ИСТОРИЯ ФРАНЦИИ, ИЛИ РОМАН О НАЦИИ

Сегодня, когда пишется эта книга, процессы глобализации и строительство единой Европы приводят к постепенной эрозии национальных суверенитетов, и прежде всего суверенитетов европейских государств; но одновременно мы являемся свидетелями и того, что регионы, напротив, стремятся заявить о своей самобытности и хотят, чтобы с ней считались.

Поэтому столь важным представляется заново перечитать историю Франции, чтобы лучше понять, как жили люди этой страны в разные периоды ее истории, что побуждало различные социальные группы к тем или иным действиям и какой сегодня народу этой страны видится его история.

Для решения поставленной задачи необходимо вычленить характерные черты французской истории и французского общества, чтобы провести их сравнение с историей и обществом соседних стран, ибо только так можно понять, как и те и другие в прошлом и настоящем отвечали и продолжают отвечать на вызовы времени.

Ибо совершенно очевидно, что сегодня историю французской нации нельзя писать в отрыве от истории ее соседей.

История Франции должна быть сравнительной историей.

Уже получая ответ на самый первый вопрос: «Когда начинается история Франции?», убеждаешься, что, каким бы сведущим и образованным ни был респондент, отвечать на него он будет в зависимости от того, какую точку зрения разделяет. Впрочем, разве не так обстоит дело с большинством проблем, которые ставит история?

В этом легко убедиться, стоит только вспомнить любое историческое событие, ибо история присутствует в коллективной памяти, а то, как общество представляет себе историю, прямо влияет на восприятие обществом окружающего мира и самого себя.

В трудах историков, от Этьена Паскье и до Эрнеста Лависса и его последователей, прослеживаются вполне определенные задачи, которые авторы ставят перед собой, а именно: воспитать наследника престола достойным правителем, используя вместо древних exempla и moralia[2] исторические примеры; поразмышлять вместе с ним или с воспитателями о смысле истории и ее законах, чтобы лучше понять ее; описать и классифицировать архивы короля или республики, дабы национальное государство располагало исторической памятью и набором аргументов, способных служить орудиями защиты национальных интересов. И в каждом случае в этих трудах на первый план выступает забота об эффективности правления.

По мнению итальянского литературоведа Момильяно, если в эпоху эллинизма историки были относительно независимы, то уже в начале эпохи поздней Римской империи они попадают в зависимость от власти и ставят ей на службу свое перо.

В XV в., после длительного перерыва, во Флоренции начнется возрождение этого феномена — «государственной истории», первым апологетом которой во Флоренции станет Леонардо Бруни; во Франции, согласно Э. Геннэ и Ж. Юпперу, этот процесс также начинается в XV столетии. В XVI в. Э. Паскье призывает историков отказаться от латыни и начать писать по-французски, дабы от сочинений их «было больше пользы». Спустя три века, в 1844 г. в газете «La Tribune des instituteurs» утверждалось, что если преподавание истории не дает желаемого результата, значит, «учитель зря потратил учебное время». О каком результате шла речь? О «формировании истинных патриотов».

Как до, так и после Революции воспитание патриотизма является задачей, не зависящей от идеологии, которой придерживается государственная власть, будь то Церковь, король или Республика. Каждый из этих институтов учит своему видению истории, отыскивает в ней свои собственные истоки. Так параллельно развиваются сразу несколько историографий, которые то смыкаются, то соперничают друг с другом. Например, начиная с XVI в. «католическая» и «протестантская» истории Реформации и Религиозных войн пребывают в постоянном конфликте, и каждая воспевает собственных героев. Затем происходит столкновение точек зрения многочисленных историографов периода Французской революции 1789 года. Во времена Третьей республики авторы светской и клерикальной версий истории Франции буквально развязали между собой «войну учебников», анализ которой провел Кристиан Амальви. Провозглашая идеалы, абсолютно противоречащие идеологии противника, оба лагеря, тем не менее, преследуют единую цель — насаждение патриотической морали; правда, каждая сторона использует для этого свой пантеон героев: у одних это св. Женевьева, св. Винсент де Поль, Людовик XVI, архиепископ Парижский Аффр и др., а у других — купеческий старшина и вождь восставших в 1357 г. парижан Этьен Марсель, герой Французской революции — юный барабанщик Бара, генерал Клебер и т. д. Все же стремление возвысить государство-нацию становится важнее, чем различие форм правления и государственных институтов, ибо не только общий пантеон героев — от Верцингеторига до Жанны д’Арк и Баярда — объединяет их против одних и тех же отрицательных персонажей — от бургундцев до коннетабля Карла III де Бурбона. Но и каждая историография присваивает себе часть героев, «принадлежащих» идеологическим противникам; так в двух лагерях одновременно оказываются, с одной стороны, Карл Великий, Людовик IX Святой, Генрих IV и кардинал Лавижери, а с другой — республиканские генералы — основатели колониальной империи — и антиклерикал Клемансо, воспеваемый как «отец Победы». Очевидно, что с научной точки зрения такую историю нельзя назвать достоверной, и все же именно она плоть от плоти и кровь от крови общества.

Еще одно направление — традиционная, официальная история, сформировавшаяся весьма быстро как во Франции, так и в других странах Европы, представлена в виде определенного дискурса — изложения всемирной истории на примере истории одной страны. С эпохи раннего христианства до Боссюэ и далее историки — энциклопедисты, позитивисты, марксисты — все они рассматривали историю собственного государства через призму истории всеобщей.

Но вот уже, как минимум, полвека это направление угасает. Оно тает, как призрак, созданный Европой по собственной мерке в процессе своего становления.

В великих энциклопедиях и школьных учебниках всех европейских стран, в этих исторических талмудах, где «всемирная история» берет начало в Древнем Египте и через Грецию, Рим и Византию ведет к современности, существование различных народов, населявших землю, представляется преходящим и обретает значимость только тогда, когда Европа вступает с ними в контакт или же когда европейцы решают, что если они опишут прошлое этих народов, то те, в конце концов, тоже станут считать себя европейцами. Характерным примером здесь может служить история Персии, или скорее статус истории Персии. В сочинениях всех западных историков Персия впервые возникает в связи с мидийцами, затем исчезает с началом арабского завоевания и вновь появляется в XIX и XX вв., в контексте отношений России и Великобритании (Конвенция 1907 г. о разделе сфер влияния на Востоке), — словно в другие времена у Персии истории не было вовсе. Как будто если начиная с Монтескьё на Западе больше не говорили о персах, то от этого их судьба не заслуживала внимания. Вот почему исламская революция 1979 г. так и осталась нами не понятой.

В традиционной истории такой европоцентризм применяется, если можно так сказать, и к самим европейским народам. Во-первых, потому, что считается, будто некоторые из них, как, например, скандинавы, участвовали в истории Европы лишь от случая к случаю. В истории, написанной во Франции или в Италии, датчане и шведы впервые выходят на сцену в эпоху нашествий IX в., затем исчезают и появляются лишь во время Тридцатилетней войны (1618–1648) вместе с Густавом II Адольфом, словно в пятисотлетнем промежутке, разделяющем эти два события, у них также совсем не было истории. Еще более характерным является пример русских: на Западе школьные учебники вводят их в историю только с того момента, когда Русское государство «европеизируется», т. е. со времен Петра Первого. Иногда, правда, упоминается царствование Ивана IV, ибо при нем были заложены основы будущего могущества русских царей. Но в более ранние периоды развитие России «запаздывает» в том смысле, что оно происходит не по европейской модели.

Во-вторых, европоцентристская модель применяется также к самим национальным государствам Европы в том смысле, что основой исторического повествования становится судьба государствообразующих наций, которые обеспечили свою гегемонию как в Европе, так и во всем остальном мире: это Римская и Византийская империи, империя Каролингов, доминирование Испании, Франции, а затем Англии. Очевидно, что перечень цивилизационных ценностей, которых придерживаются эти страны, а именно: национальное единство, централизация, верховенство закона, индустриализация, народное просвещение, демократия, составляет своего рода кодекс правил вхождения в историю; по мере того как Европа в XIX в. расширяла свое влияние на мир, всем остальным следовало только превозносить ее инициативы, а отчасти славить и ее прошлое, в котором эти ценности до поры не фигурировали.

Наконец, следует констатировать, что созданная в условиях становления национального государства традиционная история — по крайней мере, на Западе — уделяет внимание различным этническим или политическими сообществам лишь до тех пор, пока они не интегрированы в состав государства, поглощающего их. К примеру, в сегодняшней Германии в одном из наиболее популярных на рынке исторических трудов Ганновер исчезает после 1866 г., т. е. после присоединения его к Пруссии и вхождения в Северогерманский союз. Далее он не упоминается. Вюртемберг также нигде не упоминается после 1870 г., когда была провозглашена Германская империя. По-другому обстоят дела в централизованных национальных государствах, таких, как Франция или Россия. Когда речь идет о Франции, то что говорится, например, об истории Савойи? Только то, что в 1861 г. на ее территории было образовано два департамента. Однако это княжество, одно время находившееся под властью Пьемонта, обладает собственной богатейшей историей, но что знаем о ней мы, кому нет дела до книг по краеведению? И этот пример не единственный: то же самое можно сказать и об истории Эльзаса, Корсики, Бретани и т. д. Не говоря уже о колониях, чье прошлое считалось «темным», а многие вообще полагают, что у местных жителей «его не было». В Романе о нации живут исключительно стереотипы, ибо он являет собой сплав официальной истории, литературного вымысла, образов, взятых из изобразительного искусства, фильмов и т. п. Поэтому необходимо вновь перелистать его страницы, чтобы распознать составляющие этого сплава и оценить их критически.

В первой части, названной «Романом о нации», рассказывается история Франции в представлении французов — такой, какой она сохраняется в их памяти и воскрешается воображением. Эта история и эта память доносят до нас тем самым те проблемы, с которыми пришлось столкнуться жителям страны, те испытания, которые они перенесли. Но в настоящей книге прошлое анализируется уже с позиций сегодняшнего дня.

В данной части, выстроенной по хронологическому принципу, представлены ключевые моменты истории Франции. Последовательно рассматриваются эпоха господства Церкви, эпоха абсолютной монархии, эпоха революций и колониальной экспансии, эпоха кризисов и, наконец, последние изменения, происшедшие в нашем обществе.

Здесь же будет рассказано о героических эпизодах, благодаря которым исторические события остались в народной памяти. Читатель узнает из первой части о гражданах Кале, о Роланде, об отступлении армии Наполеона из России, воспетом Виктором Гюго, и т. д.

Мы прекрасно знаем, что такая форма изложения истории отчасти утратила свой авторитет, ибо она в равной мере представляет собой и художественный рассказ, и научный анализ. Тем не менее нам кажется, что она имеет столько же прав на существование, сколько и научная, основанная исключительно на доказанных фактах, ибо у нее, как и у истории факта, имеется своя сильная сторона. Когда в начале Французской революции Камиль Демулен предупреждает патриотов о возможности новой Варфоломеевской ночи, а в 1956 г. во время экспедиции на Суэцкий перешеек французское правительство сравнивает Насера с Гитлером, а Израиль — с «маленькой Чехословакией», эти отсылки призваны выполнять определенные задачи, и не важно, верны эти аналогии с исторической точки зрения или нет. Примеры легко можно продолжить.

Да, эта — легендарная история представляет собой силу — столь же объективную, как и экономические силы или религиозные верования, и она влияет на общество, на идею, которая кристаллизуется из нее самой, воздействует на будущее общества. И таким образом эта форма истории становится одним из средств в арсенале средств, необходимых для формирования все возрастающей национальной идентичности.

Во второй части книги, озаглавленной «Особенности французского общества», говорится как раз о формировании национальной идентичности. В ней непосредственно рассматривается то, чем общество, порожденное собственной национальной историей, отличается от общества своих соседей.

Данная часть работы специально задумана как сравнительная история.

Автор утверждает, что этнический состав и географическое положение французского государства гораздо больше, чем в какой-либо иной стране, способствовали превращению Франции в своеобразный плавильный котел, где население различных провинций перемешалось и в итоге стало более-менее однородным.

И это не единственная черта, коренным образом отличающая Францию от соседних с ней стран. Следует также сказать о своеобразии становления власти, о ее изначальной связи с Церковью, о централизующей роли государства, о том, как власть и до, и после 1789 года, стимулировала унификацию регионов страны. Какой контраст мы наблюдаем, сравнивая Францию то с Испанией, то с Германией, то с Великобританией! У Франции проявляются и другие специфические особенности: это и дух гражданской войны, и способность постоянно превращать события прошлого в источник новых конфликтов и т. д.