История Англии для юных

Часть первая

Никогда прежде не знала Англия такой разнузданности нравов, как при Карле Втором. Стоит взглянуть на смуглое порочное носатое лицо короля на портрете, и сразу же представляешь себе дворец Уайтхолл, где он, окружив себя отпетыми проходимцами (хотя все они были знатными дамами и господами), пьянствовал, играл, говорил скабрезности и предавался всем грехам, какие только можно себе вообразить. Карла Второго прозвали Веселым Монархом. Попробую обрисовать вам в общих чертах кое-какие веселые события, которые случились в веселые времена, когда этот веселый господин сидел на своем веселом троне в веселой Англии.

Началось веселье, разумеется, с того, что он был объявлен одним из тех величайших, мудрейших и благороднейших королей, что осеняли своим светом сумрачную землю, подобно благословенному солнцу. Следующее веселое и приятное дельце сотворил парламент, смиренно назначивший королю содержание размером в миллион двести тысяч фунтов в год и передав ему по: жизненное право распоряжаться теми самыми пресловутыми корабельными деньгами, из-за которых так долго копья ломали. Затем генерал Монк стал графом Элбэмом, еще несколько роялистов получили подобное вознаграждение и законники стали обдумывать, как поступить с теми людьми (их называли цареубийцами), чьими стараниями предыдущий король стал мучеником. Десять человек, а именно: шестерых судей, одного члена совета, полковника Хакера, еще одного офицера, командовавшего стражей, а также Хью Петерса, священника, неистово проклинавшего мученика в своих проповедях, весело казнили. А чтобы расправиться с ними повеселее, все злодейства, с которыми покончил Кромвель, возродили с неслыханной жестокостью. У несчастных вырывали сердца, пока они еще были живы, поджигали кишки прямо на глазах, палач подшучивал над следующей жертвой, потирая свои грязные руки, обагренные кровью предыдущей. Головы мертвых кидали в повозки, на которых привозили живых к месту страданий. И все-таки даже такому веселому монарху оказалось не под силу заставить хотя бы одного из них покаяться. Напротив, в памяти у всех остались их слова о том, что они поступили бы опять точно так.

Сэра Гарри Вэна, главного обвинителя Страффорда, одного из самых стойких республиканцев, тоже судили, признали виновным и приговорили к казни. Он произнес такую впечатляющую речь в свою защиту, что на эшафоте, выстроенном на Тауэр-Хилле, у него из рук выхватили листки, где он записал то, что хотел сказать людям, а барабанщикам и трубачам, которых теперь всегда ставили рядом, чтобы заглушать голоса цареубийц, приказали бить и трубить во всю мощь. Вэн успел вымолвить: «Только о дурном деле не позволяют сказать умирающему», и храбро ушел из жизни.

За этими веселыми зрелищами последовали другие, еще веселее. В годовщину смерти покойного короля тела Оливера Кромвеля, Айртона и Брэдшоу были вырыты из могил в Вестминстерском аббатстве, перетащены в Тайберн, вывешены там на целый день на виселицах, а затем обезглавлены. Вообразите себе голову Оливера Кромвеля на шесте, выставленную на потеху грубым зевакам, не посмевшим бы даже на мгновение заглянуть в лицо живому протектору! Подумайте, когда прочтете об этом царствовании, какой была Англия при Оливере Кромвеле, которого вынули из могилы, и какой она стала при этом веселом монархе, не раз продававшем страну, как веселый Иуда.

Конечно, останки жены Оливера и его дочерей тоже в покое не оставили, хотя женщины они были совершенно замечательные. Подлые священники, жившие в ту пору, отдали их захороненные в аббатстве тела, и, к позору Англии, которого ей не искупить вовеки, они были сброшены в яму вместе с истлевшими костями Пима и храброго старины Блейка.

Духовенство повело себя так неблагородно, понадеявшись покончить наконец в это царствование с нонконформистами, или диссентерами, и заставить людей довольствоваться одним молитвенником и одним богослужением, независимо от их воззрений. Вот с какой славной стороны показала себя протестантская церковь, которая заменила римскую церковь, потому что народ получил право на собственное мнение в вопросах религии. Но церковников ничто не останавливало, и они утвердили молитвенник, не забыв о тех крайностях, к которым призывал епископ Лод. был также принят акт, запрещавший диссентерам при надлежать к какой бы то ни было корпорации. И, одержав победу, протестантское духовенство стало тоже веселым, как король. Армию к этому времени распустили, короля короновали, так что все теперь должно было наладиться.

Здесь я должен сказать несколько слов о семье короля. Он совсем недолго просидел на троне, когда друг за другом всего за несколько месяцев умерли от оспы его брат герцог Глостер и сестра принцесса Оранская. Еще одна сестра Карла, принцесса Генриетта, вышла замуж за герцога Орлеанского, брата французского короля Людовика Четырнадцатого. Брат его Яков, герцог Йоркский, получил звание лорда Адмиралтейства и постепенно переделался в католика. Человек он был угрюмый, замкнутый и желчный, и, что самое удивительное, влюблялся в самых безобразных женщин в стране. Женился он при весьма сомнительных обстоятельствах на Анне Хайд, дочери лорда Кларендона, в то время — главного королевского министра, который не был чистоплюем и выполнял немало грязной работы в очень грязном дворце. Но теперь пришла пора жениться и самому королю, и разные чужеземные монархи, не задумываясь о характере будущего зятя, стали предлагать ему своих дочерей. Король Португалии предложил свою дочь Екатерину Браганскую и пятьдесят тысяч фунтов, к которым французский король, одобривший это сватовство, был готов добавить ссуду в пятьдесят тысяч. Испанский король предложил на выбор любую из дюжины принцесс и посулил сказочную выгоду. Но лучше синица в руке, чем журавль в небе, и потому Екатерина торжественно прибыла из-за моря на свою веселую свадьбу.

Двор был полон разодетых в пух развратников и бесстыдниц, а веселый Екатеринин муж унижал и оскорблял ее, как мог, пока она не согласилась считать эти ничтожества своими добрыми друзьями и не унизила себя их компанией. Некая миссис Палмер, ставшая по милости короля леди Каслмэйн, а затем и герцогиней Кливлендской, была самой влиятельной среди этих скверных женщин, и король очень прислушивался к ней почти все время, что он правил. Еще одна веселая дама по имени Молл Дэвис, танцовщица из театра, стала впоследствии ее соперницей. Та же история случилась и с Нелл Гвин, девушкой, которая сперва продавала апельсины, а затем стала актрисой, и хотя у нее было немало достоинств, мне очень неприятно, что она не на шутку влюбилась в короля. Первый герцог Сент-Олбанс был сыном торговки апельсинами. В точности так сын развеселой придворной дамы, которую король сделал герцогиней Портсмутской, стал герцогом Ричмондом. Учитывая все вышесказанное, совсем не плохо быть простолюдином.

Веселому Монарху было до того весело с веселыми дамами и такими же веселыми (и скверными) господами, что все сто тысяч фунтов вскоре у него вышли, и чтобы получить немного денег на карманные расходы, он заключил веселую сделку. Продал Дюнкерк французскому королю за пять миллионов ливров. Когда я вспоминаю о том, как благодаря Оливеру Кромвелю зауважали Англию за границей, когда он добыл нее этот самый Дюнкерк, мне начинает казаться, что Веселый Монарх получил бы по заслугам, если бы его отправили следом за отцом.

Карл, не унаследовав от отца его лучших качеств, как и тот совершенно не заслуживал доверия. В своем письме парламенту из Бреды, он со всей определенностью пообещал уважать все искренние религиозные взгляды. Однако дело его не расходилось со словом лишь до тех пор, пока он не утвердил едва ли не самый несправедливый из всех парламентских актов. Согласно ему, любой священник, не признавший к назначенному дню нового молитвенника, лишался сана и своей церкви. В итоге, около двух тысяч честных людей были изгнаны из приходов, прозябали в нищете и бедствовали. За этим законом последовал другой, названный «Актом о собраниях», запрещавший присутствовать на религиозной службе, если она не соответствует молитвеннику, любому человеку старше шестнадцати лет под угрозой тюремного заключения сроком на три месяца за первое нарушение, на шесть — за второе и каторги за третье. Одного этого акта хватило, чтобы переполнились тюрьмы, которыми в те времена служили страшные подземелья.

Ковенантеры в Шотландии тоже хлебнули горя. Ничтожный парламент, известный как «Пьяный», так как самых ва: жньх из его деятелей мало кто видел трезвыми, собрался, чтобы принять законы, направленные против ковенантеров, и заставить всех поголовно придерживаться одинаковых религиозных убеждений. Маркиз Аргайл, понадеявшись на честность короля, доверился ему, но Аргайл был богат, а врагам маркиза хотелось завладеть его богатством. Маркиз Аргайл был осужден за измену на основании нескольких личных писем, где он одобрил — вполне понятно — покойного лорда-протектора, а не веселого верующего короля. Маркиза казнили вместе с двумя видными ковенантерами, а Шарпа, предателя, некогда дружившего с пресвитерианами, а потом отрекшегося от них, назначили архиепископом Сент-Анрусским, чтобы он научил шотландцев любить епископов.

Дела дома шли весело, и Веселый Монарх объявил войну голландцам в основном по той причине, что они мешали Африканской компании, одним из главных владельцев которой был герцог Йоркский, торговать золотым песком и рабами. Предприняв для начала кое-какие военные действия, вышеназванный герцог поплыл к голландскому берегу во главе флотилии из девяноста восьми боевых кораблей и четырех брандеров. Флотилия эта сошлась с голландской, насчитывавшей не меньше ста тринадцати кораблей. В крупном сражении голландцы потеряли восемнадцать кораблей, четырех адмиралов и семь тысяч моряков. Однако оставшиеся дома англичане встретили известие без восторга.

Ведь в тот самый год и в ту самую пору в Лондоне была Великая чума. Зимой 1664 года пошел слух, что кое-где на окраинах Лондона бедняки помирают от хвори, которая называется чумой. В то время новостей не сообщали в газетах, как сейчас, поэтому кто-то поверил слухам, кто-то — нет, и вскоре о них забыли. Но в мае 1665 года весь город заговорил о том, что болезнь лютует в Сент-Джайлсе, и уносит множество жизней. Вскоре, увы, оказалось, что это ужасная правда. Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившимися вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью «Боже, смилуйся над нами!». Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет — это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними погребальную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке.

Но и этим не исчерпывались все тогдашние кошмары. Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво. Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины — пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям. Один умалишенный, раздевшись догола и водрузив на голову жаровню, полную горящих углей, шатался по улицам, крича, что он пророк и предвещает кару небесную утонувшему в грехе Лондону. Второй все время ходил туда-сюда, восклицая: «Еще сорок дней, и Лондон рухнет!» Третий днем и ночью тревожил эхо на зловещих улицах, и у больных холодела кровь при звуке его низкого хриплого голоса, то и дело возглашавшего: «О, Господь, великий и ужасный!».

В июле, августе и сентябре Великая чума свирепствовала все пуще и пуще. На улицах разводили огромные костры, надеясь остановить заразу, но дожди лили как проклятые и гасили огонь. И наконец подули ветры, обычные, для тех дней в году, что называются равноденствием, когда продолжительность дня и ночи одинакова, и очистили проклятый город. Смертей стало меньше, красные кресты постепенно исчезли, беженцы возвратились, лавки открылись, бледные перепуганные лица замелькали на улицах. Чума не пощадила всю Англию, но в тесном, нездоровом Лондоне она убила сто тысяч человек.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого. Все это время распутные господа и бесстыжие дамы танцевали, играли и пили, любили и ненавидели друг друга, в соответствии с правилами своего веселого круга. Бедствие не заставило правительство стать человечнее, и первым законом, который издал парламент, собравшийся в Оксфорде (приезжать в Лондон было пока опасно), стал так называемый «Акт о пяти милях», ущемлявший права тех бедных священников, которые мужественно вернулись во время чумы в Лондон, чтобы принести утешение страждущим. Этот несправедливый закон, запрещавший им учительствовать в любых школах и приближаться более чем на пять миль к любому городу, большому или маленькому, и к любой деревне, обрекал несчастных на голодную смерть.

Флот был в море и в добром здравии. Король Франции заключил теперь союз с голландцами, правда, его моряки главным образом наблюдали за сражениями англичан с голландцами. Первыми победили голландцы, но англичане не остались в долгу и одержали победу покрупнее. Как-то раз, ветреной ночью, принц Руперт, один из английских адмиралов, подкарауливал в проливе французского адмирала, намереваясь задать тому жару, но ветер усилился до шквала, и Руперта унесло в Сент-Хеленс. Дело было в ночь на третье сентября 1666 года, и тот самый ветер раздул Великий лондонский пожар.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого

Первой занялась лавка пекаря у Лондонского моста, в том самом месте, где сейчас стоит «Монумент», напоминающий о разбушевавшемся пламени. Огонь расползался и расползался, пылал и пылал целых три дня. Ночи стали светлее дней, днем все было окутано гигантским дымным облаком, а ночью в небо вздымался высоченный огненный столп, освещавший деревни на десять миль в округе. Брызги раскаленного пепла взмывали вверх и падали вдалеке. Разлетающиеся искры разносили пожар по сторонам, разом разжигая его в двадцати местах, церковные колокольни рушились с оглушительным грохотом, сотни, а затем и тысячи домов превращались в золу. Лето выдалось на редкость сухим и жарким, улицы были узкие, а дома деревянные или оштукатуренные. Никакая сила не могла остановить грандиозный пожар, пока ему было что жечь, и, лишь обратив все пространство от Тауэра до Темпл-Бара в пустыню из пепла тринадцати тысяч домов и восьмидесяти девяти церквей, он затих.

Это было тяжелейшее испытание, окончившееся огромными потерями и страданиями двухсот тысяч обгоревших людей, которым пришлось лежать ночью в полях под открытым небом или в хижинах, наспех сооруженных из глины и соломы, так как все дороги были запружены телегами, рухнувшими под грузом спасаемого добра. Но последствия пожара обернулись города великим благом: поднявшись из руин, он похорошел — построили его более упорядоченным, просторным, чистым и аккуратным, а потому более здоровым. Лондон мог бы быть еще более здоровым городом, но и сейчас, спустя два столетия, отдельные его обитатели отличаются таким непроходимым эгоизмом, тупостью и невежеством, что даже пламя еще одного Великого пожара едва ли припечет их настолько, что они станут добросовестно выполнять свои обязанности.

Католиков обвинили в преднамеренном поджоге Лондона, один несчастный француз, рехнувшийся много лет назад, оговорил сам себя, признавшись, будто поджег первый дом. Но серьезных оснований сомневаться в том, что пожар вспыхнул сам собой, нету. Долгое время на «Монументе» красовалась надпись, винившая в пожаре католиков, что было всего лишь глупым и злонамеренным враньем, и теперь она уничтожена.

Часть вторая

Веселый Монарх, чтобы не испортить себе веселья, пока его народ страдал от чумы и пожара, пил, играл и проматывал вместе со своими фаворитами деньги, которые парламент выделил на войну. Поэтому английские моряки весело умирали от голода прямо на улицах, а тем временем голландцы под командованием адмиралов де Витта и де Ройтера вошли в Темзу и, поднявшись вверх по реке Медуэй до самого Апнора, сожгли сторожевые корабли, заставили умолкнуть немощные батареи и хозяйничали на английском берегу целых шесть недель. На борту большинства английских кораблей, способных противостоять голландцам, не было ни пороха, ни пушечных ядер: в это веселое царствование государственные чиновники обходились с деньгами народа так же весело, как и король, и клали в свой карман полученные на оборону и подготовку к войне средства с самым веселым в мире изяществом.

Лорд Кларендон успел исчерпать срок, какой обычно бывает отпущен недобросовестным министрам дурных королей. Политические противники попробовали объявить его вне закона, но потерпели неудачу. Тогда король велел ему убраться из Англии и укрыться во Франции, что он и сделал, попытавшись оправдаться письменно. Крупной потерей, для родины он не стал и умер лет через семь за границей.

И вот, власть перешла к министерству, получившему название «Кабальный совет», потому что в состав его вошли лорд Клифорд, граф Арлингтон, герцог Бекингем (отпетый негодяй и самый влиятельный из фаворитов короля), лорд Ашли и герцог Лодердейл — К. А. Б. А. Л. После захвата французами Фландрии «Кабальный совет» перво-наперво заключил союз с голландцами, чтобы вместе с ними и с Испанией противостоять французам. Но тут Веселый Монарх, который всегда мечтал быть при деньгах, но не отчитываться перед парламентом за свои расходы, взял и попросил прощения у французского короля, а потом заключил с ним тайный договор и самым постыдным образом получил два миллиона ливров наличными и пенсию — три миллиона в год. А еще он пообещал бросить эту самую Испанию, вступить в войну с этими самыми голландцами и объявить себя католиком, выбрав момент поудобнее. Этот верующий король совсем недавно бранил своего братца-католика за желание принадлежать к этой вере, теперь же он весело вступил в предательский заговор против страны, которой правил, решив принять католичество, как только это будет безопасно. И если бы за подобные дела топор палача отсек ему не одну, а целую дюжину веселых голов, то это было бы вполне справедливо.

Но королю не сносить бы и единственной своей веселой головы, выплыви эти его секреты наружу, и потому Франция и Англия объявили войну голландцам. Однако тут появился совершенно неожиданный человек, который сыграл впоследствии важную роль в истории Англии, сделал очень много для религии и свободы этой страны и многие годы разрушал все планы Франции. Был это Вильгельм Нассауский, принц Оранский, сын носившего то же имя покойного принца Оранского, который был женат на дочери Карла Первого Английского. Принц тогда был молод, — он только что достиг совершеннолетия, но смел, сдержан, проницателен и разумен. Отца принца народ так ненавидел, что после его смерти должность (статхаудера), которую он занимал и которая должна была перейти к сыну, упразднили, а власть перешла в руки Яна де Витта, воспитателя юноши. Принца все полюбили, а брата Яна де Витта Корнелиуса приговорили к ссылке по ложному обвинению за попытку организовать его убийство. Ян поехал в тюрьму, чтобы забрать оттуда брата и отвезти его в изгнание в своем экипаже, но собравшаяся там огромная толпа жестоко растерзала их обоих. Так власть оказалась в руках у принца, который был на самом деле избранником народа, и с тех пор, защищая протестантскую веру, он яростно ополчился против французской армии и ее знаменитых полководцев Конде и Тюренна. Прошло целых семь лет, прежде чем война эта окончилась подписанием мирного договора в Неймегене, и подробности ее заняли бы здесь слишком много места. Достаточно будет сказать, что Вильгельм Оранский стал знаменит на весь мир, а Веселый Монарх вдобавок ко всем своим прежним низостям ходил теперь на поводу у французского короля и должен был делать то, что тому нравилось, и не делать того, что не нравилось, за пенсию в сто тысяч фунтов в год, которая впоследствии удвоилась. Кроме того, король Франции при посредничестве своего продажного посла — строчившего не заслуживавшие доверия отчеты о делах в Англии — покупал нужных ему членов нашего английского парламента. Вот так, значительную часть этого веселого времени французский король фактически правил страной.

Но временам суждено было измениться к лучшему, и причем благодаря тому самому Вильгельму, принцу Оранскому (хотя его дядя король и мысли подобной не допускал). Принц приехал в Англию, увидел Марию, старшую дочь герцога Йоркского, и женился на ней. Постепенно мы узнаем, каковы были последствия этой женитьбы и почему о ней следует помнить.

Дочь эта была протестантка, но мать ее завершила свой жизненный путь католичкой. Из восьмерых детей герцога Йоркского выжили только две дочери — Мария и ее сестра Анна, тоже протестантка. Анна впоследствии вышла замуж за Георга, принца Датского, брата короля этой страны.

Чтобы вы ни в коем случае не подумали, будто Веселый Монарх был великодушен (такое случалось, если он добивался, чего хотел) или отличался щедростью и благородством, я упомяну здесь о том, как поступили с членом палаты общин сэром Джоном Ковентри. При обсуждения налога с театров он позволил себе сделать замечание, обидевшее короля. Король вместе со своим незаконнорожденным сыном, появившимся на свет за границей, которого он сделал герцогом Монмутом, придумал веселенький способ отомстить Ковентри. Пятнадцать вооруженных мужчин подговорили подкараулить его ночью и отрезать ему нос перочинным ножом. Вот так, по-королевски и по-мужски. Королевского фаворита герцога Бекингема подозревали в том, что он нанял убийцу, который напал на герцога Ормонда, когда тот возвращался домой после званого обеда. Во всяком случае, лорд Оссори, благородный сын герцога, был настолько в этом уверен, что, будучи при дворе, сказал стоявшему возле короля Бекингему: «Милорд, я знаю наверняка, что это вы организовали последнее покушение на моего отца. Предупреждаю, в случае жестокой расправы с ним, кровь его будет на вас, и вы от меня не уйдете! Я застрелю вас, даже если вы будете стоять позади королевского трона, говорю вам это в присутствии его величества, так что не думайте, будто я напрасно вам угрожаю». Поистине веселые были времена!

Жил тогда один парень по имени Блад, — вместе с еще двумя сообщниками он был схвачен при попытке самым дерзким образом украсть корону, державу и скипетр, хранившиеся в башне вместе с другими сокровищами. Этот грабитель, как выяснилось, когда его поймали, был самым настоящим разбойником и заявил, что это его наняли, чтобы убить герцога Ормонда, и что самого короля он тоже собирался убить, но был потрясен его величественным видом, когда тот купался в Баттерси. Поскольку король выглядел на редкость тщедушным, я в это не верю. То ли ему это польстило, то ли он знал, что Бекингем в самом деле нанимал Блада, чтобы убить герцога, — кто его знает. Но точно известно, что он простил этого вора, пожаловал ему поместье в Ирландии (где тот имел счастье родиться), приносившее пятьсот фунтов годового дохода, и представил ко двору, а распутные господа и бесстыжие дамы стали носиться с ним как с писаной торбой, правда, они и с самим чертом носились бы точно так же, если бы его представил ко двору король.

Денег у короля вечно было в обрез, несмотря на его постыдную пенсию, и он был вынужден созывать парламент. А у протестантов из парламента стоял поперек горла католик герцог Йоркский, женившийся во второй раз. Новой избранницей герцога стала юная, пятнадцатилетняя сестра герцога Моденского, католичка. Протестантов поддерживали диссентеры, причем себе во вред: они готовы были сами отказаться от власти, лишь бы она не досталась католикам. Королю оставалось прикинуться протестантом, будучи католиком, поклясться епископам в своей искренней любви к англиканской церкви, которую он предал, заключив сделку с французским королем, и вот так, одурачив всех, кто почитал монархию, прибрать власть к рукам, доказав еще раз, какой он негодяй. Тем временем король Франции, отлично знавший своего веселого пенсионера, договаривался за спиной у короля Англии с его противниками из парламента, точно так же, как с ним и его друзьями.

Страх перед возрождением в стране католичества, в случае восшествия на престол герцога Йоркского, и низость короля, притворявшегося, будто он его разделяет, возымели самые неприятные последствия. Некий доктор Тонг, рядовой городской священник, попал под влияние некого Титуса Оутса, самого настоящего проходимца, который якобы узнал от иезуитов за границей о готовящемся покушении на жизнь короля с целью возрождения католичества. Незадачливый доктор Тонг привел этого Титуса Оугса в совет, и тот, пока его расспрашивали, противоречил сам себе тысячу раз, сочинял самые странные и неправдоподобные истории и приплел к заговору Колмэна, секретаря герцогини Йоркской. И вот, хотя Оутс оболгал Колмэна, и мы с вами прекрасно знаем, что по-настоящему опасный католический заговор затеял французский король, а возглавил сам Веселый Монарх, случилось так, что среди бумаг Колмэна нашлись письма, в которых он одобрял времена Марии Кровавой и оскорблял протестантскую веру. Титусу здорово повезло, показания его подтвердились, но главное было впереди. Сэр Эдмондбери Годфри, чиновник, который допрашивал его первым, неожиданно был найден мертвым возле Примроуз-Хилла, и все ни минуты не сомневались, что это дело рук католиков. Я совершенно уверен, что он был болен черной меланхолией и убил себя сам, но протестанты устроили ему пышные похороны, а Титуса стали называть Спасителем Нации и назначили ему пенсию двенадцать сотен фунтов в год.

Лавры Оутса не давали спокойно спать другому мерзавцу, Уильяму Бедлоу, позарившемуся на пятьсот фунтов, обещанных в награду за опознание убийц Годфри, и он обвинил двух иезуитов и еще несколько человек в том, что они его убили, выполнив желание королевы. Оутс, работая теперь на пару с этим новым доносчиком, имел наглость обвинить несчастную королеву в государственной измене. За первыми двумя явился и третий клеветник, такой же гнусный, как и они, и показал на банкира-католи-ка по имени Стэйли, сообщив, что тот будто бы назвал короля величайшим плутом в мире (он был совсем не далек от истины) и пообещал убить его собственноручно. Банкира немедленно предали суду и казнили, а за ним Кол мэна и еще двоих. Затем один бедолага по имени Пранс, католик и серебряных дел мастер, арестованный по доносу Бедлоу, сознался под пыткой, что принимал участие в убийстве Годфри вместе с еще тремя вовсе не причастными к нему людьми. Оутс, Бедлоу и Пранс донесли на пятерых иезуитов, которые были признаны виновными и казнены на основании точно таких же бездоказательных и нелепых свидетельств. Далее перед судом пред-лекарь королевы и трое монахов, но Оутс и Бедлоу в это время куда-то отлучились, и этих четверых отпустили. Все умы были так поглощены католическим заговором, а настроения против герцога Йоркского так сильны, что Яков послушался письменного приказания брата уехать вместе с семьей в Брюссель, при условии, что его права не перейдут к герцогу Монмуту в его отсутствие. Однако, вопреки надеждам короля, палату общин это не удовлетворило, и она приняла билль, по которому герцог навсегда лишался права престолонаследия. В ответ король распустил парламент. И удалил от себя своего старого фаворита герцога Бекингема, ставшего теперь его противником.

Более или менее основательный рассказ о бедствиях, пережитых в это веселое царствование Шотландией, заняли бы сотню страниц. За отказ признавать епископов и приверженность Торжественной лиге и Ковенанту народ терпел злодейства, при воспоминании о которьх стынет кровь. Жестокие драгуны разъезжали по всей стране и наказывали крестьян, если те покидали церковь, сыновей вздергивали на виселицы у дверей отчего дома за отказ выдать родителей, жен мучили до смерти пытками за укрывательство мужей, людей забирали прямо с полей и из садов и без суда расстреливали на дорогах, к пальцам узников привязывали зауженные спички, кроме того, была изобретена и постоянно применялась самая страшная пытка, получившая название «Сапог»: ее жертвам перетирали и перемалывали ноги с помощью железньх лопастей. Свидетелей пытали, как и обвиняемых. Тюрьмы были набиты до отказа, виселицы прогибались под тяжестью тел, убийства и грабежи опустошили Шотландию. Но никакими силами ковенантеров не удавалось затащить в церкви, и они упорствовали в своем желании поклоняться Господу по-своему. Налетевший на них отряд оголтелых горцев, их же соотечественников, добился не больше, чем английские драгуны под командованием Грэма из Клеверхауса, самого жестокого и коварного среди всех их врагов, чье имя во веки веков будет проклято по всей Шотландии. Архиепископ Шарп всегда способствовал этим злодеяниям и одобрял их. Кончилось тем, что и он погиб: издевательства над шотландским народом перешли все границы, архиепископа, проезжавшего по болотам в своем запряженном шестеркой лошадей экипаже, заприметил отряд во главе с неким Джоном Белфором, поджидавший других угнетателей. Возблагодарив Небеса за подарок, они нанесли Шарпу множество ран и прикончили его. И если человек вообще заслуживает подобной смерти, то, по-моему, архиепископ Шарп ее заслужил.

Случай этот сразу наделал много шума, и Веселый Монарх — подозревали, что он подначивает шотландцев, чтобы иметь причину содержать армию большую, чем разрешал ему парламент, — отправил главнокомандующим в Шотландию своего сына, герцога Монмута, наказав ему безжалостно уничтожать повстанцев, или вигов, как их называли. Выйдя из Эдинбурга во главе десятитысячной армии, Монмут столкнулся с вигами, — их было четыре-пять тысяч, у Босуэлского моста через реку Клайд. Они быстро разбежались, а Монмут повел себя с ними гуманнее, чем с тем членом парламента, которому по его указанию чуть не отрезали нос перочинным ножом. Однако герцог Лодердейл не захотел этого так оставить, и послал вдогонку беглецам Клеверхауса.

Герцог Йоркский все больше и больше утрачивал народную любовь, а герцог Монмут все больше и больше обретал ее. Со стороны последнего было бы скромнее не голосовать за обновленный билль, лишавший Якова права престолонаследия, но он проголосовал, к большому удовольствию короля, обожавшего посвдеть в палате лордов у очага и послушать дебаты, которые, по его словам, были занимательней любого представления. Палата общин приняла билль большинством, и лорд Рассел, один из виднейших протестантских лидеров, передал его в палату лордов. Там билль отвергли, в основном усилиями епископов, оказавших услугу королю, и страх перед католическим заговором вспыхнул вновь. И еще одна попытка устроить заговор состоялась, предпринял ее недавний обитатель Ньюгейтской тюрьмы по имени Дэерфилд, а так называемый «Заговор мучной бочки» приобрел большую известность, чем заслуживал. Этого заключенного выцарапала из Ньюгейта католичка миссис Целльер, сиделка, он тоже обратился в католичество и притворился, будто узнал о том, что пресвитериане собираются лишить короля жизни. У герцога Йоркского, ненавидевшего пресвитериан, отвечавших ему тем же, сердце запрыгало от радости. Он дал Дэнжерфилду двадцать гиней и отправил его к своему брату королю. Однако Дэнжерфилд передумал и снова обосновался в Ньюгейте, огорошив герцога неожиданным признанием, что католическая сиделка вбила ему в голову ложь, а он на самом деле точно знает про католический заговор против короля. Доказательство этому можно найти в бумагах, спрятанных в бочке с мукой в доме миссис Целльер. В этой самой бочке, давшей название заговору, бумаги и нашлись, так как Дэнжерфилд их туда положил. Суд сиделку оправдал, и на том все закончилось.

Лорд Ашли из «Кабального совета», ныне лорд Шефтсбери, был яростным противником герцога Йоркского как преемника короля. Палата общин пришла в волнение, — как мы можем догадаться, заподозрив короля в сговоре французским королем, — и еще упорнее стояла за лишение его права престолонаследия и точила зубы на всех католиков. Злоба застилала ей глаза, как ни горько мне в этом признаваться, и почтенного лорда Стаффорда, семидесятилетнего знатного католика, обвинили в покушении на жизнь короля. Свидетельствовали против него все тот же презренный Оутс и еще две птицы того же полета. Стаффорда признали виновным по обвинению столь же нелепому, сколь и ложному, и обезглавили на Тауэр-Хилле. Поднявшись на эшафот, он обратился к людям, испытывавшим к нему враждебность, уверил их в своей невиновности и несправедливости приговора, пробудил к себе сочувствие, и они сказали: «Мы верим вам, милорд. Благослови вас Господь, милорд!»

Палата общин отказалась давать королю деньги, пока тот не согласится утвердить билль о лишении права престолонаследия, но он ее и в грош не ставил, а деньги мог получить и получал от своего хозяина, короля Франции. Созвав парламент в Оксфорде, король обставил свою поездку туда как настоящий спектакль, вооружившись и приняв меры предосторожности, будто был на волосок от смерти, и тогда противники его тоже вооружились и обеспечили себе охрану, якобы из страха перед папистами, которых было немало среди королевской стражи. Между тем билль о праве на престолонаследие обсуждался с такой нешуточной настойчивостью, что король сунул впопыхах корону и мантию в портшез, следом запрыгнул туда сам, поспешил в палату лордов и разогнал парламент. После этого он умчался домой, и члены парламента тоже со всех ног понеслись домой.

Герцог Йоркский осел в то время в Шотландии и по закону, лишавшему католиков доверия общества, не имел права занимать никакую должность. Тем не менее он был открыто назначен представителем короля в Шотландии и там потешил свою холодную и мстительную душу, руководя зверской расправой над ковенантерами. Двоим священникам, Камерону и Каргилу, удалось спастись после сражения у Босуэлского моста, они вернулись в Шотландию и снова подняли на борьбу несчастных, но все таких же отважных и стойких ковенантеров, которых стали теперь называть камеронианцами. Камерон, не таясь, называл короля лживым тираном, и бедным его последователям нечего было надеяться на пощаду, после того как он пал в бою. Герцог Йоркский, питавший особую слабость к «Сапогу» и получавший редкое наслаждение, используя его, предложил сохранить кое-кому из камеронианцев жизнь, если они крикнут на эшафоте: «Боже, храни короля!» Но их родственников, друзей и соседей пытали и убивали такими варварскими способами в это веселое царствование, что они выбрали смерть и умерли. Затем герцог получил от своего веселого братца разрешение созвать в Шотлавдии парламент, который сперва принял законы, защищавшие протестантскую веру от папизма, а затем предательски объявил, что никто не может и не должен лишать права престолонаследия герцога-паписта. После столь двуличного вступления парламент сделал торжественное заявление, которое нельзя было понять: оставалось только принять как должное, что вера герцога — законная вера. Граф Аргайл, за отказ одобрить любые не согласующиеся с протестантской религией и его убеждениями перемены, как в церкви, так и в государстве, предстал по обвинению в государственной измене перед шотландским судом под председательством маркиза Монтроза и был признан виновным. В тот раз он избежал виселицы, скрывшись под видом пажа в свите своей дочери леди Софи Ливдсей. Некоторые члены шотландского совета настаивали на том, чтобы прогнать эту даму кнутом по улицам Эдинбурга. Но такое наказание показалось чрезмерным даже самому герцогу, и он повел себя по-мужски (что случалось редко), заметив, что у англичан не принято так обращаться с дамами. В те веселые времена шотландские подхалимы отличались столь же навязчивой услужливостью, что и английские.

Уладив эти мелкие дела, герцог возвратился в Англию и вскоре занял вновь свое место в совете и должность лорда Адмиралтейства — и все это при попустительстве брата и с нескрываемым пренебрежением к закону. Страна бы ничего не потеряла, если бы он утонул, когда корабль, на котором он отправился в Шотландию за семьей, сел на песчаную мель и утянул на дно две сотни душ, находившихся на борту. Но герцог удрал на лодке вместе с несколькими друзьями, а моряки были так отважны и великодушны, что трижды поприветствовали его криками, увидев, как он уплывает, хотя всем им суждено было погибнуть.

Веселый Монарх, избавившись от своего парламента, поспешил проявить себя деспотом. У него хватило жестокости казнить Оливера Планкета, епископа Армы, на основании ложного обвинения в попытке установить там папскую власть с помощью французской армии, — то есть в том, что сам царствующий предатель пытался осуществить дома. Король, хоть и безуспешно, но пробовал разорить лорда Шефтсбери и хотел прибрать к рукам корпорации по всей стране: в случае удачи он бы получил суда присяжньх, какие были нужны ему вынесения предвзятых приговоров, и вернул в парламент, кого захочет. Только в такие веселые времена верховным судьей суда Королевской Скамьи мог стать спившийся разбойник по фамилии Джефрис: краснорожее, обрюзгшее, разжиревшее чудовище, хрипящее и рычащее, таило внутри столько злобы, что было непонятно, как она там умещается. Этот Джефрис был самым большим любимцем Веселого Монарха, и в знак своего восхищения тот подарил ему перстень со своего пальца, который люди назвали «Кровавым камнем» судьи Джефриса. Судью-то король и натравил на все корпорации, начиная с лондонской, велев запугать их, или, по изящному выражению самого Джефриса, «прижать к ногтю». И он так расстарался, что вскоре все они, за исключением Оксфордского университета, проявившего себя достойным и неприступным, стали самыми ничтожными и подхалимскими учреждениями в королевстве.

После роспуска парламента лорд Шефтсбери (он, правда, быстро скончался из-за королевской травли), лорд Уильям Рассел, герцог Монмут, лорд Говард, лорд Джерси, Алджернон Сидни, Джон Хэмден (внук великого Хэмдена) и еще несколько человек стали собираться вместе и обсуждать свои возмо: жные действия в случае успеха папистского заговора короля. Лорд Шефтсбери, будучи самым непримиримым в этой компании, посвятил в тайну еще двух непримиримых людей — Рамси, бывшего солдата республиканской армии, и Уэста, юриста. Эти двое были знакомы со старым кромвелевским служакой по фамилии Рамболд, который женился на вдове солодовника и стал владельцем дома под названием «Рай-Хаус», стоявшего на отшибе неподалеку от Ходдесдона, в Хартфордшире. Рамболд уверил их, что этот его дом просто создан для того, чтобы выстрелить из него в короля, который часто ездит мимо в Ньюмаркет и обратно. Идею одобрили, и взялись за дело. Но кто-то из своих донес, и всех четверых вместе с Шепердом, виноторговцем, лордом Расселом, Алджерноном Сидни, лордом Эссексом, лордом Говардом и Хэмденом арестовали.

Лорд Рассел легко мог совершить побег, но отверг такую возможность, будучи ни в чем не виновен, лорд Эссекс мог легко совершить побег, но и он отверг такую возможность, — его исчезновение могло навредить лорду Расселу. Но лорд Эссекс терзался, думая о том, что это он, вопреки желанию лорда Рассела, привел в их совет лорда Говарда, ставшего презренным предателем. Мысли эти так его замучили, что он убил себя до того, как в Олд-Бейли начался суд над лордом Расселом.

Лорд Рассел отлично знал, что у него нет никакой надежды, он всегда мужественно защищал протестантскую веру от двух изолгавшихся братцев: того, что сидел на троне, и того, что стоял поодаль. Жена лорда Рассела, превосходная благороднейшая женщина, во время суда помогала ему как секретарь, утешала его в тюрьме и ужинала с ним вечером накануне казни, и имя ее запомнится навеки благодаря ее любви, добродетели и преданности. Разумеется, лорда Рассела признали виновным и постановили отсечь ему голову на Линкольнз-Инн-Филдз, в нескольких ярдах от его собственного дома. Он повидал перед смертью детей, а жена оставалась с ним до десяти вечера, и когда они разлучились в последний раз на этой земле, он, поцеловав ее много раз на прощанье, вспоминал в тюрьме о ее доброте. Услыхав, что хлынул дождь, лорд Рассел тихо заметил: «Такой ливень испортит завтрашнее представление — скучно будет смотреть его в плохую погоду». В полночь он лег спать и проспал до четырех, когда слуга разбудил его, но он задремал снова и не проснулся, пока него готовили одежду. К эшафоту он отправился в собственном экипаже вместе с двумя священниками — Тилотсоном и Барнетом и всю дорогу негромко напевал псалмы. Был он так спокоен и сдержан, будто выехал на заурядную прогулку. Сказав, что ему странно видеть такую огромную толпу, лорд Рассел положил голову на плаху, словно на подушку у себя на кровати, и со второго удара она отлетела. Его благородная жена даже в этот миг хлопотала ради него: она напечатала и распространила его предсмертные слова, которые он записал и передал ей. И от слов этих у всех честных англичан в жилах закипала кровь.

В этот же день отличился Оксфордский университет: сделав вид, что поверил в справедливость приговора, вынесенного лорду Расселу, он назвал короля в одной бумаге «Дыханием жизни» и «Помазанником Божьим». Бумагу парламент впоследствии поручил сжечь городскому палачу, о чем я сожалею, поскольку предпочел бы, чтобы она висела под стеклом в рамке где-нибудь в общественном месте как напоминание о низости и в назидание человечеству.

Жена лорда Рассела во время суда помогала ему как секретарь

Следом начался суд над Алджерноном Сидни, и Джефрис восседал там, точно раздувшаяся, готовая лопнуть от злости темно-красная лягушка.

— Я молю Всевышнего, мистер Сидни, — сказал после объявления приговора верховный судья веселого королевства, — позаботиться о вашем душевном состоянии, потому что вижу, вы не готовы к уходу в мир иной.

— Милорд, — отвечал узник, решительно вытягивая вперед руку, — пощупайте мой пульс, и вы узнаете, взволнован ли я. Слава Богу, я никогда не чувствовал себя бодрее, чем сейчас.

Алджернона Сидни казнили на Тауэр-Хилле седьмого декабря 1683 года. Умер он геройски и, говоря его словами: «За благородное дело, которому был предан с юных лет, чудесным образом осененное частым присутствием Господа».

Герцог Йлок с досадой смотрел, как его племянник, герцог Монмут разъезжает по стране, словно сам король, участвует в народных забавах, крестинах, прикасается к детям, чтобы уберечь их от золотухи, и даже исцеляет страждущих, гладя их лица, хотя, боюсь, пользы он им приносил столько же, сколько любой из тех, кто носил на голове корону. Отец заставил герцога Монмута написать письмо с признанием, что он принимал участие в заговоре, стоившем лорду Расселу головы, и герцог, будучи человеком слабохарактерным, написал письмо, потом усовестился и забрал назад. За это его выслали в Нидерланды, но вскоре он вернулся и имел с отцом разговор, о котором не знал герцог Йоркский. Казалось, Веселый Монарх вновь благоволит к сыну, а не к герцогу Йоркскому, но тут смерть замаячила в веселых галереях Уайтхолла и привела в непередаваемое замешательство распутных господ и бесстыжих дам.

В понедельник, второго февраля 1685 года, веселого пенсионера и слугу короля Франции разбил паралич. К среде состояние его сделалось безнадежным, а в четверг ему об этом сообщили. Король не согласился принять причастие от епископа Батского, протестанта, и герцог Йоркский, велев всем удалиться от одра, шепотом спросил у брата, не прислать ли тому католического священника. Король ответил: «Ради Бога, брат, прошу тебя!» Герцог тайком провел по черной лестнице человека по фамилии Хадлстон, в парике и плаще. Это был священник, который спас когда-то королю жизнь после бритвы при Вустере, и герцог Йоркский сказал брату, что достойный господин в парике спас некогда его тело и явился теперь спасти душу.

Веселый Монарх прожил эту ночь и скончался назавтра около полудня, в пятницу, шестого. Напоследок он произнес две человечные фразы, и они стоят того, чтобы их запомнить. Королева послала к королю сказать, что плохое самочувствие мешает ей находиться при нем, и она просит у него прощения, и он ответил: «Несчастная женщина, она просит прощения у меня! Это я прошу у нее прощения от всей души. Так ей и передайте». И еще он сказал, вспомнив о Нелл Гвин: «Не дайте бедняжке Нелли голодать».

Умер он на пятьдесят пятом году жизни и на двадцать пятом своего правления.