История цветов

Переправа

Почему у меня сказано: «после повторенного трижды года к ё н ч ж а{95} — металла и мыши»? Ведь описывая происходящие события, ненастье и погоду, всегда отмечаешь год, а потом луну и день. Так отчего же я говорю «после»? Я говорю так, потому что рассказываю о случившемся после годов правления под девизом Чун-чжэнь{96}. А почему «трижды повторенный год к ё н ч ж а»? Да потому, что после правления под девизом Чун-чжэнь год к ё н ч ж а совершил три круга! Тогда отчего же не сказать прямо: «годы правления под девизом Чун-чжэнь»? Потому что по ту сторону реки на этот девиз наложен запрет. Из-за чего же наложен запрет? Из-за того, что за рекой — маньчжуры! Вся Поднебесная теперь пользуется маньчжурским календарем, и я не смею упоминать «годы правления под девизом Чун-чжэнь». Зачем же я все-таки говорю об этих годах, зачем употребляю такие названия, как Минские императоры, Срединное государство? Испокон веков Китай был государством, которое наставляло нас, а на семнадцатом году правления под девизом Чун-чжэнь погиб император И-цзун и династия Мин пала. С тех пор прошло более ста тридцати лет, мы же до сих пор употребляем этот девиз правления — почему? А вот почему. После того как маньчжуры обосновались в Китае, вместо прежних китайских государей стали править варвары. Варвары заняли тысячи ли нашей восточной страны, только река отделяет нас от них, и теперь лишь в нашем государстве сохраняется система правления прежних Минских императоров. Поэтому Минский дом как бы продолжает существовать к востоку от реки Амнокган{97}. Конечно, у нас не хватит сил прогнать этих варваров, очистить Китай и восстановить старую систему правления прежних государей. Вот почему нам остается с благоговением придерживаться девиза правления Чун-чжэнь, тем самым как бы сохранять у себя частицу Китая.

Итак, пишу на сто пятьдесят шестом году правления под девизом Чун-чжэнь — «Счастья и процветания», в год к ё н ч ж а — металла и мыши. Неофициальный историк Ёльсан. Иначе говоря, после повторения трижды года металла и мыши — к ё н ч ж а, на четвертом году правления нашего совершенномудрого государя{98} (на сорок пятом году правления цинского императора Цянь-луна).

Шестая луна, 24-й день (день металла и овцы). С утра на целый день зарядил мелкий дождик — то припускал сильнее, то затихал. После полудня переправились через реку Амнокган и проехали тридцать ли. Возле города Цзюляньчэн остановились на ночлег под открытым небом. Ночью ливень прекратился.

До этого мы десять дней просидели в Ёнмане (это возле Ыйчжу). Здесь нас снабдили местной провизией в таком изобилии, что когда настала пора отправиться в дорогу, эта снедь оказалась весьма обременительной. Полил дождь, река разлилась, и только на четвертый день прояснилось. Вода неслась с такой силой, что выворачивала деревья и камни, а огромные волны вздымались до неба. Это потому, что истоки реки Амнокган очень далеки. В «Истории династии Тан» говорится, что корёсская река Мачжасу стекает с горы Пэксан, которая находится в землях народа мальгаль, а поскольку ее вода цветом напоминает голову утки, то и назвали ее Рекой утиной синевы — Амнокган. Пэксан — это гора Чанпэксан, та самая, которая в «Книге гор и морей» зовется Пульхамсан, а у нас в стране — Пэктусан. Многие реки берут начало с горы Пэктусан, та, что течет на юго-запад, и есть Амнокган.

В «Обзоре императорских земель» сказано: «Под Небом есть три великие реки. Это — Хуанхэ, Янцзы и Амнокган». А в книге «Записанная беседа двух гор» сказано: «Все реки к северу от Хуайшуй зовутся «Северными ответвлениями». Они впадают в Хуанхэ и не называются «ган» (по-китайски — «цзян»){99}. Только та, что течет на севере Корё, зовется Амнокган».

Это — большая река под небесами. Засушливы, дождливы ли земли, по которым она протекает, я не знал, живя от нее на расстоянии тысячи ли. Теперь-то уж представляю, что это за места, видя такой разлив да бесконечный дождь в горах Пэктусан.

Здесь нет обычных переправ, и теперь при таких ливнях невозможно отыскать берег, куда можно было бы причалить. К тому же в среднем течении реки полно каменистых и песчаных отмелей. Заметить их трудно, и стоит лодочнику хоть немного зазеваться, никаких сил не хватит, чтоб суметь здесь сманеврировать. Вот потому мои спутники — толмачи — наперебой принялись рассказывать о разных случаях и настойчиво советовали подождать, когда спадет вода. Даже градоправитель Ыйчжу послал чиновника задержать нас на несколько дней, но посол настаивал на переправе именно сегодня, поскольку сегодняшний день назначен в официальной бумаге.

Утром я поднялся и выглянул в окно. Все кругом плотно заволокло темными тучами, дождь закрывал горы. Я умылся, причесался и привел в порядок дорожные вещи, потом запечатал письма домой и в другие места, чтобы, выйдя, отдать их на почтовой станции. Похлебав немного жидкой рисовой каши, я побрел на подворье.

Там чиновники уже надели военные мундиры и шляпы. У каждого на голове будто горят новогодние фонарики, словно лунное сияние плывет в облаке. Шляпы украшены павлиньими перьями, на талиях — синие шелковые пояса, а к поясам подвязаны длинные мечи. Держа в руках короткие кнуты, они со смехом глядели друг на друга:

— Ну, как мы, хороши?

Чиновник Но Чхамбон в платье с широкими рукавами-крыльями выглядел так воинственно, что Чон встретил его шуткой:

— Нынче уж мы наверняка одолеем переправу!

— Конечно, переправимся, — отозвался Но, а я поддакнул им обоим:

— Да, да, конечно!

Почти десять дней толчемся мы на этом постоялом дворе и мечтаем с ним расстаться. Готовы хоть на крыльях перелететь. А ливень между тем до краев наполнил реку, и это зрелище наводило тоску, но срок переправы был назначен и надо было спешить. Так что хочешь не хочешь, а придется переправляться. А взглянешь, какой путь предстоит проделать, чувствуешь себя так, будто тебя собираются на пару сварить. Поневоле устремляешься думами к родным местам, а там лишь сумрачные горы, окутанные тучами. Натолкнешься взором на такую преграду — сразу затоскуешь и ощутишь себя несчастным и, как говорится, отправишься на прогулку по всей прошлой жизни, сам же неотступно думаешь: ну хоть бы разок заглянуть в будущее! Вот теперь все они твердят: «Сегодня переплывем через реку!» А ведь исполнения этих слов совсем не ждешь с радостью. Не знаю, что и делать.

Главный переводчик Ким Чинха был стар, он тяжело заболел, и мы, оставив его здесь, уехали. Прощались с ним торжественно, но без чувства сожаления.

После завтрака я один сел на коня и выехал со двора. Конь был гнедой с белым пятном на лбу, ноги тонкие с высокими копытами, а сам небольшой, с изящной головой и прямыми ушами. Поистине — конь, способный проскакать десять тысяч ли!

Впереди конюх Чхандэ вел коня за повод, а мой слуга Чанбок шел сзади. К седлу была привязана пара кошелей. В левом — тушечница, в правом — зеркало, две кисти, тушь и четыре тетради, да еще я положил туда палочку, чтобы отмечать пройденный путь. Багаж я взял с собой нехитрый, так что можно не опасаться строгого осмотра.

Не успел я доехать до городских ворот, как неожиданно хлынул налетевший с востока дождь. Я погнал коня и, спешившись у самых ворот, в одиночестве поднялся на башню и глянул вниз. Там стоял Чхандэ, держа под уздцы коня, а Чанбока я не увидел. Немного погодя он появился, постоял, оглядываясь, возле маленьких ворот у края дороги и, прикрывшись от дождя шляпой, вихрем помчался к башне с маленьким чайником в руках. Тут я понял: эти двое пошарили у себя в карманах и нашли там двадцать шесть монеток. Ведь наши деньги нельзя перевозить через границу, просто выбросить на дорогу жалко, вот они и решили купить выпивку.

— Много у вас там вина? — спросил я.

— Да уж нечем и рот смочить, — ответили они.

— Ах вы негодники! Когда же это вы умудрились все выпить? — отругал я их, но тут же и успокоил: — Ведь в дальней дороге это единственное утешение!

Пришлось мне пить одному. Я взглянул на восток, в сторону Ёнмана и горы Чхольсан, но там все было покрыто плотным слоем облаков. Тогда я налил в чашку вина и, вылив его под один из опорных столбов{100} для крыши, помолился о благополучной переправе. Чашку вылил и под другой столб и помолился за Чанбока и Чхандэ. Я потряс чайник — там оставалось еще на несколько чашек — и велел Чхандэ выплеснуть вино на землю, чтобы совершить моление о благополучии моего коня. После, прислонившись к стене, стал смотреть на восток. Слои облаков неожиданно разошлись, и к западу от города Пэкмасан вдруг наполовину открылась вершина горы, сочного зеленого цвета. Она радует глаз, потому что напоминает мне сопку Пурильсан за нашим домом. Ее видно из моего кабинета, что зовется Ёнам — «Ласточкина скала».

Эти стихи сочинил Лю Хепхун, когда он входил в Шэньян. Я прочел их несколько раз подряд и громко рассмеялся:

— Вот и я собрался перейти границу и все твержу грустные стихи, но где же здесь взять свиток с нарисованной лодкой, флейтой и барабаном?

Некогда Цзин Кэ собрался переправиться через реку, но не решился, а наследный принц, заподозрив, что тот передумал, велел Цинь Уляну переправляться первым. Цзин Кэ разозлился и стал выговаривать наследнику:

— Я задержался, потому что ждал своего друга, хотел переправиться вместе с ним.

Мне кажется, что Цзин Кэ тогда просто-напросто соврал. Конечно, наследник не доверял ему, он ведь его хорошо не знал. А человек, которого якобы ожидал Цзин Кэ, вряд ли был реальным лицом. Если уж этот Цзин Кэ решился войти в могущественное княжество Цинь, имея при себе лишь кинжал, ему вполне хватало одного Цинь Уляна — какого еще друга он мог ждать? Ему лишь оставалось спеть свою знаменитую песню о холодном ветре. Теперь-то мы получаем от нее удовольствие, а тогда ее сочинитель, может быть, на самом деле кого-то ждал и думал: «Мой друг так далеко от меня, что не может прийти!» «Так далеко от меня!» — это очень хорошо сказано. А тот человек, должно быть, для него был самым близким на свете, и ожидание встречи было самым искренним во всей Поднебесной. Этот самый близкий друг ушел однажды и не вернулся к назначенному сроку. Вот уж смеркаться начало, а он все не идет. Наверное, потому что живет в дальних краях — где-нибудь в царстве Чу или в У, а то и в Трех Цзинь? Может быть, день их встречи и был назначен как раз, когда Цзин Кэ должен был отправиться в царство Цинь, и они, взявшись за руки, дали друг другу клятву? Но Цзин Кэ-то ведь неожиданно сказал, будто ждет какого-то друга, о котором знает только он сам. И вот пишущий эти строки хотел бы поговорить о человеке, известном лишь Цзин Кэ. Кто он такой? Никто не знает. Знаем только, что жил он далеко и Цзин Кэ его любил, а потому и тревожился, придет ли. Знаем теперь, что не пришел. Попробую его представить себе, как если бы он и на самом деле существовал под Небом. Роста огромного, с темными густыми бровями и иссиня-черной бородой. Щеки — толстые, лоб — высокий. Почему же он мне кажется именно таким? Да просто я прочел о нем в стихах некоего Хепхуна (звали Хепхуна Тыккон, а его псевдоним — Ёнчже).

Посланник со своим передовым отрядом, очищавшим дорогу, вышел из города (знаменосцы и вооруженные дубинками шли впереди, их и называют передовым отрядом). Рядом со мной ехали Нэвон и младший чиновник Чу (Нэвон — мой четвероюродный младший брат, а Чу звали Мёнсином. Оба были младшими чиновниками). С кнутами на боку, в седле сидят прямо, расправив плечи и подняв голову, — чем не герои? Под сиденья у них положены мешки из толстой мягкой шерсти, а сзади к седлам привязаны соломенные сандалии. Нэвон наряжен в военный мундир из зеленого рами, его поношенные вещи выстираны, а густые волосы аккуратно подвязаны. Ничего не скажешь — вид необыкновенно подтянутый!

Я придержал поводья, чтобы подождать, пока посол выедет за город, а потом не спеша двинулся следом. Вскоре мы добрались до Курёнчжона — Беседки девяти драконов. Отсюда мы должны отплыть на лодках.

Правитель Ыйчжу уже распорядился натянуть тент, а сам вышел навстречу. Чиновник, сопровождавший посла, уехал еще на рассвете и принялся вместе с правителем за проверку людей и лошадей. Записывали, где живут, возраст, с бородой или нет, какие есть шрамы, рост, а лошадям отмечали масть. Тремя древками знамен как бы обозначили ворота и возле них проверяли, нет ли вещей, запрещенных к вывозу. К ним относились особо ценные — такие, как золото, жемчуг, жэньшэнь, собольи шкурки и потом серебро сверх положенной нормы в две тысячи лян. Вещи не ценные делились на старые и новые — не менее чем на десять родов, такую мелочь невозможно и перечислить. У слуг осматривали платье, прощупывали штаны, у толмачей проверяли дорожные вещи. Прямо на берегу реки потрошили узлы с одеялами и платьем. Повсюду на траве кучей валялись кожаные сундуки, бумажные коробки, а люди старались во всем этом навести порядок и бросали друг на друга злобные взгляды.

Если не досматривать, то уж вовсе нечем будет пресечь безобразия, а обыск всегда непристоен. Но уж таковы формальности, хотя купцы из Ыйчжу тайком переправляются через реку. Кто их удержит?

Если находили недозволенные предметы, то попавшихся у «первых ворот» наказывали палками, у «средних» — отправляли в ссылку, а тем, у кого находили самое ценное — у «третьих ворот», — отрубали головы и выставляли толпе. Конечно, эти законы слишком суровы. На этот раз не заполнили и половины тары, приготовленной для изъятых вещей, а было ли у кого серебро сверх положенного — попробуй разберись!

Официальное угощение для посла приготовили наспех, не успели принести столики, как тут же убрали. Так спешили начать переправу, что никто даже палочек не успел взять{101}.

Лодок стояло всего пять, но они были гораздо больше, чем те, на которых переплывали реку Ханган. Сперва начали грузить вещи и конюхов с лошадьми. В лодке посла везли верительные грамоты, туда же сели сопровождающие лица и главный толмач. В другой лодке разместились заместитель посла и чиновники. После того как все устроились, чиновники, слуги и кисэн, приписанные к управе Ыйчжу, вместе с чинами, сопровождавшими нас еще из Пхеньяна, выстроились перед лодками и начали по очереди прощаться, а мой сунанский слуга Сидэ орал, не переставая. Тут кормчий взял в руки весло — течение было сильным, гребцы дружно налегли на весла, и лодка понеслась стрелой, как молния устремилась вперед. Гребцы работали так яростно, будто хотели угнаться за рассветом. Замелькали перед глазами столбы, перила и решетки беседки Тхонгун, а люди, что пришли с нами проститься, все еще стояли на песчаной полосе и казались бобовыми зернышками.

— Вы хорошо знаете дорогу? — спросил я у главного толмача Хона.

— Да, конечно, о чем говорить! — почтительно сложив руки, ответил Хон.

— А дорога не очень тяжелая? Интересно, что нас ждет на том берегу? — не унимался я.

— Как говорится, сперва надо выйти на берег!

— Да я не о том. Вот эта река разделяет нас и чужих. Ведь рек без берегов не бывает! Так и люди со своими нравами и вообще вещами замкнуты, словно реки в берегах. Попробуй найти дорогу друг к другу. Здесь, по реке, как раз и проходит граница.

— Осмелюсь спросить, о чем это вы изволите толковать? — не понял Хон, а я продолжал:

— Человек в своем сердце только и думает об опасностях, а путь Вселенной — дао — таит в себе сокровенное. Люди на Западе пытались постичь это с помощью линий геометрического чертежа, но геометрией не проникнешь в глубину сокровенного. Тогда они заявили, будто есть граница между светом и не-светом. Будда же, увидев такое, сказал: «Не сблизившись, не разъединишься!» Вот потому-то хорошо понять, что́ это за граница, может только тот, кто постиг путь вселенной. Таким был, например, чжэнский Цзы Чань.

Между тем лодка причалила к берегу, сплошь заросшему камышом и тростником, даже земли не видно, будто ее плотной тканью накрыли. Слуги один за другим стали прыгать на берег и ломать стебли. Потом собрали в лодке циновки, чтобы расстелить их на земле, но срубленные камыши торчали, как трезубцы, а черная земля была сплошной грязью. Посол в нерешительности остановился среди камышей и тростников.

— Где же люди и кони, которых отправили раньше? — спросил он.

— Не знаем, — ответили слуги.

— А наше имущество?

— Не знаем!

— Должно быть, большая часть наших людей и лошадей еще не переправилась, — проговорил он, показывая на песчаный берег, где виднелась беседка Курен. — Вон они, как муравьи копошатся.

Я посмотрел вдаль, в сторону Ёнмана. Там в одиночестве стояла крепость, словно кусок шелка повесили сушиться на солнце. Ворота казались маленькими, как игольное ушко, а окна блестели под солнечными лучами точечками предрассветных звезд.

Вниз по течению, по высокой воде, плыл большой плот.

— Эй, там! — крикнул Сидэ.

Так орет, а вдруг на нем находится какой-нибудь почтенный человек? На плоту кто-то поднялся и закричал в ответ:

— Что это вы в неположенное время отправились с данью в Великое государство? Да еще в жару умудрились завернуть на самую длинную дорогу! Ну и намучаетесь!

— Сами-то вы из каких мест? — спросил их Сидэ. — Откуда лес сплавляете?

— Мы из Фэнхуана, а лес сплавляем с горы Чанбэксан.

Только они успели это сказать, как плот унесло.

В этом месте река разделялась на два рукава одиноким островом посередине. Люди с конями, отплывшие раньше нас, по ошибке высадились на этот остров. Нас разделяло всего пять ли, но без лодки не переедешь. Тогда посол приказал двум лодочникам поскорее их перевезти.

— Придется плыть против течения, быстро не управимся, — ответил лодочник.

Посол рассвирепел и велел высечь военного чина, отвечающего за лодки, но не нашли чиновника, ведающего наказаниями военных. Оказывается, он тоже был в первой лодке и по ошибке высадился на том острове посреди реки. Ли Согви, приближенный чиновник посла, разозлился, наорал на главного конюха и сам схватил военного чина, хотел швырнуть его на землю — да некуда. Тогда ему оголили зад и Ли раз пять стеганул его плетью, взбодрил окриком и еще поддал, приказав быстро все исполнить. А этот военный, одной рукой придерживая шляпу, другой — штаны, без конца повторял:

— Слушаюсь! Слушаюсь! Все будет сделано!

Он тут же приказал гребцам с двух лодок спуститься в воду и провести лодки против течения, но река неслась так стремительно, что стоило им чуточку продвинуться вперед, как их тут же оттаскивало еще дальше назад. Как им ни грозили, ничего не могли сделать. Немного погодя подлетела какая-то лодка, да так стремительно, будто она мчалась берегом реки. Это прибыл чиновник, ведающий наказаниями военных, и с ним трое повозок с лошадьми.

— Ну наконец-то ты приехал! Вот счастье-то! — радостно закричал Чанбок, увидев Чхандэ.

Этим двоим тут же велели караулить вещи, поскольку везти их было не на чем. Никто не знал, когда привезут других лошадей, на которых ехали толмачи и чиновники, поэтому сперва тронулся в путь сам посол. Впереди ехала пара верховых военных, которые дудели в рожки, указывая дорогу, пара других шла впереди всех, со свистом срезая камыши. Я, сидя верхом на коне, вытащил свой меч и тоже срезал один стебель. У него была жесткая кожура и плотное нутро — для стрелы не подходит, годится только на ручку для кисточки.

Неожиданно выскочил олень и перепрыгнул через камыши, словно птица взлетела над просяным полем. Мы все перепугались.

Проехав десять ли, мы оказались у реки Саньцзян, синей, как шелк. Эта река называется еще Айхэ, правда, не знаю, где она берет начало. Не отъехали мы и десяти ли от Амнокгана, а оказалось, что здешняя река не разлилась, — значит, у нее другие истоки.

Увидели две лодки. Похожи на наши для прогулок, но отличаются шириной и длиной, сделаны прочными и легкими. Лодочники были из Фэнчэна, они сказали, что ждут нас здесь уже три дня и совсем оголодали, потому что еда кончилась. Вообще-то по этой реке не принято запросто плавать туда-сюда, но поскольку должна была состояться дипломатическая встреча наших с китайцами, начальник фэнчэнского гарнизона разрешил поставить здесь лодки.

Место, где они причалили, было сплошным болотом.

— Эй, уважаемый! — позвал я одного из маньчжур. Это было единственным маньчжурским словом, которое я узнал от Сидэ. Тот бросил весло и подбежал ко мне. Я влез к нему на спину, и он, хохоча, перетащил меня в лодку.

— Да, если бы мамаша Черного Вихря была такой же тяжелой, разве смог бы он поднять ее на гору Ифэнлин? — отдышавшись, проговорил он.

Чо расхохотался, а я сказал:

— Ах ты неуч! Ведь ты даже о Цзин Гэ не слыхал, откуда же тебе знать про Ли Куя?

— Смысл его речи совсем не так прост, — возразил Чо. — Он говорил о том, что, если бы мать Ли Куя была бы такой тяжелой, Ли Куй даже при всей своей необыкновенной силе не смог бы с нею на спине взобраться на гору. Но мамашу сожрали тигры, а это значит, что, может быть, и не плохо, если голодному тигру дали попробовать хорошего мяса.

Я рассмеялся:

— Надо же! Как этому малому удается, едва раскрыв рот, вкладывать в свои речи столько разных идей?

— Невежество — естественное состояние таких парней, — ответил Чо. — У них всегда наготове всякие байки из разных сборничков рассказов, и они украшают ими свою болтовню.

Река Айхэ широкая, совсем как наша Иннюльган. Отсюда мы отправились прямо к Цзюляньчэну. Густые заросли образовали настоящий зеленый шатер, а в них повсюду были расставлены сети для тигров. Солдаты-копьеносцы из Ыйчжу принялись рубить деревья, стук сотрясал все вокруг.

Я в одиночестве поднялся на высокий холм и огляделся. Красивые горы, прозрачные реки — земля вокруг расстилается далеко-далеко. Деревья в лесу прямо касаются неба, а где-то в глубине, наверное, расположилось большое селение — мне показалось, будто оттуда доносятся крики петухов и лай собак. Земли здесь такие тучные, что можно бы и распахать. Наши места, расположенные между реками Пхэсу и Амнокган, не сравнить с этими, а ведь тут могли бы разместиться и Кочжин, и Унбу вместе, но люди отсюда ушли и теперь все опустело.

Говорят, будто здесь была столица Когурё, она называлась Куннэсон. При минских правителях тут стоял город Чжэньцзян, а когда маньчжуры покорили Ляодун, чжэньцзянские жители отказались брить головы{102} и одни присоединились к Мао Вэньлуну, а другие ушли в нашу страну. Все же потом те, кто уходил к нам, возвратились обратно и стали подданными маньчжур, а сподвижники Мао Вэньлуна погибли, когда Лю Хай поднял мятеж. Вот почему уже более ста лет эти земли пустуют, и теперь только и остается, что любоваться высокими горами да чистыми реками.

Оглядев места, раскинувшиеся под открытым небом, я возвратился. Чиновники ведомства иностранных переводов разместились в шатрах по три-пять человек, а посыльные и конюхи группами по пять или десять человек расположились на берегу речки, смастерив шалаши. Там, где готовили еду, потянулись дымки костров. Голоса людей, ржание коней создавали впечатление, будто здесь целая деревня. Купцы из Ыйчжу стали на берегу реки целым поселением. Они мыли в воде несколько десятков кур, ловили сетями рыбу, варили похлебку и тушили овощи. Рис у них был таким жирным, что блестело каждое зернышко.

Вскоре подъехали помощник посла и сопровождающие чиновники. Начало смеркаться, в местах тридцати развели костры. Распилили и сложили кучей огромные деревья, они горели до самого рассвета. Каждый раз по сигналу караульного рожка все триста человек разом издавали боевой клич, чтобы отпугнуть тигров, — и так всю ночь до рассвета.

Наши караульные были отобраны в гарнизоне Ыйчжу из числа самых сильных солдат. Они могут работать без устали, не то что другие слуги, но зато и съедят больше всех. А как разряжены — лопнешь от смеха. На волосах, завязанных узлом, на самой макушке, торчали войлочные шляпы, крытые синим муаром, точно луна в облаках наткнулась на высокий пик. Подвязаны шляпы темно-красными тесемками, а впереди приколот металлический иероглиф «храбрый». Военный халат из черного льняного полотна с красной подкладкой перехвачен поясом, сплетенным из синих шелковых шнуров. На плечах накидка из красного хлопка, а ноги обуты в сандалии из конопляных веревок. Взглянешь на них — настоящие богатыри! Они садились на лошадь, как говорится, навьюченную только вполовину, без седел и вьюков, — так на неоседланных и ездили. На спинах у этих стражников укреплены синие флажки с иероглифом «приказ», в одной руке он держит доску с военным указом, в другой — кисть с тушечницей, мухогонку и короткую плетку из рябинового дерева, чуть не с руку толщиной, да еще дует в рожок. Под сиденье косо воткнуты десяток красных деревянных палок для наказания.

Обычно случалось так. Если надо отдать приказание, зовут караульных, но они делают вид, будто не слышат, и только когда непрерывным потоком начинает сыпаться брань, эти караульные прикидываются, будто только сейчас услышали. Гаркнув «слушаемся», соскакивают с коней и мчатся, прямо как стадо свиней, сопя, как быки. Свои дудочки, доски с военными приказами, кисти, тушечницы — все скопом взваливают на плечи и исчезают, волоча за собой палки для наказания.

Не прошло и полночи, как налетел ливень. Шатер сверху протек, сено промокло, и некуда было спрятаться от сырости, но понемногу прояснилось, и на небе повисли звезды — прямо хоть руками трогай.

25-й день (день воды и обезьяны). С утра моросил мелкий дождик, но к полудню прояснилось, и слуги с толмачами прямо под открытым небом развесили на просушку платье и постели, промокшие ночью от дождя. Кто-то из конюхов раздобыл вина. Тэчжон (сончхонский раб, конюх лекаря Пён Пуду) купил целый кувшин, и все направились к реке, где устроили пирушку.

После того как переправились через реку Амнокган, мы и мечтать перестали о корейской водке, а тут вдруг удалось ее найти. Отменный вкус водки да речные струи перед глазами — что может быть большим удовольствием? Конюхи один за другим принялись удить рыбу, я тоже, подвыпив, взял леску, закинул ее и вытащил пару маленьких рыбешек. Наверное, потому что здесь никто не ловил.

Наши вещи все еще не подвезли, и мы опять заночевали возле Цзюляньчэна.

26-й день (день воды и птицы). Утром стоял густой туман, и прояснилось поздно. Мы покинули Цзюляньчэн и, пройдя тридцать ли, подошли к горе Цзиньшишань. Здесь пообедали и, проехав еще тридцать ли, снова заночевали под открытым небом среди зеленых зарослей.

Нынче утром мы отправились в путь, когда уже рассеялся туман. Тыннён, чиновник при нашем судье, вместе со слугами принялся рассказывать истории про Кан Шицзюэ. Показывая на скрытую в тумане гору Цзиньшишань, они говорили:

— Вон там прятался цзинчжоуский Кан Шицзюэ!

Это интересная история, и я решил ее послушать.

«Дед Шицзюэ пришел с китайскими войсками под командованием Ян Хао, чтобы помочь нашей стране в войне с японцами, и погиб у горы Пхёнсан. Его отец, Готай, занимал должность судьи в Цинчжоу. В год ч о н с а — огня и змеи — правления под девизом Вань-ли он был осужден и сослан в Ляоян. Шицзюэ, восемнадцатилетний юноша, отправился туда вместе с отцом. На следующий год маньчжуры захватили город Фушунь, а командующий войском Ли Юнфан сдался. Ян Хао, назначенный особым уполномоченным по военным и гражданским делам, распределил между военачальниками районы действий. Генерал Ду Сун должен был выйти к Кайюаню, командующий Ван Шанцянь — к Фушуню, Ли Жубо — к реке Цинхэ, а военачальнику Лю Тину велел отправиться к горе Маолин. Готай с сыном пошли с Лю Тином. Маньчжуры, устроив засаду, неожиданно выскочили из ущелья, и минскую армию уже ничто не могло спасти. Сам Лю Тин погиб в сражении, а Готай упал, пронзенный стрелой. Когда зашло солнце, Шицзюэ отыскал тело отца и похоронил его в долине, пометив могилу камнями.

В это время корейский полководец Кан Хонним и его помощник Ким Кёнсо разбили лагерь на вершине горы, а командиры левого и правого отрядов стали под горой. Шицзюэ добрался до лагеря главнокомандующего, но на следующий день маньчжурские войска атаковали левый лагерь корейцев. Никому не удалось спастись. Солдаты, что были на горе, увидев это, задрожали от страха, и тогда Хонним сдался без боя. Маньчжуры окружили войско Хоннима в несколько рядов и принялись выискивать прятавшихся в нем китайских солдат. Их связывали, а потом выводили и всем рубили головы. Шицзюэ, связанный, сидел под скалой, но маньчжурский начальник почему-то забыл про него и ушел. Шицзюэ, заметив корейского солдата, попросил развязать его, но солдат только искоса взглянул на него и не двинулся с места. Тогда Шицзюэ принялся тереться спиной об угол скалы, веревки разорвались, и он встал. Тут же снял платье с убитого корейца и, переодевшись, смешался с корейскими солдатами. Так ему удалось спастись. Он вернулся в Ляоян, и тут Сюн Тинби, охранявший Ляоян, призвал его отомстить врагам за отца.

В этом же году маньчжуры захватили Кайюань и Телин. Тинби арестовали, а вместо него поставили Сюэ Гоюна. Шицзюэ остался в армии Сюэ. Когда же пал Шэньян, ему приходилось днем прятаться, а идти только по ночам. Так он добрался до Фэнхуанчэна. Там они вместе с неким Лю Гуанханем из Гуаннина собрали разбежавшихся по Ляояну солдат, чтобы защитить город. Однако Гуанхань вскоре погиб в сражении, а самого Шицзюэ раз десять ранили пикой. Тогда он решил, что дорога домой закрыта, и задумал направиться на восток, в Корею. Чтобы не подчиняться варварским обычаям брить голову и запахивать халат налево, он бежал и спрятался на горе Цзиньшишань. Там он кормился тем, что жарил в костре свою баранью шубу, обернув ее листьями. Так он спасался от смерти несколько месяцев, а затем переправился через Амнокган и, пройдя вдоль всей северной границы, дошел наконец до Хверёна. Потом он женился на кореянке и родил двух сыновей. Шицзюэ умер, когда ему было уже больше восьмидесяти лет. Его потомки расплодились, теперь их почти сотня, но все они по-прежнему живут вместе».

Сам Тыннён родом из Касана, в Пекин стал ездить с четырнадцати лет, а теперь ему тридцать. Он прекрасно говорит по-китайски, и в дороге, во всех делах нам без него не обойтись. Тыннён прошел военную службу в Йончхоне и Чхольсане, дослужился до чина второй степени. Каждый раз, когда его отправляли в поездку, едва он покидал свой родной город, как всю его семью брали под стражу. Это чтобы он не сбежал. Можно догадываться, насколько он был толковым человеком.

Когда Шицзюэ пришел в Корею, его приняли как гостя в семье Тыннёна, и он подружился с его дедом. Они научили друг друга корейскому и китайскому языкам, вот потому и Тыннён так хорошо говорит по-китайски — научился в своей семье.

Начало смеркаться, когда мы вошли в лес. Здесь совсем как в наших лесах — должно быть, поэтому я и стал думать о наших славных соотечественниках. Не хранит ли и этот лес следы славных дел?

27-й день (день дерева и собаки). Утром повсюду стелился туман. Прояснилось поздно, но мы отправились в путь на рассвете. На дороге встретили пять-шесть маньчжур верхом на маленьких осликах. Одеты они были в лохмотья и выглядели убого. Это латники из Фэнхуанчэна, жители пограничных районов у реки Айхэ. Говорят, будто все они наемники. Нашему государству до этого нет никакого дела, но, видимо, охрана границ в Китае сильно пришла в упадок. Наши верховые сопровождающие велели им сойти с ослов. Два маньчжура, ехавшие впереди, сошли и стали у дороги, а трое, что были позади, отказались. Наши конюхи заорали на них, но те злобно вытаращили глаза:

— А кто для нас ваши начальники?

Конюх выскочил вперед, схватил плетку и хлестнул одного из них по красным ногам.

— Да знаете ли вы, с чем едет наш господин и какую грамоту он должен поднести? На этом желтом знамени ясно написано: «Многие лета государю» и «Дары государю». Вы что, ослепли? Не видите, что мимо провозят вещи для самого государя?

Маньчжуры слезли с ослов и упали на землю с возгласами:

— Наши преступления достойны смерти!

Один из них поднялся, обнял за талию нашего конюха и приветливо заулыбался:

— Вы уж, господин, умерьте гнев! Мы, ничтожные, поистине заслуживаем смерти!

Конюхи расхохотались:

— А вы поклонитесь до земли и попросите, чтобы вас казнили!

Маньчжуры встали на колени прямо в грязь и склонили головы до самой земли, даже их лица сплошь перепачкались желтой глиной.

Все громко рассмеялись:

— Теперь убирайтесь!

Тут я вмешался:

— Я слышал, будто вы всякий раз, въезжая в Китай, затеваете свару. Теперь я сам вижу, что так оно и есть на самом деле. Конечно, случай, который произошел только что, пустяк, но впредь не вздумайте устраивать такое безобразие ради забавы!

— Все, конечно, так, — ответили они, — но в дальней дороге дни тянутся так нудно, даже развлечься нечем.

Вдалеке показалась гора Фэнхуаншань. Ее словно сотворили из сплошного камня, а потом взяли и поставили на землю — торчит, вроде пальца на ладони. Она стоит как полураспустившийся цветок лотоса, высится на краю неба, будто летние облака громоздятся обрывистыми кручами, образуя такие фигуры, что и не придумаешь им названия. Всему этому недостает только легкой блестящей воздушности.

Когда-то я считал, что горы Тобон и Самгак возле нашей столицы ничуть не хуже Кымгансана. Откуда я это взял? Ведь горы Кымгансан считаются обителью небожителей, их называют «двенадцать тысяч вершин», и среди них нет ни одной такой, чтоб не отличалась она причудливой крутизной или могучей высотой. Эта — будто зверь готовится напасть, а та — как летящая птица, здесь — парит в воздухе небожитель, там — возлежит будда. Все вокруг так таинственно, что кажется, будто оказался в каких-то волшебных чертогах. Это я когда-то вместе с Син Вонбалем поднялся на вершину горы Танбаллён и осмотрел Кымгансан. Небо уже было осенним, лазурной глубины. Косые лучи вечернего солнца не затрагивали прекрасных красок неба, а сияли сами по себе, и я, конечно, был потрясен Кымгансаном. А потом как-то мы плыли вверх по течению, и наши лодки вошли в устье реки Тумиган. На западе виднелась столица, а горы Самгаксан, будто полируя небо, высились в голубизне. Очертания этих гор, слегка проступающие в легком тумане, выглядели необыкновенно изящными. Однажды я сидел у южных ворот города Намхансан и смотрел на север, на столицу. Она была похожа на цветок в воде или на луну в зеркале. Кто-то сказал:

Благородная высота духа свойственна государю. У нашей столицы затаенная мощь сидящего тигра или свернувшегося кольцом дракона, которому десять тысяч лет. Горам ее присуща светлая духовная сила, чем они и отличаются от других гор. Эта Фэнхуаншань поражает необычной могущественностью, ее высокие крутые уступы, конечно, превосходят горы моей провинции, например гору Самгаксан, но она не обладает той значительностью «благородного духа, веющего в пустоте», что свойственна горам нашей столицы.

Поля здесь ровные, широкие, но не распаханы. Деревья были вырублены, и повсюду в беспорядке валялись корни и стволы. Вся трава вытоптана коровьими копытами и изъезжена колесами. Мы поняли, что застава уже близка, раз здесь ходят местные жители. Решив проверить, погнали коней, и действительно, через семь-восемь ли оказались у заставы. Холмы вокруг были просто покрыты овцами и свиньями, вились синеватые утренние дымки. Ограда была поставлена из стволов срубленных деревьев — так они обозначили границу. Вот уж поистине можно сказать: «Срубили иву, чтобы поставить забор!» Само здание заставы было крыто соломой, а ворота оказались запертыми.

Мы поставили шатер в нескольких десятках шагов от ограды, чтобы немного отдохнуть, и тут же возле ограды кучей свалили барахло. Маньчжуры, собравшись у забора толпой, принялись на нас глазеть. Все они дымят трубками, а бритые головы обмахивают веерами. Платья у одних сделаны из черного атласа либо из красивого пестрого шелка, у других — из полотна, рами или из шелка дикого шелкопряда. Из тех же тканей сшиты и штаны. К поясам подвешено множество всяких предметов: по три-четыре расшитых кошеля, маленькие ножи, и у всех воткнуты костяные палочки для еды. Кисеты для табака у них напоминают кувшины, расшиты цветами, травами, зверями и птицами, а у некоторых даже строками стихов древних поэтов.

Наши толмачи с чиновниками столпились у ограды, они с маньчжурами пожимали друг другу руки, сердечно здоровались. Маньчжуры спрашивали:

— Когда выехали вы из столицы?

— Под дождь не попали?

— Дома как, все в порядке?

— Серебра много ли везете?

Вопросы задавали то все разом, то наперебой.

— Господин Хан приехал? А господин Ан?

Хан и Ан — купцы из Ыйчжу. Каждый год ездят торговать в Пекин, потому их хорошо знают, но они большие плуты. Их величают «господин» — так прозывают купцов из почтительности.

В прежние времена, когда отправлялись в путь, каждому переводчику давали по восемь связок. «Восемью связками» называлось количество жэньшэня, которое в старину выдавала казна толмачам. Теперь такого правила нет, и каждый сам должен себя обеспечить серебром, но в ограниченном количестве. Так, чиновник высокого ранга может взять до трех тысяч лянов, низкие чины — до двух тысяч. Вот с этим и приезжали в Пекин, а там обычно его обменивали на разные вещи и получали прибыль. У бедного человека не было такого количества серебра, тогда он мог продать свое право на «связки», а вольные торговцы из разных мест — Сондо, Пхеньяна и Анчжу — покупали их права на серебро. Однако, по закону, эти торговцы не могли сами ездить в Пекин. Поэтому они в обмен на купленные права получали у купцов из Ыйчжу разные вещи. Такие купцы, как Хан или Ан, каждый год бывали в Пекине и чувствовали себя там как у себя дома. Объединившись с пекинскими торговцами, они то повышали, то понижали цены — все было в их руках. Китайские товары дорожают с каждым днем, и все из-за этой компании, государство же ничего не предпринимает. Все бранят толмачей, а толмачам, продавшим свои права купцам, только и остается, что приветствовать их, почтительно сложив руки. Вольные торговцы из других мест, конечно, знают, что купцы из Ыйчжу назначают цены по собственному усмотрению, но делают вид, будто не замечают этого. Они могут браниться, но не смеют сказать. Так происходит уже много лет. Иногда торговцы из Ыйчжу вдруг исчезают и не появляются на глаза, и это тоже уловка, чтобы поймать на крючок простаков.

Утром, позавтракав у заставы, я стал приводить в порядок вещи, как вдруг обнаружил, что пропал левый замок от одного из пары кошелей. Принялись шарить в траве, но так и не нашли. Я стал выговаривать Чанбоку:

— Ты не караулишь нашу поклажу, вечно у тебя глаза неизвестно где. Только добрались до ворот заставы, а уже начали терять вещи. В пословице сказано: «Путь, который занимает три дня, не пройдешь за один!» А у нас впереди две тысячи ли. Боюсь, пока доберемся до Пекина, ты все свои пять внутренностей растеряешь. Слышал я, будто в Ляодуне и Дунъюэмяо есть места, где обманщики так и рыщут. Уж и не знаю, сколько ты порастеряешь, если будешь глазами хлопать.

Чанбок с огорченным видом почесал макушку:

— Да я и сам сразу понял. Как увидел эти места, так сразу обеими руками ухватился за глаза. Как же это их могли стянуть?

Но я уже потерял интерес к этому разговору и, не думая, поддакнул:

— Вот и прекрасно!

Этот Чанбок был еще молод и, впервые отправившись в путешествие, растерялся. Компания слуг, с которыми он ехал, все время поддразнивала его, а Чанбок принимал на веру все, что ему говорили. Так приходится познавать любое дело. Как подумаешь, в дальней дороге частенько сталкиваешься и с жестокосердием.

Я снова подошел к ограде и заглянул внутрь. Там люди, взобравшись на стропила, крыли соломой крышу. Стреха на доме сделана высокой, ворота стояли прямо, а улица выровнена так искусно, будто по краям натянули веревку. Вся дорога была запружена повозками с людьми и телегами, груженными всякой всячиной. Тут и посуда, сложенная рядами, — все расписной фарфор. Я заметил, что она совсем не похожа на деревенскую утварь.

— Посуда хоть и крупная по размеру, но сделана очень искусно, — сказал я своему другу Хон Докпо.

«Эта деревня находится у восточного края Поднебесной, и если так выглядит окраина, то что же будет дальше?» — вдруг подумал я, и мне тут же захотелось повернуть обратно. Невольно меня бросило в жар, когда я сообразил: да ведь это же ревность!

Вообще-то я по характеру не требователен, никогда не испытываю ни ревности, ни зависти, а теперь, не успел сделать и шага по чужой стране, не увидел и одного из многих тысяч, и вот уже полон каких-то вздорных мыслей — и всего лишь из-за того, что увидел какую-то малость! А если бы я окинул мир светлым взором Будды, для меня все стали бы равными и не осталось бы места для ревности.

Я повернулся к Чанбоку:

— Хотел бы ты родиться в Китае?

— В Китае же варвары — маньчжуры! Нет, не хотел бы.

Тут мимо прошел слепой с мешком на плече, одной рукой наигрывая на кыме, и мне вдруг пришло в голову: а вот у него разве такие же глаза, как у других?

Через некоторое время ворота заставы распахнулись. Оказалось, только что прибыли начальник фэнчэнского гарнизона и ревизор заставы. Они расположились в комнате для приезжих. Маньчжуры, которые толпились в воротах, вышли и принялись осматривать наши вещи, прикидывая друг с другом их возможный вес, потому что именно здесь полагалось нанимать телеги для перевозки.

Некоторые пришли поглазеть на посла. Они курили трубки и, бросая искоса взгляды, показывали пальцами:

— Этот, наверное, и есть царский сын?

Обычно царскими сыновьями они называли родственников государя, которых направляли в качестве официальных посланников.

Среди маньчжур нашелся знающий человек.

— Нет, царский зять вон тот, с проседью, — поправил он их. — Он и есть самый главный, еще в прошлом году приезжал. А бородатый в халате, расшитом парами журавлей, — второй после главного, — пояснял он, показывая на помощника посла. — Вон тот — третий после главного. Все они члены королевской академии и зовутся гражданскими чиновниками.

С берега реки донеслись веселые голоса, крики спорящих. Их язык напоминал щебет птиц, и я, не поняв ни одного слова, быстро пошел посмотреть, что там случилось. Оказалось, это наш Тыннён обсуждает с толпой маньчжур, сколько им давать подарков.

Подарки преподносят по списку и всегда при этом справляются по прошлогоднему распределению. Хитрые маньчжуры из Фэнхуанчэна всегда норовят взять сверх положенного. Насколько удачно будет проведена операция, зависит от нашего чиновника, и если он в этом деле новичок да еще не искушен в китайском языке, он не сумеет с ними справиться и ему останется лишь уступить их вымогательствам. Стоит раз пойти у них на поводу, и уже в будущем году возьмут этот случай за основу. Вот потому-то совершенно необходимо каждый раз сражаться с ними до конца.

Посол не знал об этих нравах и поспешил на заставу, приказав толмачам поторопиться, а те, в свою очередь, принялись подгонять чиновников. Такие злоупотребления происходят издавна.

Сансам приготовил список подарков, а вокруг встала толпа маньчжур в несколько сотен человек. И вдруг один из них принялся громко поносить Сансама. Тогда Тыннён, разгладив бороду, бросил на него свирепый взгляд и выскочил вперед, схватил за грудки и, замахнувшись кулаком — вот-вот ударит, — прокричал толпе маньчжур:

— Этот бесстыжий нахал в прошлом году тоже хорохорился. Стянул у нашего господина шарф из мышиных шкурок, а в другом году заметил, что господин заснул, и украл нож, который носят у пояса, да еще срезал шнур, чем ножны привязывают. А у меня кошель снял с пояса. Но я его застукал и выгнал, как следует отдубасив — на морде у него расписал все правила поведения! Он тогда тысячи раз молил меня, величал папашей, родившим его второй раз! А теперь? Много ли времени прошло? Так он, пользуясь тем, что наш господин не запомнил его рожу, снова орет во всю глотку да еще, крысиное отродье, фэнчэнского военачальника сюда же тянет!

Толпа маньчжур принялась уговаривать Тыннёна отпустить его, а какой-то старик с красивой бородой, аккуратно одетый, вышел вперед и, приобняв Тыннёна за талию, проговорил:

— Прошу вас, братец, умерьте гнев!

Тыннён перестал сердиться и улыбнулся:

— Если бы я не увидел вас, мудрый братец, я бы так дал ему в переносицу, что одним ударом забросил бы за гору Фэнхуаншань.

Выглядел он довольно смешно. Тут ко мне подошел Чо Тальдон, и я рассказал ему о разыгравшейся только что сцене, пожалев, что видел ее один. Чо рассмеялся:

— Да, он у нас мастер хватать за грудки!

И Тыннёну:

— Посол нынче торопится пройти заставу, так что вы быстрее распределяйте подарки по списку!

— Слушаюсь! — певуче ответил тот и сделал вид, будто спешит изо всех сил.

Я долго стоял и смотрел, как распределяют вещи по списку. Не скажешь, что там одно барахло.

Охраняющие заставу, два человека, и латники, восемь человек, получали по десять пачек белой бумаги, по десять курительных трубок, по десятку огнив и пакетов с табаком. Двум фэнчэнским военачальникам, одному начальнику таможни, ревизору — 239 чинам и прочим, еще 180 лицам, полагалось 156 пачек больших листов бумаги, белой бумаги — 468 пачек, беличьих шкурок — 140 штук, маленьких табакерок — 580 штук, 800 пакетов табака, 74 маленьких курительных трубки, 74 курительных трубки с шейками, отделанными серебром, ножей, украшенных оловом, — 37, ножей с ножнами — 284, 288 вееров, трески — 74 рыбины, кожаных чепраков — 7, длинных мечей — 7, ножей, украшенных серебром, — 7, серебряных курительных трубок — 7, 42 длинных оловянных курительных трубки, 40 кистей, 40 палочек туши, 262 огнива, 45 бамбуковых курительных трубок и по 2 пачки промасленной бумаги.

Группа маньчжур, забрав все это, удалилась с важным видом, не проронив ни звука.

— Тыннён действует, конечно, искусно, — заметил Чо. — В прошлом году из таких вещей, как зимние шапки, ножи, кошели, что-нибудь да пропадало. Но если затеять открытый шум и кого-нибудь одного как следует отругать, то остальные не посмеют. Будут смущенно переглядываться и в мрачном настроении расползутся по своим щелям. Не сделаешь так, и за три дня не управишься с этой заставой.

Тут примчался наш военный чин и доложил:

— Ревизор заставы и фэнчэнский военачальник изволили выйти из таможни.

Посол и два его заместителя друг за другом вошли на заставу. Возвратился копьеносец из Ыйчжу, посланный давеча с донесением.

Войдешь в эти ворота, а за ними — китайская земля. Здесь кончаются вести с родины. Я постоял, поглядел с тоской на восток, а потом повернулся и сразу зашагал на заставу. Справа от дороги стояло здание управы, крытое соломой. Все, начиная от ревизора с военачальником и кончая местными переводчиками, сидели на стульях в соответствии со своими чинами, а наш главный переводчик и нижние чины стояли перед ними, почтительно сложив руки.

Когда посол прибыл сюда, конюх приказал слугам поставить повозку и дать отдохнуть лошадям, они повернулись и быстро отъехали. Заместитель посла и сопровождающий его чиновник тоже решили поторопиться. Они так старались помочь друг другу, что, глядя на них, мы хохотали до упаду. Младшие чиновники и толмачи сошли с коней и прошли мимо пешком, лишь один Пён Кехам проехал верхом. Тут один из маньчжур, сидевший на последнем месте, вдруг заорал по-корейски:

— Безобразие! Безобразие! Сколько именитых людей сидит здесь, а эти низкие чины из иностранцев позволяют себе поступать так бесцеремонно! Быстро доложите господину послу, пусть их высекут!

Хотя голос у него был уверенный и глотка луженая, но выглядел как заигрывающий ребенок или подвыпивший гость, который несет всякую чушь. Этого маньчжурского толмача звали Шуань Линь. Наш главный переводчик тут же ему ответил:

— Это наш главный лекарь. Он в первый раз отправился в такой путь, не знает здешних правил. Лекарь получил приказание оберегать господина посла — в этом его служба. А его высокородие, господин посол, тоже не могут поступать по своей воле. Ведь все наши высокие господа чиновники с почтением взирают наверх и стремятся постичь думы государя-императора, который полон любви к малым детям своим. Если не стараться проникнуть в это, разве сумеешь познать меру великодушия великого государя?

Все согласно закивали головами, про себя втихомолку ухмыляясь.

— Совершенно верно! Совершенно верно!

Лишь один Шуан Линь не угомонился, орал, выпучив глаза. Злость все не отпускала его. Главный переводчик подмигнул мне и отошел.

У дороги я встретил Пёна.

— Ну и отлаяли! — проговорил он.

— Еще чуть — и оплеуху бы схлопотали, — сказал я, и мы оба, громко расхохотавшись, весело пошли рука об руку, оглядываясь по сторонам и восхищенно вздыхая.

Домов на заставе было не более двадцати-тридцати, все, как один, высокие, со многими покоями, и выглядели явно процветающими. В тени ив мы заметили зеленый флажок питейного заведения, развевавшийся на бамбуковом шесте. Мы вошли, держась за руки, а там все внутри заполонили корейцы. Босоногие, с растрепанными волосами, они расселись на стульях и громко галдели. Увидев меня, они тут же вскочили и выбежали вон. Хозяин разозлился:

— Эти тупоголовые чиновники вечно сбивают чужую торговлю, — проворчал он в сторону Пёна, но тут Тэчжон похлопал хозяина по спине.

— Э-хэ, не болтай-ка зря языком! Нашим двум господам надо бы выпить лан вина, а тогда уж и в дорогу можно отправиться. А эти черти… да как они смеют рассиживаться на стульях? Шляются тут взад-вперед, то уйдут, то придут. Выпил — заплати за вино, не успел еще — веселись и пей! А вы, господин, не беспокойтесь особенно, просто зачерпните для начала четыре лана вина.

Хозяин тут же надел на лицо улыбку:

— Почтенные путники уйдут — и никогда их больше не увидишь! А эти черти нашумят, все перевернут, наедятся задарма и исчезнут как дым. Как взять с них плату за вино?

— Вы, господин, не извольте беспокоиться, — снова заговорил Тэчжон. — Эти два господина как поедят, тут же встают и уходят, а я сразу возвращаю их обратно в винную лавку, чтоб расплатиться.

— Вот и ладно, — сказал хозяин харчевни. — Этим господам всего четыре лана вина или каждому по четыре?

— Пожалуйста, каждому поставьте по четыре, — сказал Тэчжон.

— По четыре лана! — возмутился Пён. — Кто же это способен столько выпить?

Тэчжон расхохотался:

— Не денег же четыре лана! А вина, разве это много?

На столе выставили в ряд полные кувшины разной величины — от одного лана до десяти. У каждого был свой прибор. Посуда сделана из латуни и бронзы, а цвет такой, будто она серебряная. Мы заказали по четыре лана и разлили все по большим чашкам, вмещающим ровно четыре лана. Для удобства покупатели не меряют количество вина. Этот сорт назывался «прозрачная роса», не очень-то приятное на вкус, да к тому же не успеешь захмелеть, как снова трезвый.

Я оглядел харчевню. Здесь все содержалось в полном порядке, не было ни дешевых, ни починенных вещей, и каждая стояла на своем месте. Коровник и свинарник огорожены, даже груды дров и кучи навоза аккуратно прибраны — как на картинке. Увы! Только сейчас я могу сказать, что из всего надо извлекать выгоду и лишь после того, как ее получишь, можно и условия жизни улучшить. А когда условия жизни станут лучше, исправятся нравы. Редко удается улучшить условия жизни, предварительно не получив для себя выгоду, а если же люди живут без достатка, то какое может быть исправление нравов?

Посол уже устроился в доме для приезжих, который содержал некто по имени Ао. Хозяин высоченного роста, на вид дерзкий и наглый. Его матери было лет семьдесят, но волосы она украшала цветами, и брови с глазами все еще казались красивыми. Говорили, будто у нее полно детей и внуков.

Слегка перекусив, мы с Нэвоном и Чоном отправились полюбоваться окрестностями. Отсюда до горы Фэнхуаншань не было и шести-семи ли. Передо мною высились ее склоны — поистине удивительные кручи. Некогда на этой горе стояла древняя крепость Анси. Говорят, будто до сих пор сохранилась зубчатая стена. А может, это неправда? С трех сторон эта гора необычно высока и крута, взлететь наверх даже птице не под силу, и лишь с юга есть пологий склон. Не прошли мы вокруг нее и ста шагов, как тут же наткнулись на маленькую крепость. Пожалуй, здесь не могла бы долго стоять большая армия. Скорее она похожа на небольшое укрепление времен Курё.

Помогая друг другу, мы добрались до прохлады под большой ивой. Тут же был колодец, выложенный кирпичом, а крышкой ему служил камень от жернова. В двух местах в нем проделаны дырки, такие, что едва-едва просунешь бадью зачерпнуть воды. Это сделано для того, чтобы туда никто не упал, да и пыль не попадала. К тому же вода обладает природой темного начала и живет только будучи закрытой от солнца — светлого начала. На крышке колодца установлен ворот, вниз спускалась пара веревок, перекинутых через ивовую ветку. К веревкам привязаны бадьи, формой похожи на тыкву и глубокие. Одна — наверху, другая — внизу. Можно хоть весь день черпать воду, не прикладывая никаких усилий. Бадьи крепко стянуты железными обручами, прошитыми мелкими гвоздиками. Это гораздо лучше, чем обвязывать бамбуком. Ведь бамбук от времени истлевает и ломается, к тому же, если бадья высохнет на солнце, бамбуковые обручи становятся слишком широкими и спадают. Поэтому лучше брать железные. Зачерпнув воду, несут ее на плечах — на коромысле. Делают коромысло так: обстругивают ствол дерева длиной в чан, толщиной с руку, а на концах подвешивают бадьи, которые висят в одном чхоке от земли. Вода в них плещется, но не выливается. Так носят воду только в Пхеньяне, в других же местах коромысло кладут не на плечи, а на спину, и это очень неудобно на узких тропинках и улицах. Носить на плечах гораздо лучше.

Помню, когда прочитал, как жена Бао Сюаня взяла кувшин, чтобы набрать воды, я удивился, почему она его несла в руках, а не поставила на голову. Теперь я понял — у всех женщин здесь высокие прически, кувшин поставить невозможно.

С юго-запада открываются широкие просторы. В дальних горах — чистые бурные речки, густые тени множества ив, а среди леса то и дело мелькают хижины с соломенными крышами, обнесенные редкими изгородями. На поросших зеленой травой плотинах пасутся коровы и овцы. По дальнему мосту идут люди — одни что-нибудь несут, другие кого-то ведут. Я стою, смотрю и вдруг забываю про усталость и дорожные передряги.

Двое моих спутников покинули меня, чтобы осмотреть новый буддийский храм. Неожиданно показались всадники, человек десять, которые неслись во весь опор, подстегивая коней плетками. У них прекрасные скакуны под расшитыми седлами. Заметив, что я стою один, они соскочили с коней и стали наперебой хватать меня за руки, выказывать приветливость и дружелюбие. Среди них был один красивый молодой человек, и я, чтобы заговорить с ним, принялся писать на земле иероглифы. Все склонились, внимательно разглядывая, но лишь закивали головами. Похоже, они неграмотные.

Я обнаружил две стелы, обе из зеленого камня. Одна поставлена ревизору — гуманному правителю, другая — сборщику налогов. Оба они маньчжуры, и знаков, которыми записаны их имена, хватило бы на четверых. Писал их, видимо, тоже маньчжур — и текст, и сами иероглифы не отличались изысканностью. Сами стелы были очень красивыми. На них затратили так много труда и денег, что они могли бы служить образцовыми сооружениями. Две грани у стел не отшлифованы, защищены с двух сторон выложенными из кирпича стенками, а сверху прикрыты черепичной крышей. Упрятав их внутрь, сберегли от ветров и дождей, но этот павильон заслонил сами стелы. Каменные черепахи у их оснований и баснословные звери по бокам текста вырезаны столь тщательно, что можно даже волоски пересчитать. Но все же делали эти стелы мастера из захолустья, и потому они не отличаются особо искусной работой и классическим изяществом.

Наступил вечер, жара спала. Я вошел в свою комнату и, высоко подняв северное окно, разделся и лег. Северный дворик был ровным и широким. В нем — строгие квадраты грядок с луком и чесноком, уступами ниспадают, цепляясь за рейки и затеняя двор, плети огурцов и тыкв. Возле забора пышно цветут красные и белые штокрозы и функии, а у края стрехи посажено несколько гранатов, гортензии и две осенние яблони. Вышла жена Ао с корзинкой в руках и начала срывать цветы, должно быть, чтобы украсить себя вечером.

Чхандэ принес кувшин с вином и миску яичницы.

— Куда это вы изволили ходить? — поинтересовался он. — Я уж подумал, не убили ли?

Это он нарочно прикинулся дурачком, чтоб показать свою преданность. Мне стало смешно. А вот вино меня порадовало, да и яичницу я люблю.

В этот день мы прошли тридцать ли — пожалуй, от Амнокгана будет всего сто двадцать. Корейцы называют это место воротами в страну, местные — главными воротами, а китайцы — пограничной заставой.

28-й день (день дерева и свиньи). Из-за утреннего тумана рассвело поздно. Рано утром мы с Пёном первыми тронулись в путь. Тэчжон показал нам большое строение вдалеке:

— Это дом толмача Сюй Цунмэна. В столице у него тоже есть дом, и гораздо лучше, чем этот. Цунмэн вообще-то человек алчный, творит беззакония и немало корейской крови попил. Так он и стал богачом. Когда он уже состарился, палата церемоний раскрыла его делишки, и дом в столице конфисковали, теперь лишь этот остался. А вон там — дом Шуан Линя, — показал он на другое место. — На его воротах написано: «Дом толмача».

Тэчжон весьма красноречив, говорит, как по писаному. Родом он из Сончхона и уже раз шесть-семь побывал в Пекине.

До Фэнчэна осталось тридцать ли. Наше платье отсырело, а бороды моих спутников покрылись росой, будто жемчужинки нанизали на иголки. Плотный туман на западном краю неба вдруг поредел, и приоткрылся кусок голубизны. Из этого отверстия полился свет, словно сквозь маленькое стеклышко в темном окне. Мгновение — и туман исчез без следа, превратившись в легкие сияющие облака. Теперь все было залито светом. Я оглянулся на восток, а там уже на три бамбуковых шеста поднялся круг алого солнца.

Мы пообедали в доме Кан Юнтая. Юнтаю было двадцать три года, он называл себя китайцем, отличался белизной лица и красотой, даже умел играть на цине. Я спросил, может ли он читать.

— Уже прочел «Четверокнижие», но вот толковать еще не научился, — ответил он.

Его слова о чтении и толковании связаны с иным, чем в нашей стране, способом обучения. У нас одновременно постигают звучание и смысл, а китайцы сперва заучивают текст, а после того, как хорошо его запомнят, учитель начинает объяснять смысл, то есть «толкует». Человек до конца своих дней может не научиться толковать, но заученные фразы войдут в повседневный язык, которым пользуются чиновники. Среди многих языков мира китайский язык самый легкий и упорядоченный.

Дом Юнтая чисто прибран и пышно обставлен. Сразу же бросается в глаза множество всяких вещей. Теплая лежанка застелена коврами, сплошь затканными драконами и фениксами, даже на стульях и плетеной тахте разложены парчовые и шелковые подстилки. Посреди двора стоят специальные подставки, на которые вешают тонкие бамбуковые циновки, чтобы заслониться от солнца. Повсюду висят занавеси из желтого шелка. Впереди посажены в ряд пять-шесть гранатов, на которых распустились белые цветы, тут же растет какое-то странное дерево с листьями, похожими на зимний кипарис, а плоды вроде апельсинов. Я спросил, как оно называется.

— Бесцветочный плод, — ответил хозяин. — На одном черенке плоды сидят парами, и завязываются они без цветов, потому оно так и называется.

Пришел чиновник, сопровождающий посла (его зовут Чо Чончжин). Мы стали сравнивать наш возраст, и оказалось, что он старше меня на пять лет. Вскоре появился и помощник посла (его имя Чон Вонси). Долгий путь общих невзгод сдружил нас.

— Я не знал, что вы тоже едете, — сказал мне Ким Чаин, — ведь мы как расстались на границе, так до сих пор не можем друг друга навестить.

— Мы подружились в чужой стороне, — ответил я. — Можно сказать, друзья по чужбине.

Помощник посла и сопровождающий рассмеялись.

— Вот ведь и не знаешь, чем станет для тебя чужая земля!

Помощник посла старше меня на два года. Наши отцы были однокашниками, вместе учились писать сочинения, которые требовались на экзаменах. Списки тех, кто вместе учился, до сих пор сохранились. Мой отец стал столичным чиновником высокого ранга, а папаша помощника посла в это время был мелким чиновником. Он пришел однажды к нам в гости, вручив свою визитную карточку. Они с отцом говорили о прошлых днях совместной учебы. Тогда мне было лет восемь-девять, я сидел рядом и так узнал про их старую дружбу.

Сопровождающий, показав на гранатовое дерево, спросил:

— Вы когда-нибудь видели такое?

— Никогда не видел, — ответил я.

— Когда я был еще ребенком, в нашем доме рос такой гранат, — сказал он. — В нашей стране больше ни у кого такого дерева не было. Этот гранат только цветет, а плодов не дает.

Поговорив друг с другом, все они встали и ушли. В день переправы среди тех густых зарослей тростника мы только в лицо знали друг друга, было не до разговоров. На другой день, возле заставы, расставив в ряд палатки, заночевали под открытым небом и тоже не нашли случая повидаться. Вот потому нынче на чужбине мы так разговорились.

Сказали, что до ужина еще далеко, и я, не в силах так долго ждать, мучаясь от голода, пошел осмотреть окрестности. В этот дом я входил через маленькие ворота с правой стороны и не представлял, насколько он роскошен. Теперь же я вышел через главные ворота и увидел, что наружный двор велик, в несколько сотен канов. Если бы наш посол со всей своей свитой вошел в этот дом, невозможно было бы узнать, где они все разместились. Даже после того, как в нем свободно расселились мои спутники, еще осталось много места, а между тем сплошным потоком шли купцы и проезжие гости. Двор заполнили более двадцати повозок, и при каждой телеге было по пять-шесть лошадей и мулов. При этом не слышно никакого шума, все это где-то скрывалось от чужих взоров, потому что рассчитали, как их расположить, чтобы они не мешали друг другу.

Не буду распространяться о том, что я заметил снаружи. Я неторопливо вышел за ворота. Такая роскошь и богатство! Мне показалось, что даже императорской столице здесь нечего добавить. Вот уж не ожидал, что Китай так процветает! Справа и слева непрерывными рядами сияли лавки, а в них — изукрашенные окна, двери в узорных шелках, разрисованные балки и красные ограды. На стенах — бирюзового цвета свитки с парными изречениями, а над дверями укреплены золотые доски с надписями. Все вещи в них были редкостными изделиями. Вот ведь, даже в дальних пограничных землях люди обладают изысканным вкусом.

Я зашел в другой дом. Там было еще роскошнее, чем у Кана, хотя и устроены они в общем одинаково.

Обычно, когда строят дом, расчищают землю на несколько сотен шагов в длину и ширину, разравнивают, определив специальными приборами, где выше, а где ниже. После того, как по компасу определят страны света, начинают строить основание с каменным фундаментом. На нем выкладывают из кирпича две или три ступени, облицовку делают из шлифованного камня и уже на самой площадке возводят строения. Они поставлены в один ряд без запутанных пристроек. Сначала — внутренние покои, потом центральный зал, третьим — передние помещения, а затем — комнаты для приема гостей. Комнаты для гостей всегда смотрят на большую дорогу и часто используются под харчевню или лавку. У каждого помещения имеются левые и правые боковые комнаты. Это — для слуг. В общем, один дом включает до шести, восьми, десяти и даже двенадцати построек. Между постройками оставляют довольно широкое пространство, а в обычных домах нашей страны оно едва достигает двух канов.

Фасад дома закрывает ограда, сложенная из кирпича. С восточной и западной стороны в ограде проделано по круглому окну, а двери устроены с юга. Самая середина приспособлена под ворота, через которые ходят. Есть двери передние и задние, они всегда расположены друг против друга. В больших домах делают двери по шесть-восемь подряд. Распахнешь их настежь во внутренних покоях — и упрешься во внешние. Взгляд как стрела воткнется прямо в дверь. Говорят, распахнуть весь ряд этих дверей — все равно что проникнуть в самое сердце. В этом иносказании раскрывается истинная сущность устройства дома.

На дороге мне повстречался толмач Ли Тончжи.

— На что тут смотреть, в таком захолустье? — засмеялся он.

— В императорской столице вряд ли больше роскоши, — возразил я.

— Конечно, роскошнее, — ответил Ли. — Там есть дома большие и маленькие, побогаче и победнее, но стиль построек, пожалуй, один и тот же!

Китайцы строят дома из кирпича. Кирпичи длиной в один чхок и шириной в пять чхонов. Сложишь два, и получается квадрат толщиной в два чхона, вроде квадратной печати. Делать их — вечная морока. То углы отобьются, то край отломается, или сам весь перекосится. Если столько забот из-за одного только кирпича, каким же мастерством надо обладать, чтобы построить дом? В строительстве используют такие «квадратные печати», но для того, чтобы кладка получалась ровной, приходится брать плотничий угольник, стесывать и шлифовать. Если работают старательно, то кладка из множества кирпичей выглядит, будто из одного. При этом один кирпич кладут по долевой, другой — поперек, как бы образуя фигуру, наподобие шестой триграммы «кань», у которой в середине сплошная линия, а сверху и снизу по одной прерывистой, и третьей триграммы «ли», где наоборот — сверху и снизу сплошные линии, а в середине — прерывистая. Известь кладут тонким, как бумага, слоем, только чтоб схватилось, тогда и швы идут тонкими ниточками. Замешивая известь, в нее не добавляют крупный песок и много глины, потому что из-за крупного песка кирпичи не будут схватываться, а слишком вязкая глина растрескается. Обычно берут мягкую черную глину, цветом похожую на только что обожженную черепицу. Такая не будет ни слишком липнуть, ни крошиться, ее можно сплести, как нить из волокна рами, и нарезать тонко, как волос.

В нашем государстве в раствор добавляют лошадиный навоз и глину. Это придает ему упругость и не позволяет трескаться, а для блеска и гладкости подмешивают древесное масло.

Теперь о черепице. Она должна быть ровной и круглой, как бамбук, расщепленный на четыре части, а сама черепица величиной с ладошку. Простой народ не кладет на стропила плетеное перекрытие, просто застилают камышовыми циновками в несколько слоев, и на них кладут черепицу. А поскольку на тонкую циновку глину не положить, то черепицы складывают одну внизу, другую сверху, как самец покрывает самку. Щели между ними промазывают раствором извести. Такая кладка — «чешуей» — не дает проникать в дом воробьям и мышам, а кроме того, верх не получается тяжелее низа.

В нашей стране покрывают черепицей совсем иначе. На крышу толстым слоем кладут глину, поэтому верх получается тяжелым. Если стены сделаны не из кирпича, то низ оказывается слабым. Сама черепица круглая и слишком изогнута, а значит, в крыше много дырок, которые нужно замазывать глиной. Ее получается так много, что от тяжести могут перекоситься балки. Кроме того, глина, высыхая, крошится и сползает вместе с черепицей, образуются щели, в которые беспрепятственно задувает ветер, заливает дождь и пролезают воробьи с мышами, да еще, чего доброго, змеи заползут, кошки начнут рыскать.

При постройке дома, пожалуй, больше всего труда уходит на кирпич. Он нужен не только для ограды, но и сами покои тоже требуют кирпича. А широкий двор разметить — все равно что нарисовать шахматную доску. Если стены дома построены из кирпича, то дом оказывается сверху легким, снизу крепким, а опорные столбы сливаются со стенами. Тогда уж внутрь не попадут ни ветер, ни дождь, можно не бояться пожара и не опасаться, что кто-нибудь проделает дыру и влезет в дом, а воробьи, мыши и кошки тем более не страшны.

Когда строили крепость Фэнхуанчэн, говорили:

— Эта крепость — настоящая Анси!

Что это значит? В языке Когурё большую птицу называли «анси». И нынче в диалектах наших провинций птицу феникс (по-китайски — «фэнхуан») называют «хвансэ», а змею — «пэам». Поэтому во времена правления китайских династий Суй и Тан нынешний Фэнхуанчэн называли Ансисон, а Чичэн — Пэамсон. Похоже, что так оно и было на самом деле.

В древнем предании рассказывается, что некогда правитель крепости Ансисон Ян Манчхун выстрелил из лука прямо в глаз императору. Император стоял со своим войском вокруг крепости и послал Ян Манчхуну сто кусков шелка. За этот подарок он обещал императору охранять для него крепость.

Когда «Бездонный омут», князь Ким Чханхып, послал в Китай своего младшего брата Чханоба по прозванию «Черствый хлеб», тот по дороге сочинил стихи:

А господин Ли Сэк — «Пастырь в уединении» — в своем стихотворении «Прямодушный» говорит так:

«Черный цветок» здесь значит «глаз», а «белое перо» — «стрела». Эти наши предки в стихах воспели историю, которую у нас рассказывают с давних пор. Танский Тай-цзун двинул все войска Поднебесной, но не смог овладеть малюсенькой крепостью размером с пулю и в спешке повернул своих солдат обратно. Конечно, все это весьма сомнительно. К сожалению, Ким Пусик в своей истории не упоминает имени Ян Манчхуна. А вообще-то надо сказать, что Ким Пусик, создавая «Исторические записи трех государств», за основу брал китайские исторические сочинения, переписывая их как достоверные источники. Он цитирует даже побасенки Лю Цюаня, иначе говоря, представляет факты истории с позиций императорского Китая. О наших героях не говорится ни в «Истории династии Тан», ни во «Всеобщем зерцале» Сыма Гуана. Уж не потому ли, что об этом в Китае стараются не упоминать? В нашей стране рассказы о них передают из уст в уста, и я не смею выбросить ни фразы, а достойны ли они доверия или сомнительны — об этом не берусь судить. Могу лишь сказать, что танский Тай-цзун потерял глаз у крепости Анси. Проверить, было ли это на самом деле, теперь невозможно. Говорят, правда, будто это произошло не в Анси.

Согласно «Истории династии Тан», от города Анси до Пхеньяна было пятьсот ли, а город Понхвансон (по-китайски — Фэнхуанчэн) называли по-другому — Вангом. В «Трактате по географии» написано, что Понхвансон — это Пхеньян. Не знаю, о каком месте здесь идет речь. А еще в том же трактате говорится, будто древний Анси находится в семидесяти ли к северо-востоку от Гайпина. Известно, что от Гайпина на восток, до реки Сюаньхэ будет триста ли, а еще через двести ли — город Фэнхуанчэн. Если он и есть древний Пхеньян, то пятьсот ли, указанные в «Истории династии Тан», совпадают с этим расстоянием. Вот мои соображения.

Наши ученые мужи знают только нынешний Пхеньян и потому верят, будто Цзицзы некогда обосновался именно в этом Пхеньяне, полагают, что в Пхеньяне были так называемые «колодезные поля» и именно здесь должна находиться усыпальница Цзицзы. А вот когда говорят: Фэнчэн и есть Пхеньян — все начинают удивляться. Если вы скажете, что в Ляодуне некогда был еще один Пхеньян, все изумляются. Они не знают, что на Ляодуне были древние корейские земли царства Чосон и владения так называемых «восточных инородцев» — суксинов, е и мэк — были подчинены Чосону, которым управлял Ви Ман, а эти княжества: Ораль, Ёнготхап и Хучхун — бывшие земли Когурё. Увы! Потомки не представляют древних границ своей страны и, опрометчиво полагая, будто все это было владением китайского дома Хань, ограничивают свои земли пределами реки Амнокган.

Собрав все эти сведения и пытаясь в них разобраться, я опять натолкнулся на реку Пхэсу. Какую бы реку так ни называли, Амнокган ли, Чхончхонган или же Тэдонган, все равно это были древние земли Чосон, а мы сами лишаем себя их, как говорится, сдаем без боя. Отчего же это происходит? Да оттого, что определили место для Пхеньяна и тут же южнее расположили реку Пхэсу — и так с тех пор и твердят. Но я-то знаю, в давние времена в число четырех владений китайского дома Хань Ляодун не входил, он принадлежал чжурчжэням. Откуда мне это известно? Да в «Истории династии Хань» в разделе «Трактаты по географии» упоминаются земли Сюаньту и Лэян, но ни Чжэньфаня, ни Линьтуня (по-корейски они называются Чинпон и Лимдун) что-то не видно.

На пятом году правления ханьского императора Чжао-ди под девизом Ши-юань{103} из четырех уездов сделали два округа, а в первом году правления под девизом Юань-фэн эти два округа снова разделили на четыре уезда. Среди трех уездов владений Сюаньту было и Когурё, а одной из двадцати пяти провинций Лэяна была провинция Чосон. В число восемнадцати провинций Ляодуна включалась Анси. Итак, Чинбон находился от Чанани за семь тысяч ли, Лимдун — за шесть тысяч сто.

Корейский ученый Ким Юн пишет:

«В пределах нашей страны теперь таких земель нет. Они все находятся во владении Нингута (по-корейски это называлось Ёнготхап)».

Пожалуй, так оно и есть. Очевидно, Чинпон и Лимдун в конце правления китайской династии Хань входили в состав корейских владений Пуё, Ынну и Окчо. Пуё и Окчо по нескольку раз меняли названия. Китайцы называли их то землями народа мохэ, то бохайцев, то чжурчжэней. Бохайский государь Дайуи в ответном письме японскому царю Сёму писал: «Возвращая себе древние земли государства Когурё, мы следуем установлениям царства Пуё».

Итак, получается, что четыре китайских уезда времен правления династии Хань частично находились в Ляодуне, а частично — у чжурчжэней. Совершенно ясно, что они занимали наши исконные территории.

Где находилась река Пхэсу, о которой пишут китайцы, неизвестно. Наши ученые, пытаясь отыскать эту реку, основываются на местоположении современного Пхеньяна, а мне кажется, что китайцы так называли реку, которая находилась в восточной части Ляодуна, и вслед за ними все стали называть ее Пхэсу. Наверное, поэтому и расстояния не совпадают, и все факты противоречат друг другу. Вот почему я хочу выяснить, где были древние границы наших государств Когурё и Чосона. Для этого сперва включим чжурчжэней в наши границы, а потом отыщем в Ляодуне реку Пхэсу. После того как уясним, где была Пхэсу, определятся наши границы, а когда определим границы, сопоставим древние и нынешние записи фактов.

Зададим себе такой вопрос: что же нынешний Фэнчэн — действительно бывший Пхеньян? Ответить можно так: если это и есть город, который основал Цзицзы, а потом в нем правили Ви Ман и Тонмён, то это и есть Пхеньян.

В «Истории династии Тан» в биографии Пэй Цзюя записано: «Гаоли (по-корейски — Корё) — это царство Гучжуго (по-корейски — Кочжуккук). Дом Чжоу пожаловал эти земли Цзицзы, а дом Хань разделил их на четыре уезда». Получается, что древнее царство Гучжуго — это нынешний уезд Юнпин, а кроме того, в современном Гуаннине некогда находилась усыпальница Цзицзы, на которой была установлена глиняная статуя человека в шляпе, что носили при династии Инь. В годы правления династии Мин под девизом Цзя-цзин она была уничтожена во время войны. Жители Гуаннина и сейчас называют это место Пхеньяном.

В «Истории династии Цзинь» и «Обзоре литературных сочинений», составленном монголом Ма Дуаньлинем, сказано: «Гуаннин и Цзяньпин — владения, пожалованные Цзицзы». Таким образом, получается, что Пхеньян находился где-то между Юнпином и Гуаннином.

В «Истории династии Ляо» написано: «Бохайский округ Сяньдэ — это бывшая земля Чаосянь (по-корейски — Чосон). Крепость Пинсян (по-корейски — Пхеньян) была дана во владение Цзицзы. Ляо, разгромив царство Бохай, переименовали этот город в Дунцзин, а теперь здесь Ляоян». По этой записи выходит, что Ляоян и есть Пхеньян.

Мне кажется, что Цзицзы сперва поселился где-то между нынешними Юнпином и Гуаннином. После этого, теснимый военачальником Цинь Гаем, теряя две тысячи ли земель, постепенно уходил на восток. Так же как и государи династий Цзинь и Сун переносили на юг свои столицы{104}, и Цзицзы, очевидно, называл Пхеньяном все места, в которых он селился. Наверное, и нынешний Пхеньян на реке Тэдонган — один из них.

С рекой Пхэсу, думаю, произошло то же самое. Границы Когурё время от времени то раздвигались, то сужались, и название Пхэсу кочевало вместе с ними от одной реки к другой. И в Китае в правление Южных и Северных династий переносили с места на место названия округов и уездов. Вот потому-то теперь одни отождествляют нынешний Пхеньян с древним, а Тэдонган считают рекой Пхэсу, гору же, что высится между провинциями Пхеньян и Хамгён, называют горой Кэма. Другие полагают, что Ляоян был некогда Пхеньяном, а прежнюю Пхэсу соотносят с рекой Сюаньюйло и про горы в уезде Гайпин говорят, что это и есть Кэма. Теперь, конечно, не установить истину, но все же те, кто Тэдонган называют рекой Пхэсу, приуменьшают наши земли.

На втором году правления Танской династии под девизом И-фэн{105} государь Корё Почжан-ван был назначен правителем Ляодуна и пожалован титулом государя Чосон. Прибыв в Ляодун, он сделал столицей прежний город Аньдун и стал в ней править. Отсюда следует, что пограничные земли Когурё находились в Ляодуне, и хотя китайцы завоевали их, удержать не смогли и возвратили Когурё. В те времена Пхеньян был в Ляодуне, а потом это название вместе с рекой Пхэсу перекочевало на юг. При династии Хань уезд Лэян находился на территории Ляодуна, но там был не нынешний Пхеньян, а ляодунский. В те времена, когда там располагалось царство Когурё, часть Ляодуна и Бохая стала граничить с киданями, поэтому границы по хребтам Цыбэйлин и Телин тщательно охраняли, а район горы Сянчунь и реки Амнок бросили на произвол судьбы.

Под властью династии Корё были объединены три корейских царства, но по размерам земель и военной мощи государству Корё далеко до могущества Когурё.

Не дальнего ума ученые мужи последующих поколений, бессмысленно сокрушаясь по поводу древнего Пхеньяна, рабски принимали на веру все, что записано в китайских исторических сочинениях. Записи о древних землях, через край переполняющие истории династий Суй и Тан, безапелляционно уверяют: «Это — река Пхэсу, а это — Пхеньян». Но разобраться в несоответствиях или выяснить, какой город имеется в виду — Анси или Фэнхуан, они были не в состоянии.

Вокруг города сооружена кирпичная стена в несколько десятков рядов и длиной в три ли. Она поражает величественностью. Ее четыре угла высятся так ровно, словно это квадратные мерки для зерна. Теперь, правда, сооружения наполовину разрушились, но и сейчас трудно измерить их величину. Над воротами — там, где строят башню, — сделана лестница, которая служила чем-то вроде грузоподъемника. Труда здесь положено много, но при этом использовались удобные инструменты и машины на колесах для перевозки кирпича и погрузки глины. С их помощью поднимали наверх воду, они легко двигались: стоит толкнуть — и покатились. Применение таких разных способов и есть искусство делать большую работу при малой затрате сил.

Я торопился в дорогу и не мог все обойти, но думаю, даже за целый день было бы невозможно осмотреть все. А жаль!

После еды мы с Пён Кехамом и Чоном первыми тронулись в путь. Кан Юнтай, выйдя за ворота, радушно проводил нас. Он выразил приличное случаю чувство печали по поводу разлуки и попросил нас купить и привезти ему календарь, поскольку возвращаться мы будем уже зимой. Я подарил ему пилюли, успокаивающие сердце.

По дороге нам попалась лавка. На одной стороне висела табличка с написанными золотом иероглифами: «Закладная лавка», а сбоку приписано пять иероглифов: «Оружие в залог не берем». Это была ссудная лавка. Заметив нас, тут же выскочили трое молодых красавцев и, преградив нам путь, пригласили немного насладиться прохладой. Мы сошли с коней и вошли вслед за ними. Обстановка в доме была гораздо богаче, чем у Кана. Посреди двора стояли две большие чаши, а в них росли три-пять лотосов и плавали разноцветные рыбки. Молодой человек принес шелковый сачок величиной с ладошку и, достав из маленького кувшинчика несколько красных червячков, пустил их в чашу. Червячки были мелкие, с муравьиное яйцо, и все извивались. А молодой человек звонко постучал веером по краю чаши, подманивая рыбок. Рыбки всплыли наверх и принялись втягивать воду, пуская пузырьки.

Наступил полдень. Солнце палило так, что нечем было дышать, но больше оставаться было нельзя, и мы отправились в дорогу. Я то обгонял Чона, то ехал позади.

— Как тебе понравилась кладка в крепости? — спросил я.

— Кирпич не идет ни в какое сравнение с камнем, — ответил он.

— Ты не понимаешь, — возразил я. — В нашей стране крепости строили не из кирпича, а из камня, и это неправильно. Ведь из одной и той же формы что один, что десять тысяч кирпичей выходят одинаковыми. Клади ровно, и не надо расходовать силы на шлифовку. Из одной гончарной печи можно получить множество кирпичей, поэтому не надо набирать людей для работ по доставке. Все кирпичи ровные, квадратные, значит, экономятся силы и результаты труда удваиваются: и возить удобно, и класть легко. Более удобного материала, чем кирпич, не найти. Теперь возьмем камень. Сколько нужно каменщиков, чтобы заступами рубить гору, а сколько понадобится рабочих для перевозки! А когда перевезут, ведь потребуется еще и каменщики для шлифовки, и на эту работу нужно тратить и средства, и много времени. Потом его предстоит еще уложить. Сколько рабочих рук используется на установку одного лишь камня! Итак, камень вырубают из горы, одежда для камня — глина. Конечно, внешне камень прекрасен, но ведь он неровный. А если он не ровный и не гладкий, то его надо постоянно подправлять мелкими камешками снизу и промежутки между камнями заполнять щебнем, смешанным с глиной. Зарядят дожди — и пустоты внутри заполняются водой, а стоит выпасть хоть одному камню, как тут же обрушиваются десятки тысяч. Ущерб явный. Известь хорошо схватывается с кирпичом, но не держится на камне. Помню, когда я обсуждал с господином Чхасу устройство крепостей, кто-то сказал: «Если кирпич такой уж крепкий, зачем же использовать камень?» А Чхасу заорал: «Кирпич лучше камня! Один камешек и ни в какое сравнение не идет с кирпичом!» Можно сказать, рассуждение железное. Так вот, известь не держится на камне, и когда ее все же употребляют, она растрескивается. Нарушая природу камня, его всегда стараются во что-то завернуть, а он должен быть сам по себе, только скрепленный с глиной, он становится прочнее. Если же его покрывать известью, как кирпич, то это все равно что мазать дерево рыбьим жиром. Когда десятки тысяч кирпичей скрепляются вместе, образуется прочная стена, потому-то один камень крепче, чем одна кирпичина, ну а множество кирпичей гораздо прочнее камня. Вот так, сравнивая камень и кирпич, легко распознать, что полезно, а что нет, что удобно, а что неудобно.

Чон, сидя на коне, так согнулся от почтительности, что вот-вот свалится. Похоже, он уже давно спит. Я ткнул его веером в бок и крикнул:

— Старший по чину тут перед тобой распинается, а ты дрыхнешь и не слушаешь!

Чон рассмеялся:

— Да я все прекрасно слышу. Кирпич не похож на камень, а работать с камнем гораздо хуже, чем поспать.

Надо бы рассердиться и поддать ему, но вместо этого я громко расхохотался вместе с ним.

Мы подъехали к берегу реки и очутились в тени ив. До самой реки Удухэ через каждые пять ли стояла вышка. Их называют первая, вторая, третья. Это вышки для сигнальных огней. Кирпичными стенами они напоминают крепости, высотой в пять-шесть чанов и круглые, как пеналы для кистей, а наверху — укрепление. Они разрушались, но почему-то их никто не чинил.

Возле дороги торчал какой-то гроб. Когда-то его завалили камнями, но прошли годы и угол обнажился, дерево сгнило — того и гляди увидишь сухие кости. Хоть бы сожгли его!

У дороги видно множество могил. Насыпи высокие, остроконечные, но травой они не поросли, только вокруг насажены серебристые тополя, которые выстроились в строгом порядке, будто по веревочке.

Прохожих было мало, а те, что попадались навстречу, непременно несли на плечах постельные принадлежности. Без постелей не пускали ночевать на постоялые дворы — боялись грабителей. Путницы с зеркальцами на груди ласкали глаз. Все, кто ехал верхом, носили черные шелковые туфли, а пешеходы — в синих холщовых сандалиях с подошвами, подшитыми холстом в несколько слоев. Ни на ком я не заметил сандалий, сплетенных из конопли или соломы.

На ночь остановились на постоялом дворе среди сосен. Его называют «Подворье в снегу» или «Подворье у смоковницы». В этот день мы проехали семьдесят ли. Кто-то сказал, будто здесь некогда стояла древняя крепость Чиндон.

29-й день (день огня и мыши). Погода стоит солнечная, и мы на лодке переправились через реку Саньцзяхэ. Лодка напоминает конские ясли, она выдолблена из цельного ствола и без весел. По обоим берегам стоят столбы с рогатинами, а поперек реки натянут толстый канат. Лодка двигалась по этому канату, а наши лошади переплыли сами.

Опять переправились в лодке через реку Люцзяхэ. В Хуанхэчжуане отобедали. В полдень стало нестерпимо жарко, и мы прямо на лошадях переплыли через реку Цзиньцзяхэ. Это так называемая Река восьми переправ. Каждые пять-десять ли попадались деревни: Линьцзятай, Фаньцзятай — как большие и маленькие квадраты, смотрели друг на друга, а вокруг пышно разрослись шелковицы и конопля. Как раз была пора, когда начинает желтеть и поспевать раннее просо, а кукуруза выбрасывает метелки. Листья с нее уже срезаны, они пошли на корм лошадям и мулам, стебли же повышают жизненную силу земли.

Часто попадаются кумирни Гуань Юю. Несколько стоящих рядом домов непременно имеют одну общую гончарную печь для обжига кирпича. Кирпичи закладывают в формы, а потом сушат на солнце. Повсюду громоздятся горы старого и свежеобожженного кирпича, ведь это предмет, важный для повседневного употребления.

Остановились немного отдохнуть. Хозяин ссудной лавки провел нас в главный зал и подал чашки с горячим чаем. Здесь было множество необычных безделушек, вдоль стен установлены полки, которые высились до самых потолочных балок, а на них в полном порядке разложены вещи. Это все была одежда. К каждому свертку прикреплена бумажная бирка, на которой записано имя хозяина вещи, его прозвание и приметы внешности, а также место, где проживает. Кроме того, еще приписано: «В такой-то год, луну и день такую-то вещь собственноручно сдал в такую-то закладную лавку». Такой способ наживы дает прибыль не больше двадцати процентов. Через месяц вещь разрешается продавать.

Над дверями лавки золотыми иероглифами сделана парная надпись:

Из стеблей кукурузы было искусно сооружено нечто вроде беседочки, а в ней стрекотал кузнечик. Под стрехой висела клетка с какой-то диковинной птицей.

Пройдя в этот день пятьдесят ли, мы остановились ночевать в городке Тунъюань. Это — бывшая крепость Чини.

Седьмая луна, 1-й день (день огня и быка). С утра полил дождь, и мы не смогли отправиться в путь. Чон, чиновники низкого ранга Чу и Чо, ведающие провиантом, и Пён с Нэвоном сели играть в карты. Чтобы разогнать скуку, играли на вино. Мне играть не хотелось, и я уселся в стороне, потягивая вино. Как сказано в пословице, «и посмотрел, и хлеба поел». Мне было скучно одному, но делать нечего, пришлось сидеть и следить за игрой, кто выиграл, кто проиграл, да и вино я выпил. Вот незадача!

Вдруг слышу за стеной нежный женский голос, такой мелодичный, очаровательный, словно трель иволги или ласточки. Я подумал: должно быть, хозяйка дома редкостная красавица. Чтобы хоть как-то развлечься, я прошел в помещение, которое выходило во двор. А там лицом к двери сидела, опершись о столик, женщина лет пятидесяти со злым, безобразным лицом.

— Много счастья вам, господин! — проговорила она.

— И хозяйке дома желаю бесконечного счастья!

Я принялся рассматривать ее наряд и украшения. Голова вся утыкана цветами, золотые браслеты, драгоценные жемчужные серьги, грубо наложены румяна и белила. Одета она была в длинное черное платье с частыми серебряными пуговицами, а на ногах — пара сапожек, расшитых цветами, травами и бабочками. Похоже, что маньчжурка, потому что ноги ее были не в треугольных туфельках — значит, не забинтованы.

Тут раздвинулась занавеска и вышла девушка лет двадцати. Волосы ее, расчесанные на две половины, уложены наверх узлом — этим и отличалась она как девушка, лицо же необыкновенно злое, но кожа белая и чистая. Она принесла металлический кувшин для подогревания вина, наклонила зеленую глиняную миску и доверху наполнила пиалу кукурузной кашей, налила в кувшин воды и, усевшись у западной стены, принялась палочками есть кашу, а для приправы взяла несколько головок лука с длинными перьями, скрутила перья в пучок и обмакнула в сою. На шее у нее был зоб величиной с куриное яйцо. Поев каши, она выпила чаю, и при этом ни чуточки не стеснялась. Наверное, потому, что каждый год видела корейцев и относилась к ним как к старым знакомым.

Двор в доме был широкий, в несколько канов. От долгого дождя весь тонул в грязи. Чтобы спастись от этой грязи, с берега реки наносили мелких камешков. Обкатанные водой, размеров с куриное яйцо, эти камешки ведь никому не нужны, но здесь их подобрали по форме и цвету и выложили у ворот в виде многоцветного летящего феникса. Видимо, у них нет бросовых вещей.

У кур здесь выщипывают пух и перья — просто мясо куриное повсюду бегает. Смотреть на них противно. Однако выщипывание — это предупредительная мера против вшей. Летом у кур заводятся черные вши. Они появляются в хвосте или в крыльях, и тогда куры заболевают — их начинает рвать желтой водой, в горле клокочет. Болезнь эта заразная, и, выщипывая у них перья, кур оберегают.

2-й день (день земли и тигра). С утра лил дождь, но на закате прояснилось. Речка, которая лежала на нашем пути, сильно разлилась, и мы не смогли переправиться. Посол велел Нэвону и Чу отправиться вперед и осмотреть реку, а я пошел с ними. Не прошли мы и несколько ли, как перед нами открылся разлив, да такой широкий, что берега не видно. Те, кто хорошо плавал, вошли в реку, чтобы измерить ее глубину. Не успели они сделать и несколько шагов, как плечи у них покрыло водой. Возвратившись, доложили об уровне воды. Посол обеспокоился и призвал всех толмачей и чиновников предложить свои планы переправы через реку. Помощник посла и близкие его особе чиновники тоже приняли участие.

— А что, если взять напрокат створки дверей и повозки, сделать плоты и на них переправиться? — предложил помощник посла.

— Хороший план, — одобрил Чу.

Но главный толмач возразил:

— Невозможно раздобыть столько створок дверей и телег. Здесь, конечно, найдется с десяток бревен, которые остались после постройки домов. Можно бы их взять, но боюсь, что не раздобыть веревок.

Все они высказывали свои соображения, и я тоже вставил свое слово:

— Где уж нам связать плот! Вот у меня есть пара лодочек с веслами, одной лишь вещички не хватает.

— Чего же это у вас не хватает? — спросил Чо.

— Да вот гребца нет! — ответил я.

Все громко расхохотались.

Хозяин наш был глупым и грубым, не знал ни одного иероглифа, а на столе, между тем, держал книги минских сочинителей Ян Шэня и Сюй Вэя. В синей фарфоровой вазе высотой около чхока стоял железный посох Чжао Наньсина, тут же стояла маленькая курильница для благовоний, изготовленная юньцзянским Ху Вэньмином. Столики, стулья, ширма — все было необыкновенно изящным, без всякого налета захолустной провинции.

— Должно быть, уважаемый хозяин очень богатый человек? — спросил я у него.

— Мы весь год трудимся не покладая рук, — ответил он, — а не можем подчас избавиться от холода и голода. Если бы не поездки вашего достопочтенного посла, совсем бы пропали.

— А сколько у вас сыновей и дочерей?

— Да всего лишь один разбойник, только вот зятем никак не обзаведусь!

— Почему вы говорите один разбойник? Что это значит?

— Не зря ведь говорят, что даже разбойник не позарится на дом, в котором пять дочерей. Разве дочки не вредители в семье?

После полудня я вышел за ворота прогуляться и развеять скуку. Вдруг в кукурузном поле раздался выстрел из дробовика. Тут же за ворота выскочил наш хозяин и стал всматриваться в поле. Из кукурузы выбежал какой-то китаец с ружьем в одной руке, а другой он тащил за задние ноги свинью. Заметив хозяина, он злобно заорал:

— Ты зачем пускаешь в поле скотину?

Хозяин смутился и принялся извиняться, а китаец ушел, утащив с собой свинью, истекающую кровью. Хозяин, раздосадованный, огорченно вздохнул.

— Чью это свинью забрал китаец? — спросил я.

— Мою!

— Она, конечно, забежала в чужое поле, но ведь не успела еще повредить ни одного стебля, так почему же он ни за что ни про что убил домашнее животное? Почему вы не потребовали у нега стоимость этой свиньи?

— Разве я смею потребовать с него плату? Ведь я сам виноват, что плохо охранял хлев!

Император Канси придавал большое значение сельскому хозяйству, и если случалось быкам или лошадям потравить посевы, то хозяину поля надлежало возместить убытки вдвойне, а тот, кто выпускал скот нарочно, получал шестьдесят ударов палками. Если в поле заходили свиньи или овцы, хозяин поля мог тут же забрать их себе. Тот же, кто нарочно пускал их туда попастись, не смел и признаться. Единственно, что не имеет права делать хозяин поля, так это закрывать дорогу для повозок. Когда все покрывается непролазной грязью, телегам приходится заезжать прямо на поле, поэтому хозяин старается держать дорогу в порядке и тем самым свое поле оберегает.

Возле деревни были две гончарные печи. Когда в печи гасят огонь, устье топки обмазывают глиной, а на сам купол выливают несколько десятков бадей воды. На куполе печи устраивают впадину, так что вода не выливается. Если печь раскалится, то в эту впадину наливают воду, вода испаряется, и печь не перегревается.

Одну печь остудили и сейчас как раз из нее вынимали кирпичи. Здешние печи устройством отличаются от наших. Вот я сперва и расскажу о недостатках наших печей, а уж потом поговорим о возможностях их улучшения.

Наша печь не настоящая, это одна лишь топка. Поскольку не хватает кирпича, то, складывая печь, сперва ставят деревянные столбики и обмазывают их глиной. Потом рубят на дрова большую сосну и печь обжигают, пока глина не затвердеет. Труда на этот обжиг тратится очень много. Печь делают длинной, но невысокой, поэтому пламя не поднимается вверх и сила огня невелика. Из-за того, что сила огня невелика, нужно сжигать много сосны — только тогда получишь мощное пламя. Из-за того, что сосну жгут ради мощного пламени, огонь горит неровно. Из-за того, что огонь горит неровно, черепица, которая лежит ближе к пламени, оказывается никуда не годной, а та, что далеко от огня, остается необожженной. У нас такими печами пользуются для обжига фарфора, глины и вообще всякой керамической посуды.

Вернемся теперь к сжиганию сосен. От сосновых поленьев жар, конечно, сильнее, чем от других дров, но сосну раз срубил — снова не вырастет, и потому, чтобы изготовить посуду для дома, надо оголить все горы в округе. Сосна растет сто лет, чтобы быть уничтоженной за одно утро. Исчезнет лес, улетят птицы в поисках сосен — и все это из-за нерационального использования леса в нашей стране. Его с каждым днем становится меньше, но и с домашней утварью все труднее.

Здешние печи складывают из кирпича и обмазывают его известью, поэтому с самого начала не нужно топливо, чтобы эту печь прокалить. Высоту и ширину устанавливают по усмотрению, а по форме она напоминает опрокинутый колокол. В верхней части делают впадину, своего рода пруд, в которую наливают несколько мер воды. С боков устраивают пять-шесть отверстий для дыма, и пламя может подниматься вверх. Кирпичи для обжига ставят внутри так, чтобы они друг друга подпирали и оставляли дорогу для огня. В общем, придумано хитро. Пожалуй, я бы теперь смастерил такую печь своими руками, а вот описать ее устройство довольно трудно.

Однажды посол спросил меня:

— Этот способ кладки похож на иероглиф «товар», когда один квадрат наверху, а два под ним?

— Похож, да не совсем, — ответил я.

— При этом способе, наверное, кирпичи кладут друг на друга, как коробки с книгами? — спросил письмоводитель Пён.

— Похоже, но не совсем так, — снова ответил я.

Черепицу не кладут, а ставят боком, в десять рядов. Получается нечто вроде дымохода под полом. Сверху кладут второй ряд и устанавливают его наклонно. И так ряд за рядом, до самого потолка. Между черепицами образуются сквозные дырки, формой напоминающие ромбовидный глаз кабарги. Огонь на своем пути к верху проходит по ним, как сквозь горло. Таким горлом пламя словно вдыхается, будто заглатывается множеством глоток. Огонь при этом всегда сильный, поэтому наломай хоть стеблей гаоляна или проса, все будет хорошо гореть и давать жар. К тому же не надо опасаться, что черепица скрючится или растрескается.

Гончары нашей страны не знают такого способа обжига, и не будь у нас больших сосновых лесов, мы не смогли бы строить печи, а ведь гончарное дело не запретишь. Но сосны-то когда-нибудь тоже кончатся, а потому самое выгодное для нас — переделать систему печей.

Ли Ханбок и Но Качже оба рассуждали о выгодности черепицы, но ни слова не сказали о системе печей, и это весьма прискорбно.

Говорят, что, истопив печь тремястами пучками гаоляна, получишь триста кирпичей. Длина стебля гаоляна полчана, а толщиной он с палец. В один пучок едва войдет четыре-пять штук, и если гаолян использовать в качестве топлива, то для получения примерно десяти тысяч кирпичей понадобится не более тысячи стеблей.

Этот день тянулся долго, как год. Наступил вечер, но все еще было жарко. Меня совсем разморило. Услышав, как в соседней комнате подняли шум и заспорили игроки в карты, я выскочил к ним и плюхнулся на циновку. Выиграв пять раз подряд, получил более ста монет, купил вина и напился. Хоть отыгрался за тот раз.

— Ну что, все еще не сдаетесь? — спросил я.

— Да это у нас случайно, — засмеялись Чо и Пён.

Пён и Нэвон озлились и потребовали, чтобы я поставил снова, но я отказался:

— Нельзя дважды испытывать землю, где обрел удачу. Будешь знать меру — не попадешь в беду!

3-й день (день земли и зайца). С утра пошел сильный дождь. Днем прояснилось, а ночью — снова ливень; не переставая, он лил до рассвета. Пришлось нам опять остаться.

Утром проснулся, открыл окно. Затяжной дождь вскоре прекратился, подул благодатный ветер, и засияло солнце. Пожалуй, к полудню станет жарко. Лепестки гранатовых цветов усеяли всю землю и прикрыли красную грязь. Намокли от воды гортензии, а функии стоят будто наполненные снегом.

Вдруг перед воротами раздались звуки рожков, колокольчиков и гонгов. Я быстро вышел посмотреть. Оказалось — церемония встречи невесты. Несли шесть пар раскрашенных свитков с картинами, вышитые фонарики, по паре зеленых и красных зонтов. Играют две дудки, пара флейт и два рожка, а в середине процессии четверо несут одноместные носилки с зеленым верхом. В них с четырех сторон вставлены стекла и сделаны окошки, а по углам висят кисти из пестрых нитей. С боков к середине носилок приделаны рукояти, обмотанные толстым зеленым шнуром, а спереди и сзади прикреплено еще по паре рукоятей покороче, и тоже обмотанные. Их несли на обоих плечах четыре человека. Восемь ног враз переступали мелкими шажками, чтобы носилки не тряслись, а двигались, как бы паря в воздухе. Этот способ переноски носилок требует большого мастерства. Следом за носилками едут две повозки, крытые черным полотном и запряженные ослами. В одной сидят две старухи. Лица их старые и злые, но нарумяненные и набеленные. Волосы на макушках повылезли и виднелась кожа, красная, как тыква, а сзади торчал маленький пучок волос, сплошь утыканный цветами. В ушах висели жемчужные серьги, а одеты они были в черные кофты и желтые юбки. В другой повозке сидят три молодые женщины в красных и изумрудных шароварах, без юбок. Среди них одна лицом — истинная красавица. Накрашенные старухи были кормилицами, а молодые — служанками.

Тридцать с лишним верховых окружали одного здоровенного мужлана. Вокруг рта и по краям щек у него росли черные усы и борода. Одетый в платье маньчжурского чиновника — парадный халат, расшитый драконами с девятью когтями, — он восседает на белом коне в седле, украшенном золотом, а его ноги уверенно вдеты в серебряные стремена. Лицо его сияет улыбкой, а за ним едут три пары повозок, доверху наполненные сундуками с платьем.

— Нет ли в вашей деревне человека, сдавшего экзамен на чин или же учителя? — спросил я у хозяина.

— Деревенька наша маленькая, захолустная, откуда здесь быть школьному учителю? Правда, в прошлом году осенью сюда случайно попал один чиновник, сопровождавший таможенника, ехавшего из столицы. По дороге этот чиновник заразился дизентерией и здесь слег. Пока он болел, все здешние жители изо всех сил старались вылечить его. Прошла зима, и весной он, к радости, поправился. Он очень образованный человек, знаток китайской классики, да еще и по-маньчжурски умеет писать. Он решил остаться здесь на время и открыть на пару лет школу, чтобы учить здешних ребятишек и этим отблагодарить за великую милость излечения. Теперь он живет в школе при кумирне Гуаньди.

— Не можете ли вы взять на себя труд проводить меня к нему? — спросил я.

— У вас нет никакой нужды в провожатых, — сказал хозяин, — я покажу вам дорогу.

Он поднял руку и принялся объяснять.

— Вон тот высокий дом и есть школа при кумирне.

— А как звать учителя?

— Мы все здесь величаем его учителем Фу.

— Сколько же лет этому учителю Фу?

— Вот вы познакомитесь с ним, сами и спросите, — ответил хозяин.

Он вошел в дом и вынес с десяток листков красной бумаги и показал мне:

— Это господин учитель Фу сами изволили написать.

На красной бумаге с левой стороны сверху вниз было тонко выведено: «В дом, расположенный в таком-то месте. В такой-то год, луну и день с благоговением прошу вас удостоить посещением мое презренное угощение».

— Это мой младший брат приглашал, когда прошлой весной женился. Красные листки и есть приглашение на пир.

Можно сказать, текст написан превосходно. Иероглифы, выведенные на нескольких десятках листков, были не слишком крупными, но и не мелкими — будто жемчуг, нанизанный на нитку, словно их отпечатали с одной доски. Я даже подумал, уж не потомок ли Фу Чжэна этот чиновник?

Я позвал Сидэ пойти вместе к кумирне Гуаньди. Когда мы подошли к ней, здесь стояла тишина, не было слышно голосов. Оглядевшись, заметили справа флигель, а оттуда доносился детский голос, читающий нараспев. Какой-то мальчишка открыл дверь и высунул голову, но потом вдруг умчался, даже не оглянувшись. Я бросился вслед за ним.

— Где твой учитель?

— Что вы спросили? — откликнулся мальчик.

— Где учитель Фу?

Мальчишка даже вида не показал, что услышал, что-то пробормотал и, взмахнув рукавом, убежал.

— Наверняка учитель внутри, — сказал я Сидэ. Мы с ним подошли к правому флигелю и открыли дверь. Там стояли четыре-пять пустых стульев, но никого не было. Я прикрыл дверь и уже собрался было уйти, но тут заметил мальчишку и старика. Я сообразил, что это и есть учитель Фу. Оказывается, он ходил к соседям, а мальчик побежал за ним, чтобы сообщить о госте. Вот он и вернулся. На первый взгляд учитель не был похож на образованного человека. Я стоял перед ним, почтительно сложив руки, а старик вдруг обнял меня за талию, сильно толкнул, а потом схватил мою руку и принялся ее трясти. По его щекам расплылась улыбка. Я сперва даже испугался, но вскоре развеселился и спросил:

— Вы господин Фу?

Старик обрадовался:

— Откуда уважаемому господину известно мое презренное имя?

— Я давно наслышан о великом имени учителя. Оно подобно грому ворвалось в мои уши.

— Мне хотелось бы услышать и ваше уважаемое имя, — сказал Фу.

Я написал и показал ему. Фу написал свое. Его звали Фу Тусаньгэ, псевдоним Сунчжай, второе имя Дэчжай.

— А что значит саньгэ? — спросил я.

— Это мое имя, — ответил он.

— Где вы проживаете и откуда изволите быть родом?

— Я принадлежу к маньчжурскому центральному корпусу знаменных войск. А вы прибыли сюда, должно быть, для того, чтобы встать лицом к высочайшему выезду?

— Что значит встать лицом к высочайшему выезду? — не понял я.

— Очевидно, наш батюшка император, многие ему лета, призвал вас на аудиенцию?

— Если император призовет меня на аудиенцию, я непременно порекомендую вас, чтобы вы получили хоть маленькую должность.

— Если бы это произошло, то за вашу огромную милость, господин Пак, мне трудно было бы отблагодарить вас даже после смерти.

— Вот уже несколько дней мы сидим здесь из-за наводнения, — сказал я. — Так нудно тянутся эти долгие дни. Может быть, у вас найдутся какие-нибудь книги почитать. Не одолжите ли вы мне их на несколько дней?

— У меня нет ничего особенного, — ответил Фу. — Вот разве что… Когда я был в столице, мой родственник, господин Си, открыл мастерскую, где резали доски для ксилографической печати. Называлась она «Зал, полный птичьего пения». Я взял с собой один перечень книг. Если хотите развеять скуку, я дам вам посмотреть. Но у меня к вам есть просьба. Когда вы придете к себе на постоялый двор, может быть, найдутся у вас очищающие пилюли или искусно сделанные корейские веера? Пошлите их в подарок вашему случайному знакомому. Поистине, это будет знаком вашего искреннего расположения. А книгу взять ведь никогда не поздно.

Тут я понял, что его внешность и манера речи были весьма вульгарными. Говорить мне с ним было не о чем, да и сидеть больше не хотелось. Простившись, я встал, а Фу, стоя у двери, провожал меня, почтительно сложив руки.

— Может, вы торгуете тонким корейским шелком? — спросил он напоследок.

Я ничего не ответил и ушел.

— Ну как, удалось что-нибудь посмотреть? — встретил меня вопросом посол. — Я беспокоился, не получили ли вы тепловой удар.

— Встретил тут одного старого учителя, — ответил я. — Маньчжур, да еще вульгарен, и разговор повел недостойный.

— Раз уж у нас есть то, что он просит, стоит ли жалеть одну пилюлю или веер? Зато вы посмотрите, что это за список книг, — посоветовал мне посол.

Тогда я послал к учителю Сидэ с пилюлями для очищения духа и веером в форме рыбьей головы. Сидэ тотчас возвратился, держа в руках маленькую книжку в одну страничку, величиной с ладошку. В ней сплошь была пустая бумага, а перечень книг состоял всего из семидесяти названий небольших сочинений маньчжурских авторов. Все это уместилось на нескольких листочках, и за это потребовать такую непомерную цену! Как не стыдно! Но я попросил это, чтобы хоть чем-то занять глаза.

Мы переписали эту книжицу вместе с Чоном, чтобы потом в книжной лавке выяснить, насколько ценны эти книги. Посылая Сидэ вернуть книгу, я наказал ему:

— Передай ему, господин, мол, сказал, что все эти сочинения у нас есть и он даже смотреть не стал.

Сидэ, возвратившись, сказал:

— Фу услышал то, что вы велели передать, и лицо у него стало растерянным. Он подарил вам платок.

Платок был длиной в два с лишним чхока, новый, из тонкого черного шелка.

4-й день (день металла и дракона). Всю ночь до рассвета лил дождь, и мы не поехали. Я то читал сочинения Ян Шэня, то играл в шашки — пытался разогнать скуку. Помощник посла и его сопровождающий собрались в комнате хозяина и, позвав других спутников, принялись обсуждать, как переправиться через реку. Прошло много времени, пока они не разошлись, но ничего хорошего так и не придумали.

5-й день (день металла и змеи). Рассвело. Не поехали из-за наводнений. Наш хозяин открыл дымоход под полом, взял лопатку на длинной ручке и стал выгребать золу. Я тут же начал рассматривать устройство дымохода. Для теплого пола сначала сооружают фундамент высотой в чхок, разравнивают, а потом в шахматном порядке расставляют куски кирпича — делают опоры и затем сверху мостят тоже кирпичом. Поскольку по толщине все кирпичи одинаковы, то, разбивая их для опор, не нарушают ровную поверхность пола. Дымоход очень низкий, едва просунешь руку, если понадобится добраться до опор и передвинуть их, чтобы изменить ходы для огня. Огонь, попадая в дымоход, проходит по всем его изгибам так, будто его кто-то протаскивает. Поэтому пламя гонит золу по всем ходам, которые как бы глотают огонь попеременно и выплевывают в трубу все, что захватывают по пути. А в трубе сделано углубление в один чан с небольшим. У нас в Корее его называют «собачьей лежанкой». Зола, гонимая огнем, падает в это углубление, постепенно его наполняя, поэтому раз в три года его открывают, чтобы выгрести оттуда золу.

Топка открывается сверху, и дрова вставляют туда вертикально, а возле очага землю выкапывают наподобие большого чана. Сверху его закрывают каменной крышкой и заравнивают землей. Так в середине образуется пустота, которая дает тягу. Она и гонит огонь по дымоходам, и дым не просачивается в помещение. Дымовую трубу устраивают так. Сначала выкапывают яму по форме чана, потом из кирпичей складывают своего рода ступу, высотой до крыши. Дым прямо втягивается в эту трубу. Это устройство весьма хитроумно, но если в трубе есть трещина, то даже тоненькая струйка ветра может загасить огонь в очаге. Вот почему в нашей стране, используя систему теплых полов, всегда беспокоятся, что огонь выплеснется наружу, и не допускают, чтобы нагревался весь пол. Все неприятности случаются из-за трубы. У нас деревянные решетки пола обклеивают бумагой, а чан обшивают досками и обмазывают глиной. Потом глина начинает трескаться, бумага рвется и отваливается, а доски рассыхаются, и тогда дым свободно просачивается в помещение. Стоит подуть ветру, как деревянная труба становится бесполезным устройством.

Я подумал, что наши семьи бедные, но книги читать у нас любят. И вот у многих тысяч моих братьев шесть лун подряд на кончике носа прозрачной жемчужинкой висит капля. А если бы они потрудились перенять китайское устройство, то избавились бы от зимних страданий.

— Система отапливаемых лежанок из кирпича и глины очень хитроумна, но гораздо хуже наших дымоходов под полами, — не согласился со мной Пён Кехам.

— Чем же она хуже? — спросил я.

— У нас аккуратно расстилают толстую промасленную бумагу в четыре слоя, она теплого цвета и блестит, словно полита водой.

— Да, китайский кирпичный пол совсем не то, что наш корейский, покрытый бумагой, но если перенять устройство китайского пола из кирпича, кто запретит нам застлать его бумагой? Вообще-то, у наших теплых полов есть шесть недостатков, но никто об этом не знает. Я сейчас вам о них расскажу, а вы слушайте и не шумите. Пол делают, сначала накладывая глину, а потом на нее ставят камни. Камни разной величины, и пол может получиться неровным. Поэтому под опоры по четырем углам подкладывают мелкие камешки, стараются, чтобы не было перекоса. Но камни обгорают, а глина пересыхает, из-за этого постоянно тревожатся, как бы все не обрушилось. Это первый недостаток. Если камень неровный, выбоины замазывают глиной, значит, нагреваться он будет неравномерно. Это второй недостаток. Сделаешь дымоход под полом слишком высоким — пламя получится слабым. Это третий недостаток. Стенки получатся грубыми, появятся трещины, в них станет задувать ветер, загасит пламя, и дым просочится в комнату. Это четвертый недостаток. Если дымоход под полом сделать слишком низким, огню будет трудно пройти через дымоход и он начнет закручиваться вокруг дров. Это пятый недостаток. Чтобы дом хорошо прогрелся, надо потратить сотню вязанок дров, но тогда дней десять из-за жары не войдешь в помещение. Это шестой недостаток. Давайте-ка прямо сейчас все вместе попробуем уложить с десяток кирпичей! Так, с болтовней и смехом, сделаем теплый пол и уляжемся на него спать!

Вечером мы все вместе выпили несколько чашек вина. Спать я пришел захмелевший, глубокой ночью, уже после того, как отбили стражу. Мы с послом спали на одном кане, нас разделяла только занавеска. Посол уже спал. Я раскурил трубку и, полусонный, прилег с краю. Вдруг послышались шаги.

— Кто это? — испуганно спросил я.

— Это я, Тоино́м!

Голос был мне не знаком, и я снова окликнул:

— Ты кто такой?

— Да я Тоино́м! — громко ответил он.

Сидэ и слуги испуганно вскочили. Раздались оплеухи, и его вытолкали за дверь. Оказалось, это был солдат, который каждую ночь проверял помещения, где спали приезжие, пересчитывал людей и уходил. Я ночью всегда спал и ничего об этом не знал. Смешно, что этот солдат называл себя Тоином — Балбес-чужеземец с острова. Дело в том, что в нашем языке северных и западных инородцев называют «твеном». Это корейское слово записывают похожими по звучанию иероглифами «остров» — то, «чужеземец» — и и «балбес» — ном. Солдат многие годы встречает и провожает наших людей, он запомнил некоторые слова и знает, как их записать иероглифами. Он привык, что его зовут «твеном», и сам старается произнести это слово на свой лад.

Из-за этой кутерьмы я не смог заснуть, да и блохи донимали. Посол тоже не спал. Мы зажгли свечу и дождались рассвета.

6-й день (день воды и лошади). Вода в реке немного спала, и мы тронулись в путь. Я сел в носилки посла, чтобы переправиться вместе с ним, а человек тридцать слуг, раздевшись догола, помогали нести. На середине реки, где течение особенно быстрое, носилки вдруг накренились влево. Еще немного, и мы бы свалились. Беда! Беда! Мы с послом ухватились друг за друга, чуть не утонули. Добравшись до берега, я стал смотреть, как переправляются остальные. Одни сидели на закорках, других несли, поддерживая справа и слева, иные, соорудив плот, уселись на него, а четверо слуг на плечах его перенесли. Те, кто переправлялся верхом на лошадях, молили небо, задрав кверху головы либо зажмурив от страха глаза, другие же натянуто улыбались. Слуги несли на плечах снятые седла, чтоб не промочить. Переправившись, они снова входили в реку, взвалив на плечи коромысла. Я с удивлением спросил, зачем они это делают.

— Если войдешь в реку с пустыми руками, будешь легким, и тогда может унести течением, — ответили мне. — Вот потому и берут на плечи тяжесть.

Тех, кто перешел реку несколько раз, колотила дрожь. Ведь вода в горных реках очень холодная.

Пообедали прямо на траве возле устья реки. Это место называют Долиной заливных полей.

Перевалив через горы Фэньшуйлин, Гоцзялин и Люцзялин, остановились на ночлег в Ляньшаньгуане. В этот день прошли шестьдесят ли. Вечером мы выпили немного вина и улеглись спать. И тут я внезапно перенесся в город Шэньян. Вокруг — великолепные дворцы и городские пруды, ворота и улицы.

— Я и не чаял увидеть здесь такое великолепие! — воскликнул я. — Дома непременно похвастаюсь.

И тут я поднялся ввысь и полетел. Внизу проносились десятки тысяч гор и тысячи рек — я мчался стремительно, как сокол, и в одно мгновение очутился в нашем старом доме в квартале Ягок. Сижу на женской половине возле южного окна, а мой старший брат спрашивает:

— Ну, как тебе понравился Шэньян?

— Я много слышал о нем, но то, что увидел, превзошло все ожидания, — почтительно отвечаю я и принимаюсь расхваливать его красоты. Потом выглядываю в южное окно и вижу — у соседнего дома темнеет софора, а над ней — переливается большая звезда.

— Ты знаешь, что это за звезда? — спрашиваю у брата, а он:

— Нет, не знаю!

— Это Звезда стариков, — и с этими словами встаю и кланяюсь брату. — Я вернулся домой так неожиданно лишь для того, чтобы рассказать тебе о Шэньяне, а теперь я должен спешить.

С этими словами выхожу, миновав зал, открываю дверь мужской половины и оглядываюсь. На севере четко вырисовывается верх крыши, а дальше узнаю вершину Анхён. И тут вдруг мне приходит в голову: как же далеко я забрался! Сумею ли я один пройти через пограничную заставу? Да ведь отсюда до заставы больше тысячи ли! Кто же станет ждать меня? От ужаса я громко закричал. Пытаюсь открыть дверь и выйти наружу, но ее заело, пробую позвать Чанбока, но слова застряли в горле. Тут я с яростью начинаю трясти дверь и вдруг просыпаюсь.

— Ёнам! — зовет меня посол, но я все еще ничего не понимаю.

— Где это я?

— Вы долго бродили во сне, — сказал мне посол.

Я поднялся и сел. Чтобы призвать обратно свою душу{106}, я лязгнул зубами и щелкнул себя по лбу. Только тут я окончательно проснулся и все понял, вздохнул печально и порадовался, что это всего лишь сон. Все же успокоиться мне было трудно, и я так и не смог заснуть — все ворочался и думал, пока не рассвело.

Ляньшаньгуань еще называют Ягуань.

7-й день (день воды и овцы). Проехав два ли, верхом на лошадях переправились через реку. Река была неширокой, но быстрой и еще более бурной, чем прежняя. Я уселся в седле, поджав колени и подобрав обе ноги, Чхандэ прижимался к лошадиной голове, а Чанбок ухватился за мой зад. Так, держась друг за друга, мы думали только об одном — чтоб поскорее пронесло. Лошадей понукали криками «О-хо!». Едва мы добрались до середины реки, как я вдруг начал сползать влево. Оказалось, вода уже покрыла брюхо коня и он, оторвавшись ногами от дна, поплыл, а я стал съезжать и едва не свалился в воду. Но тут хвост передней лошади поднялся над водой, я быстро за него ухватился, сумел выровняться и снова уселся в седле. «Вот как мне удалось изловчиться», — невольно подумал я.

Чхандэ тоже оказался в опасности — его лягнула лошадь. Вскоре мой конь поднял голову и встал на ноги. Значит, уже мелко.

Мы переправились через гору Моюньлин и отобедали в Цяньшуйчжуане. После полудня стало жарко, а мы снова перевалили через гору Циншилин. На вершине горы стояла кумирня Гуань-ди. Говорили, будто она чудотворная. Наши посыльные и конюхи, затеявшие было перебранку, все вместе подошли к возвышению и склонили головы. Некоторые даже купили дыни, чтобы принести их в дар, а переводчики — одни воскурили ароматы, другие принялись тянуть листочки, чтобы погадать, счастье или несчастье ожидает их в жизни. Тут же какой-то монах с чашей в руках выпрашивал подаяние. Он был не острижен, а волосы завязаны узлом, как у наших монахов-расстриг. На голове у него надета тростниковая шляпа, а на самом — плащ из шелка дикого шелкопряда, похожий на наряд наших ученых-конфуцианцев, но с широким черным воротником. Другой монах продавал дыни и куриные яйца. Дыни очень сладкие и сочные, а яйца пересолены.

Ночевать остановились у горы Ланцзышань. В этот день мы перевалили через две большие горы и прошли восемьдесят ли. А гору Моюньлин называют еще Хуйнинлин, она высокая и крутая, не меньше нашей Мачхоннён, что в провинции Хамгён.

8-й день (день дерева и обезьяны). Рассвело. Я сел в носилки посла и в них переправился через три речки. Позавтракали в Лэнцзине. Через десять с лишним ли подошли к горному перевалу. Тхэбок, вдруг почтительно поклонившись, прошел вперед, простерся на земле и громко завопил:

— Белая ступа, явись!

Тхэбок был конюхом Чона.

До сих пор Белую ступу заслонял горный перевал, и она не была видна. Мы подхлестнули коней и мигом поднялись на вершину. Внезапно прямо перед глазами возникли черные купола, разбросанные тут и там без всякого видимого порядка. И тут я внезапно осознал, что человеку не на что опереться в жизни, ему только и остается, что топтать землю да задирать голову к небу. Я придержал коня и огляделся.

— О, на земле, полной страданий, можно и поплакать! — невольно хлопнул я себя по лбу.

— Что это вы? Перед вами открылся такой вид, а вы думаете о рыданиях? — удивился Чон.

— Это, конечно, так, — ответил я, — но герои древности тоже любили поплакать, и красавицы проливали слезы, но их рыдания — не более чем потоки слез. Просто вода из глаз лилась на воротники, а вопля не слышно — такого, что заполнил бы небо и землю, прозвучал бы, словно исторгнутый металлом и камнем. Обычно люди, которые понимают, что такое семь чувств, плачут, когда им грустно. Те же, кому не ведомы эти семь чувств, способны расплакаться в любое время: радуются — плачут, гневаются — тоже плачут, готовы заплакать во время веселья, от любви и даже от злости; они начинают проливать слезы, даже когда захотят чего-нибудь. А ведь и в радости, и в горе нет ничего лучше, чем излить свое настроение в крике. Горестный крик, оглашающий все пространство между небом и землей, можно сравнить с раскатами грома. Однако если даже самые искренние чувства проявлять разумно, то чем такое проявление будет отличаться от улыбки? Обычно чувства человека не переходят определенных границ, и потому их сумели искусно распределить по семи категориям. В печали, например, всегда плачут, а траур по смерти начинают с тоскливого крика «О-о!». Ведь только искренний голос может растревожить чувства. Если сдерживать и подавлять свои душевные порывы, они скапливаются и не находят себе выхода. Вот почему такой человек, как Цзя Шэн, не получив достойного места, не сдержался и вдруг разразился рыданиями перед наложницей. Как тут не поразиться?

— И здесь у нас найдется довольно много мест, где можно порыдать в голос, — заметил Чон, — я бы поголосил вместе с вами, только вот не знаю, которое из семи чувств тут подойдет?

— Спросите у новорожденного, — продолжал я. — Что тревожит чувства только родившегося ребенка? Он видит сперва солнце и луну, потом отца и мать, родню, и это, конечно, его радует. Сумеет человек сохранить такие ощущения до старости — не будет у него причин для печали и гнева, на все он отзовется только смехом и радостью. У других же реакция иная — лишь невыносимые страдания и яростный гнев. В таких случаях говорят, будто люди делятся на святых и заурядных. Но ведь в конце концов и те и другие умирают, а пока живут, всем достается много страданий. Ребенок сожалеет о своем рождении, поэтому он сразу начинает плакать. Это проявление его естественных чувств. Во чреве матери младенец заперт в тесноте и мраке! И вот однажды утром он вырывается на простор, вытягивает ручки, распрямляет ножки — и на душе у него раздолье. Как же ему не закричать от всего сердца? Вот потому-то новорожденный плачет искренне. У нас же говорят: закричишь от восторга, когда взойдешь на вершину горы Поробон и откроется перед тобой Восточное море или же если случится тебе пройти по золотому песку Чанъёна. Нынче мы прошли тысячу двести ли, увидели природу Ляодуна, добрались до Шаньхайгуаня, где небо словно приклеено, будто пришито к краю земли и, как в стародавние времена, синеют дождевые тучи. Вот где можно заорать от всей души!

К полудню стало очень жарко. Верхом на конях мы быстро миновали Гаолицунь и Амичжуан, и тут наши пути разделились. Мы вместе с Чо Тальдоном, Пён Гуном, Нэвоном, Чоном и слугой Ли Ханнёном вошли в древний Ляоян. Он был во много раз роскошнее и богаче Фэнчэна, поэтому я написал о нем отдельно в очерке «Древний Ляоян».

Выйдя через Западные ворота, я увидел Белую ступу. Искусность и величественность всего сооружения так гармонировала с природой Ляодуна, что я написал о ней отдельный очерк «Белая ступа».

9-й день (день дерева и птицы). С самого утра стоит невыносимая жара. Я воспользовался рассветной прохладой и выехал раньше других. Проехав Чжанцзятай и Саньдаоба, я отобедал в Ланьнибао.

С тех пор, как мы ступили на Ляодунскую землю, деревни шли одна за другой. Дорога была широкая, в несколько сотен шагов, а по обеим ее сторонам росли плакучие ивы. Дома в деревнях стояли так близко друг к другу, что лужи у ворот не успевали просохнуть, и вот повсюду сами собой образовались целые пруды, а в них плавало множество уток и гусей, которых держали в домах. Деревенские домики на берегу казались глядящими в воду башнями и павильонами, опоясанными красными перилами и лазоревыми оградами. Эта картина невольно напомнила мне воспетые в поэзии реки и озера.

Наш военный караул всегда шел на несколько ли впереди. Я в дороге пользовался свободой и уходил вместе с лучниками на рассвете, когда было еще прохладно. Не успеем мы пройти десяток ли, как встречаемся с нашим передовым отрядом. Едем бок о бок, перекидываясь шутками. Так было каждый день. Всякий раз, как подъедем к деревне, приказываем караульным играть на дудочках. Все четверо враз начинают дудеть, и тут же из всех домов выскакивают женщины, становятся у ворот и глазеют. Старые и молодые — все нарядные, украшенные цветами, с серьгами, напудренные и нарумяненные. Во рту у них трубки, а в руках держат подметки для сапог, которые они тут же простегивают иголками с длинными нитками. Женщины стоят целой толпой, показывают на нас пальцами и кокетливо смеются. Я впервые увидел китаянок. У них были бинтованные ноги в треугольных башмачках, но на вид они не так красивы, как маньчжурки. Маньчжурки — те все красавицы, как говорится, лицо — цветок, облик — луна.

Миновали Ваньбаоцзяо, Яньтайхэ и Шаньяопу, а на ночь остановились в Шилихэ. В этот день прошли пятьдесят ли.

Чиновники и толмачи, сидя верхом на конях, отмечали для себя каждую встречную женщину, будь то маньчжурка или китаянка, но если женщина была с мужчиной, обсуждать ее не решались. Законы здесь строгие. Эта игра называлась «с женщиной на языке».

В дальних переходах коротали время, загадывая загадки, то бранясь, то перекидываясь шутками.

На следующий день мы вошли в город Шэньян.

Перевод А. Троцевич.

Отповедь тигра

Тигр — великолепен! Он талантлив и остроумен, он всесторонне образован и великодушен, он мудр, он почтителен к родителям, он быстр и ловок, он силен и отважен. Кажется, нет в Поднебесной ему соперника. Правда, говорят, что чудовища фэйвэй, чжунъю, бо, цзыбай и пятицветный лев, который живет в расщелине скалы Цзюйму, убивают и пожирают тигра. Хуанъяо выгрызает у тигра и леопарда сердце, а бескостный хуа — едва они проглотят его — изгрызает им печенку. Цюэр разрывает тигра на куски и пожирает его, а когда тигр попадается мэнъюну, он закрывает глаза от страха и не осмеливается даже посмотреть на него. Человек же не боится мэнъюна, а тигра — боится. Как страшен тигр!

Если тигр съедает собаку, то он пьянеет, а съест человека — обретает необычайные способности. Дух первого съеденного тигром человека называется «цюйгэ» и постоянно пребывает у тигра под мышками. Проведет цюйгэ тигра на кухню человеческого жилья и полижет ушко котла. Тотчас хозяин начинает чувствовать острый голод и посылает жену готовить ужин. А тигру — только того и надо! Дух второго съеденного тигром человека зовется «иу». Он поселяется в пасти тигра. Поднимется иу на высокое место и смотрит, нет ли впереди какой-нибудь ловушки или капкана. А заметит что-нибудь подобное — идет вперед и убирает все с дороги тигра. Духа третьего съеденного тигром человека называют «юйхунем». Место его — под нижней челюстью тигра, и он обычно сообщает тигру имена своих друзей-приятелей…

— Солнце уже садится, — строго сказал однажды тигр этим духам, — надо бы поужинать!

— Я кое-что приметил, — ответил цюйгэ. — У зверя этого нет ни рогов, ни шерсти. Голова у него черная, походка нелепая: на снегу он оставляет редкие следы. И хвост у него находится не сзади, а на затылке!

— У Восточных ворот есть чем полакомиться, — вслед за цюйгэ сказал иу. — Это блюдо называется «лекарь». Лекарь постоянно пробует разные травы, и поэтому мясо его ароматно. Есть подходящая еда и у Западных ворот. Она называется «шаманкой». Шаманка, чтобы задобрить разных духов, каждый день совершает омовения и воздерживается от мясной пищи. Может быть, соизволите откушать одно из этих блюд?

— Лекарь вряд ли съедобен, — сердито прорычал тигр, встопорщив усы. — Своими сомнительными снадобьями он каждый год губит тысячи человеческих жизней. А шаманка — одна морока. При помощи духов она задуривает головы тысячам людей и приносит им огромный вред. Ненависть людская вошла в самые кости обоих этих негодяев и превратилась в смертельную отраву «цзиньцань». Разве можно есть таких ядовитых гадов?

— В недальней роще водится чудесное животное, — вступил тогда в разговор юйхунь. — Печенка у него добрая, желчный пузырь — не беспокойный. Оно крепко держит в руках верноподданность и нашпиговано твердыми убеждениями. В голове его одна элегантность, а в ногах его — одни церемонии. Изо рта его льются заученные писания, и в сердце его нет неведомых законов. Называется это животное — «высоконравственный и многоученый конфуцианец». Спина у него покатая, тело пухлое и содержит в себе все вкусы — сладкий, кислый, горький, соленый и вяжущий. Вот, право, отличный ужин!

Как только тигр услышал это, у него задрожали брови и обильно потекли слюнки. Он поднял голову и со смехом сказал:

— Я уже слышал об этой дичине. Да только верно ли, что она хороша на вкус?

Тут духи наперебой принялись расхваливать животное: только истый конфуцианец точно знает, как ян и инь в совокупности образуют дао; только он постиг, как порождают друг друга пять первоэлементов и как взаимодействуют шесть начал природы. Да разве есть в мире деликатес более изысканный?! Но тигр вдруг помрачнел и неодобрительно сказал:

— Силы ян и инь едины по своей природе, они то растут, то убывают. Конфуцианец же противопоставляет их друг другу. А раз так — мясо этого субъекта должно иметь дурной привкус. Нельзя, конечно, утверждать и то, что пять первоэлементов, которые существуют сами по себе, порождают друг друга, что они находятся в материнско-дочерних отношениях и имеют либо соленый, либо кислый вкус. Такое утверждение, безусловно, портит мясо конфуцианца. Шесть начал природы находятся в естественном круговращении, и никто не может сказать, что он управляет ими. А конфуцианец, помимо всего прочего, хвастается и этим, когда придется. Оттого наверняка мясо у него жилистое, жесткое и вряд ли хорошо переваривается!

…Жил в столице царства Чжэн один ученый человек, презиравший мирскую славу. Звали его — господин Бэйго. К сорока годам он собственноручно исправил чуть ли не десять тысяч цзюаней чужих сочинений и сам написал чуть ли не пятнадцать тысяч, в которых толковал старинные книги. Сын Неба поражался чувству долга господина Бэйго, удельные правители с почтением произносили его имя. А в восточной части столицы жила красивая молодая вдова, которую звали Дунли. Сын Неба поражался ее целомудрию, удельные правители почитали ее за добродетели. Поэтому вдове Дунли была пожалована вся округа в несколько ли, где она жила. Дунли строго блюла верность покойному мужу, однако у нее было пятеро сыновей, носивших разные фамилии.

Однажды собрались все пятеро ее отроков и так говорили между собой:

— В деревне на том берегу реки петухи бьют крыльями. Над деревней, что под горой, уж поблескивают утренние звезды. А в женской половине нашего дома раздаются голоса. И один из них очень уж похож на голос господина Бэйго! — И пять братьев поочередно заглянули в дверную щель. (И действительно, там оказался не кто иной, как Бэйго.)

— С давних пор, — просительно говорила Дунли, обращаясь к Бэйго, — я почитаю господина за добродетели. А нынче ночью хотела бы послушать его стихи. Пожалуйста, очень прошу вас!

Господин Бэйго поправил ворот одежды, сел, скрестив ноги, и произнес:

— По правилам этикета, — зашептались братья, — посторонний мужчина ни в коем случае не должен входить даже в ворота вдовьего дома. А ведь господин Бэйго — человек в высшей степени почтенный!

— Я слышал, — сказал один из братьев, — что в развалинах городских ворот есть лисья нора. Говорят, что если лиса проживет тысячу лет, то она обретает магические свойства и может превращаться в человека. Разве это не лиса приняла облик господина Бэйго?

— Рассказывают, — продолжали шептаться братья, — что если достанешь шляпу лисы, то сделаешься большим богачом. Заполучишь ее обувь — будешь ходить средь бела дня и люди тебя не увидят. А уж если раздобудешь хвост лисы, то сможешь легко околдовывать людей. Давайте схватим лису и поделим все эти чудесные вещи между собой. Вот будет здорово!

И тут пятеро сыновей — все скопом — неожиданно ворвались в покои Дунли. Господин Бэйго смертельно перепугался. Он хотел было просто сбежать, но, боясь, что люди узнают его, затопал ногами, закружился в безумной пляске и принялся бесовски хохотать! С трудом вырвавшись за ворота, он со всех ног бросился наутек, но вдруг провалился в выгребную яму, что была вырыта в поле. А когда он еле-еле выбрался из этой ямы, до краев наполненной жидким навозом, увидел — дорогу ему загородил тигр! Морда у тигра перекосилась, и его стошнило. Зажав нос лапой и отворачивая морду, он с отвращением прорычал:

— Ух, ученый, как от тебя воняет!

Господин Бэйго от ужаса втянул голову в плечи. Стоя на коленях, он трижды поклонился тигру и, только тогда подняв голову, поспешно затараторил:

— Господин тигр! Ваша добродетель столь велика, что словами о ней и не скажешь. Великие люди подражают вашим многообразным талантам, императоры учатся у вас поступи, дети следуют вашему примеру в почтительности к родителям, а полководцы, ведущие войны, хотят быть грозными, как вы. Ваше имя равно имени священного дракона: один из вас ведает ветром, другой — облаками. И я, ничтожный человечек, осмеливаюсь просить вас: позвольте мне служить вашему величеству!

— Не подходи ко мне! — с бранью прорычал тигр. — Я еще раньше слышал, что так называемые ученые — все подлецы. Выходит, что это правда. Обычно ты поносишь меня самыми отборными ругательствами. А сейчас, когда ты попал в опасное положение, раболепствуешь от страха. Но кто поверит твоим словам? В мире существует только одна правда. Если у тигра плохой характер, то и у человека плохой. Если же у человека добрый характер, то у тигра — тем более. То, о чем ты всегда так многословно бубнишь, не выходит за пределы пяти устоев и трех нравственных начал. И хотя ты призываешь людей следовать им, в многолюдном городе полно негодяев, нарушивших эти устои, — с изуродованными ступнями ног, с клеймами на лицах. Изо дня в день тушь и орудия пыток не выходят из употребления, и не похоже, что наступит время, когда этот изуверский человеческий обычай будет отменен.

У тигров никогда таких казней не было. Разве тигры не добрее людей? Тигры не едят травы, плодов и листьев, не едят насекомых и рыбу, не любят дурманящего хмельного зелья, не трогают стельных животных. В горах они охотятся на косуль и оленей, а спускаясь в долины — на коров и лошадей. Для своего пропитания тигры не зарятся на чужое добро и не таскаются по судам. Разве тигры не более нравственны, чем люди? Пока тигр охотится на косуль и оленей, вы, негодяи, и звука не пророните. Но стоит нам только один раз задрать лошадь или корову, как вы сразу же объявляете нас разбойниками. Почему? Да потому, что вы не ждете выгоды от косуль и оленей, а коровы и лошади на каждом шагу приносят вам пользу. Изо всех сил они работают на вас так, что кости трещат. И как искренне привязаны они к своему хозяину! А вы этого даже не замечаете. Вы безжалостно загоняете их на бойню, убиваете и разделываете так, что от них не остается ни рогов, ни гривы!

Но вам и этого мало. Вы протягиваете свои жадные руки к оленям и косулям, которые служат единственной пищей нам, тиграм. И мы, не имея возможности наполнить желудок в горах, вынуждены в поисках пищи спускаться в долины. Если бы попросить Небо рассудить нас по справедливости, то разве не повелело бы оно тиграм поедать людей? Разве, скажешь, нет? Тот, кто берет чужую вещь, — вор, а тот, кто губит чужую жизнь, — кровавый разбойник. Днем и ночью вы лихорадочно мечетесь по земле, размахивая руками и свирепо выпучив глазища. Вы хватаете все, что попадает под руку, и тащите к себе в дом без зазрения совести. Да ведь только самые отпетые негодяи способны величать деньги своим «старшим братом Кунфаном»! А один из вас, чтобы стать полководцем, убил даже свою собственную жену!{107} С такими мерзавцами о пяти устоях и трех началах и говорить-то нечего!

Но вам и этого еще мало. Вы тащите прямо из-под носа пищу у кузнечиков, отбираете одежду у шелковичных червей, сгоняете пчелиный рой и воруете его мед. А самые отвратительные из вас кладут муравьиные яйца в яства и, поминая своих отцов и дедов, пожирают муравьиных детей. Разве есть в мире существа более злобные и жестокие, чем вы? Не считаясь с разумными законами мира, вы возвеличили человека и, чуть что, ссылаетесь на Небо. А для Неба, если говорить по справедливости, что тигр, что человек — равны. Все живые существа неба и земли — и тигры, и кузнечики, и шелковичные черви, и пчелы, и муравьи, и люди — должны жить дружно и не нападать друг на друга. Если различать добро и зло, то негодяй, разрушающий средь бела дня жилища пчел и муравьев, не есть разве самый настоящий разбойник? А мерзавец, бессовестно грабящий кузнечика и шелковичного червя, не есть разве бандит, лишенный чувства справедливости?!

Тигр не убивает леопарда, потому что невозможно трогать своих сородичей. Да и косуль и оленей, лошадей и коров, и даже людей тигры убивают не так много, как сами люди. В прошлом году в провинции Шаньси во время сильной засухи люди убили и съели десятки тысяч себе подобных. Несколько лет тому назад в провинции Шаньдун во время наводнения также было съедено несколько десятков тысяч людей. Но если уж говорить о том, что люди убивают друг друга, то разве может что-нибудь сравниться с эпохой «Весен и Осеней»? Тогда люди вели семнадцать войн «за правду» и тридцать — «для отмщения врагу». Текли реки крови длиной в тысячи ли и громоздились горы из сотен тысяч трупов! А для тигров не существует ни наводнений, ни засухи, поэтому они не поклоняются Небу. Они не помнят ни врагов, ни благодетелей, в мире нет никого, кто был бы им ненавистен. Они живут так, как постановило Небо, согласно своей природе. Они довольны своей судьбой, у них нет даже повода стать жертвами шаманок или лекарей, и они не могут заразиться алчностью, царящей в мире людей.

Ведь недаром говорят, что тигры отважны и справедливы. Если даже взять только один кусочек полосатой шкуры тигра, то разве нельзя гордиться ее красивейшим в мире узором? Тигры не пользуются никаким оружием, кроме своих клыков и когтей, но они широко прославились воинским умением. В старину тигры изображались на самой различной посуде: так люди ценили их почтительность к родителям. Тигры никогда не съедают свою добычу одни, они всегда делятся ее остатками с воронами, ястребами и муравьями. Не пересказать словами всей душевной доброты тигров. Они щадят невинно оклеветанных, не трогают больных и калек, не нападают на тех, кто одет в траур.

А люди — поистине жестоки! Вы, негодяи, убиваете и с жадностью пожираете тигров и других животных. Мало вам силков и волчьих ям, так вы еще изобрели тенета для птиц, сети для косуль, всевозможные другие сети — и с большими ячеями, и с малыми, разные бредни и невода. Каким мерзавцем был тот, кто первым связал сеть! А разве нет у вас, кроме того, мечей, кинжалов, длинных и коротких копий, больших и малых топоров, железных молотов, железных дубинок и палок? А уж если раз бабахнет так называемая пушка, то от ее грохота обрушиваются горы, и сноп огня, вырывающийся из ее жерла, — пострашнее молнии! Но вам и этого всего мало. Вы изготовили еще одно страшное оружие — тоненькую палочку с приклеенным клочком мягкой шерсти, напоминающим финиковое зернышко, длиной не более одного чхи. Когда вы обмакиваете ее в тушь и начинаете махать ею вдоль и поперек — на бумаге возникают отвратительные фигуры, похожие то на кривые копья с крючками, то на острые ножи и мечи, то на трезубцы, то на прямые стрелы, то на изогнутые луки. От одного взмаха этого ужасного оружия даже сонмы духов начинают выть по ночам от страха. Ну скажи, есть ли на свете существа, которые пожирали бы друг друга с такой беспощадностью, как твои мерзкие собратья?!

Господин Бэйго пошевелился, совсем уткнулся носом в землю и медлил с ответом. Потом он дважды поклонился и, втянув голову в плечи, сказал:

— В старинных книгах написано, что если человек — даже самый дурной! — совершает омовения и соблюдает пост, то Небо его не оставит. Осмеливаюсь просить позволить мне, ничтожному человечку, почтительно служить вашему величеству!

Затаив дыхание, Бэйго прислушался, но никакого приказа не последовало. Трепеща от страха, он сцепил руки, еще глубже втянул голову в плечи и наконец поднял глаза. Видит — небо на востоке уже посветлело, а тигр исчез.

Какой-то крестьянин, вышедший рано утром на работу в поле, увидя господина Бэйго, спросил:

— Господин! Почему это вы в такую рань кланяетесь в поле?

— Слышал я, — ответил господин Бэйго, — говорят так: как бы ни было высоко небо, ходить под ним нужно пригнувшись; как бы ни была тверда земля, ступать по ней нужно на цыпочках!

Перевод Д. Елисеева.

Истории, рассказанные вечером в Юйся

Возвратившись в Юйся, я и мои спутники расположились на постоялом дворе. Вечером мы собрались все вместе, уселись в кружок и начали по очереди рассказывать всякие удивительные истории.

Вот история первая.

«Некогда жители Пекина были простодушны и доверчивы: какому-нибудь мелкому корейскому чиновнику Палаты переводов могли по первому его слову дать в долг крупную сумму денег. Потом кое-кто стал употреблять во зло их доверчивость — и в этом немалая вина наших соотечественников.

Лет тридцать назад приехал в Пекин один такой чиновник. Никакой поклажи, никаких денег у него с собой не было. Через несколько дней он появился на постоялом дворе весь в слезах. Хозяин участливо осведомился, что с ним стряслось. Чиновник заголосил:

— Мне было поручено перевезти через границу казенное серебро — сегодня я обнаружил, что его украли. Пропали и мои собственные сбережения. Теперь я нищий. Жить мне больше невозможно, лучше здесь и умереть!

Он выхватил нож и хотел лишить себя жизни. Хозяин в испуге бросился к нему, отобрал нож.

— Сколько же у вас украли?

— Три тысячи лянов.

Хозяин проникся к нему жалостью.

— А вы подумали, что станет с вашей женой и детьми, когда вас предадут земле? Деньги пропали — невелика беда, глава семьи пропадет — вот это настоящая беда! Я дам вам денег. На пять лет вам хватит, а за это время вы приумножите их и вернете мне долг.

Чиновник взял у него деньги, накупил разных товаров и уехал на родину. Никто об этих деньгах не знал, все решили, что он просто получил вознаграждение за службу.

Прошло пять лет. Чиновник оставил Палату переводов, занялся торговлей, нажил большое состояние. В Пекин он больше не ездил.

Однажды приятель новоявленного богатея собрался по каким-то делам в китайскую столицу. Провожая его, богатей сказал:

— Если на постоялом дворе хозяин спросит тебя обо мне, ответь: помер, мол, от заразной болезни — и сам, и вся его семья.

Приятель опешил, даже в лице переменился. Богатей продолжал:

— Если исполнишь мою просьбу, я дам тебе сто лянов.

Приятель уехал в Пекин и поселился на том же самом постоялом дворе. Хозяин спросил его о чиновнике, и приятель ответил так, как его научили. Услышав ответ, хозяин закрыл лицо руками, заплакал и воскликнул:

— О Небо! За что ты покарало хорошего человека?

Повздыхав, он протянул приятелю богатея сто лянов.

— Все, как один, погибли — некому и помянуть их. Вот вам сто лянов. На пятьдесят купите и вышлите мне корейских товаров, а остальные пятьдесят истратьте на жертвоприношения в память вашего друга: да упокоится душа его в мире ином!

Приятелю пришлось взять деньги: солгав однажды, он вынужден был лгать и дальше.

На родине его ожидала ошеломляющая новость: бывший чиновник, его жена и дети заразились оспой и скончались в мучениях. Он был потрясен. На все те деньги, которые дал ему хозяин постоялого двора, он купил товаров и отправил их в Пекин. Сам он до конца жизни туда уже не ездил: ему не вынести было бы новой встречи с сердобольным пекинцем…»

— Помнится мне, — сказал один из слушателей, — действительно, служил в Палате переводов некий Ли, и был он на хорошем счету, сорок лет подряд ездил с поручениями в Пекин. Но только ни в каких махинациях с серебром он замешан не был и в долг ни у кого не брал. Все знали его как честного человека.

Мы стали слушать вторую историю.

«В эпоху Мин, в годы девиза Вань-ли, служил в Палате переводов высокий чиновник Хон Сунъон, родом из уезда Тансон. Однажды, когда приехал он в Пекин, родилось у него желание провести ночь в Веселом доме. А надо сказать, что цены там были не каждому по карману, и чем смазливее девица, тем дороже она стоила. Он велел привести самую красивую — за тысячу золотых. И вот вышла к нему девушка лет шестнадцати, необыкновенная красавица. Села она напротив Хона и заплакала. И сквозь слезы рассказала о себе:

— Мне казалось, никто из мужчин не даст за меня тысячу золотых и я останусь чистой — потому и назначила за себя такую плату. Сначала думала я пробыть здесь дня два-три, обмануть хозяйку и сбежать. Потом мечтала: вот явится какой-нибудь благородный человек, полюбит меня и выкупит из этого заведения. Но прошло пять дней — никто за мной не пришел, никто не предложил мне тысячу золотых. Сегодня наконец судьба улыбнулась мне: пришли вы. Но вы чужеземец, вам не разрешат увезти меня с собой: имя мое запятнано, его никакими водами не отмыть.

Хон проникся жалостью к девушке и спросил, как она оказалась в Веселом доме. Утерев слезы, девушка ответила:

— Отец мой служил в Нанкине помощником начальника Податной палаты. Его обвинили в краже и бросили в тюрьму. И тогда я продала себя в это заведение, чтобы заплатить за него и спасти его от смерти.

Признание девушки потрясло Хона.

— Никогда в жизни не слыхал ничего подобного! Я непременно вызволю тебя отсюда. Сколько нужно денег?

— Две тысячи лянов.

Хон тут же отсчитал ей деньги и стал прощаться. Девушка долго кланялась ему, называла вторым отцом. В тот же день Хон уехал на родину. Вскоре он и думать о ней забыл.

Когда он снова приехал в Китай, его поразило обилие людей на улицах, кричащих: «К нам едет Хон Сунъон!» В Пекине на главной улице, на правой ее стороне, увидел он великолепный павильон — из него выходит человек и со словами: «Господин Хон, начальник Военной палаты достопочтенный Ши ждет вас» — приглашает его войти. На ступенях павильона его встречает сам вельможа Ши, кланяется и говорит:

— Добро пожаловать. Ваша дочь давно ждет вас.

Он берет Хона за руку и ведет его во внутренние покои, на женскую половину. Там его встречает низким поклоном женщина в роскошном одеянии — супруга начальника Военной палаты. Хон растерялся, ничего не понимает. Вельможа Ши улыбается.

— Вы уже забыли свою названую дочь?

И только в эту минуту Хон осознал: перед ним — та самая девушка из Веселого дома! Обретя свободу благодаря ему, она, как оказалось, вскоре стала женой вельможи Ши, который сразу оценил ее высокие достоинства. Теперь она — важная дама, однако по-прежнему сама ткет шелк и вышивает на нем иероглифы «дар» и «благодарность». При прощании она подарила Хону на память шелк с такой вышивкой, а также других шелков и золота без счета.

Несколько лет спустя в Корее началась Имчжинская война. Вельможа Ши усиленно добивался отправить в Корею китайские войска: он очень уважал жителей этой страны».

Мы стали слушать третью историю.

«Жил в Пекине торговец Чжэн Шитай. Он слыл первым в городе богачом и водил дружбу с корейскими купцами. Когда он умер, дом его остался бесхозным: был у Чжэна внук, писаный красавчик, но он еще отроком подался в актеры. Вскоре после смерти Чжэна в Пекин приехал из Кореи Лим Ка — когда-то Лим был у него управляющим, а теперь сам стал известным купцом. В театре Лим Ка увидел красивого юношу и проникся к нему жалостью. Когда же он узнал, что это внук Чжэн Шитая, он обнял его, и они оба прослезились. За тысячу золотых Лим выкупил юношу из театра{108}, привез его в дом деда и сказал людям:

— Примите его как хозяина и не корите актерским прошлым!

Когда юноша повзрослел, Лим выделил ему половину своего состояния. Через несколько лет он превратился в холеного, пышнотелого красавца. Он ничего не делал, только пускал воздушных змеев и гулял по городу».

Здешние торговцы рассказывали мне, что в прежние времена, получая из Пекина заказанные товары, они никогда не вскрывали упаковку, а лишь сверяли бумаги, после чего сразу везли товар в лавку — и все обходилось без недоразумений. Однажды некто заказал партию белых меховых шапок. Получил свой заказ, привез домой, распаковал — а там траурные белые шляпы! Видимо, отправитель что-то напутал — и теперь он должен нести убытки! Как он ругал себя за легковерность! Однако беда его неожиданно обернулась удачей: в тот год Быка дважды объявлялся государственный траур, и он с лихвой вернул истраченные деньги. С тех пор торговцы дотошно проверяют заказы, прежде чем выкупить их.

Мы стали слушать очередную историю.

«Пён Сынъоп давал ремесленникам и торговцам деньги в рост и получал изрядный прибыток. Однажды он занемог и решил на всякий случай проверить свои счетные книги, чтобы узнать, сколько у него наличных денег. Оказалось — пятьсот тысяч лянов серебром. Сын говорит ему:

— Если это серебро пустить в дело, его трудно будет вернуть: должники, прослышав о вашей болезни, станут тянуть время — и деньги пропадут. Лучше оставить их у себя.

Пён не на шутку рассердился.

— Деньги — животворная сила. Отказать в деньгах тысячам жителей Сеула — все равно что перерезать им жилы!

И он велел тотчас раздать серебро всем просителям.

Когда Пён состарился, он созвал детей своих и внуков и сказал им:

— Многих деловых людей знавал я. Были среди них и такие, кто думал не столько о державе, сколько о себе: складывал деньги в сундук, вместо того чтобы пускать их в оборот. Все они в конце концов разорились. Наш род всегда почитался властями благонадежным, ибо своим богатством мы приумножали богатство державы. Завещаю вам: не копите деньги, раздавайте их людям — иначе жизнь в стране зачахнет!

Потомки Пён Сынъопа процветают и поныне — и лишь потому, что еще при жизни он роздал все свое состояние».

Я тоже рассказал одну историю. В свое время мне поведал ее Юн Ён, она проливает свет на происхождение богатства Пён Сынъопа. Оказывается, дед Сынъопа имел довольно скромное состояние — каких-нибудь два-три десятка тысяч лянов. Но однажды он получил от книгочея Хо сто тысяч лянов серебра и сразу стал первым в стране богачом. Сынъопу досталась в наследство лишь небольшая часть этих денег. Похоже, дед Сынъопа знал какой-то секрет — точно так же, как и сам книгочей Хо. Об этом Хо почти никто ничего не слышал — он не любил распространяться о себе. Вот эта история, записанная мной со слов Юн Ёна.

«Книгочей Хо жил в Тихой долине у подножия Южной горы — его лачуга под соломенной крышей, пронизываемая всеми ветрами и дождями, ютилась напротив старой шелковицы возле колодца. Сам он день и ночь читал книги, жена шила на чужих людей — ее скудным заработком они и кормились. Однажды, когда в доме не нашлось уже ни зернышка риса, жена залилась горькими слезами и проговорила в отчаянии:

— Хоть бы раз попытались вы сдать экзамен на должность и выйти в люди — для чего читаете свои книжки?

— Я еще не все науки одолел, — виновато улыбнулся Хо.

— Занялись бы каким-нибудь ремеслом!

— Не могу: я ведь не обучен ремеслу.

— Откройте торговлю!

— Не могу: у меня нет денег, чтобы купить товары.

И тогда жена не выдержала.

— Всю жизнь корпел над книгами, а выучился одному «не могу»! Ну, коли ни ремесло, ни торговля вам не под силу, придется идти воровать — иначе оба мы ноги протянем!

Что оставалось книгочею? Он закрыл книгу, встал и сказал со вздохом:

— Жаль, не доучился я. Мечтал посвятить наукам десять лет, а прошло только семь.

Он вышел из дома и отправился в Сеул. Знакомых у него в городе не было, поэтому, потоптавшись на Колокольной улице, решил он обратиться к тамошним торговцам.

— Послушайте, почтенные, кто у нас в столице первый богач?

Ему назвали имя Пёна. Он разыскал этого Пёна — а это и был дед Пён Сынъопа, — вежливо поклонился ему и заявил без обиняков:

— Я беден, но хочу заняться каким-либо делом. Дайте мне в долг десять тысяч лянов.

— Извольте, — ответил Пён и тут же отсчитал ему все десять тысяч.

Хо взял деньги и, не обронив ни слова благодарности, повернулся и вышел. Домочадцы и гости богача поначалу приняли его за нищего. И немудрено: на голове у него мятая шляпа, на ногах — туфли со стоптанными задниками, халат испачкан сажей, пояс с оборванными кистями, из носа течет. Когда он ушел, они окружили Пёна.

— Вы знаете этого человека?

— Никогда не встречал раньше, — пожал плечами богач.

— Как же вы доверили первому встречному, не спросив у него имени и чина, целое состояние?

— Вам этого не понять, — ответил Пён. — Обычно, когда человек просит чего-либо, он из кожи вон лезет, стараясь внушить к себе доверие, и оттого робеет и конфузится, сбивается с пятого на десятое или бубнит одно и то же. А этот хоть и ходит в обносках, изъясняется кратко, глаза не прячет, денег просит без тени смущения. Сразу видно: деньги он презирает, у него на уме совсем другое. Сдается мне, задумал он грандиозное дело. Вот я и войду в долю. Конечно, можно было бы и не давать ему денег, но раз уж я решил дать, то не к чему спрашивать, как его зовут.

Обзаведясь деньгами, Хо не стал заезжать домой, а направился на юг, в город Ансон, что на стыке провинций Кёнги и Чхунчхон, на перепутье дорог, соединяющих провинции Чхунчхон, Чолла и Кёнсан. Он поселился в этом городе и за короткое время скупил по двойной цене все финики, каштаны, хурму, груши, гранаты и апельсины. Жители всполошились: ни тебе пир устроить, ни тебе поминки справить. И вот уже те самые торговцы, что содрали с Хо двойную цену за фрукты, умоляют его продать им их же товар в десять раз дороже! Распродав все свои запасы, Хо усмехнулся невесело:

— Ну и страна у нас: один человек с десятью тысячами в мошне может разладить все хозяйство!

Прежде всего он накупил самых ходовых товаров: ножей, мотыг, холстов, шелков, ваты. Затем переправился на остров Чечжу и скупил там у шляпников весь запас конского волоса.

— Скоро людям нечем будет прикрыть голову — и они раскошелятся!

И действительно: цена на шляпы подскочила почти в десять раз. Хо нажил не одну тысячу лянов.

Как-то вышел Хо на берег моря и повстречал там бывалого моряка.

— Не знаешь ли ты, старина, какого-нибудь необитаемого острова в океане, где могли бы поселиться люди?

Моряк задумался ненадолго.

— Есть такой остров. Помню, налетел с запада шторм и трое суток гнал мою посудину по волнам, пока не прибил к безлюдной земле где-то между островами Шамынь и Нагасаки. Там горы покрыты цветами, на деревьях тьма-тьмущая всяких плодов, по лугам бегают стада диких оленей, а в ручьях играет непуганая рыба.

Хо потер руки.

— Это то, что мне нужно! Если ты, старина, отвезешь меня туда, я тебя внакладе не оставлю.

Моряк согласился. Они дождались попутного ветра и поплыли на юго-восток. Прибыв на остров, Хо взобрался на самую высокую гору и оглядел все окрест.

— Невелика земля — и тысячи ли не будет в окружности. Но почва здесь тучная, вода сладкая — можно строить усадьбы и заводить хозяйство!

— Да ведь остров-то безлюдный — с кем вы собираетесь вести хозяйство? — недоумевает старый моряк.

— Была бы добрая мысль — а люди найдутся, — спокойно ответил Хо.

В те годы в глухих горах Пёнсан скрывалась шайка разбойников. Окружные и уездные власти не раз посылали войско, дабы переловить их всех, но затеи эти успеха не имели. И все же разбойникам приходилось несладко: спуститься с гор они не решались, добычи не было, оставалось щелкать зубами да ждать смертного часа. Хо сумел проникнуть в пещеру к вожаку шайки и завязал с ним такой разговор:

— Если бы вы добыли, скажем, тысячу лянов — по скольку пришлось бы на брата?

— Да, пожалуй, по одному, не больше.

— Жены у вас есть?

— Нет.

— А зерно вы сеете?

Вожак и его собратья расхохотались.

— Да имей мы жен и землю, разве стали бы промышлять разбоем?

Хо озадаченно почесал затылок.

— Значит, каждому из вас надо жениться, отстроить дом, купить вола и пахать землю — и заживете вы счастливой семейной жизнью, и никто не станет пугать вами детей. Пейте и ешьте тогда вволю, ступайте, куда хотите, — ни один солдат вас не сцапает. Плохо вам будет?

Вожак вздохнул сокрушенно.

— Кто ж говорит, что плохо? Только на какие шиши дом строить, вола заводить, зерно закупать?

— Выходит, разбоем вы богатства себе не добыли, — усмехнулся Хо. — Ладно, я дам вам денег. Приходите завтра к морю — там увидите корабли под алыми флагами. Все они гружены деньгами. Берите каждый, сколько душа пожелает.

Так сказал Хо вожаку — и удалился. Долго смеялись разбойники, приняв его за помешанного. Однако на следующий день, снедаемые любопытством, спустились-таки к берегу моря. Хо уже поджидал их. Он указал им на причаленные корабли и объявил: в трюмах кораблей — триста тысяч лянов. Разбойники остолбенели. Придя в себя, они разом пали перед ним ниц.

— Отныне все мы — ваши слуги. Повелевайте нами, великодушный наш избавитель!

Хо повелевает:

— Пусть каждый возьмет столько денег, сколько может унести!

Разбойники ринулись к кораблям, разбежались по трюмам, принялись набивать деньгами мешки. Однако более ста лянов никто из них поднять на плечи не смог. И тогда Хо сказал им:

— Теперь вы видите сами: сил у вас — всего на сто лянов. Так стоит ли ради ста лянов рисковать головой? Знаю, вы хотели бы вернуться к мирной жизни. Но податься вам некуда: власти занесли ваши имена в списки злоумышленников, нигде не дадут вам приюта. Поэтому возьмите каждый свои сто лянов, подыщите себе невест, справьте свадьбы, купите волов и возвращайтесь сюда — я буду вас ждать.

Разбойники поклонились — и разошлись кто куда. В назначенный час они вернулись, исполнив все до одного наказы своего благодетеля. За это время Хо успел закупить съестных и прочих припасов с таким расчетом, чтобы их хватило на две тысячи человек в течение года. Он погрузил разбойников с их женами и пожитками, а также купленные для них припасы на корабли и велел плыть к необитаемому острову. В этот день жители страны впервые за много лет избавились от страха за свою жизнь и свое добро.

На острове бывшие разбойники сразу же взялись валить деревья и строить дома, плести ветви и сооружать ограды, разбивать участки и сеять зерно. Земли здесь были злачные, один стебель давал десять колосьев — урожай собрали на славу. Хо распорядился заложить трехлетний запас зерна в хранилища, а оставшееся зерно погрузить на корабли и везти на продажу в Нагасаки — большой японский город в триста десять тысяч дворов, пострадавший в тот год от неурожая. Выручив за зерно миллион лянов серебра, Хо вздохнул с облегчением.

— Ну, вот я и обрел то, к чему стремился!

Вернувшись на остров, он созвал всех его жителей, мужчин и женщин, и сказал им:

— Когда мы с вами впервые вступили на эту землю, я возмечтал обеспечить вам достаток, обучить всех вас грамоте и ремеслам. Но оказалось, что сил моих на это не хватит — и я решил покинуть вас. А вы оставайтесь здесь. Когда у вас родятся дети, учите их держать ложку правой рукой. И всегда уступайте первый кусок тем, кто старше вас хоть на один день. Вот и весь вам мой наказ.

Затем он сжег все, кроме одного, корабли.

— Пусть никто не уедет отсюда, пусть никто не приедет сюда!

После этого он отделил от своих денег пятьсот тысяч лянов и выбросил их в море.

— Кто-нибудь подберет их, когда высохнет море. В нашей стране миллион истратить не на что, а здесь, на острове, деньги не нужны!

Покидая остров, Хо увез с собой всех, кто умел читать и писать, дабы, как сказал он, искоренить рассадник благоглупостей на этом клочке земли. Вернувшись на родину, он объехал многие города и селения — и всюду, где он бывал, щедрой рукой раздавал деньги обездоленным и горемычным, сирым и убогим. И когда осталось у него сто тысяч лянов, он сказал себе:

— А теперь пришла пора вернуть долг ростовщику Пёну!

Он явился к Пёну и спросил его:

— Вы меня помните?

Пён поднял на него глаза — и обомлел.

— Это вы? Отчего же вы остались таким же тощим, ничуть не раздобрели? Выходит, плакали мои денежки?

Хо расхохотался.

— Добывать деньги, чтобы растить брюхо, — это ваш удел. Десять тысяч, конечно, немалые деньги, но только добродетели они мне действительно не прибавили!

Он покачал головой и продолжал:

— Когда-то я не вынес мук голода, бросил учение и пришел к вам, чтобы взять у вас в долг десять тысяч лянов. Возвращаю их вам с прибытком и прошу простить меня за задержку.

И с этими словами он вручил Пёну сто тысяч лянов. Ошеломленный ростовщик встал, отвесил ему низкий поклон и стал отказываться от денег, говоря, что он удовольствуется и меньшим барышом. Это разозлило Хо.

— Да вы никак принимаете меня за лавочника?!

Он повернулся круто и вышел на улицу. Пён незаметно последовал за ним и в конце концов пришел в Тихую долину, к убогой лачуге под Южной горой. Возле колодца старая женщина стирала белье. Он стал расспрашивать ее, кто живет в лачуге, и женщина рассказала ему:

— Жил здесь когда-то бедный ученый по фамилии Хо, день и ночь книжки свои читал. Лет пять назад ушел он из дома и больше не вернулся. Жена решила, что он помер, и теперь каждый год справляет по нем поминки.

Узнав фамилию своего должника, Пён вздохнул облегченно и отправился домой. На следующий день он пришел к Хо и стал упрашивать его взять обратно сто тысяч лянов. Хо отказался наотрез:

— Если бы я хотел разбогатеть, разве отдал бы свой миллион, чтобы остаться всего лишь со ста тысячами? Так и быть, соглашусь вот на что: деньги эти вы берете себе, а меня и мою семью кормите и одеваете до конца жизни. Больше мне от вас ничего не нужно, лишнее барахло только мешает жить.

Богач всячески пытался уломать Хо, но тот стоял на своем. И Пён сдался. С этого дня он принял на себя заботы о семье Хо, самолично доставлял ему пищу и одежду. Хо принимал все без единого слова. Иногда Пён приносил еды больше, чем было нужно, — это сердило Хо.

— Не вводите меня в искушение!

Зато когда Пён приносил вино, он непритворно радовался. Они усаживались за столик и подливали друг другу в чаши, пока хмель не начинал кружить им головы. Так продолжалось несколько лет. С каждым днем их дружба крепла. И однажды Пён как бы ненароком спросил:

— А как же вам удалось за короткий срок нажить целый миллион?

Хо ответил ему без утайки:

— Это очень просто. Наши корабли в чужеземные страны не ходят, наши волы тянут повозки только от одного села до другого. Поэтому все то, что выделывают или добывают в Корее, продают тоже в Корее. Скажем, есть у вас тысяча лянов. Деньги невелики, много на них не купишь. Разделите эту тысячу на десять частей по сто лянов и накупите десять разных товаров. Если хоть один из этих товаров вы сможете перевезти туда, где его нет совсем или где его мало, и там продать, то вы не только покроете убытки от остальных девяти, но еще и получите прибыль. Это самый легкий способ заработать деньги, им пользуются мелкие барышники. А вот на десять тысяч лянов можно уже скупить весь какой-нибудь товар подчистую: закупайте его большими партиями по всем округам. Ну, например, что-либо из ремесленных поделок, или какую-нибудь рыбу, или какое-то лекарство. И когда весь такой товар окажется в ваших руках, вы можете назначать на него любую цену — торговцам некуда будет деваться, и они выложат вам свои денежки. Одно плохо: останется внакладе весь простой люд. Так что если какой-нибудь властитель воспользуется этим моим способом, народ в его стране будет обездолен.

И еще спросил Пён:

— А почему вы обратились за деньгами ко мне — с чего вы взяли, что я решусь ссудить вам десять тысяч лянов?

— А вот это уже чистая случайность, — ответил Хо. — Эти деньги дал бы мне любой толстосум. Я был уверен в себе, уверен в том, что сумею превратить эти десять тысяч в миллион, если, конечно, Небо ниспошлет мне удачу — ибо судьба человека в его воле. Я рассуждал так: если человек богат, значит, ему повезло когда-то, если такой человек поделится со мной своим богатством — значит, повезет и мне. Так и случилось. Вы дали мне десять тысяч — и ваше везение перешло ко мне. Если бы я пустил в дело собственные деньги, удачи могло и не быть.

Иногда их беседы касались и государственных дел. Однажды Пён завел такой разговор:

— Высшие сановники нашей страны ломают сейчас головы над тем, как избавить народ от нового маньчжурского нашествия{109}. По-моему, это должно тревожить и всех ученых. Почему же вы, человек одаренный недюжинным умом, сидите сложа руки в своей Тихой долине?

Хо ответил ему и на это:

— Таких, как я, всегда было немало. Например, Чо Сонги мог принять должность посланника и разъезжать в богатом халате по заморским краям, а он отказался от лестного предложения и до глубокой старости ходил в холщовых штанах. Или, скажем, Лю Хёнвон: мог бы заняться снаряжением нашей армии, а он уединился в Хэгоке и писал свои книги. Вот так умные люди относятся к государственной службе. Что же касается меня, то я всего лишь торговец, я делаю деньги. На свой миллион я мог бы купить с потрохами девятерых владык. Но я выбросил деньги в море, потому что понял: вся эта болтовня насчет всемогущества денег — чушь несусветная!

Богачу нечего было сказать на это — он лишь вздохнул тяжело.

Долгие годы Пён дружил с генералом Ли Ваном, начальником дворцовой стражи, ставшим впоследствии Первым министром. Во время одной из дружеских встреч Ли Ван спросил Пёна:

— Нет ли у вас на примете умного человека, способного на большие дела во славу отечества?

Пён тут же подумал о Хо и рассказал Ли Вану его историю. Ли Ван был поражен.

— Непостижимо! Неужели все это правда? А как его зовут?

— Вы, наверно, не поверите: вот уже три года мы с ним встречаемся, а он так и не открыл мне свое полное имя!

— Удивительный человек! Давайте-ка навестим его сегодня же!

Под вечер, отпустив свиту, Ли Ван вместе с Пёном отправился к Хо. Пён попросил генерала подождать у дверей, вошел в дом и известил Хо, что пришел к нему не один. Хо пропустил его слова мимо ушей и воскликнул:

— Я вижу, вы принесли вино — ставьте его на стол!

Они наполнили чарки и начали пировать. Пён чувствовал себя неловко из-за того, что Ли Вану приходится ждать за дверью, он несколько раз пытался напомнить о нем хозяину дома, но Хо делал вид, что не слышит. И лишь когда наступила ночь, он сказал:

— Может, позовем гостя?

Ли Ван вошел. Хо даже не приподнялся, чтобы поздороваться с ним. Гость потоптался у порога и принялся сбивчиво объяснять, зачем он пожаловал. Хо жестом прервал его.

— Ночь коротка, а речь твоя длинна — слушать ее мне недосуг. Скажи лучше, кем ты служишь.

— У меня чин генерала, — отвечал Ли Ван.

— Значит, ты близок ко двору. Допустим, я найду человека высоких достоинств, вроде Чжугэ Ляна. Сумеешь ли ты уговорить государя трижды прийти к нему в хижину, чтобы пригласить на службу?

Опустив голову, Ли Ван задумался надолго и наконец ответил:

— Нет, за это я не возьмусь. Предложите что-нибудь другое.

— А другого я не знаю, — буркнул Хо.

Ли Ван стал настойчиво его упрашивать, и Хо сказал:

— Ну ладно. Ты, конечно, знаешь, что в Корею вынуждены были бежать потомки китайских полководцев, оказавших нашей стране неоценимые услуги во времена династии Мин. Но ты, наверно, не знаешь, каково им здесь приходится: у них нет ни пристанища, ни семьи. Сумеешь ли ты упросить государя и его приближенных выдать за них замуж девушек знатных фамилий и жаловать им поместья, отобранные у таких предателей, как Ким Ю и Чан Ю?

Ли Ван снова опустил голову, долго думал и ответил:

— Нет, и это мне не под силу.

— За это ты не возьмешься, а это тебе не под силу — выходит, только языком трепать можешь! — вспылил Хо. — Даю тебе последний шанс, дело предлагаю легче легкого.

— Слушаю вас охотно, — прошептал Ли Ван.

— Кто задумал грандиозное начинание, тот должен прежде всего заручиться поддержкой единомышленников; кто решил завоевать другую страну, должен прежде всего выслать туда лазутчиков. Недавно маньчжуры свергли в Китае династию Мин и утвердили свою — династию Цин. Естественно, они считают китайцев своими врагами. Корея была вассалом Китая во времена династии Мин, поэтому маньчжуры считают корейцев врагами китайцев и своими друзьями. И вот что мы должны сделать. Мы должны просить правителей Цин разрешить нашим юношам ездить к ним учиться и служить им, а нашим торговцам — возить через границу корейские товары, как это делалось при династиях Тан и Юань. Маньчжуры подумают, что мы желаем водить дружбу с ними, и охотно дадут такое разрешение. И тогда самые способные наши юноши остригут волосы, наденут маньчжурские халаты и поступят в маньчжурские школы, наши ученые станут держать экзамены на должности в маньчжурских управах, наши торговцы повезут товары к югу от Янцзы. Оказавшись в Китае, они смогут выведать тайные замыслы цинской империи, завязать связи с китайскими патриотами и тем самым помочь нам спасти Китай от национального позора. И если нам не удастся снова посадить на престол императора Чжу{110}, мы сплотим всех удельных князей и найдем среди них достойного правителя. И когда он займет престол, мы станем его опекуном. Но если даже этот план и не осуществится, мы будем первыми среди малых народов!

Выслушав удивительный замысел Хо, Ли Ван с сомнением покачал головой.

— Наши вельможи строго блюдут старинные устои — кто же осмелится ослушаться их: остричь волосы и надеть маньчжурский халат?

И тут Хо взорвался.

— А кто они такие, эти твои вельможи? Недавние дикари из инородцев, нагло пролезшие к власти! И что за устои они хранят? Носить траурные одежды — белые рубахи и белые штаны? Связывать волосы в пучок на темени по примеру южных варваров? Когда-то Фань Уци не пожалел собственной головы, чтобы отомстить врагу, а Улин-ван не постыдился натянуть на себя чужеземный наряд, лишь бы не дать свой народ в обиду! А ты и тебе подобные ради спасения великого Китая жалеете свои прически и не хотите расстаться с широкими рукавами, которые все равно мешают вам скакать верхом, рубить саблей, колоть копьем, стрелять из лука и метать камни. Вот и все ваши «устои»! Я впервые в жизни ввязался в государственные дела, я предложил тебе три плана — но ты от всех отказался. И после всего этого ты еще считаешь себя верным вассалом государя? Да разве верные вассалы такие? Тебя обезглавить мало!

Хо стал шарить под рукой, ища нож, чтобы заколоть негодяя. Ли Ван страшно перепугался, выскочил в окно и дал дёру.

На следующее утро он все-таки снова пришел к Хо — но того уже и след простыл».

Я кончил свой рассказ. Кто-то из присутствующих сказал:

— Сдается мне, этот Хо вовсе не кореец. После падения династии Мин многие китайские патриоты стали искать убежища в Корее — видимо, и Хо был из их числа, так что настоящая фамилия у него скорее всего другая. В народе об этих беглецах ходят разные истории — вот одна из них.

«Начальник управы Чо Кевон получил повышение и стал инспектором провинции Кёнсан. Однажды отправился он проверить чиновничьи службы в город Чхонсон и наткнулся на двух монахов, спавших посреди дороги. Слуги инспектора закричали, чтобы они освободили путь, — монахи не двинулись с места. Слуги стали стегать их кнутами — монахи даже не пошевелились. Слуги попытались оттащить их на обочину — но и это им не удалось. Тогда Чо отозвал слуг и крикнул монахам:

— Кто вы такие, где ваша обитель?

Тут только монахи очнулись от сна, уселись, долго вглядывались недобрыми глазами в Чо и неожиданно выпалили:

— Ты добился должности инспектора пустой болтовней!

У одного из них лицо было круглое и красное, у другого — длинное и черное. Чо сошел с паланкина, желая узнать, как смеют они так непочтительно разговаривать с высоким чином, и вдруг услышал:

— Отпусти слуг и следуй за нами!

Словно одурманенный, Чо велел слугам возвращаться обратно и поплелся вслед за монахами. Уже через час он начал задыхаться, пот лил с него ручьями, он взмолился об отдыхе. Монахи пришли в ярость.

— Всю свою жизнь ты драл глотку да помыкал людьми, ты надевал кольчугу, брал в руки копье, окружал себя охраной и кричал, что готов отомстить за поруганную честь великой Минской династии. Куда тебе! Ты прошел с нами несколько ли, но на каждом шагу стонал, через каждые пять шагов останавливался. Да разве дойдешь ты до Ляодуна?

Наконец остановились они у какой-то скалы, под которой росло дерево. К этому дереву монахи пристроили шалаш, набросали на землю веток и стали устраиваться на отдых. Изнемогая от жажды, Чо попросил воды. Монахи рассмеялись:

— Тьфу, беда с этими неженками. Может, скажешь еще, что и брюхо подвело?

Один из монахов тем не менее растер на камне в муку сосновые иглы, развел муку водой из ручья и предложил Чо. Тот поморщился и отказался. Монах криво усмехнулся.

— А вот в Ляодунской пустыне вода — большая редкость. Когда в глотке пересохнет, то и лошадиной моче рад будешь! — И он смачно выругался.

Забравшись в шалаш, монахи обнялись, заплакали и заголосили:

— Сунь-лаое́, Сунь-лаое́!

Потом один из них спросил у Чо:

— А знаешь ли ты, что У Саньгуй поднял войско в Юньнани и потому смятение пошло по провинциям Цзянсу и Чжэцзян?

— Впервые слышу, — признался Чо.

Монахи вздохнули тяжело.

— Ты получил большой чин, ты кричишь на людей, а не знаешь, что в Поднебесной произошло такое событие!

— Кто же вы, почтенные? — не выдержал Чо.

— Не надо нас ни о чем спрашивать. Никто не должен о нас знать. Ты оставайся здесь и жди — мы вернемся и кое-что тебе расскажем.

Монахи встали и удалились в горы. Долго ждал их Чо: уже закатилось солнце, надвигалась ночь, а их все не было. Засвистел в ветвях, зашуршал в траве ветер, издалека донесся рык тигра. Чо весь дрожал от страха. Внезапно он увидел огонь — показались какие-то люди с факелами в руках, они что-то искали. Он вскочил на ноги и бросился бежать куда глаза глядят. С тех пор прошло уже много лет, но он все еще не может избавиться от ужаса, который пережил в тот день.

Когда он рассказал свою историю мудрому У Амсону, тот сказал:

— Похоже, это были вовсе не монахи, а бежавшие в Корею военачальники минской армии.

— Тогда почему же они так обращались со мной и говорили мне «ты»?

— Видимо, этим они давали вам понять, что никакие они не корейские монахи — уж те бы вели себя с вами почтительно! И еще: они улеглись в шалаше на ветви — точь-в-точь как это сделал Юэ-ван, узнав о падении царства У!

— А что они такое говорили: «Сунь-лаое́, Сунь-лаое́»?

— Я думаю, они призывали Сунь Чэнцзуна, или почтенного Суня, по-китайски Сунь-лаое́, который в те времена командовал войсками в Шаньхайгуане. Наверно, они были из его армии».

Когда мне исполнилось двадцать лет, я засел за книги в библиотеке монастыря Понвонса. Вместе со мной там занимался еще один человек: дни и ночи напролет, забывая о пище, он усердно одолевал наставления по даосской магии, а ровно в полдень садился, прислонившись спиной к стене, и начинал делать упражнение «схватка дракона с тигром». Он был уже немолод, и я относился к нему с почтением. Иногда он рассказывал мне разные истории, и это занимало у нас многие вечера. Он рассказал мне историю о книгочее Хо, о Ём Сидо, о Пэ Сихване, о жене Ванхын-гуна — одну другой удивительнее и интереснее, я слушал его с упоением. Он представился мне как Юн Ён. Это было зимой года п ё н ч ж а. Через несколько лет, весной года к е с а я отправился на запад — к нему в гости. Переплыв в лодке реку Пирюган, я добрался до Двенадцати пиков, где у него была хижина, которую он делил с одним монахом. Увидя меня, он одновременно и удивился, и обрадовался, мы дружески поздоровались. Прошло восемнадцать лет после нашей первой встречи, но он ничуть не постарел: хотя ему было уже за восемьдесят, на ногах он стоял весьма твердо. Между прочим я сказал ему:

— Помните, вы рассказывали мне историю книгочея Хо? Я там не понял вот чего…

Он ответил на все мои вопросы и в свою очередь спросил:

— А ты собирался написать жизнеописание Хо — написал уже?

Я покаянно признался, что нет, еще не успел. При этом я назвал его «почтенный Юн». Он взглянул на меня недоуменно.

— Фамилия моя Син, а зовут меня Сэк. Ты, наверно, ошибся?

Я опешил.

— Раньше вы говорили, что вас зовут Юн Ён, теперь вы называете себя Син Сэком — я ничего не понимаю!

Старец рассердился.

— Это ты все путаешь, навязываешь мне чужое имя!

Я попытался было разобраться во всем этом, но он осерчал еще больше и все сверкал на меня зелеными глазами. И наконец я сообразил, что имею дело с весьма искусным даосом. Видимо, он был потомок какого-то опального царедворца, либо приверженцем какой-нибудь запрещенной веры, либо обыкновенным отшельником — бежал от людей в горы и затаился. Когда я прощался с ним, он сказал:

— Забыл поведать тебе о жене книгочея Хо. Она была очень красивая женщина. Наверно, голодает, как и прежде. — И он с сожалением прищелкнул языком.

В монастыре Синилса города Кванчжу обитал старец по прозвищу Ли — Соломенная Шляпа. Было ему более девяноста лет, но он мог еще голыми руками задушить тигра, прекрасно играл в шашки и шахматы, знал множество всяких историй и с блеском их рассказывал. Никто не знал его настоящего имени, но, судя по описаниям видевших его, он был очень похож на Юн Ёна. Я пытался разыскать его, но мне это не удалось. Увы, немало в мире людей, которые предпочли царство Природы царству Человека. Кто знает, может и книгочей Хо — один из них!

Я отпил глоток воды из речушки Пхёнге, берега которой украшали хризантемы, взял в руки кисть и записал все, что взволновало мой ум. Ёнам.

Перевод Г. Рачкова.

Беседа трех нищих

Когда барышник, торгующий лошадьми или недвижимостью, облапошивает доверчивого простака, он жмет ему руки, заглядывает в глаза, заговаривает зубы байками о героях древности и клянется в бескорыстной дружбе. Впрочем, каждый проявляет свою суть по-своему, сообразно своему положению. Узнав о предстоящей, хотя бы и кратковременной, разлуке, наложница срывает украшения и швыряет их на пол, рвет на куски платок, гасит светильник, садится лицом к стене и рыдает взахлеб, тогда как истинный друг лишь заламывает руки в невыносимой тоске. Жуликоватый перекупщик делает вид, что обмахивается веером, а сам стреляет глазами направо и налево — ищет поживу. Бойкий мошенник шуточками да прибауточками кому угодно задурит голову, ловко выведает потаенные мысли, сильному пригрозит, слабого уломает, друзей рассорит, недругов стравит — всех вокруг пальца обведет.

Однажды некто, занедужив, велел жене готовить каждый день целебный отвар. Жена приносила то чересчур много, то совсем мало. Раздосадованный, он обратился к наложнице. У той все получалось в самый раз. Любопытства ради он решил подсмотреть, как ей это удается. И увидел: когда отвара получалось много, она выливала излишки на землю, а когда мало — разбавляла его водой. Вот и разберись, кто к тебе всем сердцем, а кто сбоку припека. Если кто-то шепчет тебе на ухо задушевные слова — это еще не значит, что он действительно души в тебе не чает. Если кто-то доверил тебе тайну и умоляет не разглашать ее — это еще не значит, что он и в самом деле тебе доверяет. Если кто-то с пеной у рта доказывает, что уважает тебя больше, чем ты его, — это еще не значит, что он тебя и впрямь уважает.

Сошлись как-то у Широкого моста в Сеуле трое нищих — Сон Ук, Чо Тхаптха и Чан Токхон, и зашел у них разговор о том, что нет еще в мире лада и согласия между людьми. Начал его Тхаптха:

— В поисках подаяния забрел я сегодня утром на рынок — в ряды, где торгуют тканями. Смотрю: стоит покупатель, глазами по полкам шарит. Наконец выбрал он себе холст, на зуб его попробовал, на свет разглядел. Но цену не говорит, хотя она явно на языке у него вертится. Спрашивает торговца, за сколько тот уступит товар. Торговец тоже себе на уме — просит покупателя первым назвать цену. Долго они кружили вокруг да около, и ни один не уступал другому. И вдруг вижу я: они уже забыли про холст и занялись каждый своим. Торговец засмотрелся на дальнюю сопку: уж больно красивое облачко над ней плывет. А покупатель заложил руки за спину и уставился в картину, висящую на стене.

Сон Ук усмехнулся.

— Ты видел, что́ люди делали, но ты не понял, что́ ими двигало!

— Это как в кукольном театре, — заметил сидевший в стороне Токхон. — Видишь, как двигаются куклы, но не видишь тех, кто дергает их за нитки.

Сон Ук покачал головой.

— Ты тоже не уловил самого главного. Те двое просто не умеют располагать людей к себе. А ведь деловой человек должен знать три повода и пять приемов завязывать знакомство, водить дружбу. Сам-то я не усвоил ни одного приема, потому и дожил до сорока лет в одиночестве. Но загадку отношений между людьми я, кажется, разгадал. Состоит она в том, что рука у человека сгибается только внутрь, только к себе, а не от себя — иначе и чарку ко рту не поднесешь!

Токхон пожал плечами.

— Это всем известно. Еще в «Книге песен» сказано:

Сон Ук кивнул одобрительно.

— Вижу, с тобой можно говорить: ты все на лету схватываешь, я тебе только намекнул — а ты сразу все уразумел! Во всем мире люди стремятся к власти над другими людьми, водятся друг с другом ради выгоды и славы. Пойми главное: хоть рука со ртом и не договаривались, но рука-то сгибается только к себе! Так и люди: один другому дает, один у другого берет — и каждый думает, как бы не остаться внакладе; один другому сулит хорошую должность, другой этой должности добивается — и каждый при этом жаждет извлечь для себя выгоду. Людей, которые добиваются власти, много — вот она и дробится. Тех, кто гоняется за славой и выгодой, тоже немало — потому и не исчезают в мире власть, слава и выгода. Но деловой человек издавна знает им цену и потому живет по другим правилам. Когда дружишь с кем-то, не расточай ему похвалы, особенно за прошлые его заслуги — в этом никакого смысла нет. Не уговаривай его браться за дело, о котором он еще и не думал — иначе он, взявшись за него, сразу потеряет к нему интерес. Не превозноси его в присутствии других, не говори, что он лучше всех: если нет его лучше, никто не посмеет сравнить себя с ним. В дружбе надо знать секреты! Хочешь похвалить друга — лучше побрани. Хочешь выразить ему приязнь — лучше рассердись. Хочешь обласкать — лучше взгляни на него сумрачно и отвернись с досадой. Хочешь завоевать его доверие — лучше посей в нем сомнения и жди, пока они рассеются. И помни: ученый огорчается чаще, чем неуч, а красавица плачет чаще, чем дурнушка, но когда кумир льет слезы, он многих может растрогать. Вот и все пять способов водить дружбу. Это маленькие секреты деловых людей, но это большие дороги в мир!

Тхаптха поворачивается к Токхону.

— Почтенный Сон Ук говорит загадками, его трудно понять.

Токхон ему на это отвечает:

— А ты вникни в то, что он говорит. Почему лучше обругать человека, чем похвалить его? Почему, например, в семье время от времени вспыхивают ссоры? Да потому, что где любовь, там и упреки, а где упреки — там нет равнодушия! Так что чем ближе тебе человек, тем чаще с ним ссоришься, чем больше ему веришь, тем чаще в нем сомневаешься. Представь себе такую картину. За полночь. Кончилась пирушка. Все давно спят. И только двое сидят лицом к лицу и молча смотрят друг на друга. Хмель еще бродит в их головах, у них щемит в груди, они расчувствовались — и вот начинают изливать друг другу душу, размазывая по щекам слезы. Они верят: главное в дружбе — понимать друг друга, делить с ним все печали. И потому когда друг плачет, человек обычно забывает свои обиды. Я и сам хотел бы подружиться с кем-либо, да вот беда — слез у меня нет. Потому и живу на свете уже тридцать один год, но так ни с кем и не сошелся.

Тхаптха спрашивает с недоумением:

— Ну, а разве нельзя относиться к людям с открытым сердцем, искренно, на равных?

Токхон плюнул ему в лицо и закричал:

— Бестолочь! Недоумок! Чего болтаешь? Ты меня слушай! Бедному человеку хочется многого, вот он и старается ладить со всеми. Бедный, даже глядя на небо, надеется, что оттуда посыпется рисовый дождь. А люди богатые не боятся прослыть скупыми, ибо знают: у скряги никто ничего клянчить не станет. Бедному-то терять нечего, он за любое трудное дело без раздумий берется. Почему? Да потому, что переходить реку вброд, не сняв обуви, станет лишь тот, кто носит опорки. А тот, кто ходит в туфлях, даже сидя в повозке, беспокоится, как бы не запачкать туфли дорожной грязью. Если он так бережет свои туфли, то как же он бережет самого себя! Нет, чистосердечность и искренность богатым да знатным деловым людям ни к чему, они — для бедных и худородных!

Тхаптха вскочил на ноги.

— Уж лучше проживу я в этом мире без друга, но с этими деловыми людьми дружить не стану!

Он скомкал шляпу, разорвал ворот одежды, опоясался веревкой и, грязный, с растрепанными волосами, побежал по улице, распевая песню.

По этому поводу один писатель высказался так: «Чтобы склеить два деревянных бруска, достаточно обыкновенного животного клея. Чтобы спаять два куска железа, нужно воспользоваться кислотой. Чтобы скрепить оленьи или конские шкуры, лучше всего употребить рисовый клей. Но нет такого средства, которым можно было бы склеить, спаять, скрепить двух людей, стереть границу между ними. Речь идет не о границе, пролегающей, скажем, между Севером и Югом, царством Янь и царством Юэ, не о пространстве с горами и реками. Речь идет о той невидимой границе, которая часто разделяет людей даже тогда, когда они сидят рядом, касаясь друг друга коленями или плечами».

Однажды вэйский Ян битый час рассказывал циньскому Сяо-гуну о каких-то пустяках, изрядно ему наскучил — и Сяо-гун задремал. Иной на его месте прервал бы рассказчика — и обидел бы верного слугу. А вот еще случай. Однажды к циньскому владыке Фань Сую явился некий Цай Цзе{111} и дерзко потребовал, чтобы Фань Суй уступил ему власть — он-де лучше справится с делами государства. Фань Суй терпеливо выслушал его, подумал — и согласился. Иной на его месте осыпал бы Цай Цзе бранью и вытолкал взашей — и лишился бы мудрого соратника. Вспомним также историю Чэнь Юя и Чжан Эра: издавна меж ними царили мир и согласие, потом начались раздоры, кончилось же все непримиримой враждой. Ясно, как день: сама по себе граница, разделяющая людей, не благо, но и не беда; добрые отношения ее стирают, дурные — расширяют. Деловой человек, знающий, как надо ладить с людьми, использует ее к своей выгоде, глупый же ею пренебрегает. Конечно, прямая дорога — самый короткий путь к цели. Но если она терниста и тебе не по силам, если не желаешь ты идти обходным путем, если не умеешь одним-единственным словом уничтожить границу меж собой и ближним, то не уверяй, что тебе кто-то мешает. Ты сам себе помеха. Недаром говорят: «Нет такого дерева, которое невозможно было бы срубить с десяти попыток». И недаром еще говорят: «Если хочешь быть желанным в комнатах, сумей сначала быть желанным на кухне». Научись скромничать: веди себя смиренно, лицо носи покорное, рот раскрывай лишь для того, чтобы вздохнуть о суете мирской, к славе и богатству выказывай равнодушие, в друзья никому не набивайся — и какой-нибудь сильный мира сего заметит тебя и пригреет. Научись угодничать: открыто предложи себя со всеми потрохами влиятельному покровителю, будь ему предан, как пес, — и ты обретешь все, чего хочешь. Научись раболепствовать: вейся вокруг нужного человека вьюном, пока подошвы не сотрешь, заглядывай ему в глаза, лови выражение его лица, восторгайся каждым его словом, превозноси каждый его шаг. Поначалу ему это будет нравиться, потом он начнет морщиться, а под конец засомневается, не издеваешься ли ты над ним.

Некогда Гуань Чжун привлек на свою сторону девять могущественных правителей, Су Цинь сплотил союз шести царств — у них есть чему поучиться: они умели приобретать друзей! Почему же одиноки Сон Ук и Токхон, почему они собирают милостыню на улицах столицы? Почему одинок Тхаптха, почему он бегает по дорогам и распевает песни, словно умалишенный? Они не хотят той дружбы, которую предлагают «деловые люди»! А что скажут нам ученые мудрецы, прочитавшие не один десяток книг?

Перевод Г. Рачкова.

Воспоминания о насмешнике Мин Юсине

Мин Юсин родился в Намъяне. Во время Мусинской смуты он вступил в армию, дрался с мятежниками, жалован был за заслуги должностью коменданта крепости. Отбыв в армии положенный срок, вернулся домой и больше уже не помышлял о государственной службе.

С детских лет обладал Мин великолепной памятью и способностями к наукам. Он прочитал множество книг, восхищался стойкостью и подвигами героев древности и нередко проливал слезы восторга, читая их жизнеописания. Для того чтобы иметь всегда перед глазами достойный подражания пример, каждый год, в день своего рождения, он писал на стене какую-нибудь фразу, которая напоминала бы ему о том, что свершил в его возрасте любимый им герой. Например, когда исполнилось ему семь лет, он написал: «Сян То начал воспитывать Конфуция». Когда исполнилось двенадцать: «Гань Ло произведен в генералы». Когда исполнилось тринадцать: «Вэй Хуан уехал посланником в чужеземные страны». В восемнадцать лет: «Хо Цюйбин повел армию в Цилянь». В двадцать четыре года: «Сян Юй переправился на западный берег». В сорок лет, так и не обретя ни славы, ни богатства, он написал: «Мэн-цзы укрепился в своих убеждениях». На стене уже почти не осталось свободного места — вся она была исписана черными иероглифами, издали похожими на черных воронов.

В день его семидесятилетия жена, смеясь, спросила у него:

— Что это вы, муженек, не рисуете сегодня на стене своих птиц?

Мин подхватил шутку жены:

— Да как же я мог забыть о них? Скорее разводи тушь!

Он обмакнул кисть и крупно вывел такую надпись: «Фань Цзэн обдумывал грандиозные замыслы». Жена прочитала — и не сдержала раздражения.

— Замышлять вы горазды — а когда за дело возьметесь? Не забывайте, сегодня вам стукнуло семьдесят!

Ей хотелось уязвить неудачника мужа, но Мин ничуть не обиделся и ответил с улыбкой:

— Напрасно ты так думаешь! Цзян Тайгуну было уже восемьдесят, когда он возглавил армию княжества Чу, соколом налетел на врага и одолел его. А ведь я годился бы ему в младшие братья — я на десять лет моложе!

Жена махнула рукой и рассмеялась.

В годы к е ю и к а п с у л ь , когда мне было семнадцать-восемнадцать лет, я тяжело болел, исстрадался и стал искать утешения в музыке и песнопениях, увлекся живописью и каллиграфией, начал собирать старинные мечи, посуду, предметы искусства, зазывал к себе сказителей, знающих много преданий и небылиц. Но все это мало меня утешало. Один из приятелей порекомендовал мне пригласить Мин Юсина: он-де интересный собеседник, неплохой музыкант, прекрасный рассказчик, ярый спорщик, шутник и острослов, характер у него живой и веселый. Я заинтересовался и попросил привести его ко мне. И вот однажды приятель вошел с Мин Юсином. В тот день меня развлекали музыканты. Войдя в комнату, Мин не обратил на меня никакого внимания, даже не поздоровался. Он сразу же уставился на дудочника, потом вдруг подскочил к нему, закатил ему оплеуху и закричал:

— Ты чего злишься, когда хозяин веселится?

Ошарашенный его неожиданной выходкой, я приподнялся.

— Позвольте, в чем дело?

Он указал мне на дудочника и возмущенно сказал:

— Нет, вы только взгляните на него: глаза выпучил, щеки надул, лицо его налилось кровью — он же злится на вас!

Едва он это произнес — я схватился за живот и расхохотался.

А Мин с серьезным видом продолжал:

— Да разве один он такой? Вы посмотрите на остальных! Флейтист отвернул рожу в сторону и глазами хлопает — вот-вот слезу уронит. Барабанщик хмурится, словно обиды свои считает. Гости молчат — от страха, что ли? Слуги не улыбнутся, ни звука, ни слова не вымолвят — застыли, как каменные… Нет, музыка только тоску на человека наводит, так я считаю!

Я понял, что имею дело с большим шутником, который готов смеяться над всем миром, лишь бы мир стал от этого лучше. Я отпустил музыкантов, предложил Мин Юсину место возле себя. Он был мал ростом, худ, седые брови нависали ему на веки, ему шел семьдесят четвертый год.

Узнав, что я болен, он спросил:

— Что у вас болит? Голова?

— Нет, — ответил я.

— Живот?

— Нет.

— Значит, вы здоровы! — возгласил он и распахнул окна и двери. В комнату ворвался свежий воздух, я глотнул его — и, честное слово, сразу же почувствовал себя гораздо лучше.

Когда я пожаловался ему, что почти ничего не ем и не сплю ночами, он встал и поздравил меня с удачей. Меня это обидело, и я попросил его объясниться. Он весело проговорил:

— Вы, как я понял, человек небогатый и притом страдаете отсутствием аппетита — значит, сбережете немало денег! Вы не спите по ночам, то есть живете и днем и ночью, ибо сон — все равно что временная смерть. Значит, вы проживете вдвое дольше других. Иметь сбережения и жить долго — это ли не удача?

Не успели мы выкурить по трубке, как мне принесли столик с ужином. Ворча и морщась, без всякого желания я брал палочками то один кусок, то другой, обнюхивал и клал обратно. Мин недовольно посмотрел на меня, встал и направился к двери.

— Почтеннейший, почему вы уходите? — спросил я растерянно.

— Вы пригласили меня к себе, сами едите, а мне ничего не предлагаете — разве так принимают гостей?

Я попросил у него прощения и тут же велел слугам приготовить достойное его угощение. Когда внесли еще один столик, он тотчас уселся за него, засучил рукава и, не говоря ни слова, заработал палочками — да с таким завидным аппетитом, что у меня невольно потекли слюнки, рот сам собой раскрылся, и я незаметно для себя съел все подчистую.

Наступил вечер. Мин сидел тихо, закрыв глаза. Я попытался заговорить с ним, но он не отвечал, крепко сжал губы и зажмурил глаза. Я заскучал. Через некоторое время он встал, снял нагар со свечи.

— Когда я был молод, — сказал он, — я мог запомнить целую книгу, прочитав ее один только раз. Теперь я уже не тот… Но готов побиться с вами об заклад. Давайте возьмем каждый по книге, прочтем ее раза два-три и попробуем потом пересказать слово в слово. Кто ошибется хотя бы в одном знаке, тот заплатит штраф.

Изнывая от скуки, я подумал, что это может позабавить меня, и согласился. К тому же я ничуть не сомневался в своих способностях, а Мина заподозрил в заурядном хвастовстве. Я снял с полки два тома «Установления Чжоу». Мне достались «Органы власти», Мину — «Управление работами». Едва я одолел начало, как он воскликнул:

— Я уже выучил, давайте проверим друг друга!

— Почтеннейший, погодите немного! — взмолился я и снова впился в текст. Но он возвысил голос:

— Такой молодой — и не может запомнить десяток строк! Стыд и позор! А еще умные книги в доме держит!

Он долго укорял меня, мешая мне сосредоточиться. Я напряг всю свою волю, чтобы запомнить текст, но это мне не удавалось, и я скоро утомился. Глаза мои слипались, меня стало клонить ко сну. Я признал свое поражение и рухнул на подушку. И проспал глубоким сном до рассвета. Утром я сказал Мину:

— Послушайте, почтеннейший, как вам удалось до старости сохранить такую прекрасную память? Вы и сейчас можете пересказать то, что прочитали вчера вечером?

Мин посмотрел на меня, как на ребенка.

— Ха-ха! Да я не только не запомнил текст, я даже не читал его! А вот вы сдались без боя — и должны платить штраф!

Мне ничего не оставалось, как рассмеяться.

Однажды Мин весь вечер веселил гостей, шутил, острил, все были от него в восторге. Кто-то спросил его:

— Почтеннейший! Все-то вы на свете знаете, все-то вы видели. Может, вы и беса видели?

Вопрос был коварный, но Мин ничуть не смутился.

— Конечно, видел.

— И где же он?

Один из гостей сидел в тени. Мин указал на него пальцем.

— Да вот он — самый настоящий бес, уж поверьте мне.

Гость покраснел от возмущения.

— Как вы смеете живого человека обзывать бесом?!

Мин отвечает ему спокойно:

— Ну чего вы кипятитесь? Вспомните поговорку: «Человек на свету — бес в темноту». Вы укрылись в тени, лицо свое прячете, а сами всех видите — значит, вы и есть бес!

Все схватились за бока и разразились хохотом.

Другой гость спрашивает:

— Наверно, вы и святых видели?

— Да, видел.

— Где же?

— Да всюду. Все бедняки — святые. Ведь богачам на этом свете хорошо, а беднякам плохо. А ведь известно, что только святые не могут жить на этом свете!

— Выходит, вы и бессмертных видели?

— Конечно. Сегодня утром я был в лесу. Там Заяц с Лягушонком спорили, кто из них летами старше. Заяц говорит: «Я ровесник Пэн-цзу, так что ты — как бы мой потомок». Лягушонок понурил голову и заплакал. «Чего ты так убиваешься?» — удивился Заяц. Лягушонок отвечает: «А я ровесник тому мальчику, что живет близ восточной опушки. Ему всего лишь пять лет, однако он уже умеет читать. Он прочитал все исторические хроники. Начал с Тянь-хуана, перешел к Пяти императорам и Трем князьям, одолел эпоху «Весен и Осеней» и полосу Сражающихся царств, потом взялся за период Цинь и Хань, пору Шести династий. Сегодня на рассвете он открыл страницы, повествующие о временах династий Суй и Тан, вечером окажется во временах династий Сун и Мин. Он пережил все события и повороты истории, познал рождение и смерть племен, подъем и упадок царств, проявления добра и зла, прожил вместе с книгами тысячи лет. И тем не менее он всего лишь ребенок: глаза его хорошо видят, уши хорошо слышат, зубы и волосы растут нормально. И нет на свете такого долгожителя, который сравнился бы с этим мальчиком своим опытом. Твой ровесник Пэн-цзу прожил восемьсот лет, но так и не испытал в жизни ничего подобного. Мне жаль его, вот почему я и плачу». Выслушав Лягушонка, Заяц дважды поклонился ему низко, как младший старшему, и удалился. Вот и получается, что бессмертные — те, кто много знает. В нашей округе я встречаю таких на каждом шагу.

— Почтеннейший Мин, вы прожили много лет, немало яств перепробовали. Что, по-вашему, вкуснее всего на свете?

— Самое вкусное на свете я ем каждый день. Это вот что. Когда после полнолуния начинается отлив, надо взять немного морской воды и вскипятить ее. На дне останутся мелкие круглые камушки, похожие на серебро или жемчуг. Без них-то никакая пища в глотку не полезет, без них у пищи и вкуса не будет. Потому что самое вкусное на свете — это соль!

Ответы Мина были стремительны, как потоки в горах, все гости были в восторге от них. Один из гостей говорит:

— Получается, что все-то вы знаете, все-то вы видели. Но уверен я: не пробовали вы «корня жизни»!

Гость решил, что уже загнал Мина в тупик. Но не тут-то было!

— «Корень жизни»? Да я потребляю его каждый день, и утром и вечером — мне ли не знать о нем! Вот послушайте, что я вам расскажу. В глубоких горных ущельях растут старые сосны. На корнях этих сосен застывает роса, соки растений, и через тысячу лет там вырастает животворный гриб «пахима» — это один из «корней жизни». Второй — это жэньшэнь. Лучший в мире жэньшэнь водится в местечке Начжу провинции Чолла: у него совершенная форма, красноватый цвет, его «руки» и «ноги» длиной четыре чи, на «голове» маленькие рожки — такой жэньшэнь называют «малышом». А есть еще «корень жизни», называемый «дерезником», он похож на собаку. Говорят, если хранить его тысячу лет, он начинает лаять на человека. Все эти корни я в молодости ел сто дней подряд, начисто отказавшись от всякой иной пищи. И что же? Мне стало не лучше, а только хуже, едва я ноги не протянул. Увидела меня старушка соседка, испугалась и говорит: «Ты, милый, занедужил не от болезни, а от голода. В древности Шэньнун перепробовал все злаки и признал лучшими пять из них: рис, просо, пшеницу, кукурузу и бобы. И он научил людей растить эти злаки. Поэтому с тех пор болезни лечат лекарствами, а голод — пятью злаками». Она принесла мне миску вареного риса, я поел — и вернулся к жизни. Так что нет «корня жизни», кроме риса! Я ем его по полной миске утром и вечером — и вот прожил семьдесят лет!

Все слушали Мина, разинув рты: какая образная речь, какие глубокие мысли! А один из гостей — тот самый, который донимал Мина каверзными вопросами — все не унимался: очень уж ему хотелось осадить разговорчивого старика.

— Послушайте, почтенный! Вы, наверно, никого и ничего не боитесь, вообще не ведаете страха?

Но Мин и тут не оплошал.

— Больше всех на этом свете я боюсь самого себя. Взгляните на меня внимательно: мой правый глаз — дракон, левый — тигр, под языком у меня секира, моя согнутая рука — стрелковый лук, мысли в голове — как у неразумного младенца или дикаря. Если я перестану держать себя в узде, я начну пожирать свою плоть, грызть и рубить ее, калечить в себе человека. Правильно говорят мудрецы: одолей себя, пресеки зло в себе, научись обуздывать себя — тогда только сможешь ты жить в мире людей.

Ответ был не в бровь, а в глаз! Были еще вопросы, Мин отвечал на все столь же блестяще. Гости восхищались его словами, гости смеялись, гости одобрительно шумели — он же оставался невозмутим, словно их мнение его не интересовало.

Кто-то заговорил о том, что в провинции Хванхэ появилась саранча и власти призывают народ уничтожать ее.

— А зачем ее уничтожать? — недоумевает Мин.

— Саранча — это такое насекомое, — объясняют ему, — чуть меньше тутового шелкопряда, пятнистое и волосатое. Когда летит — обыкновенная стрекоза, не больше, зато когда садится — губит посевы. Потому и называют саранчу вредителем злаков, потому и ловят ее и зарывают в землю.

— Ну и ну! — воскликнул Мин. — Да ведь саранча — всего лишь крохотная букашка! Чего ее опасаться? А вот я, честное слово, видел на Колокольной улице стаю гигантской саранчи. Ростом каждая семь чи, голова черная, глаза сверкают, рот огромный — целый кулак входит. Снуют по улице, трутся задами, пятки друг другу давят. А уж сколько вреда от них — и сказать страшно. Хотел бы я всех их переловить, да нет такого сачка!

Он сказал это без тени улыбки, и слушатели поверили, будто и в самом деле у Колокольной башни появилась гигантская саранча. Но Мин имел в виду не насекомых. Он намекал на барышников, скупающих у крестьян за гроши тот урожай, который они вырастили потом и кровью…

Как-то Мин зашел навестить меня. Я поздоровался и тут же загадал ему загадку:

— Что это означает: «Весенняя весть — старый пес скулит»?

Мин рассмеялся.

— «Весенняя весть» — это надпись, которую вешают на ворота с наступлением весны. Знаки «ворота» и «весть» составляют иероглиф Мин, которым пишется моя фамилия. «Старый пес» — это вы про меня: будто я стар, зубы у меня выпали, говорю я неразборчиво и слушать меня противно. Но отнимите от иероглифа «старый пес» знак «собака» — и останется знак «великий»! Отнимите от иероглифа «скулить» знак «говорить» — и останется знак «император», то есть «миротворец». И получится у вас в итоге: «Мин — великий миротворец». И будет это уже не хула, а похвала мне!

Так разгадал он мою загадку и доказал, что он не только прекрасный грамотей, но и замечательный острослов.

Умер Мин Юсин семидесяти четырех лет от роду. Он вел безалаберную жизнь, слыл балагуром и насмешником, однако оставил по себе добрую память. Он прекрасно знал Ицзин, преклонялся перед Лао-цзы, почитал Дао. Не было ни одной стоящей книги, которую он не прочитал. Оба его сына успешно сдали экзамены на военный чин, хотя служить не стали.

Нынче осенью я снова заболел. Увы, Мина со мной уже не было. Поэтому я решил написать о нем, вспомнив все те шутки, остроты и изречения, которые слышал от него.

Я искренно сожалею о кончине незабвенного Мин Юсина:

— Бедный Мин! Он был человеком редкого ума и недюжинных способностей, он умел радоваться и гневаться, любить и ненавидеть. Он мечтал о подвигах, но так и не добился славы при жизни, нарисованные им на стене вороны — увы — не превратились в соколов. Я написал о нем воспоминания — и он снова со мной. Осень года ч о н ч х у к.

Перевод Г. Рачкова.

Рассказ о добродетельном золотаре

Философ Сонгюль знал старика Ома уже много лет. Жил этот Ом к востоку от Башни Предков и зарабатывал тем, что выгребал из деревенских нужников навоз и разносил его по полям. Односельчане называли золотаря просто «дядька Ом», а философ величал, отнюдь не в шутку, титулом «господин Добродей-в-дерьме».

Как-то пришел к философу один из его учеников и заявил:

— Недавно я спросил у вас, что такое друг, и вы ответили: «Друг — это жена, только не та, что спит с тобой; это брат, но не по крови». Надо понимать, вы советуете не дружить с кем попало. Но что же я вижу на деле? Почтенные люди из знатных семей, высоко ценя вашу ученость, ищут дружбы с вами — вы же воротите от них нос, не удостаиваете их ни взглядом, ни добрым словом. А вот дядьку Ома привечаете, словно благородного, превозносите до небес его добродетели, набиваетесь ему в друзья, хотя он всего лишь грязный золотарь, последний человек в деревне, и каждый считает зазорным водиться с ним. Мне стыдно за вас. Не желаю я больше у вас учиться!

Сонгюль улыбнулся и ответил юноше так:

— Сядь и послушай, что я тебе скажу. «Лекарь сам себя не лечит, шаман сам себе не ворожит» — знаешь такую пословицу? Бывает, человек возомнит себя совершенством, на всех свысока глядит — только люди ничего в нем завидного не находят, никто его безупречным не признаёт. Другой пристанет: скажи да скажи ему о его недостатках. Такого сколько ни хвали, он только отмахнется. А открой ему его изъяны — он тут же губы надует: ты, мол, на него наговариваешь. Поэтому ты назови ему те недостатки, которых у него и в помине нет — даже если ты переусердствуешь, он на тебя зла держать не станет, еще и посмеется над тобой. А потом похвали его за те достоинства, которыми он сам гордится, — он и расчувствуется, словно нашел то, что давно искал, словно почесали ему то самое место, которое давно чесалось. Кстати, чесать зудящее место тоже надо уметь, тут есть правила: когда чешешь спину, не касайся подмышек, а когда чешешь грудь, не трогай шею. Научись хвалить человека за его достоинства и не ругать за недостатки — тогда он раскроет тебе объятия и скажет, что только ты один его понимаешь!

Ученик закрыл руками уши и сказал:

— Вы проповедуете, учитель, ухватки торгашей и повадки лицемеров!

Философ покачал головой.

— Все не так просто, как тебе кажется. В самом деле, у торгашей дружба строится на выгоде, а у чинодралов, которых заботят лишь титулы да звания, — на лицемерии. В их кругу так заведено: если ты у него трижды попросишь что-либо — ты уже не друг, а враг; если же ты сам трижды одарил его чем-либо — то ты ему вовсе и не враг, а друг сердечный! Но только дружба по расчету и дружба на лицемерии недолговечны. Хочешь дружить с человеком всерьез — не смотри на чины и звания, хочешь дружить крепко — не рассчитывай на выгоду. Друга выбирай близкого по духу, по нраву, преданного добру и долгу, — такой друг и за тысячу лет — незаменим, такой друг и за тысячу ли — всегда рядом.

Вот, например, дядька Ом. Я им не нахвалюсь, хотя другом моим он никогда не был. Чем же он хорош? За столом чавкает, во сне храпит, ходит вразвалку, на людях молчит, как пень, или гогочет так, что хочется уши заткнуть. Соорудил он себе из глины хижину, соломой покрыл, для входа и выхода дыру оставил — согнется, как креветка, вползет в дыру и уляжется по-собачьи. Утром спозаранку встанет бодрый, вскинет на спину корзину и ходит по деревне, собирает навоз, ежась от инея в сентябре и скользя по льду в октябре. Бережно, словно золото, вычерпывает дерьмо из нужников, выгребает конские яблоки из конюшни, коровьи лепешки из хлева, куриный помет из птичника, не брезгует собачьим, гусиным, утиным, воробьиным дерьмом — все подбирает. Когда он, поплевав на ладони, берется за лопату и работает, сгибая и разгибая спину, он сам похож на большую птицу, клюющую зерно. И ведь никто не посмеет сказать, что он занимается ненужным делом, что работает только на себя — без навоза ни у одного крестьянина земля не родит! Его не восхищают произведения искусства, не умиляет изящная музыка. Все домогаются богатства и чинов, но не всем они достаются — поэтому он и не гоняется за ними. Похвалят его — он никогда не зазнается, обругают — ничуть не обидится.

За год он дает прибытка на шестьсот лянов, так как носит навоз даже на самые дальние поля — и вот вырастает редька в Вансим, репа в Салькоччи, баклажаны, огурцы, дыни и тыквы в Соккё, перец, чеснок и лук в Ёнхвегун, петрушка в Чхонпха, земляные яйца в Литхэин. Сам же он довольствуется миской риса утром, перед работой, и еще одной — вечером, после работы. Когда его угощают мясом, он отказывается и говорит, что мясо и овощи насыщают брюхо одинаково, вкус же — дело десятое; когда ему предлагают нарядную одежду, он отвечает, что широкие рукава и длинные полы мешают таскать навоз. И только в первый день Нового года он позволяет себе надеть новую шляпу, новые туфли и новый халат с поясом, чтобы рано утром обойти всех соседей и поздравить их с праздником. А потом снова переодевается в тряпье, вскидывает на спину корзинку и отправляется чистить нужники. В общем, можно сказать так: дядька Ом и ему подобные выполняют грязную работу, но они делают при этом благое дело!

В древних книгах сказано: «Богатые и знатные живут, как богатые и знатные, а бедные и худородные — как бедные и худородные». Это значит: живи так, как тебе на роду написано. В «Шицзине» я прочитал: «Люди трудятся день и ночь, а доля у каждого своя». Это значит: судьба человека предопределена заранее, и он должен следовать ей. Иначе сегодня он попробует креветок — завтра ему захочется яиц, сегодня наденет холсты — завтра позавидует тем, кто носит тонкое полотно. Отсюда и рождается в мире смута, бунтует простой люд, пустеют и приходят в упадок пашни. Вспомни: У Гуан и Сян Цзи мирно копали грядки и пололи сорняки, пока не соблазнились мыслью завоевать богатства страны Цинь. Недаром говорится в «Ицзине»: «Кто копит состояние, тот поощряет воровство». Выходит, и на роскошном халате вельможи отыщутся грязные пятна, ибо если богатство нажито не собственным трудом, оно — грязное. Не потому ли, когда толстосум расстается с жизнью и переселяется в мир иной, ему в рот кладут нефритовую бусинку как символ очищения? Дядька Ом собирает навоз и продает его крестьянам — этим и кормится. Можно сказать, что он занимается грязным ремеслом, что живет он в дерьме, что от него несет вонью. Но невозможно отрицать его добродетели. Точно так же невозможно порицать вельможу за его богатства, если он тратит их на благотворительность. Значит, и в чистом найдется грязное, и в грязном найдется чистое.

Обычно, когда человеку плохо, он с завистью смотрит на тех, кому хорошо. Но дядька Ом терпит всё, он даже не помышляет позавидовать кому-либо или украсть что-либо. Собственно говоря, он и есть самый настоящий «совершенный муж»!

Бедный ученый стыдится своей бедности, а когда разбогатеет, не стыдится вкусно есть да сладко пить. Дядька Ом совсем не такой, он всегда остается самим собой. Я хотел бы назвать его своим другом, но даже подумать об этом не смею. Из почтения я никогда не обращаюсь к нему по имени, он для меня — господин Добродей-в-дерьме.

Перевод Г. Рачкова.

История с дворянином

Нет звания более высокого и более почетного, чем звание дворянина!

Жил в уезде Чонсон один дворянин — кладезь премудрости, страстный книгочей. Всякий крупный чиновник, назначаемый служить в уезд, считал для себя честью познакомиться с ним и побывать в его доме.

Дворянин этот не имел никакого состояния и вынужден был каждый месяц брать из королевского хранилища рис на пропитание семьи. Долг постепенно рос и достиг тысячи мешков.

Именно в это время объявился в уезде королевский ревизор и принялся дотошно выверять в управе счетные ведомости. Обнаружив, что какой-то местный житель задолжал казне тысячу мешков риса, он пришел в великий гнев и приказал бросить должника в узилище. Правитель уезда искренно жалел несчастного дворянина и готов был за него заступиться, однако недостача в хранилище оставалась непокрытой, приказ ревизора строг, и он не знал, как ему быть.

Дворянин день и ночь лил слезы, сетуя на судьбу, уготовившую ему невыносимый позор. А тут еще жена зудила злобно:

— Всю жизнь мусолил бесполезные книжки да морил голодом семью, и вот — угодил в арестанты! А еще дворянин! Грош цена такому дворянину!

По соседству с дворянином жил богач из худородных. Когда докатился до него слух о ревизии в управе и предписании королевского ревизора, он стал прикидывать, какую выгоду можно из этого извлечь. В голове у него созрел дерзкий план. Он созвал всех своих родственников и объявил им:

— Дворянин, даже самый бедный, с ног до головы осыпан почестями и привилегиями, а наш брат простолюдин, владей он хоть сундуком серебра, с рождения обречен на всяческие унижения: ездить верхом — права не имеет, при встрече с дворянином обязан пасть перед ним ниц, в дом к нему войти не смеет — должен встать на колени и ползти по двору, роя носом землю! Прослышал я, что сосед мой по бедности залез в долги и не может из них вылезти; положение у него аховое: его вполне могут лишить всех титулов и прав. Вот и решил я: дам-ка я ему денег и куплю у него его дворянское звание!

Родня горячо одобрила его решение. Богач отправился к дворянину и предложил ему продать дворянское звание за тысячу мешков риса. Дворянин, который уже отчаялся найти выход из бедственного своего состояния, чуть не подпрыгнул от радости и сразу согласился. В тот же день богач внес в казну весь его долг.

Правитель уезда чувствовал себя прескверно: заключить дворянина в темницу у него рука не поднималась, а ослушаться повеления королевского ревизора не позволял страх потерять должность. Узнав, что долг казне погашен, он несказанно обрадовался и поехал к дворянину — расспросить, каким образом удалось тому избежать позора. Встретил он дворянина на дороге возле дома: вместо шляпы с зубцами у него на голове крестьянский колпак, на плечах вместо шелкового халата — холщовая рубаха. Завидя правителя, он упал на колени, опустил голову и приветствовал его смиренно. Изумленный, правитель сошел с паланкина, поднял его и спросил:

— Досточтимый ученый муж, зачем вы себя так унижаете?

Дворянин изобразил на лице благоговейный трепет, отбил лбом по земле поклон и проговорил кротко:

— Осмелюсь почтительнейше напомнить: каждый должен вести себя соответственно званию. Сегодня я вынужден был продать свой дворянский титул богачу соседу, дабы уплатить долг. И отныне он — дворянин, а я — простолюдин, так что не смею я теперь держать себя так, как раньше.

Правитель только руками развел. Помолчав, он сказал:

— Этот толстосум — голова! Ему не откажешь в смекалке! Что ж, он богат, но не скуп — значит, великодушен; он воспринял чужую беду, как свою, — значит, добросердечен; он презирает подлое сословие и преклоняется перед благородным — значит, умен. Да, он настоящий дворянин! Но только ваш уговор следует должным образом оформить в управе, иначе он не будет иметь силы и суд его не признает.

Правитель вернулся в управу и велел пригласить в свидетели дворян, торговцев, крестьян и ремесленников. Он усадил богача справа от писцов, а дворянина поставил возле стражников и стал составлять грамоту о купле-продаже дворянского звания:

«В такой-то день девятой луны десятого года под девизом «Всеобщее Процветание» Имярек купил звание дворянина, заплатив тысячу мешков зерна. Занятий у дворян множество. Одни изучают науки — их называют учеными. Другие состоят на государственной службе — их называют чиновниками. Третьи ищут истину и совершенствуют себя — их называют философами. Есть военные дворяне — восточный клан, и есть гражданские дворяне — западный клан. Покупатель может выбрать себе любое из этих занятий. Однако звание дворянина обязывает его строго соблюдать следующие правила:

— служить благородным целям, не совершать низких поступков, во всем следовать примеру древних;

— вставать на рассвете, зажигать светильник, садиться ягодицами на пятки и, сведя глаза на кончик носа, декламировать «Рассуждения» Дун Лая — да так, чтобы слова катились гладко, словно тыквы по льду;

— терпеть голод и холод, не жаловаться на бедность;

— не клацать зубами, не чесать в затылке, не харкать, не распускать слюни;

— по утрам протирать рукавом шляпу, дабы уберечь от пыли узоры на ней;

— умываясь, не тереть шумно ладони, рот полоскать беззвучно;

— ходить степенно, волоча туфли, в жару не снимать носки, служанку призывать протяжно;

— ежедневно переписывать «Избранные сочинения мудрецов» и «Танские стихи» мелким почерком — по сто иероглифов в строке, каждый иероглиф не больше кунжутного семени;

— не брать в руки денег, рис покупать, не торгуясь, не забивать скотину собственноручно;

— не суетиться при виде яств, не есть сырого лука, не стучать палочками для еды, словно пестом в ступе, не греть руки над жаровней;

— не обсасывать усы, выпив вина; не втягивать щеки, куря трубку;

— не колотить жену в гневе, не бить посуду в раздражении;

— не бранить слуг площадными словами; не оскорблять хозяина, если виновата его скотина;

— не звать шаманку ворожить больному, не приглашать монаха совершать жертвоприношения;

— не играть на деньги в азартные игры, не брызгать слюной при разговоре.

Если будет нарушено хоть одно из этих правил, надлежит явиться к правителю уезда, дабы тот выслушал покаяние и назначил наказание».

Когда грамота была составлена, правитель скрепил ее своей подписью, советник управы и его помощник расписались в качестве свидетелей, после чего служка вынул из шкатулки большую печать и шлепнул ею по бумаге, будто ударил в барабан. Правитель зачитал грамоту богачу. Богач сидел молча, на лице его было разочарование. Наконец он разомкнул губы:

— И это все? Одни только обязанности — и никаких прав? А я-то думал, дворяне живут, что твои небожители! Оказывается, быть дворянином и тягостно, и скучно — кто же на такое согласится? Нет, вы уж составьте грамоту так, чтобы мне захотелось стать дворянином!

Пришлось исправлять написанное: упрек был справедлив. Теперь грамота выглядела так:

«Небо поделило всех людей на четыре сословия: дворян, крестьян, ремесленников и торговцев. Самые знатные из них — дворяне. Привилегии их обширны: они не пашут, не сеют, не торгуют, а только читают книги да пишут иероглифы, а потом сдают государственные экзамены на должность. Кто хорошо сдал экзамены, тот занимает хорошую должность, а кто плохо — возвращается домой и ждет назначения. Отличившимся вручают «красный листок»: бумажка невелика, но она — источник всяческих благ, потому и называют ее «кульком изобилия». Ну а тот, кто провалился, к тридцати годам получает первую чиновную должность — если будет хорошо служить, то может дослужиться до чина магистра и даже до высокого чина советника.

Уши у дворянина белые — они всегда закрыты шляпой от солнца и ветра, а живот круглый и пухлый — ведь любые изысканные яства доставляют ему по первому звону колокольчика. В отдельных палатах живут у него наложницы, по саду гуляют поющие журавли. Даже самый захудалый дворянин имеет право заставить соседей-крестьян вспахать на их быках свое поле или прополоть на нем сорняки. И никто не посмеет отказаться! А если таковой и найдется, то ему насыплют в нос горячего пепла, оттаскают за волосы и надают оплеух. И попробуй он только пожаловаться!..»

Дослушав до этого места, богач вскочил.

— Стойте! Стойте! Довольно! Я хотел стать дворянином, а вы делаете меня разбойником с большой дороги!

И, мотая головой, он пустился наутек. И после этого до самой смерти не заикался он больше никогда о том, чтобы стать дворянином.

Перевод Г. Рачкова.