История Англии от Чосера до королевы Виктории

Глава XV Англия времен Коббета (1793-1832)

Англию классического мира XVIII столетия с его самоуверенностью и самодовольством отделяют от беспокойной Англии времен Питерлоо и сожжения скирд, времен Байрона и Коббета двадцать лет войны с революционной и наполеоновской Францией (1793-1815).

Эта долгая война, происходившая в критический момент нашего социального развития, была тяжелым несчастьем. Война, вызвавшая большие затруднения в экономической жизни и реакцию против всех предложений о реформе, создала наихудшую обстановку для промышленных и социальных перемен. Современные английские городские трущобы вырастали, чтобы удовлетворить кратковременные нужды предпринимателей нового типа и недобросовестных спекулянтов-подрядчиков, не подвергавшихся какому бы то ни было общественному контролю. Безудержный индивидуализм, вдохновляемый лишь идеей о быстром обороте денег, положил начало дешевой и отвратительной форме современной промышленной жизни и соответствующих ей социальных условий. Городское планирование, санитарное состояние и удобства были вещами, о которых и не грезили вульгарные создатели нового мира, в то время как аристократический правящий класс наслаждался своей праздной жизнью и думал, что городское строительство, улучшение санитарных условий и фабричные условия не касаются правительства. Крупные города были, во всяком случае, достаточно скверны, что показали уже трущобы Лондона XVIII столетия, а обстановка наполеоновского периода в Англии была особенно неблагоприятна как для улучшения положения в мрачных фабричных городах севера, так и для взаимоотношений нового типа предпринимателей и нового типа рабочих. Человек приобрел грозные орудия для переустройства своей жизни прежде, чем он ответил на вопрос, какую жизнь он хотел бы создать для себя.

Так как муниципалитеты впали в летаргию и разъедались коррупцией, давно утратив гражданские традиции и общественный дух средневековой корпоративной жизни, внезапный рост новых фабричных кварталов не нарушил дремоты городской олигархии, которая так привыкла пренебрегать своими старыми обязанностями, что была уже неспособна откликнуться на новый призыв.

В период битвы при Ватерлоо сельская Англия еще пребывала в своей нетронутой красе и большинство английских городов выглядело еще красиво и живописно. Фабричные районы были лишь маленькой частью целого, но, к несчастью, явились образцом для будущего. Никто не препятствовал созданию нового типа городской общины, которому, на нашу беду, стали все больше подражать, до тех пор пока в следующее столетие значительное большинство англичан не оказалось обитателями скверных улиц. Когда в XIX веке органы местного управления, формировавшиеся путем демократических выборов на местах и подчиненные верховному контролю Уайтхолла, постепенно оказались вынужденными выполнять свои обязанности, тогда действительно были проведены значительные мероприятия, способствующие сохранению здоровья населения, обеспечению необходимых бытовых удобств и распространению образования. Но даже после этих запоздалых реформ, проведенных в сфере основных жизненных потребностей, безобразность остается основным качеством современного города и становится обычным для его населения.

Наполеоновские войны с блокадой и контрблокадой сделали деловые операции рискованной игрой. Для промышленной предприимчивости было много побудительных причин, но не было гарантий. Английский контроль на море и новая сила машинного производства, еще не нашедшая подражания в других странах, давали Англии монополию на многих рынках Америки, Африки и Дальнего Востока. Но европейские рынки то открывались, то закрывались для британских товаров в зависимости от капризов дипломатии и войны. Один год союзное государство одевало и обувало свои армии при помощи британских рабочих, на следующий год оно могло оказаться под пятой Франции как часть наполеоновской «континентальной системы». Ненужная война с Соединенными Штатами (1812-1815) также вносила расстройство в торговлю. Страдания английского рабочего класса увеличивались из-за этих резких колебаний спроса на товары и числа занятых рабочих, а безработица была худшим бедствием во время послевоенного кризиса, последовавшего за Ватерлоо.

Война также имела своим следствием прекращение поставок европейского зерна, которые к этому времени стали необходимы, чтобы установить твердые цены на продовольствие на нашем густонаселенном острове. Пшеница поднялась с 43 шиллингов за квартер в 1792 году, за год до того как вспыхнула война, до 126 шиллингов в 1812 году – к тому году, когда Наполеон шел на Москву. Беднота в городе и в деревне ужасно страдала из-за высоких цен на хлеб. В течение двадцати лет войны размер и характер обработки земли приноравливались к этим высоким ценам, так что, когда после наступления мира хлеб упал в цене, многие фермеры были разорены и рента не могла быть уплачена. При таких обстоятельствах был проведен протекционистский хлебный закон1815 года с целью восстановления условий для процветания сельского хозяйства за счет потребителя. Закон встретил весьма яростную оппозицию городского населения всех классов независимо от партийных взглядов. Лендлорды – члены парламента жаловались, что когда они шли в палату, чтобы голосовать за этот билль, то были жестоко избиты толпой, подстрекаемой «мятежными речами банкира Беринга и ложными заявлениями лорд-мэра Лондона». В течение жизни следующего поколения, до отмены хлебных законов в 1864 году, вопрос о сельскохозяйственном протекционизме разделял Англию на два лагеря и был политическим фокусом того различия между условиями городской и сельской жизни, которое промышленный переворот делал с каждым годом все более заметным, так как горожане уже никак не соприкасались с земледелием, а жители деревни – с мануфактурой.

Наблюдательный взор Дефо с удовлетворением отмечал, во время поездки писателя верхом по Англии при королеве Анне, гармонию экономической и социальной структуры государства. Теперь эта гармония быланарушена, уступив место хаосу соперничающих интересов – города и деревни, богатого и бедного. Через сто лет после Дефо другой странствующий всадник, Уильям Коббет, во время своих «сельских прогулок» отметил новые симптомы. В действительности беднота, пожалуй, всегда была столь же бедна и подвергалась такому же скверному обращению; но ее тяжелое положение стало более очевидным и для нее самой и для других именно теперь, когда она была обособлена и собрана вместе. В прошлом бедность была индивидуальным несчастьем, теперь она стала бедствием целых групп населения. Она была вызовом тому гуманному духу, который был порожден XVIII столетием. Этот дух несколько померк в тот короткий промежуток времени, когда Англия была испугана и озлоблена французской революцией, но в новом столетии этот дух не позволял больше взирать на жертвы экономических обстоятельств сурово-равнодушным взглядом прежних веков. Поэтому бурные речи Коббета оказывали известное влияние.

Беднота страдала от войны. Но земельное дворянство никогда не жило так богато и счастливо, никогда так не наслаждалось жизнью в своих приятных сельских домах, как в военное время. Газеты были заполнены сообщениями о военных событиях, но война едва затронула жизнь обеспеченных классов. Военный флот был великолепной защитой безопасности и комфорта островной жизни. В то время, когда Наполеон возвышался над Европой, экстравагантность и эксцентричность наших денди достигла наивысшей точки, а английская поэзия и пейзажная живопись переживали великую эпоху. Вордсворт, чей ум во время мира был возбужден и встревожен французской революцией, настолько полно восстановил свое хладнокровие, утраченное за время долгой войны, что смог создать основные произведения философской поэзии, отражающей спокойствие души средь бурь и треволнений – настроение, которое весьма трудно понять и сохранить в условиях современной тоталитарной войны.

В первый период борьбы с Францией Англия не посылала экспедиционных сил в Европу, и даже семь кампаний в период войны на Пиренейском полуострове стоили меньше 40 тысяч убитых британцев: налог кровью был одинаково легким для всех классов. Подоходный налог Питта вызывал большее раздражение, но так как рента и десятина поднялись вместе с ценой зерна, то землевладельцы не были в убытке. «Джентльмены Англии» победили Наполеона, военачальника, профессионала; они обрели заслуженный престиж и были достойны похвалы за победу, которая, если бы ею не злоупотребляли, дала бы нам на сотню лет бесценное благодеяние безопасности от другой «великой войны». Но джентльмены сражались и победили выскочку на очень легких для себя условиях, и поэтому в годы, которые последовали за восстановлением мира, новое поколение реформаторов назвало их – хотя отчасти это, может быть, было неблагодарностью – военными спекулянтами.

Если война явилась источником возрастания богатств для лендлордов и продолжающихся бедствий для живущих на заработную плату, то для средних слоев общества она была рискованной игрой: она сделала одного купца спекулянтом, а другого банкротом. В целом «нация лавочников» страстно тосковала о мире, чтобы обеспечить безопасность, открыть раз и навсегда европейские рынки и снизить налоги. Но англичане и не помышляли о сдаче Бонапарту. Многие из наиболее богатых англичан – банкиры, потомственные купцы и финансисты – и их семьи разделяли торийскую политику «высших классов», в общество которых они допускались, с которыми они вступали в браки и у которых они покупали места в парламенте и офицерские патенты в армии. Но многие из предпринимателей нового типа, которые (сами или их отцы) происходили из среды йоменов или рабочего класса и чаще всего были диссидентами, те, чьи мысли были поглощены фабрикой, построенной около какой-нибудь речушки у подножия Пеннин, не питали любви к аристократии и молча возмущались войной, так как были отстранены от ее славы и выгод. Такие люди создавали новое богатство Англии, но не участвовали в ее управлении, ни в местном, ни в центральном, и завидовали надменному классу, который их отстранял. Они чувствовали так же мало симпатии к действительным жертвам войны – своим собственным рабочим, как мало лендлорды и богатые фермеры сочувствовали плохо питавшимся сельскохозяйственным рабочим, пользуясь трудом которых они туго набивали свои кошельки. Это был суровый мир резко разграниченных интересов со слабым чувством национального братства, проявлявшимся лишь в моменты столкновения с чужеземным врагом.

Несмотря на все это, мы не должны преувеличивать действительного размера недовольства, особенно в первый период войны. Демократическое движение, вдохновленное сначала французской революцией и сочинениями Тома Пейна (Пэна), было подавлено в девяностых годах не только в результате правительственных мер, но и под воздействием общественного мнения: толпы рабочих в Бирмингеме и Манчестере грабили часовни и дома диссидентских реформаторов, а шахтеры Дарема сожгли изображение Тома Пейна. В массе рабочего класса недовольство еще только медленно назревало, как результат весьма реальных страданий, и в течение долгого времени оно носило чисто местный, а не национальный характер. Даже в период антиякобинских репрессий, когда было «безопаснее быть преступником, чем реформатором», большинство англичан еще гордилось тем, что они свободный народ.

Хлеб и сыр, запиваемые пивом или чаем, стали во многих южных графствах основной пищей рабочих. Они редко видели мясо, но многие выращивали картофель на огороде возле своего домика. Угроза постоянного голода, с которой сельская беднота сталкивалась во многих районах в период войны из-за высоких цен и низкой заработной платы, была устранена при помощи средства, принесшего с собой много зла. В мае 1795 года мировые судьи Беркшира получили приглашение собраться в Спинхэмленде, северном предместье Ньюбери, с определенной целью фиксировать и ввести в графстве минимум заработной платы в соответствии с ценами на хлеб. Осуществить это было бы сложным делом в период неистового колебания цен и при сопротивлении упорствующих фермеров, но в принципе это было правильным средством. Если бы оно было принято для всей Англии, то могло бы направить нашу современную социальную историю в более счастливое русло. Это был верный курс, и он определялся древним обычаем и существующим законом. К несчастью, тех мировых судей, которые приехали в Спинхэмленд с этой благой целью, убедили добиваться не повышения заработной платы, а дополнения ее за счет доходов прихода. Судьи составили и опубликовали шкалу, по которой каждый «бедный и усердный человек» получал от прихода определенную сумму в неделю в добавление к своему заработку – столько-то для него самого и столько-то для других членов семьи, – когда буханка хлеба стоила шиллинг. Когда хлеб дорожал, пособие также повышалось. Эта удобная шкала, называемая в просторечье «Спинхэмлендским актом», принималась мировыми судьями одного графства за другим, пока эта пагубная система не установилась почти в половине сельской Англии, особенно в графствах недавнего огораживания. Северные графства не попали под действие этой системы, так как на севере близкое соседство фабрик и рудников своей конкуренцией помогало поддерживать заработную плату в сельской местности.

Уплата этого налога для дополнения заработной платы избавляла крупного фермера от необходимости обеспечивать прожиточный минимум своим рабочим и весьма несправедливо вынуждала мелкого независимого прихожанина помогать богатому человеку, одновременно заставляя рабочего становиться паупером даже тогда, когда он был обеспечен работой. Это оказало пагубное моральное влияние на всех, кто соприкасался с этой системой. Крупные фермеры продолжали эгоистически отказываться повышать оплату, состоятельные классы тяготились бременем налога на бедных, тогда как среди пауперизированных батраков увеличивались праздность и преступления.

Неверно, однако, как думали в то время, что налог для дополнения заработной платы был важной причиной быстрого роста населения. В XIX веке, как и в XVIII, рост населения был связан не с увеличением рождаемости, а с падением смертности. Не глупым мировым судьям Спинхэмленда, а хорошим врачам Великобритании страна обязана тем, что между 1801-1831 годами население Англии, Уэльса и Шотландии возросло с 11 миллионов до 16,5 миллиона человек.

Высокие цены на хлеб во время войны, обрекая сельскохозяйственного низкооплачиваемого рабочего на голод и нищету, не только приносили выгоды лендлорду и крупным арендаторам, но и приостановили на некоторое время разорение йомена-фригольдера и крестьянина-копигольдера. Однако после Ватерлоо с падением хлебных цен уменьшение числа мелких земледельцев возобновилось. Именно на них спинхэмлендская система давила в финансовом отношении особенно тяжело, так как во многих южных графствах, особенно в Уилтшире, многочисленные фермеры, не прибегавшие к наемному труду, были вынуждены платить тяжелый налог в пользу бедных, чтобы дополнить заработную плату, выплачиваемуютеми крупными фермерами, использующими чужой труд, которые были их соперниками и должны были занять их место. Мелкий земледелец страдал еще и от продолжающегося огораживания открытых полей и выгонов, и от ускоряющегося упадка домашней промышленности.

Однако мы не должны преувеличивать темпа и размера перемен. Перепись населения 1831 года показывает, что накануне билля о реформе сельскохозяйственный пролетариат был только в два с половиной раза многочисленнее, чем самостоятельные земледельцы .И оставалось еще «мелкоекрестьянство», почти столь же многочисленное, как и фермеры, которые оплачивали наемных рабочих. Но значительно большая часть обрабатываемой земли находилась теперь в руках крупных фермеров, а открытые поля и общинные выгоны большей частью исчезали.

Когда война и ее последствия были преодолены, из статистических подсчетов реальной заработной платы стало очевидно, что сельскохозяйственному рабочему в 1824 году было не хуже, чем тридцать лет назад, если взять среднюю цифру по всей стране в целом. В некоторых районах ему даже стало лучше. Но его уровень жизни снизился в тех областях сельского юга, которые находились дальше от фабрик и шахт с их конкурирующей заработной платой, особенно там, где налог в пользу бедных использовался для удержания заработной платы на низком уровне и где сельскохозяйственный рабочий зависел от фермера, нанимавшего его за глиняную хибарку, в которой батрак жил. Часто он был вынужден получать часть своего заработка плохим зерном или еще худшим пивом. В таких графствах сожжение скирд и бунты являлись следствием осознания беднотой своей безысходной нищеты. В более ранние и простые времена батрак чаще жил на ферме и ел за столом фермера. Это означало, конечно, что он так же зависел от своего нанимателя, как и в более поздние времена, когда был связан предоставлением ему хижины. Но это означало также более тесный, а часто, следовательно, более сердечный личный контакт и меньшую изоляцию классов. Коббет говорит о старомодном участии батрака в трапезе своего хозяина на равных условиях, с тем лишь исключением, что фермер мог приберечь для себя более крепкое пиво.

Зимой 1830 года голодающие батраки графств, расположенных к югу от Темзы, устроили мятежную демонстрацию, требуя установления заработной платы в полкроны в день. Месть судей была ужасной: трое из мятежников были несправедливо повешены, а четыреста двадцать оторваны от семей и переправлены в Австралию как каторжники. Такая паническая жестокость показала, насколько широка была пропасть социальных различий, отделяющих высший класс от бедноты даже тогда, когда антиякобинский дух был изгнан из политической сферы и «реформа» стала лозунгом королевских министров.

Было бы, однако, большой ошибкой рассматривать несчастное положение батраков в графствах, расположенных южнее Темзы, как характерное для всей сельской Англии. На севере, да и во всех районах, где развивалась фабричная жизнь и рудники, заработки даже сельскохозяйственных рабочих были выше, налог в пользу бедных ниже, а число людей, получающих эту милостыню, меньше. Средний уровень жизни был, конечно, выше, чем в предшествующее столетие, если учитывать все районы и все классы. Не только Коббет, но и многие другие жаловались, что фермеры, подражая более состоятельным лицам, расстаются со своими привычками к скромной жизни, употребляют веджвудовскую посуду вместо оловянной, дают образование дочерям, катаются в кабриолете или разъезжают верхом с охотничьими собаками. Хорошо ли это было или плохо – ответ зависит от точки зрения, но, во всяком случае, это явилось «повышением уровня жизни».

На перемены в жизни фермера жаловались еще в период Ватерлоо, но и 30 лет спустя эти перемены еще вызывали недовольство, как показывают эти стихи, написанные в 1843 году.

Прежде:

Теперь:

Более скромное сельское население также не было лишено счастья и известного благосостояния, меняющегося в зависимости от места, времени и обстоятельств. Жизнь деревенских детей, свободно играющих в зарослях живых изгородей, в степях и чащах, была здоровой и приятной, как рассказывали Бьюик, Вордсворт и Коббет на основании своих детских впечатлений предшествующий период, а Хоуит – в новом столетии. Рассказы Уильяма Хоуита, Джорджа Барроу и других писателей, которые общались с простым народом на проселочных дорогах, полях и в хижинах в двадцатых и тридцатых годах, создают впечатление, что здоровую и счастливую жизнь там можно было наблюдать так же часто, как и тяжкие лишения. Деревенские спортивные состязания и каждодневное соприкосновение с природой, а также еженощное соприкосновение с ней во время тайной ловли зайцев и кроликов на огороженных полях – как все эти обстоятельства должны расцениваться при определении «положения сельской бедноты»? И каким образом должно быть обобщено большое разнообразие условий жизни вразличных графствах и районах, в различных поместьях и фермах?

Еще в 1771 году Артур Юнг сожалел о том, что с улучшением дорожных удобств возросло стремление деревенских юношей и девушек посетить Лондон. Но теперь и другие города также принимали тысячи пришельцев из всех частей сельской Англии. Это было особенно заметно на севере, в районе шахт, фабрик и бумагопрядилен. Действительно, перепись показывает, что за период 1801 – 1831 годов в некоторых отдаленных приходах севера население уменьшалось с каждым десятилетием. Однако это еще не стало обычным для средней английской деревни, и в первые тридцать лет XIX века еще не было заметно снижения числа постоянных обитателей сельских приходов; тем не менее приход уже посылал многих своих юношей в колонии, или в Соединенные Штаты, или в промышленные и торговые центры самой Англии.

Постоянный рост населения сделал действительно невозможным обеспечение работой каждого жителя английской деревни. Земледелие уже поглотило всех рабочих, которые ему требовались, а многие традиционные виды сельских занятий исчезали. Крупнейшие отрасли национальной промышленности, такие, как, например, суконная, вновь перемещались в города из сельских районов, в которых развивались во времена позднего средневековья и Тюдоров. В подавляющей массе деревень земледелие становилось единственным родом занятия населения; последнее переставало вырабатывать товары для общего рынка и, кроме того, производило меньше товаров для себя.

С улучшением дорог и средств сообщения сперва леди из поместья, затем жены фермеров и, наконец, жены коттеров научились покупать в городе многие предметы, которые раньше обычно производились в деревне или в поместье. И в «деревенской лавке» теперь часто продавались городские и даже заморские товары. Деревня, сама производившая дли себя одежду и пищу, все больше и больше уходила в прошлое. Один за другим исчезали ремесленник-шорник, мастер земледельческих орудий, портной, мельник, мебельщик, ткач, иногда даже плотник и строитель – пока, наконец, в конце царствования Виктории деревенский кузнец не остался в некоторых местах единственным ремесленником, да и ему пришлось, кроме выполнения все более редких заказов по ковке лошадей, заниматься починкой проколотых велосипедных шин туристов! Уменьшение количества мелких предприятий и ремесленных мастерских сделало сельскую жизнь более скучной и приносило все меньше духовного и творческого удовлетворения жителям деревень, сужало их интересы, превратило эту жизнь из главного потока всей национальной жизни в ее тихую, поросшую тиной заводь. Жизнеспособность деревни медленно падала, так как город сотнями путей высасывал ее кровь и мозг. Этот длительный процесс уже начался в период между Ватерлоо и биллем о реформе.

Но английская деревня в первую половину XIX века еще была в состоянии поставлять прекрасных колонистов в новые земли за океаном. Люди, привыкшие к лишениям и долгим часам работы на воздухе, были готовы взяться за рубку леса, заниматься земледелием или грубым ремеслом. Женщины были достаточно выносливы и трудолюбивы, чтобы рожать и воспитывать большие семьи.

Вся обстановка послевоенной Англии помогала великому движению колонизации. Перенаселение, экономические и социальные беспорядки, негодование, вызываемое в сердцах умных и свободолюбивых людей господством сквайра и фермера, – все это были факторы, способствовавшие созданию второй Британской империи, заселению Канады, Австралии и Новой Зеландии мужчинами и женщинами, говорящими на английском языке, воспитанными на английских традициях. «В Канаде, – писал один иммигрант, – мы можем жить свободной жизнью и не бояться говорить о своих правах». «Здесь нет лесничих, и у нас больше прав», – писал другой. Шотландцы, как горцы, так и жители долин, открыли пути в Канаду. Там вырубались леса, поднимались бревенчатые хижины и обширные дикие просторыстали превращаться в возделываемые поля и заселялись людьми. В Австралии в первые десятилетия XIX века капиталистические «скваттеры» развели в больших количествах рогатый скот, построили овечьи фермы и создали для отважных душ заманчивое поле деятельности. Поселения Новой Зеландии появились немного позднее, главным образом между 1837и 1850 годами. Британец ганноверской и ранневикторианской эпохи оставался сельским жителем или отошел от него только на один шаг: он еще не стал настоящим горожанином, неспособным возвратиться обратно на землю или избрать более чем одну профессию. Он еще мог привыкнуть к лишениям, которые были сопряжены с жизнью пионеров, и к разнообразию нужд и случайностей этой жизни. Поэтому-то Британское содружество наций и было основано именно в этот период.

В то время когда многие английские сельские жители пересекали океан, другие устремлялись в промышленные районы самой Англии. В течение Наполеоновских войн это перемещение на самом острове было особенно заметно. Век «угля и железа» действительно наступил. Началась новая жизнь, и обстоятельства, при которых она началась, вызвали и новые тревоги.

Иммигранты в горнорудные и промышленные районы, недавно покинувшие старый сельский мир, весьма консервативный по своей социальной структуре и моральной атмосфере, рассматривались как его отбросы, представляли собой презираемую массу, которая легко возбуждалась, становясь опасным горючим материалом. Очень часто их пища, одежда и заработок были здесь лучше, чем на покинутых ими фермах или в тех деревнях, откуда они пришли. У них было здесь больше независимости, чем у сельскохозяйственных рабочих, заработок которых дополнялся пособием по бедности. Однако поступавшие на фабрики теряли при этом не меньше, чем выигрывали. Красота полей, лесов и живых изгородей, древние, как мир, обычаи сельской жизни – деревенская лужайка с ее развлечениями, праздник урожая, праздник десятины, обряды Майского дня, спортивные развлечения – всего этого уже не было на руднике или фабрике или в стандартных кирпичных жилищах, которые воздвигались, чтобы приютить рабочих. Правда, в отношении бытовых условий старые сельские домишки, откуда они пришли, были часто худшим местом для жилья, хотя и живописным, но губительным и нездоровым. Однако нельзя было не чувствовать некоторой симпатии к шаткому окну, обрамленному цветущей жимолостью, или к протекающей крыше, на которой зеленым ковром разросся мох и гнездились голуби!

Наихудшими в новых городских районах были те трущобы, в которых жили ирландские иммигранты. Они приходили из сельских трущоб, значительно худших, чем самые худшие в английской деревне, и приносили с собой соответственные скверные привычки. Обращение Англии с ирландским крестьянином постоянно приносило свои горькие плоды. Однако худшим периодом в отношении санитарных условий промышленных районов была скорее середина XIX столетия, чем его начало, так как многие из новых домов превратились за это время в трущобы, потому что в течение многих лет их никто не ремонтировал.

Фабричные рабочие, как и шахтеры, теперь были территориально объединены как масса наемников, противостоящая нанимателю, который жил отдельно от них в своем собственном доме в совершенно иных социальных условиях, в то время как при прежней деревенской системе они были рассеяны по фермам по 1-2 или самое большее по 5-6 человек на каждую ферму и находились в тесных и, следовательно, часто в дружеских личных отношениях с их хозяином-фермером, за столом которого холостые рабочие получали свою пищу, приготовляемую женой фермера.

Масса людей, оставляемых на фабриках и шахтах без всякого внимания, еще не имела никакой социальной помощи или развлечений современного типа, которые могли бы заменить им прелести и обычаи деревенской жизни. Они были вне поля зрения церкви и государства; единственной роскошью, которую они могли себе позволить, было пьянство; никто не говорил друг с другом о чем-нибудь, кроме своих бед. Естественно, что они являлись трутом для пламени агитации. Они не имели в жизни другого интереса или надежды, кроме евангелической религии или радикальной политики. Их религиозные и политические интересы сливались воедино, так как многие нонконформистские проповедники сами усваивали иразделяли радикальные доктрины. Но политический консерватизм, с которого началось движение Уэсли, еще не был исчерпан и действовал как сдерживающий элемент. По мнению Эли Халеви, известного французского историка, написавшего для нас историю Англии XIX столетия, власть евангелической религии была тем главным влиянием, которое предохраняло нашу страну от вступления на путь революционного насилия в течение этого периода экономического хаоса и социального пренебрежения.

Но имеется и другая причина, помимо ограничений и утешений влиятельной народной религии, для объяснения умеренности характера и ограниченности успеха радикального движения у поколения, следующего за Ватерлоо. Верно, что это движение проникло в фабричные районы, но фабричные районы были еще относительно небольшой частью Англии. В 1819 году условия фабричной жизни, которые существовали в районе хлопчатобумажной промышленности Ланкашира, не были широко распространены за его пределами, и радикальное движение могло, следовательно, быть временно подавлено бойней на Питерлоо и «Шестью законами» [56]. Будущее заключалось в фабричной системе, но в настоящем значительное большинство английского рабочего класса еще трудилось при старых условиях жизни и в земледелии, и в промышленности, и в сфере домашнего услужения, и в мореходстве. Питерлоо было важным событием, так как это несчастное нападение кавалерии с саблями в руках на рабочих хлопчатобумажных фабрик Манчестера внушило подрастающему поколению англичан отвращение к антиякобинскому торизму. Но жертвы Питерлоо, хотя они были представителями класса, типичного для Южного Ланкашира, не являлись еще типичными представителями трудового населения Англии тех дней.

Мир мистера Пикквика, мир быстрых почтовых карет и первого билля о реформе был переходным миром, соединяющим старую и новую экономическую структуру общества, причем старая еще преобладала. Сельскохозяйственные рабочие и ремесленники из мелких мастерских в течение некоторого времени еще были более многочисленны, чем шахтеры и фабричные рабочие. Существовала также большая армия мужчин и женщин, находящихся в домашнем услужении. В третьем десятилетии века одной женской прислуги было «на пятьдесят процентов больше, чем всех мужчин и женщин, мальчиков и девочек, взятых вместе, занятых в хлопчатобумажной промышленности». Условия труда и оплаты для домашних слуг очень мало изучены экономистами или социальными историками; и действительно, было бы очень трудно их определить, так как они были весьма различны в разных домах, в соответствии с занятием и характером нанимателя.

Другим обширным слоем общества, равно далеким и от фабрик, и от домашней работы, была подвижная армия неквалифицированных рабочих, известных под именем «землекопов», нанимавшихся целыми группами, которые двигались с места на место, роя каналы, строя дороги, а в следующем поколении сооружая насыпи и туннели для железных дорог. На севере в их рядах было большое число ирландцев, но на юге «землекопы» состояли почти исключительно из излишней рабочей силы английской деревни, население которой в этом краю имело меньше возможностей для ухода на фабрики и шахты. Некоторые высокооплачиваемые механики являлись командирами в армии землекопов; они были особенно многочисленны и получали высокую заработную плату, когда шло строительство железной дороги и прокладывание туннелей. Но в целом «землекопы» являлись наименее квалифицированными, наиболее невежественными и наименее оплачиваемыми среди новых промышленных классов. Они были кочевниками нового мира, и их мускульная сила заложила его фундамент.

На противоположном фланге в строю трудового люда находились квалифицированные инженеры и механики. Люди, которые создавали и ремонтировали машины, шли в авангарде промышленного переворота и были его подлинными телохранителями. Они лучше оплачивались, чем их коллеги-рабочие, они в общем были более интеллигентны и взяли на себя руководство развитием технического образования. Они уважались своими хозяевами, которые должны были советоваться с ними и преклоняться перед их техническими познаниями. Они находились на передовых позициях прогресса и изобретательства и радовались тому, что руководят техническим развитием новой эпохи. Такими людьми труда были Стефенсоны из Тайнсайда; в происхождении человека, который изобрел локомотив после того, как самостоятельно научился читать в возрасте семнадцати лет, не было ничего буржуазного.

Просвещение взрослого населения получило свой первый толчок от промышленного переворота в результате стремления механиков к общему научному знанию и готовности более интеллигентной части среднего класса помочь им осуществить это стремление. Бескорыстная научная любознательность была сильна среди лучшей части рабочих севера. С 1823 года общества механиков, основанные в Шотландии доктором Биркбеком, были созданы по всей промышленной Англии. Новый мир не мог довольствоваться лишь классической ученостью, заботливо укрываемой от широких масс в тесной церковной корпорации Оксфорда и Кембриджа. И в жизни общества, которую в те времена нужно было прежде всего изменить таким образом, чтобы люди увидели необходимость образования, эти «полу-Соломоны, полувсезнайки», неукротимые в своем рвении и не боящиеся показаться глупцами перед ученым, если он мог помочь научить невежду, не были столь большим злом.

Успех этих обществ механиков, с их ежегодным взносом в одну гинею, доказывал, что, что бы ни происходило с другими категориями рабочих, промышленный переворот способствовал процветанию инженеров и механиков, которых он сам вызвал к жизни, Френсис Плейс, радикально настроенный портной, видел, как первые стремления трудящихся масс к самообразованию были подавлены антиякобинской паникой предшествующего поколения; но в 1824 году он уже говорит, что «от 800 до 900 механиков, имеющих совершенно респектабельный вид», уделяют большое внимание лекциям по химии. В этом году «Микеникс мэгэзин» был распродан в количестве 16 тысяч экземпляров, и 1500 рабочих вносили по гинее в Лондонское общество механиков. Энциклопедические знания теперь распространялись предприимчивыми издателями в дешевых книгах и периодических изданиях, которыми зачитывались пылкие студенты на чердаках и в мастерских.

Эти новые веяния, оказавшие влияние на образование и самообразование, привели также к основанию Лондонского университета (1827). Нонконформисты и сторонники светского образования из Оксфорда и Кембриджа объединились, чтобы основать в столице учебный центр, не имеющий сектантского уклона, исключающий из программы геологию и не требующий религиозной присяги для преподавателей и студентов. Этот новый университет имел склонность к современным учениям, включая и естественные науки. Строгая классическая программа отождествлялась в сознании людей с закрытыми учебными заведениями церковной и государственной партии. Прикладные науки привлекали главным образом непривилегированное городское население. Поэтому событием первостепенной важности в деле развития образования было именно основание Лондонского университета (хотя в то время его действительное значение не было понято в пылу сектантских партийных пререканий).

Первоначальное образование и выиграло, и проиграло от религиозных и сектантских споров, характерных для того века, когда диссиденты стали очень многочисленными, а духовенство еще не желало ни на йоту поступиться своими привилегиями. С одной стороны, нельзя было получить общественные деньги на народное просвещение, потому что церковь требовала, чтобы просвещение находилось под эгидой государственной религии, а диссиденты не соглашались расходовать общественные средства на таких условиях. С другой стороны, враждующие секты соперничали друг с другом в сборах добровольных пожертвований для учреждения дневных и воскресных школ.

«Британское и зарубежное школьное общество», находившееся под покровительством диссидентов и вигов, положило в основу своей деятельности несектантское изучение Библии, на что церковники ответили основанием «Национального общества для просвещения бедных согласно принципам англиканской церкви». «Национальные», или церковные, школы стали наиболее обычной формой народного образования в английской деревне.

Хотя организация образования этого века имела множество недостатков по сравнению с нашей эпохой, очень многие люди из всех классов во времена Ватерлоо знали Библию действительно хорошо, и это возвышало их воображение над уровнем той пошлой вульгарности ума, которая скорее увеличивается, чем уменьшается благодаря современному разнообразию печатных материалов.

С распространением новых отношений в промышленности, включая исчезновение ученичества и личных связей между поденщиком и его нанимателем, для защиты интересов рабочих стала необходима деятельность тред-юнионов, особенно тогда, когда государство отказалось проводить дальше старую тюдоровскую политику фиксирования заработной платы. Но в течение антиякобинского периода (1792-1822) все объединения рабочих, создавались ли они для политических или для чисто экономических целей, рассматривались как «мятежные». Можно только удивляться, как такая позиция государства, выступавшего в качестве сторонника предпринимателей, не привела к более значительным насилиям и кровопролитиям. Но она привела к волнениям «луддитов».

В разгар Наполеоновских войн среди промышленных рабочих Ноттингемшира, Йоркшира и Ланкашира периодически возникала безработица, снижалась заработная плата, рабочие голодали, что частично вызывалось введением новых машин. В 1811-1812 годах луддиты начали систематически и планомерно разрушать станки. Хотя стремление к насилию и существовало в рядах луддитов у некоторых ирландцев, но возникновение серьезного мятежа было маловероятно и боязнь его вызывалась просто отсутствием на острове действенной полиции. Именно по этой причине пришлось прибегнуть к помощи солдат, для того чтобы разогнать толпы и сохранить машины. Отсутствие гражданской полиции усилило политические и социальные беспорядки и было непосредственной причиной трагедии Питерлоо. С введением Пилем в 1829 году знаменитого синемундирного корпуса с его цилиндрами и дубинками положение вещей стало улучшаться. Созданная первоначально для территории Лондона «новая полиция» два года спустя, во время агитации за билль о реформе, спасла столицу от радикальных толп, от которых пострадали Бристоль и некоторые другие города, да и сам Лондон 50 лет назад. Когда полиция Пиля была постепенно учреждена повсюду, мятежи и боязнь мятежа перестали играть прежнюю роль в английской жизни.

Но движение 1812 года наряду с разрушением машин имело и другой аспект. Луддиты требовали путем законной подачи петиций в парламент, чтобы вступили в силу старые, но еще не отмененные законы (некоторые из них были введены еще во времена правления Елизаветы) о справедливом регулировании государством размера заработной платы и продолжительности рабочего дня, что было причиной конфликтов между нанимателями и рабочими.

Такое требование было совершенно справедливым, тем более что эти старинные законы частично применялись для предотвращения объединений рабочих, стремившихся защитить свои интересы: действительно, положения союзов рабочего класса было недавно ухудшено проведенным правительством Питта в 1800 году законом о запрещении союзов. Предполагалось, что законы будут применять против объединений как хозяев, так и рабочих, но на деле хозяева могли объединяться совершенно свободно, тогда как рабочих за забастовки преследовали. Наконец, в 1813 году парламент отменил елизаветинские статуты, которые давали мировым судьям власть устанавливать минимум заработной платы.

Лишить рабочего защиты государства в вопросе о заработной плате, рабочем дне и фабричных условиях и в то же время отрицать его право защищаться путем создания союзов было явной несправедливостью. Это была не политика laissez-faire, а политика свободы для хозяев и репрессий для рабочих. Высокие авторитеты доктрины laissez-faire, такие, как Рикардо, были в этом вопросе на стороне рабочих и требовали легализации тред-юнионов.

После 1822 года антиякобинская волна начала спадать. С тех пор как Пиль возглавил министерство внутренних дел, репрессии перестали быть единственным методом правительства, и в 1824-1825 годах искусные кулуарные переговоры Джозефа Юма и Френсиса Плейса побудили палату общин в соответствии с духом нового и лучшего века отменить закон Питта о запрещении союзов и сделать тред-юнионы легальными. С этого времени различные формы рабочих ассоциаций и корпоративной деятельности быстро развивались как нормальная и признанная часть социальной структуры, вместо того чтобы становиться революционными, что имело бы место в случае оставления в силе закона о запрещении союзов.

Не следует думать, что борьба классов была когда-либо в Англии совершенно неизбежным явлением или что все хозяева были жестоки к своим рабочим или равнодушны к их нуждам. Просвещенное меньшинство предпринимателей поддерживало легализацию тред-юнионов. И во время Наполеоновских войн предприимчивый промышленник Роберт Пиль-старший, отец знаменитого сына, начал агитировать за государственный контроль над условиями детского труда на фабриках, особенно в защиту несчастных учеников из приходских детей, ужасную торговлю которыми еще продолжали местные власти. Без сомнения, добрый сэр Роберт, который сам нанимал 15 тысяч человек, был отчасти заинтересован в том, чтобы ограничить несправедливую конкуренцию его менее разборчивых соперников. Но фабричные законы, изданные до билля о реформе, были не только очень ограничены количественно, но и оставались мертвой буквой из-за отсутствия такого механизма, который мог бы ввести их в силу.

К несчастью, в первые годы XIX века идея государственного контроля в интересах трудящихся классов не была близка правителям Британии. Они были глухи к словам Роберта Оуэна, указывавшего им, что его фабрики в Нью-Ленарке были тем готовым образцом, который мог научить мир, каким образом новая промышленная система может стать орудием стандартизированных улучшений в области санитарных условий, благосостояния, продолжительности рабочего дня, заработной платы и просвещения, доводя условия жизни рабочего класса до среднего уровня, который никогда не может быть достигнут при системе домашней промышленности. Пусть государство, говорил Оуэн, введет подобное устройство на всех фабриках. Но «мир», хотя и был достаточно заинтересован, чтобы посещать фабрики Нью-Ленарка и восхищаться ими, отказывался им подражать. Люди были еще не в состоянии понять то современное учение, которое Оуэн первый ясно постиг и проповедовал: что окружающая обстановка влияет на характер и что эта обстановка находится под контролем людей. Огромные возможности, которые он видел благодаря своей проницательности, были упущены, пока, наконец, в течение века государство не вернулось к той его доктрине о контроле над фабриками и условиями жизни всех людей, занятых на фабриках, которую он тщетно проповедовал. В конце XIX века отчасти благодаря ряду фабричных законов, отчасти благодаря деятельности тред-юнионов фабричная жизнь показала пути и средства повышения жизненного уровня, в то время как «потогонные» домашние ремесла, подобные портновскому ремеслу, которое не может быть подчинено фабричному контролю, оставались еще в течение некоторого времени областью самого тяжелого угнетения, особенно для женщин.

Чтобы воссоздать истинную картину процессов социальных перемен, происходивших в послевоенный период, мы должны избегать ошибочного предположения, что трудящиеся классы в целом находились в худшем финансовом положении, чем до промышленного переворота, хотя их беды, будучи теперь бедами иного рода, были более ощутимы, а их жалобы раздавались громче, чем в прошлом. Профессор Клэпхем, величайший авторитет в области экономической истории этого периода, резко осуждает «легенду, по которой положение трудящегося человека становилось все хуже вплоть до некоей неопределенной даты между составлением Народной хартии и Всемирной выставкой. После падения цен в 1820-1821 годах покупательная способность заработной платы (в целом, конечно, а не заработка каждого рабочего) была, несомненно, выше, чем непосредственно перед революционными и Наполеоновскими войнами.

Но покупательная способность заработной платы несоставляет еще полностью человеческого счастья, а для большинства людей удобства и ценности жизни были меньшими, нежели те, которыми пользовались их деревенские предки.