История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I

I. Екатерина II «Минерва Гиперборейская». Окраины.

Вольтер назвал Екатерину II великой; раньше его принц де-Линь выразил надежду, что Европа утвердит за ней название Catherine la grande. Оба они были поклонниками личности Императрицы; первый писал, что его сердце, подобно магниту, постоянно обращено к северу; второй признался, что был заражен «екатеринофильством». Других ослепляла торжественность и великолепие её двора, её искусство царствовать, блеск и гром побед её славных сподвижников. «Никто подобно ей, — писала Императрица Елизавета Алексеевна, — не усвоил себе искусства царствовать». Третьи (как, например, Гаррис) иронизировали над Екатериной, воображавшей, что она держала скипетр, тогда как в её руках находилось только опахало. её добрые качества, — прибавил англичанин, — преувеличены, её недостатки умалены. — Кюстин пошел дальше и назвал её царствование длинной комедией, которой она обманывала Европу. Четвертые, подобно Погодину, колебались и мучились сомнениями, то превознося, то осуждая ее. Она не велика, «а очень средняя»; но отчего при ней было много хорошего? Она была очень и очень умна, но «и много пятен на себе оставила». «Карамзин! Зачем ты написал ей похвальное слово?». «Екатерина, — писал Фридрих Великий, — служит укором для многих монархов, закоченевших на своих тронах и не имеющих ни малейшего понятия о великих делах, какие она приводит в исполнение. Во Франции четыре министра не работают столько, сколько эта женщина, которую следует зачислить в ряды великих людей»!

«Прошу вас не называть меня более Екатериной Великой, — писала сама она Гримму (22 февр. 1788 г.); во-первых, потому, что я не люблю прозвищ; во-вторых, мое имя Екатерина Вторая; в-третьих, я не желаю, чтоб про меня кто-нибудь сказал, как про Людовика XV, что прозвище не соответствует лицу». — Вольтеру и Гримму она сообщила, что Екатерина лучше издали.

Надо полагать, что «Като» издали действительно казалась более привлекательной, чем вблизи. Но многие из подходивших к её исторической могиле не только срывали увядшие цветы, но безжалостно топтали её заслуженные лавры.

Одно несомненно, что она занимала «важнейшее место в истории», что она была женщиной необыкновенной, и что «ей нельзя не удивляться».

Дочь мелкого герцога Ангальт-Цербтского, имевшего чин генерала прусской службы и состоявшего комендантом Штетина, она сделалась Северной Семирамидой и наполнила мир своим именем. До маленькой принцессы, вследствие близкого соседства огромной России, рано дошли рассказы о Белом Царе, его великих победах, большом богатстве, несметных полчищах. Некоторые утверждают, что еще 14-летней девочкой она стала мечтать сделаться русской царицей.

Желание укрепить прусское влияние при петербургском дворе побудило Фридриха II сделаться сватом дочери своего коменданта. В Россию София-Августа отправилась лишь с дюжиной сорочек да несколькими платьями, сшитыми на деньги, высланные Елисаветой Петровной на путевые расходы. В наставлении, данном отцом, значилось: ... «униженно оказывай уважение императрице и милостивыми взорами смотри на слуг и фаворитов государя». Поездка в Москву напоминала ей приятный сон. Опа быстро осмотрелась и освоилась с своим новым крайне трудным положением. «Я могу приноровиться ко всяким характерам, — сказала она впоследствии, — уживусь, как Алкивиад, и в Спарте, и в Афинах».

При первом же свидании с своим женихом она услышала, от него: «я влюблен в фрейлину Лопухину и желал бы на ней жениться, но готов жениться и на тебе, так как этого желает тетка». Четырнадцатилетняя ангальтка решила понравиться жениху, Елизавете и народу.

Скоро состоялись присоединение к православию, помолвка и бракосочетание (в 1745 году) светлейшей принцессы, нареченной Екатериной, с великим князем Петром Федоровичем. Между молодыми супругами сразу обнаружился полный разлад. Даже в течение медового месяца «дорогой супруг» не удостаивал Екатерину Алексеевну особым вниманием. Петр Федорович проводил время среди лакеев и грубых голштинских солдат, не выпуская изо-рта трубки. Рядом с его спальней находилась псарня. Не стесняясь, он рассказывал молодой супруге о своих любовных похождениях. Екатерина, напротив, обладала выдающимися способностями, живым характером и большой наблюдательностью. В то время, когда Петр Федорович убивал свой огромный досуг кукольным театром, игрой в солдаты, с многократными переодеваниями в разные мундиры, а иногда читал рассказы о разбойниках, грабивших по большим дорогам, Екатерина Алексеевна, не любимая мужем и мало замечаемая при дворе, в течение 18 лет, внимательно прислушивалась к окружающему, все обдумывала, а главное — читала и читала. Она прочла хронику Тацита, Диалоги Платона, Дух Законов Монтескье, сочинения Вольтера, Историю Германии Барра и др. Она была «неравнодушна к русской короне» и потому решила ждать и все перенести. Вольтер «приучил ее в это время мыслить», Монтескье, Тацит и другие расширили кругозор её миросозерцания.

В 1761 г. Петр Федорович вступил на Всероссийский престол. Дворец наполнился дымом солдатского кнастера и запахом портера. — «Наше время — сказал шталмейстер Нарышкин, — уходило на еду, питье и на то, чтобы творить сумасбродство». Правда, политическое чистилище XVIII в. — тайная канцелярия —была закрыта и появился указ о правах дворянства. Но они не могли искупить отрицательных сторон царствования Петра III. Для всех стало очевидным ограниченность его ума, его презрение к русским, его распутство. «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как, если бы оставили меня на воле, то теперь бы сидел на престоле цивилизованного народа», сказал Петр Федорович, узнав об освободившемся шведском троне. Ропот на немецкое иго увеличивался и становился открытым. «Он не похож на государя», — говорили придворные (Болотов).

9 июня на торжественном обеде, в присутствии 400 лиц, Петр Федорович грубо оскорбил Императрицу бранными словами и готов был отдать распоряжение об её аресте. Ранее он думал об её заточении в монастырь. — Монашеский клобук на голове, наполненной идеями Вольтера и энциклопедистов... Нет, это невозможно! Мера терпения переполнилась. «Я не намерена, как царь Иван Васильевич Грозный, просить убежища у английского короля, — писала Екатерина Алексеевна в елико британскому послу, — потому что решилась: или царствовать, или погибнуть».

Уже в 1756 г. она сблизилась с представителем Англии сэром Чарльзом Уильямсом, и, благодаря его помощи, получила в долг деньги от Англии. Теперь Екатерина, более чем когда-либо, старалась стекать расположение нужных ей людей. К концу июня 1762 г. в её партии насчитывалось 40 офицеров и около 10.000 нижних чинов.

До открытого столкновения враждующих лагерей дело не дошло. — «Его священное величество случай» выручил Екатерину. 29 июня Петр III отрекся от престола и отвезен был в Ропшу, а 6 июля 1762 г. Алексей Орлов писал Императрице: «Матушка, милосердная государыня, как мне изъяснить, описать, что случилось. Не поверишь верному своему рабу. — Но как перед Богом скажу истину. — Матушка. — Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь, матушка, — его нет на свете. Но никто сего не думал» и т. д. Оказалось, что «бывший Император Петр III скончался от геморроидального припадка».

В первых манифестах (от 28 июня и 13 июля 1762) Екатерины говорилось об опасности, грозившей государству, о том, что закон наш православный «возчувствовал свое потрясение», что с самим «злодеем» России мир заключен был, что все «обозрели в нем (Императоре) малость духа к правлению столь великой Империей», что в нем не усмотрели даже «малых» знаков посредственного любочестия, что он усиленно просился в свое отечество «Голстииию» и пр.

Гр. И. Л. Воронцов укорил Екатерину за произведенный переворот. Она подвела его к окну, из которого видна была толпа народа и войска. «Вы видите, не я действую, я только повинуюсь». В указе, данном в день восшествия на престол гр. 3. Г. Чернышеву, она собственноручно писала: «Понеже желанием всего народа, а паче Божиим всемогущим вспомоществованием, мы вступили самодержавно на Всероссийский престол». И впоследствии она не раз говорила, что прияла всероссийский престол из рук Божиих не для собственного удовольствия, а для вящего блага и славы отечества.

Екатерина, имевшая право только на регентство до совершеннолетия своего сына Павла Петровича, путем революции достигла престола. Это обстоятельство в значительной мере продиктовало программу её царствования и объясняет многое в её внутренней и внешней политике. Явилась необходимость унять «великий ропот на образ правления последних лет», нужно было удовлетворить чувству национального достоинства, поднять внешнее значение России, искоренить привычку гвардии к дворцовым переворотам и т. д. Приходилось уплатить по счету.

Екатерина говорила, что она не из числа змей, вскормленных за пазухой и потому желала уплатить России долг благодарного сердца. «Ангальтинка» искренно и просто сознала, что она всем обязана России. Отсюда её сердечное отношение к новому отечеству. В своих записках она резко осуждает Петра Федоровича за пренебрежение к России. Русский народ она признавала особенным в целом свете, оделенным «догадкой, умом и силой». «Ни одна история, — по её мнению, — не давала лучших и более великих людей, чем наша». «Я люблю эту историю до страсти». «Россия велика сама по себе», — писала она. И мы видим, что идея о величии России никогда не покидала ее. Этот великан, заснувший под снежным покровом, всегда привлекал её внимание и возбуждал её русофильство. «Я не Лифляндская императрица, а всероссийская», — сказала она и это напоминание звучит гордым сознанием величия России. Склад её мыслей, её чувства, её политика сделались вполне русскими. Русский национальный характер она старалась придать всему своему царствованию и надо признать, что весьма заметно перевоплотилась в русскую и с тонким искусством исполнила свои трудные обязанности Русской Царицы.

По происхождению и воспитанию она могла осуждать принцип доставшейся ей власти. Но на практике получилось иное. Екатерина признавала свою душу республиканской, но на деле она крепко держалась самодержавия.

Много было разговоров по поводу проекта гр. Н. И. Панина. К чему сводилось предложенное им учреждение Императорского Совета? Верховное место Совет, по мысли гр. Панина, учреждалось для того, чтобы «оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя». В манифесте, которым имелось в виду установить Императорский Совет, повторялось, данное 6 июля 1762 г., обещание «непоколебимо утвердить форму и порядок, которым, под императорской самодержавной властью, государство навсегда управляемо быть должно».

В 1788 г. Екатерина писала князю де-Линю: «Я была воспитана в любви и уважении к республикам; но опыт убедил меня, что чем более собирается народу для рассуждения, тем более слышно безрассудных речей». Не только опыт побуждал ее держаться принципа самодержавия, но и её собственное внутреннее влечение и ряд веских соображений. У Беккария значилось: право устанавливать законы принадлежит всему обществу. Этого положения Екатерина не приняла. Она написала: право давать законы принадлежит её особе, «содержащей всю власть в своих руках». В «Наказе» она заявила: «Государь в России есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать сходно с пространством толь великого государства». Лучше, говорила она, повиноваться одному господину, нежели угождать многим. И она полностью исполняла то, что требовал долг самодержицы. От принципов самодержавия Екатерина не отходила еще и потому, что некоторые западные ученые подтверждали их целесообразность, особенно в её руках. «Правительство тогда только хорошо, писал Вольтер, когда оно едино; не должно быть двух властей в одном государстве». Ла-Ривьер был глубоко убежден, что при абсолютной монархии счастье народов достигается надежнее и полнее, чем в республике. Ла-Ривьер громко и публично проповедовал, что наследственная монархия есть лучшая форма правления, и что человек по природе своей необходимо должен быть управляем деспотом[1]. Когда же пред Императрицей развернулись печальные последствия созыва Национального Собрания во Франции, она твердо заявила, что пока жива, в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры.

Не подлежит сомнению, что в силу разных условий Екатерина II в ранней молодости питала большую наклонность к либеральным идеям. Она считала полезным, чтобы будущий самодержец России также мог щегольнуть и блеснуть либеральными идеями, почему приставила к нему Лагарпа. Но с течением времени она заметно отклонялась от философских учений и с 1785 г. совершенно оставила их. Практический ум Императрицы скоро оценил их мечтательность. Любопытны беседы, происходившие между депутатом от либеральной Европы, Дидро, и Самодержавной Правительницей они сводятся к следующим положениям:

— Почему Россия управляется хуже Франции?

— Потому что свобода личности сведена здесь к нулю, верховная власть слишком сильна.

— Помните ли вы, что говорите с неограниченным государем?

— Да, но с государем справедливым и просвещенным.

— Ничего нет легче, — признается Дидро, — как приводить в порядок государство, лежа на подушке.

— Петербург, — продолжал остроумный француз, — это город «дворцов», окруженный пустырями. Нужны не одни дворцы, нужны улицы — ряд домов городского промышленного населения. Закон остается на бумаге, нет общественного контроля.

— Комиссия (Наказа) «благородный акт отказа от законодательной власти».

— Вы, значит, советуете мне устроить парламент на английский образец?

«Это болтовня, не обнаруживающая ни знания, ни дела, ни проницательности, ни благоразумия», — писала потом Екатерина Гримму. Дидро в её глазах строил воздушные замки. «Я долго и часто беседовала с Дидро, признавалась Императрица, но более ради любопытства, чем с пользою. Еслиб я доверилась ему, пришлось бы все перевернуть в моей империи: законодательство, администрацию, политику, финансы, я должна была бы все уничтожить ради его непрактичных теорий. Я ему откровенно сказала: г. Дидро, я с большим удовольствием слушала все, что внушил вам ваш блестящий ум; но из ваших общих принципов, которые я вполне понимаю, можно составить очень хорошие книги и лишь очень дурное управление страною. Во всех высших преобразовательных планах вы забываете различие наших положений: вы трудитесь над бумагой, которая все терпит — она гладка, покорна и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни перу вашему; между тем, как я, императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива».

Политику Екатерина считала своей стихией. Политика сделалась её кумиром. Внешняя её политика увенчалась блестящим успехом. «Тщетны россам все препоны», — восторженно вещал поэт. «У меня лучшая армия в целом мире», — сказала Екатерина одному иностранцу. Картина её царствования представляет много красивых деталей, и внешний общий вид России её времени имеет много внушительного и привлекательного. В 1781 г. гр. А. А. Безбородко представил следующие цифровые итоги государственной деятельности Екатерины:

«В течение 19-ти лет:

— Губерний образовано по новому положению ... 29.

— Городов учреждено и обстроено ... 144.

— Конвенций и договоров заключено ... 30.

— Побед одержано ... 78.

— Законов и учреждений издано ... 88.

— Распоряжений по облегчению народа ... 123.

— Итого 492».

Из этого общего числа на внутренние дела Империи приходилось 384 дела.

Из 34 лет царствования 17 лет борьбы внешней или внутренней на 17 лет отдыха. Недаром преемник Екатерины в циркуляре, разосланном к европейским дворам по вступлении на престол, называл Россию «единственной в свете державой, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение».

Результаты внешней политики огромные: разбита Оттоманская империя, присоединен Крым с несколькими важными гаванями на Черном море, произведен раздел Польши. Территория Европейской России увеличилась с 83.876 до 95.173 кв. миль, и установлена была полная безопасность южной границы. Вместе с завоеванной территорией население увеличилось на 7 мил. душ обоего пола. Число жителей империи с 19 мил. в 1763 г. к 1796 г. возросло до 36 мил. — Армия с 300.000 человек доведена была до 500.000; флот, в 1757 г. состоявший из 21 линейного корабля и 6 фрегатов, в 1790 г. считал в своем составе 67 лин. кораблей и 40 фрегатов; сумма государственных доходов с 16 мил. руб. поднялась до 69 мил., т. е. увеличилась более чем вчетверо; успехи промышленности выразились в умножении числа фабрик и заводов с 500 до 2.000 (по другим сведениям с 984 до 3161. — М. И. Туган-Варановский); отпуск русских товаров за границу увеличился с 13 до 57 мил. руб., а ввоз с 8 до 39 мил. руб.; рост внутреннего оборота обозначился еще выпуском монеты в 34 года царствования на 148 мил. руб., тогда как в 62 предшествовавшие года её выпущено было только на 97 мил. Значение финансовых успехов Екатерины ослаблялось, однако, тем, что видное участие в них имел питейный доход, который в продолжение царствования увеличен был почти вшестеро и к концу его составлял почти третью часть всего бюджета доходов. Притом Екатерина оставила более 200 мил. долга, что почти равнялось доходу последних 3,5 лет царствования. (Проф. Ключевский).

Требование, предъявляемое к истинному просвещению, возросло, и от него ожидалось уже не только развитие ума, по насаждение «добронравия».

Разрешено основать частные типографии. Из числа всех напечатанных в России за XVIII в. книг на царствование Екатерины приходится более 84%.

В делах внутренней и внешней политики опа старалась иметь своим образцом и руководителем русского гения — Петра Великого. Несомненно, что её Величество, как выразился де-Линь, «нашло в мастерской Петра Великого некоторый запас строительного государственного материала». Екатерина им разумно воспользовалась. Как у него, польза России являлась её первой политической заповедью. Имя Петра действовало на нее обаятельно. — Портрет его находился на её письменном столе и красовался на её табакерке. В её присутствии нельзя было дать неодобрительного отзыва о великом преобразователе России. Присоединением Курляндии и приобретением Крыма она продолжала политику Петра. Полагаем также, что и Елизавета Петровна во многих отношениях значительно облегчила начинания Екатерины.

Россия прочно заняла место великой державы и стала в военном отношении считаться первоклассной в Европе; кроме того, даже по признанию англичан, она являлась очень почетным «морским государством». Фридрих II в 1770 г. называл ее страшным могуществом, от которого через полвека будет трепетать вся Европа, а кн. Безбородко в копце своей политической карьеры говорил молодым русским дипломатам: «не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела».

Но, перевернув страницу, мы увидим иную картину. Тут нас поражает невежество чиновников, не имевших иногда ни малейшего понятия о законах, низкий нравственный и умственный уровень духовенства, безграмотность вельмож, широкий разврат, повальное взяточничество.

Нравы екатерининского времени приходится признать неудовлетворительными. Князь Щербатов, служивший при дворе Екатерины II, историограф и публицист, человек образованный и патриот с твердыми убеждениями, собрал в сочинении «О повреждении нравов в России» свои воспоминания, наблюдения и размышления о нравственной жизни русского общества XVIII в. Нарисованная им картина мрачна; «плачевное состояние, о коем токмо должно просить Бога, чтобы лучшим царствованием сие зло истреблено было».

Будучи еще великой княгиней, Екатерина писала: «противно христианской вере и справедливости делать рабами людей: они все рождаются свободными». — Изучая западных законодателей, Екатерина давно теоретически осуждала крепостное право. — Для облегчения крепостного состояния почва была подготовлена отменой обязательной службы дворянства. И, тем не менее, она ничего не сделала для искоренения этого великого зла. Она любила красивые слова и положения философов, но их идеи не проникли во все её существо, не увлекли ее, она для них ничем не жертвовала. Крепостным людям принадлежала только их душа, все остальное помещику. В законе крестьянин-кормилец «или шляхетский подданный» оставался «мертв». Екатерина писала против рабства, но закрепостила вольную Малороссию. Крепостное право достигло при ней своей кульминационной точки. Уничтожила пытку, но тайная канцелярия процветала. Екатерина любила просвещение, но Новиков, распространивший первый луч его, перешел из рук Шешковского в темницу, Радищев был сослан в Сибирь. В 1775 году Екатерина лишь секретно объявила всем губернаторам и губернским канцеляриям свою волю о свободе вероисповедания.

«Правосудие, — говорит H. М. Карамзин, — не цвело в сие время... Екатерина дала нам суды, не образовав судей, дала правила без средств исполнения... Чужеземцы овладели у нас воспитанием; двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало... Екатерина — великий муж в главных соображениях государственных — являлась женщиной в подробностях монаршей деятельности, дремала на розах, была обманываема; не видала, или не хотела видеть многих злоупотреблений...».

Во внутренних делах многое было начато и брошено не доделанным на полпути. «Я умела только начинать, ничего не доводя до конца». По-другому её признанию: у неё не было системы.

К концу царствования Россия почти не знала других денег, кроме меди и ассигнаций. Серебра в казначействе было так мало, что заходила речь о перечеканке в монету столовых сервизов государыни.

Политические замыслы Екатерины были обширны: она мечтала изгнать турок из Европы и восстановить греческую империю, предоставив её корону своему внуку Константину. — Слава её побед звонко пронеслась по Европе, как и вести о роскоши её двора и высоких её личных качествах. Царствование Екатерины — блистательный период в русской истории. Россия была высоко поднята ею во мнении Европы. Но эта слава, эти победы, этот блеск стоили дорого государству; они расстроили её финансы и истощили народонаселение рекрутскими поборами.

Душа Екатерины была многообъемлющей, как её царство; на все она откликалась, но не глубоко. Ум её не был творческим. Нет сомнения, что Екатерина желала добра России, но у неё не оказалось, как у Петра В., в достаточной мере непреклонной энергии, не было беззаветной преданности идее. И в конце концов государство превращалось в пьедестал личной её славы.

Большим и справедливым укором Екатерине является широко практиковавшийся ею фаворитизм. Он, правда, существовал в России до неё и обошел все придворные круги Европы. Елисавета Английская, Мария Шотландская, Христина Шведская и многие др. отметили свои имена в этой области; но любовная одиссея Екатерины с частыми переменами фаворитов разрослась в обширную хронику. Карамзин, говоря о нравах тогдашнего двора, спрашивает: «богатства государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лицо красивое?» Екатерина была исключительная женщина в умственном, моральном и физическом отношении и не хотела понять, что вместе с другими подчинялась закону женственности[2].

Фаворитизм стоил России колоссальных денег.

«Ея великолепие ослепляло, — писал А. С. Пушкин — приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать и пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званных и много избранных... но одно лишь имя Потемкина будет отмечено рукой истории»[3].

Фаворитизм, несомненно, слабая сторона царствования Екатерины, и один Потемким этой стороны не искупает.

Екатерина не могла прожить дня, не прибегнув к перу. Пером она управляла своим царством, пером она воздвигала себе памятник. Фридрих В. писал в назидание потомству «Histoire сие mon temps», Екатерина составляла — свою собственную, её передача фактов явно тенденциозна. Тем не менее «Ея записки» имели огромное значение при оценке её личности, её царствования. Недостатки «Записок» устанавливаются лишь теперь, когда они успели уже оказать большое влияние в деле утверждения Екатерининской славы.

«Только потому, — пишет Валишевский, — что Екатерина открыла силу общественного мнения и сумела использовать ее, она и могла сыграть свою великую роль в истории. Престиж Екатерины в Европе был почти всецело основан на восхищении, которое она внушала Вольтеру; а этого восхищения она сумела добиться и поддерживала его с необыкновенным искусством». Она же открыла и впервые ввела в политику рекламу, как могучее орудие управления.

Открыла она эти секреты благодаря своему недюжинному уму, и воспользовалась ими, благодаря литературному таланту.

Когда гр. Александр Романович Воронцов сообщил из Лондона об оскорбительных для России статьях и прибавил, что он бессилен что-либо предпринять против них, Екатерина ответила: «На сие есть три способа: 1, зазвать автора, куда способно и поколотить его; 2, деньгами унимать или уничтожать и 3, писать в защиту, а у двора, кажется делать нечего». Екатерина хорошо сумела употребить на служение своим целям и свое, и чужое перо (Зибель). «Кёльнский газетчик наделает много шума» — вот магический довод для Екатерины. С общественным мнением она считалась. Она была очень ревнива к своей славе. Любила, когда ее изображали «Минервой» и не хотела перейти в потомство со слабостями и слезами обыкновенной женщины.

Она вела обширную личную корреспонденцию с искусно выбранными лицами. В числе её корреспондентов состояли: «его литературное величество» Вольтер, про которого говорили, что он держит в своих руках четырех королей (Пруссии, Швеции, Дании и России), не считая второстепенных принцев и принцесс, великих герцогов, маркграфов; барон Фридрих-Мельхиор Гримм — этот полу-немец, полу-француз, с которым переписка длилась более двадцати лет; доктор Иоган Георг Циммерман, ганноверский ученый; знаменитость века — математик-энциклопедист Д’Аламбер и такая же знаменитость — Дидро, аббат Шаппо д’Отрош, г-жа Жофрен (M-me Geoffrin) — обладательница блестящего салона в Париже. Станислав Понятовский называл ее «милой маменькой», Иосиф II в Вене останавливался у окна её кареты и разговаривал с нею. — Далее следует создатель конной статуи Петра В., влюбленный в искусство, Фальконет, воин и писатель князь де-Линь, г-жа Виельке (урожденная Гротус), жившая в обширном торговом центре — Гамбурге, Стаккельберг, Олсуфьев и князь Потемкин, особенно в период нахождения его при южной армии. Вот длинный список корреспондентов Екатерины.

Таким образом оказывается, что она одинаково сумела привлечь «холодного д’Аламбера, страстного Дидро, скептика Вольтера и сурового Фальконета». Это показывает, что она превосходно играла на струнах человеческого сердца.

В распоряжении Императрицы находилась, если не «армия писателей», то «департамент ума», члены которого работали на пользу России кто, получая пенсию, кто из-за ласкового словца. Каждому корреспонденту давалась задача, соответствовавшая его положению и способностям. Екатерина извлекла из ших ту пользу, которую желала. Они являлись орудиями в её руках, её эхом. её письма — публицистические статьи; её переписка заменяла политическую газету. Екатерина «читала и перечитывала» свои письма и вообще тщательно отделывала всю эту эпистолярную литературу и вкладывала в нее много ума. «Фернейский патриарх» имел миллион читателей, и его пером прославлялась Россия и поносились враги Екатерины; сила его таланта приводила к тому, что обаяние Екатерины даже после польских дел не только не умалялось, а напротив, на нее смотрели, как на «умиротворительницу» Польши. Он громил турок и поляков, как врагов цивилизации. В письмах Екатерины к Вольтеру ему предлагался материал для составления. Вольтер не идеализировал своего положения. «Когда я был у Вольтера, — пишет князь де-Линь, — кто-то выразил желание прочесть его «Histoire de Russie». «Вы с ума сошли, — сказал ему Вольтер. — Если вы хотите узнать что-нибудь о России, читайте Лакомба — тот не получал ни медалей, ни мехов». Полным бескорыстием и независимостью выделились, кажется, немногие, вроде князя де-Линь или Фальконета. Остальные знали за что они служили «Минерве Гиперборейской».

Специальным «посланником русской императрицы по литературной части» в Париже являлся барон Гримм. Он пользовался блестящей синекурой и служил литературным термометром своего времени, устно разнося содержание писем повелительницы России по салонам Парижа. Гримм нужен был Екатерине как агент, как комиссионер, который покупал ей картины и статуи, библиотеки, медали и эстампы, уплачивал пенсии, которые она выдавала, раздавал пожертвования, которые она делала. Корреспонденты нужны были ей, как клакеры для хора похвал. Она жила одобрением общества, как артист — аплодисментами.

Полной откровенности в заграничных письмах Екатерины, конечно, нет. Она преследовала личные и государственные цели и сообразно этому составляла свои послания и записки. Вот почему она сообщала д’Аламберу, что в России «более свободы» (plus de liberté), чем во Франции, Вольтера уверяла в том, что «Россия пользуется полной терпимостью», а г же Виелке посылала «триумфальные бюллетени» о победах. 14 июля 1788 г. Екатерина, говоря, например, об аванпостной стычке со шведами, сообщала Потемкину: «пушку от них отняли и человек сто шведов на месте осталось». Тем же пером, как выразился В. А. Бильбасов, она писала Гримму: «шведы потеряли 150 человек и две пушки».

Екатерина всегда оставалась себе на уме. — Она отлично знала, что её письма не останутся тайной, их будут читать и комментировать. Дневник Храповицкого этого не скрывает. «Читано 21 янв. 1791 г. мне письмо на французском языке собственноручно к Циммерману писанное, которое нарочно через Берлин по почте отправится, чтобы там, раскрыв, увидели, что все усилия врагов России произвели её славу и победу»... «Хочу доказать пруссакам, — прибавила Императрица, — что их не боимся». Подобная же пометка имеется в дневнике под 6 февр. 1791 г.: «Послано письмо к Циммерману в Ганновер по почте, через Берлин, дабы чрез то дать знать прусскому королю, что турок спасти не может». Далее следует поучительное добавление: «Я таким образом сменила Шуазёля, переписываясь с Вольтером». Под 16 сент. 17 91 г. у Храповицкого, по поводу письма к тому же Циммерману, отмечены слова Императрицы: «Я таким образом подучила короля Шведского».

Признательные корреспонденты сообщали Екатерине все, что делалось в Париже, Гамбурге и других городах. Они знакомили Императрицу с общественным мнением, вербовали для неё офицеров, ученых, художников, инженеров.

Екатерина переписывалась с учеными и философами, раздавала им пенсии, воздвигала руками Фальконета памятник Петру Великому, и пр. и никому поэтому не пришло в голову, что за этой излишней роскошью образованности часто скрывался недостаток в предметах первой необходимости. Покупка картин знаменитостей заставляла предполагать, что финансы в порядке, следовательно, земледелие процветает, сельское население многочисленно. В Европе росло уважение к России. Екатерина пользовалась всеобщим одобрением. «Можно ли было считать варварской страной государство, куда приглашали Беккария, для составления уголовных законов, где положения Монтескье сделались государственными правилами, где Дидро был желанным гостем?».

Россия для многих рисовалась землей обетованной. Перед Европой Россия была всегда задрапирована в «величественные складки просвещения и философии». Екатерина умела ослеплять зрителей прекрасной обстановкой.

«В какое время живем мы, — писал Вольтер Дидро, — Франция преследует философию, и скифы ей покровительствуют». Он называет Екатерину самой блестящей звездой Севера, «ибо все другие звезды оставили бы Дидро умереть с голоду». «Мы втроем: Дидро, д’Аламбер и я воздвигаем вам алтари; вы сделали меня язычником. Мы все миссионеры, проповедующие веру в св. Екатерину».

Подобное же признание сделано, с другой стороны, Екатериной: «Знаете ли, что это Вольтер ввел меня в моду; он очень хорошо заплатил за вкус мой к его сочинениям».

В виду этого, кажется, прав тот, кто сказал Александру Павловичу: «Хотя ваша августейшая бабушка заслужила бессмертие в России, но приобрела она его во Франции». Искусно льстя писателям и мыслителям запада, она привлекла к себе творцов общественного мнения, которые и наделили ее славой и бессмертием.

«Но со временем, пророчил А. О. Пушкин, история оценит влияние её царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма, под личиной кротости и терпимости; народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любимцами; покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство её столетия и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от (нарекания) России».

Но, с другой стороны, история скажет: да, она проявила много самолюбия, но это самолюбие благородное, происходившее из уважения к умственному господству, из желания получить одобрение просвещенного мира. Польза России приносилась несомненная. «Триумфальный бюллетень» разносился по Европе.

Кроме того, надо вникнут в её положение. Державин льстиво воспевал ее в «Фелице»; чувства и мысли послов падали к её стопам; сановники на куртагах и салонах ждали её взглядов, «кусок эмали или несколько тысяч белых негров» (Ден. В. Давыдов). Бецкий в учебных заведениях, Елагин в театрах, князь Вяземский в сенатских докладах жужжали ей похвалы и восторженные гимны. Она была женщиной и этим многое объясняется. История не забудет также, что она принесла на трон ум, полный философских идей, значительный характер, редкую трудоспособность, Она работала с 6 ч. утра до 10 вечера, находя, что человек счастлив только тогда, когда трудится. Системы она не знала, но, несомненно, желала общего блага, болела за Россию, гордилась её величием и славой. Она уважала чужие заслуги, усиленно искала талантов. Трудность её положения вытекала еще из «несправедливости и противозаконности вступления её на престол». «Курц-галопом» ей приходилось проходить между крайностями пылкого Орлова и тяжеловесного Панина. Она знала цену национальным интересам и никогда не поступалась ими.

Она предприняла широкую реформу областного управления и суда. При учреждении губерний ею руководило желание передать большинство должностей по местному управлению в руки сословий, приблизить власть к населению. её реформа оказалась жизнеспособной, хотя цельной продуманной системы она не дала.

«В её деятельности были промахи, даже крупные ошибки, в её жизни остаются резкие пятна»... Но историк, пробираясь осмотрительно среди похвальных слов и обличительных памфлетов, видит, что она оставила после себя обширные земельные приобретения, учреждения, планы, идеи. Она в значительной мере подготовила Россию к восприятию новых более свободных идей и более высоких культурных начал.

Просветительный век Запада был проникнут мыслью, что хорошими законами все можно исправить. — Этого же положения держалась и Екатерина: в законах и указах она видела надежнейшее средство к достижению своих государственных целей. В виду этого она начала с «легисломании»[4].

Уложение 1649 г. Алексея Михайловича устарело. В груде новых законов трудно было разобраться. В январе 1765 г. мы застаем Императрицу уже за работой по составлению известного «Наказа». Охваченная «законобесием» (législomanie), она пишет руководство, долженствовавшее направить все в области права и закона к «блаженству» подданных. Из-под пера самодержавной повелительницы России вышло нечто столь либеральное, что не могло быть допущено в обращение даже в передовой Франции. «О эти аксиомы способны опрокинуть стены», сказал Никита Панин, ознакомясь с положениями «Наказа». Екатерина чувствовала себя как дома в среде общих французских политических идей, широких положений и ходячих фраз Европы. Книга «президента» Монтескье была её молитвенником: Беккария и энциклопедисты XVIII в. — ее вдохновителями. Их отвлеченное умствование она желала положить в основу русского политического закона, упустив из вида, что ни одно законодательство Европы не опиралось на их идеалы и мечты. Вскоре в сантиментально-гуманной работе утопии Запада столкнулись с русской действительностью, русская реальная жизнь встретилась с философскими отвлеченностями.

Для рассмотрения «Наказа» в 1767 г. в Москву было созвано 545 депутатов. Они должны были представить желания и нужды населения, принести «свет и сведения о всей Империи». Они заседали в Грановитой палате. Им надлежало составить новое Русское Уложение.

Работы законодательной комиссии начались чтением Большего Наказа. Дивились депутаты, слушая «исповедь здравого смысла» Императрицы. Никогда, ни прежде, ни после, власть не говорила с народом таким гуманным языком и не высказывала таких «вольнолюбивых изречений». Депутаты не верили своим ушам: их называют гражданами, им говорят о равенстве и свободе, у них есть права, у власти есть обязанности. «Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам. — Вольность состоит в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно. — Слова не вменяются никогда в преступление. — Всякое наказание, которое не по необходимости налагается, есть тиранское. — Великое несчастье в государстве не сметь свободно говорить своего мнения». — Депутаты пролили слезы, прослушав заключительные слова Наказа.

Но услыхав в Москве голос представителей России, Екатерина поняла, что «Наказ — болтовня». Наказ — книжная теория, a великая Россия оставалась заслоненной от Императрицы «господчиками» из дворянства. Приехав в Казань и увидав «до 20-ти народов, которые не похожи друг на друга», Екатерина, кажется, вновь задумалась над Наказом и писала Вольтеру: «Прошу вас представить себе, что эти законы должны служить и Азии, и Европе» ... что надо «сделать платье, которое бы годилось для всех» (20-ти народов).

Из громкой затеи ничего не вышло. Екатерина «обожгла себе пальцы». Болотов предвидел подобный исход: грома было достаточно, людей оторвали от домов множество, денег истрачено бездна, «вранья, крика и вздора было много», а дела вышло мало.

Да и у самих философов слово расходилось с делом. Они противодействовали освобождению крестьян. Простой народ, по их мнению, нужно было «школить, как медведей»; торжество разума они допускали у благородных людей, но не у «канальи» (sic); «народ — это быки, которым нужно ярмо, погонщик и корм». Они полагали, что освобождать или не освобождать крестьян — право помещиков, а не Императрицы.

То же повторилось с нашими «рыцарями свободы и законности». В Наказе пытка была осуждена, но гласно Екатерина не решилась ее отменить. Делу освобождения крестьян Комиссия Уложения сочувствия не выразила. Наказ теоретически ставил вопросы, на которые практика жизни не ответила. Наказ остался преимущественно литературным произведением.

Грянул гром большой войны, и главари воспользовались общим переполохом, чтобы уйти от запутавшегося и трудного дела. Около сотни заседаний, бывших в течение полутора лет, остались безрезультатными. По закрытии действий Большой Комиссии, её председателю А. И. Бибикову поручен был осмотр финляндской границы. — Комиссия же более не возобновлялась.

Для правильной исторической оценки всего дела с «Наказом», справедливость требует добавить, что «цель (кодификация), и средства (участие выборных), и даже общее направление работ (реформа уголовного законодательства в гуманном духе и в интересах дворянского сословия) — все это Екатерина получила готовым от своей предшественницы Елизаветы Петровны.

«Наказ» наделал много шуму, но польза его весьма относительная. Наказ, по меткому слову кн. П. А. Вяземского, более книга политической нравственности, чем практической политики.

От «общего дворянства» Выборгской губернии в Москву, в депутатскую комиссию для составления Уложения, избран был «его сиятельство поручик, действительный камергер, член адмиралтейской коллегии и разных орденов кавалер, граф Иван Григорьевич Чернышев». — Наказ, данный ему Выборгским дворянством, весьма обширен. В нем говорилось, что верноподданные «справедливейшую причины имели» себя под скипетром её Императорского Величества «счастливыми почитать». — «Сердца наши жертвуют её Императорскому Величеству за то вечное благодарение и прославление имени Ея». Зная, какое важное значение имеют земные законы, дворяне «с глубочайшим раболепием» доносили о шведских правах, что они иногда, «пространно толкованы быть могут». — Провинциям, завоеванным в силу Ништадтского и Абоского мирных трактатов, «надлежало было состоять только под теми законами, которые в означенных провинциях до завоевания оных силу ту имели, однако-ж все в Швеции публикованные учреждения в здешних присутственных местах и по ныне принимаются такими действительными законами, что на основании оных все дела производят, несмотря на то, что Кексгольмская и Выборгская провинции с 1710 г. под шведской державой более не состояли». Вследствие этого, дворяне просили всемилостивейшего повеления, дабы публикуемые в Швеции новые учреждения до них «более не касались и в законы приняты не были». «Напротив чего только в Кюменегородской провинции и шведские права, обнародованные еще до заключения Абоского мирного трактата, в закон служить могут».

Далее дворяне просили, чтобы от их фрельсевых прав «коронным крестьянам не могли происходить новые какие отягощения», чтобы «финляндским кораблям всемилостивейше пожалованы были все преимущества российского флага», дабы в казенных дачах накрепко «наблюсти, чтоб каждый крестьянин ежегодно несколько земли к пашням прибавил и обрабатывал до тех пор, пока от хлебопашества в полях довольное пропитание иметь может; а в выжигании лесов учинить запрещение». Наконец, «общее дворянство, припадая к стопам её Императорского Величества, всеподданнейше просит о всемилостивейшем пожаловании им тех привилегий и преимуществ, коими шведское дворянство в сих завоеванных провинциях пользовалось, по колику оные привилегии и с самодержавными монаршескими правами её Императорского Величества согласны быть могут». Кроме графа И. Г. Чернышева, представителями Выборгской губ. были граф Головкин и из Фридрихсгама Антон Пата. Они защищали нашитое особое положение Финляндии.

В Екатерининской комиссии окраинным вопросам пришлось уделить серьезное внимание, особенно в то время, когда зашла речь о привилегиях балтийского дворянства. Остзейцы просили о занесении их привилегий в новое уложение. Представители глухих русских провинций восстали против подобного домогательства. — Депутат ярославского дворянства Толмачев заявил, что для «общего блага» и «по известным правительству недостаткам этих прав», а также «для предупреждения происходящих от жителей смежных губерний преступлений, в которые они впадают по причине разности законов и от незнания оных», необходимо «сочинить законы одинаковые для всех её величеству подданных народов». К этому мнению присоединились депутаты 34 разных частей России. — Депутат Тульской губернии Шишков, обратясь к маршалу собрания Бибикову, сказал: «Постановляемые ныне законы должны быть в завоеванных губерниях те же самые, которые и у нас будут». Надо единодушно думать об «общей всех пользе». Законы же для рижского рыцарства в XV и XVI веках, написанные под титулом «Божиею и папы Николая милостию», ныне не могут быть его правилами, ибо у них нет уже ни стола архиепископского, ни такого неприятеля, с которым бы рижское рыцарство могло постановлять войну и мир. Капитуляция, оружием вынужденная, не есть отличная выслуга пленника, но великодушие победителя. Поэтому не сделает ли больше чести означенным губерниям, если они буду называться не завоеванными, но одного с нами общества равными гражданами, а это иначе быть не может, как только тогда, когда они будут находиться под одними с нами законами. Лифляндия и Эстляндия не есть иное царство; климатом же, земледелием и другими упражнениями не разнится с русскими жителями, следовательно и под законами одинаковыми с нами могут и должны быть». Это мнение также встретило поддержку в среде многих депутатов.

Представитель воронежских дворян Титов добавил: так как «лифляндцы и эстляндцы не несут многих тягостей, которым подвержены русские подданные других губерний, то, что в рассуждении сего, и жители этих областей сравнить с прочими, и чтобы на сей конец Российская Империя имела для всех подданных одинаковый закон».

Со стороны лифляндцев и эстляндцев последовало возражение, с указанием на то, что «права и привилегии лифляндские вполне соответствуют расположению живущего под ним народа», что присяга ими верно соблюдалась, подати уплачивались и что «блаженство лифляндцев» состоит «в ненарушимом оставлении их прав и привилегий». Их депутат заключил свое мнение тем, что «капитуляция есть договор с двух сторон», что ненарушимость его «высочайше конфирмована», и что намерение предшествовавших ораторов отменить договор «весьма дерзновенно». Такое заявление было поддержано прибалтийцами. .

Депутат города Романова (Яросл. губ.) Демидов в своем ответе указал комиссии, что собрания «древних привилегий», на которые часто ссылались «в подлиннике нигде не находятся». Демидов полагал, что «благородное лифляндское дворянство, наслаждаясь под российской державой столь многими благодеяниями, которыми оно до того никогда не пользовалось, само пожелает вступить с Россией в соединение и, составив одно государственное политическое тело, будет благоденствовать под одними законами и правами, не касаяясь исповедания веры».

Орловский депутат Похвиснев выразил пожелание, чтобы «все, находящиеся под российской державой народы управляемы были одинаковыми законами для того, что такое единство весьма много споспешествует славе и могуществу всей Империи».

Есипов — депутат от казанских дворян — также стоял за одинаковые законы для всех подданных российскому скипетру народов. Облегченное положение присоединенных дает повод думать, что «победители оставляются в небрежении, а благоденствуют побежденные; найдутся и такие, которые подумают, что в таком случае полезнее быть побежденным, чем победителем. Есипову странно слышать, что в российской державе некоторые «судятся чужими правами, установленными от государей, которые до них никакого Дела не имеют».

Лифляндский депутат В. фон-Блумен высказал положение, что господа, желающие уничтожения привилегий, «посягают на власть, которая конфирмовала эти привилегии... трогают тех великих императоров, которые прежде их утверждали»..., а лифляндцы оказались бы недостойными мирных договоров, утвержденных торжественными присягами, если бы перестали неотступно просить об их сохранении.

Но русские представители не были поколеблены подобными доводами и продолжали настаивать, «что равенство граждан в том состоит, чтобы все были подчинены одним законам».

В приведенных прениях — полный прообраз прений, возникших впоследствии по финляндским привилегиям. Русские депутаты времени Екатерины II прекрасно отклоняли домогательства окраинцев, проявив при этом государственное понимание и способность разобраться в сложном политическом вопросе. Они верно оценили истинные интересы России, правильно представили подлинное русское общественное мнение и хорошо разглядели вредные стороны нарождавшегося провинциализма.

Мнение Императрицы по окраинному вопросу было весьма определенное. Она высказала его в секретнейшем рескрипте (от 9 декабря 1768 г.) на имя Лифляндского генерал-губернатора Броуна и в секретнейшем наставлении генерал-прокурору кн. Александру Вяземскому. В первом документе она признала, между прочим, что финляндские города Выборг и Фридрихсгам «состоят на своих правах, привилегиях и имеют свои магистраты».

Во втором она писала (в 1764 г.): «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия, суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями и нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно бы было; однако же, и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании, есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностью глупость. Сии провинции, также и смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтобы они перестали глядеть, как волки к лесу».

При Екатерине II продолжалось обрусение Выборгской губ. Наравне с другими частями России, в Финляндии было введено наместничество. Некоторые тяжелые наказания шведского времени были смягчены. Предполагался перевод шведских законов на русский и немецкий языки. В трибуналах Выборгской губ., взамен немецкого языка, водворялся русский.

Согласно устройству, данному Сенату в 1763 г., третий его департамент ведал все дела по провинциям и областям, которые вошли в состав России, и управлялись еще на основании особых законов. II действительно, разные дела Выборгской губ. решались Сенатом. Так, напр., в Выборге было заложено несколько строений слишком близко к крепости. Военная коллегия, признав все неудобство подобной застройки, в состоянии была лишь при посредстве Сената побудить губернскую канцелярию воспретить дальнейшее возведение зданий. В 1763 г. указом Сената было прекращено делание медной монеты в Систербеке. Сенат раскритиковал предложение гр. Каменского о порядке набора рекрут в Выборгской губ. и о продаже гейматов. В 1786 г. Выборгскую губ. ревизовали сенаторы Воронцов и Нарышкин.

II. Густав III. Свидания владык Севера. Форма Правления 1772 г.

Наследник шведского престола, кронпринц Густав, воспитанный на французской литературе, естественно, сделался горячим поклонником Франции. Вольтера он называл «святым, которого почитает вся Европа». — Париж, платя Густаву любезностью, прозвал его королем философов. Находясь во Франции (в 1771 г.), он был свидетелем ропота, пронесшегося против абсолютизма. Дочь маршала Ришелье — графиня Эгмонт — сказала Густаву: «Довольствуйтесь абсолютизмом обаяния вашей личности и не ищите абсолютизма по праву». В той же Франции он узнал, что народ — безличная масса, — хотя и признается единственным повелителем, но лишен возможности направлять деятельность своих представителей и наблюдать за ними. Густава пленяла идея цезаризма, его восхищал старый режим и блеск двора Людовиков, он преклонялся пред Густавом II Адольфом.

Во Франции его застигла весть о смерти отца, во Франции он подписал присягу на верность конституции своего королевства.

В период свободы (frihetstiden), начавшийся с 1720 г., королевская власть в Швеции была низведена до такой степени, что в государственных делах не нуждались даже в подписи монарха, а сановники, имея штамп с высочайшим именем, прикладывали его по своему усмотрению. Власть сосредоточена была в риксдаге; государственный совет являлся исполнителем требований господствующей партии народных представителей.

Члены риксдага проникали во все области управления; они направляли внешнюю политику, ведя иногда переговоры с иностранными державами через свои собственные органы, помимо короля и совета; они принимали и браковали модели оружия, издавали постановления о пище; они устраивали фабричную деятельность; они заключали контракты с подрядчиками и т. д. Особенно сильно их занимали назначения на должности, и нередко указывали, кто должен быть назначен королем на ту или другую вакансию. Вместо того, чтоб держать себя в пределах надзора и выражением одобрения или неудовольствия влиять на ход правления, они увлекались захватом деталей исполнения; между тем известно, что представительное собрание никогда не может действовать в области исполнительной с достаточным знанием дела и безупречной последовательностью.

Вместе с тем сохранился старый, далеко непохвальный, обычай, ставивший сословия судьями политических преступлений. Отсюда произошли те печальной памяти комиссии чинов риксдага, которые производили расследования иногда при помощи пытки и постановляли жестокие приговоры.

Риксдаги двояко препятствовали направлению правительственных дел: во 1-х, своим непосредственным вмешательством в эти дела, а, во 2-х, самым своим составом. Все сословия риксдага, исключая крестьянского, состояли из чиновников. Пасторов и представителей горожан в периоды сессий на местах заменяли викарии. Что же касается дворянской курии, то в ней насчитывалось иногда более тысячи членов, из коих большинство находились на военной или гражданской службе. Во время созыва риксдага они спешили оставить службу, не стесняясь даже тем, что приходилось бросать ее на произвол судьбы, или прерывать занятия в судах и учреждениях: небрежность простиралась так далеко, что армия оставлялась без офицеров в неприятельской стране. Соединение обязанностей службы и риксдагского права в одном лице особенно вредно влияло на дело. Сегодня они равноправные члены риксдага, завтра один из них начальник, а другой — его подчиненный. Ясно, что нормальных отношений между ними не будет. Представим себе другое возможное положение. Обер-офицер, не стесняясь, выступает в риксдаге против своего начальника. В течение месяцев и годов они пререкались в палатах как равные. Как будет после этого младший молчать и подчиняться старшему в лагере и казарме?

Верховная власть во всем без сопротивления попала в руки чинов риксдага, или, как в 1755 г. выражались, одни только чины риксдага имели власть при короле, пользовавшемся властью, ограниченной законами. Конечно, и чины риксдага были подчинены законам, но этого не желали признать, потому что «законодатель стоит выше, а не ниже закона».

Свобода была у них не более, как слово, означавшее оппозицию королю, пока они сами обладали высшей властью.

Вследствие того, что чины риксдага непосредственно заведовали иностранными делами, разные державы стремились повлиять на них и среди них найти себе приверженцев. Отсюда подкупы и интриги. Риксдаги, подобно польским сеймам, являлись «периодическими большими рынками», на которых почти открыто продавались государственные интересы.

Шведский генерал как-то в шутку сказал семилетнему Густаву, что он будет вторым Густавом Адольфом. «То, что вы теперь говорите, как лесть, когда-нибудь пожалуй будет правдой», ответил кронпринц. Он рос, волнуемый мечтами о славе. Голова его была полна примерами деяний Густавов, Христины, Карла XII. Видя приниженное и зависимое положение отца, он сказал ему: «Король стал куклой в государстве, на которую только в торжественные дни надевают регалии». Господствовавшая партия вмешивалась даже в избрание королевской прислуги. С такой ролью не мог примириться новый глава Швеции.

Графиня d’Egmont писала Густаву III: «Мое первое желание состоит в том, чтоб вам удалось уничтожить то развращение, которое господствует в ваших риксдагах, потому что там, где царствует корыстолюбие, добродетель бессильна. Чтоб достичь этой важной цели, ваше царство долито быть независимо от какой либо другой власти». Этого можно было достигнуть путем усиления королевской власти, но ее нельзя было превращать в своевольную.

Стремление расширить королевскую власть проявлялось в Густаве настолько определенно еще в бытность его кронпринцем, что тогда уже партии подумывали о лишении его прав по престолонаследию. Теперь же, сделавшись обладателем короны, он стал исподволь реализировать мечты своей молодости.

Забыты были Руссо и его проповедь первобытной простоты, забытыми оказались возгласы о народном суверенитете. Густава вдохновляла идея сильной власти, его голову стала заполнять мысль о Балтийской Империи его предков, о присоединении к Швеции Норвегии.

Все это шло в разрез с политической программой России последних десятилетий. Первой инструкцией, данной гр. И. А. Остерману (13 авг. 1762 г.), Екатерина II требовала прекратить все попытки к восстановлению самодержавной власти шведского короля. Мало того, она находила, что то значение, которое приобретал сенат в Швеции (с 1756 г.), управлявший «самовластно жребием всей нации», также не соответствовало интересам России. «Аристократическое присвоение власти и прав одному сенату» русское правительство считало нарушением главных начал шведской Формы Правления. В 1764 г. Остерман получил новую инструкцию, в которой настойчиво подчеркивалась необходимость сохранения конституции 1720 г.

Узнав о занятии престола своим родственником Густавом III, Екатерина немедленно повелела перевести в распоряжение её представителя в Швецию 100.000 рублей. Отец Густава III, шведский король Адольф-Фридрих, был родной брат матери Екатерины II — Иоанны Елизаветы. — Бывший голштинский герцог и епископ Любский Адольф-Фридрих получил шведский престол, благодаря настоянию Императрицы Елизаветы Петровны. Но политика признательности не знает.

В апреле 1771 г. Екатерина писала: «Король шведский получил в Париже известие о кончине его родителя, чем наши искони ненавистники французы и воспользовались дачею некоторой недоимочной субсидии. Если б (шведы) дерзнули на злое предприятие, то я персонально готова оборонять и умереть на обороне той части границы нашей, честь коей никому уже не уступлю»...

На первых же порах обстоятельства сблизили Густава с бароном Яковом Магнусом Спренгтпортеном — уроженцем Финляндии, одним из лучших офицеров шведской армии. Утомленный беспорядками самовольного риксдага, барон стал советовать королю покончить с влиянием сословий и проявить диктаторские полномочия. — Король не сразу внял советам Якова Спренгтпортена, но кончил полным одобрением его плана. Для того, чтобы подготовить к перевороту некоторых дворян партии шляп, основан был риксдагский клуб «Svenska botten» (Шведский край). Король выразил недовольство подобным клубом и тем ввел в заблуждение окружающих.

Полгода заседал уже риксдаг 1771-1772 года. Густав говорил ему о необходимости восстановления согласия между партиями. Популярность короля росла. Печать помогала ему. — Прошло некоторое время и партийные пререкания возобновились. Между тем за спиной риксдага продолжалось приготовление к перевороту. Яков Спренгтпортен настаивал на необходимости разогнать риксдаг с тем, чтобы затем не собирать его в течение 12-ти лет. Представитель Франции, граф Вержен, советовавший Густаву, хотя бы временно, взять в свои руки всю законодательную и исполнительную власть, согласился помочь Якову Спренгтпортену, хвалил блестящие качества короля, но осуждал его склонность к приключениям и интригам. Не нравился графу также недостаток искренности у короля и его склонность внимать недостойным советникам.

Молчаливый, деятельный, недоверчивый и честолюбивый Яков Спренгтпортен верил в успех своего дела. Граф Вержен обещал субсидировать предприятие. Взволнованный король говорил, что его хотят подчинить игу России.

Среди тайных приготовлений к перевороту, Густав короновался, а его советник К. Шеффер выработал проект новой формы правления.

Тем временем партии вновь окончательно раскололись, королевство посетил голод, обнаружилось расстройство бюджета. Густав сделал шаги к сближению с Россией. Наш представитель, Остерман, — этот «сатрап в русском вассальном государстве» — продолжал подкупы. В риксдаге его влияние уменьшилось, но члены правительства внимали его голосу. Тайные планы короля открылись. Остерман плохо верил сообщениям, что Якову Спренгтпортену дана полная доверенность действовать по своему усмотрению. Такая доверенность, однако, существовала, хотя предусмотрительный король плохо ее подписал и печать не отличалась ясностью.

Король имел свидание с Остерманом, говорил о дружеском расположении к Императрице и о своем намерении просить разрешения риксдага поехать в Россию.

Як. Спренгтпортену надлежало поднять финские войска, увлечь гарнизон Свеаборга и распространить пламя недовольства действиями сословных представителей по всей Финляндии. Одновременно должно было вспыхнуть восстание в Сконии. Революцию имели в виду кончить в Стокгольме. Ворвавшийся в город Як. Спренгтпортен, должен был арестовать государственных советников и руководителей риксдага, а затем предложить сословиям принять новую Форму Правления.

При содействии своего крамольного брата Гёрана (Георгия) Магнуса Спренгтпортена, без труда удалось подговорить эскадрон драгун, расположенный в г. Борго. Они присягнули королю. Затем заговорщики отрезали сообщение Гельсингфорса, с остальным краем и с маленьким отрядом быстро и энергично овладели Свеаборгом. Коменданта арестовали; гарнизон обещал под присягой с оружием в руках встать на защиту прав короля. Губернатор и магистрат Гельсингфорса также присягнули. Спренгтпортен донес королю о достигнутых успехах, но обещал прибыть в Стокгольм только тогда, когда революция охватит весь край. В Або обнаружились признаки противодействия, но до открытого его проявления дело не дошло.

Наконец, отряд Як. Спренгтпортена, состоящий из 780 чел., готов был переправиться в Швецию. Между тем король отлично исполнял свою роль, не давая повода заподозрить своих революционных намерений. Со дня вступления на престол, Густав старался казаться равнодушным к захваченной аристократами власти, но приобретал среди крестьян, особенно далекарлийцев, нужную ему популярность. Он не имел обычного режима. Был весел, приветлив. Однако причастился и, на случай неудачи, озаботился участью своих сторонников. Накануне переворота, притворяясь беззаботным и легкомысленным, он дал концерт и устроил «супе».

Риксдаг и Совет готовились подавить восстание; Густаву угрожает арест. — Утром, 19 августа, когда хотели захватить короля, он вышел из затруднения, благодаря своей находчивости и спокойствию. Сев на лошадь, он едет в казармы арсенала, указывает офицерам на необходимость переворота и получает их согласие. Возвратясь во дворец, где находилась гвардия, он с жаром рисует офицерам народное бедствие и говорит о цепи, скованной золотом иноземцев. «Клянусь вам, что я более всякого шведа ненавижу самовластие. Принужденный защищать мою независимость и свободу отечества от дерзких вельмож, я вас спрашиваю: хотите ли вы присягнуть мне с той верностью, которая всегда отличала шведский народ при Густаве Вазе и Густаве Адольфе? Если вы согласны, я охотно подвергну жизнь мою опасности на блого отечества». Настала минута грозного молчания, но она скоро прошла. «Мы готовы пожертвовать жизнь за ваше величество», — был ответ. Густав подвязал руку белым платком. Это был условный знак. Офицеры последовали его примеру. К Государственному Совету был приставлен караул. Секретная комиссия разошлась, не предприняв ничего для защиты прежнего порядка управления. Король обратился с речью к собранным солдатам, он увлекал и воспламенял их преданность. Все поклялись. Им раздали денег. Присягнул магистрат. По городу прошел слух, что король арестован. Тогда он с обнаженной шпагой проехал по городу, при общем восторге народа. — «К оружию, братья, — кричал один из коноводов шапок, мчавшийся по улице, — шведы, погибает ваша свобода». Его арестовали.

Иностранные министры были приглашены к королевскому столу; они поздравили Густава. Остерман от поездки во дворец уклонился. Король просил посланников сообщить своим дворам о происшедшем и прибавить, что в отношениях к иностранным державам ничто не изменилось. Таким образом в 3 несколько часов, без капли крови, совершен был государственный переворот. — Утром Густав едва не был арестован, вечером он распоряжался, как триумфатор. Густав уверял каждого, что ни прусский король, ни русская императрица не будут спорить против установленной формы правления. 20 августа присягали коллегии и граждане. Для Густава настало время громко высказать свои излюбленные мысли, которые пленяли его в Париже.

21 августа созван был риксдаг. Густав в королевском одеянии, сопровождаемый свитой и драбантами, вошел в зал. Членам риксдага было заявлено: кто не прибудет на заседание — тот недруг короля и государства. Окруженные войсками и угрожаемые пушками, собрались (вчера еще всесильные) депутаты сословий. Главные их руководители были арестованы; сословиям не дали сговориться. Тремя ударами серебряного молотка Густав потребовал внимания и произнес речь, полную жизни, энергии и теплоты.

«Государство на краю гибели, — сказал король, — в стране голод, но партии продолжают враждовать; большинство поставило себя выше закона. Свобода превращена в деспотизм аристократии. В риксдаге сказываются чужие намерения и влияния. Король желает только поражения своеволия, желает обеспечить свободу основными законами времени Густава-Адольфа». Речь короля в целом была осуждением прошлого и программой будущего. Такой «речи осуждения» никогда еще не выслушивали сословия Швеции.

Затем король приказал прочесть новую Форму Правления, выработанную Ульрихом Шеффером и состоявшую из 57 статей. Новый закон был принят без единого замечания общими возгласами. Тальманы беспрекословно его подписали. Король и представители обменялись присягами. Густав запел псалом: «О, Боже, тебе мы обещаем». Все кончилось тем, что король разрешил членам риксдага поцеловать свою руку. Арестованных освободили. Остерман советовал одному члену риксдага протестовать против новой Формы Правления, но тот признал за лучшее молчать.

Во введении к Форме Правления 1772 г. говорилось, что «мы по несчастному опыту узнали, что, злоупотребляя именем благородной свободы, многие из наших сограждан присвоили себе самовластие»… которое поддерживалось даже «чужестранной силой». А потому новым законом устанавливалось, что «государством имеет управлять корол... король, а никто другой». Он же являлся толкователем закона. Государственный Совет будет составляться по его личному выбору и иметь совещательный голос. Король давал права дворянства, замещал высшие должности, созывал риксдаг. Но он не имел права начинать наступательной войны, налагать новых налогов, издавать нового закона без ведома и согласия государственных чинов. Все это риксдаг 1772 г. нашел нужным утвердить для шведской «свободы и безопасности». Чины государства объявили, что имеют «величайшее отвращение к королевскому единодержавию (enväldet) или так называемому абсолютизму, считая за величайшее счастье, честь и выгоду быть и жить вольными, независимыми, издающими законы»... Таковы главнейшие положения принятого основного закона.

Одно из этих положений — право риксдага санкционировать войну — стоит для России постоянной армии на границе, как писал её представитель Императрице Екатерине II. Риксдаг лишился законодательной инициативы и сохранил лишь право соглашаться или не соглашаться на установление новых налогов. Право самообложения осталось, но оно, по утверждению шведского юриста Montan’a, никогда не играло столь важной роли, как, например, в Англии.

Впоследствии, в разговоре с И. А. Эрнстремом, король сказал: «Мне было 24 года, когда приняли Форму Правления: она могла быть в некоторых местах менее двусмысленна, но моя неопытность благоприятствовала некоторым предложениям».

Во всяком случае удар Густава был смелый и сильный. Всемогущество партий было сокрушено. Над всем возвысилась единая власть короля. Швеция вернулась к порядку, установленному в 1720 г. Сословное представительство меркло в тени монархической власти.

Як. М. Спренгтпортен запоздал со своей помощью. Он высадился на шведский берег лишь в начале сентября, т. е. после переворота. Король принял его особенно милостиво. «Вас, после Бога, я должен благодарить за спасение отечества», писал к нему Густав. Як. Спренгтпортену были назначены награды и даны новые почетные назначения.

Густав III действовал решительно, но путей отступления себе не отрезывал. Он дал Як. Спренгтпортену, как мы видели, предписание вывести часть войска из Финляндии, для задуманной революции 1772. Впоследствии Густав спросил Як. Спренгтпортена: «Заметили ли вы подпись мою на приказе»? «Нет», — ответил Спренгтпортен. «Я остерегся подписать так, как всегда подписывал: я изменил свой почерк; если бы мы не имели успеха, государственные чины отрубили бы нам голову, а я отказался бы от своей подписи, как вовсе не сходной с моей».

Риксдаг продолжал заседать до 6 сентября, рассматривая вопросы, предложенные королем. При его закрытии, представители сословий осыпали короля лестными благодарностями.

В стране переворот был принят общим одобрением. В Финляндии же народ недоумевал, так как, по его представлению, король всегда имел ту власть, о которой говорили, что он теперь только приобрел ее.

Шведы любят эту страницу своей истории. Густав III победил почти исключительно силой своей личности, своей светлой веры в идеалы жизни. Все это действует, как эффектная сцена театральной пьесы. Король окружен войсками. Его приветствует ликующий народ. Все озарено лучами ласкового и приветливого летнего солнца. Он великодушно забывает оскорбления периода свободы. Он обещает стать на страже вольностей и никому не мстить. Забыты были взаимные обиды и неудовольствия. «Я не хочу иного напитка, кроме воды Леты, — сказал Густав. — Все это должно было действовать обаятельно на шведов». Благо государства — величайшая справедливость — и в нем оправдание Густава. Пришлось установить порядок посредством «закона силы», так как благосклонность и великодушие не влияли.

Итак, в Швеции все обошлось без потрясений.

Хуже сложились обстоятельства на международной арене. Политический горизонт не предвещал ясной погоды. Иностранные державы, пораженные переворотом, готовы были вмешаться в дело, справедливо находя, что при новом режиме труднее будет влиять на политику Швеции.

Густав революцией 1772 г. порвал путы, связывавшие руки короля, и сбросил опеку России, вмешивавшейся во внутренние дела его государства. Россия, вместе с Пруссией и Данией, желала сохранения в Швеции прежней Формы Правления, ограничивавшей власть шведских королей.

Король Пруссии, Фридрих II, сообщил своему племяннику: «Из письма вашего величества, от 21 августа, я узнал о счастливо совершенном изменении Формы Правления в Швеции. Однако, неужели вы думаете, что это событие ограничится удачей внутренней революции в вашем государстве? Разве вы забыли, что Россия, Дания и я сам были порукой охранения уничтоженной теперь Формы Правления? Я опасаюсь, что последствия этого события поставят ваше величество в положение хуже прежнего... Вы как бы кинжалом прикоснулись к моему сердцу... Я не вижу исхода этому делу». «Я думаю — ответил Густав своему дядюшке Фридриху II, — вы признаете во мне вашу кровь, как я признал в чувствах вашего величества сердце моего дяди»...

Екатерина, иронизируя, писала Вольтеру, в конце 1772 г.: «Кстати, что вы скажете о революции в Швеции? В четверть часа или еще менее народ лишился там своей конституции и своей свободы. В продолжение двадцати минут представители сословий, окруженные войсками, обсудили 57 пунктов, изъявили свое согласие и подписали их. Я не знаю, можно ли назвать это кроткой властью, но ручаюсь, что Швеция лишена своей свободы, и что король в этом государстве имеет такую же деспотическую власть, какую имеет король французский. И это могло свершиться не более, как через два месяца после того, как король и народ дали клятву соблюдать взаимные права». Г-же Бьельке Императрица сообщила (24 авг. 1772 г.): «Я нахожу, что молодой шведский король не придает большего значения самым торжественным клятвам и уверениям, которые он высказывает. За день до революции он объявил бунтовщиками и виновными христианстадский гарнизон, а на другой день принял их сторону. Никогда законы ни в какой стране не были так нарушаемы, как в Швеции при этом случае, и я вам ручаюсь, что этот король такой же деспот, как сосед мой султан: ничто не удерживает его». Ясно, что Екатерина не желала признать Густава самодержавным.

Остерман продолжал возбуждать недовольство в пограничных провинциях: Финляндии, Померании и Сконии. Не зная о ходе восстания, возбужденного Як. Спренгтпортеном в Финляндии, Екатерина послала 50 тыс. рублей Остерману, с указанием помешать государственному перевороту. В присутствии Императрицы состоялось совещание. Прочитаны были сообщения, полученные из Выборга. Решено было ограничиться демонстрациями на границе, куда высланы были подкрепления, да в военных гаванях Кронштадта и Ревеля, где приступили к снаряжению галер. Апраксин и Чернышев получили предписания осмотреть пограничные крепости. «Можно утвердительно сказать — говорит C. М. Соловьев, — что известие о шведских событиях было самое неприятное по внешним делам, какое до сих пор получила Екатерина». В перевороте она видела победу Франции и предугадала, что все это поведет к столкновению Швеции с Россией.

Шведов, недовольных новым порядком и искавших убежища в России, велено было принимать беспрепятственно.

В это время посланец короля, барон Таубе, имея белую повязку на рукаве, подобно участникам переворота в Стокгольме, прибыл в Петербург с письмом от Густава. Оно успокоило несколько Императрицу и министров, но не умалило её досады. Однако, сопоставив депеши Остермана и донесение Чернышева о его поездке, решено было: в виду плохого состояния крепостей и нахождения наших войск в Польше и Турции, держаться «дефенсивы» (обороны). Екатерина ответила Густаву холодно, но миролюбиво. Остерману приказано было иметь довольный вид, но продолжать поддерживать недовольство в Швеции и узнать, пет ли в ней принца, готового сделаться нашим союзником. Пришлось проглотить досаду и выжидать более удобного времени. Мы в состоянии были только проявить «оказательство» движения к шведской границе. После же приезда барона Таубе признали, что «надобно оставаться в покое». Панин писал Остерману длинные наставления, но они сводились к требованию благоразумия и к совету «оставаться в пассивном примечании и бдении». Бдительным оком Остерману рекомендовалось следить за Шонской провинцией (Скония) и Финляндией.

Из сообщения графа Панина английскому представителю при петербургском дворе, Гуннингу, видно, что Россия имела намерение в течение зимы показать равнодушие к шведской революции, в надежде, что к весне в Финляндии сосредоточено будет достаточное количество войска, чтобы поддержать наши требования. Предполагалось снарядить 20 линейных кораблей. Дания должна была выставить 12 кораблей и 15 тыс. норвежцев у шведской границы. Королю Пруссии надлежало осадить шведскую Померанию. От Англии рассчитывали получить помощь флотом и деньгами. Вооруженные таким образом четыре державы, должны были потребовать от Швеции восстановления Формы Правления 1720 г.

Густав понял, что наибольшая опасность грозила со стороны России, почему сейчас же, после своей революции, принялся за укрепление финляндской границы. Главным начальником войск, расположенных в Финляндии, король назначил Августина Эренсверда. Но он отжил свой век и представлял лишь тень былого. В Финляндии закупались запасы, производились наборы, вооружался флот; Свеаборг приводился в боевую готовность. Из Швеции тайно доставлялись амуниция и огнестрельные припасы. Шла разработка плана обороны.

В то же время производилась попытка установления союза между Швецией, Францией и Россией, но Екатерина оставила это предложение без ответа.

Остерман не прерывал сношения с партией шапок, которая не покидала желания вернуться к Форме Правления 1720 г. Но значение России уменьшилось и деньги её мало влияли. — Граф Панин сообщил Остерману, что вмешательство России во внутренние дела Швеции немыслимо, пока не состоится заключение мира с Турцией.

Между тем переговоры в Бухаресте были сорваны. В Русской Финляндии находилось только 50 тыс. войска. Помощи против Швеции просили даже у хана татарского. Крепости, правда, приводились в порядок, флот снаряжали, но в боевых силах чувствовался заметный недостаток.

В то же время Швеция, — хотя и продолжала свои вооружения и поиски союзников во Франции и Испании, — заискивала у России. В Петербург прибыл Фридрих фон-Нолькен, для вручения Великому Князю Павлу Петровичу ордена Серафима, но, в сущности, с целью незаметного приближения к Императрице и сообщения ей преданности Густава и возбуждения недоверия к Пруссии. Король, имея в виду возобновление союза с Россией, подумывал о поездке в Петербург, но ей противодействовал Вержен.

Все указанные обстоятельства побудили Россию оставить свои воинственные замыслы и гр. Панин ответил Остерману в миролюбивом тоне на доброжелательные заверения Швеции.

Таким образом грозовые тучи 1773 г. рассеялись.

Король получил согласие Екатерины на приезд в Россию, но от этого визита ничего не ожидали. Екатерина писала (в янв. 1774 г.) госпоже Бьельке: ... «По неравенству наших лет предвижу, что он будет страшно скучать со мною... Он француз с головы до ног... Я (же) не могу терпеть подражания... Я не могу круглый год заниматься стихами и песнями, или щеголять остротами» ... Близкие Густава боялись, что он, по пылкости своего темперамента, скомпрометирует себя несоответственным поведением. Кроме того, во Франции родилась мысль, вместе с Швецией, поднять Порту на Россию. Людовик XV скончался. Густав, желавший уже отказаться от поездки, после смерти повелителя Франции, яснее понял значение дружбы с Екатериной и вновь стал думать о свидании с нею. Франция продолжала отговаривать его от этого шага. — Густав сдался и написал Екатерине, что, вследствие запоздалой свадьбы своего брата, вынужден отложить поездку в Петербург. Екатерина не осталась в долгу и ответила: «Москва (где в это время находилась) несколько дальше от Стокгольма, чем Петербург»; поэтому вернула королю его обещание приехать; она избавила его тем от необходимости придумывать извинения, «так как он, конечно, не посмеет приехать».

Настал лучший шестилетний период царствования Густава. Он весь предался исполнению своего долга по отношению к народу. Дух свободы реял над государством, оплодотворяя разные отрасли управления и народной жизни. Печать пользовалась значительной свободой. «Только при этой свободе, — говорил король, — правители узнают свои ошибки, услышат жалобы населения и, наконец, в состоянии иногда убедить народ в неосновательности его жалоб. Пытка была отменена, поощрялось земледелие, учреждались фабрики, сокращено было число праздничных дней, с торговли сняты некоторые прежние путы, вследствие чего предметы вывоза восточной Финляндии получили беспрепятственный доступ на ближайшие рынки России. Реализация 1777 г. поправила денежные дела, внешний заем поднял банковые билеты. В этот период существовало полное взаимное доверие между королем и народом. — Он переписывался с учеными и (в 1786 г.) учредил академию.

«Король, — по мнению кн. А. И. Вяземского, посетившего в то время Стокгольм, — достоин любопытства. После того знатного начала своего царствования чрезмерно учтив не токмо с чужими, но и своими... Теперь на лаврах почивает, ибо, исключая веселья всякого рода, все остальные дела идут министерскими руками, но зато пышность и блеск двора (являются) главным пунктом его упражнениев».

Счастливый период не был продолжителен.

Наш представитель при шведском дворе, А. К. Разумовский (с мая 1786 г.), предпринял несколько поездок внутрь страны, внимательно присматриваясь к окружающему. Его глазам Швеция представилась в весьма темных красках. Повсеместная неурядица, бедность, пьянство и распущенность... Все были недовольны, все жаловались и, не стесняясь, указывали иностранцу на язвы своей страны... Высшее сословие, воспитанное французами, было чуждо всякому проявлению народного духа, думало только о материальных выгодах и, пользуясь монополией винокурения, наживалось на счет народной нравственности и здоровья. Органы правительства были продажны... Всюду властвовал личный произвол. Все бранили правительство.

В первые же годы царствования Густава во многих областях Швеции вспыхнули крестьянские мятежи, вследствие непомерных поборов и всякого рода произвольных действий чиновников. Король послал юстиц-канцлера для ревизии местных органов. В своем отчете он представил прискорбную картину дезорганизации всей административной системы.

В Финляндии ссоры между крестьянами и помещиками разгорались в разных местах, и они свидетельствуют как об унаследованной враждебности между дворянством и их подчиненными, так и о неудовлетворительном экономическом положении края. Причины ссор и недоразумений были разнообразны. Многие крестьяне добивались попасть в непосредственную зависимость от казны. Недовольству содействовали также неоднократные заявления короля об иге аристократов. Но, прежде всего, жалобы вызывались, конечно, самовольными налогами (räntor) и тягостными работами (поденщиной). Многих крестьян арестовали. Были случаи, когда вынуждены были прибегнуть к военной силе, чтобы обуздать восставших. Крестьяне отказывались от исполнения своих обязанностей, снаряжали депутации в Стокгольм, подавали жалобы. Их направляли то в судебные, то в административные учреждения, где, однако, управы на господ не находили. Непослушных крестьян хватали или насильственными мерами, подобно А. X. Рамзаю, пытались понудить к повиновению. В отчаянии они иногда прибегали к поджогам (как, напр., в Вереле). Случалось, что мерами кротости удавалось успокоить их, но при этом в отношении своих законных прав они обыкновенно ничего не выигрывали.

Яков Спренгтпортен пользовался большой популярностью. К нему обратились некоторые крестьяне. Он принял их сторону и осудил поведение помещиков. Взяв слово с крестьян не прибегать к насилиям, он многих освободил из-под ареста и упрашивал помещиков быть справедливыми. Король милостиво одобрил все его распоряжения, выразив, однако, желание впредь не освобождать самовольных и дерзких.

Более продолжительными и опасными оказались крестьянские беспорядки в Карелии. Они явились прямым последствием революции, произведенной Густавом III. У крестьян Карелии родилось представление, что тяжелые налоги и поденщина уничтожены. Губернатор несколько раз (в 1773, 1775, 1776 и 1778 годах) собирал крестьянские сходы и предостерегал народ от ложных слухов. Ничто не помогло. Народ роптал на налоги, и жалобы направлялись в Стокгольм. В 1778 г. крестьяне отказались от уплаты налогов и прибегли к небольшой ручной расправе. Возникло судебное дело. Оно рассматривалось в гофгерихте (в Вазе) и Стокгольме. Крестьяне, не имея защитника, были осуждены. Одни подверглись заключению в карательной тюрьме Свеаборга, а 203 человека, в том числе 4 ребенка, были присуждены к телесному наказанию по жребию, каждый десятый человек. Для приведения приговора в исполнение, прибыл адъютант короля, который вообще стоял за применение строгого наказания. Жители скрылись в леса. Жалким обманом их вызвали в деревню и захватили военной силой.

Финляндия, вследствие своей отдаленности, вообще не привлекала особого внимания шведского правительства, но в «период вольностей» о ней проявлена была некоторая забота. После того, как Финляндия дважды была завоевана русскими, шведская администрация старалась сделать финнов довольными своей участью.

Густав Ш, более своих предшественников, заботился о Финляндии и чаще других посещал ее, выражая интерес к благосостоянию местного населения. Если Финляндия являлась теперь предметом некоторых забот правительства, то объяснялось это её пограничным положением и той помощью, которую она оказала при перевороте 1772 г.

Первая поездка Густава III по Финляндии состоялась в мае 1775 г. Король посетил Або, Гельсингфорс, Свеаборг, Ловизу и Тавастгус. По старому обычаю, он принимал каждого, являвшегося к нему с прошением или жалобой, и таким образом приходил в непосредственное общение с обывателями края, хотя обыкновенно направлял просителей в подлежащие учреждения.

Во время своей поездки по Финляндии, король имел много доказательств верности и преданности населения в лице тех подданных, — преимущественно духовного, городского и крестьянского сословий, — которые приветствовали его в городах и на почтовых станциях.

Желая проявить свою благосклонность, король имел в виду назначать в финляндскую администрацию лиц, знакомых с местными порядками и языками. В 1775 г. он приказал приступить к новой раскладке податей в Финляндии, так как неравномерное обложение чувствовалось здесь особенно сильно.

Густав осмотрел войска и главные пункты обороны. По его желанию, образованы были две новые губернии: Саволакс-Карельская, с главным городом Куопио, и Улеоборгская, к которой присоединили город Каппу с его окрестностями. Для удобства управления центр Тавастгуско-Нюландской губернии перенесен был из Гельсингфорса в Тавастгус, а Кюменьгородский — из Ловизы в Хейнолу. Чтобы соединить Улеоборг с Вазаской губернией и Саволаксом прокладывались пути через обширные леса. С целью соединения Тавастгуса с Тамерфорсом, приступлено было к прорытию нового канала. О состоянии гофгерихта в Або, укреплений в Свеаборге и Свартгольме, о деятельности Абоского ландсгевдинга и пр. король отозвался с похвалой. В то же время он усмотрел, что в Финляндии имелись фогты, более властные и деспотические, чем короли.

Вообще Густав остался очень доволен своей поездкой, страной и народом. «Это страна, — сказал он, — из которой многое можно сделать». В населении он заметил честность, преданность королю и хорошие качества, а также образование и воспитание. Много заботы проявлено было Густавом III о колонизации Финляндии, при чем для вспоможения переселенцам он основал особый фонд и освобождал их в течение 15 лет от всех податей.

«Я полагаю, — писал постоянно самодовольный король, — что моя поездка по Финляндии не скоро забудется, и она составит эпоху в её истории». Геран М. Спренгтпортен, заявление которого можно считать выражением общего мнения Финляндии, писал королю: «Вашего Королевского Величества поездки по этой стране не были напрасны; о, если бы такое же счастье повторилось еще раз!».

Король, похвалив абоский гофгерихт, повысил ему жалованье. Заметив, что он не справляется с количеством дел, подлежащих его рассмотрению, Густав решил учредить второй гофгерихт. Торжество открытия Вазаского гофгерихта состоялось впоследствии в Стокгольме, в присутствии короля, произнесшего речь, в которой, меледу прочим, сказал: «Держите в равновесии весы правосудия. Страх и опасение не должны наклонять их. Бедный и приниженный должен обрести в гофгерихте справедливость».

Во время поездки Густава по Финляндии (1775 г.), в Москву, приветствовать Императрицу, послан был Левенгаупт. С ответом Екатерина отправила гр. А. Шувалова. Он был дурно принят королем, а члены семьи Густава вовсе не пожелали его видеть. Как на притону такого отношения к гр. Шувалову, указывали на его вызывающее и невоспитанное поведение. Возвратясь в Москву, он жаловался.

Опять стали вспыхивать зловещие огни. Представителю Швеции сделали запрос о вооружениях королевских войск. Во главе нашей дипломатии стоял теперь Остерман, которого в Стокгольме заменил Панин. Благодаря последнему дело не дошло до разрыва, и с этого времени в Панине шведы видели своего верного друга.

Король действительно готовился к войне. В особой промемории он набросил свои мысли на случай столкновения. По его мнению, надлежало врасплох напасть на Петербург и тем сделать неприятный сюрприз Екатерине. За дипломатической и военной помощью Швеция обратилась к старой союзнице — Франции. Версаль охотно откликнулся, хотя престарелый министр Морена посоветовал Густаву не дразнить чванности соседей. Швеция и Финляндия вооружились; созыва,лис матросы и солдаты; Свеаборг обеспечивали от внезапного нападения...

Соседи, вооружаясь, продолжали переписываться, как родственники. Густав искал случая к сближению. Случай представился. В 1776 г. состоялось бракосочетание Великого Князя Павла Петровича с Марией Федоровной (Вюртембергской). В Стокгольм, с уведомлением, послан был князь Куракин. Его приняли хорошо. Король рассыпался в наилучших заверениях и выразил желание посетить Екатерину.

В июне 1777 г. Густав приехал в Петербург инкогнито, под именем графа Готландского. В русской Финляндии высокого путешественника встретил начальник дивизии граф Брюс, но не собрал своих полков, вследствие их дурного состояния. В Петербурге король остановился в посольском доме.

Густав и Екатерина встретились впервые. «Свидание их происходило с изъявлением взаимных горячих родственнических чувствований». Искренности со стороны Императрицы нельзя было обнаружить, так как она давно недолюбливала его, как противника русской политики, и не могла простить ему революции 1772 г. Она считала его человеком, у которого нет ни закона, ни веры. Он же стремился изгладить прежнее дурное впечатление и расположить в свою пользу повелительницу великой Империи. Густав, зная свою способность очаровывать собеседников, употребил всю силу своего влияния, чтобы расположить к себе сердце могущественной родственницы. Его слабость к этикету, его широкая фантазия и другие его качества вызывали её сатирические замечания. У графа Готландского «во всем проглядывает необыкновенное желание нравиться всем. Мы живем дружно, как подобает двоюродным сестре и брату. Свита всюду ездит. Весело ли им — не знаю; они ложатся спать тогда, когда мы встаем». Блестящий двор Екатерины, её политика, её очаровательная личность произвели на Густава сильное впечатление. Она несколько изменила свое предубеждение, но не сблизилась с ним. Если судить о свидании по запискам французского представителя Корберона, то между сошедшимися двумя величинами чувствовалась невыносимая натянутость. Густав посетил академию наук и учебные заведения, Потемкин показал ему гвардейские полки, Чернышев — флот. Панин, Потемкин, Чернышев были очарованы королем.

Между русскими шел разговор о том, что Густав «приехал посмотреть, не может ли чего-либо (из бывших шведских земель) получить обратно». Граф Ульрих Шеффер просил графа Патта ничего не предпринимать против новой Формы Правления. Граф Панин ответил, что король может не опасаться вмешательства, пока его деятельность ограничится внутренними делами. Панин прибавил, что Императрице желательно иметь доказательства одобрения Формы Правления со стороны риксдага. При свидании Густав поспешил объяснить Екатерине, что революцией 1772 г. он, против своей воли, причинил ей некоторую неприятность. В этом разговоре она, между прочим, сказала: «Я люблю мир и не начну войны, но если на меня нападут, то буду защищаться». Корберон утверждает, что у Густава «мало ума, твердого, основательного, глубокого, необходимого для властелина». На русских он произвел большое впечатление вследствие того, что они «ценят только внешность».

Густав остался очень доволен своей поездкой. Король находил, что партия шапок теперь им раздавлена, а интригам аристократов положен предел. «Теперь у меня есть кое-какой кредит в Петербурге», сказал Густав. Один из сенаторов заявил нашему представителю: «Вы сделали короля совершенно русским. Вы его избаловали. Мы его отошлем вам назад». Но поездка обошлась дорого, и она дала повод к выражению в Швеции неудовольствия на расточительность короля. После отъезда Густава III, между ним и Императрицей завязалась весьма дружественная и интимная переписка. Между прочим, Густав писал ей: «Я помню время, когда жаждал доказательств вашей дружбы, как лестных знаков уважения великой государыни, прославляющей свой век... В величайшей монархине я узнал и самую любезную женщину своего времени»... Они называли друг друга «братом» и «сестрой»; красиво, умно и игриво комментировали свою придворную и семейную хронику, затрагивали литературную и художественную жизнь. Но попытки Густава использовать свою поездку и дружбу для нужд Швеции не удались. Шутками и подтруниваниями Екатерина искусно отклоняла всякие политические его намеки.

С разных сторон Густаву сообщали, что Екатерина не верит в прочность его чувств. Но в переписке ей нравился непринужденный тон, и она охотно придерживалась его. Густав расписывал, например, опасность, грозившую северу от замыслов Пруссии. Екатерина отвечала: «если Шеффер и Панин узнают о нашей частной переписке, они пригрозят нам розгой. Какую фигуру представляли бы из себя брат и сестра, если бы les papas принялись их расспрашивать?».

Цель поездки короля не была достигнута. Он вложил в нее слишком мало утонченности и недостаточно последовательности и настойчивости. Ни в личных переговорах, ни в дружеской переписке Густав не добился признания со стороны Екатерины нового режима, ни её согласия на разрыв с Данией.

В 1778 г. король созвал риксдаг, которому объявил свое убеждение, что «пока он и Императрица живы, война между Швецией и Россией, сделалась невозможной». На этот раз представителям сословий пришлось более заняться славословием действий короля, чем содействием ему по управлению. Они присутствовали при крещении кронпринца; банковая комиссия благодарила короля за проведение реализации. Новые налоги риксдаг пытался определить на срок, но ему пришлось вотировать их на неопределенное время. Закон о свободе вероисповеданий прошел с некоторыми ограничениями.

По словам шведского историка Гейэра, сейм (1778 г.) был «политическим зрелищем, которое король дал миру о себе. Перед его игривым воображением каждый акт его политической жизни превращался в зрелище. Беда его в том и заключалась, что он не умел отличать действительности от иллюзии; существенная между ними разница и была причиной гибели Густава». Между королем и членами риксдага не было полного понимания и доверия. Все чувствовали, что под внешним его либерализмом таилось сильное самовластие.

Обмен любезностей не прекращался. У Густава родился наследник. — Императрица послала в Стокгольм официальное посольство с поздравлением. Король воспользовался случаем и с помпой отпраздновал при своем дворе день рождения Екатерины II. Ужин был накрыт на сцене. Перед королевским столом красовалась большая декорация с именем Императрицы, гениями и эмблемами.

Осенью 1777 г. Густав III писал Екатерине: «Если бы вы не были императрицей, то можно бы надеяться видеть вас в Стокгольме, а теперь надо искать случая, чтобы насладиться этим счастьем, поехав в маленький финляндский городишко, провести с вами два-три дня». Такое свидание состоялось только в 1783 г. в Фридрихсгаме.

Но уже ранее этого Екатерине II пришлось самостоятельно побывать в Финляндии.

17 июля 1772 г. она выехала к Вуоксенскому порогу Иматра. Ее сопровождали гр. Кир. Гр. Разумовский, гр. Захар Гр. Чернышев и гр. Ив. Гр. Орлов, бригадир, унтер-шталмейстер B. М. Ребиндер и др. Для всех требовалось 26 экипажей и 129 лошадей. В карету Императрицы запрягалось 10 лошадей. Лошади брались также от полков, расположенных по пути следования Монархини. В Белом острове она имела обеденный стол. В Кюреле, или Красном Селе, принадлежавшем графу Чернышеву, был ужин и ночлег. — На границе губернии ее встретил и сопровождал Выборгский вице-губернатор, ген.-м. Ник. Ник. Энгельгардт. В Выборге Императрица остановилась в доме купца Векрота, где ей имели счастье представиться разные чины, представители духовенства и горожан. Обер-комендантом города состоял Ступишин. 19 числа Государыня прибыла к Вуоксе и, по переправе, на пароме, на левый берег реки, остановилась для обозрения порога Иматра. К её приезду поставлены были две убранные беседки: одна — у начала порога, другая — у его конца; беседки были соединены деревянными мостиками с лестницами и перилами. В присутствии Августейшей путешественницы «по ревущим водам» были спущены несколько порожних лодок и бочек. Величественное зрелище дикой красоты доставило удовольствие высокой посетительнице. Многочисленной толпе народа роздано было несколько денег. Отобедав в красивой мызе Ситола, Императрица отправилась обратно и вернулась в столицу 21 июля.

Местом свидания коронованных родственников в 1783 г. избран был Фридрихсгам — ближайший русский город к шведским владениям. — В записке к Безбородко Императрица спрашивала: имеются ли в Фридрихсгаме дома, в которых можно жить? Затем она предписала заготовить до 200 лошадей, подвинуть к Фридрихсгаму полк — другой и послать туда лейб-казаков. Из письма Императрицы к Потемкину, мы узнаем, что Густав III, получив от Франции субсидию, устроил в Тавастгусе лагерь (где собрал до 7 тыс. войска) и поехал туда, чтобы подать вид демонстрации против России. Во время осмотра, лошадь короля, испугавшись пушечного выстрела, сбросила его на землю, причем он переломил себе левую руку. «Нечего сказать, вот довольно неловкий герой, который упал таким образом перед своими войсками», — писала Екатерина кн. Потемкину. «Я умираю от страха, чтобы дурная дорога не увеличила ваших страданий», — писала она Густаву. Свидание пришлось отложить на неделю.

15 июля её Величество выехала из Царского Села, в сопровождении графа Ив. Чернышева, гр. Безбородко, фаворита Ланского, княгини Дашковой и др. — Въезд в Выборг сопровождался пушечной пальбой, колокольным звоном и музыкой. Город украсился гирляндами, а вечером — разноцветными фонарями. На лестнице дома купца Векрота, в котором остановилась Императрица, стояли девицы в шелковых одеждах, с корзинами в руках; при шествии Монархини они осыпали путь её цветами.

Вечером 17 июня состоялся въезд Императрицы в Фридрихсгам. Спереди и с боков её кареты скакали попарно 30 прекрасно обмундированных казаков в некотором расстоянии друг от друга. Въехала, как и в Выборг, при пушечной пальбе, звоне колоколов и звуках труб и литавр. Мальчик в пастушеской одежде удостоился поднести от городского юношества сочинение. У ратуши, против дома Императрицы, стоял щит, украшенный разными картинами и надписями.

Для высоких посетителей города были наняты два смежных дома; между ними устроили галерею, для свободного сообщения. Говорят, что был построен особый театр, в котором «итальянские певцы и французские актеры наперерыв старались украсить торжество дружбы обоих властительных гениев севера».

«Комнаты мои, — писала Екатерина Великому Князю Павлу Петровичу, — низки и нет возможности отворить ни одного окна, так что спертый воздух и вой ветра положительно оглушают меня до такой степени, что чуть голова не кружится».

Несколько ранее Екатерина II из Фридрихсгама сообщила наследнику престола общее свое впечатление, вынесенное из поездки по Финляндии. «Начиная с Выборга в продолжение всего дня мы видели только двух птиц, да и то были ворона да рыболов; в этой стране совсем не видать живых существ, даже комаров нет, которых здесь не водится, мы не встречали их от самой Осиновой Рощи, зато камней в бесчисленном множестве; сама почва кажется каменистая, жители редки, так же как и плодоносная земля; финляндцам, однако, удается уничтожать каменья и обращать их в пахотную землю; делается медленно, но все-таки делается, и я не преувеличиваю, говоря, что мы видели тысячи подобным образом обращенных в землю каменьев».

Императрица милостиво приняла представителей местного населения. Во время этого представления, по свидетельству очевидца, не было никакого порядка: все столпились около монархини.

Дамам она подставляла щеку для поцелуя, но те, не зная этикета, целовали ее в уста, заставив ее несколько раз прибегнуть к платку.

Совместное пребывание в Фридрихсгаме коронованных глав продолжалось три дня. Императрица уже ранее сообщила королю, что не возьмет с собой церемониймейстера, «так как мы оба любим не стеснять себя»; свиданиям придан был совершенно интимный характер. Императрица проявила особенную любезность, хотя она не любила визитов королей, «потому что обыкновенно эти личности скучные, нелепые (insipides), при них нужно быть на вытяжке». Ей была представлена свита короля, в которую входил Густав Армфельт, ф.-Эссен, Вреде, Франк и Таубе. «У меня сложилось твердое убеждение, что коронованные особы, — читаем в записках Е. Р. Дашковой, — не бывают искренны друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещенный ум, они в конце концов становятся в тягость друг другу, так как общение между ними отягчается и усложняется политикой». В то же время кн. Дашкова нашла Густава III очень умным, образованным и красноречивым.

Роли с той и другой стороны были хорошо разыграны. Соседи расстались холодно. «Обменявшись направо и налево поцелуями Иуды, — значится в дневнике Армфельта, — мы расстались». Екатерина II в письме к кн. Потемкину сообщила: «Я только нашла, что он (Густав) чрезвычайно был занят своими уборами и охотно держался перед зеркалом». Король, если верить его письмам, остался «чрезвычайно доволен своей поездкой». Между тем главная цель его свидания и на этот раз не была достигнута, хотя в Европе распространилось мнение о более тесном сближении между Россией и Швецией. В течение шести лет Густав старался приобрести дружбу и доверие Императрицы; в Фридрихсгаме он рассчитывал пожать плоды своих стараний: заключить союз с Россией, на условии предоставления Дании в жертву его мести. Он лично, тайно от своих министров, набросал проект договора, который, однако, успеха не имел.

Виденная Императрицей часть Финляндии особенно не нравилась ей. «Место это так хорошо, что может служить ссылкой, — сообщала она своему сыну. — Когда, наконец, выберемся из этого чистилища. Царское Село — рай в сравнении с этой отвратительнейшей стороной. Всех тех, которые на будущее время не хорошо будут отзываться об окрестностях Петербурга, я буду присылать на жительство на несколько дней сюда». Еще резче она отозвалась о Финляндии в письме к Гримму: «Боже мой! Какая страна! Как можно было проливать человеческую кровь для обладания пустыней, в которой даже коршуны не хотят жить». Король получил в дар богатую карету, которую с большим трудом на телегах доставили в Фридрихсгам. Своей доступностью и снисходительностью Екатерина расположила к себе сердца жителей этого края.

Дружеская переписка продолжалась после фридрихсгамского свидания. Екатерина получила от Густава, между прочим, книги по истории Швеции, хвалила его ученость, когда он для неё составил обзор их содержания и уверяла его, что она смотрит на него, как на самого достойного члена нашей академии наук. Но при всем том ни Густав, ни Екатерина не забывали политических вопросов.

Екатерина дала знать своему представителю в Копенгагене, что если на Данию нападут, она будет защищать ее. Густав приказал разоружить эскадру, приготовленную в Карлскроне, а сам уехал в Италию искать субсидий и союзников. — «Говорят, — писала Екатерина Густаву в Венецию, осенью 1783 года, — что вы намерены напасть на Финляндию и идти прямо к Петербургу, по всей вероятности, чтобы здесь поужинать. Я, впрочем, не обращаю внимания на такую болтовню, в которой выражается лишь игра фантазии». «Вашего Величества добрая сестра-кузина, друг и соседка», — гласила подпись под этим письмом. Узнав, что король из Рима отправился в Париж, Екатерина сильно разгневалась. Теперь она иначе не называла его, как «Дон-Густав» и «Король-пик». — Дело клонилось к разрыву. Существовал еще шнурок, за который ухватилась повелительница России, желая избежать нападения со стороны Швеции, шнурок этот — право риксдага санкционировать наступательную войну, но времена изменились, её представитель в Стокгольме, Морков, не смог более создать прежней сильной оппозиции, а Густав смелой рукой обрезал последнее, сдерживавшее его, препятствие: в момент начатия войны он игнорировал риксдаг. «Нужна война, характеризующая мое царствование», — решил он, и стал готовиться к ней, как к заговору.

III. Финляндия конца XVIII в.

Вторая половина ХѴШ столетия довольно богата записками путешественников, посетивших Финляндию. Сопоставляя их свидетельства, получается следующая картина местного быта.

Крестьянские дома хорошо были построены. «Мужики живут очень изрядно, — писал князь А. М. Вяземский, — и мне кажется избыточнее чем наши». У крестьян виден достаток.

«Женский пол, — по мнению князя А. М. Вяземского, — беспримерно хорош, особливо ртом и зубами». Женщины одевались заботливо.

При езде на почтовых, лошади запрягались гусем. Путешественник видел сани, которые остроумно ставились, в случае надобности, на четыре колеса.

Главное их занятие составляли земледелие, гонка смолы, скотоводство, извоз, охота и рыбная ловля. Зимой финны занимались изготовлением сетей и колес, рубкой леса, приготовлением дров. Летом, кроме сенокоса, жатвы и т. п., финны охотились, стреляли деревянными стрелами из тяжелого лука. Чтобы не портить шкуры белок, конец стрелы закруглялся. Лук не подымали к глазу, а упирали его себе в бок. С большой отвагой велась ими охота на тюленей.

Джузеппе Ачерби — ученому итальянскому путешественнику, проехавшему на севере в 1798-1799 гг. и которого финляндский писатель назвал великим лгуном, — казалось, что финляндцы пользовались счастливой жизнью, проявляли склонность к музыке и поэзии. Их музыкальный пятиструнный инструмент (харпа — harpa) представлялся грубым подражанием цитре древних греков; на нем финн выражал все свои чувства; под его звуки он танцевал и декламировал. Их музыка своеобразна и подобие её не встречалось у других народов.

Женитьба не обходилась без свахи. Принятие подарка жениха означало согласие невесты. На свадьбе всегда присутствовало лицо, способное речисто говорить и импровизировать стихи. После введения реформации певцы импровизаторы исчезли.

Танцы состояли из прыжков и скачков женщины. Разнообразия в движениях не было, не проявлялось ни малейшей страстности, не менялось даже выражения лица. Они танцевали с таким сосредоточенным вниманием, как будто им платили за эти упражнения. Движения были неуклюжи, у женщин нельзя было наблюсти ни малейших признаков грации. Путешественник Кларк усмотрел в танцах финнов нечто заимствованное как у шведов, так и у русских; музыку их он сравнил с жужжанием и бормотанием. Стоявшее на столе пиво разбавлялось водой и потому вовсе не опьяняло. Красивых женщин Д. Ачерби не видал; черты лица их были грубы, туловище бесформенное; длинные кафтаны и короткие юбки не способствовали приятному впечатлению.

По наблюдению Кларка (Эдварда, Даниели), финны очень любили табак и вино и вследствие этого легко попадали в кабалу к купцам.

Число жителей Аланда путешественник Ачерби определяет на 1792 г. до 11 т. Многие из них доживали до преклонных лет (109 и 120 лет). По характеру аландцы описаны как народ живой, услужливый, с изобретательным умом, храбрый и ловкий. За 56 лет среди них оказалось только 7 убийств и 7 иных преступлений. Их одеяние и обстановка свидетельствовали о достатке. Их жилища — просторны и опрятны. Почти у каждого крестьянина имелась своя ветреная мельница.

Не столь доброжелательный отзыв дает путешественник Кларк. Он порицает аландцев за их нечистоплотность и стремление к вымогательству. Он же утверждает, что они давали водку своим грудным детям (?).

Штальмейстер Иосиф Маршал, — проезжавший по Эстерботнии и Саволаксу в 1769 г., — из разговоров с местными купцами в Вазе узнал, что многие жители, сманенные русскими, убегали в Россию. «Эмигранты уезжали не столько из-за нужды, как из-за вознаграждений, которые русские эмиссары обещали всем, кто пожелает поселиться в России». А. Ф. Шёльдебранд указывает, что отличительной чертой жителей кирхшпиля Кеми, являлся прекрасный рост и привлекательная наружность.

Князь А. М. Вяземский, проехавший по береговой полосе Финляндии в 1782 г., удивлен, что она не только имела достаточно хлеба для пропитания своего населения, но была еще в состоянии отправлять его в Швецию. Его поразила затем редкая честность жителей. В крае не слышно было о воровстве и грабежах по дорогам, хотя-по словам англичанина Кларка — наклонность финнов к преступлениям была значительна, во всяком случае, более чем у лапландцев и шведов.

Князь А. И. Вяземский отмечает необыкновенную нечистоту в Эстерботнии. Здесь замечалась большая бедность, чем в южной Финляндии.

Шёльдебранд отмечает заметное гостеприимство. «Известные или неизвестные путешественники всегда находят радушный прием особенно в пасторских домах, где им иногда предлагают отличное угощение. Народ очень доброжелателен, когда с ним обращаешься ласково, но он никогда не простит оскорбление, и месть его часто бывает кровавая».

В 1791 г. посетили Финляндию два французских эмигранта Фортия де Пилес и Буагелин де Керду. Гельсингфорс, — по их описанию мизерный город, улицы его страшно плохо вымощены. Число жителей доходило до 1000 человек. Но «по правде говоря», на улицах можно встретить столько же коров, как и людей. Князь А. И. Вяземский (в 1782 г.) насчитал в нем от 10 до 12 каменных домов.

Прибавим мимоходом, что в одном из этих путешественников, подымавшихся далеко на север, в Стокгольме узнали Луи-Филиппа — будущего короля Франции. — Революция заставила их временно покинуть родину. Скитаясь по Швеции и Финляндии, они собрали значительный материал для своего издания «Два француза путешествуют по Северной Европе». Их проводником по городу Або был Флемминг — владелец имения Рунагорден, а поставщиком разных сведений о Финляндии и финнах — профессор Портан. По легенде, сохранявшейся на севере, одному из таинственных путешественников колдунья якобы предсказала, что ему суждено носить корону. — Об некотором расположении Луи-Филиппа к северу и известном его отношении к полярным странам свидетельствуют следующие обстоятельства. Будучи королем Франции, Людовик-Филипп в 1838 г. снарядил и щедро поддержал многолетнюю научную экспедицию французских ученых и художников на Нордкап, Шпицберген, Лапландию и Финляндию. Руководителем экспедиции был известный естествоиспытатель Gaimard. И, наконец, одна из последних картин художника Biard’a (1841 г.) представляет Людовика-Филиппа в утлой ладье, плывущей по реке Муонио через бурливую быстрину.

В Вазе, по определению кн. А. И. Вяземского, домов двести, все они маленькие и дурные, все деревянные, в два жилья.

Борго очень некрасив, а Ловиза «похож на остальные».

Гамле-Карлебю состоял из 5 продольных и 5 поперечных улиц; в нем жило 31 торговец, 328 семейств или всего 3.367 человек. Таможенный доход достигал в 1781 г. до 2027 риксдалеров с вывоза и 2125 риксдалеров с привоза (Ачерби).

«Нюкарлебю самый худший город, — писал Портан Калониусу, — какой мы встретили на всем пути: плохо расположен, плохо выстроен, нет жизни, нет способных торговцев. Маленький же соседний Якобстад, напротив, имел 19 больших и малых судов, из которых 14-15 ходили заграницу.

Брагестад проявлял бойкую торговую деятельность. В нем господствовало единодушие, патриотизм и esprit social, тогда как в Улеоборге царствовал злостный дух, недружелюбие и склонность к тяжбам; «весь этот значительный город не имеет ни одного отправляющегося за границу судна; довольствуются по старому торговлей с Стокгольмом и обиранием народа[5].

В Улеоборге — три верфи; губернатор предписывал соблюдать большую предупредительность по отношению к именитым иностранцам. Число его жителей доходило до 4-х тыс.»

Путешественник заметил, что провинция копировала обычаи столицы, проявляла склонность к игре и роскоши. Свое удовольствие к кому-либо финны выражали тем, что ласково хлопали его по спине.

Торнио был ранее других описан Мопертюи (Maupertuis), и это описание сложилось не в пользу города. Торнио представлял ужасное зрелище, когда въезжал в него французский ученый: дома были погребены под снегом, Реомюр опустился до 37°. Итальянец увидел Торнио летом и потому отзывается о нем благосклоннее; в городе насчитывали до 600 жителей. Город имел общественный бульвар и сады, термометр показывал 27° жары. В Торнио небольшое движение, и город красиво расположен.

Або в описании князя А. И. Вяземского (1782 г.) рисуется весьма порядочным городом, имевшим много каменных строений и лавок. Его купечество довольно богато. Город тянулся по сторонам реки, и берега его обложены были камнем.

Або, имея 102 улицы с переулками, разделялся на пять кварталов и пять таможен. Имел 1100 строений. По определению князя А. И. Вяземского, из них до 50 каменных, некоторые в четыре этажа. В 1780 г. в городе находилось 2048 семейств. Число жителей в 1796 г. равнялось 8104 чел., или вернее 9330 чел. Правительственные здания возведены были из камня.

В Або «единственное здание, достойное примечания» — это библиотека, имевшая от 6 до 10 тыс. томов. Больше всего исторических сочинений. Когда король в 1752 г. осматривал библиотеку, он сказал: «очень мало книг». Для приобретения новых сочинений ей отпускалось 150 риксдалеров. В городе имелось только одна типография.

Видный готический собор св. Генриха одинаково служил для молитвенных нужд как шведов, так и финнов. Его башня, крытая медью, вынесла несколько ударов молнии.

Город управлялся двумя бургомистрами — полицейским и судебным. Городская стража состояла из 35 чел. при одном офицере. Город имел три пожарных трубы, больницу на 40 чел., два табачных и один сахарный завод, две верфи; в 1780 г. закрылся винокуренный завод. Абоские «негоцианты» являлись владельцами 14 кораблей. Торговые сношения Або простирались до Кадикса, Генуи, Лиссабона, Бордо и Амстердама. Вывоз достигал 7187, а ввоз — 104,970 риксдалеров.

Для своей защиты город соорудил: 4 башни, высокую стену, земляной вал и двойной ров.

По переписи 1749 г. в городе насчитывалось 3830 финнов и 1870 шведов.

Або отправлял заграницу сало, лес, железные товары и даже хлеб. В 1781 г. ушло 19 судов, пришло 16. Из этого числа 9 — принадлежали горожанам.

Натаниэлю Виллиаму Враксаллю, который в 1774 г. проездом в Россию посетил Финляндию, Або показался плохеньким городишкой в варварской стране.

Города Финляндии являлись рынками для сбыта произведений сельского простонародья. «Промышленность для городов, земледелие для сел». Таков был девиз периода меркантилистов. Города разделялись: на стапельные (stapelstäder), имевшие право ввозной и вывозной иностранной торговли, на приморские (sjöstäder), пользовавшиеся правом ввозной иностранной торговли, и на uppstäder, т. е. такие города, которым предоставлено было лишь право торговли с шведскими городами. Королевская власть явилась защитницей городских интересов, в виду того, что они совпадали с интересами казны. Большие города пользовались привилегиями, шедшими в явный ущерб мелких и средних городов. Або захватил в свои руки почти ³/₄ всей торговли. Западные города Финляндии получили стапельное право и это, в свою очередь, повело к экономической самостоятельности Эстерботнии.

Во второй половине XVIII в. появилось различие между мануфактурами и фабриками. — Фабрики пользовались тогда особым покровительством. Регламентация промышленности дошла до крайних пределов.

Густав III был поклонником либеральных экономических воззрений физиократов и Адама Смита. Но политические его стремления побудили отступить от начал промысловой свободы в угоду городскому сословию, оказавшему ему помощь в расширении королевской власти. Городское сословие получило в 1789 г. грамоту привилегий (23 февр.), в силу которой за ним сохранялись преимущества так называемого Product-Placata (1724 г.), изданного в свое время, в подражание известного Акта Мореплавания Оливера Кромвеля; кроме того, городскому сословию дано было право торговли и промыслов, сказано было, что лицам, не принятым в цехи, нельзя будет заниматься ремеслами.

В 1789 г. сельские жители получили разрешение продавать повсюду свои сельские произведения. Это разрешение явилось последствием жалобы крестьянского сословия.

Свобода торговли хлебом была объявлена королевским постановлением 30 ноября 1780 г.

В начале XVIII в. производство хлеба в Финляндии очень увеличилось. Ранее она едва могла покрывать местную потребность, теперь в состоянии была ежегодно вывозить несколько сот тонн хлеба. Производство хлеба могла увеличить главным образом западная часть края. Южные части отдавались преимущественно торговле и судоходству. В области промышленной усилилось: лесопильное дело, металлургическое производство, селитроварение; умножились также мельницы и кирпичные заводы.

Постановления о торговле почитались настолько важными, что введены были в общее уложение, где составили особый отдел.

До XVIII в. законом не было определено отношений землевладельца к праву на минералы и металлы в недрах земли.

Земельная собственность давно уже разделялась во всей Швеции на три вида:

1) Фрельсовые земли. Эти участки, принадлежа частным лицам, оставались совершенно освобожденными от каких бы то ни было повинностей.

2) Скаттовые земли. С 1789 г. за крестьянами было утверждено на них право собственности. Владельцы этих земель несли всякого рода повинности.

3) Коронные гемманы (гейматы), или казенные хутора. Они отдавались во временное владение местным жителям, но, начиная с 1789 г., их предоставлено было покупать «в скатовые права», т. е. в собственность всем, исключая крестьян.

«Равно свободный народ должен иметь и равные права. Посему все сословия впредь пользуются правом приобретать поземельную собственность во всем государстве» — гласил Акт Соединения и Безопасности 1789 г.

В «период свободы» экономические пауки проникли в высшие учебные учреждения. Экономические вопросы трактовались в многочисленных мелких и крупных сочинениях, которые составлялись уже не на латинском, а на родном языке, чтоб сделать их более доступными для публики. Даже романы того времени содержали в себе экономические рассуждения и удостаивались за это особой похвалы критики.

Как видно, время свободы Швеции не без основания прозвано было экономическим периодом.

Часто повторявшиеся неурожаи и стихийные бедствия края, а также разорение во время «малой разрухи» вызвали ряд мероприятий. После Ништадтского мира списали со счетов все неуплаченные подати и установлено было несколько льготных лет, в течение коих оброки не взимались.

Подобные мероприятия приносили свои плоды и окрыляли надежды на будущее. Когда профессор Бадд, в 1752 г., приветствовал короля Адольфа-Фридриха в Або, от имени академии, то выразил уверенность, что Финляндия в скором времени в богатстве в состоянии будет сравниться с Голландией. Подобные светлые ожидания не раз замечались в экономических статьях.

Жизненная философия времени свободы стремилась приятным образом выдвинуть все полезное (utile dulci). Воспитание гражданина для плодотворного труда являлось высшей задачей как науки, так и общества.

Густав III часто, как это практиковалось и ранее, в период свободы, издавал местные экономические постановления, касавшиеся одной Финляндии. Он стремился прочнее сплотить эту восточную окраину с остальными частями своего королевства, зная, насколько финны оставались недовольны шведским правительством.

Правительство, в начале 1770 г., с разных сторон получало представления, в которых указывалось на необходимость для Финляндии окончательного размежевания общин, основания новых городов, улучшения путей сообщений, разделения губерний, учреждения новых судебных установлений и т. д. Все это король внес в свою программу.

При посещении Финляндии, король в 1775 г. в Або издал указ о размежевании в Финляндии. Этим указом решен был важный принципиальный вопрос. До тех пор пространные лесные местности и пустыри находились в руках поселян. Деревни и кирхшпили в Эстерботнии, Саволаксе и Карелии владели выгонами в размерах, далеко превосходивших действительные их потребности. Чтобы облегчить возделывание земли и постройку жилища, в новое межевое постановление внесено было мнение правительства, существовавшее со времени Густава Вазы, что обширные дальние выгоны принадлежат казне. Вообще межевание (storskifte) принесло огромную пользу краю, и Густав III не без основания считал разделение поземельной собственности главным условием экономического развития Финляндии. Производилось оно комиссиями, в состав которых входили представители от обывателей кирхшпиля и землемеров.

Чтобы побудить жителей Саволакса и Карелии «заниматься землепашеством и луговодством», даровано было полное освобождение от податей тем из них, которые возделывали новые «постоянные» поля, а за новые постоянные луга оброк уменьшался на половину. Новоселов же, по тому же указу, освобождали от податей на 15 и даже 20 лет.

На риксдаге 1786 г. Густав III сообщил, что благодаря возникшему землепашеству в пустырях создалось до 2.000 новых хозяйств. На риксдаге 1800 г. Густав-Адольф считал, что Финляндия обогатилась в течение двадцати лет (с 1777 по 1797 гг.) двумя тысячами новооброчными манталями.

Министр Финансов, граф Йохан Лилиенкранц, при учреждении новых городов, старался предоставить их жителям право «свободно производить всякую торговлю и заниматься фабричной и ремесленной деятельностю». Система Лилиенкранца впервые применена была к Таммерфорсу в 1779 г. Жители города получали право производить всякую торговлю, всякий фабричный и ремесленный промысл, которым они обучались, независимо от старых постановлений и цеховых уставов. Вместе с тем их освобождали от податей на 20 лет. Подобным же образом создались Куопио в 1782 г. и Каскё в 1785 г. Посад Хейнола возник в 1779 г. с льготами лишь для ремесленников. В 1780 г. Тавастгус перенесен был на другое место и ему даровано было 20 льготных лет.

Фабричное производство Финляндии в то время не процветало. Началась разработка лишь некоторых новых железных руд. Устроены были железные заводы в 1795 г. в Мариефорсе и в 1798 г. в Эстермюра.

Мореходство, а в связи с ним и судостроительство, быстро подвигалось вперед. Стапельная льгота Эстерботнийских городов утверждена была в 1777 г.

Полезные мероприятия времени Густава III вызвали в Финляндии значительный интерес к земледелию. Больше, чем прежде, привилегированные лица, особенно чиновники, стали посвящать себя этой деятельности. Между ландсгевдингами (губернаторами) замечалось соревнование в деле поднятия земледелия. Стоимость имений возросла, а цена на жито обычно поддерживалась закупками казны для её магазинов. Всюду земледельцы жаловались на недостаток рабочих рук. В то же время слышалось недовольство на медленность межевания.

Тунельд в своей географии 1794 г. определяет вывоз из Финляндии в 45.000 бочек (средним числом) ежегодно. А Портан считает, что вывоз 1795 г. достиг даже до 150.000 бочек.

Первый таможенный тариф Швеции относится к 1667 г. Он составлен был в духе меркантилизма, который долго господствовал в королевстве. К концу XVIII в. меркантилизм с строго покровительственными тарифами снова возобладал. Доходы от таможенных пошлин были очень незначительны.

Водка стала известной в Финляндии с конца XV ст. Туземное её производство началось в XVI ст. Так как не существовало запрещения курить вино в уезде, то оно начало распространяться и в селах. Первые ограничения права винокурения установлены в начале XVIII в. Винокурение сделалось объектом обложения. В 1775 г. Густав III объявил винокурение регальным правом казны. Винокурение сдавалось с торгов, по округам, в аренду на 10 лет. расчеты на крупную прибыль не оправдались, и казна начала сама курить вино. Результаты также оказались плохими. Продажа водки шла вяло и дошло до того, что правительство приказало губернаторам убеждать население покупать и пить как можно больше!

Появилось тайное винокурение и связанное с ним судебное, преследование. Все это вызывало неудовольствия и на риксдаге. 1778 г. сословия добивались права каждому землевладельцу курить вино для собственного употребления, но Густав на это не согласился.

В 1787 г. винокурение предоставили владельцам гейматов, под известными условиями.

Корчмы и гостиницы очень рано сделались в Финляндии объектом законодательной регламентации. Закон желал оградить обывателей от насильственного постоя и вторжения в частные жилища. Поэтому предписывалось в уездах и на больших общественных дорогах устраивать постоялые дворы цли ямские станции, на которых проезжим давались ночлег, W и средства к передвижению (skjuts). Эти станции назывались гастгеберами или гастгеберскими дворами. Они содержались лишь на больших трактах и подчинены были высшему надзору ландсгевдингов.

В половине XVI ст. в Швеции были учреждены и «государственный генеральный почтмейстер», и «почтовые носильщики», которые содержались крестьянами на расстоянии 2-3 миль друг от друга. Они носили герб на груди, имели почтовый рожок, копье или алебарду. Первоначально они ходили пешком. Затем появились конные почтальоны.

В старину врачебное искусство тесно было связано с аптечным делом. Первоначально врач являлся обыкновенно аптекарем. Первые аптекари в Швеции и Финляндии были немцы, они странствовали по стране; к ним обращались за советами и лекарствами. — Аптечный регламент издан в 1799 г.

На основании регламента шведской коммерц-коллегии (27 мая) 1782 г. евреям было воспрещено приезжать или селиться в Финляндии.

Экономические успехи заметно подняли благосостояние прибрежных жителей. — Наиболее поднялись Або и Гельсингфорс, вследствие торгового обмена в них разных ценностей.

Здесь же наиболее почувствовалась нужда в дешевом и и доступном кредите.

На скандинавском севере давно укоренилась медная валюта. — В 1776 г. ее заменило Серебро, рядом с которым выпускалось и золото. Преобладавшей монетной единицей явился серебряный риксдалер (в 48 шиллингов). Его стали вытеснять из обращения банковые билеты, а также облигации конторы государственных долгов. В финансовой системе чувствовалась путаница вследствие того, что в обращении находились три рода риксдалеров: специериксдалер, так называемый банко-риксдалер и государственно-долговой риксдалер. Номинально они считались в одной цене, но фактически курс на них был различен. Эта неурядица особенно давала себя знать в Финляндии, которая в течение долгих месяцев оставалась отрезанной от метрополии.

В административном отношении Финляндия разделялась на лены или губернии; во главе каждой из них стоял ландсгевдинг или губернатор. Согласно инструкции (1687, 1723 и 1734 гг.), — из которых последняя действовала более 150 лет (до 1894 г.), — на него возлагалось наблюдение за исполнением во всем законности, он обязан был способствовать развитию земледелия и сельского хозяйства, он следил за мантальной перепиской, поддерживал во всем интерес короля и пр. Ему подчинены были бургомистры в городах, коронные фохты (исправники) и ленсмана (земские полицейские чиновники) в селах и деревнях.

В 1785 г. в шведской Финляндии считалось около 680.000 жителей. О росте населения свидетельствуют следующие статистические данные:

В 1750 г. — в Финляндии было... . . . . 421.537 ч.

" 1760 " " " " . . . . 491.067 "

" 1770 " " " " . . . . 560.984 "

" 1780 " " " " . . . . 663.887 "

" 1790 " " " " . . . . 705.623 "

" 1800 ". " " " . . . . 832.659 "

Университет в Або продолжал оставаться центром, где производилась планомерная работа на пользу края.

Вступление на престол Густава IV Адольфа дало новый толчок экономическим стремлениям Финляндии. Когда он незадолго перед тем посетил Або, профессор Тенгстрём от имени университета приветствовал его в 1796 г. речью, в которой говорил, что Финляндия, благодаря предыдущему продолжительному миру, достигла такого благосостояния, что крестьяне, по окончании последней войны, не просили, как прежде, и не нуждались в каком-либо облегчении по взносу обычных податей.

Экономическая литература на финском языке по-прежнему была скудна. Финские календари продолжали издаваться шведской научной академией и содержали в себе неизменно экономические статьи в очень плохом переводе.

В 1797 г. состоялось учреждение Экономического общества в Або, принесшего очень существенную пользу Финляндии. Его деятельность не ограничилась областью земледелия, сельского хозяйства и промышленности. Это общество положило начало дисконтному банку, заботилось о прививке оспы, о народных школах, скотоводстве и рыболовстве; впоследствии оно основало Мустиальский земледельческий институт и проявило не малую заботу в деле распространения по краю картофеля.

«После Померанской войны (1762 г.) финские солдаты в своих ранцах принесли картофель, который с тех пор понемногу стали разводить в Финляндии». — Так рассказывал 3. Топелиус о распространении картофеля в Финляндии в своей книге «Bokon om Vårt Land». Его версия пользовалась широкой известностью. Однако мы ее принять не можем, ибо знаем, что еще в 1752 г. губернатор Нордешпельд писал в своем отчете: «Я посадил довольно много картофелю, которого в округе (Ловизе) более не имелось для посадки, но которого несколько лет тому назад ввезли сюда многими бочками на казенный счет, для раздачи и посева».

В течение XVIII столетия общий умственный уровень края заметно поднялся. Обучение народа по-прежнему сосредоточивалось преимущественно в руках духовенства.

В XVII веке прием в школу сопровождался особой церемонией. Новички приходили к ректору, им выдавали белое одеяние, на голову возлагали венок, в руку давали раскрашенную палку. Затем их вели в школу, где один из учеников старшего класса изображал епископа, с митрой и посохом. Новички становились перед ним на колени, а он читал над ними латинскую молитву. Другой ученик, изображавший пробста, трижды ударял каждого новичка молотком по голове, произнося по латыни фразу о тупости поступавшего, которую можно было исправить с помощью святой Троицы. Затем говорил латинскую речь ректор, и новичков вели в церковь.

Эта церемония просуществовала до середины XVIII столетия.

Занятия в школах XVIII века начинались в 5 часов утра. За неимением прислуги, порядок и чистоту в помещении поддерживали ученики первого класса. Ученики старшего класса наблюдали за порядком в отсутствии учителя. Старшие начальники вообще жестоко обращались с младшими, и этот «пеннализм» просуществовал до конца столетия.

Первый час уходил на спевки, пелись псалмы. Дисциплина поддерживалась телесными наказаниями, плетью, а также карцером. Плеть состояла из гибких березовых прутьев, связанных в пучок.

Учителями в тривиальных школах состояли: ректор, конректор, два коллеги и апологист. Жалованье давалось преимущественно натурой — хлебом. Школьники в вакантное время, по двое, обходили приходы крестьян, собирая подарки, т. е. деньги, съестные припасы и материи. Кажется, иногда дело не обходилось без насилия, ибо вообще школьники вели себя «отвратительно». — Правительство запретило подобные обходы, но они тем не менее производились до конца XVIII столетия.

По воскресеньям учеников собирали в школы к 9 часам утра, оттуда их вели в кирку, для слушания проповеди. По окончании её, учеников вновь отводили в школу, где их спрашивали содержание прослушанной проповеди.

Из рассказов некоторых путешественников, нам известно, что университет в Або насчитывал до 500 студентов. Плохой двухэтажный дом совершенно не соответствовал достоинству этого учебного заведения (1759 г.). В отдельном каменном доме помещалась химическая лаборатория.

Занятия делились на два семестра. Преподавались право, медицина, латинский и французский языки. По одной теологии университет имел трех профессоров, по философии — девять.

При университете состоял еще музыкальный директор, три преподавателя изящных искусств, один — фехтования, танцев. Имелось четыре ботанических сада.

Условия времени едва ли особенно благоприятствовали ученым работам. Содержание университетских преподавателей было скудное. Тем не менее период Густава отмечен наибольшим развитием научных знаний и влиянием их на жизнь общества.

Между профессорами шведского и финского происхождений всегда господствовала старая ревность. Последние всегда жаловались на притеснение.

Кларк отдает Абоской академии преимущество перед Упсальским университетом, находя в последнем более распущенности и якобинских воззрений, а в первом — мир и дисциплину.

Прием в число студентов в XVII и в начале XVIII ст. был обставлен рядом своеобразных церемоний. Вольные студенты злоупотребляли спиртными напитками. На праздниках корпораций вино и пиво уничтожалось бочками. Где студенты, там не обходилось без драк и дебошей, чему способствовали многочисленные кабаки и пивные. Парики и шпаги у студентов вышли из употребления уже в начале ХVIII ст.

Лучшим украшением университета за все XVIII столетие был Генрих Габриель Портан (1739-1804 г.), родившийся в Тавастгуской губернии. Подобно нашему М. В. Ломоносову и вообще всем выдающимся лицам, жившим на заре культурной жизни того или другого народа, Портану, в силу необходимости, пришлось быть энциклопедистом и излагать своей аудитории все, начиная с древних классических языков и кончая археологией и нумизматикой. — Раз в неделю он, руководствуясь газетами, пояснял студентам заграничные события и таким образом вводил их в круг интересов общеевропейской жизни. Портан первый из ученых абоского университета отдался изучению финской народной поэзии, особенностей финской народности и финской старины и своими трудами много содействовал развитию финской истории, географии и языка. Он же обратил внимание на сравнительное изучение финско-угрского языка. Это был страстный патриот, охваченный «манией» ко всему финскому. Своими трудами он поднял дремавшее национальное чувство.

Портан постоянно указывал на родину, Финляндию, как на объект исследования; он находил, что её язык, народ, природа,. нравы, её судьбы, одним словом — все её особенности достойны научной обработки и любовной защиты со стороны её собственных сынов.

В 1795 г. (19 марта) Портан писал Калониусу: ... «Я получил от путешествующего по России доброго механика горного советника Нордберга забавное письмо, в котором говорится, что я могу через Палласа получить от русской императрицы прогонные деньги, если пожелаю посетить живущих в Русском государстве различные племена финской нации, для изучения их рода, общности их языка, нравов и пр. Но я очень благодарен за подобную комиссию. Если б я в молодые годы имел случай получить такую поддержку, я, пожалуй, поддался бы искушению воспользоваться ею; теперь же я к России и ко всему, что до неё касается, питаю такой страх, что не имею охоты ехать даже в Петербург, — куда меня часто приглашают многие из моих бывших учеников, — не только пуститься в глубь земли этих варваров. Но все-таки я желал бы, чтобы кто-нибудь из молодых способных людей совершил эту поездку, прежде чем все различные племена будут совершенно слиты с Россией».

Портан — отец финской истории. Он издал хронику о финляндских епископах («Клир финских епископов Паули Юстена, иллюстрированный аннотациями и сборником памятников»), снабдив ее примечаниями. Этим трудом положено было основание финляндской историографии. Благодаря ему, Европа впервые получила определенные сведения о Финляндии. Его трудами пользовался Шлоссер.

Портан видел зависимость Финляндии от Швеции в научной области и в то же время предчувствовал, что поднявшаяся историческая волна должна их разъединить, и Финляндия, в силу географических условий, должна принадлежать России. Но, тем не менее, он в резких выражениях осуждал Г. М. Спренгтпортена.

Габриель Лагус замечает, что стремления Портана содержали в себе оппозицию Швеции, которая безусловно вспыхнула бы, даже если б Финляндия не была отделена от метрополии, но этого Портан сам не предчувствовал. «Наш народ ненавидит русских и их покровительство».

Портан был дитя просветительного века. Таким он и остался. Будучи усердным защитником свободы печати, он возмущался всяким её ограничением. Особенно его озлобляло, когда правительство цензурными распоряжениями старалось охранять чистоту евангельского учения, в интересах духовенства. «Кто отец варварского циркуляра духовному капитулу относительно сохранения старого правоверия (ortodoxin)? спрашивает Портан и характеризует этот циркуляр, как позор века». Вообще Портан не был поклонником богословия. В 1796 г. Портан писал Калониусу: «Смешно, что не стыдятся говорить о свободе печати, когда даже всякий призрак её отнимается у нации. Если называть свободой печати право восхвалять, то в таком случае она имеется и в России».

Из молодых ученых, примкнувшим к Портану, известен К. Ганандер (1741-1790), выработавший, по материалу Портана, финскую и шведскую мифологию.

Самостоятельное место среди ученых того времени занял Яков Тенгстрём (1755-1832) своими историческими работами, которые по округленности изложения далеко превзошли труды Портана.

Лучшим представителем в области права оказался Матиас Калониус (1737-1817). Он занял одно из виднейших мест среди юристов севера как своими основательными познаниями, особенно в римском праве, так и по уменью преподавать свой предмет. Он заметно расширил значение права, как науки, и содействовал поднятию общего уровня финляндского чиновничества.

Якову Гадолину принадлежит заслуга одного из ученых, много потрудившихся над разработкой новейшей химической науки.

Среди учебных заведений Финляндии конца XVIII ст. видное место занимает военная школа в Хапаниеми. Со дня своего возникновения она была поставлена весьма рационально и получила хороший учительский состав, влагавший душу в порученное ему дело.

История возникновения военной школы не многосложна. В 1779 г. полковник Г. М. Спренгтпортен, командовавший саволакской бригадой, подал королю докладную записку, прося его величество принять на счет казны кадетскую школу, которую он, Спренгтпортен, основал и некоторое время содержал в своем имении Брахелинна. Вместе с тем в докладе излагалась польза перевода школы в казенный геймат Хапаниеми, Рантасальмского прихода, и учреждения её штата из надзирателя, трех офицеров-руководителей, одного священника-законоучителя, преподавателя истории и географии, учителя языков, фехтовальщика, 16 кадет и необходимого числа прислуги. — Стоимость школы была исчислена в 1.000 риксдалеров.

Король, «с большим удовольствием» узнав о «похвальном старании» полковника Спренгтпортена начать военное воспитание молодежи почти на свой счет, одобрил все его предложения 23 июля 1779 г., и школа открыла свою деятельность первоначально в единственном городе всего округа, Куопио, пока в Хапаниеми возводились нужные строения. Первым начальником школы был Мёллер, простоявший во главе её около двух десятилетий. Первый контингент учеников состоял почти исключительно из сыновей окрестных дворян. Задача школы ограничивалась удовлетворением потребностей саволакской бригады.

По прошествии некоторого времени, было, установлено, что школа открыта не только для дворянских юношей из Саволакса, но и из всей Финляндии. Определенного возраста для приема кадет не было установлено, а говорилось лишь, что ни один юноша не должен оставаться долее шести лет в заведении. Постановление требовало, чтобы молодежь основательно была обучена: богословию и морали, истории, географии, арифметике, фортификации, артиллерии, черчению, французскому, немецкому и прежде всего русскому языкам, верховой езде, фехтованию и, наконец, «экзерциции».

Учебный устав давал разумный совет «иметь в виду природные наклонности молодежи, чтоб каждый мог получить более основательное обучение в тех частях, к которым он более способен и к которым он от природы имеет видимую наклонность». Далее в наставлении, между прочим, говорилось: «Должно обращать внимание на то, чтобы ни один юноша не пристращался к курению табака, потому что такая привычка может привести не только к несчастию от неосторожного обращения с огнем.., но и к потере времени и денег; курение, начатое в молодых годах, легко может повести к неряшеству, недопустимому военной дисциплиной...».

Занятиям в школе уделялось ежедневно по 8 часов. Кроме ареста, никакие другие наказания не допускались.

Началась война 1788-1790 гг. Хотя Хапаниеми находился на расстоянии 2 7₂ миль от государственной границы, и ближайшие бои происходили около Нейшлота, тем не менее школа была расформирована, и кадеты взяты на действительную службу.

По окончании войны, школу возобновили. Майор Мёллер, узнав об этом, оставил свою профессуру в Стокгольме и поспешил к любимому детищу. С новой энергией он отдался воспитательной деятельности. Училище вновь открылось 10 окт. 1798 г. В этом же году оно было значительно расширено.

В науке по-прежнему царил латинский язык. В остальных областях господствовал язык шведский.

Шведская поэзия прочно обосновалась в Финляндии,. особенно со времени появления талантливого доцента Иогана Генриха Кельгрена (Kellgren, 1751-1795), который в старых изданиях опубликовал ряд стихотворений, обративших на себя внимание и по благозвучию языка, и по изяществу формы. Его друг и сослуживец по университету Авраам Никлас Клевберг приобрел известность риторическими одами. Вскоре всех их затмил своими песнями Михаил Францён (1772-1847). От его произведений повеяло новым миром семьи, солнечным светом и веселым детским лепетом.

Литература на финском языке состояла исключительно из духовных книг, сочинений экономического характера и популярных изданий.

Взамен схоластики стало выдвигаться естествознание.

— На издания, касавшиеся религиозных тем, существовал значительный запрос, но он плохо удовлетворялся вследствие того, что издателями религиозных книжек являлись обыкновенно шведы, плохо или совсем не знавшие финского языка. Почему печатали, например, положения подобные тому, что женщина создана для супружеского несчастия. Финны просили защиты и вмешательства правительства в это серьезное дело. Оно отозвалось, но мало. Вообще при Густаве III важные постановления относительно редко переводились на финский язык, хотя содержание главных законов в «период свободы» принято было переводить на язык народной массы.

Типографское дело развивалось медленно; однако в конце ХѴШ столетия было уже издано несколько больших книг. В 1764 г. около Або была открыта первая писчебумажная фабрика.

В 1770 г. в Або учреждено было общество любителей словесности Аврора (Aurora förbundet или sällskapet), имевшее целью возбуждение интереса к финскому языку и просвещению финского народа.

Это общество, подобно многим литературным обществам того времени, являлось тайным орденом, почему его внутренняя жизнь мало известна. Главным учредителем как общества, так и газеты при нем, по-видимому, был епископ Меннандер. «Аврора» не была литературным обществом в обычном смысле слова; её задача состояла в том, чтобы разными способами содействовать всестороннему развитию Финляндии. Его устав начинался красивым указанием, что «любовь к нашему отечеству и забота о чести Финляндии дали повод к учреждению общества, в действительной пользе которого не может быть никакого сомнения». Общество «Аврора» прекратило свое существование около 1780 года.

Оно издавало «Ведомости» (1771-1778), которые выходили под именем «Abo tidningar» и «Abo Tidning». Редактором газеты долгое время состоял Портан. Но так как её страницы наполнялись сведениями по истории и географии Финляндии, а также мелкими заметками, но не злободневного характера, то интереса она не возбуждала, хотя патриотическое её направление не подлежало сомнению. Деятельное участие в газете, вместе с Портаном, принимал Яков Тенгстрём. Издание скоро прекратилось.

В 1776 г. пробст Антти Лизелиус начал издавать листок на финском языке (Suomen Kieliset Tieto Sanomat — Научные известия). Он интересовался преимущественно земледелием и хозяйственными вопросами. Газета просуществовала только год, не возбудив к себе интереса несмотря на то, что национальное направление заметно уже росло.

Духовная литература наполнялась преимущественно переводами.

Шведский язык преобладал в литературе, поэзии, администрации, школе и суде. Народ, не понимавший этого языка, терпел придирки и притеснения. «Когда подумаешь, — писал Портан в 1796 г., — сколько угнетения, давления и обмана переносит народ от чиновников, то не удивляешься, что для него господин и враг — равнозначащие понятия».

Один из местных губернаторов (фон Палмберг) находил справедливым полное искоренение финского языка; он допускал его только где-либо на границе с Лапландией.

Время Густава содействовало подъему искусств, театральных и музыкальных обществ. Интерес к изящным искусствам выразился не столько в настоящем творчестве, сколько в стремлении к убранству домов красивой обстановкой и утварью. Родился сперва художественный дилетантизм. Появившиеся таланты, вроде ваятеля Эрика Кайнберга (1771-1816), жанрового художника Александра Лауреуса (1783-1823) и портретиста Густава-Вильгельма Финберга (1784-1833), не находя достаточного поля деятельности в Финляндии, удалялись в Швецию.

Имеется основание предполагать, что в то время, когда католическая западная Европа увлекалась религиозными мистериями, эти церковные представления проникли и в Финляндию.

В царствование Густава III Финляндия ознакомилась с сценическим искусством. Известно, что в 1783 г. в Финляндию прибыла первая странствующая театральная труппа. Конечно, ее приходится признать чем-то вроде пародии на современные труппы. Ни талантами, ни костюмами, ни обстановкой она похвалиться не могла. Зрителями труппы являлась преимущественно немногочисленная молодежь. «Артисты» этих странствующих трупп влачили самое жалкое существование. Свои представления давали обыкновенно в табачных сараях, помещавшихся вблизи города. Перекочевывали из города в город на телегах, нагруженных их жалким скарбом.

Активная музыкальная жизнь в Финляндии стала обнаруживаться в самом конце столетия, по основании в 1790 г. в Або «Музыкального общества». Из концертов конца XVIII ви, в Або заслуживает упоминания тот, на котором (1797 г.) присутствовал, лежа в постели, раненый Костюшко.

Положение духовенства, сделавшееся впоследствии столь завидным в Финляндии, в течение XVIII ст. не представляло особенно привлекательных сторон. — Поместья их (или бостели) были ограничены, дома малы. Пасторам самим приходилось заботиться о трудных земледельческих работах, и вообще пропитание доставалось им не легко. Объезды приходов, для получения жалованья, для оказания помощи больным, причащения, насаждения грамотности и дисциплины отнимали много времени и представляли не мало трудностей.

Участие финляндцев около середины XVIII в. (1756 г.) в шведских риксдагах было очень ограничено. Недворяне составляли от ¹/₇ до ¹/₈ всей численности депутатов, а дворяне, вероятно, ¹/₃₀. Больших расходов требовали поездки в Швецию на риксдаги; они, впрочем, окупались сближением с влиятельными властями и лицами, дававшими возможность получить лучший приход или передать свой сыну или родственнику. Но в ХVIII ст. депутатские оклады достигли приличного размера, и пасторы добивались возможности попасть представителями на риксдаг, где они, участвуя в разных комиссиях, оказывали существенную пользу своему краю.

Помощники пасторов — капелланы — жили в плохих строениях, часто в избе, состоявшей из двух комнат с кухней. Тяжелое и мало обеспеченное положение духовенства заставляло их постоянно ходатайствовать на риксдагах об облегчении налогов, увеличении окладов, о даровании пасторским усадьбам фрельсовых прав и т. п.

Одеяние пасторов, — первоначально длинная мантия, волочившаяся по земле, — менялось исподволь, в силу обычая. Обязательно носимая борода также уступила обычаю брить ее вместе с усами. Жены пасторов старались модничать наравне с состоятельными женщинами королевства.

Правительство стремилось к тому, чтобы пасторы не вносили в свои проповеди политики и партийных раздоров, в виду того, что поучения их иногда оказывали существенное влияние на проведение в крае известных мероприятий.

Пасторы всегда интересовались практическим направлением и экономическими вопросами и в одно время, увлекаясь учением Линнея, примешивали к. теологии не мало естествознания. Даже в университете ими защищались диссертации на тему о том, «что должен делать пастор, чтобы улучшить хозяйство». Среди абоских епископов были выдающиеся исследователи природы. Духовенство работало над осушкой болот, углублением порогов, распространением картофеля и т. п. Многие из пасторов, благодаря своим ораторским способностям, принесли большую пользу делу народного просвещения. Настало затем время, увлечения идеями рационализма, но населению оно ничего хорошего не принесло. Вообще же духовенство проявляло почтенную деятельность: пастор основал первую финскую газету, пастор собирал поэтические сокровища финского народа, пасторы содействовали ознакомлению с собственной страной и народом.

Епархиальное начальство проявило заметную заботу о замещении вакансий в приходах достойными кандидатами, умеющими проповедовать слово Божие, нравственно безупречными и чуждыми увлечения спиртными напитками. Тем не менее находились, конечно, личности, которые темными «стокгольмскими путями», при посредстве злата и сребра, приобретали себе пасторские места, роняя таким образом высокое звание в глазах народа. Пасторские должности, особенно охотно занимались шведами. При Густаве III предоставление пасторских мест тому или другому лицу превратилось в открытую торговлю. Они часто не знали языка народа, почему не принесли той пользы своей пастве, которую от них ожидали и на которую были способны. Их проповеди представляли нередко причудливую смесь шведских, финских и латинских слов.

Вопрос о религиозной свободе был впервые поднят на риксдаге в 1778 г. Духовенство высказалось против неё, другие сословия ретиво отстаивали. Два года спустя издан был манифест о религиозной свободе, распространенный затем по Европе во французском и латинском переводах.

В сферах враждебных церкви начал распространяться пиетизм, благодаря особенно двум братьям Эриксонам. В Эстерботнии сказалось мистико-религиозное направление, основание которому было положено немецким философом Яковом Бемом. В 1798 г. мистик Ев. Валленберг — человек безнравственной жизни — стал отрицать брак.

Некоторое религиозное движение в северной части Сатакунты и в южной Эстерботнии вызвала своими воодушевленными проповедями крестьянка Анна Вогель. Рационалистическое воззрение запада проникло несколько в высшее сословие и в среду духовенства. Учение Руссо о превосходстве естественного состояния человека имело своих приверженцев также и в Финляндии.

В рассматриваемый период во всей Европе значительную роль играло масонство. Папа Климент XII предал его анафеме, инквизиция преследовала его, но ничто не помогало. Принцы, правители, аристократы становились в ряды его последователей. Фридрих Великий, герцог Шартрский (будущий Филипп Эгалите), Гельвеций, Вольтер, большинство будущих героев великой революции — все были членами разных лож. Масонство совершало свое торжественное шествие по Европе.

В Россию оно проникло ранее Екатерины II, ум которой не выносил «масонских глупостей». Утверждают, что в 1787 г. в России считалось до 145 лож. Гр. Р. Л. Воронцов, князья Голицыны, Апраксины, Трубецкие, Сумароков, историк Болтин, ген. Меллиссино, Елагин, Новиков и др. считались масонами.

Наибольшей свободой и широким покровительством масонство пользовалось, кажется, в Швеции, где оно водворилось уже в 1735 г., и где короли Адольф-Фридрих (ф 1771 г.), Густав IV и Карл XIII открыто содействовали его распространению. Последний, будучи еще герцогом Зюдерманландским, по ночам в пустынном парке совершал таинственные заклинания. В Швеции масонство «славилось древностью и чистотой правил». В 1776 г. русские масоны завели сношения с масонами Стокгольма. Главная стокгольмская ложа посвятила в высшие степени ордена кн. А. Б. Куракина и кн. И. С. Гагарина.

В Финляндии масонство стало распространяться примерно с 1756 г. — 24 июня этого года там была учреждена ложа Св. Иоанна — Св. Августина, получившая свое название в честь ген.-м., впоследствии фельдмаршала, графа Августина Эренсверда, известного основателя крепости Свеаборга и шведской шхерной флотилии. Ложа была учреждена родственной ложей в Стокгольме St. Jean Auxiliaire. Фактическая её деятельность началась в день Августина, т. е. 28 августа н. ст., 1758 г. в городе Або. Первым её председателем был ротмистр конного лейб-гвардии полка, впоследствии гофмаршал, Ион Иеннингс. В 1762 г. деятельность её перенесена была в Стокгольм. её мастер Иеннингс, участвовавший в риксдаге, в качестве председателя ложи, имел право устраивать её заседания по месту своего нахождения. В августе того же года ложа эта перенесла свою деятельность в Гельсингфорс — быть может в виду основания Свеаборга и расположенного там военного начальства. Гроссмейстером ложи в Гельсингфорсе состоял ландсгевдинг Нюландской и Тавастгусской губ. барон Ганс Генрих Бойе. По его просьбе, старшины города Гельсингфорса предоставили старое помещение городского ратгауза для собраний масонской ложи, за ежегодную плату в 100 далеров медью.

В Гельсингфорсе происходили торжественные празднества ложи в течение 1763 и 1764 гг., то в день Иоанна Крестителя, то — Св. Августина. Но когда открыт был следующий риксдаг в Стокгольме, в январе 1765 г., на котором участвовали многие члены ложи, деятельность её снова приостановилась в Финляндии, и она перенесена была в Стокгольм. После 1766 г. ложа вновь вернулась в Гельсингфорс, и говорят, что на том месте, где теперь стоит рыцарский дом, находился дом масонов. Это было красное одноэтажное строение, имевшее несколько таинственный вид вследствие того, что окна его постоянно были закрыты ставнями.

Около 1777 г. основана была в Гельсингфорсе ложа Св. Андрея шотландского, под названием Phoenix. Подобная же ложа существовала в Стокгольме с 1767 г. О происхождении её имеется следующее сведение, почерпнутое из заседания Шведской Земельной Ложи в Стокгольме (апр. 1777 г.). «Решено, что члены шотландской ложи Phoenix в Стокгольме распределены будут между двумя ложами Св. Андрея L’innocente и Блестящая Звезда. Председатель герцог Карл вместе с тем заявил, что если обстоятельства потребуют, чтоб в Финляндии учреждена была ложа Св. Андрея и брат Бьёрнберг будет избран мастером этой ложи, то она может называться Phoenix’ом, чтоб таким образом, происшедшим соединением, это название не исчезло из дел шведского масонства. В числе шотландских лож Св. Андрея в Швеции значилась также и ложа Phoenix в Гельсингфорсе, под № 6. Эта ложа прекратила свою деятельность в октябре 1813 г.

Вскоре после вышеупомянутого решения 1777 г. мастер ордена, герцог Карл, в заседании Шведской Земельной ложи (Svenska Landlogen) 2-го мая 1777 г., заявил, что он «выдал konstitutorial брату Толлю, который назначался надзирателем над ложами в Сконии, Финляндии и Померании. В качестве генерал-адъютанта Его Величества Толлю являлось удобным посещать эти края.

В Або, по-видимому, имелось в виду учредить т. н. Стюартскую ложу (Stuartsloge). рассказывали, что в заседании Большой Шведской Земельной ложи 20 января 1778 г. мастер ордена, герцог Карл, прочитал конституториальные письма (konstitutionsbref) капитулу в Або, а также в трех других городах; письма содержали в себе указания на то, что упомянутые капитулы, или Стюартская ложа, будут состоять под надзором большего капитула в Стокгольме, называемого «L’Illuminé». Стюартской же ложе в Або будут подчинены все действующие в Финляндии ложи. Провинциальным мастером в Финляндии, назначался президент абоского гофгерихта, барон Аксель Лейонхуввуд. Между тем о деятельности Стюартской ложи в Або нет никаких сведений, хотя считали за достоверное, что капитулы были учреждены как в Финляндии, так и во многих других местах и начальниками их герцог Карл назначал способных братьев-масонов.

Надзор за лонгами в Финляндии герцогом Карлом (в 1777 г.) был поручен графу Толлю. Надо полагать, что его заместил «высокопросвещенный брат, Magister Templi северного приората IX провинции», барон Бьёрнберг.

Масонство имело значительный успех в Финляндии, почему герцог Карл решился воздвигнуть и осветить в Гельсингфорсе новый храм тамплиеров. Он тогда же, в марте 1786 г., вместо Бьёрнберга, уполномочил «высокопросвещенного брата этого священного ордена Magister Templi и gérai dicus magnus и великого Guardian северного приората этой провинции, брата Густава-Адольфа Рейтергольма, барона», в качестве legatus а latere герцога Карла, иметь надзор и следить за действующими в Великом Княжестве капитулами и ложами, при чем этой должности присвоены были те же права и прерогативы, какими пользовался сам гермейстер, герцог Карл.

На основании этой власти Рейтергольм имел некоторое время надзор и попечение о делах масонского ордена в Финляндии.

К числу масонов принадлежал также генерал гр. Поссе — начальник войск в Финляндии.

Завоевания масонов в Финляндии произведены были не без затруднений.

Масонство, как и другие общества, выделялись множеством знаков отличий, принадлежащих различным степеням; этими знаками члены украшали себя во время празднеств ордена.

15 марта 1803 года король Густав Адольф издал всем ландсгевдингам страны указ, по которому, за исключением масонского ордена, находившегося под непосредственным покровительством самого короля, всем орденским обществам, под угрозой роспуска ордена, приказано было представить на рассмотрение и окончательное одобрение свои клятвенные и обязательные формуляры, а также отчет о цели общества. Следствием сего было то, что большинство этих обществ прекратили свое существование. Но тем не менее масонский орден продолжал свою деятельность как в Швеции, так и в Финляндии, здесь, — даже еще несколько лет после её отделения от Швеции. Однако после этого отделения деятельность ордена в Финляндии весьма ослабела, потому что она уже не имела сношений с ложами в Швеции, а в царствование Императора Николая I окончательно запрещено было масонство в 1826 г..

Профессор Лагус говорит, что «самосознание Финляндии и в XVIII столетии не было плодом каких либо особенных политических событий и вызванных вследствие этого неудовольствий настоящим положением или желанием каких-нибудь сильных захватов, а также оно не родилось вследствие военных призывов, исходивших от частного лица или партии, которые, по указанию истории, предложили нации собраться вокруг своего знамени. Развитие этого самосознания отражает культурно-исторический, а не политический интерес, это — ровный, непрерывный тихий труд на благо родины и для приобретения большей ясности налитых форм национальной жизни, из которой возрастала все более горячая любовь к особой финской земле. Инстинктивное чувство к родине, прирожденное всем народам, постепенно перешло, под влиянием материального и идеального труда, в более высокое и более историческое чувство — в патриотизм; провинция Финляндия становилась в сознании её сынов все более действительной родиной. Этому развитию общественного мнения, самому прекрасному в нашей истории XVIII века, благоприятствовали обстоятельства. Тогда, когда предыдущее столетие делило свои интересы между теологическими и религиозными вопросами и тем, что происходило на полях брани, XVIII столетие выставило другие идеалы, отчасти имевшие свои корни в общем течении идей того времени, которые все выше стали подымать мирные занятия, а отчасти в упавшем престиже шведского и финского оружий. Преимущественное экономическое и историческое направление, которое науки по этим причинам приняли в Финляндии, возбудило в молодом образованном поколении определенную охоту посвящать свое внимание родной стране и переживаемой там жизни.

IV. Разрыв. Воинственный план Густава III.

Вступление на шведский престол, в феврале 1771 г., Густава III несколько обеспокоило Екатерину II. Предчувствие не обмануло ее. Голова её вновь коронованного двоюродного брата была богата проектами; энергия, боевые порывы и огромное честолюбие переливались в его крови.

Произведя государственный переворот (1772), Густав долго не мог решить, с кем из своих соседей — Данией или Россией — начать войну. С течением времени, он чаще и чаще стал мечтать о завоевании отнятых у Швеции Петром Великим и Елизаветой Петровной провинций и о восстановлении утерянного международного положения. Король горел желанием вернуть Швеции её славное прошлое и своим царствованием напомнить время Густава-Адольфа. Первые счастливые шаги сделали Густава III кумиром народа, но обстоятельства скоро столкнули его с этого лучшего пьедестала. Раненое самолюбие побуждало обрести новые пути к возвышению. Он понимал, что к намеченной высокой цели ведут два пути: один путь — общественных реформ, бережливости, жертв; другой — военной славы. Первый путь долгий и тернистый, второй — блестящий, скорый и громкий. Французское воспитание и природный склад характера порывисто толкали его руку к мечу. Путем боевых подвигов он рассчитывал быстро увенчать себя лаврами и народным расположением.

Россия не давала ему покоя. Она росла в последнее время также за счет Швеции, она вырвала у Скандинавии гегемонию на севере; по следам отступающих дружин Карлов и Густавов она вошла в Европу. Не в характере Густава было исполнять вторую роль среди европейских государей и потому уже в записке его, относящейся к 1775 г., говорилось: «Все клонится к войне в настоящем или в будущем году: необходимо, не теряя ни одной минуты, готовиться к борьбе. Чтоб окончить возможно скорее такую войну, я намерен всеми силами напасть на Петербург и принудить таким образом Императрицу к заключению мира».

Начиная с 1783-1784 гг., когда порвались дружественные его отношения с Екатериной II, искры недовольства стали показываться то в Стокгольме, то в Петербурге. Резкие отзывы о Густаве замелькали в письмах Екатерины. Король, обуреваемый жаждой славы, собирался тогда напасть на Данию и, для обеспечения успеха, старался поднять Турцию на Россию. Он знал, что такие шаги не забываются соседними государствами и ему постоянно грезилось, что Россия выжидает лишь случая, чтобы унизить и раздавить его. Неуверенность в прочности своего трона и в сохранении захваченных переворотом 1772 г, прав побуждала его работать над планом борьбы и особенно — над планом внезапного нападения на соседа. Уже в 1780 г. Швеция затратила огромные суммы на сооружение флота, что сильно обеспокоивало честного адмирала К. Эренсверда, который относился отрицательно к завоевательным стремлениям короля. Над флотом трудились во всех гаванях Финляндии и Швеции.

Не проходит затем года без тревог и опасений. Густав заграницей заботливо подготовлял свои наступательные планы. Дружба «с сестрой-кузиной и соседкой» заметно обрывалась.

В 1784 году воинственные замыслы Густава заставляют русское правительство крепко подумать об охранении границ Финляндии в виду того, что весной этого года король обозрел там войска и крепости, а, по договору с Францией, Людовик XVI обещал, при приведении Швеции в оборонительное состояние, уплатить, сверх ежегодных пособий, еще 6 мил. ливров.

В апреле 1784 г. Аркадий Иванович Морков (1747-1827) виделся с Густавом III в Италии. — Оригинальное свидание и беседа состоялись в одном из приделов, или часовен храма св. Петра, за занавесом, где они оставались незамеченными. Морков предложил королю разорвать, заключенный до него, наступательный и оборонительный союз с Турцией. Густав же, имея виды на Данию, желал, чтобы Россия отказалась от союза с нею. — Морков не принял его условий, Густав остался верен Турции.

Во время беседы король запальчиво заявил, что он может быть, если не полезным другом, то, по крайней мере, беспокойным неприятелем, и что от шведской границы не так далеко до Петербурга. Морков ответил: также далеко, как от русской границы до Або.

— Я с вами согласен, но и вы должны согласиться, что ведь Петербург важнее Або.

— Правда, государь, но я полагаю, что он не так доступен.

— На это нельзя рассчитывать; могут представиться обстоятельства, когда доступность сделается почти одинаковой.

— Но, говоря откровенно, неужели ваше величество рассчитываете на такие обстоятельства, которые позволят вам подойти к Петербургу без необходимости оглядываться назад?

Это укололо Густава, так как Морков намекал на шведскую аристократию.

Беседа длилась два часа под сводами знаменитого храма. Стороны разошлись недовольные друг другом. расставаясь, король сказал, что едет в Париж, т. е. что более в союзе Екатерины не нуждается.

Последствия этого свидания отразились в инструкции, данной Моркову: «Двоякость, притворство, злоумышления шведского короля противу соседей обнажены его разговорами с вами в Риме»... Моркову надлежало поэтому возродить в Стокгольме русскую партию и попытаться отдалить короля от нации. В инструкции чувствовалось острое недовольство Екатерины. Электричество войны накапливалось.

Сношения со Швецией приобретали особое значение. В Стокгольме А. И. Моркова опасались более нежели представителей других держав. Он не был склонен к заискиваниям и уступкам. Однажды Густав, показывая ему свой великолепный дворец, сказал, указывая на шведские трофеи: «Вот русские знамена, отбитые при Петре I и в следующих войнах». «Да, — ответил находчивый Морков, — они стоили вам трех областей».

В мае 1785 года, датский чрезвычайный посланник и полномочный министр при С.-Петербургском дворе, Сен-Сафорен, намекал нашему вице-канцлеру, «что по известиям его двора в Швеции разные военные приготовления продолжаются, и что положено быть лагерю в Финляндии, куда и сам король намерен ехать».

В мае же 1785 г. министр иностранных дел Швеции, граф Крейтц, писал шведскому посланнику в Париже: «Если Россия потерпит неудачи (во время войны), кто может предусмотреть последствия всего этого? Какие громадные выгоды могут произойти для Швеции? Какую пользу из этого может извлечь просвещенный монарх? Эта неудача России может стать самой славной минутой царствования короля и счастливейшей для его народа».

В 1786 г., 1-го апреля, посол Великобритании, Фицгерберт, еще яснее высказался графу Остерману о видах Густава III. — «Король шведский говорил, что не только не имеет причины опасаться России, но может еще заставить себя почитать, имея снаряженными 15 кораблей и 15,000 войска, которое в случае нужды ему не трудно удвоить».

В этом году русские дали ничтожный повод Густаву к тревоге и раздражению посылкой в Финляндию генерала, которому поручено было, под предлогом путешествия, осмотреть укрепления и дефели, а также разузнать о настроении умов.

Но истинные и более глубокие причины, побудившие Густава в 1788 г. неожиданно и без объявления войны броситься на Россию, не будут понятны без истории риксдага 1786 г. — Густаву Армфельту и многим другим король говорил, что русская война явилась последствием этого риксдага. Густав III утверждал даже, что риксдаг 1786 г. был её единственной причиной. Давно обдумывая войну с Екатериной, Густав предварительно желал, при помощи сословных представителей, улучшить финансовое положение страны.

Риксдаг был созван на 1-е мая 1786 г. Депутаты съехались; но управлять ими было не так легко, как прежде. Оппозиция, руководимая Акселем фон-Ферзеном, воспользовалась случаем, чтобы высказаться; этого домогались и другие сословия. Оппозиционные депутаты собирались в доме русского посланника, Моркова. Большинство предложений короля было отклонено. Король просил миллион раксдалеров на запасные магазины, но сословия ассигновали лишь незначительную сумму. Экстраординарные налоги были утверждены только на четыре года. Шумные прения возбудил также вопрос о винокурении. Король, видя, что при таких условиях нельзя урегулировать финансов, закрыл риксдаг 23-го июня речью, в которой он, между прочим, сказал: «королям необходимо обращаться к потомству, ибо порицания и похвалы современников несправедливы». Гордости короля был нанесен жестокий удар. Риксдаг 1786 г. навсегда остался одним из самых горьких его воспоминаний.

Финансы пребывали в прежнем печальном положении. Виды на заграничные займы рушились. Срок французской субсидии скоро истекал. Вновь созвать риксдаг, после того, что случилось в 1786 г., представлялось для Густава совершенно немыслимым. Перед сословными представителями он мог выступить теперь только триумфатором, а не челобитчиком.

За риксдагом 1786 г. «последовали дни, — рассказывает Оксеншерна, — в которые Густав предавался полному отчаянию; он находил, что вся любовь народа на веки утеряна, что тот, кто когда-то был так любим, как он, более никогда не мог возвратить сердец, порвавших такие прочные узы». К. Стедингк, по возвращении из Франции, был поражен враждебным отношением шведов к своему королю.

Исход из создавшегося положения заключался в том, чтобы вновь явиться спасителем народа, героем и повелителем, подобно тому, как это происходило в 1772 г. Расположение народа даст средство сокрушить ненавистную оппозицию, которая так глубоко его оскорбила и омрачила его славу в глазах Европы. Войной нужно и можно было отвлечь общественное мнение в другую сторону. На войну, как на якорь спасения, указывали, следовательно, разные обстоятельства.

Охваченный этой фантазией и крепко веруя в свою счастливую звезду, Густав еще более освоился с мыслью, что необходимо с боя взять любовь народа и восторжествовать над своими внутренними врагами.

Случай скоро представился. Россия была вовлечена во вторую войну с Турцией. Русская армия сосредоточена на юге; весь север великой империи оказался оголенным. Теперь или никогда! И как азартный игрок, Густав ринулся в рискованное предприятие... Король находился в театре Дротнингсгольма, когда пришло известие о том, что Турция объявила войну России, По окончании первой пьесы, он поспешил в город, где затем провел две нота в переговорах и совещаниях. Он отправил в разных направлениях несколько дипломатических бумаг.

Помимо указанного важного на международной арене обстоятельства, внутри королевства было замечено, что представитель России (сперва Морков, а затем А. К. Разумовский), начиная с 1785 г., старался вновь создать в Стокгольме свою партию, на подобие существовавшей в период свободы (frihetstiden). Правда, риксдаг 1786 г. показал, что дух партий значительно изменился и с русским министром вступили в сношения лишь мало-уважаемые партийные деятели, руководители же оппозиции большею частью держались в стороне. Только военные приготовления короля вновь собрали более значительную оппозицию вокруг русского министра.

Задумав войну, Густав упорно вооружался, произвел заем в Амстердаме, наводил в России нужные справки, а Екатерину продолжал уверять в своем миролюбии.

В Петербург, в качестве разведчика, отправлен был шведский лазутчик, барон А. Л. Штирнельд (А. L. Stierneld). Перед отъездом, в январе 1788 г., он посетил нашего представителя при стокгольмском дворе, гр. А. К. Разумовского, от которого получил рекомендательное письмо к вице-канцлеру Остерману. Разумовский описал его, как выдающегося «патриота», предназначенного играть политическую роль у себя на родине. Король же отзывался о Штирнельде, как о «неприятном и очень подозрительном человеке».

В Остзейский край (в 1787 г.) король послал ловкого и образованного Иоганна-Альберта Эренстрема. «Вы сами видели, сказал ему Густав, что в Европе все готовится к войне. Неизвестно, может ли Швеция избегнуть ее. При такой неизвестности осторожность требует заранее принять меры и пользоваться возможными благоприятными обстоятельствами. Меня с разных сторон уведомили, что в Лифляндии и Эстляндии дворянство очень недовольно потерею ненарушимо сохраненных со времени Петра I привилегий. Я хотел бы узнать достоверно, в чем дело и такого ли оно рода, чтобы Швеция, в случае войны с Россией, могла извлечь из неё какую-нибудь пользу. Я назначил вас добыть это важное для меня и для государства сведение, и я уверен, что никто лучше вас не может исполнить мое желание в этом отношении». Вскоре король вторично призвал Эренстрема и более определенно выразился на счет своих воинственных намерений. «Я готов, — сказал он, — встретить, если нужно, своих врагов. Мой флот в хорошем состоянии, армия в потом комплекте, и в магазинах припасов в изобилии; в орудиях, порохе и снарядах недостатка нет. На счет денег не так благополучно, но, чтобы достать их, средства всегда найдутся».

В январе1788г. Густав III впервые условно решил напасть на Россию. Весной 1788 г. слухи о предстоящей войне были столь упорны, что Эренстрем поспешил домой из своей командировки.

Сведения о шведских вооружениях стали доходить до Петербурга с конца 1787 г. Их сообщал главным образом русский представитель при стокгольмском дворе, граф Андрей Кириллович Разумовский. Густав III познакомился с ним в Неаполе и выразил желание видеть его дипломатом в Швеции. Король считал графа Разумовского светским человеком, преданным удовольствиям, а потому безопасным в политическом отношении. И действительно, Разумовскому было только 35 лет. Красивый, образованный, он блистал в обществе и очаровывал всех французскими манерами и языком. «Сие теперь место тебе поручается знатное и важное по его связи», писал ему отец 26 мая 1786 г... Король... заносчив... Реляции твои пиши больше по-русски». Но сын регистрового казака по-русски не умел уже составлять своих депеш. Полицеймейстер Стокгольма доложил королю, что нет оснований подозревать его в иных интригах, как «celles de l’amour et de galanterie». Своему молодому заместителю Морков внушил, что герцоги Зюдерманландский и Остроготский осуждены на вечную незначительность; первый вспыльчив и предан пороку пьянства, а кронпринца приучили к театральной пышности трона. Согласно требованию своей Повелительницы, А. К. Разумовский казался гордым, равнодушным, и полупрезрительно относился к бравадам короля. Его шпионы не спускали глаз с деятельности военного ведомства, сам же он расточал уверения нации в миролюбии России.

Первое появление А. К. Разумовского при шведском дворе было блистательное. Однако в круг приближенных короля он не вошел.

Взаимные отношения короля и Разумовского быстро испортились. Г. М. Армфельт утверждал (16 мая н. с.), что король ненавидит Разумовского более, чем всю русскую нацию, вместе взятую. Король обвинял графа Разумовского в том, что он открыто распространял свое неудовольствие в столице, старался подорвать авторитет верховной власти в Швеции и вообще нарушал предел своих обязанностей. «Заметьте, пожалуйста, писала Императрица Гримму, что шведский король всегда казался доволен графом Разумовским. Помниться, у меня есть письмо, в котором он отзывается о нем с особой похвалой, и он никогда не жаловался ни на графа, ни на его предшественников».

Граф Разумовский проник в намерение Густава воспользоваться турецкой войной, для нападения на Россию, но Петербург в своем самомнении не верил графу и не приготовлялся надлежащим образом к обороне. Государыня долго держалась того мнения, что «шведы войны вести не будут», а приготовлялись лишь для вида к военным действиям, чтобы «поквитаться с турками в пяти миллионах».

Порта обязывалась уплачивать Швеции в течение 10 лет по 1 мил. пиастров ежегодно, а в случае объявления войны России — еще особое вознаграждение за военные издержки.

До 1783 г. Екатерина немало кокетничала со своим стокгольмским соседом; шведский посланник был предметом её исключительного внимания. И потому ни в России, ни в Швеции не хотели верить воинственному задору Густава, но, прибавляет граф Ферзен, «mais que d’un cerveau un peu dérangé on peut tout attendre» (но от расстроенного мозга можно всего ожидать). Екатерина думала, что можно остаться «при демонстрации на демонстрации». Она не комплектовала своих войск из опасения дать повод к нареканиям. Она писала: «чаю, поодумается». «Надеюсь, что все на речах кончится». Ясно, что Императрица долго не хотела верить, что ей может грозить серьезная опасность со стороны Швеции. «Мой приятель, граф Андрей Разумовский, — пишет Ланжерон в своих мемуарах, — с полной откровенностью сообщил мне о его безуспешных стараниях обратить внимание своего двора на опасность, которой Россия легко могла подвергнуться с этой стороны. Так как государи никогда не ошибаются, граф Разумовский тогда очутился в немилости, или по крайней мере показывали вид нерасположения к нему, хотя лишь временно; в конце концов, однако, Императрица, умевшая ценить его образ действий, отдала ему полную справедливость и воспользовалась им для других дипломатических сношений». Граф C. Р. Воронцов, в начале 1797 г., утверждал, что Екатерина, если бы обратила сразу должное внимание на предупреждения Разумовского, могла принять соответствующие меры и наказать Густава отнятием у него Финляндии.

«Напрасно министры единодушно убеждали Императрицу задержать флот для защиты берегов, читаем у гр. Сегюра, уже три фрегата вышли в море». Императрица не хотела верить, что государь незначительной страны, без союзников и денег, бросится на Россию.

В ноябре 1787 г. Совет в Петербурге, рассмотрев донесение гр. А. К. Разумовского из Стокгольма, постановил: в виду беспокойного нрава Густава и его легкомыслия, укомплектовать гарнизоны в Ревеле и Аренсбурге, а графу Брюсу предписать «иметь точные сведения о всем в шведской Финляндии происходящем», на что ему ассигновать около тысячи рублей.

В январе (25 н. с.) в Гаге — около Стокгольма — собрался тайный военный совет короля, в котором его главный советник Толль представил обширный план войны с Россией. По его мнению, следовало сделать нападение на самую столицу, а так как дорога туда заграждена была крепостями как с финской, так и с эстляндской стороны Финского залива, то флот должен разбить неприятеля на море и затем высадить армию в Ораниенбауме, после чего откроется возможность взять Петербург и Кронштадт, в дни общего переполоха, вызванного неожиданным нападением. — По мнению короля, этот переполох еще более увеличится политической революцией, так как имелось в виду возвратить Великому Князю Павлу то положение, которое отняла у него его мать, Екатерина, в 1762 г. Это великое предприятие надлежало выполнить армии, которая, по расчету Толля, состояла лишь из 15.500 воинов. Шведского историка T. К. Однера не без основания удивляет смелость подобного плана, составленного человеком, который, несомненно, был бы порядочным главным интендантом или военным министром, но никоим образом не компетентным военачальником.

23-го марта 1788 г. граф А. К. Разумовский писал, что по слухам, в Карлскроне «вооружают 12 кораблей и несколько фрегатов, что вместо августа лагерь в Финляндии назначен на июнь». Однородные уведомления присылались очевидно и раньше, так как уже 20 марта 1788 г. в Госуд. Совет была внесена записка графа А. А. Безбородко «о мерах осторожности со стороны Швеции», на случай «нечаянного нападения, либо покушений со стороны короля прусского». Записка предлагала подготовить флот, крепости и сухопутные войска. Приложены были, в виде справок, планы и расписания 1784 г., составленные тогда на случай шведской диверсии. Граф рекомендовал также послать «генерала в Финляндию, для осмотра всего поправления что надлежит, без огласки, для примерного назначения плана, и мест для лагерей и других распоряжений, не делая, однако, никакой тревоги и не оказывая беспокойства и опасения». По части политической граф Безбородко в записке своей говорит: «графа Разумовского наставить, какое ему иметь поведение в сих обстоятельствах, и, в случае покушений и возможности, постараться возбудить в Финляндии и Швеции волнение, чего ради он должен будет при наблюдении за поступками короля и его креатур употребить всемерное попечение, утверждать добронамеренных к нашей стороне, умножать число их приобретением новых как в столице, так и в провинциях, внушать им, что у нас не могут быть никакие против Швеции замыслы, что мы желаем ей покоя и восстановления её вольности, и что собственная отечества их польза наилучшим для них будет служить убеждением отвращать легкомысленную короля их решимость на какое либо предприятие». Одновременно правительство Екатерины II было озабочено привлечением на русскую службу опытных и способных офицеров из иностранцев.

23-го марта опять была рассмотрена новая депеша графа Разумовского, причем Совет постановил предоставить иностранному департаменту составить нужные наставления «последуя твердости духа, с которым её Императорское Величество на сии дела взирает». Кроме того, графу позволено было обнадежить шведского полковника Г. М. Армфельта милостью и покровительством Императрицы, «в случае если принужден будет прибегнуть к нам».

Из дальнейших протоколов Государственного Совета царствования Императрицы Екатерины видно, что сообщения об увеличивающихся вооружениях Швеции не прекращались в течение апреля и мая. «В Швеции производятся вооружения более нежели думали». В Стокгольме состоялось «чрезвычайное собрание» сената, в котором король объявил «мнимую свою опасность от России». «Король около 20-го июня отправится в Финляндию». Подобными заявлениями пестрят страницы протоколов.

И действительно, в начале мая король зашел так далеко, что начальник войск в Финляндии, Поссе, получил от него повеление приготовить все к походу, пополнить магазины и вооружить крепости. Только наивные шведы могли верить, что король, сосредоточивая значительные войска в Финляндии, имел в виду открыт риксдаг в Або, с целью провозглашения себя самодержавным.

Приготовления короля оказались настолько всесторонними, что в Швеции занялись даже изготовлением фальшивой русской золотой монеты. Имеется сведение, что чеканились также русские медные пятаки, вероятно для того, чтобы расплачиваться ими в русской Финляндии.

В то же время король продолжал уверять всех в своем миролюбии и заявлять, что имеет точные сведения о намерении России напасть на него.

Действительность не подтверждала слов короля. На границе все было спокойно. Даже начальник финских войск, граф Ф. Поссе, уверял, что русские и не думали о нападении.

Шведский посланник при Петербургском дворе, барон Нолькен отлично знал, что главные силы, которыми в то время располагала Россия, были отправлены на турецкий театр военных действий, и что в окрестностях столицы оставался самый незначительный гарнизон. Он не только донес об этом (в начале 1788 г.) своему повелителю, но прибавил, что Россия на севере может думать только об обороне и о мире с соседними государствами. В марте барон повторил, что Россия не думает начинать войны с Швецией, вследствие расстройства финансов и незначительных сил, разбросанных в плохо оборудованных крепостях Финляндии. В начале апреля барон Нолькен наведывался партикулярным образом о причинах ходивших в городе воинственных слухов. Вице-канцлер ответил, что основой таким слухам могут служить только сведения о вооружениях в Карлскроне, о пополнении хлебных магазинов в шведской Финляндии и о назначении там лагерного сбора.

Король Швеции строил свои расчеты главным образом на неподготовленности России к войне. Но этого Густаву было мало. Конституция Швеции не давала королю права начинать по своему усмотрению войны. Для наступательных действий требовалось согласие риксдага. Вооружения близились к концу, а поводов к начатию войны Россия не давала. Король метался в поисках за фактами, которые дали бы ему возможность обвинить Екатерину в коварных замыслах. Особенно раздражали его депеши барона Нолькена, полные заявлений об особом миролюбии императрицы. О вооружении же Швеции Нолькену приказано было говорить, что он никаких инструкций по этому вопросу не имеет.

Разгневанный депешами Нолькена, король 5-го мая (24 апр.) отправил в Петербург фон-Мориана, в качестве курьера, с ордером, которым ясно давалось понять посланнику, чего от него требуют. Густав находил, что его последние сообщения крайне «слабы» и поверхностны. Излишне хладнокровный министр, — по мнению короля, — берет на себя тяжелую ответственность; «усиленное подозрение в этом отношении скорее явилось бы достоинством, чем пороком». Поэтому король обязывал барона сообщать все, что ему известно, не скрывая малейших подробностей. Курьера надлежало вернуть при первой возможности.

10-21-го мая майор Мориан возвратился в Стокгольм с новой депешей Нолькена. В ней уже говорилось, что в Кронштадте вооружаются около 20 линейных кораблей и 8 фрегатов, из которых 15 линейных судов и 6 фрегатов предназначены для Архипелага, остальные же для Балтийского моря, но кажется очень трудно будет набрать экипаж для всего флота, а также для 32 небольших негодных галерных судов, которые будут приводить в порядок. Для 6.000 человек, которые отправятся в Средиземное море, устраивается лагерь в Ораниенбауме; а в большом Царскосельском лагере находятся 20.000 человек, но кажется это число преувеличено. «В высшей степени затруднительное положение России удерживает ее от вмешательства одновременно в войну с двумя державами». «Императрица несомненно преисполнена несправедливым негодованием против вашего величества, но не настало еще время разразиться этому гневу; пока имеется в виду восстановить мир с Портой». Однако нельзя быть уверенным, чтоб гордый нрав императрицы не соблазнил ее на необдуманное решение, особенно теперь, когда в отсутствие Потемкина никто не смеет возражать ей. Ясно, следовательно, что этой депешей Нолькен — насколько позволяла ему совесть — шел навстречу воинственным стремлениям короля.

Король повелел Ф. Аспу снять копию с последней депеши Нолькена, исключив при этом некоторые мягкие и сдержанные замечания посланника. На этой копии король отметил, как принято делать на оригиналах, время её получения. Асп составил также промеморию по поводу сведений, которые, по-видимому, доставлены были другим лицом.

Эти исправленные документы должны были не только убедить совет Швеции в необходимости обширных вооружений, но и напугать его. Король созвал совет на 11 — 22-е мая и, видимо, остался им вполне доволен, так как писал Г. М. Армфельту: «сегодня я перешел Рубикон, или, чтобы точнее выразить правду, совет меня перевел через него. Я не думал, чтоб старики могли быть столь оживленными и мужественными».

Императрица, как видно, была хорошо осведомлена о том, что происходило в Стокгольме, так как 28-мая писала Гримму: «Вот мой многоуважаемый брат и сосед, тупица, затевает вооружения против меня на суше и на море. Он сказал своему сенату речь, в которой изложил, что я вызываю его на войну, что-де в том удостоверяют все донесения его здешнего посольства. Эти донесения он приказал прочесть, и его сенат сказал своему барину, что его величество всегда прав; по выходе же из сената, каждый говорил, что его величество делает отчаянные натяжки из донесений своего посланника, который говорит как раз противное тому, что ему приписывает его величество. Между тем его величество, по выходе из сената, отдал приказание вооружить галерный флот и двинуть в Финляндию семь полков; надобно думать, что они теперь уже выступили в поход. Если он меня атакует, я, надеюсь, сумею оборониться и, оборонясь, буду говорить, что его следует посадить в сумасшедший дом; если же не атакует, то скажу, что он еще более полоумный, поступая так, как он поступает, с целью оскорбить меня».

В Швеции торопливо осуществлялась мобилизация. В то время, как Мориан ездил в Петербург за подходящими для короля сведениями, Толль отправился в западную и южную Швецию, с целью высылки из разных крепостей оружия и амуниции в Карлскрону, где снаряжался флот, а главному адмиралу графу К. Эренсверду предписано было тайно приготовить еще три линейных корабля и один фрегат.

Король тщательно скрывал от народа и сановников свои завоевательные замыслы, зная глубокое отвращение шведского дворянства к воинственной политике и недоверие его к власти, вызванное государственным переворотом 1772 г. Обстоятельства побуждали короля довольствоваться указаниями своего тайного военного совета, в состав которого входили генералы Толль, Рут и Отто Вреде. Но эти лица, как видно из слов самого Густава, являлись более исполнителями его желаний, чем советниками. «Только Провидению известно, вернусь ли я с войны или нет; если я в ней погибну, то, вероятно, вся ненависть и злоба народа обратится против вас, господа, так как все думают, что вы мне присоветовали ее. Поэтому я вручаю вам эти подлинники протоколов, из которых видно, что вы не советовали мне начинать войну, и что я один по собственной своей воле и вследствие сообщений, сделанных мне моими министрами при иностранных дворах, предпринял этот поход». Густав в свою очередь считал войну роковой, предопределенной судьбой. «Для утверждения царствования нужна война». Теперь, по его мнению, наступило время войной дать значение своему царствованию.

Флоту надлежало быть готовым к выходу в море не позже 30 мая 1788 г. Так как это приказание состоялось в марте, то пришлось работать днем и ночью. Такая торопливость неизбежно должна была отразиться на боевой готовности судов.

Король так увлекся уверенностью своего торжества над беззаботным неприятелем, что в государственном совете воскликнул: «Если успех увенчает наше оружие, я между памятниками русской гордыни пощажу только один памятник Петру Великому, чтобы выставить и увековечить на нем имя Густава».

С другой стороны, Екатерина была слишком раздражена, чтобы видеть опасность в истинном освещении.

Король работал с лихорадочным жаром; часто он с рассветом ложился спать и своевременно опять был за работой.

По два раза в день он посещал галерные верфи, с целью ободрения рабочих. Поверенному по делам Франции, которого встретил в опере, он сказал, что это была чудеснейшая минута в его жизни, более прекрасная, чем день революции в 1772 г. «Европа станет судить меня, я иду подготовить себе место, которое впоследствии займу в истории». Своей сестре король писал: «Мне лестно, что в конце моего поприща не придется опровергать того мнения, которое Европа составила обо мне в начале моего царствования». Густав видел в себе единственного монарха в Европе, который осмелился противиться императрице.

В конце мая 1788 г., отправляя своего брата, Карла Зюдерманландского, с флотом в море, Густав просил его при случае дать ему подходящий повод для начатия военных действий. Герцог Карл рассказывал своей супруге, что король ему намекнул о своем желании начать войну, и потому герцог мог бы дать кому-нибудь из своих подчиненных секретные и устные приказания начать ссору с русскими, но когда герцог потребовал положительного повеления короля, то тот ответил: «Но, брат мой, не нужно быть таким деликатным.»!

В то же самое время, когда король таким образом советовал брату доставить ему повод к войне, он писал своему министру в Копенгагене письмо, в котором тоном глубокого убеждения выставлял Россию, как несомненную зачинщицу, потому что она начала вооружаться гораздо ранее шведов. «Если теперь, — продолжал он, — положение ухудшится, и один другому не захочет уступить, если варварские недисциплинированные нехристианские войска нападут на мои границы и тем вызовут войну, я беру в свидетели всю Европу, чтоб доказать мою невиновность в нарушении мира на севере, и я, по примеру великих королей, корону которых ношу, поддержу шведское имя и вместе с тем честь ольденбургского дома и, если возможно будет, также великое имя, которое мне дано, и страшное обязательство, которое я надеюсь исполнить».

Таковы слова короля; его действия были иные. Деньги он «негосиировал» в Голландии. В Финляндии готовился лагерь. Магазины наполнялись. Генерал Поссе объезжал границу. Естественно, что Екатерина «взяла приличные случаю осторожности, дабы пакости какой не приличной не учинил», — как значится в её письме к Потемкину.

При первом более определенном известии (в марте 1788г.) о вооружении Швеции, Екатерина мужественно заявила в записке, внесенной на память военному совету, что «императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, что в самом Стокгольме камня на камне не оставит».

В своих депешах А. К. Разумовский просил воздержаться от наступательных действий. Екатерина твердо решила не начинать войны и поводов к разрыву не давать. «Везде воспрещен был первый выстрел».

«Я шведа не атакую, он же выйдет смешон», — сказала Екатерина, узнав, что слухи приписывали ей намерение напасть на Карлскрону. — Мы шведа не задерем, а буде он начнет, то можно его проучить»... «Мы гостилите не начнем» — значится в дневнике Храповицкого (7, 8, 21-го июня 1788 г.). Видимо, что своим поведением императрица надеялась сохранить мир; но тем не менее она была «приметно» неспокойна: тревожно изучала карту пограничных мест Финляндии, часто письменно советовалась с Потемкиным, отдавала приказания. «Теперь набивают голову Грейгу», — как выразился Храповицкий 9-го мая и т. п. В разговоре со своим секретарем Храповицким, Екатерина спросила: «Как вы думаете, этот безумец нападет на меня»?

Императрица и Спренгтпортен, выслушивая сведения о действиях Густава III, сказали: «Кажется король хочет избавиться от Финляндии (se défaire de la Finlande)».

В конце мая императрица жила надеждой, что Густав пришлет «комплимент» и останется доволен этой демонстрацией. Несколько позже (4-15-го июня) императрица писала Потемкину: «Мне кажется, они не задерут, а останутся при демонстрации. Осталось решить лишь единый вопрос: терпеть ли демонстрацию? Если бы ты был здесь, я бы решилась в пять минут что делать, переговоря с тобою. Если бы следовать своей склонности, я бы флоту Грейгову да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию: в сорок лет шведы паки не построили бы корабли; но сделав такое дело, будем иметь две войны, а не одну. Начать нам потому никак не должно, что если он нас задерет, то от шведской нации не будет иметь по их конституции никакой помоги, а буде мы задерем, то они дать должны; итак, полагаю, чтоб ему дать свободное время дурить, денег истратить и хлеб съесть».

Чтобы не подать поводов к серьезным недоразумениям, в начале войны было строго запрещено «на бирже, в клубах и трактирах говорить о делах политических, о распоряжениях военных и умножать неосновательные и неприличные толки, под штрафом, за преступление сего установленным».

Скоро герцогу Зюдерманландскому представился случай применить инструкцию короля. Из Кронштадта была отправлена маленькая эскадра, из трех линейных кораблей и четырех транспортных судов, под начальством вице-адмирала В. И. фон Дезина; она предназначалась для Средиземного моря, так как война со Швецией представлялась для наших властей еще мало вероятной. 11-го (22) июня русские суда повстречались с шведским флотом. Трактата о салютации со Швецией не было заключено. Россия салютовала нечетным числом, Швеция — четным, поэтому нельзя было установить равного салюта. Герцог Карл потребовал салюта шведскому флоту. В. И. фон Дезин, вполне правильно, ссылаясь на Абоский трактат, отказал в салюте. Герцог настаивал, обещая в случае надобности поддержать свое требование вооруженной силой. Шведский флот был поставлен в боевой порядок и русскому вице-адмиралу оставалось отсалютовать. Фон Дезин согласился салютовать «его королевскому высочеству, как августейшему родственнику императрицы». На его 15 выстрелов шведы ответили восемью.

Русская эскадра направилась к Копенгагену. Герцог сделал все, чтоб поссориться с русским адмиралом; он сам отметил, что действовал даже против инструкции, которая воспрещала «провокировать» русских. Случай завладеть частью русских морских сил был упущен. По прибытии в Ганге, герцог получил новые приказания от короля: он не должен пропустить ни одного русского корабля из Финского залива, пока императрица не согласится на требования Густава; если обстоятельства потребуют, он должен силой воспрепятствовать их выходу, и если он победит, то обязан преследовать русский флот до самого Кронштадта, уничтожить его там и взять или истребить Кронштадт.

Швеция, поддерживаемая сочувствием Пруссии и Англии и получив деньги, шла полным ходом к войне. Порта обещала субсидию в 14 мил. пиастров. Перлюстрация прусских и шведских писем, произведенная русским послом в Варшаве, Стаккельбергом, показывала, что Густав жил надеждой возвратить Финляндию, Эстляндию, Лифляндию и Курляндию. В России обдумывали, как выйти из затруднительного положения. Между прочим, рассчитывали повлиять на короля возбуждением оппозиции и указанием на конституцию. Согласно этим указаниям, граф Разумовский передал 7-18-го июня шведскому министру иностранных дел записку следующего содержания:

«Ея Императорское Величество все свое царствование сохраняла с королем и нацией шведской доброе согласие и мир, постановленный в Абове, не подавая никакого подозрения к нарушению, и теперь желает продолжения оного, тем более что занята весьма важной войной с Портой. В засвидетельствование того её Императорское Величество сообщила всем дружественным державам, а равномерно и его шведскому величеству о предмете посылки в Средиземное море российского флота. В рассуждение же разнесенного по поводу сего слуха о производимых в Швеции вооружениях, с российской стороны не для вызову, но из единой предосторожности отряжено было, в Финляндию весьма посредственное число войск, и в Балтийское море отправлена по ежегодному обыкновению эскадра для обучения мореходцев, к чему Швеция никогда не показывала никакого подозрения, ниже малейшего внимания, да и её Императорское Величество взирала спокойно на великия вооружения, производимые в Швеции, и наблюдала совершенное молчание, пока движения заключались внутри королевства; но как граф Оксенштиерн королевским именем объявил, что сии вооружения обращены против России, под предлогом, будто она намерена наступательно действовать против Швеции, — (объявил) министру двора, состоящего в теснейшем с Россией союзе, и который конечно не мог того скрыть от него, графа Разумовского, то её Императорское Величество не может более отлагать объявления своим Императорским словом его величеству королю и всем из шведской нации участвующим в правлении о несправедливости сих его подозрений и уверяет о миролюбивых своих расположениях к ним всем. Но если таковое торжественное уверение сочтется недовольным, то её Императорское Величество решилась ожидать всякого происшествия, с той надежностью, какову внушает как непорочность её предприятий, так и довольство её средств, предоставленных ей Богом и которые всегда обращала она к славе своей Империи и к благоденствию своих подданных».

Записка графа А. К. Разумовского явилась искрой, упавшей в костер. Густав не мог скрыть своего удовольствия и воспользовался ею, как предлогом для дипломатического разрыва. В письме короля к Г. М. Армфельту читаем: «Граф Разумовский представил нам дружественную ноту, но как в нее, к счастью, вкралось выражение, которое по-видимому отделяет короля от нации, то мы воспользуемся этим, чтобы определить нашу позицию, или, выражаясь дипломатическим языком, занять более решительное положение». «Значит, — говорится далее, — госпожа Екатерина не желает воевать с нами; но дело дойдет до войны; верьте мне, от судьбы не уйдешь».

12-23 июня, в то время, когда началась посадка шведских войск на суда, королевский церемониймейстер Бедоар прочел графу Разумовскому следующий ответ Густава: «Король из записки русского посланника усмотрел, что он старается отделить короля от народа, что впрочем довольно согласно с правилами, русским двором часто оказанными. Король, однако, не может думать, чтобы такое объявление было предписано графу Разумовскому русским двором, и поэтому будучи удивлен и оскорблен непристойным и противным спокойствию государства изъявлением, король не может отныне признать графа Разумовского долее посланником России, предоставляя себе по прибытию в Финляндию отвечать Императрице через шведского посланника, находящегося в Петербурге. Теперь же король требует, чтобы граф Разумовский не имел более никаких сношений с шведскими министрами, выехал из Швеции не позже, чем через неделю — в рассуждении того, что в представлении его нарушены начальные основания правления и должное уважение к королевской особе».

В тот же день представителям иностранных держав была сообщена записка графа Оксеншерна, в которой говорилось: «Король видит в образе действий русского посланника ту самую систему раздора, которую всегда старались распространять и предшественники графа Разумовского. Сначала король еще не верил, что русский посланник старается привести нацию в заблуждение; но граф Разумовский своей запиской от 18-го июня прекратил все сомнения, обращаясь не только к королю, но и ко всем, в правлении участвующим, и даже к самому народу, для уверения их о расположениях императрицы и о приемлемом ею в спокойствии их участии. Всякий посланник не должен и не может изъявлять расположения своего государя кому-либо другому, кроме государя, при котором он уполномочен. Всякая иная власть для него чужда; всякий иной свидетель для него излишен. Таков закон, таков непременный всех европейских кабинетов обычай. Король поэтому оскорблен наичувствительнейшим образом и не считает более графа Разумовского посланником императрицы, которая не могла же предписать выражения, столь противные коренным шведским законам и отделяющие короля от государства».

Екатерина II, не желавшая войны и не дававшая повода к ней, рассуждала так: «Что вызывает разрыв? Если высылка посланника, то я сие еще не почитаю разрывом; а разрыв именую на сей случай либо объявление войны, либо начатие гостилите».

20-го июня в русской столице состоялось заседание совета для обсуждения депеши графа Разумовского. Совет нашел поступок короля несоответствующим доброму согласию между обеими державами и оскорбительным для петербургского двора. В виду того, что королевский поступок показывает явное старание его изыскать повод к разрыву, необходимо назначить главного начальника сухопутных войск. От 21-го июня в дневнике Храповицкого значится: «Велено объявить барону Нолькену, что поступок его короля окончил здесь его миссию и пребывание». У императрицы «приметна» досада. «Надо быть Фабием (сказала она), а руки чешутся, чтобы побить шведа».

О записке графа Разумовского, поданной (7-18-го июня) королю, среди дипломатов и сановников шли разные толки. И граф Бернсторф, и граф Герцберг (представители Дании и Пруссии) не одобрили попытки русского двора отделять короля от его подданных, но в то же время они осудили и поступок Густава III; Бернсторф находил, что обращение короля с русским министром беспримерное в истории; Герцберг же усмотрел, что Густав III зашел далеко, выслав Разумовского из государства, тогда как он мог ограничиться перерывом с ним всяких сношений и подачей жалобы его двору. Граф Сегюр замечает в своих записках, что в столице некоторые лица считали образ действий посланника неосторожным и слишком сильно вызывающим короля на решительные меры. В среде иностранных дипломатов шел слух о резких выражениях князя Потемкина, порицавшего чрезмерную смелость Разумовского. Сегюр находил упреки, делавшиеся Разумовскому, несправедливыми. «Будучи свидетелем всех ложных слухов, он вынужден был объявить громко не только королю, но и нации, и даже всей Европе, что намерения государыни клонились к миру». Что касается императрицы, то она, как кажется, была совершенно довольна графом Андреем Кирилловичем; в её многочисленных письмах к Потемкину, в которых подробно говорится о разрыве с Густавом, нет ни малейших следов неудовольствия по поводу действий Разумовского. Безбородко, а быть может и Остерман, находили, что Разумовский вместо того, чтобы, по крайней мере, отсрочить разрыв, возбудил своей нотой чрезмерное раздражение шведского правительства. Морков же, близкий друг Разумовского, защищал его, доказывал несостоятельность сделанных ему упреков.

Граф Сегюр, спрошенный императрицею о поступке Густава, ответил: «В этом деле самое замечательное то, что посол самодержавной государыни оказывает такое внимание к самостоятельной нации, и что её король этим обижается».

В письме к Гримму (от 21 июня 1788 г.) императрица дала волю своим мыслям и чувствам. «Сэр Джон Фальстаф, отправляясь морем в Финляндию, велел сказать графу Разумовскому, чтобы он выехал из Стокгольма за то, что я не питаю никаких неприязненных замыслов ни против него, ни против его народа. Он выставил предлогом, что его чести противно, когда называют его народ рядом с ним самим; он, стало быть, хочет совсем вычеркнуть из употребления имена народов. Вот величайший деспот из королей, какого когда-либо видано. Сэр Фальстаф — дурной родственник и дурной сосед; его несправедливость по отношению ко мне нечто неслыханное; я перед ним никогда ни в чем не была виновата; я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод; он никогда ни на что не жаловался. Его величество доказывает, что, незаконно завладев неограниченной властью, пользуется ею на горе своим подданным. Всякий король, всякий государь первое лицо своего народа, но один король не составляет всего народа. Неужели упомянуть о шведском народе значит обидеть короля? По какому праву он берет на себя судить русского посланника? Он высылает его за то, что он упомянул о шведском народе: разве есть закон, которым это запрещено? Он переходит от одного оскорбления к другому: по его приказанию шведская эскадра потребовала салюта от трех наших судов, что противно 17 статье трактата 1743 г.».

После 23 июня разгневанный Разумовский удвоил свое усердие в деле возбуждения населения. Он писал Остерману, что он не преминет воспользоваться различием, которое он сделал между королем и нацией «и если хоть малейший еще патриотизм шевелится в жилах шведов, то я сделаю все, чтоб вновь разбудить его, пока я еще нахожусь между ними».

В тот же день (12-23 июня), когда гр. Разумовскому был вручен ответ на его записку, король выехал в Финляндию.

Но как! В этом историческом торжестве большего стиля король желал походить на Густава-Адольфа, для чего заказал себе особый оперный костюм. «Король шведский себе сковал латы, кирасу, броссары (наручки) и квиссары (набедренники) и шишак с преужасными перьями, — писала Екатерина Потемкину. — Если желаешь получить настоящее впечатление о настроении Густава III, то прочти его напыщенное письмо к Г. М. Армфельту (от 12-24 июня 1788 года)», — сообщает своему приятелю Аксель Оксеншерна, сопровождавший его в этом походе. Король писал: «Мой выезд великолепен... Я буду спокоен и одолею природу... Мысль о великом предприятии, которое я затеял, весь этот народ, собравшийся на берег, уверенность, что я спасу Оттоманскую империю, что имя мое сделается известным в Азии и Африке, — все эти мысли овладели моим духом... На русскую ноту я буду отвечать через моего министра в Петербурге, когда приму начальство над моим войском. Рубикон перейден. Я объявил сенату это решение и всем девяти министрам была об этом разослана подробная нота. После того я объявил об учреждении новой степени ордена Меча»...

«Своим войскам в Финляндии и шведам Густав велел сказать, что он намерен превзойти делами и помрачить Густава-Адольфа и окончить предприятие Карла XII».

Екатерина, выражая всегдашнее свое веселое настроение и склонность к острым замечаниям, не могла оставить этого без комментария и прибавила: «Последнее сбыться может, понеже сей (Карл XII) начал разорение Швеции».

«Мечтами Густав услаждал фантазию и усыплял разум; но скоро, однако, его постигло горькое разочарование, ибо его надежда, — как пишет историк К. Однер, — что война снова оживит шведский национальный дух, оказалась иллюзией. Войной король надеялся вырваться из той душной атмосферы, которая его окружала. И этот расчет не оправдался».

По прибытии Густава в Финляндию, надлежало ответить императрице.

Ответ был составлен. Заведовавшему иностранными делами, Акселю Оксеншерна, и еще одному приближенному пришлось потратить несколько дней, чтобы убедить короля отказаться от некоторых выражений его задорного ультиматума и тем избежать насмешек Европы. «Он сердился на наши мнения и злобно смотрел на меня четыре дня». Только и можно было добиться того, что король вычеркнул название 10-12 провинций, возвращения которых он требовал от России.

После многих упреков в ультиматуме по адресу России, Густав крайне высокомерно ставит ряд условий восстановления мира. Он требует возмещения своих убытков, разоружения русского флота, увода наших войск от границы, с правом самому остаться вооруженным до заключения Россией мира с Турцией, для которой требует Крыма, а себе — уступки на вечное время всей Финляндии и Карелии с губернией и городом Кексгольмом, «так как все оное уступлено России мирными договорами Ништадтским и Абовским, установляя границу по Систербек».

В письме же к Нолькену от 25 июня (6 июля), при котором препровождался ультиматум Императрице, — было заявлено: «Но из этих предложений я не могу уступить ни единого слова. Мое желание, мое безусловное повеление заключается в следующем: вы должны объявить, что ответ, требуемый вами, должен быть простое да или нет, что это мое последнее слово, что в случае отрицательного ответа я буду считать его объявлением войны, тем более что открытие военных действий русскими войсками в Саволаксе близ Нейшлота дает мне право на подобные же меры. Не забудьте, что это те же самые провинции, которые Петр I возвратил бы Швеции, если бы не умер Карл XII, и что в 1741 году сам отец графа Остермана предлагал уступить Швеции Кексгольм для избежания войны, что Выборг в Ништадтском договоре был бы возвращен Швеции, если бы шведские комиссары — и да будет это сказано к вечному их позору — не были подкуплены, и что, наконец, при настоящем положении дел Россия, ради сохранения мира, должна принести некоторые жертвы. Одним словом, вы должны объявить, что ни вы, ни я в отношении к этим пунктам не в состоянии принять иного ответа, кроме да или нет. Мое единственное желание заключается в определении удобных границ. Позволяя вам объясняться в этом духе и смысле, я, однако, запрещаю вам подавать повод к мнению, что я готов согласиться на какое-либо смягчение моих требований. Я опасаюсь, что Россия желает лишь выиграть время, но я решился не терпеть этого».

Густав поступил не по-рыцарски. Екатерина очень была рассержена нотой, переданной Шлафом (Cr. Cchlaff), которую в письмах и беседах называла «сумашедшей».

В виду того, что в ноте упоминалось о Пугачеве, Екатерина сказала: «он цитирует своего коллегу Пугачева». Вместе с Императрицей и кн. Кауниц «не мог надивиться нелепости ноты шведской».

Императрица ответила Густаву манифестом 30 июня 1788 года, в котором, между прочим, говорилось: «...кого не удивят коварство, насилие и вероломство, сопровождающие злые предприятия против России короля шведского? Когда он в Швеции насильственным образом ниспровергнул постановления, сохранявшие власть сената и вольность народную, достигая тем самодержавия, мы по сию пору не употребили права воспротивиться тому, яко явному нарушению обетов гласных в трактате Нейштадском, подтвержденном в его пространстве и последним Абовским, в чаянии, что сие происшествие не поколеблет блага Швеции».

Об ультиматуме Густава III двух мнений не существовало: он был осужден поголовно всеми. «Мне кажется, — сказал императрице французский посланник граф Сегюр, — что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы». По мнению того же Сегюра, даже султан «не посмел бы обратиться в таком тоне к слабому господарю Молдавскому...». «Даже сам Фридрих Великий, — замечает по поводу этой записки один из современников, датчанин, — даже этот знаменитый полководец, во главе победоносного войска и имея полную казну, не осмелился бы сделать таких мирных предложений, которые скорее можно было бы счесть за объявление войны». Датский посланник Сен-Сафорен отозвался, что «сие творение может происходить только от помешательства в уме и что вообще поступки короля Шведского неслыханные и пред всем светом обнажают злые его замыслы против России». В письме к Гримму от 8 июля Императрица называет ноту пресловутой, «которая, мне кажется, может считаться образцовым произведением нелепости и горячечного бреда. Густав, — прибавляет она, — ведет себя совсем, как какой-нибудь выскочка».

К этим причинам войны с Швецией прибавим донесение от 2-13 июня 1788 года русского министра Симолина из Парижа: «По слухам было известно, что шведский король решился на производимое им против нас вооружение, в рассуждении того, что Порта обещала ему три миллиона пиастров, если он воспрепятствует нашему флоту выйти в нынешнем году из Балтийского моря. Шведский там посол барон Сталь получил из Царьграда большой пакет для препровождения к своему двору».

«Бог будет между нами судьею. Трудно сие время для меня, это правда, но что делать? — писала императрица кн. Потемкину. — Надеюсь в короткое время получить великое умножение, понеже отовсюду везут людей и вещей... Посмотрим, кто будет смеяться последним; справедливость, разум и правда на нашей стороне». С Данией y Екатерины был заключен союз еще в 1773 г. — Турция, Англия и Пруссия не торопились исполнить своих обещаний по отношению к Швеции.

В июне внезапно из Москвы приехал гр. Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский пугать императрицу шведской войной; Екатерина ему ответила: «У страха глаза велики». Кауниц советовал Екатерине отказаться от земель, приобретенных по первому разделу Польши, Потемкин предлагал возвратить туркам Крым. Но душа Екатерины была более мужественная, чем у этих советников. «Ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно. Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост».

Посланник шведский уехал чрез Полоцк, «дабы глаза шведские не видели того, что происходит в Финляндии и Лифляндии».

V. 1788 год. Бойцы одевают доспехи. Нейшлот. Борланд. Фридрихсгам. Литературная борьба.

Лучшие боевые генералы — Суворов, Румянцев-Задунайский, князь Долгоруков-Крымский, князь Репнин — находились на юге. Оставались А. Я. Брюс, но он, — по определению Императрицы, — «не имел головы» и «как дураку вверить такую важную часть», гр. И. П. Салтыков — но он «глуп и упрям», Н. И. Салтыков — «нужен сидеть в военной коллегии», граф Ф. Е. Ангальт, — но он «вздумал дурачиться, и мы почти в ссоре». «Je не sais quelle mouche Га piqué» (не знаю, что за шмель его ужалил), писала Императрица, когда гр. Ангальт требовал «чина и команду», как условия своего участия в войне 1788 г. Когда граф заявил, что «qu’il ira planter des choux», Императрица ответила: «bon voyage» (Он пойдет капусту сажать. — Добрый путь).

Выбор остановился на гр. Валентине Платоновиче Мусин-Пушкине, хотя он «оказал свое не смыслие»; о нем сама Екатерина писала князю Потемкину, что сидел в военной коллегии «аки сущий болван», не «растворяя» уст «ниже мухи с носу не сгонит». Ланжерон с своей стороны находил, что графы Иван и Николай Салтыковы, гр. Брюс, гр. Валентин Мусин-Пушкин и др. не заслуживали чести быть упомянутыми в его записках: «Между этими господами могут находиться весьма честные люди, но наверное ни одного генерала». Граф Вал. Пл. Мусин-Пушкин (1735-1804) в чине секунд-ротмистра конной гвардии участвовал в перевороте 1762 г., а в 1783 г. был назначен состоять при Вел. Кн. Павле Петровиче, вместо Н. И. Салтыкова. — По отъезде князя Потемкина из Петербурга, гр. Мусин-Пушкин занял вице-президентское кресло в военной коллегии. — Он отличался необыкновенной честностью и прямотой. Добр, ласков, слабохарактерен, нерешительный, доступный чужому влиянию. Никаких талантов. Уживался со всеми. Был счастлив. Любим прекрасным полом. Видный, рослый. Его отца Петр В. называл «племянником». Екатерина считала себя «персонально обязанной» Мусину-Пушкину. В 1787 г. он был назначен в Совет Императрицы. Лично храбрый, он оказался совершенно негодным полководцем.

Лица, окружавшие неспособного военачальника, гр. Мусин-Пушкина, также не могли считаться особенно хорошими командирами. «Пронырливый» Иван Михельсон признавался наиболее пригодным для командования кавалерией; впрочем, он старательно вел свое дело и довольно счастливо пользовался обстоятельствами. Датчанин Нумсен оказался человеком талантливым, но плутоватым; он не знал ни одного русского слова, а чрезмерная тучность мешала его деятельности... «Из генералов сухопутных здесь очень мало путных, — читаем в письме графа Безбородко. — Фон-Сухтелен — голландец, в инженерной науке человек искусный, да Рекк... Прочие все, начиная с бывшего Бахуса-Волкова, вам знакомы. С подобными не далеко зайдешь». В генералах ощущался такой недостаток, что Екатерина готова была взять «с Москвы хотя из отставных или неслужащих».

Такова общая характеристика высшего командного состава нашей армии, отправленного в Финляндию.

23 июня 1788 г. последовало назначение гр. Мусин-Пушкина главнокомандующим нашими войсками. «С полуумными и глупыми трудно иметь дело», — сказала о нем Императрица, и тем не менее он два года оставался во главе финляндской армии. Рано она убедилась, что он «вял, непредприимчив и воистину командовать не умеет», но заместителя не имелось.

Граф В. И. Мусин-Пушкин, вступив в отправление своих обязанностей, дал (в июле 1788 г.) следующие сведения. Гарнизоны в крепостях «превеликий имеют в людях недостаток». Вся первоначальная охрана столицы не превышала 8 тыс. чел., раскинутых от Сердоболя до Абборфорса. Что же касалось наших пограничных крепостей, то они находились почти в полуразрушенном состоянии. Их гарнизоны состояли из увечных инвалидов. Только Кексгольмская крепость была приведена в оборонительное состояние. Самонужнейшая Выборгская крепость исправлялась. Фридрихсгамскую крепость обнесли новым палисадом, но порядочной осады долго выдержать не могла, её исправление требовало «великого числа людей», которых «ни за какие деньги сыскать не можно». «Давыдовская крепость не иное что есть, как ретраншамент». Вильманстрандская весьма худа. Она также, как и прочие, находилась «в брошенном состоянии».

«Для всех общий пункт ретирады назначен Выборг», где имелось несколько более 5 тыс. войска. Из письма В. Кн. Павла Петровича к супруге (от 3 июля 1788 г.) мы узнаем, что эти войска находились в хорошем состоянии.

В Выборгском наместничестве начальствовавшим состоял генерал-аншеф гр. Яков Александрович Брюс, а правителем — генерал-поручик Карл Христианович фон-Гюнцель. Выборгским обер-комендантом был барон Карл Иванович Дельвиг в чине генерал-поручика.

Гр. Я. А. Брюс (1732-1791) возвысился главным образом благодаря своей жене (И. А. Брюс), занявшей исключительное положение наперсницы Екатерины II, пока не была изобличена Императрицей в связи с фаворитом И. И. Корсаковым. Я. А. Брюс — грубый, суровый, недалекий, точный исполнитель велений Императрицы. Скончался в 1791.

Кронштадт также укреплялся. Еще в 1785 г., по приказанию Императрицы, в нем заложено было адмиралтейство и гавани приводились в порядок, под наблюдением адмирала C. К. Грейга. В 1787 г. в нем возведено было несколько полевых укреплений и строились плавучие батареи, для укомплектования которых прислано было 150 обученных артиллеристов. В Петербурге формировались артиллерийские батальоны. Для них брались также и мастеровые. Комендант просил и людей, и офицеров. Канцелярия Главной Артиллерии и Фортификации написала во все крепости Финляндского департамента, что «в её распоряжении людей больше нет в артиллерийском корпусе, а чтобы для пальбы коменданты помогли людьми из гарнизонных полков и обывателей».

Во время войны артиллерийской частью обороны заведовал артиллерии генерал-поручик Петр Иванович Меллисино, состоявший в то же время главным директором артиллерийского корпуса. Как он сам, так и офицеры корпуса в 1788-1789 гг. оказали существенную услугу родине. Прежде всего, в течение двух лет, они выпу стили 90 молодых офицеров и отправили в армию три артиллерийских батальона. При кадетском корпусе обучили 1.300 морских и 200 гвардейских артиллеристов. В 1790 г. офицеры корпуса строили укрепления в Сюстербеке (Сестрорецке). Державин, посетив этот корпус (в 1792 г.), не без основания писал: «Поистине, я почти не видал никогда столь приятного позорища (зрелища) для сердца и ума, и особенно любя отечество. Вы (генер. Меллисино) ему приуготовляйте достойнейших сынов для споспешествования к его благоденствию и для его защиты. Я, кажется, видел и Спарту, и Афины».

Военный Совет Императрицы, учрежденный в 1768 г., состоял (в 1788 г.) из военных генералов: гр. Якова Алекс. Брюса, Николая Иван. Салтыкова, Валентина Платой. Мусин-Пушкина, вице-президента адмиралтейств-коллегии гр. Ивана Григорьевича Чернышева и из следующих гражданских чинов: д. т. с. гр. Андрея Петровича Шувалова, кн. Алексея Алексеевича Вяземского, гр. Ал. Ром. Воронцова, вице-канцлера Ив. Андр. Остермана, т. с. Степ. Фед. Стрекалова и т. с. Петра Вас. Завадовского. Таким образом, в военном совете менее всего было военных специалистов. Совет действовал робко и тормозил решительные мероприятия. Императрица была права, сказав: «они все останавливают», но тем не менее не брали на себя ответственности за военные действия.

На общем плане кампании Екатерина надписала: «Мне лучше нравится дефензива, нежели офензива; сия последняя требует много точности и подробностей, от водяного пути зависящих; да сверх того вход в Финляндию финнам будет в тягость, а теперь они нас менажируют».

12 июля 1788 г. И. И. Салтыков подал Государыне ведомость о войсках, сосредоточенных в Финляндии. Их оказалось: 15.131 чел. пехоты, да кавалерии 3.168 чел., итого 18.299.

Внутренняя сила армии неизбежно предопределяет её успехи или неудачи. «Всем, конечно, известно, писал Андр. Ив. Вяземский в 1774 г., что слава и безопасность государства состоит в солдатах, и что та земля, которая имеет по своим силам многочисленную и в лучшем порядке содержимую армию, та и безопаснее».

При Екатерине II, как писал профессор Д. Ф. Масловский, установлен прочный фундамент нравственных традиций русского войска. В области дисциплины Румянцев требовал приведения нижних чинов «в приличное военным людям состояние». Потемкин находил, что «солдат есть название честное» и потому старался поднять его нравственное достоинство. Знаменитый Суворов внушал своим «чудо-богатырям» милостивое обращение с побежденными и обывателями. «Не обижай обывателя, говорил он солдатам, он тебя кормит и поит».

Картина общего состояния военной силы в Империи Екатерины II, нарисованная современниками, покрыта густым слоем мрачных красок. «Императрица Екатерина, как женщина, — продолжает Тучков, — не могла заниматься устройством войска», но в то же время она крайне ревниво относилась к военной славе. «Все военные люди, видевшие тогда русскую армию, согласятся, — продолжает С. А. Тучков, — что пехота была в лучшем виде, нежели конница. Она одета была по-французски, а обучалась на образец прусский. Но излишнее щегольство, выправка и стягивание солдат доведены до крайности. Голова солдата причесана была в несколько буколь. Красивая гренадерская шапка и мушкетерская шляпа были только для виду, а не для пользы. они едва держались на голове, и потому их прикалывали проволочной шпилькой к волосам, завитым в косу. Приклады ружья были выдолблены и положено было в оные несколько стекол и звучащих черепков, а сие для того, что при исполнении разных ружейных приемов, чем больше всего тогда занимались, каждый удар производил звук». Выправку солдат Тучков называет бесчеловечной. «Вот тебе три мужика, — говорил полковой командир капитану, — сделай мне из них одного солдата».

«Солдаты, — пишет генерал-поручик Ржевский, — чисто и прекрасно одеты, но везде стянуты и задавлены, так что естественных нужд солдат отправлять не может: ни стоять, ни ходить, ни сидеть покойно ему нельзя. Тесак, как огонь горит; но полоса заржавела, вместе с ножнами. Ружье, как зеркало, чисто, но не может целко выстрелить от уродливой ложи». Тоже почти повторено в записке князя А. И. Вяземского.

Граф C. Р. Воронцов сожалеет, что в лучшую в мире пехоту великороссиян допущено много инородцев: он предлагает брать их «в денщики, фурлейтеры, в матросы».

Благодаря трудам фельдцейхмейстера времени Императрицы Елизаветы Петровны, графа Шувалова, артиллерия, по мнению Тучкова, была поставлена довольно удовлетворительно.

Полковые командиры, по словам графа Ланжерона, стараясь подражать Потемкину, являлись «величайшими вельможами в Европе и сибаритами. После главнокомандующего, их положение представлялось наилучшим, в виду того, что они пользовались неограниченной деспотической властью и материальной обеспеченностью. Они имели к своим услугам несколько сот лошадей и огромные (в 200 чел.) оркестры; по своему вкусу они экипировывали вверенные им полки. Утопая в роскоши, они проводили время среди метрес, в попойках, за картами и не знали иного труда, кроме труда отдачи приказаний».

В письмах к графу Безбородко, гр. С. Р. Воронцов сильно негодует на то, что нашу армию наполнили недостойными генералами и офицерами, что полки не для службы созданы, а для наживы и «как аренды любимцам всемогущего (временщика) отдаются».

«Чувство товарищества мало развито среди офицеров, потому что они могут, по желанию, переходить из полка в полк, что ослабляет эту взаимную связь». Граф Ланжерон строго осудил офицеров за их малое развитие и малые военные познания. Особенно резко он отозвался об офицерах гвардии.

Он пишет даже, что «гвардия составляет позор и бич русской армии». «Но, — прибавляет он, — я также встречал между офицерами людей честных и хорошо воспитанных». Офицеры состоят из всего, что есть наизнатнейшего и богатейшего в России. Храбрость русских офицеров граф Ланжерон ставит вне всякого сомнения. Неустрашимость русских офицеров отмечена также итальянцем Mailha, удивлявшимся робости тех же храбрецов перед своими генералами.

В офицерской среде немало находилось иностранцев. Российскими штаб-офицерами, — как утверждает генерал Ржевский, — переодеты были иностранные камердинеры, купцы и учителя.

Граф C. Р. Воронцов говорит, что казна обкрадывалась с невообразимым бесстыдством и бедные солдаты бесчеловечно лишаемы были тех ничтожных денег, на которые они имели право. бесчеловечное отношение к солдатам принуждало их к побегам. «Я видел наших храбрых соотечественников целыми тысячами на службе у пруссаков и австрийцев; а лица, бывшие в Швеции, уверяли меня, что в Стокгольме и Готенбурге они видели слишком две тысячи русских, служивших в шведской армии».

Армия пополнялась главным образом рекрутскими наборами. При наличности крепостного права, от наборов страдали помещики, у которых отнималась часть их имущества и дохода, но страдала и Россия, страдала армия, понижая свои качества.

И несмотря на все это, русская армия, по признанию графа Ланжерона, являлась одной из лучших в Европе. Таковой ее делали главным образом бесценные качества нашего солдата: его храбрость, хладнокровие, выдержка, понятливость, ловкость, дисциплинированность... Офицеры — сибариты, солдаты — спартанцы. Солдат не роптал. Царю и отечеству он был предан. Русского солдата, — по заявлению Фридриха II, — легче было убить, чем победить. В своих сообщениях князь де-Линь ставит русского солдата чрезвычайно высоко, дивится его выносливости, благоговеет перед его преданностью долгу. Князь де-Линь высказывает убеждение, что с русским солдатом можно взять не только Очаков, но самый Царьград, что русское войско «только тогда не одерживает победы, когда его не ведут в бой». Иностранные писатели — современники царствования Екатерины — единогласно восхваляют русского солдата. «По наружности русский солдат — «истинное изображение прочности»; когда он хорошо веден, он способен сделать все, и все предпринять». Русская пехота — это стена... Быть может на земле нет нации более способной к войне, чем русская... Русские солдаты по темпераменту суровы, по предрассудку — храбры, по привычке — послушны, а совокупность этих качеств каждой личности составляют основание хорошего войска».

В русском лагере, пишет современник событий — швед, «я видел много красивых, прекрасных солдат, хорошо одетых, чистых, дисциплинированных»; кроме того, он видел сильных лошадей, удобные лазаретные повозки, снаряженные для спокойствия больных.

Русский лагерь он нашел не в полном порядке, не все солдаты были из лучших; особенно поразила шведа полковая музыка, состоящая из многих разнообразных хороших инструментов. Палатки были новые, хорошие; в каждой палатке помещались от 10 до 12 человек. Полковник производил обучение батальона, как показалось шведу, ради хвастовства. Единственно хороши были ружейные приемы, но марши и эволюции никуда не годились.

Южной армии, воевавшей против турок под начальством Потемкина, Екатерина ослаблять не желала, почему воспретила вызывать из неё полки и повелела гвардии выступить в финляндский поход. Остальные полки и судовые команды пополнялись штрафованными, дворниками, ямщиками, даже цыганами и каторжниками. До 1800 добровольцев поступило в ряды войска. «Находящимся здесь в городе (Петербурге) господам помещикам предложено давать в солдаты, кто сколько пожелает, дворовых людей. Гр. Безбородко дает 10, г. Заводовский тоже, г. Волховский одного», т. д.

Произведен был вольный набор, а также набор мелкопоместных дворян.

Впоследствии вызваны были киргизы, калмыки, мещеряки и башкиры. Пока же башкир и калмыков рассчитывали собрать до 2 тыс. Генерал Игельстрём донес, что башкиры ранее сентября прибыть не могут.

Для защиты Петербурга Екатерина думала еще расписать город на кварталы и поручить оборону вооруженным жителям.

Из праздношатающихся церковников набирали 2 батальона. Из ямщиков и мещан имели в виду сформировать войско «на казачий образец», но Потемкин долго не высылал нужных старост. Императрица намеревалась сделать заем у русских богачей.

Кирасы для полка Наследника делались на Систербекском заводе.

Неожиданное нападение вероломного врага вызвало заметный подъем патриотизма. Солдаты шли на войну без дневок. Крестьяне охотно давали подводы. «Простой народ у нас короля шведского хотят бить кнутьями и на него ужасно сердиты, — писала Екатерина к Потемкину. — Усердие и охота народная противу сего нового неприятеля велики, не могут дождаться драки. Рекрут везут и посылают отовсюду»... Солдаты говорили, вероломца за усы приведем. «Диспозиция духов (sic) у нас и в его войске в мою пользу». Ген.-майор И. И. Арбенев говорил Императрице, что, ведя в Финляндию измайловцев, «с роду не видал людей толь усердных».

Сегюр удивлялся скорости, с которой приготовились к встрече Густава, повторив слова её Величества, «Великая Империя - великие ресурсы».

У Красной Горки лагерем расположился гвардейский отряд, под командой ген.-м. И. А. Татищева.

Общее состояние наших сухопутных сил на севере нельзя было признать удовлетворительным. Вот почему гр. Остерман, в разговоре с прусским посланником, высказал предположение, что, при объявлении войны новой какой-либо державой, России придется ограничиться одной обороной.

Если бы все полки, отправленные в Финляндию, «были в комплекте и исправны», получилась бы грозная армия.

В действительности на финляндском театре войны было сосредоточено, вместе с прежними (к 19 июля), всего до 25 тыс. человек.

«У нас теперь в Финляндии 20 батальонов пехоты, казаков 800, два полка кирасиров; я думаю, — писала Императрица кн. Потемкину 17 июля 1788 г., — что с рода в Финляндии столько не было».

Густав III получил плохое военное наследство. Ему достались полуразрушенные крепости, пустые запасные магазины, плохая артиллерия, на половину негодное начальство. Дисциплина находилась в упадке. — Флот не отвечал требованиям времени. Борьба политических партий особенно губительно отразилась на войсках. В период вольностей создание Карла XI было почти разрушено: внешность поселенной системы сохранилась, но дух её отлетел. Один риксдаг отменял то, что было введено другим. Экономические заботы вызвали пренебрежение к воинскому духу. Уровень военного образования понизился; воинские упражнения сократились до minimum’a.

Размеры пенсии были скромные, почему офицеры напрягали все усилия, чтоб выслужить полное число лет и получить высший пенсионный оклад. Старые и болезненные оставались на службе, вакансии открывались редко. Все это привело к установлению т. н. аккордной системы, сущность которой заключалась в том, что офицер, считавший себя более неспособным к службе, продавал свое место за известную сумму (Ackordsumm), которая являлась для него дополнением пенсии. Первоначально аккордная сумма устанавливалась по взаимному соглашению договаривавшихся; но в 1769 г. сумму определили законом для каждого чина. Система продажи своих мест привела к наполнению высших должностей армии лицами, неспособными командовать и имевшими возможность оплатить свое новое служебное положение. С другой стороны, офицер, желавший обеспечить родную семью аккордом, естественно оберегал свою жизнь от вражеских пуль, трудностей и опасностей походов. Убитый на войне оставлял свою семью без обеспечения; напротив, ловкий и пронырливый лентяй всегда успевал во время продать свою должность.

Густав, видя растлевающее влияние аккордной системы на воинский дух и дисциплину, воспретил торговлю местами; но обычай оказался сильнее королевского повеления и должности по-прежнему продавались.

Густав был создан для войны, хотя сам не обладал качествами полководца. В молодые годы его держали вдали от военного дела. По вступлении же на престол, он уделил много внимания и забот армии. Его политические стремления, его любовь к родине побудили заняться обороной государства. Честолюбие толкало его на широкую политическую арену. Желание играть роль в Европе требовало хорошо устроенной военной силы.

В 1773 году, надвигавшаяся с востока военная гроза вызвала учреждение финляндской комиссии обороны, с целью снаряжения, обмундирования и вооружения финских войск. Тогда же состоялось повеление восстановить «варьеринг» (т. е. резерв). Содержание резервистов возложено было на руты и рустгальты, которым помогала казна[6].

Когда миновала опасность 1773 г., в Швеции стали думать об общем преобразовании армии, причем имели в виду упразднить аккордную систему, восстановить на прежних основах поселенные войска, с их лагерными сборами и воинскими упражнениями; хотели, при посредстве обоза, добиться подвижности полков, пересоздать кавалерию, обновить артиллерию, разделить армию на бригады и пр..

Для восстановления дисциплины у короля не хватило последовательности и настойчивости. Его строгость не достигла цели, его справедливость не была одинакова по отношению к офицерам и нижним чинам. Более последовательности он проявил в деле воссоздания флота, почему и результаты получились лучшие.

Среди военных преобразований часто приходилось оглядываться на Финляндию. Она требовала особых забот. В 1775 г., когда вновь грозила разразиться военная буря, шведы считали Финляндию потерянной, если нападение на нее произведено будет зимой. Единственной серьезной мерой для её охранения некоторые признали удаление одной части войска в Або и необходимость запереть другую в Свеаборге. В 1776 г. оборона Финляндии была выдвинута на первый план; власти имели в виду обеспечить ее от зимнего нападения. — Деньги были отпущены на исправление Свеаборга и Тавастгуса. По контрактам, заключенным правительством с рустгальтерами и рутовыми крестьянами, они обязаны были давать выставляемым ими поселенным солдатам пищу и плату на проезд к месту лагерных сборов. Это вызывало бесконечные споры между хозяевами и солдатами. Поэтому постановлено было, взамен пищи и прогонных денег, взимать пассеволансные деньги. Из этих взносов составился фонд для снабжения полков провиантом, обозом, лошадьми и проч. Правительство имело в виду создать для армии также постоянный запас; но ландсгевдинги не в состоянии были первоначально побудит рустгальтеров и рутовых крестьян выставить нужное число пригодных людей. — Опыт дал удручающие результаты, и пришлось все преобразовать. Впоследствии финские резервы сделались постоянными; они ежегодно собирались для обучения на 14 дней. Их численность составила в сложности 4.000 чел. Много забот уделили тогда же (1775 г.) Саволаксу и Карелии, откуда русские могли зайти во фланг шведам и отрезать им пути отступления. Шведы имели здесь пеших егерей и карельских драгун. Население уже ранее выразило желание охранять границу и на свой счет устраивать упражнения в искусстве владеть оружием. Правительству оставалось только дать ему соответствующих начальников, но до времени Густава III в этом отношении ничего не было сделано.

Истинным организатором обороны Саволакса и Карелии явился Гёран Спренгтпортен. Во время поездки по Финляндии, Густав III посетил его дом и одобрил его планы преобразования саволакских войск. В Саволаксе Г. Спренгтпортен быстро занял первое место. Он приобрел общее уважение и доверие подчиненных. Его нововведения оказались вполне целесообразными и полезными. По повелению короля, он выработал общий план обороны Финляндии против русского нападения, но, за отсутствием денег, он не был осуществлен.

В момент объявления войны, наличное шведское войско не представляло грозной боевой силы. «Офицеры во всех странах радуются войне, здесь же, в Швеции, они были первыми, чуть ли не единственными, которые начали кричать против нее». «Они спрашивали, — говорит Адлерберг, — кто выплатит им аккорды, кто будет заботиться о их женах и детях, в случае они падут. Невоенный дух, который проявился таким образом, был последствием поселенной системы, с её удобствами дворянской жизни в бостелях и аккордной системы, делавшей офицера, ради его семьи, непригодным для лишений войны. Король исключил из состава риксдага 1786 г. военное начальство, на что рыцарский дом подал апелляцию. Распоряжение короля явилось вмешательством в то, что военные считали своей главной привилегией. Со времен короля Карла XI вошло в обычай призывать военных начальников в риксдаг. Какое значение они придавали этому, видно из того, что, когда в 1760 году мощный тогда совет воспретил явку офицеров на риксдаг, большинство пренебрегло запрещением, и, даже в дни военных действий, оставив армию в Померании, явились в Стокгольм. «Я видел, — говорил впоследствии король Густав III, — как эти ослушники целыми шайками являлись в Дротнингсгольм и еще хвастались своим непослушанием; это меня поражало: с тех пор я питал презрение к этим людям, жертвовавшим интересом и честью государства своим личным расчетам».

К этому еще прибавился оппозиционный дух, который всосали старые офицеры в период вольности и заметно влиял на младших во время последнего риксдага. На этот дух воздействовали два распоряжения короля: постановление о свободе слова и печати от 7 декабря 1787 г. и постановление о винокурении, изданное 3-го марта 1788 г., которое было понято, как правонарушение, ибо военных оно лишало возможности винокурения для домашнего употребления, т. е. права, принадлежащего каждому другому гражданину.

Все эти признаки не предвещали ничего хорошего, особенно в военное время.

Большая часть финских войск, согласно военному плану, стянута была первоначально к Гельсингфорсу и Свеаборгу; сюда же доставлены были на шхерной флотилии 15-16 тыс. чел. шведских сухопутных войск. Всего Густав располагал почти 30000 чел., да еще 12000 морского войска, составлявшими экипаж его флотов. В составе войск Густава III находилось около 15000 финской пехоты и кавалерии, да финская шхерная флотилия, состоявшая из двух. шхерных фрегатов, 15 галер и других меньших судов с экипажем в 5000 чел. Следовательно, Финляндия выставила до 17000 войска. Большая часть этой значительной армии предназначена была для высадки в Ораниенбауме, близ Петербурга, под начальством самого короля.

Решив воевать с Россией, королю нужно было поднять общественное настроение финляндцев против русских. Это дело Густав поручил своему любимцу Г. М. Армфельту; который пускал в ход всякие благовидные и неблаговидные предлоги, лишь бы достигнуть цели. Задача его оказалась тем более трудной, что на русской стороне границы приняты были все меры к тому, чтобы не подать повода к ссорам и недоразумениям: воспрещено было носить оружие, сняты были пограничные караулы и пр. Подобные миролюбивые мероприятия на шведской стороне растолковывались, как хитрые попытки русских усыпить бдительность своих врагов. Чтобы раздражить русских, Г. М. Армфельт предложил королю приказать останавливать наших курьеров. Распространен был слух, что финнам придется сражаться с свирепыми татарами и язычниками. У шведов ощущался большой недостаток в деньгах; услужливые клевреты короля объяснили это народу тем, что русский министр в Стокгольме А. К. Разумовский разграбил почту, везшую казенные деньги. Нелепому рассказу поверили и Г. М. Армфельт, радуясь успеху своих измышлений, восклицал: «и это хорошо». «Тысяча глупых рассказов», — пишет барон Г. М. Армфельт своей графине из Элиме, 20 июня 1788 г., — «частью обескуражили, частью раздражили их (шведских солдат); между прочим говорилось, будто бы императрица повелела переодеть 80000 баб, чтобы прогнать их»; они поверили и этой сказке. Разжигая охоту финнов к войне, Г. М. Армфельт с удовольствием доносил королю, что старания его увенчались успехом. Взятую на себя роль в этой «комедии» Г. М. Армфельт исполнял с таким усердием, что не предупредил об истинном положении дела даже своего дядю, барона К. Армфельта, назначенного главнокомандующим.

Но медаль имела, и оборотную сторону. — В Финляндии ощущалась повсеместная нужда, вследствие прошлогоднего голода; это обстоятельство внушало большие опасения, так как известно было, что «с пустым желудком финн добра не сделает».

Рядом с недостатком в провианте и деньгах, обнаружились большие недочеты в вооружении и обмундировании. Артиллерия оказалась в самом жалком состоянии.

Еще печальнее было то, что дух и настроение в войсках оказались не воинственными, особенно в частях, расположенных в Гельсингфорсе и Свеаборге. Общий тон в Гельсингфорсе был таков, что Г. Армфельт запретил своим офицерам посещение города. Из писем Г. М. Армфельта к королю видно, что настроение было явно беспокойное и трусливое. Жены покидали своих мужей и переезжали в Швецию. Особенное малодушие и страх проявил командующий войсками в Финляндии, генерал граф Поссе. Нередко он восклицал: «только религия воспрещает мне пустить себе пулю в лоб».

Письмом (от 11-22 мая 1788 г.) король уведомил Г. М. Армфельта, что он «перешел Рубикон» и скоро начнется война. — Одновременно подобное же уведомление получил гр. Поссе. Происходил какой-то военный совет, когда пришел молодой полковник Нюландского полка Г. М. Армфельт. Поссе плакал, проклинал все и вся, грозил покончить с собой и т. п. Общее поведение присутствовавших представлялось настолько странным, что Г. М. Армфельт, несмотря на свою молодость и неопытность, должен был сказать собравшимся: «Ваше поведение меня удивляет; вам даны определенные приказания и их следует исполнить точно и немедленно. Если вы полагаете, что мы будем разбиты русскими, — тем хуже для вас. Если бы в моем лагере нашелся один солдат с такими мыслями, я прогнал бы его. При нападении на нас, мы должны защищаться par tous les diables; a если желаем сами напасть, то обязаны к тому приготовиться. Пустые рассуждения излишни; трусость вредит нашему собственному достоинству и делу короля». Раз меч обнажен, долг воина повиноваться. Картину дорисовывает в своих воспоминаниях И. А. Эренстрем, у которого читаем: «Офицеры шведских полков, перевезенных в Финляндию, были вообще против войны. Множество маленьких билетиков, одинаковой формы и величины, написанных буквами из квадратов и прямых линий, были разосланы с целью действовать преимущественно на унтер-офицеров и солдат. Они содержали: предостережение не слушаться, если им прикажут перейти государственную границу с Россиею; зачинщики незаконной и несправедливой войны, особенно генерал Толль, будут на следующем риксдаге привлечения к ответственности и присуждены к смертной казни.

Наиболее огульное неповиновение проявили офицеры финских Абоского и Бьернеборгского пехотных полков. Неясные слухи о предстоящих каких то переворотах распространялись в то же время среди шведского общества. Едва войска сосредоточились в Финляндии, как одновременно и в лагере, и в Стокгольме пошли разговоры о том, что цель их сборов увеличение суверенной власти короля, на предполагаемом риксдаге в Або. — По другим слухам, — чтобы помешать этому — Свеаборгский гарнизон готов был стать во главе восстания, к которому обещали примкнуть отряды армии и флота своим отказом перейти границу. Третьи говорили, что часть флота, встретив короля на море, арестует его и после этого начнется революция.

В это же время «Клик и Йегергорн, — говорит аудитор Шультц, — старались внушить армии не только убеждение в незаконности войны, но и сомнение в невозможности для края её выполнения; вместе с тем уверяли, что Финляндия могла бы избежать ужасов войны и добыть себе неописуемые выгоды, еслиб она, под покровительством России, объявила себя самостоятельной».

Два месяца спустя плоды брожения разных полков сказались в Аньяла.

Первоначально Густав имел в виду поставить во главе своих войск престарелого графа Хорда, находившегося в Берлине. В ответе королю он указал на свой преклонный возраст, но сам от назначения не отказался. «Сему человеку мы спасли живот, ибо покойная Императрица Елизавета Петровна, имея его пленником, не выдала шведам, кои хотели его казнить», сказала Екатерина.

Выбор короля остановился на бароне К. Г. Армфельте, — Он родился в 1724 г., следовательно, ему шел 62 год; он был участником войны 1741-1742 гг. — Почти вся его служба протекла в Финляндии, отчасти среди Нюландских драгун, отчасти в Нюландской губернии, где он состоял сперва вицегубернатором, а затем начальником губернии.

Под начальством этого старого барона Карла Густава Армфельта отряд финских войск приведен был к реке Кюмени, т. е. к границе русско-шведских владений. Главная часть отряда, численностью в 2000 чел., стояла при Элиме, Кельтисе и Аньяла, в ожидании переправы через реку, тогда как меньший отряд, в 900 чел., под командой его племянника, полковника Густава Маурица Армфельта, расположился несколько миль южнее, близ устья реки, при малом Абборфорсе, В Саволаксе находился небольшой отряд, Саволакская бригада, около 1700 чел., собранный около С.-Михеля.

В водах Финского залива крейсировал флот Густава, состоявший из 23 линейных кораблей и 11 больших линейных фрегатов. Шхерная флотилия насчитывала в своем составе до 140 судов.

Войска были собраны, войска передвигались, но к открытию военных действий русские ни малейшего повода не давали.

По необходимости Густаву пришлось начать войну маскарадной стычкой в приходе Пумала июня 1788 г.) у местечка Вуольтенсальми. Мы говорим: маскарадной, потому что она происходила между отрядом шведских войск и шведскими же солдатами, переодетыми в русские мундиры. Профессор А. Брикнер давно и удачно обосновал историю этой стычки по письмам современников. 5-го июня 1788 года Густав писал к своему другу Г. М. Армфельту, какие меры должно было принять, чтобы заставить русских начать войну, или вернее, чтобы русские казались зачинщиками: «Примите все меры предосторожности, чтобы никто не мог нам приписывать вину открытия военных действий. Лишь бы один стог сена сожжен был русскими в шведской Финляндии, и этого достаточно, чтобы назвать императрицу начавшей войну, и государственный совет в Дании не будет считать себя обязанным исполнить обещание договора. Ваш дядя может выставить пограничные форпосты на спорной территории; тогда и того довольно, чтобы какой-нибудь задорный русский офицер затеял спор; тогда наши форпосты отступали бы, так что русские последовали бы за ними и перешли бы через границу в шведскую Финляндию; последнее молено бы считать объявлением войны со стороны России; это очень важно в отношении к Дании. Вы знаете положение дел в этом государстве». Далее Густав пишет: «Все зависит от того, чтобы русские перешли границу, лучше всего, нападая на какой- либо пограничный форпост; но только, чтобы то, что должно случиться, случилось поскорее». 13-го июня Густав пишет: «Теперь уже время стараться начать войну, nota bene заставить русских начать спор на границе. Так как я еду 19-го, спустя двенадцать дней или 1-го июля, я буду с войском в Свеаборге, и если тогда уже дело завяжется, то военные операции могут начаться без потери времени».

Извлечение из писем Стедингка к королю от 25-го июля — 5-го августа 1788 г. и от 13-го января 1789 г. еще яснее подтверждают то же положение. «Тайна нашей экспедиции при Думала не могла быть скрываема вполне хорошо; кое-что по этому делу сделалось известным». Когда я до начала войны приехал сюда, я нашел, что не все было приготовлено надлежащим образом, и что тайна разрыва с Россией не была сохранена, как следует. Я был недоволен этим и беспокоился».

Но особенно характерно следующее. В Императорской Публичной библиотеке в Петербурге, — пишет А. Брикнер, — находятся записки адъютанта генерала Каульбарса, командовавшего отрядом войска. В них говорится о начале войны и затем рассказывается следующее: «Адъютант генерала Каульбарса был крайне удивлен и испуган известием, которое ему сообщил Германсон; последний утверждал, что все поводы к открытию военных действий оказались фальшивыми, и что барон Гастфер переодел своих людей в русские мундиры и велел им грабить финляндских крестьян и грозить финляндским солдатам».

Таковы главные доказательства профессора А. Брикнера.

В настоящее время мы имеем возможность пополнить их сведениями, почерпнутыми, прежде всего, из обстоятельного исследования К. Однера. Он пишет: «Гастфер рассказывал герцогу Карлу, что он доверился Йегергорну и послал его с войском через границу для ночной рекогносцировки, причем он приказал солдатам, дабы обмануть русских, одеться в другую одежду; этот отряд выпустил несколько зарядов против другого шведского отряда, и с той стороны получен был ответ, после чего оба разошлись». Этому рассказу изменника Гастфера Однеру нежелательно придать полной веры. Но побочные обстоятельства настойчиво подтверждают Гастфера. «Однако, верно, — продолжает Однер, — что Гастфер получил предписание от короля исполнить секретное поручение в конце июня». Сообщение Стедингка королю (от 15 августа) о том, что секрет с шведской стороны не мог быть соблюден, относится именно к действиям отряда Гастфера. В 1790 г. Гастфер сам написал письмо к королю из тюрьмы. В нем он описывает свое настроение осенью 1788 г. следующими словами: «Я горько упрекал себя за военную хитрость при Думала, и за то, что первый перешел границу, хотя то и другое произошло по воле короля».

Одно из донесений Гастфера гласило: «вольные отряды с русской стороны вторглись в шведскую Карелию, грабили и жгли там, и бесчеловечно обращались с шведскими подданными». Гастфер ссылался при этом на рапорты ландсгевдинга (т. е. губернатора) Карпелана и капитана Веттергофа. Но все это оказалось выдумкой, ибо в губернаторских донесениях Карпелана того времени, — заявляет Однер, — нет даже и намека на какие-либо русские насилия. И ни с какой другой стороны рассказы о них не подтверждаются.

С русской стороны утверждали, что именно здесь воспользовались знаменитыми казацкими мундирами, причем 24 шведа, наряженные в казацкое платье, разграбили и сожгли двор в шведской Карелии.

В дневнике Экмана от 7-18-го авг. 1788 г. значится: Барона Гастфера русские потревожили, но каким образом? Ои переодел толпу народа из своих в русские мундиры; они нападают на него с холостыми зарядами; Гастфер прогоняет их и начинает таким образом войну на своей стороне».

В воспоминаниях Хохшильдa читаем: «Теперь уже удостоверено, что Гастфер командовал лишь несколькими надежными шведами, которые с русской стороны делали вид, что нападают на шведский караул, и даже сожгли избушку бобыля, за которую уплачено было сверх её ценности».

25 июня Екатерина писала Гримму: «Сейчас кладу в пакет письмо. Шведский король начал враждебные действия, послав переодетых солдат ограбить таможню и схватить таможенного чиновника с его помощниками в окрестностях Нейшлота, в Финляндии. Вот самый благородный способ для начала военных действий. Я приказала дать знать капитану округа, чтобы он наказал, как разбойников, тех кого он успеет захватить на таких достославных подвигах; до сих пор не сделано еще ни одного выстрела».

Один из русских офицеров, участник кампании — Ст. Ст. Апраксин — тоже пишет: «Сии казаки ничто иное были, как королевские драгуны, переодетые в наше казацкое платье. Они, опустошая собственную землю около Пумала-Зунда, подали причины шведским войскам впасть в пределы Российские».

Событие в приходе Пумала сыграло свою роль для Густава; впоследствии он, конечно, желал, чтобы оно забылось, но исполнители комедии не сумели сохранить секрета, и он сделался достоянием истории.

Более серьезные военные действия на суше начались (18-29 июня 1788 г.) осадой шведами крепости Нейшлота, лежащего на озере Сайме. Небольшой отряд (в 1700 ч.) Саволакского войска находился под начальством барона Бернта Иогана Гастфера, произвел блокаду крепостей. Война не была еще объявлена, когда шведы осадили Нейшлот. «Cela s’apelle agir en forban», (это значит действовать по разбойничьи) — сказала Императрица. По двудневной стрельбе на Нейшлот, шведы пошли грабить Нейшлотский уезд». Наше правительство полагало, что слабая эта крепость скоро достанется неприятелю. Но комендант Нейшлота, инвалид секунд-майор Кузьмин, оказался достойным воином и с гарнизоном в 200 чел. стойко выдержал осаду в течение двух месяцев, при самых ничтожных потерях. рассказывают, что однорукий Кузьмин, на требование отворить ворота крепости, ответил: «рад бы отворить, но у меня одна только рука, да и в той шпага».

В отряде барона Гастфера находился граф Курт фон Стедингк — человек, очень близкий к королю. Он корреспондировал с Густавом III, и в их письмах находим все наиболее интересное, что происходило в это время в Финляндии.

19-30 мая Стедингк писал из Гельсингфорса королю, что по пути к Нейшлоту он «не встретил ни одного русского». Финны же перепуганы приготовлениями к войне; «они спят и видят казаков, которые будут есть их детей; дамы боятся их жестокости». Русские «не готовы еще к сильному сопротивлению и очень боятся нападения; на границе все спокойно, не видно движения войск и никаких других приготовлений. Главное затруднение, которое Ваше Величество встретите в этой стране — отсутствие продовольствия и полный неурожай». «Дай Бог, чтобы я мог быть полезен Вашему Величеству в стране, которой я не знаю, и с небольшим отрядом, которого язык мне неизвестен». В письме Стедингка из С.-Михеля (от 15-26 июня) читаем: «Что всего досаднее, так это то, что русские войска не оставляют своего намерения сюда проникнуть... После множества (?) битв, мы на хлебе и на воде. Все жители разбежались по лесам, с своим скотом; приходят оттуда, чтобы говорить мне длинные речи, которых я не понимаю; потом опять уходят в леса»... «Русская пехота великолепна, особенно превосходен гренадерский полк»...

В следующем письме (от 24 июня — 5 июля) Стедингк описывает свой редкий подвиг. Он оделся французским капитаном и, в сопровождении инженерного офицера Мюллера, которого выдавал за дядю, посетил крепость. «Я был с визитом у Нейшлотского коменданта». Цель визита — осмотр укреплений. Туристам удалось кое-что высмотреть, но к коменданту они не пожаловали, несмотря на его любезное приглашение.

Находясь у стен Нейшлота, Стедингк узнал, что в Русской Финляндии крайне мало войска, и что «финские полки мало расположены к войне». «Шпага обнажена, — писал этот француз по воспитанию, — нам остается только победить или погибнуть». Но Нейшлот крепко держался.

У шведского войска оказалось не мало недочетов. Стедингк винил в этом долгий мир и крайнюю нищету страны.

«Народ здешний привязан к Вашему Величеству», — доносил верноподданный корреспондент своему королю, но тут же сообщил, что «рекрутский набор идет туго». Оправдание этого Стедингк видел в том, что «голод лишает народ силы и духа, почему он предается бродяжничеству, грабит и ленится, и «скорее может быть назван русским, чем шведским». — Далее (от 17-28 июня) Стедингк жаловался на неопытность солдат и офицеров, на недостаток в пушках и пр.

Не будучи в состоянии взять Нейшлота, Стедингк сравнил его осаду с осадой Гибралтара (!) «Разница лишь та, что неприятель ни откуда не может получить ни подкрепления, ни припасов, и что из пушек не стреляют». От русских отняты были целые транспорты овса и хлеба. «В крепости же одна вода и ржаная мука».

Нейшлоту придавалось серьезное значение вследствие того, что он находился у водной системы Сайменского озера и заграждал шведам путь к Петербургу.

Императрица внимательно следила за ходом дела. «Нейшлот иногда атакован, иногда нет, — сообщила она Потемкину. — Нейшлот не шведов боится, но шведы Нейшлота». Екатерина, рассматривая карту, укорила Петра Великого за то, что он «близко (к границе) сделал столицу», обещала, в случае необходимости, сама выйти с гвардией к Осиновой роще, повелела отпустить денег на «батарейные мосты» в пограничных крепостях «Финляндского и Лифляндского департаментах», возложила на главнокомандующего общее попечение но приведению в оборонительное состояние крепостей, назначив для этого в Финляндию инженер-полковника Петра Корниловича фон-Сухтелена и пр. Екатерина, несмотря на очень жаркое лето, решилась переехать в город «чтобы людей ободрить, хотя и духи (sic!) не упали». Императрица сообщала графу Мусин-Пушкину, что «всевозможные меры принимаются к усилению армии». — В рескрипте (19 июля 1788 г.) кн. П. Д. Еропкину Императрица одобряла «похвальное ревнование» московского дворянства за доставление людей на военную службу, по случаю «вероломно и нагло открытой войны». В Финляндию отправили генерала Михельсона и к нему на почтовых доставили подкрепление.

Настал июль (1788 г.), но Нейшлот не сдавался. Стедингк решил, что «это место может быть взято только деньгами или голодом». Но сам же прибавляет что «золото на нашего коменданта не подействует, а разве огонь и железо» (24 июля — 4 августа).

Король (18-26 июля) сообщил Стедингку, что шведские дела «в довольно хорошем состоянии. Армфельт уже всего в двух верстах от Фридрихсгама и овладел Кюменским дефиле... Мы перебили множество казаков». «Мой план состоялся бы в том, чтобы вы шли прямо на Кексгольм, собрав ваши разбросанные войска. Если вам удастся взять эту крепость врасплох, тем лучше, тогда дорога будет вам открыта. Прибыв в Кексгольм, вы можете решить свои действия согласно с известиями, которые вы получите из финляндской армии. Если к тому времени она овладеет Фридрихсгамом и Вильманстрандом, от вас будет зависеть, соединиться с нею, чтобы идти на Выборг, или обойти эту крепость».

В это время на море неприятельские флоты встретились у Гогланда. Первые донесения королю были благоприятны, но он не смел «слишком легковерно предаться этой надежде» и это тем более, что кроме официального донесения он получил вполне правдивое описание от Толля, которое скрыл даже от Г. М. Армфельта. «У вас теперь есть пушки, — продолжал король, — ... и я почти уверен, что Нейшлот уже взят».

Король предписал держаться около Нейшлота. Но было уже поздно. Аньяльский мятеж быстро охватил шведскую армию, и он не мог, конечно, не повлиять на отряд, осаждавший Нейшлот. Сюда прибыли депутаты от аньяльцев и стали уговаривать офицеров и солдат положить оружие. — Стедингк, отметив при этом «страстную любовь каждого финляндского солдата к своей избе», высказал опасение, что солдаты оставят нас (шведов). «Ваше Величество бессовестно преданы своими советниками, которые представляли вам состояние армии и флота в ином виде, чем оно является на деле; в настоящее время, — сообщал Стедингк 5-16 авг. 1788 г., — Вас предает ваша финская армия... Командиры финских полков прислали сюда одного офицера, чтобы сообщить нам принятое ими решение — не переходить границы, — и чтобы предложить нам присоединиться к ним... Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, но мне кажется, что между русскими генералами и некоторыми финляндскими офицерами уже начаты тайные переговоры. Посольство, присланное к нам Гюнцелем, подтверждает это. В тоже время наша маленькая армия теряет бодрость... Она мнит себя покинутой в неприятельской стране и обреченной на верную гибель... Здесь и в Карелии к нам поступают подонки человечества и совершенно нагими. Русские дают или обещают по 20 р., а мы — 2 риксдалера... Из финских войск Ваше Величество не извлечете более никакой выгоды, разве только для защиты их собственного очага».

«После приезда аньяльских депутатов, — сообщал Стедингк, — нам угрожали и секира палача, и меч неприятеля... Я не мог противодействовать, ибо я не умею говорить по-фински»...

Барон Гастфер оказался доступным увещаниям изменника Спренгтпортена и его единомышленников. 10-21 августа шведы отступили от Нейшлота. Перед их уходом губернатор «получил от командующего под Нейшлотом финскими войсками письмо, в коем тот просит, чтобы с Нейшлота, когда он отступать станет, не производил бы пальбы; посему от г. Пушкина Нейшлотскому коменданту и послан ордер, чтобы не палить».

В 1765 г. Екатерина назначила смотр Балтийскому флоту. Флот — любимое детище Петра — предстал пред её глазами в самом жалком виде: корабли наезжали друг на друга, ломали снасти, не могли выстроиться в линию, при стрельбе не попадали в цель. Екатерина, окончив смотр, сказала, что этот флот «годится разве только для ловли сельдей».

Со времен Петра Великого комплект для шхерного флота неизменно оставался сто судов. Но теперь из дряхлых галер едва набрали 20 годных. Галеры — плоскодонные гребные суда, со съемными мачтами и латинскими парусами.

Ланжерон указывает на недостаток в матросах, который объясняется отсутствием торгового флота. «Матросы русского флота, — говорит он, — вовсе не моряки; сделавшись матросами, они лишь в первый раз видят море». Что касается до казнокрадства и злоупотреблений, то все это во флоте было, — по отзыву Ланжерона, — гораздо хуже нежели в сухопутной армии. Из дерева, назначенного для постройки судов, строились дома для офицеров; контроль оказывался ничтожным. Екатерина философски снисходительно относилась к слабостям служащих, говоря: «меня обкрадывают... это хороший знак, он показывает, что есть, что украсть». «Администрация, флота, — пишет Ланжерон, — состоит из мошенников. Я об этом могу судить, как очевидец». Даже в отношении храбрости русские моряки, — по мнению Ланжерона, принимавшего участие в морских битвах в Финском заливе и около Очакова, — стояли гораздо ниже солдат и офицеров сухопутного войска. Многочисленность заболеваний, ужасающая смертность среди нижних чинов считались делом неисправимым.

Из сообщения секретаря Саксонского посольства надо заключить, что морские силы России не смогут устоять не только против Франции или Англии, но даже и против Дании. Прусский посланник, граф Келлер, особенно порицал вооружение судов Балтийского флота.

Флот строился небрежно, из леса свежей заготовки, почему наши суда выслуживали в море только 8 и много 9 лет, тогда как у шведов они выдерживали от 30 до 40 лет; по той же причине суда шведов лучше переносили последствия сражения и были легче на ходу. Вместо сквозных болтов, корабельные члены скреплялись гвоздями или даже деревянными нагелями.

Со времени C. К. Грейга наши суда обшивались медью.

Суда вооружались поспешно и неумело. Большинство орудий оставались старые, они нередко разрывались во время стрельбы, а станки от ветхости ломались. Во время Эландского сражения разрывы орудий были столь часты, что навели панику на команду; чтобы ободрить разбежавшихся людей и вернуть их к пушкам, офицеры должны были исполнить обязанности комендоров. Калибры орудий были разнообразны; на корабле их встречалось от 6 до 10 разных родов. Конечно, подобрать к ним снаряды было затруднительно, и стрельба от этого замедлялась.

Финляндские шхеры оставались неисследованными, морские карты — крайне неудовлетворительными. На одних картах Тифлис стоял у Черного моря, на других — у Каспийского. Чтобы разобраться в вопросе, Императрица вынуждена была сделать о нем отдельный запрос в иностранную коллегию. «Дела морской администрации пребывали в самом пассивном состоянии». Министры докладывали лишь о ходе практического плавания судов.

«В 1788 г., — пишет исследователь войны 1788-1790 гг. Виктор Филиппович Головачев, — наш флот был славен штатами и комплектом на бумаге». В последние годы царствования Екатерины «по наружности все казалось хорошо, но в действительности в это время положение флота было ужасающим».

Комплектование возможно было производить исключительно железной рукой. Укомплектование артиллерии, корабельных запасов, боевых принадлежностей, а особенно корабельных команд — составляло вавилонское столпотворение.

Для обороны Кронштадта пытались вооружить еще 4 старых корабля, но не могли для них набрать людей. Когда комплектовался флот, то неутомимо строго отбирались матросы, находившиеся у начальников в частном услужении. Даже у главного командира Кронштадтского порта отобрали всех писарей. Для укомплектования экипажей не пренебрегали, наконец, ближайшими арестантами и принимали добровольцев всякого разбора.

За невозможность иметь достаточное число морских офицеров, командование судами предлагалось предоставить капитанам конной гвардии.

Припасов было достаточно, но низкого качества. Суда, пожалуй, были перегружены ими. Но наибольший недостаток ощущался в матросах. Их требовалось более 20 тысяч, а имелось менее 10-ти.

При указанных условиях едва ли возможно признать, что наш флот стоял почти в уровне с иностранными. И тем не менее, все надежды возлагались на него. «Надобно, — сказала Императрица своему секретарю А. В. Храповицкому, — употребить в пользу превосходства нашего флота против неприятельского и, разбив его на море, идти к Стокгольму» (23 июня 1788 г.). Недели две спустя Екатерина писала графу Чернышеву: «О, если бы Грейгу Бог дал истребить и армейский, и другой шведский флот». «Ничего так не хочется, как побить шведа», — сказала Императрица своей камеръюнгфере.

В Кронштадте шла очень усиленная работа, но она имела целью приготовить эскадру к отплытию... в Архипелаг. Князь Потемкин вел войну против турок и просил о присылке флота. Он даже писал поверенному по своим делам в Петербурге, Михаилу Гарновскому, чтобы он содействовал скорейшему отправлению кораблей. Гарновский ответил лаконически: «Князь, туча сильная у нас здесь над головой, не буду содействовать, но всеми силами буду тому препятствовать».

Некоторые советовали флот, назначенный в Средиземное море, оставить в Финском заливе, но «Государыня и слышать о сем не хочет». «Воистину сердце обливается кровью, — писал гр. C. Р. Воронцов брату, — когда я думаю об упрямстве, с которым настаивает на отправку в Архипелаг, тогда как видимо новый враг на глазах всего света подымается на нас у самых дверей Петербурга».

25 Мая (1788 г.) шведский флот вышел из Карлскроны. Императрица сильно обеспокоилась. Вице-президент граф Чернышев потерял голову, главный командир Кронштадтского порта П. И. Пущин пришел в совершенное отчаяние.

Беспокойство, охватившее Императрицу, долго не покидало ее... Еще 18 Июня у неё всю ночь не выходило из головы, что шведский король может вдруг атаковать Кронштадт. Близкая опасность побудила, наконец, дать эскадре другое назначение. В Кронштадте началась невообразимая суматоха.

Движение шведов, свидетельствует современник, «крайне двор беспокоит». «Потребна Божия помощь, у шведов галерный флот силен, а у нас его о сю пору нет».

Из 48 судов с большим усилием набрали 15 для эскадры адмирала C. К. Грейга.

Во флоте Густава также не все было в исправности. Об этом мы узнаем из записки адмирала К. Эренсверда. Граф Карл Эренсверд был сыном знаменитого Августина Эренсверда — строителя Свеаборга. Карл Эренсверд известен своими познаниями и честностью. Адмирал указывал на необходимость реформы по комплектованию флота офицерами, король же стремился только к увеличению числа судов и к замене старых кораблей новыми. Густав скоро перестал слушать советы своего адмирала, находя его назойливым, а Эренсверд, по слабости характера, не сумел настоять на проведении своих планов, почему на новых судах остались старые порядки.

К. Эренсверд решился, однако, в особой записке представить истинное состояние шведских морских сил. «С тех пор как Швеция, — писал адмирал, — потеряв свои восточные провинции, приобрела на Балтийском море могущественного противника и должна считаться с быстро развивающейся по соседству империей, Швеции уже нечего мечтать о завоеваниях, а следует довольствоваться существующими границами и защищать их всеми силами. Если бы Швеция могла существовать в стороне от политических движений других государств, довольствуясь мирным благополучием своих граждан, это было бы легко, так как ее ограждали бы, во-первых — ее удаленность и климатические условия, во-вторых — ее бедность, и в третьих — ее крепости и войска, которых было бы для простой обороны более чем достаточно. Но, при нынешних условиях, такое существование государства не признается счастливым, а чтобы соперничать с другими народами нужны: сильное войско на суше и хороший флот на море»... Говоря далее о флоте, Эренсверд заявлял, что в «Швеции имеются лишь мужики и нет приличных моряков, причем этот недостаток матросов не искупается качествами начальствующих лиц. Число и достоинство этих лиц таково, что шведскому флоту можно предсказать полное поражение во всякой морской войне. Особенное несчастье издавна тяготеет над шведским флотом, который всегда оставался в пренебрежении и в дурных руках!.. Остается преобразовать весь состав морских офицеров и это должно быть сделано, иначе государству угрожает беда при первом же случае, когда придется воевать»... К. Эренсверд определяет, что для реформы флота требуется еще по крайней мере шесть лет мирного времени.

16-27 мая 1788 г. король предпринял поездку в Карлскрона, для смотра выступающей в поход эскадры. Настроение его было самое повышенное, когда он увидел свой красивый флот, самый большой, какой когда-либо выходил из шведской гавани со времени её могущества (stormaktstiden). Инструкция, которую он при этом передал своему брату, великому адмиралу (storamiralen) Карлу Зюдерманландскому, была полна гордого самосознания. Если он встретит русский флот или отряд его, то должен настоять на тех знаках почести, которые в силу старинного обычая требуют честь государства и достоинство шведского флага. Если же русские задумают силой защищать свои безмерные претензии, и таким образом начнется неприятельское действие их флота, то его величество повелевает употребить силу против силы, и тогда герцогу надлежит показать пример, свойственный сыну и брату шведского короля, и мужество, которое его величество в нем замечал, защищая честь и самостоятельность государства. «Если получены будут верные известия о том, что со стороны России сделано нападение, то можно считать, что война начата Россией, и тогда герцог обязан отыскать русский флот и напасть на него при первом удобном случае, при чем должны бороться до последнего человека и последней капли крови и ни одно сражение не должно кончаться без победы».

26 июня — 7 июля Король уведомил свой флот, что война началась. На другой день (27 июня) шведский флот встретил у острова Наргена два русских фрегата (Ярославец и Гектор) с кадетами, отправленными для практического плавания. По требованию шведов, наши фрегаты спустили флаги. На фрегатах находилось немало провианта, военных припасов и амуниции. «Может статься» что это тот Гектор и Ярославец, которые были посланы «для крейсирования по первоначальным слухам», отметил Храповицкий (1 июля 1788 г.). В 1790 г. Ярославец в Выборгском сражении попал на мель и вновь достался русским и прослужил еще несколько лет в нашем флоте. .

Достойный начальник нашего флота, адмирал Грейг, писал графу Безбородко (23 июня 1788 г.): «я думаю, что ежели шведский король все свои морские и сухопутные силы собрал в Финляндии, то лучшим делом перенести войну в сердце Швеции, к самой её столице, где вероятно еще много есть республиканских партий». Смелый план! Подобный же план он готов был исполнить на юге. «Пользуясь попутным ветром, я бы решился пройти чрез Константинопольский канал в Средиземное море». Но на севере некому было осуществить плана Грейга. Вероятно, ответ на порыв Грейга кроется в следующей собственноручной заметке Екатерины II: «Мне кажется, экспедиция на Карлскрону важнее нежели Стокгольмская и для того напиши к Грейгу, чтобы он держался своей инструкции».

Флот Грейга вышел в море. Команда наших судов на половину состояла из рекрут, приведенных из внутренних губерний за две недели до встречи с неприятелем. Первой заботой адмирала было поэтому выучить рекрут управлять парусами и действовать при орудиях. Все проявили много рвения и усердно готовились к близкому кровавому экзамену.

Своих подчиненных Грейг охарактеризовал так: «контр-адмирал Тимофей Гаврилович Козлянинов — хороший, отважный офицер; вице-адмирал Виллим Петрович Фондезен — хороший, знающий службу моряк, исправный, но излишне осторожен и совершенно неспособный к самостоятельной деятельности в звании отдельного начальника». Императрица отметила: «Тот виноват перед отечеством, кто ввел обоих Фондезинов в адмиралы».

Офицерский состав был более удовлетворителен, чем состав команд, хотя секретарь Саксонского посольства сообщал, что «офицеры не отличаются большими познаниями». В числе командиров кораблей и офицеров встречались англичане, норвежцы и другие иностранцы, приглашенные на нашу службу. В их знаниях и опыте, конечно, нуждались, но временами увлечение иностранцами доходило до полного пренебрежения собственными офицерами. Может быть благодаря излишеству иностранцев, шведы получали самые точные сведения о том, что у нас происходило. Граф Вахмейстер знал о числе наших рекрут, имена всех капитанов, знал даже о припадке подагры у Грейга.

В 1788 г. в Карлскроне было вооружено 15 кораблей, 5 больших и три малых (фрегата. Они двинулись в путь. «Мы сошли (28-17 июня 1788), рассказывает швед, на берег в Гангеудде (Hangö), местные крестьяне едва лишь за деньги принесли нам кур, молока и т. п. Мы сказали им, что, когда мы уйдем, придут русские и возьмут от них все это насильно. Несчастные отвечали: да, да, русские тоже ведь люди».

Офицеры шведского флота, благодаря торговым экспедициям и предварительной службе на иностранных судах, имели хороший морской закал.

К кампании 1788 г. у Швеции, благодаря знаменитому строителю Чапману, оказался новый гребной флот, хорошо приспособленный для береговой службы.

В бой готовились вступить 17 русских кораблей (1.220 орудий), с шведской эскадрой, состоявшей из 23 судов (1.400 орудий). Команды оказались, примерно, равной силы — около 12 тыс. человек. Но артиллерия у шведов в полтора раза была сильнее нашей. Шведский флот вышел с рейда 25 мая, а наши 28 июня, что должно было значительно отразиться на обучении команд, так как наши рекруты до боя находились в плавании только восемь дней. Во главе шведского флота стоял герцог Карл Зюдерманландский.

6 Июля 1788 г., утром, дул сильный ветер. Со стороны Свеаборга показались военные корабли шведов. Наш адмирал дал сигнал приготовиться к бою. Сблизились неприятели лишь к вечеру около 5 часов. Встретились их суда между островком Стеншер и мелью Кальбоден (Кальбодегрунд), или иначе определяя: в равном расстоянии между Гогландом и Свеаборгом. Грейг сделал нужные распоряжения, внушил командирам о необходимости горячей атаки и напомнил о строгой ответственности за слабые действия и дурную взаимную поддержку. Последовал новый сигнал: «вступить в бой», хотя сражение уже разгорелось и без него, когда храбрый Козлянинов нагнал шведский адмиральский корабль. Командиры подавали пример своим личным присутствием. По прошествии некоторого времени (около 6 час.) значительно поврежденные шведские корабли склонились за линию. Тихо продолжали двигаться оба флота. Дым окутал их корабли, но ядра продолжали свистеть и пронизывать воздух, ломая снасти и разрывая паруса. Наш авангард сыпал картечью. Заметив замешательство среди шведских кораблей, русские крикнули «ура» и, приободренные, начали преследование. Около 9 час. шведский флот опять спустился.

Наступило полное безветрие и непроницаемый дым прикрыл оба флота. Вечерняя заря гасла. Часть шведских кораблей стала уклоняться от боя. Около 10 час. вечера спустил свой флаг вице-адмирал Вахмейстер на корабле «Принц-Густав». В темноте и дыму скрылись и другие корабли шведов. Грейг поднял сигнал: «прекратить сражение». К 11 часам выстрелы смолкли. Ночью русские узнали, что их корабль «Владислав» вынужден был сдаться. Грейг поднял сигнал погони, но темнота ночи и полученные повреждения лишили авангард возможности гнаться за неприятелем. Шведы рассказывают, когда Густав III в 1777 г. находился в России, то в его присутствии заложен был корабль «Владислав», который теперь оказался в руках шведов. При закладке Король и Императрица положили деньги в киль. При этом будто бы король сказал своему адмиралу Тролле: «быть может, этот корабль когда-нибудь будет наш».

На нашей эскадре убирали тела убитых и очищали корабли от обломков. В русских судах насчитали до 764 пробоин. Со стороны шведского флота доносился шум от работы весел на буксирных шлюпках. Утром 7-го июля подул легкий ветерок и шведский флот скрылся из вида, плывя к Свеаборгу.

«Гогландское сражение может почитаться, — писал В. Ф. Головачев, — одним из наиболее замечательных в истории нашего флота». Упорный бой продолжался пять часов кряду, орудия накаливались до красна, осколки от пробоин и разбитых частей судов сыпались дождем, люди работали до изнеможения...». Обе стороны приписали себе победу.

В Стокгольме, куда отправлены были трофеи с корабля «Владислав», отслужили благодарственный молебен; в шведских газетах описали удачи сражения. В Гельсингфорсе Густав III отпраздновал победу по особому церемониалу, произнес речь о любви к отечеству и славе, наградил участников боя и торжественно похоронил убитых. «Любезный брат, — сказал король герцогу Зюдерманландскому, — вы отомстили за шведское имя и шестидесятилетнее оскорбление». Распущены были слухи, что Грейг тяжело ранен, русская эскадра пострадала и т. п. «Пусть хвастается как хочет, — сказала Императрица при чтении газет, — сам выйдет смешон в глазах людей беспристрастных».

Екатерина II, со своей стороны, приказала отслужить молебен в Зимнем Дворце. «Не удивительная ли мудрость Провидения, — острил немецкий сатирик, — что оно сумело угодить обеим сторонам и устроить протестантский молебен там, а православный тут».

Для утешения «плачущихся и беспокоящихся» Гарновский желал, чтобы к молебствию, по случаю Гогландской победы, прислан был «завоеванный флаг». «Боже мой, чтобы у нас было, если бы не последние приятные вести!» — продолжал он.

Императрица украсила героя Грейга орденом Св. Андрея Первозванного, Т. Г. Козлянинова — Георгием III класса и т. д. Адмиралтейств-коллегия выдала Грейгу «похвальный лист». Русские первые атаковали шведов. «Следует преклониться перед энергией Грейга, — пишет Кирхгоф, — рискнувшего, при плохом неопытном личном составе, атаковать противника». Несомненно, что Грейг на своих плечах вынес всю тяжесть неравного и долгого боя.

Наш урон людьми простирался до 1770 человек, из них было 500 убитых, 720 раненых и 470 пленных на «Владиславе». Надо полагать, что потери шведов были не менее значительны. Гр. Вахмейстер сказал, что еще три корабля спускали флаг, но нашим бойцам за дымом это не видно было; «если бы вице-адмирал не закрыл брата королевского, то сей бы взят был». На корабле герцога нашим снарядом сметена была крыша его каюты. По возвращении в Свеаборг, после боя, герцог хотел покинуть флот, но его уговорили не делать этого. Герцог жаловался на плохое снаряжение судов, на недостаток в снарядах и т. п. Он хотел возобновить бой на другой день, но не оказалось снарядов. Офицеры, недовольные распоряжениями начальства, собирались подать в отставку; производство всех в следующий чин удержало их на своих местах.

В своем донесении Императрице С. К. Грейг, известный безукоризненной правдивостью, ничего не скрыл. Он выразил свое осуждение трусости трех капитанов и свои похвалы отличной храбрости, проворству и неустрашимости офицеров, и особенно нижних чинов, более половины которых были рекруты. Наших капитанов, уклонившихся от сражения, отдали под суд, одного разжаловали в матросы «на вечно», а Мартына Фондезина отчислили в порт. «Двум командующим кораблями от команды отказано. Робостию сих лишились мы корабля «Владислав» и случая сделать над шведским флотом победу решительную». Екатерина писала Потемкину: «Все они заслужили виселицы... но на галеры выбрать не из кого, разве с неба кто ко времени упадет».

7 июля Грейг донес Императрице: «Я никогда еще не видал сражения более жаркого и хорошо поддерживаемого с обеих сторон. В сем сражении разные корабли Вашего Императорского Величества много разбиты». В корпусе иных кораблей было до 120 пробоин. Похвалив храбрость взятого в плен графа Вахмейстера, адмирал прибавил: «неприятель уступил нам господствовать местом сражения». Канонада при Гогланде слышна была в Гельсингфорсе.

«В перлюстрации все похваляют Грейга, отдавая ему честь его храбрости, приобретшей нам победу над флотом шведским» (читаем 13 июня 1788 г. у Храповицкаго). Приметили ли вы, — спрашивает М. Гарновский — скромность, с которой была написана реляция адм. Грейга?

Императрица очень была обрадована победой. Камень сватался с её души, и она свободнее вздохнула.

Всегда вялое русское общественное мнение отнеслось к успеху нашего флота при Гогланде крайне сдержанно. Когда прошло первое впечатление победы, в Петербурге стали соглашаться, что шведы не без основания приписали себе победу. Адмиралтейств-коллегия вторила этому мнению.

Такому настроению отчасти способствовал сам Грейг. Он остался недоволен результатами боя и опасался, что шведы произведут десант при Ревеле. Грейг не возложил на себя Андреевской ленты и писал, что до тех пор не сделает этого, пока не будет полным победителем шведов.

В письме к князю Потемкину Императрица сказала: «Сие дело, хотя, по себе нерешительное, последствия для шведов может иметь худые, буде Бог нам поможет».

В таком же смысле Екатерина (10 июля 1788 г.) писала Великому Князю Павлу Петровичу: «Флоту Его Величества Короля Шведского, кажется, порядочно досталось. Последствия этой битвы могут быть очень серьезны; но как бы то ни было она не решительна». Последнее неверно. После сражения шведский флот ушел в Свеаборг, оставив место боя в обладании русских. Это достаточное доказательство нашей победы.

Кроме того, первые последствия боя, несомненно, сложились в пользу русских. Ворота к Петербургу оказались для Густава запертыми, хотя особенно крупного материального ущерба шведскому флоту не было нанесено.

«Лучшую надежду полагал король шведский на флот свой, который экипировал искусными матросами, и еслиб шведам наш флот разбить удалось, то они намерены были, пришед к Кронштадту, оный сжечь и потом водвориться в Петербурге, где по достоверным известиям король предполагал препроводить зиму, а весной обещал любовницам своим дать фриштик[7] в Петербурге».

Шведские и финляндские историки приходят к одинаковому выводу о Гогландском сражении хотя с разными оговорками. Финляндцы пишут: произошло сражение, почетное для шведов, но по своим последствиям равное поражению (М. Шюбергсон). Швед Гильденбрант признает бой нерешительным, но равным поражению, потому что весь план высадки был уничтожен. Внезапное нападение на Петербург со стороны моря сделалось уже невозможным. — Король писал брату, что надеется увидеться с ним после удачной битвы при Кронштадте, между тем принц Карл вынужден был вернуться в Свеаборг. Несомненно, важнее всего было то, что сражение при Гогланде совершенно изменило весь ход кампании 1788 г. и нарушило план Густава.

Это признает и лучший историограф короля Густава III Однер. Он пишет: «Сражение при Гогланде сделалось поворотным пунктом русского похода в военном отношении; оно сделалось поворотным пунктом всего положения короля, даже в личном его настроении относительно войны. Он прибыл в Финляндию в высшей степени воинственным и полный надежд; он рассчитывал найти здесь армию и флот готовые сразиться и жаждущие славы; он и его брат повели бы их победоносными в Петербург и Кронштадт. А вместо того он нашел обедневшую страну, армию далеко не готовую для похода, флот, который не решался выступить против неприятеля и военачальников, большею частью не воинственных, которые причиняли всякия затруднения».

Не обошлось и без рассказов фантастического характера. Говорили, что, по уходе эскадры Грейга, к Кронштадту приходило судно под английским флагом; оно было нагружено бочками с порохом, но заявляло, что груз состоит из апельсинов. — Цель ясна: истребление гавани и флота. Но бдительная брандвахта яко бы своевременно усмотрела обман.

Пленным шведам вернули шпаги. Императрица допустила их к руке. Им давался в Петербурге царский стол.

26 Июля, в пасмурное утро, из тумана у Свеаборга, неожиданно для шведов показалась русская эскадра, состоявшая из 16 кораблей, 7 фрегатов и трех меньших судов. Все засуетилось и пришло в движение. Канаты у якорей отрубались, спешили отдать паруса. В сильном смятении корабль «Густав-Адольф» ударился о подводные камни с такой силой, что грот-мачта переломилась и упала за борт. Очутившись под нашими выстрелами, ему оставалось спустить флаг. Тогда же было захвачено нами одно шведское транспортное судно. Всех пленных в наших руках оказалось 523 нижних чина, и 30 офицеров. — Корабль «Густав-Адольф» пришлось сжечь за невозможностью снять его с камней.

Шведский флот, превосходивший наш по силе, безучастно взирал на происходившее. Зараза деморализации, видимо, успела охватить уже моряков и они, вместе с аньяльцами в пехоте, роптали на действия правительства. Блокада Грейга, кроме того, приносила свои плоды: один транспорт мяса за другим перехватывался и конфисковался. Все коммерческие суда подвергались осмотру. Бдительность нашей эскадры сильно тревожила шведов. Приближалась осень и продовольствие в голодной Финляндии затруднялось. «Шведский флот заперт в Свеаборге, откуда носу показать не смеет», — писала Екатерина.

В туманные ночи шведы выводили свои суда из Свеаборга, в надежде провести их при благоприятных условиях мимо Тверминне.

Со слов одного шведского офицера, Грейг уже мог донести Екатерине, что нескольким «сия война наскучила; война, начавшаяся без всякого рассудка и которой справедливой причины никто не знает».

22 Августа Императрица осведомила своего энергичного адмирала об общем положении дел. Она писала, что финские войска «положительно отказываются сражаться с нами» и предлагают королю собрать риксдаг, что шведские войска нуждаются в деньгах, провизии и одежде, что 8 полковников и 120 офицеров подали королю прошение об отставке, что скоро неприятель может быть покинет Гегфорс — единственный пункт в наших пределах, который он занимает. «Они отступили от Нюслота и просили коменданта чтобы в них не стреляли с крепости»... «Мне очень бы хотелось, чтобы Тревенен, или кто-нибудь из наших захватил его Величество Короля во время его переездов и препроводил его к Нам лично. Нельзя было выдумать лжи и обмана, которой бы Король шведский не распространял повсюду».

Самуил Карлович Грейг, один из героев и истинных виновников победы при Чесме. Он был удачно избран и рекомендован английским посланником. Грейг не обычный человек. Человек чести, он полюбил Россию, как свою родину. Выучился говорить и писать по-русски. Долго состоял командиром Кронштадтского порта. По отзыву прусского посланника графа Келлера, Грейг безусловно офицер больших заслуг. Ему было всего 52 года. Предприимчивый, отважный военачальник, сведущий в делах артиллерии и торговли, дипломат и пр.

Командуя флотом, он обращал свой тревожный и проницательный взгляд на сухопутные войска, чувствуя, что граф Мусин-Пушкин упустит подходящие моменты. «Финляндские войска наши остаются, — писал он, — без действия, в ожидании последствий возмущения финляндцев (8 сент. 1788 г.). Нет никакого сомнения, что Король шведский этим воспользуется: ему только нужно выиграть время... Признаюсь я не имею расположения к отсрочкам в военных операциях; вообще министры могут обсуждать дела в своих кабинетах, а военные операции идти своим чередом. Я уверен, что в настоящее время дела шведского Короля в Финляндии так плохи, что наш 7 или 8000 корпус может без затруднения дойти до Гельсингфорса». Тут же адмирал прибавляет, что отношения к нам жителей «очень дружелюбные».

Императрица, отвечая адмиралу, указала, что «недеятельность» армии происходит от необходимости расположить в нашу пользу умы финнов. Кроме того, Екатерина имела в виду (13 сент. 1788 г.) настоять, чтобы «финны решительно объявили свое намерение, созвали (свой) особый сейм и тем открыли путь к прямому с ними трактованию и их подкреплению».

Адмирал Грейг стоял на своем и предлагал Императрице (21 сент.) возможно энергичный образ действия против Швеции, дабы покончить с ней ранее вмешательства других держав. Особенно заслуживает внимания потомства мысли Грейга о взятии и уничтожении Свеаборга. В русских войнах со шведами положение этой крепости являлось для нас крайне неблагоприятным. Грейгу пришла мысль штурмовать Свеаборг зимой со стороны моря. 19 Августа 1788 г. он писал Императрице:

«Остров Бокгольм наибольший из всех составляет командующее возвышение, но на нем нет ни укреплений, ни жителей, а только небольшой сторожевой пост для наблюдения за приближающимися судами. На этот остров я бы высадил десант. Предприятие, сознаюсь, очень смелое, потому что в момент высадки наших войск по первой тревоге на нас обращены будут все орудия с фортов и кораблей; но если мы продержимся одну только ночь, то покончим и с их флотом, и с портом. Нет надобности говорить Вашему Императорскому Величеству, что дело требует соблюдения великой тайны и возможного удостоверения всех, что экспедиция направляется в Стокгольм, Карлскрону или Готенбург. Если Ваше Императорское Величество найдете, что войска не могут так скоро быть посажены на суда, чтобы не застала их глубокая осень, то молено будет обдумать подобную экспедицию на зимнее время для выполнения её на санях».

По желанию Императрицы, он возвращался к некоторым подробностям атаки Свеаборга. «В случае, если невозможно Вашему Императорскому Величеству отделить упомянутые войска, я предложил бы привести это предприятие в исполнение зимой, к февралю месяцу, в санях, со стороны Гельсингфорса, который вовсе не имеет укреплений. Если бы удалось нам только овладеть островом Густав-Сверд, то можно взорвать его укрепления и опрокинуть их в главный проход»...

«Что же касается нападения на Свеаборг в том виде, как вы его совершить предполагаете, — отвечала Екатерина — необходимо будет отложить это до зимы, потому что мы не можем еще отделить 6 или 8 тысяч войска из Финляндии, необходимого в настоящее время для поддержания начавшейся там революции, которую не надо допустить поколебаться. Совершенно справедливо, что предполагаемое вами уничтожение шведского флота дело крайне соблазнительное, потому что если привести его в исполнение, то Швеция в течение целого столетия не будет в состоянии от него оправиться».

На вопрос гр. Безбородко, кому поручить зимой нападение на Свеаборг, адмирал Грейг предложил себя в кандидаты на это отважное дело.

Надо полагать, что гр. А. А. Безбородко имел в виду именно эти предположения адм. Грейга, когда (1 окт. 1788 г.) писал гр. С. Воронцову: Грейг во что бы то ни стало желает «истребить мореходство и порты шведские»... «Он прямо большой военачальник, и ежели бы мы здесь имели такого на сухом пути, и думать было бы не о чем».

Императрица, заинтересованная планом Грейга, вернулась к его мысли в рескрипте на имя графа Мусина-Пушкина, которому она 27 ноября написала: «Все заставляет нас желать найти возможность сделать зимой нападение на Свеаборг. Овладев сим местом и истребляя флот неприятельский, мы всего надежнее предуспели бы отвратить дальнее пролитие крови человеческой и ускорить мир»…

«Зимняя экспедиция только лежит на сердце нашем, что не можем не повторять о ней самым усильнейшим образом». Предприятием и приведением её в действие, вы знаменитую окажете отечеству заслугу, которая память вашу прославит на веки и Наше к вам монаршее признание и благоволение утвердит в высшей степени. Все пособия со стороны Нашей к тому устроены приготовлением зимней одежды и повозок под провиант, нужный багаж и артиллерию. Мы знаем трудность подобных предприятий, а потому и подкрепим вас новыми войсками».

Писать вялому и ограниченному графу В. П. Мусину-Пушкину о предприятии, требовавшем ума и энергии — значило тратить слова и время.

К глубокому огорчению всех, 15 октября 1788 г. скончался адмирал C. К. Грейг и вместе с ним пришлось похоронить его смелый план — зимней кампании на Свеаборг. «Сей почтенный муж сделался жертвой своего усердия к Государыне и Империи — сообщал гр. Безбородко гр. С. Воронцову. Хотел держаться в море до самой крайности и довершить истребление шведского флота... Память свою он оставил для нас в планах им деланных на будущую кампанию; но надобно, чтоб он сам был в исполнении их, ибо куда ни глянешь, кроме вертопрашества, невежества, лени и оплошности не увидишь»... Героя с большой торжественностью похоронили в Ревельском соборе. — По обычаю того времени, пока гроб стоял еще дома, у гроба поставлена была урна с серебряными ручками, покрытая флером и обвитая лавровым венком. У изголовья стоял герб и титул покойного. Перед выносом полковник барон фон-дер Пален произнес краткое похвальное слово. Над могилой Грейга в Dom Kirche Императрица воздвигла гробницу из белого мрамора. В воспоминание его трудов она велела выбить медаль в 1790 г. — Вдова адмирала, Сара Грейг, была одарена землями и деньгами. — В обществе высоко ценили Грейга. Едва распространилась весть о болезни, как гр. П. И. Панин писал сыну, находившемуся в Финляндии: «Очень прискорбно правомысляющим сынам отечества, если оно смертью потеряет почтенного господина Грейга... Молодость наша гораздо обнищала приучившими себя к деятельным службам»... Кончина Грейга «великая потеря — государственная потеря» (c’est une grande perte, c’est une perte pour l’Etat), — сказала Императрица. «Чувствительная прискорбность и слезы», отметил Храповицкий.

Расставаясь с C. К. Грейгом прибавим, что он немало содействовал распространению масонства в нашем флоте. Брошюра, появившаяся в Петербурге — Am Gralegreighs von В. F. v. D. — устанавливает, что Грейг, — с 1775 г. состоявший командиром Кронштадтского порта, — был одним из основателей масонской ложи Нептун. В 1788 г. он стоял во главе этой ложи в Кронштадте и, вероятно, служил связующим звеном между английским и русским масонством. По реляциям Грейга в Гогландском сражении участвовало немало членов ложи Нептун. Имеются указания, что на корабле «Ростислав» собирались им масоны-офицеры. Надо полагать, что переписка, возникшая между Грейгом и герцогом Карлом Зюдерманландским по поводу брандскугелей, также вытекала из принадлежности обоих к масонской ложе, так как масоны установили между собой вводить гуманные начала в кровавую трагедию войны, а брандскугели являлись бесчеловечным средством взаимного истребления. Первый написал Грейг. Он уведомлял герцога, что имел «наистрожайшее повеление» не употреблять никакой «зажигательной материи». Между тем шведы прибегали к брандскугелям. Шведы, в свою очередь, утверждали, что 15 брандскугелей было брошено в их суда нашей эскадрой Фондезина. Грейг давал слово, что искренне стремясь «умягчить свирепость войны», впредь не допустит их употребления в Российском флоте. Герцог ответил выражением недоверия к словам Грейга, в виду того, что, якобы некоторые шведские суда, сожжены «горючими ядрами». — Это задело Грейга, и он послал новое довольно резкое письмо.

Вскоре по восшествии на престол Екатерины, главный инженер Даниил дю-Вуске послан был инспектировать крепости русской Финляндии. В качестве адъютанта его сопровождал молодой французский авантюрист, шевалье Бернардин де Сен-Пьер, впоследствии всемирно известный писатель. Он составил отчет «Комментарии о Финляндии», в котором, между прочим, высказался о пригодности укрепления Фридрихсгама, на случай войны со Швецией.

Бернардин де Сен-Пьер вполне основательно предположил, что первое сражение между Россией и Швецией произойдет у валов Фридрихсгама, который одновременно будет осажден и флотом, и сухопутными войсками. Его предположение оправдалось.

В последней половине июля 1788 г. часть финских войск перешла границу. Они были разделены на две части, из коих одна в 1.100 человек, под начальством любимца короля, полковника Г. М. Армфельта, остановилась у Суммы (Summa), в семи верстах от Фридрихсгама, тогда как другая часть, в 4.000 человек, под начальством старого генерала Карла Густава Армфельта, остановилась лагерем к северу от Хусула (Hussula), в четырех верстах от Фридрихсгама.

Густав III имел в виду отвлечь в Финляндию все русские сухопутные силы, находившиеся около Петербурга, и, оставив против их от 16 до 18 тыс. своих войск, с остальной армией и флотом двинуться на Кронштадт и захватить столицу.

Письма современников, — например, гр. А. А. Безбородко, гр. П. В. Завадовского и др., стоявших близко к делу, — свидетельствуют, что наше положение было очень критическим. В Петербурге рассчитывали, что все обойдется объяснениями, а не развернется «на всю наглость». Густав, сделав «разбойное» нападение, застал нас врасплох. Обстоятельства побудили «повести армию в малолюдных полках»; гарнизоны оказались «слабеющие». «Все способы приемлем в крайности», — писал гр. П. В. Завадовский фельдмаршалу гр. П. А. Румянцеву, «но создать войска так скоро, как близок неприятель, кто может? Столица, царский дом купно с областью призывают защиту, её Величеству всегда дух мужества присутствен. Взывая: «с нами Бог» — всех бодрит. До драки по сей час (3 июля 1788 г.) еще не дошло», и уже было видно, что Густав III пропустил момент. Он [не воспользовался выгодами своего положения и не довел своего набега до конца. Ему надлежало рискнуть прорваться к Петербургу. Дорога перед нми лежала почти открытая, не защищенная. «Внезапность, — признается гр. П. В. Завадовский, — наносила в первые дни всю опасность, но не было ведено умом предприятие напасть врасплох, и полуумный король, устрашивший нас, теперь уже не страшен». «Мы в Финляндии мало-помалу оперились». «Наши войска кое-как поспевают противостать, ежели король предпримет добывать Выборг или другие крепости». «Ежели Бог поможет выиграть лето, то все спасено... Кажется король потерял часы и не пользовался удобно от внезапности, а теперь войска наши на место поспевают»...

Медлительность шведов более всего озадачивала русских. Она даже нервила их. Очевидно родилось предположение, что за этой медлительностью кроются какие-нибудь серьезные планы противника. Наши власти во что бы то ни стало старались проникнуть в эту шведскую тайну. 7 июля 1788 г. Выборгский губернатор (Карл фон Гюнцель) написал исправнику Фридрихсгамского уезда, надворному советнику и кавалеру Николаю Клейгельсу, сверхсекретное письмо, в котором говорилось, что «вскоре мы будем в состоянии не только предстать пред взорами неприятеля, но быть может страница повернется так, что мы посетим соседей. Медлительность шведского короля дает нам возможность принять разнообразные меры»... Далее К. фон Гюнцель переходит к главной задаче своего письма и говорит, что речь идет о том, «чтобы подкупить одного из начальников финской армии, дабы он достоверным образом уведомил нас об операции королевской армии. Во время войны все дозволительно... Уже господствует неудовольствие в финских войсках вследствие того, что король начал войну без участия риксдага. Предложите десять, пятнадцать до двадцати тысяч plåten, на которые будет выдан вексель на Голландию или Гамбург, если лицо, к которому вы обратитесь, даст нам верные сведения, из которых можно было бы узнать, почему король до сих пор медлит (Zögert)». Затем Гюнцель дает совет обратиться письменно к Г. М. Армфельту, «ибо и такого можно подкупить, и если обер-камер-юнкер согласится вступить с вами в переписку, то можно обещать и более крупную сумму, и строжайшую тайну. Рискните, напишите ему письмо без подписи, куда надо прислать ответ». — К. Клейгельс ставился при этом в известность о тех лицах, с согласия которых делался подобный шаг.

Русские знали не только об общем неудовольствии действиями короля, но и помнили, какое влияние недавно еще оказывало их золото в Швеции, почему решили соблазнить фаворита короля, Г. М. Армфельта, всегда нуждавшегося в деньгах. В конце июля 1788 г. он получил анонимное письмо, в котором уговаривали его, ради спасения отечества, войти в намерения России, единственная цель которой восстановление для шведской нации прочного мира. Обещалось глубокое молчание, а на тот случай, если бы все открылось, гарантировалась протекция и покровительство могущественнейшей монархини, которая уже ранее засвидетельствовала свое благоволение к шведской нации. Свой ответ, адресованный «Благонамеренному финну», Армфельт должен был зашить в холщевый мешок и положить у третьего верстового столба, считая от Фридрихсгама. В письмо анонима вложен был вексель на Гамбург в 20.000 риксдалеров. Г. М. Армфельт ответил «искусителю» отказом.

4 июля (1788 г.), Густав окружил своими войсками пограничные наши крепости Фридрихсгам и Давыдов. Туда же он направил большой десант. Одновременно, в начале июля, граф В. И. Мусин-Пушкин доносил Императрице, что в Фридрихсгаме «имеется такой гарнизон, что король шведский не только его скоропостижно схватить не может, но при добрых мерах и при храброй обороне и крайний урон понести может».

Но когда показался неприятель, гр. Мусин-Пушкин, не рассчитывая на свои войска, обращается за помощью. К кому же? К капитану I-го ранга П. Б. Слизову. «Не можете ли вы оказать сопротивление шведам при свозе десанта»? — спрашивает главнокомандующий. «Посылайте, — отвечает отважный Слизов, — шведов я не боюсь и с ними охотно переведаюсь». Флотилия капитана I ранга Петра Борисовича Слизова состояла из 8 учебных судов. — И тем не менее гр. Мусин-Пушкин предписал Слизову (8 июля) «поспешить к Фридрихсгаму и сделать поиск над неприятельскими судами». Но в одном авангарде шведов оказалось от 35 до 40 судов. Слизову приказали «обратиться» к Выборгу. Но, уходя (17 июля), он лично умышленно отстал несколько и собственноручно произвел в них более 100 выстрелов. Его осыпали ядрами, но благодаря замешательству среди шведов, храбрецу удалось отойти.

Под Фридрихсгамом шведы высадили свой десант (до 6 тыс.). Произошло несколько горячих схваток с нашими отрядами и ген.-м. Левашов, уничтожив огнем предместье, заперся в крепости. Граф Мусин-Пушкин донес (23 июля), что неприятель высадился и отрезал Фридрихсгам от Выборга.

Императрица осталась очень недовольна действиями ген.-м. Левашова, назвала его трусом и хотела заменить Выборгским губернатором ген.-поручиком К. X. Гюнцелем.

Императрицу спросили: «буде шведы сожгут Фридрихсгам, дозволено ли будет гарнизону выступить, дабы таковая знатная часть войска не могла попасть в полон?» — Екатерина ответила: «Король шведский целит не на Фридрихсгам, но прямо на Петербург... Побив флот наш, он хотел идти прямо к Кронштадту, оной выжечь, а между тем армейский их флот имел сделать десант на Красной Горке, а другой — у Галерной гавани для выжиганья Петербурга: в этот проект входило опрокинуть статую Петра I»... В виду этого «гарнизон (Фридрихсгама) ни под каким видом не должен попасться в плен, ибо 2.500 чел. в финляндской силе уже знатная часть»...

Шведская шхерная флотилия должна была захватить с собой из Свеаборга тяжелую осадную артиллерию, но она этого не сделала. 23 июля (3 авг.) шведы подвезли свои 12-фунтовые орудия и открыли бомбардировку Фридрихсгама, но на следующий день канонада смолкла и около крепости не осталось ни одного орудия, ни одного шведского солдата.

Шведы отступили. Наш главнокомандующий озадачен. Что случилось? К. X. фон-Гюнцель по этому поводу доносил графу Брюсу 26 июля (1788 г.): «сие учинилось по совершенному ослушанию финского войска, к обращению которого к должности принужден был король лично угрозить саблею. Более же всего Або-Бьёрнеборгский полк учинил в воскресный день (23 июля) такую упорность, что король рассудил лучше отступить к границе. Сей полк объяснил ему, что к атаке России ни шагу вперед не пойдет, а свою границу защищать готов».

«Причиной тому (отступлению шведов от Фридрихсгама), — писала Императрица в одном из рескриптов от 2 (13) августа, адмиралу Грейгу, — было волнение, происшедшее со стороны финских войск». Это верно. Но, с другой стороны, не имея осадных орудий и провианта, шведы не простояли бы долго у Фридрихсгама.

Отступление шведов от Фридрихсгама несомненно стоило победы. Екатерина II «с удовольствием приняла рапорт об отступлении неприятеля от Фридрихсгама и усмотрела в неповиновении финских войск пособие Божие».

Общее положение было таково среди шведского лагеря, что, прояви наши начальники некоторую энергию и инициативу, Финляндию легко было очистить от неприятеля. Но гр. Мусин-Пушкин бездействовал...

После Гогландского сражения, после отступления шведов от Фридрихсгама и образования аньяльского заговора — русские воспрянули духом. «Аспекты наши гораздо обратились к лучшему», — писала Екатерина к Потемкину. — Молено будет фуфлыге-богатырю подстричь крылья, чтоб впредь летал пониже».

Среди наших войск, оперировавших около Фридрихсгама, находился Наследник Всероссийского престола Бел. Князь Павел Петрович. Он усиленно просился в армию и желал выехать вместе с гр. Мусиным-Пушкиным. «Жена моя (также) повергается к стопам Вашего Величества», — писал он Екатерине. В тот же день (24 июня 1788 г.) он послал второе письмо к Императрице, указывая, что война объявлена; «умоляю... благоволите вспомнить», что вы ранее подали мне надежду отправить меня в одну из двух (действующих) армий. — Екатерина просила его не сомневаться на счет данного дозволения, но наступательные действия еще не начались. — Кнорринг, командовавший одним из корпусов в Финляндии, открыл впоследствии, что получил приказ не сообщать Павлу Петровичу планов военных операций.

1-го июля 1788 г. В. Князь выехал в Выборг. Прощание с супругой Марией Федоровной было трогательное. Великого князя сопровождали капитан Кушелев, его лейб-медик, И. П. Кутайсов и некоторые другие. — Он побывал в Выборге, Вильманстранде и Фридрихсгаме. О поездке Наследника престола на театр военных действий сочинено не мало небылиц. А. М. Тургенев в своих записках рассказывает, что Павел, прибыв в Выборг, «скорым шагом соизволил взобраться на крепостные укрепления», а затем опочил от трудов переезда и осмотра. На другое утро он вновь, с восходом солнца, был на крепостной стене; увидав верхушки мачт шведских кораблей, поспешил вернуться в Петербург. Этим закончились подвиги его на поле брани. «Кампанию его можно описать тремя словами: прискакал, поглядел, ускакал».

Если верить запискам П. В. Чичагова, великий князь совершил в армии столько безрассудных выходок, что главнокомандующий вынужден был просить об его отозвании. «Между прочим рассказывали — прибавляет П. В. Чичагов совершеннейшую нелепость, — что во время стычек и сражений он прыгал, намереваясь поймать пули, летавшие над его головой». Мы допускаем, что неуживчивый характер великого князя повел к размолвке с главнокомандующим. «Monseigneur (в. кн. Павел Петрович) дней пять кряду мог не говорить с гр. Валентином Платоновичем», вследствие разнообразия мыслей в рассуждении принимаемых к поражению шведов мер и т. п., но изображать его ловящим пули, не значит ли явно клеветать на него.

Павел Петрович вел «одиночественную скучную жизнь». О боевых отличиях цесаревича говорить не приходилось, так как гр. Мусин-Пушкин — «сей мешок нерешимый» о сражениях не думал. А. М. Тургенев сообщает маловероятное сведение, что Императрица сочинила комедию, под названием «Поход под шведов», в которой будто бы описала геройский дух Павла[8].

Из поденных записок Кушелева известно, что великий князь выезжал в ту деревню, где находилась квартира шведского короля; в его избе помещался теперь генерал Михельсон. «21 августа (1788 г.) по утру в 6 часов отправился Его Имп. Высочество для рекогносцирования шведского лагеря в Кюменегордском острове, переехав мост, что у протока, отделяющий Фридрихсгамский полуостров. Здесь Его Имп. Высочество изволил быть полчаса во время действия неприятельских батарей под самыми пушками и ядрами». У нас убили лошадь. Чувство, испытанное Великим Князем, походило на чувство, ощущаемое при грозе. «Теперь я окрещен», прибавил он. Павел Петрович, случайно узнав, что от него скрывают истинное положение дел, был глубоко оскорблен и скоро оставил театр войны. В числе лиц, приближенных к Великому Князю, находился молодой (18 л.) гр. Никита Петрович Панин. Отец его, находя, что «все подданные родятся для Государя и для отечества», отправил его волонтером в Финляндию. Никита же Панин убедился, что ему более по сердцу конфедерация в Аньяле, чем бой под Фридрихсгамом. Он возненавидел военные действия и предпочел карьеру дипломата.

Кампания 1788 г. со Швецией прошла бесцветно, серьезных столкновений с неприятелем на суше не было. Наши полководцы воодушевить своих войск не в состоянии были и не сумели составить смелого и дельного плана кампании. Краса армии была в солдате; но так как в огонь его не ввели — поход вышел тусклым, безрезультатным. Уже в сентябре 1788 г. обнаружилась «вялость и непредприимчивость» гр. В. П. Мусин-Пушкина.

Зимой 1788-1789 гг. гр. Мусин-Пушкин не проектировал никаких военных действий. Императрице это «не полюбилось». «Дана собственноручная записка, для составления плана зимней кампании в Финляндии; исполнение поручится Михелсону», читаем у Храповицкого (21 сент. 1788 г.). Через месяц говорит гр. А. Безбородко, что, для достижения скорейшего мира», надо поспешить совершением зимней кампании; ибо, войдя с двух сторон в шведскую Финляндию, можно финнов привесть в решимость к составлению сейма или особенного постановления, повелев уже тогда пригласить и шведов для утверждения мира на общем национальном сейме».

Зимняя кампания не состоялась. В конце ноября 1788 г. были подписаны указы о походе будущего года. Было назначено 34 тыс. сухопутных войск и 11 т. на галерах.

Кампания 1788 г. пи на один шаг не двинула нашего дела. Только утешая себя, Екатерина могла писать: «Если кампания не была удивительной, среди бесплодных скал Финляндии, по крайней мере мы не потеряли ни одной пяди, ни в ширину пальца, из того, что имели».

Кн. М. М. Щербатов, основываясь единственно на «публичных ведомостях», высказался (в июле 1788 г.) по поводу начатой шведской войны. Он сетует, что правительство недостаточно осведомляет публику о ходе дел на театре войны и это может «привести в робость и уныние народ», так как всякий знает о слабости шведского государства, но все слышат о том, что шведы вошли в пределы России и предают все огню и мечу. Если неприятель перешел нашу границу, следовательно, «успехи его суть чрезвычайны», нет воинства для сопротивления и самый «град жилища государства» — в опасности. «А как скоро мысли суть робостию заражены, то муха кажется слоном, приятный зефир — вихрем, а лужа — морем». «И несть власти, могущей запретить, чтобы пораженному страхом вопля не испускать».

Столкновение 1788 г. явилось в известной мере личным делом Густава и Екатерины, как говорит профессор А. Бриннер. Между коронованными соперниками не только велась обычная война, но началась небывалая до тех пор литературная борьба, при чем оба одинаково взывали к суду общественного мнения Европы.

21 июля 1788 г. Густав в Гельсингфорсе подписал пространную декларацию, в которой обвинял Россию в коварстве и разных интригах. «Европа узнает какова у России страсть к расширению пределов, и каковы были интриги, которые повели к разделу Польши, к покорению Крыма, и чрез которые Курляндия почти сделалась зависимой от России ... С давних пор известно, что Россия, вскоре после Абоского мира, приняла намерение отделить Финляндию от Швеции и под особенным предлогом её независимости в самом деле превратить ее в русское поместье, какова ныне действительно Курляндия. Хотя и эти умыслы России были тогда в самом начале подавлены более по привязанности финнов к Швеции и оставшимися в свежей памяти у жителей Финляндии опустошениями, причиненными русскими во время войны Карла XII и 1741 года, нежели умеренным поведением России».

Екатерина не оставила декларации без ответа. Она сама, в сотрудничестве чиновников Коха и Вейдемейера, очень усердно работала над отповедью и результатом явились «Примечании и исторические объяснении на объявление его величества короля шведского, изданное в Гельсингфорсе в 21 день июля, 1788 года».

Примечания и объяснения написаны были на немецком языке и переведены на русский Вейдемейером и напечатаны в Петербурге.

«Легко написать, — читаем в ответе, — но трудно доказать, что Россия только занята потрясением шведского престола. Это должно признавать сущею клеветой и неправдой. Россия не только не старалась о поколебании шведского престола, но даже заботилась тщательно о сохранении древней конституции»...

«Что касается до обвинения России в видах на Финляндию, то должно принять в соображение следующее:

Россия в нынешнем столетии два раза покорила всю Финляндию. Вследствие прилиминарных статей Абовского мирного договора нынешний королевский дом получил шведскую корону, за что Швеции возвращена Финляндия до реки Кюмени. Следовательно, тогда кончились все замыслы о независимости Финляндии. Но могла ли Россия подумать о возобновлении таких замыслов посреди мира? Могла ли она так явно нарушать торжественные обязательства трактатов? О том не находится ни малейших следов. Обвинение, что Россия, под предлогом независимости Финляндии, хотела превратить ее в русское поместье, каковое теперь Курляндия, не имеет основания, потому что, во-первых, Шведская Финляндия могла бы быть совершенно независимой от Швеции и России, не составляя поместье одного или другого своих соседей. Конечно, было бы неудивительно, если бы при настоящих обстоятельствах финны желали независимости. Король это понимает и старается упредить такое событие. Во-вторых, полезнее ли для Шведской Финляндии, чтоб опа не зависела от обоих соседей или лучше ли, чтоб она была утесняема, изнуряема и высосана одним соседом, или завоевана другим, это предоставляется на благорассуждение самих финнов. Они должны знать, что им выгоднее. Известно, однако, сколько Швеция имеет ежегодно прибыли от Финляндии, и сколько Финляндия потерпела за Швецию. Можно поэтому легко определить, которая из обеих в долгу у другой остается. России нечего требовать от Шведской Финляндии, нечего желать от финнов, кроме спокойствия и безопасного соседства, хотя бы они были шведские подданные или независимые люди. Если же этот народ, нуждающийся постоянно в произведениях России, требовал бы единодушно русской защиты, то нечего бы тому дивиться, потому что он таким образом отделил бы от своей земли Швецию и Россию, которым Финляндия всегда была местом боя. Так как в Швеции и Финляндии государственная конституция, законы и трактаты неоспоримо потрясены и ниспровержены, как неправедным королевским объявлением войны, так и разными другими хитростями, то каждый швед и финн может теперь спросить по справедливости: кому он обязан послушанием, в ком теперь существует законная власть, кто должен положить пределы настоящему неудобству? Поэтому обе нации требуют созвания сейма. они знают, что король нарушил мир с Россией без причины.

Привязанность финнов к Швеции была велика; неоднократно они жертвовали для Швеции самих себя, свое отечество и имение. Но такова ли была признательность и попечение Швеции о Финляндии? Известно, что во время неурожая, продолжавшегося несколько лет, финны претерпели бы великий голод, если бы Россия не открыла им своих житниц, а при умножении недостатка — и императорских запасных магазинов. Об этом, конечно, в объявлении ничего не говорится.

Король говорит о путешествии одного русского генерала по Финляндии в 1786 году. Если бы путешествия на границы и любопытство генералов могли служить причиной войны против какого либо государства, то Россия могла бы за такое в объявлении упомянутое одно путешествие заплатить в десятеро и более таковою же монетою; ибо при начатии войны, в Петербурге и Кронштадте было множество шведских офицеров всякого состояния, с разными замыслами и затеями, приезжавших иногда курьерами, не упоминая о том, что приятнейшая прогулка секретаря шведского посольства была два раза в неделю из Петербурга в Ораниенбаум, откуда он, перерядись, езжал в Кронштадт для ближайшего осмотра морских вооружений и для узнания, сколько кораблей и военных отправляются в море.

Шведская нация призвала на престол нынешний дом королевский, так отчего главе оного стало вдруг столь несносно слышать название нации, и как мог русский министр расторгнуть союз между королем и его народом? Это подлинно одни только слова без всякого смысла».

Записка Густава циркулировала по Европе. Его упреки были разнесены по разным государствам. Для противовеса им к Гримму и Циммерману были отправлены переводы русского манифеста о войне; для этой же цели Екатерина следила за журналистикой, и замечая иногда невыгодное для России настроение, старалась противодействовать ему. В «Петербургских Ведомостях» о записке Густава было напечатано «о неприятных и нимало не сходных с истиной изъяснениях короля». В письме к Иосифу II Екатерина назвала Густава вторым Дон-Кихотом. «Примечания» Екатерины разрослись в значительную брошюру. Ее перевели на разные языки и приняли меры к её распространению. В приложении к «Примечаниям» находилось несколько документов. Вообще надо признать, что возражения Густаву были сделаны с знанием дела и удачными историческими справками. — Почитатель Императрицы, гр. Сегюр, объявил «Примечания» «énergique et sublime»; по его же мнению, шведская декларация написана черным вороньим пером, а ответ — пером орла.

С целью представить своего противника в карикатурном виде и высмеять его, Екатерина сочинила на Густава французские стихи и приказала отыскать «Сказку Фуфлыга-Богатырь», чтобы сделать оперу. Опера действительно была составлена; она известна под именем «Горе-Богатырь» и в ней, несомненно, выведен шведский король. Об этом свидетельствует Храповицкий, у которого отмечено: «Читали начало комической оперы «Кослав». Тут представляется приготовление на войну короля шведского» (29-го июля 1788 г.). Французский посланник Сегюр видел «Горя-Богатыря» на сцене эрмитажного театра и в своих записках называл Густава III героем пьесы. «Если шведский король своими угрозами, своим хвастовством, обещанными прежде победы, нарушил приличие, то и государыня немного ему уступила и не сохранила того уважения, которым взаимно обязаны коронованные лица». Екатерина называла Густава III в письмах к Потемкину — Фуфлыга-богатырь. Так первоначально и называлась опера. Следовательно, ясно, что она высмеивала короля. Потом онеру назвали Горе-Богатырь. Оперу для большой публики не давали. На рукописи самой Императрицы было обозначено: «на городском театре не давать, ради иностранных министров». Эта надпись еще раз свидетельствует, что опера намекала на короля Густава III. Князь Потемкин отсоветовал представление оперы в театрах и ее не играли.

Екатерина, видимо, сильно была обижена поступками Густава, так как мысли её заняты были им и направлены к тому, чтобы всеми возможными средствами нанести ему более вреда. В раздражении она говорила о его «дурачестве», сумасшествии, сравнивала его с Пугачевым и т. п.

В первый же год войны Императрицей написано было французское стихотворение «Предсказание».

Храповицкий несколько раз спешно переписывал стихи на короля шведского. Содержание их несложное. Шведские царедворцы льстят Густаву, восхищаясь его чудным лбом. Они уверены, что под ним скрывается ум и гений. Они просят короля дать простор величию его души, т. е. проявить свое вероломство, за которое турки хорошо его оплатили. Одно ваше имя делает вас непобедимым! Густав задыхается от тщеславия и чванства. Однако, хитрец, опасаясь за свою «шкуру», подобно Дон-Кихоту, облачился в латы. Он делает много промахов, но условия, его мира были дерзки. Он обманул свой сенат, сфабриковав для него депеши. Он обещал превзойти Густава Вазу и Карла XII своими подвигами. Но пока он одним ударом разрушил закон и уничтожил свободу. Вот чудные дела этого редкого ума!

Этим Екатерина не ограничилась. Она широко использовала для борьбы с Густавом свою иностранную корреспонденцию. Особенно характерны письма её, отправленные Гримму, начиная с мая 1788 г. В них она дает волю своему чувству и языку. «Мой сосед, тупица, затевает вооружение против меня на суше и на море. Он сказал своему сенату, что я вызываю его на войну... Сенат сказал своему барину, что его величество всегда прав... По выходе его из сената, отдал приказание двинуть в Финляндию (флот и полки)».

Прошел месяц, и Екатерина подвергает критике дальнейшие действия Густава, пуская в ход свою иронию, свой сарказм. «Сэр Джон Фальстаф, отправляясь в Финляндию, велел сказать Разумовскому, чтобы он выехал из Стокгольма, за то, что ... я не питаю никаких неприязненных замыслов ни против него, ни против его народа... Его чести противно, когда называют его народ рядом с ним, он, стало быть, хочет совсем вычеркнуть из употребления имена народов... По его мнению, народностей более не существует, существуют только одни короли... Плывя в Финляндию он сказал, что затевает бедовое дело...».

Вместе с тем Екатерина желает оправдаться в общественном мнении Европы. «Сэр Фальстаф дурной родственник и дурной сосед; его несправедливость по отношению ко мне нечто неслыханное ... Я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод... Незаконно овладев неограниченной властью (Густав), пользуется ею на горе своим подданным...».

Кончая свою длинную филиппику, Екатерина прибавляет. «Шведский король начал враждебные действия, послав переодетых солдат ограбить таможню... Вот самый благородный способ для начала военных действий»...

Через неделю неутомимая Екатерина разражается новой филиппикой. «Мы, в открытой войне с шведским королем»... Во вступлении к Шведской ноте, которое Екатерина назвала длинным, многословным и нелепым, Густав не постыдился даже «припомнить бунтовщика Пугачева»... «Его шведское величество высадившись в Финляндии, нашел, однако, что пыл его войск не совсем соответствует его собственному... В настоящем случае все поставлено на ходули... Джон Фальстаф впутался в скверную историю... Нолькен отпирается и отрекается от подобных донесений (которые были прочитаны Густавом в собрании сената) и клянется и божится, что никогда не писал ничего подобного... Говорят король пошел еще далее ... и читал какие то письма очень оскорбительного содержания, которые выдавал за полученные якобы от меня. Между тем я с 1785 г. не писала ему ни одного письма ... Предоставляю вам судить, что после этого следует думать о государе, прибегающем к таким низким и гнусным средствам... Обман собственных подданных и клевета на соседку и родственницу... Он такой же лукавец, как и глупец-лгун... Его Нолькен здесь задолжал по уши. Густав-Фальстаф прислал ему кредитив с подписью Густав... Но сие священное имя не внушило никому никакого доверия: ему не поверили ни копейки»...

В следующих письмах к Гримму нота Густава названа Екатериной «образцовым произведением нелепости и горячечного бреда». Густав наименован «выскочкой» и «вторым Пугачевым». Его жалобы охарактеризованы пустыми, ложными, клеветническими.

После неожиданного отъезда Густава из Финляндии, Екатерина писала: «Лукавый унес шведского короля ... В Финляндии его разыскивают, как иголку... Финляндские войска отступили от Нейшлота ... Они нас бьют на бумаге, а мы их колотим на самом деле ... В Финляндии крестьяне вынуждены прятать свой хлеб, потому что голодные (шведские) солдаты хотят отнимать его у них силой. Никогда не видано ничего подобного в этой войне... Попутай Господь короля Фальстафа!.. у нас и свои, и чужие говорят, что он совсем не имеет военных дарований: трус и хвастун, голова у него беспорядочная и неспособная».

Надо полагать, что все это обильное количество фактов и весь поток колких насмешек Императрицы, разнесенные усердным её «посланником от литературы» по салонам Парижа, не остались без последствий.

Не одна Екатерина изощрялась в остроумии над Густавом. Послышались голоса из общества. её примеру последовал «карманный поэт» В. П. Петров, написавший сатиру в стихах: «Приключение Густава III, короля шведского 1788 г., июля 6-го дня». Поэт начал с описания своеобразной одежды короля и говорит «по Карлову остригся... оделся в латы, как в кожу льва, осел». Затем он изображает его под Нейшлотом, где «летали ядра, как орехи, картечи, как горох». Густаву предстала тень Карла XII и они долго беседуют. «Однако, дед, ведь то не худо, чтоб был умален Росс?» «Но произвесть такое чудо мой внук, мне мнится, не дорос». Карл укорял Густава за союз с турками: «Так ты воюешь, внук, за взятки и ставишь подданных под Пушкина подряд»! Карл предрекает внуку дурной исход борьбы. «Твой жар и похвальба, страх, ужас и пальба мне, милый внук, отнюдь добра не обещают... Отвага без ума — большая в войнах помеха, и гнев без сил достоин смеха... Надень, надень чалму, поклонник Магомета, и свету покажи всему, что первый ты для мзды обрезался из шведов... Абдул и ты — души не слышите друг в друге: великолепный он на юге, ты в Норде маленький тиран». Карл предупреждает, что Густав разорит Швецию, заставит голодать свое войско и, в заключение, вынужден будет униженно просить мира.

VI. Конфедерация в Аньяла. Политические мятежники в шведской армии. Стремление к миру.

За три недели до отъезда в Финляндию, король дал предписание начальнику шхерной флотилии, полковнику Анкарсверду, которое устанавливает, что Густав тогда уже знал об опасном настроении, господствовавшем в шведской армии и флоте. Король побуждает Анкарсверда оживить среди своих братьев по оружию истинно-патриотический дух, предостеречь их от опасности быть заподозренными своими шведскими соотечественниками в трусости и ненадежности, поощрить их к поддержанию военной славы. В предчувствии того, что ожидалось, Густав добавил: «рассуждения под оружием о том, полезно ли известное военное предприятие или нет, и имеется ли для выполнения его достаточно сил или не имеется, не подлежат воину, коего долг сводится лишь к тому, чтобы проявить мужество и находчивость в бою, а также желание славы». Письмо короля, отправленное в тот же день начальнику финских войск, генералу Поссе, также подтверждает осведомленность Густава о недостаточном воинственном духе чинов свеаборгского гарнизона. Тем не менее, король ограничился лишь советом и мелким распоряжением удалить жен гарнизонных и флотских офицеров из крепости.

Дух сопротивления стал проявляться в финских войсках во время их стоянки в Гельсингфорсе и заметно разросся в течение недели, которую они провели совместно с шведскими отрядами, а также по мере приближения их к границе. Войска вошли в пределы русской Финляндии, где им предстояло взять крепость Фридрихсгам.

Начальники Абоского и Бьернеборгского полков ежедневно тайно совещались у адъютанта А. Йегергорна, который был главой ордена Валгалла. Утром (1 авг. — 21 июля?), при восходе солнца, солдаты этих финских полков, без приказания начальства, стали снимать палатки, намереваясь уйти из Хусала в Аньяла, ссылаясь на дурную пищу, тяжесть службы и на опасение пасть жертвой при Фридрихсгаме, без поддержки шведских полков. Всего финских войск сосредоточено здесь было около 4 тыс. человек. Общее настроение армии метко передано пером Г. М. Армфельта. «Дивизия генерала Сигрота скорее представляет из себя риксдаг, чем армию». «Никто не хочет более сражаться, все подражают Фоксам и Шериданам, желая обличать заблуждения и завоевать свободу».

Король 20 июля приехал в лагерь при деревне Хусала (в 5 верстах от Фридрихсгама), где расположены были исключительно финские войска. Отсюда он предполагал руководить осадой Фридрихсгама. Оказалось, что он попал в очаг оппозиции, гнездившейся в армии слабого и старого генерала К. Г. Армфельта. В Хусала Густав III был встречен общим неодобрением войны и осуждением его распоряжений. Явившиеся к нему старшие офицеры рисовали общее положение дела и состояние армии в самых мрачных красках. Для своего выступления они воспользовались также последними известиями о неудачах шведского флота. Начальники жаловались на недостаток провианта, находили невозможным продолжение кампаний без помощи из Швеции, указывали на то, что люди, угрожая неповиновением, желают возвратиться к границе и, наконец, заявили, что для продолжения войны необходимо созвать риксдаг, а для спасения армии нужен мир или перемирие. Наступательную войну как финские, так и шведские войска считали противозаконной и, чтобы избавить королевство от вредных её последствий, требовали прекращения кампании.

Полковник Абоского полка Йохан Генрих Хестеску (Hästesko), начальник Нюландских драгун Роберт Монтгомери и полковник Бьернеборгского полка Себастиан фон-Оттер укоряли короля в самых резких выражениях, уверяя, что войска отказываются идти на приступ. «Если ваше величество вы сами пойдете по пути, занятому неприятелем, — говорил Монтгомери, — то, черт возьми, ни я, ни одна рожа из моего полка не последует за вами», ибо легко может случиться, что короля застрелят из какой-либо засады. Справедливый гнев закипел в груди короля Густава, его лицо покрылось мертвенной бледностью, бранденбургские глаза метали молнии и губы дрожали. Рассказывают, что Хестеску, совершенно забывшись, угрожал Густаву, при упорстве с его стороны, потерей короны и дернул его даже за рукав. По семейному преданию, король якобы сказал при этом: «Берегитесь, Хестеску, вашу голову легко снять!» «Это находится не во власти вашего величества», — возразил полковник. Аудитор Экман записал в своем дневнике (20-31 июня): «Сегодня доложили королю, что не могут повиноваться и напасть на неприятеля... Хестеску и фон-Оттер, по возвращении от его величества, рассказывали, что король плакал и сознался, что его сманили сделать этот шаг, но просил полки не покидать его еще два дня». По показаниям других, короля обступили и некоторые коленопреклоненно в сильных, но почтительных, выражениях молили его исполнить их просьбу. Из такого мучительного положения король вышел, благодаря письму генерала Сигрота (Siegroth), которым уведомлялось, что эскадра приблизилась к месту высадки. «Неужели, — воскликнул король, — мы малодушно покинем своих товарищей!»

Король приказал вечером того же дня (20 июля) собрать в лагере Абоский и Бьернеборгский полки и, подъехав к ним верхом, обратился к солдатам со следующей речью. «Солдаты, храбрые финны. Вы всегда оказывали верность, ваши предки сражались и побеждали при моих предках. Достойные потомки! Вы не оставите, не измените своему королю, который происходит от ваших бывших любимых королей. Мы имеем 5000 чел. войска, которое высадилось по другую сторону Фридрихсгама; хотите ли следовать за мной на жизнь и на смерть под моими знаменами? Я иду с вами, и мы вместе с ним в этот же вечер займем Фридрихсгам. Хотите ли, так присягните мне». Эту речь перевел на финский язык майор Флеммингского полка Кремер, и солдаты прокричали в один голос: «Мы идем на жизнь и смерть». «Я это знал!», — воскликнул король.

Засим он обнажил свою шпагу и продолжал: «Эту шпагу я вынимаю против неприятеля в первый раз за благо отечества и в отмщение оскорблений, нанесенных нам. Если вы мне верны, то поклянитесь мне Богом, который видит мое правое дело, что вы меня не покинете, пока я держу этот меч против моих и ваших врагов. Я вас не покину, я буду впереди и всегда с вами». Речь перевели, и солдаты поклялись не покидать своего короля.

Затем король обратился к офицерам, произнес короткую речь, в которой уговаривал их служить хорошим примером для солдат, обещал вознаградить тех, которые будут верны ему, и спросил, хотят ли они победить или умереть вместе с ним? Они отдали честь шпагой, но король потребовал ответа. «Ответьте мне, — сказал он, — последуете ли вы за мною, исполните ли вы свой долг?» Некоторые из них ответили — да, но большая часть промолчала. Король повернул лошадь и, обратясь к солдатам, проговорил: «мне известна всегдашняя верность финского солдата!» Нижние чины прокричали ура.

Повторилась старая история: солдат во все времена высказывал неудовольствие на тяжесть караулов, на недодачу провианта и т. п., но никогда не отказывался от схваток с неприятелем. Солдаты ощущали недостаток во всем. В магазинах «везде было пусто», — как сообщал Г. М. Армфельт своей жене. Надежда возлагалась на быстрое взятие Фридрихсгама и тут... неожиданная задержка.

Король уехал. Лагерь представлял удивительную и своеобразную картину. Солдат проявлял такое душевное довольство, точно отправлялся на свадьбу. Офицеры же, которые так недавно решили уехать домой, или вернуться обратно к границе, пали духом; они проклинали солдат, с которыми не сумели справиться. Они грозили заколоть их собственными шпагами, если не станут повиноваться. Они проклинали все распоряжения короля и говорили, что теперь будут биться до последнего! Между тем приготовили жженку, и стали пить; мужество возрастало; не преминули, конечно, высказать кое-что о короле; указывали, чего он стоил и т. п. Противодействие было сломлено и весь отряд выступил ночью, с целью помочь нападению Сигрота на Фридрихсгам.

Если король полагал, что игра была им выиграна, то он ошибся. Офицеры не были обезоружены и не думали уступать. Они, понизив тон, вследствие первой неудачи, продолжали, однако, настаивать на отступлении, поддержанные теперь своим начальником ген. К. Армфельтом. Король, вчера говоривший о наступлении, сегодня приказал отступить до Пикала и отказался от продолжения осады Фридрихсгама. Он оказался плохим полководцем и, окруженный недовольными офицерами, не отважился на решительный шаг. Разделив армию на два корпуса, он, по-видимому, желал окружить себя более надежными лицами.

Решение колеблющегося и нерешительного короля было обильно последствиями. Предпринятая война оказалась бесцельной. Королевству стали угрожать большие бедствия. Аньяльские злоумышленники ободрились. До сих пор малочисленные, они удвоили свою агитационную работу среди офицеров и солдат, заметив, что те и другие недостаточно распропагандированы. Одних ласкали, другим грозили. В присутствии одних они грубо оскорбляли короля, заявляя, что он недостоин царствовать, другим говорили, что он ведет их как быков на убой. В полках появились письменные указания, что война незаконна и за нее придется отвечать перед риксдагом, вследствие чего в Свеаборге многие офицеры подали в отставку. Офицеры-агитаторы обходили палатки солдат, уговаривая их отказываться от дальнейшего похода. Агенты конфедерации (Маннергейм и Тролль) объезжали отряды армии, уговаривая всех участвовать в союзе. Офицеры не стеснялись призывать себе на помощь унтер-офицеров.

«Никакого начальства в армии, — заявляет Экман, — раз нарушена верность королю и законам. Кто обязан слушаться: капитан ли своего полковника, или этот своего генерала? Ведь все свободные подданные, все считают себя вправе умерщвлять друг друга». Знамена и законы лежали повергнутыми общей изменой.

Около сотни офицеров подали в отставку, исходя из того положения, что война начата не по предписанию основного закона. Короче, офицеры открыто поднялись против своего короля.

Аньяльцев первоначально было немного, но среди них оказалось несколько весьма энергичных личностей и в то же время влиятельных по своим должностям. И. А. Йегергорн и Клик состояли старшими адъютантами, а Ладо — адъютантом штаба. Дерзость их возрасла с той минуты, когда король приказал отступить, а К. Г. Армфельт, видя их противозакония, робко смолчал.

Во время отступления от Хусала к Ликала, у финских офицеров созрел план самим обратиться к русской Императрице с письменным предложением мира. Нет сомнения, что эта мысль принадлежит И. А. Йегергорну. Из начальников Хестеску ранее других узнал о сем намерении и одобрил его.

Труднее всего коноводам было получить согласие К. Г. Армфельта на приведение плана в исполнение. Без подписи всеми уважаемого начальника послание к Императрице лишалось всякого значения. В начале план показался генералу «необычайным и отвратительным». Но ему успели внушить, что иначе нельзя спасти государства, и что достижение мира составляет сокровенное желание короля. И действительно, К. Армфельт сам слышал, как король говорил, что война — ошибка, но он не может сделать первого шага к миру, рискуя получить отказ от разгневанной Императрицы. «Не следует ли в таком случае, — рассуждали заговорщики, — начальникам армии, как добрым гражданам и верным подданным, сделать все, для спасения короля и отечества?» После некоторого колебания, К. Армфельт согласился на злосчастное предложение. После отступления от Хусала, он находился в крайне удрученном состоянии, и полагал, что план офицеров в состоянии принести пользу Швеции. Особенно повлиял на К. Армфельта Клингспор. Он много вращался среди дворян, и генерал ошибочно принял его настойчивую поддержку плана за голос известных сфер.

Первоначальный проект ноты (или «всеподданнейшего мемориала»), которую имелось в виду представить Императрице, составлен был Йегергорном, но К. Армфельт не вполне соглашался с её текстом. Ввели поправки и послали за майором Кликом, которому надлежало придать ноте окончательную редакцию. «Ноту» предполагалось подписать на следующий день. Но среди ночи заговорщики созваны были на новое совещание и, наскоро составленную ноту, торопливо подписали: генерал К. Г. Армфельт, Хестеску, Клик, и др. всего 7 человек. Подпись Йегергорна отсутствовала. Эта записка известна под именем «Ликала-ноты». Приводим этот документ в том виде, в каком он прошел через руки нашего главнокомандующего.

«Нижеподписавшиеся генералы и шефы здешних финских полков и корпусов, собравшихся по воинскому порядку и по повелению для защищения границы от намеренного нападения, а потом уже и для перехода оной и к занятию оставленных войсками Вашего Императорского Величества мест, удостоверяют сим, что все сие учинено без всякого о прямом предмете сведения; но, приближаясь уже к стенам Фридрихсгамским, узнали, что предпринятое совсем противно правости народной, которую мы, как сограждане, столько же, сколько и воинский долг, наблюсти обязаны. По сим обстоятельствам находились мы в таком положении, что не знаем, какие принять средства к исполнению патриотического долга нашего, так что при том не нарушить и воинской должности. Однако же уповаем, что обе сии обязанности исполняем, когда пред Вашим Императорским Величеством всеподданнейше открываем и изъясняем искреннее желание всей нации, особенно финской, о восстановлении мира и союза между обоими государствами, какового лишаемся ныне по причиненным от некоторых беспокойных особ возмущениям, затеянным, под видом общего блага, к достижению одной только посторонней пользы. Сим особам весьма легко было возбудить восхищение в мыслях о прямом благе отечества несведущих, дабы, пользуясь случаем, получить удовлетворение в отнятом в последнюю с Россией войну. И для того Всемилостивейшему Вашему Императорского Величества благоусмотрению во глубочайшей преданности представить осмеливаемся: но довольно ли, к восстановлению вечного мира, для обоих государств столь полезного, ежели утвердится последняя бывшая между ними граница? Сим бы можно прекратить способ возмутителям к дальнему нарушению покоя, и ежели Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет удостоить народ знаком щедрости своея и прошедшее предать забвению, то всеподданнейше уповаем, что умножится та преданность, каковой наполнены сердца благородных соседов. А дабы получить удостоверение о благопринятии предлагаемого нами именем нации, то отправили обер-адъютанта майора Йегергорна с полной нашею доверенностью, которого с нетерпеливостью ожидаем обратно: в каковом случае и отзыв Вашего Императорского Величества решить должен, оставить ли нам оружие и возвратиться в тишину, составляющую благо отечества, или же употребить оное образом приличным и честным, составляющим предмет верных шведов, презирающих всякую опасность и смерть в обороне своего отечества. А между тем дабы доказать склонность нашу к миру, возвращаемся мы за границу и оставляем все занятое. В лагере при деревне Ликкала, августа 9 (июля 29) дня 1788 г.». Затем следовали вышеприведенные семь подписей.

«Ликальская-нота» (Likala-noten) есть чрезвычайное, «неслыханное», исключительное явление в нашей истории, — пишет швед Однер. — Несколько начальников незначительного отряда, из которых ни один не имел какого либо выдающегося значения, берутся, в нескольких талях расстояния от королевской главной квартиры, на собственный риск, начать переговоры с сувереном неприятельского государства; при этом они говорят от имени всей нации и предлагают тар на известных условиях, тар, заключенный не с королем, имя которого даже не упоминается, а с представителями нации». В общем это попытка, свидетельствующая с одной стороны о редкой дерзости, а с другой — о большом невежестве и легковерии. И все-таки этому поступку сочувствовали многие из финских офицеров, и он не встретил осуждения со стороны офицеров шведов.

План нескольких офицеров войти в сношение с неприятелем во время войны «является темным пятном в истории финского войска», — заявил профессор М. Шюбергсон. Судом потомства такой поступок не может быть оправдан. В записке офицеров действия их короля выставлялись предметом осуждения и порицания перед чужой верховной властью. Один из участников всей этой нелепой затеи (Р. Монтгомери) впоследствии должен был сознаться, что «бесспорно во всех странах и во все времена было и будет позором вступать в недозволенную переписку с неприятелем».

Иначе отнесся к делу Спренгтпортен. Он упорствовал в правоте своих действий и впоследствии, оправдываясь, писал: «Так как король, наш государь, отнял наши права, расторг связывавшие нас узы, играл своими клятвами, то и нам также вполне дозволено нарушить связи, соединяющие нас с ним, и в качестве законных защитников права угнетенного гражданина, обратить его к справедливости. Если это рассуждение не согласно с логикой прусского солдата, то оно согласуется с понятиями крестьянина с берегов Саймы».

Непонятно, как могли образованные офицеры рассчитывать на успех подобного нелепого дела. Признанием «ноты» офицеры явно отреклись от долга верности своему законному королю и наивно надеялись, что Россия откажется от земель, приобретенных ею по Абоскому тару:

Йегергорн вызвался доставить «ноту» Императрице. Ему охотно предоставили это щекотливое дипломатическое поручение в виду того, что он ранее бывал в Петербурге и ознакомился с его порядками. Йегергорн торопился отъездом, пока отряды расположены были вблизи Фридрихсгама. Отъезд его был обставлен маленькой комедией. Йегергорн и подполковник П. Клингспор отправились верхами осматривать аванпосты. Раздалось два выстрела. Клингспор вернулся и сообщил, что Йегергорн захвачен в плен казаками, выскочившими из засады. Странное пленение! Через три часа в лагерь приехал уже офицер, сопровождаемый трубачами; он привез письмо от пленника, который уведомлял, что он жив и просит выслать ему вещи в Фридрихсгам. Здесь он остановился у надворного советника Клейгильса.

Положение короля в это время было самое тяжелое. Он пылал патриотизмом, он весь был полон воспоминаний о великом прошлом Швеции. Его считали спасителем королевства. И теперь то сословие, которое он ласкал, те войска, которые он любил — поднялись против него! Один удар следовал за другим. 7 августа к Густаву III явился начальник шхерного флота полковник Анкарсверд и стал от себя и от имени многих полков настаивать на необходимости заключения мира и созыва риксдага. «Это значит окончательно осрамиться», — ответил Густав и с горячностью прибавил, что будет продолжать войну даже в том случае, если вся армия оставит его. Офицеры находили Густава смешным, его осуждали за триумф, устроенный в Гельсингфорсе по поводу Гогландской победы. Обсуждали, прав ли он был, переведя войска за границу. Шаг этот находили оскорбительным для закона и привилегий сословий. Говорили, что у Фридрихсгама он обманул солдат обещанием помощи из Швеции. Укоряли Густава еще за то, что он поставил свои войска перед вооруженными редутами неприятеля, не имея сам тяжелой артиллерии. Даже часть унтер-офицеров занималась объяснением солдатам, что король нарушил Форму Правления, что они, несмотря на присягу, не обязаны повиноваться, так как он слабоумен; исполнением его приказаний они навлекут на себя лишь несчастье, и т. и. Поток злословий шумел и ширился.

Письма Густава III к Г. М. Армфельту за последние дни июля свидетельствуют о глубоком упадке духа короля. Желая поддержать бодрость настроения короля, Г. М. Армфельт написал ему: ... «Способ, которым вы окончите эту войну, решит судьбу сына Вашего Величества, судьбу государства и определит то имя в истории, которое Ваше Величество так желаете сохранить... Я знаю, что в глубине души Ваше Величество желаете мира, но я бы хотел, чтоб эту тайну никогда не выдали Ваши уста; единственный способ выйти из затруднения это то, чтобы мир никогда не узнал о нашем положении». Судя по дневнику Экмана, высшее начальство было занято ужасным замыслом: в большинстве случаев обсуждения их «касались вопроса, каким образом лишить короля престола»... «Все начальники согласны, что следует свергнуть короля и предоставить ему жить, в качестве старого человека, в Грипсгольмском дворце». «Короля надо удалить». Но этого мало. Вскоре раздались голоса, предлагавшие арестовать короля и даже убить его. «То, что здесь говорят, и то, как здесь обращаются с королем, заставляет волосы подыматься на голове», — писал Ферзен-младший, отнюдь не принадлежавший к почитателям короля. — На него сочиняли хулительные песни, именуют его «сумасшедшим» и находят, что его следует, подобно Эрику XIV, заключить в тюрьму». «Все честные люди, — писал другой современник этих печальных событий, — были в тревоге, потому что сговаривались арестовать короля. Поговаривали о том, что следует зарядить пушки картечью и стрелять из них, в случае король задумает употребить насилие против офицеров».

Такое положение короля явилось результатом озлобленной пропаганды аньяльцев, особенно И. Г. Хестеску и С. фон-Оттера.

«Грустно было смотреть, как они пользовались добротой короля. Они представляли, а король утверждал многие производства; но несмотря на все это, они были полны ненависти, мщения и смерти». «Бог знает, что нам еще предстоит впереди, — восклицает тот же Экман. — Несчастна та страна, где нет страха Божия, нет послушания, единодушие и истинного патриотизма». «Боже, какие времена ожидают нас, если опять возникнет аристократическая власть. Svea, Svea! ты по пути к исчезновению с Севера».

Бедный король внушал жалость. Он страшился ответственности за легкомысленно начатую войну и впал в бездействие. «Честь моя пропала, сказал он, я не могу более возвратиться в свою столицу. Да я и не стану более своим присутствием беспокоить народ, который более не желает меня знать. Я решился сложить корону. Я ничего не буду просить у Швеции, которая меня ненавидит; мои бриллианты и моя мебель принесут мне доход, который даст возможность вести простую жизнь. Я отказываюсь также от титулов короля и величества, и стану жить как частное лицо. Я желал бы поселиться в Риме, но блестящая память о королеве Христине делает это невозможным; поэтому я поселюсь либо в Швейцарии, либо в Париже; там я буду принимать у себя лишь старых друзей и их детей. Мой сын будет королем, я сожгу свое завещание, пусть свободно распоряжаются по своему усмотрению. Может быть, государственные чины примут иной образ правления; прекрасно, мой сын на это согласится, пли же он в свою очередь сделает то, что сделал я, но он такой сдержанности не проявит, какую проявил я. Я удаляюсь без той славы, о которой я мечтал, однако мое имя все-таки возбудит интерес в будущих поколениях, и я уверен, что они более справедливо отнесутся ко мне, чем это делают мои современники. Я вырвал Швецию из рук анархии, я создал её флот, возбудил деятельность в её армии, я покровительствовал торговле и промышленности, дал Швеции стройную монетную систему и старался распространить среди шведов вкус к искусству и литературе. Наконец, я хотел вести их на войну, чтобы вернуть то, что когда-то потеряли мои предки, но тогда все покинули и предали меня»[9]. Густава III сравнивали с Эриком XIV и Карлом Стюартом. Он стал проявлять даже равнодушие к своей династии. Эссен находил, что королю надоела его судьба и, пожалуй, он поспешит сократить свои дни. Отречение — мечтал Густав — должно произойти блестящим образом.

Несомненно, что король в это время фантазировал об отречении от короны и об удалении за границу. В переписке г-жи Сталь с королем Густавом французский историк Жефруа нашел данные о намерении Густава (в июле 1788 года) купить дом в Париже. Г-жа Сталь послала ему планы этого дома.

В Швеции рассказывали, что Густав часть субсидий, полученных от иностранных держав, отправил в заграничные кредитные учреждения. Король видимо заранее решил, в случае неудачной войны, сложить корону.

Это было известно также из писем Густава, захваченных графом Стаккельбергом в Польше. Екатерина писала Потемкину 3 июля 1788 г.: «Буде нам Бог поможет, то его намерение есть поехать в Рим, принять римский закон и жить, как жила королева Христина».

Охвативший короля победный жар сменился, следовательно, холодным отчаянием. Он оставался в своем королевстве в виду неприятеля почти без друзей.

«Король весьма близок к своему падению, — писал Г. М. Армфельт жене (8-19 августа), — и по мнению его доброжелателей, ему остается лишь броситься в объятия нации и открыто признаться, что он ошибался». Короля губила его нерешительность и полное отсутствие качеств главнокомандующего.

Заговорщики считали свое преступное дело настолько прочным, что поручили произвести арест короля майору фон-Котену (Kothen). Они тем более рассчитывали на успех, что Густава окружали исключительно финские войска. Но Густав, сознавая всю опасность своего положения, на ночь удалялся из главной квартиры на яхту «Amphion», приказав убирать сходни. Начальник финских войск, фон-Платен, остался преданным королю и занят был мыслью обезопасить его положение. В это время в лагерь прибыл Эльфсборгский полк. Платен немедленно спросил его командира, Г. Гамильтона: ручается ли он за полное повиновение своего полка? «Ручаюсь, — ответил Гамильтон, — и первый кто проявит неповиновение будет застрелен лично мною!». «Отлично! — возразил генерал, — в таком случае расположитесь на ночь биваком около места причала яхты (Amphion)». Распоряжение было исполнено и план ареста короля заговорщиками оказался таким образом разрушенным.

Первое известие о том, что делалось в конспиративных квартирах, король получил от полковника Гастфера, приславшего его величеству письмо, полученное от Выборгского губернатора г.-л. Гюнцеля. В этом письме, из истинного человеколюбия и соседской дружбы, Гюнцель сообщал Гастферу, «что некоторые финские войска объявили королю о своем нежелании напасть на войска русской Императрицы или сделать хоть один шаг в её стране, если их призовут на защиту отечества». Финская армия просила Гюнцеля довести об этом до сведения своей Монархини, что он своевременно и исполнил. Густав был крайне возмущен. Его беспокоило также отсутствие сведений о том, как далеко зашли офицеры в своих замыслах и что они намеревались предпринять. Особенно же увеличилось его беспокойство, когда короткий рапорт из Аньяла поставил его в известность о взятии в плен Йегергорна. Мысль о возможной связи между указанными событиями сейчас же мелькнула в голове короля. Он приказал К. Армфельту немедленно представить подробный доклад об обстоятельствах, сопровождавших плен Йегергорна.

«Невозможно скрывать от себя, — писал два дня спустя король К. Армфельту, — что имеется наличность измены»... Далее в том же письме следует крайне своеобразное распоряжение: Густав предлагает К. Армфельту уговорить офицеров, «дать письменное обязательство в том, что они последуют за своим королем против врагов государства и будут вместе с ним сражаться, где бы ни потребовали обстоятельства, до последнего человека».

Письмо короля, доставленное в Аньяла К. Армфельту, произвело общий переполох (1-12 авг.). Испуг и беспокойство овладели теми, которые отослали ноту в Петербург. Теперь они узнали, что королю известны их сношения с русскими. До сих пор они утешали себя надеждой, что их предприятие не обнаружится, пока Йегергорн не возвратится с удовлетворительным ответом и они, опираясь на него, добьются мира и риксдага. Но в виду того, что Густав обладал уже некоторыми сведениями о совершившемся, руководители решили раскрыть все дело. Они рассчитывали этим путем приобрести широкое одобрение общества офицеров и тем умалить свою виновность. Смелость аньяльцев возросла еще вследствие того, что в это время наши суда заблокировали шведский флот в Свеаборге и положение армии Густава сделалось более затруднительным. После общего совещания подписавших «Ликала-ноту», составлена была от имени всей армии декларация («условие финской армии»), которая должна была официально оправдать действие начальников. Подписанную поголовно всеми офицерами декларацию, решили сообщить королю.

Смысл, декларации — этого главнейшего документа аньяльцев — сводился к следующему. Подступая к Фридрихсгаму, мы полагали, что действия короля согласованы с новой Формой Правления, по которой король властен повелевать своей армией. По воинскому уставу не дозволялось исследовать, как далеко должно было простираться повиновение. Но у Фридрихсгама мы усмотрели в действиях русских одни лпшь оборонительные распоряжения, а потому уверились, что «не от Россиян, но от нас самих учинено нападение». Все это поставило нас (шведов) в самое затруднительное положение: с одной стороны надо соблюсти Форму Правления, с другой — повиноваться начальству. Наше представление Его Величеству осталось без внимания. Между тем нужно было спасти отечество и нет надобности воевать с народом, который желает сохранить с нами союз. Узнали также, что Российский флот по силе превосходит наш. Нам неизвестно, наконец, как Гастфер станет защищать Саволакс, если против него окажутся более сильные войска. Приняв все это во внимание, мы и решили сообщить Императрице, как мыслит наша нация, и дать средства двум коронованным главам открыть негоциации.

Эта декларация, подобно другим документам аньяльского союза, принадлежала перу майора Китка.

«Под стенами Фридрихсгама мы поняли, — пишет насмешливо в своем дневнике аудитор Экман, — что сделаны шаги, противоречащие правам нации, которые мы обязаны были охранять, как граждане; но в то же время мы должны исполнять и наши военные обязанности». «Теперь прямо высказали королю, — продолжает Экман, — что ожидают лишь решение Императрицы; если она согласится на мир, то они более не будут иметь дела с королем и даже при другом обороте их запроса, они желают лишь знать, прикажет ли король или нет вернуться, или драться. Где в истории найдется другое такое письмо?».

Достойную жалости фигуру представлял в это время старый Карл Армфельт. Он примкнул к аньяльцам из искреннего желания спасти короля. Он сознавал бесчестность их поступков, видел несчастные последствия их затеи и тем не менее в их планах усматривал единственное средство выйти из затруднения.

2-13 августа К. Г. Армфельта беспрепятственно сменил гр. Мейерфельд. Его спокойно и вежливо встретили старшие офицеры, но заявили, что откажутся повиноваться, если им приказано будет начать наступление. Защищать же границу они готовы до последней капли крови.

В течение недели по отрядам армии собирались, при сильном давлении начальства, подписи под декларацией. Когда сбор окончился, Мейерфельд (11-22 авг.) спокойно донес королю, как бы о самом обыденном явлении, что агитация прекратилась и всюду наблюдались полный порядок и субординация. Подписей под декларацией — или как ее еще называли — аньяльским союзным договором, — насчитали 113. Спустя несколько дней, Я. К. Грипенберг, подписавший декларацию по доверию к товарищу, узнав ее содержание, зачеркнул свою фамилию.

Декларацию отправили королю, не с особо уполномоченным и доверенным лицом, а обыкновенной крестьянской почтой. Декларация сопровождалась письмом от союзников-заговорщиков, которое подписал один лишь К. Армфельт. В письме пояснялось, что «нота» отправлена к Императрице, с целью заключения мира и с желанием выяснить, следует ли соседей-русских считать друзьями или неприятелями? Обо всем, подписавшие «ноту», имели в виду, по окончании переговоров, довести до сведения короля.

Легче себе представить, — пишет исследователь «Аньяльского союза», профессор Гельсингфорсского университета Тигерстедт, — чем описать чувства, овладевшие королем, при чтении подобных документов. Густав понял, что он стоит перед союзом офицеров главной части своей армии, пользующимся священным чувством любви к родине, чтобы открыто проявлять непокорность власти. Он немедленно послал за полк. Г. М. Армфельтом и, передавая ему бумаги, сказал: «как вам нравится это, друг мой?» Армфельт, ознакомившись с их содержанием, дал королю единственно правильный и достойный совет: немедленно арестовать всех начальников преступного союза и таким образом задушить все конспирации. Но Густав на это не решился и, подумав, ответил: «il faut dissimuler» (нет, лучше притвориться). Но в то же время в письмах к Стедингку король вздыхал, «что нация навсегда посрамлена». Когда Густав узнал, что Екатерине известно все происходившее в лагере, он воскликнул: «наша слава померкла, померкла навсегда».

Тюрьма была бы первой и достойной мерой пресечения дальнейшего распространения зла, разъедавшего армию, и позора, павшего на государство. Но Густаву хотелось выступить в роли милующей власти, и он стал побуждать офицеров прибегнуть к мольбам о пощаде. Не далее, как 8-19 августа барон Лантингсгаузен, вместе с генерал-адъютантом бароном Стаккельбергом, ездил в Аньялу, чтобы от имени монарха удостоверить прощение тем из заговорщиков, которые раскаются.

Пока власть бездействовала, пламя недовольства и раздражения перебросилось в другие отряды и воспламенило новые группы офицеров к протестам и оппозиции. Особенно ярко вспыхнуло мятежное чувство в отряде Гастфера и в результате его явилось отступление от стен Нейшлота. Запылало недовольство в отряде при Борго, во флоте и т. д.

Майор Йегергорн, ожидавшийся с таким нетерпением и интересом, наконец, вернулся. Из Петербурга он привез никем не подписанный ответ, 500 червонцев и драгоценное кольцо. Доставленный им документ гласил: «Мирные намерения Императрицы в отношении к Швеции не могут не быть известными просвещенным и беспристрастным шведам; Финляндия особенно, в качестве непосредственной соседки России, испытала проявление этого благорасположения в 1785 году, когда, при бывшем голоде, её И. В-во повелела открыть для Финляндии магазины, приготовленные для продовольствия собственных подданных. Даже и теперь, когда самая несправедливая и беззаконная в своих основаниях война начата шведским королем, Императрица вполне признавала различие между побуждениями государя и его подданных. Она очень далека от того, чтобы не различить их, несмотря на негодование, которое поступок этот естественно возбуждает в душе её. Поэтому с чувством удовлетворения приняла Она выражение воодушевляющего финскую армию настроении и известие о принятом и исполненном ею решении устраниться от соблазна, который увлек их в русские пределы. Но сколько бы ни был шаг этот согласен с принципами человеколюбия и великодушие, руководящими её И. В-вом, Ей все-таки остается желать, чтобы стремления финского народа к восстановлению старинного доброго соседства и согласия были выражены собранием большего числа граждан и облечены в представительную форму, которая дала бы им законное и достоверное утверждение. С этой целью, и во внимание к щекотливости настоящего положения вещей, все те, кто разделяет спасительные намерения, изложенные в мемуаре, представленном её И. В-ву майором Йегергорном, должны немедля согласиться между собой и составить представительное собрание, которое могло бы войти в законные сношения о пользах своего отечества и окончательно установить порядок, наиболее соответственный настоящему и будущему их благосостоянию. — Генерал гр. Мусин-Пушкин, главнокомандующий войсками Императрицы в Финляндии, будет уполномочен не только продлить ныне обсуждаемое мероприятие, но и выслушать финских депутатов, кои к нему присланы будут от этого собрания, и распорядиться всеми необходимыми пособиями, чтобы привести это патриотическое дело к благополучному окончанию. Только тогда её И. В-во может явить в большей мере великодушные и благосклонные чувства, одушевляющие Ее в отношении финского народа. — Но прежде всего финские собственно войска должны очистить границы России. Нельзя надеяться, чтобы шведский король во главе своих войск решился на это по доброй воле. В таком случае достоинство её И. В-ва и благо её подданных требуют, чтобы войска эти не только были вытеснены силой, но и преследуемы, и тогда вступление русских войск (в шведскую Финляндию) сделается необходимым. Но за выраженными со стороны некоторых начальников и офицеров финского войска чувствами, и, если эти чувства сообщены будут и другим гражданам Велик. Княж. Финляндского, вступление русских войск и пребывание их в этой стране не только не поведет к притеснению, или во вред жителям, но будет напротив способствовать установлению и упрочению такого политического и гражданского быта, которого желают и должны желать все истинные и разумные патриоты, дабы достигнуть действительного и ненарушимого благосостояния». С.-Петербург, 9 августа 1788 г. (Без подписи).

«Йегергорну хочется ответа за подписанием её Величества, или хотя Вице-Канцлера и они соберут сейм», — значится у Храповицкого. Но такого ответа ему не дали.

Наступило общее разочарование.

Начальники финских войск, узнав содержание русского послания, остались им крайне недовольны, но вынуждены были показать хорошее расположение в дурной игре. — Ни содержание, ни форма не соответствовали их ожиданиям. Они надеялись по меньшей мере получить ответ от русского министра, адресованный генералу К. Г. Армфельту. Между тем, петербургский ответ ни к кому не был адресован. Подлинность документа Йегергорну приходилось удостоверять предъявлением дарованного ему кольца.

13-24 августа 1788 г. члены конфедерации собрались в Аньяла для обсуждения мер, которые предстояло предпринять, вследствие русского ответа. Среди присутствовавших не наблюдалось более прежнего единодушие и согласия. Подполковник барон Клингспор и полковник барон фон-Оттер, одни из ретивейших сочленов союза, предлагали теперь примириться с королем и просить о прощении. С этой целью был даже приготовлен проект прошения. Но это предположение успеха не имело после того, как один из присутствовавших заявил, что оно составлено в таких выражениях, что жесточайшей пыткой нельзя заставить его подписать подобную бумагу.

Членам конфедерации особенно хотелось так или иначе побудить короля высказаться определенно и созвать представителей сословий. Риксдаг являлся теперь главным пунктом их требований. Мир, риксдаг и Форма Правления, ограничивающая короля, объединяли всех. Собрание решило не представлять королю полного ответа Императрицы, так как все боялись и стыдились своей неудачи. Вместо него Клик составил для короля особую записку, подписанную одним К. Г. Армфельтом. В записке говорилось, что ответ Императрицы получен, что она никогда не имела намерения напасть на Швецию, что, напротив, проявляла свои мирные стремления, что приказала прекратить военные действия лишь только её страна будет очищена от войск короля, что, считая отношения Густава к ней враждебными, желала бы заключить прочный и искренний мир с шведской нацией. В виду сего чины конфедерации просили короля о созыве риксдага.

В эти же дни (10-21 августа) король получил уведомление о готовящемся нападении Дании. Нужен был этот новый удар судьбы, чтобы в Густаве пробудилось мужество, чтобы в нем вновь забила энергия. Получив это известие, он точно прозрел и усмотрел исход из своего тяжелого положения. «Je suis sauvé», — воскликнул он. Неожиданное известие дало Густаву прекрасный повод покинуть Финляндию и мятежную армию. Он мог уехать без опасения быть назван беглецом: его звала необходимость призвать подданных к оружию против нового неприятеля.

14-25 августа король был уже в Ловизе, где нагнал его посланный конфедератами офицер (Лейонхуввуд). Войдя к королю, он передал письмо, заявив, что оно от финских полковых командиров. — Известно ли вам его содержание? — спросил король. — «Да», — ответил посланный: — они оправдывают свое предприятие и просят о созыве риксдага. — Король принял письмо, но не распечатал его. Густав велел передать им, что простит их, если раскаются и будут просить прощения. По просьбе посланного дать образец прошения о помиловании, король продиктовал ему следующее: «Мы почтительно просим Ваше Величество, милостивого нашего короля, извинить и простить нам ошибки, совершенные из чистой ревности и убеждения послужить Вашему Королевскому Величеству; но исход дела показал, что мы были введены в заблуждение и враги государства желают воспользоваться этим нашим шагом, чтобы разлучить нас с Вашим Величеством и Отечеством; раскаиваясь, мы надеемся, что Ваше Величество простите нас и не взыщите за нашу вину; мы же уверяем Ваше Величество в ненарушимой своей верности, с которой мы теперь и впредь, согласно нашей драгоценной присяге, обязаны служить Вашему Величеству и государству, желая сражаться до последней капли крови за Ваше Королевское Величество и Государство. Как суще нам Господь Бог да поможет на жизнь и на смерть».

Посланный вышел от короля и, смеясь, громко рассказывал о поручении Густава. В этот момент вышел король и, вручив ему обратно нераспечатанный конверт, прибавил: «Отвезите обратно... я с бунтовщиками не переписываюсь».

Сев в коляску, король направился к Гельсингфорсу.

При проезде короля через Ловизу, один из офицеров сказал другому, указывая на окно Густава: «Этого следовало бы посадить в Абоскую тюрьму, как некогда в нее был заключен Эрик XIV, и уже на всю жизнь».

Г. М. Армфельт удостоверяет, что отъезду короля желали помешать, имея в виду захватить его. Армфельт считает даже чудом, что королю удалось избежать плена.

Накануне его отъезда, офицеры собрались в палатке графа Лейонстедта. Общая чаша пунша была в полном ходу. Когда настроение поднялось, сделано было предложение об арестовании короля. Смелый план надлежало осуществить полковнику Хестеску. Но раздался голос подполковника Энегельма (Enebjelm): «Бросьте это! В противном случае я встану во главе Кюменьгородского батальона и освобожу его». — Ясно, что и на этот раз преступную затею пришлось оставить.

С отъездом Густава точно перерезан был жизненный нерв конфедерации. Она, правда, продолжала еще существовать, даже на короткое время расширилась, но у неё уменьшилась возможность влиять на короля, угрожая его особе. Вскоре последнее мигание пламени мятежа было совершенно залито волной общественного негодования, поднявшейся как в Швеции, так и в Финляндии.

Бессмысленная и преступная затея не могла, конечно, рассчитывать на прочный успех: здравый смысл и патриотизм должны были восторжествовать. Сами аньяльцы, чувствуя, что почва ускользала из-под ног, прибегли к насилию, подлогам и обманам. Даже своему королю они сообщили неправильное извлечение из ответа Императрицы. Они писали, что Императрица с радостью готова была заключить мир и прекратить все неприязненности. Впоследствии их извлечение попалось в руки гр. Безбородко, и он, читая его, красным карандашом отметил эти места и дважды написал: «солгано», «все солгано».

Отправив к королю свое извращенное извлечение из ответа Императрицы, аньяльцы сделали еще одну попытку оправдаться и приобрести союзников. Они составили новый документ, известный под именем «авертисмента». В нем они, вновь, скрыв действительный смысл письма Императрицы, рассказали о предпринятых шагах, объяснили цель своих стремлений, заклинали всех патриотов, во имя отечества, присоединиться к ним и настаивать на созыве риксдага и восстановлении мира. Авертисмент был подписан 43 офицерами из аньяльского отряда и с большой поспешностью разослан в остальные части армии, а также в шхерный и корабельный флот. Среди полков, расположенных в Нюландии, одновременно циркулировало другое извещение, также настаивавшее на мире и риксдаге. Желание риксдага объединило громадное большинство офицеров; среди них едва отыскалось несколько смельчаков, дерзнувших обособиться и остаться в стороне от общего движения. Известно, что Каульбарс открыто и смело порицал заговорщиков, а также воспретил своим подчиненным посещение их заседаний. В Саволаксе ходила по рукам декларация иного типа. Она говорила о почтении королю, о любви к отечеству и содействии общему благу. Его подписали преимущественно офицеры Карельского драгунского полка. В виду же того, что она состояла из одних общих фраз, ее не затруднились подписать даже самые завзятые аньяльцы, вроде Йегергорна, Клика и др. Успеха она тем не менее не имела.

Что же касается авертисмента, то историк аньяльского союза, проф. Тигерстедт, утверждает, что он повсюду производил сильное впечатление.

Одновременно пробудилась старая дворянская вражда к королю. Неудовольствие, тлевшее со времени переворота 1772 г., вспыхнуло злобным огнем. Аристократия еще раз выступила на борьбу с королевской властью, горячо приветствуя авертисмент. Дворяне громко одобряли поведение офицеров, называли их опорой отечества и защитниками свободы. Дело не обошлось, кажется, без некоторого содействия австрийского министра Стадиона, который, после гр. Разумовского, служил звеном между шведской оппозицией и Россией. Вообще Швеция переживала печальный период, когда упадок высшего её сословия дошел до того, что наиболее позорные его представители задавали пиры, при получении известий о поражении шведов русскими, и одевали траур, узнав о победах своих соотечественников. Среди шведов нашлась тогда столь недостойная партия, которая пыталась подорвать государственный кредит своей родины, дабы лишить ее возможности воевать с Россией. Эта же партия раздувала недоверие народа к выпущенным во время войны ассигнациям.

Даже честный и преданный королю граф Стедингк предлагал задобрить финляндцев разными льготами и уступками по сбору недоимок, по отмене винной регалии и т. п.

По поводу авертисмента, аристократия составила особую декларацию, в которой поддерживала и развивала мысли аньяльцев, выставив в заключении ряд требований. Они добивались мира с Россией, созыва сословий, перемирия с Данией и возвращения армии к обычным стоянкам. «На законную защиту, — писали они, — мы готовы жертвовать последнюю каплю крови. Вмешиваться в чужие правительственные дела намерения не имеем так же, как не имеем в виду устраивать революций, которые разрушают трон и чаще кровью и озлоблением ищут частной мести, чем общего блага».

«Мы имеем в виду, — значится далее в декларации, — возвратить силу закона, власть — королю, попранные права — сословиям, мы желаем свободы, славы и чести, при строжайшем соблюдении закона... «Пусть тот из нас будет бесчестным человеком, кто отступится от этого намерения, и да будет опозорено имя того, кто изменит сему товариществу, которое мы скрепляем во имя Св. Троицы. Господь да поможет нам».

Среди влиятельных лиц Швеции не все одобряли аньяльцев. Когда они обратились, например, за содействием к Ферзену, то он отказался от каких-либо сношений с ними, заявив, что «находит предприятие финских начальников противным законам и военным уставам, преступным, предпринятым и приведенным в исполнение без малейшего здравого смысла».

Правительство Екатерины II не переценило значения событий в Аньяла и Пикала. Оно приняло их во внимание, уведомило Спренгпортена о непослушании финских офицеров (28 июля 1798 г. у Храповицкого), спокойнее отнеслось к нашествию Густава, понимая, что бунтовавшие финские войска в известной мере помешают дальнейшему наступлению шведов. В конечном выводе Императрица остановилась на том, что будет вести переговоры с противной стороной лишь тогда, когда она уйдет из русских пределов.

15-26 августа 1788 г. Густав III в Гельсингфорсе назначил главнокомандующим войск, сосредоточенных в Финляндии, своего брата, герцога Карла Зюдерманландского, приказав ему не внимать никаким представлениям о созыве риксдага, не очищать занятой части русской территории и не заключать с Россией перемирия. Густав уехал в Швецию. Из писем короля можно заключить, что герцог разделял в то время его воззрения и признавал необходимым отклонить всякие попытки армии вмешиваться в государственные дела.

Герцог Карл временно держал себя загадочно. Приближенные к нему лица примыкали к оппозиции. Он, подобно своему брату-королю, не отличался устойчивостью воззрений, всегда хитрил и применялся к обстоятельствам. Отношения его к королю нельзя признать хорошими. Он часто и злобно осуждал правление и поступки Густава. Карл не был равнодушен к блеску престола, но его честолюбие не желало встретить значительных препятствий по пути к власти и он предпочел бы увидеть корону, положенной к его ногам так, чтобы ему осталось только нагнуться и поднять ее. Герцогу Карлу казалось, что представился случай приблизиться к трону: недовольство действиями короля высказывалось открыто, а армия находилась в его руках. Но Карл Зюдерманландский своих намерений не обнаруживал. Зная, однако, его колеблющийся характер, в армии не сомневались, что сильное давление склонит его в любую сторону. По прибытии к войскам, герцог Карл вскоре перенес свою главную квартиру в Ловизу, что служило для многих предзнаменованием очищения занятой русской территории.

В лагере преступная деятельность группы офицеров не прекращалась. Они выезжали к русским и переговаривались с ними; они целыми днями «играли в бостон и занимались политикой тайно и тонко». Хотя продовольствие подвозилось ежедневно, офицеры подстрекали солдат, — на случай, если герцог будет раскрашивать их, — жаловаться на всякие недостатки. Совещания о том, каким способом лучше добиться риксдага продолжались. При таких условиях приверженцам Спренгтпортена не трудно было влиять на нерешительных и продолжать свою темную работу. Трусы, желавшие во что бы то ни стало прекращения войны, естественно примкнули к «патриотам».

Очень скоро обстоятельства побудили герцога Карла снять маску. В разговоре, который он имел с полковником Анкарсвердом, пользовавшимся в Финляндии большим уважением, герцог сначала держался гордо и строго; но, встретившись с сильной волей и глубоким убеждением собеседника, герцог скоро понизил тон. Анкарсверд принадлежал к числу недовольных, но, тем не менее, вел себя законно и тактично. Он не желал иметь каких-либо сношений с аньяльцами и советовал армии беспрекословное повиновение. Но вместе с тем он признавал необходимость созыва риксдага, и для этого настаивал на перемирии. Герцог склонился к его мнению и даже предложил полковнику, вместе с офицерами флота, подать прошение о риксдаге, выразив готовность вести также переговоры о перемирии.

Прошла лишь неделя со дня прибытия герцога Карла к армии. К нему в Ловизу явилась аньяльская депутация. Герцог отказался принять ее; но порознь подолгу и ласково беседовал с каждым её членом, причем не преминул указать, что его воззрения сходятся со взглядами армии, и что им будет сделано все, чтобы содействовать осуществлению целей патриотов.

И действительно, в тот же день (3 сент. — 23 авг.) он написал королю письмо, в котором, обрисовав печальное положение армии, недостаток в жизненных припасах и общее недовольство среди офицеров и солдат, умолял Густава потушить недовольствие созывом риксдага и заключением мира с могущественным соседом. Ответа не последовало. Король стал уже сознавать необходимость риксдага, но не желал связывать своих действий какими-либо обещаниями, данными к тому же бунтующим подданным, а оставил за собой право свободного определения подходящего момента.

В этот период для мутивших патриотов заключение перемирия имело большее значение, чем созвание представителей сословий. Перемирие развязывало им руки и давало возможность заняться одними внутренними делами. Приверженцы Спренгтпортена для своих темных целей также охотнее клонили к перемирию. Таким образом, герцог оказался под двойным воздействием. Предварительным условием перемирия со стороны русских ставилось немедленное очищение «незаконно занятого» Гегфорса.

В виду указанной группировки обстоятельств, в лагере шведов шла усиленная работа, направленная к достижению мира или перемирия. Мира, в сущности, желали все, но обе воюющие стороны одинаково старательно отклоняли от себя инициативу в этом деле. Зато особенно усердно подталкивали друг друга разными намеками и замаскированными приемами. Едва в июне 1788 г. начались военные действия, как Екатерина писала князю Потемкину: «Из Берлина есть известие, будто король прусский хочет вступить в медиацию между нами и шведами; я от сего не прочь, лишь бы кондиции были не постыдные». В июне Выборгский губернатор Гюнцель вступил в переписку с обер-камер-юнкером Г. М. Армфельтом. Последний, заявив себя противником войны, предлагал свои услуги для заключения мира. «Сие должно учинить немедленно. Средства к этому должны быть скрытны, но сильны».

26 июля 1788 г. в дневнике Храповицкого отмечено: «Гр. Сегюру препоручено, обще с французским министром в Стокгольме, стараться о примирении нас со шведами».

28 июля 1788 г. Г. М. Армфельт просил начать переговоры о размене пленных, при этом король приказал ему написать, что «сие самое может послужить первым шагом к мирным переговорам». Мало того; теперь известно, что это письмо, отправленное Г. М. Армфельтом князю Лобанову-Ростовскому (командиру Псковского полка), было составлено королем. Он внушал Г. М. Армфельту написать, что «злые духи посеяли раздор между родственниками, лично привязанными друг к другу», что надо дать «щелчок графу Разумовскому»... и т. п. Он пел гимн великодушию Императрицы, и уверял, что, несмотря на военные обстоятельства, сохранил к ней чувство уважения и почитания, что союз и доброе соглашение с нею во все времена были предметом его горячих желаний. После подобных предварительных переписок, наш вице-канцлер Остерман предположил, что король сам вступил в сношение с Императрицей, а потому в Петербурге решили пока «в переговоры не входить». С одной стороны опасались «вероломного» короля, а с другой — нельзя было покинуть союзной нам Дании. «Все же переговоры твердые с вероломцем» трудно было поставить, а главное — «полубешенные кондиции» нельзя было принять.

Если Россия с своей стороны тревожно оглядывалась по сторонам и думала о мире, то причиной тому было её крайне серьезное положение. Императрица ожидала всеобщей войны, боясь разрыва с Англией и Пруссией, так как они «приняли на себя вид повелителей вселенной». Россия боролась с Турцией. За последнюю вступилась Швеция, а Англия и Пруссия, не желая гибели Густава, стали угрожать Дании, находившейся в союзе с Россией. Наш Государственный Совет признал их поведение «непростительным». Запад ревниво следил за Россией, опасаясь её дальнейшего роста. Во время нападения Швеции, Россия на севере не имела достаточного войска. Приходилось опасаться за Петербург, за русскую Финляндию и за Прибалтийские провинции, на восстание коих Густав возлагал немалые надежды. Узнав о тесном союзе Англии и Пруссии и об их интригах, Екатерина в раздражении сказала: «Буде два дурака не уймутся, то станем драться». В письмах к кн. Потемкину она спрашивала его совета. Потемкин рекомендовал осторожность по отношению к Пруссии и даже советовал скорее примириться с шведским королем. А если «предпишут мне самые легонькие кондиции, как например: отдачу Финляндии, а может быть и Лифляндии — Швеции, Белоруссии — Польше, а по Самару-реку — туркам»?.. России было, следовательно, над чем призадуматься. Искренно или нет, но уже 19 авг. 1788 года король писал Стедингку из Кюменьгорода: «Никогда я не преклонюсь под иго Императрицы... Я предпочитаю быть уничтоженным своими подданными, чем побежденным иностранными врагами. Большие государства не так легко уничтожаются. Я говорю, как говорил Франц I: «Все пропало, кроме чести».

Новая серия попыток добиться мира связана с именами двух крупнейших личностей, находившихся при армиях: герцога Карла и Великого Кн. Павла Петровича. — На этот раз первые шаги делались шведами. Они хотели воспользоваться пребыванием Великого Князя на войне, и герцог надеялся личным свиданием достичь желаемого результата. В данном случае герцог Карл проявил очень мало дипломатической догадливости. Он должен был знать, что Павел Петрович не пользовался решительно никаким влиянием, и что Екатерина была не из тех, которая предоставила бы сыну исполнение влиятельного и значительного дела. Напротив, приняты были меры к тому, чтобы роль его на войне осталась совершенно пассивной и подчиненной. Кроме того, герцог крайне неудачно избрал Йегергорна для предварительной подготовки почвы: он успел уже запятнать себя государственной изменой и никаким особым расположением русских не пользовался. Йегергорн ввел в интригу Спренгтпортена и К. Г. Армфельта, но и они не помогли делу.

Великий Князь немедленно написал обо всем Императрице. «Хотя я и желал бы познакомиться с герцогом, ничего, однако, не мог сказать на этот счет, не зная воли Вашего Императорского Величества. Отдав Вам отчет в этом, повергаюсь к ногам Вашего Императорского Величества и пребываю, любезнейшая мать, Ваш покорнейший, послушнейший и преданнейший сын и слуга Павел». — Екатерина не замедлила ответом: «Вы очень благоразумно ответили Йегергорну; в бедственном положении короля шведского не доставало одного только желания вести мирные переговоры с нами, обнаруживаемого приближенными его со времени поражения финских войск; Армфельт писал письма за письмами... и под предлогом предложения разменяться пленными, он не переставал подсовывать предложений мира. Я приказала оставлять их без ответа. Три судна с парламентерами пришли к адмиралу Грейгу; герцог Зюдерманландский написал княгине Дашковой весьма обязательное письмо. — «Теперь они желают видеть вас. Они так непоследовательны в своих действиях, так притом двуличны и вероломны, что, желая вести мирные переговоры, они с другой стороны громоздят обиду на обиду».

«Наконец, все это доказывает, что, продав туркам свои сухопутные и морские силы, король шведский от них же заимствовал и обычаи. Я думаю поэтому, что Вам при настоящих обстоятельствах не следует иметь свидания с принцем Карлом. Когда соберутся сословия и выскажут свое мнение, то мы увидим, с кем будем иметь дело. Прощайте, обнимаю Вас».

Справедливость слов Императрицы подтверждается и другим источником. Кн. Александр Андреевич Безбородко, который преимущественно был занят в это время шведскими делами, писал князю Потемкину, что «к концу августа стали следовать со стороны шведов одно за другим предложения о перемирии, и даже о мире», но Екатерина об этом и слышать не хотела.

«Король шведский, — сообщал Безбородко, — повсюду отведывает заговаривать о мире» и многие державы пытались выступить «с предложениями медиации и добрых услуг». Екатерина осталась этим недовольна и заявила: «Он стучался в каждую дверь, прося о мире, но ему пришлось обратиться ко мне».

8 сентября герцог Карл сделал попытку ускорить заключение перемирия. Он написал: если флот её Величества очистит порт Ганге, он отведет войска от Гегфорса. — Императрица ответила гр. Мусину-Пушкину: «Герцог Зюдерманландский... и тут не оставил впутать обиду, дерзость неуместную и ложь». — Шведы желали очищения Гангеуда, чтобы провести свои войска против Дании. В этом Императрица усматривала обиду. Самое предложение перемирия Екатерина находила дерзким вследствие того, что шведы не имели денег, пропитания и одежды. Ложь она открыла в том, что герцог называл Гегфорс шведской границей. — Солгал герцог, наконец, и в своем заявлении, будто обе стороны желали перемирия, тогда как «с нашей стороны и думано не было».

29 августа — 9 сентября в столицу прибыл Спренгтпортен. Надо полагать, что он употребил все силы, чтобы склонить Императрицу к миру. Но офицеры-аньяльцы и герцог успели возбудить в ней подозрение: она опасалась, что их поведение подсказано королем, желавшим перемирия, чтобы свободно действовать против Дании. Кончилось тем, что она запретила главнокомандующему гр. Мусину-Пушкину вступать в какие-либо переговоры со шведами, пока они не очистят Гегфорса.

Особенно герцог Зюдерманландский не внушал к себе доверия Императрицы, почему на указе к графу Мусину-Пушкину от 4 сентября 1788 г. она приписала: «Финнам же прикажите внушить, что тон герцога Зюдерманландского столь же для нас обиден, дерзок и лжив, как самый королевский, и мы им пророчествуем, что они от сего поступков и поведения не более себе имеют ожидать добра, как от самого его Величества, ибо видно, что оба братья держатся одинаковых и несносных правил, и для того, буде к нам хотят быть чистосердечны, чтобы его самого выжили из Финляндии»[10].

Герцог собрал военный совет. Большинство высказалось за оставление шведами Гегфорса. 14-25 сентября 1788 г. шведы выступили из Гегфорса и русские «без удара меча» приобрели крепкую позицию, которая могла служить опорой дальнейших операций. Желание Екатерины исполнилось.

Таким образом, в короткое время герцог Карл нарушил все предписания, данные ему Густавом, когда он вручал ему судьбу своей армии: герцог шел рука об руку с аньяльцами, вел переговоры о перемирии, очистил Гегфорс и добивался риксдага. Говорили даже, что он дал обещание сам, от имени армии, открыть риксдаг.

В течение ноября натянутые отношения герцога к брату-королю продолжались. Густав был особенно раздражен оставлением Гегфорса и его переговорами с аньяльцами. Нужно было заставить герцога подчиниться воле короля и отправиться с флотом в Карлскрону. С этой целью Оксеншерна написал обширное письмо (от 30 окт. 1788 г.) и, чтобы более расположить герцога Карла к королю, рисует ему возможность сделаться монархом нового самостоятельного герцогства, которое можете составиться из Лифляндии и Курляндии.

Положение Густава в момент прибытия его из Финляндии в Стокгольм было весьма критическим. Карлу Спарре надлежало дать отчет о мерах, принятых советом против датского вторжения. Он закончил свой доклад мрачным пессимистическим описанием положения в стране. В руках неприятеля были все воды, начиная с Свинесунда до самого Финского залива, он мог взять стоящий в Зунде торговый флот, оцененный в два миллиона риксдалеров, он мог тревожить, даже уничтожить Карлскрону, угрожать Гётеборгу, высадиться в Сконии, препятствовать всяким сношениям морем и прежде всего сношениям Финляндии со Швецией, благодаря чему армия в Финляндии «могла быть доведена до какой-нибудь крайности» и все великое княжество — потерянным; оборонительные силы были недостаточны, недоставало, наконец, денег.

Если из доклада К. Спарре король получил представление об упадке духа, то о господствовавшем негодовании среди недовольных он мог узнать от своей свояченицы. Несколько дней перед тем она писала своему мужу, что Стокгольм теперь более, чем когда-либо, наполнен недовольными, среди которых с каждым днем тон ухудшается: более умеренные желали ограничения королевской власти и новой Формы Правления, а самые непримиримые хотели низвержения короля и возведения на престол кронпринца; свояченица опасалась даже покушения на жизнь Густава. Конечно, подобные мысли господствовали лишь среди дворянства и военного начальства.

Но вскоре все это изменилось. Дела Густава в Швеции поправились. Король и народ вновь сблизились, и он вернулся в Стокгольм из похода против Дании триумфатором. В армии также сказалось новое веяние. Многие стали раскаиваться в своих поступках, а часть офицеров Саволакской бригады письменно потребовали обратно свои данные ранее заявления о том, что они присоединяются к требованиям аньяльского союза.

В ноябре 1788 г. в заявлении шведского министра слышится уже новая нота: «не взяв куска из нашей Финляндии, — утверждал он, — король не помирится» (Храповицкий).

Существенная перемена произошла также и в воззрениях Екатерины. Она убедилась, что к миру Швецию можно побудить только силой; почему приказала сказать гр. А. А. Безбородко, чтобы спешили приготовлениями к зимней кампании.

Узнав об успехах Густава, герцог Карл Зюдерманландский, или «Сидор Ермолаевич», как любила называть его Екатерина, сразу изменил свою тактику. Он учредил наблюдение за действиями финнов, а мятежные их полки оттянул от границы. Хестеску был отправлен в Гельсингфорс, а его солдаты разосланы по своим рутам. Полковник Хестеску долго отказывался отступить от границы и уступил только угрозе герцога, обещавшего арестовать его в Свеаборге. Тавастгуский полк откомандировали на север и т. д. К концу октября в Аньяла не оставалось более ни единого заговорщика.

VII. Проект независимой Финляндии. Спренгтпортен. Гастфер. Йегергорн. Суд над аньяльцами,

XVIII век богат авантюристами. Калиостро, Сен-Жермен, принц Нассау-Зиген и многие другие приобрели большую известность. Все они побывали в Петербурге, играя различные роли в обществе и при дворе. Среди авантюристов не последнее место занимает Гёран Магнус Спренгтпортен. Он родился в 1740 г. в Финляндии около Борго, получил военное образование в Стокгольме среди питомцев кадетского училища, рано приблизился ко двору и познал удовольствия растлевающей столичной жизни. Игра и женщины — признается он — занимали его в этот период. Милая Эльза — дочь садовника — грезилась ему впоследствии, даже тогда, когда ему было 56 лет. Природные способности выдвигали его в первые ряды, а обстоятельства благоприятствовали развитию его дарований. На первых же порах наставником его на военном поприще оказался знаменитый строитель Свеаборгской крепости Августин Эренсверд, и надо полагать, что его личность и его великие планы по обороне Финляндии не остались без влияния на восприимчивого Спренгтпортена. К военной области относится наиболее благотворная деятельность Спренгтпортена: он отличился мужеством и находчивостью в Померанском походе (1760-1761 г.), с большим искусством организовал Саволакскую бригаду (1775 г.) и положил основу первой военной школе Финляндии — в Хапаниеми. — В Саволаксе и Карелии не имелось укреплений. Малочисленные и разбросанные отряды, находившиеся в распоряжении правительства, надлежало устроить и распределить так, чтобы из них получилась внушительная и надежная оборонительная сила. Блестящие военные способности и редкая энергия Спренгтпортена одолели на этом пути все затруднения. Ему удалось поднять патриотизм и благородное самолюбие населения, которое охотно стало давать нужные средства. Он установил здесь учебные сборы, составил удачный устав полковых учений, основал конский завод, произвел рекогносцировки важнейших местностей, составил карты, поднял дисциплину. Его лагерные сборы и маневры по возможности приближались к настоящей войне. Его винтовка не имела штыка, но снабжена была 8-мыо нарезами. Для офицеров завел библиотеку, посылал их учиться даже в Страсбург, а затем учредил собственное военное училище. Нередко он сам читал лекции, излагая жизнеописания выдающихся полководцев Конде, Монтекукколи, Виллара, Морица Саксонского и др. Иногда научная беседа сменялась музыкой. Деятельность Спренгтпортена в Саволаксе и Карелии была настолько благотворна, что содействовала подъему благосостояния этого заброшенного края. Его влияние скоро распространилось на все гражданское управление сего отдаленного полка шведского королевства: ни одного пастора, ни одного ленсмана не назначали без его участия. Шведский сановник Ферзен находил, что Спренгтпортен, вполне владея финским языком, до такой степени расположил к себе местных жителей, что в состоянии был направить их и на пользу короля, и во вред Швеции.

Вид Спренгтпортена производил отталкивающее впечатление. По описанию Р. Г. Ребиндера, он был высокого роста, полный, имел маленькие пронизывающие глаза, надменный взгляд. Во всей его фигуре замечалось нечто хищническое и она способна была внушать страх.

Едва ли не самую привлекательную страницу его богатой и разнообразной по содержанию биографии составляет пребывание в Саволаксе несмотря на то, что командирование его туда состоялось вопреки его желанию в то время, когда он страстно домогался остаться в Стокгольме. Финляндский писатель сравнивает деятельность Спренгтпортена в Саволаксе с изящной живописью, выдержанной в одних светлых тонах.

На реформы в Саволаксе Спренгтпортен употребил значительную часть своего большего состояния. Он жил здесь открыто, особенно зимой 1778-79 гг. Когда Армфельт посетил Брахелинна, 15 офицеров ежедневно гостили в его доме. Всех он заставлял работать, говорит Армфельт, одним были даны письменные сочинения, другим поручены топографические изыскания и т. д.

Спренгтпортен платил за обучение бедных юношей, оплачивал в Брахелинна их содержание, заботился об их воспитании. Не менее щедрым он был относительно офицеров. «Он нежно заботился не только об их благополучии и частных их делах, но также о научном их развитии. Его обычно серьезное, повелевающее и часто суровое настроение чередовалось с самой сочувственной добротой и полным доверием друга, едва только он узнавал о нужде или горе подчиненного. Когда недоставало положенных сумм для бедных, но способных офицеров, помощь доставалась из собственной кассы начальника бригады; значительное число офицеров могли считать его щедрость основой своего счастья и благоденствия. Все, несостоятельность которых была установлена, всегда могли рассчитывать на подарок в виде мундира, военных принадлежностей, украшений, оружия и пр. Его дом был постоянно открыт и стол приготовлен для подчиненных. Их продолжительное пребывание здесь доставляло ему удовольствие, при условии, чтоб они занимались военным делом. Он никогда не ездил ни в Швецию, ни в столицу, чтобы не взять с собой нескольких беднейших офицеров. Заботу об их обмундировании и других расходах во время поездки он брал на себя. Когда он, по повелению короля, первый раз отправился в Петербург, его сопровождало несколько офицеров, которым он желал доставить случай ближе ознакомиться с столицей соседа, его войсками, жизнью и пр. Его забота о юношах, воспитывавшихся в кадетском училище, казалось, превосходила отцовскую привязанность.

Несомненно, что, живя в Саволаксе, Спренгтпортен жертвовал для блага отечества своим временем, трудом, интересом и доходами. Надо полагать, что этот период времени он чувствовал родину и, руководимый привязанностью к крову предков, создавал ей возможный оплот. «В это время орден Мена, украшавший его грудь, выделялся, подобно подарку невесты, на мундире счастливого жениха».

Лучшая часть карьеры Спренгтпортена была окончена. Этот человек, жаждавший широкой деятельности, долго не мог усидеть в глухом уголку Саволакса. — Брахелинна скоро представилась тесной клеткой для созревшего бойца. Его честолюбие могло насытить только большое дело, похожее на подвиг.

Высокомерный, запальчивый, избалованный успехом, Спренгтпортен скоро сделался недоволен своим положением. Он просил короля разрешить ему заграничную поездку. Густав согласился. При следовании (1779) через Фридрихсгам, Выборг и Петербург ему оказаны редкие почести. В Берлине и Потсдаме он предался любовным похождениям и удовольствиям. Кутежи продолжались затем в Париже. Густав хотел пристроить его на французской службе, но военный министр с достоинством ответил, что не может дать преимущества иностранцу перед соотечественниками.

Наступили финансовые затруднения. Последовали представления королю в Спаа. Он просил денег. Король отказал. Обычный случай, но его оказалось достаточным для полной размолвки между повелителем Швеции и его офицером. Спренгтпортен заявил, что никогда более не станет служить Густаву и признает отечеством ту страну, которая будет его кормить.

Король не дал денег, и необузданный мот Спренгтпортен ему изменил, не пожалев покинуть вскормившего его отечества. Он быстро рассчитал, что наиболее в состоянии уязвить Густава III в Финляндии и, начиная, примерно, с 1780 г., стал работать над отторжением её от Швеции, стоя во главе недовольных дворян, осуждавших Густава, как врага свободы и угнетателя королевства.

В этот период бурной жизни Спренгтпортена развернулись все непривлекательные стороны его характера.

В 1783-1784 гг. в Финляндии ходили разные слухи о присоединении её к России. Варианты были многочисленны. Пограничный комиссар в Абборфорсе (Самуил Экандер) счел своим служебным долгом сообщить (в февр. 1784 г.) главному почт-директору о том, что, но разговорам, король ведет переговоры с Императрицей России об отделении Финляндии от Швеции, с возмещением последней путем предоставления ей Норвегии. Подобные же слухи циркулировали в Сконии. Трудно было установить, намечалась ли простая уступка России, или имелось в виду объявление Финляндии самостоятельной. Слух был настолько упорен, что в правдивости его не усомнился даже профессор Портан, вероятно, не без основания приписывая его Спренгтпортену. Русского владычества население опасалось, как рабства, а потому ожидало его, как величайшего для Финляндии бедствия. В начале того же 1784 г., или в конце предыдущего, король повелел разведать в полках, точно ли в их среде существует план независимости Финляндии. расследование никаких положительных результатов не дало.

Тем не менее хочется предположить, что результат явился какой то случайностью, потому что франкмасонские ложи были распространены по Швеции и Финляндии. В главном пункте обороны — в Свеаборге — существовало центральное управление ордена «Валгалла» (Valhallaorden), охватывавшего весь край. Основателем его считается Йохан Андерс Йегергорн. Его членами состояли преимущественно офицеры и дворяне, увлекавшиеся французской литературой периода просвещения; главными авторитетами для них являлись Руссо, Гельвеций, Рейналь и др. Но ограничение королевской власти и сохранение дворянских феодальных привилегий были едва ли не главными целями учреждения ордена. Деятельность общества прикрывалась тайной; переписка велась шифрованными знаками. Говорили, что главенствовал в ордене, вместе с И. А. Йегергорном, также Георгий (Гёран) Магнус Спренгтпортен. Членами его состояли Карл Генрих Клик, Л. Р. Глансеншерна, Ладо, Эссен, майор Рамзай, Тандефельд и др., всего до ста финских офицеров. Надо полагать, что, в виду указанного состава «Валгаллы», среди них не раз велась речь о самостоятельности Финляндии, хотя в момент расследования дела по королевскому приказу это удалось скрыть.

Душой финляндской партии самостоятельности явился Г. М. Спренгтпортен. Свои планы он, видимо, широко сообщал в беседах разным лицам, как, например, знаменитому представителю оппозиции Акселю Оксеншерна и могущественнейшему аристократу Швеции, графу Фр. Акс. ф.-Ферзену. Оба они оказались честными и преданными своей родине гражданами, почему с презрением отвернулись от пропагандиста.

В день Крещения 1784 г. Спренгтпортен предложил будущую корону Финляндии слабому и бесхарактерному Карлу Зюдерманландскому. Вечно колебавшийся герцог отклонил предложение, но Спренгтпортена не преследовал.

В 1785 г. Спренгтпортен попадает в Голландию, где, в начале 1786 г., сближается в Гааге с нашим представителем Степаном Колычевым, которому раскрывает свой план освобождения Финляндии. Имелось в виду создать республику, под покровительством самодержавной России. В протекторы намечался сам Спренгтпортен. Впоследствии (2 сент. 1788 г.) Густав говорил своему Совету, что Спренгтпортен предполагал ввести в Финляндии правление, схожее с правлением соединенных Нидерландов. Эренстрем уверял, что С. А. Колычев обещал Спренгтпортену поддержку своего двора, и проект переслал в Петербург.

В том же 1786 г. Спренгтпортен прибыл в Стокгольм, чтобы принять участие в риксдаге. В это время умер его старший брат (Йохан Вильгельм), оставив ему солидное наследство.

Г. М. Спренгтпортен домогается должности начальника войск в Финляндии. Он испросил себе у Густава III частную аудиенцию, во время которой из уст короля узнает, что вся его агитация известна главе Швеции. Густав, ведая о преступных замыслах Спренгтпортена, не предает его суду, а предлагает ему вести себя покорно и корректно! В это время около Моркова собирался кружок людей, преданных России, главным его помощником был полковник барон Спренгтпортен. Недовольные переворотом 1772 г. также группировались около Моркова. «Особенно раздражены были против правительства финны». От короля Спренгтпортен является нашему представителю в Стокгольме Аркадию Моркову и в горячей беседе проводит полдня. Речь идет об отделении от Швеции Финляндии. Получив проект Спренгтпортена («Набросок таблицы баланса Севера, рассматриваемого в проекте обретения Финляндией независимости»), Морков (31 мая — 11 июня 1786 г.), подобно Колычеву, отправил его в Петербург. Это был тот же проект, который Спренгтпортен передал в Гааге Колычеву. Названный проект явился программой последующей деятельности (1786-1808 гг.) финляндской партии независимости. Отсюда его значение.

Мотивы проекта недостаточно убедительны. Большинство его положений слабо формулированы. В общем это эскиз, а не глубоко обдуманный план. — Предлагаю в этом убедиться. Трактаты, — начинает Спренгтпортен, — как преграды против «жадности веков», не всегда достаточно обеспечивают спокойствие государства. Финляндия по своему положению одинаково ненеудобна, как для того, кто ею обладает, так и для того, кто ею не обладает. Проект составлен автором с целью примирения умов и интересов «соответственных держав». При разработке проекта, — уверяет нас его составитель, — не было дано участия ни самолюбию, ни личным интересам. Проект — произведение более возвышенного чувства. Свободный и благодетельный инстинкт направляет его к счастью потомства. Полюбовно Швеция ни на что не согласится. Она, подобно Англии, откроет глаза лишь тогда, когда вынуждена будет отступить перед обстоятельствами. Это заставляет автора подготовить план независимости для Финляндии тайно от Швеции. Успех плана зависит «от России и храбрости попыток, которые финляндская нация сможет проявить для его осуществления». В данное время (1786 г.), — пишет затем Спренгтпортен, далеко уклоняясь от истины, — финны рады будут сложить давящее их иго, а Швеция не в состоянии выставить тому серьезных преград. — Финны очень горячо желают благополучия своей нации. Справедливое негодование воодушевляет финскую нацию в том состоянии утеснения, в котором она находится, и которое одинаково противно и её счастью, и её гению. «Нетрудно будет подыскать достаточное число депутатов, чтобы придать веса претензиям народа... Эти собрания нации под защитой войск Саволакса ... определят общий голос в пользу новой, свободной и независимой конституции, которая будет принята и приведена в исполнение прежде, чем Швеция сможет получить вполне определенные известия об этих движениях Отдельный бунт, который одновременно будет произведен в Свеаборге и в Тавастгусе, предоставит обе самые сильные крепости страны в распоряжение конфедератов... Имея их в руках, можно будет рискнуть изложить претензии финского народа представителям шведской нации... Трудно сомневаться, что это движение, выполненное с силой, не возбудило в Швеции более пли менее заметных волнений в пользу Финляндии. Многие граждане королевства не без радости увидят событие, которое, будучи хорошо использовано, может посодействовать устранению слишком сильной узурпации их старинных свобод. Надежду на успех подают еще: слабый совет, окружающий монарха, и увлекающие короля развлечения.

Вот то главнейшее, что возможно извлечь из туманного изложения Спренгтпортена. Далее, он пишет, что для счастия нации необходимо:

— чтобы Россия поддержала план всеми своими силами;

— оказала помощь войсками и деньгами;

— денежная помощь считается особенно необходимой;

— русским флотом её Императорское Величество окажет особенно сильную помощь защите финского побережья;

— отношения Финляндии к России будут изложены в прелиминарном акте;

— Императрица гарантирует ту конституцию, которую «финны согласятся дать себе, как наиболее соответствующую их гению и желаемой независимости».

Все остальное надлежало предоставить искусству Спренгтпортена, который «брал на свою голову гарантию успеха этого дела», обеспечивающего «покой человечества и счастье целого народа». Небо, конечно, благословит эту работу. Кончается проект обильной лестью по адресу Императрицы.

На обороте этого проекта Императрица собственноручно надписала: «Si le projet de l’indépendance de la E. était une question, la réponse que ce projet n’est pas contraire aux intérêts de la Russie ne serait pas difficile à trouver». (Если бы под вопросом стоял проект независимости, то Е. было бы нетрудно найти ответ, что этот проект не противоречит интересам России).

По поводу этого проекта между А. Морковым, Безбородко и Остерманом началась оживленная переписка. Морков сообщал свои разговоры со Спренгтпортеном; ему отвечали сообщением воззрений Императрицы относительно плана финляндской самостоятельности. Спренгтпортен полагал, что Швеция уступит Финляндию, если будет вознаграждена за нее Норвегией. Морков без труда опроверг это предложение. Спренгтпортен рекомендовал Императрице, для успеха дела, отделить от России те части, которые были присоединены к ней по Абоскому трактату. Ему, конечно, не вняли. Спренгтпортен продолжал: настроение финнов таково, что, явись у них руководитель, — они восстанут. Он полагал, что они изберут его своим главой. Все оказалось плодом его пылкого воображения. .

Императрица, признав, однако, по политическим конъюнктурам отделение Финляндии от Швеции полезным для России, велела своему посланнику в Стокгольме Моркову предложить Спренгтпортену прибыть в Петербург, для личных переговоров. — Кроме того, Екатерина разрешила обещать Спренгтпортену разные выгоды, если он поступит на русскую службу.

Несколько дней после беседы с Морковым, Спренгтпортен плыл уже на своей яхте в Финляндию, где встречается с единомышленниками задуманного молодого государства. Здесь окончательно созрела его мысль предаться России и поднять население. «В своих имениях и в имениях своего зятя, капитана Глансеншерна, — пишет аудитор Тавстгуского пех. полка фон-Шульц, со слов Саволакских офицеров, знавших планы своего бывшего начальника, — Спренгтпортен совещался со многими местными помещиками о самостоятельности Финляндии и о состоянии финской армии; решено было при случае, с помощью денег и войск России, поднять общее восстание». Для этого следовало постепенно подготовить финские войска. Признали полезным распространить слух, что король заложил Финляндию, чтоб добыть денег на поездку в Италию, что король намерен самыми невыносимыми страданиями истощить страну, чтобы она перешла к России совершенно опустошенной. Подобными слухами рассчитывали раздражить народ, дабы он примкнул к заговору. После приведения всего этого в исполнение при помощи России, Финляндию следует объявить самостоятельной и гарантированной Россией. Правление должно было стать Монархо-Олигархо-Республиканское, — чудовище из многих способов правления; следовало избрать себе короля или другого титулованного монарха: можно было предложить корону какому-нибудь шведскому принцу, например, герцогу Фридриху-Адольфу. Он должен был управлять вместе с Советом, состоящим из финских дворян; горожане и духовенство устранялись от правительственных дел, а крестьян следовало поставить соответственно с их собратьями в Лифляндии, Курляндии и Польше — hos est, страну надлежало разделить между дворянами, а крестьян — обратить в крепостных. Тех дворян, которые не пожелают присоединиться к заговорщикам, по приведению плана в исполнение, имелось в виду устранить. За свои отличные заслуги Спренгтпортен выговаривал себе командование над армией нового государства.

В сентябре (1786 г.), приняв предложение Екатерины II, Спренгтпортен отплыл в Петербург, чтобы пасть к стопам Императрицы. Он был отлично принят; вельможи устраивали ему пиры, Императрица осыпала милостями. В Петербурге он играет роль восходящего светила. Россия, если верить ему, делается «родиной его сердца». «Недавно прибывший сюда полк. Спренгтпортен, — писал в конце октября 1786 г. Саксонский дипломат Гельбиг, — после двухнедельного пребывания здесь определен в понедельник полковником в русскую службу, во вторник сделан камергером, а в среду — генерал-майором».

Проект его известен был графу Безбородко. Спренгтпортену обещана возможность доложить его Императрице. Но он ищет, кроме того, случая приобрести расположение всесильного Потемкина. Улучив минуту, он спросил князя: «Известно ли вашей светлости, с какой целью я приехал в Россию?» — «Господи Боже мой! — воскликнул Потемкин, — все это мое дело, этот проект придуман мной». Спренгтпортен был озадачен, покраснел, но не смел выразить своей досады. После этого вельможа удостоил его своим милостивым разговором о Финляндии, о финской армии и пр., и выразил сомнение, чтобы этот край в состоянии был управляться самостоятельно.

Князь кончил одобрением проекта Спренгтпортена и обещал свое содействие.

Проект поддерживал и возвратившийся из Стокгольма А. Морков, хотя, проехав по Финляндии, убедился, что «народ гнушался русского господства» и ничто в крае «не предвещало бунта».

В то время, когда Спренгтпортен работал в Петербурге, его главный соратник (дальний родственник), майор Й. А. Йегергорн, вступил в сношение с заместителем Моркова в Стокгольме — молодым А. К. Разумовским, желая добиться вооруженного вмешательства России в дела Финляндии.

Когда в 1788 г. началась война с Густавом III, Екатерина пожелала воспользоваться проектом Спренгтпортена против своего беспокойного соседа-родственника; ей хотелось вызвать в пределах его королевства серьезное осложнение.

Барон Флеминг, капитан Гернгросс и многие другие влиятельные в Финляндии лица были в постоянных сношениях с бежавшим в Россию бароном Спренгтпортеном и охотно подчинялись влиянию русского министра в Стокгольме. В пользу независимой Финляндии действовали еще барон де-Геер, полк. Гелленсван и майор Пайпуль.

Заглядывая в лицо и душу Спренгтпортена — этого своеобразного человека, чувствуется в возмущенном духе его что-то демонское, отталкивающее.

Обрисовать политическое миросозерцание Спренгтпортена крайне затруднительно в виду того, что он никакими устойчивыми и постоянными началами не руководился. Насколько в военном деле он был тверд и последователен, настолько в области политической и нравственной он оказался неустойчивым и беспринципным. Сперва в нем преобладали монархические воззрения, и он энергично содействовал революции 1772 г., надеясь утверждением монархизма искоренить зло безначалия и партийности «периода свободы» и таким образом спасти отечество от грозившей ему опасности. Вместе с тем он рассчитывал, что от переворота Густава Финляндия явится и «чуть ближе к Швеции».

Когда он задумал оторвать Финляндию от Швеции и планировал будущее политическое устройство своей родины, начались его колебания: то он желал видеть в ней монархию, то республику.

В одном он оказался строго последователен — в своей преданности аристократии. На риксдаге он, примкнув к партии шляп, отстаивал исключительно аристократическую точку зрения против демократов-шапок. Учреждая военную школу в Хапаниеми, он имел в виду только дворянскую молодежь. Когда он остановился на республиканском устройстве Финляндии, интересы высшего сословия выдвигались им на первый план.

Несмотря на редкие природные способности, большие познания в военных науках, энергию, выдающееся личное мужество, бескорыстие и доброту — исторический облик Спренгтпортена выходит крайне непривлекательным. — Он путался и оступался под тяжестью собственной гордости, обидчивости и непомерного честолюбия. Эти чувства совершенно отуманивали его и застилали перед ним истинное положение дела. Если он несколько уважал идеи свободы XVIII в., если в нем временами шевелился патриотизм, то все это подавлялось и заглушалось его собственным эгоистическим Я. Он не делал различия между своей личностью и предметом или идеей, которым он служил. Его идея, его дело всегда сливались с ним самим.

Субъективность преобладала в нем над любовью к родине, над сознанием долга. Он был полон заблуждений. Он был слишком слаб, чтобы стать выше обстоятельств и победить их, слишком ничтожен, чтобы пренебречь ими, когда они могли послужить его личным целям. В этом кроется причина бесцветности его патриотизма и малого его жизненного успеха. Высокие идеальные порывы не руководили его действиями. Долг и честь, верность и традиции не были его святынями. В его характере было много ненависти и мстительности, раздражительности и угрюмости (Р. Г. Ребиндер).

«Это — быстрая река, — сказал один из близко его знавших, — которая все заливает и все сокрушает; он создан был, чтоб свергать с престолов и разрывать общественные союзы».

Решительный и отважный до отчаяния, говорит Р. Г. Ребиндер, энергичный, и трудолюбивый, пренебрегающий денежными интересами, республиканец на словах, деспот в душе, этот человек создан был, «чтоб играть роль в гражданских смутах». Собственное величие стояло у него выше всего. Заслуги других им не признавались; друзья и союзники подвергались его саркастической насмешке.

Нас могла бы еще примирить с ошибками и увлечениями Спренгтпортена пылкая безотчетная любовь к родине, та любовь, которая высоко подымает грудь и заставляет сердце усиленней биться, которая постоянно ставит перед взором холодную, бедную, страдающую родину, где мелькнула его молодость, где красовался берег Саймы, где прошла его честно-трудовая жизнь, где обожали его серые когорты карельцев и саволаксцев, над созданием коих он работал сердечно с истинным энтузиазмом. Но такой любви у него не было. Любовь к родине в известной дозе входила в состав его политической деятельности, но не она возвышала, направляла и оправдывала его политические порывы, его государственные преступления. Разрыв Спренгтпортена с королем, и родиной произошел на почве личного мелкого самолюбия. Главными пружинами действий Спренгтпортена были низкая месть, к которой повода не было дано Густавом III, и демонское честолюбие, переполнившее все его существо.

Впоследствии Спренгтпортен объяснял свое отпадение от Швеции различно. Сперва он рассказывал род сказки о том, что в кадетском училище товарищи подымали его на смех за его дурной шведский выговор и дразнили его прозвищами «финская кишка», «финский сапог (пьекса)». Эта обычная выходка школьников легла яко бы в основу его пожизненного озлобления к шведам. Затем он придумал иные мотивы своего отщепенства. «Речь шла, — писал он, — о том, чтобы побороть самоуправство государя, который, объявляя войну России, тем самым объявлял ее и отечественной конституции. Густав топтал ее ногами, опрокинув храм, в котором клялся. Честь, любовь, благо граждан, все запрещало ему (Спренгтпортену) оставаться нейтральным в споре, касавшемся свободы родины и прав, к поддержке коих обязывало его само рождение». — Густав «простер королевскую власть превыше законов, — восклицал Спренгтпортен, — заковал Швецию в цепи, возвел Финляндию на эшафот»...

Все это громкие слова, не имеющие под собой достаточной фактической основы. — Истинные сыны отечества работают на пользу родного края иными средствами; ошибки и своеволие власти не разрешают им гнусной измены, не дают права самосуда, не побуждают их хвататься за оружие.

Логика Спренгтпортена вела на путь революции и анархии, она развязывала руки всякому самоуправству. Честный сын родины знает легальные способы борьбы и законное отстаивание своих прав.

Спренгтпортен трудился только для себя, смотрел на Финляндию лишь как на пьедестал собственного возвышения и не был разборчив в средствах для достижения своей цели.

Спренгтпортен приносил в жертву все своему честолюбию и своей мстительности. Спренгтпортен знал, что путь к финской самостоятельности должен пройти по крови, трупам и развалинам, но это его не смущало, лишь бы ему самому подняться на ступени славы и увидеть унижение короля.

Свою родину — Финляндию — Спренгтпортен называл то божеством, то «province barbare».

Тот не патриот, кто в 1806 г. мог просить о чужой колонизации той восточной Финляндии, которую сам ранее культивировал для Швеции. Тот не сын своего отечества, кто в состоянии предложить замену родного языка чуждым ему языком. — Тот не верный слуга родины, кто сегодня трудится над системой обороны Саволакса, а завтра чертит план его завоевания. рассказывают, что он сообщил Потемкину тайные проекты обороны Швеции и Финляндии, которые были им составлены и одобрены королем. В июне 1788 г. Спренгтпортен развивал Императрице мысль о десанте на берег Швеции у самого Стокгольма. Несколько дней спустя он представил Екатерине план диверсии со стороны Ладожского озера. Подобного деятеля потомство неизбежно предает порицанию и клеймит своим презрением.

Часто из его собственных слов трудно установить, кому он служит и кому был предан. В июне 1788 г., отвечая представителю Швеции, барону Нолькену, он писал: «Тем сильнее тронут я знаком благосклонности короля Густава III и прошу вас воспользоваться случаем, чтобы повергнуть к его стопам признательность и покорность, с которыми принят мною его добрый отзыв». Копию с этого письма Спренгтпортен поспешил отправить к графу Безбородко с припиской: «ваше сиятельство увидите в этом знаке моей привязанности достоверное и недвусмысленное свидетельство одушевляющего меня усердия к службе моей августейшей государыни». Таким образом, по мнению Спренгтпортена, его письмо одновременно выражает и покорность Густаву III, и усердие Екатерине II.

Летом 1790 г. Спренгтпортен, узнав, что далекарлийцы идут к Стокгольму, вновь стал внушать Екатерине II мысль о посылке туда русского флота. «Сципион заключил мир в Карфагене, когда Ганнибал стоял у ворот Рима». Льстя Императрице, Спренгтпортен в разговоре с нею называет Густава III «королем-хищником», «пиратом Севера» и т. п.

Проходит некоторое время. Его сыну, сражавшемуся против Швеции, оказана была королевская милость. У отца сейчас же родилась надежда самому попасть домой и через Гамильтона он просит прощение у герцога Карла и разрешения вернуться в свое покинутое отечество. А в ноябре 1797 г. тот же Спренгтпортен писал гр. Безбородко: «чем более я приближаюсь к своему концу, тем более горю желанием возвратиться в Россию не только потому, что она сделалась отечеством моего сердца, но и потому, что она действительно является отечеством моих предков, которые вышли из тех скал, кои теперь называются Русской Финляндией». Не прошло и года, как, в апреле 1798 г., Спренгтпортен вновь молил короля забыть его прошлое, дозволить ему окончить свои дни среди утесов своей родины, прибавив, что его незначительная особа не может служить поводом к нарушению добрососедских отношений между государствами. Таковы вообще авантюристы, длинная фаланга которых прошла в XVIII ст. через дворцы русских государей и ряды нашей армии.

В Петербурге Спренгтпортен неизменно продолжает играть роль первого знатока Финляндии, с ним, как экспертом, часто советовались; он раздавал уверения и обещания; он сказал Потемкину, «что Финляндия под его (Спренгтпортена) управлением быстро оправится»; он внушал Моркову и ручался своей головой, что при известной помощи деньгами и людьми со стороны России финны подымутся против шведского владычества. Но, чтобы самому узнать истинное положение в крае, спешит обратиться к Йегергорну, который (9-20 мая 1788 г.) из имения Мальмгорд прислал следующее знаменательное откровение: «Что касается наших друзей, то их число несомненно уменьшилось, да и оставшиеся охладели, вследствие равнодушие России... Следовательно, у нас нет уже друзей, на которых мы могли бы опереться. Следует ли нам принять ту помощь и то спасение, которые обстоятельства могут доставить нам, и расположен ли к тому народный дух? При таком недоверии к искренности нашего соседа и к его способности с надлежащей энергией заняться нашим счастьем, мы, кажется, упустили время, в которое можно было бы доставить Финляндии более счастливую судьбу... Мы хотим сами устроить свою судьбу и не намерены принимать как милость свободу на словах. К тому же у нас, по-видимому, сделаны такие серьезные снаряжения, что мы можем спокойно выждать окончания предстоящей войны с Россией... Наш флот лучше русского... наша сухопутная армия достаточно сильна... таким образом теперь устранена та неуверенность в самих себя, которая наиболее побуждала нас искать дружбы России. Из этого вы сами легко можете заключить, каково теперь настроение нации... Она готова скорее встретить соединенными силами могущественного врага, нежели вступить в неверные переговоры с соседом, на которого, по бывшим уже опытам, не может полагаться».

«Итак, если еще можно иметь искру надежды на успех нашего плана, то необходимо соблюдать величайшее благоразумие: прежде всего её императорское величество должна торжественно возвестить манифестом, что она непоколебимо решилась дать Финляндии независимость, и в том же манифесте явственно и без всякого двусмыслия определить поставленные нами непременные условия, а именно:

— что в виде гарантии предлагаемой нам полной независимости, Императрица восстановляет нашу естественную границу с крепостями Фридрихсгамом, Вильманстрандом и Нейшлотом ... с тем, чтобы эти крепости тотчас же были очищены и заняты финским гарнизоном, как скоро финны успеют вооружить свое национальное войско.

Что она всею своею властью ныне и впредь будет поддерживать нашу независимость.

Что никогда не будет вступаться в наше внутреннее особое управление... мы сохраним свою армию на море и на сухом пути... все учреждения...

Что никогда, под каким бы то ни было предлогом, русские войска не перейдут нашей границы.

Кроме того, нам необходимо немедленно получить около миллиона риксдалеров ... не в виде займа, потому что мы не в состоянии возвратить ее.

Недоверие к русским ужасно усилилось»...

Итак, Спренгтпортен узнал из наилучшего источника об истинном настроении финляндцев. Его alter ego сообщил, что идея независимой Финляндии непопулярна, что никакого расположения к России наблюсти нельзя и т. и. Как использовал эти сведения честолюбец авантюрист — мы скоро увидим по подлинным документам.

В аньяльском союзе, говорит историк В. Beskow, три периода: подговор, измена и восстание. Несомненно, что аньяльское движение — явление сложное. Аньяльская конфедерация в период своего полного развития объединяла три различных течения: одни её члены имели в виду искренно помочь своему королю в его затруднительном положении, другие (аристократы) стремились к ограничению его власти, третьи (финляндцы) тайно ввели в общую программу недовольных свое особое домогательство независимости Финляндии.

Группа, желавшая оказать содействие королю, не пользовалась большими симпатиями и не имела в своей среде видных представителей. Наибольшее число последователей приобрело положение аньяльцев об ограничении королевской власти. В декларации аристократов оно получило широкое распространение и пользовалось заметной поддержкой. За идею независимости Великого Княжества боролась малочисленная кучка финляндцев, но между ними нашлись фанатические приверженцы её, вроде Спренгтпортена и Йегергорна. На первых порах всех в Ликола и Аньяла объединяло тайное и явное недовольство Густавом III.

В неясных слухах, предшествовавших преступному собранию в Аньяле, в слухах, пророчивших восстание и даже арест короля, ни одним звуком не намекалось на желание оторвать Финляндию от Швеции.

И действительно, мысль об отделении Финляндии от Швеции тогда не бродила еще среди офицеров. Эта мысль вспыхивала и мелькала только в голове необузданного и порывистого Спренгтпортена, озлобленного на короля за некоторую неудачу по своей служебной карьере. Он жаждал мести и она родила план отторжения Финляндии. Идея независимой Финляндии была по плечу только сильному человеку, с широким, смелым взглядом и решительной инициативой, каким являлся Спренгтпортен; она гармонировала с его характером и способностями. Он мог внушить ее своему родственнику Йегергорну и от последнего она, вероятно, передалась некоторым аньяльцам, преимущественно финляндского происхождения. В таком виде рисуется нам зарождение финляндского сепаратизма. История подтверждает подобную догадку.

Клик и Йегергорн в своих мемуарах перечисляют ряд причин, побудивших их желать выделения Финляндии из состава шведского королевства. Шведы мало уважали Финляндию, все важнейшие должности в крае стокгольмское правительство замещало шведами, не знавшими ни языка, ни обычаев финнов; шведы издавали законы, мало справляясь о том, насколько они были желательны для края; во время частых войн Швеции с Россией, Финляндия неизбежно разорялась, беднела и страдала.

Все это раздражало финнов, но до мысли об отторжении края от Швеции их не доводило. Когда же Выборгская губерния и Кюмменегородский дистрикт были присоединены к России, шаткость положения Финляндии под шведским владычеством стала вырисовываться определеннее и яснее. Чаще и чаще слышались разные предположения о будущей судьбе края.

Тем не менее во время аньяльского движения идея независимой Финляндии была настолько мало распространена, что «Ликала-нота», в которой впервые формулировались домогательства конфедератов, о ней еще не упоминалось.

Стремление аньяльцев к самостоятельности Финляндии впервые проявилось в действиях Йегергорна. Он, по уведомлению гр. Мусин-Пушкина, объявил, «что послан от всех финских войск засвидетельствовать об их нежелании воевать против России, о чем они объявили королю, когда пришли к Фридрихсгаму. Далее, Йегергорн продолжал: «Относительно короля все войска шведские, находящиеся при нем, одинакового мнения с финскими и, если Императрица Всероссийская изволит сделать пропозицию Финляндии, чтоб ей остаться независимой, то она тотчас на то согласится и король принужден выйти; а если бы он выйти начал упорствовать, то в таком случае употребят они меры более решительные»...

Еще определеннее заговорил Йегергорн о желании финляндцев видеть свою родину независимой, когда 31 июля (11 авг.) прибыл в Петербург. Здесь он открыл то, что было известно ему и немногим его единомышленникам.

О цели приезда Йегергорна Императрица не была предуведомлена, почему повелела своему тогдашнему фавориту А. М. Мамонову узнать о миссии майора. — Мамонов взял с собой полковника М. Гарновского, который, поместясь за перегородкой, был свидетелем всего доклада Йегергорна. Он сказал, что ни шведы, ни финны не были склонны к войне. Особенно она не благоприятствовала последним. Каков бы ни был её исход, следы кровавой борьбы долго сохранятся в Финляндии. Чтобы тем не менее побудить население к войне, король выставил Россию нападающей стороной. Финны и шведы поднялись на защиту своей границы. Но под Фридрихсгамом всем стало ясно, что не Россия, а король виновник настоящей войны. В виду этого финские полки объявили королю, что готовы защищать государство от нападения, но отказываются сами нападать на чужие земли. Вместе с тем финны отправили его, Йегергорна, к Императрице с прошением о восстановлении мира с шведской короной, но особливо с финнами, и о приведении шведского правления в такое положение, в каком оно находилось до произведенной нынешним королем революции. Дальнейшие пункты представленного прошения Йегергорна гласили:

«Чтоб со временем финнов, отделив от шведского правления, сделать независимым народом, собственное свое управление имеющим»; — и чтобы уступить финнам некоторые из завоеванных нами крепостей и мест, которыми финны владели до Ништадтского трактата.

Таков документ, открыто впервые связавший идею независимости Финляндии с делом аньяльцев.

Доклад А. М. Мамонова о поручении, данном Йегергорну, видимо доставил удовольствие Екатерине II, так как она сказала Храповицкому: — «Какая разница, между 1 августа (днем объяснения с Йегергорном) и 1 июля» (днем объявления ультиматума Густава III).

Под 1 авг. (1788 г.) у Храповицкого значится: ... «Пакет заключал в себе мемориал от всего финского войска, с депутатом присланный. Они просят независимости и утверждения границ... т. е. желают возвращения Кюменегорской провинции с Фридрихсгамом и Вильманстрандом».

Другой современник — гр. А. А. Безбородко, — которому пришлось ознакомиться с документом финляндцев, писал (5 авг. 1788 г.) к гр. П. А. Румянцеву: «Вашему сиятельству известно, что король шведский отступил от Фридрихсгама, по причине ослушания против него войск финских. Командующий сими войсками (К. Г. Армфельт) прислал сюда секретно депутата, изъявляя признание их... что они выводят войска свои из наших пределов, в чаянии на миролюбие Государыни и на её великодушие в предании забвению происшедшего, что они намерены обязать короля созвать сейм и сеймом трактовать о мире. Как они говорят общим языком и за Швецию, то намерение наше есть изъяснить им, что для утверждения на будущее время их покоя и благоденствия, и для избавления их от пагубной политики короля шведского всего приличнее им установить Финляндию областью независимой, обещая им в том подпору и пособие... Остается желать, дабы с помощью Божьей в сем крае надолго обеспечена была тишина общая».

Свое отношение к вопросу Екатерина II определила скоро и без колебаний; уже 31 июля 1788 г. она писала кн. Потемкину: «если они изберут способы те, кои их могут сделать от шведов свободными, тогда обязуюсь их оставить в совершенном покое». Двумя неделями раньше Екатерина, писала (17 июля) ему о приготовлениях к шведской войне, прибавив: «Есть еще маленькая штучка, которую изготовляю на севере королю шведскому, о которой еще говорить не смею, но быть может, что она действительнее будет многого иного».

«Нота» аньяльцев и записка Йегергорна были переданы на заключение Государственного Совета, который прежде всего признал, что честь и достоинство Российской короны, после оскорбительных поступков шведского короля, не позволяют входить в переговоры с какими-то шведскими и финскими чинами несмотря на то, что для России были бы полезны и мир, и превращение Финляндии в независимую область. Соединение Финляндии со Швецией не может быть желательным для России, почему первым требованием в предстоящих переговорах долито быть поставлено отделение Финляндии от королевства. Если приславшие Йегергорна действительно желают прекращения войны, то им надлежит воздействовать, дабы шведские войска скорее оставили Финляндию и созван был сейм, на котором можно было бы объявить её независимость и установить новый образ правления, ни от кого, кроме единого Бога, независимый. Принятые решения сейма могут быть утверждены её Величеством. Если со стороны короля оказаны будут препятствия к установлению независимого состояния Финляндии, то Императрице надлежит оказать содействие благонамеренным финляндцам. — Йегергорн, указав на скромную роль финляндцев и на их ограниченное желание жить тихо и мирно, добавил, «что нынешняя граница Финляндии без крепостей (Вильманстранда, Фридрихсгама и Нейшлота), или без других указанных природой средств защиты, не дает финляндцам никакой безопасности, которой тем не менее всякое самостоятельное государство неизбежно требует». Государственный Совет ответил на это отказом весьма определенно и мотивированно. «Эти крепости были нам в защиту против шведов, а финляндцам к чему же послужат, когда Россия, доставляя им независимость, приемлет на себя охранение таковой вольности своим на веки ручательством». Наконец, Совет признавал полезным предписать нашему главнокомандующему, чтобы он «до дальнейшего повеления воздержался ставить твердую ногу в шведской Финляндии; финляндцам наши войска должны оказывать всякую ласковость и пощаду к имению, дабы таким образом на деле уже доказать ближе к ним наше расположение».

4-15 августа Йегергорн был принят Императрицей. Выслушав его, она сказала, что финляндцы «надеяться могут вспоможения, во всем согласно с пользой нашей Империи», В знак своего благоволения, Екатерина пожаловала ему драгоценный перстень и 500 червонцев, сказав: «Когда дама дает кольцо, это означает такую устойчивость, которую более нельзя изменить».

7 августа Госуд. Совету предложена была записка «словесному изъяснению», которое имел вице-канцлер с финским депутатом Йегергорном, «и проект того письменного ответа, который имелось в виду дать Йегергорну. Совет знал также о желании Императрицы, дабы финские войска ушли из наших пределов, и что наш главнокомандующий лишь тогда окажет всякую помощь финнам, когда «они решатся изъявить мысли свои собранием большей части граждан, нацию представляющих». Далее, в журнале Совета значится, что её Величество, вместо всякого завоевания, предлагает «соседнему Ей Великому Княжеству Финляндии отделить себя навсегда от шведской зависимости, следовательно, избавить себя и от тех бедственных событий, коим шведская политика подвергнуть их может, и восставя себя областию вольной, начертать форму правления и коренные установления, сходные их положению, обещая в достижении того способствовать им оружием и другими средствами, и таковую их независимость обеспечить своим ручательством».

Двоедушный образ действия Йегергорна не ускользнул от внимания Императрицы и, она, пожаловавшись на это в письме к Спренгтпортену, решилась действовать осторожно и предписала ту же осмотрительность вице-канцлеру Остерману.

В Петербурге Йегергорну оказывали большую предупредительность. «В домах, куда Йегергорн был вхож, он жаловался на короля и высказывался за независимость Финляндии, но относительно будущего управления этой страны выражал двоякое мнение: то он хотел обратить ее в республику, то просил назначить правителем её десятилетнего внука Императрицы Константина Павловичам качестве великого князя Финляндского».

Обласканного Йегергорна отпустили с ответом, составленным Остерманом (подлинник на французском языке). О будущем политическом положении Финляндии в ответе употреблены очень осторожные выражения. Соотечественникам майора Йегергорна, сочувствующим его мемуару, предлагается «составить представительное собрание, которое могло бы войти в законные сношения о пользах своего отечества и окончательно установить порядок, наиболее соответственный настоящему и будущему их благосостоянию»...

12-23 августа Йегергорн вернулся в Финляндию. До границы его сопровождал Спренгтпортен, которому надлежало еще раз разъяснить намерение Императрицы и побудить национальную партию к исполнению его плана. От себя Спренгтпортен просил Йегергорна передать союзникам, что он ничего так горячо не желает, как отклонения кровавой войны, обещающей одни лишь бедствия его родине, которую он не переставал любить, где бы он ни находился.

В тот же день, т. е. 12 -23 августа, Спренгтпортен писал барону К. Г. Армфельту: ... «Императрица... не считает возможным вести с ними (финляндцами) переговоры, ибо конфедерация, не имеющая поныне законной формы, не может считаться органом всего народа»...

Отделение Финляндии от Швеции могло дать нашим военным действиям иной оборот, и потому переговоры с финляндским депутатом производились, но значение их не преувеличивалось и официального характера им не придавалось. Войска же наши имелось в виду расположить так, чтобы охранить границу и быть готовым к атаке Свеаборга.

Финляндские офицеры остались очень недовольны ответом Екатерины; он возбудил их досаду и изумление; офицерам не нравилась «forme anonyme» ответного письма, да, кроме того, намек на независимость Финляндии сильно компрометировал подписавших «Лииала-ноту». Вместо ответа на просьбу о мире, они получили нечто вроде воззвания. Главная основа аньяльского союза им казалась поэтому подорванной.

Со времени возвращения Йегергорна, в офицерской среде подымается ряд протестов. Они не отрекались от стремления заключить мир и добиться созыва риксдага, но от попытки отторжения Финляндии от Швеции они отказывались при разнообразных случаях. Все планы о самостоятельности Финляндии были, по свидетельству очевидца, оставлены, но риксдага офицеры добивались с большим единодушием и силой.

Аньяльцы, донеся королю и впоследствии сообщив своим шведским собратьям о своем послании к Императрице и её ответе, ни словом не обмолвились о том, что ответ имел в виду отделение Финляндии от Швеции.

Действовать скрытно и осторожно в вопросе о финляндской самостоятельности было не мало оснований. Прежде всего аньяльцы знали, что шведские офицеры за ними не последуют по пути отторжения от королевства целой провинции. Кроме того, они понимали, что население далеко неподготовлено к столь серьезному перевороту, привыкнув в течение долгих столетий видеть своими господами шведов, а своими врагами — русских. Наконец, аньяльцы помнили, что самостоятельность — опасная игра, что план отторжения — измена государству, караемая уголовным законом. Вот почему и в письме к Императрице, как указал Клик, не было прямо сказано о предполагаемой независимости. Офицеры лишь намекнули «d’une manière moins équivoque» о независимости и присоединении Финляндии к России. И вообще члены аньяльского союза старательно маскировали свое политическое домогательство и, в минуты опасности, настойчиво отрекались от них.

Йегергорн, по возвращении из Петербурга, уверял, что никакого разговора о самостоятельности Финляндии там не было и Императрица на нем не настаивала. Гр. Мейерфельд вокруг себя слышал, как начальники-офицеры громогласно осуждали план финляндской самостоятельности, почему заключил, что нелепая идея была оставлена, и потому 25 августа 1788 г. донес королю, что офицеры протестуют против обвинения их в замысле достигнуть независимости Финляндии.

Шведский офицер, — записки которого сохраняются в С.-Петербургской публичной библиотеке, — заявляет, что обвинение конфедератов в намерении отторгнуть Финляндию, они признавали для себя особенно оскорбительным. Вопрос об отторжении возбуждал среди них горячие споры и вел даже к вызовам на поединок. К. Г. Армфельт, как он сам заверял, не домогался отделения Финляндии от Швеции.

На суде аньяльцев полковник Хестеску показал, что старался убедить Спренгтпортена в невозможности объединить финляндские войска с русскими для борьбы за независимость Финляндии.

Даже необузданный Спренгтпортен в вопросе о финляндской самостоятельности проявил некоторую осторожность. О будущем политическом устройстве Финляндии он говорил не со всеми своими соотечественниками, а лишь с теми, в которых рассчитывал найти сочувствие своей затее; от других он скрывал свой план. Характерен разговор Спренгтпортена с Лейонстетом. Первый был убежден в желании всех отправивших «ноту» к Императрице достигнуть независимости Финляндии. Лейонстет, напротив, соглашался дать формальную подписку, что финляндское войско подобной мысли не сочувствует.

На тайном свидании с офицером Лейонхуввудом, Спренгтпортен просил передать генералу К. Г. Армфельту, дабы он не уступал начальствования над армией другому лицу, а смело с своими воинами отступил за русскую границу, где их ожидает пища, деньги и вновь прибывшая помощь, численностью в 12 тысяч человек. По вопросу же о самостоятельности Финляндии Спренгтпортен заявил, что время не настало еще для её выполнения. Профессор Тигерстедт предполагает, что Спренгтпортен в данном случае скрыл от Лейонхуввуда истинное свое намерение, зная, что он имеет значительные родственные связи в Швеции и потому не мог особенно сочувствовать самостоятельности Финляндии.

После 14-25 августа Спренгтпортен свиделся с К. Г. Армфельтом, которого сопровождали Хестеску и майор Нтол андских драгун Таубе. Армфельт просил Спренгтпортена употребить все свое влияние, чтобы склонить Императрицу к заключению мира или по крайней мере перемирия.

Мира Спренгтпортен решительно не обещал. Самое выгодное, что Финляндия могла бы предпринять, — сказал он, — это сделаться самостоятельной. Время как нельзя более благоприятствует такому шагу. Армфельту надо с этой целью соединить свою армию с русской и таким образом спасти себя и всех подписавших «Ликала-ноту». — Армфельт и Хестеску дружно возразили, указывая, что конфедерация имела в виду добиться исключительно мира и риксдага. Малейший же ход в сторону самостоятельности Финляндии встретит решительное сопротивление как со стороны каждого обывателя края, так и финской армии. В виду того, что ни та, ни другая сторона не пожелала изменить своего мнения, они разошлись недовольные друг другом. При расставании К. Г. Армфельт просил Спренгтпортена прекратить свою переписку.

Осторожно, с большими оглядками, но идея о самостоятельной Финляндии распространяется настолько открыто и широко, что К. Стедингк в течение августа дважды останавливается на ней, стараясь возбудить к этому вопросу особое внимание короля и предложить ему выход из создающегося затруднительного положения. «Ради Бога, — писал Стедингк, — подумайте Ваше Величество о своем спасении... Швеция наполнена недовольными; Разумовский все еще остается там: он представляет головню, окруженную горючим веществом. Начали уже говорить о независимости Финляндии.,.. Эти люди не хотят видеть, что идут навстречу своей гибели, что русские им льстят только для того, чтобы их поработить... Они воображают, что, удалясь из неприятельской земли и охраняя свои границы, Россия перестанет их тревожить. Какая иллюзия»!

«Из письма Гюнцеля, Ваше Величество усмотрите, — доносил К. Стедингк 8-19 авг. 1788 г., — что дела все ухудшаются. Старый Спренгтпортенский проект создать из Финляндии республику, проект столь же опасный для Швеции, сколь благоприятный для России, вскружил все финляндские головы. Вашему Величеству не придется более пользоваться этими людьми для войны. Я вижу только одно средство — это то, чтобы Ваше Величество, став во главе финнов, выслушали их жалобы. В сущности, они ненавидят русских, но новый кадастр их сильно настроил против правительства. Большая часть населения в долгу... Я уверен, что, простив им долг казне, дозволив им курить вино без налога и возместив им расходы, понесенные на землемеров, Ваше Величество привлекли бы к себе весь народ».

При возвращении Йегергорна из Петербурга с новыми надеждами, он чаще и открытее стал говорить о. самостоятельности Финляндии, утверждая, что она полезна для финнов и что ее возможно осуществить даже при наличном положении дела в крае). Один из современников удостоверяет, что «о проекте самостоятельности говорили сдержанно, как бы вскользь, ибо находили, что умы недостаточно ему сочувствовали»; но тем усерднее играли на излюбленных струнах: мир с Россией, созыв риксдага, ограничение королевской власти и даже низвержение короля.

Единомышленник Йегергорна и Спренгтпортена — майор Клик утверждает, что самостоятельность Финляндии, предложенная прежде (при Елизавете Петровне) Россией, стала теперь предметом желаний многих граждан, «к которым я считаю за честь быть причисленным». Клик говорит далее, что этими многими сообща подготовлялись умы к революции в течение предшествовавших лет, хотя особого успеха они не ожидали, так как принуждены были действовать тайно. Все-таки нашлось значительное число граждан, которые сильно желали самостоятельности, но они не составляли большинства.

Таковы факты и заявления разных лиц, по которым предстоит оценить степень распространенности идеи о самостоятельной Финляндии. К ним остается прибавить заявление самого короля. В письме к К. Стедингку от 12-23 авг. 1788 г., Густав III говорит: «Я сочувствую вашему беспокойству, любезный Стедингк; но болезнь еще не всеобщая. В Аньяла царит больше безумие, чем предательство; там громко протестуют против тех, которые хотят обвинить их в желании отделиться от Швеции... Мысль об отделении возмущает шведов и возымела хорошее действие. Что касается меня, то я решил выдержать свой характер до конца и не уступать судьбе».

В указанном освещении картина ясна. Надо, кажется, прийти к тому выводу, что в аньяльской среде бродила мысль об отторжении Финляндии, но она не была особенно распространена. «Так называемая самостоятельность Финляндии ковалась», как выразился Экман, но лишь немногими лицами. Затея была, очевидно, доверена только избранным, но и те, увидя свои ходы раскрытыми, старались отречься от неё, дабы избегнуть плахи. Йегергорн, очевидно, погрешил в Петербурге тем, что выставил общим желанием финнов то, что составляло тайное стремление лишь незначительной кучки финских офицеров начальников.

Прошло лишь два дня после свидания Спренгтпортена с К. Армфельтом и его спутниками. Тогда Спренгтпортен, подстрекая собеседников действовать, находил обстоятельства особенно благоприятными. Теперь этот беспокойный путающийся и извивающийся авантюрист определил, что в данное время имеется мало надежды на осуществление плана финляндской независимости. Дело, — по его нескромному мнению, — было испорчено невоздержанной откровенностью Императрицы, взявшей под свое покровительство партию самостоятельности. Из этого родилось недоверие к будущим намерениям Екатерины. Спренгтпортен признал необходимым искоренить такое недоверие, и с этой целью пишет письмо К. Г. Армфельту.

Но тут, для правильной оценки дела, чрезвычайно важно сейчас же открыть, что Спренгтпортен взялся за перо по совету Клика и Йегергорна.

Путем ложных слухов, — сообщает Спренгтпортен, — растолковали доброту, оказанную Императрицею финской нации, как её намерение отделить Финляндию от Швеции. «Если её Величество (в своем ответе Йегергорну) обратилось только к финской нации, то сделала это исключительно потому, что от неё получила первое доказательство раскаяния, по поводу несправедливой и неожиданной войны... её Величество скажет тоже самое шведам, когда узнает, что они присоединятся к вам и станут требовать возвращения своих попранных прав. Таким образом, её Величество, чуждая желания разъединить шведский и финский народы, предлагает им соединиться, и тогда она примет представление объединенной нации и ответит на нее... её Величество большего не желает, как видеть, чтобы вы тем или иным способом повели переговоры к вашему счастию, которое, без сомнения, будет зависеть от вас самих, когда вы, согласно законам, соберетесь вместе с сословиями Швеции, для прекращения угрожающего вам несчастия».

Письмо Спренгтпортена (от 16-27 авг. 1788 г.) было получено К. Армфельтом в присутствии гр. Мейерфельда. Краткий и внушительный ответ К. Армфельта не обошелся поэтому без влияния графа «Вы сообщаете о мирных и бескорыстных целях её Величества относительно нашей общей родины. Это успокоит всех и особенно нас, горячо желающих, чтобы наша страна осталась соединенной с Швецией, как было в продолжении стольких веков»... Копии писем Спренгтпортена и К. Г. Армфельта были доставлены королю Мейерфельдом, который при этом прибавил: настоящая переписка показывает, что о самостоятельности Финляндии и речи не было. В тот же день (16-27 авг.) Армфельт послал другое письмо к Спренгтпортену, удостоверяя, что конфедераты никогда не имели иной цели, кроме достижения, вместе со шведами, счастливого мира.

Своими приездами, внушениями и писаниями Спренгтпортен старался вывести аньяльцев из их пассивности; но напрасно. Даже Йегергорн вынужден был унимать неразумное рвение и пылкость своего единомышленника. Однако, Спренгтпортен не унимался. Он бросался из одной крайности в другую, путался в противоречиях, сочинял и лгал.

О настроении, господствовавшем в середине сентября 1788 г., Экман отметил в своем дневнике: «Тлевшаяся как бы под пеплом самостоятельность Финляндии вновь стала оживать... Подумывали совершенно отделиться от Швеции и броситься в объятия русским, с просьбой принять их под свою защиту. Проклинали минуту, когда из Финляндии отпустили короля (в Швецию); находили даже полезным совершенно извести его».

Когда общими усилиями аньяльцев и Спренгтпортена достигнуто было, наконец, очищение Гегфорса, стороны ждали перемирия, но вместо него Спренгтпортен стал указывать на необходимость созыва финского сейма, с целью отделения Финляндии от Швеции в то время, как русские войска начнут вытеснять шведов из края.

Внушителем этой мысли явилась сама Императрица. Это явствуется из дневника Храповицкого. Он устанавливает, что Императрица послала большое письмо барону Спренгтпортену, в котором «изъяснялось совершенное намерение отделить финнов от шведов; представлено все, что им опасаться должно, и сколь нужна их решимость; тогда Спренгтпортен может принять предложенную ему над ними команду, совершая дело, для его соотчичей и для нас полезное.

Письмо это отыскано и напечатано шведским историком К. Т. Однером. «Г-н генерал-майор Спренгтпортен, — писала Императрица, — Я получила ваш рапорт, датированный Фридрихсгам, 20 августа... Признаюсь, что современное положение вещей наводит меня на размышления. Нельзя отрицать, что гг. финляндцы сделали первые шаги... что они руководились похвальными целями».;. Далее идет оценка действий Густава III и Разумовского и высказывается предположение о созыве государственных чинов, «столь желаемом обеими нациями»; одобрит или не одобрит этот «съезд» поступки Его Величества и финнов, но Императрица, с своей стороны, предполагает выразить сочувствие намерению наций созвать риксдаг и достичь мира. — Каково бы ни было поведение короля, приведшее к войне, но она, Императрица, «может войти в переговоры лишь с представителями обеих наций». Затем автор письма задается разными вопросами и между прочим спрашивает: могут ли финны гарантировать свою безопасность, когда монархическая власть шведского короля не уважает даже общественного достоинства министра столь могущественного государства, как Россия? Екатерина напоминает заявление Густава, что он и его войска составляют государственные чины королевства... Теперешнее положение финляндцев таково, — по мнению Императрицы, — что они легко могут потерять доверие как шведов, так и русских, ибо возникает вопрос, кому они преданы: нам или Швеции? Это трудно сказать. После ряда подобных размышлений, Императрица продолжает: «Вы во всем можете видеть то, что я буду говорить. Мое неизменное намерение привести дела в лучшее положение». Поэтому она находит необходимым уверить финнов, что для них полезно созвать особый сейм в Финляндии. «И если вы передадите им, что положение дела теперь начинает наводить на меня скуку, то вы скажете великую истину». Колеблющееся положение никому не приличествует, и оно всегда вредит важному делу. «Вследствие сего я уполномочиваю вас представить им, что необходимо созвать сейм в Финляндии, под вашим присмотром и нашим покровительством». Письмо Императрицы помечено Храповицким 26 августа 1788 г. — По желанию Императрицы, письмо это было показано вице-канцлеру графу Остерману, который заявил, что не видит в действиях финнов той твердости и определенности, которая требуется положением дела. В виду этого, он находил указание Императрицы на колебание особенно полезным. — Созыв отдельного сейма в Финляндии может быть и желателен, но он, Остерман, ни в чем не усматривает готовности финнов действовать вместе с нашиш войсками, против шведов. Желание финнов ограничиваются побуждением шведов добровольно покинуть русскую территорию и созвать общий риксдаг. Конечно, прибавляет Остерман, общий риксдаг не помешает созыву особого сейма для Финляндии, если финны будут просить Ваше Величество о своей самостоятельности.

Исполняя желание Повелительницы России, Спренгтпортен в сентябре послал К. Армфельту обширное агитационное и, по обыкновению, путаного содержания, письмо на шведском языке. На этот раз он признает необходимость созыва риксдага. Только с нацией Императрица может войти в союз. По так как Густав риксдага сам не созовет, то это надо сделать К. Армфельту и его «честным собратьям». Разошлите ваше воззвание повсюду; король не в состоянии воспрепятствовать собраться риксдагу, если армия будет против него. Он обязан уступить голосу народа... Не теряйте времени: каждая минута дорога.

«Но общий для Швеции и Финляндии риксдаг, — продолжает Спренгтпортен, — имел бы роковое последствие для союзников (аньяльцев), а потому надо созвать для Финляндии свой сейм». Если вы не добьетесь этой опоры для вашей безопасности, вы рискуете потерять в один час, — под секирой палача, купленного на турецкие пиастры, — все, что приобрели настойчивостью и энергией». Если же будете стоять на собственной земле, т. е. в Финляндии, король и шведский народ должны будут уважить ваше решение; вы можете управлять при посредстве совещания и угрожать собственным оружием или оружием соседа, если в том встретится надобность Перемирия вы также можете добиться, при условии, чтобы, шведская армия покинула край. Настаивайте на этом, но единовременно покажите, что вы готовы изгнать их, если они не пожелают сообразоваться с вашими нуждами, и тогда вы отделаетесь от них. Согласившись на шведский риксдаг, потеряете все ваши преимущества и впредь останетесь, подобно тому, как были до сих пор, жертвами шведской гордости, самолюбия, алчности, трусости и их бесчувственности. Будьте поэтому благоразумны, находчивы и неустрашимы в эту важную минуту. Не показывайте кулак в кармане, а говорите напрямки... Если вы теперь упустите свои права, то прощайтесь с вашею славой, честью, преимуществами и безопасностью.

В чем заключается ваш интерес данного времени? В соединении с Швецией? Нет! Оно убьет ваш край. Однако, этим не сказано, что вы должны составить независимое государство, если такая мысль неугодна нации, колеблющейся в определении истинных своих интересов. Вы, находясь между двух огней, должны примкнуть к тем, которые сами не имеют большего интереса в вашем спасении и избавлении. Таким образом, ясно, что вы обязаны снискать милость и помощь Императрицы... Ваше колебание поставит вас в затруднительное положение, особенно в ту минуту, когда, друзья мои, Россия усомнится в вашей искренности. Всегда лучше примкнуть к тем, которые в состоянии оберечь ваши совещания, оплачивать ваши произведения, чем предоставить себя тем, кто опустошает ваши жилища тяжестью собственного ничтожества. Обдумайте все это...

Таково содержание письма Спренгтпортена, очищенное от его безмерного многословия и частных повторений.

К письму Спренгтпортен приложил, составленный им, «Проект объявления финской армии о созыве риксдага».

По обыкновению, не дождавшись результатов своих хлопот, Спренгтпортен, видимо, обнадежил Императрицу; это обнаруживается из того, что кн. А. А. Безбородко писал Потемкину: с границы скоро вернется барон Спренгтпортен, который уверяет, что они (финны) сейм созовут к зиме.

Последнее письмо (в сентябре 1788 г.) Спренгтпортена К. Г. Армфельту поставило аньяльцев в весьма затруднительное положение. По словам этого авантюриста, Россия соглашалась оказать финляндцам помощь пли в том случае, когда они произведут сопротивление своей метрополии, пли же сделают свою родину самостоятельной. Ни та, ни другая альтернатива их не удовлетворяла.

В своем безвыходном положении аньяльцы бросились к герцогу Карлу Зюдерманландскому. Его поведение давало основание предполагать, что он примкнул к партии финляндской самостоятельности. Члены аньяльского союза утешили себя надеждой, что нашли, наконец, человека, который осуществит их политические планы. Они успели убедить Спренгтпортена в том, что герцог Карл готов, под покровительством России, сделаться великим князем края. Пылкий Спренгтпортен сейчас же (5-16 сентября, 1788 г.) сообщил Императрице, что совершенно легко и просто в 24 часа поставить брата короля во главе Финляндии, для этого «требуется только согласие Вашего Величества, vivat со стороны нации и великое княжество Финляндское навсегда отделено от Швеции». — Екатерине II герцог Карл был описан самым злым и мстительным из трех братьев, почему она полагала, что приобретет в нем плохого соседа и притеснителя Финляндии. На случай его избрания, она повелела графу Мусин-Пушкину озаботиться закреплением за Россией большей части северного побережья Финского залива. «Финнам же прикажите внушить, писала Императрица гр. Мусин-Пушкину, 4 сентября 1788 г., что тон герцога Зюдерманландского столь же для нас обиден, дерзок и лжив, как самый королевский, и мы пророчествуем, что они от его поступков и поведения не более себе имеют ожидать добра, как от самого его величества, ибо видно, что оба брата держатся одинаковых и несносных правил, и для того, буде к нам хотят быть чистосердечны, то бы его самого выжили из Финляндии». Предположение о назначении герцога Карла, видимо, упорно держалось в Петербурге, так как отзвук его находим даже в письме (12 — 23 октября 1788 г.) гр. Безбородко, сообщавшему князю Потемкину: «...дело Финляндии доведено до того, что герцог Карл назначается великим князем самостоятельной Финляндии».

Из этих слухов и гаданий ничего, однако, не вышло.

Герцог Карл, руководившийся некоторое время советами аньяльских деятелей, понял, — после бесцельного для себя очищения Гегфорса, — что введен офицерами в заблуждение. Узнав, кроме того, содержание письма Спренгтпортена, он прервал с ними всякие сношения. Герцог по убеждениям и крови настолько был шведом, что не мог содействовать расчленению государства, корону которого он всю жизнь домогался возложить на собственную голову. Ему оставалось показывать себя преданным королю братом.

Он знал затруднительное положение брата Густава, он видел нерасположение к нему нации, но в то же время не обладал той решимостью, которая требуется, чтобы завладеть троном.

До конца сентября 1788 г. Императрица питала некоторую надежду на то, что скоро «сейм шведский и финский сам собою соберется», но уже в октябре она убедилась, что «шведская нация поныне еще весьма слабо оказывается и упражняется в тихом роптании».

По отношению к финнам она, кажется, после сентября никаких мер не принимала. Аньяльская затея не удалась, и Спренгтпортен вскоре оказался не у дел.

«Старый К. Г. Армфельт наш доброжелатель, взял отставку». Он давно тяготился той ролью, которая выпала на его долю: своим именем и положением он прикрыл замыслы, которым в глубине души не сочувствовал, но — под влиянием своих адъютантов Йегергорна, Клика, Терне и Ладо — тем не менее содействовал.

Ответ, данный Йегергорну, протокол Государственного Совета и письма Екатерины в достаточной мере определяют, как фактически наше правительство отнеслось к финляндскому вопросу, порожденному аньяльцами. Но имеются еще два указания на то, какие мысли возникали в то время, но не получили реального осуществления. Датский резидент в Стокгольме, Шак, знавший направление русской политики, сообщает еще в 1769 г. о желании Екатерины «faire сuе la Finlande une puissance intermédiaire» (сделать Финляндию промежуточной державой).. Затем в государственном архиве сохраняется собственноручная заметка Екатерины II, без даты, но, несомненно, относящаяся к периоду войны с Густавом III. В ней значится: «Императрица, которой эта провинция (Финляндия) принадлежит по праву, объявляет ее отныне независимой от России и от Швеции и приглашает каждого доброго и честного финского патриота содействовать ей в достижении свободы и свержении ига короля шведского, который в мирное время, вопреки основным законам своего королевства, надругался, оскорбил, напал и совершил враждебные действия в соседней стране, которая доверяла миру, родственным отношениям» и т. д. Этот набросок заставляет предположить, что Екатерина II серьезно задумывалась над созданием независимой Финляндии; но, быть может, имела в виду сделать это, при условии завоевания края её войсками, а так как её генералы не сумели пройти по пути, проложенному Петром и Елизаветой, то мысль была оставлена. Вообще во всей аньяльской истории русская сторона действовала вяло, ограничиваясь полумерами.

Естественно, что русское правительство желало извлечь пользу из затруднительного положения, в котором очутилась враждебная ей сторона, благодаря безрассудному поведению аньяльцев и бедствию шведских солдат, ощущавших временами весьма заметный недостаток в хлебе, получая его лишь по фунту в день. Прежде всего, наши власти попытались воспользоваться оружием, выдвинутым против Густава его собственными подданными. Согласно с этим, нашему главнокомандующему велено было внушать финнам и шведам, что по Форме Правления 1772 г. король не мог начать наступательной войны без согласия государственных чинов. Затем посланы были «плакаты для финнов шведских, дабы, не приемля оружия, оставались спокойно в домах своих». Ланжерон в своих записках говорит, что члены аньяльской конфедерации поддерживались русскими деньгами. Весьма возможно, что русское золото играло известную роль в этом деле, но до сих пор не найдено документов, подтверждающих заявление Ланжерона.

Русская агитация была крайне слаба и ограничилась следующим: «Спренгтпортена хотели употребить к возмущению шведской Карелии». Тот же Спренгтпортен вел переговоры с финскими начальниками; финнам советовали не следовать в Швецию, если король пожелает их перевести туда для борьбы с датчанами. Наше правительство, вместо помощи деньгами и военной силой, старалось воздействовать на финское население преимущественно «плакатами» и советами. Плакаты должны были распространять Спренгтпортен в Олонце и генерал Михельсон около Кюмени. Денежные отпуски были до жалости скудны. В конце августа 1788 г. Екатерина уведомила гр. Мусин-Пушкина, что ему высылается 5 тыс. червонных; но из них одна тысяча предназначалась Спренгтпортену; остальные деньги надлежало раздать в пособие «благонамеренным финляндцам», «по мере усердия каждого и деятельных услуг, Нам оказанных». Из агентов, услугами которых пользовались тогда русские, известны лишь пастор Карл Андрей Киерульф, — проживавший затем в России под именем «иностранца Миллера», — и Тизенгаузен. Последний уговаривал шведские войска положиться во всем на Императрицу, отправить к ней прошение от представителей сословий, а желавшим переселиться в русскую Финляндию обещал свободу богослужения, полное освобождение от налогов и вознаграждение расходов по переезду.

Кроме того, русская политика допустила большую ошибку: она поддерживала сепаратистские стремления Спренгтпортена и Йегергорна, в предположении, что они являлись руководителями сильной партии финляндской независимости. Меледу тем за их спиной находилась лишь небольшая кучка людей. Они были богаты лишь собственной необузданной фантазией и умели громоздить и наслаивать слова и проекты. Если бы петербургский двор догадался поддержать конституционалистов — результат борьбы с Густавом III был бы иной. Конституционалистов насчитывалось много и в армии, и в Стокгольме. Но Екатерина, поверив Спренгтпортену, держалась раз избранного направления. В начале она надеялась, что финляндцы откажутся от подданства «вероломцу» и кончат тем, что соберут свой сейм.

Наибольшую реальную пользу наше правительство извлекло из действий бесхарактерного полковника Гастфера, стоявшего во главе саволакской бригады.

Это был любимец короля. Густав облагодетельствовал его своими милостями и вниманием. В свою очередь Гастфер, проявляя расположение к королю и первый с бригадой перешел границу. На его долю досталась осада небольшой крепости Нейшлота.

Но обстоятельства сблизили его с Спренгтпортеном и Гюнцелем. — Последний грозил Гастферу приближением сильного русского отряда, обещал, в случае отступлении от Нейшлота, обезопасить его от преследования и т. п. Императрица приказала Гюнцелю сообщить всю свою переписку с Гастфером для сведения Спренгтпортену, который, чрез Йегергорна, должен был споспешествовать, чтобы и «проше финцы и швецы также мемориал свой прислали». Получив от Спренгтпортена уйму пустых блестящих обещаний, Гастфер дал слово содействовать плану отторжения Финляндии от Швеции. Из шведских военных начальников Гастфер оказался единственным, согласившимся на подобный план.

10-21 Августа, Гастфер без крайней надобности снял осаду Нейшлота.

Душа этого типичного изменника излилась в многочисленных письмах, которыми он обменивался со Спренгтпортеном — «старым своим другом, доброе сердце и отзывчивость которого», по признанию Гастфера, давно были ему известны.

Прекратив осаду Нейшлота вопреки положительного приказания короля, Гастфер поспешил написать своему другу: «Я оказал её величеству услугу... Я пожертвовал собой и сделал это за её милостивый поклон, которым она удостоила меня в 1783 г. (в Фридрихсгаме) и память о коем мне очень дорога». Гастфер естественно надеется, что его отступление от крепости в достаточной мере удостоверит его образ мыслей. «Узнай теперь более, чем когда-либо прежде, — сообщал он Спренгтпортену, — что интересы Финляндии, нашего дорогого отечества, соединяются с интересами дружбы». Подозрительным союзникам нужно было о многом договориться и согласовать свои действия, почему Гастфер просил устроить тайное свидание: «то весьма необходимо, дабы я мог принести возможно более пользы».

Свидание состоялось под покровом ночи (9-20 сентября) перед русскими аванпостами, недалеко от пролива Пумала. Гастфер добивался получить известную сумму денег и просил своего друга выхлопотать у Императрицы приличное место службы, а на случай неудачи всего задуманного предприятия, некоторых гарантий своей личности. Спренгтпортен в обильном словоизлиянии с избытком обещал исполнить все его желания.

Чтобы отогнать малейшую тень каких-либо сомнений Императрицы и Спренгтпортена относительно своего поведения, Гастфер, во время этого свидания, передал другу, в оригинале, четыре записки Густава III, касавшиеся войны, а затем собственноручно составил и подписал обязательство, лично и при посредстве своих единомышленников в подчиненных ему войсках, содействовать осуществлению проекта независимости Финляндии, под покровительством Императрицы. «Делаю это в уверенности принести моему дорогому отечеству твердое и прочное счастье и навсегда покончить с спорами, разъединяющими две нации»... «Закладываю свое честное слово и льщу себя надеждой лично от Императрицы получить помощь и покровительство, которые мое рвение на пользу её интересов в этом случае заслуживают».

Спренгтпортен был в восторге от достигнутого успеха и из Фридрихсгама поспешил (10-21 сент.) отправить к Императрице письмо, полное самых радужных надежд. Он особенно радовался, что успел привлечь этого офицера, обладавшего веселым правом, мужеством и энергией. — «Благодаря обещанию Гастфера, — продолжал свой доклад Спренгтпортен, — сделан шаг к самостоятельности гг. финнов. Остальное последует на их национальном сейме, для которого необходимо всеми способами подготовить умы».

По условию, состоявшемуся между приятелями, Гастферу надлежало объехать край, под предлогом посещения своей жены, и устроить устное совещание с наиболее решительными аньяльцами. Собранные им сведения должны были лечь в основу дальнейших действий.

«Но, — настаивал Спренгтпортен, — ничего существенного не возможно сделать, пока шведские войска остаются в Финляндии. Необходимо поэтому прежде всего потребовать их отступления, а раз они уйдут, то более не возвратятся «и мы поступим с Финляндией, как пожелаем». «Их выступление чрезвычайно важно для интересов вашего величества. До этого ни один финн из боязни не раскроет рта и ни на что не решится». С целью отвлечь войска Густава из Финляндии, имелось в виду воздействовать на датчан, чтобы они стали угрожать западным берегам Швеции.

К письму Спренгтпортен приложил обязательство, подписанное Гастфером, и данные им записки короля, которые должны были свидетельствовать «о слабости противника её величества».

На одной из собственноручных записок Императрицы Екатерины, хранящихся в Государственном архиве, значится: «Постарайтесь получить от Гастфера копию с приказа, который дан ему королем об осаде Нейшлота». Быть может, эта записка точнее объясняет, каким образом от Гастфера были получены письма Густава III.

В течение своего долгого царствования Екатерина имела, конечно, случай не раз наблюдать человеческое ничтожество и измену, но тем не менее поведение Гастфера крайне ее удивило.

Особенно ее возмутила выдача Гастфером записок Густава. «Какие изменники! —воскликнула она. — Буде не таков был король, то заслуживал бы сожаления; но что делать? Надобно пользоваться обстоятельствами; с неприятеля хоть шапку долой». Гастфер представлялся слишком заманчивым орудием в русских руках, чтобы не воспользоваться им.

Согласно обещанию, Гастфер побывал в Аньяла. «Чувства смешаны, — сообщал он (16-27 сент.) Спренгтпортену: — одни безмерно подозревают других... шведские войска жаждут возвращения домой», что совпадает с интересами Финляндии... Я мог бы сказать вам гораздо больше, по не желаю считаться шпионом. У меня нет иной цели, как спасти отечество, которое за свою свободу долито быть благодарно вашей великой монархине»...

В начале октября Гастфер прислал (из Аньяла) новое длинное письмо Спренгтпортену, с упоминанием о предстоящих зимних квартирах шведской армии, о предполагаемом отводе герцогом Карлом флота в Швецию, о нападении датчан и пр. Вместе с тем он желал узнать, находит ли Императрица при таких условиях выгодным для себя помышлять о самостоятельности Финляндии? Коснувшись настроения в крае, Гастфер прибавляет, что в данную минуту повсюду «предпочитают иго свободы» (то есть владычество Швеции), почему с исполнением плана необходимо обождать, «пока каждому финну не станет ясным, что король имеет в виду лишь разорение Финляндии. В настоящее время нет ни одного шведа, который не пожертвует жизнью, только бы помешать отделению Финляндии; не следует думать, что финские войска станут сражаться против Швеции: этого они никогда не сделают. Но, — прибавляет Гастфер, — как только русские войска вступят в Финляндию, в качестве её друзей и с объяснением, что они не желают ни финнам, ни их краю какого либо зла, а имеют в виду лишь заставить короля и сословия заключить мир, то финны не возьмутся за оружие против её величества», Затем следует льстивое восхваление Императрицы: она — гроза Полумесяца — удостоила покровительства его отечество... Далее он просит Спренгтпортена довести до сведения Екатерины о его желании сделаться подданным «величайшей и великодушнейшей монархини в мире». Он не может более служит Густаву, поднявшему оружие против Императрицы, которую «желал бы видеть повелительницей всего света». Если бы она удостоила пожаловать ему небольшую сумму денег, для уплаты его долгов, и пожелала послать его против Пруссии или Турции, все его желания оказались бы исполненными, и он готов немедленно переехать в Россию, где, вместе с Спренгтпортеном, станет работать на благо Финляндии.

В первых числах (4-15) октября приятели вновь тайно свиделись. Гастфер сообщил, что Аньяльский союз почти уничтожен интригами герцога Карла. Спренгтпортен же дал совет Гастферу остаться на своем посту, где он в состоянии принести большую пользу Финляндии, чем состоя подданным Императрицы.

Гастфер, видимо, разочаровался в своем союзнике, так как в итоге ни одно обещание не исполнено: денег он не получил, поступление в русскую службу было отклонено, будущность его оставалась неизвестной. Приходилось довольствоваться новыми пышными обещаниями Спренгтпортена.

Гастфер пал духом и предался размышлению: разумно ли он поступил, связав себя с Россией? Обстоятельства никаких надежд на возможность осуществления плана финляндской самостоятельности не давали. Вызвать революцию оказывалось опасным, так как она могла окончиться лишь несколькими отрубленными головами. Но и порвать сношения с Спренгтпортеном также представлялось делом нелегким.

Надо полагать, что Гастфер наиболее озабочен был получением тех 10.000 талеров, которые ему обещал король за взятие Нейшлота. — «Хорош слуга, — сказала Екатерина, — тому, кто предложит наибольшую цену. Однако заплатить ему надо».

Спренгтпортен предлагал дать Гастферу 3.000 червонцев и обещать ему в будущем поместье или пенсию, когда он более выдающимся образом послужит интересам Императрицы.

Гастферу отправили ящик с собольим мехом и маленькую коробочку, запечатанную черным сургучом. Доставить посылку поручили шведскому офицеру А. Ф. фон-Тёрне, которого Спренгтпортен считал особенно надежным и преданным себе. Между тем установлено, что Тёрне вел двойную игру и тайно посылал в Стокгольм сведения, удостоверявшие, что он остался верен своему отечеству. Во время поездки в Финляндию Тёрне надлежало, по поручению Спренгтпортена, разузнать о настроении населения в крае и, из беседы с Гастфером, определить степень успеха его дела.

Хотя в это время Гастфер и уверял нашего генерала Шульца в своей преданности Императрице и говорил о своей готовности служить ей, но видно было, что он носился уже с думами о возвращении к Густаву. Фантазер Спренгтпортен, очевидно, не зная еще об истинном настроении Гастфера, планировал, как использовать положение шведского полковника для завоевания Саволакса и отделения этой провинции от остальной Финляндии. В Саволаксе ему рисовалась возможность созвать сейм, который должен дать тон остальным финнам. Для отобрания Саволакса от шведов Гастфер представлялся особенно полезным и это соображение побудило Спренгтпортена хлопотать об его награждении.

Однако развязка близилась. Гастфер видел, как росла власть короля, как возвращалось к нему расположение и доверие нации. Он вспомнил об оказанных ему Густавом благодеяниях. Мефистофель же всей Аньяльской неурядицы — Спренгтпортен — продолжал присылку Гастферу своих доверительных и опасных писем. Как отделаться от этого злого гения? Как избавиться от его присылок, грозящих жизни? У Гастфера не хватало на это решимости. «Прощайте, дорогой друг, — писал ему Гастфер; не оставляйте меня уважением и доверием; быть может мне дорого придется заплатить за удовольствие, которое я имел несколько раз, побеседовав с вами».

Невозможность осуществления плана заговорщиков сделалась очевидной, и сношения Спренгтпортена с Гастфером прекратились.

Гастфер разными способами пытался замести следы своей измены и возвратить милость короля. Для этого он прибег к старому избитому приему и стал уверять Густава, что его поступками руководило усердие к королю и горячая любовь к родине, что он вступил с сношение «с неблагодарным изменником», «врагом его величества и государства» с единственной целью узнать замыслы Спренгтпортена и противодействовать им.

Проходит еще некоторое время и беззастенчивый Гастфер развязно советует королю не заключать мира, пока не получит обратно по крайней мере Фридрихсгама, Вильманстранда, Давидстада, Кексгольма и Нейшлота, и пока не возвратит «честь своей армии»...

В то время, когда происходили переговоры между Спренгтпортеном и Гастфером, К. Стедингк и король довольно усердно обменивались письмами. 31 июля — 11 авг. 1788 г. Густав писал из Гёгфорса: «Я вполне разделяю ваше негодование по поводу трусости финских офицеров. Я глубоко скорблю, видя столь доблестную нацию, покрывающую себя вечным позором». Из дальнейших строк короля видно, что Стокгольм клеймил трусами финляндских офицеров, вернувшихся с театра войны.

К. Стедингк не одобрял поведения офицеров. Он терялся во всем, что видел и слышал, но утверждал, что Гастфер оставался верным и преданным королю. Тем не менее, в конце декабря 1788 г., Густав III из Стокгольма прислал предписание Стедингку арестовать Гастфера и тщательно исследовать всю его переписку. К. Стедингк, исполнив повеление короля, настаивает на своем. «Чувство справедливости Вашего Величества разве не удовлетворилось бы тем, чтобы удалить барона Гастфера от командования? Не таков Гастфер, чтобы участвовать в предательском заговоре»...

«Повторяю то, что уже говорил несколько раз: я глубоко убежден, что Гастфер никогда не намеревался изменить Вашему Величеству». Видимо К. Стедингка смущало то обстоятельство, что король рисковал так строго обойтись с человеком, «знавшим самые сокровенные государственные дела». Здесь вероятно кроется намек на то, что Гастферу поручено было разыграть в приходе Пумала комедию перестрелки с людьми, переодетыми в русские мундиры, и надо полагать, что Стедингк опасался разоблачения тайны человеком, который будет озлоблен арестом.

Несколько позже Стедингк, «исповедуясь Его Величеству», признал, однако, что, прибыв на театр военных действий, не застал тех приготовлений, кои надлежало своевременно сделать, заметил, что секрет разрыва с Россией не был достаточно скрыт и, наконец, что дух финляндской армии был не таков, каким ему следовало быть: войска вздыхали о мире.

Нейшлот, по мнению Стедингка, не был взят, вследствие влияния Аньяльского заговора. Приказание Гастфера отступить от крепости повергло в отчаяние большую часть офицеров, из которых некоторые плакали с горя. Видя все это, Стедингк хотел самовольно захватить командование отрядом, но, не зная языка, лишен был возможности повлиять на солдат.

Аньяльский заговор был плохо организован. Не было у него ни определенного выработанного плана, ни постоянного всеми признанного руководителя. Пыл участников конфедерации скоро иссяк, и если она не была сразу и легко ликвидирована, то виной тому нерешительность Густава. Вместо того, чтобы от слов перейти к делу, союзники тратили одну неделю за другой в пустых переговорах. Шведские, финские и русские офицеры делали друг другу визиты и собирались по ночам на тайные сходки. Спренгтпортен продолжал плести свою паутину; но он не сумел ни воодушевить одной общей мыслью, ни объединить своих жертв одной общей целью: они действовали по разным побуждениям и брели разными путями. Вся изобретательность аньяльцев ушла на составление нескольких общих бумаг. По прекращении совместной работы, кое-где проявлялись единичные незначительные вспышки энергии, но и они скоро погасли.

В августе 1788 г. появилась брошюра Спренгтпортена «Отечество». Он укрылся за псевдонимом «честного шведа, доброго патриота и законами ограниченного гражданина» из провинции Сконе (Skåne). Фактически брошюра была напечатана в Петербурге на финском и шведском языках и контрабандой вывезена за границу. По своему содержанию она представляла патетическое воззвание добиться, с помощью России, риксдага, для восстановления попранной свободы. Автор желал пробудить своих земляков от оцепенения и гнусного рабства к серьезному труду, желал «взять шведских патриотов под руки». Американцы, швейцарцы и англичане при чужой поддержке добились свободы, почему, — думалось ему, — благоразумные шведы колеблются призвать на помощь доброжелательную к ним Россию? Для утверждения шведской свободы нужен риксдаг, так как король нарушил свою присягу и попрал те права, которые он утвердил. Большая часть брошюры «Отечество» попала в руки гр. Мейерфельда, и он приказал палачу сжечь их.

Вслед за Спренгтпортеном выступил с особым мемориалом Йегергорн. И. А. Йегергорн родился в 1757 г. — Начал свою службу в Карелии. Учился на средства Густава III в Берлинской военной академии, проявив большие природные способности. Он приходился родственником Спренгтпортену и тесно сблизился с ним, состоя учителем в Брахелинна. — Влияние его на офицерство не подлежало сомнению. У Йегергорна и Глансеншерна возникла теперь мысль учредить союз (конфедерацию) из дворян-помещиков и обратиться от их имени за покровительством к Всероссийской Императрице. Целью союза было осуществление самостоятельности Финляндии. Обо всем этом надлежало уведомить Императрицу особым мемориалом. Составил его единолично Йегергорн, сидя в Брахелинна, но выдал его за произведение конфедерации финляндских (преимущественно саволакских) дворян-помещиков.

В этом документе излагались условия, на которых финляндцы согласны будут присоединить свое оружие к оружию Екатерины, когда Финляндия сделается независимой страной в союзе с Россией. — Предварительно изливалось горе финнов, убедившихся в холодном отношении к ним шведов. Их права нарушались, чтимые ими законы не соблюдались. Приходилось самим отделиться и отделить свой край «от столь несчастной и вредной зависимости». К Императрице они решились обратиться, вследствие её милостивого благоволения к финской нации, выраженного в письме от 9-20 августа (привезенном Йегергорном). Они надеялись на исполнение своей просьбы, в виду того, что это вело к установлению мира и равновесия на севере.

Условия, выставленные Йегергорном, сводились к следующему:

Принятием союза финской нации под свое покровительство её Величество будет содействовать объявлению великого княжества Финляндского свободной и независимой страной.

Ея Величество дарует безопасность финляндской границе.

Войска, которые будут посланы в Финляндию на помощь союзу, поступят к Спренгтпортену, которому, — как избранному начальнику союза, — будет доверено командование финской армией.

Императрица разрешит денежный заем на жизненные припасы и военные принадлежности.

Она же гарантирует финляндскую долю в банках шведского королевства и в пансионных кассах армии Густава.

Финляндцы в течение трех лет будут получать от её Величества от 10 до 15 бочек золота, за что Финляндия обязывается выставлять на пользу Русского государства от 10 до 12 тыс. регулярного войска и от 5 до 6 линейных кораблей.

Пушки, военные припасы и трофеи, доставшиеся русским во время этой войны, будут возвращены Финляндии.

При перечисленных условиях финляндцы, с вечной признательностью и обожанием, сохраняя в памяти великия благодеяния Императрицы, соглашаются соединить свое оружие с её оружием, верно соблюдать дружбу, содействовать укреплению могущества её Величества и остаться преданнейшими её союзниками.

Йегергорн утверждал, что мемориал подписали 33 помещика. — Финляндский историк К. Тигерстедт находит, что такое показание не заслуживает доверия. Он сомневается, чтобы шведский оригинал был кем-либо подписан; французский текст, предназначенный для Императрицы, подписей не имел. — К. Тигерстедт не без основания подозревает, что Йегергорн самовольно — собственной рукой — вписал имена помещиков, причем занес туда, например, К. Г. Армфельта, весь характер которого служит порукой, что он не мог вступить в члены подобного союза. Так как подписей в действительности под мемориалом не было, то Йегергорн свободно мог внести в него собственные исправления и назвать участниками союза кого хотел. Профессор Тигерстедт установил разницу в тексте меледу первоначальным мемориалом и экземпляром, поданным Императрице. В последнем значилось, что союзники согласны за субсидию в 100.000 р. выставлять 6 тыс. человек и 6 кораблей, но при условии, чтобы они употреблялись в Балтийском море, а в случае неудачи предприятия, всем было гарантирована полная амнистия и целость их капиталов в шведском банке. Итак, этот политический акт финляндской государственности отмечен явной фальсификацией.

В разгаре своей агитаторской деятельности по организации новой конфедерации Йегергорн получил предписание герцога Карла прибыть на службу в Швецию. До сих пор он уклонялся от служебных занятий под тем вымышленным предлогом, что обещал освободившим его из плена русским не подымать против них оружия. С совестью, обремененной изменой, он не решился ехать в Швецию и предпочел бегство в Россию (16-27 ноября 1788 г.).

В Петербург Йегергорн явился с кипой документов и мемориалом конфедерации, на котором имена участников подписаны были его рукой. 22 Ноября 1788 г. у А. Храповицкого читаем: «сказал, что Йегергорн сюда приехал. Знаю. Молчи; тебе сказать можно: он был в разных местах и объяснялся с финнами, привез кучу писем с цифрами, из коих Спренгтпортен делает выписку. Спренгтпортен и Йегергорн наши теперь. Финны притеснены принцем Карлом, дали нам знать о всех обстоятельствах, показав число шведских войск и какие места занимают. Они считают их до 16 т., но я не верю. Финны готовы с нами соединиться, чтобы выгнать шведов из Финляндии».

Йегергорн немедленно посетил Спренгтпортена, и с этого времени оба изменника-агитатора работают вместе над отторжением от Швеции Финляндии и созданием её самостоятельного положения. В столицу России Йегергорн прибыл в качестве представителя финского народа, но никто не потребовал от него доверенности и не осведомился о его полномочиях. Один вице-канцлер Остерман относился к нему осмотрительно.

Лучшим средством для достижения намеченной конфедерацией цели, — независимости Финляндии — Йегергорн находил немедленное вторжение в Финляндию. С этой целью он представил (24 Ноября — 5 дек. 1788 г.) проект операционного плана, под заглавием «План к выполнению конфедерации финской нации относительно независимости Финляндии». В этом проекте речь ведется от имени финской нации. Йегергорн предлагал произвести одновременное наступление тремя отрядами, совокупной численностью от 15 до 16 тыс. чел. «Если шведская армия замкнется в Свеаборге, то она не выдержит там блокады долее двух месяцев и непременно должна будет сдаться и добровольно предоставить нам крепость». Может быть, к этому времени относится следующая собственноручная заметка Екатерины II без даты: «Сделать надлежит план вступления наших войск в шведскую Финляндию, а финнам сказать надлежит, что, пока они под неприятельским управлением и руководством, мы им покровительствовать инако не можем, как военной рукой».

Спренгтпортен на этот раз восстал против зимнего похода, находя, что великое предприятие недостаточно подготовлено для верного и прочного успеха. Он опасался опрометчивого вторжения в Финляндию и признал необходимым предпослать ему особый манифест от имени Императрицы и приготовить прокламацию, которая должна быть распространена в момент вступления в край русских войск. Оба эти документа появились в декабре 1788 года.

В проекте манифеста говорилось, что шведская и (финская нации довели до сведения Императрицы о многократном нарушении их прав и привилегий; и так как по мирным трактатам в Ништадте и Або Россия приняла на себя гарантию этих прав и привилегий, то Императрица решила всею своею властью поддержать стремление честных патриотов и граждан и восстановить нарушенный основной закон. С этой целью она ввела свои войска в Финляндию, но повелела никаких обид не чинить и уплачивать сполна за все, что будет взято для надобностей её армии.

Составленная тогда же Спренгтпортеном прокламация полна жалоб финнов на шведские притеснения. Любовь к родине побудила финнов порвать несчастный союз с Швецией и провозгласить независимость Финляндии. Об установлении этой независимости и возвещает прокламация, призывая всех граждан-патриотов поддержать общее дело.

Ни манифест, ни прокламация не были тогда использованы.

В это время сделалось известным, что король решил созвать риксдаг. Коноводы конфедерации из этого факта сделали тот вывод, что Густав укрепился и станет сам направлять действия представителей сословий по своему усмотрению. Партия финляндской самостоятельности поняла также, что обстоятельства складывались не в её пользу, что поддержки с шведской стороны ей ожидать нельзя. Иначе говоря, Спренгтпортен увидел, что полная независимость Финляндии встретит непреоборимое препятствие. В виду этого, он решил добиваться независимого её положения, не разрывая связи Финляндии со Швецией. — Он мечтал, что финские требования будут поддержаны с одной стороны шведами, из опасения королевского единовластия Густава, а с другой — Россией. Полная же самостоятельность Финляндии — вопрос времени и дело рук самих финнов.

Спренгтпортеновский подголосок — Йегергорн — нашел новую мысль своего патрона счастливой и сказал, что «следует предпочесть (этот) менее тернистый путь». Как прежде, так и теперь, он не затруднился составить от имени финской нации новый конфедерационный акт и заявить, что он принят и подписан и финнами, и шведами. В этом акте изолгавшиеся аньяльские коноводы развязно писали: «Мы вовсе не имеем в виду отделить наше возлюбленное отечество, Финляндию, от того соединения, которым она с испокон века была связана с Швецией; напротив, мы желаем всеми силами укрепить этот союз; но так как эта страна и народ по своему языку, нравам и хозяйству совершенно различны от Швеции, то она нуждается в совершенно иных законах». Далее идет рассуждение о том, что Финляндия чувствует потребность в собственном правительстве, дабы сохранились дружба и связь между странами, что Россия обещает свое властное покровительство для сохранения взаимной дружбы и прочного мира на севере.

Этим новым актом конфедерации Йегергорн надеялся возбудить большее доверие и расположение шведов к желаниям финнов, особенно после того, как увидят, что слово самостоятельность совершенно исключено и Финляндия навсегда остается присоединенной к Швеции. Йегергорн, не скрывая, договорил Другу свою мысль, что в новом положении финляндцы легко в состоянии будут добиться свободы.

Сколько беззастенчивости и изворотливости проявлено аньяльцами в короткий период их деятельности!..

Екатерина колебалась, не зная, как поступить в финляндском деле. Сперва она разделила взгляды Йегергорна и готова была отправить свои войска в шведскую Финляндию. Императрице даже казалось, что ей удалось склонить гр. Мусин-Пушкина на зимнюю кампанию. Но робкий и непредприимчивый генерал нашел много препятствий к выполнению зимнего похода. «По его объяснению, — сказала Императрица, — не знаю уже, в которые месяцы ходят, потому что жары, холод и недостаток корма подножного почти все месяцы занимают, хотя в нынешнем столетии два раза зимой Финляндия завоевана была».

Вскоре Императрица изменила свое воззрение и усмотрела, что у неё недостаточно войск для оказания помощи финляндцам, почему приказала Иностранному Департаменту сообщить «добронамеренным к нам финнам, чтобы они старались для себя избрать меры те, которые они для своей безопасности найти могут полезнее, и чтобы они, на нас надеючись далее, себя не ввели в погибель... Зачем вести финнов на плаху? Пусть подадут повинную. Pourquoi tenir leur becs dans l’eau? Зачем их обманывать»?

2 января 1789 г. гр. Безбородко, по повелению Императрицы, внес в Государственный Совет все финляндское дело, т. е. мемориал майора Йегергорна от помещиков о желаемой ими независимости, проект манифеста и новый конфедерационный акт о том, что Финляндия останется в соединении с шведами, но желает лишь для внутренних своих дел особого правительства. Некоторые члены Государственного Совета (Завидовский, гофмейстер гр. Безбородко и гр. Воронцов) признали отторжение Финляндии от шведской короны и превращение ее в независимую «державу» весьма желательным, так как опыт прежних лет показал, сколько опасности может Швеция причинить русской столице; отделение же Финляндии поставило бы шведам преграду и дало бы «Петрову-граду безопасность». Вместе с тем они предупреждали, чтобы не вполне полагаться на бумагу Йегергорна и не принять ее за выражение согласия целой нации, «ибо он вместо них (финляндцев) подписал» ее. — Помощь же финляндцам может быть оказана лишь тогда, когда они единодушным подвигом учинят себя независимыми и издадут о сем публичный акт. Иначе говоря, Государственный Совет желал дать созреть движению и посмотреть, что предпримут сами финны. Вице-канцлер находил, что не следует вводил в шведскую Финляндию наших войск, пока не выяснится отношение короля к риксдагу. Это мнение, видимо, возобладало.

Спренгтпортен и Йегергорн не успокоились. Первый настаивал теперь на полезности зимнего похода в Саволакс, где положение ему представлялось таким, что малой русской силой можно было освободить провинцию от шведской власти, а второй — после поездки в Финляндию, где он старался сгладить дурное впечатление от поведения наших войск, — стал добиваться созыва депутатов. По его мнению, нужно было восстановить доверие к русским и обещаниям Императрицы, а также обсудить меры, соответствующие положению Финляндии, и наконец, возбудить отважных граждан, по примеру предков, сбросить с себя тиранство и вооружиться на защиту своих законов. Все это «твердо и неукоснительно» могли, по его мнению, обсудить депутаты, присланные от каждого кирхшпиля. «Первое мое предложение депутатам будет, — писал Йегергорн, — объявить, согласно нашим основным законам, короля врагом отечества... и отказаться от всякого ему повиновения, пока не будут восстановлены основные законы в прежней их силе». Второе предложение — вооружиться для поддержания принятого решения. По исполнении всего этого, имелось в виду заключить трактат с Императрицей.

Все эти фантастические и несообразные планы Йегергорн не постеснился представить вице-канцлеру с указанием, что встречает на своем пути много препятствий вследствие того, что не занимает официальной должности и не имеет никакой власти. Так как и Спренгтпортен тоже был лишен возможности действовать, то в заключении Йегергорн просил Императрицу издать «конститориал» (constitorial) чтобы он, или кто-либо из его соотечественников, получил возможность наблюдать за пасторами и фогтами в провинциях, находившихся под воздействием оружия её Величества.

Недовольный поведением аньяльцев, король старался свалить на них всю неудачу похода. Прибыв домой из Финляндии, он гремел против мятежников. Желая восстановить против них общество, он многократно повторял и устно, и в печати, что главной целью их домогательств являлась самостоятельность Финляндии.

В своем недовольстве Густав не знал пределов выдумкам: в присутствии совета в Стокгольме он утверждал, что заговор аньяльцев подготовлялся в течение десяти лет, при поддержке из Петербурга! Затем он осведомился, какому суду — гофгерихту или военному — подлежат виновные? Государственный советник (Карл Спарре) находил более безопасным не применять сейчас же закона к чинам финской армии, дабы не вызвать насилия против насилия. Духовенство громило их с кафедр, как изменников отечества, намеревавшихся продать себя и своих собратьев в русское рабство. Общественное мнение стало на сторону короля и осудило аньяльцев.

Не мало тому содействовала статья Маннерскантца. Она, под названием «Оттиск полученного из Финляндии письма от 14 сентября 1788 г. относительно различных замыслов и о том, что происходило при осаде Фридрихсгама» («Aftryk af ett från Finland ankommet Bref, angående åtskillige Stämplingar, samt hwad som hände vid Fredrikshamns Belägring»), наделала много шума. Автор письма начальник инженеров в Финляндии, полковник Маннерскантц, сообщал своему брату об интриге Спренгтпортена в деле самостоятельности Финляндии; его план сделать Финляндию самостоятельной под русской протекцией (at göra Finland sjelfständigt under Rysk protection) высмеивался. Тут же обрисовываются аньяльцы; по сведениям автора все общество офицеров было ненадежно; только Мейерфельд и фон-Платен заслуживали полное доверие короля. Эта статья появилась сначала в Гётеборге в средине ноября 1788 г., затем была перепечатана в Стокгольме, где в течение трех дней разошлась в количестве 16.000 экземпляров. В приложении помещалось воззвание к Redlige Medborgare, Svenske Män. Наконец, брошюру перевели на финский язык и в этом переводе она вышла тремя изданиями в течение одного года: два издания в Або и одно — в Вазе.

В «Гамбургской Газете» появилась статья о поведении финнов. — На нее последовало возражение в брошюре «Ответ гражданина Финляндии на письмо от 14 сентября 1788 г., опубликованное в гамбургских газетах и предположительно написанное в Финляндии. Гетеборг, 1788 г.» — Смысл протеста финнов сводился к оправданию себя тем, что нарушены были основные законы, а, во-вторых, указывалось на «План независимости Финляндии». Автор прибавляет, что нет финна, который не сознавал бы «насколько несчастливыми и неестественными являются и всегда были наши отношения со Швецией».

Тогда же появилось еще одно издание «Письмо к офицеру в Финляндии от его дяди» (Stockholm, 1788). В нем снова разъясняются те цели, которые преследовались финляндцами. Дядя их опровергает, указывая, что Россия вовсе не сильна, своего корпуса офицеров не имеет, ибо ей служат все иностранцы (Грейг, фон-Дезин, Нассау). Созыв риксдага называется прямой бессмыслицей.

Возмущение финнов произвело глубокое впечатление на шведов. 24 января 1789 г. какой-то непоименованный масон произнес в Ловизе, в заседание масонской ложи, речь, в которой признал себя сторонником coup d’état 1772 г., спасшей Швецию. Россию он ненавидит, как «злейшего врага шведской нации». Герцога Карла превозносит за победу над русскими.

Уведомляя (2 сентября 1788 г.) Совет о событиях в Финляндии, Густав III, между прочим, заявил: «неслыханные шаги, до которых финские воины могли унизить себя» в начале военных действий, надо приписать также влияние неблагоприятных распоряжений, издававшихся секретно и тонко распространявшихся среди финского населения, при поддержке лиц, которые должны были служить примером верности и нравственности».

К новому году (1789) король настолько укрепил свое положение, что приказал арестовать главарей заговора и доставить их в Стокгольм. Аресту должны были подвергнуться все, подписавшие послание к Императрице. Арестом теперь спешили, так как приближалось время созыва риксдага, и король хотел избежать его инициативы и вмешательства в это дело. Йегергорн, Клик, капитан Ладо (Ladan) и Глансеншерна успели бежать в Россию. восстание было подавлено, и партия государственной измены уничтожена.

Из бежавших в Россию обращал на себя внимание К. Г. Клик. В свое время он был одним из самых деятельных членов братства Валгаллы. В дни аньяльского заговора он являлся пером союзников, сочинявших воззвания и объяснения; все главнейшие их бумаги составлены Кликом. Он был женат на дочери генерала К. Г. Армфельта и этим, главным образом, объясняется, что этот старый воин примкнул к мятежникам и окончил свои дни в заключении. рассказывают, что Клик находился в прекрасном имении своей матери; блестящий бал был в полном разгаре, когда по льду из Экенеса явились ратники, чтобы арестовать его. Узнав об этом, он удалился в смежную комнату, захватил секретные бумаги и через окно скрылся в ближайших горах. Передав затем бумаги своему другу А. И. Аминову, он вместе с Ладо перешел границу и отправился в Петербург. Самостоятельность Финляндии он признавал неосуществимой глупостью. Клик всех обвинял и разоблачал, хотя сам вел себя как ловкий шулер. Он присягнул на верность России, но пути отступления для себя в Швецию старался сохранить, думая о возвращении на родину. Положение его в России было трудное, но нужды он не терпел. Единовременно он получил 5 тыс. р. и пользовался пенсией в 2 тыс. р.

В июне 1789 г. Густав из Пикала написал государственному дротсу графу Вахмейстеру: «После того, как г. Спренгтпортен открыто наступает вместе с неприятелем и во время атаки на Порасалми ранен в сражении против моих войск, я нахожу, что чиновник, который, согласно древним законам королевства, обязан преследовать государственных изменников, должен исполнить свой долг».

Процесс аньяльцев продолжался до начала 1790 г., занимая общество своими подробностями и разветвлениями. Множество лиц пришло в движение, пытаясь своими ходатайствами смягчить участь подсудимых. Даже Екатерина II сделала слабую попытку ввести в статью мирного договора положение в их пользу. Виновных предали военному суду, который вынес свой вердикт в апреле 1790 г., приговорив одних к лишению чести, имущества и жизни посредством обезглавления, других — расстреляния, а большинство были исключены со службы, заключены в крепости или же сосланы на остров Св. Варфоломея.

Спренгтпортен оставался шведским подданным, хотя и состоял на иностранной службе. Пользуясь этим, Густав III обвинял его в государственной измене. Г. М. Спренгтпортена Абоский гофгерихт, в начале 1790 г., приговорил к лишению чести, имущества и жизни посредством обезглавления. Король утвердил этот приговор. Имена бежавших в Россию были прибиты к виселице, а имения их конфискованы.

Наиболее трагичной оказалась судьба полковника Хестеску. Слабый по характеру, он подпал влиянию своего двоюродного брата и друга, хитрого крамольника Андерса Йохана Йегергорна. Действиями Хестеску был лично оскорблен Густав и этого он не простил заговорщику несмотря на то, что за несчастного молили сестра короля, Софья Альбертина, и близкий к Густаву поэт Леопольд. Хестеску мужественно и достойно отстаивал себя на суде; но сильно уличающих его свидетельств нельзя было оспорить. Дважды ему давали возможность бежать, но он рыцарски отказался. Приобщивший его пастор уступал ему свою одежду и соглашался остаться за него в тюрьме, но Хестеску не воспользовался его услугами. Его привезли на место казни; он взошел на эшафот и все еще с надеждой всматривался вдаль, ожидая царского посланца с словом помилования. Но его не было, и голова скатилась на плаху. Товарищи Хестеску по заговору оказались счастливее его. Он позволил себе усомниться в силе и значении королевской власти, и Густав неумолимо покарал его. Жена полковника пережила его на 51 год, не снимая глубокого траура и ведя строго затворническую жизнь в своем имении.

О господствовавшем в финляндском обществе политическом мировоззрении можно в известной мере судить по словам профессора Портана. Он находил, что только сильная королевская власть, поддержанная народом, особенно крестьянами, могла способствовать существованию и развитию шведского государства. Бюрократии он не доверял, а демократия, в таком виде, в каком она выступила в французскую революцию, пугала его, потому что она почти всегда обращалась в действительную, хотя иногда и в скрытую, аристократию или олигархию. Он уже ранее предчувствовал, что французская революция приведет к деспотизму. «До чего французы безумны, — восклицает Портан в 1794 г., — и какие большие шаги делает там крамола в пользу аристократического управления, за которым последует «деспотизм вместо старой её демократии». Только король, наделенный значительной властью и доброй волей, может обеспечить свободу. Опыт вполне подтвердил, что представительство, в котором высшая власть находится в руках земских сословий, противно здравому рассудку; представительство тогда полезно, когда вместе с королем, общими силами, трудится на благо народа. Только при таком правительстве государство может устоять против могущественного соседа и не дело народа заниматься улучшением форм правления».

Свою принципиальную точку зрения он высказал в то время, когда трон был занят личностью, недостаточно для него симпатичной. Приветливость и снисходительность Густава III казались Портану показными, и потому были ему неприятны; систему его внешней политики он находил опасной. (Его недоверие подтвердилось в известной мере после смерти короля, благодаря разоблачениям, сделанным на армфельтовском процессе, по вопросу о планах относительно Норвегии. Теперь Портан вспоминал, что «в 1786 или 1787 гг. слышал, как русский Спренгтпортен говорил, — но тогда принял это заявление за клевету, — что этот господин действительно готов отдать Финляндию русским, если они ему помогут или по крайней мере позволят отнять Норвегию».

Справедливость требует оговорить, что Портан так же, как его коллега по университету, Калониус, находился в упорной оппозиции Густаву III, а потому усердно подбирал все, говорившее не в пользу короля.

Портана беспокоило то, что чиновники в Финляндии нередко позволяли себе такие поступки по отношению к крестьянам, которые укрепляли в них старинную ненависть к господам. Размежевание общин, например, производилось именно таким способом, что оно изнуряло «бедный народ» и явилось грубой несправедливостью. Рустгальтеров и земледельцев, поставлявших солдат (rotebönder), мучили весной 1796 г., когда внезапно и бесцельно приказано было произвести сборы полков. Уже с древних времен дворяне обращались жестоко и корыстолюбиво с крестьянами, почему неудивительно, если финский крестьянин питал одинаково неугасимую ненависть как к господам, так и к русским.

Портан отрицал проект аньяльцев и аньяльский союз. В письме к Росенштейну он не допускал мысли, чтобы эти стремления могли быть распространены в университете. В письме к Линдену от 26 декабря 1788 г. он пишет; но если имелось хоть малейшее основание подозревать, что финны склонны были сочувствовать такому безумному и преступному проекту, то это будет большая несправедливость относительно моих соотечественников. Быть может 4 или 6 дворянским сумасбродам, — которые этим надеялись покорить своих земляков и по-лифляндски обратить их в своих рабов, — действительно понравилась такая идея, которую некоторые эмиссары осмелились представить своим единомышленникам, но такая грубая западня всеми благомыслящими людьми признавалась одинаково презираемой и отвратительной: и народ никогда не слыхал о ней. Наш народ от души ненавидит русских и их покровительство (свойство которого ими хорошо изведано), и я никому не советую предлагать народу подобного проекта: его доверие к королю и недоверие к господам настолько велики, что невозможно иначе, как при посредстве величайшего насилия заставить его преклониться перед такой безумной идеей.

«Сторонников независимости, — продолжает Портан, — до того ненавидели, что они, по возвращении домой, едва осмеливались показываться на улицах. Один намек в состоянии был возбудить ярость в народе».

Портан желал, чтоб это мнение проникло в общество и, воспользовавшись случаем, когда 30 июля 1788 г. держал вступительную речь в академии словесных наук, он в конце её говорил о благодарности и преданности финнов шведской короне.

Из его отметок, которые он, вероятно, вскоре по окончании войны сделал на бумаге, хранящейся в университетской библиотеке, видно, что война начата была легкомысленно и велась слабо. Здесь он упоминает еще, что из собственных уст Спренгтпортена узнал о его работе над самостоятельностью Финляндии, причем Портан утверждает, что он не имел многих приверженцев; исключение составляли некоторые безумные авантюристы. Он, Портан, не одобряет дерзких поступков Монтгомери и замыслов аньяльцев. С другой стороны, он находит ложь в заявлении начальства, утверждавшем, что война ведется оборонительная, а не наступающая. На успех нельзя было рассчитывать, не только в силу общего неудовольствия, но и потому, что в армии не было способных генералов и офицеров, она была плохо обучена, плохо одета и плохо снабжена необходимыми принадлежностями. Денег недоставало даже на одну кампанию. Швеция не имела союзников, тогда как известно было, что Дания примкнула к России, почему явилось необходимым принять оборонительные меры против датчан.

Когда Екатерина II, давая своему второму внуку имя Константин, по-видимому имела в виду Константинополь, Портан сказал Францену: «Будем молить Бога, чтоб русской державе удалось расположить там свой главный город. Тогда она может оставить в покое Финляндию под шведским скипетром. Но теперь, когда она находится так близко к её столице, я опасаюсь, что рано или поздно, но она подпадет русскому владычеству». В другой раз он со слезами на глазах воскликнул: «я надеюсь не пережить этого несчастия, но вы увидите его, потому что еще молоды, если русской державе не удастся завоевать Константинополь, в таком случае она станет обращать внимание на нашу бедную страну». Доценту греческого языка Е. Мелартину, впоследствии архиепископу, он выразил свое опасение словами: «Петербург потянет за собой Финляндию, я этого не увижу, но вы, в виду вашей молодости, это увидите».

Спренгтпортен в 1793 г. написал особый диалог, вложив в уста Эссена следующее заявление: «В Швеции изменится в более свободном духе форма правления, но тем не менее финны желают попасть в ведение русского правительства, потому что шведская свобода настолько же мало нравится нам, насколько отвратительна для нас русская власть. Первая навсегда станет держать нас в угнетенной зависимости, тогда как Россия доставит нам безопасность и счастливое спокойствие, которые суть истинные преимущества свободы». Слова оказались пророческими.

VIII. 1789 год. Первый Роченсальм. Риксдаг. Акт Соединения и Безопасности.

В течение зимы военные действия были приостановлены. Часть нашего флота, отправленная в Данию и зимовавшая в Копенгагене, едва не сделалась жертвой коварного плана одного шведского фанатика. Первую мысль об истреблении русского флота в Копенгагене подал королю Густаву его датский министр барон Г. Дальбедель. Но злой мысли не вняли. Вскоре за ним выступил офицер шведского флота Бенцельштерна (Benzelstjerna). По его замыслу, у ирландского шкипера купили судно и имели в виду поставить его в гавани на якоре среди русских кораблей. Судно хотели наполнить горючими веществами и зажечь. Предварительно желали пригласить на это судно русских офицеров и во время обеда опоить их до бессознательного состояния. Адский план был случайно открыт; Бенцельштерна арестован и приговорен к смерти. Его не казнили лишь в силу заступничества Екатерины II. Об умысле Бенцельштерна знал король Густав и он одобрил и субсидировал всю его затею.

Генерал-аншеф граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин (54 л.) — сибарит и человек нерешительный, — всегда склонялся к пассивным мерам и являлся представителем военного бездействия. Императрица осуждала его за склонность к мелочам, но оставляла его во главе армии. Всю зиму с окт. 1788 по апрель 1789 г. он провел в Петербурге.

Для графа Мусин-Пушкина на 1789 г. составили новую инструкцию, толщиной в объемистую тетрадь. Зимнее нападение на Свеаборг «лежало на сердце» Императрицы, почему главнокомандующему указывалось, что приведением его в действие он «окажет отечеству заслугу, которая память вашу прославит на веки». В заключении инструкции графу Мусин-Пушкину предписывалось помогать всем оппозиционным действиям финляндцев относительно Швеции.

В начале мая в распоряжении: главнокомандующего находилось свыше 31 тыс. чел. и 102 полевых орудия. Для борьбы со шведами на озере Сайме имелось в Вильманстранде 10 канонерских лодок.

Швеция собрала (по Манкелю) свыше 23 тыс., да Финляндия дала до 2 тыс. рекрут. При войсках находилось 156 орудий.

Но, кроме того, в течение зимы 1788-1789 гг., Финляндия обнаружила большое рвение к самозащите. Она жертвовала людьми и деньгами. Карелия вооружалась. Здесь и там создавались крестьянские ополчения, которые, помимо их желания, подчинены были офицерам. Улеаборг и Каяна выставляли милицию, получив за это льготы по податям. Военное ведомство укрепило Ганге и озаботилось сформированием флотилии канонерских лодок на Сайме.

В начале июня король Густав прибыл в Финляндию.

В кампанию 1789 г. Мусин-Пушкин по-прежнему не спешил действиями. «Шведы нам, а мы ему ничего не сдали», — писал гр. Завадовский.

11 апреля 1789 г. Императрица писала Великому Князю Павлу Петровичу: «Вы спрашиваете у меня относительно предстоящей войны; она будет оборонительная, война отдельных частей и еще скучнее прошлогодней».

Во главе флота Императрица поставила 63 летнего Василия Яковлевича Чичагова, который допускал кровопролитие, как самую неприятную и неизбежную крайность. Он был человек добродетельный, отличался кротостью нрава, но энергия и предприимчивость не составляли более его выдающейся особенности, хотя в молодые годы, вероятно, обладал запасом их, судя по тому, что обучался в Англии и дважды отправился из Колы по направлению к Берингову проливу для решения вопроса о пути в Индию. Эта экспедиция была снаряжена по мысли М. В. Ломоносова «в глубочайшей тайне от сената». Императрица увлекалась величием проекта, надеясь, что русское открытие затмит славу Васко-де-Гама. Чичагов, оба раза (в 1764 и 1766 гг.) встретясь с непроходимыми льдами, вынужден был вернуться. Однако за старание достичь «до повеленного предмета» был щедро вознагражден со своими спутниками.

Перед кампанией 1789 г. его тоже снабдили обширнейшей инструкцией, которая в состоянии была поставить всякого в безвыходное положение. Чего только не ввели в нее! Указывалось, например, что надо стараться переменять корабли во время боя, что хорошо всей эскадрой обрушиваться на фланги неприятеля и т. п.

Корабельный флот был довольно хорошо вооружен, но от Чичагова общество ничего не ожидало и было ему благодарно даже за то, что «выкурил» часть плохих капитанов. Он известен был еще своим нерасположением к иностранцам.

Во главе морского ведомства стоял гр. Ив. Григ. Чернышев. Он не имел понятия о морском деле, которое его к тому же не интересовало. Моряки его «ни во что не ставили». Екатерина II дала ему в помощники Ив. Логин. Голенищева-Кутузова, который при Чернышеве, собственно, и управлял флотом. Чернышев заслужил прозвище «Пресноводный моряк и соленый маршал». Он считался на все руки — и юристом и дипломатом, но не моряком. М. М. Щербатов характеризует его аристократом-европейцем, «не столь разумный, сколь быстрый, увертливый и проворный». При дворе пользовался уважением. Подолгу жил за границей, питал пристрастие ко всему иностранному и размотал свое колоссальное состояние.

И теперь, когда Швеция грозила войной, Чернышев находился в Италии, откуда кн. Потемкин просил его «вытащить». На всех верфях закипела работа. Строились суда и снаряжался флот.

Граф Ив. Гр. Чернышев, вовсе не посвященный в технику морского дела, проявлял большую деятельность в форме нескончаемых запросов. Он ухитрялся иногда в один день сделать 15 запросов главному командиру Кронштадтского порта. Каждый курьер, приезжавший к В. Я. Чичагову, неизбежно привозил пачку вопросов и наставлений от графа Чернышева, вроде следующего: «о каких таких наших крейсерах показывают иностранные шкиперы, и зачем они ходят одни в море». Адмирал терпеливо отвечал: «Не безызвестно и вам, что здешняя эскадра уже на рейде, и потому военно-морское правило требует иметь крейсерующие или разъезжающие суда, что от меня исполнено».

Чичагов ни во что Чернышева не ставил, а прямо сносился с Государыней.

Значительная часть наших сухопутных войск была расположена по границе, вдоль левого берега р. Кюмени; отряды находились впереди городов Вильманстранда, Нейшлота и Сердоболя. Генерал-поручик Левашев расположился в Фридрихсгаме, генер.-поручик Михельсон — в Вильманстранде, а генер. м. Шульц — в Нейшлоте, квартира главнокомандующего оставалась в Выборге.

Русские начали поход нападением на Саволакс. Король же имел намерение отрезать дорогу между Петербургом и Выборгом (Храповицкий, 28 мая 1789 г.). В то время, как небольшие наши отряды, под командой Кнорринга и Шульца, готовились через Пумала и Нейшлот пробраться в Саволакс, главная часть русской армии, численностью около 10.000 человек, под начальством генерала И. И. Михельсона, собралась около Вильманстранда. При главной русской армии находился государственный изменник Спренгтпортен, хорошо знавший эту местность. Шведы поспешили усилить Саволакскую бригаду; к началу июня она насчитывала от 4 до 5 тыс. человек. После Гастфера начальником её состоял генерал-майор барон фон-Стедингк, дельный и надежный офицер. Он не в состоянии был помешать русским войскам вторгнуться через Савитайпала в Саволакс. При Кюро Михельсон разбил (31 мая 1789 г.) шведов. Отличился «маленький» Бибиков: он первым вскочил на укрепления. Взяли мы два орудия, 2 майоров, 6 офицеров, 50 солдат, 300 человек полегло на месте.

Башкиры, которых шведы принимали за людоедов, и казаки, которых боялись, многих потопили и побили в лесу. Но в проходе Порасалми, находящемся к югу от С.-Михеля, Стедингк в кровавой схватке 2-13 июня 1789 г. отбросил наступавших русских. Наши войска пошли на приступ слишком густой колонной и были отбиты с уроном в 450 человек. Сражение при Порасалми было едва ли не самым ожесточенным из всех схваток, какие происходили между русскими и финнами. — «Страшно было, — говорит Бракель, — по окончании битвы, при более спокойном настроении, видеть множество человеческих тел, лежавших близко друг к другу на маленьком поле битвы. Но удивительнее всего было то, что много разбитых врагов приподнималось и сдавалось пленными. В пылу схватки они, не видя иного исхода бросались на землю и пролежали таким образом неподвижно — рядом с убитыми».

Получив подкрепление, русские 8-го июня вновь напали на переправу при Порасалми и оттеснили шведов, захватив на другой день С.-Михель. Русские приготовились обойти позицию, и так как частям Шульца удалось одновременно через Нейшлот вторгнуться в Саволакс, то Стедингку пришлось отступить до самого Йоройса, где, в конце июня, вся бригада расположилась на сильной позиции и тем помешала русским пробраться до Куопио. Южная же часть Саволакса оказалась в руках русских.

Известие о поражении при Порасалми огорчило Императрицу, которая по этому поводу сказала: «двадцать семь лет такого известия не получала!» Прибывший с поля сражения штаб-майор Сазонов хвалил шведского бригадира Стедингка: ни одной горки даром не отдал, но на ровном месте шведы не держатся, почему не могли отстоять С.-Михеля.

Спренгтпортен, описывая Императрице свое участие в Саволакском походе, говорит: «Я желал, чтобы эта экспедиция, — план и идея которой принадлежат мне, — была поручена мне одному, и я полагаю, что меньшее количество голов, волей и интересов имели б более хорошее влияние на исход событий, чем те, которые теперь имеются и которые растерзали мое сердце. Как бы то ни было, так как я не мог сделать что-нибудь лучше, то я счел себя призванным выполнить нелегкую роль гренадера. С мечом в руках мы взяли батарею шведов в Кюрэ... То же самое мы сделали в Порасалми, но, когда я, наконец, упал на руки храбрых товарищей, я с горестью увидел приготовление к отступлению, которого нельзя было ни предвидеть, ни понять. Необычайная судьба, казалось, в этот день решила причинить поражение во время самой победы».

Год спустя, Густав III, находясь на корабле «Amphion», во время обеда, рассказал своей свите факт, удивленный тем, что она ничего не знала о нем. Раненый барон Спренгтпортен оставался некоторое время на мосту; здесь он успел написать записку, которую оставил незаметно после себя на месте. В записке он просил Милостивого Короля о забвении его тяжких преступлений и давал совет немедленно идти на Вильманстранд, где не встретит никакого препятствия.

После «маленькой стычки с русскими у Порасалми», Стедингк чувствовал себя не особенно хорошо. У него было только 2 т. регулярного войска на пространстве 25 миль. Ему прислали людей, но то были только-что набранные рекруты. «Мое несчастье» состоит в том, — писал он королю, — что у русских на Сайме находится эскадра из 10 шлюпок. В это время, т. е. около середины июня, шведская армия при реке Кюмени готовилась к наступлению. Одна часть главного её отряда, под предводительством генерала Мейерфельта, пробиралась к Гегфорсу, поддерживаемая шхерным флотом, под начальством обер-адмирала Эренсверда. Другая часть, от 5 до 6 тыс. человек, руководимая королем, при Вереле, перешла реку Кюмень. В письме к Стедингку Густав III описал свои подвиги так: «14-25 числа (июня) мы с армией перешли реку, а 28 (17) атаковали 5-ти тысячный корпус, пришедший из Давидштадта и, хотя у нас было только 1.500 чел., мы их побили, расстроили их ряды и преследовали до лагеря. Если бы я имел кавалерию, то победа была бы полная. Они окопались в Кайпиайсе. Вчера (30 июня н. ст.) мы овладели Виала... Я более всего рассчитываю на огромную артиллерию, которую веду с собой; ей я обязан победой при Уттисмальм. Тут войска оказывают превосходное мужество». Вместо того, чтобы спешно направиться вперед к Вильманстранду и отрезать отступление Михельсона из Саволакса, король с большой частью своего отряда повернул на юг к Ликала, где остался довольно долго. Небольшой отряд, под предводительством генерал-майора Каульбарса, несколько позже напал на русских при Кайпиайсе, но, не получив обещанной поддержки со стороны короля, должен был отступить, под натиском генерал-майора Денисова. Король заблагорассудил дать затем ряд малых стычек наступавшим русским и отступить через Кюмень. На сухом пути, — по мнению гр. А. А. Безбородко, — «наделали довольно дурачеств».

Пока на суше происходили мелкие сражения, большой военный флот 25 июня — 6 июля приготовился к отплытию из Карлскроны. Недостаток в деньгах и всякого рода припасах, слабость и беспорядок в управлении и, наконец, болезненность среди войск помешали герцогу Карлу раньше быть готовым к походу. Прежде всего предстояло помешать большому русскому военному флоту, который шел из Финского залива в Балтийское море на соединение с русской военной эскадрой (Козлянинова), находившейся в Копенгагене. 15-26 июля равносильные противники встретились к югу от Эланда. Русский адмирал В. Я. Чичагов не желал битвы, но герцог принудил его принять ее. Сражение было вялое; в бою участвовали лишь авангард и арьергард. Позади шведов находилась еще дивизия из флота, под командой контр-адмирала Лильегорна, бывшего вице-ландмаршала последнего риксдага. Он упорно держался за линией и, несмотря на бесчисленные сигналы с судна командира, нельзя было заставить его плыть вперед и принять участие в бое. При наступлении ночи оба сражавшихся флота разошлись без всякого результата. Профессор военно-морской академии в Киле, адмирал Кирхгоф, пишет по поводу Эландского сражения: «По правде говоря, о победе шведов не может быть и речи... После боя Чичагов оставался вблизи шведской эскадры». В донесении же герцога Зюдерманландского дело превратилось в блестящую победу. Со слов своего брата, король Густав писал Стедингку: «(русский) флот пришел в беспорядок и бежал, мой брат преследовал его на всех парусах... Письмо герцога помечено: с адмиральского судна, гонящего русский флот между Курляндией и Аландом». Вследствие неуспеха шведов обеим русским эскадрам удалось (23 июля) соединиться, и герцог вернулся со своим военным флотом в Карлскрону, которую после того не долго блокировали русские, «дабы обнаружить по крайней мере пред целым светом, что флот шведский не дерзает выступить из порта своего» и что русский флот владычествует на Балтийском море. Увеличивающаяся болезненность и беспорядки, а также упорство среди крайне оппозиционно настроенных морских офицеров сделало невозможным дальнейшее плавание шведского флота, за исключением непродолжительного его выхода в Балтийское море позднею осенью.

Лильегорн отдан был под военный суд и осужден к смерти, но помилован королем за заслуги, оказанные им во время риксдага.

Екатерина также осталась недовольна действиями Балтийского флота и написала совету: «Из полученных реляций адм. Чичагова видно, что шведы атаковали его, а не он их, что он с ними имел перестрелку, что в оной потерял капитана бригадного ранга и несколько сот прочих воинов без всякой пользы Империи, что, наконец, возвратился в здешние воды, будто ради прикрытия залива Финского. Я требую, чтобы поведение адмир. Чичагова в Совете сличено было с данною ему инструкцией...». Совет оправдал действие Чичагова, «опричь возвращения к Финскому заливу».

Пруссаки и англичане, по их недоброжелательству к нам, ободряли «ветренного шведа», и нам приходилось сносить все его неприятности, так как «политика без сил оружия всегда слабая надежда». «Мы платились теперь за пренебрежительное отношение к соседу. Приходилось Бога молить о даровании мир мирови», — как писал гр. П. В. Завидовский.

«Дела наши идут не слишком хорошо, — сообщал другой современник, гр. А. А. Безбородко, гр. Воронцову (9 июля 1789 г.) — ... Галеры наши теперь до шли до Фридрихсгама. Целый год их вооружали, и то неисправны. Ни знания, ни доброй воли ни у кого не было... Командир их, принц Нассау, при неисправности вооружения, более еще затевает и всего требует, а между тем, дело медлится».

Все взоры и надежды тем не менее обращены были теперь на принца Нассау.

Принц Карл-Генрих-Николай-Оттон Нассау-Зиген (род. 1745 г.) — маршал французской армии, испанский гранд, богатый польский помещик и теперь наконец-адмирал русского флота. Нассау отличался физической силой и красивой наружностью. Война была его ремеслом. Отзывы современников о нем различны. Одни находили его приемы холодными, его манеры — заурядными, его разговоры — плоскими. Другие видели его поразительную энергию и величайшее презрение к смерти. Один из его современников писал: «Принц Нассау благородно мыслит и честно поступает. Он говорит, как думает, а думает он рыцарски благородно». Его неустрашимость признавалась, кажется, всеми. В 1786 г. этот авантюрист прибыл в южную Россию, где понравился князю Потемкину. В Турецкой кампании (1788 г.), командуя очаковской гребной флотилией в Днепровском лимане, одержал несколько побед над турками. 6 мая 1789 г. его назначили главным начальником всей гребной флотилии Финского залива. Современники не могли, конечно, равнодушно отнестись к возвышению этого — в их глазах, несколько сумасбродного — иностранца, который знал только два русских командных слова: «вперед» (пирот) и «греби» (гриби), за что наши матросы прозвали его «пирог и грибы». — Наблюдая в Кронштадте за работами на галерном флоте, он ежедневно посылал донесения Императрице на французском языке со множеством орфографических ошибок и беспрестанно жаловался на бездеятельность вице-президента адмиралтейств-коллегии графа И. Г. Чернышева.

Во время военных действий в пределах Финляндии особую пользу могла оказать шхерная флотилия, а она-то менее всего была приготовлена для предстоявшей кампании. Ни офицеров, ни матросов в достаточном количестве не имелось. Вместо матросов пользовались вольнонаемными крестьянами, которых хотя и называли водоходцами, но — «оные водоходцы ни на каких судах на воде не бывали». Лоцманов вовсе не имелось. беспорядки царили повсюду. Дело дошло до того, что без ведома принца Нассау хотели отправить в море эскадру графа Литта. Императрица, узнав об этом, написала графу И. Г. Чернышеву: «Ему (принцу Нассау) от меня рескрипты и команда не для бобов дана». Принц Нассау, видя противодействие графа Чернышева, помышлял даже об уходе. Граф Безбородко был прав: целый год вооружали флотилию и тем не менее она не была в боевой готовности.

В начале июня флот был, наконец, снаряжен. В наличности имелось 72 судна, 600 орудий и 10.500 человек, среди которых находилось около 5 тысяч гвардейских и армейских солдат, даже 50 казаков и 117 пленных турок для гребли. В рескрипте от 4 июня Императрица пожелала, чтобы «ветер и великое счастье содействовали усердию». — «Русские — удивительный народ, — писал принц своей жене: — даже ничтожная практика на небольшом переходе принесла уже много пользы. У шведов будут, быть может, более опытные офицеры, но постараюсь доказать, что храбрость все превозмогает».

Начался ряд неприятностей. Граф Мусин-Пушкин жаловался Императрице (23 июня) на «деятельность галерного флота, о коем я более шести дней даже и рапорта ни от кого не получал». «При свидании моем с принцем, — писал граф Мусин-Пушкин графу Безбородко, — худую я надежду имею на нашу флотилию, я и он сам не очень смело беретца показатца неприятелю».

Несколько позже принцу стал проявлять свою строптивость вице-адмирал Круз. Последовали рапорты и разборы. «Это какой-то черт, — писал о нем Нассау своей жене (7 авг.). — Этот дьявол Круз совершенно измучил меня». Дерзкое его письмо было переслано Императрице, и она вместо Круза назначила Балле (грек по происхождению).

После больших трудов, шхерная флотилия, едва выйдя в море, возбудила ряд мечтаний и надежд у наших начальников. «Боже мой, — писал Нассау своей жене, — как было бы мило отправить короля в Петербург. Императрица его приняла бы весьма благосклонно». Наши начальники отлично понимали, что пленением Густава можно было положить конец всей кампании. Но тем не менее разлад между ними не прекращался, а Мусин-Пушкин не покидал своего пассивного отношения к делу.

Начальником шведской шхерной флотилии состоял обер-адмирал Эренсверд.

«Шведы прежде нас в море», — с беспокойством и нетерпением сказала Императрица. «Нам стыдно, что шведы прежде нас в море», — повторяет Храповицкий.

3 июля принц Нассау стал на якорь у входа в Фридрихсгамскую бухту.

Шведы заняли Роченсальмский рейд (по-фински — Руотсенсальми, а по-шведски — Свенскзунд).

Принц в письме к жене выразил удивление, что «шведы не устроили батарей на островах, мимо которых мне предстояло идти, они могли бы сильно затруднить мне путь... В рыбацких лодках плавал я от острова к острову и убедился, что шведы заняли неприступное положение — выбить их невозможно. Надо создать иной план борьбы».

Целый месяц противники простояли друг против друга, успев отлично взаимно высмотреть позиции и сосчитать силы. 4 августа шведы произвели большую демонстрацию, желая выманить Нассау-Зигена на отдельное сражение. После часовой канонады шведы удалились. Сражение послужило уроком для русских, и они заняли позиции ближе к неприятельской флотилии, отделенной от принца цепью островов, на которых воздвигнуты были шведами батареи.

Время шло. Принц усердно доносил Императрице о своих работах и планах, обнадеживая ее. «Madame! Смею уверить Ваше Величество, что мы можем захватить всю шведскую гребную флотилию, если бы» ... (7 июля). «Надеюсь скоро достичь того момента, которого я так пламенно ожидал» (12 авг.). Суда были в сборе. Атака подготовлена.

В момент открытия огня у Нассау-Зигена было 56 гребных, а всего 66 судов; на них 879 орудий.

В шведской флотилии у обер-адмирала Эренсверда находилось всего 62 боевых судна (из них 13 более крупных) и 783 орудия, но по весу одновременно выбрасываемого из орудий металла шведская артиллерия была значительно сильнее русской. По числу же судов наши силы превышали силы противника, хотя шведские суда были прочнее выстроены и станки их орудий лучшей конструкции. В нашем распоряжении находилось до 13 тысяч, у шведов только 10 тысяч человек.

Эренсверд полагался на свою крепкую оборонительную позицию, почему решился принять бой.

Ночная заря 12 августа погасла, небо заволокло густыми облаками. Все приготовились к сражению. С юга от шведов доносился шум весел и условные возгласы. Слышен был стук топоров: шведы заваливали и запирали роченсальмский проход, затапливая в нем транспортные суда. К утру все смолкло.

13 августа с утра дул тихий южный ветер. Небо оставалось покрытым облаками. Небольшой туман расстилался на бурых окрестных возвышенностях. В 6¹/₂ час. утра последовал общий сигнал: «приготовиться к бою». В 10 час. новый сигнал: «атаковать неприятеля». Раздался первый боевой выстрел, брызнул фонтан воды около неприятельского судна. Открылся беглый огонь. Выстрелы гудели чаще и чаще. Ветер менялся. Дым застилал место сражения. После 11 час. на адмиральской галере показался сигнал: «идти в атаку». — Картина боя все развертывалась в своей ужаснейшей красе. Одна из наших галер взлетела на воздух. Бой продолжался уже более трех часов без всяких видимых результатов. Особенно страдала от неприятельских выстрелов наша парусная эскадра ген.-майора Балле. Противники ожесточались. Бой становился упорнее и кровопролитнее. — «Терплю бедствие» — сигнализировал Рябинин, добросовестно исполнявший свой долг. «Терплю бедствие» — уведомлял штурман Екимов, когда ядра обломали ему борта и разбили весла. — «Терплю бедствие» — сообщал штурман Яров, лишившись буксирной шлюпки. «Терплю бедствие» — поднял сигнал на шебеке «Быстрый» её начальник. Шведские ядра пробивали насквозь оба её борта. Орудия у пакетбота «Поспешный» были подбиты и ветром его несло к шведским судам. Его начальник был убит, его команда наполовину перебита. Новые и новые сигналы: «Терплю бедствие»... Около 4 час. пополудни было ясно, что наша вспомогательная эскадра начала ослабевать. На некоторых судах команда была скошена, не хватало зарядов, многие орудия были подбиты.

Король Густав, узнав о начале сражения, около 9 час. утра, поспешно оделся и поехал на один из островов, откуда с горы следил за боем.

Тяжелые часы переживал Нассау-Зиген. Ему с утра говорили, что выход запружен шведами, но он не верил. — Теперь, после долгого сражения, он убедился, что все доступы к шведской флотилии заперты. «По счастью для Нассау-Зигена обстоятельства, независимо от него самого, постепенно у него изменялись под руками», — говорил историк этой войны В. Ф. Головачев. Мелкие суда ощупывали камни и искали проходов.

Участник этого сражения С. А. Тучков рассказывает в своих записках, что целый день тщетно искали прохода в проливе. Делу помог случай. Несколько солдат высадились на остров, желая набрать пресной воды. Они неожиданно нашли конец каната, соединявшего затопленные суда. Они отрубили его. Узнав об этом, принц послал людей и на другие острова. Канаты всюду удачно были отрублены, и течение помогло разнести затопленные суда. Таким образом русским удалось уничтожить на своем пути главное препятствие.

Матросы и гвардейские солдаты неустрашимо в дыму и воде возились около шведских затопленных транспортов. Они работали ломами, баграми, топорами. Добрались до обшивки затопленных судов и стали срывать ее. Офицеры работали наравне с их подчиненными. Около пяти часов пополудни радостный крик «ура» огласил воздух: одна канонерская лодка из авангарда графа Литта прорвалась на рейд сквозь заграждение. За ней последовали другие. они быстро выстраивались, стреляли картечью и из ружей почти в упор в шведские суда. — Дым не рассеивался. Люди устали до изнеможения.

Было 8 час. вечера. Затопленные шведами суда более и более разламывались, части их растаскивались, проход ширился, и, наконец, в Королевские ворота могли протиснуться галеры. Наше торжество близилось. Целый поток русских судов ринулся на шведскую эскадру. Рейд огласился треском выстрелов и ободрявшими криками. Шведские суда, защищавшие Роченсальмский проход, спешили уйти. Эренсверд, видя невозможность далее держаться, отдал приказание ретироваться к Ловизе, а сам отправился к королю на остров Котку.

Первой добычей сделались наши собственные суда, взятые шведами из эскадры Валле. Затем захвачен был шведский фрегат и далее две турумы и, наконец, после полуночи, адмиральское судно «Бьёрн-Иернсида». Но до сдачи на его палубе геройски пали четыре командира и вся команда. Только тогда прекратилась стрельба по этому судну, когда находившиеся на нем русские пленные закричали осаждавшим, что ее более защищать некому. Все полегли, честно и мужественно исполнив свой долг. Слава храбрым! Только в два часа утра 14 августа, когда справились с удивительной защитой адмиральской турумы, окончилось сражение.

Часа два спустя на севере показалось огромное пламя: на малом роченсальмском рейде шведы предали огню более 30 своих малых судов и транспортов: выразительный конец упорного сражения. В нашем плену оказалось 37 офицеров 1.100 нижних чинов. Мы потеряли 15 офицеров убитыми и 39 ранеными, 368 нижних чинов убитыми и 589 ранеными, а 22 попало в шведский плен. Нами было израсходовано 19 тысяч снарядов.

Из участников сражения, имена коих впоследствии стали пользоваться заслуженной славой, назовем Дм. Серг. Дохтурова (1756-1816 г.) и А. А. Бибикова. Оба проявили в отряде принца Нассау выдающуюся храбрость. Дохтуров — будущий герой 12 года — был два раза ранен. А. А. Бибиков также был ранен и заслужил Георгия 4 ст. Дохтуров так любил русских, что «самые недостатки русского народа казались ему выше достоинства иностранцев».

Большая доля ответственности за неуспех шведов падает на короля Густава, на его неспособность управлять движениями войск. Одно бесцельное распоряжение сменялось другим еще более бесцельным. Граф Эренсверд просил разрешение отступить к Свартгольму, как более для него удобному опорному пункту, и там ожидать другой части своей шхерной флотилии... Король ответил: «Ежели приведенные мною доводы не побудят вас остаться там, где вы находитесь, чтоб дать сражение неприятелю, то вы можете отступить к Свеаборгу; но знайте, что тень вашего отца будет укорять вас с валов этой крепости за то, что вы искали в ней убежища с флотилией, им созданной, не дав ей предварительно возможности выказать впервые свою доблесть при обороне отечества». Эренсверд уступил и остался. А вечером он, придя в лагерь шведов, должен был сказать: «Я здесь, я побежден». В палатке же короля произошел такой разговор:

— Добрый вечер, граф Эренсверд, как обстоит с моим флотом?

— Вашему Величеству известно, что он разбит.

— Да, я знаю; но сколько из него осталось?

— Мало или ничего.

Король не хотел верить, чтобы большая часть флота не спаслась. Шведы очень осуждали короля, который по упрямству не разрешил адмиралу отступить к Свартгольму.

«Мы одержали, принцесса, большую победу, — писал Нассау-Зиген своей жене. — Я совершенно здоров, хотя бой длился четырнадцать часов и из них десять часов очень жаркий. Не думаю, чтоб могло быть сражение более упорное... Не знаю, зачем пишу вам все эти подробности, — умирая от усталости — двадцать девять часов я на ногах и в хлопотах».

Во всеподданнейшем донесении Нассау-Зиген (14 авг. 1789 г.) писал: «По милости Божией, после самого упорного сражения, которое когда-либо происходило, мы одержали большую победу».

Петербург возликовал. Особенно радовалась Императрица. Она благодарила принца письмом, поздравила его «со славой» и одержанной «знатной победой». Его храбрость она назвала геройской (16 авг. 1789 г.). Екатерина сравнивала сражение при Роченсальме (Свенскзунде) с Чесменской битвой. Принц Нассау имел редкое счастье одержать две победы на Черном и Балтийском море и в течение одного года взять турецкий адмиральский корабль и шведский. Ему пожалованы знаки ордена Св. Андрея Первозванного, гр. Литта был украшен Св. Георгием 3 ст., Слизов получил бригадирский чин и т. д. Всем нижним чинам, участвовавшим в деле, даны были серебряные медали с надписью «за храбрость на водах финских» (13 авг. 1789 г.). Нассау-Зинген сделался героем похода 1789 г. Ему оказали в Петербурге блестящий прием; для него в Эрмитаже играли оперу «Горе-Богатырь». Императрица помогала ему при составлении брошюры в ответ на выпад «Гамбургской газеты». Сколь ни тучен был принц Нассау-Зиген, опираясь на славу своих дел, он свободно вращался в сферах Петербурга, при условии покорности его светлости Потемкину. Кредит принца ничем не был поколеблен. Он все критиковал; честь, слава, доверенность — все принадлежало ему.

Успех, конечно, окрылил Нассау, и он вновь размечтался. Он имел свидание с главнокомандующим. У принца родилась надежда атаковать шведов на суше и взять в плен короля Густава. Но опять затруднение и неприятности. «Мне стоит более труда привести все в движение, — писал принц, — чем одержать победу над неприятелем, который, впрочем, сражался храбро».

«Его Величество король шведский убежал» по направлению к острову Аборфорсу, писала Екатерина II своему сыну 25 августа 1789 г.

Мы господствовали в шхерах, после поражения шведов при Роченсальме. «Но дела шведов не мало от того не ухудшились в общем смысле». Флот корабельный их остался неуязвим в Карлскроне. Результаты Роченсальма сгладились еще вследствие крайней неспособности графа Мусин-Пушкина. Императрица решительно требовала (20 авг. 1789 г.) «внести оружие наше в землю неприятельскую... и простереть действия наши до Гельсингфорса. Овладев местом сим, овладеем мы почти всею Финляндиею». Далее в том же рескрипте значилось: «Объявляем решительную волю нашу на распространение действий противу неприятеля». Граф Валентин Платонович представил затруднения, препятствующие к перенесению оружия за р. Кюмень. Императрица тогда спросила, полагает ли он оставить свои оборонительные войска в полном «недействии»? И тут же сейчас Императрица выразила опасение, что шведы вновь в состоянии будут укрепиться в Гегфорсе и нам придется начинать новую кампанию «паки с тех пунктов», с которых начали последнюю. — В следующем рескрипте графу было указано, что время непроизводительно расходуется на переписки с ним, тогда как «в военном ремесле» менее всего можно тратить время. «Какие пользы находите, в подобном недействии армии нашей»? Письма Императрицы свидетельствовали о её недовольстве. Но говорить графу Мусин-Пушкину значило тратить слова. «Пушкин не оказал в себе победительных способностей» (гр. Завадовский). В собственноручной записке её Императорского Величества генералу Тутолмину выражалось горячее желание «всех согласить» на дружное действие.

Граф Мусин-Пушкин в течение двух кампаний находил невозможным переступить пограничную черту. В его «Дневных записках» находим объяснение его действий. Победа при Роченсальме произошла настолько поздно, что переходить границу не представляло уже особых выгод. Тем не менее он готовился к выступлению и 20 сентября был готов перейти за Кюмень, но в это время было получено Высочайшее повеление остановить предприятие. В начале октября гр. Мусин-Пушкин уехал в Выборг, а войска разошлись на зимние квартиры.

Императрица жаловалась на «глупое, унылое и слабое поведение гр. Пушкина». «Он, каналья, простите за термин, одним словом, это чудовище».

В 1789 г. (с июля) к ходу военных операций припутывались дела дворцовые. Сперва курьеры из Финляндии являлись к гр. А. И. Мамонову. Теперь пакеты отвозились к дежурным генерал-адъютантам, и происходила задержка с ответами. Новый фаворит Зубов пока, видимо, не касался финляндских дел. Петербургские сферы интересовались более переменой фаворита, чем действованиями галерного флота. Звезда А. М. Мамонова закатилась, и гр. Мусин-Пушкин лишился главной своей опоры (Зап. Гарновского, 18 сент. 1789 г.).

Кроме того, у гр. Валентина Платоновича с Михельсоном происходили нелады. На графа роптали (1789 г.). Недоволен был и принц Нассау-Зиген: у него он отнял с галер часть войска. Потом отдал. За Михельсоном имелись прежние заслуги по усмирению пугачевщины, и они не забывались. Михельсон, считая шведскую армию в 14 т., признавал непонятным допущение её в наши пределы.

«Ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет, — писала Императрица. — Гвардия его бранит, также и казаки, и сам Денисов». И, тем не менее, он получил за Шведскую войну: золотую шпагу, Владимира 1-ой ст. и алмазы на Андреевскую звезду.

Финляндская армия шведов не была ослаблена. «Сеголетняя противу шведов кампания, несмотря на победу, галерным флотом одержанную, — писал А. А. Безбородко гр. С. Г. Воронцову, — не принесла никакой пользы по крайней неспособности графа Пушкина, человека нерешимого, непроворного и водимого всяким, кто хочет и, особливо, кто умеет говорить, ничего не делая. Правда, что решено его сменить и с ним несколько генералов малоспособных; но кем их заменять? Особливо я боюсь, чтоб, вопреки кандидатов, к тому предложенных (графа Салтыкова, который также не Евгений и не Виллар, и барона Миллера), не предпочтен был храбрый ваш бывший за Дунаем предводитель князь Юрий Долгоруков. На флоте много есть хороших капитанов, но ни одного флагмана. Чичагов думает, что поступает по регламенту довольно... Круз был бы лучше, но для отряда, а не целого флота, ибо горяч слишком, тяжел и не проворен». Безбородко не отказывает Крузу в решительности и храбрости, но характеризует его до крайности ленивым, спесивым и заносчивым.

Таким образом и эта продолжительная кампания для обеих сторон кончилась ничем. Силы Швеции истощались, а к желаемому миру не приблизились. Тщетно король Густав искал поддержки и помощи. Переговоры с Англией и Пруссией привели лишь к незначительному займу в последней. В течение зимы король Густав, как и в предыдущем году, напрасно искал мира. Екатерина объявила Прусскому правительству, что её условия мира суть утверждение Ништадтского и Абоского миров, амнистия аньяльцам и внесение вновь в Форму Правления Швеции запрещение королю без согласия государственных чинов начинать войну.

«В эту кампанию, — писал Стедингк королю, — мы уничтожили у русских более 4 тысяч убитыми, ранеными и военнопленными; но мы видим их постоянно восполненными еще в большем числе. Это голова гидры. Наше положение не таково: самые наши победы нас ослабляют».

Но Густав даже после Свенскзунда не пал духом: «Терпение, — писал он Стедингку, — я убежден, что если мы выдержим еще кампанию, то в состоянии будем заключить выгодный мир, каков он и был бы без этой несчастной битвы».

Пред лицом Европы, в «Гамбургской Газете», Густав изобразил это сражение с большими отступлениями от истины. Принц Нассау резко возразил королю. Он писал, что с «негодованием» прочел статью и удивляется, что имя короля связано с подобным произведением. Но принц надеется, что его величество также недоволен статьей и потому не откажется опровергнуть ее. — Этого требует «ваша любовь к правде». «Я убежден, — продолжал принц, — что Ваше Величество хорошо знакомы с правилами чести и одобряете горячность, с которой я защищаю мою честь». — Далее следует по пунктам ряд опровержений статьи. — В составлении возражения принца Нассау приняла участие Императрица. Брошюра эта на французском языке была напечатана в Петербурге в 1789 г. и по внешнему виду схожа с «Примечаниями и историческими объяснениями», появившимися в опровержение объявления Густава III.

Зимнее время приостановило войну с Россией; флот уведен в гавани Швеции; с Данией заключено перемирие; аньяльский заговор рассеян; национальное настроение заметно поднялось, — короче, все изменилось настолько благоприятно для короля, что теперь он мог добровольно исполнить требования возмутившихся офицеров. Он в состоянии был предстать пред членами риксдага, не опасаясь обвинения в нарушении основных законов и не страшась того, что его вынудят на конституционную уступку, могущую превратить титул короля в этикетку без реального значения. Поэтому Густав манифестом пригласил представителей четырех сословий на риксдаг 15/26 января 1789 г. Несколько ранее он сам прибыл в Стокгольм, радушно принятый населением. Везде короля сопровождали народные восклицания, свидетельствовавшие о его популярности.

Дни перед созывом риксдага отмечены двумя личными воззваниями Густава, из которых приведем то, которым он обратился к финскому народу. Король, напомнив финнам о той связи, которая соединяет их с ним и материнской землей, и об участи, которая их ожидает в случае, если она порвется, продолжал:

«Еще никто из шведских королей чаще меня не посещал ваш край и не употребил больших забот для излечения тех ран, которые нанесены были стране во время войны дикими поступками русских. Старейшие из вас, вероятно, еще с ужасом вспоминают, как осквернялись церкви, как сжигались города и деревни, опустошались берега, младенцы вырывались из объятий матерей, женщины насиловались и как голод, сопровождаемый тяжкими страданиями, гасил жизнь тех, которые, обнаженные и лишенные всего, избегли убийства и пожара. Чтоб предупредить подобные несчастия, мы и прибыли к вам с собранной воинской силой, и благодаря помощи Всевышнего вы еще не испытали неудобств, которые сопровождают самую счастливую войну. Неожиданное нападение другого соседа (Дании) заставило нас вернуться в Швецию. Мы расстались с вами пе без нежных чувств, и мы смело могли передать вашу защиту любезному брату, храбрость которого вознаграждена уже победой. Дела государства не позволяют нам еще по собственному влечению возвратиться к вам. Время года скоро еще более затруднит частое получение сведения о вашем положении; но распоряжения сделаны, приняты меры предосторожности к тому, чтобы, милостию Божиею, достаточно предупредить нападение неприятеля и успех его оружия. Любезные подданные! Не единственная наша забота устранить их. Порвать отношения между нами и вами, возбудить сомнение в наших чувствах к вам и вашей к нам покорности, породить ваше недоверие друг к другу, ослепить вас указанием вашего истинного блага и обмануть вас благовидными обещаниями — вот средства, которыми хитрый и жадный враг-завоеватель старается достигнуть того, чего, быть может, достаточно уже ослабевшие его силы не надеются достигнуть. Никогда еще подобные козни пе имели успеха в нашем отечестве, и ничто больше не могло бы огорчить нас пли обесчестить вас, как то, что мысль финнов могла, в наше время, унизиться до такой степени. — О вашем личном долге относительно нас должна подсказать вам ваша собственная совесть. Помните те преимущества, которые Швеция доставила вам: истинное познание великого Бога, просвещение и знание, полезные учреждения, выгодные промыслы и исправленные нравы. Вспомните, сколько раз кровь свеев проливалась для вашей защиты и насколько слабы для этой цели ваши собственные силы. Возьмите в соображение судьбу Польши, Курляндии и Крыма. Обещания мнимой самостоятельности привели их к изнеможению, нужде и горю! Пусть их печальный пример послужит вам напоминанием; расспросите ваших собственных соотечественников, которых несчастный мир отдал во власть врага: они сгибают теперь свою шею под их ярмом, испытывают тяжесть невыносимых налогов, о них не радеют, они скучают! Все эти несчастия могут постигнуть вас, если необдуманно позволите увлечь себя и забыть ваши гражданские и верноподданнические обязанности. Соединитесь в неизменных молитвах о милости и благости Всевышнего, а также в прославлении и благодарении за все уже Им оказанные вам благодеяния. Никогда не сомневайтесь в наших отеческих заботах о вас; будьте уверены, что каждая капля нашей крови посвящена вашей защите; и если честь умереть за отечество столько же удовлетворяет пас, как того короля, которого имя мы носим, то и вы постарайтесь в мужестве и благонравии походить на тот народ, за которого он пожертвовал собой».

Заседания риксдага открылись (22 января — 2 февраля) речью короля, в которой он указал на нарушение спокойствия государства внутренними и внешними врагами. «Дух раздора грозит нам страшным взрывом; независимость и честь государства находятся в опасности... Наш давнишний неприятель вновь поднялся на ноги... Особенно вы, жители Финляндии, знаете, каким образом он старался тайно распространить измену в нашем лагере. Отдаю вам справедливость: вы остались верны отечеству. Вы не имеете ничего общего с некоторыми изменниками, которые частью уже преданы суду, частью бегством уклонились от заслуженного наказания... Россия хотела свергнуть меня с престола. Крестьянам, в особенности, было предоставлено показать великодушный пример любви к отечеству. Вы поступили, как крестьяне во время Густава Вазы... Только в единстве и согласии спасение. Поэтому оставьте в ваших прениях на этом риксдаге все то, что не ведет прямо к желанной цели. Подобно вам, я желаю мира, но прочного и достойного мира. Единственное средство для достижения этой цели есть продолжение войны. Весь народ желает этого...».

Для продолжения войны нужны были средства, и это обстоятельство главным образом побудило короля созвать риксдаг.

Недворянские сословия сочувствовали Густаву, представители же 900 дворянских фамилий, прибывших на риксдаг, были не только оппозиционно настроены, но пылали нескрываемой ненавистью и раздражением. Недоброжелательство и озлобление к Густаву зашли так далеко, что даже Спренгтпортен нашел необходимым выступить защитником короля. Густав-Фредрик Горн, один из деятельнейших сподвижников короля во дни революции 1772 г., говорил, что он «с досадой и изумлением услышал с высоты трона» наименование Спренгтпортена изменником. Другой депутат уверял, что план отторжения Финляндии от Швеции «грубейшая и скандальнейшая неправда». Когда же сделано было предложение об исключении Спренгтпортена, как изменника, из рыцарского дома, то «в высокохвальном сословии» произошел открытый беспорядок. Не оставалось сомнений, что оппозиция готовилась шаг за шагом оспаривать все мероприятия правительства. Первые две недели прошли в бесполезных распрях. Чтобы сделать риксдаг работоспособным и поспеть рассмотреть важнейшие вопросы до открытия военных действий, надлежало сломить сопротивление дворян. В возникшей борьбе остальные сословия решились поддержать короля, но стало очевидным, что у них воскресли надежды на увеличение своих привилегий. И действительно, на риксдаге 1789 г., Густав расположил недворянские сословия в свою пользу разными обещаниями. Он сказал, что установит для всех подданных равные права по приобретению усадеб, освобожденных от налогов и повинностей. Духовенству он сулил щедрые денежные поддержки, горожанам — новые привилегии, крестьянам — облегчение повинностей.

Первое сильное разногласие произошло по вопросу о гарантии долга, причиненного военными действиями.

6/17 февраля король, окруженный блестящей свитой, явился в общее заседание (plenum plenorum) риксдага и произнес речь, полную негодования и укоризны по адресу дворянства. Поблагодарив прочие сословия за их преданность и содействие спасению государства, он сказал: «Но вы, дворяне вместо того, чтобы своим примером руководить других, глухи к их призыву и подчиняетесь только вашим страстям... Я никогда не буду стремиться к абсолютизму... Но я не могу, не должен допускать, чтобы дворянство своим бездействием поддерживало наших врагов. Мне нужно содействие, нужно, чтобы войско и флот не нуждались в одежде, оружии, деньгах; в противном случае, я объявляю заранее, что если разорят наши берега, с огнем и мечем пройдут по Финляндии... то никто не посмеет упрекнуть меня. Виновны будут только те, которые... из мести против меня, соглашаются лучше видеть неприятеля в Стокгольме и русского посланника, предписывающего мне законы. Они полагают, что заставят меня согласиться на постыдный мир; но скорее эта рука отсохнет, чем подпишет унизительный для отечества акт. Лучше пусть сорвут с меня или раздробят на моей голове эту корону, которую носил Густав-Адольф... и которую я хочу оставить преемникам незапятнанной». Король добавил, что видит в дворянах дух анархии, что не потерпит, чтобы те, которые дерзновенно протянули руки к короне его отца, могли оспаривать у него самого скипетр.

Граф Ферзен просил дать дворянству возможность объясниться. Густав, гневно ударив серебряным скипетром о стол, приказал членам дворянского сословия удалиться. Произошло замешательство, но затем дворяне медленно удалились.

После этого, король, продолжая заседание, милостиво обратился к остальным трем сословиям, предложив им избрать представителей в комиссию, для обсуждения вопроса о привилегиях, которые он имел в виду даровать им. Этим депутатам король прочел набросок так называемого Акта Соединения и Безопасности, который далеко не ограничился вопросом о привилегиях, но содержал в себе также важные прибавления к постановлениям Швеции.

В течение 7/18 и 8/19 февраля в Стокгольме замечалось некоторое волнение. Сословия, преданные королю, просили его о принятии мер против дворян. 9/20 февраля 19 главарей дворянской оппозиции были арестованы (Аксель фон-Ферзен, Шернэльд, Карл де-Геер и др.). В столице приняты были меры предосторожности: усилена добровольная милиция граждан, приведено из провинции до 1.200 далекарлийцев и общее начальствование над всем вручено герцогу Карлу.

10/21 февраля состоялось новое заседание риксдага (plenum plenorum), под председательством короля. Он заявил о необходимости изменения некоторых законов, для более точного определения отношений подданных к королю. После того прочитан был проект нового основного закона — Акта Соединения и Безопасности. Король спросил сословия: принимают ли они новый закон? Три сословия ответили согласием, дворяне — отказом. — Король заявил, что «Акт Соединения и Безопасности» одобрен и принят тремя сословиями. Дворяне, несмотря на аресты, решились сопротивляться и не давать своего согласия. В течение нескольких недель велись частные переговоры между королем и вождями дворян. Но напрасно, дворяне упорствовали.

Тем спокойнее король мог положиться на остальные сословия, которые в дни риксдага не раз выразили ему свою преданность и уверенность, что только он в состоянии спасти отечество.

В выражениях преданности финские сословия не уступали шведским собратиям. Общее негодование вызвали аньяльцы, особенно за их попытки разорвать связь с метрополией. Наиболее пылко высказались финские крестьяне, совершенно не разделявшие плана самостоятельности Великого Княжества. 2 марта (20 февр.), они совместно представили королю адрес, в котором выразили свое верноподданическое высокопочтение и благодарность за милостивое и властное попечение о жителях Финляндии, проявленное в освобождении края от «нападения могучего и хитрого врага». Эти «честные крестьяне» питали «самое справедливое отвращение ко всем замыслам и корням», направленным к разрыву связи законопослушного народа со скипетром его королевского величества. Они считали себя счастливыми под короной Густава III, светящейся добротой и мудростью. Они благодарили короля за спасение их родины. Король милостиво благодарил крестьян, обещал сделать все для безопасности края и сохранения того соединения, которое существовало в течение пятисот лет между ними и Швецией. Густав напомнил, что Финляндия получила от неё религию, свои законы, свою торговлю и благосостояние.

Финляндское духовенство также заявило себя усердным приверженцем короля.

Наконец, представители финляндских горожан выразили королю свою преданность и удостоверили, что даже и в мыслях их не возникало желания отделения от Швеции и установления самостоятельности края. Первый выразил эти чувства бургомистр г. Улеоборга; к нему присоединились бургомистры Бьернеборга, Каске и Раумо, хотя Ларс Саклен из Бьернеборга подозревался в сношениях с аньяльцами. В упорной оппозиции остались лишь представитель города Гамле-Карлебю (купец Генрих Рама) и Лоде.

Асессор гофгерихта в Вазе, Г. В. Лоде, принадлежавший к финским дворянам, ранее известен был своей принадлежностью к партии оппозиции, за что, по приказанию короля, уже в начале заседаний риксдага, вынужден был вернуться на родину.

5/16 марта «Акт Соединения и Безопасности» был формально доложен в рыцарском доме и без баллотировки отклонен. Дворяне считали, что участь нового закона таким образом решена, так как для принятия его требовалось согласие всех четырех сословий. Однако король стоял на своем и признавал действительным согласие трех сословий риксдага, почему просил ландмаршала и тальманов подписать закон от имени своих сословий. Желание короля было ими исполнено.

Упорство дворян нравилось Екатерине II, и она сказала Спренгтпортену: «пока останется хотя один из дворян — я его помощница».

3 апреля (23 марта) 1789 г. король утвердил новый основной закон, и государственный переворот был завершен.

Вот что гласит первый пункт этого акта: «Мы (государственные чины) признаем, что имеем наследственного короля, который владеет полнейшей властью (fullmakt) управлять, блюсти за миром, освобождать и отстаивать государство; начинать войну, заключать мир и союзы с иностранками государствами; оказывать милость; даровать жизнь; возвращать честь и имение; распоряжаться (förordna) по высокому благоусмотрению своему всеми должностями государства, имеющими быть замещаемы природными шведами, и давать суд и поддерживать закон и права. Все другие до попечения о государстве касающиеся дела решаются как король признает полезнейшим».

Акт Соединения и Безопасности являлся новым основным законом королевства, но законом, проведенным новой революцией, преступной по своему происхождению. — «Настал конец короткой попытке конституционного правления, — пишет шведский профессор А. Ставенов. — Королевская власть вновь возвысилась до верховной власти, которая разрушала гармонию государственной жизни Швеции». Король получил неограниченную власть назначать и отставлять чиновников, преобразовывать коллегии и проч. — Акт Соединения и Безопасности пробил брешь в старом сословном обществе. Теперь все шведские люди получили одинаковые права владеть шведской землей (исключая фрельсовых), одинаковые права на занятие высших должностей.

Известный авторитет шведского государственного права Хр. Науман в своем исследовании «Историческое развитие шведского государственного строя» между прочим пишет: «В новом образе правления Густав III произвел главное изменение на риксдаге 1789 г. так называемым Актом Соединения и Безопасности от 21 февраля и 3 апреля того же года. Это была новая революция. Уже в 1778, король, по-видимому, носился с планом ограничить права Государственных Чинов в еще большей степени». Далее Науман приводит весь текст Акта Соединения и Безопасности 1789 г. (который, как известно, подтверждает в пункте 9-м Форму Правления 1772 г.) и продолжает: «Таким образом король был облечен властью, граничившей с единодержавием. Он имеет право, без согласия государственных чинов, начинать войну, распоряжаться по своему усмотрению должностями государства, управлять всеми остальными делами так, как он это считал наиболее полезным (п. 1-й), каковое выражение относилось непосредственно к учреждению администрации и коллегий, давало ему права организовать их и упразднять по усмотрению и вообще представляется столь неопределенным и растяжным (такие выражения встречались в законодательстве Густава III очень часто), что открывало простор всякого рода толкованиям в будущем. Далее король мог самостоятельно определять число членов Государственного Совета и, таким образом, имел право упразднить это стародавнее, крайне важное учреждение, окружать себя какими угодно советниками или не иметь никаких советников; он мог осуществлять свою высшую судебную власть через посредство лиц, которых назначал сам и которые оставались в полной зависимости от него. На риксдагах не могли обсуждаться никакие другие дела, кроме тех, которые предлагал сам король; инициативы государственные члены были, следовательно, лишены. Что касается права самообложения, то «шведский народ» имел право «непринужденно давать, приносить на содержание государства то, что считает нужным» (п. 5-й); это постановление, правда, в новом законе существовало. Но, с одной стороны, в законе не было определенно сказано, что это право должны именем народа осуществлять именно государственные чины, почему это право могло быть осуществляемо мерами провинциальных собраний, как то практиковалось в прежние времена или в первые годы правления Густава III, когда вопрос о налоге на водку был передан на рассмотрение общинных собраний (первичных приходских собраний), с другой, слова «с королем», включенные в 5-й пункт Акта, оставляли возможность произвольного толкования.

В тот же день, когда Акт был утвержден его величеством, Государственный Совет был распущен, а 15 мая последовало издание постановления о Высшем Суде Короля (или Ревизионной Юстиции), состоящем из 12 сведущих в законах членов, половину коих составляли лица фрельсового сословия, половину же — нефрельсовых сословий; члены суда назначались на срок «по усмотрению Короля». Другие, несудебные, дела, решались частью кабинетом, частью советом, в которые король созывал членов по своему усмотрению».

Король «вычеркнул в своей деловой книге весь Государственный Совет, и сделал он это столь грубыми чертами, что казалось, он желал устранить возможность когда либо прочесть хотя бы одну букву из имен членов Совета»... (Olof Wallqvist).

Государственный Совет был отменен единолично Густавом III, на основании §§ 1 и 2 Акта Соединения и Безопасности 1789 г. Государственный Совет из соправительной (medstyrande) власти обратился в совещательное учреждение.

«Великое внутреннее дело окончено, — сообщил король Стедингку 20 мая 1789 г. — Акт Соединения и Безопасности обнародован, Государственный Совет совершенно распущен, хотя лица сохранены».

Для предварительного рассмотрения административных дел, до доклада их королю, было учреждено так называвшееся подготовительное для общегосударственных дел учреждение, ведавшее все дела, которые рассматривались различными экспедициями совещательной палаты.

Оставался один вопрос: как примет Финляндия новый закон, ибо было известно, что настроение умов в войсках, расположенных в крае, не было вполне удовлетворительным. Материальное положение их оставалось затруднительным. Четыре месяца не высылалось уже жалованье. «Рекомендуйте нас господину министру финансов, — писал Стедингк королю. Если бы у нас не было желудков, так все было бы хорошо».

«Между тем, — как сообщал Стедингк королю, — изменение конституции вызвало ужас в войсках. Я был болен, но известие о великих событиях, совершившихся на риксдаге, исцелило меня... Впрочем, слишком жестокие меры опасны... Ваши враги сделают все возможное, чтобы усилить волнение умов в Швеции. Настроение умов в финляндском войске лите не нравится. Все желают мира». Король хотел, чтобы войска присягой выразили свое подчинение новому закону. Но Мейерфельд отказался принудить их к подобной присяге, считая опасным давать войску повод к рассуждениям о политических вопросах.

Интересно отметить, что риксдаг 1789 г. имел свой отзвук в России. Известный историк и писатель кн. М. М. Щербатов составил речь, каковую могли бы произнести шведские дворяне, после взятия их собратьев под стражу. В этой речи отразилось тогдашнее воззрение русских на поведение Густава, на войну и пр. В уста шведского дворянства кн. Щербатов, между прочим, влагает следующие заявления: в монархе похвальна твердость, но она должна быть основана на правосудии. Достойно стремление монарха защитить свое отечество, если оно «действительно опасность претерпевает». Между тем известно, что Россия снарядила свой флот против турок, что границы её были открыты, так как остались без войска, а крепости — неснабженными нужными припасами. Короче, — «не видим мы, чтобы Россия какие неприятельские умыслы против Швеции имела». Король упомянул о короне Густава Адольфа, которую носит. По этому поводу кн. Щербатов не без поучения замечает о желательности, чтобы с этой короной связывались набожность, верность данному слову, сохранение древних дворянских прав и т. п. — Лишение же дворян свободы лишает их также и совета. Если за обнаружение мыслей следует тюрьма, то ясно, что в риксдаг пришли не живые люди, а «мертвые тела». Король, по новому закону, предоставил своему личному усмотрению объявление войны. Кн. Щербатову это не нравится, и он написал: «Воззри хотя на новых твоих союзников, на турок; и там султан без дивана ни войны не начинает, ни мира не заключает». В подобном же роде сделаны указания и по другим действиям Густава.

Новая революция Густава III прошла благополучно. Цель была достигнута, но какой ценой? Заговор дворян, во главе которого стали фанатики гр. Риббинг, Горн и Анкарстрём, потребовал крови. Смертоносная пуля 16 марта 1792 г. была местью дворянства за Акт Соединения и Безопасности.

IX. 1790 г. Сухопутные стычки. Красная Горка. Выборгская бухта. Второй Роченсальм.

По окончании кампании 1789 г., войска расположены были на зимних квартирах. Им нужен был отдых и покой, надлежало восстановить здоровье, обмундироваться; но в то же время предстояло принять рекрут, внушить им требование дисциплины и наскоро передать важнейшие правила военного искусства. Этого мало. Приходилось огородиться от неприятеля и кордонами, и укреплениями, строить суда, подвозить провизию. Удовлетворить всем подобным условиям было не легко, особенно в Финляндии, где жилища были редки и тесны, где почва оказалась истощенной, дороги испорченными. Финский залив не обеспечивал фланга, так как он замерзал настолько, что по его льду можно было перевозить орудия до апреля месяца.

Особенно страдали части, оставленные на передовых постах. Прежде всего их донимала цинга. На границе в маленьких избушках помещалось от 15 до 20 человек. Караулам приходилось иногда проходить по 20-30 верст, по 7 и 8 суток не раздеваться и не снимать оружия. Госпитали переполнялись больными; бывали случаи, когда на одного врача приходилось до 200 больных. Для надзора к госпиталям приставлялись солдаты, унтер-офицеры, писаря, цирюльники, офицеры. В то же время имелись начальники, которые опасались доводить госпиталь до совершенства, дабы он не полюбился солдату. В нашей армии 9 июня 1790 г. насчитывалось около 12 тысяч больных.

Записки С. А. Тучкова дают яркую картину той обстановки, в которой порой приходилось жить и работать тогда русским воинам. «Наш отряд, — пишет он, — командирован был к пограничной деревне (Пютискирхе). Там ему пришлось остаться три дня, в ожидании дальнейших приказаний, без всякого продовольствия. Две тысячи человек довольствовались одними грибами».

Нужно было возвести на острове Роченсальме батарею в двенадцать орудий. Назначили офицера, дали ему рабочих и мастеров. Когда батарея была готова, на остров прислали батальон пехоты, и он прожил там с конца октября до половины декабря (1789 г.) в лагере, почти не имея зимней одежды. На острове не было никакого жилища. Свирепствовала стужа. По вечерам разводили огромный костер, и около него офицеры вели свои разговоры, а солдаты пели песни и сказывали сказки.

В наших войсках было не мало иностранцев. Им отдавали всякое предпочтете. С ними советовались, их указаниями руководились. Между тем нередко можно было обойтись собственными силами. У острова Роченсальма затонула, взятая у шведов, шебека. Посоветовались с адмиралом Валле. Он предложил выписать для этого из Англии мастеров и механиков. Но позвали купца Сторонкина, торговавшего съестными припасами, и он извлек затонувшую шебеку из воды. «В предприятии о построении батареи» на Роченсальме повторилось нечто подобное. Основанием батареи должна была послужить гранитная скала, сглаженная волнами настолько, что в ней не держались ни земля, ни дерн. Тем не менее капитан артиллерии Тучков исполнил эту работу.

В должности дежурного офицера при принце Нассау состоял мальтийский кавалер Вараж. Он, не зная ни одного слова по-русски, очутился на острове, где его встретили наши башкиры, входившие в состав русской армии. Увидя на нем иностранные ордена и узнав, что он ничего не понимает по-русски, решили, что он из неприятельского лагеря, и зарубили его шашками.

Где проходили башкиры и ямские казаки — наблюдались голод и опустошение.

Комиссариат, как всегда у нас, оказывался неисправным. Маркитанты не облегчали нужд армии вследствие того, что торговали не существенно необходимым, а предметами роскоши.

Рекрут, приходивших позже других, обучать, естественно, не поспевали. И. П. Салтыков жаловался, что ни стрелять, ши ружьем владеть не умеют. И если они тем не менее оказывались полезными, то объясняется это с одной стороны — сметливостью россиян, а с другой — условием, подмеченным англичанином Тревеншом, служившим в нашем флоте. «Нельзя желать лучших людей, — писал он о русском матросе — ибо неловкие, неуклюжие мужики скоро превращались под выстрелами в смышленых, стойких и бодрых воинов». Об общем положении можно судить по следующему заявлению нового главнокомандующего И. П. Салтыкова. «Истинно такие иногда часы бывают, что все состояние государства видишь висящее на волосу».

В течение пережитых кампаний граф И. В. Мусин-Пушкин выказал свою полную неспособность.

«Кого мне употребить в сей стране? — спрашивала Императрица князя Потемкина. — Реши ты мою нерешимость. От Пушкина ничего добиться неможно и уже способа не осталось, ибо моих ордеров не слушается.

Гр. И. П. Салтыков к сему посту не более способен, как и Пушкин, также и прочий генералитет перетасовать в Финляндии нужно... Нумсена, Корсакова, Берхмана, Боувера я здесь оставляю, Левашев никуда не годится, а Волков вял».

Екатерина продолжала думать о перемене командного состава в Финляндии. Потемкин указывал на гр. Ив. Петр. Салтыкова. «Но нельзя ли, чтоб чаша сия шла мимо финляндской армии? Тут паки, кроме упрямства и глупостей, ничего не выйдет».

«Ито в Финляндии много войск, — отвечала Императрица князю Потемкину, — лишь оным умели действовать, в том я твоего мнения; но буде наши тамошние начальники, быв вскормлены, так сказать, на войне, не умеют воевать, то мне их перепекать, аки тесто, также нельзя же».

Граф Мусин-Пушкин остался в Петербурге. При войсках его временно заменил генерал из Уфы Игельстрём, состоявший в числе военных перунов, предназначенных против шведов. Он рассчитывал остаться главнокомандующим. К началу 1790 г. во главе армии поставили графа Ивана Петровича Салтыкова, сына фельдмаршала П. Салтыкова.

Когда обсуждался вопрос о новом главнокомандующем для войск Финляндии, то имеется основание предположить, что и Екатерина, и Потемкин думали о Суворове. В одном из писем конца 1789 г. Екатерина говорила Потемкину: «мне нравится, когда мы Суворова прочим».

Но, к сожалению, вместо Суворова в Финляндию отправили И. П. Салтыкова — человека во всех отношениях посредственного, умевшего лишь приобрести и сохранить свое положение, благодаря угодливости перед сильными мира сего. — После войны Суворов, заменив его в Финляндии, в официальных своих письмах не стеснялся называть его ведомость «бестолковою» и сказать, что Салтыков доказал свое «недоумие» и т. п.

Флот по-прежнему остался под начальством неспособного адмирала В. Я. Чичагова, а шхерную флотилию доверили принцу Нассау-Зигену. Граф Ив. Петр. Салтыков относился к обоим недружелюбно.

О зимней кампании вовсе не думали, хотя Императрица основательно заметила, что «Финляндия в том же столетии два раза зимой завоевана была». Из опыта ближайших двух компаний решились, кажется, более всего, следовать «хронической пассивности» наших сухопутных войск. Прежняя: медленность короля Густава убаюкала всех, и армия спокойно ожидала войны.

Гребной флот оставался разбросанным: части его находились в Кронштадте, Ревеле, Выборге и Фридрихсгаме.

Флот и армия смотрели друг на друга, как на «союзные войска». Золотое правило Петра Великого — «всякий потентат, имеющий единую только армию, — единую руку имеет, а имеющий и флот и армию обе руки имеет» — было точно забыто.

«О войне шведской и говорить скучно, — писал граф Безбородко. — Ежели новоназначенный начальник граф Салтыков таков же будет, как граф Мусин-Пушкин, а флотом станет командовать Чичагов, с Мусиным и Козляниновым, ничего доброго не выйдет». Одна Екатерина не подавала дурного вида пред Западом и Гримму писала (19 марта 1789 г.), что Российскую Империю «конечно не разрушат ни Фальстаф (Густав III), ни Фридрих Вильгельм, даже в соединении с другом Абдул-Гамидом». — «Мы делаем страшные приготовления к третьей кампании противу шведов», — сообщал Гарновский (2 марта 1790 г.). Возили легкие суда по льду до Выборга; отправляли в Финляндию съестные припасы и воинских чинов. Все было в таком сильном движении, что трудно было найти наемных лошадей.

Воинство собралось, но какое. Брали престарелых, забирали бродяг. Рабочий люд, видя подобные наборы, спешил покинуть город; сняли солдат даже с караулов, имея в виду поручить караулы кадетам, но скоро отменили это распоряжение.

В течение зимы приведено было до 7 тысяч рекрут в Кронштадт. Люди прежде всего назначались во флот. О Кронштадте точно забыли. «Но, милостивый государь, — писал главный командир Пущин графу Чернышеву, — известно вам, что без людей никакая крепость, ни с какими укреплениями, противостоять не может. Кронштадт остался при одних часовых».

П. Н. Пущин дал о людях 1798 г. такой отзыв: «Все присланные на флотилию из рабочего дома и беглые-голые и босые ничем не рознятся от каторжных; да и поведение их такое же, без караула и без присмотра ни на один день нельзя оставить; всегда между ними кражи и ссоры... водоходцы разве мало чем различествуют: взяли за месяц жалованье и здесь всегда приступают ко мне и просят денег...; взятые ими деньги пропили и нуждаются; можно сказать, что все негодные люди». Особенно много таких людей было в эскадре капитана I-го ранга Слизова.

Ланжерон, имевший случай наблюдать состав наших команд в эскадре принца Нассау-Зигена, утверждает, что русский флот находился в «чрезвычайно неудовлетворительном состоянии. Настоящих матросов не было... Во всем флоте разве двадцать человек могли считаться моряками, да и те в Англии считались бы новичками, новобранцами». Невежество и беспорядок господствовали в русском флоте. Люди, захваченные на улицах Петербурга, дворники, полицейские служители составляли экипажи русских судов. Две трети людей всего флота видели море в первый раз в жизни. Гр. А. А. Безбородко утверждает, что в 1790 г. во флот требовали 11 тыс. чел., а ему дали даже 16 тыс. «Говорят нечем вооружать, а того и не считают, что более 3 тыс. вольных водоходцев за дорогую цену нанимается для разных гребных судов».

Начальниками при армии остались: генерал-поручики — Волков, Михельсон, Гюнцель и Левашев, генерал-майоры — Шульц, Нумсен, Спренгтпортен, Гек, Берхман, Боур, Раутенфельт, Татищев и Кнорринг, да при артиллерии — Бригман.

«На сухом пути хотя живые по крайней мере люди есть, — восклицал гр. А. Безбородко; — но на море кому вверить главную команду»?

«Мы теперь упражняемся в составлении плана операции противу короля шведскаго», — сообщает гр. А. Безбородко своему постоянному корреспонденту. В следующем письме, вновь касаясь плана операций, А. Безбородко прибавляет: «хотя покойным адмиралом (Грейгом) установлен был весьма обширный и дальновидный план, но теперь кн. Потемкин настоял на его сокращении, и сие уже принято».

1790 год начали перепиской о заключении мира. Об этом знали лишь Н. И. Салтыков, граф Остерман и граф Безбородко. Государыня требовала, чтобы переговоры не останавливали военных операций.

Морская кампания началась для русских крайне неудачно. 6 марта два шведских фрегата подошли к Роггервику, где застали коменданта Балтийского порта, полковника де-Роберти, совершенно врасплох. Шведские суда обстреляли сначала батарею, а потом своим незначительным десантом заклепали все крепостные орудия и сожгли три казенных магазина с амуничными вещами. Мало того, они побудили коменданта заключить постыдную капитуляцию, в силу которой пришлось сжечь несколько русских купеческих судов, два провиантских магазина и уплатить 4 тысячи рублей контрибуции. У коменданта было 300 человек, но под разными предлогами они не оказали никакого сопротивления. «Будут хвастать шведы, — сказала Екатерина: — негодяй полковник Роберти сделал постыдную капитуляцию... Что же он спас, хочу знать? Себя только. Русский этого бы не сделал. Какая разница с Кузьминым в Нейшлоте». Государственный Совет нашел, что поступок коменданта, сделавшего столь «пакостную капитуляцию, без должного исследования и взыскания остаться не может».

Союзников у России не было; проявившееся среди финских войск недовольство улеглось, и нам приходилось рассчитывать исключительно на собственные силы; главным нашим помощником можно было считать плохое материальное состояние шведской армии.

Довольствие шведских войск заставляло желать многого. Когда в 1788 г. последовал приказ о спешном выступлении финских войск, они оказались настолько неподготовленными к походу, что у них не было ни хлеба, ни пороха, ни лошадей, ни обозных. Прибывшая в Финляндию шведская армия обречена была на вынужденное бездействие, за неимением необходимого.

Уже в самом начале похода даже части, прибывшие в Гельсингфорс и расположившиеся на Кампене, должны были лежать на голой земле.

«Солдаты голодные, — писал Стедингк королю (27 июня 1788 г.); более бродяги, чем солдаты, и более русские, чем шведы (готовы изменить)». «Это неслыханно: собрать большое войско, не приняв предварительно мер для прокормления его», — жаловался генерал-лейтенант Пипер. В письмах встречались сетования на недостаток в хлебе, мундирах, фураже. — Граф Мейерфельд предупреждал короля, что если солдаты не будут удовлетворены необходимым, то трудно поддержать дисциплину. «Те, которые уверяли ваше величество в том, — писал Стедингк, — что флот и войско находятся в хорошем состоянии, обманывали вас».

Кажется, наибольшее число жалоб раздавалось на неполучение жалованья. От безденежья одинаково страдали как шведские офицеры, так и солдаты. Войска часто оставались без жалованья и суточных денег. — Государственное казначейство выдавало иногда ассигновки, но деньги куда-то исчезали. Главный интендант П. Б. Пипер и сам король, в письмах к Армфельту, постоянно жаловался на недостаток в деньгах и скудость сделанных присылок. Подобные же жалобы высказывались и теми начальниками, которые раньше него побывали в Финляндии, например Мейерфельдом, полковником Стедингком и друг. Офицеры в отряде Стедингка за шесть месяцев не получали жалованья, а солдаты — за пять; мясо выдавалось лишь в праздники; в Саволаксе солдаты кормились преимущественно хлебом и водой. Никакой солдат в мире, — прибавлял Стедингк, — кроме разве русского, не в состоянии терпеливо переносить столько неудач и лишений». «Я не могу извлечь солдата из его квартиры, где он кое-как кормится около крестьян и боится погибнуть с голода в лагере».

Надо полагать, что не всегда эти жалобы были достаточно основательны; некоторые из них необходимо отнести на счет требовательности и каприза шведских войск. К. Экман, сравнивая содержание своих и русских нижних чинов, приходил к заключению, что у шведского солдата, «каждый день Рождество», ибо ему выдавали мясо, горох, свинину и кашу. Иногда, во время форсированных маршей, вероятно, не успевали подвозить провиант, задерживалась выдача денег и. т. и. Все это неизбежно при походах. И надо полагать, что войска более страдали от спекуляций комиссариата, чем от нерадения короля, иначе враги короля воспользовались бы жалобами войска и выступили с обвинениями на риксдаге. Однако, они молчали.

Впрочем Г. М. Армфельт, смело высказывавший свои мысли и чувства королю, часто жаловался на военную администрацию и злоупотребления интендантства. «Я убежден, что все это верно, — сказал Густав III, — но я также убежден, что то же самое происходило бы при каком угодно начальнике комиссариата».

Герцог Карл, осматривая крепость Свартгольм, видел, как половина гарнизона парадировала мимо него по глубокой грязи без обуви.

Портан упоминает о том, что финские резервы, которые в 1788 г. употреблялись в Свеаборге, Свартгольме, да и в армейском флоте, большею частью умерли от наготы и от худого присмотра; остальных отправили домой больными; они сами умирали или заражали весь край опустошительным кровяным поносом, который финский народ потому и называл reservi-tauti (резервная болезнь).

Печальные ошибки обнаруживались, кажется, во всем. Приобрели негодные мортиры, обозные лошади оказались изморенными, фурейтов не было, у крестьян наблюдалось плохое настроение. «Крестьяне, — пишет Армфельт своей жене, — за свои подводы ни эре не получали с 1788 г.; мне неприятно выказывать строгость против граждан, имеющих на своей стороне право».

Лазареты не были достаточно оборудованы. Многое в них Г. М. Армфельт находил «варварским». В Иёнчёпингском полку в начале 1790 г. оставалось не более 200 чел., способных воевать; недостаток лекарств и фельдшеров, плохая пища и пр. умертвили в нем до 400 чел.

Денег у шведов не хватало несмотря на то, что они пользовались поддельной русской монетой. Граф Мусин-Пушкин прислал пятаки, коими шведы платили за провоз артиллерии, «сказывая, что взяты на российских кораблях». При проверке пятаков на монетном дворе, они оказались «не нашего стемпеля» и видно было, что давно готовились.

«Оставалось все исправлять мужеством, — писал Стедингк, — дабы Россия «не прогнала нас палками, как это случилось сорок шесть лет назад». «Держитесь как можно лучше и живите как можно веселее», — ответил Густав на мартовское письмо Стедингка 1789 года.

По отзыву русского очевидца, С. Апраксина, шведы в зимнее время 1789-1790 гг. содержали свои батареи в хорошем состоянии. Зимние их квартиры были просторнее наших. Шведские войска расположились в длину вплоть до Тавастгуса; финские войска были отправлены к местам их обычных стоянок. Плоше охранялся Свеаборг, в котором, между прочим, квартировал Померанский полк, на верность которого мало можно было положиться.

Население некоторых финляндских городов — Або, Гельсингфорса и Экенеса — занято было постройкой судов.

Во время войны 1788-1890 г. часть крестьян Выборгской губ. оказывали всякое содействие войскам Густава, давая им нужные советы и доставляя продовольствие.

Шведы, благодаря преданным крестьянам и пасторам, были хорошо осведомлены обо всем происходившем в наших лагерях. Они воспользовались нашей оплошностью. Посадив на сани два батальона пехоты (около 4 тысяч), они (4 апр.) ударили на наш отряд, стоявший в Пардакоски, и захватили у него два орудия и казну, в которой находилось 12 тысяч рублей. Русским пришлось отступить. Уходя, они остановились в Савитайпале.

Внезапным нападением на Пардакоски шведы расстроили наш план наступления на Ловизу. 18 апреля Шведы овладели постом у Валкиала (на реке Кюмени).

Генерал-поручик Игельстрём сделал попытку вернуть Пардакоски, но всюду был отбит. Одним его отрядом начальствовал принц Ангальт. Принц приступил к исполнению своей задачи, но неудачно: сам он был смертельно ранен, а его отряд потерял 305 раненых и 198 убитых. Принц Виктор Амадей Ангальт Вернбург Шаумбургский — храбрый, талантливый генерал, отличившийся при Очакове, и обещавший «приумножить славу нашего оружия». Пушечное ядро повредило ему ногу, и он после операции, на третий день скончался. Свою шпагу он подарил своему храброму адъютанту, впоследствии столь прославленному Барклаю-де-Толли. Императрица плакала, узнав об участи принца Ангальта, которого она очень жаловала.

Шведами командовал Г. М. Армфельт. План нападения составил капитан Йегергорн.

Дело при Пардакоски было нами проиграно, но отступление совершено в таком порядке, что генерал Сухтелен и др. удостоились наград. Наши гренадеры, по примеру казаков, бросились в воду, чтобы сбить укрепление шведов, расположенное на другом берегу реки. — Вскоре после этого Густав III, разделявший труды и лишения своего отряда и не раз даже ночевавший под открытым небом, имея 6 тысяч человек, заставил ретироваться генерала Денисова с 2¹/₂ тыс. Однако, генерал Нумсен, вопреки трусливым приказаниям Игельстрёма, быстро произведя диверсию на Мамель, побудил короля оставить преследование генерала Денисова, а шведов — отступить за Кюмень (21 апр). Не остались русские в долгу у шведов и при Савитайпале. Сюда явился генерал-майор Хрущев с 1¹/₂ тыс. и, после трехчасовой беспрерывной канонады, отбросил отряд Г. М. Армфельта (4 тыс.), который в этой схватке был ранен. Безбородко хвалил Нумсена в своих письмах, находя, что в нем сделано было весьма хорошее приобретение.

Если бы шведы одолели при Савитайпале, дороги к Фридрихсгаму, Вильманстранду и Выборгу оказались для них открытыми. К Выборгу, видимо, желал пройти король. Но за Выборг граф И. П. Салтыков был спокоен. Когда до него дошли вести о том, что король желает атаковать Выборг 6 тысячами, граф писал в Петербург: «Если это правда, то оное намерение пришло от его праздности».

Происшедшие мелкие сшибки и нападения никакой пользы ни той, ни другой стороне не принесли. Удачи шведов дали болтливому Г. М. Армфельту удобный случай, в письмах к королю и жене, превознести подвиги своих подчиненных: «В этой борьбе дан пример храбрости, которая превзошла самые героические деяния». «Русские рады были, что их не поколотили». Армфельт рассказывал еще, что его дикие далекарлийцы производили ненужные жестокости. Они открыли бегущих русских солдат, которые скрывались в лесу: «эти тигры никакой пощады не оказали, а изрубили их в куски, чтоб доставить себе удовольствие ограбить их».

Шведам пришлось отказаться от задуманной ими зимней кампании в Саволаксе. — Вторжение в русскую Финляндию предположено было произвести в феврале или марте (1790 г.), когда русские не успеют сосредоточить своих сил, а флот — лишен возможности действовать. Общий план шведов сводился к совместному действию армии и флота, которые предполагали соединиться у Выборга и следовать затем к столице. На деле они произвели ряд разрозненных случайных сражений, которые их к цели не приблизили.

Недовольный моряками Армфельт впоследствии писал: «Большой флот всему виноват. В сто тысяч раз было бы лучше сжечь его в Карлскроне, тогда он, по крайней мере, не стоил бы денег».

Раненый Г. М. Армфельт надеялся, что его заменит Стедингк: «Его личность наверное имеет такую же цену, как армия», — писал он королю. Но король был о нем иного мнения: «Стедингк — генерал, т. е. он хорошо дерется, чтобы защищать себя, но он не решится действовать».

Король ободрял Стедингка своими успехами. «Я сжег магазины русских на берегу и уничтожил 15 пушек, которые везли из Выборга в Фридрихсгам. Я желаю, чтобы вы произвели нападение со стороны Нейшлота и приблизились к Кексгольму или Выборгу. Нужно действовать не столько осторожно, сколько смело. Оставить Пумала и идти вперед; взгляните на карту и сообразите, где я нахожусь; поймите, что я намерен сделать и подумайте, каково будет затруднительное положение неприятеля. Одним словом, будьте генералом Карла XII. Бывают случаи, в которых смелость есть истинное благоразумие». Стедингк, однако ничего не сделал.

В Ревеле находилась эскадра, состоявшая из 17 судов и более 9 тыс. человек, под начальством В. Я. Чичагова. 1-го мая к гавани подошел шведский флот: 27 судов, 13 тыс. человек.

2 мая флот сразился здесь довольно оригинально. Шведские суда, в течение двух часов, поочередно корабль за кораблем, проходили мимо нашей боевой пинии, делая выстрелы или производя целые залпы. Наши стреляли «порядочно, с осмотрительностью и на должном расстоянии. Русские произвели 13.065 выстрелов. При таком способе нападения в убытке остались, конечно, шведы: они понесли большие потери в людях и повреждения в судах. — Корабль «Принц Карл», имевший 520 чел. команды, попался в плен. — Другой корабль, ставший на мель, был сожжен самими шведами. «Оставьте сабли при себе, как доказательство вашей храбрости», сказал Чичагов пленным шведским офицерам. Герцог Зюдерманландский во время сражения находился на фрегате «Улла-Ферзен» за боевой линией и оттуда распоряжался движением судов. Адмирал В. Я. Чичагов за ревельское сражение был украшен орденом Св. Андрея Первозванного.

«Король шведский мечется повсюду, яко угорелая кошка и конечно истощает все свои возможности на нынешнее время, — писала Императрица 13 мая князю Потемкину... Диспозиция шведского великого адмирала, принца Карла, нечаянно сама собою в оригинале приплыла к ревельскому берегу, с сожженного, шведами, я чаю, корабля».

Мы сейчас встретимся с подвигами моряка, имя которого должны знать и помнить русские люди.

Капитан II-го ранга Петр Борисович Слизов — так зовут скромного героя, подвиги которого долго оставались похороненными под архивной пылью. Сколько таких славных деятелей, честно послуживших родине на трудных постах, требовавших тяжелых жертв. Наша история местами только потому малоинтересна, что она до сих пор не описала подвиги многих своих славных героев. В формулярном списке П. Б. Слизова значилось: «из придворно-служительских детей, грамотный». Кончил курс в Петербургском академическом училище подштурманом. В военных действиях стал участвовать со времени семилетней войны, проявляя храбрость и распорядительность. Он производил промеры под неприятельскими ядрами, участвовал в десантах и пр. В 1769 г. мы видим его в Средиземном море, неизменно отличаясь храбростью и исполнительностью. — Корабль взлетел на воздух, взлетел с ним и Слизов. Он вынырнул из воды и спасся на обломке вместе с своим капитаном Крузом. На другой день он, раненый и разбитый при падении, вновь в бою при истреблении турецкого флота у Чесмы.

Началась шведская война и Слизов продолжает свои боевые подвиги. 3 (14) мая 1790 г. он неожиданно получил известие, что десятка три шведских гребных судов приближаются к Роченсальму (Свенскзунду). «Известие это упало на Слизова, как Божий гром». Никто не хотел верить их приближению, но в трубу разглядели синий флаг с тремя коронами, обозначавшими присутствие шведского короля. «Вот Ваше Сиятельство, каковы шведы, — писал И. П. Салтыков графу Безбородко из Выборга, — ей Богу не поспеешь голову причесать. У нас только вчера рейд открылся, а они уже со своею флотилией показались невдалеке от Фридрихсгама». Ни граф Салтыков, ни принц Нассау-Зиген об этом не предворяли; никто не знал, что флотилия уже двигалась. К вечеру новое известие: видели уже до 70 неприятельских судов.

У нас суда еще только приготовлялись к кампании. За постройкой их наблюдал Нассау-Зиген и его помощник, обер-интендант Валле, В Выборгском отделении флотилии состояло до 2.700 чел.; вместе с Фридрихсгамским отделением образовывался отряд в 5 тыс. Кроме того предполагалось посадить на флотилию еще четыре армейских полка и три гвардейских батальона. Все это составило бы от 15 до 17 тыс. чел.

Шхерные суда продолжали страдать прежними недостатками: они строились из сырого леса, почему подводная часть подвергалась скорому гниению, а надводная щелялась так, что никакая конопатка и окраска не помогали. Болты держались слабо и при посредственном волнении вся команда не поспевала отливать воду из трюма.

Людей в команде постоянно недоставало. Не хватало также времени для обучения их дружной гребле на веслах и порядочной стрельбе.

Прошлогодний успех при Роченсальме имел то хорошее последствие, что он привлек в шхерный флот молодых офицеров, которые, ради будущих подвигов и наград, охотно садились на гардемаринскую скамью морского корпуса и изучали морское дело.

Нассау-Зиген, как и прежде, находился на особом положении. Галерная флотилия вверялась ему с тем, что он станет получать указы непосредственно от её Величества. В случае общего действия с сухопутной армией, он обязывался исполнять предписания графа И. П. Салтыкова.

Одна из причин пашей неурядицы и полной неосведомленности — отсутствие централизации в деле обороны. Нассау-Зиген стоял почти независимо от И. П. Салтыкова. Принц ведал только укомплектование своего флота и дело политики на себя не принимал. Начальники точно забыли о существовании инициативы у противника. Зимнее наблюдение за неприятелем принцу Нассау-Зигену не было поручено. Военный Совет Императрицы рассматривал лишь те вопросы, которые ему передавались. В остальном члены Совета умывали руки, надеясь на личное усмотрение Императрицы и главнокомандующего. Граф И. П. Салтыков сменил Мусин-Пушкина в начале апреля и лишь 25 числа прибыл к армии. «Очень досадно, — писал граф Салтыков, — что он, неприятель, мог нас так оплошно найти; а с другой стороны и немудрено, потому что неприятель все наши щели знает и всему счет верный имеет по непрестанным известиям здешних обывателей, кои, можно сказать, генералы-ю ему преданы». В другом письме граф признал, что шведы «истинно умеют воевать и поворотливы и к тому (у них) всегда все есть». Мы таким образом похваливали шведов, признавали их серьезными врагами, но своих недочетов не исправляли, со своей халатностью не расставались. Третий год тянулась война и третий раз мы начали кампанию вяло, с запозданием и неподготовленными к ией. Уроки прошлого нами впрок никогда, кажется, не шли.

В течение кампании 1790 г. король Густав имел в виду нанести нам главный удар своей шхерной флотилией, поэтому все верфи Швеции и Финляндии заняты были постройкой и починкой гребного флота. В начале апреля Густав III находился уже в Финляндии.

Хорошо вооруженная шведская флотилия короля имела, в своем составе 154 судна, при 1.600 орудиях и 10 тысяч команды. Стокгольмский историк идет дальше и говорит: прибывшие из Швеции шхерные суда присоединились к шхерной эскадре, которая таким образом состояла из 175 боевых судов и имела до 13.000 чел. войска. Король Густав стоял во главе величайшей шведской морской силы, которая когда-либо прежде была собрана. Слизов, которому приходилось принять на себя первый удар этой флотилии, мог собрать только 63 судна, 408 орудий и 2205 бойцов. Следовательно, шведская эскадра, готовившаяся атаковать нас, превосходила силы отряда Слизова в четыре раза. Но Слизов не тот, который пугается численного превосходства и впадает в уныние. Неутомимый и настойчивый, он поставил 4 мая суда в боевую линию и, собрав командиров, объяснил им наличное наше положение. Сам он рассуждал просто, как подобает воину. Отдавать суда неприятелю ни закон, ни совесть не позволяют, а потому надо сражаться.

«Если бы даже мы решили, как трусы, укрыться за пушки крепости, то известно, что в Фридрихсгаме гарнизона только и есть, что больные и старые... Если победим, то за нами слава и награда; а по обязанности должны биться даже и на смерть, чтобы не стыдно было воротиться назад тому, кто останется в живых».

Мнение Слизова единодушно и с увлечением было поддержано всеми. Все честным словом положили: судов шведам не сдавать, флагов не спускать. Командиры постановили оставлять суда последними и зажигать их.

«Поезжайте в гавань, — приказывает Слизов офицеру О. А. Тучкову, — возьмите там остальные 15 канонерских лодок, выведите их за собой»... «Слушаю, отвечает офицер: по знаю, что на тех лодках нет ни людей, ни пушек». «Что принадлежит до людей, берите всех, кого встретите в городе, а о пушках я буду стараться». И люди нашлись, и пушки были отысканы.

Ночь была мрачна. Шел мелкий дождь. Слизов не смыкал глаз. В три часа он, с полным равнодушием ко всякой опасности, на шлюпке осмотрел неприятельскую флотилию и собрал изумительно точные сведения. Едва забрезжил свет, как шведы пришли в движение и сильной греблей спешили к нашей эскадре. Жаркой канонадой обрушились они на русских. Наши суда грозно молчали, подпуская их на картечный выстрел. Слизов на катере, рассылать ему некого было и он всюду поспевает сам. «Начать бой», гласит его сигнал, и шведская линия встречена дружным залпом. Среди неприятеля колебание и всюду почти перестают грести. Завязывается жестокая перестрелка. Гремят и грохочут более 2 тысяч орудий. Канонада слышна на косе Кронштадта. — Три часа не смолкает стрельба, и три часа ведется самый упорный бой. — Метко разят наши выстрелы. Правое крыло шведов подалось назад. «Ура» — раздалось среди русских. Дрогнуло и левое крыло неприятеля...

Но вдруг русские выстрелы стали редеть... Неприятель вновь переходит в наступление. Слизов, отважный Слизов, приказывает отступать... Где причина такого неожиданного оборота боя? Оказывается, что у русских недостало снарядов, они стреляли уже холостыми зарядами и их дымом прикрывали свое вынужденное отступление. Командиры исполнили свое обещание: ни один флаг не был спущен. Восемь командиров попали в плен только потому, что не желали нарушить своего честного слова: они остались последними на своих судах.

Поведение П. Б. Слизова в этом сражении выше всякой похвалы.

Русские ушли с места боя, но шведы не в состоянии были их преследовать, утомленные усиленной греблей, ночными передвижениями и упорным сражением. «Победа досталась сама собой, — пишет в своем дневнике участник боя, швед Силлён, благодаря нашему численному превосходству и сюрпризу — стрельбе холостыми зарядами на большом расстоянии».

Шведам достались три больших разбитых наших судна, до 10 судов было сожжено и т. д., всего мы потеряли до 26 судов. Убитых у нас было 65 человек, а всего выбыло из строя 242 человека. «При нашем слизовском деле, — писал граф Салтыков, — на его канонерских лодках всего по 40 и 30 зарядов находилось, да и то нагружать стал, когда неприятель показался»... В другом письме к тому же графу Безбородко наш главнокомандующий заявил, что у шведов едва ли не 186 судов. «Каким же способом было Слизову с 60 или 70 судами драться. Однакож и тут их прогнал; но недостаток в зарядах последовал, а неприятель, увидя сию слабость, и жестоко наступать стал, что и дало ему поверхность».

Слизов выполнил свою задачу: он временно задержал и наступление большой флотилии, и десант шведов. Он сильно озадачил короля, лично стоявшего во главе шхерной флотилии, спас Фридрихсгам и изменил весь ход последующих военных действий.

И тем не менее, кто на Руси знает имя этого доблестного героя Петра Борисовича Слизова? Он не оставил по себе блестящего и громкого воспоминания потому, что дело 4 мая 1790 г. не увенчалось победой, а мы не умеем разглядеть высокого подвига в славном исполнении долга, когда оно заканчивается отступлением. И в отступлениях иногда кроется высокий героизм. Отступление Слизова относится к подобным редким героическим подвигам и государственным заслугам. Современники старались не предавать гласности дела под Фридрихсгамом, так как оно обрисовывало многих в крайне невыгодном свете и служило укором их воинской беспечности и недостаточной разработки плана кампании. Тогда предпочитали сохранять молчание о подвиге Слизова, но летопись наших дней должна громко возвестить о нем, дабы потомство воздало должное славной памяти своих доблестных предков.

После сражения, король прислал своего адъютанта требовать сдачи крепости Фридрихсгама. Но было уже поздно. Пока шел бой в заливе, комендант Фридрихсгама, полковник фон-Эк, послал гонца к генералу Нумсену и к вечеру на выручку крепости явился Елецкий полк. Комендант мог теперь уже держаться. Слизов, кроме того, не терял дорогого времени. Он запрудил вход в гавань лайбами, а свои суда поставил под защиту крепостных орудий. «Если крепость будет сдана, — сообщал он в Выборг, — то у меня все готово, чтобы сжечь флотилию до последнего судна».

«В (швед.) флоте наблюдалось общее веселье; не менее радовались в главной квартире, — пишет очевидец капитан Силлён (Sillén). Довольство короля не поддается описанию простого пера». Он решил выбить медаль в ознаменование успеха и роздать ее всем участникам дела. Он находил победу наиболее совершенной, какую в состоянии указать история и сомневался, в состоянии ли Императрица будет оспорить ее, когда ни единая доска неприятельского флота не миновала рук победителей. — Особенно довольный собой, он воображал, какой шум по этому поводу подымут газеты Стокгольма. Несколько раз он выразил желание хоть на мгновение попасть в Стокгольм, когда туда прискачет курьер с вестью победы.

Шведы пытались 9 мая взять Фридрихсгам и уничтожить наши суда. Три часа продолжалась их бомбардировка, но успеха она не имела; два осадных орудия, подвезенных к правому флату крепости, разрушили их планы.

О том, что делалось в Фридрихсгаме, очевидец С. А. Тучков рассказывает следующее: Слизов собрал военный совет; он состоял из коменданта, начальника артиллерии (оба немцы) и офицера Тучкова. «Гарнизон у меня есть, — сказал Слизов, — а действовать артиллерией, надеюсь я, найдет способ г. капитан Тучков». «Пушки стоят на валу, — сказал начальник артиллерии, — но нет материи для зарядов. Я несколько раз требовал материю, но мне ничего не отвечали». Капитан Тучков послал людей во все лавки брать бумагу, полотно и всякую тонкую материю, а всех женщин заставил шить узкие мешки. Жители все это исполнили с большой поспешностью. Когда явились шведы, орудия стреляли. Правда, наша собственная артиллерия причинила нам более вреда, нежели неприятели. Орудия разрывались, лафеты ломались и в результате: 25 убитых и 75 раненых.

Вместо того, чтобы настойчиво осадить город, шведы отплыли. Некоторые из генералов Густава III шутя говорили, что Его Величество «много почитает Фридрихсгамских дам, и не хочет пугать их, атакуя в правду город. Итак, Фридрихсгам в другой раз чудным образом был спасен». Шведы много раз приступали к делу с хорошим планом, говорит современник, но никогда не имели терпения довести его до конца. ..

Капитан Виргин (Virgin), руководивший 9 мая шведами, вернулся к королю, показал ему свою рану и своего изуродованного ядром рулевого: его ноги оставались на месте, а туловище перевалилось за борт. Несчастный подавал еще признаки жизни.

Взглянув на раненого воина, король сказал окружающим: «Как он напоминает мне ту набитую чучелу, которую в опере Густав Ваза бросают с городской стены»! Час спустя, король повторил свое замечание о поразительном сходстве убитого солдата и чучела...

Шведы господствовали в шхерах на всем пространстве от Або до Выборга. На берегу они начали тревожить нас десантами, сжигая казенные здания. «Ради Бога, высылайте скорее резервную эскадру, — писал И. П. Салтыков графу Безбородко, — истинно галеры все проклятые сожгут. Войска их судов... здесь шатаются. Обстоятельства истинно нехороши». «Высылайте Нассау: истинно стыдно, что неприятель своею флотилиею разъезжает; уже другой рапорт имею, что в 70 судах был у Нитконеми, а сегодня уже в 20 верстах к Выборгу, стоят».

Екатерина II, зная о грозившей городу опасности, но очевидно не имея еще сведений об исходе дела, приказала: «Если возьмут Фридрихсгам, то напиши (граф Безбородко) от меня графу Салтыкову, чтобы его паки добыл».

Хотя наш главнокомандующий граф И. П. Салтыков неподвижно просидел в Выборге, но тем не менее в сухопутных войсках проявлено было более предприимчивости и живости, чем при его предместнике.

Наши морские операции временно оживились вследствие того, что одной эскадрой командовал храбрый моряк Круз. Александр Иванович Круз прекрасный флотский офицер. Его отец — датского происхождения; он долго был на нашей службе и достиг звания капитан-командира. А. И. Круз, родившийся в Москве, отличался точностью выполнения своих служебных обязанностей. Но проявлял вспыльчивость и строптивость. П. В. Чичагов в своих записках характеризует Круза как человека нестерпимого характера, горячего, увлекающегося, легкомысленного. Во флоте не было человека, с которым бы не поссорился Круз. При всех этих качествах П. В. Чичагов признает его человеком благороднейшей и добрейшей души, приятным собеседником, но для подчиненных очень тяжелым. При Хиосе (24 июня 1770 г.) он шел в атаку на линию турецких кораблей с музыкой. Когда в бою судно его противника загорелось, то он, впереди своих матросов, тушил пожар на неприятельском корабле. Во время взрыва «Память Евстафия», А. И. Круз, вместе с Слизовым и Миллером, были сброшены в воду, но спаслись на корабельном обломке. Вблизи показалась шлюпка с его людьми; вместо помощи, он получил удар веслом по голове. Оказалось, что матрос мстил за его строгость; но, по настоянию другого матроса, помощь была подана. — Круз с этой минуты обещал иное обхождение. И, действительно, он проявлял большую заботливость о своих подчиненных, строгое беспристрастие и твердость в выполнении долга. Он пользовался общим расположением. В 1790 году Крузу было 64 г., и, несмотря на тяжелые раны, был подвижен, бодр и по-прежнему неуступчив. Когда началась война, многие ожидали, что во главе нашего флота, после храброго Грейга, поставлен будет Круз. Его рекомендовали вниманию Императрицы с разных сторон, но она, зная его характер, ответила отказом, находя, что он вообще «несчастлив на море».

Когда в 1790 г. Круза поставили во главе большой эскадры, молодежь горела желанием сразиться с неприятелем под его командой. Сам Круз, как воин в душе, всегда был готов атаковать неприятеля там, где застанет его.

12 Мая 1790 г. Круз получил указ «выступить в повеленное плавание».

Команды на судах по-прежнему пополнялись рекрутами и даже арестантами. Брали людей из мастеровых, прядильщиков и кронштадтских купцов. «У нас нынешний год с людьми совершенное наказание», писал И. Ив. Пущин. «Весьма много идет в госпиталь, много умирает». Не хватало штурманов. Даже конопатчиков в Кронштадте оказалось только 20 человек.

Круз был не из тех, кому нужны напоминания и повторения. Общее настроение в правительственных сферах было нервным и беспокойным. В дневнике Храповицкого отмечено: «20 мая. Круз за противным ветром в 9 час. утра еще не пошел. — Императрица недовольна».

Конечно, трудно было сохранять спокойствие, когда неприятель подходил столь близко, что перестрелка с ним слышна в Петербурге и Царском Селе, когда из предосторожности люди ночевали в Кронштадте у пушек и приготовили бранскугели. «Какой-то Бог пошлет конец», — писал главный командир порта Пущин графу Чернышеву. Большее успокоение Петербургу вскоре принесли энергичные действия А. И. Круза.

У мыса Стирсудден (около Красной Горки) Круз встретился со шведами и с честью выдержал все их нападения. У шведов имелось 22 линейных корабля, 8 больших фрегатов, 2 тысячи орудий и 15 тыс. человек. У Круза налицо состояло только 17 кораблей, 1.400 орудий и менее 11 тысяч человек. Все преимущества находились на стороне шведов. Кроме того, они долее плавали, их люди более привыкли к исполнению своих обязанностей. У нас всюду сборные команды, дополненные беглыми, впервые попавшими на суда. У Густава были все шансы загнать русских в Кронштадт и произвести давно задуманную высадку или у Ораниенбаума, или на стороне Сестрорецка. Петербург в это время охранялся одной милицией, набранной из его обывателей. Участь столицы зависела в этот момент от действий Круза, и он смело заявил, что «шведы не пройдут так, как, разве, по щепам его кораблей».

Авангардом русской эскадры командовал вице-адмирал Яков Филип. Сухотин, арьергардом — контр-адмирал Лар. Аф. Повалишин.

Сблизившись 23 мая с неприятельским флотом, Круз поднял сигнал: «атаковать неприятеля на ружейный выстрел». Шведы открыли жестокий огонь. Наши суда пока молчали, надвигаясь на неприятеля. Подошли еще ближе и засыпали шведов градом снарядов. Адмиральский корабль Круза впереди, в самом жарком огне. Сражение идет упорно по всей линии. Наши дерутся молча и упорно. У вице-адмирала Як. Фил. Сухотина ядром оторвало ногу; на «Сысое Великом» разорвало пушку. Орудия разрывались и на других кораблях; всего в эскадре Круза разорвало 25 орудий. Следствие установило, что они были отлиты при Петре В. в Воронеже и состояли на службе около сотни лет. «Едва ли не более опасным для нас неприятелем были наши собственные пушки, — писал историк этой войны В. Ф. Головачев. — Но ничто не смущает наших бойцов: они исполняют свой долг». В 6 час. корабли шведского авангарда начали уклоняться от боя. В 7 час. выстрелы редеют, и скоро все смолкло, окутанное дымом.

Первое сражение у Стирсуддена, продолжавшееся с 4 до 8 час. утра, было выиграно русскими: они сохранили свои места и море осталось за ними, шведы отступили. А. И. Круз на катере объехал и осмотрел свои корабли.

Около 11 час. на горизонте показалось до 20 неприятельских шхерных судов. Они издали открыли стрельбу; ядра не достигали наших кораблей; адмирал послал наши гребные фрегаты Деннисона, и они, после нескольких выстрелов, отогнали шведов в Бьёркезунд.

Около часа пополудни шведы вновь приблизились. В нашем центре стоял адмиральский корабль «Иоанн Креститель» и на нем играла музыка. Круз ответил шведам сильным и метким огнем. К 4 часам шведский флот повернул обратно и ушел за пределы наших выстрелов. Вечером (в 6 час.) шведы повторили свою попытку приблизиться к нашим судам, но и на этот раз успеха не имели.

К 7 часам веч. сражение окончилось; наш строй уменьшился на 340 человек. Были и порядочные повреждения на русских судах. — Шведы понесли не меньшие потери.

На другой день, 24 мая, упорное сражение по всей линии началось в 5 час. Атака шведов на нас продолжалась не долго: в начале 9 часа вечера они находились далеко на ветре. А. И. Круз вынужден был держаться более оборонительного положения. От стрельбы шведов получалось временами такое впечатление, точно у них ощущался недостаток в снарядах. За два дня Красногорского сражения наши суда сделали более 36 тысяч выстрелов.

Действия А. И. Круза удостоились общего одобрения. Деннисон сообщал Нассау-Зигену: «Г-н адмирал Круз за все свои действия, за свое хладнокровие и мужество заслуживает самую великую похвалу... Мы гнались за неприятелем, но погоня эта была скоро прекращена, по причине робости некоторых командиров судов». Четверо уклонились от сражения... Другой иностранец, находившийся в нашем флоте, Джеймс Тревенен, также не мог воздержаться, чтобы в письме к графу Безбородко не присоединить свои скромные похвалы «тому хладнокровию, осторожности, благоразумию и храбрости, которыми отличался блестящим образом наш достойный начальник г. адмирал Круз в последних наших сражениях со много превосходными силами неприятеля».

25 и 26 мая Круз преследовал неприятеля и требовал от своих судов, чтобы они «по способности» атаковали его.

В это время приблизились ревельские суда адмирала В. Я. Чичагова, и он, естественно, сделался начальником соединенных эскадр. Положение русских было чрезвычайно выигрышное. Сильная и нетронутая эскадра Чичагова, находясь по западную сторону Сескара, могла нанести сокрушительный удар изнуренному сражениями шведскому флоту. Редко в периоды войны представляются столь благоприятные моменты для истребления сил противника, какой создался теперь, но Чичагов, к сожалению, не воспользовался ими. Капитан I ранга Джеймс Тревенен — англичанин, очень просвещенный человек, пользовавшийся общим расположением и доверием, — писал графу Безбородко, что «мы пропустили лучший из случаев, который нам когда-либо представится для того, чтобы уничтожить шведский флот». А. И. Круз в донесении Императрице сказал: «Принужден признаться Вашему Императорскому Величеству, что уход неприятеля не только весьма чувствителен для меня, но и для всех моих храбрых подчиненных; тем паче, что, по дошедшим до меня известиям, шведы находились в чрезвычайном унынии несказанно от этого двуогненного положения, от которого, надобно думать, один только туман мог избавить неприятеля, без успеха со мной сражавшегося»...

Екатерина ожидала продолжения сражения, и она предписала Чичагову: «атаковать и истребить шведский флот». Адмирал Чичагов отговаривался тем, что «случившийся туман» помешал ему видеть неприятеля.

После описанного становится понятным, что вся морская кампания против шведов приняла бы иной оборот, если бы Екатерина II во главе флота решилась поставить А. И. Круза. Общественный голос указывал на него, как на храбрейшего, но Императрице не нравилась его неуживчивость. Нерасположение Екатерины к адмиралу Крузу ярко сказалось в том недовольстве, которое она выражала два дня кряду, вследствие неожиданного допущения его в утреннюю уборную (7 сент. 1790 г.).

Готовясь к кампании 1790 г., Густав предполагал идти прямо на Петербург и атаковать его. И надо думать, что Петербург жил тревожно, когда шведские орудия грохотали у Стирсуддена. Ланжерон утверждает: «Кто не был в Петербурге в данную минуту, не может составить себе понятие об отчаянном положении этой столицы и о сильном беспокойстве, в ней господствовавшем».

Пальба от Сескара (почти в 40 верстах от Кронштадта) «хотя и томно» была слышна в Петербурге. «Ужасная канонада слышна с зари почти во весь день в Петербурге и Царском Селе»; Петербург и его окрестности были «преисполнены страха» и находились «в жалком положении». Двор был озабочен участью нашей эскадры, зная её состояние.

Два побочных обстоятельства усилили дурное настроение. Взорвало лабораторию. Уничтожено 500 начиненных бомб, убит один солдат. Взрыв вызвал переполох в городе. Наконец, всех всполошил офицер, доставивший неверное известие об отступлении эскадры адм. Круза.

Ланжерон находил, что Густав легко мог произвести высадку у Пентеле, у Бьерке и у Сестрорецка и оттуда идти к Петербургу. У Екатерины в этот период было наполовину меньше войска, чем у Густава. — Подойдя к Неве, шведы могли бомбардировать дворец Императрицы и распространить ужас во всей столице. Но Густав не отважился на этот шаг; он приказал герцогу Карлу уйти в Выборгский залив.

В начале июня, сообщая новости дня князю Потемкину, Екатерина писала: «Все сии три дня (когда адмирал Круз схватывался со шведами) в городе стрельба весьма ясно слышна была... Я ездила 29 мая в Петербург и Кронштадт, тут стрельба так слышна была, что окна тряслись».

Надо полагать, что в период борьбы с Густавом обыватели Петербурга вообще переживали тревожные дни. «Почти ночь не спала» (Императрица), читаем у Храповицкого (от 3 мая). «Граф Безбородко плакал».

Круз в награду за отражение шведов получил Александра Невского, мызу в Лифляндии и табакерку с надписью: «Громами отражая гром, он спас Петровы град и дом».

26 мая 1790 г., когда наши эскадры соединились у Сескара и составили внушительную силу из 54 судов, шведский флот расположился у Крюсерорта, в Выборгском заливе. Русская шхерная флотилия вице-адмирала Козлянинова оказалась таким образом запертой за Транзундом в Выборгском рейде.

Опытные русские моряки не могли предположить, чтобы шведский флот дерзнул пойти к Выборгу. Он, видимо, второпях принял такое отчаянное решение. Круз смотрел на дело несколько иначе, как это видно из его письма к графу Чернышеву. «Хотя и странно кажется, что неприятель сперся в Выборгскую бухту и тем подверг себя не малым опасностям, но сие произошло ни от оплошностей, ни от каких-либо хитростей: а есть естественное следствие того положения, в котором он находился после двухдневного сражения... Уходя к Выборгу, он подкрепляет и вспомоществует действия своего гребного флота»... Но тем не менее неприятель сделал рискованный шаг, грозивший ему гибелью. Капитан Д. Тревенен настаивал на том, что при малейшей энергии с нашей стороны флот шведов сделался бы легко нашею добычею и от него осталось бы одно воспоминание. Шведские писатели в один голос осуждают решение герцога Зюдерманландского и короля Густава.

Храбрые наши моряки, говорившие о возможности полного уничтожения шведского флота, упустили из вида, что русские суда были подчинены «водяному кунктатору» Чичагову. Скоро весь наш флот стал негодовать на нерешительность своего начальника, но этим дела не исправили.

Сила шведов оказалась весьма внушительной, они сосредоточили 27 тыс. человек при 4 тыс. орудиях. У нас во всем флоте набралось только 3 тыс. орудий и несколько более 20 тыс. человек. Шведы сосредоточились и сомкнулись. Наши силы были растянуты. Строптивый характер адмирала Круза был хорошо известен королю, и он, зная, что Круз, как младший, поступит под начальство Чичагова, рассчитывал на предстоящие крупные недоразумения между адмиралами. Помимо того, король ни минуты не сомневался в своей победе, так как ему донесли, что Круз дважды «убегал» от шведского флота... Король имел даже в виду предписать «Te Deum», по случаю побед (?) его флота над эскадрой Круза.

«Правда, — прибавляет его адъютант, — шведы ни одного судна не взяли, по зато ничего и не потеряли. Уж если надо исполнить «Te Deum», то возможно скорее, иначе обстоятельства могут измениться».

Выходов из Выборгской губы имелось несколько, считая в том числе и Бьёркезунд. Какой из них изберет шведский флот? Но не ухода неприятельского флота ожидали наши храбрые моряки; они хотели сразиться с ним и уничтожить его. Они продолжали оскорбляться бездействием Чичагова, Письма Салтыкова из Выборга также полны жалоб... Флоты «стоят друг против дружки без действия». «И чего наш почтенный старый адмирал ждет?.. Богу сведуще: а минута кажется весьма хороша... А право пора на воде что-нибудь делать»... «Я откровенно говорю, как честный человек, что ежелиб все здесь без изъятия было в моем точном и главном управлении, вам отвечаю, чтоб этих дурачеств не было, и конечно неприятель в Березовых островах не праздновал... Скажите мне хоть один случай, где они (силы на водах) мне какое ни есть пособие сделали. Я же их заградил батареями»...

Много дней уже все видят неприятеля, но никаких распоряжений не получают. Вероятно, наш адмирал был так уверен в захвате всего блокированного флота, что считал излишним предпринимать что-либо. «Он с большой гордостью, — если верить сообщению И. А. Эренстрема, — отказывался принимать шведских парламентеров, которых никогда не пускали на борт его корабля и которые не были приняты им для разговоров, а их всегда встречал его сын, чтобы узнать их поручение».

Полезно было занять остров Рондо; но его не занимали. «Я даже понять не могу, — читаем в письме Тревенена, — чтобы предводителю флота не бросилась в глаза необходимость занять этот остров»... Полезно было возвести батарею на мысе Криосерорт, но ее не строили. Все желали брандеров для общего сражения, но их не изготовили. «Старичок наш адмирал все меряет глубину, — сообщал граф И. II. Салтыков графу Безбородко от 16 июня, — и правда, что препакостное это место, где они стоят: но и стоянием городов не берут».

Особенно близко к сердцу принимал наши интересы Дж. Тревенен. «Не следует, — настаивал он в своем письме к графу Безбородко, — выпускать неприятеля. Теперь мы имеем в наших руках такой случай окончить одним ударом войну, какого нам уже более не представится никогда». Чем руководился наш флотоводец, неизвестно. Адмирал В. Я. Чичагов, вероятно, продолжал считать свой успех обеспеченным, но он «судил, как умный мореходец, а не как люди, доводящие себя до отчаянных обстоятельств, в каковых находились шведы». Граф Салтыков случайно, конечно, но предсказал исход дела: «Их флот при благоприятном ветре или тумане уйдет, так и вся история кончится».

Если верить дневнику Hochschild’a, то около этого времени 5-16 июня 1790 г. король сам написал риксдротсу, что он намерен атаковать Петербург и с моря, и с суши. Два ничтожных отряда были направлены им к Выборгу и Сестрорецку, но оба успеха не имели. 4 июня на имя графа И. П. Салтыкова последовал Высочайший рескрипт с длинной инструкцией для будущих действий под Выборгом, но пользы от неё для дела не проистекло вследствие того, что слово царицы не устранило разрозненности в командовании. Графу Салтыкову надлежало лишь содействовать флотам. Чичагов по-прежнему молчал, как сфинкс, и не проявил ни малейшего желания облегчить операции сухопутных частей. Адмирал, по донесению главнокомандующего, «все мерит глубину».

Прошло уже 17 дней полного бездействия. От адмирала «ни слова». Граф И. П. Салтыков тем временем достиг двойной цели: он улучшил оборону Выборга и значительно обеспечил Выборгскую эскадру. «Выборг атаковать — можно поспорить, — писал Салтыков графу Безбородко еще 1 июня. — Слабее город был обеспечен со стороны Петербурга. Войска там «по конфедерации на подводах подвижною магазейною разъезжают, как в конфедерацкую войну бывало»...

Ланжерон, свидетель происходившего, рассказывает, что Густав, запертый в Выборгской бухте, намеревался было сжечь свой флот и направить свое войско сухим путем к Петербургу. Если бы король решился на подобный шаг, то, — по мнению Ланжерона, — он не встретил бы сопротивления.

Нет сомнения относительно того, что сами шведы признавали свое положение критическим. «Частые совещания герцога и адмиралов у короля, — писал Иоанн-Альберт Эренстрем, — ясно указывали всем на безвыходное, почти безнадежное положение. Предмет этих совещаний хранился в строгом секрете, и только долгое время спустя узнали, что в этих разговорах вопрос был возбужден о необходимости для короля начать переговоры о мире с русским адмиралом Чичаговым, и если б они не удались, то передать на капитуляцию флоты, для спасения короля и личного состава флота, но это предложение было решительно отклонено королем. «Какой мой брат слабый и переменчивый, —сказал король Эренстрему. — Когда приезжает ко мне со своими командирами судов, он говорит то же самое, что они, и разделяет их мрачные взгляды. Когда же с ним говорю наедине и указываю на то, чего от нас требует слава Швеции и честь шведского имени, я воспламеняю его к благородным и мужественным решениям, которые, однакож, быстро исчезают, как только он приедет на свой корабль и очутится в своей обычной среде». «Для незнающих ближе вашего величества и вашего брата кажется, — ответил Эренстрем, — что герцог с своим открытым взглядом, своими усами, саблей на отвес и воинственной походкой именно тот, который от природы одарен решительным характером и большой нравственной силой, тогда как ваше величество, с вашим добрым лицом и кротким обхождением, кажется, совсем не имеете этих качеств». «Ах, — отвечал он, — как публика ошибается в этом своем мнении»!

Эскадра с трудом добывала себе воду, а запасы сухарей истощались. Число дезертиров возросло. Команды изнурялись.

Шведы рассказывают, что Салтыков простер свою предупредительность так далеко, что ежедневно посылал королю и пищу, и воду. По другим слухам, победа нашего флота казалась обеспеченной, и Екатерина послала запертому в бухте Густаву съестные припасы, вместе с предложением о сдаче.

Ночью 6 июня шведы сделали попытку атаковать наши береговые посты, но были отбиты.

Шведы, произведя у себя нужные исправления, задумали покончить с нашей Выборгской шхерной флотилией адмирала Т. Г. Козлянинова. «Сидней Смит посоветовал, король решил атаку, окружающие произнесли «аминь». Английский подполковник (23-летний) Сидней Смит взялся руководить этим делом. Общая атака на эскадру Козлянинова была назначена и приведена в исполнение (7 июня). Смит был жестоко разбит и прогнан; на месте он оставил до 300 тел; 50 пленных и 4 знамени достались русским.

Наконец, на театре военных действий появился Нассау-Зиген, этот принц-загадка, как выразился Салтыков. Флот его до сих пор, по выражению короля Густава, сохранялся incognito. — 10 июня вся эскадра принца (в 89 судов при 800 орудиях) была в сборе у Толбухина маяка. 21 июня у Бьёркезунда шведы открыли по ней сильный огонь. Но в полночь их атаковали фрегаты капитана Деннисона, и шведы поспешили скрыться за острова. Мы их преследовали до 3,5 часов утра. После пятичасового сражения весь залив Бьёркезунд занят был нами.

Императрица жила полной уверенностью, что шведскому флоту спасения нет; 21 июня она из Царского Села писала Гримму: «В настоящую минуту г. Фальстаф может выказать свою храбрость. Возьмите пожалуйста карту Балтийского моря и отыщите Выборг. Оба шведские флота стоят между нашими тридцатью галерами и двумя эскадрами Ревельской и Кронштадтской, которые им отрезывают сообщение с морем и шведскими берегами; со стороны же Кронштадтского залива стоит принц Нассау с флотилией галер, шебеков и других весельных судов, которым нет числа. В Выборгском заливе, между рифами и камнями, теперь находится с обеих сторон более пятидесяти тысяч человек, и, вероятно, когда вы получите это письмо, дело будет покончено».

Надежды Императрицы разделяли её приближенные. Гр. П. В. Завадовский писал фельдмаршалу П. А. Румянцеву: «Весь флот неприятеля запертым держим в береговых ущелинах близко Выборга; предпринимаем атакование... Когда мы одолеем, шведы понесут рану, Полтавской подобную... В настоящем месяце полагаем быть таковой разделке шведской»... В. Я. Чичагов упорно продолжал бездействовать. — Флоты смотрели друг на друга, но боя не начинали. В оправдание нашего адмирала можно сказать, что шведские суда и корабли составили грозную батарею; вход в залив был загражден четырьмя шведскими кораблями. Если бы русский флот вошел в залив, он переполнился бы кораблями. При неудаче шведы лишались бы только своего флота, русские же теряли флот и подвергали столицу большой опасности. Пожалуй, русским было выгоднее ждать нападения шведов.

Линия шведов вдруг тронулась. 22 июня шведский флот оказался в полной готовности к движению. Решено было сделать отчаянную попытку прорваться по плану, составленному 19-летним лейтенантом Г. Клинтом. Вечером того же дня король Густав повел свою шхерную флотилию в Бьёркезунд. Флотилия Нассау-Зигена начинает, конечно, действовать, но король уступает ей пролив лишь шаг за шагом. Шведская флотилия вся под парусами и проходит к Крюсерорту позади своего парусного флота. Наконец, наш адмирал дает сигнал: «приготовиться к бою». Длинная линия наших судов медленно поворачивается. В 7 час. утра у адмирала видят другой сигнал: «приготовить шлюпки для отвода неприятельских брандеров». Шведы пустили два брандера, но неудачно: они причинили громадный вред двум собственным кораблям, которых охватило пламя. Но это не смутило шведов. Их флот движется к северу. Рядом с ним идет его флотилия. Ветер для них вполне благоприятный, и шведские суда прибавляют ходу. Наш адмирал повторяет: «приготовиться к бою» и приказывает отряду Лар. Афон. Повалишина: «следовать к флоту».

«Трудно объяснить поведение русского адмирала Чичагова в этот день, — читаем в записках И. А. Эрнстрема. — Со своим флотом он оставался нерешительным зрителем горячего боя у Крюсерорта. Только сигналы его были в живом движении; они отдавались, изменялись, повторялись. Иногда русские матросы как будто заняты были снятием с якоря, иногда постановкой парусов, которые однакож немного спустя опять убирались». Шведы продолжали свое движение. Наши начали отрубать якоря вдоль берега, который не был своевременно покрыт батареями. Один из кораблей («Дристигхетен», капитана Пуке) смело идет между нашими средними кораблями, скрыв людей в палубах и подняв лишь нижние паруса. Наши осыпают храбреца тучею снарядов; он в свою очередь производит залпы. Засвежевший в это время ветер прибавил ходу шведским судам. За «Дристигхетен» следует второй и третий шведский корабль. Их осыпают залпами, они отвечают градом ядер. «Эскадра Повалишина в огне и дыму», расстояние между нашими и шведскими кораблями столь незначительное, что наши выстрелы не могут даже бить по рангоуту шведских кораблей и тем хотя сколько-нибудь удержать их. Несмотря на тучу снарядов, ядер, книппелей и картечи, шведские парусные корабли, фрегаты и учебные суда молча выдерживают огонь и, лишь поравнявшись с нашими судами, отвечают залпами. Пройдя линию наших судов, прибавляют паруса и быстро уходят вперед. Шведские корабли уже под полными парусами. В 9 час. (а шведы начали свое движение в 6 час. утра) адмирал Чичагов дает северному крылу адмирала Мусина-Пушкина приказание: «сняться с якоря и идти на помощь поврежденным кораблям». Но около них находится опасная мель, и они долго и осторожно приготовляются к тому, чтобы исполнить данное им поручение. Между тем, справа и слева неслись на всех парусах громады шведских кораблей. Поминутно и поочередно они стреляли. Наши отстреливаются, но безрезультатно. Дым окутал место боя. Из этого дыма, как призраки, внезапно появлялись и исчезали шведские суда.

Девять часов. Шведский флот и флотилия вне наших выстрелов.

У нас имелось 30 кораблей, но из них сражались только пять и притом слабейшие. Потери шведов — 7 линейных и несколько малых судов, из числа 300, до 200 офицеров и более 4.000 человек, т. е. треть всей силы; — но эти потери совершенно ничтожны, по сравнению с общим количеством их судов и нашим выгодным положением. Даже Александр Семенович Шишков, — издавший журнал В. Я. Чичагова и являвшийся защитником и толкователем его распоряжений, — признал, что «шведский флот должен был лишиться главной своей силы или, по меньшей мере, половины всех своих судов». Шведский историк Юлленгранат заявил: «Без сомнения весь уцелевший шведский флот обязан своим спасением той странной нерешительности, с которой русский адмирал вступал под паруса для того, чтобы идти и становиться ему на пути»...

Принц Нассау при всех взятых в плен шведских офицерах просил Турчанинова удостоверить их единогласное показание, для донесения её Величеству, «что все они (шведы) опасались и утверждали: ежели будет на Крюсерорте батарея, то их ближние корабли должны были пропасть, и спасения другого не было». При батарее «о ретираде и помышлять было не можно». Граф Салтыков высказался так: «Наши морские витязи немножко созрели (состарились). Лета старые сопряжены с лишнею осторожностью ... По пословице и выходит на правду — не слушай ты старого, а слушай бывалого. Вот бы мои батареи (у Крюсерорта) и в большую пользу были, потому чтобы мы их сквозь строй провели, и мало бы надеюсь, прошло; но от несогласицы ни одного, ни другого не поспели. Я думаю, кто видел положение наших флотов, не скоро поверит, чтобы неприятель не токмо мог пройти, но как он мог и подумать этакое предприятие взять». — Шведы ушли, а потому блокада Выборгской губы является для нас далеко не блестящим делом, а скорее конфузным; бездействие же В. Я. Чичагова — прямо преступным. Если весь этот бой делает честь «оружию россиян, то, заявляет C. С. Апраксин, он прославляет также частью и шведов, судя по отважности предприятия и по выполнению их движения».

Наши суда устроили погоню за шведскими флотами, которые шли от нас в расстоянии только двух пушечных выстрелов. Взято было в плен несколько судов; некоторые суда потонули; имелись и пленные, но все это не могло вознаградить упущенного. Было и здесь не мало подвигов с той и другой стороны. Особенно проявил себя фрегат «Венус»; под командой капитана II ранга Кроуна; он врезался в самую среду шведской гребной флотилии и вел бой на оба борта.

Король своим спасением обязан совершенной случайности. Об этом имеется несколько интересных вариантов.

В Аспе наши и шведские суда стояли друг против друга. Слизов отправил капитан-лейтенанта П. Я. Гамалея к шведскому отрядному начальнику, назвавшему себя полковником Седерманом, с требованием сдать свои суда. Седерман, под именем которого скрывался сам король Густав III, отказался сдать суда, ссылаясь на то, что если бы ему не помешало волнение, он сам намеревался окружить и атаковать русских.

После этого, король, рискуя потерять свои суда, снялся с якоря и ушел.

В записках шведа И. А. Эренстрема, — находившегося во время отступления шведского флота из Выборгской губы на королевской яхте «Амфион», — упоминается о следующем происшествии с королем Густавом III. Быстроходный фрегат «Венус» приближался к галере «Серафим», на которой находился король. Не без больших затруднений удалось, наконец, уговорить его остановить галеру и спастись на шлюпке. Как только он оставил галеру, она должна была спустить флаг.

В записках Hochschild’a (II, 128) указывается еще такая подробность: фрегат «Венус» настигал уже «Серафима» и «Амфион», и они спустили флаги, но в этот момент Чичагов отозвал «Венуса», приказав ему присоединиться к флоту. «Серафим» и «Амфион» поспешили поднять свои флаги и уйти. Провидение спасло короля.

«Король, сказывают разно, — сообщала Императрица князю Потемкину (28 июня 1790 г.): — одни — будто ушел на баркасе, между провиантских двух судов; другие, что был на своей яхте «Амфион», коя потоплена, и будто сошед сел на галеру; сия галера взята, с ней соскочил в шлюпку; сия шлюпка также взята, с шлюпки сошел в бот, бот сей ушел; завтрак его взят: он состоял из шести сухарей, копченого гуся и двух штофов водки». Эта версия находит себе некоторое подкрепление в рассказе С. О. Апраксина о том, что король пересаживался три раза на разные суда.

Существует еще рассказ о том, что король сидел в шлюпке, на которой пушечное ядро оторвало гребну обе руки.

Спасшиеся шведские суда ушли в Свеаборг, который русские затем блокировали до конца кампании.

Удар, нанесенный шведам, произвел сильное впечатление на европейские кабинеты. В Лондоне созвана была конференция министров, в Стокгольме совещались иностранные дипломаты[11]. Выборгское сражение должно было убедить шведов, что им трудно один на один одолеть морское могущество России.

23 июня фрегат «Венус» (кап. II р. Кроун), под самым Свеаборгом, отрезал из шведской эскадры герцога Зюдерманландского корабль «Ретвизан» (Ретвисан) и вместе с подоспевшим нашим кораблем «Изяслав» (кап. II р. Сиверс) взял его в плен.

Отступая из Выборга, вся шведская гребная (флотилия собралась 27 июня на Роченсальм оком рейде. Соотношение сил было таково: Нассау-Зиген имел 173 судна, 1000 орудий и 14 тысяч команды. Его флотилия расположилась около острова Киркума. На большом Роченсальмском рейде шведы сосредоточили 295 судов (и 67 транспортов), 1000 орудий и 18 тысяч человек. Распоряжался флотилией сам король. Северный проход к Роченсальму был опять запружен.

28 июня 1790 г. — день восшествия на престол Императрицы. Нассау-Зиген и окружавшая его молодежь горели желанием отметить этот день победой. Голоса более спокойных Козлянинова, Слизова и графа Литта были заглушены.

Ночь на 28 июня прошла в расстановке судов. В 8 часов утра мы начали наступление. Но в это же время усиливалась зыбь, которая очень скоро дала себя знать. Волнение шло с боку наступавшим и сильно стесняло движение. Гребцы стали выбиваться из сил. Ветер свежел. Парусные суда хотели пройти в интервалы гребных судов, но произошло замешательство: утомленные гребцы не в состоянии были удержать лодок против волнения. Все сбилось в кучу. Шведские канонерки, зайдя за камни, воспользовались, конечно, моментом и направили выстрелы в выгодную для них цель. Выстрелы и дым сбили окончательно с толку людей. В дыму и огне началась тревога. Ломались весла, трещали борта. Явились начальники и пытались восстановить порядок. На короткий срок это удалось им. Сражение возобновилось. «Фрегаты и все большие русские суда бились отчаянно», говорил участник боя Ланжерон. Принц Нассау, граф Литта, генерал-майор Пален, адъютанты и волонтеры разъезжали под убийственным огнем, отдавая приказания и делая бесполезные усилия спасти суда. Но ветер продолжал свежеть и усилившееся волнение не давало возможности стать на якорь и верно прицелиться. Гребцы изнемогли. — Шведы же естественно направляли свои выстрелы туда, где скучивались суда. Шлюпки разбивались о суда, суда тонули от пробоин или выбрасывались волнением на камни.

Рассказывают, что Нассау, разъезжая в шлюпке в белом мундире и с Андреевской лентой, тщетно искал смерти; а затем, пересев в шхуну, удалился от места боя за 35 верст.

В 8 часов вечера Нассау-Зиген, видя бесполезность продолжать сражение, приказал отступать и зажигать те суда, кои нельзя спасти. Это легче было приказать, чем исполнить. 11 галер сбились в кучу и брошены на камни.

Печальную картину представляла русская флотилия. Из судовых обломков, шлюпок, весел и прочего образовалась общая груда, которую трепали волны. Тысячи людей боролись с прибоями, кидались в воду, надеясь спастись вплавь. Те суда, которые достигали островов, не могли быть спасены: ветер рвал и свистел, волны бились и ленились о камни и береговые утесы, не давая судам возможности приблизиться к островам. Кое-где пылали зажженные суда.

К 11 час. смолкла стрельба. Русским нанесено было полное поражение. Они потеряли 52 судна и 7369 человек выбыло из строя, в том числе 269 офицеров. Редкий погром!

Густав признал свою победу одной из самых значительных среди морских сражений. Подобно Карлу XII после Нарвы, он был переобременен пленными. Он приказал отслужить торжественный молебен в Стокгольме и доставить к этому дню все трофеи в свою столицу. «N. приехал кстати, — писал Густав III своему любимцу Г. М. Армфельту; — он может рассказать вам, какой вид имеет человек после 24 часов сражения. Бог, ветер и отвага моих офицеров доставили нам самую решительную победу... Несмотря на победу, я не перестаю желать мира». В следующем письме Густав сравнивает свою победу с Чесмой и прибавляет, между прочим, что в числе взятых судов находится Венера «гадкая Венера, причинившая нам столько вреда».

Как могло случиться, что победитель шведского флота разбит этим же флотом? П. И. Турчанинов, в звании поверенного Императрицы, по совести и присяге донес, что главной причиной неудачи явилось «безпредельное рвение принца Нассау найти и разбить неприятеля». Все это верно, но указанные обстоятельства не снимают вины с опрометчивых действий принца. Прежде всего он сам писал Государыне (27 июня): «Я не успел еще узнать, какие имеются у шведов суда при Роченсальме. Но это ничего для меня не значит. Если они будут меня ожидать, то я иду их атаковать и разбить». Иначе говоря, он предрешил дело, не исследовав почвы, т. е. приступил к бою без надлежащих приготовлений, без освещения положения неприятеля необходимыми сведениями. Между тем люди отряда принца были крайне утомлены двадцатичасовой работой, а шведы успели отдохнуть. Кроме того, он знал, сколь мало были обучены его команды и из кого они состояли. Он видел, что на многих лодках не было офицеров. Он обязан был считаться с погодой. Он слишком поздно прекратил сражение. Перед самым сражением он назначил нового начальника над канонерскими лодками, ген.-м. графа фон дер Палена, который не успел оглядеться и в свою очередь ознакомиться с начальниками лодок. Мало того, Нассау-Зиген произносит сам себе приговор, заявив в рапорте Императрице, что «если бы имел время ознакомиться с ними (людьми канонерских лодок), никогда не повел бы их на неприятеля».

В первый момент принц Нассау признавал свою виновность и в отчаянии доносил Императрице: «Не имею сил дать отчета Вашему Величеству в подробностях уничтожения Вашей флотилии»... «Я могу быть только вреден для службы». Графу И. П. Салтыкову он сообщал: «Я имею несчастье уведомить Ваше Сиятельство, что наша флотилия разбита и почти уничтожена». Но вскоре принц точно оправился и пишет пространное объяснение, видимо, имевшее целью свалить вину на других. Он обвиняет канонерские лодки, которые якобы отступили вопреки его требованию и потому он позволяет себе назвать команду их «подлецами». Принц писал еще: «Никогда не было примера поведения более постыдного и трусости более гнусной». «Сорока канонерок со смелыми людьми было бы достаточно для обеспечения победы». Не пощадил принц такого славного воина и храбреца, каким являлся бригадир П. Б. Слизов.

Известный историк К. Ф. Ордин давно уже по достоинству ответил на все эти оскорбительные обвинения русского флота. Нассау-Зиген, сам иностранец, окружен был иностранцами (Литта, Фейер, Родригец, Ланжерон и др.), к которым приставлены были переводчики. «Легко себе вообразить распоряжения этих господ через переводчиков в пылу битвы, при свирепствующей буре, — пишет Ордин. — Нассау превозносил их мужество и храбрость и ставил их, как образец для русских. Русские в подобных образцах ни тогда, ни потом не нуждались». К. Ф. Ордин сейчас же приводит мнение иностранцев (Фейера, Цукато, графа Литта), участвовавших в сражении: все они единогласно засвидетельствовали храбрость, выдержку и доброе поведение русских и не могли довольно нахвалиться ими. Таким образом клевета принца Нассау опровергается спокойными и беспристрастными иностранцами.

Из иностранцев, окружавших принца Нассау, впоследствии приобрел себе почетную известность гр. Александр Федорович Ланжерон (1763-1831); он родился в Париже. Был в Америке, где принимал участие в войне против англичан. 7 Мая 1790 г. был принят на русскую службу полковником. Во время шведской войны, командуя дивизией учебного флота, награжден Георгием IV ст., который получил из рук самой Императрицы.

Причину ужасного поражения, как указал король Густав III, вернее искать в недостатке благоразумия и в избытке легкомыслия у принца Нассау-Зигена. Несомненно, что он главный виновник этого редкого в истории несчастья. Умный и наблюдательный С. А. Тучков писал: «Сколько мог я приметить, то со стороны наук много недоставало в нем (Нассау-Зигене) того, что требуется от великого вождя в образе нынешней войны. Храбрость его была больше храбрость гренадера, нежели генерала. Он был скор и часто недовольно осмотрителен».

В лагере Потемкина известие о поражении принца Нассау при Роченсальме (Свенскзунде) вызвало общую радость. Сторонники Потемкина, недолюбливавшие принца, поздравляли друг друга, с чем же?.. С известием, которое являлось несчастьем для России. Находившийся тут эмигрант Роже де-Дама дал русским достойный урок: он в сильных выражениях порицал бьющий в глаза недостаток патриотизма. Он сказал — «этим прихвостням» (как выражается Ланжерон): «Messieurs, vous êtes Russes; l’impératrice de Russie a perdu une bataille décisive; huit milles Russes ont été tués; s’est heureux; je vous en fais mon compliment, j’en suis aussi enchanté que vous»[12]. К сожалению, y русских есть печальная особенность — «обрушиваться на свою родину без всякого удержу», — как это отметил француз Корберон.

Одна Императрица не отвернулась от принца и старалась поддержать в нем мужество. «Я прекрасно знаю ваше усердие, — писала она, — вполне искренно разделяю ваше горе... и желаю, чтобы вы не падали духом... И Боже мой, кто же не имел больших неудач в своей жизни? Фридрих II бывал действительно велик лишь после больших неудач. Петр Первый, терпевший поражения 9 лет сряду, одержал победу под Полтавой. Будьте уверены в моей благодарности». — «Не король шведский и не его флотилия, — писала Екатерина, — нанесли поражение принцу Нассау, а сильный ветер и его храбрые моряки, считавшие себя непобедимыми... Вследствие поднявшейся бури, потерпел поражение, после которого все-таки он оказался сильнее шведов».

Россия не забудет, конечно, оказанной принцем услуги и будет гордиться его победами 1789 г., но родная наша летопись с грустью должна отметить и его заносчивое легкомыслие. А последнее, несомненно, господствовало в его характере. Прошел год. Обласканный Императрицей, принц уехал временно заграницу. Густав III горел нетерпением стать на защиту французского дворянства. Нассау стремился разделить с ним славу «фантастического подвига» и в письме его читаем следующее невероятное заявление: «Кажется мне удастся исправить несчастье моей службы против шведского короля, так как я надеюсь служить вскоре под его начальством. Он достоин стать во главе всех государей»...

«Победа при Роченсальме, — пишет Ланжерон, — спасла Швецию от погибели. Недаром Густав III велел выбить медаль в память этого события для раздачи всем участникам боя. У короля родились новые смелые проекты, и он будто бы сказал: «Вот я и в С.-Петербурге; нужно нам посетить бедную Екатерину».

Стедингку король писал: «Пока нужно терпение, а его у меня нет, потому что жажду мира, но его трудно достигнуть; после поражения я сам не хочу заключить мира, и то же чувство руководит Императрицей. Однако, если прибудет английский флот и если пруссаки уже вошли в Курляндию, то, мне кажется, мир неминуем».

X. Верельский мир. Последствия войны. Суворов. Последние годы Густава III и Екатерины II.

Едва началась своеобразная боевая и литературная борьба между коронованными родственниками, как с той и другой стороны стали производиться попытки заключения мира.

В течение 1788 г. таких попыток было несколько. С открытием новых военных действий, возобновились и миролюбивые разговоры. В июле 1789 г. Армфельт напомнил королю о мире. «Вы говорите о мире! Я делаю его, когда хочу», — ответил Густав.

В сентябре эти друзья вновь заговорили о мире. Но в это время они держались того мнения, что: или королю надо добиться большего боевого успеха, или Императрице захватить Финляндию. — В октябре 1789 г. Густав искренно был расположен к миру, но Англия его не поддержала, Голландия проявила слабость, а Пруссия думала о расширении своих границ до реки Мозеля.

В ноябре 1789 г. Безбородко писал графу Воронцову, что «со шведами мы намерены непременно помириться, хотя in statu quo с соблюдением только декорума. Для этого мы весьма не хотели вносить пункта о несвободе королю начинать войну без сейма (риксдага). Сей пункт самый пустой и ненадежный».

Но в деле мира, как и при браке, требовалось согласие обеих сторон.

Военные силы враждовавших не были вполне истощены; успех окончательно не давался ни Густаву, ни Екатерине; честолюбие же и гордость обоих были необыкновенные и не допускали сделать первых шагов к примирению. — Вмешательство третьих лиц также было нежелательно ни королю, ни Императрице. Тем не менее, благодаря случайности, в дело вошло третье лицо, которое помогло развязке. Уже в ноябре 1788 г. испанский король Карл III, чрез своего представителя Гальвеса, предложил услуги по посредничеству. Но предложение оказалось лишь дипломатической учтивостью: от слов к делу Испания перейти намерения не имела. Случилось, однако, так, что Испания, угрожаемая Англией, вынуждена была искать сближения с Россией, почему испанскому кабинету пришлось волей-неволей посодействовать восстановлению мира. Его посланник в Стокгольме Корроль стал усиленно советовать Густаву, находившемуся в Борго, обратиться прямо к Екатерине с письмом о мире. Густаву наскучила война, наскучили военные труды и неудобства походной жизни. «С меня довольно военного грохота», —сказал он после одержанной победы при Свенскзунде. 8 мая 1790 г. он сообщил Гольвесу свои условия мира: 1) установление границы, 2) выдача изменников и 3) мир с Турцией. — И так как в это время западной границе изолированной России стали угрожать Англия и Пруссия, то нельзя было отстранить полупротянутую руку Густава. Императрица ответила согласием включить в трактат с Турцией упоминание о шведском короле, но отказалась выдать укрывавшихся в России аньяльцев и изменить границу в пользу Швеции.

Фантазия рисовала Густаву уже будущий мир, и он дал понять шведской академии, чтобы она попросила у него мраморную статую работы Сергеля, для постановки в зале.

Пока велась переписка в официальных правительственных сферах, генералы России и Швеции Игельстрём и Армфельт, находившиеся на театре военных действий, успели сблизиться, путем обмена писем и посылки парламентеров. В письме к Армфельту от 3(14) мая Игельстрём «à proros des bottes»[13] много говорит о миролюбивых намерениях Императрицы, о высоких качествах Густава III и о желании русских вновь завязать прежние отношения.

Армфельт относился первоначально к парламентерам Игельстрёма весьма осмотрительно и осторожно из опасения, что они могли быть шпионами. «Вам, господин барон, — писал Игельстрём, — столь достойному милостей вашего государя, благодарности отечества и уважения ваших врагов, — вам подобает начать великое дело (мира)». Г. М. Армфельт отвечал обильными уверениями, что единственное стремление короля — заключение почетного, основательного и прочного мира.

Получив новое письмо барона Игельстрёма, 23 мая 1790 г., и усмотрев, что оно слишком серьезное и явно исходит от русского кабинета, Армфельт счел своей обязанностью представить его королю. В нем Игельстрём, между прочим, говорил: «Если ваш король и повелитель столь же расположен к миру, как, я уверен в том, Императрица, моя Государыня, расположена, то я не вижу, что может долее препятствовать полезному осуществлению столь полного согласия их желаний и наклонностей... Дабы ответить на предложение Вашего Превосходительства указанием, какие средства, по моему мнению, могли бы способствовать благу обоих государств, я, не затрудняясь, скажу, что не знаю ничего лучшего, как ускорить переговоры,... задавшись целью устранить из них всякую пышность и формальности церемоний... Я кончаю, моля небо внушить вашему Королю и Господину чувства и стремления, одинаковые с теми, которые воодушевляют Императрицу на благо человечества,.. и кол скоро вы соблаговолите осведомить меня о столь желанном расположении Короля, я поспешу сообщит о том моему Двору...». По поводу этого дипломатического письма Густав III дал ряд многословных указаний своему любимцу, но не раскрыл всех, сделанных им другим путем ходов, дабы сохранить «возможность по совести поклясться, что вы не получили никаких инструкций». Король стоял на необходимости урегулирования границ; «но, впрочем, живя в отдалении уже два месяца, вы судите, как слепой о цветах», вспоминая лишь давнишние предположения. «А потом напишите много любезностей и шуток»; «опишите Императрицу в самых привлекательных красках, расточайте фимиам перед этой государыней». В письме не забыты ни Нассау-Зиген, который подозревается Густавом в нерасположении к миру, ни гр. Разумовский, искавший гибели короля.

В следующем письме (от 7 июля — 26 июня 1790 г.) Густав писал Армфельту: «мой брат совершил чудеса, Смидт оказал нам отличные услуги, но, несмотря на это, я все же желаю заключить мир. Мне так надоело воевать. Если вы еще в переписке с Игельстрёмом, то напишите ему, что вам кажется настал момент подумать о мире, чтобы избежать победы, которую мы можем еще одержать. Передайте ему это очень вежливо».

Пруссия, Англия и Голландия соглашались помочь Густаву деньгами, но требовали, чтобы мир в таком случае не был заключен без их содействия. Императрица настаивала на мире без посредников. «В настоящее время (в начале июля) я не знаю, на что решиться, и сомневаюсь, чтобы Петербург захотел теперь мира. И что еще важнее, я сомневаюсь, чтобы его когда-либо искренно там желали».

Король победил при Роченсальме и еще более задумался над затруднениями, возникшими на пути к желаемому миру. Он вновь длинными посланиями учит Армфельта, как в письмах к Игельстрёму искуснее подойти к цели. Расточаются похвалы Остерману в надежде, что между ним и Армфельтом может состояться совещание и мир был бы заключен ранее, чем о нем успели бы узнать державы. «Но все это, быть может, только бред больного, затерянного в пустынях Саволакса». «Вот, любезный друг, настоящий бред человека, не спавшего 48 часов после сражения при Роченсальме; но вы выразите все это, как найдете лучшим». Затем, Густав добавляет, что с своей стороны также предпочитает мир без посредников. В заключение своего письма (от 10 июля — 29 июня 1790 г.) он восклицает: «О, будь она (Екатерина II) королем Франции, чего бы мы не совершили сообща!» — На это Армфельт ответил: «Мое любовное послание к Игельстрёму отправлено. Я употребил самые сладкие выражения и самые лестные эпитеты по отношению к Императрице... Одним словом, я все сказал, что Ваше Величество приказали мне, но я не имел гордой и возвышенной риторики Государя Победителя»...

Через две недели король писал: «От Остермана нет ни малейшего ответа. Это показывает, что мира более не желают, или что Императрица намерена заключить его после нашего поражения; вот обстоятельства, которые отдаляют мир с обеих сторон; я же очень согласен заключить его после победы».

Г. М. Армфельт, представляя королю новое письмо Игельстрёма, прибавляет, что «стиль его принадлежит Моркову», что в «этом письме столько гордости...» и пр.

Эта переписка между начальниками передовых воевавших отрядов сыграла свою роль, очистив поле для официальных мирных переговоров.

Армфельт страстно желал мира и в интимных письмах к жене часто высказывает свое мнение о его необходимости. «Бранюсь здесь с русским уполномоченным послом из-за мира. Но плохо дело. Опасаясь, что старушка (Екатерина) слишком сильна. Боже, как я был бы счастлив, если б возможно было с оливковой ветвью во рту приблизиться к Стокгольму». Генерал Игельстрём и гр. Салтыков старались оказать раненому Армфельту возможное внимание: они предложили ему медицинскую помощь, посылали угощения и ласково обходились с ранеными и пленными офицерами его отряда.

Своим представителем Екатерина избрала генерала Игельстрёма. Граф Безбородко сообщил Игельстрёму о желании Императрицы «кончить всю негоциацию скоро и тихо»... чтобы наши завистники и потаенные неприятели тогда узнали, когда вы мир подпишете».

Гальвес «старичок добренький» торопил обе стороны, явно однако содействуя Густаву. — 6 апреля 1790 г. он предложил ему прислать своего уполномоченного, для ведения переговоров с генералом, командовавшим первым русским корпусом Игельстрёмом. По сведениям шведов, Игельстрём обладал привлекательными манерами, был хитер и пронырлив, но изыскан, как француз.

Для ведения переговоров Густав избрал барона Густава Маврикия (Маурица) Армфельта. Он бывал в Петербурге, познакомился с Игельстрёмом, пользовался не только доверием, но даже дружбой короля. «Генерал Игельстрём, — писал Армфельт иронически своей жене, — который командует против меня, — добрый малый, он вежлив, человечен и спокоен».

«Неужели не существует средств прекратить ужасы этой резни, спрашивал Армфельт письмом от 2-13 июля Игельстрёма. Непостоянное счастье порхает из стороны в сторону... мы были игрушкой его капризов; почему не положить этому конец и не отереть слез человечества... Неужели слава её увеличится, если она (Ваша Императрица) раздавит такого соседа, как Швеция?.. Государь мой король желает мира от всего сердца... Минуты дороги... чтоб третьи лица не вмешивались в дело.., увлекая нас в бездну негоциации»... К словам Армфельта особенно прислушивались, считая его всемогущим. Надо полагать, что ответ на это письмо составлен по личному наброску Императрицы. На это указывает её собственноручная записка. В ней значится: «Надо только мотивировать ответ, который Игельстрём даст Армфельту, где он скажет, что бедствия войны неисчислимы для всех стран... что он очень доволен узнать о склонности короля к миру, что Императрица никогда не имела иных чувств, что, раз таким образом думают обе стороны, сближение не должно быть трудным».

Армфельт просил (15 июля) Игельстрёма назначить место их свидания. Отвечая, Игельстрём прибавил, что Императрица никогда не искала своей славы в уничтожении Швеции и желает восстановления прежних отношений к королю.

Почти каждое слово, произнесенное Армфельтом, было подсказано Густавом; каждый шаг уполномоченного Швеции регулировался королем. При выборе места совещания Густав настаивал на том, чтобы Армфельт не переходил реки Кюмени. «Жалуйтесь на состояние вашего здоровья, не позволяющего вам делать дальних переездов», — писал Густав, сетовавший в то же время на Остермана, который оставил без ответа его вежливое письмо, и на иностранные правительства, проявившие «виляние и скупость»... «Однако, только между нами, я твердо решил не заключать мира, не приобретя чего-либо в стороне Нейшлота и Кернакоски».

Первое свидание уполномоченных состоялось (22 июля) в Коуволе под открытым небом. Швеция добивалась расширения границы, в виде пожертвования со стороны Императрицы или подарка; Россия твердо предлагала status quo. Армфельт, как друг короля, под величайшим секретом сообщил, что у Густава более 2 мил. талеров личного долга. Игельстрём ответил, что всему свету известно величие души Императрицы, и что она, приобретая дружбу короля, найдет возможность выручить его из затруднения.

Еще ранее Густав, открывая душу Гальвесу, в интимной беседе сознался, что стремится к территориальным приобретениям, желая получить всю Финляндию Абоского трактата. «Сие видно (также) из письма к вице-канцлеру». Король находил, что Петербург достаточно обеспечен границами, установленными в Ништадте. «Сердиты, — отметил по этому поводу Храповицкий 22 июля, — что король шведский без уступки им Финляндии мириться не хочет».

Дальнейшие свидания уполномоченных происходят в Вереле, на реке Кюмени. По сведениям Экмана, король также раскинул свою палатку в Вереле и был даже у Игельстрёма, под именем графа Кронстедта, и инкогнито выслушивал предварительные переговоры. Ему ежедневно сообщался результат переговоров. Швеция упорствовала в своих домогательствах. Дело едва не дошло до разрыва. «Между заряженными пушками действительно переговоры несколько раз начинались и оканчивались. Игельстрём, согласно инструкции, готовился уже прервать переговоры. Когда генерал Армфельт требовал уступления Нейшлота с уездом, — пишет современник этих событий С. С. Апраксин, — мирные договоры прерывались, и генерал Российской брал шляпу и шел к своей дивизии, чтоб начать бой».

Первая размолвка произошла на первом же частном совещании уполномоченных. Узнав о ней, король тревожно запросил письмом Армфельта: «Скажите мне, любезный друг, что это за ссора произошла вчера вечером; все ли прервано? На что думаете вы решиться? Что касается меня, то я имею в виду мир и не могу примириться с потерею этой надежды». Армфельт пояснил, что несговорчивость Игельстрёма побудила его снять свои палатки. На следующий день Игельстрём возобновил переговоры и сделался якобы уступчивее.

Вторая размолвка была разыграна Армфельтом сначала до конца по секретной инструкции короля.

Барон Армфельт, которому приказано было разузнать решительный ответ России, прервал конференцию, распростился с русским уполномоченным и сел в свою коляску. Генерал Игельстрём сделал то же самое; готовились уже снимать палатки, как вдруг барон Армфельт снова вышел из коляски и, как будто раздумывая над смыслом письма гр. Остермана, вошел в палатку, куда явился также барон Игельстрём, заметив его движения.

Императрица проявила в это время большую деятельность, отправляя по несколько рескриптов в день Игельстрёму и Салтыкову. «У короля есть другая цель — вытянуть деньги, — писала она своему уполномоченному; — мне хотят продать этот мир или за деньги, или за пожертвования... Очень остерегитесь, чтобы не попасть в обман».

Императрица (9 июня) предупредила Игельстрёма и главнокомандующего, графа И. И. Салтыкова, что границы должны остаться «на таком основании, как они в Абоском договоре положены».

Как умная и энергичная правительница, Екатерина, ведя переговоры, одновременно приготовляла свой гребной флот, и приказала И. И. Салтыкову «ни мало не отлагать военных действий».

«Напишите (вероятно это относится до графа Безбородко) трасту Салтыкову, что хотя мы все возможное делаем для мира, но без действия из оного не выйдет ничего, по причине высокомерия и коварства короля, и чтобы он (Салтыков) ехал непременно в Фридрихсгам».

Салтыков переехал из Выборга в Фридрихсгам, Чичагов продолжал держать взаперти шведские суда под Свеаборгом.

Екатерина понимала, что чем более «мы оказываем снисхождения, тем более родятся требования. Мы сказали крайние черты: примут — хорошо, не примут — не зачем продолжать пустые переговоры, в коих весь авантаж на стороне Швеции, а мы насилу свое спасли. Последние о перебежчиках рассуждения весьма доказывают злостный нрав королевский. Графу Салтыкову написать надлежит, чтобы не остановлял действий».

Подобную же твердость она проявила и в переговорах с заносчивым пруссаком. От 2 августа (22 июля) 1790 г. Густав, сообщив Стедингку о ходе мирных переговоров в Вереле, прибавляет, что ожидается война между Пруссией и Россией. На предложение прусского министра, которое он кончил словами: мир или война? Императрица ответила: «как вы пожелаете, месье». Пруссия не тронулась...

Россия же, приведя к миру свои дела с Турцией, вновь почувствовала почву под ногами... Швеции пришлось уступить, и 2 августа Армфельт сказал: «Я выиграл сражение (т. е. уговорил короля) ... наши переговоры не прерваны».

3 августа состоялось первое и единственное официальное заседание в Вереле. Мир с Швецией был подписан, а 9 — ратификован.

Сущность Верельского мирного договора сводилась к следующему: «Рубежи и границы с обеих сторон останутся на том основании, как были они до разрыва, или до начала нынешней войны». Военнопленных положено было освободить без выкупа. Швеции разрешался беспошлинный вывоз из России хлеба на 50.000 р.

Гр. C. Р. Воронцов, узнав о «желании потушить войну», выразил надежду, что Россия не заключит мира, не взяв от Швеции если «не великое герцогство Финляндское, то по крайней мере дистрикты» Нюландский, Тавастгуский и Саволакс. Этого требует «неотменно» новая столица. Мириться со шведами, не отняв указанных земель, граф считает стыдом. Отторжению Финляндии от Швеции гр. Воронцов придавал особенное значение. «За такие пункты, как Гельсингфорс и Свеаборг, — говаривал он, — я охотно отдал б тридцать таких, как Крым».

Но мир закрепил прежние границы, и гр. Воронцову пришлось утешить себя другими соображениями. «Нельзя без удовольствия представить себе, — писал он, — что шведский король требовал, чтобы ему уступила она всю землю от Кюмени до Сестрорецка, и отважился предписывать ей законы для мира с турками, а наконец принужден был сам просить мира, оставя турок и не получа ниже на вершок земли Российской». «Теперь только и говорят, что о мире, — читаем в дневнике шведа. — Литавры и оркестры отправлены в Вереле».

Обмен ратификаций был обставлен большой торжественностью. «Король, имевший ум, несколько забавный, приказал соорудить Алтарь дружбы». Его украсили щитами и инициалами короля и Императрицы. По бокам храма тянулись просторные палатки. При обмене договоров раздались залпы орудий и мушкетов. Король инкогнито замешался в толпу.

После этого шведам показывали калмыков, башкир, казаков, гусар и пехоту. Русские и шведы посещали друг друга. «Генералы и офицеры бросились нам на шею; мы ответили им также искренними изъявлениями дружбы», — пишет C. G. Апраксин. Русские и шведы были в Вереле искреннейшими друзьями. Солдаты, которые несколько недель назад жаждали пролить кровь друг друга, теперь обнимались, целовались и пили за здоровье друг друга. Наши генералы и офицеры были приглашены к королевскому столу (на ужин). «Даже солдаты туда. в большом числе пришли». «Король стоял среди толпы Российских поющих гренадер».

Ланжерон, рассказывая о приеме, оказанном Густавом русским офицерам, говорит, что король выказал по обыкновению некоторую странность и мелочное тщеславие. Его костюм, отличался роскошью, но в то же время походил на маскарад. Он был одет в шведское богато вышитое платье, покрытое кружевами, с эполетами в три ряда (sic). Шелковые панталоны были на половину желтого, на половину голубого цвета. Он носил громадные шпоры, когда-то принадлежавшие королю Карлу XII, и шпагу того же героя, висевшую на огромной перевязи; наконец, на нем были навешаны разные шарфы, ленты, ордена и проч. К тому же на нем была соломенная шляпа, украшенная громадным голубым пером.

Принимая русских офицеров, король весьма развязно беседовал с ними, особенно ему понравился казацкий генерал Денисов, которого он спросил: был ли он им доволен по случаю схватки, происходившей в 1789 г.? Денисов возразил: «я вас не заметил вовсе, а впрочем, если б тогда командовал один из ваших героев, то я бы на вашем месте выключил его из службы». По поводу разговора Денисова с королем, Екатерина писала кн. Потемкину: «Денисов имел с королем шведским разговор образцовый, но переводчик не все перевел, что он ему сказать велел».

За первым официальным днем следовали праздники и фейерверки, от которых граф И. П. Салтыков уклонился «и хорошо сделал, потому что король сей странно изъявлял знаки своего увеселения»... раздавал разные ордена и военные украшения. «Хвастовство Монарха более побежденного нежели победившего» не понравилось очевидцу событий.

«Радостны, — читаем у Храповицкого (5 августа). — В церкви отправлено молебствие. Тем более довольны, что ни англичане, ни пруссаки сего не знают: on les а joués». Екатерина пожинала плоды своих трудов, своей стойкости. «Я правила всем, — сказала она, — как командующий генерал и много было забот». «С каким удовольствием, — писала Императрица барону Игельстрёму, — получили мы донесение ваше о заключении мира». «Спешу сообщить г-ну козлу отпущения, — писала Императрица Гримму, — что 3 августа 1790 г. генералом Игельстрёмом с нашей стороны и любимцем короля Армфельтом с другой подписан мир между Шведским королем и его сестрой Императрицей Российской, без всякого посредничества. Одним злом стало меньше. Сегодня утром у меня отвалились на ногах четыре мозоли, которые меня очень беспокоили; из сего следует, что этот день может быть причислен к благоприятным». Извещая князя Потемкина о мире со Швецией, Екатерина писала: «Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащишь другую, то пропоем аллилуйя. В конце августа 1790 г. Екатерина II, узнав, что князь Потемкин спокойно спит с тех пор, что «сведал о мире со шведами», сообщает: «мои платья все убавляли от самого 1789 г., а в сии три недели начали узки становиться... я же гораздо веселее становлюсь».

Радость Императрицы обозначалась щедрыми подарками Г. М. Армфельту, Эренстрему, Игельстрёму и др. Одарены и награждены были также оба главнокомандующие, Чичагов, Нассау-Зиген, Круз и Михельсон. Даже шведские офицеры, командовавшие частями при Вереле, получили подарки. «Вексель для Армфельта на десять тысяч червонных сделан (был) на Амстердам».

Празднества в Петербурге по случаю Верельского мира происходили с 8 по 23 сентября. Народ, называвший Густава III вторым Пугачевым, радовался, конечно, окончанию войны. С восходом солнца загремели орудийные выстрелы, возвестившие о наступлении торжества мира. В 8 часов утра прибыли в Казанский собор караулы. В 9 приехала из Царского Села Императрица. После литургии граф Безбородко прочел манифест о мире. Заиграли на трубах и литаврах, начались салюты из крепости. По городу разъезжал кригс-комиссар с белой перевязью через плечо; он имел мешки с серебряными жетонами, которые бросались народу. На них было вычеканено: «мир со Швецией заключен 3 августа 1790 г.», на другой стороне виднелась миртовая ветвь с лавровыми венками и надпись по краям: «соседственный и вечный».

В пятый день празднования мира, по сигналам из пушек, даны были народу жареные быки на устроенных пирамидах и из фонтанов пущено виноградное вино. Народный праздник прошел под проливным дождем. «Дождь льет как из ведра, писала Екатерина, — это соус к двум быкам с принадлежностями, которые стоят у меня под окнами, но без этой приправы можно бы обойтись. Эта вода разбавит и вино в двух фонтанах, устроенных рядом с господами быками». В последний десятый день праздников был дан при дворе маскарад для дворянства и купечества.

12 сентября 1790 г. Императрица писала Гримму: «У меня голова идет кругом от мирных празднеств, начавшихся 8 числа сего месяца. Это плод мира. Слава Богу, что она у нас не кружилась в продолжение войны».

Генерал-прокурору князю А. А. Вяземскому надлежало от имени Сената произнести поздравительную речь. Князь заболел. Старшим после него оказался Ф. М. Колокольцев; он просил Державина составить проект речи. Державин составил. В речи указывалось, что «наш сопредельный сосед внезапно бурею восшумел на северные твои, Государыня, области, когда русские силы находились в «полуденном краю»... «Цвела торговля, художество, науки, возвышались здания под сенью благотворных законов». Затем воздавалась должная честь неприятелю. План войны был «великолепен». Быстрое нападение обещало врагам «великия выгоды». Опасность была велика. «Уже освещался горизонт сей молниями... Тайные враги перешептывались и радовались близкому удару. Паши друзья «с бледным молчанием и вздохами ожидали решительного часа». Казалось, что «от изваянного образа Петра Великого исходил стон». Ты одна пребыла непоколебимою... Твое мужественное сердце, твоя великая душа носили в себе Бога... Ты имела удовольствие видеть любовь к себе народа твоего... Се торжество твое и твое величие. Ты оградилась усердием твоих подданных... Ты умела избрать предводителей... Сколько ты трудов сама подъяла, сколько беспокойствий потерпела, сколько ночей без сна препроводила. Ты показала подвиги, неописанные опыты мужества твоего и великодушия. Хотя признаться впрочем должно, что иногда и шведы имели свои удачи... Самые стихии им паче их самих поборствовали... Одна храбрость везде воинства твоего... преодолела; попрали все усилия расторопного и отважного твоего противника. Наступавший герой познал, наконец, что «Россияне, или паче дух великой Екатерины никакими исполинскими противоборствиями непобедим. Слезы умиления, восторги радостных семейств тебя ныне благословляют». «Седяще тебе днесь на троне величества твоего... Сенат твой в лице всей Российской Империи... приносит тебе всеусерднейшее поздравление... Россия восклицаниями и вселенная плеском давно соответствуют сему нашему признанию Если бы тебе угодно было, мы бы нарекли тебя и богоподобной»...

Обстоятельства изменились и речь Державина произнесена не была. Приветствовать Императрицу пришлось обер-прокурору сената Неклюдову, для которого напыщенную речь составил гр. Завадовский. Эта речь известна более по тому протесту, который она вызвала со стороны кн. М. М. Щербатова.

Мир поднял общее настроение, и пииты принялись бряцать хвалу Минерве Гиперборейской и Северной Семирамиде. Первым выступил бард того времени — счастливый певец Фелицы. Г. Р. Державин написал в духе времени стихотворение «На шведский мир 1790 г.» Царица представлена шествующей с лаврами в Петрополь; она видит всюду радостные лица, ее «как нежную весну встречают в одежде розовых зарей»:

Кроме того, Державин написал «Хор на шведский мир».

Другая «Ода на заключение мира с шведами» была написана 13-летним мальчиком Пермского народного училища А. Ф. Мерзляковым — впоследствии известный критик, поэт и профессор Московского университета. Оду представили Императрице, и она повелела напечатать ее в академическом журнале.

За этими главными представителями в области рифмы потянулся длинный ряд менее известных — Петр Плавальщиков, кн. Григорий Хованский, Струйский и др.

Все они пытались настроить свои лиры на торжественный лад и быть достойными воспеть Великую, Неподвижную и Славную.

По случаю мира — в Абоской академии состоялось особое торжество. Профессор химии Пер Адриан Гадд произнес речь, в которой упомянул о бедствиях и опасностях, которые угрожали свободе и самостоятельности Швеции. Густав III их устранил, а потому он герой, превзошедший Густава Вазу и Карла XII своими способностями полководца! Описывается затем ход войны. рассказано сражение при Валькияла, при этом оратор забыл, что Густав был здесь ранен; живую же добычу, по поэтической вольности и ради редкого торжества, он исчисляет в 260 офицеров и более 6 тысяч нижних чинов! — Во всех бедствиях Гадд обвиняет шведских дворян. Переворот 1772 г. он превозносит и взывает к патриотизму первого сословия, напоминая им участь Польши и Грузии.

Потемкин, узнав о мире, писал с юга: «Здравствуй, матушка, всемилостивейшая государыня, с плодом неустрашимой твоей твердости». У кого шестнадцать тысяч верст за спиной, чья армия привыкла к победам и проч., — ответила Императрица, — «не может без унижения своего сана не высказывать неустрашимой твердости».

Несколько месяцев спустя после заключения мира Морков, — во время серьезного разговора с шведским посланником в Петербурге, — сказал: «барон Г. М. Армфельт имел большое преимущество перед бароном Игельстрёмом; первый из них светский человек, остроумный и кроме того вполне осведомленный о намерениях своего короля. Последний же ни одним из этих качеств не обладал; и только благодаря случайности, ему в Вереде дано было важное поручение; он ни одного слова не произнес, которое не было бы ему подсказано».

Пруссия, Англия и Турция были поражены Верельским миром. Все сомневались в его прочности; но Екатерина знала, что у Густава не было «ни гроша», и он нуждался в субсидии, а потому временно должен унять свой воинственный пыл.

«Пугательные выдумки» Пруссии поэтому не действовали. Швеция и Россия были довольны, что мирные переговоры обошлись без посредников. Участие других держав вмешало бы в дело интересы всей Европы.

Уже на другой день после заключения мира король написал Императрице весьма характерное письмо. Он говорит, что главным мотивом мира послужило его желание вернуть прежнюю личную дружбу Императрицы. Голос крови должен быть услышан. Желательно, чтобы имена Екатерины и Густава могли быть соединены в тесный союз. Война явилась одной из тех бурь, которые приводят в гавань любящие сердца. Императрица ответила кратко, сдержанно, но ласково. Она желала, чтобы эти связи никогда не порывались, и чтобы непоколебимость Густава III относительно Екатерины имела преимущество-перед твердостью, с которой он поддерживал её врагов.

Мир был заключен. Военные действия прекратились. Густав стал мечтать о формальном союзе с Россией, «союзе Фердинанда и Изабеллы». Он хотел получить и денег, и «половину Финляндии». — Но полного доверия к Густаву III не было. Опасались, что он вздумает обратить мир в перемирие. Екатерина поэтому решила: «нам войска сухопутные не трогать дондеже он своих не выведет из Финляндии. Игельстрёма наставить, дабы объявил Г. М. Армфельту, что мы никого не выведем, дондеже не уберутся восвояси... Трактат мирный по ратификации скорее напечатать, дабы свет его видел».

Екатерина была не из тех, которых легко можно было запугать. Чем серьезнее стесняли ее обстоятельства, тем более пробуждалась её решимость. «Противу злостных затей врагов наших нет иного способа, — читаем в личной заметке, — как стараться достигнуть до заключения мира, и для этого взять всевозможные меры, дабы идти прямо в Царьград, в Стокгольм и в Варшаву и там оный сделать».

Непосредственно за миром начались разные пререкания и старые счеты между сторонами, почему в одной из собственноручных заметок Екатерины II читаем: «Игельстрём мог бы сказать Армфельту, что и так весь трактат в их пользу, а все в нарушенных статьях нам выгодное опрокинуто; чего же мы, кроме укрощения военных действий, выиграем? Спасли свое вот и все тут; а постыдной медиации бездельнику, и вероломца не хотим вот и все тут».

Екатерина предугадывала дальнейшие осложнения. «Сей мир кажется легенький и ветренный, сумнительно, чтоб или вовсе, или долго устоял. Тысячи споров произойдут».

И, действительно, Густав не мог остаться вполне довольным Верельским миром, потому что заветные его желания оставались неудовлетворенными: границы не расширены, и денежная субсидия не получена. Ни о той, ни о другой в трактате не было ни слова. — После обмена ратификаций, он, в беседе с Игельстрёмом, сразу вернулся к вопросу об урегулировании границ и передал ему карту, на которой весьма ясно обозначено было его желание получить: устье р. Кюмени, Гегфорс, остров Роченсальм (или Свенскзунд) и Нейшлот. Игельстрём не осмелился официально представить подобную карту своему правительству, но частным образом вручил ее графу А. Безбородко. В то же время король повелел Стедингку представить Потемкину, что Россия навсегда будет обеспечена дружбой Швеции, если за последней признана будет граница, установленная в 1721 г., и выдана будет субсидия в 1,5 мил. рублей. Особенно беспокоили короля его частные долги. На счет русской казны они не были приняты. Императрица, узнав об обещании своего уполномоченного, сказала: «выходит наружу, что барон Игельстрём при заключении мира много лишнего обещал».

Г. М. Армфельт с своей стороны также напоминал Игельстрёму об исправлении границы и об уплате долга и удивлялся, почему для урегулирования первой требовалась такая медленная «метафизика».

Вновь назначенный представитель Швеции при петербургском дворе, К. Стедингк, добившись частной аудиенции, также напомнил об обещанных королю субсидиях. «Да, — ответила Императрица, — как последствие союза, который будет заключен». «Я уполномочила г. Стаккельберга, — читаем в черновом наброске Императрицы, — специальная комиссия которого служит еще одним доказательством моей большой склонности закрепить узы, предложенные Вашим Величеством. — Одновременно обсудится план нашего союза и полюбовное размежевание наших обоюдных границ».

Но по окончании переговоров, в течение зимы 1790-1791 гг., Швеция вооружалась. Наблюдавший за этим граф Я. Е. Сиверс писал дочери: «Его (Густава III) можно купить, и я уверен, что его купят, лишь бы были деньги. Но у англичан больше гиней, чем у нас рублей. Вот это-то и плохо».

В апреле 1791 г., в виде меры предосторожности с нашей стороны, Суворова послали осмотреть шведскую границу.

«Дайте мне кончить с турками, и тогда я с шведским королем разделаюсь. Можно ли удовлетвориться его требованиями? Хочет и денег и половину Финляндии». И действительно, Швеция не прекращала своих домогательств.

Дело затягивалось вследствие того, что Екатерина желала возможно дешевле приобрести союзника, не сделав территориальной уступки, а Густав, — поставив условием союза определение границ, получение денежной помощи и возрождение Франции, — присматривался к изменявшимся обстоятельствам на Западе и предлагал Г. М. Армфельту «показывать усердие в переговорах и ловкость», которая дала бы возможность заключить, что проволочка исходит от Стаккельберга. Оставался еще страх за торговлю Швеции, которой могла повредить недоброжелательная Англия.

Густав, посылая своему уполномоченному инструкцию относительно союзного договора, между прочим, писал (2 июня — 22 мая 1791 г.): «Счастливейшим днем моей жизни будет тот день, когда я заключу тесный союз с родственницей, которую я люблю, с великой женщиной, слава и имя которой наполнят страницы истории и дойдут до самых отдаленных веков; когда я присоединю свое имя к её имени, мне кажется, что я приобрету частичку её бессмертия».

По прошествии недолгого времени, когда Густаву казалось, что цель была уже близка, он вновь писал: «После 13-летних стремлений, я буду связан договором с единственной монархиней, которая поддерживает честь коронованных особ».

К намеченной цели Густав шел всеми доступными ему путями. Его представители работали в том же направлении и в Лондоне, и в Петербурге.

8-19 августа 1791 г. гр. С. Г. Воронцов сообщил из Лондона о странном разговоре, бывшем между ним и шведским министром Нолькеном. «Зачем вы вооружились?» — спросил последний. «Затем, что вы вооружились, а коль скоро сосед вооружился, благоразумие требует сделать то же самое». «Но мы не думаем нападать на вас». «Очень верю; но обманувшись, однажды, не следует быть доверчивым» ... После этого Нолькен вновь заговорил. «Послушайте, мой любезный граф, есть настоящий способ навсегда нам сдружиться и никогда не воевать друг с другом. Вы так растянулись, и у вас так много земли, что для вас ничего не значит немножко уступить её, что будет нам совершенно кстати. Пусть ваш двор отдаст нам Фридрихсгам, Вильманстранд и Нейшлот, и Швеция никогда больше не будет воевать с вами». — «Вы очень скромны в ваших желаниях, любезный мой барон, и мне удивительно, отчего в число дружеских уступок вы не включили Кексгольма и Выборга, потому что между друзьями чем ближе, тем желательнее». — «Вижу, что вы шутите, но я говорю вам вовсе не шутя». — «А я полагаю, что теперь-то именно вы и шутите, и даю вам слово не передавать ваших слов нашему двору, потому что нам не позволяют писать шутки в наших депешах».

Императрица столь же последовательно добивалась союза с Швецией, отклоняя земельные её домогательства, сколь Густав стремился получить территориальный прирезок. «Г-н гр. Стаккельберг, — писала Екатерина (в апр. 1791 г.), — передайте от моего имени шведскому королю, что личное мужество, высказанное им особенно ярко под Выборгом, когда он прорвался чрез мой флот и вышел из залива, возвысило мое мнение о его храбрости; мое расположение к нему обратится в глубокое уважение, если его величество гением своим победит искушения, которыми враги мои стараются отклонить его от тесного союза со мной»...

В последующих письмах Императрица Екатерина, опасаясь, что враги её вновь склонят Густава к нападению на её владения, предлагала Стаккельбергу склонить короля хоть к нейтралитету.

Узнав, что он уехал в Ахен и Спа, Екатерина вздохнула свободнее, зная, что в течение лета наступления не предпримет.

Распространился слух, что Густав III собирался разрешить англичанам занять Ловизский порт. Императрица старалась отклонить его от подобного намерения, чтобы избежать в Ловизе склада контрабанды.

Екатерина продолжала добиваться союза и дружбы шведского короля, для упрочения Верельского мира и спокойствия на севере. В этих видах, в письмах Императрицы к Стаккельбергу не раз выражалась признательность Г. М. Армфельту «за добрые и честные поступки в отношении нас». А 24 августа 1791 г. она писала королю: «Государь, мой брат... Я сказала и повторяю Вашему Величеству: ничего я так не желаю, как соединиться с В. В. узами теснейшей и полнейшей дружбы. Я сделала более: я искренно поверила, что В. В. сделается моим рыцарем и самым страстным защитником самого справедливого дела... Что требуете Вы, чтобы присоединиться ко мне?.. принять сторону Вашей родственницы и всего севера, которому диктаторы домогаются предписывать законы... Если В. В. возможно заявить себя моим сторонником, да исполнит он это таким образом, чтобы я могла приступить с той же откровенностью, с какой желаю доказать ему мою дружбу и уважение, с которой остаюсь с большой радостью, Господин мой брат, Вашего Величества добрая сестра, кузина, друг и соседка Екатерина».

В 1791 г., когда князь Потемкин приехал в Петербург, К. Стедингк стал через него хлопотать об уступке Швеции Нейшлота. Игельстрём с своей стороны не находил надобности в этом плохо укрепленном городе, требовавшем для своей охраны значительного гарнизона, а потому предлагал Потемкину уступить эту крепость. Потемкин оказался, конечно, выше своего докладчика — барона и сказал Стедингку: «Разве король так стоит за Нейшлот? Для нас он вовсе не нужен; так все у нас думают, исключая Императрицы, которая воображает, что, уступив Нейшлот, она потревожит прах Петра Великого». «Не даром она женщина, — писал об Екатерине Стедингк Г. М. Армфельту, — ни пяди земли не уступит она нам в Финляндии».

В инструкции Стаккельбергу Императрица говорила: «благодаря небу, мне никогда еще не приходилось уступать ни пяди земли по договору, и я не знаю до сих пор, как это делается... Признаюсь вам, предпочла бы дать денег, чем уступить пядь земли».

Опасаясь, что обстоятельства могут принудить Екатерину к уступке Нейшлота, она писала Стаккельбергу: отстраняйте эти предложения «столь возможно далее, не рискуя, однако, ни миром, ни союзом, который мы имеем заключить с шведским Королем». Далее Императрица прибавляет, что взамен «срытого Нейшлота» она желает получить Пумала-Зунд с частью земли, прилегающей к Карелии. Об отдаче Гегфорса Екатерина и слышать не желала. Стаккельберг дал понять Густаву III, что честь Императрицы не допускает уступки ни единой части русской Финляндии; что же касается границ у Кюмени и Гегфорса, то и речи не может быть о каком-нибудь их изменении. Король предлагал уступить взамен остров Варфоломея (St. Barthélemy).

По адресу короля, в письме имелись ослепительные комплименты и тонкая женская лесть. Он назван был единственным в Европе, «который своим гением, мужеством и талантом показал миру, что великий человек довольствуется самим собой ... По какому капризу он, смотрящий на все широко, хочет новой границы. Мы не созданы, мне кажется, спорить из-за нескольких скал, а я предпочитаю сохранить, что я имею». Густав, видя, что деньги будут даны, писал Г. М. Армфельту, что следует быть столь же добрым, как Императрица, и пожертвовать несколькими скалами.

В октябре 1791 г. был подписан союзный трактат (в Дротникгсгольме) на 8 лет, и Густав стал получать ежегодно по 300 тыс. рублей.

Честолюбивая мечта Густава — союз с Россией — была достигнута.

В конце января 1792. г. Императрица писала графу О. М. Стаккельбергу: «Повторяю вам решительно и прямо мое приказание никак не вмешиваться во внутренние дела Швеции, тем более во время риксдага». Она воспретила ему также всякое вмешательство в интриги и происки партий.

Шведский историк прав, указывая на то, что едва ли кто другой нанес Екатерине более чувствительные удары, чем её «братец» Густав III своей революцией 1772 г. и войной 1788-1790 гг. Опасное оружие права вмешательства России во внутренние дела Швеции было вырвано из рук Екатерины.

Пленных решено было отпустить без выкупа и всякого расчета за их содержание. Они обязывались лишь к уплате частных своих долгов.

«С шведскими пленными в Петербурге обращались хороши, писали сами шведы; граф Вахтмейстер и другие, об участи которых печалились, живы и здравы». И действительно, как это видно из письма Императрицы к Павлу Петровичу: «Графы Вахтмейстеры содержатся, как подобает состоянию их и чину, и уход за ними лучше, чем они имели бы право ожидать у себя дома». По просьбе принца Нассау, Императрица отпустила домой пленных офицеров, взяв с них честное слово не служить во время войны. В другой раз, через того же принца было передано 3 тыс. руб., для раздачи шведским пленным, с которыми обращались очень человеколюбиво. Подполковник Росенштейн даже жил в доме принца Нассау.

Другому пленному князь Лобанов одолжил 40 руб. с уверением, что готов помочь ему во всем, в чем будет нуждаться.

Пленный Клеркер относится к русским вообще крайне высокомерно и, видимо, оценивает все с точки зрения, усвоенной ранее и весьма неблагоприятной для всего русского. «Мы ехали, — пишет Клеркер в своих воспоминаниях, — ночью в коляске Лобанова, запряженной шестеркой лошадей. С нами в коляске сидел капитан Свенсон, на запятках стояли два солдата, а по сторонам два казака. Здесь проявляли себя и русская недоверчивость, которую можно заметить в каждом, и мрак, в котором находится нация относительно понятий, называемых честью, и, наконец, лукавство, с каким русские обходятся со всеми чужестранцами».

Русский полковник отправился с пленными в увеселительный парк Mon Répos (около Выборга), который прежде принадлежал принцу Фридриху Вюртембергскому, «принужденному 2-3 года перед тем, благодаря зависти, хитрости и уловкам великих мира сего», оставить Россию. «В этом увеселительном саду я и мои товарищи имели удовольствие разговаривать с великим князем (Павлом Петровичем), который обращался к нам весьма фамильярно. Он, по-видимому, хотел показать свою снисходительность, однако дал понять, что недоволен войной, сказав: «Господа, я лучше желал бы видеть в вас своих друзей, чего вы, быть может, в настоящее время не представляете». Расставаясь с нами, он прибавил: «Будьте уверены, что я с своей стороны, насколько это будет возможно, постараюсь усладить ваши дни, и для меня не будет большего удовольствия, как дать вам разрешение возвратиться в ваше отечество».

Клеркер часто бывал в Выборге в доме жены Мусина-Пушкина. «После трех-недельного пребывания в старом шлоссе, нам позволили прогуливаться по городу и в крепости, но под строгой охраной, которая зорко следила за пленными. Нас освободили из ужасной (?) тюрьмы и на честное слово мы свободно по своему усмотрению могли вращаться в городе и крепости. Я тотчас же устроился у одного адвоката, у которого прожил пять месяцев». «Девять месяцев я провел в этом городе (Выборге); самое неприятное время, какое я когда-либо переживал, принужденный жить среди народа, обычаи и нравы которого отличались от тех, которые усвоены честными и настоящими людьми. Этому народу неизвестна была истина. Я часто посещал ассамблеи или, так называемые у них, маскарады».

В то время, когда русские собирались «ставить твердую ногу в Шведской Финляндии», графу Мусин-Пушкину предписано было: «финляндцам от войск наших оказывать всю ласковость и пощаду к имению, дабы таким образом и деятельно уже доказать благое к ним наше расположение». С той же целью и из желания возобновить полезные для нас связи с финляндцами, Мусину-Пушкину разрешено отпускать некоторых пленных офицеров. Другое распоряжение того же времени гласило: впредь не держать ни единого пленного шведского офицера в Финляндии.

Русским, отвезенным в Швецию, предложили служить во флоте, с платой по 2 риксдалера. — 80 человек приняли это условие. Другие уклонились. Перешедшие в шведский флот, располагая деньгами, предались пьянству. — Пленных, содержавшихся в крепостях за разные преступления, присудили к работам, преимущественно на галерах. Число их доходило до 343.

Часть пленных, около 42 чел., пытались убежать, но были пойманы в лесах и на островах. — Предполагали, что им помогли наши офицеры, почему шестерых отправили в Фалунь.

Новой партии стали оказывать менее «сострадания». Находили, что первым пленным предоставили излишнюю свободу, так как они играли в карты и их посещали женщины. Среди пленных было не мало англичан; они проклинали упрямство и распоряжения принца Нассау-Зигена. Многих знатных русских король отправил домой, в надежде, что русские отпустят графов Левенгельма и Руденшёльда, служивших у него в гвардии.

К концу войны (6 авг. 1790 г.) некоторых русских офицеров освободили на честное слово не служить до заключения мира. Одни из них, однако, не в состоянии были воспользоваться милостивым королевским разрешением, за неимением средств для переезда в Россию.

Из другого источника известно, что пленных русских назначали на работы, но их оплачивали. Жаловаться на свое положение они не могли, так как в свободное время беспрепятственно развлекались пляской. Кадеты были отправлены в Упсалу, где могли продолжать свои упражнения. Гардемаринам король желал дать возможность заняться науками в университетских городах, но незнание шведского языка помешало осуществиться этому плану. Один из гардемаринов (Бунин) был по ошибке посажен в Свеаборгский каземат, где он, лежа на соломе, получал пищу сквозь отверстие в потолке. Когда ошибка была обнаружена, комендант от имени короля извинился.

«Вообще, — как свидетельствует в своих записках К. Масон, — эта война по своему характеру отличалась «от обычного способа ведения войны русскими». Они встретили во врагах шведах учтивость и храбрость; а всякий благовоспитанный русский, ценя в себе самом эти качества, дорожит ими и в других».

28 августа король, возвратясь в Стокгольм, охотно говорил со всеми о войне и мире, приписывал себе большую заслугу и славу, особенно в деле заключения мира, утверждая, что Императрица более его добивалась мира. Он хвалил мужество Императрицы и её поступки; он с пренебрежением отзывался о посредниках, говоря: я сам начал войну, сам и окончил ее.

Русские флаги, как трофеи, были доставлены в Стокгольм. Все ремесленные учреждения были освобождены от занятий, чтобы дать им возможность следовать за флагами и кричать ура. На роялистов и всех здравомыслящих это сборище мальчишек, руководимое полицией, произвело, конечно, неблагоприятное впечатление.

По возвращении в столицу, Густав III позвал к себе знаменитого скульптора Сергеля и приказал ему изготовить рисунок обелиска из гранита с тем, чтобы город поставил его, как знак своей признательности, королю. Разговаривая с бургомистрами Стокгольма, Густав сказал, что земель он войной не приобрел, но самостоятельности королевства достиг уничтожением Ништадтского и Абоского договоров. Королю показали рисунок проектированной статуи. Но он уже раздумал ставить себе мраморный памятник, который вскоре мог рассыпаться, а выразил желание воздвигнуть его из бронзы. В Европе короля называли в это время Густав Бесстрашный.

«Весьма лишь немногие войны, — говорит Ланжерон, — изобиловали столь важными событиями и представляли собой такое разнообразие, как поход в Финляндию 1790 года. Предначертания принца Нассау, в случае точного исполнения, могли бы уничтожить шведскую монархию. С другой стороны, если бы план нападения шведов на Ревель имел успех, Густав III очутился бы в С.-Петербурге. Тут именно Круз оказал России великую заслугу. Затем чрезвычайно быстро следовали друг другу: отчаянное положение шведов в Выборгской бухте, — где Густав был отрезан в продолжение трех недель от сообщения со всем остальным миром, — и блестящая победа, одержанная им, одна из знаменитейших побед в истории Швеции».

«Не случись конфедерации в Аньяла, — утверждает Ланжерон, — Густав III непременно дошел бы до Петербурга, что явилось бы страшным уроком для России. To же самое случилось бы в 1790 г. без крупных промахов Карла Зюдерманландского. И для России и для Густава III исход борьбы легко мог сделаться роковым. Отсутствие единства военной мысли в обоих лагерях препятствовало успехам сколько для одной, столько для другой воюющей стороны». Швеция израсходовала 24 мил. рублей, по исчислению других — до 36 мил. Она потеряла до 10 тыс. народа, истощила казну и страну. Численность населения Финляндии (вместо прироста) уменьшилась на 1.200 ч. Война легла на нее тяжелым бременем. Когда 13-24 августа она узнала о заключении мира, то никакой особой радости не проявила.

В шведской армии и во флоте от болезней умерло 9.779 человек; убитых было 1.439, раненых — 1.225 и взятых в плен — 4.957, причем 1.178 беглых и 3.782 должны были подать в отставку. Таким образом вся потеря доходила до 21.357 человек, из коих 2.824 чел. приходятся на 1788 г., 9.736 на 1789 г. и 8.799 на 1790 г. Проф. Л. Ставенов находит, что Швеция потеряла до 50 тыс. организованного войска.

В 1788 г. жителей в Финляндии считалось 706.370, а в 1789 г. — 705.088.

Кроме того, Швеция потеряла 15 линейных кораблей и фрегатов и 14 больших шхерных судов, не считая малых. Государственный долг Швеции утроился.

За кампанию 1788-1790 гг. у нас было выдано призовых денег участвовавшим чинам 227.898 р.; из них пришлось на долю адм. Грейга 2.500 р., Чичагова 13.777 р., Нассау-Зигена — 4.644 р., Круза 2.776 р. и т. д..

Одна из причин, побудивших Густава III взяться за оружие, было желание освободиться от вмешательства России во внутренние дела Швеции. Война была в известной мере продолжением революции 1772 г. Шведские историки, например К. Однер, держатся поэтому того мнения, что кампанию выиграл Густав III. Верельским миром он добился того, что устранил Россию от вмешательства во внутренние дела своего государства. Этот вывод делался из отсутствия в новом трактате указаний и ссылок на договоры в Ништадте и Або. Г. М. Армфельт желал вписать в трактат указание на невмешательство России, но Екатерина ответила (25 июля) Игельстрёму: «Учиненное бароном Армфельтом прибавление относительно невмешательства во внутренние дела отнюдь невместно, и не сходствует с достоинством государей давать на себя такие обязательства, которые и без того сами собой существуют».

Й. А. Эренстрем, близко стоявший к королю, отметил в своих записках, что «прямая, существенная цель войны не достигнута: Оттоманская Порта предоставлена была на произвол судьбы, и границы Швеции с Россией остались без изменения. Военный флот в значительной части уничтожен, людей погублено множество, и государство впало в огромные долги. Единственная выгода от этой войны было восстановление военной чести Швеции, которая после смерти Карла XII была сильно запятнана. Шведское оружие снова дало о себе знать с выгодной стороны».

Другой участник войны — Экман — писал: «Если шведы получат честный мир, то эта война была целебным средством для нашего больного государственного организма. Наши внутренние враги стали известны, наши внешние враги испытали, что шведское оружие еще не притупилось. Король познал характер своего верного народа; он увидел, к чему пригодно каждое сословие; он справедлив и не забудет тех, кто ему верен. Мы надеемся на лучшие времена».

Член шведского государственного совета (Herr Riks-Rådet) граф Германсон (Tankar öfver Sveriges tillstånd vid det olyckeligen upkomne krig med Ryssland)[14], излагая свои мысли о злополучной войне, осуждал Густава III, находя, что война ничем не была вызвана, европейские державы поддержки не обещали и риксдаг ее не одобрил.

«Здесь чувствую я обязанность, — пишет участник похода C. С. Апраксин, — сказать с большой справедливостью, что сей Монарх одарен был редкими качествами; он был храбр, предприимчив, проницателен... Я должен также отдать справедливость шведскому воинству — продолжает C. С. Апраксин в заключении своей книги. Офицеры их наполнены честью и очень хорошо разумеют свою должность... В действии против нас показали они везде благородство и храбрость... Что же касается до шведского солдата, ои здоров и тверд, посредственно обучен... он под предводительством храбрых офицеров дерется очень хорошо. Армия довольно, снабжена была всем нужным. Солдаты их почти всегда ели свежий хлеб и получали порцию говядины и две порции водки. Хранение закона и приверженность к религии твердо наблюдаются в шведской армии. Я видел их поющих молитвы свои вслух утром и вечером... Вообще пехота и артиллерия их довольно хороши; но я не видел у них доброй кавалерии. Казаки, образованные по примеру наших, совсем странные, егеря по большей части довольно изрядные; я видел их одетых более в серое, нежели в зеленое сукно. В сем, думаю, шведы правы, — потому что в таком цвете не так они приметны за каменными утесами». Таким образом умный и наблюдательный С. С. Апраксин уже в конце XVIII ст. отметил значение защитного цвета для обмундирования войсковой части.

Как ни радостно было заключение мира со Швецией, но оно омрачалось в высшей степени печальным положением нашего отечества как внутри, так и извне. В особенной записке, представленной в это время Императрице графом Безбородко, — читаем: «Война с Портой и Шведским королем привела государство в большое истощение как людьми, так и деньгами, в том не может быть ни малейшее сомнение». Число рекрут в течение 4 лет, взятых из всяких состояний народных, простирается за 400.000 человек. Что же касается до денег, недостаток их так велик, что и самые налоги не могут удовлетворить нуждам нашим. Займы внешние от часу становятся затруднительнее. Россия израсходовала по крайней мере до 70 мил. рублей».

Мир подписан. Воевавшие разошлись.

Обозревая общую картину трехлетней борьбы и припоминая наиболее значительные её моменты, выясняется, что Россия, несомненно, находилась в весьма тяжелом положении: враги наступали на нее с юга и севера, а надежных союзников, кроме маленькой и слабой Дании, не имелось. Англия и Пруссия явно сочувствовали Швеции и радовались её успехам. Екатерину своевременно предупреждали с разных сторон о кознях Густава, но она в своем высокомерии не хотела верить, что Швеция дерзнет, без поддержки первоклассной державы, наброситься на «русского великана». Она охотнее слушала Сегюра, уверявшего, что король Франции употребит все свое влияние, чтобы удержать Густава в мирном расположении.

Франция Густава не сдержала, и его войска перешли в боевое наступление. — «Вследствие непостижимой беззаботности русских, — отмечает в своих записках Сегюр, — Густав застал их врасплох, и ему довольно удобно было, хоть ненадолго, овладеть Петербургом и Лифляндией... Шведам нужно было смело и быстро идти на удачу, но Густав, решительный на словах, был медлен на деле». Это спасло Россию.

Как всегда бывает у нас, в последнюю минуту началась суматоха и страшное напряжение сил. Часть войска была отправлена в Финляндию «на почтовых».

Сегюр утверждает, что Екатерина велела сосредоточить около Фридрихсгама до 26.000 чел., по первоначально едва ли в состоянии была набрать 6.000 вследствие того, что почти все наличные силы отправлены были на юг, на турецкий театр войны. — Главный советник Императрицы — князь Потемкин — отсутствовал, и ей пришлось вынести всю тяжесть борьбы 1788-1790 гг. на своих плечах. Потемкин присылал указания, он составлял проекты некоторых ответов Императрице, но не всегда возможно было ожидать те 12 дней, которые требовались для обмена с ним мыслями.

Екатерина энергично принялась за дело. С мая по июль 1789 г. она написала до 30 писем одному адмиралу Чичагову. Она лично входила во все дела по морскому ведомству, она «превратилась даже в интенданта армии». Однажды, гр. Мусину-Пушкину понадобились до 800 подвод. Она обратилась к Царскосельским крестьянам, и вечером того же дня подводы находились в распоряжении главнокомандующего.

Деловые записочки Императрицы тучей летели к А. В. Храповицкому: «Карту Балтики с обеими берегами и Финляндии прошу положить ко мне в горницу». «Объявление войны, манифест — поспеет ли к воскресенью»? «Копию списать с сумасшедшей шведской ноты». «Также напишите, что Пушкин и Михельсон начали шведов щелкать в Финляндии...». «Также прикажите в Финляндию послать (офицерское сукно) на продажу». «Напишите сами ответ к Спренгтпортену» и т. д. и т. д.

Дневник Храповицкого и собственные письма Императрицы носят на себе следы тех волнений и забот, которые пришлось пережить. «Всю ночь не выходило из головы, что Шведский король может вздумать атаковать Кронштадт». «Если разобьют стоящие в Финляндии войска, — заявила Екатерина, — то, составя из резервного корпуса каре, сама пойду» (записки Гарновского, 29 июня 1788 г.). Резервный корпус состоял тогда под начальством графа А. М. Мамонова, и с этими войсками и частью гвардии она собиралась выйти к Осиновой роще — «Чтобы ободрить людей», Екатерина приехала из Царского Села в Петербург. «В день баталии морской 6 июля дух пороха здесь в городе слышан был; так что, друг мой, я тоже вкусила запах пороха». «Я ныне, как видишь, бойкой воин стала, — писала она 31 авг. 1788 г. кн. Потемкину. — Божусь тебе, мои заботы ныне почти выше сил моих, наипаче июль месяц был таков, что я думала, что занемогу, теперь немного получше», — сообщала она ему же в другом письме (18 сент. 1788 г.). Надо полагать, что иногда приходилось переживать тяжелые минуты. «У всех тряслись губы; моя твердость все спасла», — заявила Императрица.

Приходится отдать ей полную справедливость: в эти дни боевых испытаний она проявила много мужества и выдержки. «Если б он (Густав) и выиграл три большие победы и даже овладел Петербургом и Москвой, то я все-таки показала бы ему, на что способна женщина с решительным характером, стоящая во главе храброго и преданного ей народа и непоколебимая на развалинах великого государства». Императрица верила в возможность взятия Петербурга шведами. В этом она призналась К. Стедингку; но прибавила: «я дала бы сражение при Новгороде, потом под Москвой, при Казани... Думаете ли вы, что ваш король мог бы последовать туда за мной»? Это, несомненно, её слова. Они вполне соответствуют её общему поведению, её воззрениям. — Пахло порохом, слышался гул орудий, «губы тряслись», но Европа этого не должна была знать, и она сообщает Гримму, что в Петербурге «смеются и шутят».

Она мужественно пережила и удачу, и поражение при Роченсальме. Весть о гибели гребного флота, находившегося под начальством Нассау-Зигена, конечно, явилась тяжелым ударом гордой и самолюбивой государыне. «Таятся и невеселы», — отметил Храповицкий. В городе много шумели по поводу неудачи, но она нашла в себе силы утешить принца и не желала наказать его даже удалением с русской службы. — «Сама государыня, — писал гр. П. В. Заводовский, — о всех способах тут печется и тем занята бывает, что ниже её сана». Она признается, что «никогда не трусила», однако, видя действия гр. Ив. П. Салтыкова, заявила, что более никогда не воспользуется его боевыми услугами.

В выводе в известной мере приходится согласиться с ней, что «если бы во время шведской войны я не была здесь (в столице). сказала Екатерина II, нужно было бы на 60.000 войска больше, чтобы обеспечить нас от этого стремительного нападения».

После войны король назначил своим представителем в Петербурге гр. К. Стедингка, а Екатерина II — генерал-майора барона фон-дер-Палена в Стокгольме. «Стедингк здесь, — сообщила она князю Потемкину, — и дела со Швецией на лад идут; Стедингка я ласкала весьма, и он человек изрядный». Палену советовали «иметь глаза и уши», но ни во что не вмешиваться.

К. Стедингк подробно описал королю свой приезд в Петербург. В его письме (от 11 — 22 сентября 1790 г.) отражены отношения русских к Швеции в первые дни после прекращения военных действий. — В Фридрихсгаме Стедингку очень обрадовался генер. Нумсен; он принял шведского представителя чрезвычайно радушно, и Стедингк отзывается о нем, как о достойном человеке. В Выборге Стедингка приветствовал «хитрец» комендант. Сейчас же прибыли адъютанты гр. И. П. Салтыкова с приглашением отобедать у командующего войсками. К обеду был приглашен весь наличный генералитет, выборгский губернатор Дельвиг и др., всего около 60 человек. Присутствовала вся семья графа. Стедингк признал самыми образованными Сухтелена и Эйлера, наиболее глупым Бергмана, особенно веселым Денисова, изысканно вежливым — Апраксина, вспыльчивым — фон-Гюнцеля и надменным — гр. Салтыкова. Пленные не могли похвалиться комендантом. Много любезностей о них в свою очередь наговорили Стедингку Дельвиг и Апраксин.

Среди наших генералов не наблюдалось особенно добрых отношений, так как у них вырывались колкие замечания друг о друге. Но все они замечательно дружно бросали камни в принца Нассау-Зигена. — Шведских офицеров генералы признавали выше наших, но солдат ставили на одну доску. Все одинаково приветствовали заключение мира, за продолжение военных действий стоял один лишь гр. Салтыков.

Подъезжая к Петербургу, Стедингк убедился, что все проходы к нему были сильно укреплены, даже в 20 верстах от него возведено было несколько весьма значительных редутов.

Около Hôtel Royal карету Стедингка остановил принц Нассау-Зиген, он был в восторге встретить представителя Швеции, предлагал ему свою услугу, приглашал к себе. Через час принц был уже в гостинице и вновь рассыпался в любезностях. Тем не менее, Стедингк открыто отказался начать серию своих визитов с принца, в виду его резкого ответа, данного в печати королю Густаву. Нассау-Зиген сослался на то, что к такому ответу его побуждала русская служба, а главное — приказание Императрицы.

Тут же Стедингк узнал, что, во время гнева Императрицы на Густава, она написала комедию на Его Величество, которую играли в провинции.

Стедингк приехал в Петербург прямо из Саволакса в качестве генерала, посланного королем приветствовать Императрицу и вручить ей письмо Густава.

Граф Остерман принял Стедингка с церемонией, сказал много прекрасного о Шведском короле, прибавив несколько лестных отзывов по адресу его представителя. Речь зашла о доверии между Россией и Швецией, о том, что безумно было бы думать о желании русских отнять что-либо от шведов, что ему, графу, безразлично, свободны ли шведы или управляемы королем, что пришла необходимость побеждать на риксдаге одну партию другой и т. п. Стедингк прибавляет, что гр. Остерман настолько мало в курсе дела, что о подписании договора в Вереле он узнал лишь на другой день, после того, как о нем была уведомлена Императрица, бывшая, кстати сказать, вне себя от радости при получении этой вести.

Аудиенция Стедингка состоялась в тронном зале. Вечером он имел честь играть с Императрицей в карты и ужинать за её столом.

Несмотря на все эти любезности, Стедингк предвидит, что при дальнейших переговорах придется одолевать большие трудности, так как Двор разделен на партии, которые сходятся, однако, в высоком мнении о себе, о своих силах и о своем величии, не позволяющих делать в чем-либо уступок. Для успеха необходимо доверие самой Императрицы и возможность коснуться струн её самолюбия и великодушия.

На второй день пребывания Стедингка в Петербурге к нему явился Игельстрём. После комплиментов об успехах Стедингка в столице, он заговорил об известии, полученном из Стокгольма, о казни полк. Хестеску. Стедингк указал, что интересы государства требовали подобной жертвы и, удовлетворяя любознательность своего собеседника, прибавил, что едва ли остальные приговоренные подвергнутся участи Хестеску. Игельстрём, отвечая, заявил, что Императрица в подобном случае ограничилась бы заключением государственных преступников. В подтверждение своих слов, он доверительно прочел выдержки из письма Государыни. Катастрофа в Стокгольме ее очень огорчила. В Петербурге предавались радости, в Стокгольме распространяли ужас зрелищем эшафота. В дни заключения мира принято миловать и смягчать сердца. «А вот сосед мой, как вернулся в Стокгольм, первым делом начал рубить головы, — писала Императрица Гримму, — Господи Боже мой, как разно понимают вещи на сем свете».

Из факта казни Императрица делала тот вывод, что мир не столь приятен Его Величеству, как предполагала, и она опасается, как бы подобная жестокость не повредила королю, что было бы совершенно противно её видам. Вернувшиеся пленные свидетельствовали о большом числе недовольных в королевстве.

Потемкин готовился к великолепному празднику в Таврическом дворце. Так как праздник задуман был в воспоминание подвигов из турецкой войны и особенно взятия Измаила, то честолюбивому временщику нежелательно было присутствие в Петербурге истинного героя Измаила, и потому, за несколько дней до праздника, Суворов получил повеление Государыни — объехать Финляндию до самой шведской границы, с целью проектировать систему пограничных укреплений. Суворов поехал с охотой, чтобы только избавиться от своего бездействия; край был ему несколько знаком, так как 17 лет назад он уже объезжал шведскую границу, и хотя теперешняя задача представлялась посложнее, «но при обычной своей энергии и трудолюбии, Суворов выполнил ее всего в 4 недели времени, даже меньше».

Во время суровой финляндской весны он разъезжал в таратайках по диким захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, которых «военный человек высокого положения не знает даже в военное время».

Суворов вернулся из Финляндии и представил проект укрепления границы на случай наступательной войны со стороны шведов. 25 Июня 1791 г. последовало Высочайшее на его имя повеление: «полагаемые вами укрепления построить под ведением вашим». Мотивы в этом повелении изложены не были; они подразумевались в тогдашнем положении дел, ибо носились явные слухи на счет непрочности, недавно заключенного с шведским королем, верельского мирного трактата. Суворов поехал и тотчас же принялся за работу. В продолжение 1,5-годового своего пребывания в Финляндии, Суворов исполнил в существенных чертах свой план, составленный после предварительной финляндской поездки и утвержденный Государыней.

Усилены укрепления Фридрихсгама, Вильманстранда и Давидстада; исправлен и усилен Нейшлот; на важнейших дорогах из шведской Финляндии к Фридрихсгаму, Вильманстранду и Савитайпале сооружены новые форты: Ликкола, Утти (Уттис) и Озерный; оборонительные средства саволакской дороги, заключавшиеся в Нейшлоте, усилены проведением каналов в окрестной стране, усеянной озерами. Для противовеса Свеаборгу и с целью дать надежную станцию шхерному флоту, возведены при Роченсальме, на нескольких островах, довольно сильные укрепления, а на сухом пути заложена крепость Кюменегорд. Таким образом, Роченсальм сделался главным укрепленным пунктом южной части финляндской границы, и в конце1792 г. Екатерина имела полное основание лично благодарить Суворова за то, что «он подарил ей новый порт».

В конце 1791 г. Суворов писал Турчанинову, что недоверие к себе есть мать премудрости, что успех превысил ожидание и что в следующее лето границы будут обеспечены на 100 лет. Он считал делом своей чести — поднять кейзер-флаг в Роченсальме и имел утешение дождаться исполнения своей мечты. При рескрипте 26 августа 1792 г. Государыня сообщила ему, что повелела выслать кейзер-флаг и штандарт для Роченсальмского порта. После того Суворов при всяком удобном случае старался прогуляться по Роченсальму и полюбоваться на свое произведение, как говорится, чужим взглядом. «Массивнее, прочнее и красивее строений тяжело обрести, — писал он своему племяннику Хвостову: — так и все пограничные крепости». Нейшлот был тоже его гордостью. Маскируя свое удовольствие при виде этого форта, он говорил: «знатная крепость, помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки, лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять». Сообщая в Петербург по своей обязанности разные известия и слухи, доходящие из-за границы, даже из самого Стокгольма, Суворов не упускает случая похвастать впечатлением, производимым на шведскую публику быстро воздвигаемыми русскими укреплениями.

Работы шли быстро и успешно, между прочим, потому, что Суворов торопился от них отделаться, чтобы быть свободным для иной службы, в другом месте. Он отнимал время от сна, переезжал беспрерывно с места на место, обходил работы, вникал в мелочи и частности. Кроме того, требовалось делать не только хорошо, но и дешево.

У Суворова, кроме постройки и исправления крепостей, были на руках войска и флотилия. Большая часть гребной флотилии находилась в шхерах, меньшая — на озере Сайме. Сначала флотилией командовал принц Нассау-Зиген, но летом 1791 года он отпросился у Екатерины на Рейн. В флотилии числилось до 125 судов разных названий и величин, с 850 орудиями, и состояла она под начальством контр-адмирала маркиза де-Траверсе и генерал-майора Германа, подчиненных Суворову. Но так как Суворов никогда не бывал номинальным начальником, то изучил морское дело и, будучи в шутку отэкзаменован, выдержал удовлетворительно испытание на мичмана.

В высших служебных сферах Петербурга пошли толки, что Суворов не жалеет солдат, эксплуатирует их бесчеловечно с целью выслужиться самому, и оттого они в огромном числе болеют или бегут за границу. Говорили, что Суворов, имея странный взгляд на медицину и лечебницы, закрыл вовсе госпитали, а потому несчастные солдаты. мрут, как мухи...

Финляндская дивизия действительно отличалась от других большим числом беглых и умерших, что, впрочем, было давним её свойством, как последствием сурового климата и обилия болот, а не виной Суворова.

Во время Суворовского командования в Финляндии считалось по штатам в войсках 44.164 чел.; из них недоставало до комплекта 9.633, находившихся в отлучках и госпиталях. К числу наиболее благоприятных для бегов районов принадлежала Финляндия. Она имела за собой еще одну особенность: служила ссылочным местом для порочных солдат. Русские войска в Финляндии постоянно получали на свое укомплектование множество так называемых кригсрехтных (осужденных по суду) и переведенных из гвардии за проступки. Немудрено поэтому, что в финляндских войсках было постоянно много беглых. Суворов писал, что беглых шведов на нашей территории еще больше.

Это одна сторона дела, сторона фактическая. Но так как на Суворова, в сущности, распространялась клевета, то он был готов требовать сатисфакции. Надо полагать, что его племянник Хвостов отыскал клеветника, ибо Суворов написал одному высокопревосходительству напоминание о том «чем честь платят».

Приведение финляндской границы в оборонительное состояние было главным делом Суворова в 1791 и 1792 годах.

Он проживал в разных местах своего района, смотря по надобности: в Выборге, Кюменегорде, Роченсальме. В Кюменегорде он оставил по себе память, между прочим, заботами о православной церкви, для которой выписал из Петербурга регента обучать тамошний хор и накупил разных церковных вещей на несколько сот рублей. Тут у него образовался кружок знакомых; свободное от службы время проводили весело: Суворов часто танцевал и в письме к Хвостову хвастал, что однажды «сряду три часа контртанц прыгал». Проживая в Фридрихсгаме, он занимал верхний этаж лучшего в городе дома, г-жи Грин, вдовы врача. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением, хорошо говорила по-русски и умела вполне угодить своему причудливому постояльцу, который в свою очередь оказывал ей внимание, заговаривал с нею по-фински, называл ее маменькой и приходил побеседовать за чашкой чая. Просватав свою дочь и племянницу, г-жа Грин просила Суворова быть, по русскому обычаю, посаженным отцом у дочери; он не только согласился, но вызвался быть тем же у племянницы, перебрался в одну небольшую комнату, а остальное помещение уступил хозяйке для свадебного праздника.

Наконец, 10 ноября 1792 г., последовал рескрипт Екатерины, которым под начальство Суворова отдавались войска в Екатеринославской губернии, в Крыму и во вновь присоединенных землях. Вместе с тем предписывалось представить планы и сметы производящимся в Финляндии работам, для приведения всех укреплений и каналов к окончанию; требовалось также его, Суворова, мнение на случай оборонительной и наступательной войны в Финляндии, со Швецией. Суворов представил все данные для продолжения работ, изложил также замечания свои на случай войны со Швецией; замечания эти имеют ныне только историческое значение, так как русско-шведская граница отодвинулась на несколько сот верст от прежней.

Впоследствии, а именно в декабре 1795 г., он ездил в Финляндию осматривать, все ли там исполнено по его указаниям, и, как сообщала Императрица Гримму, «вернулся вполне довольный своей поездкой, так как там не осталось ни одного уголка, куда бы шведы имели проникнуть, не встретив сильного Сопротивления».

Ланжерон в своих записках очень хвалит Екатерину за сооружение сильных укреплений в тех местах, где в 1788-1790 гг. происходили сражения со шведами. Эти работы напомнили Ланжерону осмотрительность и силу воли лучшей поры царствования Екатерины. Роченсальм, по его мнению, мог служить хорошей стоянкой для флотилии.

В 1799 г. Армфельту довелось встретиться в Праге с знаменитым генералиссимусом русских войск, бессмертным героем Суворовым. Первый раз он видел его в театре, где в честь полководца читался, между прочим, особый пролог. Второй раз Армфельт видел Суворова на приглашенном обеде. Он вбежал в зал, низко поклонился на все стороны и сказал: «рекомендую себя доброте и дружбе дам»... Заметив Армфельта, бросился ему на шею и закричал: «Герой, герой, ты побил русских и очень; Суворов только бил турок, пруссаков, поляков и французов... Да, он нас крепко побил, это заслуживает уважения и почтения». Затем Армфельт был приглашен к Суворову на обед. «Он мне говорил, — пишет Армфельт, — совершенно новые вещи касательно нашего ремесла, которые я никогда не забуду. Если его тактика несовершенна, то нельзя отрицать, что он обладает взглядом и способностью пользоваться одержанным успехом или ошибкой неприятеля... Шпионы!.. Шпионами Суворов никогда не пользовался». «Святой Дух дает мне внушение; это лучший шпион». «Он странный, — продолжает Армфельт, — выражается странно, но все, что он говорит о военных делах, — отмечено великим гением и глубоким опытом… Нельзя поверить, как этот человек, покрытый лаврами и ранами, интересен! Он не дурак, он не чудак, он чрезвычайно глубок и тонок, а в особенности ловок судить о людях и обстоятельствах».

Конец царствования Екатерины был не радостен: много хлопот причинила ей французская революция, много огорчений принесла весть об убийстве Густава III, много крови было испорчено сватовством Густава IV за внучкой её Александрой Павловной.

Во Франции разразилась гроза революционной бури. Екатерина II не раз заявляла, что она в душе республиканка, и еще в 1778 г. стойко защищала английскую конституцию. За этот либерализм воззрений ей усиленно кадила передовая Франция. — Но жизнь постепенно охладила её пыл ко всякого рода свободам и к передовым идеям французских философов. Мрачная фигура Пугачева воплотила на её глазах народную вольность, а французская революция раскрыла банкротство философских идей. В письме к Гримму она припомнила слова прусского короля, уверявшего, что цель философов — опрокинуть все троны, что энциклопедия, по сознанию Гельвеция, имела в виду уничтожить всех государей и все религии. Она интересовалась собранием представителей в Париже (1787 г.), не предугадав последствий этого события, но вскоре она увидела, что, обезумевшие от революционного наркоза, французы «в состоянии повесить своего короля на фонарном столбе», что приверженцы конституции не могут пользоваться её расположением, потому что «они породили все бедствия настоящего и будущего». «Как можно сапожникам править делами государства», — сказала она Храповицкому в 1789 г. Французскую конституцию она назвала нелепой. Екатерина пришла, примерно, к тому же выводу, к которому в 1765 г. пришел один француз (Вилье), пообедав в обществе Дидро, Гельвеция и Д’Аламбера: «Все, что я слышал, мой друг, — сказал он жене, — убеждает меня, что у всех людей скоро ум зайдет за разум».

Революционные волны Франции стали грозить соседним государствам. — Удаленность России от Франции обеспечивала ее на некоторое время, но умный гр. Сем. Р. Воронцов предсказал, что «мы будем последними, но и мы будем жертвами этой всеобщей чумы»...

Берлинский и Венский дворы вмешались в дела Франции. Ланжерон уверяет, что и Екатерина II, вместе с Густавом III, намеревались выставить отряд войска из 24 тыс. русских и 12 тыс. шведов. Нам представляется более достоверным, что в 1791 г. между Швецией и Россией состоялся трактат, в силу которого петербургский кабинет обеспечивал Густаву III лишь денежную помощь.

Гр. Стаккельбергу Императрица писала: «зная ум и рыцарский дух короля и его заботливый характер, я полагаю, что можно было б предоставить ему восстановление французской монархии, как дело в высшей степени славное и достойное его политических и военных соображений, что я далеко не буду противиться успеху этого предприятия, но что, напротив того, была бы не прочь способствовать ему».

Но 16 марта 1792 г. Густав III был убит, и план посылки войска рушился. Не будь отвратительного убийства Густава III, писал Наполеон в своих «Mémoires de S.-t Hélène», Европа имела бы совсем другой вид; потому что из тех 30.000 русских, которые он получил бы для своего подкрепления, с целью восстановления трона во Франции, ни один барабанщик не вернулся бы назад, а пока русские войска пребывали бы во Франции, он (Наполеон) со своей армией пошел бы в Польшу и там занял бы престол, как тогда было условлено, чтобы с шведской и польской армиями напасть с двух сторон на Россию, участь которой тогда была бы весьма сомнительной. «Это было всегдашним стремлением моей души».

Недоверие и нерасположение к Густаву III в Швеции увеличивались вследствие того, что финансы не улучшались, что он стеснил свободу слова строгой цензурой, запретил крестьянам винокурение, учредил тайную полицию, воспретил упоминание обо всем, касавшемся французской революции, подобно тому, как это было сделано в Испании, Португалии и Неаполе, «стонавших под деспотическим правлением». Наконец, шведы спрашивали, какой им интерес вмешиваться в дела антиреволюционной Франции? Чтобы спасти отечество, отвечали заговорщики, надо убить короля. Густав пал жертвой мстительной дворянской оппозиции и кипучих, неясных идей свободы, нахлынувших из Франции.

16 марта 1792 г. в Стокгольме назначен был маскарад. Двое из заговорщиков, одетые в маскарадные костюмы, сошлись в скудно меблированной комнате. Первому — графу К. Горну было 29 лет, второму — 30 лет, его звали Яков Йохан Анкарстрём. В его жилах текла французская и шотландская кровь; в нем рано проявились врожденные наклонности к жестокости. На столе лежал заряженный пистолет, офицерская сабля и большой мясницкий нож. — Анкарстрём возненавидел Густава за то, что народ был обременен непосильными налогами, нация разорялась бумажными деньгами. Война же 1789 г. сделала его непримиримым врагом Густава III. Он видел в нем клятвопреступника. — «Мы не можем быть счастливы до тех пор, пока не отделаемся от короля», — говорил он. Начальник полиции предлагает арестовать заговорщиков. Густав ответил: «Если они хотят моей жизни, они меня всегда найдут. Я не хочу дать им удовольствия думать, что я боюсь их». Первоначальный план Горна и Анкарстрёма сводился к тому, чтобы содержать Густава временно в тайном заключении, пока революционеры произведут государственный переворот. Но Горн усмотрел, что «шведская нация — раболепная толпа, которой король будет править, пока жив»... Убийцы давно охотились на свою жертву; уже в январе Анкарстрём сидел с заряженными пистолетами в ложе оперы, а другой раз находился в маскараде, поджидая подходящего момента. — 16 марта этот роковой момент настал. Короля предупредили анонимным письмом, что он на этом маскараде может сделаться жертвой изменнического покушения. «Я не привык обращать внимание на безыменные письма»... Король из ложи пошел в публику; в разгаре танцев, при звуках музыки и общего веселья, его окружили около сцены 16 черных масок. Раздался выстрел. Раненый Густав крикнул: je suis blessé, arrêtez-le, mais ne lui faites pas de mal! (я ранен! задержите его, но не причиняйте ему ничего дурного!). Убийца, видя, что король не упал, оцепенел и выронил из рук пистолет и нож. «Пожар!» — крикнули маски-заговорщики, но, по приказанию приближенных короля, выходные двери были уже заперты. На тринадцатый день король скончался, проявив большое мужество и удивительную силу характера. Анкарстрём окончил дни свои на эшафоте.

Екатерина II, с ужасом узнав о гнусном посягательстве на жизнь короля, её двоюродного брата, приказала своему представителю в Стокгольме, графу О. М. Стаккельбергу, уверить Густава «во всей полноте своего сочувствия».

«Я боюсь одуреть по милости событий, которые так сильно потрясают нервы, как, например,.. убийство шведского короля», — писала Екатерина в апреле 1792 года Гримму.

Густав III — очень сложная натура. У него было много достоинств. Он обладал острым умом, пылким воображением, богатой памятью, большой наблюдательностью, сильной речью. Но фантазия преобладала над всеми его качествами. Любовь к славе и родине руководили его действиями. Он проявил редкую способность к работе, замечательную настойчивость, подвижность, политическое мужество, присутствие духа в опасности и виртуозность в интриге. Любил блеск, великолепие, церемонии. Наш представитель при шведском дворе А. К. Разумовский характеризует Густава III своенравным и тщеславным. Тактом он не обладал.

Близкий к королю Ульрик Шеффер выдвигает его глубокое лицемерие, склонность к интригам, удовольствиям и суете. «Представительство — его идол, блеск двора — его слабость».

«Чтобы в разговоре с Густавом вызвать хорошее его расположение духа, — сказала как-то Екатерина, — стоило только поставить его так, чтобы он мог видеть себя в зеркале и любоваться своими добродетелями».

По мнению Адлербета, ни единого честного волоска не было на голове Густава. И в то же время никто из коронованных особ с большим достоинством не говорил с трона, никто в частной жизни не был любезнее. Никто лучше него не умел отказать, не оскорбляя; никто не умел более удовлетворительно сообщить неопределенное обещание. В его сердце не было искренней добродетели, не было теплого чувства к другим. Присягу, обещания, законы он признавал полезной уздой лишь для простолюдинов, и эти слова служили ему более украшением речи, чем управляли его поступками. К подобному же выводу приходит жена его брата, Карла Зюдерманландского — впоследствии королева Швеции Гедвига-Елизавета-Шарлотта. — По словам её дневника, не было собеседника очаровательнее, «но надо признать, что он лжив и иезуит и для него цель оправдывает средства». Под очаровательными манерами, действительной добротой сердца и большим желанием нравиться скрывалась склонность к интригам, подозрениям, недостаток искренности, зависть к самому скромному успеху других. «Все вместе взятое в конце концов отвращало самых преданных друзей, и он остался королем-чародеем только в народном воображении».

Вся политика Густава была построена на надежде удачи наступательной войны. «Густав, — пишет его свояченица, — очень желал быть рыцарем и жить в период рыцарства». Любимейшими его удовольствиями были: карусели и рыцарские игры, и русская война едва ли была чем иным, как грандиозный карусель. С самого её начала Густав не сомневался в заключительном эффекте. До начала войны состоялось учреждение им нового ордена Меча большего креста для тех, которые выиграют сражение; король при этом объявил, что не желает носить его раньше, чем заслужит его на поле битвы. Он отправился в море в тот самый день, как Густав-Адольф отплыл в Германию для участия в тридцатилетней войне. Он при этом оделся «в куртку, расшитую так же, как у Густава-Адольфа; на широкой портупее висела шпага Карла XII». — Он вызвал поэта Леопольда в Финляндию, чтоб там же, на месте, отпраздновать все предполагаемые им победы.

Когда серьезная опасность грозила его стране, он забывал о себе. Преимущественно при таких условиях он оказывался патриотом, героем, монархом «Wenn er in höchster Gefahr für sein Land schwebend, sich selbst vergass. Unter solcben ümstânden, aber auch nur dann zeigte er sich als Patriot, als Held und Monarch»[15], — сказал польский историк Валериан Калинка.

Едва ли даже враги в состоянии упрекнуть его в трусости; лично он не укрывался от опасности, его мужество особенно проявилось при Свенскзунде и Выборге. Гром пушек и грохот боя влияли на него эстетически и воспламеняли в нем настоящего героя. Трус не решился бы произвести революцию 1772 г., когда он рисковал короной и, быть может, даже жизнью; трус не мог в аньяльские дни с спокойным и улыбающимся лицом оставаться среди взбунтовавшейся армии. Трус, имея предостережете в кармане, не в состоянии спокойно явиться на маскарад, где и был гнусно убит Анкарстрёмом.

В царствование Густава III составлялись иногда прекрасные законы, но они не исполнялись и в шведских департаментах царили чрезвычайные беспорядки. Военное дело интересовало его не менее юриспруденции. Он столько же любил войну, как и блестящее театральное представление, но подвиг войны, конечно, не то, что подвиг оперного героя.

Густав никогда не переставал интересоваться литературой, искусством и развитием своего народа. Благодарные поэты и художники сплели ему лучший венец и озарили блеском его личность, его время. Потомство видит теперь рядом с молодым королем-революционером короля мецената, как центр развития лучшей шведской жизни конца XVIII ст. — Сияние имени Густава III не меркнет в сознании шведов. Они его любят, они им гордятся. Он для них чарующий король — Tjusarkungen.

Плохие финансы постоянно напоминали ему о важности экономических вопросов, но он не находил времени предаваться трезвой и разумной финансовой политике, а старался выпутаться из затруднений подобно азартному игроку. Густав имел несчастье родиться в государстве, доходы которого были слишком ничтожны для его широких затей. Его изнеженный и развращенный двор утопал в роскоши. «Читая немецкие газеты, — ее Императорское Величество дивились турнирам короля шведского, дающего хороший вид худым делам, «car il peut tromper les ignorants» (потому что может обмануть невежд)».

В королевстве сильный голод (1784 г.), а Густав восхищается во Флоренции и Риме произведениями искусства, ведет изящные беседы с иностранными государями о благе народа, скупает картины и статуи. Густава III особенно интересовали двор и внешняя политика. Он сам был своим министром иностранных дел и своим собственным церемониймейстером. Никто из шведских королей более его не любил платья и драгоценности.

Густав кокетничал либерализмом, но тем не менее знатное происхождение составляло для него род исторической красоты.

Одна шведская писательница выразилась примерно так: «Кажется, что видишь пред собой человека, которому не удалось создать для себя дома, в котором он мог бы отдохнуть; он создал Версаль, но в формате жилетного кармана, где приходилось носить отличие Северной Звезды даже на халате и где, несмотря на все претензии игривого остроумия и изящного наслаждения, чувствовалось, что это общество, в котором скучно».

Временами, — как это было в 1776 г., — двор представлял из себя театральную труппу. Ферзен сравнивает Грипсгольм, где тогда находились, с посредственной гостиницей. Он рассказывает, что король, встав утром, сейчас же отправлялся в театр, чтобы вместе с актерами репетировать пьесы для предстоящего вечера. Его Величество часто обедал в театре и, по окончании представления, являлся со своими придворными поужинать в среде артистов.

Интерес Густава к театру — был интерес актера, а не поэта. Он жил театральными сплетнями и даже во время кампании 1788-1790 гг. аккуратно получал рапорты о театральной жизни. «Король будет в Стокгольме 4 сентября (1788 г.), прямо в оперу «Густав» (его сочинения)».

Все для театра. Одна мифологическая и феерическая картина возникала в его фантазии за другой. Сюжеты раздавались разным авторам для обработки. Густав страстно любил наряжаться, румяниться, гримироваться. Министры, видя, что частыми выступлениями Густава на театральных подмостках роняется престиж королевской власти, решились заявить ему об этом. Он внял их совету, и выступления в спектаклях сделались реже.

Театром, роскошью двора и лестью Густав хотел покорить гордую шведскую аристократию.

Идеализм первой поры скоро исчез. Он видел, что его непопулярность росла, и в политических планах сделался неразборчивым в средствах. Густав сам отдал приказание Гастферу устроить перестрелку на границе, чтобы получить повод обвинить русских в нарушении мира. С ведома Густава шведский офицер собирался сжечь русскую эскадру, зимовавшую в Копенгагене. Густав знал о тех поддельных деньгах, которые во время войны сбывались шведами в русской Финляндии. Он подписал трактат с Турцией и принял от неё субсидию, с обязательством не заключать с Россией одностороннего мира, и тем не менее Турция была им брошена на произвол судьбы. — В политике Густав не знал границы между добром и злом и для своих целей не пренебрегал ничем.

В Густаве последних лет трудно усмотреть черты того юношеского благородства и очарования, которыми дышало все его существо в годы реформ 70-х годов. Надежда на светлое будущее более не одушевляла его. Весеннее благоухание густавианского режима прекратилось. Густав весь погрузился в наслаждения и развлечения, не покидая деспотических порывов и хитрых интриг.

«За исключением периодов 1306-1320 и 1565-1668 гг. в истории Швеции не было времени, которое было бы запятнано смутами, раздорами, изменами, преступлениями и несчастьями в такой степени, как последнее четырехлетие царствования Густава III».

О браке Густава IV с Великой Княжной Александрой Павловной впервые заговорили в 1793 г. Густав III знал, что Густав-Адольф был сыном графа Мунка, но, чтобы обеспечить наследие престола, решился скрыть истину его рождения и создать нужную репутацию мнимому своему сыну.

Разрабатывался уже план свиданья Густава IV с Александрой Павловной, во время его поездки в Финляндию. Но переговоры неожиданно прервались вследствие того, что Россия узнала о состоявшемся шведско-датском договоре. Чтобы отомстить Екатерине, Густав IV обручился с принцессой Мекленбург-Шверинской, а шведский двор опубликовал переписку Г. М. Армфельта с Императрицей. Армфельт составил революционный план, которым имел в виду устранить от регентства герцога Зюдерманландского и его главного советника Рейтергольма и вернуть к власти приверженцев Густава III — так называемых густавианцев. Этот план был сообщен А. К. Разумовским из Вены Императрице. — Часть переписки попала в руки шведского правительства. Таким образом оно узнало, что положение Швеции было описано в самых мрачных красках, что от Екатерины ожидалось восстановление спокойствия, прочности трона и дружеского союза России со Швецией. Императрицу просили также послать небольшой русский флот крейсировать на высоте Стокгольма, пока порядок не будет восстановлен.

Г. М. Армфельт, состоявший в то время посланником в Неаполе, успел скрыться, предупрежденный в минуту опасности многочисленными своими поклонницами, в числе которых находились княгиня Елена Меншикова и графиня Скавронская. «Любовь и дружба вас охраняют», — писала княгиня Меншикова, приведшая в порядок его бумаги, после бегства. Армфельта заочно осудили к смертной казни, за государственную измену. Надпись у позорного столба гласила: «Густав Мориц, отечества изменник, лишается безопасности на пространстве всего шведского королевства». Его переписка продавалась на улицах. Издание называлось: «Письма бывшей благородной девицы... и государственного изменника, называвшегося прежде бароном Армфельтом, — об их любовных похождениях». А в опубликованном протоколе шведского государственного совета говорилось, что этот авантюрист находился в переписке «с одной иностранной державой» (Россией).

Екатерина дала приют Г. М. Армфельту. Он водворился в Калуге, где прожил 4 года. Карлу же Зюдерманландскому разгневанная Императрица, чувствовавшая себя не совсем хорошо в этой истории, гордо ответила, что её могущество позволяет ей не прибегать к тайным проискам, и что если бы она хотела ниспровергнуть правительство Швеции, то располагала для этого достаточными средствами.

Герцог-регент, Карл Зюдерманландский, зная о плохих финансах королевства, решился вообще избегать вмешательства в иностранные события, но не удержался. Был оставлен план высадки во Францию и возобновлена мечта о возврате частей Финляндии, утерянных по миру в Ништадте и Або. С этой целью вновь стали подымать Турцию на Россию. Интрига была раскрыта, о чем в мягкой форме было сообщено шведскому кабинету. В виду возможного разрыва со Швецией, главнокомандующим войсками, флотом и крепостями в Финляндии (1795-1796 г.) назначен был, впоследствии столь известный, М. И. Голенищев-Кутузов (Смоленский). В то же время, по воле Императрицы, Вел. Кн. Константин Павлович, в сопровождении Кутузова, обозрел Роченсальм.

Когда это неудовольствие улеглось, Стедингк пытался возобновить брачные переговоры, но Швеция поставила условием выдачу Армфельта. Это было крайне неприятно Екатерине.

Платон Зубов ответил Стедингку, что желание смешать брак с выдачей преступника раскрывает истинное стремление Швеции: ясно, что она брака не хочет. С своей стороны регент Швеции заявил Стедингку: «Если Императрица не принимает наших условий, её дорогая внучка никогда не будет королевой Швеции... Пусть она не воображает, что Швеция ищет её расположения, но гордая, великодушная нация соглашается забыть существующие несправедливости, только если она захочет исправить их, выдав нам изменника»... Первый министр Рейтергольм написал Стедингку: «Все порвано. Избавьте меня от разговора о браке, так как мы теперь презираем эту старую мегеру».

Но едва Екатерина покончила свои дела в Польше, как повела речь со Швецией в ином тоне. В 1796 г. в Стокгольм прибыл её представитель генерал А. Як. Будберг и открыто заговорил о войне, если Швеция не порвет союза с Францией, если не будет отменено обручение короля с принцессой Ловизой-Шарлоттой Мекленбург-Шверинской, и, если не отставят Рейтергольма. Пугая Швецию, Россия вооружилась на суше и на море, хотя в действительности Екатерина войны не желала и её помыслы обращены были на Турцию. Швецию застигли врасплох: она оказалась невооруженной, её дела были расстроены, правительство непопулярно. Ей пришлось идти в Каноссу. Государственный канцлер формальным циркуляром опровергнул слух о браке с немецкой принцессой.

Екатерина потребовала еще, чтобы король и герцог сами явились в Петербург, для заключения союза. Это было весьма унизительным условием; подобная навязанная поездка, после предыдущего разрыва, являлась как бы путешествием вассального князя к своему суверену для получения прощения.

Король Густав IV Адольф и герцог выехали в Петербург. Состоять при короле ii регенте назначен был М. И. Кутузов, проявивший себя на дипломатическом поприще с самой лучшей стороны. Он отлично выполнил трудную задачу к взаимному удовольствию обоих домов. Назначено было обручение. Все собрались в тронный зал Зимнего дворца. Там же находилась уже Императрица. Шли переговоры о вероисповедании будущей королевы. Екатерина хотела, чтобы Александра Павловна имела у себя православную церковь. Переговоры затянулись на три часа и «упрямый швед», наконец, запальчиво заявил: «нет, нет! Не хочу, не могу, не подпишу!» Захлопнув дверь, заперся в своей комнате. В тронный зал пришел кн. Зубов. Таинственно шепнул несколько слов Императрице. Она приподнялась, зашаталась и не в состоянии была произнести ни одного слова. Екатерина едва перенесла это известие. Все уныло разошлись[16].

Позор 11 сентября сильно поразил самолюбие и гордость Повелительницы великой Северной Империи.

Грустно потянулись дни её увядания. Изменился обычный режим. Чаще наблюдалась задумчивость. — Она не могла более оправиться от последствий сентябрьского гнева и унижения. 6-го ноября 1796 г. все кончилось апоплексическим ударом.