История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I

Конец XVIII столетия в истории Финляндии ознаменован главным образом борьбой шведского короля Густава III с повелительницей России — Екатериной II.

И Екатерина, и Густав составили эру в ходе развития своих государств. Их царствования прославлены прежде всего редкими личными качествами обоих. Их имена вдохновляли многих талантливых людей и нередко окружались таинственной прелестью легенды. У обоих много ума, блеска, энергии, изящества и в то же время много рисовки, противоречий и крупных недостатков. Желая скрасить и прикрыть свои недочеты, Екатерина много писала, Густав много говорил. Они всегда были озабочены привлечением и расположением к себе всех. Оба сложные и своеобразные характеры. Их жизнь — роман, их борьба — полна драматического интереса.

Их и тянуло друг к другу, и отталкивало. Они сходились в общих передовых стремлениях века, в расположении к науке и искусству, в любви к изящному и остроумному. Они жаждали взаимных похвал, желали пленять друг друга и своеобразно ревновали.

Он — позер и неисправимый мечтатель, она — страстная женщина, но в политике все подчиняла расчету. Он насаждал вокруг себя все французское, она — перевоплощалась в облик и дух своих подданных.

Здравая политика подсказывала им сближение и союз: наша граница была опасно близка к столице, а Швеция постоянно чувствовала тиски соседних государств. Но в веяниях века они соперники и потому не только не сблизились, а наносили друг другу наиболее чувствительные удары.

Профессор В. А. Бильбасов, много поработавший над изучением времени Екатерины, отметил некоторые особенности происходившей между Россией и Швецией войны 1788-1790 гг. Но курьезов такое обилие, что они трудно поддаются перечислению.

Задумав кампанию, Густав крикливым и «сумасшедшим» ультиматумом потребовал возвращения всей Финляндии. На свой дерзкий вызов он позволял ответить лишь да, или нет. Его план быстрого и внезапного нападения на Петербург смел и превосходен. — Наши войска находились на юге, где с трудом одолевали Турцию. Пруссия вооружалась. Англия субсидировала Густава. Алексей Григорьевич Орлов примчался из Москвы, желая склонить Екатерину к уступкам. Князь Потемкин, спасая честь и целость Империи, советовал возвратить Крым, заключить союз с Пруссией и мир со Швецией.

Однако успех не сопровождал оружия Густава. Был, правда, момент, когда стекла дрожали в домах Кронштадта, а в Петербурге, при ветре с моря (29 мая 1790 г.), пахло порохом. Но у Красной Горки геройски сражался А. И. Круз, а столицу ободряла своим поведением сама Императрица, которая распоряжалась «как в штаб-квартире».

Не было надлежащего успеха и на стороне русских потому, что во главе нашей армии стоял сперва «петиметр» и «сущий болван», а затем — «глупый и упрямый граф». Флотом, после умного и храброго C. К. Грейга, командовал водяной кунктатор В. Я. Чичагов, а на его судах плавали матросы, никогда не видавшие моря.

Часть войска была отправлена к границе на подводах. Но... даже наши курьеры того времени ездили тихо. Подрядчики поставляли столь дурных лошадей, что (между Ораниенбаумом и Петербургом) курьерам приходилось иногда ходить пешком.

Война закончилась миром, заключенным плохо-воевавшими генералами, которые вели переговоры почти под открытым небом, в глухой деревеньке, тайно от европейских кабинетов.

Армия и флот России были переполнены иностранными офицерами. На театре военных действий не малую роль играли авантюристы.

А сколько драматизма в положении Густава III? Неожиданно он попадает в среду бунтующих своих офицеров.

Со всем своим флотом он оказался запертым в неприятельской бухте. При Роченсальме он потерпел редкое поражение и торжествовал блестящую победу. Среди боевых действий на одной окраине королевства, он узнает о нападении врага на другую отдаленную часть своих владений. В перерыве военных операций, он схватывается, на риксдаге, с своими смертельными внутренними врагами. Наконец, в разгаре общего веселья и бальной музыки рука озлобленного аристократа наносит ему смертельную рану.

Среди эпизодов своеобразной войны 1788 г. первое место занимает, конечно, заговор аньяльских мятежников. Он имел значительное влияние на ход военных действий, но еще более важным он является по своим политическим последствиям. Волны его влияния докатились до наших дней.

«Что такое современная Франция? —спрашивал знаменитый И. Тэн. — Чтобы ответить на этот вопрос, — продолжает он, — нужно знать, как развивалась эта Франция, или, что еще лучше, присутствовать в качестве зрителя при её образовании».

То же повторим и мы. Что такое современная политическая Финляндия? Только изучив её прошлое, можно понять её настоящее. Только проследив ход её политических мыслей, возможно уяснить себе её поведение последних лет.

Обращаясь к её прошлому, легко заметить, что купель современной политической Финляндии — Аньяла. Там она получила свое крещение. Там, в дни аньяльских замешательств, камень за камнем возводился фундамент политического строения Финляндии из материала, накопленного в предшествовавшее время.

Аньяла имеет свою историю и ее необходимо здесь припомнить.

С того дня, когда Великий Петр приказал поспешно вбить первые сваи для новой своей столицы на болотистых берегах Невы, финляндцы почувствовали, что в судьбе их родины должна произойти коренная перемена. С этого времени многие из них стали проникаться двоякими склонностями и стремлениями. Одних одолевали сомнения, в состоянии ли будет Швеция удержать за собой Финляндию. — У других — особенно во время войны 1741-1742 гг., как результат бродившего недовольства «шведскими притеснениями», — замелькали мысли о создании из Финляндии самостоятельной единицы. Манифест Елизаветы Петровны от 18 марта 1742 г. явился последствием известного настроения среди финляндцев. Представитель России в Стокгольме, Бестужев-Рюмин, донес Императрице, что в Финляндии наблюдается недовольство, и «некоторые финляндцы в тайне питают надежду, что великое княжество Финляндское может сделаться чем-то самостоятельным, под покровительством России».

Указанные условия вызвали появление манифеста 1742 г. Занятие Финляндии русскими войсками также было рекомендовано нашей власти. Это предложение исходило от членов Стокгольмской оппозиции. Партийное озлобление шведов зашло так далеко, что ему приносились в жертву первейшие интересы королевства. По словам М. Бестужева, «добрые шведские патриоты» представляли исключительному усмотрению русского правительства покорить Финляндию или оставить ее за Швецией.

Финляндский писатель Г. Лагус указал, что никто другой, как известный профессор абоского университета Г. Г. Портан, в одном из своих стихотворений 1771 года, выразил мысль о Финляндии «как особом отечестве с своими воспоминаниями и собственными надеждами». Но так как Портан презирал все русское, то его не причислили к группе местных изменников.

Если среди финляндцев все более и более распространялась мысль о возможности устроить свою родину в виде особого независимого политического целого, то виной тому прежде всего было слабое шведское правительство, а затем безумные партийные раздоры «периода свободы». — Уже в 1723 году, т. е. вслед за Ништадтским миром, растерявшиеся шведские власти просили Петра I своим флотом обеспечить королевству наследника престола, в лице герцога Голштинского. Война Елизаветы Петровны со Швецией окончилась возвращением ей большей части завоеванной Финляндии, под условием избрания на престол Адольфа-Фридриха Голштейн-Готторпского. Непосредственно за миром в Або, русские вновь (в 1743 г.) обеспечивают спокойствие Швеции, присылкой в Стокгольм отряда генерала Я. Кейта. — Все это ставило Швецию в глазах Европы в известное вассальное отношение к России. И неудивительно, если после того представитель России при стокгольмском дворе, барон И. Корф, держится повелительного тона и грозит войной, в случае неисполнения шведами воли его августейшей Монархини.

Что же касается партийной борьбы, то она окончательно затмила в политических деятелях всякий здравый смысл и заглушила в них последние отзвуки голоса совести. Партия шляп оплачивалась французским золотом, партия шапок — русским. В досаде на то, что представители крестьянского сословия были устранены из состава всевластного секретного комитета риксдага, председатель крестьянской курии, Улоф Хокансон советовал барону Корфу склонить Императрицу занять своими войсками границу Финляндии, В конце 1740-х годов, с подобным же предложением обратилась к нашему стокгольмскому министру, графу Н. Панину, партия шапок, с их руководителем Самуилом Окергиельмом (Sam. Akerhjelm). Они желали, чтобы при помощи русских и датских войск сокрушены были в пределах Швеции их политические противники — шляпы.

Наконец, на политической арене показался родоначальник финляндских изменников — Адам Фреденшерна. В 1749 году он представил графу Н. Панину проект русско-датского операционного плана против Швеции и Финляндии. В пояснениях к плану Фреденшерна писал: «Кажется, что Россия в своих операциях сперва должна задуматься над тем, чтобы, по возможности, дружеским образом, стать господином Финляндии». Это тем легче исполнить, что финны недовольны шведскими притеснениями. Во время войны на бедных жителей Финляндии выпадает в три раза более тяжелое бремя, чем на шведов: выдающиеся финляндцы лишь в виде редкого исключения достигают высших постов в королевстве; в области торговли финны окружены стеснениями. Тем вероятнее расположить к себе финнов, — продолжает Фреденшерна, — что они помнят заботливое обхождение с ними во время последней войны (1741-1742), когда русские проявили сострадание и оказывали им обильную помощь. Привлечь сердца финнов надо, кроме того, прокламациями, с обещаниями Императрицы содействовать их стремлениям, без желания приобретения пяди земли. Фреденшерна рекомендует в Своих Мотивах не только не препятствовать пересылке товаров в Швецию — что явится доказательством дружелюбного отношения русских к Финляндии — но ничего не брать у крестьян без полной оплаты. Мало того, надо перевезти из финляндских гаваней 30-40 тысяч бочек ржи и предложить их по дешевой цене населению Швеции. Далее в плане указываются наиболее удобные местности для трехстороннего нападения на Швецию.

Но предлога для активного действия у России не имелось. Фреденшерна представил его. Он прислал проект новой Формы Правления, составленный секретным комитетом риксдага. Желание ввести новую Форму Правления действительно вызывало необходимость вмешательства России, так как она гарантировала Неприкосновенность внутреннего управления Швеции. К счастью, русское правительство отнеслось к делу серьезно и крайне осмотрительно, зная, что шведские политические партии в своих интересах способны на любую проделку. Наши власти потребовали оригинал проекта новой формы правления. Его не оказалось. Выяснилось, что он был подложный.

Обман разоблачился, но Фреденшерна не отказался от своих домогательств. До сих пор он не говорил об отделении Финляндии от Швеции; напротив, он настаивал на отказе русских от всяких земельных приобретений. — Но осенью 1749 года он внушил графу Панину новую мысль, уверяя, что если б Елизавета Петровна ввела свои войска в Финляндию, можно было бы созвать для великого княжества особый сейм. По его Мнению, все это тем легче сделать, что у Финляндии имеются такие же основные законы, как у Швеции, и что конституция королевства зависела, следовательно, «от добровольного присоединения свободного и независимого народа». Фреденшерна, поясняя свою мысль, прибавил, что Финляндия была присоединена к Швеции не столько оружием, сколько по добровольному соглашению. Из этого далее следовало, что существующая политическая связь может быть нарушена Финляндией в виду того, что Швеция перестала выполнять свои союзные обязательства. Фреденшерна находил, что без труда можно будет побудить финский сейм порвать унию со Швецией.

В России отнеслись сочувственно к новой идее, но никоим образом не соглашались взять на себя инициативы дела и ввести войска в Финляндию. Помощь и сочувствие обещались новому плану лишь в том случае, если финны сами отделятся от Швеции.

Известно, что из всей этой затеи ничего не вышло. Но мысль о самостоятельной Финляндии родилась, план её осуществления обсуждался, и самая идея более не умирала (I. R. Danielson. Die Nordische Frage in den Jahren 1741-1751).

Таков тот политический багаж, который унаследовало поколение финляндцев ко времени Густава III и Екатерины II.

Когда началась война 1788 года, ничтожная кучка политических деятелей пыталась создать независимую Финляндию. Глава этой кучки — Г. М. Спренгтпортен — исправленное и дополненное издание А. Фреденшерна. Некоторые мысли Фреденшерна определенно сквозят в главных положениях проекта Спренгтпортена. Не оказав никакой существенной услуги России, деятели 1788 г. домогаются получить от неё денег на учреждение собственного банка и три крепости, для обеспечения границы будущего своего государства. При Екатерине вредные планы и мечты, как не согласовавшиеся с государственными интересами России, были отклонены. Но, к сожалению, ненадолго.

Повернув страницу истории, вы, к своему изумлению, прочтете, что при взлелеянном ею внуке мечты аньяльцев были близки к осуществлению: с ними советуются в Борго, им дается капитал на учреждение банка, им приносится в дар кровное завоевание Петра Великого — Выборгская губерния, из которой спешно и грубо изгоняются русские, вследствие того, что новые господа усмотрели в них «пиявок», «сорную траву» и «налакированных медведей».

Итак, корни совершенно исключительных событий времени присоединения Финляндии уходят в аньяльскую почву, зараженную изменой и своеволием. С редкой наглядностью устанавливается, что события 1788 г. и 1808-1809 гг. — звенья одной непрерывной исторической цепи.

Но этого мало. Стоит только припомнить главные мысли и действия аньяльцев, чтобы без труда установить их преемственность в положениях и поведении современных нам политических деятелей Финляндии. Мятежные аньяльцы вместо того, чтобы слушаться своего короля и воевать с неприятелем, принялись обсуждать действия Его Величества. Конечно, говорили они, иезуитски оправдывая свои дерзкие поступки, мы солдаты, но в то же время мы граждане и обязаны озаботиться охранением своих гражданских прав. И раз король неправильно начал наступательную войну, то мы отказываемся сражаться.

С этого же времени в политический догмат финляндцев открыто и распространенно возводится условная преданность королю, условное верноподданство. Каждый финляндский гражданин стал признаваться высшим непогрешимым судьей действий своих коронованных правителей и местных властей. Если этот судья — отдельный финляндец — с своей личной точки зрения находил требования и распоряжения властей неправильными, то считал себя не только в праве отказаться от их исполнения, но и противодействовать им. «Так как король, наш государь, отнял наши права, расторг связывающие нас узы, играл своими клятвами, то и нам также вполне дозволено нарушить связи, соединяющие нас с ним, и, в качестве законных защитников прав угнетенного гражданина, обратить его к справедливости». Таковы подлинные слова финляндца Г. М. Спренгтпортена. «Если, — прибавляет он, желая особенно подчеркнуть справедливость своих слов и поиронизировать над противниками его мнения, — это рассуждение не согласно с логикой прусского солдата, то оно согласуется с понятиями крестьянина с берегов Саймы».

Подобные выражения раздаются по всей современной нам Финляндии, они в устах всех политических деятелей. Особенно усердно стала культивироваться в Финляндии идея условной преданности со времени приступа России к объединительным мероприятиям. В декабре 1904 года газета «Fria Ord» рассуждала так: манифестом 3 февраля 1899 года в Финляндии введено единовластие, и вследствие этого единовластия «граждане освободились от своих обязанностей». Вы, русские, — говорят постоянно финляндцы, сотнями органов своей печати, — незаконно ввели в Финляндии устав о воинской повинности, правила 3 февраля 1899 года, постановления общегосударственного законодательства и т. п. Вы нарушили наши финляндские законы, вы не соблюли клятву верности нашей конституции, и тем самым мы освободились от всяких обязательств по отношению к России. Мы в праве не идти на призывы в воинские присутствия, мы законно можем не платить вам военного налога, мы справедливо не признаем вашего общегосударственного законодательства. Вы напрасно заставили нас страдать во время Восточной войны 1854-1855 гг.; вы неосновательно хотите, чтобы сыны Финляндии шли умирать в Хиву или Армению; мы требуем особого флага для нашего торгового флота, чтобы его не расстреливали вместе с русским, и т. д. и т. д.

Ясно, что учение Фреденшерна и Спренгтпортена обрело в Финляндии особенно благоприятную почву и согласуется с политическим мировоззрением финляндских политиков.

«Есть разница, — говорит финляндское издание, — между рабским повиновением и верноподданнической преданностью свободного гражданина, которая может требовать даже сопротивления и мятежа против властей». Конечно, между рабским повиновением и верноподданнической преданностью есть разница, но далее по пути толкования финляндских философов, юристов и политических деятелей идти нельзя, так как невозможно из верноподданнического долга выводить, как это делают они, право мятежного сопротивления власти.

Официального признания «право сопротивления» нигде в Европе не получило. Знаменитый философ Кант начисто и категорически отрицал его. «Сопротивлением» пользовались, но лишь захватным образом и исключительно в эпохи революций.

Идея права сопротивления — революционная идея. Признать ее, значит фактически упразднить правовое состояние общества, узаконить мятеж, бунт, революцию.

Нельзя допускать даже пассивного сопротивления, ибо между пассивным и активным сопротивлением нет точной грани. Растлевающее значение всякого сопротивления для общества не подлежит сомнению.

Финляндцы наших дней говорят и пишут: если чиновник усмотрит, что тот или иной закон издан неконституционно, без соблюдения основных законов края, он может не исполнять его. Иначе говоря, не монарх, не высшее правительство ставится на страже закономерности законодательных актов, а мелкий чиновник, иногда малограмотный носитель мундира того или иного ведомства. Монарх и высшее правительство по этой финляндской юриспруденции не имеют права требовать от чиновника исполнения закона, если этот чиновник единолично соизволил признать акт незакономерным.

Нет страны, где бы представителям исполнительной власти предоставлено было право входить в рассмотрение конституционности законов. Даже в Англии и Северной Америке едва можно усмотреть ничтожные зачатки чего-то подобного. Во Франции, Германии, Австрии исполнительная власть не пользуется правом, на которое претендуют финляндцы.

По мнению известного юриста Лабанда, высокая политическая обязанность исследовать и констатировать факт соответствия закона конституции принадлежит правителю страны. В Германии не отдельный судья или чиновник исполнительной власти, а император является стражем и охранителем имперской конституции. Все эти прерогативы императорской власти политиканствующие финляндцы переносят на свое чиновничество и даже на каждого отдельного гражданина.

Отсюда ведет свое начало и второе, наблюдаемое в Финляндии явление. Финляндец требует от властей исполнения законов, но сам считает себя в праве, протестуя, переступать их беспрепятственно.

Таким образом история устанавливает, что идее условной преданности финляндцев насчитывается полтораста лет. Полтора столетия они взращивали эту идею, лелеяли ее, руководились ею.

Психология аньяльских мятежников жива в их потомствах. Дух аньяльцев сохраняется в финляндских политических деятелях. Знамя, поднятое в Аньяле, неизменно воодушевляло последующие поколения. Отцы и дети, внуки и правнуки руководились одними и теми же мыслями, прибегали к одинаковым приемам, для достижения общей всем им цели. — Финляндские политические деятели — один продолжающийся род. Когда мы внимаем заявлениям современных финляндских политиков и правоведов, нам слышится голос Фреденшерна и Спренгтпортена: та же логика, те же фразы, и все это точно окаменело в скалистой Финляндии.

Такое совершенно исключительное значение аньяльского мятежа для всей последующей истории Финляндии побудило нас развернуть перед читателем его подробности и обрисовать его главных деятелей. Надо же, наконец, нам, русским, знать, с кем мы имеем дело в Финляндии, какие идеи впитали в себя политические руководители финского народа в течение прошлых веков, какие мечты они облюбовали, к какой цели и какими путями стремились. «Не зная прошлого народа, можно ли принимать какие-либо меры для него в настоящем и будущем», — неоднократно повторяла Екатерина II.

Итак, идеи Спренгтпортена прочно привились и пустили глубокие корни, но сам он, его личность, симпатией в Финляндии не пользуется. О пользе, оказанной им Финляндии, с похвалой отзывались лишь фантазер и фразер Фридрих Сигнеус, генерал русской службы Отто Фуругельм, отыскивавший финляндские документы в архивах Империи, да В. Экелунд в кратком биографическом наброске 1877 г. По их словам, Спренгтпортен заслужил полную признательность своих соотечественников. А в семидесятых годах прошлого столетия профессором Ирье Конскиненом была сделана попытка возвести его в национальные герои финляндской государственности. Он восхвалил его патриотизм и самоотвержение, посвятил ему особое сочинение («Ирьё Мауну о Спренгтпортене и финском взрыве») и издал его переписку («Официальная переписка Георга Магнуса Спренгтпортена, генерал-губернатора Финляндии 1808-1809 гг.»). Он признал его доблестным сыном родины, сумевшим отвратить от Финляндии опасность владычества, основанного на победах.

Но Ирье-Коскинену дал внушительную отповедь профессор K. К. Тигерстедт особой монографией, в которой ярко оттенены низкие и своекорыстные цели и побуждения Спренгтпортена. По стопам К. Тигерстедта пошли и остальные писатели края, касавшиеся личности и деятельности Спренгтпортена.

В местной изящной литературе фигура Спренгтпортена лишь однажды выступила в образе Дон-Жуана в произведении Якова Аренберга «Роялисты и Патриоты» (Rojalister och Patrioter,1902 г.). Аньяльский заговорщик Йегергорн, указывая на обожаемого финляндской молодежью генерала Спренгтпортена, поучал юного офицера, что в лице Спренгтпортена ожидается отечественный Вашингтон, который возьмет в свои руки политику края. Но так говорил Йегергорн, человек, отмеченный клеймом изменника. Далее внимание Як. Аренберга привлекает следующая картина: Спренгтпортен, стоя на яхте, восхищается красотами своей родины. Из. его восторженного гимна вытекает, что Финляндия несравненно прекраснее Голландии и Франции. — «Да, генерал прав, — замечает другой из патриотов, — Финляндия чудесна. Неужели эта прекрасная и богатая страна не добьется той самостоятельности, которой она заслуживает. Неужели достойный финн не может сам управлять любимой страной, тогда как он умеет — что несравненно труднее — из года в год защищать ее в кровавых войнах. Если бы ему было предоставлено, под покровительством могущественных соседей, свободно распоряжаться ею, то страна была бы избавлена от необходимости являться, в каждый человеческий возраст, местом схваток прихотей единодержавных правителей и их честолюбия, по собиранию лавров для собственного храма славы. — Бедный крестьянин, который в поте лица и в тревоге пашет свою землю для получения скудного пропитания, не опасался бы, что венцом его труда будут сожженные избы и дети, умерщвленные на поднятых им полях... Финн сам должен быть хозяином в своем доме... Необходимо покончить с тиранией. Древо свободы должно когда-нибудь быть посажено на этой земле»...

Таковы отношения финляндцев к учению и личности Спренгтпортена.

В остальных частях настоящего труда мы старались подробнее развить те события, которые оставались до сих пор менее известными, и дать посильный очерк финляндской культуры конца XVIII столетия.

Наибольшую, помощь оказали нам: капитальный труд K. Т. Однера («Политическая история Швеции в период правления короля Густава III» —1903 год), лекции B. Ф. Головачева (Действия русского флота в войне со шведами в 1788-1790 гг.) и исследование К. Тигерстедта об Аньяле и Спренгтпортене (Göran Magnus Sprengtporten. — Anjala förbundet). K. Однер дал возможность осветить запутанные причины войны 1788 г. и сложную личность Густава III. Труд В. Ф. Головачева, сплошь основанный на архивных первоисточниках, помог нам представить вполне правдивую картину морских эпизодов, игравших первостепенное значение в войне 1788-1790 гг. Вторая часть прекрасной монографии профессора К. Тигерстедта, которой мы пользовались при описании Аньяльский конфедерации, все еще остается неизвестной в России. Я. К. Грот и К. Ф. Ордин имели случай познакомить русских только с первой половиной работы Тигерстедта. Мы пытались исчерпать вторую.

«Письмо, — сказал кн. Вяземский, — это самая жизнь, которую захватываешь по горячим следам». Письма и записки дышат и трепещут истинной жизнью. Помня это, мы, где возможно было, придерживались указаний современников, обильно пользуясь их письмами, дневниками и указаниями. В этом отношении нам посчастливилось. Показания очевидцев и современников настолько обильны, что некоторые события могли быть почти сплошь рассказаны их словами по запискам и воспоминаниям Храповицкого, Грибовского, Гарновского, П. В. Чичагова, Сегюра, Ланжерона, Тучкова, гр. К. Стедингка, Экмана, Хохшильда, И. А. Эренстрема, Sillen’a, а также по письмам и документам, напечатанным в «Сборниках И. Р. Ист. Общ.», в «Материалах по истории русского флота», в монографии Е. Тегнера о Г. М. Армфельте и др.

Достоинства записок названных русских авторов — общеизвестны. Особое место среди этих воспоминаний занимает в данном случае дневник А. В. Храповицкого. Состоя личным секретарем Императрицы и являясь иногда во дворец по несколько раз в день, он был свидетелем не только официальных распоряжений, но и тайных дум и волнений Монархини. Ему она давала разные поручения, с ним не раз советовалась и беседовала, от него не скрывала даже своих сердечных дел. Дневник Храповицкого изобилует отметками, относящимися к войне 1788-1790 гг. Наиболее богат ими первый период боевых столкновений. Императрица и её двор с большим вниманием и волнением следили за наступлением Густава III, чем за победами Потемкина над турками. И не удивительно: Петербургу грозила весьма серьезная опасность, которой он избежал лишь вследствие ряда случайностей. Дневник Храповицкого с точностью хорошего барометра отражает малейшие колебания военной и политической атмосферы, почему почти все его записи неизбежно находили себе место в описаниях историков, касавшихся событий 1788-1790 гг. Нам отметки Храповицкого также сослужили роль путеводной звезды.

Из шведов, воспоминаниями и письмами коих мы пользовались, наиболее близко к власти стояли Г. М. Армфельт, И. А. Эренстрем и гр. К. Стедингк; они все пользовались особым доверием и расположением Густава III. Эренстрем состоял его личным секретарем. Армфельт и Стедингк корреспондировали с королем. Экман находился в том боевом лагере, который охвачен был волнением аньяльцев. Хохшильд руководился слухами, ходившими среди влиятельных сфер Стокгольма, а Силлён описал лишь то, чему свидетелем он был, плавая на королевском «Амфионе». Заимствовать сведения из подобных источников, значит черпать из самой эпохи. Все перечисленные источники в то же время служат оправдательными для нас документами.

Когда имеешь дело с прошлым такой страны, как Финляндия, которая принадлежала двум соседним государствам, и история коей составляется в значительной мере из соприкасающихся частей истории того и другого, то очень трудно найти между ними правильную равнодействующую. — И если мы позволили себе иногда более распространиться о шведских событиях и лицах, то извинение наше кроется в предположении, что они менее известны русскому читателю.

Что касается истории Выборгской губернии за XVIII столетие, то она займет в нашем изложении особый том.

Подобно предыдущим нашим работам, и эта книга не более, как новый камень, заложенный в основу будущих более широких и обстоятельных исторических построений и обобщений.

Поможет Бог, и «Наш скромный труд не пропадет: из искры возродится пламя».