История Англии для юных

Часть первая

«Наш племянник из Шотландии» был уродлив, нескладен и дурковат, словом, не пригож и не умен. Язык у него плохо умещался во рту, слабые ноги с трудом удерживали туловище, а глаза навыкате вращались в орбитах, будто у идиота. был он коварный, завистливый, расточительный, ленивый, пьющий, сластолюбивый, нечистоплотный, трусливый, бранчливый и самый чванливый человек на свете.

Будучи от рождения, что называется, рахитичного сложения, Яков всегда выглядел донельзя странно: опасаясь ножевого ранения (а такой страх преследовал его всю жизнь) он носил толстую, простеганную одежду, ядовито-зеленую от пяток до макушки, на боку у него вместо шпаги болтался охотничий рожок, а шляпа с пером прикрывала один глаз, нахлобученная набекрень, или сползала с затылка. Король обожал обниматься и лизаться со своими фаворитами, чмокать их и трепать по щекам. Самый преданный из них называл себя в письмах к своему высочайшему покровителю — «пес и раб», а его — «Ваше Мудрейшество». Наездника хуже его величества еще не рождалось на свет, хотя сам он думал иначе. Говорил он невнятно (с отчетливым шотландским акцентом) и всегда хвастал, что никому не удалось его переспорить. Перу его — а король не сомневался, что необычайно одарен как писатель — принадлежат скучнейшие трактаты и среди них — книга о ведовстве, в которое он искренне верил. Яков думал, писал и говорил, что король имеет право издавать и отменять законы по своему разумению и не обязан держать отчет перед кем бы то ни было. Вот истинное лицо человека, которого самые выдающиеся люди при дворе превозносили до небес, низкопоклонничая с постыдным для человеческой природы усердием.

Яков уселся на английский трон без хлопот. Споры о престолонаследии длились так долго и принесли столько бед, что его провозгласили королем через несколько часов после кончины Елизаветы, и народ был согласен и даже не подумал взять с него слово править разумно и решать самые насущные вопросы. Из Эдинбурга в Лондон король добирался месяц, а по пути пробы сил повесил без суда карманного воришку и произвел в рыцари всех, кто подвернулся ему под руку. Двести новых рыцарей появилось, пока он доехал до лондонского дворца, и еще семьсот за три последующих месяца, что он там провел. В палате лордов по его милости заседали шестьдесят два новых пэра, и уж можете мне поверить, львиную долю из них составляли шотландцы.

Премьер-министр Его Мудрейшества Сесил (позволю себе называть его величество так же, как фаворит) был врагом сэра Уолтера Рейли и его политического единомышленника лорда Кобема. Так вот, первой неприятностью для короля стал организованный двумя этими людьми и еще несколькими их соратниками заговор с известной целью захватить его и не выпускать, пока он не сменит всех министров. В заговоре участвовали католические священники и знатные пуритане, YI хотя католики и пуритане сильно между собой не ладили, на этот раз они объединились в борьбе против Его Мудрейшества, так как знали, что у него имеются кое-какие планы в отношении тех и других, хотя он и притворяется, что любит всех. А планы эти заключались в том, чтобы насильно навязать всем единую протестантскую веру в самой доступной ее форме. К первому заговору добавился еще один, то ли имевший, то ли не имевший целью усадить в какой-то момент на трон леди Арабеллу Стюарт, — бедняжка, к своему несчастью, была дочерью младшего брата отца Его Мудрейшества, но не имела ни малейшего отношения ко всем этим интригам. Лорд Кобем — ничтожество и предатель — выдал сэра Уолтера Рейли, и против того было выдвинуто обвинение. Суд над сэром Уолтером Рейли длился с восьми утра почти что до самой полуночи, и он так красноречиво, мудро и стойко отмел все обвинения и ответил на оскорбления, которыми, по обычаю того времени осыпал его генеральный прокурор Кок, что даже противники к концу зауважали его и сказали, что впервые услышали такую восхитительную и захватывающую речь. Тем не менее сэра Уолтера Рейли признали виновным и приговорили к смерти. Казнь отсрочили, и его отправили в Тауэр. Двум католическим священникам повезло меньше, и их казнили с обычной жестокостью, а лорда Кобема и еще двоих заговорщиков помиловали прямо на эшафоте. Его Мудрейшество решил отличиться и удивить народ, помиловав эту троицу прямо у плахи, но, как всегда, не рассчитал и чуть не опростоволосился. Всадник, доставивший приказ о помиловании, так запоздал, что не смог продраться сквозь толпу и орал, надрывая живот, чего приехал. Жалкий Кобем, хоть и спасся в тот день, выиграл не много. Тринадцать лет прожил он как пленник и как нищий, всеми отвергнутый и жалкий, и умер в старом флигеле у своего бывшего слуги.

Покончив с заговором и надежно заперев сэра Уолтера Рейли в Тауэре, Его Мудрейшество затеял великий спор с пуританами, которые обратились к нему с петицией, и рассудил по-своему — отнюдь не так справедливо, как ему казалось, но зато к большому удовольствию епископов. Было решено, что для удобства следует иметь одну религию, и все без исключения должны думать одинаково. И хотя решение это приняли два с половиной столетия назад и для его выполнения многих пришлось уничтожить и посадить в тюрьму, я и сейчас не нахожу его удачным.

Его Мудрейшество крайне высоко оценивал себя как короля и крайне низко оценивал парламент как некую власть, которая осмеливается его контролировать. Просидев на троне год, Яков впервые созвал парламент, поговорил с ним свысока и сообщил, что имеет все основания распоряжаться им как «самовластный государь». Парламент обдумал эти веские доводы и счел необходимым укрепить свою власть. У Его Мудрейшества было трое детей: принц Генрих, принц Карл и принцесса Елизавета. Жаль, что один из них, и скоро мы узнаем, кто именно, не сумел сделать разумных выводов, наблюдая за отцовским препирательством с парламентом.

Народ все еще не изжил до конца своих страхов перед католической верой, а парламент подновил и ужесточил касавшиеся ее и без того строгие законы. И это так разозлило Роберта Кэтсби, одного непоседливого католика из старинного рода, что в голове у него созрел план, едва ли не самый дерзкий и жестокий из всех, что были выдуманы людьми, — ни много ни мало — Пороховой заговор.

А задумал Кэтсби разом покончить с королем, с палатой лордов и с палатой общин, когда те будут в следующий раз открывать парламент, взорвав их с помощью мощнейшего порохового заряда. Первым, кого Кэтсби пригласил участвовать в своей чудовищной затее был Томас Уинтер, джентльмен из Вустершира, который служил в армии за границей и оказывал тайное содействие католикам. Прежде чем дать согласие Уинтер успел съездить в Нидерланды, чтобы выяснить у тамошнего испанского посла, появится ли у католиков хоть какая-никакая надежда на послабление, если их заступником перед Его Мудрейшеством станет испанский король, и встретил в Остенде высокого, смуглого и энергичного пария по имени Гвидо, или Гай Фокс, с которым они вместе тянули солдатскую лямку за границей. Решившись принять участие в заговоре, он предложил Фоксу присоединиться к нему, зная, что тот всегда рад поучаствовать в опасном предприятии, и в Англию они вернулись вместе. Здесь к ним примкнули еще два заговорщика — родственник графа Нортумберленда Томас Перси и зять последнего Джон Райт. Все вместе они собрались в заброшенном доме, у Клементс-Инн-Филдз, ныне тесно застроенном районе Лондона, поклялись не выдавать тайны, и Кэтсби открыл им свой план. Потом заговорщики поднялись на чердак, где их благословил отец Жерар, иезуит, который якобы не был в курсе Порохового заговора, но, как мне кажется, не мог не догадаться о том, какое затевается кошмарное дело.

Перси был государственным деятелем, выполни некоторые обязанности при дворе, располагавшемся в то время в Уайтхолле, и для него было бы вполне естественно поселиться в Вестминстере. Итак, присмотревшись повнимательней, он нашел сдававшийся внаем дом, примыкавший задней стеной к зданию парламента, и снял его у человека по фамилии Феррис, чтобы после взорвать. Обзаведясь этим домом, заговорщики сняли еще один, на другом берегу Темзы, где находится Ламбет, и использовали его под склад дров, пороха и прочих горючих материалов. Все это хозяйство предполагалось по частям перетаскивать (что и было проделано) ночами в вестминстерский дом, а чтобы не оставлять склада в Ламбете без присмотра, решили найти верного человека, и так появился еще один заговорщик по имени Роберт Кей, очень бедный католик.

На эти приготовления ушло несколько месяцев, и все заговорщики, не собиравшиеся до сих пор вместе из опасения привлечь к себе внимание, встретились в вестминстерском доме темной холодной декабрьской ночью и принялись копать. Сделав заранее солидный запас продовольствия — не ходить же им было туда-сюда, — они копали и копали точно заведенные. Вот только стена оказалась на редкость толстая, и работа была ужасно тяжелая, и они посвятили в свой план Кристофера Райта, младшего брата Джона Райта, чтобы иметь лишнюю пару рук. Кристофер Райт взялся за дело со свежими силами, и они копали и копали днем и ночью, а Фокс все это время стоял на карауле. И чтобы ничье сердце не дрогнуло, он сказал: «Господа, у нас тут столько пороху и снарядов, что живыми нас не возьмут, если и найдут». Именно Фокс, выполнявший обязанности часового, был все время начеку и вскоре пронюхал, что король опять перенес открытие парламента с седьмого февраля, — заранее назначенного дня, — на третье октября. Узнав об этом, заговорщики договорились разойтись до рождественских каникул, связи друг с другом не поддерживать и не вступать в переписку ни по какому поводу. Итак, дом в Вестминстере снова заперли, и соседи, я полагаю, решили, что странные его обитатели, нелюдимые домоседы, уехали, чтобы где-нибудь весело отпраздновать Рождество.

В начале февраля 1605 года Кэтсби вновь встретился со своими друзьями-заговорщиками в вестминстерском доме. Их ряды пополнили: Джон Грант, господин меланхолического склада из Уорикшира, хозяин толстостенного дома близ Стрэтфорда-на-Эйвоне, окруженного грозным крепостным валом и глубоким рвом, Роберт Уинтер, старший брат Томаса, и слуга самого Кэтсби, Томас Бейтс, заподозривший, как показалось Кэтсби, чем занимается его хозяин. Все трое тем или иным образом пострадали за свою веру во времена Елизаветы. И вот они снова стали копать, и копали, и копали, днем и ночью.

Жутко было заговорщикам работать под землей, готовиться к стольким убийствам и держать все время на уме такую страшную тайну. Одолевали их самые дикие фантазии. То им казалось, что они слышат, как звонит огромный колокол в глубоком подземелье под зданием парламента, то какие-то голоса шептали им про Пороховой заговор. Однажды утром, когда они копали, обливаясь потом, свою шахту, над головами у них и впрямь раздался оглушительный грохот. Бросив работу, все переглядывались, не понимая, что случилось, но Гай Фокс, храбрый лазутчик, не побоялся выйти наружу и, вернувшись, доложил, что торговец углем, занимавший соседний подвал, перевозит свой товар в другое место. Узнав об этом, заговорщики, которые сколько ни рыли, а все еще не сделали подкопа под толстенной стеной, изменили свой план, наняли подвал под самой палатой лордов, притащили туда тридцать шесть бочек пороху, навалили поверх них вязанок хвороста и насыпали угля. Затем все разошлись до сентября, месяца, когда их поддержали: сэр Эдвард Бэйэм из Глостершира, сэр Эверард Дигби из Рутлендшира, Эмброуз Роквуд из Суффолка и Фрэнсис Трешем из Нортгемптоншира. Все они были богаты и помогли заговору кто деньгами, а кто лошадьми, чтобы проехать по стране и поднять католическое восстание, когда парламент взлетит на воздух.

Открытие парламента отложили теперь с третьего октября на пятое ноября, заговорщики заволновались, что их план откроется, и Томас Уинтер сказал, что сходит в палату лордов в день, когда будет объявлено о переносе, и разузнает, что и как. Все было в полном порядке. Члены парламента прохаживались, беседуя, поверх тридцати шести бочек пороху. Уинтер вернулся, все так и рассказал, после чего приготовления продолжились. Был зафрахтован корабль, стоявший на Темзе и готовый взять на борт и отвезти во Фландрию Гая Фокса, как только тот подожгет огнепроводный шнур и подпалит порох. Многих не посвященных в тайну джентльменов-католиков под предлогом участия в охоте пригласили прибыть в роковой день к сэру Эверарду Дигби в Данчерч, чтобы в случае необходимости действовать сообща. Вот теперь все было готово.

Но именно теперь великое зло и опасность, сопряженные с этим зловещим заговором, стали очевидней. С приближением пятого ноября большинство заговорщиков, вспомнив, что в этот день их друзья и родственники соберутся в палате лордов, испытали естественное чувство сострадания к ним и желание их предупредить. Слова Кэтсби о том, что ради дела он готов взорвать родного сына, не были утешительными. Лорд Маунтигл, зять Трешема, наверняка пошел бы в палату и, отчаявшись убедить остальных найти способ уберечь друзей, Трешем написал лорду и оставил у того на квартире в письменном столе таинственное письмо, в котором убеждал его не приходить на открытие парламента, ибо «Всевышний и человек объединились, дабы наказать современное зло». Еще там говорилось, что «парламенту будет нанесен сокрушительный удар, но никто не увидит, кем». И была приписка: «Опасность минует, как только вы сожжете письмо».

Министры и придворные решили, что сами Небеса чудесным образом растолковали Его Мудрейшеству смысл послания. По правде говоря, сами они тоже были близки к разгадке (как были бы и все остальные на их месте), но заговорщиков решили побеспокоить только накануне открытия парламента. Те, понятное дело, терзались страхом: Трешем прямо сказал всем, что они могут считать себя покойниками, но сам не удрал, хотя есть основания предполагать, что предупредил он не только лорда Маунтигла. И все же они не дрогнули, а Фокс, будучи человеком железным, как обычно спускался в подвал днем и ночью и проверял, все ли в порядке. Четвертого, около двух он был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь.

— Ты кто, дружище? — поинтересовались они.

— Я слуга мистера Перси и охраняю его дровяной склад, — ответил Фокс.

— У твоего хозяина солидные запасы, — сказали лорды, закрыли двери и удалились.

Гай Фокс был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь

После их ухода Фокс сообщил остальным заговорщикам, что все спокойно, вернулся в темный мрачный подвал, и там услыхал, как колокол пробил двенадцать раз, потому что наступило пятое ноября. Часа через два он осторожно приоткрыл дверь, вышел и осмотрелся. Его тут же схватили и связали солдаты, которыми командовал сэр Томас Неветт. У Фокса при себе были часы, немного хвороста, несколько лучин и кусок огнепроводного шнура, за дверью тускло светил свечной фонарь. Фокс был в сапогах со шпорами, — по-видимому, собирался скакать к кораблю, — и солдатам повезло, что они застигли его врасплох. Если бы они замешкались, он бы вмиг запалил шнур, сунул его в порох и взорвал себя и их.

Сперва Фокса привели в спальню к королю, и тот (велев держать его очень крепко и на порядочном расстоянии) спросил, неужели он так жесток, что решился убить стольких невинных людей? «Смертоносные болезни лечат смертоносными снадобьями», — ответил Гай Фокс. Маленькому фавориту-шотландцу, похожему на терьера, спросившему Фокса (довольно опрометчиво), зачем тот запас столько пороху, он ответил, что хотел с его помощью отправить шотландца домой в Шотландию, а для этого требуется взрыв большой силы. Назавтра Фокса отвезли в Тауэр, но признания от него так и не добились. Даже после страшных пыток он не добавил ничего нового к тому, о чем правительство уже знало, хотя, должно быть, был доведен до ужасного состояния. Страшное тому подтверждение — сохранившаяся подпись Фокса, изменившаяся после кошмарной дыбы до полной неузнаваемости. Бейтс, человек совсем иной породы, вскоре рассказал, что к заговору причастны иезуиты, и, возможно, под пытками сознался бы в чем угодно. Трешем, которого тоже заперли в Тауэр, давал показания, затем отказывался от них, и умер от тяжелой болезни. Роквуд, чьи лошади стояли наготове вдоль всей дороги до Данчерча, удрал лишь в середине дня, когда весть о заговоре облетела весь Лондон. По пути он встретил двоих Райтов, Кэтсби и Перси, и вместе они помчались галопом в Нортгемптоншир. Добравшись в Данчерч, они нашли там всех тех, кого числили будущими своими соратниками. Однако, услыхав о заговоре, к тому же разоблаченном, эти люди за ночь исчезли, оставив их с хозяином, сэром Эверардом Дигби. И тогда впятером они поскакали через Уорикшир и Вустершир в дом, носивший название Холбич, на границе Стаффордшира. По пути они пытались поднимать на бунт католиков, но те с негодованием прогоняли их. Все это время за беглецами неустанно гнался шериф Вустера, и к нему присоединялось все больше и больше всадников. Наконец заговорщики решили занять оборону в Холбиче, заперлись в доме и насыпали возле очага немного отсыревшего пороха, чтобы просушить его. Но порох взорвался, и Кэтсби получил ожоги, увечья и чуть не погиб, остальные тоже были тяжело ранены. Однако терять всем им было нечего, и, готовые умереть, встали они, вооруженные только шпагами, в окнах под пули шерифа и его помощников. Когда Томас Уинтер был ранен в правую руку и она бессильно повисла, Кэтсби сказал ему: «Встань рядом со мной, Том, и мы погибнем вместе!», так и случилось: они были убиты двумя пулями из одного ружья. Джона Райта и Дигби схватили, причем у последнего была сломана рука и он тоже был ранен.

Пятнадцатого января Гай Фокс и те из заговорщиков, кто остался в живых, предстали перед судом. Всех их признали виновными, повесили и четвертовали: одних возле собора Святого Павла, других на Лудгет-Хилле, а третьих напротив здания парламента. Священника-иезуита по имени Генри Гарнет, якобы знавшего о злостном заговоре, схватили и допросили, а двоих его слуг подвергли безжалостному истязанию. Самого его не пытали, но окружили в Тауэре доносчиками и предателями, и таким подлым способом заставили сознаться. На суде Гарнет заявил, будто сам он сделал все от него зависевшее, чтобы предотвратить преступление, но не мог разгласить тайну, которую узнал на исповеди, хотя я думаю, он узнал о заговоре иным путем. Мужественного священника признали виновным и казнили, а католическая церковь причислила его к лику святых. Нескольких богатых и влиятельных людей, которые не имели ни малейшего отношения к заговору арестовали и посадили в тюрьму по приговору Звездной палаты, и вообще к католикам, содрогавшимся при мысли о дьявольском плане, стали несправедливо применять еще более строгие законы, чем прежде. Тем и закончился Пороховой заговор.

Часть вторая

Его Мудрейшество с большим удовольствием сам бы взорвал палату общин: короля прямо-таки распирало от ненависти и ревности к ней все время, пока он сидел на троне. Будучи крайне стеснен в средствах, он был вынужден созывать палату — без ее согласия денег ему было не видать, как своих ушей, однако требование упразднить некоторые монополии, вредные жизни народа, и покончить с другими злоупотреблениями, разъярило его, и он снова ее разогнал. Один раз Яков добивался от палаты одобрения союза Англии с Шотландией, и они поссорились из-за этого. Другой раз палата добивалась от него закрытия одного из самых извращенных измышлений церковников — Суда Высокой Комиссии, и они опять повздорили. Потом палата убеждала короля не внимать архиепископам и епископам, изливавшим на него столько елея, что стыдно об этом рассказывать, а обратить свой взор на бедное пуританское духовенство, подвергавшееся гонениям за непослушание этим архиепископам и епископам, и ссора вспыхнула вновь. Короче говоря, палата общин всю жизнь была для Его Мудрейшества хуже чумы: он ненавидел ее, делая вид, что любит, сажал самых строптивых в Ньюгейт и в Тауэр, а остальным затыкал рты, отказывая им в праве высказываться по вопросам общественной жизни, которые якобы их не касались, шантажировал, угрожал, пугал и сам пугался. Палата тем не менее стойко защищалась и упорствовала в том, что принимать законы — дело парламента, и король не должен вводить их своим указом (о чем тот радел день и ночь), и в результате Яков так часто нуждался в деньгах, что торговал титулами и должностями, будто они были товаром, и даже изобрел новое звание баронета, которое кто угодно мог купить себе за тысячу фунтов.

Склоки с парламентом, охота, попойки и сон — а король был великим лежебокой — отбирали у него почти все время. В свободные минуты он тискал и облизывал своих фаворитов. Главным из них был сэр Филип Герберт, невежда, который знал толк лишь в собаках, лошадях и охоте, что однако не помешало ему быстро стать графом Монтгомери. Вторым, куда более знаменитым, был Роберт Карр, или Кер (точное его имя неизвестно), выходец из приграничной области, вскоре сделавшийся виконтом Рочестером, а потом графом Сомерсетом. Вспоминать о том, как Его Мудрейшество пресмыкался перед этим юным красавцем, еще противнее, чем о той лести, которой окружали короля величайшие люди Англии. Лучшим другом фаворита был некто сэр Томас Овербери: он писал за Сомерсета любовные письма и помогал ему исполнять предусмотренные высокими должностями обязанности, совершенно непосильные для невежды. У этого сэра Томаса даже хватило мужества отговаривать фаворита от неприличной женитьбы на красавице графине Эссекской, задумавшей для этого развестись с мужем, и она, разозлившись, засадила сэра Томаса в Тауэр, где его отравили. Потом фаворита и эту дурную женщину обвенчал придворный епископ с такой торжественностью, будто фаворит и графиня были самыми выдающимися людьми на свете.

Просияв на небосклоне дольше, чем можно было опадать — лет семь, или около того, — звезда графа Сомерсета закатилась, его затмил другой юный красавец. Это был Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира: он явился ко двору разодетый по последней парижской моде, и такой продувной бестии здесь до него еще не видели. Джордж Вилльерс быстро втерся в доверие к королю, оттеснив прежнего фаворита. Вот тут-то и выяснилось, что граф и графиня Сомерсеты вовсе не заслужили тех почестей, что им были оказаны, и их обвинили в убийстве сэра Томаса Овербери и в других преступлениях. Но король до того боялся, что бывший фаворит расскажет обо всяких постыдных вещах, которые тот о нем знал, — а граф исподволь угрожал сделать это, — что во время допроса около него на всякий случай поставили двоих стражников с плащами в руках, чтобы накрыть ему голову и заткнуть рот, если понадобится. Суд превратили в настоя шее посмешище, графу в качестве наказания назначили пенсию — четыре тысячи фунтов в год, а графиню простили и тоже положили ей пенсию. К этому времени они воспылали взаимной ненавистью, и несколько лет терзали и мучили друг друга.

Пока происходили все эти события, и пока Его Мудрейшество изо дня в день и из года в год творил такое, что увидишь не в каждом свинарнике, в Англии ушли из жизни трое выдающихся людей. Первым скончался министр Роберт Сесил, граф Солсбери: ему было за шестьдесят, и он всю жизнь был немощным, так как родился калекой. Умирая, он сказал, что у него пропало желание жить, — и оно пропало бы у любого министра, испытавшего на себе всю порочность и низость этого подлого времени. Второй ушла леди Арабелла Стюарт: ее тайный брак с Уильямом Сеймуром, сыном лорда Бичема, потомком Генриха Седьмого, доставил королю много хлопот, ведь такой муж вполне мог подзуживать ее и в конце концов уговорил бы заявить о своих притязаниях на трон. Леди Арабеллу разлучили с мужем (отправив его в Тауэр) и посадили на корабль, следовавший в Дарем, чтобы содержать там под стражей. В мужском платье она добралась в Грейвзенд, надеясь отплыть оттуда на французском корабле во Францию, но, к несчастью, разминулась с мужем, тоже беглецом, и ее снова схватили. В страшном Тауэре леди Арабелла лишилась рассудка и через четыре года отошла в мир иной. Последней и самой значительной из трех потерь встала смерть принца Генриха, наследника престола, на девятнадцатом году жизни. Принц был многообещающим юношей и всеобшим любимцем, тихим и благовоспитанным. Нам известны по меньшей мере два обстоятельства, свидетельствующие в его пользу: во-первых, отец завидовал ему, а во-вторых, он дружил с сэром Уолтером Рейли, остававшимся все эти годы в Тауэре, и часто повторял, что только его отец способен удерживать такую птицу в клетке. Сестра принца Генриха принцесса Елизавета собралась замуж за чужеземного принца (брак ее оказался несчастливым), и он после тяжелой болезни приехал знакомиться с будущим зятем из Ричмонда в Уайтхолл. Там он долго играл в теннис в одной рубашке, несмотря на очень холодную погоду, опять занемог и спустя две недели умер от гнойной лихорадки. Для этого юного принца сэр Уолтер Рейли начал писать в заточении свою «Историю мира»: восхитительное доказательство того, как трудно было Его Мудрейшеству помешать работе ума великого человека, даже продержав долгое время взаперти его тело.

Раз уж я упомянул здесь о сэре Уолтере Рейли, человеке, который совершил немало ошибок, но с редким достоинством встречал любые испытания и опасности, то доскажу до конца печальную историю его жизни. Протомившись целых двенадцать лет в Тауэре, сэр Уолтер выказал готовность возобновить свои морские путешествия и отправиться в поисках золота в Южную Америку. Его Мудрейшество разрывался между желанием сохранить дружбу с испанцами, через чью территорию сэру Уолтеру пришлось бы пройти (король долго носился с идеей женить принца Генриха на испанской принцессе), и жаждой заполучить золото. Но в конце концов он освободил сэра Уолтера, получив с того обещание вернуться. Снарядив экспедицию на собственные средства, двадцать восьмого марта 1617 года сэр Уолтер Рейли отбыл в плавание, взяв на себя командование одним из кораблей, которому он дал провидческое имя «Судьба». Экспедиция потерпела неудачу, матросы, не найдя золота, подняли мятеж, между сэром Уолтером и испанцами, ненавидевшими его за прежние успехи, вспыхнула ссора, и он захватил и сжег небольшой городок, названный именем святого Фомы. За это испанский посол выставил сэра Уолтера перед Его Мудрейшеством пиратом, и он, возвратившись домой с разбитым сердцем и разбитыми мечтами, лишившись состояния, друзей и храбреца сына (который был вместе с ними), снова был арестован по доносу близкого родственника, негодяя и вице-адмирала Стьюкли, и заточен в темницу, за многие годы ставшую ему домом.

Досада не получившего золота короля не поддается описанию, поэтому сэра Уолтера допросили с пристрастием, оболгали и оклеветали по всем статьям, как было заведено у судей, блюстителей закона и прочих государственных и церковных чиновников при таком правителе. Когда все, кроме самого сэра Уолтера, извратили истину, было объявлено, что он должен умереть в соответствии с приговором, вынесенным ему пятнадцать лет тому назад. Итак, двадцать восьмого октября 1618 года его заперли в Гейт-Хаусе в Вестминстере, где ему предстояло провести последнюю на этой земле ночь и проститься со своей славной и верной женой, которой посчастливилось видеть лучшие времена. Наутро, в восемь, сэр Уолтер с удовольствием позавтракал, выкурил трубку, опрокинул стаканчик доброго вина, и его отвели на Олд-Пэлэс-Ярд к эшафоту, где собралось столько важных особ, пожелавших увидеть, как он умрет, что его с трудом провели сквозь толпу. Сэр Уолтер вел себя необычайно благородно, но воспоминание о том, как скатилась с плеч голова графа Эссекса, камнем лежало у него на сердце, и он торжественно поклялся, что не только не способствовал его гибели, но пролил над ним слезу. Утро выдалось студеное, и шериф предложил ему сойти ненадолго с эшафота и погреться у огня. Но сэр Уолтер поблагодарил и отказался, сказав, что предпочел бы умереть сразу, так как болен лихорадкой и малярией, и если через четверть часа его начнет бить озноб, а он еще будет жив, враги его решат, что он трясется от страха. Потом он опустился на колени и красиво, как истинный христианин, прочитал молитву. Прежде чем положить голову на плаху, сэр Уолтер пощупал край топора и с улыбкой на лице заметил, что это лекарство острое на вкус, зато спасает от самой злой болезни. Нагнувшись, готовый умереть, он сказал палачу, увидев, что тот сомневается: «Чего ты медлишь? Давай, руби!». И топор опустился и отсек голову сэру Уолтеру Рейли, которому шел в ту пору шестьдесят шестой год.

Новый фаворит стремительно возвышался. Он стал виконтом, он стал герцогом Бекингемом, он стал маркизом, он стал главным конюшим и лордом Адмиралтейства, и главнокомандующий доблестного английского флота, победившего испанскую армаду, вынужден был уйти в отставку, чтобы освободить дая него место. В распоряжении фаворита было все королевство, а его мать продавала государственные посты и звания, точно лавочница. Герцог Бекингем сверкал бриллиантами и прочими драгоценными каменьями, украшавшими всю его персону от ленты на шляпе и серьги в ухе до башмаков. Но это не мешало ему оставаться невеждой и выскочкой, безмозглым проходимцем, который мог похвастать разве что красотой и умением танцевать. Именно он и называл себя псом и рабом его величества, а его величество — Его Мудрейшеством. Его Мудрейшество называл Бекингема Стини, как предполагают, потому, что это краткая форма имени Стефан, а святого Стефана на картинах обычно изображали красавчиком.

У Его Мудрейшества иногда ум за разум заходил, так ему приходилось крутиться: на родине католическая вера заслужила всеобщую нелюбовь, а перед заграничными католиками ему приходилось заискивать, иначе он бы не заполучил богатую принцессу в жены своему сыну, чтобы после прикарманить ее состояние. Принц Карл — или Малютка Карл, как называл его отец, — стал принцем Уэльским, и теперь, согласно давнему замыслу, женить на испанской принцессе решили его, но та не могла выйти за протестанта без разрешения папы, и Его Мудрейшество потихоньку сам обратился с нижайшей просьбой к Его Непогрешимости. Переговорам об испанском сватовстве отведено в великих книгах столько страниц, что вы и не представляете, но суть этой истории сводится вот к чему: Малютка Карл и Стини, под видом мистера Томаса Смита и мистера Джона Смита, отправились повидать испанскую принцессу, Малютка Карл притворялся пылким влюбленным, прыгал вниз со стены, чтобы поглазеть на девушку, и по-всякому валял дурака, испанскую принцессу стали звать принцессой Уэльской, и весь испанский двор поверил, будто Малютка Карл готов ради нее умереть, так он там всем заморочил голову. Малютка Карл и Стини возвратились в Англию и были встречены с восторгом как спасители нации, а на самом деле принц влюбился в Генриеттy Марию, сестру французского короля, которую увидел в Париже, но, видимо, полагал, что водить за нос испанцев дело тонкое и достойное принца, и, добравшись до дому живым и невредимым, открыто насмехался над их непроходимой глупостью и доверчивостью.

Подобно большинству лгунов, принц и фаворит жаловались, что люди, которых они обдурили, обошлись с ними нечестно. Они так расписали вероломство испанцев в истории с этим сватовством, что английский народ воспылал желанием вступить с теми в войну. И хотя доблестных испанцев смешила даже мысль о том, что Его Мудрейшество пойдет на них войной, парламент выделил деньги на вооруженные действия, и народу было объявлено о приостановке договора с Испанией. Испанский посол в Лондоне — возможно, при посредничестве низверженного фаворита, графа Сомерсета, — лишенный возможности лично побеседовать с королем, сунул ему в руку записку, в которой говорилось, что Его Мудрейшество — пленник в собственном доме, где правит Бекингем со своими сподручными. Сперва это послание так огорчило Его Мудрейшество, что он отобрал Малютку Карла у Стини и перебрался в Виндзор, наговорив кучу всякого вздора. Но потом, обняв верного пса и раба, взял свои слова назад.

На время испанского сватовства принц и фаворит получили от Его Мудрейшества неограниченные полномочия для улаживания дела с папой, но теперь, ввиду сватовства французского, король издал указ, в соответствии с которым католики в Англии получали право свободно исповедовать свою веру и никто не мог требовать, чтобы они от нее отреклись. В обмен на эту и другие менее существенные уступки Генриетта Мария дол: жна была выйти за принца и принести ему состояние в восемьсот тысяч крон.

Его Мудрейшество все глаза проглядел, опадая, пока приедут эти денежки, но тут-то его постыдная жизнь и оборвалась: пронедужив две недели, в воскресенье двадцать седьмого марта 1625 года он испустил дух. На троне он просидел двадцать два года, и было ему пятьдесят девять лет. Я не знаю ничего отвратительнее в истории, чем процветавшее при его дворе лизоблюдство, а также пороки и мздоимство, порожденные неприкрытой ложью. Едва ли в продажном окружении Якова Первого хоть кто-то мог оставаться честным. Лорд Бэкон, этот талантливый и мудрый философ, будучи Верховным судьей королевства в это царствование, стал притчей во языцех как обманщик и взяточник и окончательно запятнал себя, льстя его величеству и угодливо пресмыкаясь перед королевским псом и рабом. Но если на троне сидит кто-то вроде Его Мудрейшества, это все равно что чума, и все кругом заражаются.