История Англии от Чосера до королевы Виктории

Глава X Англия времен Дефо

Когда нам нужно составить представление о повседневной жизни Англии времен королевы Анны, мы обращаемся к написанному по данному поводу Даниэлем Дефо, который в одиночестве разъезжал по стране, внимательно наблюдая ее жизнь. Одной из его целей было объехать Британию и собрать некоторые сведения; в конце каждого дня путешествия в гостинице какого-нибудь небольшого городка он писал письма своему хозяину, Роберту Харли, который, как и сам Дефо, был предпринимателем и любителем точной информации, тайно полученной. В этих письмах он излагал взгляды местных жителей. В воскресенье он посещал диссидентскую часовню, где наблюдал своих единоверцев и узнавал об их делах. Будучи не только предпринимателем, но и нонконформистом (конечно, не того типа нонконформистом, совестливость которого вошла в поговорку), Дефо мог угодить каждому, кроме пуританина, предпочитавшего прочные доморощенные изделия показной роскоши.

Подобно Коббету, который сто лет спустя также разъезжал по Англии и писал о ней, Дефо был реалистом и человеком из народа, но в отличие от своего преемника он не был ослеплен гневом против существующих властей, так как век Анны был прелюдией к долгому периоду довольства, а Дефо, больше даже, чем Свифт, был типичным представителем своего времени. Дефо-предприниматель приветствовал наступление эры делового процветания столь же искренне, как Коббет – обездоленный йомен – оплакивал сельское прошлое. Дефо первый усовершенствовал искусство репортера; и даже его романы, такие, как «Робинзон Крузо» и «Молль Флендерс», являются воображаемым репортажем о повседневной жизни – на пустынном ли острове или в воровском притоне. Поэтому то, что сообщает этот человек об Англии времен царствования Анны, является для истории подлинным сокровищем, ибо Дефо был одним из первых людей, взглянувших на старый мир проницательными глазами современного человека. Его рассказ может быть проверен и дополнен большим количеством других свидетельств, но он занимает центральное место в наших мыслях и представлениях.

Эта картина Англии, нарисованная Дефо с таким богатством прозаических деталей, создает теперь представление о здоровой национальной жизни, в которой город и деревня, земледелие, промышленность и торговля были гармоничными частями единой экономической системы. Правда, многое из административного механизма управления – особенно «несчастные гнилые местечки», которые Дефо ненавидел, – являлось уже антикварным хламом, слишком свято сохраняемым. Но в течение многих лет ни один голос не высказался за реформу, потому что принцип свободы, уважавшийся тогда в Англии, допускал процветание частной предприимчивости и давал возможность новым росткам пробиваться сквозь старые заросли. Бюрократизм тех дней не мог подавить экономической инициативы, свойственной этому острову.

При таком устройстве Англия процветала и в основном благоденствовала даже во время войны, что отчасти объяснялось хорошими урожаями и дешевизной продовольствия в первую половину царствования Анны. Только в последние три года десятилетней борьбы с Францией (1702-1712) появились признаки нужды и недовольства, вызванные военными условиями. Впрочем, промышленность, земледелие и торговля – все продолжало развиваться; общество бессознательно двигалось к промышленному перевороту, который произошел в ближайшее столетие как следствие условий, описанных Дефо. Заморская торговля, речные перевозки – особенно каменного угля, – овцеводство и суконная торговля, национальная торговля сельскохозяйственной продукцией, которую вели оптовые торговцы, – на все это Дефо обращает особое внимание» ибо именно они давали многим землевладельцам возможность уплачивать земельный налог, который был главным источником средств для войн Мальборо. Они ворчали, но платили до тех пор, пока война не была выиграна, а тогда они выпроводили вигов и заключили мир.

Верно, что сельские сквайры, сидя за октябрьским элем, проклинали финансистов и торговцев как экономических паразитов, спекулянтов и диссидентов за их стремление вмешиваться в политическую жизнь, которая была, по мнению сквайров, сферой интересов только земельных собственников. Но в экономическом отношении деятельность этих проклинаемых лиц удвоила ренту многих сквайров, о чем, конечно, они были отчасти осведомлены. К тому же закон о веротерпимости, редко, правда, упоминаемый без жалобы на испорченность века, дал стране и богатство, и спокойствие.

В царствование Анны и Георга I крестьяне и ремесленники еще продолжали вести прежний образ жизни, но при особо благоприятных условиях. Предприимчивые торговцы и посредники находили новые рынки для продуктов труда крестьянина и ремесленника, и уже многое было сделано для того, чтобы уменьшить ту бедность, в которой они жили в Средние века, не нарушая, однако, сельской простоты их привычек. Деньги, приобретенные торговлей, все чаще вкладывались в землю преуспевающими лендлордами, которые приобретали или увеличивали свои состояния в качестве пайщиков торговых предприятий. Такая взаимосвязь города и деревни, не разрушавшая еще старого социального порядка, придавала Англии времен королевы Анны прочную гармонию и силу, несмотря на внешнюю резкость противоречий между сектами и партиями.

В то время как религия разъединяла, торговля объединяла нацию, и поэтому приобретала относительно большее значение. С Библией теперь соперничал гроссбух. Шестьдесят лет назад пуританин был Кромвелем с мечом в руке; тридцать лет назад – Беньяном, распевающим гимны в тюрьме, а теперь следовало признать пуританином торговца-журналиста Дефо. Квакер также перестал публично выступать с проповедями, направленными против церкви, истал бережливым дельцом, стремящимся к покою. По старой памяти пуритан и квакеров еще называли в просторечии «фанатиками». Однако такое яростное рвение этих сторонников «высокой церкви» постоянно умерялось патриотическими и экономическими соображениями, которые сильно влияли на умы умеренных тори, руководимых тем самым Харли, чьим тайным слугой был Дефо. Англия тогда была страной, которая при удаче и хорошем руководстве могла во время войны проявить достаточное единство, богатство и силу, чтобы поставить на колени могущественного французского короля Людовика XIV, повелителя дворян и бедных крестьян, который раз и навсегда избавился от своих нонконформистов, отменив Нантский эдикт.

Английское земледелие улучшилось, и пшеницы теперь выращивалось уже больше, чем во времена средневековья. Пшеничный хлеб составлял 38 процентов всего хлеба, потребляемого населением; затем шла рожь, а ячмень и овес занимали третье и четвертое места. Поэтому цены устанавливались в зависимости от цен на пшеницу и рожь.

Огромное количество ячменя, выращиваемого на острове, уходило на приготовление солода для эля и пива. Например, Кембриджшир, южнее Или, являлся «почти всецело зерновой областью», и, как отметил Дефо, пять шестых этого зерна составлял ячмень, который обычно продавался в Уэре, Ройстоне и других больших городах Хартфордшира, производящих солод.

За исключением некоторых графств запада, где преобладал сидр, эль в прежние времена повсюду был национальным напитком, употреблявшимся повседневно не только мужчинами, но и женщинами и детьми; соперничество крепкого спирта, с одной стороны, и чая и кофе – с другой, только еще начинало ощущаться. В то время даже леди еще употребляли эль. В 1705 году леди Карнарвон говорила, что мисс Кок «совершенно зачахла и ее голос стал слабым и глухим», потому что «она все это лето пила выдохшееся пиво». Дети пили совсем слабое пиво, и во многих случаях это было для них лучше, чем употребление грязной воды, которая часто представляла единственно возможную замену.

Из ячменя приготовляли повсюду наиболее распространенный напиток, но в некоторых районах он являлся также и основной пищей. Мелкие фермеры, жившие на холмах Уэльса,питались превосходным ячменным хлебом. Крестьяне северных графств употребляли в различных видах овес и рожь; а в Шотландии еще много лет спустя доктор Джонсон имел возможность утверждать, что там овес «поддерживал народ». В центральных районах Англии рожь и ячмень употреблялись наравне с пшеницей, и только на юго-востоке с его более сухим климатом преобладала пшеница.

Однако уже в годы правления Анны происходил оживленный обмен сельскохозяйственными продуктами между различными районами, особенно там, где существовало речное сообщение. Поэтому-то главным образом работа по углублению рек и сооружению шлюзов и стала характерной чертой этого периода. Темза на всем ее протяжении вниз о Оксфорда и ее притоки Уэй, Ли и Медуэй были местом оживленного и многолюдного движения: съестные припасы, напитки и лесные материалы шли вниз, в Лондон, уголь Тайнсайда и заморские продукты везли вверх по рекам, в глубь страны. Абингдон и Рединг являлись центрами крупных сельскохозяйственных районов, отправлявших свою продукцию в столицу водным путем. Прибрежные районы Суссекса и Гемпшира отправляли морским путем в Лондон свое зерно, так же как Чешир и другие западные графства сыр, прорываясь сквозь ряды французских каперов из Дюнкерка. Дороги большую часть года были непроходимы для повозок, но даже в самую скверную погоду из северных центральных графств можно было пригонять в Лондон овец и рогатый скот, гусей и индюшек. По пути они кормились на обширных пастбищах, находившихся по краям дороги. Еще перед унией 1707 года Шотландия ежегодно посылала в Англию 30 тысяч голов скота; странная речь уэльских погонщиков скота также была хорошо знакома на дорогах близ Лондона. Но ирландская торговля скотом стала жертвой зависти британских скотоводов и была уничтожена специальным актом, изданным при Карле II.

Англия и Уэльс уже образовали вместе наиболее значительное пространство в Европе, на котором происходила беспрепятственная внутренняя торговля, а в середине царствования Анны к ним была присоединена еще и Шотландия. «Большим счастьем для Англии, – писал Дефо, – является то, что мы не дошли до налога на соль или на зерно, как Италия и многие другие страны». Проницательный венецианский посол Мосениго в 1706 году, к концу своего пребывания на нашем острове, сообщал своему правительству, что отсутствие внутренних таможен являлось единственной причиной того, что «промышленность развилась в Англии сильнее, чем в какой-либо другой части мира». И в Лондоне, и в любом провинциальном городе можно было беспрепятственно торговать съестными продуктами, не уплачивая никаких пошлин при въезде в город. Поощряемые этой свободой хлеботорговцы и комиссионеры наводняли остров, скупая повсюду для спекуляции фермерские урожаи как прямо на корню, так и уже сжатые, но еще не обмолоченные; в поисках скота с целью откармливания его в английских загонах они проникали в совершенно невероятные места, даже в опасные горные долины Шотландии, И всюду ускоряли сельскохозяйственный прогресс, открывая новые рынки для продукции отдаленных поместий и деревушек.

Благодаря такой предприимчивости, различным усовершенствованиям и введению премии за экспорт Англия могла экспортировать хлеб в больших количествах. В середине царствования Анны среди лиц, занятых в угольной промышленности Глостершира, вспыхнуло возмущение против высоких цен на хлеб, вызванных тем, что бристольские купцы в больших количествах вывозили местные запасы за границу. Даже к северу от Трента простые сквайры считали экспорт хлеба важной статьей в своих собственных доходах и в доходах своих арендаторов.

Эта радужная картина сельскохозяйственного и торгового оживления не должна, однако, создавать ложного впечатления, что Англия уже была той страной усовершенствованных сельскохозяйственных методов и реконструированных путей сообщения, какой она стала в конце столетия. Оживленность речного сообщения была показателем дурного состояния дорог. Пахотные земли, потенциально лучшие в Англии – в центральных графствах и на севере Восточной Англии, – были еще по большей части неогороженными. В этих районах обширные и неогороженные деревенские поля еще обрабатывались средневековыми методами, которые вызвали бы одобрение составителей «Книги Страшного суда», по не могли не возмутить современный ум Артура Юнга.

На таких деревенских полях, где разбросанные полоски отдельных владельцев по необходимости должны были обрабатываться по плану, составленному для всей общины, всякая инициатива лендлорда или фермера, стремившегося к каким-либо улучшениям в методах земледелия, наталкивалась на ограничения. Никто не мог с выгодой выращивать на своей неогороженной полоске турнепс или кормовые травы, так как все «поле» сразу же после уборки урожая превращалось в пастбище для деревенского скота, который, конечно, съел бы и клевер, и турнепс, причинив этим убыток их владельцу. Неогороженное поле обрабатывалось по единому плану. Небольшие городки, вроде Годманчестера, например, еще требовали через своих бейлифов, чтобы все фермеры являлись, согласно старинному обычаю, в здание суда и там «давали обещание, что ни один из них не будет сеять ячмень на общинном поле раньше пятницы 21 марта» (1700 года), «да и в этот день можно засевать только крайние участки».

Большая инициатива, а следовательно, и больший прогресс были возможны, хотя отнюдь не неизбежны, на недавно огороженных фермах, число которых постоянно возрастало, и в районах более раннего огораживания – в Южной, Западной иСеверной Англии. Но те районы, где огораживания были наиболее распространены, являлись обычно менее плодородной частью острова, с худшим климатом. Правда, кентские поля хмеля и фруктовые садыЗападной Англии следует отнести к землям раннего огораживания, но к ним же следует отнести и распаханные пустоши среди подверженных бурям вересковых зарослей запада и севера. Большая часть лучших пахотных земель центральных графств оставалась еще не огороженной.

Овцы и рогатый скот были по большей части жалкими и тощими, так как паслись на скошенном поле, на вересковых пустошах и на общинных выгонах, а зимой к их корму не добавлялись ни корнеплоды, ни кормовые травы. Вес такого животного на смитфилдском рынке в 1710 году составлял менее половины веса обычной овцы или коровы в 1795 году. В начале столетия прокормить скот зимой было настолько трудно, что с исчезновением летних кормов весь скот, за исключением оставляемого для воспроизведения стада, резали и мясо засаливали, а оставшихся животных держали до весны на очень скудном рационе. Когда в 1703 году поднялась цена на соль, в палату общин была подана петиция с жалобой на то, что это причинило «горе более бедным людям, которые питались главным образом солониной».

Время турнепсовых полей лорда Тауншенда и жирных овец и рогатого скота Кока Норфолкского еще не наступило. Но Уилтширские и Котсуолдские нагорья, на которых откармливались овцы для западных суконщиков, были уже достойны внимания. «На приятных взору долинах», в шестимильном радиусе от Дорчестера, как сообщили Дефо, паслось более полумиллиона овец, и он отметил, что на солсберийской равнине и в дорсетских долинах земля стала более плодородной благодаря перемещению загонов для овец каждую ночь на новое место, что способствовало унавоживанию известковой почвы, годной прежде только под пастбища, и делало ее пригодной и для пашни.

Со времени Тюдоров, а особенно со времени Реставрации, с печатных станков сходило все больше книг об усовершенствованных методах земледелия. Дух научного исследования, проникавший из сфер Королевского общества в обыденную жизнь, был постоянным возбуждающим средством, хотя часто весьма болезненным для простого фермера. Поэтому люди, имеющие опыт, и модернизаторы так редко приходили к согласию. Известный своими усовершенствованиями Джетро Талл, который во времена царствования Анны ввел в своем собственном хозяйстве рядовую сеялку и конную борону, ошибался во многих других вопросах, как это обнаружилось из последующих опытов. Но люди уже были склонны применять новые методы, как только будет доказана их ценность, особенно там, где огораживание участка обеспечивало свободу для всяких нововведений.

С распространением идеи о необходимости улучшений в методах земледелия огораживание общинных полей и пустошей не только практиковалось столь же часто, как и в предшествующие столетия, но и проповедовалось современными теоретиками как долг перед государством. Во времена Тюдоров почти все полемисты были на стороне общин и общинников, против огораживания. Но к тому времени, когда на престол вступила Анна, сельскохозяйственные писатели уже стали называть общины «сборищем ленивых и вороватых людей», у которых овцы выглядели «жалкими, были покрыты клочковатой шерстью и заражены шелудивостью», а кормившийся вереском рогатый скот состоял из «голодных, низкорослых животных с вздувшимися животами, негодных ни для молочной фермы, ни для пахоты». Это была другая фаза вечного спора о социальной ценности прав на общинное поле, в котором Коббет сто лет спустя явился защитником побежденных общинников. По существу этого спора современные нам историки еще не пришли к соглашению. В период правления Анны большая часть огораживаний производилась не на основе парламентских постановлений, а на основе обычного права, по соглашению или каким-либо иным путем.

Убожество средневековой деревни уже давно уступило место благородной простоте и комфорту сельского среднего класса. В царствование Анны фермеры всюду расширяли свои дома или строили новые: каменные, кирпичные или полудеревянные, в зависимости от местных традиций и материалов. В архитектурном отношении процветание деревни было более заметно на постройках, возводимых в тех привилегированных районах, где суконная промышленность предъявляла большой спрос на местную шерсть, например на великолепных каменных фермах Котсуолда, датируемых от XV до XVIII века, или на жилищах камберлендских и уэстморлендских горцев, богатства которых возникли совсем недавно благодаря развитию местной суконной промышленности. Наряду с прекрасными старыми фермами, знакомыми сегодня всякому путешественнику по Озерной области, тогда там было много с тех пор уже разрушившихся хижин, в которых обитали большие и дружные семьи более бедных жителей долин. Дети находились рядом с матерью, занимавшейся прядением для суконщика, до тех пор, пока они не подрастали настолько, чтобы идти пасти овец на склонах холмов или складывать те огромные каменные стены по краям пропастей, которые являются чудом для нашего менее трудолюбивого века. Только в XVIII столетии прекрасная родина Вордсворта достигла на миг истинной гармонии между природой я человеком. В предшествующие века долины были «заглохшими, заросшими, болотистыми и бесформенными», а в наши дни человек слишком успешно видоизменяет лицо природы при помощи машин. Но в царствование Анны долины как раз начали приобретать то недолговечное совершенство прелести сельской природы, приведенной в порядок, но еще не покоренной, которое представляло контраст с великолепием окружающей горной местности.

Тем не менее посетители в Озерной области, «наиболее дикой, бесплодной и безобразной» во всей Англии, по отзывам Дефо и его современников, были крайне редки. Немногие чужестранцы, которых дела или любопытство заставляли проехаться верхом по крутым каменистым тропкам под Уиндермиром и над Харднотом, жаловались, что хлеб в Озерной долине «чрезвычайно черный, грубый и неприятный», а дома представляют собой «скверные маленькие хижины» из неоштукатуренного камня, более пригодные для скота, чем для людей. Но «кое-где уже были и оштукатуренные дома», а иногда встречались и овсяные лепешки, искусно выпеченные и восхитительные на вкус. И знаменитый деликатес Уиндермира – «рыба, называемая форелью, – заготовлялась впрок и отправлялась в Лондон». Из подобных впечатлений путешественников мы можем заключить, что значительные улучшения в благосостоянии этого счастливого сельского района (с его хорошо осушенной почвой в долинах, прочными фермерскими постройками и дубовой мебелью в них) еще не были завершены в царствование Анны, хотя благодаря суконной мануфактуре в Кендале они быстро развивались еще со времени Реставрации.

В соседнем графстве Нортамберленд, еще недавно столь воинственном и варварском, путешествующие вдоль побережья и в долине Южного Тайна находили «изобилие хорошего хлеба и пива», так же как кур и голубей и большие запасы кларета (последнее, несомненно, благодаря соседству с Шотландией, где джентри, несмотря на войну, импортировали кларет из Франции). В тот период, когда Анна вступила на престол, еще существовал «хранитель графства» Нортамберленд, который получал 500 фунтов жалованья для возмещения из этой суммы ущерба, наносимого кражей скота. Хотя дикие вересковые заросли, расположенные между Редсдейлом и Римским валом, еще пользовались дурной репутацией, хранитель графства извлекал выгоду из этой сделки и «сообщал путешественникам, что разбойничье ремесло теперь находится в столь большом пренебрежении, что небольшой суммой можно компенсировать все грабежи, ежегодно совершаемые в графстве». Мир с Шотландией, богатство угольных копей Тайнсайда и торговля Ньюкасла были факторами, поднимающими уровень жизни в Пограничных областях. Но более отдаленные сельские районы Нортамберленда, Камберленда и Дарема были еще очень бедными, хотя и были населены гуще, чем впоследствии. Во многих «местечках», которые сегодня состоят из единственной процветающей овечьей фермы, тогда было полдюжины коттеджей мелкофермерского типа, теснившихся вокруг пограничной башни, в которых обитали отважные пограничные жители, не приученные к комфорту и обрабатывающие заболоченные пространства для того, чтобы собрать скудный урожай овса.

При Стюартах, особенно со времени Реставрации, на месте замков, в которых были вынуждены жить пограничные джентри в прошедшие беспокойные времена, поднимались прекрасные сельские дома. Некоторые из таких стюартовских особняков существовали уже в годы правления Анны.

Но работа по сооружению дорог, огораживанию и осушению болотистых участков Нортамберленда, насаждение буковых лесов и обширных фруктовых садов, обнесенных кирпичными стенами, были главным образом делом последовавшей Ганноверской эпохи. Эти значительные перемены во внешнем виде и продуктивности района, так долго бывшего отсталым и варварским, завершились в течение XVIII столетия. Этому способствовали установление свободной торговли с Шотландией после унии 1707 года и деньги, полученные от эксплуатации тайнсайдского угля и вложенные в землю. Политические события, такие, как восстание 1715 года, способствовали экономическому стремлению семей промышленников и торговцев согнать с земли прежних якобитских и католических лордов, как это было, например, с Осбалдистонами в «Роб Рое» Вальтера Скотта. Новые владельцы приносили с собой богатства, нажитые в промышленности, и вкладывали их в купленные поместья, чтобы увеличить ренту со своих ферм, улучшить благосостояние своих арендаторов и комфорт в своих новых сельских жилищах.

В самых южных областях Англии, где цивилизация была более древней, увеличению жизненных удобств способствовал мир, не нарушаемый со времен гражданской войны. Та прекрасная гармония между природой и человеком, которая характерна для ландшафта XVIII века, повсюду находилась в процессе становления. В то же самое время, когда живые изгороди и фруктовые сады завоевывали пустыню, происходила и постройка новых или перестройка прежних коттеджей, фермерских жилищ и помещичьих особняков – или в старом, традиционном стиле, или в той благородной, но простой манере, которая известна нам как «стиль королевы Анны». Этот стиль, который теперь кажется нам подлинно английским, отчасти обязан своим происхождением голландскому влиянию. Внутренняя отделка соответствовала архитектуре; в 1710 году один из иностранных путешественников заметил, что «теперь в Англии гобелены больше не в моде, но все украшено дорогостоящей панелью». Предпочтение отдавали обширным панелям пятифутовой высоты и соответствующей ширины, а не низкой панельной обшивке времен первых Стюартов. Большие подъемные окна с широкими стеклами заменили готические и елизаветинские решетчатые. В моду вошли высокие, хорошо освещенные помещения.

Китайские изделия, завезенные в Европу купцами голландской и английской Ост-Индских компаний, стали страстью дам. Обычным украшением многих городских и деревенских особняков во времена королевы Анны стали белые и синие кувшины, стоящие в отделанных панелью нишах, и высокие дедовские часы, украшенные лакированными безделушками, привезенными с Востока. Из Вест-Индии начало прибывать красное дерево, а вместе с ним появилась и та более легкая и красивая мебель, которая у нас ассоциируется со вкусами XVIII века. Иностранные торговцы произведениями искусства были изумлены представившимися здесь возможностями и «совершенно обдирали англичан, продавая за большие суммы то, что они вывозили из Франции и Италии как безделицу». Иностранные художники говорили, что знать и джентри, над которыми царствовала королева Анна, хранили в своих сельских особняках столько же картин известных итальянских мастеров, сколько их было во всех дворцах и музеях самого Рима.

Бленхейм-хауз Ванбруха с его великолепным художественным замыслом и сомнительными деталями отнюдь не является характерным для архитектуры времен королевы Анны. В церквах, академических и общественных зданиях преобладал, как правило, более тонкий вкус, тогда как для обычных частных зданий этого времени была характерна «элегантная простота». Рен был еще жив и трудился над лондонскими церквами и Хэмптон-Кортом, а Гиббс изучал то искусство, которое скоро должно было создать сводчатое помещение библиотеки Радклифа в Оксфорде. Вместе они научили последующие поколения достигать «слияния классического изящества с народной мощью». Правила пропорции, сформулированные этими великими людьми, проникнув в учебники, употребляемые обычно местными архитекторами и строителями, подготовили для XVIII столетия долгий и счастливый период строительства простых английских зданий в деревушках и провинциальных городках. И только б XIX веке, когда люди попытались восстановить архитектуру древних Афин или средних веков, эта английская традиция была утрачена и ее сменила отвратительная анархия любительских фантазий и экзотических мод.

Степень богатства и культуры сельских джентльменов была весьма различной. На верхней ступени социальной лестницы стояли герцоги, которые во всякой другой стране титуловались бы принцами; по роскоши и великолепию их имения превосходили дворы союзных монархов, получавших денежную помощь от Англии. На нижней ступени лестницы находился сквайр, получавший две или три сотни фунтов годового дохода, обрабатывавший часть своей собственной земли, говоривший на грубейшем провинциальном наречии, но отличавшийся от йоменов, к которым он был близок по образу жизни, тем, что имел небольшой штат слуг для охоты, герб и пользовался всеобщим почтением как «джентльмен». Если он однажды в своей жизни приезжал по делам в Лондон, то выделялся в столичной толпе париком из конского волоса, жокейским поясом и старомодной верхней одеждой без рукавов. Его библиотека состояла по традиции из Библии, «Хроники» Бэкера, «Гудибраса» и книги «Мучеников» Джона Фокса, и, читал ли он эти произведения или нет, его взгляд на пуритан и папистов совпадал обычно с взглядами, выраженными в двух последних книгах.

Но и этот старомодный мелкий сквайр начал чувствовать гнет времени. Тяжелый поземельный налог (в четыре шиллинга с фунта дохода), который ему пришлось платить для того, чтобы виги могли вести войны, больно задел его и увеличил его приверженность к торизму. Жизнь даже в сельских местностях неуклонно дорожала по мере того, как становилась менее простой, более изысканной и подвергалась большему влиянию города. И если мелкому сквайру было все труднее сводить концы с концами, то тем легче становилось ему распродать все за хорошую цену, так как многие крупные землевладельцы подкарауливали возможность скупить владения своих соседей и увеличить свои собственные крупные имения.

Теперь, когда существует так много других форм помещения капитала, которые лишили землю той монопольной ценности, какую она имела первоначально как средство для наиболее простого употребления капитала, может показаться удивительным, что среди более богатых членов общины мог быть столь силен земельный голод. Простые купцы, которые при Тюдорах приобретали землю, ренту или десятину для своих детей, теперь помещали капиталы в государственные процентные бумаги. Но для лиц, обладавших политическим и социальным честолюбием, привлекательность землевладения была большей, чем когда-либо. Хабекук, внимательно исследовавший изменения в землевладении в Нортгемптоншире и Бедфордшире, происшедшие между 1680 и 1740 годами, пишет;

«Покупали землю те, кого особенно волновали соображения социального престижа и политической власти. Среди них было несколько крупных купцов, которые стремились к политике; но большинство новых землевладельцев или были связаны каким-нибудь путем с правительством, или являлись судьями, которые желали приобрести в обществе то значение, которое могло дать только наличие земельной собственности. Они покупали участки земли в различных частях страны, скупали владения у некоторых соседних джентри. Они не столько стремились вложить свои капиталы в землю, сколько получить побочные привилегии класса землевладельцев – возможность беспрепятственно контролировать жизнь соседней округи. Когда они осматривали поля, то хотели видеть только свою собственную землю – и ничего, кроме нее. Ненависть мелких сквайров и джентри ко всяким крупным лордам, старым или новым, которые вытесняли их с земли, является темой многих современных пьес».

Рисуя жизнь деревенского помещичьего дома этого периода, мы прежде всего представляем вельмож, наполняющих сельские дворцы картинами из Италии, мебелью из Франции, изданиями итальянских, французских или латинских авторов, которых они не только собирали, но и читали, – мы представляем тех людей, которых молодой Вольтер во время своего посещения Англии в 1726-1729 годах противопоставлял французской знати как покровителей литературы и науки. Среди них были лорды, занимающиеся философией, подобно третьему графу Шефтсбери, ученые государственные мужи, вроде Сомерса и Монтегю, величайший из всех собирателей древностей Роберт Харли, который, правда, будучи «главной опорой нации», был слишком занят, чтобы самому отыскивать книги и манускрипты, но зато повсюду имел для этой цели частных агентов. Лорды из клики вигов и их сторонники и враги в Вестминстере и Сент-Джеймсском дворце, будучи сельскими джентльменами по рождению или сделавшись таковыми, гордились своими сельскими жилищами, в которые всегда, по крайней мере на словах, стремились вернуться замученные заботами государственные деятели.

Лондонский сезон заканчивался в начале июня, когда светские люди разъезжались по своим поместьям или отправлялись в Бат. Более длительное пребывание в городе разорило бы многие семьи, которым приходилось делать большие усилия, чтобы привезти своих дочерей в Лондон на ярмарку невест, в то время как их соседи должны были довольствоваться столицей графства или рядом таких сельских визитов, которые женщины могли совершать летом в карете, а на Рождество, когда тропинки были покрыты грязью, – верхом, сидя на седле позади своих братьев.

Мэри Уортли Монтегю, блестящая ученая женщина, в письме осуждает сквайров одного из южных графств за «равнодушие ко всем другим удовольствиям», кроме бутылки и охоты. «Бедные женщины в такой семье редко могли воспользоваться каретой, а их мужья и повелители не нуждались в каретах, так как утро они проводили среди охотничьих собак, а ночи – с весьма похожими на последних по своей натуре грубыми собутыльниками за тем напитком, который могли достать». Однако в том же письме она не только осуждает, но и хвалит общество сквайров Нортгемптоншира. Не менее реальным, хотя и более редким, чем мужиковатый западный сквайр, был ученый сельский джентльмен.

Несмотря на это, когда перелистываешь сотни писем зажиточных джентри времен королевы Анны, остается впечатление, что эти люди не были ни сельскими учеными, ни деревенскими мужланами. Мы знакомимся с подлинными мыслями сквайров, которые озабочены состоянием своих счетных книг, замужеством дочерей, долгами и деятельностью своих сыновей. Они занимались и своими имениями, и делами графства. Они интересовались своими стадами и прудами несколько больше, чем своими книгами, живя, как мы можем полагать, здоровой и полезной жизнью, наполовину общественной, наполовину частной, с достаточным досугом, естественно и достойно. Многим из зажиточных помещиков, судя по их письмам и дневникам, их имения приносили ежегодно несколько тысяч фунтов дохода.

В одном отношении расходы, требуемые от сельского джентльмена, богатого или бедного, были очень малы. Тогда не считалось обязательным посылать сыновей в дорогостоящие патрицианские школы. В ближайшей местной школе дети сквайра сидели рядом с предназначенными для духовной карьеры сыновьями йоменов или лавочников. Иногда юных джентльменов учили дома приходские священники, а в более богатых семьях – частный капеллан. Когда приглашался специальный наставник, им часто являлся гугенотский беженец, так как страна была полна образованными людьми этого типа, радушно принимаемыми заботливыми родителями за их французский язык, а в семьях вигов – и из уважения к их страданиям и их принципам. Итон, Винчестер и Вестминстер, правда, пользовались покровительством значительной части аристократии, но далеко не всей. И даже в Вестминстере можно было встретить в конце царствования Анны «дома, в которых мальчики платили 20 фунтов в год за содержание и только 5 или 6 гиней за обучение». Школа в Харроу, основанная при Елизавете для удовлетворения местных и плебейских нужд, при Георге I стала выдвигаться в разряд фешенебельных.

Из этого следует, что если в наши дни джентльмен среднего достатка считает себя обязанным истратить шестую часть своего дохода на образование одного мальчика, то в те времена он мог довольствоваться затратой одной сотой части дохода. Сквайр Моулзуорт, например, имея доход около 2 тысяч фунтов, платил за каждого из своих сыновей по 20 фунтов в год – включая питание, обучение, одежду и все прочие издержки. Его тяжелые родительские обязанности начались только тогда,когда оба юноши оставили школу и младший пошел в армию. Тут уже «Дика нужно было снабдить сотней фунтов, без которых он не мог сделать шага. Он должен был купить и лошадей, и одежду, и экипаж». А так как «он не попал в список офицеров, убитых в недавней блестящей битве при Бленхейме или во время какого-нибудь отчаянного штурма Лилля», что было бы печальной экономией, то Дик продолжал в течение многих лет быть причиной все возрастающих расходов и гордости своего йоркширского дома.

Старший сын Джек избрал дипломатию, не менее дорогой способ служения государству. В 1710 году отец пишет: «Я действительно думаю, что двое наших сыновей истратили за последние семь или восемь лет 10 тысяч фунтов; они и дочери остались без средств. Хорошо еще, что они могут жить в хорошем отцовском доме». Пять лет спустя пристрастие Дика к его полку заставило его «истратить 600 фунтов сверх суммы, выдаваемой ему, – настолько он любит свою службу».

Более мелкие сквайры тратили на обучение сыновей соответственно меньшие суммы и предназначали их для более дешевых профессий, чем армия или дипломатическая служба. В таких условиях джентри могли позволить себе иметь большие семьи, и, хотя значительная часть детей умирала в юности, эти семьи обеспечивали Англии постоянный приток отважных молодых людей, которые способствовали ее успехам дома и за границей. В Англии младшие сыновья – в отличие от младших сыновей континентальной знати – охотно принимали участие в повседневной жизни человеческого рода и не стремились к сохранению своего положения джентри. То, что младший сын покидал дом, чтобы сделатьсебе карьеру в армии или за конторкой адвоката, в промышленности или в торговле, было одной из основных причин, благоприятствующих вигам и сближающих их интересы с интересами промышленников и торговцев, и это же противоречило стремлению крайних тори сохранить за поземельным дворянством положение исключительно господствующего класса. Этот класс оставался господствующим в течение еще одного столетия, но ему пришлось открыть широкий доступ в свою среду новым лицам и поощрять сотней различных способов тесный союз с другими, не землевладельческими классами в областях, весьма отдаленных от интересов помещичьего дома и деревенской церкви. Сельские джентльмены еще управляли Англией и в XVIII веке, но управляли уже в значительной мере в интересах торговли и империи.

Обычное образование, даваемое молодым людям из высшего и среднего классов, постоянно критиковали за его строго классический характер. Некоторые даже утверждали, что «девочка, воспитанная матерью дома, в двенадцать лет бывает умнее, чем мальчик в шестнадцать лет», который знает только латынь. Второй классический язык изучался в школах и колледжах настолько скверно, что превосходные латинисты не знали в достаточной степени греческого языка, чтобы понять, что Бентли называет их в «Письмах Фалариса» тупицами. Лишь в XIX веке обычный английский ученик был одинаково хорошо знаком и с Аристофаном, и с Горацием.

Однако изучение греческого языка в Англии, современной Бентли, было все же более глубоким, чем в остальной Европе. В современной ему Германии не только не изучался больше греческий язык, но даже были неизвестны имена и рахитичные эпизоды из мифологии иистории Эллады. В Англии же они были хорошо известны образованным людям, если не из греческих, то из латинских и английских авторов. При Георге I всякий светский человек знал Гомера, хотя бы по переводам Поупа. Мильтон почти достиг той высоты в иерархии английских поэтов, на которой находился Шекспир, и употребление им классических идей и мифологии послужило примером для поэтов более позднего периода, хотя немногие из них обладали столь же высокой эрудицией. В архитектуре и ее украшениях исчезла готика, и ее сменили идеи, внушенные, прямо или косвенно, храмами и статуями древнего мира.

Было бы, однако, ошибкой предполагать, что в то время не изучали ничего, кроме классического искусства; существовали весьма разнообразные типы школ, которые посещались джентльменами. Роберт Питт, отец могущественного сына, пишет в 1704 году своему едва ли менее знаменитому отцу, губернатору Мадраса:

«Оба моих брата находятся в академии г-на Мэр близ Сохо-сквер, считающейся лучшей в Англии. Они изучают латынь, французский, счет, фехтование, танцы и рисование. Следующим летом я думаю отправить их в Голландию для пополнения образования. Если мой тесть, генерал-лейтенант Стюарт, будет сопровождать герцога Мальборо, то я отдам их под его попечение, чтобы они могли увидеть кампанию».

Среди критиков наших методов образования были и мудрый Локк, и добродушный Стил, оба утверждавшие, что постоянная порка не является лучшим способом передачи знаний и поддержания дисциплины. Все соглашались, чтообразование высшего классануждается в реформе, но никакие реформы не проводились.Свифт, при всей его ненависти к шотландцам, согласился на этот раз с Бернетом, что шотландские помещики (лэрды) давали своим сыновьям более основательное образование, чем более богатые и обеспеченные англичане.

Все же XVIII столетие, несмотря на дефекты в системе образования, создало из тех, кто прошел эти школы, больше замечательных и самобытных англичан, чем в состоянии дать наш век, хотя образование и стоит теперь гораздо выше. И несмотря на жестокую порку со стороны «привилегированных тиранов в лице школьных учителей» и постоянное запугивание со стороны своих товарищей-забияк – этих непривилегированных тиранов, – школьники имели много счастливых моментов, так как у детей еще оставался досуг, который они проводили на сельских просторах. Строгость к тому же не была повсеместной; юный лорд, недавно прибывший в Итон, пишет домой: «Я считаю, что Итон – весьма нестрогая школа. Я уверен, что здесь никто не может быть недовольным, если только он не отъявленный повеса».

Образование женщин находилось в плачевном состоянии. Среди низших классов оно, может быть, было немногим хуже мужского, но дочери более зажиточных людей значительно уступали вобразовании своим братьям. «Женские академии» еще не появились, и хотя существовали пансионы для девочек, их было мало и они не отличались какими-либо достоинствами. Большинство девочек учились читать, писать, рисовать, шить и вести хозяйство у своих матерей. Мы не слышим уже о прекрасных эллинистках прежних времен, подобных леди Джейн Грей и королеве Елизавете. Но некоторые девушки могли читать итальянских поэтов, почему и пользовались особым «почтением у своих поклонников». Так, Свифт писал, что он встретил двух женщин, которые по своему интеллектуальному развитию могли быть поставлены в один ряд с мужчинами. Но именно он жаловался, «что из тысячи дочерей джентльменов не найдется и одной, которая могла бы читать на своем родном языке или судить о самой легкой книжке, написанной по-английски».

Недостатки женского образования были общепризнанным фактом, при обсуждении которого одни защищали существующее положение как необходимость для удержания женщин в должном повиновении, а другие, руководимые наиболее видными литературными деятелями, приписывали фривольность и склонность к азартным играм светских дам воспитанию, которое лишало их более серьезных интересов.

Тем не менее письма, которые приходили из сельских особняков, свидетельствуют о том, что жены и дочери были разумными советчиками мужчин. Такие корреспондентки не были просто безмозглыми игрушками или домашней прислугой. Значительная часть современной литературы писалась в такой же степени для женщин, как и для их отцов и братьев. Женщины принимали участие, часто слишком ревностное, в той вражде между вигами и тори, которая разделяла город и деревню. Что же касается сельских развлечений, то прототип Дианы Вернон из «Роб Роя» следует искать в Белинде из пьесы Фаркера, которая говорит своему другу: «Я могу скакать галопом все утро на звук охотничьего рога и провести весь вечер за скрипкой. Короче говоря, я могу ни в чем не отставать от отца, кроме выпивки и стрельбы влет».

Для девушек высшего и среднего классов мужей часто выбирали по принципу открытой торговой сделки. «Что касается Клоки, – пишет ее отец, сквайр Моулзуорт, – то мы недостаточно богаты, чтобы пристроить ее здесь», так что ее придется послать в Ирландию искать там мужа, который потребует меньшее приданое. Другой сквайр, по имени Гиз, который искал жену для себя, пишет: «Леди Диана послала некую очень почтенную особу осмотреть мои владения и была весьма удовлетворена полученными сведениями и, я думаю, искренно пожелала отдать за меня свою дочь». Но дочь имела другие виды, так что Гиз нашел утешение в ином месте:

«Когда я был на квартальной сессии мировых судей, один из них отвел меня в сторону и спросил, не хочу ли я жениться на женщине, обладающей состоянием в двадцать тысяч фунтов. Леди я видел, хотя и никогда не говорил с нею, и весьма охотно принял его предложение».

Некий корнет пишет с подобной же откровенностью:

«Не рассчитывая получить что-нибудь от этой военной кампании, я подумал о другом пути и решил попробовать свое счастье на любовном поприще, и поэтому около двух недель назад я был представлен (некоторыми друзьями) женщине с очень хорошим состоянием, но пока не могу сказать, удастся ли мне достичь чего-либо большего, чем благосклонная беседа».

С тех пор как почти все стали считать одиночество большим несчастьем, женщина не считала для себя обидным, что ее рукой распоряжались другие. С ней, несомненно, обычно советовались (в большей или меньшей степени, в зависимости от характера и обстоятельств) о том, что касалось ее судьбы. Свифт в обращении «к очень юной леди по поводу ее свадьбы» говорит «о человеке, который выбран вам в мужья вашим отцом и матерью», и почти тотчас же добавляет: «Ваш брак свидетельствует о благоразумии и хорошем вкусе и не имеет никакой примеси нелепой страсти» романтической любви. Подобное замечание можно было, вероятно, сделать по поводу большей части «устроенных» браков того времени. Но, с тех пор как «нелепая страсть» начала отстаивать свои права, довольно часты стали браки с побегами. И даже без таких отчаянных мер все большая часть браков являлась результатом взаимной склонности.

Развод в то время был почти неизвестен. Его можно было добиться только через церковный суд и то только тогда, когда решение этого суда сопровождалось специальным парламентским актом; за двенадцать лет правления Анны было разрешено всего шесть разводов.

И мужчины и женщины и фал и в азартные игры, прекрасные дамы и джентльмены – даже больше, чем деревенские сквайры. В Лондоне, Бате, Танбридж Уэлзе все интересы сосредоточивались вокруг игорного стола, тогда как в имениях большее значение имели конюшни и псарни. Расходы на азартные игры и спорт, так же как и благородная страсть к строительству, разведению садов и насаждению аллей, обременяли поместья ипотекой, являвшейся большим препятствием и для каких-либо усовершенствований в сельском хозяйстве, и для домашнего счастья. Карты и кости способствовали переходу огромных сумм из одних рук в другие.

Игра в кости

Пьянство было общепризнанным национальным пороком англичан всех классов, хотя, впрочем, женщины не были подвержены ему. Проповедь всеобщей воздержанности была совершенно невозможна в те дни, когда кофе и чай еще не были доступны каждому, а питьевая вода была грязной. Но трактаты о пользе умеренности при употреблении спиртных напитков широко распространялись религиозными общинами и отдельными заботливыми патриотами: в них описывались скрасочными подробностями различные истории об ужасных судьбах пьяниц, одни из которых были убиты при попытке ехать ночью в нетрезвом виде домой, а других хватил удар в то время, когда они богохульствовали, и все они попадали прямо в ад. Простой народ еще употреблял эль, но у него уже появился соперник, гораздо более опасный, – неочищенный спирт с его пагубной привлекательностью. Наивысшей точки употребление дешевого спирта достигло, правда, только при Георге II, но события уже развивались в этом направлении и при Анне.

Высшие классы в это время пили и вино, и эль. Трудно сказать, кто был большим пьяницей – светский джентльмен или сельский дворянин. Но возможно, что различные упражнения на открытом воздухе – охота на лисиц, спорт, земледельческие занятия – способствовали тому, что сквайр мог еженощно поглощать значительное количество октябрьского эля без особого вреда для себя, тогда как игроки и политиканы с Сент-Джеймс-сквера не могли избежать дурных последствий бесконечных вигских тостов, запиваемых портвейном, и торийских, запиваемых французским кларетом и шампанским. Судьи зачастую появлялись в суде разгоряченные вином, в связи с чем военный суд, согласно мудрой предусмотрительности закона о мятеже, имел право заседать только перед обедом.

Табак употреблялся еще в длинных глиняных трубках. В некоторых сельских домах была отведена «курительная». Только «щеголь» Нэш запретил курение в общественных местах в Бате, так как «это и невежливо,и неприятно дамам». Среди простого народа юго-западных графств все – мужчины, женщины и даже дети – курили по вечерам трубки. Когда в 1707 году через парламент проходил билль об охране англиканской церкви, доктор Белл, сторонник течения «высокой церкви», епископ собора Св. Давида, подозревая в симпатиях к вигам некоторых епископов, караулил их, «сидя в кулуарах палаты лордов и все время куря трубку». Свифт рассказывает, как его собратья-священники разбирали по косточкам его характер, сидя с трубкой в зубах в их излюбленном уголке в кофейне Трэби:

Дымят, в сомненье головой качают

И на безбожие поэтов намекают.

Обычай нюхать табак сильно распространился в Англии в первые годы правления Анны, когда на лондонском рынке появилось огромное количество табака после захвата в сражении при бухте Виго испанских кораблей, груженных нюхательным табаком.

Пьянство, азартные игры и жестокая политическая вражда в высшем обществе приводили к частым дуэлям, многие из которых плохо кончались. Оставшийся в живых, если он мог доказать, что игра велась честно, обвинялся обычно в непредумышленном убийстве и подвергался короткому аресту, а в лучшем случае, если ему удавалось «добиться защиты у своего духовенства», отделывался символическим наказанием: к нему «притрагивались холодным оружием» и отпускали на свободу. Носить шпаги и убивать друг друга по правилам было привилегией всех джентльменов, начиная с герцога. Нередко по вечерам мужчины, изрядно напившись, затевали ссору из-за пустяков, а поссорившись, тут же в комнате хватались за шпаги и, если убийство не совершалось на месте, отправлялись в сад, расположенный позади дома, и сражались этой же ночью, с еще не остывшей кровью и нетвердой рукой. Если компания не имела при себе шпаг, то ссора могла быть отложена до утра и забыта или же улаживалась утром, когда поспорившие приходили в трезвое состояние. Шпаги, ношение которых было весьма обычным явлением в Лондоне, где они составляли, подобно длинным парикам, часть парадной одежды, не были, к счастью, распространены в провинции среди неизысканных, но добродушных сельских сквайров, которые больше бранились, чем на самом деле сердились. В Бате «щеголь» Нэш просто употребил свою деспотическую власть, чтобы заставить светскую публику откладывать в сторону свои шпаги, когда они входят в его владения. Этим он оказал большую услугу обществу, так же как и тем, что научил неотесанных сельских сквайров сбрасывать свои высокие сапоги и облагораживать свой язык во время вечерних собраний и танцев. За время своего длительного господства в качестве церемониймейстера, продолжавшегося почти все царствование Анны и царствование двух первых Георгов, Нэш сделал, может быть, больше, чем кто-либо другой в XVIII веке, для улучшения грубых манер человеческого рода. Но он поощрял азартные игры и брал при этом проценты с выигрышей.

Драка в трактире

Лондон и столицы графств были самой обычной ареной для дуэлей. Открытая местность позади Монтегю-хауз, где теперь находится Британский музей, выбиралась дуэлистами даже чаще, чем Лестерфилдс, так как она была в то время окраиной нового Лондона. Для города были довольно обычным явлением такие, например, события:

«Как сообщают, Нэд Гудйир убил щеголя Фелдинга и убежал. Ссора началась в театре Друри-лейн. В ту же ночь некий капитан оказал подобную дружескую услугу молодому Фулвуду, так что теперь здесь будет двумя уорикширскими франтами меньше. Капитан – в Ньюгейте».

Со времен Реставрации иностранцы восхищались английскими лужайками для игры в шары, «которые были настолько ровными, что шар шел по ним так же легко, как по большому бильярдному столу. И так как эта игра являлась обычным развлечением провинциальных джентльменов, то они имели специальные катки для выравнивания лужаек». Как раз при Анне примитивный род крикета начинает занимать свое место среди других спортивных развлечений наряду с более старинным футболом. Новая игра особенно привилась в Кентском графстве, а «среди кентцев претендовали на первенство жители Дартфорда».

Во время петушиного боя все выкрикивали свои ставки около маленького амфитеатра. Если бы иностранец попал случайно на такой петушиный бой, то, как мы полагаем, «он, конечно, решил бы, что все собравшиеся – сумасшедшие, судя по их непрерывным выкрикам – «шесть к четырем», «пять к одному», -повторяемым с большой серьезностью. Каждый зритель принимал такое участие в своем излюбленном петухе, как если бы дело шло о партийной борьбе». Скачки представляли собой подобное же зрелище, но на более широкой арене: зрители, большинство которых прибыло сюда верхом, скакали вдоль ипподрома, крича от возбуждения. Встречи по-прежнему еще проходили по районам или графствам. Единственное национальное состязание бывало в Ньюмаркете. Там действительно «огромная толпа всадников, собравшихся на равнине для состязания, включает всех без разбора – от герцога до крестьянина. Никто не носит шпаг, но все одеты соответственно моде и условиям конного спорта. Каждый, как говорится, стремится превзойти другого». Королева Анна из секретных сумм давала призы за состязание в Ньюмаркете и Дэчете близ Виндзора. Годолфином и другими знатными покровителями спорта были ввезены в Англию арабские и берберийские кони, что привело в будущем к значительным изменениям в качествах и внешности лошадей в Англии.

Когда мы пытаемся представить, как развлекалось большинство наших предков, мы не должны забывать, что, как правило, они жили в сельских местностях, на большом расстоянии друг от друга. Для большинства людей все сношения ограничивались пределами одной деревни. Деревенские состязания в крикет, суматоха футбола или бега на лужайке были весьма отличны от «организованной атлетики» современной арены. Но в основном люди совершали «упражнения» в ходе своей работы – когда обрабатывали землю, шли или ехали куда-нибудь по своим повседневным делам. Для высшего и среднего класса верховая езда была обычнейшим занятием.

Наиболее обычными и доступными спортивными развлечениями являлись рыболовство и ловля всевозможных птиц, особенно (хотя и не исключительно) дичи. Англия тогда изобиловала дичью и множеством птиц, которые теперь стали редкими или совсем вымерли, начиная от дрофы дюн и орлов Уэстморленда и Уэльса до множества более мелких пород, которые еще уцелели и описаны Бьюиком. Большая часть земель строго охранялась их владельцами, но обширные пространства были открыты всякому, кто мог раздобыть сеть или ружье или умел хорошо ставить силки. В царствование Анны, да и в течение всего столетия, болота и пустыри около Кембриджа являлись обычным местом совершенно беспрепятственной охоты студентов, откуда они возвращались с фазанами, куропатками, утками, бекасами, голубями и цаплями. Во всех частях прекрасного острова заброшенные пустоши, рощи и болота, предназначенные в ближайшем будущем к осушению, запашке или застройке, оставались пока убежищем для множества дичи всякого рода. Англичанину достаточно было отойти на несколько ярдов от своего дома, чтобы вступить в общение с прекраснейшей природой, а его любовь к охоте заставляла его бродить повсюду.

Лишь незначительная часть деревенских жителей имела представление о городской жизни. Большая часть народа оставалась всю свою жизнь под влиянием Пана и его чар. Духовную пищу английских детей составляли истории, рассказываемые у камина, о «домах, посещаемых призраками, о феях, духах и колдуньях», которым верили, быть может, только наполовину, но которые вызывали приятную дрожь. Теперь, когда изобличенная колдунья не подвергалась опасности быть тотчас повешенной или утопленной, распространение таких легендарных историй не могло причинить особого вреда. Для простого народа, не затронутого скептицизмом города, феи еще продолжали танцевать в лесах, хотя, когда путник проходил около кустов, они всегда исчезали. Книг в деревне было мало. Простой фермер и коттер не видели другой печатной продукции, кроме Библии, молитвенника и баллад.

А поэтому даже в конце «века разума», в период существования искусной поэзии у господствующих классов, в английском народе не умерла вера в чудеса. Вордсворт приписывает высокое развитие своего воображения отчасти историям о феях и балладам сельского севера, которые он слышал в детстве вопреки рационализму школы XIX столетия. Никакие городские газеты или журналы еще не штамповали одинаковых представлений в сознании нации. Каждое графство, каждая деревушка были изолированы от мира и имели свои собственные традиции, свои интересы и свой характер. За исключением таких чрезвычайных событий, как, например, битва при Бленхейме, деревенский народ мало интересовался чем-нибудь, кроме своих собственных дел. О тех делах, которые они знали и понимали, они делали свои острые и простые замечания, прибегая к выразительному диалекту своей местности. Человеческие драмы, происходившие ежедневно в их деревне – случаи браконьерства, приключения контрабандистов, вражда и любовь, привидения и самоубийства, ссоры мельника с трактирщиком или священника со сквайром, – все это давало достаточный материал для всяких сплетен и сенсаций.

Скверное состояние дорог вызывалось отсутствием соответствующего административного механизма, который бы следил за их восстановлением и починкой. Каждый приход, через который проходила дорога, должен был поддерживать ее в хорошем состоянии, используя для этого бесплатный труд фермеров в течение шести дней в году, без всякого контроля извне; один человек из местного населения выбирался в качестве смотрителя. Перекладывание бремени по починке дорог не на тех, кто этими дорогами пользуется, а на приходы, через которые дорога случайно проходит, было столь же несправедливым, сколь нелепыми были надежды на то, что фермеры, совсем не заинтересованные в этом, будут безвозмездно трудиться в качестве искусных строителей дорог. В результате всего этого лишь очень немногие прочные дороги были построены заново или поддерживались в хорошем состоянии с тех пор, как римляне оставили остров. В Средние века, когда торговля была невелика, это не имело большого значения. При последних Стюартах, когда торговля стала обширной и продолжала быстро расти, значение дорог возросло. Отсутствие их начало восприниматься как национальный позор. Поэтому в нескольких худших районах законами парламента была введена новая система дорожных застав для того, чтобы оплату расходов на починку дорог возложить на тех, кто ими пользуется. Когда Анна вступила на престол, охрана дорожных застав находилась в ведении местных мировых судей, но к концу ее царствования рядом статутов были учреждены специальные корпорации хранителей застав. Однако до начала царствования Ганноверского дома этим путем не было достигнуто ничего похожего на генеральную реформу. Дефо таким образом описывает главную дорогу в Ланкашире:

«Сейчас мы находимся в такой местности, где дороги вымощены мелким булыжником, так что по краям мостовой, ширина которой достигает обычно около полутора ярдов, можно идти или ехать верхом. Но средняя часть дороги, где должны ездить повозки, очень скверная». Зимой и в плохую погоду проехать по дороге на колесах и не пытались, а всадники отправлялись в путь ранним утром, чтобы попасть впереди вереницы вьючных лошадей, которых было трудно миновать на узком шоссе.

В этих условиях морское и речное сообщение, хотя и более медленное, имело большое преимущество перед сухопутным, особенно для перевозки тяжелых товаров. Рыбу можно было доставить из Лайм-Регис в Лондон на лошадях, часто сменяемых на станциях, но уголь везли сюда морем. Уголь, привозимый морем, облагался налогом, который шел на перестройку собора Св. Павла и на войну с Францией. Уголь был дешевле в тех городах Йоркшира, Ланкашира и западной части центральных графств, куда его можно было доставить с места добычи по таким рекам, как Колдер и Северн, так как уголь, транспортируемый по рекам, в отличие от доставляемого морем, не облагался налогом, не подвергался нападениям со стороны каперов Дюнкерка, его не обременяли и ограничения неудобной системы конвоирования, осуществляемого военно-морским флотом между Тайном и Темзой.

Владение рудниками и получение прибыли от их разработки не считалось унизительным для наиболее крупной земельной знати, так как в Англии, в отличие от большинства других стран Европы, все полезные ископаемые, кроме золота и серебра, считались собственностью владельца земли. В числе шахтовладельцев-аристократов того времени был, например, лорд Дортмут, которому принадлежали многие шахты Стаффордшира, расположенные около его имения в Сендвелле. Его соперником был некий Уилкинс, сельский джентльмен, про которого говорили, что он «захватил в свои руки угольные разработки Лестершира».

Для поддержки свода шахты тогда обычно оставляли угольный столб, вместо того чтобы употреблять деревянные подпорки. Были заложены шахты глубиной до 400 футов и даже больше, а в Ланкашире инженеры изобрели в 1712 году специальную машину для откачки воды из шахты, которая была описана как «первая настоящая паровая машина». В Тайнсайде для спуска тележек с углем к реке, где они грузились на специальные плоскодонные суда, предназначенные для перевозки угля, применялись деревянные рельсы. В окрестностях одного только Ньюкасла для перевозки угля использовали двадцать тысяч лошадей. С тех пор как шахты стали делаться более глубокими, чем в Средние века, участились взрывы, вызываемые рудничным газом, как это было в 1705 году в Гейтсхеде и в 1708 году в Честер-ле-Стрит, когда погибли сотни углекопов и был причинен «большой ущерб многим домам и людям на несколько миль вокруг. Один человек был выброшен из шахты, которая имела в глубину 300 футов, и найден на значительном расстоянии от места взрыва». Два года спустя, во время другого взрыва в Беншеме в том же северном Дареме, погибло еще восемьдесят человек. Но было еще довольно значительным и число поверхностных разработок угля; на западе было много мелких угольных разработок, каждая из которых производилась двумя-тремя углекопами, а иногда даже и одним человеком.

Наличие всякого рода горняков и рабочих каменоломен является важным исключением из общего положения, по которому в старой Англии существовала лишь домашняя промышленность. Были и другие исключения, которые, правда, труднее уточнить. Многие мастерские имели столь обширные помещения и держали так много учеников и наемных рабочих, что их уже можно считать стоящими на полпути между домашним и фабричным способом производства. Основой промышленности все еще было ученичество – единственный легальный путь к ремеслу для мальчиков и девочек. Жестокие хозяева и хозяйки часто злоупотребляли системой ученичества и с бедными учениками обращались так же плохо, как обращались с детьми в худшие времена наступившей за этим фабричной системы. Не было ни инспекторов, ни какого-либо контроля, препятствующего плохому обращению. Но, с другой стороны, ученик был членом «семьи» хозяина, а обычно человек не любит видеть у себя за столом и в доме несчастные лица. Кроме того,система ученичества была очень полезной, так как она приучала к дисциплине и давала полезные знания как раз в период того «послешкольного» возраста, который в наши дни находится в пренебрежении. Ученичество вполне компенсировало недостаточность школьного образования. Ученичество было старой английской школой ремесла и характера.

Маленьких детей, которых по возрасту еще нельзя было отдать в ученики, нередко заставляли работать дома с такого же раннего возраста, как и фабричных детей в более поздние времена. Особенно часто их использовали для прядения шерсти. Дефо с одобрением отмечал, что в Колчестере и Тонтоне ком текстильном районе «ни в городе, ни в окрестных деревнях нет ни одного ребенка старше четырех лет, который, если только его родители позаботились о том, чтобы обучить его, не был бы в состоянии зарабатывать свой хлеб». В долинах Уэст-Райдинга, где также было развито суконное производство, он также встречал детей, «едва достигших четырех лет, которые могли содержать себя своим трудом». Бедные крошки! Но по крайней мере, когда родители разрешали им играть, они могли играть в поле, а не в грязных трущобах.

Прядильным ремеслом занимались главным образом женщины и дети в деревенских коттеджах, а ткацким – по преимуществу мужчины, в селах и в городах. Оба процесса, хотя и происходили в домашних условиях, требовали капиталистической организации и наблюдения или со стороны предпринимателей, или со стороны посредников, которые скупали товары, произведенные коттерами. Организация суконного производства имела различные формы в разных районах Англии.

Суконное производство являлось наиболее распространенной отраслью промышленности того времени. Две пятых английского экспорта составляло сукно, произведенное в Англии. Многие мероприятия в нашей внутренней, экономической и иностранной политике были направлены к достижению великой национальной цели – увеличению производства сукна и расширению его продажи как в самой Англии, так и за границей. В этом заключалось для нас действительное преимущество перед нашими соперниками голландцами при ведении мировой торговли, так как мы имели свою промышленность, продукцией которой и нагружали отплывающие корабли, а голландцы мало что могли экспортировать, за исключением сельдей, и действовали главным образом как перевозчики чужих товаров.

Стремление сохранить открытыми для английского сукна крупные мировые рынки было главным побудительным мотивом для поднятия в 1702 году оружия против франко-испанской державы, которая в тот момент, по приказу Людовика XIV, намеревалась закрыть для наших товаров Испанию, Нидерланды, Южную Америку и Средиземное море. Захват и сохранение за собой Гибралтара в 1704 году удовлетворяли не только военное и морское честолюбие Англии: свободный вход в Средиземное море и торговля с Турцией были чрезвычайно важны и для суконнойпромышленности .Мы не только продавали там большое количество сукна, но наши купцы вывозили из Испании и Южной Америки масло, употребляемое в суконном производстве. Испанская мериносовая шерсть обрабатывалась в Англии, ивыработанное из нее сукно продавалось затем в самой Испании, национальная промышленность которой находилась на последней стадии упадка. За последние годы, когда овец стали откармливать «клевером и другими кормовыми травами», количество английской шерсти значительно увеличилось и качество ее улучшилось. Наши американские колонии являлись очень ценным рынком для нашего сукна. С начала XVIII столетия спрос на наше сукно стал возрастать и в России.

Только на Востоке было невозможно продавать тяжелое английское сукно, и это обстоятельство было наиболее опасным аргументом, с которым могла столкнуться Ост-Индская компания, защищая свое дело перед парламентом. Правда, ввозом кофе и чая компания искупала свои большие экономические преступления – то, что она не продавала английское сукно и осмеливалась вывозить золото, чтобы покупать вещи, заменяющие сукно. Напрасно купцы соперничающей компании, которая вела торговлю на турецких рынках, жаловались, что «если шелк будет привозиться из Индии, где его покупают хотя и дешево, но за золото, то тем самым будет разрушена наша торговля с Турцией, где мы покупаем шелк в обмен на сукно». Требование моды и роскоши перевешивали все доводы суконщиков, купцов турецкой компании и ортодоксальных экономистов. «Наши великолепные франты предпочитают одеваться в индийские ткани, а не в ткани, выработанные в Спитлфилдсе», говорили им. Кроме того, все дамы пили чай. Поэтому индийской торговле было разрешено процветать, но, несмотря на это, суконная торговля также процветала.

Благодаря кораблям Ост-Индской компании не только чай, но и кофе стал обычным напитком, по крайней мере среди более богатых классов. Со времен Карла и до первых Георгов лондонская кофейня была центром общественной жизни. Она способствовала ослаблению укоренившейся тогда привычки к спиртным напиткам, так как употребление алкоголя в ее помещении не допускалось. В далеко не полном списке кофеен, существовавших во времена Анны, насчитывалось около пятисот названий. Каждый почтенный лондонец имел свою излюбленную кофейню, где друзья или клиенты всегда могли найти его в определенный час.

В «Богатом лавочнике» Нэда Уорда (1706 год) день героя распределялся таким образом: в 5 часов он вставал, был в конторе до 8; затем завтракал поджаренным хлебом и чеширским сыром; проводил два часа в лавке, а затем шел в соседнюю кофейню за новостями; после этого возвращался и был дома (он жил над своей лавкой) до обеда, который состоял из «здоровенного куска филе»; в час отправлялся на торговую биржу; в 3 – в кофейню Ллойда по делам; снова возвращался на часок в лавку и затем шел в другую кофейню (уже не к Ллойду) для отдыха, который проводил с приятелями за бутылкой белого испанского вина; оттуда возвращался домой, съедал «легкий ужин» и ложился спать, «прежде чем колокол пробьет девять часов».

Высший свет собирался в кондитерской Уайта, на Сент-Джеймс-стрит, где, как горько жаловался Харли Свифту, молодых дворян обдирали и развращали светские игроки и распутники. Тори посещали кондитерскую «Кокосовое дерево», виги – кофейню на Сент-Джеймс-стрит. Кофейня Уилла, близ Ковент-гарде на, была излюбленным приютом поэтов, критиков и их патронов; кофейня Треби обслуживала духовенство, а «Греческая» – людей науки. Не было недостатка в кофейнях специально для диссидентов, для квакеров, для папистов и для якобитов. «Всеобщая свобода слова английской нации», звучащая среди облаков табачного дыма и направлявшаяся с одинаковым ожесточением как против правительства и церкви, так и против их врагов, долго была предметом удивления для иностранцев; она составляла квинтэссенцию жизни кофеен.

Кофейня тогда занимала место, предназначенное теперь клубу, но ее обычаи были проще и непринужденнее и туда легче допускались посторонние. В те дни, когда люди подчеркивали свое высокое общественное положение, кофейня способствовала сглаживанию социальных различий. В кофейне можно было увидеть обладателей синих лент и звезд, сидящих запросто рядом с простыми дворянами, как будто они оставили дома свою знатность и степени различия. Но и это было не все. В те времена, когда еще не было ни телеграмм, ни настоящей журналистики, всякие новости легче всего было узнать в кофейне. Кофейня «Виндзор» на Чаринг-кросс рекламировалась «как место, где имеется лучший шоколад по 12 пенсов за кварту и свежий номер «Гарлем курант», привезенный с последней почтой». В кофейне, особенно у Ллойда, искали не только общих, военных или политических новостей, но и новостей о торговых делах. Эдуард Ллойд, имя которого теперь постоянно на устах у людей, когда они говорят о тогдашнем торговом флоте, при своей жизни в царствование королевы Анны был всего-навсего содержателем кофейни на Ломбард-стрит. В его дом купцы приходили и за последними новостями, и для личной беседы, и за советом, необходимым для всяких сделок. В газетах тогда не печатался материал о торговле или торговых перевозках. Печатное слово наших дней заменялось тогда устным, и купцы получали эти устные сообщения у Ллойда. В конце царствования Анны Ллойд установил помост для аукционов и для чтения вслух торговых новостей.

Вражда «высокоцерковников» с приверженцами «низкой церкви» и диссидентами являлась главной темой политического и церковного гнева и красноречия. Однако, с другой стороны, время правления Вильгельма и Анны было периодом исключительной религиозной активности и возрождения, которое оставило несомненный отпечаток на жизни страны. Век, которому мы обязаны созданием благотворительных школ и Общества для распространения христианских знаний, был наполнен не только спорами «высокоцерковников». В этой полезной деятельности сторонники обеих партий иногда объединялись друг с другом и с диссидентами.

Религиозное возрождение началось в короткое и бурное царствование Якова II. Торийский памфлетист Девенант, живший в начале царствования Анны, вспоминая о том, как эти времена действовали на людские души, пишет:

«Меры, предпринимаемые королем Яковом II для изменения религии страны, возбуждали новое рвение в умах людей; они крепче держались за то, что они боялись потерять. Придворные готовы были скорее отказаться от своих должностей, чем причинить какой-нибудь ущерб англиканской церкви. Распущенность, имевшая место во флоте и армии, не поколебала наших моряков и солдат в их принципах. Они все держались стойко. Духовенство проявило готовность умереть вместе со своей паствой и обращалось со спорными местами богословия с грубоватой отвагой и замечательной ученостью. Церкви были везде переполнены, а перспектива гонения, хотя бы и весьма отдаленная, порождала благочестие». Симптомы этого морального и религиозного возрождения не исчезли полностью вместе с прекращением породившего их кризиса. Прежде всего был дан сильный толчок деятельности религиозных обществ, уже существующих внутри англиканской церкви. Эти «общества» представляли собой группы «серьезных молодых людей», которые собирались вместе, обычно под влиянием какого-нибудь деятельного священника, чтобы укрепить друг друга как в духовной, так и в практической жизни. Первоначальная идея Джона Уэсли много лет спустя состояла только в том, чтобы создать в церкви «общества», подобные тем, которые его отец как ревностный священник поддерживал и защищал во времена Вильгельма и Анны. Первоначальной целью таких групп было способствовать распространению христианского образа жизни среди отдельных лиц и семей, поощрять посещение церкви, семейные молитвы и изучение Библии. Но вскоре эта деятельность переросла в деятельность общественного характера. Отчасти она осуществлялась при соперничество с диссидентами, отчасти в сотрудничестве с ними.

Диссиденты, которые не допускались в университеты по закону, а вомногие школы – по закону или по обычаю, основали по всей стране большое число своих собственных прекрасных школ и академий, охватывающих все ступени образования, от низшего до высшего. Они вызывали большую зависть, и в конце царствования Анны «высокоцерковники», для того чтобы уничтожить эти школы, наконец добились проведения так называемого закона о схизме [закона о преследовании нонконформистов], отмененного приГеорге I. Англиканская церковь, правда, отвечала на вызов нонконформистских школ и более благородным образом. При Анне по всей Англии были основаны сотни «благотворительных» начальных школ для обучения детей бедноты чтению, письму, нравственному поведению и принципам англиканской церкви. Такие школы были очень нужны, так как государство ничего не предпринимало для просвещения бедноты, а обычный приход не имел какой-либо субсидируемой государством школы, хотя во многих деревнях местные «дамы» и другие неофициальные лица за небольшое вознаграждение учили сельскую детвору письму. Содержавшиеся государством классические школыдавали образование людям среднего класса.

Состоятельные люди, возглавлявшие движение за создание благотворительных школ, ввели принцип демократической кооперации в области субсидирования образования. Эти школы зависели не только от поддержки немногих богатых основателей. Политика инициаторов этого движения состояла в том, чтобы вызвать заинтересованность прихода в создании школы. Мелкие лавочники и ремесленники благодаря участию в подписке постепенно почувствовали личную заинтересованность в успехе той школы, содержать которую они ежегодно помогали, и стали принимать личное участие в контроле над такой школой. Принцип «акционерных предприятий» применялся в ту эпоху в различных областях жизни, между прочим, и в деле филантропии и образования. В конце царствования Анны свыше 5 тысячмальчиков и девочек посещало новые благотворительные школы в Лондоне иоколо 20 тысяч – в остальной Англии. Это движение было подхвачено в пресвитерианской Шотландии Генеральной церковной ассамблеей. В задачу таких школ входило снабжение учащихся детей приличной одеждой и обучение их полезным ремеслам. В 1708 году в одной из лондонских школ одежда «бедного мальчика» стоила девять шиллингов и два пенса, а «бедной девочки» – десять шиллингов и три пенса.

Другой характерной организацией этого периода было «Общество для исправления нравов». В нем англиканские священники и диссиденты объединялись для борьбы против распущенности века. Издавались тысячи памфлетов, направленных против пьянства, непристойного поведения и занятия какими-либо делами в воскресные дни. Мы не знаем, однако, какого успеха достигли «Добрые предостережения против ругани», распространяемые среди лондонских ломовых извозчиков, или подобные же «Добрые предостережения лодочникам», раздаваемые среди лодочников западной части Англии. Возможно, что бесчисленные судебные преследования давали больший эффект. Судей стыдили за применение устаревших законов. Их деятельность вызывала неистовую оппозицию. Некоторые «высокоцерковники» требовали, для того чтобы уничтожить порок, безнравственность, ересь и раскол, возврата к «древней дисциплине церкви» вместо учреждения этого новомодного «Общества для исправления нравов», в котором могли участвовать миряне и даже диссиденты и которое апеллировало не к церковному, а к светскому суду. Некоторые благоразумные епископы и судьи опасались, что поощрение доносов приведет к процветанию враждебности, подкупов и вымогательств. Многие судьи решительно отказывались выслушивать показания филантропов-доносчиков. Толпа в некоторых местностях была весьма опасной для таких «исправителей нравов», и однажды некий слишком ревностный член «общества» был убит на месте.

Тем не менее десятки тысяч судебных преследований все же имели место. Говорили, что только знатные персоны могли безнаказанно ругаться в общественных местах. Было, правда, довольно много сторонников подобных судебных процессов. Многие мирные граждане считали, что со времен реставрации Стюартов судьи и местные власти стали скандально нерадивыми в деле ограждения трезвых граждан от приставания со стороны пьяных, защиты женщин от оскорблений и сохранения хотя бы видимости приличия и порядка. К занятиям делами по воскресеньям большинство общества действительно относилось неодобрительно. Мэр Дила, мужественный и энергичный человек, единолично начал крестовый поход против нравов города, осуществил большую часть своей программы и в 1708 году был вновь избран мэром. Возможно, правда, что многие судебные преследования, особенно за сквернословие и за воскресные путешествия, часто вызывали досаду, и ко времени Георгов «Общество» стало приносить столько же вреда, сколько и пользы, вследствие чего оно и распалось. Но его деятельность в период правления Анны помогла сделать улицы и таверны менее неприятными для порядочных людей, помогла сократить масштабы пьянства и превратить воскресенья в действительный день отдыха от всяких дел и трудов.

Унылость английского воскресенья поразила в 1710 году немецкого путешественника:

«После полудня я отправился в Сент-Джеймсский парк посмотреть на народ. Никакие другие развлечения не допускаются в воскресенье, которое здесь соблюдается особенно строго. Не только запрещаются всякие игры и закрываются трактиры, но ограничиваются Даже поездки на лодках или в карете. Наша хозяйка не разрешила даже иностранцам играть на виоле или на флейте, опасаясь наказания».

Он прибавил, довольно сердито, что это соблюдение воскресенья было единственным видимым признаком того, что англичане вообще были христианами.

Наиболее важный и прочный след религиозного возрождения был оставлен «Обществом для распространения христианских знаний» и выросшим из него «Обществом для пропаганды Евангелия в чужих землях». Одни и те же люди были сторонниками обоих «обществ», и среди них прежде всего неутомимый доктор Томас Брей. Идея, характерная впоследствии для движения, уничтожившего работорговлю и рабство, воодушевляла и эти добровольные общества, состоящие из евангелистов, светских и духовных, сторонников «высокой» и «низкой» церкви, неприсягнувших и нонконформистов. В конце царствования Вильгельма и в первые годы правления Анны эти «общества» действовали уже весьма активно. Их главной целью было распространение Библии и другой религиозной литературы. Поэтому они были горячими защитниками благотворительных школ, в которых бедные могли научиться читать эту литературу; два движения шли бок о бок. Распространение этой литературы одобрялось Мальборо в армии и Бенбоу и Руком во флоте. Дешевые Библии и молитвенники посылались в сельские районы. В больших количествах начали отправлять Библию и другие книги в Америку, но в другие части мира их отправляли еще не так много по сравнению с гигантской деятельностью «общества» в более поздние времена – деятельностью, все более усиливавшейся по мере возрастания могущества и богатства Англии. Подобная деятельность «общества» означала инстинктивное стремление английского религиозного мира уйти, хотя бы отчасти, от сектантской и политической вражды, в которую он былвовлечен, в область более широких интересов, где усердие могло породить нечто лучшее, чем ненависть.

В царствование Анны, так же как задолго до него и спустя много времени после него, религиозные различия были движущей силой политических страстей. Следовательно, для английского историка совершенно невозможно игнорировать религиозные вопросы, если он хочет объяснить другие явления.

Но, несмотря на ожесточенность партийной борьбы, в настроениях образованных англичан преобладали та спокойная веротерпимость и оптимизм, которые характерны для британца XVIII века. Верно сказано:

«Англия эпохи Аддисона была счастливой не только потому, что имела в прошлом славную революцию 1688 года, но и потому, что имела некогда такого поэта, как Мильтон, такого физика, как Ньютон, и такого философа, как Локк.

Все наиболее дорогие стремления британца были осуществлены; конституция была утверждена и «свобода» обеспечена; появились поэты, равные Гомеру и Вергилию, если даже не превосходящие их; был открыт закон, указывающий путь звездам, был выявлен подлинный механизм деятельности человеческого разума. Все это было сделано не просто англичанами, но и христианами. Блестящие объяснения Ньютона и Локка не только устранили неверное представление о жизни таинственной вселенной, но и укрепили принципы религии».

В двух милях от здания парламента в Вестминстере и Сент-Джеймсского дворца королевы Анны находился центр величайшего города в мире, менее зависимого от юрисдикции двора и парламента, чем какая-либо другая часть английской земли. Лондоном управляли его собственные свободно избранные магистраты; полицейский надзор, насколько он вообще тогда существовал, осуществлялся его собственными констеблями; охранялся он своей собственной милицией, а его огромная и самая непокорная на всем острове толпа казалась грозной находившемуся по соседству правительству. Его население составляло тогда одну десятую часть современного, его территория составляла менее одной десятой части территории, занимаемой им теперь, но его значение в Англии было гораздо большим, чем теперь. Он превосходил своих ближайших английских соперников – Бристоль и Норидж – по количеству населения по крайней мере в пятнадцать раз. Его купцы и рынки контролировали большую часть всех деловых операций английских городов и деревень. Бристольцы особенно гордились тем, что лишь они сохранили торговую независимость от Лондона, привозя американские товары непосредственно в свой порт и перепродавая их на запад через своих собственных агентов. Торговлей остальных городов управляла столица. Норидж покупает в Лондоне саржу Эксетера, а Эксетер покупает там же шерстяную материю Нориджа. Все графства принимали участие в снабжении Лондона продовольствием, углем, сырьем. В обмен Лондон посылал в графства предметы роскоши и импортные товары. В лондонском порту сосредоточивалась практически вся Ост-Индская торговля, большая часть европейской, средиземноморской и африканской и значительная часть американской.

Лондон в царствование Георга I

Низшие слои населения столицы, докеры и не имеющие постоянной работы неквалифицированные рабочие большого рынка и порта, жили в страшной скученности, в совершенно антисанитарных условиях, без всякого полицейского и врачебного надзора и вне пределов досягаемости филантропии, просвещения и религии. Таково было во времена Дефо их положение и в самом Сити и вне его пределов. Смертность среди них была ужасающей и увеличивалась в связи с тем, что они научились пить спирт вместо эля. Привилегированное убежище разбойников в «Эльзасии» – районе, существование которого оскорбляло достоинство соседних юристов в Темпле, – было, правда, уничтожено за несколько лет до вступления Анны на престол, но распавшееся братство воров, разбойников с больших дорог и проституток быстро распространилось отсюда по всей метрополии. В этот период их тайный организатор, знаменитый Джонатан Уайлд, процветал, официально – как усердный член муниципалитета,а в действительности – как крупный скупщик краденых вещей.

Даже вполне порядочные рабочие из числа неквалифицированных не получали в Лондоне никакого образования: Джонатан Браун, выдающаяся личность среди лодочников, признался диссидентскому проповеднику Келами, что он и его товарищи «никогда толкомне слыхали о том, кто такойбыл Христос», хотя люди более высокого ранга легко могли толкнуть их на поджог молитвенного дома диссидентов илипапистской капеллы – в зависимости от политических требований момента. Именно для борьбы с таким положением вещей основывались, при помощи общественной подписки, благотворительные школы, и для этого же в 1711 году парламент решил построить в предместьях – на средства налогоплательщиков – пятьдесят новых церквей для нескольких тысяч лиц, не имевших возможности посещать англиканскую церковь. Диссиденты, которых в этом районе парламентский комитет насчитывал около 100 тысяч, уже построили свои собственные часовни.

Лондон был прежде всего городом контрастов. Порт и рынок, где происходил обмен английских и иностранных товаров, требовали не только большого количества чернорабочих, но и целой армии надсмотрщиков, клерков, лавочников и всевозможных посредников. Но Лондон был не только рынком. В Лондоне производились различные товары, перерабатывались полуфабрикаты, выделывались предметы роскоши, что требовало использования самых квалифицированных рабочих. Многие тысячи гугенотских мастеров по выделке шелка недавно обосновались в Спитлфилдсе, да и другие квалифицированные ремесла, существовавшие раньше только во Франции, теперь развивались в Лонгейкре и Сохо теми же беженцами, которые скоро превращались в англичан и уже поддерживали вигов, для того чтобы обеспечить и упрочить ту веротерпимость, которой они пользовались как кальвинисты. Лучшие английские ремесленники также концентрировались в Лондоне. В лучших мастерских Сити учениками были младшие сыновья сельских джентльменов, которые в свободное от работы время носили длинные парики и, вероятно, к концу жизни становились богаче своих старших братьев. Лондон являлся также центром литературной и прочей духовной жизни, моды, закона и управления. Поэтому в Лондоне наряду с самым грубым невежеством процветали мастерство и интеллект. Умы лондонцев развивались не только благодаря развитию национальной и мировой торговли, но и благодаря ежедневному соприкосновению с юристами и политиками Вестминстера и со знатью и светскими людьми Сент-Джеймсского дворца. В течение всего лондонского сезона [май-июнь] знатные люди Лондона жили в собственных особняках или пансионах к западу от Темпл Бар и в такой же мере являлись лондонцами, в какой являются английскими те ласточки, которые ежегодно возвращаются в Англию.

Город, в котором сосредоточивалось более одной десятой части всего населения Англии и добрая половина всех образованных людей страны, который был расположен настолько близко к Вестминстеру (где находилось правительство), что образовал с ним единую столицу, – такой город не мог не оказывать решающего влияния на весь ход английской истории в те времена, когда трудности передвижения еще изолировали двор и парламент от других городов и графств страны. Правда, Лондон никогда не стремился управлять Англией так, как Рим правил Италией или как Афины стремились управлять Грецией. Лондон принимал правительство Англии, в форме монархии или парламента, до тех пор, пока правители оставались в Вестминстере и не затрагивали старинных муниципальных привилегий и пока они вели религиозные и иностранные дела в согласии с принципами, популярными в Лондоне. Политическая структура, созданная теми королями и королевами, которые пользовались благосклонностью Лондона – Генрихом VIII, Елизаветой, Вильгельмом III и Анной, – пережила их самих, а порядок, установленный теми, кто ссорился с Лондоном – Марией Тюдор, обоими Карлами, обоими Яковами и протектором (хотя Оливер Кромвель и Карл II своим приходом к власти были обязаны главным образом поддержке Лондона), – был недолговечным.

Лондонский Тауэр, который должен был держать горожан в благоговейном страхе, был построен Вильгельмом Завоевателем около Сити, в стороне от Вестминстера. Отчасти поэтому он недолго держал их в страхе. При Стюартах он уже не мог из-за своего изолированного положения служить Вестминстеру и Уайт холлу защитой от оскорблений со стороны лондонской толпы. При Анне Тауэр использовался в качестве главного арсенала, из которого грузились на корабли пушки и порох для заморских войн. Кроме того, в нем находился Монетный двор, в котором чеканились деньги королевства. Во главе Монетного двора стоялНьютон. Наружные стены Тауэра окружала сеть улиц, населенных чиновниками этих двух учреждений. При случае Тауэр служил еще и государственной тюрьмой. Однако он имел и более отрадное назначение, так как был зоологическим садом и музеем столицы. Посетителям показывали коронные драгоценности и недавно законченную оружейную палату, в которой были выстроены в боевом порядке фигуры ряда английских королей. Львы и другие дикие животные содержались здесь еще с тех пор, когда Тауэр был любимой резиденцией средневековых королей; их коллекция пополнялась за счет подарков, сделанных королеве Анне монархами североафриканской «Берберии», с которыми английские купцы вели торговлю, а английские военные – завоеватели Гибралтара – заключили союзные договоры против Франции и Испании.

Между Тауэром и Темпл Баром простиралось собственно Сити. В ширину оно шло к северу от реки только до заставы Смитфилда, Холборна и Уайт-Чепла. Однако наступление кирпича и извести разрушило муниципальные границы, главным образом в западном направлении, в сторону местопребывания национального правительства в Вестминстере. Юрисдикция Сити начиналась от Стрэнда. Но муниципальные привилегии Вестминстера не являлись соперниками привилегий Лондона. Ни Лондон, ни королевский двор, ни парламент не хотели иметь дело с лорд-мэром Вестминстера. Таким образом, Вестминстеру никогда не позволялось пользоваться правом самоуправления или приобрести корпоративный характер. Он управлялся двенадцатью горожанами, назначенными пожизненно лордом-сенешалем, и даже их власть была скоро заменена властью мировых судей и представителей различных приходов. Верно, что избирательное право было в Вестминстере демократическим и в то время, когда большая часть городов имела весьма ограниченный круг избирателей. Но само местное управление Вестминстера было простой бюрократией, если только оно вообще представляло собой что-либо лучшее, чем анархию соперничающих юрисдикций.

С другой стороны, лондонское Сити пользовалось правом полного самоуправления, проявлявшегося в необычайно демократической форме. В то время лишь очень немногие английские города – таким исключением являлись, пожалуй, лишь Ипсвич и Норидж – были столь же свободны от элементов олигархии. В Лондоне около 12 тысяч домовладельцев, уплачивающих налоги, участвовало в своих кварталах в выборах 26 олдерменов и 200 муниципальных советников. Эти налогоплательщики городских кварталов были почти идентичны привилегированным членам 89 гильдий и компаний; тем удобнее они могли контролировать старинный и сложный механизм лондонского самоуправления.

Лавочники выбирали в муниципальный совет главным образом людей своего класса, а не крупных торговых тузов, известных в финансовом и политическом мире. Магнаты Сити чаще избирались на должности олдерменов. Серьезные столкновения между крупными биржевыми дельцами и мелкими лавочниками предотвращались благодаря общему для тех и других чувству гордости привилегиями и могуществом Лондона и ревнивой заботе о его независимости. Иногда, правда, бывали трения, и в период правления Анны у демократического муниципального совета стала обнаруживаться склонность к торизму, а у мэра, олдерменов и богатых магнатов Сити – к вигизму.

Юрисдикция выборных муниципальных советников Лондона не ограничивалась территорией их собственного Сити. Их власть не распространялась на Вестминстер, носуществовала во всех окружавших его районах. Они занимали должности шерифа в Мидлсексе и бейлифов в Саутуорке. Они управляли лондонским портом и облагали его налогом. Лорд-мэр был членом управления охраны реки на протяжении свыше шестидесяти миль – от Грейвсенда и Тилбери до Стейнс-бриджа. Лондон взимал пошлины на уголь на территории радиусом в двенадцать миль и установил свою торговую монополию в радиусе семи миль.

Собственно Сити было наиболее густонаселенной территорией Англии. Тогда его не покидали в сумерках на «кошек и сторожей»; крупные купцы и мелкие лавочники вместе со своими семьями ночевали в помещениях, расположенных над их конторами или лавками. Слуги и ученики спали на чердаках, а носильщики и посыльные – где-нибудь в подвалах или на складах.

В еврейском квартале и особенно на Бейзингхолл-стрит были расположены дома некоторых из богатейших людей Англии. Но вельможи уже покидали свои родовые дворцы, находившиеся в многолюдном Сити и на Стрэнде, где быстро исчезали сады. В течение лондонского сезона знать жила около Ковент-гардена, Пикадилли, Блумсбери, Сент-Джеймс-сквера или в некоторых районах Вестминстера. Сельские джентльмены, различные чиновники, члены парламента и лица свободных профессий имели меньшие дома, расположенные вокруг особняков знати в тех же самых районах. Таково происхождение многих знаменитых лондонских «скверов» (кварталов).

Богатые купцы еще продолжали жить в своем излюбленном Сити, как из деловых соображений, так и из чувства привязанности. Кроме того, они имели и загородные дома, и виллы среди лесов, полей и приятных деревушек в пределах 20 миль от Лондона. В этих загородных жилищах, расположенных по берегам рек – в Хэмстеде, Уэст-Хэме, Уолтемстоу и ниже Ипсом Даунс, а особенно вдоль зеленых берегов Темзы вверх от Челси, – богатыми лондонцами было, возможно, выпито и съедено столько же, сколько и в самом Сити. Более бедный люд совершал в праздничный день загородные прогулки по излюбленным местам, подобным Долвичу.

Река была наиболее людной проезжей дорогой Лондона. Лодки с пассажирами с трудом пробирались среди крупных торговых судов под аккомпанемент потоков обычной брани и болтовни, которыми обменивались лодочники и матросы. На северном берегу, между Лондонским мостом и Парламентской лестницей, было по крайней мере тридцать пристаней, у ступеней которых лодки ожидали пассажиров, чтобы переправить их через реку. Сановники и священники, переезжавшие в Ламбет, или подмастерья и начинающие адвокаты, отправлявшиеся по более легкомысленным делам в Кьюпидс-гарден, переправлялись туда на лодках. Для перевозки карет и лошадей существовали паромы. До постройки в 1738 году Вестминстерского моста Лондонский мост являлся единственной дорогой через реку. Проходившая через этот мост улица была после опустошений, причиненных Великим пожаром, отстроена в более современном стиле, но выступавшие над водой старые быки моста все еще препятствовали движению по реке и подвергали опасности торговый флот. «Проскочить под мостом» все еще было смелым предприятием. Говорили, что Лондонский мост был построен для того, чтобы умные люди передвигались по нему, а глупцы – под ним.

Крупные торговые суда не могли поэтому подниматься по реке выше моста, но ниже моста река была покрыта целым лесом мачт. Подобную картину можно было наблюдать еще разве только в Амстердаме. Фарватер был особенно людным, так как больших доков, за исключением доков в Детфорде, тогда еще не было, а единственный док в Блэкуолле предназначался только для судов Ост-Индской компании.

Среди лугов на берегу Темзы стоял в величавом одиночество госпиталь Челси, в котором четыре сотни солдат, пенсионеров, участников сражений при Седжмуре, Лэндене и Бойне, жили, обсуждая еженедельные известия об операциях Мальборо с профессиональной серьезностью. Невдалеке находилась деревня Челси, в которой несколько светских людей вздумали устроить себе приют, настолько же удаленный от шума Лондона и Вестминстера, как и сам Кенсингтонский дворец.

С тех пор как уголь стал топливом почти для каждого лондонского очага, воздух в Лондонестал настолько грязным, что один иностранный ученый жаловался: «Всегда, когда я изучаю лондонские книги, мои манжеты делаются черными, как уголь». В те дни, когда северо-восточный ветер нес облака дыма, даже район Челси становился опасным для астматиков, как имел все основания жаловаться болезненный философ граф Шефтсбери. Не удивительно поэтому, что король Вильгельм, обладавший слабыми легкими, жил, когда это было возможно, в Хэмптон-Корт и лишь по необходимости – в Кенсингтоне. Анна после вступления на престол могла бы без всякого ущерба для своего здоровья перенести королевскую резиденцию из деревни в город, из Кенсингтона в Сент-Джеймсский дворец. Но это было бы единственным удовлетворением, которое она дала бы своим подданным; она не только бывала часто в Бате, а еще чаще в Виндзоре, но даже в то время, когда приезжала в город, двери Сент-Джеймсского дворца открывались только для ее министров и фавориток и для тех, кого министры или фаворитки приводили к ней с парадного или черного хода. На протяжении всего своего царствования она никогда не чувствовала себя вполне здоровой. Как Вильгельма мучила астма, так подагра или водянка мучили Анну. Трястись в карете, направляясь в Вестминстер, чтобы открыть парламент, или в собор Св. Павла, чтобы принести публично благодарность за какую-нибудь славную победу, было для нее подлинным наказанием, которое она соглашалась терпеть лишь изредка.

Поэтому королева Анна заботилась о поддержании дворца так же мало, как и Вильгельм. Как метафорически, так и буквально Уайтхолл «веселого монарха» [Карла II] лежал в развалинах и никогда больше не был восстановлен. За исключением трагически известной Банкетной палаты (Банкетинг-хауз), весь дворец сгорел в 1698 году, и его стены, лишенные крыши, еще загромождали берег реки. Светская публика, дефилируя в портшезах и шести конных каретах по Мэлл или прогуливаясь в более уединенном саду, расположенном прямо под окнами Сент-Джеймсского дворца, должна была довольствоваться лишь мыслью о том, что находится вблизи от невидимой королевы. Это было тем более важно, что в нескольких минутах ходьбы в другом направлении помещались обе палаты парламента.

«Двор» был микрокосмом и пульсирующим сердцем Англии еще со времен Альфреда, при норманнах и Плантагенетах, во времена Генриха и Елизаветы и вплоть до дней Карла II; двор последнего являлся не только ареной развлечений, вольностей и скандалов, но и тем центром, в котором оказывалось покровительство политике, моде, литературе, искусству, науке, изобретательству, предприимчивости и сотне других видов деятельности энергичных подданных короля, искавших известности или вознаграждения. Однако после революции слава двора потускнела. Ни политическое положение короны, ни личный темперамент тех, кто ее носил, уже не были прежними. Суровый Вильгельм III, болезненная Анна, Георги-немцы, Георг-«фермер» и склонная к домашней жизни Виктория – никто не желал содержать двор с той же пышностью, какой он отличался во времена королевы Елизаветы. Отныне двор был резиденцией уединившегося монарха-короля, показывающегося только издали, труднодоступного, за исключением случаев каких-либо официальных церемоний, известных своей скукой. Покровительства теперь искали в других местах: в кулуарах парламента, в приемных министров, в загородных домах любезнейшей аристократии мира, наконец, в обращении к образованной публике. Этот упадок двора привел ко многим прямым и косвенным последствиям в жизни Англии. Он не имел аналогии в современной Франции, где Версаль еще притягивал людей, подобно магниту, обедняя жизнь провинции и замка.