знаю какой, только уж, конечно, немаленький, вместо жареного кушанья был бы отправлен к жене и ко всем домашним, если бы его тесть, Лев Монастириот, которого Андроник за его умные по тогдашним делам мнения называл устами сената, не отклонил Андроника от его намерения и своим влиянием не удержал, не подавил его порывов. К тому же и отовсюду прилетавшие вести о том, что Эпидамн сдался сицилийцам, а Фессалоника в осаде, несколько тревожили Андроника и, развлекая его, немного ослабляли лютость казней. Таким образом, Дисипат содержался в темнице и, воздвигая руки к Богу, молился то словами Давида: «Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени твоему», то словами Ионы: «Еда приложу призрети ми ко храму святому твоему». О чем же, собственно, он молился? «Изгладь меня, Господи, из памяти Андроника, да буду я неведом ему из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день, {396} да не вспомнит он и имени моего, пока сам не будет изглажен из книги живых». И Господь не отверг, не презрел его молений, но вывел его из темницы невредимым, потому что через несколько дней не стало Андроника.
А как умел Андроник ценить своих вернейших слуг и самых усердных исполнителей его желаний, это он показал уже и тем, что бесчеловечно умертвил Константина Макродуку и Андроника Дуку, из которых одного, как было уже сказано, возвысил до почестей паниперсеваста, а другого усыновил, включив в число самых первых друзей. Но особенно ясно выказалась жестокость его характера и неспособность постоянно оказывать кому-либо благоволение в том, что он ослепил и Константина Трипсиха. Это был чрезвычайный любимец Андроника и самый ревностный исполнитель его приказаний, который и сам так много любил Андроника и так горячо был предан ему, что в этом отношении превзошел почти всех его почитателей. Только один Стефан Агиохристофорит, подвизавшийся на одном с ним поприще и старавшийся превзойти его усердием, мог спорить с ним о победе в деле царских милостей и разделял с ним награду за жестокость. Причина, по которой Трипсих лишился глаз, заключалась в одном незначительном оскорблении, которое следовало бы скорее оставить без внимания, чем заводить из-за него дело и казнить виновного, и особенно человека, столько любимого и не менее любящего. Но так как во време-{397}на Андроника люди отдавали отчет и за праздное слово, то и Трипсих, занимавшийся разбором подобных дел и многих подвергший мучениям и лишивший всего имущества за то, что они или произнесли слово ропота против Андроника, или затаили в душе своей остатки злого умысла,— в свою очередь немилосердно подвергся той же участи, накликав беду собственной неправдой. Какой мерой часто мерил сам, той же, притом до излишества преисполненной, возмерилось и ему; какую яму нередко копал для ближнего, в ту же — как не похвалить тебя, Правосудие! — заслуженно попал сам; камень, который он столько раз поднимал на ближнего, теперь обрушился на него. Кто-то из самых близких к Трипсиху людей донес Андронику, что и Трипсих, осыпанный столькими благодеяниями и удостоенный таких чрезвычайных почестей, который в царских грамотах называется возлюбленным сыном и вернейшим человеком, каких с трудом можно найти теперь, что и этот богатый и знатный вельможа тайно ропщет на него, наравне с лицами, не испытавшими его благодеяний и милостей. Это известие крайне огорчило Андроника; решив, что ни в ком нет верности, он стоял в раздумье, и гнев начинал загораться и волноваться в нем. Но доносчик видел, что нужно прибавить еще несколько едких слов, чтобы огонь гнева Андроника разгорелся и разлился огромным пламенем по воздуху, нужен еще порыв сильного ветра, чтобы это необъятное море гневливо-{398}сти расступилось и поглотило несчастного Трипсиха, как нового египетского всадника. Поэтому, обращаясь к Андронику, продолжал: «И над твоим сыном, преемником твоего царства и законным наследником верховной власти, прекраснейшим и обожаемым всеми Иоанном, Трипсих непрестанно издевается, говорит про него безумные речи и называет его мерзостью, имеющей воцариться на священном престоле империи. А однажды, когда проходил царь Иоанн и его сопровождала и приветствовала радостными криками толпа народа, Трипсих смеялся над ним, поносил его, называл его Зинцифицем и с великим вздохом говорил: „О злополучное Римское царство! Какой готовится тебе самодержец!“ А Зинцифиц был безобразнейший человек, постоянно вертевшийся на конном цирке, с членами большей частью неуклюжими, приземистый и мясистый, хотя, с другой стороны, ловкий остряк и большой мастер смешить стихами и под видом забавной шутки уязвить в самое сердце. Андроник не вынес этих слов, которые стрелой пронзили его сердце. Разметав, подобно буре, все имущество Трипсиха, он его самого посадил в тюрьму, хотя и без оков, а потом лишил и зрения. Вот чем кончилось владычество Трипсиха, так что кажется, будто прямо о нем сказано и к нему относится изречение Соломона: «Суть пути кажущиися мужу исперва прави, последняя же их зрят в смерть». Так шли дела в царственном городе. {399}
ЦАРСТВОВАНИЕ АНДРОНИКА КОМНИНА
КНИГА 2
1. Между тем сицилийское войско разделилось на три части: одна из них осталась в Фессалонике, другая напала на Серры*, имея в виду захватить и опустошить все тамошние места, а третья, несясь как бы по ровной дороге и не встречая на пути ни одного неприятеля, без всякого сопротивления раскинула палатки в самом Мосинополе и покорила всю окрестность. Андроник со своей стороны прежде всего позаботился отправить в Эпидамн Иоанна Врану с тем, чтобы защитить этот город. Но прошло немного дней, и италийцы, прилетев, словно птицы по воздуху, напали на Эпидамн и без труда перелезли через зубцы стен, а Врану взяли в плен и отвели в Сицилию. Потом он писал грамоты к бывшему правителю Фессалоники Давиду и приказывал бдительно охранять город и отнюдь не бояться, выражаясь собственными словами Андроника, сапожников-латинян, а напротив, скакать, кусать и колоть. Для чего Андроник употреблял в своих грамотах такие выражения — это было известно одному сочинителю их, Андронику. Но любившие {400} пошутить граждане смеялись над ними, сличая и сопоставляя их со срамными площадными словами, о которых упоминать не следует. Затем он собрал римские войска, как восточные, так и западные, и, разделив их на полки, одну часть отдал сыну своему, нареченному царю Иоанну, жившему тогда в провинции Филиппийской, другую поручил хартулярию Хумну, третью — Андронику Палеологу, четвертую — евнуху Никифору, который был почтен от Андроника званием паракимомена. Кроме того, с особенным войском выслал Алексея Врану. Но сын его наслаждался охотой около Филиппополя и о разорении Фессалоники столько же думал, сколько о завладении гадирскими воротами** или о низвержении статуй Вакха. А прочие начальники отнюдь не смели приблизиться к осажденному городу и подать ему помощь, но, стоя лагерем вдали от города, через лазутчиков и скороходов, тайком проходивших в лагерь неприятелей, узнавали о положении Фессалоники. Только Хумн Феодор, один из всех, решился подойти поближе, чтобы помочь фессалоникийцам в случае, если они выступят в сражение против окружившего город войска, или, если можно, войти и в самый город. Но он не достиг ни того ни другого и с бесчестием отступил назад. Его войска не вынесли и одного вида неприятельских шлемов, показали тыл и без оглядки бежали, только тем отличившись перед прочими своими соотечественниками, что не все же спокойно стояли на месте, но собственными глазами увидели врагов, о которых рассказывали лазутчики, и на самом деле узнали их пыл в сражениях. Когда взята была славная Фессалоника и последовало разделение, как уже сказано мною, сицилийского войска, о котором иной сказал бы, что оно прежде соединено было наподобие баснословной химеры, а теперь разделилось,— одна часть его, важнейшая, выступая как лев вперед, направлялась прямо к царствующему городу, другая, средняя, опустошала окрестности Амфиполя и Серр, а остальная, то есть флот, как змея, вращавшийся на воде, сторожила главный город фессалоникийцев. Но римляне и в этом случае, несмотря на то, что силы их были соединены и находились под одним начальством, не осмелились напасть ни на один неприятельский отряд. Даже тогда, когда враги, занявшие Мосинополь, не встречая ни одного римского ратника, собирались идти далее, римляне, засев в ущельях гор, не имели духа спуститься на ровное место и вступить в бой с неприятелем. Поэтому италийцы решились не медлить более, но, соединив свои силы, спешить к прекрасному Константинополю и завладеть этим городом. Такой надеждой одушевлял их Алексей Комнин, который сопутствовал им и, хотя не был между ними даже в звании полководца, однако же, мечтая о том, что никогда не могло сбыться, этот глупейший {402} человек, не достойный пасти даже овец, думал, будто бы сицилийский король трудится для него, и вел себя надменно, как будто уже провозглашен был самодержцем и облечен в знаки царской власти. Хвастаясь перед иноземным войском, он уверял, что жители Константинополя тоскуют по нем не менее, чем по деде его, великом царе Мануиле, что римляне обожают его и ждут не дождутся, как отраднейших лучей утреннего солнца. Так это было.
2. Между тем сам Андроник объехал городские стены и, что обветшало от времени, приказал поправить. Приказание его тотчас же было исполнено. Вместе с тем строения, которые, прилегая к стенам, облегчали вход в город, были разрушены; у морского берега выставлены были длинные корабли, числом около ста, готовые к отплытию, чтобы, в случае нужды, оказать помощь городам против сицилийского флота, защитить самих жителей столицы, которые также опасались скорого нападения врагов, и вовремя занять морской залив, вдающийся в матерую землю и наподобие реки омывающий берег влахернский. Сделав эти распоряжения, Андроник тем и окончил свои заботы о государственных делах, как будто бы уже достаточно приготовился к отражению врагов, идущих на римлян. Услышав, что Фессалоника взята, он обратил свой гнев на родственников Давида, бывшего, как сказано, начальником этого города, схватил и заключил {403} их в темницу; а публично говорил, что это дело не важное и что сицилийцы отнюдь не какой-нибудь достославный подвиг совершили, что не первый раз и не только теперь, но и прежде часто были завоевываемы города, и что победа попеременно достается людям. Неприятные слухи одни за другими преследовали его; часто являлись вестники, которые доносили, что неприятели то Амфиполь взяли, то опустошили сопредельные с ним области и стоят лагерем в Мосинополе. Но он и эти вести признавал нисколько не опасными и уверял, что отомстит врагам и совершенно истребит их, как охотники убивают диких свиней. Как свиньи, говорил он, обольщаясь выставленной добычей, выходят мало-помалу из чащи и, преследуя добычу, попадают в силок и тут пронзаются копьем или получают глубокую рану в сердце; так точно и италийцы, считая себя вполне безопасными, как будто нет ни одного противника, и из желания большей добычи идя все далее и далее, неожиданно подвергнутся совершенной погибели, и неправда их обратится на их головы. Но эти приятные слова были не что иное, как пустые речи человека, который явно вооружался против природы вещей и хотел успокоить народ, уже восставший против него за то, что он действовал не так, как прилично храброму человеку, и не употреблял всех средств к отражению иноземцев. Действительно, несмотря на то, что грозило такое множество тяжких зол и все опасались самых ужасных {404} бедствий и томились ими, как бы уже действительно наступившими, он спокойно переносил самые несносные вещи и, словно в чужой беде, выказывал себя философом, хотя был властолюбив как едва ли кто другой, и страстью к царствованию доведен был до бесчеловечия, и превзошел всех когда-либо существовавших тиранов. Часто оставлял он город и с толпой блудниц и наложниц проводил время в уединенных местах, где благораствореннее воздух; любил забираться, подобно зверям, в расселины гор и в прохладные рощи и водил за собой любовниц, как петух водит куриц или козел — коз на пастбище. Как Вакх ходил в сопровождении Фиад, Совад и Менад*, так ходил и он в сопровождении своих любовниц и только что не одевался в кожу оленя и не носил женского платья шафранного цвета. Придворным своим, только немногим и то самым приближенным, он показывался лишь в определенные дни и как бы сквозь завесу; а певицам и блудницам у него всегда был открытый доступ: их он принимал во всякое время. Негу и роскошь он любил, подобно Сарданапалу, который вырезал на своей могиле: «Я имею только то, что я ел и студодействовал». Он был эпикуреец и последователь Хризиппа, человек крайне развратный и до неистовства преданный сладострастию. {405} Он явно подражал Геркулесу в растлении им пятидесяти дочерей одного только Фиеста; но так как не имел столько же сил для сладострастия, то, как тот призывал на помощь Иолая против возрождающейся гидры, так и он прибегал к пособию различных мазей и к изысканным снадобьям, чтобы укрепить свои детородные члены. Он ел даже нильское животное, очень похожее на крокодила и называемое скингосом, которое обыкновенно в пищу не употребляется, но имеет свойство раздражать и возбуждать похоть. После прогулок и развлечений, возвратившись домой и живя во дворце, он имел при себе немало телохранителей, притом все варваров и людей крайне негодных, которые не знали никакой дисциплины и по большей части нисколько не понимали греческого языка. Постельники и привратники также всегда у него выбирались из такого же дикого сброда. Наконец он завел у себя и злую собаку, которая могла бороться со львами и опрокинуть на землю вооруженного всадника. Телохранители и стражи обыкновенно спали ночью где-нибудь вдали от его спальни, а собака привязывалась к дверям и при малейшем шуме поднималась и страшно лаяла. В отношении к жителям Константинополя он мало-помалу дошел до того, что издевался над их простодушием, водил их как бы за нос и смеялся над их готовностью угождать царям и оказывать им всякого рода услуги, не зная того, что они лишат его власти и {406} подвергнут жесточайшей казни. Так, он вешал на портиках площади большие и чем-нибудь замечательные рога изловленных им оленей, по-видимому, для того, чтобы показать величину пойманных зверей, на самом же деле — чтобы надругаться над гражданами и осмеять распутство их жен. День, когда он возвращался в город после роскошной жизни в прелестных местах Пропонтиды, нельзя было не считать самым несчастным. Казалось, не за чем иным возвращался он, как только за тем, чтобы губить и резать людей, которых подозревал в злоумышлении против себя. И точно, прибытие Андроника сопровождалось для многих лишениями и скорбями или даже потерей жизни, либо какой-нибудь другой крайней бедой. Положив однажды навсегда в основание души своей жестокость и ей подчиняя всю свою деятельность, этот человек считал для себя тот день погибшим, когда он не захватил или не ослепил какого-нибудь вельможу, или кого-нибудь не обругал, или по крайней мере не устрашил грозным взглядом и диким выражением гнева. Подобно жестокому учителю, то и дело поднимающему бич на детей, он, по прибытии своем, кстати и некстати ругался и от всякого неприятного для него слуха выходил из себя. Потому-то люди того времени жили печально и уныло. Многие даже во сне не находили для себя покоя, тишины и отрады, но, едва заснувши, вдруг в испуге пробуждались, увидев перед собой во сне Андроника или тех, кого этот {407} свирепый, упрямый и неумолимый в своем гневе человек принес в жертву своей жестокости. Что будет в последние дни, по предсказанию Богочеловека, то есть, что двое будут на одном ложе, и один поемлется, а другой оставляется, то же самое явно происходило и в те дни, потому что одного из супругов внезапно хватали и отводили на истязание. Не было пощады и женщинам; и они не избавлялись от тяжких наказаний, напротив, и из них немалое число были ослеплены, подверглись темницам, голоду и телесному наказанию. Отец пренебрегал детьми, дети не заботились об отце. Если в одном доме было пять человек, то трое восставали против двоих и двое против троих. Многие, избегая гнева Андроника, как пожара содомского, без оглядки бежали из отечества и поселялись у соседних с римлянами народов. И если они оставались в изгнании до смерти Андроника, они спасались и от всякой беды. Но кто теперь же возвращался в свой дом, те хотя и не превратились в соленый столп, подобно жене Лотовой, и не сделались мертвой солью, но все же изменились и погибли лютой смертью.
3. Так раздражителен, суров и жесток был Андроник; неумолимый в наказаниях, он забавлялся несчастьями и страданиями ближних и, думая погибелью других утвердить свою власть и упрочить царство за своими детьми, находил в том особенное удовольствие. Тем не менее, однако же, он немало сделал и хорошего и, при всех своих пагубных свойствах, {408} не вовсе был чужд и добрых качеств. Как из тела змеи можно достать драгоценное средство против всех болезней и спасительное противоядие, как среди колючих спиц можно сорвать благоухающую розу, из чемерицы и лютика добыть приятную пищу для скворцов и перепелов — так было и с ним. Он помогал бедным подданным щедрыми подаяниями, если была хоть какая-нибудь надежда, что проситель не враждует против Андроника за его злодеяния. Он до такой степени обуздал хищничество вельмож и так стеснил руки, жадные до чужого, что в его царствование населенность во многих областях увеличилась. Каждый, согласно со словами Пророка, спокойно лежал теперь под тенью своих дерев и, собрав виноград и плоды земли, весело праздновал и приятно спал, не боясь угроз сборщика податей, не думая о хищном или побочном взыскателе повинностей, не опасаясь, что ограбят его виноград и оберут его жатву. Кто отдал кесарева кесареви, с того никто больше не спрашивал, у того не отнимали, как бывало прежде, и последней рубашки и насилием не доводили его до смерти. От одного имени Андроника, как от волшебного заклинания, разбегались алчные сборщики податей; оно было страшным пугалом для всех, кто требовал сверх должного, от него цепенели и опускались руки, которые прежде привыкли только брать. Многие чуждались теперь и добровольных приношений, избегая их, как моли или какой-нибудь другой заразы, гибельной {409} для всего, что к ней прикасается. Но, что еще важнее,— посылая в области правителей, Андроник назначал им богатое жалованье и в то же время объявлял, каким подвергнутся они наказаниям, если нарушат его повеления. Он не продавал общественных должностей и не отдавал их каждому желающему за какое-нибудь приношение, но предоставлял их даром и лицам избранным. Оттого-то люди, с давних пор заснувшие и доведенные общественными недугами до смерти, как бы услышав трубу Архангела, пробудились от долгого и тяжкого сна и воскресли. И, как говорится в видении Иезекииля, кости стали соединяться теперь с костями, члены с членами, так что в короткое время весьма многие города ожили и по-прежнему стали богаты. Если же нужно сказать что-нибудь и словами псалмопевца Давида, то пустыню Андроник обратил во вместилище вод и землю безводную — в источники вод. Он собрал рассеявшихся жителей и через то увеличил государственные доходы, потому что прекратил притеснения сборщиков податей и непрерывные поборы, которые были выдуманы и обращены в ежегодную дань жадными казначейскими чиновниками, как хлеб пожиравшими народ, привел в определенный сбор.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги