История Англии от Чосера до королевы Виктории

Глава XII Англия времен Сэмюэля Джонсона (Продолжение)

Хотя промышленный переворот является наиболее важным движением в социальной истории, тем не менее так же трудно сказать, когда он начался, как и решить, когда кончились «Средние века». Капитализм, уголь, заокеанская торговля, фабрики, машины и тред-юнионы – все это, как мы видели, появилось в Англии задолго до ганноверской эпохи. Но вторая половина XVIII столетия рассматривается как время, когда изменения в промышленности, стимулируемые научными изобретениями и ростом населения, стали совершаться с такой неудержимостью и быстротой, признаков уменьшения которой не видно и сегодня.

С подобными же оговорками мы можем приписать XVIII веку и сельскохозяйственный переворот. Огромный рост продуктивности сельского хозяйства на острове, имевший место в то время, оказался необходимым вследствие быстрого увеличения его населения, которое в те дни невозможно было прокормить привозным продовольствием. Эта настоятельная национальная потребность была удачно использована благодаря особым социальным и экономическим условиям времени. В XVIII веке лендлорды как класс могли и стремились направить свои усилия и накопленные богатства на улучшение почвы и методов ее обработки. Капитал, созданный в результате начинающегося промышленного переворота, во многих случаях направлялся в крупнопоместные хозяйства, чтобы развивать земледелие с помощью средств, извлеченных из производства сукна, хлопка, добычи угля и из торговли. Но капитал перемещался также и в обратном направлении – из сельского хозяйства в промышленность; многие из новых промышленников, которые в XVIII веке учреждали фабрики, заводы и торговые предприятия, вкладывали в них деньги, приобретенные благодаря успешной деятельности их (или их отцов) в области земледелия. Банки графств, которые теперь быстро множились и росли, способствовали этому двойному потоку капитала: из промышленности в сельское хозяйство и из сельского хозяйства в промышленность.

Действительно, связь сельскохозяйственного и промышленного переворотов была чем-то большим, чем простым совпадением во времени. Один способствовал другому. Их действительно можно рассматривать как единое усилие, которым общество было реконструировано настолько, чтобы быть в состоянии прокормить и обеспечить работой население, численность которого благодаря улучшению медицинских условий возрастала с беспримерной быстротой.

Перемены, достигнутые за 100 лет, могут быть суммированы путем сопоставления положения страны в царствование Георга II и Георга IV.

В начале царствования Георга II (1727-1760) мануфактура была одним из элементов экономической жизни деревни. «Мануфактуристы» – термин, относившийся тогда не к капиталистическому предпринимателю, а к самим производителям, – жили обычно в деревнях, население которых само строило себе жилища обычного типа, само снабжало себя одеждой, утварью, а также хлебом, мясом и пивом. Только помещик, живший в ближайшем парке, посылал в столицу графства или в Лондон за лучшей мебелью, книгами, фарфором и другими предметами роскоши, свойственными этому веку изысканного вкуса и больших расходов, и за деликатесами для стола, хотя обычная пища поступала из имения.

Кроме того, многие деревни производили не только дешевые товары для собственного потребления, но и некоторые специальные виды предметов роскоши для рынка. Возьмем один пример из очень многих: у меня есть высокие стоячие часы, сделанные еще в XVIII веке в маленькой уорикширской деревушке Прайоре Марстон и до сих пор верно показывающие время. Сукно, которое все еще составляло главную статью внутренней и внешней торговли, выделывалось в основном в сельской местности, а быстро растущая хлопчатобумажная промышленность развивалась, не выходя за пределы коттеджа. Города принимали некоторое участие в производстве, но главным образом они были распределительными центрами: Бристоль и Норидж распоряжались сукном, производимым в Котсуолдс и деревнях Восточной Англии; Лидс и Галифакс продавали товары, вытканные на фермах и в сельских домах, разбросанных вдоль крутых склонов йоркширских долин; при каждой ферме и домишко имелось свое поле, в каждом дворе – корова.

Города Англии в начале ганноверского периода существовали не столько благодаря товарам, которые они сами изготовляли, сколько благодаря своим рынкам, лавкам и торговле. Лондон, правда, был как промышленным, так и торговым городом и уже обладал многими особенностями современного «большого города». Бирмингем всегда был городом мелкой промышленности. Порты Англии, от крупного Бристоля и его растущего соперника Ливерпуля до маленьких Фови и Олдборо, лучшие дни которых уже отошли в прошлое, жили своей собственной жизнью приморских городов. Но большинство других городов было атрибутами той сельской местности, которую каждый из них обслуживал. Они забыли свой ревностный гражданский патриотизм замкнутого средневекового «бурга» и потеряли монополию своих гильдий на производство товаров. Они стали рынками для фермеров и местами сборищ, которые джентри и их семьи посещали, чтобы сделать закупки, потанцевать и заняться делами графства. Многие сквайры среднего достатка, особенно те, которые жили далее чем за 100 миль от столицы и которым был не по средствам «лондонский сезон», сами строили хорошие дома в столице графства или около нее, куда их семьи, имеющие матримониальные надежды, приезжали ежегодно на некоторое время из своих сельских домов. Кафедральные города процветали под почтенной сенью клерикального патроната. Но более крупные города графств, такие, как Ньюкасл на Тайне и Норидж, являлись, кроме того, своего рода торговыми складами национального значения.

В годы царствования Георга IV (1820-1830) Англия была! уже совершенно иной. К этому времени в ней, особенно в западной части центральных графств и на севере ее, можно было отчетливо видеть новое явление: многие из «мануфактурных городов» и городских районов после создания в них фабрик и машинной промышленности совершенно обособились от окружающей сельской жизни. Стройное здание старого английского общества раскалывалось по вертикали – между городом и деревней, и одновременно расширялась старая горизонтальная трещина – между бедными и богатыми. Правда, в это время резкое различие между сельской и городской жизнью существовало еще только в некоторых районах, но за время правления Виктории оно стало всеобщим.

В период правления Георга IV произошли соответствующие изменения и в самой сельской жизни. Производство специализированных товаров, включая многие процессы выделки сукна и хлопчатобумажной ткани, перешло из деревень в фабричные районы. Улучшение дорог уничтожило необходимость в самоснабжении деревни, и жители сельских местностей теперь покупали в городе те предметы обихода, которые их отцы и матери производили для себя сами. Многие деревенские портные, плотники, пивовары, мельники и шорники потеряли в связи с этим свой заработок. Веретено хозяйки редко теперь кружилось по полу в деревенском доме; выражение «пряха» становилось анахронизмом. Современный фермер производил теперь хлеб и мясо прежде всего для городского рынка и только во вторую очередь – для домашнего потребления.

К 1820 году в итоге сельскохозяйственного переворота все открытые поля были разбиты на большие прямоугольники огороженных полей, где могло проводиться научное чередование пашни и пастбища и где жирный скот откармливался до размера и веса, даже не снившихся в прежние времена. Сотни тысяч акров пустоши и прежних лесистых участков также были огорожены под пашню.

Даже знакомая фигура разбойника исчезла с замощенных дорог с тех пор, как были распаханы плугом те вересковые степи и чащи, в которых он обычно скрывался. Новые плантации охранялись лесничими с помощью ловушек и западней.

Столь значительные изменения назывались ретроспективно «сельскохозяйственной революцией», потому что они вели к созданию новой системы. Большие компактные поместья, сдаваемые в аренду крупным фермерам, использовавшим для обработки земли безземельных рабочих, занимали все большую земельную площадь за счет различных форм мелкой земельной собственности. Мелкие сквайры и крестьяне, имевшие незначительные права на землю, вытеснялись, чтобы дать место новому порядку. Открытые поля пахотных земель центральных графств были включены в шахматный узор огороженных полей, который стал отличительным признаком английского ландшафта. И даже в той части Англии, где огороженные поля существовали всегда, даже там происходили аналогичные социальные перемены. Повсюду более крупные собственники расширяли свои имения посредством покупок; повсюду сквайры и фермеры действовали при помощи новых методов. И всюду лучшие дороги, каналы и машины способствовали перемещению промышленности из сельских домишек, из деревень на фабрики и в города, лишая этим крестьянскую семью возможности заниматься прядением и другими видами мелкой промысловой деятельности, служившими средством пополнения скудного бюджета семьи.

Принимая во внимание большое разнообразие местных условий, правильно будет сказать об Англии в целом, что огораживание было лишь одним, возможно, наиболее важным, из многих изменений, совместное влияние которых уменьшало количество независимого крестьянства, увеличивая в то же самое время общий объем богатства всельской местности.

В графствах Центральной Англии, напротив, огораживание открытых полей было основной причиной исчезновения многих мелких крестьян, имевших права на землю, но даже в центральных и восточных графствах огораживания отнюдь не всегда уменьшали число земледельцев – собственников йоменского типа.

Эти изменения еще продолжались в эпоху Трафальгара и Ватерлоо, но в основном они происходили между 1740 и 1783 годами, и поэтому весь процесс может быть рассмотрен в этой главе. Когда он закончился, весь привычный уклад жизни сельской Англии совершенно изменился.

В царствование последних Стюартов и Георга I огораживание открытых полей, общинных выгонов и пустошей проходило быстро – или путем соглашения между заинтересованными сторонами, или путем покупки; но огораживания еще были в большей степени местным делом, чем национальной политикой. После третьего десятилетия XVIII века процесс огораживания продолжался уже при помощи новой процедуры, применение которой приобрело теперь массовый характер: через парламент стали проходить частные законы, которые не принимали во внимание сопротивление огораживанию со стороны отдельных собственников; каждый должен был довольствоваться земельной или денежной компенсацией, назначенной ему парламентскими комиссарами, решения которых имели силу закона. Такие революционные законы целыми пачками быстро проводились через каждый парламент Георга III (1760-1820) – собрание, не прославившееся никаким другим радикальным законодательством. Но это был радикализм богатых, часто за счет бедноты.

С 1740 года процесс огораживания земли шел с каждым десятилетием все быстрее и стал особенно быстрым в конце столетия. Но ко времени восшествия на престол Виктории этот процесс был почти завершен в отношении пахотных полей, хотя огораживание общинных земель еще продолжалось в течение первых 30 лет ее царствования. Законы об огораживании серьезно затронули около половины английских графств, расположенных к югу от Ист-Райдинга (Йоркшир), включая Линкольн и Норфолк и центральные графства до Уилтшира и Беркшира. На основании парламентских актов было огорожено более половины всей земельной площади Нортгемитоншира и свыше 40 процентов площади Хантингдоншира, Бедфордшира, Оксфордшира и Ист-Райдинга; Лестершир и Кембриджшир тоже не отставали.

Но Кент, Эссекс, Суссекс, северные и западные графства и Уэльс были мало затронуты законами об огораживании, потому что значительная часть их земельной площади состояла или из полей, огороженных много лет назад, или из вересковых пастбищ, столь обширных, что никто не был в состоянии огородить их до появления проволочных оград. Только два процента земельной площади Нортамберленда попало под действие законов об огораживании, хотя как раз и это время его лендлорды вложили в сельское хозяйство большие суммы, полученные от угольных копей Тайнсайда.

Век огораживаний был также веком новых методов, применяемых при осушке почвы, севе, использовании удобрений, разведении и кормлении скота, строительстве дорог, постройке фермерских жилищ, и сотен других перемен, требовавших затраты капитала. Все возрастала появившаяся во времена Реставрации тенденция к аккумулированию земли в больших компактных поместьях. Магнаты королевства, крупные политические пэры владели в 1760 году более обширными земельными пространствами, чем в 1660 году, а более мелкие деревенские сквайры, наоборот, в 1760 году имели меньше земли, чем в 1660 году. Класс лендлордов, следовательно, имел больший капитал и больший кредит, который он мог употребить на модное теперь усовершенствование способов земледелия.

Собственники больших поместий взяли на себя руководство в этом деле – это были люди, подобные «Турнепсу Тауншенду», отставному государственному деятелю начала царствования Георга II, а 40 лет спустя – подобные «(Томасу) Коку Норфолкскому», другу Фокса и врагу Георга III. И Тауншенд, и Кок ввели в Норфолке новые культуры и новые методы – прежде всего корнеплоды и удобрение легких земель мергелем. Благодаря им это отсталое графство стало передовым в области земледелия. Между 1776 и 1816 годами Кок настолько повысил урожайность своей земли, что поднял арендную плату своих холкэмских поместий с 2200 фунтов до 20 тысяч фунтов в год, и при этом арендаторы, которые платили эту высокую ренту, разбогатели; он гарантировал им долгосрочную аренду при соблюдении точных условий обработки. Согласно отзыву радикального Коббета, они говорили о своем лендлорде, как любящие дети говорят о своих родителях. Его «стрижка овец» в Холкэме стала известной по всей Европе и посещалась сельскохозяйственными экспертами, которые иногда собирались в этом отдаленном углу Норфолка в количестве до 600 человек, чтобы посмотреть, как можно обрабатывать землю и выкармливать овец. Лишь 80 из его посетителей могли быть одновременно размещены в имении их гостеприимного хозяина, остальных же приходилось размещать на соседних фермах.

Тауншенд и Кок имели последователей среди своих собратьев-лендлордов в каждом графстве. А фермеры нового типа, подобные Роберту Бейкуэллу из Лестершира, который разводил улучшенные породы овец и скота, сами были активными новаторами. Непосредственным результатом всего этого было огромное увеличение количества зерна, производимого в стране для потребления в виде хлеба и пива, и еще больший количественный рост и улучшение породы скота. Многие из лучших земель в Англии, которые до сих пор обрабатывались как обширные открытые пашни, где скот блуждал в поисках пищи среди жнивья, теперь были разделены на небольшие по размерам, огороженные живой изгородью боярышника поля, на которых скот мог пастись на хорошей траве. И в то же время значительно больше пахотной земли использовалось для повышения урожайности кормовых трав и корнеплодов, чтобы кормить скот и овец в течение зимы.

Благодаря этому впервые с тех пор, как человечество стало заниматься земледелием, прекратился массовый убой скота осенью. Соленое мясо было заменено свежей говядиной и бараниной. Немедленным результатом было то, что цинга и другие болезни, которые в XVII веке мучили даже благороднейшие семьи, подобные семьям Расселов и Верни, стали редкими даже среди бедноты. Появление новых возможностей кормления животных в течение круглого года побудили лендлордов и фермеров покупать племенной скот и изучать научные методы разведения скота. Средний вес скота и овец, продаваемых в Смитфилде, удвоился между 1710 и 1795 годами [52].

Этот удивительный рост производства говядины и баранины произошел не за счет какого-нибудь уменьшения пашни. Напротив, пшеница и ячмень долгое время выращивались в таком количестве, что их было вполне достаточно для снабжения хлебом и пивом местного населения, которое в течение столетия почти удвоилось; в то же самое время премии за вывоз зерна поддерживали английский экспорт; и только во второй половине века, когда население стало расти еще быстрее, импорт зерна постепенно сравнялся с экспортом, а потом и превзошел его.

Улучшения в земледелии достигли такой степени, что пшеница стала расти там, где прежде выращивались лишь рожь, овес или ячмень. Почва и климат Англии были подходящими для возделывания пшеницы лишь в немногих районах, главным образом в Восточной Англии. Однако искусственное повышение плодородия земли при помощи капитала, доставляемого крупными поместьями, дало блестящие результаты, и в течение XVIII века англичане всех классов стали настолько разборчивыми, что требовали чистого пшеничного хлеба, считавшегося прежде роскошью, доступной лишь богачам. Это новое требование возникло в городе, но распространилось и на деревню, даже на нищих. Отказ покупать более грубый хлеб из непросеянной муки побудил нечестных пекарей добавлять различные примеси при выпечке белого хлеба и вредно сказался на здоровье и зубах англичан. Но это было доказательством действенности капиталистического земледелия.

Социальной ценой, уплаченной за этот экономический выигрыш, было уменьшение числа независимых земледельцев и рост количества безземельных батраков. В значительной степени это было неизбежное зло, и оно не было бы очень велико, если бы возросший дивиденд в сельском хозяйстве распределялся справедливо. Но в то время как рента лендлорда, десятина священника и прибыль фермера и посредника быстро выросли, сельскохозяйственный рабочий, лишенный даже его небольших прав на землю и возможности устроить членов своей семьи на работу в промышленности, не получал за свой труд достаточно высокой заработной платы, а в южных графствах очень часто был вынужден обречь себя на полную зависимость от хозяина и доходил даже до пауперизма.

Быстрый рост численности населения снизил рыночную цену труда в то самое время, когда рабочий терял свои независимые источники существования. Батрак эпохи Георга III не мог, следовательно, требовать за свой труд обеспечения того прожиточного минимума, которого могли добиться его предки в царствование Эдуарда III, когда «черная смерть» сократила количество рабочих рук. Кроме того, бедняки были теперь безоружны и не умели воевать. «Луки и топоры» не могли уже сделать чернь столь грозной, как в период восстания 1381 года.

Тяжелое положение крестьян не привлекало теперь такого внимания государственных людей и публицистов, как во время значительно менее распространенных огораживаний тюдоровской эпохи. Тогда огораживание рассматривалось как общественное преступление; теперь его рассматривали как общественный долг. Не встречая симпатии со стороны тех классов, которые издавали законы об огораживании, крестьянин был не в состоянии успешно отстаивать свои интересы. Когда он терял свою полоску в открытом хлебном поле или пастбище для своей коровы на общинном выгоне, то несколько гиней, данных ему в обмен, скоро проматывались им в трактире. Даже если парламентский комиссар возмещал крестьянину теряемые им общинные права несколькими акрами земли, расположенной далеко от его дома, как мог он огородить и осушить их? Он мог только снова дешево продать их состоятельным людям, стремившимся приобрести новые компактные фермы, занимавшие место общинных выгонов и открытых полей. Только эти лица были в состоянии огородить и осушить землю за свой собственный счет, рассматривая это как выгодное помещение капитала, который мог через некоторое время примести большой доход.

В будущем, для того чтобы возделывать землю Англии, надо было или иметь свой собственный капитал, или иметь за собою капитал других. Фермер-арендатор пользовался капиталом своего лендлорда, и оба прибегали к займам из банка. Английская банковская система выросла вместе с огораживанием земли, так как даже богачи производили огораживания и различные улучшения на деньги, взятые взаймы. При такой системе представители беднейшего класса, которые не могли пользоваться кредитом, имели незначительные возможности создать свою ферму, а в дальнейшем эти возможности еще более сократились из-за слишком частого пренебрежения их интересами при новом распределении деревенских земель. Огораживание общинных выгонов, хотя и очень желательное с точки зрения национального производства, означало лишение бедного человека его права иметь корову и гуся, а часто и многих других прав – права заготовки топлива и т. п., пользуясь которыми, он поддерживал независимое существование.

Это, правда, отнюдь не означает, что при новой системе деревенская беднота была в худшем материальном положении, чем раньше. Но ее экономическая независимость от сквайра и фермера уменьшилась. В аристократический век это не казалось важным. Но когда в последующую эпоху демократия, обретшая новые силы в городах, обратила суровый, острый взгляд на «сельскохозяйственные интересы», она почувствовала инстинктивное отвращение к аристократическим пережиткам. В Англии, в отличие от других европейских стран, крестьянство уже не просило больше защиты. И поэтому, когда в конце царствования Виктории начало сказываться действие иностранной конкуренции, городские избиратели уже не хотели выслушивать никаких предложений, имеющих своей целью спасти британское земледелие от разрушения.

В XVIII веке многие из тех, кто был обезземелен в связи с переменой системы земледелия, покидали землю довольно охотно и искали компенсации в другом месте. Большая часть семей купцов, промышленников и лиц свободны профессий, выросших и процветавших в новой и более богатой Англии, происходила из среды мелких сквайров, йоменов и крестьян, которые переселялись в города, имея карманах лишь небольшую сумму денег, полученных от продажи своей земли. Врожденное стремление англичанина к «возвышению» дало толчок быстрому росту его богатства, силы и культуры как в деревне, так и в городах и за морем. Только в некоторых отношениях англичане являются «консервативной нацией». Промышленным и сельскохозяйственным переворотом они проложили путь для всего мира. И так как они первые вступили на этот новый путь, они сделали некоторые ужасные ошибки.

Перемещение из деревни в город как людей, так и производства обусловливалось улучшением сухопутных и водных перевозок. Артур Юнг, всегда принимавший близко к сердцу интересы сельского населения, радостно отмечал, что, когда были сделаны хорошие дороги с заставами, открывшие доступ к новым рынкам и давшие возможность более быстрого распространения новых идей вследствие более частых путешествий, рента в сельских районах быстро возросла вместе с улучшением земледелия. С другой стороны, он видел и оплакивал начало того «сельскохозяйственного исхода», который начался с этого времени. И это также он приписывал лучшим дорогам. В своих «Письмах фермера» он писал:

«Находить недостаток в хороших дорогах кажется, по-видимому, парадоксом и абсурдом, но тем не менее несомненно, что возможность более быстрых путешествий опустошает королевство. Молодые мужчины и женщины в сельских местностях сосредоточивают свои взоры на Лондоне как на своей последней надежде. Они нанимаются на работу в деревне только затем, чтобы собрать достаточное количество денег для поездки в Лондон, что было не таким легким делом в те времена, когда почтовая карета расстояние в 100 миль проползала в 4 или 5 дней. Плата за проезд и путевые расходы были очень высокими. А теперь! Деревенский парень за 100 миль от Лондона впрыгивает на козлы кареты утром и за 8 или 10 шиллингов к ночи прибывает в город, что составляет уже существенную разницу. Кроме того, в связи с тем, что движение сделалось более удобным, число тех, кто бывал в Лондоне, возросло в десять раз, и, конечно, десятки раз хвастливые речи звучали в ушах деревенских глупцов, чтобы побудить их покинуть их здоровые, чистые поля ради грязного, зловонного и шумного района».

Без улучшения средств сообщения ни промышленный, ни сельскохозяйственный переворот не мог бы иметь места. Подданные королевы Анны имели большие корабли, на которых свободно отправляли свои тяжелые товары в Америку и Индию, но внутри своего собственного острова мешки угля и металлические изделия все еще перевозили на спинах вьючных лошадей, так как колесный транспорт застрял бы в грязи и разбился на выбоинах дорог, изобиловавших глиняными ямами. Без изменения такого положения вещей нельзя было многого достичь на пути экономического прогресса.

Подлинных дорожных властей не существовало – ни местных, ни центральных. Содержание в хорошем состоянии дорог, которыми пользовались главным образом дальние путешественники, было обязанностью (как это ни нелепо) не графства, а прихода. Приходы, естественно, выполняли эту работу кое-как или совсем не выполняли.

Это, правда, отнюдь не означает, что при новой системе деревенская беднота была в худшем материальном положении, чем раньше. Но ее экономическая независимость сквайра и фермера уменьшилась. В аристократический это не казалось важным. Но когда в последующую эпоху демократия, обретшая новые силы в городах, обратила суровый, острый взгляд на «сельскохозяйственные интересы, она почувствовала инстинктивное отвращение к аристократическим пережиткам. В Англии, в отличие от других европейских стран, крестьянство уже не просило больше защиты. И поэтому, когда в конце царствования Виктории начало сказываться действие иностранной конкуренции, городские избиратели уже не хотели выслушивать никаких предложений, имеющих своей целью спасти британское земледелие от разрушения.

В XVIII веке многие из тех, кто был обезземелен в связи с переменой системы земледелия, покидали землю вольно охотно и искали компенсации в другом месте. Большая часть семей купцов, промышленников и лиц свободных профессий, выросших и процветавших в новой и более богатой Англии, происходила из среды мелких сквайров, йоменов и крестьян, которые переселялись в города, имея карманах лишь небольшую сумму денег, полученных от продажи своей земли. Врожденное стремление англичанин «возвышению» дало толчок быстрому росту его богатства силы и культуры как в деревне, так и в городах и за морем. Только в некоторых отношениях англичане являются «консервативной нацией». Промышленным и сельскохозяйственным переворотом они проложили путь для всего мира. И так как они первые вступили на этот новый путь, они сделали некоторые ужасные ошибки.

Перемещение из деревни в город, как людей, так и производства обусловливалось улучшением сухопутных и водных перевозок. Артур Юнг, всегда принимавший близко сердцу интересы сельского населения, радостно отмечал, что, когда были сделаны хорошие дороги с заставами, открывшие доступ к новым рынкам и давшие возможность более быстрого распространения новых идей вследствие более частых путешествий, рента в сельских районах быстро возросла вместе с улучшением земледелия. С другой стороны, он видел и оплакивал начало того «сельскохозяйственного исхода», который начался с этого времени. И это также он приписывал лучшим дорогам. В своих «Письмах фермера» он писал:

«Находить недостаток в хороших дорогах кажется, по-видимому, парадоксом и абсурдом, но тем не менее несомненно, что возможность более быстрых путешествий опустошает королевство. Молодые мужчины и женщины в сельских местностях сосредоточивают свои взоры на Лондоне как на своей последней надежде. Они нанимаются на работу в деревне только затем, чтобы собрать достаточное количество денег для поездки в Лондон, что было не таким легким делом в те времена, когда почтовая карета расстояние в 100 миль проползала в 4 или 5 дней. Плата за проезд и путевые расходы были очень высокими. А теперь! Деревенский парень за 100 миль от Лондона впрыгивает на козлы кареты утром и за 8 или 10 шиллингов к ночи прибывает в город, что составляет уже существенную разницу. Кроме того, в связи с тем, что движение сделалось более удобным, число тех, кто бывал в Лондоне, возросло в десять раз, и, конечно, десятки раз хвастливые речи звучали в ушах деревенских глупцов, чтобы побудить их покинуть их здоровые, чистые поля ради грязного, зловонного и шумного района».

Без улучшения средств сообщения ни промышленный, ни сельскохозяйственный переворот не мог бы иметь места. Подданные королевы Анны имели большие корабли, на которых свободно отправляли свои тяжелые товары в Америку и Индию, но внутри своего собственного острова мешки угля и металлические изделия все еще перевозили на спинах вьючных лошадей, так как колесный транспорт застрял бы в грязи и разбился на выбоинах дорог, изобиловавших глиняными ямами. Без изменения такого положения вещей нельзя было многого достичь на пути экономического прогресса.

Подлинных дорожных властей не существовало – ни местных, ни центральных. Содержание в хорошем состоянии дорог, которыми пользовались главным образом дальние путешественники, было обязанностью (как это ни нелепо) не графства, а прихода. Приходы, естественно, выполняли эту работу кое-как или совсем не выполняли.

Так как в XVIII веке казалось невозможным реформировать или привести в порядок местное самоуправление, то прибегали к помощи частной инициативы, в которой нашел свое выражение прогрессивный дух этого века. Парламентские власти разрешали компаниям дорожных застав сооружать заставы и ворота и взимать пошлину с тех, кто действительно пользуется дорогами, взамен чего компания должна была восстанавливать и поддерживать отдельные участки дорог. Между 1700 и 1750 годами было принято 400 законов о дорогах, между 1751 и 1790 годами – 1600. Это был главный механизм, при помощи которого в ганноверскую эпоху постоянно улучшалось сухопутное сообщение. Было много стадий в процессе улучшения дорог и в соответствии с этим также много стадий в процессе улучшения экипажей. Во времена королевы Анны «застекленную карету» тащила шагом упряжка в 6 лошадей. К 1760 году почтовая карета, запряженная двумя или четырьмя лошадьми, стала более легкой и быстрой, но была еще без рессор и имела, подобно фургону, тяжелые колеса; в ней было шесть пассажирских мест внутри, но ни одного места снаружи, хотя беднякам иногда разрешалось примоститься рядом с багажом накрыше. Кареты часто останавливались и опрокидывались; для их охраны требовалось много стражников с мушкетами, так как разбойник, будучи еще грозой для проезжих, мог легко пресечь всякую попытку убежать. В 1775 году нориджскую карету подстерегли в Эппингском лесу семь разбойников, из которых стражник убил троих прежде, чем сам был убит на своем посту.

По мере улучшения дорог и частные экипажи становились легче и элегантнее. В конце столетия стало модным развлечением катать леди в двухместном фаэтоне с высокими колесами, запряженном парой изящных лошадей. Для длительных путешествий обычно нанимали почтовые кареты с форейторами, особенно на главных магистралях, где на почтовых постоялых дворах можно было регулярно сменять лошадей. На дорогах было тесно, как никогда прежде, ибо, в то время как число карет уже возросло, число всадников еще не уменьшилось. Широкое развитие социального, торгового и культурного общения в дни Сэмюэля Джонсона, вызванное главным образом улучшением средств сообщения, было причиной и характерной особенностью высокой цивилизации эпохи.

Действительно, страсть к путешествиям охватила англичан всех классов, каждого соответственно его средствам. Наиболее богатые совершали большие поездки во Францию и Италию; после 6 месяцев или 2 лет, проведенных порой в гостиницах, а порой и в качестве гостей в домах иностранной знати, они возвращались в свои загородные дома с большим количеством картин и статуй, выбранных их хорошим вкусом или навязанных их невежеству. Стены английских помещичьих домов увешивались подлинными и поддельными произведениями старых мастеров, привезенными из-за моря, бок о бок с местными произведениями, которые в таком изобилии доставлялись Рейнольдсом, Ромни и Гейнсборо. Английские «милорды» (а все английские джентльмены были «милордами» для заграничных содержателей гостиниц) пользовались почти полной монополией в туристических путешествиях по Европе, и их требования стали стандартом порядков для почтовых станций от Кале до Неаполя. В 1785 году Гиббону говорили, что 40 тысяч англичан, считая хозяев и слуг, путешествовали или жили на континенте.

Внутри страны улучшенные дороги уводили посетителей настолько далеко, что в 1788 году, по словам Уилберфорса, «берега Темзы» были едва ли более посещаемы, чем берега озера Уиндермир, хотя пока еще никто, кроме пастухов, не поднимался в соседние горы. Благодаря лучшим дорогам и экипажам Бат во времена «щеголя» Нэша был так переполнен посетителями, что сочли уместным перестроить его улицы в стиле, соответствующем великолепию и комфорту этого века. По первой переписи 1801 года было обнаружено, что этот модный курорт насчитывает 30 тысяч жителей и по населенности занимает девятое место в списке английских городов.

Но состояние дорог было еще далеко не всюду одинаковым и находилось в зависимости от местных природных условий. Еще в 1789 году проезжие дороги в Херефордшире после осенних дождей становились не проезжими для фургонов и телег, и в течение полугода жители графства могли посещать друг друга только верхом; молодые женщины ездили верхом, сидя на подушках за седлом братьев; к концу апреля поверхность выравнивалась при помощи плугов, каждый из которых тащили 8 или 10 лошадей. В большинстве графств, однако, главные проезжие дороги уже не находились в «первобытном» состоянии, оно сохранилось лишь на проселочных дорогах.

Постоянно применяя все новые технические методы для улучшения поверхности дорог, хранители дорожных застав достигли наконец совершенства дорог, построенных по методу Макадама, по которым сменяемые на почтовых станциях лошади мчали кареты со скоростью до 10 миль в час. Эта перемена произошла в период недолгой славы проезжих дорог – в период между Ватерлоо и введением железных дорог. К 1840 году в Англии было 22 тысячи миль хороших проезжих дорог и около 8 тысяч застав и шлагбаумов, построенных для взимания пошлин.

С улучшением проезжих дорог перевозка товаров увеличилась в той же степени, как и перевозка пассажиров. Фургоны сначала дополняли, а потом и совсем заменили вьючных лошадей. Одним из наиболее обычных звуков на дороге была мелодия колокольчиков, подвешенных на хомутах лошадей и возвещающих о приближении фургона, запряженного четырьмя крупными лошадьми. По неписаным дорожным законам фургонная повозка имела преимущества, и всякий другой транспорт должен был отъезжать в сторону, чтобы дать ей проехать.

Улучшения, проведенные в области каботажного плавания, были едва ли менее важными для беспрепятственного промышленного развития, чем улучшение дорог. Первая половина XVIII века была периодом большой активности в деле углубления судоходных рек и снабжения их шлюзами; вторая половина увидела уже сооружение новых искусственных водных путей. Герцог Бриджуотер известен как «отец каботажного плавания», но он может быть более точно назван отцом английских каналов, так как в Англии всегда существовало «внутреннее судоходство» по естественному течению рек: Йорк, Норидж и многие другие центры внутренней торговли всегда зависели от водного транспорта. Герцог Бриджуотер, подобно многим другим пэрам, был собственником угольных копей и относился к своим обязанностям и возможностям очень серьезно. Для того чтобы соединить каналом свои угольные копи в Уорсли с Манчестером, этот вельможа в 1759 году объединил свое парламентское влияние и свой капитал с гением полуграмотного инженера Бриндли. Это знаменитое сотрудничество, настолько же характерное для английской знати, насколько противоречащее обычаям знати на континенте, положило начало тому движению, которое в ближайшие 50 лет покрыло всю Англию сетью водных путей. Благодаря развитию инженерной техники были проведены туннели через Пеннины и Котсуолд и возведены высокие акведуки над речными долинами.

Строительство каналов началось в быстро развивающемся промышленном районе Южного Ланкашира и в западной части центральных графств и скоро распространилось по всей стране. В шестидесятых годах Бриндли, поддерживаемый герцогом, завершил замечательное сооружение инженерного искусства – Манчестерско-Ливерпульский канал. В следующее десятилетие они соединили Мерсей с Трентом Большим соединительным каналом; влияние этого канала на те части страны, которые он обслуживал, было описано в 1782 году Томасом Пеннантом следующим образом:

«Коттедж, ранее лишь наполовину покрытый жалкой соломенной крышей, покрывали теперь прочной черепицей или шиферными плитами, привезенными с отдаленных холмов Уэльса или Камберленда. Поля, прежде бесплодные, были теперь осушены и благодаря удобрению, привезенному по каналам без уплаты пошлины, покрылись прекрасной зеленью. Те места, в которых редко употреблялся уголь, теперь были полностью снабжены этим важным товаром на доступных условиях. Особенно важным и полезным для общества было то, что монополисты-скупщики зерна уже не могли осуществлять свою постыдную торговлю, так как было открыто сообщение между Ливерпулем, Бристолем и Гуллем и канал проходил через местности, изобилующие зерном, что делало возможной неизвестную в прошлые века перевозку зерна».

Система каналов и дорожных застав не только стимулировала обмен товаров внутри страны, но и ускорила рост заморской торговли. Товары из Европы, Америки, Азии и Африки могли теперь продаваться в большом количестве по всей Англии; их покупали за границей теперь более охотно благодаря возросшему экспорту угля и фабричных товаров.

Теперь стало легко доставлять водным путем в порты Лондона, Ливерпуля, Бристоля или Гулля для погрузки на заморские корабли не только огромные массы минералов, но и текстильные товары из «Черного края» и Пеннин и хрупкие изделия стаффордширских гончарен.

Таким образом, британская торговля начала принимать современную форму снабжения необходимыми предметами потребления всего населения вместо поставки предметов роскоши только для богатых. В Средние века заморская торговля Англии доставляла вино, специи, шелк и другие модные товары для знати, рыцарей и купцов, мало заботясь о потребностях сельского населения. Во времена Стюартов такое положение еще сохранялось в силе, хотя больший тоннаж кораблей свидетельствовал об увеличении объема импорта и экспорта и употребление предметов роскоши распространялось среди более широкого богатого среднего класса этого периода. Но только в XVIII веке предметы общего потребления стали привозиться из-за моря для того, чтобы дать возможность одеться и утолить свою жажду и более скромно живущим подданным короля.

Возьмем один пример из многих: в царствование Карла II тысячи зажиточных лондонцев посещали «кофейни», чтобы насладиться новым напитком, привозимым Ост-Индской компанией. Но в начале царствования Георга III люди всех сословий в городе идеревне уже пили чай в собственныхдомах. В своих «Письмах фермера» Артур Юнг жаловался в 1767 году, что «на чай и сахар расходуется столько лишних денег, что их хватило бы на хлеб для 4 миллионов подданных». Чаепитие превратилось в национальный обычай; чай стал соперником спирта и пива; «напиток, веселящий, но не опьяняющий» был уже так же хорошо известен и так же высоко ценился в домике рабочего, как и в гостиной поэта Каупера. В 1797 году Фредерик Иден писал:

«Всякий, кто хочет дать себе труд войти в хижины Мидлсекса и Суррея во время еды, найдет, что в бедных семьях чай является обычным напитком не только утром и вечером, но обычно его пьют в больших количествах и за обедом».

Беднота подслащала горький напиток большим количеством сахара. Сахар с Британских островов Вест-Индии был теперь на каждом столе, тогда как в дни Шекспира он доставлялсяиз средиземноморских портов в весьма ограниченном количестве и считался предметом роскоши [53].

До тех пор, пока Питт-младший не снизил высокие пошлины, контрабандная торговля чаем велась в громадных масштабах. В 1784 году Питт подсчитал, что в королевстве было потреблено 13 миллионов фунтов чая, из которых только за 5 с половиной миллионов была заплачена пошлина. Контрабанда добавляла к жизненным ресурсам народа почти столькоже, сколько браконьерство, и считалась столь же невинной. Священник Вудфорд, действительно хороший и респектабельный человек, писал 29 марта 1777 года:

«Контрабандист Эндруз принес мне этой ночью мешок зеленого чая весом в 6 фунтов. Он нас немного испугал свистом под окном гостиной как раз тогда, когда мы ложились спать. Я дал ему джина и заплатил за чай 10 шиллингов 6 пенсов за фунт».

Обитатели этого пасторского дома, находящегося внутри страны, думали и говорили о «контрабандисте Эндрузе» точно так же, как кто-нибудь может говорить о «бакалейщике Эндрузе».

Проникновение чая, сахара и табака во все дома (или через таможни, или в мешке контрабандиста), а также резкое расширение импорта строевого леса, доставляемого главным образом из-за границы, приближают нас к историческим границам современной Англии, государства, которое существует как центр огромной заморской империи и еще большей заморской торговли, обеспечивающей все классы предметами массового потребления. Ко времени вступления на престол Георга III некоторые из главных отраслей английской промышленности, особенно быстрорастущая хлопчатобумажная промышленность Ланкашира, уже полностью зависели от сырья, привозимого из отдаленных стран. Для викторианской эпохи к списку товаров, доставляемых главным образом из-за моря, осталось добавить только хлеб и мясо. Это устраняло последнее препятствие к увеличению богатства и населения маленького острова, но было очень опасно в случае войны в будущем.

Вернемся, однако, к середине XVIII века. Лондонский порт принимал корабли из всех районов земного шара; кроме того, он монополизировал ост-индскую торговлю Англии. Из Китая и Индии к берегам Темзы привозились теперь не только селитра, специи и шелка; чай, фарфор и хлопчатобумажные ткани импортировались теперь из этих отдаленных мест в таких количествах, что становились доступными массе населения. Они создавали новые потребности, и народный спрос был так велик, что местные фабриканты начали производить хлопчатобумажные ткани и фарфоровые изделия.

Торговлю с американскими колониями наряду с Лондоном вели Бристоль и Ливерпуль. Ливерпуль в Средние века был подсобным портом Честера, но так как устье реки Ди было занесено илом, то старый римский город постепенно лишился своей морской торговли, а город-выскочка в устье Мерсея занял его место. По переписи 1801 года Ливерпуль насчитывал 78 тысяч жителей, больше, чем какой-либо другой провинциальный город, за исключением соседнего Манчестера-Сэлфорда с его 84 тысячами жителей.

Отраслью американской торговли, монополизированной Ливерпулем, была работорговля, тесно связанная с хлопчатобумажным производством Ланкашира. Более половины рабов, перевозимых через Атлантический океан, совершили этот переезд в трюмах английских кораблей, хотя в ужасной торговле участвовали также французские, голландские и португальские конкуренты. В 1771 году 58 невольничьих кораблей отплыли из Лондона, 23 – из Бристоля и 107 – из Ливерпуля. Они перевезли за этот год 50 тысяч рабов.

Одним из первых, кто стал протестовать против работорговли по причинам морального характера, был Сэмюэль Джонсон, вторым был Хорее (Горацио) Уолпол, который уже в 1750 году писал Манну:

«Последние две недели мы заседали по поводу Африканской компании; мы, британский сенат, этот храм свободы и оплот протестантского христианства, последние 2 недели обдумывали способы – как сделать более эффективной эту ужасную перевозку проданных негров! Для нас очевидно, что ежегодно 46 тысяч этих несчастных продается только на наши плантации! Стынет кровь! Я не хотел, чтобы мне пришлось говорить, что я голосовал за это, действуя в интересах Америки».

Ливерпульские невольничьи суда везли хлопчатобумажные ткани из Ланкашира в Африку, меняли их на негров, везли негров через Атлантику и возвращались нагруженные хлопком, табаком и сахаром. Плантаторы Вест-Индских островов и американского материка покупали ланкаширские хлопчатобумажные ткани, чтобы одевать своих рабов, а доставка негритянской рабочей силы из Африки позволяла им заготовлять сырье для ланкаширской промышленности. Преступная торговля и невинное производство во многих отношениях взаимно помогали друг другу.

Хлопчатобумажные ткани употреблялись уже всеми классами Англии и стали страшным соперником «добротному английскому сукну». В памфлете 1782 года мы читаем: «Что касается женщин, то они едва ли носят теперь что-нибудь другое, кроме бумажной ткани, коленкоров, муслина или шелка; теперь они думают о шерстяных материях не больше, чем мы о старом календаре. Мы едва ли имеем теперь в наших комнатах что-нибудь шерстяное, кроме шерстяных одеял, да и они были бы охотно отброшены в сторону, если бы мы могли не мерзнуть без них». В середине века увеличение привоза хлопка-сырца дало многим тысячам мужчин, женщин и детей занятие в их собственных домах. Дом рабочего, занятого обработкой хлопка-сырца, был миниатюрной фабрикой; женщины и дети очищали хлопок, мужчины ткали. Эта домашняя система была источником независимости и давала средства существования для многих семей и для многих одиноких женщин, которые иначе были бы нищими. Но это не был идеальный образ жизни, так как дом, который был хлопчатобумажной мастерской, не мог быть ни чистым, ни комфортабельным, а хозяйка, также работавшая в этой мастерской, могла отдавать стряпне и домашним обязанностям только остаток своего времени.

В этом столетии изобретения постепенно все больше и больше превращали мастерские в настоящие хлопчатобумажные фабрики, которые обычно располагались около источника проточной воды, в холмистой местности; до тех пор пока пар не заменил энергию воды, хлопчатобумажная промышленность не концентрировалась в городах. Перепись 1801 года показала, что Ланкашир вырос за 100 лет настолько, что превратился из графства с 160 тысячами жителей в графство с 695 тысячами жителей, богатейшее и наиболее населенное после Мидлсекса. Эта перемена была вызвана обработкой хлопка – в домах ремесленников или на фабриках, расположенных у речек, текущих со склонов Пеннин, – для нужд морской торговли Ливерпуля и для торговли и различных текстильных мануфактур Манчестера.

Хлопчатобумажная промышленность была уже весьма развита, но шерстяная еще продолжала занимать первое место и была наиболее распространенной национальной промышленностью.

Она продолжала оставаться фаворитом парламента, и ей покровительствовал тщательно разработанный кодекс законов против экспорта сырой шерсти и импорта готового сукна. После изобретения прялки «Дженни» Харгривсом (1767) и «мюль-машины» Кромптоном (1778) прядение шерсти постепенно перемещалось из домиков ремесленников на фабрику, из деревни в город, хотя процесс этот не был завершен до XIX века. Но более квалифицированным ткацким ремеслом еще занимались на фермах, имевших по одному или по нескольку ткацких станков. Тканье шерстяных материй еще было источником дополнительного дохода для сотен деревень по всей Англии. Купцы Лидса и Галифакса, Нориджа и Эксетера собирали и распределяли готовую продукцию. Только с появлением в более позднюю эпоху паровой энергии ткачи последовали за прядильщиками из отдельных домишек на фабрики, из деревень и маленьких городов в большие города. В течение нескольких поколений, постепенно изменяясь, домашняя и фабричная системы в текстильной промышленности существовали бок о бок.

Британские Вест-Индские острова и южные колонии североамериканского материка посылали в метрополию не только хлопок, но также сахар и табак. Это был век длинных глиняных курительных трубок. Затем, в начале царствования Георга III, почти внезапно курение среди высших классов вышло из моды. «Курение вышло из моды», – сказал Сэмюэль Джонсон в 1773 году. И оно оставалось «немодным» в течение 80 лет. По-прежнему можно было видеть армейских офицеров, подобных Мароу, куривших трубки и сигары, что символизировало их бесшабашное отношение к жизни. Но другие джентльмены считали употребление табака «недостойным» или «легкомысленным» занятием до тех пор, пока Крымская война не ввела снова в моду курение и ношение бороды – и то и другое из подражания «нашим крымским героям».

Но народные массы не были связаны капризами моды, и национальное потребление табака в царствование Георга 11 все возрастало. То же происходило и с потреблением хлопчатобумажной ткани и сахара. Поэтому Вест-Индские острова считались богатейшей драгоценностью английской короны. Наиболее близкими к «американским миллионерам», известным в Англии тех дней, были Креолы – британские собственники Вест-Индских рабовладельческих плантаций, в которые было вложено много английских капиталов. Другим богатым заморским слоем английского общества, вызывавшим много разговоров и критики, были «набобы». Это прозвище давали возвратившимся из Индии англичанам, эксплуатировавшим новые территории, завоеванные Робертом Клайвом, с беззастенчивой жадностью, предел которой положило следующее поколение английских правителей Индии. «Набобы» поднимали цену парламентских мест и восстанавливали против себя давно сложившееся аристократическое общество, в которое они вторгались со своими чужеземными обычаями.

Северные колонии американского материка покупали английское сукно и другие фабричные товары и посылали взамен строевой лес и железо. Лес, железо и корабельные материалы приходилось покупать также в Скандинавии и в Прибалтике, так как Англия XVIII века опустошила свои природные леса и не имела собственной древесины ни для кораблестроения, ни для строительства домов, ни для топлива. Уголь в значительной мере возмещал недостаток в топливе для домашних цехов и для многих мануфактур, но употребление его в больших масштабах для выплавки железа еще только начиналось. Поэтому, несмотря на потенциальное богатство Англии железной рудой, железо ввозилось из тех стран, которые еще могли сжигать девственные леса.

Быстрый промышленный прогресс Англии в XVIII веке еще не портил в эту счастливую эпоху прелести ландшафта острова. Лондон оставался еще «единственным большим городом», и Вордсворт в 1802 году думал, «что на земле нет ничего более прекрасного», чем вид, открывающийся с Вестминстерского моста. Постройки еще более подчеркивали красоту суши, а корабли – красоту моря. Но «век угля и железа» должен был все-таки наступить.

Джосиа Веджвуд (1730-1795) является характерной фигурой того периода, когда промышленность, уже начинавшая выпускать массовую продукцию, еще не порвала с хорошим вкусом и искусством. Он типичен для утонченного английского буржуазного общества XVIM века. Средний класс предпринимателей, даже расширяя свои дела в большом масштабе, находился еще в тесной личной связи со своими рабочими; многие из предпринимателей принимали активное участие в развитии культуры и искусства этого периода.

Импортные товары английской и голландской Ост-Индских компаний уже побудили Европу соперничать с Азией в области производства художественных изделий из фарфора. И Англия не осталась в этом состязании позади. Фарфор из Челси, Боу, Дерби и Вустера соперничал с изысканными произведениями Севра и Мейсена. Все это, правда, были предметы роскоши, недоступные англичанину среднего достатка. Но Веджвуд из своих стаффордширских мастерских доставлял для всех классов фаянсовые и яшмовые изделия, создавая обширный рынок и внутри страны, и за границей. Он был одинаково удачлив в производстве как необходимых предметов потребления, так и предметов роскоши. С одинаковым рвением он трудился и над отысканием новых типов красоты, знакомясь с классическими образцами искусства, недавно найденными при раскопках Помпеи, и над расширением и удешевлением своего производства. Веджвуд беспрерывно испытывал новые научные методы, искал новые формы и узоры. Он неутомимо поощрял сооружение каналов и хороших проезжих дорог для того, чтобы уменьшить транспортные издержки и процент поломок при перевозке товара, и для того, чтобы связать свои отдаленные стаффордширские гончарни, построенные в глубине страны, с Корнуоллом – месторождением фарфоровой глины – и с заморскими рынками, которые он надеялся использовать. В период между 1770 и 1790 годами он наводнил своими изделиями не только Англию, но и Европу и Америку. В течение этого периода оловянная посуда вышла из общего употребления и была заменена глиняными тарелками и сосудами, так что еда и питье стали более гигиеничными и более приятными. В следующем поколении люди уже не говорили больше об «обыкновенной оловянной посуде», но об «обыкновенном Веджвуде». Так, например, одна радикальная газета писала сатирически о «лордах и леди», как о тонких фарфоровых безделушках нации, стоящих гораздо выше простой веджвудовской посуды – народной массы.

Наиболее значительный и характерный этап всего промышленного переворота – момент соединения железа с углем – еще только наступал. Со времени царствования королевы Анны ряд поколений семьи Дерби внедрял в производство метод использования кокса вместо древесного угля при выплавке чугуна. В! 779 году третий из Абрахамов Дерби закончил постройку первого в мире железного моста через Северн, поблизости от фамильных заводов в Коулбрукдейл, в Шропшире. Значительное развитие производства железа, которое последовало за этим открытием с возрастающей скоростью, особенно в начале XIX века, имело место главным образом в Южном Уэльсе, Южном Йоркшире и в Тайнсайде – в тех районах, где уголь и железо находились вместе, – там, где железо находилось близко от моря, или там, где до него можно было добраться по рекам и каналам. Однако «век угля и железа» нельзя датировать временем, более ранним, чем период наполеоновских войн.

В 1769 году Аркрайт взял патент на гидравлический станок, а Джеймс Уатт – на свою паровую машину; 1769 год, следовательно, был годом рождения механической движущей силы в хлопчатобумажной промышленности и технике. И Уатт, и Аркрайт жили в особой атмосфере беспокойного севера, увлеченного разработкой проектов механизации производства. В последовавшую за 1760 годом четверть века было выдано больше патентов, чем за предыдущие полтора столетия.

Постоянный рост английской промышленности и заморской торговли в течение всего XVIII века зависел от наличия денег для этих целей. Найти же их было тогда не так легко, как в более поздние времена: правительство являлось сильным конкурентом в займах. Но техника денежного рынка в Лондоне совершенствовалась. После упадка Голландии Сити стало «центром мировых финансов, где капитал было получить легче, чем в любом другом месте земного шара». Методы акционерных компаний были дискредитированы после того, как в 1720 году лопнул мыльный пузырь «Компании Южных морей», но они пережили свой позор, и люди научились быть в будущем несколько благоразумнее. Акционерная компания действительно удивительно подходила к социальной структуре этого аристократического, но коммерческого по своему духу столетия, так как земельные магнаты могли, не превращаясь при этом в отвратительных «лавочников», встречаться на заседаниях правления Сити с банкирами, действовать совместно с ними, соединяя свое политическое влияние с их деловым рассудком.

Но в еще большей степени, чем акционерные компании, финансировали промышленный и аграрный переворот растущие повсюду провинциальные банки. Они создавались семьей или одним лицом и, следовательно, не всегда были достаточно надежным кредитором, но в целом были в состоянии удовлетворить необходимыми фондами нужды расширяющихся предприятий.

Ведущую роль в делах Сити и банковского мира Англии стали играть также евреи и квакеры, принося туда свои специфические достоинства.

За время, прошедшее от изгнания евреев при Эдуарде I до возвращения их при Кромвеле, англичане научились самостоятельно вести свои собственные финансовые и деловые предприятия. Поэтому здесь не было опасности иудейского преобладания и ответной реакции антисемитизма. В ганноверский период Англия была достаточно сильна, чтобы перенести умеренный наплыв евреев. Когда процветание Голландии пошло на убыль, многие из евреев двинулись из Амстердама в Лондон и занялись здесь маклерством. Во время Семилетней войны Гидеон Сэмпсон был в Сити важным банкиром; в следующем поколении выдвинулись Голдсмиты, а в 1805 году Натан Ротшильд основал самый известный из всех еврейских банкирских домов в Лондоне, выгодно связав его с предприятиями семьи в других европейских странах. Но наряду с такими известными евреями Сити существовал также низкий тип иудейского ростовщика, к которому (и не без основания) питали отвращение его жертвы – бедняки и расточители всех классов.

Квакеры также становились силой в финансовом мире. Они занимались банковскими делами, и много сделали для установления в этой области лучших английских традиций; честные, спокойные, либеральные и миролюбивые, они оказывали сдерживающее влияние на неистовую жестокость и джингоизм финансового мира.