Римляне называли «галлами» всех жителей завоеванной ими территории, в то время как сами жители именовали себя кто арвернами, кто битуригами или венетами и т. д. Так же, без различия племен и народов, римляне всех эллинов именовали греками. Позднее аналогично поступали французы, именуя жителей Алжира по названию страны, тогда как они сами считали себя арабами, мозабитами или кабилами; примеры можно продолжать.

Так же дело обстояло с границами Галлии. Их изобрел Цезарь, определивший к 50 г. до н. э. в качестве рубежей Галлии границы территорий, которые он завоевал: Пиренеи, Рейн и Альпы. То, что позднее назовут «естественными» границами Франции, — это уже совсем другая история. Ведь к началу покорения Цезарем галльских земель народы, проживавшие там, не воспринимали друг друга как единое целое: на территории Галлии насчитывалось не менее шести десятков государств и племен.

Более того, эти «галлы» считали себя кельтами: такое имя когда-то дали им греки. Однако кельтский мир не ограничивался территорией Галлии: в ходе набегов на Запад часть этих «галлов» вторглись в Италию, а около IV в. до н. э. галлы угрожали Риму. Согласно преданию, которое сохранил для нас Тит Ливий, город спасли местные гуси, разбудившие ночью своими криками защитников Капитолийского холма…

Когда речь заходит о тех давних временах — до римского завоевания, — к истории непременно примешиваются миф и легенда. Письменных источников, сохранившихся с тех времен, почти не существует.

Известно, что галлы были разделены на племена, названия которых нашли свое отражение в названиях городов и провинций современной Франции: например, административным центром племени андекавов служило укрепление в Анже, будущей столице провинции Анжу; пиктавы обитали в Пуатье, в провинции Пуату; битурги жили в Бурже, в провинции Берри, и т. д. Можно говорить о множестве народов, территорию проживания которых Цезарь разделил на три части: Аквитанию, Лугдунскую Галлию и Белгику, различавшиеся между собой по языку, законам и обычаям. На особом положении он оставил Нарбоннскую Галлию, расположенную на берегу Средиземного моря: она находилась под влиянием греков с VII в. до н. э., когда греческие поселенцы, прибывшие из Фокеи, основали на ее побережье целый ряд городов: Массилию, Ниццу, Антиполис (Антиб) и Агат (Агд). Грекам приходилось бороться с лигурами, вольсками и т. д. Вероятно, от марсельских греков галлы научились писать греческими буквами; вдоль берегов Роны и путей через Провансальские Альпы успешно развивалась торговля. Та «провинция», на которую намекает Цезарь, — это Нарбоннская Галлия, которой соответствуют современные Прованс, Лангедок и Руссильон. Частично эллинизированная вначале, она затем, начиная со II в. до н. э., была завоевана римлянами.

Похоже, что описания галлов у Страбона и Диодора Сицилийского, основанные на трудах Посидония и Цезаря, лежали в основе формирования стереотипов о галльском характере, впоследствии воспринятых самими галлами: так, галлы считаются вспыльчивыми, хвастливыми, неукротимыми, легкомысленными, доверчивыми и, мягко говоря, простодушными, но всегда готовыми отважно ринуться навстречу опасности. Следуя традиции, Тит Ливий именует галлов неотесанными дикарями, однако дикарями отважными. Рисунки из комиксов про Астерикса воспроизводят некоторые из этих стереотипов: в них галлы показаны людьми, которым ближе скорее времена первобытности, чем римской цивилизации, хотя сохранившиеся источники явно ставят этот образ под сомнение.

В Галлии была развита торговля, и, видимо, гораздо лучше, чем мы раньше предполагали: жители городов и деревень продавали изделия из кожи и олова, а также торговали рабами. На юге страны, в окрестностях Марселя, можно было отыскать эквивалент любым денежным единицам, обменять золото на серебро и подобрать монеты, по весу равные монетам греческим или римским. Это свидетельство интеграции Галлии в средиземноморский мир противоречит стереотипному тезису о ее изолированности. Не имеет под собой оснований и карикатурный взгляд на друидов, жреческую касту аристократов и в то же время мудрецов, стоявших неизмеримо выше простых жителей деревень. По свидетельству Цезаря, только всадники и друиды пользовались среди галлов особым авторитетом, а в подобных вопросах Цезарь вряд ли мог ошибаться.

Пытаясь получить четкое представление о населении Галлии, мы сталкиваемся с одной проблемой: дело в том, что в качестве источников мы располагаем только записками Цезаря о войнах, которые он вел. Так, в «Записках о галльской войне» он около 60 раз указывает численность сил противника. Очевидно, эти цифры должны позволить нам хотя бы приблизительно определить число жителей страны и дать некое представление о ее населении.

Но можно ли опираться на цифры, приводимые Цезарем? По его словам, он сражался против 263 тысяч гельветов и 105 тысяч их союзников и прочих галлов. Сообщая о битве при Алезии, Цезарь говорит о 80 тысячах галлов, выступивших против него; однако площадь поля боя он оценивает самое большее в 4,25югера, а самое меньшее — в 1,4 югера[4], из чего следует, что его оценка численности противника вряд ли достоверна. Кроме того, в записках у Цезаря, как и у жившего ранее Суллы, римские потери редко превышают двузначные числа. Можно попробовать взять за основу другие цифры: Цезарь полагает, что число галльских «народов» и «племен» составляет примерно шесть десятков. Предположим, что в ряде племен насчитывалось около 500 тысяч человек, но нельзя не учитывать, что были племена и более малочисленные, причем в десятки раз. Поэтому корреляции между количеством сражавшихся и общей численностью каждого племени встречаются довольно редко.

Таким образом, любой суммарный подсчет оказывается исключительно приблизительным. И если мы остановимся на цифре примерно 15 миллионов жителей, то она будет соответствовать средней приблизительной оценке, которую вполне можно оспорить, но не более того.

Столь же приблизительными являются и наши сведения о религии галлов: мы знаем только тех богов, о которых поведал Цезарь, и тех, которые упомянуты в надписях, датируемых римской эпохой: «и тогда неожиданно возник целый сонм богов». Насколько можно судить, божеств было великое множество. Однако божества, известные во всех уголках страны были скорее редкостью, как, например, Луг — бог-кузнец, плотник и поэт, давший свое имя городам Лугдунуму (совр. Лион), Лану и Лону; основная масса богов имела локальное значение, так как до римского завоевания территории Галлии не составляли единого целого. Помимо богов, олицетворявших природные силы, и обожествленных животных (лошадь, рогатый змей, бык со стоящими на нём тремя журавлями, изображения которых мы находим на монетах), галлы причисляли к божествам и усопших героев, скульптурные изображения которых сохранились до наших дней.

Цезарь говорит нам, что главным среди всех остальных богов галлы почитали Меркурия — изобретателя всех ремесел, покровителя дорог и путешественников, барыша и торговли. Современник Цезаря, поэт Лукан, рассказывая о народах, населявших Галлию, называет треверов, лигуров и «тех, кто на алтарях своих, заключая мир, проливает кровь, умиротворяя жестокого Тевтата и страшного Эзуса, а также Тараниса, не менее кровожадного, чем Диана Тавридская». Согласно преданиям, этим трем богам — войны, леса и грома — приносили человеческие жертвы; и хотя есть основания полагать, что это происходило в исключительных случаях, жестокость галльских богов стала общим клише, способствуя созданию у римлян новых стереотипов. Подтверждением тому стали находки, например, в святилищах Гурнэ-сюр-Аронд, в оссуарии в Рибемон-сюр-Анкр, где помимо черепов найдены останки воинов, чьи тела были привязаны к столбам; это означало, что галлы помимо трофеев помещали в захоронения также тела или черепа побежденных ими воинов.

Почему мы говорим о завоевании?

Надо, наконец, отважиться признать, что о завоевании Галлии мы знаем только со слов победителей. И хотя научная достоверность настоящего рассказа вызывает сомнения, историческая сила его от этого нисколько не страдает, ибо поражение Верцингеторига, каким бы разгромным оно ни было, в конечном счете способствовало укоренению и консолидации национальной идеи в далеком прошлом.

По словам Цицерона, поводом для завоевания стало отдаленное воспоминание о вторжении галлов в Италию, которые сумели дойти до самого Рима. «Горе побежденным!» — якобы воскликнули галлы, когда римляне, доставившие победителям выкуп, обвинили их в обмане относительно величины выкупа. В последующие столетия галлов сменили войска лигуров, а затем армии Ганнибала, который, пройдя через Испанию, Галлию и Альпы, в свою очередь, обрушился на Апеннинский полуостров. Таким образом, Рим воспринимает Галлию в широком, средиземноморском контексте.

Однако тот же Цицерон высказывает и иные мысли: в трактате «О государстве» он напоминает, что «мы, якобы самые справедливые люди, не позволяем заальпийским народам сажать оливы и виноград, дабы наши сады олив и виноградники стоили дороже. Когда мы так поступаем, то говорят, что мы поступаем разумно, но не говорят, что справедливо, — дабы вы поняли, что между благоразумием и справедливостью существует различие»[5].

Одержав победы в Испании, римляне, тем не менее, терзались загадкой: что за земли отделяют эту страну от Италии и как можно установить на них свое господство, если единственным надежным союзником их является только Марсель? Марсель же, в свою очередь, жалуется на набеги салувиев; будучи побежденными, вожди последних бежали к аллоброгам, которые отказались выдать их; затем последовала экспедиция под предводительством Домиция Агенобарба; она столкнулась с арвернами, которые оказали римлянам сопротивление, а эдуи выступили на стороне римлян и т. д. Мы понимаем, что этот тип войн, которые можно определить как «колониальные войны» римской эпохи, подразумевает существование на указанных территориях политически независимых образований, которые то заключают, то разрывают союзы друг с другом…

Римское завоевание, союзы друг против друга, восстания против оккупации, последствия которой оказываются еще более тяжкими, чем традиционные итоги военных конфликтов между «народами» Галлии, — так протекает процесс, длящийся вплоть до главного события, которое нарушило внутреннее равновесие в отношениях между галльскими племенами: в 58 г. до н. э. гельветы, приняв решение о переселении, покинули свою территорию и двинулись на запад, чтобы обосноваться на новом месте. Было ли это решение вынужденным, возникшим под давлением пришедших с востока свевов? Мы знаем только то, что Цезарь, единственный поведавший нам об этих событиях, решил остановить гельветов и дал им сражение вблизи столицы эдуев — города Бибракте, который возвышался в долине Соны. Одержав победу, Цезарь отбросил гельветов на их прежние территории.

Но подлинную угрозу для Цезаря, бывшего в то время проконсулом, представлял вождь германского племени свевов Ариовист: он видел себя будущим повелителем земель, расположенных за Роной и Рейном.

Как пишет Цезарь, галлы, напуганные соплеменниками Ариовиста, обратились к нему за помощью, ибо германцы отличаются «огромным ростом и изумительной военной храбростью», и в частных сражениях с ними галлы «не могли выносить даже выражения их лица и острого взора».

На равнине Эльзаса Цезарь одержал победу над свевами, истребив всех, кто пытался перебраться через Рейн, включая женщин и детей. Спастись сумел только Ариовист: с горсткой своих людей он вернулся к своему народу, остатки которого остались на восточном берегу Рейна.

Аквитания, в свою очередь, решила сдаться на милость победителя.

Отправляясь на покорение новых земель, Цезарь старался переложить на своих союзников из местных племен большую часть ратных трудов; как утверждал сам Цезарь, его завоевательные походы часто начинались по просьбе жителей Галлии, оказавшихся под угрозой германского вторжения. Таким образом, перед нами четко просматривается схема колониальных завоеваний, которая с тех пор еще не раз будет повторяться на станицах истории.

На захваченных территориях множились восстания, ответом на которые были постоянные репрессии; в результате разные племена, прежде враждовавшие, сближались друг с другом. После целого ряда разрозненных выступлений нервиев, карнутов и эбуронов настал черед всеобщего восстания, душой которого стал арверн Верцингеториг.

Верцингеториг: история и миф

В 53–52 гг. до н. э. в Галлии вспыхнуло восстание, начало которому положило убийство римских купцов из Кенаба (совр. Орлеан). Цезарь, имевший в 58 г. до н. э. в своем распоряжении шесть легионов, в 54 г. до н. э. увеличил их число до восьми, а в конце войны под его командованием было уже одиннадцать легионов. Закаленный в боях костяк армии составляли центурионы и солдаты, повторно призванные на службу. Вспомогательные отряды войска Цезаря состояли из нумидийцев и кавалерии, набранной из германских наемников. Благодаря Мамурре, начальнику инженерного отряда, римляне в любых обстоятельствах успешно возводили земляные валы и размещали на них катапульты; римские осадные машины повергали галлов в ужас, парализуя их способность к сопротивлению.

Тем не менее, зная, сколь шатко положение Цезаря в Риме, галлы поднимают восстание; но Цезарь посреди зимы пересекает заснеженные просторы Центрального массива, и, застав галлов врасплох, разбивает их и освобождает осажденные ими поселения бойев, своих наиболее верных союзников. Собравшиеся вместе галльские вожди получают от Верцингеторига приказ проводить тактику выжженной земли — единственное средство, которое могло бы истощить силы противника. Но галлы не смогли решиться на разрушение своего самого большого города — Аварика (совр. Бурж), хотя и согласились в один день уничтожить двадцать городов… Осажденный Аварик был взят, а находившиеся там 40 тысяч человек, как считается, были убиты. Согласно замыслу Цезаря, галльские поселения следовало разрушать поочередно, одно за другим; однако, одержав победу при Аварике, он потерпел поражение при Герговии близ Клермона. Это послужило сигналом к выступлению эдуев, давних врагов арвернов; эдуи наносят Цезарю еще одно поражение и, собравшись в своей столице Бибракте, признают за Верцингеторигом титул верховного вождя и призывают галльские племена к всеобщему восстанию. Даже в Нарбоннской Галлии начинаются волнения, особенно среди аллоброгов. Цезарь, похоже смирившийся с тем, что ему придется покинуть Галлию, направился из Лангра на юг. Однако призванная им на помощь германская кавалерия разгромила галлов: те, сгорая от нетерпения, неосмотрительно начали битву, выведя на поле боя только своих всадников и тем самым лишив Верцингеторига всех преимуществ его тактики, на которую он рассчитывал.

Вскоре Верцингеториг оказался запертым в Алезии; однако, в отличие от предшествующего сражения при Герговии, к стенам Алезии Цезарь подошел во главе всей своей армии. Для защиты города требовалось не более 20 тысяч человек, у Верцингеторига же людей было в четыре раза больше, и всех их нужно было кормить; впрочем, приведенные цифры вызывают сомнения. Ни вылазки осажденных, ни подошедшие на выручку вспомогательные отряды не смогли преодолеть римские укрепления, возведенные вокруг города. История капитуляции галльского вождя, рассказанная Дионом Кассием, вошла в легенду. Однако достоверность ее серьезно подвергается сомнению, особенно с этого места: «Вместо того чтобы бежать, Верцингеториг понадеялся на дружбу, некогда связывавшую его с Цезарем, и решил, что Цезарь поможет ему получить помилование; вождь галлов явился к Цезарю без предупреждения, когда тот заседал в суде, — вместо того, чтобы отправить вперед себя посланца с просьбой о мире. Появление галла вызвало всеобщий ужас, ибо был он высок ростом, находился при полном вооружении и вид имел необычайно грозный. Воцарилась глубокая тишина. Верцингеториг упал на колени перед Цезарем и, не вымолвив ни слова, с молящим взором сжал ему руки. Эта сцена вызвала сострадание у всех присутствующих. Однако Цезарь, нисколько не растроганный поведением несчастного галла, немедленно приказал заковать его в цепи, а позднее, когда Верцингеториг в триумфальной процессии был доставлен в Рим, приговорил его к смерти».

Верцингеториг прославился по нескольким причинам, корни которых уходят в историю. Прежде всего, как уже говорилось, одновременно с реабилитацией галлов была подвергнута сомнению роль франков и Церкви в создании Франции, а крещение Хлодвига перестали приравнивать к подлинному рождению нации. В XIX в. противники аристократии и сторонники республиканских идей, таким образом, вновь пробудили интерес к галлам и героическим деяниям Верцингеторига.

В 1824 г. в песне «Галльские рабы» Беранже оплакивает апатию французов, которые всё никак не избавятся от своего монарха Людовика XVIII, наследника франков. А в 1836 г. Бальзак в «Музее древностей», пишет о своем герое, маркизе д’Эгриньоне и его семье: «Вплоть до 1789 года члены этой семьи сохранили отвагу и гордость франков»[6]. Сам маркиз умер со словами «Галлы торжествуют!» на устах.

О галлах вновь вспомнили после поражения во Франко-прусской войне 1870–1871 гг.: отныне Верцингеториг олицетворяет героическое сопротивление захватчикам, а его поражение отнюдь не означает конец независимости — ведь галльские восстания в последующие века свидетельствуют о жизнеспособности этой нации.

Кроме того, поражение Верцингеторига несет в себе еще одну смысловую нагрузку: оно свидетельствует о древности нации. «О галлах начали говорить задолго до того, как появились первые упоминания о германцах. Галлы совершали набеги на Италию и Грецию… раньше, чем стало известно о существовании германцев… Ни у одной северной страны нет такой древней истории, какая есть у Галлии» (Шарль Биго. «Маленький Француз», 1883, цитата из работы Кристиана Амальви).

Названный «первым героем нашей национальной истории», Верцингеториг отныне предстает как объединитель, отец национального единства и защитник отечества, наследниками которого являются солдаты II года Республики, а затем Гамбетта и Клемансо.

В глазах де Голля он также является первым участником французского Сопротивления: тем самым Верцингеториг становится фигурой, примиряющей между собой всех французов. Галльский вождь воплощает народ, сопротивление и единство нации.

Спустя несколько веков между феодальным Западом и тем, что сохранилось от бывшей Римской империи, некогда диктовавшей миру свою волю, уже не осталось практически ничего общего.

Как же произошли эти изменения?

От романизации государства к его дезинтеграции

От Гиббона до Пиренна и от Монтескьё до Фердинанда Лота исследователи не переставали задаваться вопросом о причинах «заката» и «падения» Римской империи, о внезапном наступлении Средневековья — исторического периода, само название которого появилось значительно позже. Был ли заложен кризис римского мира в самой Империи, и в частности в Галлии или других ее областях? Не ускорило ли обращение Империи в христианство, совершенное в 330 г. Константином, ее распад? Или крах был обусловлен нашествиями варваров? И если да — то с какого времени и каких именно варваров?

Буквально на следующий день после покорения Галлии Цезарь начал проводить политику ассимиляции, направленную на подавление чувства независимости галлов: он открыл римские города для местной аристократии и даровал многим городам Нарбоннской Галлии римское гражданство. Чтобы сломить сопротивление Марселя ассимиляции с римским миром, Цезарь расчленил подвластные городу земли и создал римскую колонию в Арле. К тому времени, когда Республика в Риме пришла в упадок, юг Галлии уже был оплетен сетью римских дорог, в регионе развивалось речное судоходство, а по всему краю были возведены римские постройки, сохранившиеся до наших дней: триумфальная арка в Оранже, амфитеатр в Ниме и т. д. Постепенно прощался со своим кельтским прошлым Лион, ставший типичной латинской колонией[7].

Из всех языков завоеванных племен наименее жизнеспособным оказался язык кельтских галлов (язык, на котором изначально говорили в Бретани, в V в. вновь ввели в обиход иммигранты, прибывшие из Англии и изгнавшие проживавших в Бретани саксов). Также произошла экономическая интеграция Галлии с остальными регионами Римской империи: благодаря ее лесам в Галлии стало развиваться плотницкое, бочарное и гончарное дело, местные мастера сооружали повозки, изготовляли предметы из стекла.

Постепенно использование населением Галлии единого языка и единых правовых норм, обращение к одним и тем же институтам дополняли процесс романизации.

При династии Антонинов в Империи воцаряется определенная стабильность; первым тревожным симптомом становится вторжение алеманов, прорвавших окружающий Империю пограничный вал (лимес) в провинции Реция и дошедших до самого Милана; этим пользуются франки, проникающие в Галлию. Военачальник Постум, находившийся в конфликте с Валерианом, сыном императора Галлиена, поднимает восстание, провозглашает себя императором и казнит Валериана. Но это была борьба за власть между римлянами, и галлы не имели к ней отношения.

Другим поводом для беспокойства, причиной которого на этот раз стали галлы, явилось восстание крестьян — багаудов, начавшееся в районе расселения паризиев вокруг Парижа, который тогда именовался Лютецией. Около 288 г. восстание было подавлено императором Максимианом, но в это время франки возобновили многочисленные набеги на земли Империи.

Таким образом, крестьянские волнения, набеги варваров и сепаратистские настроения в Галлии были взаимосвязаны. В III в. эти события происходили во всех концах Римской империи: например, восставшие берберские крестьяне постоянно нападают на города североафриканского побережья, а количество военачальников, которые берут под свою защиту отдельные участки лимеса, а затем узурпируют власть и объявляют себя независимыми от Рима, не поддается подсчету. Сепаратистские устремления не могли не способствовать возрождению сопротивления римскому господству, однако наиболее деструктивным процессом, вероятно, стали противостояние и неуклонно возрастающая враждебность между городами и сельской местностью: римские города на Западе, которые кормило местное население, являлись всего лишь стратегическими пунктами, они практически ничего не производили и жили за счет налогов. И как это обычно бывает во время войны, торговля пришла в упадок, ресурсы государства истощались, а правящий класс греко-римлян утрачивал средства, необходимые для поддержания престижа. Города стали напоминать пустые ракушки, численность городских жителей неуклонно сокращалась, а процесс аграризации населения ускорился. Гражданская администрация утрачивала власть в населенных пунктах, и бразды правления переходили в руки военных: последние заботились прежде всего о своих войсках, состоявших частью из римлян, частью из галло-римлян и частью из варваров.

Роль христианства

К милитаризации власти, натиску варваров и внутренним мятежам, которые способствовали всеобщей дезорганизации, добавилась управленческая реформа Диоклетиана (285–324), в результате которой Европа была поделена на четыре самостоятельно управляемых региона. Императорский культ утратил всякое значение, и на его осколках, в атмосфере всеобщего равнодушия к государству, возрождаются и развиваются религии, претендующие на место официального культа, неэффективность которого отныне совершенно очевидна. Процветают мистериальные религии, еретические течения зороастризма; среди них числятся митраизм — поклонение Митре, которому приносились символические жертвы в виде быка; манихейство, приверженцы которого вслед за пророком Мани убеждали людей, что мир является объектом борьбы между Добром и Злом, и, наконец, христианство — иудейская ересь, постепенно вытеснившая все остальные мистериальные религии.

Христиане, презиравшие земные интересы, воспринимались императорами как вредные подданные; считалось, что их верность государю сомнительна, а для общественного порядка они представляют угрозу. При Траяне начинаются гонения на христиан; подобно евреям, которых римские власти преследуют уже давно, христиан, не пожелавших отречься от своей веры, предают смерти. В 177 г. Церковь, сложившаяся в Лионе вокруг группы христиан, прибывших из Азии, стала жертвой преследований: память о них связана с мученичеством св. Бландины, отданной на растерзание львам. Христианство привлекало к себе в первую очередь городской плебс, бедняков, покинувших городские предместья, изнуренных налогами жителей деревень. Новое учение было мессианским и отвечало потребности в утешении. Зародившись в городах Востока и завоевав там умы местных жителей, оно распространилось дальше, вплоть до императорского двора. Желая укрепить свой трон, Константин сам обратился в христианство: тем самым он рассчитывал опереться на приверженцев новой религии, получившей широкое распространение в деревнях и в армии, — правда, часть военных, варвары по происхождению, могли исповедовать не христианство, а его ереси.

Будучи поначалу для государства фактором деструктивным, христианство, тем не менее, способствовало возрождению Империи: Константин разглядел в новой вере идею морального единства, которая заняла место императорского культа, пришедшего в упадок.

Христианская доктрина — непротивление злу, смирение, прощение и т. д. — обесценивала земную славу и мирские блага. Ее принцип был чужд античной мысли, для которой политика и религия составляли единое целое, как это можно наблюдать еще сегодня в отдельных частях арабомусульманского мира. Христианство в лице Блаженного Августина в 427 г. выдвинуло идею противопоставления двух градов, Града земного и Града небесного, причем последний, по мнению Августина, существует далеко не только умозрительно.

В некотором смысле Средневековье начинается с того момента, когда Церковь делает попытку подчинить себе власть государей. Этот процесс именуется «политическим августинианством»; суть его ясно выразил папа Григорий Великий (590–604), заявивший, что «земное царство должно служить царству небесному».

Привнося христианство в политическое устройство мира, Григорий Великий политизировал христианство.

Появление варваров: вторжение или взаимопроникновение?

«Не ошибется тот, кто скажет, что в ту эпоху во всех уголках романского мира звучали боевые трубы. Самые дикие народы, охваченные яростью, сминали границы и вторгались на соседние территории: алеманы грабили галлов и ретов, сарматы и квады совершали набеги на Паннонию; пикты, саксы, скотты постоянно нападали на бретонцев… Грабители-готы разоряли Фракию… Персидский шах захватил Армению». Действительно ли натиск гуннов вынуждал вестготов, вандалов и свевов искать пристанища в Восточной и Западной Римских империях? Во всяком случае, именно такое впечатление произвело на Аммиана Марцеллина нашествие варваров, описанное им в 364 г.; с III в. варвары неуклонно множили свои набеги. Испытывая ужас перед варварами, чего галло-римляне боялись больше: ярости воинов или их суровых обычаев? За убийство или увечье, причиненное свободному человеку, варвары требовали заплатить жертве или ее семье вергельд — штраф, размер которого был пропорционален размеру нанесенного ущерба или социальной значимости жертвы. Мужчина в расцвете лет «стоил» больше, чем женщина, ребенок или старик. Детальное изложение этого закона наглядно характеризует нравы варваров: «Кто ударит другого по голове так, что брызнет мозг и обнажатся все три кости, прикрывающие этот мозг, платит тридцать солидов. Кто вырвет другому руку, глаз или нос, платит сто солидов; но если рука еще висит, то платить надо шестьдесят три солида» и т. д. Таким образом, германец — это и солдат, и крестьянин одновременно, а его секира — это и метательное оружие, и орудие для раскорчевки леса под пашню. Как пишет Сидоний Аполлинарий, «подброшенная в воздух, секира летит прямо к цели. а свои щиты в бою они вращают с легкостью, равно как и легко мечут дротики, кои долетают до врага быстрее, чем те ответят им тем же». Согласно преданию, германцы умели ковать мечи, «способные перерубать доспехи», и в деле изготовления оружия им не было равных.

Превосходство в вооружении давало германцам превосходство в ведении войн, а потому в частично опустевшей — особенно в пограничных районах — Римской империи германцы свободно устраиваются на жительство, а римские власти охотно берут их на службу. Самый старый раздел германского обычного права — Салическая правда, вероятно, становится своеобразным мирным соглашением, предписанием, которыми руководствуются офицеры стоящей на берегах Рейна римской армии, дабы сдерживать буйство друг друга и обеспечивать защиту границ Империи; дополненный, этот свод законов впоследствии станет правовым кодексом франков.

Салический закон нельзя назвать полностью варварским, так как записан он на латыни и в тексте его ощущается влияние римского права; впрочем, постепенно это влияние сходит на нет. Закон был кодифицирован задолго до Хлодвига, поскольку в нем не отразилось какое-либо христианское влияние. Равно как не ощущается и влияния христианства в Бургундской правде, изданной королем бургундов Гундобадом и также записанной на латыни.

Данный пример говорит о том, что между варварским и римским обществами происходило взаимопроникновение, а это заставляет осторожнее обращаться с тезисом об абсолютной противоположности варваров и Рима. Фактически, когда ряд варварских племен обосновался на землях вокруг Римской империи, одни из варваров стали поступать на временную службу в римскую армию, а другие окончательно поселились в Империи, заняв должности в ее гражданской или военной администрации. Третьи же целыми отрядами во главе со своими вождями заключали договор с императором и становились федератами. Изначально наемники-федераты располагались за границами Империи, но постепенно они начали обустраиваться уже на ее территории. Часть захваченных во время войн пленных варваров поселились в Галлии на правах летов (лат. laeti или фр. gentilles) (откуда пошли названия Жантийи или, к примеру, Сармез — «место, где живут сарматы»), т. е. колонов — земледельцев и одновременно военнослужащих; в целом же численность этих частей, набранных из иностранцев, была невелика, от 2 до 3 процентов всего населения Империи.

Ряд военачальников федератов дослуживается до высоких римских воинских званий, — например, король остготов Теодорих или же magister militum (главнокомандующий) франк Эдовик, помогавший императору Константину III в борьбе против его соперника Гонория. И в то время, пока римская армия по составу становится все более и более варварской, эти варвары романизируются, или, говоря иначе, происходит процесс их взаимопроникновения, который продолжается век или два. Когда в 1653 г. была обнаружена могила Хильдерика, отца Хлодвига, все увидели, что тело его облачено в костюм знатного римлянина, однако похоронен он как франкский вождь — вместе со своим оружием и конями.

Захватчики — все эти франки, вестготы, бургунды — стараются не вступать в конфликт с галло-римлянами, хотя и вынуждают местных жителей следовать закону «гостеприимства» и мирно уступать пришельцам часть своих земель. Впрочем, некоторые считают, что все их несчастья происходят из-за прогнившей римской администрации, притесняющей простых людей. «Лучше бы нам жить под властью храбрых варваров-вестготов, чем терпеть произвол угнетающих нас римских царедворцев». В этой фразе заключена главная причина упадка Римской империи — Империи, которая больше не выполняет свою политическую задачу. Конечно, волосы бургундов воняют прогорклым маслом, после еды от них разит чесноком, но, в конце концов, к этому можно приспособиться…

Таким образом происходит смешение населения, захватчики занимают пустующие земли Империи и начинают заниматься там сельским хозяйством. «Скорее смена правления, нежели завоевание» — так говорили об исходе военного противостояния между королем Сиагрием, «варварским» римлянином, и королем Хлодвигом, «романизированным» варваром.

Вторжение гуннов в 451 г. способствовало сближению галло-римского населения и варваров-германцевв. Об особенностях этого сближения мы знаем из рассказа Иордана, где достоверные факты чередуются с вымыслом и где гунны предстают как «поедатели сырого мяса и диких кореньев; они одеваются в грубую одежду из плохой холстины или из крысиных шкурок». Будучи всегда в седле, они не слезают с коней даже для того, чтобы поесть или попить. В бой они бросаются со скоростью молнии, и в ту минуту, когда противник готов нанести удар, они набрасывают на него аркан, парализующий все его движения. Их вождь Аттила повторял, что «там, где прошел его конь, больше не вырастет трава». Гунны всюду сеяли ужас, и только Аэций при поддержке франков, бургундов, арморикан и вестготов сумел разгромить их на Каталаунских полях неподалеку от Труа; и «ручей, протекавший по равнине, переполнился кровью и превратился в бурный поток». В то же время, согласно предсказанию св. Женевьевы, покровительницы Лютеции, был спасен Париж; говорили, что Женевьева уверила жителей: им нечего бояться Аттилы, ибо Аттила направил свое войско в другую сторону. Святая Женевьева стала объектом всеобщего поклонения, и ее останки были погребены в церкви Св. Петра и Павла, а память о ней была увековечена в многочисленных скульптурных и живописных изображениях, и в частности на фресках Пюви де Шаванна (1877).

К концу V в. Галлия была поделена между варварскими племенами, захватившими ее территорию. Франки из династии Меровингов установили свою власть к северу от Соммы; римлянин Эгидий и его сын Сиагрий правили на землях, что раскинулись между Сеной и Луарой; в огромном королевстве вестготов, которое простерлось от Луары до Испании, царствуют Эйрих и Аларих; бургунды правят в долине Соны и Роны, алеманы в Эльзасе, Бадене и Лотарингии, а бритты, изгнанные пиктами, англами и саксами с Британских островов, находят пристанище в Арморике.

Союз Церкви и монархии: Хлодвиг

Франки, потомки легендарного Меровея и его сына Хильдерика, заняли территорию между Соммой и Луарой и вместе с другими варварами помогли римлянину Аэцию изгнать гуннов. В битве при Суассоне сын Хильдерика Хлодвиг разбивает «повелителя римлян» Сиагрия и расширяет границы своих владений. Побежденный Сиагрий бежит к вестготскому королю Алариху, который выдает его Хлодвигу, а тот предает его смерти. Как гласит «Хроника» Григория Турского, Хлодвигу в то время было примерно лет пятнадцать-двадцать; однако в «Хронике», составленной спустя несколько десятилетий, события и время их свершения датированы точно по пятилетиям, а потому о достоверности такой хронологии говорить не приходится. Характер Хлодвига проявился в истории с суассонской чашей: некий епископ потребовал у Хлодвига чашу, которая была среди захваченной добычи, и Хлодвиг, желая угодить епископу, во время дележа трофеев потребовал передать ему эту чашу. Один из воинов отказался уступить чашу и мечом разрубил ее пополам. Хлодвиг ничего не сказал, но спустя год, во время смотра войск, подошел к воину, нанесшему ему оскорбление, и, обвинив его в плохом содержании оружия, ударом секиры разрубил ему голову со словами: «Вот так и ты поступил с той чашей в Суассоне».

Этот эпизод свидетельствует о намерении Хлодвига наладить отношения с Церковью, что к этому времени сделали уже многие варвары. Однако вестготы, бургунды и алеманы приняли арианство — христианское течение, оспаривавшее равенство Христа и Бога Отца, не признававшее их единосущности, а также критиковавшее значительную власть, которая сохранялась у епископов. Язычник Хлодвиг занимает в этом конфликте нейтральную позицию, но, женившись на христианке Клотильде, католичке и дочери бургундского короля, он получает поддержку епископов — единственной авторитетной власти, сохранившейся на местах после исчезновения римской администрации. «Если вы будете править в согласии с епископами, дела на подчиненных вам землях пойдут еще лучше», — пишет ему епископ Реймсский Ремигий.

Христианская традиция, опираясь на сочинение Григория Турского, связывает крещение Хлодвига с его победой над алеманами. «О Иисус Христос, если ты даруешь мне победу, я уверую в тебя и стану христианином», — говорит Хлодвиг. И когда, добавляет хронист, Хлодвиг произнес эти слова, «алеманы повернулись к нему спиной и обратились в бегство». Рассказ об обращении Хлодвига в христианство практически дословно повторяет описание видения императора Константина в 312 г. накануне битвы у Мильвиева моста, за которым последовало крещение императора.

Как бы то ни было, франки не раз встречались на поле брани с алеманами, разгромив их, в частности, при Толбиаке.

И Хлодвиг был крещен в Реймсе епископом Ремигием, которому белая голубка чудесным образом принесла в клюве сосуд, наполненный святым елеем, и Хлодвиг погрузился в чан, и епископ сказал ему: «Отринь свои амулеты, гордый сикамбр» (а не «Склони свою выю, гордый сикамбр», как это звучит в неточном переводе), «почитай то, что сжигал, и сожги то, чему поклонялся».

Народ последовал примеру Хлодвига; по свидетельству Григория Турского, три тысячи солдат приняли христианство; цифра эта позволяет хотя бы приблизительно определить численность франков, а также говорить о наличии у них внутриплеменной солидарности.

Получив поддержку в лице Церкви и усилив тем самым свои позиции, Хлодвиг объединил рипуарских франков с франками салическими, а затем повернул их против вестготов, над которыми в 507 г. он одержал победу при Вуйе.

По случаю этой победы император Восточной Римской империи Анастасий прислал Хлодвигу свои поздравления и символы консульской власти, которые свидетельствовали о легитимности власти Хлодвига над всей Галлией; церемония вручения этих символов состоялась в Туре, в церкви Св. Мартина, где на голову Хлодвига, облаченного в пурпурную тунику, был водружен венец, а «затем на коне он проехал через весь город и по дороге бросал в толпу золотые и серебряные монеты, а народ славил его».

Обратившийся в христианство по убеждению или же по политическим соображениям, Хлодвиг стал единственным католическим королем на территории бывшей Западной Римской империи, единственным сыном Церкви, которого духовенство признало своим защитником.

Разумеется, с тех пор на протяжении веков — вплоть до Иоанна Павла II — Церковь охотно славила Хлодвига и именно с ним связывала рождение французской нации, несмотря на то что вождь франков ради собственной выгоды объединил территорию бывшей римской Галлии, где правили варварские короли, по-прежнему остававшиеся еретиками. Напомним также, что Ремигий, вдохновленный пророческим духом, предсказал, что Хлодвиг и его потомки сохранят королевский титул, если будут почитать христианскую Церковь. Либо Франция будет христианской, либо перестанет существовать.

Впоследствии эта легенда будет поставлена под сомнение.

Монахи и обращение варваров в христианство (V–VIII века)

В то время как на Востоке первой христианство приняла деревня и крестьяне обратились в христову веру раньше городских жителей, в Галлии сложилась обратная ситуация: получив распространение среди жителей романизированных городов, христианство не произвело столь же глубокого впечатления на обитателей деревень, этих «язычников», сохранявших верность возникшим в незапамятные времена культам. Для обращения жителей деревень в христианство требовались не епископы, проживавшие в большинстве своем в городах, а нечто другое: этим другим стало сословие монахов.

Но не только.

Ибо со времен античности существовало две модели Церкви.

Первая модель — это Церковь имперская, появившаяся при Константине, первом христианском императоре; данная модель исходит из того, что есть один Бог, один император и папа, стоящий во главе всей Церкви. Вторая модель — это Церковь апостольская, описанная св. Лукой, где у множества верующих — единое сердце и единая душа и где все имущество общее. Появление в IV в. монахов отвечает потребности создания неофициальной Церкви внутри Церкви официальной.

Монашество, т. е. уход от общественной жизни к религиозным исканиям, зародилось примерно в IV в. сначала в Египте и Сирии, откуда перекочевало на Запад: так, Иоанн Кассиан познакомил Галлию с традициями египетских монахов-отшельников, а св. Гонорат основал здесь Леренское аббатство, ставшее в V в. самым крупным центром монастырской жизни. Одновременно в Ирландии и Уэльсе, странах, где не было епископских резиденций, их функции взяли на себя монастыри: расположенные в окружении местных племен, монастыри развивались вместе с ними, а монахи, помимо прочего, выполняли особую функцию — они играли роль паломников, распространявших отшельнический образ жизни по обе стороны Ла-Манша.

Таким образом, кельтские, а затем англосаксонские монахи в качестве миссионеров способствовали христианизации деревни на континенте. Обитель, основанная монахом Колумбаном в Люксее, где проживало шесть сотен монахов, со временем стала крупным монастырским центром, от которого отпочковались обители Жюмьеж, Корби, фонтенельская обитель св. Вандриля, Санкт-Галлен и т. д. Монашеское движение было поддержано крестьянами, такими, как св. Валерий; обряды, связанные с культом духов природы, в крестьянской среде трансформировались в обряды почитания святых. В Бретани кресты с изображениями святых заняли место менгиров; иногда сами менгиры также подвергались «крещению»: на их поверхность наносили маленькое изображение креста. Такое совмещение древних культов с новой верой помогло донести христианское учение до крестьянского сознания.

Монашеское движение не только способствовало христианизации деревни, но и помогло папам начать обновление церковной жизни.

Однако главная роль в этом обновлении принадлежала уже не ирландским или англосаксонским монахам, а св. Бенедикту, основателю монастыря в Монте-Кассино; деятельность местных монахов была проникнута духом сотрудничества и общинности, а не аскетизма, как у отшельников в Египте или Ирландии. Бенедиктинский монастырь становится своеобразным государством в миниатюре, со своей иерархией и хозяйственным укладом. Бенедиктинцы отвергают «ленивых монахов» и, следуя предписаниям Блаженного Августина, стремятся подавать пример трудолюбия и большего усердия в богослужениях.

Легат Святого престола Бонифаций сумел убедить Каролингов взять реформу Церкви под свою опеку. В монастырской культуре Церковь обрела силу, необходимую для своего возрождения — уже под покровительством государя.

Великая перемена состояла в том, что ключевой особенностью новой культуры стал ее религиозный характер. При Меровингах государство, несмотря на союз с Церковью, оставалось светским, тогда как Каролингская империя выстроила модель теократического государства, ставшего политическим воплощением христианского единства.

Следствием развития монашества в итоге стало восприятие труда как формы социальной активности. В обществе, основанном на рабском труде, предметом гордости, унаследованным от греко-римской традиции, была праздность; для варваров же привилегированным образом жизни считался образ жизни воина. Со своей стороны иудейско-христианская традиция восхваляла жизнь созерцательную. Когда бенедиктинцы потребовали закрепить в своем уставе регулярный физический труд, речь шла об особой форме покаяния. Ведь физический труд связан с падением, с божественным проклятием, а профессиональные кающиеся, каковыми являются монахи, должны лично подавать пример умерщвления плоти…

Но, как отмечает Жак Ле Гофф, сам факт того, что монах, стоящий на высшей ступени христианского совершенства, проводит время в трудах, возвышает этот труд, ибо на него падает отблеск совершенства того, кто этим трудом занят. Зрелище монаха за работой поражает воображение: «Монах, который, проявляя смирение, занят трудом, возвышает сей труд».

Карл Великий: легенда и история

Приукрашенные преданиями, деяния Карла Великого и Каролингов всегда были ставкой в игре, именуемой Историей. Даже в ХХ в. нацистский режим дал название «Карл Великий» легиону, который должен был символизировать борьбу Европы с большевизмом.

Легенда о Карле Великом уходит корнями в древность. Она вышла за границы Старого Света. На острове Сан-Томе, расположенном в Гвинейском заливе, который стал первой португальской колонией, жители острова, разумеется чернокожие, с XVI в. и поныне ставят в театре эпическую поэму «Трагедия императора Карла Великого, или Чилоли». Разумеется, Карл Великий никогда не бывал на острове Сан-Томе, однако для островитян он олицетворяет власть короля Португалии, который силой привез их сюда и обратил в христианство. У него просят защиты от тех преступлений, которые совершаются от его имени. Среди подлинных фактов, на которых основано действие, упомянуты насильственное обращение в христианство, депортации саксов и роль императора как вершителя правосудия.

Другие, более близкие нам легенды, в том числе «Песнь о Роланде», донесли до нас сведения о Карле Великом как о полководце и воине, сражающемся за веру. Так как войны эти происходили на рубежах его государства — в Саксонии, Баварии, Ломбардии, по обе стороны Пиренеев, — из Карла сделали защитника «милой Франции», которую он оборонял от вторжений арабов, а затем и норманнов, хотя это и происходило лишь от случая к случаю…

Еще одна легенда, которая смешалась с историей: Карл Великий считается покровителем школьников — словно он сам был основателем школ. Впрочем, рассказ о том, как Карл явился в одну из школ и начал проверять знания школяров, подобно инспектору, известен всем французским детям. На самом деле эту историю придумал Ноткер Заика, монах Санкт-Галленского монастыря, в 844 г., т. е. семьдесят лет спустя после смерти Карла. Однако это нисколько не исключает интереса императора к преподаванию латыни: он лично просил клирика Алкуина исправлять его письменные сочинения. Ряд капитуляриев (указов) Карла имеют отношение к реорганизации школьного образования; такая настойчивость свидетельствует о его желании добиться результата, но, возможно, говорит также и о сопротивлении тех, кто должен был исполнять его указы. «Чтобы растолковать Священное Писание, — напоминает Карл в одном из писем, — надо обладать правильным языком и элементарным знанием латыни. В святых молитвах, с которыми наперегонки обращаются к нам братья из монастырей, мы распознали правильный смысл, но нескладную речь» («Письмо к епископам», которое приводит Пьер Рише). А однажды на свет появился праздник школьников в день Св. Карла Великого; рождение этого праздника отражает стремление Парижского университета, основанного около 1200 г., ограничить над собой власть епископа и короля. Рассказывают, что Алкуин якобы получил от Карла разрешение перевести свою школу из Экс-ла-Шапели в Париж. «В Университете вскоре приукрасили эту историю», — объясняет Жан Фавье: Алкуин велел перевести в Париж школу непосредственно из Рима. И, как добавляет Александр из Роэра, живший в конце XIII в., Карл Великий, заботясь о том, кто его сменит, якобы разделил функции руководства христианским миром между тремя народами своей Империи: духовную миссию он доверил Италии, императорскую власть — Германии, образование и науку — Франции. С тех пор он считается отцом Парижского университета — и это «парадоксальная легенда для того, кто знает, насколько мало император интересовался Парижем».

Что касается канонизации Карла Великого, то она, с согласия антипапы Пасхалия III, была осуществлена в 1165 г. под покровительством императора Фридриха Барбароссы, заявившего, что «хотя не меч оборвал его жизнь… ежечасная готовность умереть ради обращения язычников в христианство все же превращает его в мученика за веру».

Кроме того, в момент своей смерти император еще не носил имени «Карл Великий»: в его надгробной эпитафии значится не «Карл Великий» (Carolus Magnus), а «Карл, великий и правоверный император» (Corpus Caroli magni atque orthodoxi imperatoris). Монеты той эпохи свидетельствуют, что в отличие от последующих изображений, например портрета, выполненного Дюрером, Карл не носил бороду: тем самым упоминания о легендарной «седой бороде» далеки от истины.

Так легенда заслоняет факты — чтобы приукрасить их. И хронистам, которые рассказывают эти легенды, можно верить лишь наполовину. Наряду с «Анналами» Лоршского монастыря, которые представляют собой нечто вроде официального источника, главным свидетелем является, безусловно, Эйнхард, друг и соратник Карла, наблюдавший его жизнь от зрелости и до самой кончины. Его труд Vita Karoli[8], датируемый примерно 830 г., нельзя назвать беспристрастным. Вдохновляясь «Жизнью двенадцати цезарей» Светония, Эйнхард создает портрет императора, удивительно напоминающий портрет Августа. Именно Эйнхарду мы также обязаны описанием следующей картины: меровингские короли разъезжают в повозках, запряженных быками, — такова своеобразная манера восславить тех, кто пришел этим королям на смену. Особенно часто Эйнхард приписывает Карлу Великому множество завоеваний, включая те, которые были проведены еще во времена его отца Пипина, например завоевание Аквитании. Кроме того, Карл никогда не захватывал Пиренеи, не присоединял «всю» Италию. Варвары не платили ему дань «вплоть до Вислы», и Гарун ар-Рашид никогда не принимал решения отдать ему под покровительство Святую землю.

Сочиненные поэтами при содействии клириков эпические поэмы про Карла Великого получили, таким образом, одобрение Церкви.

Самой знаменитой из них является эпический цикл про Карла Великого, в который, среди прочих, входят поэма «Большеногая Берта» и, разумеется, наиболее древняя часть цикла — «Песнь о Роланде», которую можно датировать XI веком.

Соратник Карла Роланд во время похода в Испанию возглавляет арьергард франков и подвергается нападению превосходящих сил противника; в «Песни» нападающие именуются «маврами», тогда как речь идет о басках или гасконцах; «предатель» Ганелон отговаривает короля вернуться, чтобы помочь Роланду. «Какой там бой, — ответил Ганелон, — теперь, наверно, зайца гонит он иль пэров потешает похвальбой»[9]. Протрубив в рог из слоновой кости и сжав в руках меч Дюрандаль, Роланд умирает, отражая нападение, а безутешный Карл сокрушается, что не успел помочь ему выбраться из засады.

В эпоху романтизма, когда в ответ на события революции произошла переоценка Средневековья, Альфред де Виньи возродил миф о Роланде в поэме «Рог» (1825).

В своем произведении де Виньи преподносил урок мужества. Позднее французы вновь открыли для себя патриотическую направленность «Песни», и в промежутке между 1880 и 1900 гг. она выдержала пять изданий. В них постоянно подчеркивался мотив «милой Франции», в то время как на самом деле речь шла о внешних завоеваниях и о еретике; тем не менее поражение требовало реванша: вот почему отрывок о смерти Роланда был включен в школьные учебники после поражения 1870 г., а сам соратник Карла Великого — который, кстати, в тот период, о котором рассказывается в «Песне», еще не являлся императором — был внесен в список национальных героев, где ему уготовано место между Верцингеторигом и Бертраном Дюгекленом.

Так какие же события, случившиеся за время перехода правления от Меровингов к Каролингам, легли в основу этих легенд?

Величие и упадок династии Каролингов

За время, прошедшее после смерти Хлодвига, франкская монархия Меровингов сплотилась перед угрозой наступления алеманов, вестготов и остготов и в то же время ослабевала вследствие междоусобиц из-за престола. В результате государство франков распалось на три автономных образования: Австразию на востоке, Нейстрию на западе и Аквитанию на юге: власть в этих образованиях перешла в руки майордомов, бессменных управителей, в то время как короли и королевы воевали друг с другом — как, например, две непримиримые соперницы Брунгильда и Фредегонда. Только во время правления короля Дагобера (622–639) Франкское королевство вновь обретает мир. Дагобер сумел добиться всеобщего соблюдения воскресного дня, установив закон, по которому треть имущества свободного человека подвергалась конфискации, если он в четвертый раз не чтил дня Господня; раб же, повторно уличенный в таком проступке, приговаривался к отсечению правой руки. Песенка о добром короле Дагобере, «который наизнанку надел штаны», была сочинена в XVIII столетии. Все в ней делается наоборот, а мудростью и святостью в ней наделен советник — св. Элуа, а вовсе не сам король, что противоречит французской традиции. Впрочем, сочинитель-роялист, изобразивший этакий мир наоборот, не собирался придерживаться исторической правды, а просто хотел напомнить публике о том, каким радостным событием станет возвращении Бурбонов.

Упадок династии Меровингов позволяет Пипину Геристальскому, ставшему майордомом всех трех королевств, а затем его побочному сыну Карлу, впоследствии прозванному Мартеллом (Молотом), вновь объединить Франкское королевство (regnum Francorum). Карл Мартелл побеждает сначала во славу Австразии, а затем, подчинив Нейстрию и разгромив саксов, алеманов и аквитанцев, в 732 г. отражает натиск сарацин в битве при Пуатье. В результате после его смерти в 741 г. не только было восстановлено единство королевства, но и значительно возросло влияние франкской державы за пределами королевства.

Отныне австразийские государи именуют себя «Каролингами», в честь Карла, победившего при Пуатье, что свидетельствует о чрезвычайной важности для франков этой победы: ведь именно она спасла королевство от арабских вторжений; впрочем, в Аквитании могли и не разделять эту точку зрения. Сын Карла Мартелла — Пипин Короткий смещает Хильдерика, последнего из Меровингов, и ссылает его в монастырь, а затем, при активной поддержке папы, добивается обряда помазания, который совершает над ним св. Бонифаций; в 751 г. Пипин становится помазанником Господним. «Чтобы сохранить порядок, лучше узаконить королем того, кто умеет распорядиться властью», так якобы ответил папа Захарий на вопрос посланца Пипина Короткого.

Поддержка папы не была случайной: ведь Пипин спас папскую власть от лангобардов, взявших Равенну и угрожавших Риму; от папы Пипин получил титул римского «патриция». Его сын Карл (которого скоро назовут Великим), унаследовав часть Лангобардского королевства, коронуется как король лангобардов в их столице Павии.

Одновременно Карл Великий стремится утвердить свое господство над германскими племенами по ту сторону Рейна. Одними из самых значительных его деяний за время правления стали походы против саксов. Подавление восстания Видукинда явилось одним из самых жестоких эпизодов в истории каролингских завоеваний: после массового принудительного крещения саксов в 777 г., в 782 г. Карл Великий казнил 4500 саксонских повстанцев и утвердил смертную казнь для каждого, кто откажется признать господство франков и принять крещение.

А когда саксов, упорствующих в своем нежелании принимать законы франков, оказалось слишком много, Карл Великий осуществил первое от Рождества Христова принудительное переселение.

Борьба против арабов, набеги которых не прекращались с 713 г., походы в Северную Италию против завоевателей-лангобардов, угрожавших папской власти, насильственная христианизация саксов — такая наступательная политика не могла не нравиться Церкви и папе. «Не кто иной, как ты, посвятил себя защите всего христианского мира», — говорил Карлу его соратник — ученый Алкуин. Вскоре Карл получил отчаянный призыв о помощи от папы Льва III, просившего защиты от заговорщиков: обвинив папу в клятвопреступлении и прелюбодеянии, они избили его. Карл откликнулся на призыв, в очередной раз отправился в Италию, вызволил папу, и в Рождество 800 г. папа короновал его «как императора, управляющего Римской империей». Согласно традиционной версии, Карл якобы был недоволен оказанными ему почестями, но его недовольство, возможно, было лишь прикрытием, чтобы не навлечь на себя гнев императора Византии.

Покорение государства лангобардов и присоединение их территорий к государству франков, установление протектората над Римом, получение императорской короны Карл сопровождал актами примирения: так, он превратил итальянские владения франков и Аквитанию в вице-королевства, сохранив таким образом видимость существования этих территорий как государств. И все же, принятый им титул императора означал, что Запад снова воссоединился. Вскоре император Византии был вынужден признать возрождение Западной Римской империи в такой форме и согласился именовать Карла «брат мой».

Итак, Карл Великий был прежде всего воином, конкистадором веры, готовым без колебаний — как это было проделано в Вердене — обезглавить заложников, предать смерти тех, кто следовал языческому обряду сожжения покойников, тех, кто скрывал, что не принял крещение. Но он был также политиком, который, дважды или трижды приходя на помощь папе, умел навязать понтифику свою волю и в то же время смог проявить скромность, когда в процессе коронации папа встал перед ним на колени. Постоянно воюя против еретиков и язычников, он считал получение императорского титула необходимым, ибо этот титул придавал ему облик римского императора.

Рим освящает императора Карла, а он переносит центр своей империи в Экс-ла-Шапель, где по образцу Града небесного возведена капелла. Оттуда Карл намерен «хорошо править», используя право осуществлять свой бан, т. е. публичное право распоряжаться, наказывать и принуждать. Чтобы лучше обеспечить исполнение своих капитуляриев, гарантами которых выступают его посланцы — missi dominici, он делит Империю на более чем двести графств: графы выполняют функции судей, военачальников и сборщиков налогов. В этом государственном устройстве, основанном на персональной преданности государю, получают развитие личные связи, которые вскоре станут основой системы вассалитета, а затем и феодального строя.

Верденский договор: третье рождение Франции

Смерть Карла Великого в 814 г. возвещает упадок Империи. Его сын и наследник Людовик Благочестивый, прозванный Благодушным (от «благая душа», т. е. «высокое рождение»), приказал выколоть глаза своему племяннику Бернарду, который получил королевство в Италии и пожелал сохранить его за своими потомками; после этого Людовику пришлось покаяться и сделать солидное пожертвование церкви в Аттиньи. Церковь навела порядок в делах.

Империя Каролингов являлась римской только внешне, в ней не было ни римской планировки, ни вилл, ни сети городов и дорог, ни чиновников городского управления, а только магнаты-землевладельцы, графы, которые гораздо больше напоминали варварских вождей, нежели чиновников в организованном государстве.

Только высшие иерархи каролингской Церкви играли роль тех, кто призван воплотить в жизнь идеал универсалистской империи: например, Агобард, епископ Лионский, требует повсеместного введения христианского законодательства, чтобы заменить им местные обычаи франков. Что касается императора, то он теперь является не просто наследным государем, главой народа франков, но лицом наполовину сакральным, помазанным по милости Божьей, дабы править Империей и защищать Церковь.

Вмешательство Церкви в мирские дела проявляется совершенно ясно: в 833 г. она низлагает Людовика Благочестивого за то, что тот пожелал выделить часть земель и передать их в качестве королевства своему третьему сыну Карлу, рожденному от своей второй жены Юдифи. Отлучение не только стало результатом заговора, составленного двумя старшими сыновьями Людовика, но и означало претензии Церкви на контроль за функционированием Империи и господство над светской властью.

Так духовенство предвосхитило папство в создании теократической концепции власти. Государство больше не было отделено от Церкви, оно само становилось ее частью, образуя «единое тело, коим управляют два верховных суверена, король и священник».

Государство становилось органом духовной власти.

Для укрепления этой власти в середине XI в. Исидором Меркатором были изданы декреталии (ложные), согласно которым, в случае покушения мирских властей на прерогативы Церкви, епископы имели право обращаться к папе за помощью. Чуть позже, в тексте так называемого «Константинова дара» — еще одной фальшивки, — будет указано, что император обретает легитимность лишь в том случае, если он получил корону и благословение лично от папы, ибо, согласно тексту, император Константин передал папе власть над своими землями. Такие документы, помимо прочего, могли стать основой для существования церковных государств. Доказательства подложности «Константинова дара» были обнаружены только в эпоху Возрождения.

Получается, что папство претендует на гегемонию в западноевропейском обществе не столько по его собственной инициативе, сколько по инициативе епископов.

После смерти Карла Великого в 814 г. в Европе сформировалась теократическая власть, главой которой был признан император; однако истинным хозяином положения стремилось стать духовенство. Конфликты между Людовиком Благочестивым и его сыновьями повторяли ссоры, происходившие между потомками Хлодвига. Династия Каролингов пришла к тому же финалу, что и династия Меровингов.

Язык и самосознание нации

Верденский договор 843 г. о разделе Империи является по-настоящему переломным моментом в истории Запада. О единстве больше не может быть и речи, отныне существуют три разных королевства: Франция, где королем стал Карл, Германия, где правит Людовик, и между ними — узкое буферное государство, вытянувшееся от Фландрии до Адриатики, где правит Лотарь, сохранивший титул императора.

Договор, заключенный в Вердене, впервые в истории был составлен не на латыни, а на французском и немецком, т. е. на тех двух языках, которые были понятны большинству солдат, присутствовавших на церемонии подписания.

Этот документ стал свидетельством о кончине Империи, хотя имперская идея продолжала жить, и одновременно — новым свидетельством о рождении Франции, Германии и даже Италии. Для Франции это событие стало третьим рождением страны, после восстания Верцингеторига и создания государства Хлодвига.

Когда речь идет об истории образования французских границ, то констатация факта составления Верденского договора одновременно на немецком и французском языках часто служит доказательством того, что именно с этого момента начинается собственная история для каждой из двух стран. Однако в данном случае не стоит преувеличивать роль языка: речь идет лишь об эффекте исторической памяти. Ибо при установлении границ между государствами фактор языка стал приниматься в расчет гораздо позднее, а именно в XIX в.; пример Швейцарии, Нидерландов, Австрийского Императорского дома свидетельствует о том, что языковой вопрос нисколько не повлиял на их возникновение как государств, а затем как наций. Накануне Французской революции области, где говорили по-фламандски, являлись частью Франции, а франкоязычные графство Эно и княжество Льежское входили в состав Священной Римской империи.

Совершенно ясно, что выдвижение языкового фактора как основы национальной идентичности нанесло бы вред созданию «французского единства». В соглашениях XVII в., где речь идет о Лотарингии, языковые различия вообще не упоминались ни в одном из протоколов.

Языковая аргументация, заодно с картографической, стала использоваться в качестве оружия именно в Германии (а затем и в Центральной Европе), главным образом в XIX и XX столетиях.

В 1870 г., отвечая Т. Моммзену на вопрос относительно Эльзаса и Лотарингии, Фюстель де Куланж писал: «Не раса и не язык разделяют нации. Когда люди связаны общностью идей, интересов, привязанностей, воспоминаний и чаяний, они сердцем чувствуют, что составляют единый народ».

Французская республика остается верной этому принципу, даже если в последние десятилетия во имя права на различие некоторые регионы и сообщества склонны подчеркивать злоупотребления, проистекающие из централизации и всеобщей унификации правил, обычаев, законов, территорий или языка.

Обязательное использование французского языка в делопроизводстве восходит к 1539 г., когда Франциск I принял ордонанс Вилье-Котре. По правде говоря, целью данного ордонанса были запрет на употребление латыни и предписание использовать вместо нее родной язык. Но в течение двух следующих веков королевская власть использовала этот документ, чтобы лишить Церковь ее бывших привилегий и установить главенство французского, языка французской администрации, особенно в тех провинциях, где родной язык мог стать источником сепаратизма, — в Эльзасе, во Фландрии или в Руссильоне во времена Людовика XIV.

После революции 1789 г. задачей новой власти стало сплочение народа: чтобы разъяснить смысл новых законов, депутат Луи Ру предлагает перевести их на местные наречия, сделав таким образом понятными для всех. Это предложение было, по сути, отклонено, поскольку посланные в провинции представители новой власти увидели, что местные языки являются не просто пассивным препятствием для проникновения новых идей, а подлинными очагами сопротивления, рассадниками контрреволюции. «Федерализм и суеверия говорят на нижнебретонском; эмиграция и ненависть к Республике говорят по-немецки; контрреволюция говорит по-итальянски, а фанатизм говорит на баскском языке», — писал во II год Республики Барер. Отказавшись от борьбы с местными наречиями, он предлагает назначить в каждую коммуну учителя французского языка, «чтобы тот мог обучать народ чтению и вслух зачитывать законы Республики».

Норманнские нашествия и их масштабы

Конец эпохи Каролингов, наступивший на фоне нашествий захватчиков, в том числе норманнов, был одним из тех эпизодов французской истории, когда повсюду царило чувство беззащитности.

Разумеется, поскольку норманны грабили прежде всего богатства Церкви и ее монастырей, то свидетельства об этом в основном и чаще всего оставляли клирики, и видели они лишь насильственную сторону этих нашествий. Эрментарий, монах монастыря св. Филибера в Нуарму-тье, рисует жуткую картину, относящуюся к середине IX в.: «С моря приходят все новые и новые норманнские суда, бесчисленных норманнских воинов становится все больше и больше; и повсюду — убийства, поджоги, разрушения, пожары, жертвами которых становятся христиане… Норманны берут приступом все города, стоящие у них на пути, и никто не в силах противостоять им: Бордо, Анже, Тур, равно как и Орлеан, разрушены. Прах многих святых мужей развеян по ветру. Нет ни одной деревни, ни одного монастыря, которые не подверглись бы разграблению; повсюду жители спасаются бегством, и редко кто осмеливается сказать: “Оставайтесь, оставайтесь, сопротивляйтесь, боритесь за свой край, за своих детей, за свою семью”. Вялые, словно впавшие в спячку, занятые взаимными распрями, они платят дань, чтобы выкупить то, что должны были бы защищать с оружием в руках, и бессильно взирают на гибель христианского государства».

Согласно сложившемуся стереотипу, норманны — это пираты, не знающие иных законов, кроме убийства и безудержной жестокости.

Чаще всего они прибывают летом, группами от тридцати до ста кораблей разом, но иногда и больше; например, в 885 г. для штурма Парижа приплыли одновременно более двухсот судов. Из чувства досады они могут сжечь опустевшее аббатство, если видят, что монахи вынесли из него все ценное. Затем, если на дворе стоит плохая погода, они разбивают лагерь, дожидаясь случая снова тронуться в путь, — все это представляет собой первый этап на пути к оседанию в стране.

Что касается франков: если вначале, они, потрясенные и бросавшие оружие во время этих внезапных нападений, соглашаются платить дань, то постепенно собираются с силами — ведь выкуп служит приманкой и норманны могут приходить за данью снова и снова. В 845 г. Рагнар Лодброг, находящийся при дворе короля Орика, хвастается, что он никогда не видел такой богатой земли, как Франция, и населения, способного настолько плохо защитить себя. В самом деле, когда в 882 г. крестьяне из окрестностей аббатства Прюни, не имея воинского опыта, решили защитить аббатство, все они были вырезаны.

Начало организованному и систематическому сопротивлению положил Карл Лысый: он приказал укрепить мосты и построить замки (castra), чтобы защитить долину Сены, затем долину Луары, а также городки Сен-Ваас, Сент-Омер и т. д. В совокупности эти защитные меры оказываются эффективными, поскольку норманны не собираются вести осадную войну, и паника, охватившая людей, постепенно сходит на нет.

Пока шведы или варяги нападали на русские земли, норманны или викинги, преимущественно норвежцы и датчане, совершали набеги на Ирландию, прибрежные районы Северного моря и Ла-Манша, а некоторые обогнули Испанию и добрались до Италии. В 878 г. некоторые из них вынудили Альфреда Великого признать за ними часть Англии; в 911 г., согласно договору, подписанному в местечке Сен-Клер-сюр-Эпт, Карл Простоватый уступил им земли в низовьях Сены, отныне именуемые «Нормандией», и даровал их вождю Роллону титул герцога. Чтобы лучше интегрироваться в мир, который он только что подчинил, Роллон принял крещение, что вполне можно рассматривать как политическое решение.

Сегодняшние историки склонны считать драматизм описанных норманнских нашествий относительным, так как цифры, приводимые хронистами, выглядят фантастично; напротив, историки находят в этих нашествиях положительные стороны, в том числе и потому, что существовавшие обмены со Скандинавией стимулировали рост экономики[11].

Отплывшие в 1066 г. из Нормандии воины завоевали Англию и привезли оттуда сокровища, позволившие создать такие шедевры романской архитектуры, как церкви Св. Стефана (Сент-Этьен) в Кане или Св. Георгия (Сен-Жорж) в Бошервиле.

Так складываются расхождения, нередко существующие между пережитой историей и Историей, которую анализируют, взирая на нее со стороны.

Более того, норманны привязали Англию к континенту, после того как ее покорил Вильгельм Завоеватель. Речь шла вовсе не об импровизации, как в случае с дальними экспедициями на Сицилию или в другие края. Между Нормандией и другим берегом Ла-Манша существовали многочисленные связи, а после X в. один из потомков Альфреда Великого — король Этельред женился на дочери герцога Нормандского. После смерти датского короля Кнута Вильгельм Незаконнорожденный, прозванный Завоевателем, вмешался в войну, которую вели два сына покойного короля; целью Вильгельма было посадить на трон сына Этельреда — Эдуарда, прозванного Исповедником. Эдуард стал, таким образом, как бы защитником интересов герцога Нормандского, а после смерти Эдуарда Вильгельм Завоеватель высадился в Англии, как он утверждал, по просьбе нормандских баронов (осевших на острове по разрешению Эдуарда Исповедника), чтобы сразиться с Гарольдом: последнего Эдуард вроде бы назначил своим наследником. Назначил силой? В то время как Гарольд еще раньше поклялся признать нормандского короля преемником Эдуарда Исповедника? За время, прошедшее между двумя клятвами, папа склонился на сторону Вильгельма, который высадился со своими отрядами, разбил Гарольда в битве при Гастингсе (1066) и присоединил его королевство к своему герцогству в Нормандии.

Таким образом, нормандские государи — уже связанные кровными узами с Капетингами и признавшие себя их вассалами — правят на острове, который считается заморским владением. Новое королевство формируется по образцу нормандского фьефа; вскоре, перебравшись через пролив, на остров высаживаются клюнийские и цистерцианские монахи, а французский, наряду с латынью, становится там официальным языком. Слияние осуществляется при поддержке папства, поощряющего экспансию французской Церкви в Англию.

Но вскоре этот англо-нормандский конгломерат обретает силу и начинает угрожать королевству Капетингов.

В период окончания эпохи Каролингов и после него происходит распад двух общественных основ — государства и собственности.

Государственная власть воплотилась в варварском короле, который устанавливает порядки на основании собственных законов. Больше нет границы между общественной и личной сферами. Личная зависимость человека от человека, напоминающая клиентелу времен Римской империи, приходит на смену всем прочим институтам. Связанные клятвой личной верности, дружинники составляют настоящий инструмент для ведения войны и завоеваний, и король дарует графский титул самым верным из них. В свою очередь, графы связаны личными связями с теми, кто им служит, — со своими вассалами. В обмен на преданность вассалы получают земли — единственное богатство в экономической системе, где наличные деньги являются редкостью; и право пользования землей становится бенефицием вассала. Бенефиций, который вассал держит от своего сеньора (senior), именуется «фьеф». Клятва верности вассала и передача ему бенефиция являются договором, который регулирует отношения между людьми таким образом, что власть государства растворяется и исчезает.

Важно подчеркнуть именно военный характер сложившегося строя. Вассал — это прежде всего воин: он сражается верхом на коне, вооруженный копьем, мечом и щитом. Рыцарь — это всадник, принявший торжественное посвящение, т. е. принявший оружие во время символической церемонии, составными частями которой были следующие действия: обряд омовения, удар по затылку (куле) от посвящающего, а затем имитация поединка с манекеном.

Созданное в атмосфере беззащитности, сопровождающей нашествия захватчиков и раздоры между наследниками правящей династии, владение сеньора напоминает государство в миниатюре, где верность покупается на аукционе. В эпоху, когда по всей стране как грибы растут замки, обеспечивающие безопасность и власть своего владельца, каждый граф живет обособленно. С самого начала феодальный строй выглядит как система покровительства и одновременно как система иерархического подчинения, когда вассал подчиняется своему сеньору. В ходе церемонии оммажа — обряда клятвы верности, — вассал преклоняет колени в знак подчинения, но подчинения добровольного. «Я желаю этого», — произносит он, чтобы затем, согласно требованиям ритуала, принять ответный жест. Поцелуй в губы свидетельствует о равенстве плоти договаривающихся сторон, которые становятся одновременно родственниками, связанными между собой присягой подчиненности. «Я клянусь честью, что буду верным», — говорит вассал. Рождается определенная форма солидарности, сопровождающая брачные союзы, и вскоре горизонтальные связи пересекаются со связями вертикальными. При таком порядке король становится всего лишь первым сеньором среди других сеньоров, сюзереном, однако его суверенитет лишен своего содержания. Первые короли из династии Капетингов, носящие верховный титул государя, де-факто являются лишь сюзеренами, которые пытаются спасти то, что осталось от суверенной власти, и «под маской феодалов» стремятся вновь наполнить содержанием королевские прерогативы.

Как и государство, собственность также пребывает в состоянии дробления, и этот процесс является второй характерной чертой феодальной эпохи. Рабство исчезло, на смену ему пришла система пожалованных земель, которые, в конце концов, становились пожизненной собственностью, а затем — наследственной. Это была своеобразная аренда (байль), за которую держатель цензивы[13] ежегодно выплачивал сеньору ценз[14]; данная форма владения, отличная от собственности, сводила права сеньора к праву требовать от своего ленника определенных услуг (эминентное право). Такая форма сеньориального владения представляет собой способ эксплуатации земли и людей и позволяет ее хозяину, сеньору, диктовать свою волю вилланам, в большинстве своем крестьянам, но также и жителям городов.

Земельные владения сеньора обычно делятся на две части: с одной стороны, главное хозяйство (домен) и резервная запашка, а с другой — крестьянские наделы (мансы). Держатель обязан выполнять для своего сеньора феодальные повинности и услуги, главным образом в форме ежедневной работы и барщины. Таким образом, хозяйство сеньора представляет собой, по определению Марка Блока, «обширное предприятие, совмещающее в себе ферму и мануфактуру, но главным образом ферму, где в большинстве случаев работники вместо денежной оплаты получали земельные наделы».

Со временем значение барщины уменьшается: в деревне Тиэ, например, она сокращается со 156 дней до 10 и до 20 или 30, если в мансе живут несколько семей. Причина в том, что сеньор все чаще сокращает барскую запашку, превращаясь в рантье, сдающего землю в аренду.

В течение трех или четырех веков, наступивших после окончания эпохи Каролингов, а именно к 1200 г., происходит крупное изменение: сеньор сосредотачивает в своих руках все судебные функции. Он присваивает себе бан, т. е. право повелевать нижестоящими. Как пишет Марк Блок, в 1319 г. управитель одного из пикардийских сеньоров, посылает некоего крестьянина рубить лес. Это вовсе не барщина: работа будет оплачена по таксе «рабочего». «Мужчина отказывается, и суд сеньора приговаривает крестьянина к штрафу, так как крестьянин выказал неповиновение. Изменения в системе отправления правосудия происходят параллельно с формированием сеньориальных монополий: монополия на водяную мельницу; баналитет[15] на печь и пресс, которыми крестьяне обязаны пользоваться за плату. Право вершить суд сочетается с правом осуществлять публичную власть и вводить новые повинности, такие, как десятина, т. е. десятая доля, или “помощь”, которая становится постоянной и фиксированной величиной, при условии ее ограничения, т. е. установления пределов этого налога, ставшего ежегодным».

Таким образом, сеньор, держащий бан, устанавливает для торговцев плату за пользование дорогами или пошлину за перевозимые товары — иными словами, всяческие поборы, которые крестьяне именуют «плохими обычаями». Однако они не могут избежать всех этих выплат, в отличие от обладателей аллодов [16], которые остаются независимыми вилланами и не подпадают под власть сеньора-землевладельца.

В XI столетии в области Понтье держатели аллодов могут обладать до половины земель, в то время как в соседней области Вермандуа — всего лишь десятой частью.

Дальше всех от держателей аллодов стоят потомки несвободных крестьян каролингской эпохи; вместе с другими крестьянами, находящимися в личной зависимости, они именуются сервами. В области Масоннэ сервы составляли остаточную группу населения. А как обстояло дело в других местах? Происходит дифференциация, и в большей степени экономическая, чем юридическая дифференциация между живущими в деревне вилланами, крестьянами, селянами, деревенскими жителями — т. е. теми, кто вынужден жить в деревне постоянно. Эти жители, как свободные, так и несвободные, должны платить особые пошлины — фор-марьяж, если хотят жениться, и менморт, когда хотят получить наследство. Их зависимое состояние выражается в том, что, если они без согласия своего господина захотят покинуть его, тот имеет право преследовать их на чужой территории. В Пуату, как и в Шампани, количество сервов весьма значительно; но их почти нет в Нормандии… Таким образом, все крестьяне находятся в зависимости от сеньора, но зависят неодинаково — в большей или меньшей степени, а их отношения с господином вовсе не обязательно враждебные. Ведь владелец замка защищает тех, кто живет на его землях, судит их тяжбы и поддерживает мир.

Скоро, в XIII и XIV столетиях, в результате кризиса доходности во владениях сеньоров меняются социальные отношения и сам феодальный строй.

Но в XII в. распределение функций между сеньором и крестьянином остается прежним, к ним требуется добавить только функцию клириков. Как свидетельствует поэт Этьен де Фужер, общество состоит из трех категорий людей.

Клирик неустанно молится за всех, Рыцарь неустанно защищает всех, А крестьянин пашет и трудится за всех.

В данном случае речь идет не столько о порядке, закрепленном в государственном законе или хартии, сколько об изменяющейся системе элементов, связанных между собой. Можно выделить ряд признаков, характерных для этой системы.

Прежде всего, власть имущие обладают собственностью на землю и на людей, живущих на ней и обрабатывающих ее. Характерная особенность серва — в том, что он привязан к земле; кроме того, понятия «крестьянин» как такового не существует, и люди четко различают категории земледельцев, исходя из их юридического статуса (servi, colliberti и т. п.) и типа проживания (agricolae, rustici, coloni и т. д.). Термин «домен» (dominium) обозначает социальные отношения, в результате которых устанавливаются связи в большей степени между землей и людьми, чем между крестьянами и сеньором.

Второй характерный признак — существование добровольно созданных родственных связей, играющих важную роль; наиболее известной из таких форм было крестное родство, но значительное место занимали также оммаж, а также иерархическая цепочка вассалы — свободные люди — министериалы.

Третья характерная черта феодального строя — наличие своеобразной экономической системы, совмещающей в себе войну и торговлю.

И наконец, наиболее важной чертой феодального строя являются не правовые отношения, а господство Церкви. Последняя осуществляет контроль за всеми элементами системы. Церковь, представители которой приняли обет безбрачия, обладает властью над экономическим производством, родственными связями, культурой, благотворительными учреждениями. Она организует не только воспроизводство населения, но и производственные отношения в феодальной системе (по словам А. Герро) и утверждает свое господство над тремя видами деятельности в обществе: богослужением, военной службой, производством благ, — их же стремятся присвоить себе короли.

Именно в этом кроются причины конфликтов в эпоху феодализма.

Изменения в военном искусстве

В эпоху поздних нашествий захватчиков и становления феодализма разнообразные угрозы, с которыми столкнулись Каролинги и их наследники, вынуждают французских королей заново осознать важность такого фактора, как мобильность войск и их многообразие. Отсюда вытекают следующие характерные особенности военного искусства в эпоху рыцарей, когда идет процесс децентрализации власти: преобладание на поле боя тяжелой кавалерии, возрастание роли лучников и арбалетчиков, увеличение количества замков и развитие фортификационного дела — и все это за счет уменьшения роли пехоты. Кавалерист вооружен с головы до ног: согласно распространенному мнению, могучая сила — это сила, закованная в железо. Полное боевое снаряжение закованных в броню людей (armati) весит в среднем 25 килограммов, причем самым дорогим предметом амуниции была кольчуга. Таким образом, армия из 5 тысяч солдат несет на себе 125 тонн железа, стоимость которого в те времена была очень высока. Средневековый рыцарь имеет при себе отряд сопровождающих, вместе они составляют так называемое «копье», куда входят несколько помощников и верховых лошадей. В зависимости от условий сражения и времени года помощники вооружены короткими луками, которые натягиваются от груди, — именно этот лук стал значимым фактором в победе при Гастингсе — или длинными, двухметровыми луками, которые натягиваются на уровне уха. Стрела из такого лука может пробить доспех и насквозь пронзить коня; длинный лук был оружием побед английских лучников в начале Столетней войны. Однако совершеннейшим оружием стал все же арбалет, стрелы которого пробивали шлемы и кольчуги; Людовик VI стал первым королем, раненным тяжелой арбалетной стрелой (болтом), Ричард Львиное Сердце был убит одной из таких стрел. В глазах Церкви стрелки из арбалета являются изгоями, которые ничем не лучше еретиков; арбалетчики быстро становятся профессионалами, и их единственный недостаток заключается в том, что они стреляют очень медленно: за то время, пока они делают один выстрел, из двухметрового лука можно выпустить шесть стрел.

Еще одним свидетельством могущества рыцаря является замок, который, по выражению Оттона Фрейзингенского, он может «привязать к хвосту своего коня». Бурное строительство замков является новшеством по отношению к уже существовавшим фортификационным сооружениям, таким, как римские лимесы. Разумеется, замки строились и раньше, однако начиная с Х в. это строительство характеризуется тремя особенностями: замков строят много, они небольшие по площади, зато высокие. Замки настолько многочисленны, что на севере Франции плотность их может достигать соотношения один замок на каждые 15 квадратных километров. Сначала замки возводятся из дерева, но затем строители переходят на камень. Замки строятся на холмах, чаще всего вдали от селений и деревень. Их строят самым основательным образом, с высоким донжоном и круговыми крепостными стенами; такие замки невозможно ни поджечь, ни взять штурмом. Впрочем, искусство ведения осады также продвинулось вперед благодаря катапультам и требушетам: эти метательные машины могли забрасывать снаряды весом в 250 килограммов на расстояние до 300 метров; в то же время в операциях все чаще применяется саперное искусство, ведутся подрывные работы, используются тараны.

Однако характер ведения войны меняется с появлением пороха. Победа пеших лучников в битве при Креси в 1346 г. положила конец атакам тяжелой кавалерии, оказавшейся уязвимой для стрел. Появление в XV в. пушки и ружья означает конец эпохи лучников; тем не менее топор, а затем и копье успешно использовались в новых условиях — когда боевые действия были перенесены с равнин в горы. Пикинеры выстраивались «ежом», как это делала когда-то македонская фаланга, но, в отличие от последней, сохраняли маневренность.

Фундаментальные перемены произошли в XV в. во время итальянских походов Карла VIII, когда наряду с транспортировкой пушек на поле боя впервые были развернуты три рода войск: пехота, кавалерия и артиллерия.

Призыв к крестовому походу

Призыв к крестовому походу, озвученный в 1095 г. на Клермонтском соборе папой Урбаном II, затронул весь христианский мир. Но первоначально большую часть выступивших в поход крестоносцев составляли франки. И много лет спустя, когда речь заходит о завоевании Иерусалима, мусульмане вспоминают именно о франках. Падение Акры в 1219 г. означало конец эпохи Крестовых походов, однако воспоминание о них остается: в XVI столетии войну Филиппа II против Османской империи называют Девятым крестовых походом.

Решение о начале крестового похода было принято в Пьяченце вместе с другими решениями, которые касались проведения духовной реформы в христианском обществе. К этому времени папа не только отлучил от Церкви короля франков Филиппа I за нарушение церковных предписаний о браке, но и обрушил свой гнев на тех, кто не соблюдал «Божий мир». Однако призыв к походу имел гораздо более далекоидущие цели…

Дело в том, что «Божий мир» не распространялся на неверных, и, поскольку у нас нет точного текста речи, произнесенной Урбаном II, приходится констатировать лишь то, что слова о крестовом походе были также призывом начать священную войну: прошли те времена, когда такая война (джихад) была монополией мусульман. В отличие от Иисуса, Магомет никогда не проповедовал отказ от применения силы. Христианство же с большим трудом включило войну в свою доктрину. Первым это сделал Блаженный Августин: он начал с того, что узаконил «справедливые» войны — они считались таковыми, когда речь шла о необходимости защищать свою родину, в данном случае христианское сообщество. На основании этого постулата в IX в. папа Лев IV призвал оказать сопротивление сарацинам. Папы неоднократно напоминают о духовном вознаграждении, ожидающем тех, кто умрет, защищая Церковь. Еще одно основание сделать «справедливую войну» законной состоит в том, чтобы рассматривать ее как антипод завоевательной войны — которой считался джихад, — т. е. как войну за освобождение или за восстановление попранного права; участники такой войны получают право убивать, ибо таким образом они карают злодеев. Военная кампания становится богоугодным делом, крестовым походом, с тех пор как сам папа, Его Апостольское Святейшество, лично выступает с инициативой крестоносной войны.

Зачем нужен крестовый поход? Чтобы освободить восточных христиан (а не Святую землю), находящихся в тяжелом положении, ставших жертвами турок и арабов, помочь их борьбе за сохранение влияния в ближневосточном регионе, так как после битвы при Манцикерте, в которой византийская армия потерпела сокрушительное поражение от турок, последние обосновались на границах Арабского халифата, уже пребывавшего в состоянии распада. В 1071 г. турки захватывают принадлежавший египетскому халифу Иерусалим, и для христианских паломников дорога к святыням становится все более опасной. И тогда, вернувшись из паломничества, отшельник из Амьенского диоцеза по прозвищу Петр Пустынник, решил, что настало время проложить паломнический путь силой: будучи пламенным оратором, он рассказал собравшимся в Клермоне, что, когда он был в Святой земле, к нему во сне явился Христос и приказал ему вернуться на Запад, чтобы по случаю созыва собора испросить у папы разрешения организовать военную экспедицию.

Такова традиционная версия происшедшего, которая ставит перед нами ряд вопросов. Прежде всего, отмечается, что просьбу о помощи к папе отправили вовсе не восточные христиане, а византийский император. Вторжение крестоносцев, которых именуют франками, становится для восточных христиан настоящим потрясением, поскольку происходит оно в то время, когда мусульмане начали проявлять к христианам терпимость и те перестали чувствовать себя гонимыми: угрожали Гробу Господню исключительно войны — между арабами и турками либо между одной из этих сторон с Византией. Кроме того, отметим, что хотя официально выступление в поход должно было начаться лишь через год после окончания собора в Клермоне, уже 15 августа 1096 г. под стенами Константинополя стояли рыцари, прибывшие с севера Франции, — видимо, они выехали раньше, чем папа обнародовал свой призыв. «Так хочет Бог!» — кричала толпа, приветствуя Петра Пустынника и Урбана II.

Но разве люди, подогреваемые проповедниками, не стекались в крестоносное воинство из самых дальних уголков? Красный крест, который уходящие в поход нашивали на одежду на груди, означал, что они отправляются в искупительное паломничество и готовы умереть в пути. Отпущение грехов было обещано всем, кто умрет до того, как дойдет до Иерусалима, и вознаграждение — тем, кто дойдет до цели. Мистический порыв, влекущий крестьян из Оверни — а затем и из других краев христианского мира в неведомую даль, остается загадкой, которую частично объясняют лишь другие бурные и непредвиденные устремления последующих веков. В самом деле, речь идет скорее о вооруженном паломничестве людей, отправившихся искупать грехи, а не о военной операции по отвоеванию Гроба Господня. Но проходит это мероприятие в форме крестового похода, в котором участвуют четыре или пять армий фанатиков под руководством нескольких баронов.

Есть и другая проблема: известно, что крестьяне, которые откликнулись на призыв папы, во время марша на Иерусалим завидели в районе Никеи турок; пренебрегая всяческими предупреждениями, крестьяне бросились на них и были убиты все до единого. Удачливее оказались рыцари: во время войн с мусульманами, в которых многие из них принимали участие в Испании, они приобрели необходимый опыт и открыли себе путь к Иерусалиму.

Продвижение и первого, и второго отряда сопровождалось массовыми убийствами: сначала в Германии их жертвой стали евреи, которых захотели насильственно обратить в христианство, а затем — в Иерусалиме — мусульмане. «Христиане в полной мере пользовались своим правом победителей; жестокость свою они оправдывали возвышенными духовными целями. Повсюду в воздух взмывали отрубленные головы, отсеченные ноги, оторванные руки, рассеченные на части тела. Они убивали детей на руках у матерей, стремясь истребить это проклятое племя, — подобно Господу, который некогда пожелал, чтобы были истреблены амаликитяне», — писал во времена Людовика XIV иезуит Луи Менбур.

В представлении арабов крестовых походов как таковых не существовало, а была попытка франков (франжи) уничтожить мусульманские государства: название «христиане» (насрани) они использовали по отношению к тем, кто обладал в исламских странах особым статусом и находился под защитой. Такие неувязки свидетельствуют о том, что обе действующие стороны конфликта совершенно не знали друг друга; рассказ одного копта (египетского христианина) о походе, начавшемся столетие спустя против Вифлеема — яркое тому подтверждение: «Господин аль-Карак истребил там всех жителей, как франков (франжи), так и христиан (насрани)».

К стенам Иерусалима прибыло от двенадцати до тринадцати сотен рыцарей со своими свитами, т. е. в общей сложности от 10 до 15 тысяч человек. Общее же число крестоносцев, покинувших Европу, оценивалось в 150 тысяч: остальные погибли в Германии, Венгрии, Анатолии, а больше всего — в районе Антиохии в Сирии — либо в сражениях, либо от голода и жажды. Но после вступления в Иерусалим (1099), когда великое паломничество было завершено, а цель достигнута, крестоносцы создают государство и избирают его главой Годфруа (Готфрида) Бульонского — к великому разочарованию графа Раймунда Тулузского. После смерти Годфруа его брат Балдуин объявляет себя королем иерусалимским и защитником Гроба Господня, он же делит подвластную ему территорию на герцогства, графства и т. п. и провозглашает себя сюзереном созданных государств: Триполи, Эдессы, Антиохии.

В глазах арабов, как и восточных христиан, все это выглядело как новое завоевание, проводимое с благословения Византийской империи. Но вдохновителем его явилось папство.

Создание франкских государств в Сирии и Палестине также происходило по инициативе папства. Папы хотели, чтобы она затмила собой инициативу Петра Пустынника. Религиозные соображения, подкрепленные идеей того, что франкские рыцари, которые соблюдают на христианском Западе «Божий мир», предложенный Церковью, отправляются в крестовый поход — и тем самым, не мешкая, идут на священную войну — вот что могло действительно поднять престиж Святого престола. По призыву понтифика из различных регионов Европы выступили несколько армий: таким образом, папа, более чем когда-либо, мог ощущать себя главой христианского мира. И заодно становится понятно, почему папство в течение двух веков пыталось спасти эти новые христианские государства, где, на его взгляд, — в отличие от Византии — не было схизматиков. Также становится понятна реакция императора: ведь он, таким образом, ощущает, что лишается гегемонии в христианском мире, которой ему надлежит обладать. Соперничество папы и императора вскоре становится центральным в этой эпопее: к 1250 г. император Фридрих II Гогенштауфен освобождает повторно захваченный мусульманами Иерусалим, и папа, как это ни кажется парадоксальным, отлучает его.

За крестовым походом 1095 г. последовало еще семь походов. Большую, чем другие государи, активность в этих походах проявили два французских короля: Филипп II Август — участник Третьего похода, и Людовик IX Святой — участник Восьмого похода.

Но для мусульман речь, разумеется, шла о том, что христианский мир берет реванш за завоевания, совершенные арабами тремя или четырьмя столетиями ранее. Позднее они станут рассматривать прибытие «франков» в Египет в 1798 г. во главе с Бонапартом как акт возвращения христиан после их изгнания в XIII в. из Сирии и Палестины. И будут уповать на освобождение от вновь созданного государства Израиль, которое смешалось в представлении арабов с Иерусалимским королевством франков и которое, согласно их мнению, в середине ХХ в. должно исчезнуть, так же как когда-то исчезли франкские государства в Сирии.

Кто сказал, что к прошлому следует подходить с позиций «чистой доски» и что надо уметь жить только настоящим?

С точки зрения арабов, у Второго и Третьего крестовых походов вполне современный облик. В фильме «Победитель Саладин» (1963) египетский кинорежиссер Юсеф Шахин показал войну, которая странным образом напоминает конфликт с Израилем и панарабский идеал, воплощением которого являлся Насер. Так, на знамени Саладина — султана Египта и Сирии (кстати, курда по национальности, о чем в фильме не говорится) — изображен орел Объединенной Арабской Республики. Палестина предстает в фильме провинцией, оккупированной врагом, однако там нигде нет евреев. Победой же, позволившей Саладину отвоевать Иерусалим, он обязан арабам-христианам, которые приходят на помощь мусульманам: речь, без сомнения, идет о поддержке, оказанной ливанскими христианами в деле борьбы с Израилем. Добавим к этому, что «рыцарь» Филипп Август оказался далеко не самым храбрым, а хитрость на Востоке всегда позволяет одолеть грубую силу.

Французский король между императором и папой

Новое событие происходит в XI в., когда папа Григорий VII принимает решение реформировать Церковь, дабы та была достойной реформировать мир. Он собирается положить конец вмешательству светской власти в жизнь Церкви и подчинить королей и сеньоров власти Святого престола. В другом своем воззвании (1073) он заявляет, что в политическом плане Церковь представляет собой теократическую монархию, главой которой является папа.

Другими словами, речь шла о том, чтобы сделать класс священников автономным от класса воинов. Таким образом, возникает необходимость провести обновление в среде священнослужителей и четко отграничить их от других категорий населения, и отсюда вытекает борьба за целибат духовенства. Обособление служителей Церкви должно стать основой независимости папства, а право избирать понтифика должно сохраниться за коллегией кардиналов. Таким образом Церковь под руководством Григория VII и его последователей стремится вывести духовенство из-под власти светской аристократии, чтобы затем отнять у императора, королей и сеньоров право назначения и введения в сан (инвеституры) епископов. В случае успеха этой реформы духовная власть больше не имела бы оснований подчиняться власти светской. Более того, она, в свою очередь, могла бы ее контролировать, а это для императора уже было равносильно оскорблению.

Все это представляло собой совершенно новое явление. Во-первых, потому, что Церковь никогда не являлась монархией. Ее авторитет опирался на церковные соборы, где епископ Рима имел такой же вес, как и все остальные епископы. Но в результате арабских завоеваний и потери Церковью епархий в Антиохии, Александрии и Карфагене особо значимым центром становится Рим: его епископ (который именовался «папой», как и некоторые другие епископы) возводит город в ранг столицы христианского мира. Считается, что при этом он опирается как на то, что именно здесь проповедовал апостол Петр, так и на подложный «Константинов дар».

Во-вторых, все это было новым еще и потому, что византийский император обращался с Церковью и епископами без малейшего пиетета. Вероятно, папа римский мог не придавать этому большого значения, после того как у него больше не было средств утверждать свою власть; однако новые императоры Запада — преемники Карла Великого, стремились сохранить права своих предшественников, а государи и бароны усиливали свое влияние на представителей Церкви на местах. Тем самым папа оставался зависимым от их власти: например, папа Сильвестр II попал в зависимость от сеньоров Лация (умер в 1003 г.), а после 1046 г. свою волю папам стали диктовать германские императоры.

На протяжении нескольких веков конфликт между мирской властью и властью духовной находился в центре политической истории Запада. Известность этому конфликту принесла борьба, которую вели между собой в германских землях гвельфы и гибеллины — сторонники и противники папы, претендовавшие на императорскую корону; а также унижение, которое дважды испытали императоры: Генрих IV — в 1077 г. в Каноссе, а позже — Фридрих Барбаросса в Венеции. В результате император был вынужден оставить папе право проводить инвеституру «кольцом и посохом», пообещав уважать свободу выборов и освящений, однако сохранил за собой право осуществлять инвеституру «жезлом», символом светской власти епископов. Когда же на Лионском соборе в 1250 г. император Фридрих II был отлучен от Церкви и низложен, папство, казалось, одержало окончательную победу.

Однако победа оказалась пирровой, потому что во время этого столетнего противостояния папа оставил без внимания или даже поддержал подъем новой власти, а именно власти королей. И особенно — власти королей Франции, которые, начиная с первого помазания в Реймсе, строго соблюдают свой долг по отношению к папству и Церкви вне зависимости от частных конфликтов, таких, как, например, ссора Филиппа Августа с Иннокентием III из-за развода короля. Тем самым, пребывая под покровительством папской власти, которая видит в Капетингах своих союзников в борьбе против императора, французская монархия усиливается, опираясь на медленную консолидацию королевских земель (домена). Помешать этому усилению не может даже острый конфликт французского короля с Плантагенетами.

Но одни и те же причины порождают одни и те же следствия, и вскоре наступает черед французской монархии оказывать сопротивление папским притязаниям.

Не кто иной, как королевские правоведы воскрешают древний принцип римского права, по которому воля суверена приравнивается к закону: «Чего требует король, того требует закон». Это положение противоречило не только феодальному праву, но также притязаниям Церкви и папства.

В 1301 г. папа Бонифаций VIII решил учредить епископство во французском городе Памье, не получив на то согласия короля Филиппа IV Красивого. Вспыхнул конфликт. Советник короля Гийом де Ногарэ едет в Италию и захватывает папу в плен в городе Ананьи. Бонифаций умирает, новый папа — Бенедикт IX снимает с Филиппа отлучение от Церкви, но отказывается отпустить грехи Ногарэ, и по наущению последнего папе подсыпают яд. Филипп отдает распоряжение избрать на место Бенедикта архиепископа Бордо, который получает имя Климент V; король берет нового папу под свое покровительство и переносит его резиденцию из Рима в Авиньон (1309). Преемники Климента, также французы, будут руководить Церковью из Авиньона, который станет их постоянной резиденцией примерно на сто лет.

Итак, вследствие этих конфликтов светская власть в различных государствах утвердила свою независимость по отношению к папству, которое отныне было ослаблено, а вскоре и расколото из-за Великой схизмы. В это же время утвердился принцип разделения светской и духовной власти, и первым теоретиком учения о светском характере государства стал Марсилий Падуанский, автор трактата «Защитник мира» («Defensor pacis»), написанного в 1324 г.

Написанная в XII в. поэма «Монашество Гильома» из эпического цикла поэм о Гильоме Оранжском изображает общую картину обновления, свидетелем которого стал Гильом. Никогда еще, пишет автор, «земля так не полнилась людьми, как сегодня, и так хорошо не обрабатывалась; и никогда еще не видели столько богатых усадеб, столько роскошных замков и красивых городов. Прежде можно было проехать с десяток больших лье и даже все пятнадцать, не встретив ни селения, ни замка, ни города, где отыскалось бы пристанище. В то время Париж был очень маленьким» (цитата приводится из сочинения Андре Жориса).

Причину такого обновления автор поэмы видит в первую очередь в демографическом подъеме, что подтверждается исследованием хартий из Пикардии и Шартрской области, где начиная с XI–XII вв. на каждую семью, как показывают подсчеты, в среднем приходится по пять детей. Согласно статистике, в промежуток между XI и XIV столетиями население королевства, судя по всему, удвоилось, а вероятно, даже и утроилось, достигнув 15 миллионов человек. Но если причины такого демографического взрыва точно неясны, то результаты его известны. Прежде всего, увеличение населения привело к расширению площадей обрабатываемых земель, дальнейшей распашке свободных земель, осушению болот — всем этим во Фландрии занимались уже с 1100 г., — к расчистке лесных опушек и сохранению основного лесного массива, который используется как источник дров, как место для охоты или как пастбище для мелкого скота. По словам историка Робера Фоссье, «борьба идет скорее с колючим кустарником, чем с дубовыми массивами». Тем самым расчистка земель имеет свои границы, а лес становится ценным товаром. Именно так в центре расчищенных земель появилось столько французских деревень — все эти Буа-Сен-Дени[17] и прочие Эссар-ле-Руа[18]. Такие поселки и деревни становились очагами самой разнообразной экономической деятельности. Начиная с XII в. именно в деревне наиболее широкое развитие получило ткачество: холст везли из Бургундии и Франш-Конте, сукно из Лангедока; в деревнях неподалеку от города Аллевар обрабатывали железо, в городе Тьер изготовляли ножи и т. д. Эти ремесла давали крестьянам дополнительный доход; и эта особенность (совмещение крестьянского труда с ремесленным) будет характерна для жителей французской деревни вплоть до XIX в.

Также совершенствуются орудия труда, увеличивается тягловая сила упряжки с лошадьми, особенно к северу от Луары, где, в отличие от юга, почва легче поддается сохе. Жесткий хомут, надетый на лошадь, и фронтальное ярмо для быков позволили запрягать животных друг за другом; ремесленник стал производить железные лемехи, подковы для лошадей; в скором времени главным человеком в деревне становится кузнец: согласно Р. Фоссье, в 1110 г. в Пикардии не было ни одного кузнеца, а уже в XII и XIII столетиях в ней насчитывалось более 125 представителей этой профессии. Но, хотя земля теперь «хорошо обрабатывается», урожаи почти не возросли, трехполье появилось только на севере страны, главным образом в богатых общинах или в крупных землевладениях. Характер освоения новых земель, экономический подъем различаются по своим особенностям, в зависимости от того, кто является их субъектом — Церковь, сеньоры или крестьянские общины; причем последние могли стать источником этих процессов раньше всех.

Увеличение числа поселков и городов описано в «Монашестве Гильома» как одна из характерных особенностей экономического подъема XII столетия. Сначала это явление (рост числа городов) приписывают возобновлению большой средиземноморской торговли, так или иначе связанной с Крестовыми походами; движущей силой этой торговли являются крупные итальянские города — Венеция, Пиза, Генуя. Другой полюс оживленного товарообмена складывается в городах таких регионов, как Фландрия и Эно: это Брюгге, Гент, Юи, Аррас. В то время как в этих городах развитие получает ремесленное производство, изготовление меди и латуни и сукноделие (благодаря шерсти, получаемой из Англии), города Италии специализируются прежде всего на торговле восточными товарами.

Во Франции первый тип городов связан с формированием торговой оси Италия — Фландрия. К ней относятся ярмарки Шампани и четыре города этого региона: Провен, Барсюр-Об, Ланьи и в особенности Труа, который стал «счастливым случаем для Франции», говоря словами Ф. Броделя. Обязана ли Шампань своими торговыми успехами деятельности графов Шампанских, которые обеспечивали купцам гарантии и привилегии? Ярмарка в Ланди близ аббатства Сен-Дени, в Монпелье и т. д. также развиваются в условиях товарообмена. Возможно ли, что, оказывая покровительство ярмаркам, сеньоры хотели отвлечь товарные потоки от епископских городов Реймса и Шалона? Как бы там ни было, возникновение многих других городов, которые по сравнению с городами Фландрии, Италии или же с Парижем были очень малы и в раннее Средневековье представляли собой настоящие «пустые ракушки», связано с подъемом окрестных деревень, откуда прибывает большая часть жителей. Экономический уклад в этих городах формируется исходя из тех или иных феодальных условий, в зависимости от того, подчиняются ли они сеньору или епископу. Особенно это характерно для городов Южной Франции.

С таким положением вещей все реже и реже соглашаются жители городов — «буржуа»: ремесленники и торговцы, рабочие и все те, кто входит в разнообразные товарищества, корпорации и братства, гильдии, ганзы, союзы. Наиболее решительны в этом деле коммуны. «Коммуна! Омерзительное слово!» — восклицает аббат-дворянин Гвиберт Ножанский. Коммуны делают все, чтобы освободить город от подчинения феодалу. Знаменитым стало восстание 1112 г. в городе Лан, направленное против его сеньора — епископа Годри: буржуа и простолюдины штурмом взяли епископский дворец, перебили его защитников и казнили епископа, который пытался спрятаться в бочке. В ответ по указу короля Людовика VI Толстого (1108–1138) королевская армия в том же году овладела городом, солдаты разграбили его и перебили множество жителей. Но чаще всего в таких конфликтах стороны достигают компромисса, и первым примером в этом смысле является Хартия вольностей города Лоррис, ставшая образцом для многочисленных городков королевства. Согласно условиям этой хартии, выданной Людовиком VII в 1155 г., каждое объединение обладает большей или меньшей степенью свободы… Вскоре таким же образом начинают выделяться вольные города, где власть распределялась между сеньором и горожанами; правда, все вопросы жизни горожан, которые не уточняются в хартии, продолжают регулироваться старым уставом. Наряду с хартиями, условия которых различаются между собой, коммуны располагают отныне автономными провинциальными органами управления, созданными в некоторой степени на основе принципов патриархата, во главе которых стоит мэр. Но город редко можно назвать свободным; он почти не бывает таким, даже обладая институтом консулата, когда городом в общих интересах управляет коллегия. Желая вырваться за рамки феодальной системы и представить себя в качестве эдакого носителя народного права, «буржуазия» начинает утверждаться как социальная группа.

Нет ни одного города, ни одного селения, где не существовало бы своего храма — церкви либо собора. Поразителен тот факт, что начиная со второй трети XII в. Франция — равно как и другие регионы Западной Европы — покрывается соборами.

Возведение собора в Сансе намечает новый путь в романском стиле в архитектуре, привнося собой широкое пространство без поперечного нефа (трансепта)и со стрельчатым, но округлым сводом. Хоры базилики Сен-Дени, построенные в то же время, хотя и контрастируют с собором в Сансе своей легкостью, но открывают вместе с ним период ранней готической архитектуры. Аббат Сугерий, советник Людовика VI и Людовика VII, выразил теоретическую основу этого искусства следующим образом: «Сделать нематериальным материальное, озарив его светом, исходящим от Бога». И действительно, церкви, построенные ранее по римским и средиземноморским традициям, отличались небольшим пространством, низким потолком и мощными стенами, которые без риска обрушения могли держать каменный свод. Одновременно они также защищали прихожан от жары. Культ святых мощей привел к увеличению числа алтарей. Образцом для собора в Клюни и в других местах служит пространство храма с галереей, окружающей хоры, и с радиальными капеллами; этот тип храма в целом распространился скорее к югу от Луары, чем к северу. Взлет романского искусства, приземистого, мощного, был связан с развитием монашеского движения вне зависимости от того, идет ли речь о бенедиктинцах в Клюни или о цисцерцианцах в Сито. Их церкви с цилиндрическими сводами, башнями и колокольнями стали образцом для большинства сельских церквей Франции; а Овернь с ее церквами в Сен-Нектере, Иссуаре и т. д. становится одним из очагов распространения романского искусства.

Строительство готических соборов, чья структура призвана вызывать ассоциации с мощью государя, также связано с развитием городов, а их высота объясняется еще и необходимостью устанавливать доминанты для поселений, продолжающих расти вширь. Усовершенствование сомкнутого свода со стрельчатыми нервюрами явилось важным шагом в развитии техники строительства, который позволил кардинально изменить соотношение между высотой и шириной здания. В Сансе это отношение уже составляет 1 к 1,4, в Шартре — 1 к 2,6, в Бове — 1 к 3,4, при этом высота сводов составляет, соответственно, 24, 37 и 48 метров.

Поскольку речь идет о том, чтобы «освещать умы, дабы они могли продвигаться средь истинных светов к истинному свету, истинными вратами коего является Христос», как отмечал аббат Сугерий, то при такой постановке задачи важную роль начинает играть витраж. Это особенно хорошо видно в соборах Лана и Нуайона, строительство которых было начато одновременно со строительством собора Парижской Богоматери. Витражи не только красивы, они являются дополнительным источником света, который более необходим в северной части Франции, чем в южной; однако это соображение учитывается меньше, чем остальные, так как вскоре кастильские мастера, вдохновившись готической моделью, начинают строить подобные соборы в Толедо и Бургосе.

Третья новация, привнесенная готикой, состоит в том, что новые соборы изнутри украшены не столько фресками и живописью, сколько статуями и горельефами… Здесь и святые, и Дева Мария, и ангелы. Взору людей предстает мастерство скульптора, который с радостью проявляет себя, словно желая сбросить оковы догмы и утвердить свободу своего искусства.

Возникновение городской культуры

Хотя средневековый город нередко возникал на месте города античного, он резко отличался от своего предшественника. Памятники прошлого исчезли или получили новое использование. Например, в Реймсе на месте бывшего Римского форума был устроен рынок, что уже само по себе символично, так как на смену общественным прениям пришла торговля. Топографическая преемственность в данном случае совершенно не предполагает преемственности функциональной, и только функции храмов остались прежними.

Итак, если в период Античности разница менталитетов у жителей города и деревни сильно ощущалась в контрасте между городским и сельским укладами, то в Средние века основное соперничество существовало между придворным и городским образом жизни, хотя город не породил своей этической модели: ведь горожане хотели быть и «достойными», как аристократы (ср. с термином «прюдомы» (prud’hommes), «сведущие люди», как назывались люди, разрешавшие конфликты между горожанами), и куртуазными.

И напротив, города порождают политическую модель — город-государство, — которая развивается больше в Италии и во Фландрии, нежели в самой Франции, где монархия устанавливает над городами-государствами контроль. Город также порождает свою архитектурную модель — это готика, урбанистическое искусство, и его развитием мы обязаны смелости епископов, выступавших заказчиками при строительстве соборов в XIII столетии. Вопреки точке зрения романтиков, пытавшихся убедить нас в том, что готические постройки были творениями, возведенными спонтанно по коллективному вдохновению народа, строительство соборов доверяли только профессиональным мастерам по работе с камнем, число которых было невелико.

Город также рождает новацию в образовательной сфере: в отличие от изолированных монастырских церквей, в епископских школах к нуждам горожан адаптируется традиционное религиозное образование. Вырабатывается новый метод решения задач — схоластика. Жак Ле Гофф приводит высказывание Этьена из Турнэ, настоятеля аббатства Св. Женевьевы, который с возмущением сообщает: «Все прилюдно обсуждают Божественные таинства и воплощения Слова; неделимую Троицу режут на части на каждом перекрестке… Сколько площадей, столько богохульств».

Наконец, город создает религиозную модель, — это нищенствующий служитель Господа, образ которого воплотили в себе монахи — доминиканцы и францисканцы. Первые занялись борьбой с ересью, вторые — борьбой со стяжательством. Данное новшество отражено в двустишии, согласно которому св. Бернар любил долины, св. Бенедикт — горы, св. Франциск — деревни, а св. Доминик — большие города.

Для этих религиозных деятелей переход от отшельнической жизни к жизни городской, символом которого стали августинцы, знаменовал собой смену контраста: вместо противопоставления город-деревня пришло противопоставление город-пустыня (т. е. лес). Начиная с XIII в. монахи нищенствующих орденов вовлекаются в круговорот городской жизни и приходят на смену традиционному мирскому духовенству, чьи успехи были весьма относительны. Францисканцы и особенно доминиканцы стремятся быть как можно ближе к пастве, дабы сделать свои проповеди как можно более эффективными; впрочем, это тем более необходимо, чем хуже становятся нравы в городе; наконец, как полагают нищенствующие проповедники, через город можно гораздо успешнее влиять на деревню, нежели наоборот. С 1210 по 1275 г. было основано 423 новых монастыря, с 1275 по 1350 г. — 215. Затем строительство обителей идет на спад.

В процессе урбанизации, охватившем христианскую Европу, во Франции — в отличие от Италии — не получили развития города-государства, подчинявшие своей власти прилегающие окрестности. Тем не менее французские города так или иначе эксплуатировали труд соседних деревень; уже начиная с XII столетия во французских городах вспыхивают коммунальные восстания и мятежи. Стремление городских объединений воспользоваться привилегиями, полученными от государя, часто наталкивается на сопротивление епископа, как это произошло в Безансоне.

Следует отметить, что на юге Франции, который унаследовал античную городскую структуру, города играли меньшую роль, чем на севере. Главной отличительной чертой французских городов было их подчинение королевской власти, которая в обмен предоставляла все больше и больше льгот городам и привилегий — горожанам. Начиная с Филиппа IV Красивого, монархи стали созывать представителей городов со всего королевства на специальные ассамблеи, наделив их своего рода правом представлять перед лицом дворян и духовенства «третий вид деятельности», т. е. деятельность во имя экономического процветания.

Рассматривая события постфактум, мы могли бы назвать «первой» Столетней войной конфликт, в котором друг другу противостояли, с одной стороны, Капетинги (начиная со времени правления Людовика VII в середине XII в. и до Филиппа II Августа и Людовика VIII), а с другой — Плантагенеты (Генрих II Плантагенет и его наследники — Ричард Львиное Сердце и Иоанн Безземельный). Но между этим конфликтом и собственно Столетней войной, которая началась в 1328 г. и закончилась в 1453 г., имеется существенная разница. В первом конфликте Капетингам противостояли французские принцы из Анжуйской династии, имевшие во Франции свои владения и проводившие там большую часть своего времени; и хотя анжуйцы также правили Англией, они рассматривали ее лишь как некую внешнюю территорию, приобретенную веком ранее их предком, герцогом Нормандии. Тогда как во время собственно Столетней войны для Эдуарда III Английского, хотя он француз, как и Филипп VI Валуа, основным местопребыванием является управляемое им государство, оно четко отделено от Франции, и таким образом война между двумя монархами принимает характер столкновения двух наций.

Во времена первых Капетингов Французское королевство делилось на дюжину крупных княжеств, где власть принадлежала князю, чаще всего носившему титул герцога или графа. Каждое из этих княжеств — Бургундия, Фландрия, Шампань и т. д. — дробилось на множество графств, владельцы которых могли передать свой бан кастелянам, чья власть скоро начинает угрожать уже полномочиям их сюзерена. В лице Людовика VI Толстого Капетинги растворяют силу кастелянов в своих владениях, формируя гомогенный королевский домен: каким бы маленьким он ни был, король стал хозяином каждого его уголка. Так они подчиняют себе владения аристократических родов де Куси и де Монлери. Но, когда в лице Людовика VII Молодого Капетинги выходят за пределы домена, они сталкиваются с сильными княжествами, где власть короля только номинальна и держится исключительно на его помазании и на поддержке Церкви.

Взойдя на трон в шестнадцать лет, в 1137 г., Людовик VII располагал территорией, которую называли Франция и границы которой простирались лишь от Вермандуа до Бурбоннэ. Женившись на Алиеноре (Элеоноре) Аквитанской, он становится также герцогом Аквитании и прибавляет к своим землям владения супруги, растянувшиеся от Пюи до Байонны. Но брак этот был несчастлив, потому что король, страстно влюбленный и ревнивый, по словам Элеоноры, был «скорее монахом, нежели королем». Насколько он был сговорчив, неотесан и набожен, настолько же она была образованна и кокетлива, не отличалась набожностью и любила проводить время в обществе трубадуров. Вместе с Людовиком VII Элеонора отправилась в крестовый поход, однако во время этого похода у нее сложились более чем тесные отношения с ее дядей, Раймоном Аквитанским, князем Антиохийским.

Король не мог допустить того, чтобы к горечи бесславного возвращения из неудачного крестового похода добавилось еще и унизительное бесчестье: Церковь одобрила развод супругов под предлогом, что они состояли в слишком близком родстве.

Для французской короны этот развод стал настоящей катастрофой, так как Элеонора, которой в ту пору было двадцать семь лет, сразу же вышла замуж за девятнадцатилетнего Генриха Плантагенета, сангвиника с бычьей шеей, такого же чувственного, как и она сама; в это время Генрих носил титул графа Анжуйского и, будучи герцогом Нормандии, готовился стать королем Англии. В нарушение феодальных обычаев, Генрих не явился просить согласия на брак у французского короля, своего сюзерена, а благодаря заключенному браку стал самым могущественным из государей Запада. Это означало войну.

Людовик VII был простодушен как дитя; он был настолько наивен, что предоставил графу Анжуйскому командовать своими войсками в качестве сенешаля. Генрих же был энергичен и властолюбив, но он начал растрачивать силы, ввязавшись в конфликт сначала с собственными клириками, а затем со своим канцлером Томасом Бекетом, который, став архиепископом, быстро превратился в эдакого несговорчивого святого.

Генрих II выигрывал битвы, но Людовик VII выигрывал перемирия: он обладал умением всегда склонить на свою сторону Церковь.

Так, он приютил у себя опального архиепископа Кентерберийского, а потом, когда подручные Генриха II убили Бекета, молился на его могиле.

Сын Людовика Филипп был по характеру полной противоположностью своему отцу; он принял кормило власти из рук Людовика в пятнадцать лет, решив править самостоятельно и избавиться от опеки со стороны своей матери, Адели Шампанской, и своих дядьев. Чтобы сохранить доверие Церкви, он начинает преследовать евреев (этот пример с него возьмут потомки), а затем дает им свободу за огромный выкуп, который добавляется в королевскую казну: так одним ударом он убивает двух зайцев. Он уменьшает территорию Фландрии, отделяя от нее графство Эно, и, будучи еще пятнадцатилетним, женится на наследнице местных графов; он присоединяет к домену графство Артуа и сокращает владения графов Шампанских. Ему нет еще и двадцати, а он уже получает прозвище Август, от латинского augere[19], т. е. «тот, кто увеличивает свою вотчину».

Слабость Плантагенетов заключалась в постоянных ссорах старого Генриха II со своими сыновьями: Генрихом Молодым (который рано умер), Джеффри Бретонским, Ричардом по прозванию Львиное Сердце и самым младшим, Иоанном Безземельным. Братья особенно ненавидели друг друга, а королева Элеонора, рассорившись с мужем, только подливала масла в огонь. Филипп Август сразу начал играть на этом соперничестве и даже привлек любимого сына Генриха II, Иоанна Безземельного, на свою сторону и вовлек его в коалицию против брата. Узнав об этом, старый и уже больной король, пораженный поступком сына, скончался.

Сумев завязать мужскую дружбу с Ричардом Львиное Сердце, Филипп Август ослабил бдительность зорко охранявших свои границы Плантагенетов. Но, так как брат Ричарда Джеффри скончался раньше Генриха II, новым королем Англии стал Ричард. В его лице Франция получила соперника иной закалки, нежели его отец.

Прозвищем Ричард был обязан своим рыцарским качествам: например, после смерти отца он покарал предавших его баронов из областей Мэн и Анжу и вознаградил англичан, хранивших верность его отцу, Генриху II, в том числе и тех, кто выступал против него самого.

Ни Ричард, ни Филипп не желали выступать в крестовый поход и постоянно уклонялись от него, следя за действиями друг друга. Ричард не уезжал под предлогом, что не может отправиться без своего младшего брата Иоанна. Когда же, наконец, им пришлось выступить в поход, Филипп и Ричард решили вместе освобождать Гроб Господень. Однако в походе отношения между ними превратились в постоянные ссоры, поскольку Филиппа крайне задевало то, что у Ричарда было больше денег и вассалов, чем у него самого. На Сицилии они сделались настолько ненавистны друг другу, продолжая без конца ссориться и враждовать, что посреди похода им пришлось подписать мирное соглашение, словно они по-прежнему воевали на французской земле.

При осаде крепости Акра (Сен-Жан-д’Акр) оба короля заболели, и Филипп Август воспользовался первым же случаем, чтобы покинуть крестоносный лагерь: он заявил, что отправляется умирать. Он уезжал под градом насмешек, держа в голове единственную мысль: отомстить за нанесенные ему оскорбления. И Ричард, и Филипп поклялись не причинять вреда друг другу, пока они находятся в Святой земле. Но, вернувшись во Францию, Филипп решил, что клятва больше не действует; воспользовавшись тем, что прибыл первым, он пустил слух, что Саладин и Ричард хотели его убить, а затем начал укреплять свои позиции в Артуа и Вермандуа.

В свою очередь, Ричард, овладев Акрой, также покидает Святую землю. Однако по дороге домой он был захвачен в плен герцогом Австрийским, чей стяг Ричард бросил в грязь во время осады Акры; герцог выдал Ричарда германскому императору. Филипп просто не мог не воспользоваться таким шансом. Польузясь отсутствием Ричарда, он возвел Иоанна Безземельного в качестве своего вассала на трон короля Англии, получив за это Нормандию. В январе 1193 г. Филипп и Иоанн вместе предложили 50 тысяч марок герцогу и 30 тысяч марок императору за то, чтобы тот удержал Ричарда в тюрьме до праздника Св. Михаила, который отмечается в сентябре, и еще тысячу марок за то, чтобы Ричард просидел в тюрьме еще один месяц. В противном случае они были готовы заплатить разом 150 тысяч марок за то, чтобы им выдали самого Ричарда. Представ перед рейхстагом в Майнце, напуганный Ричард согласился признать себя вассалом императора Генриха VII и заплатил более 100 тысяч ливров, собранных англичанами в качестве выкупа за его освобождение.

Узнав эту новость, Филипп написал Иоанну Безземельному: «Будьте осторожны: дьявол спущен с цепи…»

Война продолжалась пять лет, с грабежами и насилиями, которые учиняли бандитские шайки. Они стали подлинным бичом крестьян и клириков; среди предводителей этих отрядов числился Меркадье, сеньор из графства Перигор, ставший на сторону Ричарда, и Филипп из Дрё, епископ Бове, принявший сторону короля Франции. Сколько раз стороны ни заключали мир, столько же раз они нарушали его. Видя все это, папа Иннокентий III попытался положить конец этим войнам без сражений. Так выявилась вторая черта конфликта: битва фунта стерлингов с турским ливром. Но на этот раз Филипп «передал папе наибольшее число реликвий (т. е. денег), без которых добиться успеха в Риме было практически невозможно… и при этом не было нужды славить Господа. Иначе говоря, без этого все, что гласили законы и говорили юристы, не стоило выеденного яйца».

В очередной раз ставкой в споре сторон стала Нормандия. Вернувшись из Святой земли, Ричард вновь забрал Нормандию и приказал построить там замок Гайар, чтобы защитить Руан. Форт, построенный в какой-то степени по образцу замка Крак-де-Шевалье в Сирии, занял доминирующее положение в долине Сены. «Я возьму эту крепость, даже если стены ее будут сделаны из железа», — воскликнул Филипп Август. «Я сохраню ее за собой, даже если стены ее будут сделаны из масла», — ответил Ричард Львиное Сердце. Жители Нормандии были склонны поддержать Ричарда. «Король Франции скоро уйдет отсюда», — пели в местечке Вернёй, когда вернулся Ричард. В Руане жители думали так же и предвкушали вольности, которыми город сможет насладиться. Однако дуэль между двумя государями внезапно закончилась: Ричард отправился за сокровищем одного из своих вассалов в Лимузен, где, осаждая замок Шалю, он был ранен стрелой и умер от заражения крови.

Смерть Ричарда обернулась правовой проблемой: как определить, кто должен стать наследником: его младший брат Иоанн Безземельный или сын его старшего брата Джеффри, Артур Бретонский? Филиппу Августу выпал случай увековечить раздоры, издавна царившие в семействе Плантагенетов, и он поддержал Артура, тогда как Англия и Нормандия признали королем Иоанна. Война возобновилась, а бароны Аквитании призвали на помощь Филиппа и выступили против своего сюзерена, которого они считали настолько же трусливым, насколько героическим в их глазах был Ричард. В ходе конфликта юный Артур был заключен в замок Фалез и убит (правда, как именно — неизвестно) подручными Иоанна Безземельного.

Народное воображение тотчас нарисовало эту сцену. Ребенок, стоя на коленях, умоляет дядю пощадить его: «О мой добрый дядюшка, пощади сына своего брата, ведь в наших жилах течет одна кровь». Но тиран хватает его за волосы и по самую рукоятку вонзает ему меч в живот; затем он выдергивает окровавленный клинок и бросает безжизненное тело вниз головой в воды бегущей у подножия стен замка реки Анты.

Преступление вышло боком его инициатору: уже была охвачена восстанием Бретань, за ней последовали волнения в Анжу, Мэне и Турени. Вскоре под вопросом оказалась лояльность самой Нормандии. Война снова возобновилась с осадой замка Гайар (1203–1204), который был ключом к Руану, а затем и ко всей Нормандии. Вскоре с запада, со стороны Мон-Сен-Мишеля и Авранша, начали наступление бретонцы; оба войска соединились под стенами Кана. Затем Филипп завоевал Пуату, сломив сопротивление города Туар, как он уже сломил сопротивление Руана.

Так пришел конец континентальной империи Плантагенетов, в руках у которых осталась одна Гиень.

Война дорого обошлась англичанам, которые в итоге решили положить конец королевскому произволу: в 1215 г. Иоанн Безземельный был вынужден подписать Великую хартию вольностей, ограничившую власть короля.

Успехи Филиппа Августа вызвали беспокойство у его вассалов и соседей. Графы Фландрские и Булонские, император Оттон IV Брауншвейгский и Иоанн Безземельный создали коалицию, судьба которой решилась в битве при Бувине, одной из редких и настоящих битв той вековой бесконечной войны. Триумф короля Филиппа, который привез в Париж своих закованных в цепи пленников, освятил победу французской монархии над Плантагенетами; единственным английским владением на континенте остается Гиень, от которой англичане более не требуют оммажа.

Отныне разобщенность и разделенность земель и народов по обе стороны Ла-Манша будет только возрастать. А вскоре король франков станет называться «королем Франции».

Альбигойские войны (1209–1244)

«Убивайте всех, Господь узнает своих». Эта знаменитая фраза, вымышленная или же действительно произнесенная в 1209 г. в Безье аббатом из Сито и папским легатом Арнольдом Амальриком, подлинным главой крестоносного воинства, предшествовала началу страшной резни. Кровавый поход против альбигойцев стал первым крестоносным шествием, которое Церковь объявила против христиан: раньше эти походы снаряжались только для борьбы с мусульманами.

Катарская ересь, с которой решил сражаться папа Иннокентий III, получила распространение с середины XII в. Под словом «катары» подразумевались еретики из Лангедока, прозванные также «альбигойцами», от города Альби, хотя тот и не был основным очагом распространения ереси. Как и другие «еретики», появлявшиеся ранее, катары оспаривали легитимность обосновавшейся в Риме папской власти[20]и протестовали против извращения христианских обрядов духовенством, алчущим почестей и доходов. Подобно действовавшим столетием ранее вальденсам, катары проповедовали аскетизм и бедность.

Требовательные к самим себе, исполненные стремления сохранить чистоту и простоту раннехристианской Церкви, катары терпимо относятся к грешникам, но не допускают отступления от своего вероучения, отрицающего воплощение и воскресение во плоти. Они создают своего рода оппозиционную Церковь, достаточно влиятельную, чтобы папы забеспокоились, видя, как доктрина катаров, родственная учению богомилов[21], неуклонно завоевывает Запад, привлекая на свою сторону прежде всего образованных и просвещенных жителей в городах Италии и Южной Франции.

Граф Раймон VI Тулузский — государь, исповедующий веротерпимость, и друг трубадуров — остается глух к увещеваниям своих епископов, и тогда они взывают к папе, а тот просит Филиппа Августа вмешаться в дела южан и объявляет крестовый поход. Занятый борьбой с Плантагенетами и германским императором, король Франции поручает Симону де Монфору, мелкому сеньору из Иль-де-Франса, подчинить регион. Поход начинает напоминать нашествие варваров, участники его, словно хищники, почуявшие добычу, стекаются со всех концов Европы; в их числе — даже тевтонские рыцари, зачинщики многочисленных побоищ. Граф Тулузский вынужден подчиниться, покаяться и присоединиться к крестоносцам. Но тут по праву сюзерена, которым он обладает в ряде областей между Гаронной и Роной, в дело вмешивается Педро II — король Арагона, знаменитый победитель мусульман в битве при Лас-Навас-де-Толосе в 1212 г. Но в 1213 г. в битве при Мюре Симон де Монфор разбивает войско арагонского короля, а сам король погибает на поле боя; с гибелью арагонского короля вассальные связи между югом Франции и Испанией оказываются безоговорочно разорваны.

Однако граф Тулузский не был полностью сломлен, и за крестовым походом феодалов под предводительством Симона де Монфора последовал королевский крестовый поход во главе с Людовиком VIII, который захватил Северный Лангедок — от Каркассонна до Бокэра. Собрание в Мо в 1228 г. восстановило мир между графом и королем, но подтвердило присоединение Лангедока к королевскому домену.

Отныне борьба с ересью ведется инквизицией, созданной Людовиком IX Святым с целью проведения репрессивных мер против еретиков.

О подпольном сопротивлении катаров становится известно, когда они сбрасывают в колодец города Кордес преследующих их монахов-доминиканцев. Но сила теперь — на стороне Церкви, короля и графа Тулузского, который примкнул к борьбе с катарами. Катары, укрывшиеся в замке Монсегюр неподалеку от Фуа, окружены; отказавшись отречься от своей веры, они были заживо сожжены 16 марта 1244 г.

Падение Монсегюра знаменовало конец вооруженного сопротивления катаров и конец так называемого «альбигойского» крестового похода.

Этот поход оставил глубокий след в истории юга Франции. В Овезине, крошечной деревушке между Монже и Ревелем в департаменте Тарн, существует кладбище; на одной из его табличек можно прочесть: «Здесь были убиты десять тысяч тевтонских рыцарей».

Таков кровавый реванш памяти.

Говоря о Столетней войне, следует скорее иметь в виду не одну войну, а сто лет войн и бедствий, вражду, вспыхнувшую между королем Франции Филиппом VI Валуа и королем Англии Эдуардом III. Конфликт начался в 1337 г. и завершился только в 1475 г. заключением мира в Пикиньи. Дело в том, что, во-первых, за сто тридцать восемь лет стороны ни разу не предпринимали долговременных военных кампаний, гораздо страшнее были иные бедствия, в частности эпидемия чумы, вспыхнувшая сначала в 1348 г., а затем в 1360–1362 гг. Во-вторых, эта война явилась продолжением другого конфликта, возникшего в 1150 г. как следствие брака Элеоноры Аквитанской с Генрихом II Плантагенетом, графом Анжуйским, который вскоре стал королем Англии. Будучи на первых порах чисто феодальным конфликтом, эта война постепенно меняет свою природу, в результате чего по обе стороны Ла-Манша зарождается и крепнет чувство патриотизма, которое во Франции воплощает Жанна д’Арк.

Мир, подписанный Людовиком Святым, не решил основной проблемы, из-за которой возник конфликт, а именно вопроса о западной границе Французского королевства, протянувшейся от Фландрии и ее сукнодельных мастерских до Бретани с ее морскими промыслами и дальше, до Гиени с ее виноградниками. К началу войны фламандцев, бретонцев и гасконцев можно было найти как в одном лагере, так и в другом.

А в 1328 г. после смерти французского короля Карла IV Красивого династический вопрос становится катализатором, обостряющим конфликт между двумя сторонами.

Битва при Креси, граждане Кале, сражение при Пуатье, Большой Ферре

Поскольку после смерти Карла IV его вдова разрешилась от бремени девочкой, французы признали королем двоюродного брата Карла, ставшего Филиппом VI Валуа; Эдуард III принес ему оммаж, но только «посредством уст и слов, без вложения рук», ибо ему отказались возвратить Гиень. Поводами для войны стали желание горожан Фландрии, разбитых французами и графом Фландрским в сражении при Касселе, взять реванш, а также начало процесса по делу о возвращении области Артуа, связанного с конфликтами и убийствами, унаследованными от предшествующих царствований.

Гиень и Фландрия представляли собой две дополнительные причины для конфликта, помимо того что для Англии победа французов при Касселе означала потерю английскими животноводами своего основного рынка. Ян Артевельде был убежден, что интересы фламандцев состоят в том, чтобы поддержать англичан: надо было спасать ремесленные мастерские Гента. Конфликт разрешается на море: в битве при Слейсе фламандцы теснят французов, разбивают их и уничтожают флот, предназначенный для крестового похода. На этот раз победа дала возможность англичанам высадить на берег свою конницу. Английская армия, закаленная в сражениях с шотландцами, была сильна своими лучниками, каждый из которых был способен выпустить четыре стрелы за то время, за которое арбалетчик выпускал лишь одну. В 1346 г. возле Креси, после долгого и утомительного марш-броска, Филипп VI увидел англичан и, не удержавшись, ввязался в бой: «Кровь у него взыграла, ибо он слишком сильно их ненавидел». Сражение начали французские арбалетчики, но дождь размочил тетиву их арбалетов, в то время как английские лучники продолжали стрелять без промаха: «Град стрел был такой частый, что казалось, пошел снег». Потеряв терпение, французские рыцари двинулись в наступление, а «английские кутильеры[24], проникнув в их ряды, подрезали суставы у лошадей, наносили раны рыцарям или добивали их для их же блага».

Имея численное превосходство четыре к одному, французские рыцари, казалось, были слишком уверены в своей победе. «Побуждаемые гордыней и жаждой славы, они скакали в беспорядке, пока не увидели англичан, построенных в боевом строю в три ряда, и поджидавших их… Генуэзские арбалетчики были выбиты лучниками и пустились в бегство». Пятнадцать раз кавалерия шла в атаку, но, не сумев прорвать ряды лучников, отступила. Каждый спасался как мог, бежал даже сам Филипп. Три тысячи восемьсот французских воинов остались на поле боя.

Эдуард III начал осаду Кале. Через несколько месяцев «жители города от голода стали есть отбросы», ибо «собаки, кошки и лошади давно уже были съедены». Нерешительный Филипп не знал, как освободить город: он хотел дать сражение, но в результате отступил, потому что из Бретани и Шотландии к нему пришли плохие вести. Адмирал Жан де Вьенн, защищавший город, попытался вступить в переговоры; Эдуард ответил ему, что из-за жителей Кале погибло столько его людей, что он станет ждать, пока все в городе не перемрут.

Наконец он удовлетворился требованием, чтобы шесть наиболее знатных жителей города «босиком и с непокрытыми головами, в одной исподней одежде и с веревкой на шее явились к нему с ключами от города и замка».

Узнав об этом решении, народ по звону колокола собрался на рыночной площади, и начал так жалобно стенать и плакать, что Жан де Вьенн сам «очень жалобно» расплакался…

«Тогда встал самый богатый житель города Кале. Он сказал: “Великая настанет жалость, коли допустят гибель всего народа, раз уж нельзя найти иного средства. Если же я умру ради спасения сего народа, то, надеюсь, я получу прощение и милость от нашего Господа, а потому я хочу быть первым.” Сыскались и еще пятеро добровольцев.»

При выходе из стен Кале все шестеро воскликнули: «Прощайте, добрые люди, молитесь за нас!». Король сидел молча, а потом по-английски отдал приказ отрубить им головы. На мольбы горожан он не ответил. Тогда королева, «хотя и была уже на последних сроках беременности», бросилась к его ногам и стала упрашивать его сохранить жизнь шестерым горожанам. Эдуард внял ее просьбам. Королева увела всех шестерых с собой и велела их как следует накормить. Отправленные в изгнание, жители Кале пошли прочь от города. Эдуард раздал их дома своим английским баронам. Филипп VI с почестями принял их и назначил пенсию тем, кто остался в живых.

Этот знаменитый эпизод из героической памяти нации был запечатлен Роденом в бронзовой скульптуре, создание которой было оплачено администрацией города Кале в 1895 г. Желая повторить этот поступок, маршал Филипп Петэн в октябре 1941 г. решил в одиночку сдаться немцам, заняв место заложников, захваченных в городе Шатобриан. Но Пьер Пюше, министр внутренних дел в правительстве Виши, отговорил его от подобного жеста, который мог бы положить конец политике коллаборационизма.

Через несколько лет военные действия возобновились: поводом для них стало прибытие в Гиень Эдуарда Черного Принца — сына Эдуарда III, который намеревался совершить рейд в Нормандию, а оттуда — в Понтье. С силами, в четыре раза превосходящими английские, Иоанн II Добрый, ставший королем Франции в 1350 г., отправляется к городу Пуатье, где английские лучники вновь уничтожают кавалерию наследника Валуа, причем разгром был настолько сильным, что король вместе с сыновьями завершают сражение, сражаясь уже пешими. Быть может, именно потому, что Иоанн помнил, как его отец бежал при Креси, он предпочел сражаться, стоя рядом с простыми воинами, вместе с сыновьями? В национальной памяти французов сохранилось воспоминание об их отваге в этом сражении: «Отец, берегитесь, опасность слева! Отец, берегитесь, опасность справа!» Лучше сражаться и попасть в плен, чем бежать… Верность, мужество, преданность, честь, отвага особенно ценятся в эти десятилетия, когда сплошь и рядом людям приходится сталкиваться с изменой и предательством. Среди дворян ощущается потребность в восстановлении личных связей: с этой целью Эдуард III Плантагенет создал рыцарский орден Подвязки, а Иоанн II, еще до битвы при Пуатье, основал орден Звезды. Король Франции хочет реставрировать таинства и легендарные обычаи рыцарства, взять их на вооружение. Как только Иоанн II оказался в плену, Франция, истекая кровью, начинает собирать выкуп, чтобы освободить его.

И здесь на сцену выходит Бертран Дюгеклен, героический персонаж, который через несколько лет получит от Карла V звание коннетабля — высшее воинское звание во Франции. Будучи наследником доблестей бретонских рыцарей Круглого стола, Дюгеклен поступает на службу к королю и в 1364 г. приносит династии Валуа первую большую победу в битве при Кошереле. Затем король поручает ему уничтожить рутьеров — так называемые «большие роты» профессиональных солдат и грабителей, наводнивших Францию с начала конфликта между Плантагенетами и Валуа. Дюгеклен отвоевывает территории, отошедшие к англичанам согласно подписанному в 1360 г. миру в Бретиньи: Мэн, Анжу, Пуату и Гиень. Именно он до появления Жанны д’Арк воплощает в себе образ освободителя французских земель. Неудивительно, что после войны 1870–1871 гг. его имя, как славного героя, было закреплено в национальной памяти французов.

Роман о нации хранит память о Большом Ферре, каким он был воссоздан под пером Жюля Мишле.

«Неподалеку от Компьеня был городок, плативший подати монастырю святого Корнелия. При приближении англичан жители его попросились в монастырь и с дозволения регента и аббата перебрались туда, прихватив с собой оружие и припасы. Охраной же городка ведал капитан, в услужении у которого находился крестьянин, обладавший невероятной силой, огромного роста, исполненный отваги и мужества, но при то, что он был, огромен, — смиренный и скромный. Его звали Большой Ферре. Вскоре подошли англичане и сказали: “Прогоним отсюда крестьян и захватим монастырь: он крепок, но его легко взять”. Защитники не заметили, как подошел враг. Скоро капитан был окружен и смертельно ранен. Тогда Большой Ферре и другие сказали: “Идемте и дорого продадим наши жизни, ведь пощады нам все равно не будет”. И они вышли из укрытия, побежали со всех сторон и бросились молотить англичан, “словно молотили зерно на току”. И каждая рука, что взлетала вверх, опускаясь вниз, разила насмерть. Большой Ферре, видя, что его капитан смертельно ранен, громко запричитал, а затем ринулся на англичан, а за ним и его товарищи, что были ниже его ростом и уже в плечах. Большой Ферре размахивал тяжелым топором, наносил удары и множил сии удары так хорошо, что вскоре площадь была очищена: не осталось ни одного, кому бы он не расколол шлем или не отсек руку. И вот англичане пустились в бегство: многие прыгали в ров и там тонули. В этот день он сразил более сорока человек. Разгорячившись от такой работы, Большой Ферре выпил много холодной воды, и у него началась лихорадка. Он отправился в свою деревню, добрался до хижины и лег в постель, не забыв положить рядом свой железный топор, который обычный человек едва мог поднять. Узнав про его болезнь, англичане послали двенадцать человек, чтобы убить его. Увидев приближающихся англичан, жена его закричала: “О, бедный мой Ферре, вот идут англичане! Что делать?..” Он же, позабыв о своем недуге, встал, взял топор и вышел на двор. И, прислонившись к стене дома, он одним ударом убил пятерых англичан, а остальные пустились в бегство. Но на дворе стояла жара, он снова выпил холодной воды, и у него вновь началась лихорадка, еще сильнее прежнего, и через несколько дней, приобщившись к святым таинствам, он покинул этот мир и был похоронен на кладбище у себя в деревне. Его оплакивали все его товарищи, со всего края; ибо, если бы он остался жив, англичане бы к ним никогда не вернулись».

«Трудно остаться равнодушным, слушая этот бесхитростный рассказ», — добавляет Мишле. Всем ясно, что этот народ прост и вдобавок груб, неудержим, слеп, это полулюди-полузвери… Этот народ не умеет ни защищать свой дом, ни защищаться от собственных аппетитов. Он поколотил врага, словно зерно на гумне, искрошил его своим топором, но во время этой работы он разгорячился и, как хороший работник, выпил холодной воды и лег, чтобы умереть. Взросший в суровых условиях войны, под хлыстом англичан он из скотины становится человеком. Преображаясь, Жак становится Жанной, Жанной Девственницей, Девой.

Дева вскоре скажет: «Сердце мое обливается кровью, когда я вижу кровь хотя бы одного француза».

Пожалуй, таких слов достаточно, чтобы обозначить в истории подлинное рождение Франции.

Великая чума

К голоду и бедствиям, принесенным войной, добавилась эпидемия чумы, внезапно разразившаяся в 1348 г. Безжалостная болезнь, обе формы которой — бубонная и легочная — были одинаково опасны и заразны и практически не давали шансов на выздоровление. По словам Жана Фруассара, «третья часть всех людей погибла». «Из каждых двадцати жителей в живых оставалось только двое», — писал хронист Жан де Венет. Цифры эти, разумеется, преувеличены, но они хорошо показывают, сколь сильным был страх, охвативший людей: беда, вот она, рядом, и жизнь рушится. В Бордо, например, откуда обычно вывозили около 160 тысяч бочек вина, вина из винограда урожая 1348 г. едва хватило на 6 тысяч бочек, которые в следующем году увезли из города на кораблях. Следствием эпидемии стало появление во Фландрии флагеллантов, людей, бичующих себя во имя искупления грехов, а в Эльзасе начались еврейские погромы. Однако чума не ограничилась 1348 годом — с новой силой она поражает население в 1361 г.; в Лангедоке, например, эпидемия уже распространялась не большими волнами, а возникала очагами и, постепенно затухая, в любую минуту могла пробудиться вновь. Всего во Франции в период с 1347 по 1536 г. насчитывается двадцать четыре вспышки этого заболевания.

Болезнь пощадила лишь труднодоступные горные районы, такие, как Руэрг, или богатые края, где народ хорошо питался, а потому лучше сопротивлялся заразе, в частности Нидерланды и Ломбардию. Нигде чума, косившая людей в одно и то же время с войной, не оставила после себя такого тяжелого следа, как во Франции: в результате население страны уменьшилось почти на треть: с 20–22 миллионов жителей в 1327 г. до 10–12 миллионов к 1450 г., когда завершился этот великий демографический кризис, какого Франция не испытывала никогда прежде.

Страдания, причиненные войной и эпидемией; страх, посеянный бродившими по стране рутьерами; появление агрессивно настроенных шаек бродяг и нищих; огромные финансовые затраты на войну, которая заканчивается поражением, пленением короля и необходимостью собирать деньги на его выкуп, — все это приводит к тому, что Французское королевство оказалось объято «смутой и негодованием». Гнев народа выразился в рвущемся из души крике, который передал Фруассар: «Говорили, что все дворяне королевства, все рыцари и их оруженосцы опозорили и предали королевство и если всех их не станет, людям от этого будет только легче».

Восстание Этьена Марселя

Два восстания — Жакерия на севере Франции и восстание парижан в 1358 г., контакты между которыми смог наладить старшина парижских купцов Этьен Марсель, пробудили первые реформаторские и антидворянские выступления в истории французской монархии. И закономерно, что после Французской революции 1789 г. фигура Марселя, вновь возникшая на политическом горизонте, вызвала противоречивые суждения — от яростных нападок ультраправых до безудержного восхваления со стороны республиканцев.

Для роялистов, живших после 1815 г., Этьен Марсель был «человеком заговора», который, воспользовавшись бедственным положением Франции, возмутил народ на выступление против своих господ. В ответ их современники-либералы — во главе с Сисмонди — выпускают свою «Историю Франции», в которой безудержно восхваляют Марселя как славного предшественника представительной власти: он заставил дофина принять ордонанс 1357 г., в котором запрещалось «портить» монету и который стал первым документом, ограничившим произвол монархии — в пользу буржуазии. Этьен Марсель сделал первый шаг для утверждения принципа народовластия, ставшего отныне преобладающей формой правления. Во времена создания Третьей республики его популярность столь высока, что Сен-Санс посвящает ему свою оперу «Этьен Марсель» (1879).

Однако этот образ Марселя практически не соответствует реальности. Купеческий старшина был очень богатым буржуа, близким скорее к дворянству и ко двору, нежели к простым парижанам. Он даже принадлежал к одному из семейств, которых Генеральные штаты стремились с помощью короля отстранить от власти. Но Марсель все же порывает с себе подобными; считая образцовым устройство власти в городах Фландрии, он мечтает о великой судьбе и желает стать канцлером; в этом его поддерживает союзник — епископ Лаона Робер Лекок. Ради поставленной цели парижский старшина, готовый действовать любыми методами, в том числе и насильственными, поднимает народ против «помощей», как тогда именовали крупные налоги, собираемые на ведение войны и выкуп короля. В 1358 г. он во главе мятежной толпы врывается во дворец, где дрожит от страха юный дофин — будущий Карл V, — и позволяет ей расправиться с маршалами Шампани и Нормандии. Однако попытки Этьена Марселя заключить союз с Карлом Злым, королем наваррским, подавляющим восставших «жаков», а затем с англичанами отвращают он него союзников, и его убивают.

Тем не менее деятельность парижского старшины помогла укрепить органы государственного управления, которые ограничивали абсолютную власть принцев и королей, бесконтрольно разбазаривавших государственные финансы на военные и прочие расходы. Вскоре «жаки» были разгромлены, а Карл V, извлекший урок из происшедшего, успел заставить замолчать недовольных незадолго до своей смерти. Отец Карла, Иоанн II Добрый, тем временем сумел сохранить честь династии Валуа и после уплаты части выкупа был освобожден из английского плена, так сказать, под честное слово. Однако его сыновья продолжают пребывать в плену, и узнав, что один из них — Карл совершил побег, Иоанн II решает вернуться в Англию, чтобы объявить себя пленником вместо сына: для него это вопрос чести.

Говоря, как минимум, о XIV столетии, следует отметить, что французские короли создавали свое государство не в борьбе с феодальными институтами, а при помощи этих институтов.

Об этом свидетельствует создание рыцарских орденов — Звезды и Св. Михаила, — члены которых, связанные между собой личными договоренностями, взаимодействовали друг с другом в обход феодальных уз.

Новшеством XIV в. стало осознание того, что феодальные институты больше не являются единственными властными структурами.

В то время, как укрепление первого полюса государственной власти, т. е. власти короля, получает свое выражение в усложнении придворного этикета, отразившемся в новом церемониале появления короля на публике, происходит становление второго полюса — а именно высших органов государственного управления: появляются королевские дознаватели и ходатаи, королевские нотариусы, финансовые контролеры и тому подобные чиновники, количество которых вполне способно навести на мысль о беспрецедентной бюрократизации управления в XIV в., и особенно при Карле V. В это же время появляются представительные ассамблеи, достаточно влиятельные, для того чтобы король в 1355 г. пообещал больше не «портить» монет без согласия Генеральных штатов; однако эта победа, добытая ассамблеями, оказывается временной.

Таким образом, война, конечно, несколько ослабляет полномочия монарха, но в целом не угрожает его власти: отныне для укрепления своих позиций он будет играть на чувстве патриотизма своих подданных.

Укрепление авторитета государства находит свое выражение в политике отторжения и преследования самых нижних слоев общества: бродяг, профессиональных нищих и других проходимцев. Первый королевский ордонанс против них издает Иоанн II Добрый, а Кабошьенский ордонанс 1413 г. уже открыто направлен против «лиц, не желающих работать». В обществе особенно велик страх перед бандами «взломщиков и грабителей», маскирующихся под паломников, чьи разбойничьи шайки свирепствуют в Бургундии и Провансе, во владениях короля Рене Доброго. Но уже скоро на них начнутся повсеместные облавы, и пойманные бродяги отправятся служить гребцами на галеры королевского флота; в тюрьму же их станут сажать только в XVII столетии.

Разобщение и раскол Франции при Карле V и Карле VI

Ужасающие бедствия, обрушившиеся на жителей Французского королевства с первых же дней правления Карла V Мудрого, не имеют себе равных. Они являются предвестниками будущих бурных эпох — Религиозных войн XVI в., Фронды XVII в., — когда ярко проявится одна из характерных черт национального духа: склонность к междоусобным войнам.

Разумеется, на тот момент беспорядки переживала не только Франция. В это же время в Англии начались общественные и религиозные волнения — распространение учения Джона Уиклифа, а также восстания крестьян, эгалитаристские по духу. В Италии недовольство городских ремесленников эксплуататорами вылилось в восстание чомпи[25]. В самом начале Столетней войны в городах Фландрии произошли социальные выступления во главе с Артевельде; как и в Париже во времена Этьена Марселя, эти выступления горожан отражали недовольство и неудовлетворенность со стороны зарождающейся буржуазии. Повсюду восстания горожан выходят за рамки умеренных требований, превращаясь в поножовщину, в том числе и по инициативе еще более угнетенных слоев населения — тех, кого называют «сбродом», «отбросами», и тех, кто хочет идти еще дальше, — профессиональных нищих и грабителей, мародеров и тюшенов[26]. Синхронность этих народных движений, преимущественно городских, представляет для историков определенную проблему, поскольку их участники почти не поддерживали отношений между собой — кроме, быть может, англичан с фламандцами и фламандцев с парижанами, — что пробуждало в Карле VI желание отомстить. Все эти движения отражают ощущение всеобщей нестабильности, сопровождающей подъем городов в период, когда традиционные власти — князья, Церковь, короли — ради продолжения войны изнуряют горожан налогами, Церковь переживает раскол, именуемый Великой схизмой, а, по меньшей мере, во Франции банды рутьеров живут грабежом, разоряя страну…

И все же монархия Карла V сумела воспользоваться создавшейся ситуацией: новый способ ведения войны с помощью профессиональных солдат — это новшество символизировал собой Дюгеклен, позволил отвоевать территории, потерянные в самом начале Столетней войны. Но, когда с городскими мятежами было покончено и настала пора восстанавливать разрушенное, случилась очередная беда — безумие нового короля Карла VI, ставшее благодатной почвой для ссор между принцами, его дядьями, и добавившее в историю Франции еще одну главу о бедствиях войны.

Впрочем, правление Карла VI началось со счастливого события — с победы в 1382 г. при Росбеке, когда французская армия разгромила фламандских горожан, восставших под руководством сына Яна Артевельде, Филиппа. «Фламандская пехота наступала, словно разъяренный кабан», но оба фланга королевской армии сомкнулись вокруг этой массы и растоптали ее. Рыцари разрубали головы, слуги добивали раненых, и «никто не испытывал никакой жалости, словно перед ними были собаки. Но больше всего народу утонуло в заболоченной лощине». Погибли 25 тысяч фламандцев, и среди них сам Артевельде. Брюгге покорился, но король не удостоил город своим посещением, он поджег Куртре и забрал оттуда золотые шпоры, снятые фламандцами с убитых французских рыцарей в 1302 г. Валуа отстояли свое право на наследие Капетингов.

Расправившись с городами Фландрии, Карл VI повернул оружие против парижан. Охотно позабыв свои прошлые мятежи, прево и горожане, облачившись в новые одежды, вышли навстречу королю из ворот Сен-Дени. Король приказал им разойтись по домам и с двенадцатитысячным войском вошел в Париж, словно в завоеванный город. Он приказал бросить в темницу и казнить Жана де Маре — королевского адвоката и бывшего руководителя восстания майотенов, выбранного восставшими для переговоров с Карлом V. Последовали также расправы в Руане, Монпелье и в Тулузе, где люди короля свирепствовали особенно: «Подобных расправ Лангедок не знал со времен крестового похода против альбигойцев».

Для короля путешествие в Лангедок стало лишь очередной прогулкой, праздником, за которым последовали другие торжества, такие, как прибытие в Париж королевы Изабеллы: на празднике, объявленном в честь этого события, ужины сменяли турниры, а танцы чередовались с легкими закусками. Есть ли связь между этой беспорядочной жизнью и признаками безумия, которые начинает проявлять король? Впервые приступ безумия находит на Карла во время похода в Бретань, куда король отправился отомстить за своего соратника, коннетабля Клиссона, ставшего жертвой покушения. «Теплым августовским днем», когда Карл VI углубился в лес под Ле-Маном, откуда-то появился босой простоволосый старик в белой домотканой рубахе, бросился к сидевшему на коне королю и сказал: «Король, не езжай дальше, тебя предали». Спустя несколько мгновений задремавший в седле паж уронил копье на стальной шлем одного из своих товарищей. Карл VI вздрогнул — внезапно ему показалось, что вокруг него враги, и он, обнажив меч, бросился на свою свиту, убив и ранив нескольких сопровождавших его слуг… Когда король успокоился, дядья приказали уложить его на носилки и увезти, дабы он не попал под влияние Клиссона и других его советников, этих «бюрократов», которых Мишле впоследствии назовет «мармозетками» и которыми окружал себя Карл V. Повторный приступ безумия настиг короля во время буйных торжеств (шаривари), устроенных им, согласно обычаю, в честь третьего бракосочетания одной из придворных дам королевы. Это был «бал дикарей», король и приглашенные были в маскарадных костюмах. Бал завершился трагически: огонь попал на пропитанные смолой наряды придворных, и начался пожар. В историю этот бал вошел под названием «Бал объятых пламенем».

Безумный король числится монархом еще тридцать лет, до самой смерти, настигшей его в 1422 г., и все это время его дядья и брат, заменившие короля в исполнении государственных обязанностей, ведут между собой борьбу за власть. К этой беде добавляется вновь вспыхнувшая война с Англией и конфликт внутри католической Церкви, который завершается в 1378 г. ее расколом.

С тех пор как Филипп IV Красивый переселил пап в Авиньон, папская власть укрепилась и обогатилась; папы построили в городе дворец, где содержали целый двор, при котором бывал сам Петрарка. Несмотря на обличительные речи монахини Екатерины Сиенской, направленные против Церкви, которая больше занималась сбором податей, нежели вопросами веры и крестовыми походами, пышность папского двора нисколько не смущала великого поэта. Курия постепенно офранцуживалась: из ста десяти кардиналов, назначенных с 1316 по 1376 г., девяносто были французами.

Тем временем в Риме снова стало безопасно, и, когда умер папа Григорий XI, состоялись сразу две процедуры выборов: Климент VII утвердился в Авиньоне, а Урбан VI в Риме. Каждая сторона надеялась победить «де-факто», т. е. силой, но Парижский университет в лице своего канцлера Жана Жерсона вмешивается в конфликт и проводит референдум в монастыре матюренов. Было составлено 10 тысяч проектов постановлений, на основании которых следовало выбрать один из трех способов решения вопроса (tres viae): созвать церковный собор, найти компромисс между двумя папами или добиться отставки одного из пап. Так как Климент VII находится при смерти, кардинал Педро де Луна обещает, что, если папой выберут его, Педро, он добровольно сложит с себя тиару. Но, будучи избранным, этот арагонец из страны «упрямых мулов» заявляет, что уйдет в отставку только в том случае, если папа в Риме сделает то же самое. Приходится ждать нового собора, который соберется в 1414 г. в Констанце, на котором будет избран лишь один понтифик, имеющий право руководить христианском миром.

Следствием раскола, длившегося тридцать девять лет, стала большая, чем когда-либо, зависимость духовенства каждой страны от своих государей: теперь на соборе папам приходится вести переговоры с представителями наций. Так схизма стимулировала развитие национальных Церквей — особенно во Франции. Раскол стал еще одним фактором, который в конечном итоге способствовал консолидации национальной идеи на фоне неурядиц внутри христианской Церкви, утратившей былой авторитет.

Когда в 1380 г. умер Карл V, его наследнику — Карлу VI, было всего двенадцать лет, и его дядья, герцоги Бургундский и Беррийский, сделались его опекунами. Но после женитьбы на внучке герцога Миланского Бернабо Висконти — Изабелле Баварской, «такой хорошенькой, что король глаз не мог отвести от нее», и при поддержке своего младшего брата Людовика Орлеанского король освободился от этой опеки. Он отдалил от себя дядьев, а на их место призвал бывших советников отца — «мармозеток», которые поклялись действовать сплоченно и осуществлять единую политику, а именно проводить реформы и подчиняться королю. В 1382 г. безумие короля предоставило его дядьям возможность вновь оказаться у власти, но неожиданно в этом вопросе они столкнулись с Людовиком, у которого были те же самые намерения. Соперничество между братом и дядьями оказалось роковым. В своих княжествах (апанажах), которые выделялись им в качестве возмещения («куска хлеба») каждым королем при восшествии на престол, принцы королевского дома жаждут сохранить независимость, хотя с угасанием династии Капетингов, не получившей наследников мужского пола, эти земли должны вернуться короне. Но владельцы апанажей стремятся к автономии: они начинают развиваться параллельно, уподобляясь независимым государствам, даже если за королем сохраняется право сбора налогов, чеканки монеты и отмены бана. Так же как в наследственных княжествах — Бретани, Беарне, княжестве Бурбонском, — там создаются счетные палаты и канцелярии, а принцы становятся основателями рыцарских орденов: например, Людовик Орлеанский создает орден Дикобраза, Жан Бретонский — орден Горностая, Филипп Добрый Бургундский — орден Золотого Руна. Короче говоря, как пишет историк Клод Говар, «принцы потихоньку узурпируют права короля» и желают запустить руку в королевскую казну, а они могут сделать это с легкостью, будучи дядьями, братьями и прочими родственниками монарха.

На заседаниях регентского совета Людовик Орлеанский и герцог Бургундский Филипп Смелый постоянно ссорятся, Жан, герцог Беррийский, думает только о своих приобретениях, а Людовик де Бурбон мечтает о новом крестовом походе. Жан Жювеналь Дез Юрсен, архиепископ Реймсский и автор «Хроники Карла VI», пишет: «Отныне воцарилось великое недовольство, и стали они разговаривать друг с другом престранно, отчего все скоро поняли, что между ними царит смертельная ненависть. И главной причиной этой ненависти был спор, кому достанется управление государством и его казной». При жизни Филиппа Смелого конфликт был только обозначен; чувствуя за собой поддержку горожан, особенно в Париже, он играет роль реформатора и приказывает уменьшить налоги; но, когда он умирает в 1404 г., его сын Иоанн Бесстрашный приказывает убить Людовика Орлеанского. Это убийство послужило толчком к развязыванию военных действий между бургиньонами (партией, поддерживающей герцогов Бургундских) и арманьяками — такое название отныне принимают сторонники Орлеанского дома, собравшиеся под знамена Бернара VII д’Арманьяка, тестя сына убитого герцога.

Убийство требовало отмщения; Иоанн Бесстрашный, сознавшись, что был его заказчиком, сумел найти себе защитников среди университетских профессоров, наиболее активным из которых становится парижанин Жан Пети, оправдывающий его поступок как акт, карающий тиранию — и этот прецедент предвосхищает убийства эпохи Екатерины Медичи. Получив необходимую поддержку, Иоанн Бесстрашный объединяет своих сторонников — бургиньонов — в партию, выставляющую себя в качестве поборницы свобод в пику традиционалистам — арманьякам.

Вскоре сторонники арманьяков были убиты бургиньонами в Париже.

Бургиньоны и арманьяки последовательно делали попытки заключить союз с Англией, обещая возвратить ей герцогство Гиень. Скончавшийся в 1413 г. Генрих IV Английский не дал ответа на эти предложения. Но его сын, амбициозный Генрих V, немедленно вспомнил о претензиях Эдуарда III на французскую корону и изложил их Карлу VI, а заодно попросил руки его дочери Екатерины. В то же время он вступил в переговоры с Иоанном Бесстрашным, чтобы, в случае отказа короля, получить контроль над владениями Орлеанского дома (арманьяков). Для этого похода было собрано войско: 1400 кораблей и 30 тысяч человек, и Генрих V высадился на французский берег в Арфлёре.

В районе местечка Азенкур французы во главе с коннетаблем Шарлем д’Альбре, герцогом де Дрё, несмотря на советы Иоанна Бесстрашного (который, зная об английских лучниках и помня о разгроме при Пуатье, предлагает отказаться от сражения), решают дать бой: французская кавалерия, превосходящая противника втрое, устремляется в атаку. И снова терпит полный разгром.

«Французы заняли позиции на равнине; всю ночь они провели в седле… Шел дождь. Земля стала такой мокрой, что лошади с трудом ступали по ней. Они были настолько отягощены доспехами, что не могли идти в наступление. Этим воспользовались английские лучники, хорошо защищенные частоколом; затем они пошли в наступление, разя и убивая без всякой жалости и захватывая в плен рыцарей, с которых они хотели получить выкуп и разбогатеть, ибо все пленники были знатными сеньорами, принимавшими участие в битве. Тогда английский король приказал уничтожить пленников. Так были уничтожены все французские дворяне: им отрубили головы и изуродовали лица, и смотреть на это было ошеломительно».

Французы потеряли в этой битве 11 тысяч человек, англичане — тысячу шестьсот; это было самое страшное поражение, которое когда-либо терпело французское рыцарство.

Генриху V приписывают следующие слова: «Не думаю, что я заслужил эту победу. Мне больше кажется, что Господь решил покарать французов». На самом деле убитые дворяне принадлежали к партии арманьяков, и потому Париж тотчас открыл ворота бургиньонам, а Руан — англичанам. Тогда Иоанн Бесстрашный заключил союз с Генрихом V.

В столице арманьяки «снова были перебиты в большом количестве и, словно свиньи, лежали в грязи на улицах». Парижский прево Танги дю Шатель спас дофина, закутав его в свое платье и отведя в королевский замок, расположенный у ворот Сент-Антуан — Бастилию (май 1418 г.).

Став во главе своей партии, шестнадцатилетний дофин Карл вступил в переговоры с Иоанном Бесстрашным, который после долгих увещеваний объявил, что начнет военные действия против англичан. Но беседа их, состоявшаяся в 1419 г. на мосту в городке Монтеро, перешла в ссору, и арманьяки, обуреваемые жаждой мести, убили Иоанна.

Его сын Филипп Добрый немедленно восстановил союз с Генрихом V, к которому присоединилась королева Изабелла, поставившая условие, что «Генрих V не станет претендовать на титул короля Франции, довольствуясь званием наследника короля Франции», и сохранит за собой Нормандию. Незадолго до своей смерти Карл VI называет Генриха «своим сыном», а сам Генрих намерен жениться на Екатерине — дочери Карла VI и сестре «самозваного дофина», смещенного с трона еще до того, как он начал править.

Согласно договору, заключенному в Труа (1420) и одобренному Генеральными штатами по просьбе Карла VI, французская корона переходила во владение Англии — с чем дофин не пожелал согласиться и отбыл в Бурж в сопровождении герцога Беррийского. Его соперник, сын Генриха и Екатерины, будущий английский король Генрих VI, пока еще годовалый младенец; зато от его имени уверенно правит его дядя — Джон Ланкастер, герцог Бедфорд. Бедфорд держит под контролем Париж, Нормандию и Гиень. Рядом с ним появляется фигура Филиппа Доброго, герцога Бургундского, простершего руку над Бургундией, Нидерландами, Шампанью и Фландрией.

Жанна д’Арк, патриотка и мученица

В пьесе «Генрих VI», созданной около 1590 г., Шекспир вкладывает в уста Жанны д’Арк подлинно патриотическую речь, с которой она обращается к герцогу Бургундскому.

Однако урок, преподнесенный бургундцу, имеет гораздо меньшее значение, нежели подлинно патриотическое звучание этого монолога. В 1803 г. Наполеон вспоминает о нем, чтобы одобрить инициативу граждан Орлеана, обратившихся с просьбой о сооружении нового памятника Жанне д’Арк. «Знаменитая Жанна д’Арк доказала, что французский дух может творить чудеса, когда под угрозой оказывается независимость нации. Будучи единой, французская нация никогда не терпела поражений, однако наши соседи, злоупотребляя искренностью и верностью, присущими нашей натуре, постоянно сеяли раздоры, откуда и происходили все бедствия эпохи, когда жила эта французская героиня, и все те катастрофы, о которых помнит наша история».

В этом тексте понятие нации заменяет собой понятие родины. А в качестве чуда выступает дух независимости. После гибели Жанны д’Арк в 1431 г., после процесса ее реабилитации, речь Наполеона является первым публичным признанием заслуг Орлеанской девы официальными властями. Почему надо было ждать так долго, какие действия мог пробудить подвиг Жанны д’Арк? Мы еще вернемся к этому вопросу.

Когда в 1422 г. скончался Генрих V Английский, а следом, с интервалом в несколько месяцев, и Карл VI Французский, во Франции стало два короля: юный Генрих — будущий Генрих VI, годовалый младенец, рожденный от брака Генриха V и Екатерины, король Франции и Англии, и дофин Карл — будущий Карл VII, лишенный права престолонаследия своим отцом, Карлом VI. Но дофин не признал законность соглашения в Труа: ни один король не имел права лишать короны своего законного сына. Хотя ходили слухи, что, будучи сыном ветреной Изабеллы Баварской, он, быть может, действительно не был законным…

Пока герцог Бургундский раздумывал, присоединиться ли ему к дофину или же к герцогу Бедфорду, регенту при Генрихе VI, дофин был вынужден укрыться в Берри, чтобы начать борьбу со своим соперником, занявшим Париж.

Однако тот, кого в насмешку именовали «королем Буржа», вовсе не был настолько обделен, насколько рисует его легенда о Жанне д’Арк. Он контролирует всю страну к югу от Луары, за исключением Гиени, а на юго-востоке ему остались верны Лион и Дофине. Парламент Пуатье заменяет собой парламент Парижа. После поражения при Азенкуре, после битвы при Вернёе (1424), ставшей второй катастрофой для арманьяков, все крупные феоды потеряли своих сеньоров; герцог Бретонский и граф де Фуа занимали неопределенную позицию, однако выступать на стороне Бедфорда, как это сделал герцог Бургундский, не собирались. Разумеется, у дофина есть и настоящая армия, хотя командование ею оспаривают друг у друга его фавориты — коннетабль Артур де Ришмон и Жорж де ла Тремуй, между которыми он никак не может сделать выбор, а меж тем они опустошают его казну. Будучи человеком, которому не хватает силы характера, дофин позволяет принимать решения своей теще, Иоланде Арагонской, герцогине Анжуйской, которая пытается вернуть ему Бретань. И тем не менее нельзя сказать, что из-за слабых позиций дофина вся знать отшатнулась от него и перешла на сторону Бедфорда. Жан Фавье подсчитал, что в Париже число членов парламента, верных герцогу Бургундскому, с 1418 по 1430 г. уменьшается с восьмидесяти до пятидесяти; в то время как в парламенте Пуатье, второй «столицы» дофина, в эти же годы оно возрастает с двадцати до сорока трех… Это всего лишь один симптом, но есть еще и другие, например свидетельства о враждебном отношении части населения к регентству Бедфорда. Правда, когда речь заходит о Церкви, понятие патриотизма исключается полностью, поскольку Церковь сопротивляется требованиям Бедфорда исключительно ради сохранения своих свобод; если бы регент их уважал, она бы стала молиться за него. В основе народного сопротивления лежит нежелание иметь над собой государя-иностранца, даже если тот чтит обычаи, а большую часть чиновников его аппарата составляют французы; это те французы, которых именуют «изменниками» или «английским приплодом», что в сущности означает «сукины дети».

Наименее послушными регенту были жители Нормандии: в этой провинции, которую англичане чаще всего рассматривали как свою неотъемлемую собственность, они не чувствовали себя в безопасности; местное население вело с англичанами партизанскую войну, а англичане преследовали повстанцев как охотники — зайцев. Но те же самые чувства царят и среди жителей столицы: знатные горожане Парижа, чьи симпатии принадлежат бургиньонам, называют своих противников уже не арманьяками, а французами; впрочем, когда во время похорон Карла VI в соборе Парижской Богоматери Бедфорд приказал нести перед собой меч покойного короля, «отовсюду раздавался недовольный ропот». Отзвуки этих настроений можно обнаружить и в «Жалобе добрых французов» нормандца Робера Блонделя, и в «Четырехголосой инвективе» Алена Шартье. «Дама Франция», которую рисует поэт, идет вперед и бранит трех своих детей — дворянство, духовенство и третье сословие, которые, вместо того чтобы защищать ее, только и делают, что ссорятся…

«Где взять мне горькие слова, дабы осыпать вас упреками за вашу неблагодарность по отношению ко мне? Ибо должна я сказать вам, что после обязанности поддерживать католическую веру первейшим вашим долгом Природа определила заботиться о всеобщем спасении страны, где вы родились, и защищать те владения сеньоров, где Господь даровал вам жизнь и поселил вас.»

Разве Жанна д’Арк не является воплощением патриотизма, проповедуемого Шартье?

Энергичной и смелой девушке по имени Жанна д’Арк было восемнадцать или девятнадцать лет, когда ее внутренние голоса, которые она приписала св. Екатерине и св. Михаилу, велели ей отправиться на помощь дофину и «изгнать англичан из Франции». Ее деревня Домреми была расположена в Барруа, области, власть над которой оспаривали арманьяки, бургиньоны и англичане; скот же из Домреми был уведен в 1425 г. бандой бургиньонов…

Таким образом, для Жанны, дочери зажиточного крестьянина-земледельца, война была реальностью, равно как и все ее последствия. Будучи активной и решительной, Жанна добилась поддержки со стороны сеньора Робера де Бодрикура — капитана, который удерживал последний опорный пункт арманьяков в регионе — городок Вокулёр. Узнав, что англичане начали осаду Орлеана, имевшего стратегическое значение, Жанна убедила Бодрикура, что «она должна непременно отправиться к дофину, пусть даже ей придется ползти к нему на коленях». Изумленный такой решимостью, капитан из предосторожности велел местному кюре совершить над девушкой процедуру экзорцизма (изгнания бесов); затем в сопровождении маленького отряда, на лошади, с мечом и верительными грамотами, она выехала в Шинон (в феврале 1429 г.). Считается, что, будучи допущена в Шиноне к дофину, который все еще относился к ней с недоверием, она сумела убедить его в том, что он, без сомнения, истинный сын и наследник Карла VI. А когда монах Сеген спросил Жанну, на каком языке говорили св. Екатерина и св. Маргарита, она ответила: «На языке, который лучше, чем ваш» (святой отец изъяснялся на лимузенском диалекте). Получив под командование небольшой отряд, девушка выказывает ловкость и мужество, задор и силу духа, а также здравый смысл, достаточный для того, чтобы ее сочли сведущей в военном искусстве. Раненная в плечо стрелой из арбалета, Жанна снова идет в атаку, приводя в изумление англичан и вдохновляя своих видавших виды соратников по оружию: Жана, герцога Алансонского, Жиля де Ре, Ла Гира. Освобождение Орлеана празднуют от Бриньоля до Тулузы; в Тулузе это известие воспринимают как подлинное чудо, а капитул даже предлагает обратиться к Жанне д’Арк с просьбой помочь остановить эпидемию «порчи» монет…

Дофин был признателен Жанне, но без особого пыла: он даже не встретился с освобожденными орлеанцами, а в королевских письмах, сообщая об освобождении Орлеана, указывалось только, что «подвиги эти были совершены Девой, коя явилась к нам».

Затем состоялась битва при Пате, в которой, по словам итальянского хрониста Джованни да Молины, на поле брани «полегло мертвыми столько англичан, сколько прибыло их, дабы угрожать французам». Когда же после победы при Пате выяснилось, что ресурсы англичан, возглавляемых Бедфордом и Тальботом, подходят к концу, Жанна убеждает дофина не мешкая отправиться в Реймс и принять помазание. Миропомазание состоялось 17 июля 1429 г., «и, кто видел вышеозначенную деву, что, преклонив колена, обняла ноги короля и целовала ему ступни, рыдая при этом горючими слезами, тот воспылал бы к ней состраданием».

Слава Девы достигла пика: народ называл ее «ангелом», а в Ланьи ее даже призвали, чтобы воскресить ребенка.

Жанна д’Арк вернула Карлу утраченную им славу, а королевству — множество провинций, вплоть до самой Сены.

После триумфального коронования окружение Карла VII и сам король торжественно приняли посольство герцога Бургундского Филиппа Доброго: стороны встретились в Аррасе, чтобы договориться об условиях перемирия. Однако Жанна уехала вместе с герцогом Алансонским и, ни с кем не посоветовавшись, продолжила осуществлять свой план, т. е. изгонять англичан из Франции. Она подошла к воротам Сен-Дени и при штурме парижских стен была ранена стрелой в бедро; узнав об этом, Карл VII запретил Деве возобновлять штурм. В марте 1430 г., будучи в Ланьи, Жанна снова захотела идти в бой, и вскоре в стычке под Компьенем, куда она явилась, чтобы снять осаду с города, попала в руки врага — в данном случае англичан и бургундцев. «Всегда рассчитывавшая лишь на себя», девушка стала жертвой собственной храбрости.

Англичане, которые приписывали свои поражения присутствию в стане врага ведьмы, вздохнули с облегчением. Только Церковь обладала компетенцией судить оккультные и сокрытые преступления, в которых обвиняли лишь еретиков, и поэтому Бедфорд выдал Жанну епископу Бове — Пьеру Кошону. Чтобы герцог мог оправдать свои неудачи, Жанна должна была предстать перед всеми ведьмой.

А поскольку поведение и поступки Орлеанской девы затрагивали основы власти, как Генриха VI, так и Карла VII, то возведенное на нее обвинение в ереси имело политическое значение. В период, когда одновременно сосуществовали два короля Франции и три римских папы, требовалось укреплять легитимность власти, и в этом были заинтересованы и мирские владыки, и духовные.

Со своей стороны Карл VII не сделал ничего, чтобы спасти Деву; когда же он узнал, что теперь она не будет заставлять его воевать любой ценой, он вздохнул с облегчением. Впрочем, как только Жанна перестала одерживать победы, она потеряла для него всякий интерес. Более того, юристы и советники дали королю понять, что отныне не в его интересах связывать свое восшествие на трон с деяниями женщины, обвиняемой в колдовстве…

Следствие по делу длилось несколько недель; приверженец бургиньо-нов Пьер Кошон, осуждая Жанну д’Арк как преступницу, пошел в обход некоторых предписанных законом правил, даже тех, которые применялись к еретикам. Он не сделал достоянием гласности результаты расследования, проведенного в Домреми, ибо все они были в пользу обвиняемой; он даже не сообщил, что такое расследование было проведено; также умолчал он и о расследовании, в очередной раз подтвердившем непорочность девушки. На допросах Жанна часто отвечала остроумно. «Скажи, когда тебе являлся святой Михаил, он был обнажен?» — спрашивали у нее. — «Неужели вы думаете, — отвечала она, — что Господу не во что одеть своих святых?» «Кто, по-твоему, истинный папа?» — «А разве пап может быть двое?»

В обвинительном акте, составленном Жаном Эстиве, девушка объявлялась «гадалкой, лжепророчицей, отзывающейся дурно о нашей католической вере (потому что она исполняла волю святых, а не была послушной Церкви), смутьянкой и поджигательницей раздора, мятежницей и бунтовщицей, алчущей человеческой крови». Несмотря на угрозы, Жанна не отреклась от своей миссии, но, поскольку она отказалась признать свои заблуждения, девушке пообещали, что она будет выдана англичанам и сожжена живьем; в конце концов она подписала признание, которого от нее добивались. Тогда Пьер Кошон приговорил Жанну д’Арк к пожизненному заключению. Англичане немедленно обвинили его в предательстве: ведь им нужна была смертная казнь осужденной.

К Деве в камеру была подброшена мужская одежда, Жанна вновь облачилась в нее, а когда к ней явился Кошон, заявила ему, что «Бог высказал ей через святую Екатерину и святую Маргариту глубокое сожаление тем, что она совершила предательство, подписав отречение от “заблуждений”, чтобы спасти свою жизнь». Итак, Жанна д’Арк признала, что, согласившись на отречение, солгала, и вернулась к прежней вере, а значит, она погибла. Кошон, опасавшийся гонений со стороны англичан, просто обезумел от радости.

«Farewell, farewell[28], — сказал он графу Варвику, — дело сделано, готовьтесь пировать».

В 1431 г. «еретичка, вероотступница и вероотметчица» Жанна д’Арк поднялась на костер, крикнув, что «обещанное избавление означало смерть и голоса ее не обманули».

«Храбрая женщина, жаль только, что не англичанка», — сказал один из свидетелей-англичан во время суда.

Король ничего не сделал для Жанны. Но в 1450 г. по его приказу результаты процесса были пересмотрены и Жанну д’Арк реабилитировали. К этому времени мир был подписан, англичане ушли из Франции, и ни у кого даже мысли не должно было возникнуть, что своим троном он обязан какой-то ведьме или еретичке… В 1456 г. папа подписал постановление о реабилитации Жанны д’Арк. Однако до прихода к власти Бонапарта почестей Жанне никто не воздавал. Но это уже другая история[29].

Говоря о тех, кто несет ответственность за массовую резню католиками протестантов 24 августа 1572 г., мы можем предъявить обвинение Екатерине Медичи, молодому королю Карлу IX, испанскому королю Филиппу II, имевшему возможность прямо или косвенно вмешаться в события, и некоторым другим людям. Действительно, оказав помощь восставшим Нидерландам и поддержав таким образом протестантов в их борьбе против Филиппа II, Карл IX и его министр, протестантский вождь Гаспар де Колиньи, имевший большое влияние на короля, навлекли на себя гнев католической аристократии — Гизов, Монморанси, герцогов Лотарингских. Даже у миролюбивой Екатерины Медичи, чуждой любым религиозным конфликтам, подобное вмешательство вызвало страх перед возможными тяжелыми последствиями этого похода для королевства. Филипп II был в зените своего могущества, а победа в битве при Лепанто над турками (1571) обеспечила ему такой престиж, какого не мог добиться ни один монарх тогдашней Европы. Между тем Франция упрочила союз с турками, чем окончательно прояснила свою позицию, подтвердив ее нидерландской экспедицией. И тогда Екатерина Медичи решила положить этому конец, заметив ко всему прочему, что ни Англия, ни немецкие протестантские князья не собираются поддерживать Карла IX в его начинаниях. Разве после этого подобную политику можно было назвать обдуманной?

В браке между Марго и Генрихом Наваррским Екатерина Медичи видела путь к примирению двух конфессий. Но действительно ли королева решила избавиться от де Колиньи и оплатила его убийство? Предположительно так оно и было, но и Гизы были так или иначе к этому причастны, ведь именно один из них первым перешел к действиям. Предположение, согласно которому покушение было организовано Филиппом II, не подтверждается ни документами, ни какими-либо свидетельствами и появилось, по-видимому, с целью отвести от королевской семьи подозрения, способные ее опорочить и дать пищу для разговоров протестантам. Кроме того, это помогало отвлечь внимание от всех тех злобных памфлетов и проповедей, которые в пылу борьбы с гугенотами распространяла католическая Церковь, разжигая фанатизм среди народа. Одним из яростных противников ереси был священник парижской церкви Св. Павла, называвший протестантов «духовными прокаженными» и призывавший к «священной войне», иначе «Бог истребит все и вся». Что же касается Карла IX, то он не был настолько набожным, чтобы «уничтожать во Франции министров и вождей, исповедующих ложную веру».

Так между собой перемешались формы этого конфликта. С одной стороны, в верхах, между протестантскими и католическими главами, шла борьба за власть, и каждая из сторон пыталась обосновать законность своих притязаний, причем религия в этом конфликте играла второстепенную роль. С другой стороны, в низах разгорался фанатизм, подогреваемый обеими Церквями, но, прежде всего католической, черпавшей силу среди простого народа, представители которого с завистью взирали на ту значимую роль, которую протестантские круги играли во французском обществе.

В этой обстановке и произошло покушение на адмирала де Колиньи. Двадцать второго июня 1572 г. выстрелом из аркебузы ему раздробило левую руку и оторвало указательный палец правой руки. Сохраняя спокойствие, де Колиньи показал место, откуда был произведен выстрел, и продолжил идти вдоль Лувра. Его отвезли домой, где он попросил о встрече с королем. Но Екатерина Медичи решила помешать этому разговору один на один и превратила частную беседу в официальное выражение соболезнования по поводу случившегося: во время этого визита короля и Екатерину сопровождал двор, принцы крови, а вместе с ними и все враги де Колиньи. Покушение провалилось. При этом сразу стало известно, что квартира, из которой стреляли в адмирала, была снята одним из Гизов. Король потребовал отмщения, мать пыталась успокоить его, и это ей удалось. Но казалось, что это покушение разбередило рану гражданской войны.

На следующий день, 23 августа, состоялось совещание в узком составе, на котором преобладали крайне нетерпимые приверженцы католицизма, выступавшие против войны с Испанией. Трудно определить, какова была роль короля во всем этом… Согласился ли он, поддавшись давлению, сделать из де Колиньи и гугенотских вождей козлов отпущения, чтобы подавить недовольство среди народа? Или же санкционировал эту «политическую» резню, допуская, что де Колиньи стал пользоваться большим авторитетом, чем он сам? В любом случае было принято решение об устранении определенной группы гугенотских вождей, что свидетельствовало о полном крахе сторонников умеренной политики и о провале примиренческой позиции Екатерины Медичи. Двадцать четвертого августа по установленному сигналу герцог Гиз приблизился к дому де Колиньи с целым войском. Проникший в комнату выздоравливающего некто Бем спросил его: «Так ты и есть тот самый адмирал?» — «Юноша, тебе стоило бы принять в расчет мой возраст и мою слабость… Могли бы прислать несколько солдат, чтобы убить меня, а не этого грубияна!» Тогда Бем пронзил его насквозь своей шпагой… Услышав снизу звук удара, Гиз спросил: «Ты закончил, Бем?» — «Готово», — ответил тот. Сопровождавшие их солдаты взяли тело адмирала и выбросили его в окно.

В Лувре началась резня гугенотских предводителей: «Их тела на веревках тащили по улицам, словно околевших животных».

Колокольный звон дворца правосудия, послуживший сигналом к началу резни, стал похоронным звоном.

Провинции тоже оказались охвачены этим неистовством: с 24 августа оно перекинулось в Ла-Шарите, 25-го достигло Мо, 26-го — Буржа и Орлеана, 28-го — Анже, 31-го — Лиона и продолжало бушевать в остальных областях страны до начала сентября.

Общее число жертв, возможно, составило около десяти тысяч человек, из которых приблизительно пятая часть была убита в Париже.

Действительно ли приказ об уничтожении протестантов был отдан королем? По крайней мере, Гизы убеждали, что так оно и было. «Так повелел король, это была воля короля, его четкий приказ». И действительно ли считалось, что король исполнил свой долг, очистив страну от гугенотской «грязи»? Ведь многие воспринимали это как крестовый поход. Что касается Карла IX, то, предписав наместникам провинций восстановить действие эдикта о религиозном мире и придерживаться эдикта, он тем самым желал сократить число убийств протестантских вождей. Впрочем, с фактом резни он смирился: 26-го числа, выступая в парламенте, король заявил, что, санкционировав убийство протестантов, он хотел предотвратить гугенотский заговор.

Кроме того, принимая на себя ответственность за преступные действия, совершенные фанатиками, монарх желал утвердить всемогущество королевской власти. «Пусть французская корона и запятнала себя кровью жертв, но она узаконивает эту народную расправу, так как не может допустить, что эта расправа была совершена без соответствующей воли короля или вопреки ей».

И в другие исторические эпохи, при других обстоятельствах, власть принимала подобные меры, для того чтобы упрочить собственную законность. Разве не таким же образом поступили большевистские лидеры в 1918 г., поощряя насилие, перешедшее в результате всякие пределы. В книге Жанин Гарриссон «Протестанты в XVI веке» прослеживается эта же связь между преступлением, его инициаторами и жертвами.

«На следующий день, когда прошел первоначальный ужас, стали раздаваться голоса протестантов, требовавших мщения. Но они не стали обвинять народ, всех этих монахов, лавочников и судей низкого ранга. Они заклеймили позором правителя, прикрывшего своим именем эту жуткую резню». Если в этой фразе «протестантов» заменить, например, на «меньшевиков» или других борцов революции, то место короля займет Ленин и его партия. Но отнюдь не народ.

Узнав о Варфоломеевской ночи, Филипп II рассмеялся от удовольствия, причем, если верить хронике, впервые в жизни. Английская королева Елизавета и ее двор встретили эту новость глубоким трауром.

Но, будучи лишь продуктом воображения, слова о протестантском заговоре все же обрели некоторую основу. События Варфоломеевской ночи придали им наполнение.

Правда, тогда в это верилось с трудом: протестанты были охвачены ужасом до такой степени, что многие из них спешно поменяли веру или покинули страну. Уже в сентябре в Женеву прибыло семьсот человек, а до конца года еще шестьсот. Другие бежали на юг страны: в Ла-Рошель, Ним, Монтобан. Протестанты Бордо добрались до Беарна, а нормандские кальвинисты перебрались в Англию. Таким образом, значительно сузилась география французского протестантизма, сосредоточившегося теперь на юге, а также в центральной и западной части страны.

И все же Варфоломеевская ночь, названная протестантами «днем Предательства», одновременно способствовала укреплению национального самосознания и вызвала появление оппозиции королю-тирану. Формирование новых сил сопротивления привело к созданию сепаратистского государства — гугенотской конфедерации (Соединенных провинций Юга), которая «временно и в ожидании, пока королевским волеизъявлением не будет восстановлено справедливое государство, станет осуществлять, оберегать и сохранять государственную власть по решению и постановлению штатов Франции». Так было образовано своеобразное гугенотское государство, к которому присоединились напуганные Варфоломеевской ночью католики. Причем перед их глазами был пример Нидерландов — государства (вскоре ставшего независимым), в котором соединились самоуправление и княжеская власть и где был создан парламент, состоявший из двух партий.

Однако во Франции это государство в государстве представляло собой временное образование, которое должно было распасться тогда, когда монархия вернется на путь справедливого правления.

И через тридцать лет гражданских и религиозных войн это удалось Генриху IV.

Историческая правда и художественная память

Если Реформация, Нантский эдикт и его отмена, судьба протестантов стали причиной «франко-французской» войны, в которой участвовали все, от Вольтера до Мишле и от «Аксьон Франсез» до инициаторов празднования четырехсотлетней годовщины Нантского эдикта в 1998 г., то жестокость Варфоломеевской ночи и другие страшные события эпохи Карла IX в еще большей степени послужили основой для художественных произведений. Именно эти книги, написанные в основном в XIX в., стали основой для создания лубочных картинок о Религиозных войнах. В целом в этих романах, за исключением произведений легитимиста Бальзака, симпатии авторов были на стороне протестантов, причем республиканский строй в них отождествлялся с протестантизмом, а католицизм с монархическим абсолютизмом. И насколько Александр Дюма в романах «Королева Марго» и «Графиня де Монсоро» и Мишель Зевако в «Истории рода Пардальянов» старались в той или иной степени придерживаться документальных свидетельств, таких, как мемуары Блеза Монлюка, Пьера Брантома и Теодора Агриппы д’Обинье, настолько же Понсон дю Террайль безжалостно искажал факты и вольно обращался с хронологией. К примеру, он превратил Маргариту Валуа и Генриха Наваррского в пожилую чету, тогда как на самом деле в 1572 г. они только поженились. Или, например, сделал Генриха Анжуйского уже во время Варфоломеевской ночи польским королем, которым тот в действительности станет лишь в 1573 г.

Но самое главное заключается в том, что авторы воспоминаний и памфлетисты, вдохновлявшие всех названных писателей, создавали в своих произведениях образы большей частью ложные, но несущие в себе больше реальности, чем сама реальность. Это и Жанна д’Альбре, приехавшая на свадьбу своего сына и отравленная с помощью перчаток, надушенных парфюмером Екатерины Медичи, и выброшенный в окно обезглавленный труп адмирала де Колиньи, и Карл IX, «охотившийся» с аркебузой в руках на убегавших от своих мучителей гугенотов, и его трагический конец, мысль о котором преследовала короля после событий той ночи; и произнесенная им 24 августа фраза: «Убейте их всех до одного!» Эти театральные персонажи всегда предстают с одним и тем же набором карикатурных штампов: расчетливая жестокость Генриха Гиза или дьявольски изобретательный ум Екатерины Медичи (у Понсона дю Террайля), ее изящная рука, сжимающая рукоятку кинжала, который она повсюду носила с собой (у Мишеля Зевако), и малодушие Карла IX: «Делайте, что хотите, но не впутывайте в это меня».

Кинематограф продлил жизнь этим образам, продолжив рассказывать о шевалье де Пардальяне и королеве Марго, а значит, внес и свой вклад в деполитизацию событий Варфоломеевской ночи, в то время как историки, напротив, старались дать им новую оценку, делая упор на народном фанатизме и политической подоплеке действий гугенотов и папистов, далеких от какой бы то ни было набожности…

По прошествии нескольких веков 1598 год стал восприниматься как дата окончания Религиозных войн, точку в которых поставил Нантский эдикт. Этот закон о веротерпимости кажется еще более важным оттого, что он был отменен Людовиком XIV в 1685 г. — году, который стал роковым для протестантов. Но тогда, в 1598-м, современники почти не проявили интереса к этому эдикту, ведь ему предшествовало большое количество сходных эдиктов, многие из которых в той или иной степени послужили для него основой. И наоборот, заключенный в то же время с Испанией Вервенский мирный договор представлялся современникам блестящей и славной победой, положившей конец многолетней угрозе, которая довлела над Францией.

Как же объяснить это противоречие?

В 1584 г., когда умер младший брат короля и последний сын Генриха II — Франциск Алансонский, ставший герцогом Анжуйским, начался кризис престолонаследия, поскольку Генрих III был бездетным. В соответствии с Салическим законом корону должен был унаследовать протестант Генрих Наваррский (Бурбон), приходившийся Генриху III братом в двадцать второй степени родства и являвшийся потомком шестого сына Людовика Святого. Ненависть реакционно настроенных католиков к Генриху III, не сумевшему утвердить во Франции превосходство католицизма, была сопряжена со страхом перед будущим королем…

Эти настроения привели к созданию Католической лиги, бесспорным лидером которой стал Генрих Гиз, заключивший Жуанвильское соглашение с Филиппом II и некоторыми французскими принцами.

В то время как происходило формирование этой дворянско-католической коалиции, в Париже возник тайный союз, состоявший из буржуазии и простого народа и управлявшийся «Комитетом шестнадцати» (главами шестнадцати парижских округов). Вскоре Комитет приобрел такую силу, что во время организованного им восстания, когда вышедший на улицу народ стал воздвигать баррикады, король Генрих III был вынужден бежать из столицы. Тогда, в 1588 г., представители большинства Генеральных штатов, собиравшихся в Блуа, члены Лиги и их сторонники намеревались установить контроль над королевской казной. И тогда Генрих III, побывший польским королем и по опыту знавший, как быстро находящийся под надзором монарх теряет власть (как это не так давно было и в Англии), решает начать борьбу.

Испания была ослаблена разгромом Непобедимой армады, Генрих Наваррский добился успеха в Пуату — настало время поквитаться с Лигой. Католическим вождям грозила та же расправа, которую они учинили протестантским лидерам во время Варфоломеевской ночи. Король Генрих III тщательно подготовил убийство Генриха Гиза, осуществленное личными телохранителями последнего, отряд которых носил название «Сорок пять» (эпизод, прославленный немым кинематографом в одном из первых исторических фильмов — «Убийство герцога Гиза» Шарля Ле Баржи).

Кардинал Лотарингский, брат герцога, также был убит по приказу Генриха III.

Как только распространилось известие об убийстве, «число членов Лиги за час возросло на сто тысяч человек». Сорбонна клеймила позором короля-тирана, обманувшего общественное доверие. В Париже и других городах проповедники, опираясь на неистовство, охватившее прихожан, устроили «настоящую революцию кюре». Хотя, конечно же, она опиралась также на сильное городское движение, выступавшее против постоянно растущих королевских налогов. Некоторые члены «Комитета шестнадцати», по сути, вели политику тирании, казнив, например, председателя Парижского парламента Бриссона, которого подозревали в желании договориться с королем; тем самым своими террористическими методами они, по мнению некоторых исследователей, предвосхитили практику революционеров 1793 г. Брат убитого герцога Гиза, герцог Карл Майенский, назначенный Лигой (узурпировавшей и это право монарха) генерал-лейтенантом королевства, решил покончить с насилием. Он боялся, как бы Филипп II не воспользовался смутой и не посадил на французский трон свою дочь. Но герцог не знал, с кем начать переговоры, ведь в 1589 г. короля Генриха III постигла участь Гизов: он был убит монахом Жаком Клеманом.

Париж охватило ожесточение, и уже трудно было понять, кто спровоцировал начавшееся сооружение баррикад: было ли это движение развязано Филиппом II и Гизами или же явилось результатом заговора «Комитета шестнадцати». Как бы там ни было, оно носило скорее оборонительный, чем наступательный характер из-за вторжения в город королевских солдат. Таким образом, убийство герцога Гиза и короля Генриха III, а также арест головы парижских купцов превратили Католическую лигу в некое подобие «теневой власти»… Но присутствие в Париже испанского гарнизона вызвало недовольство народа, что было выгодно сторонникам примиренческой политики — «политикам». Эти нотабли, обеспокоенные крайними мерами, на которые шла Лига, мало-помалу продвигали совсем другое решение проблемы: вместо уничтожения протестантов они предлагали вернуться к политике мирных указов и заставить Лигу отказаться от насильственного обращения еретиков в католичество. Однако вовсе не вопросы веры стали причиной раскола Лиги, ведь, по сути дела, она представляла собой движение одних католиков против других; дело заключалось в том, что нотабли, осознав, что Лига угрожает их гегемонии, решили выйти из нее. Подобные противоречия подтверждают и революционный характер Католической лиги, о чем свидетельствует установленный ею «демократический» порядок, и в то же время ее реакционную сущность, в чем убеждает в большей степени ее стремление к господству Церкви в государстве, чем антипротестантский пафос.

Тем временем харизма Генриха IV Наваррского приносит ему политические успехи, и он, вопреки всеобщему мнению, решает нанести удар. Одержав важную победу в битве при Арке (Нормандия) в 1589 г., он двинулся на Париж и встретился с армией Лиги в Иври, что на реке Эр. Военные успехи в сражениях при Пуасси и Мёлене побудили Генриха IV принять сражение с армией герцога Карла Майенского; при этом у Генриха было две тысячи кавалеристов против восьми тысяч у герцога и восемь тысяч пехотинцев против двенадцати тысяч у Карла. Но удача пока сопутствовала ему, и поэтому он не колебался.

И эта победа была одержана — благодаря воинскому пылу и призыву Генриха, обращенному к «своим» дворянам, защитить королевское достоинство от притязаний «иноземных заговорщиков», ведь «если и было народное возмущение, то оно шло с самых грязных низов общества, которые оно возмутило и взволновало…».

Но победа при Иври не стала для Генриха IV окончательной в его борьбе за трон: осадив Париж, он понял, что не сможет контролировать ситуацию, если Филипп II, герцоги Савойский, Майенский и Лотарингский сумеют объединить против него силы. Между тем герцог Майенский, официально руководивший Лигой, опасался, как бы его просто не использовали для достижения каких-то чуждых ему целей, тогда как он хотел найти решение, которое пойдет на пользу монархии, дворянству и всей Франции. И тогда Генрих IV совершенно ясно осознал, что обращение в католическую веру является неизбежным и единственным решением, способным примирить французов и покончить с войной.

Он официально объявляет об этом решении, на воплощение которого потребуется два года; затем последует его примирение с католической Церковью, коронация в Шартре (поскольку Реймс был в руках Лиги), въезд в столицу и, наконец, долгожданное отпущение грехов, данное папой в 1595 г.

Из всех этих событий в народную память сильнее всего врезалось отречение короля от веры, совершенное им 25 июля 1593 г.

Эта церемония, последовавшая за ужасами парижской осады и голода, больше напоминала пышное празднество. Все улицы, которые вели к церкви Сен-Дени, были усыпаны цветами. Король шествовал в сопровождении более чем пятисот дворян, швейцарских и шотландских гвардейцев, флейтистов и барабанщиков. На Генрихе IV был «камзол из белого атласа, отделанный белым шелком, белые туфли, черный плащ и шляпа того же цвета». Повсюду, несмотря на запрет, раздавались крики: «Да здравствует король!». У входа в церковь короля встречал архиепископ Буржский, восседавший на кресле, обитом белым узорчатым шелком.

Архиепископ протянул коленопреклоненному Генриху кольцо и ввел его в церковь. Король, стоя на коленях перед алтарем, прослушал мессу, произнес клятву, повторно заявил об отречении, исповедался и причастился.

«Да здравствует король!» — кричали все, от мала до велика, «плача от радости». Вечером король отправился верхом на вершину Монмартра, чтобы полюбоваться «Парижем, который стоил мессы».

Обращение Генриха IV в католицизм означало конец Лиги.

В «Диалоге между дворянином и крестьянином», затмившем славу сходной по своей направленности «Менипповой сатиры», четко, словно в политическом наставлении, говорилось: «…не пристало теперь ссылаться на Салический закон, а лишь на милость Бога и Церкви… Если Богу будет угодно дать нам короля-француза, пусть будет благословенно его имя; если короля-немца из Лотарингии, пусть будет благословенно и его имя; если короля-испанца, пусть и его имя будет благословенно. Ведь сейчас важна не нация, а религия…»

С обращением короля в католицизм необходимость в подобных рассуждениях отпала.

Генеральные штаты лишились возможности «выбрать другого короля», нежели Генриха IV, а герцог Майенский был обвинен в чрезмерной мягкости по отношению к радикальным представителям Католической лиги. Другими словами, партия Лиги была сыграна.

Сторонников Генриха IV становилось все больше, и в Лиге начался раскол. Париж был усмирен, народ вернулся к повиновению властям, и оставался единственный враг — испанские войска.

В это время Генрихом овладела мысль объявить войну Филиппу II, чтобы укрепить монархическую власть национальным сплочением французов.

Благодаря своему мужеству король выиграл у испанцев и Лиги битву при Фонтен-Франсез (1595), но скоро потерпел поражение при Дуллене близ Камбре. Правда, это не помешало ему привлечь на свою сторону оставшихся членов Лиги, включая и самого герцога Майенского, который к этому времени уже подчинился и добивался расположения короля.

Испания больше не имела сил вести войну с англичанами и голландцами, грабившими ее колонии. И королева Елизавета решила поддержать Генриха IV, несмотря на его смену веры. Настало время зарыть топор войны между Францией и Испанией. Заключенный тогда Вервенский мирный договор восстановил условия Като-Камбрезийского мира: французский король вновь получил Кале, а судьба Бургундии должна была определиться позже. Но самым важным завоеванием Франции стал мир, подписанный Филиппом II, который умер почти сразу после этого события (1598). Обязанность же восстановления французской экономики была возложена на Максимильена де Бетюна, герцога Сюлли.

Нантский эдикт, о котором сегодня вспоминают в первую очередь, вызвал у протестантов чувство горечи, поскольку для них было очевидно, что король, изменивший своей вере, пытался лишь успокоить католиков. Сподвижники короля по-разному отреагировали на его обращение в католицизм: если будущий герцог Сюлли и дипломат Дюплесси-Морне считали этот шаг необходимым, то Теодор Агриппа д’Обинье сожалел о нем. В основе эдикта и в самом деле лежало желание вернуть протестантов в лоно католической веры. В 148 пунктах нового закона недвусмысленно утверждалась свобода отправления культа по состоянию на 1595 г., кроме того, протестанты получали гарантию безопасности: им разрешалось иметь 150 крепостей, содержавшихся за счет королевской казны. Монарх также выделял средства для служителей протестантского культа и разрешал гугенотам проведение политических собраний в присутствии королевского судьи. Таким образом, этот закон в определенной степени воспроизводил Сен-Жерменский эдикт 1562 г., только с более существенными военными гарантиями.

Смуты и войны, сопровождавшие воцарение Генриха IV, способствовали восстановлению автономии крупных феодалов с их княжествами, привели к ослаблению протестантов как силы, способной конкурировать с традиционной монархией, и вызвали крах партии папы, стремившегося вместе с католической Церковью упрочить свое превосходство над королевской властью. Поэтому, как это ни кажется парадоксальным, на исходе длившихся тридцать пять лет междоусобных и религиозных войн именно французская монархия оказалась в конечном счете в выигрыше. Можем ли мы считать Генриха IV тем, кто восстановил во Франции абсолютизм? Состоятельность этой гипотезы будет проверяться в последующие десятилетия.

Убийство «доброго короля Генриха IV»

Четырнадцатого мая 1610 г. после полудня Генрих IV в сопровождении герцога д’Эпернона выехал в карете из Лувра. Он поехал по узкой улице Ла-Ферронери, загроможденной телегами, и потому движение кареты было затруднено. Этим воспользовался какой-то человек: он приблизился к королю и нанес ему первый удар ножом. Д’Эпернон, читавший Генриху письмо, не смог остановить нападавшего, и тот нанес второй удар — оказавшийся смертельным.

Убийца, Франсуа Равальяк, так и остался стоять на месте, держа в руках нож. Д’Эпернон помешал охране убить его, и Равальяк был отведен в особняк, известный как «Отель-де-Рец». Вскоре над ним состоялся суд, на котором он был изобличен в совершении злодеяния, самого страшного из возможных, — «в нанесении вреда здоровью Его Величества, божественного и человеческого». Сначала Равальяк был подвергнут пытке сапогом — в его колени и лодыжки молотком вбивали клинья; рука, в которой он держал нож, была сожжена в серном пламени. Потом убийца, привязанный за руки и за ноги к четырем лошадям, был четвертован. Едва он умер, толпа бросилась к растерзанному телу и сожгла его останки. Перед казнью Равальяк признался своему исповеднику, что совершенно удивлен яростью толпы. «Я полагал, что все эти люди будут признательны мне, но вижу, что они готовы привести лошадей для моего четвертования».

Был ли Франсуа Равальяк лишь простым фанатиком, как это записано в Романе о нации? И правда ли он действовал в одиночку? Этому вторит и легенда о добром короле Генрихе. Разве не он положил конец Религиозным войнам? И не он ли, с помощью Сюлли, вернул «пахоту и пастбища, обеспечив каждого воскресной курицей в супе»? И хотя его веселый нрав, распутство и любовные похождения не могли понравиться благочестивым христианам, Генрих IV воспринимался прежде всего как символ терпимости (в XVI в. под этим подразумевалась «готовность терпеть»), вот почему сторонники Третьей республики пели ему оды.

Хотя факт существования заговора, в котором якобы участвовал Равальяк, не был доказан, все же его поступок отражал чаяния некоторых представителей католических кругов. Например, в 1610 г. в Бретани, в городке Сен-Тегоннек, была установлена скульптура, изображавшая короля в образе палача, бичующего Христа: тем самым автор желал изобличить в Генрихе гугенота. В Лотарингии больше, чем где-либо, мечтали о Равальяке. По правде говоря, недоверие и ненависть к королю были вызваны его происхождением и чрезмерной, в глазах католиков, снисходительностью к протестантам, начиная с утверждения Нантского эдикта. Католики сомневались в искренности его обращения в их веру, и Равальяк был одним из тех, кто верил в то, что Генрих собирается начать войну против папы.

Поэт Альфонс де Рамбервийе написал стихи в честь Филиппа Эммануэля Лотарингского, герцога де Меркёра, который по просьбе императора защищал Венгрию от турок и сражался с Генрихом в Бретани. В них есть следующие строки:

Именно ослабление влияния Церкви вызвало главные претензии католических кругов в адрес Генриха IV, что и породило предположение о том, что нож в руку Равальяка якобы вложили иезуиты.

Но в действительности идея цареубийства имела более глубокие корни. Она созрела еще во времена Варфоломеевской ночи, когда «плохой государь» взял на себя ответственность за совершенные преступления, и, являясь предметом многих религиозных споров, в итоге стала обоснованием для убийства Жаком Клеманом Генриха III. Будучи союзником заклятых врагов Церкви — Республики Соединенных провинций и Англии — и занимаясь подготовкой войны против Испании и Габсбургов, Генрих IV заслуживал, по мнению бывших сторонников Лиги, правоверных католиков и испанского короля, титула «тирана-узурпатора», а также смерти[40].

Можно сказать, что сущностью абсолютной монархии во Франции стала сакрализация государства, в основу которой лег принцип государственного интереса. Отречение от веры Генриха IV положило начало этим изменениям, поскольку оно символизировало совпадение личного спасения государя со спасением всей монархии. Но отречение стало и победой разума над чувствами — Божественного разума и разума короля.

Этот культ Разума, положенный в основу государственного устройства, в определенной степени был следствием братоубийственных Религиозных войн. Отныне государство должно было стараться сохранить жизнь каждого подданного вне зависимости от его религиозных убеждений.

Историк Жоэль Корнетт убедительно показал, что после отречения Генриха IV, за которым последовала его коронация, проявилась еще одна черта нового века, а именно: преобразования в искусстве государственного управления. Начало их можно датировать 30-ми годами XVII в., когда вместе с мобилизацией стали увеличиваться расходы на государственные нужды, выросшие за несколько лет с 10 миллионов до 100 миллионов ливров. И с того же времени государь, «отец народа», начал «превращаться в бездушного управляющего государственного механизма», а узаконивание его власти стало диктоваться простой необходимостью выжить. Монарх был волен отдать предпочтение одной из функций правителя — государственному управлению, ведению войны или руководству экономикой страны — и выбрать ту из них, которая, по его мнению, могла принести ему большую славу. Это было исключительным правом короля, на которое не могли претендовать ни двор, ни парламент. Оставалось только доказать данное право, используя средства государственного принуждения, поскольку власть парламентов, направленная на критическое осмысление королевских решений, входила в противоречие с исполнительной властью монарха.

Находясь в центре силового поля, государь был обязан, опираясь на принцип разумности, действовать в интересах государства, воплощением которого он являлся. Другими словами, решения государя должны были основываться не на каких-либо общих постулатах, а на конкретном опыте, почерпнутом королем из истории.

В недавнем прошлом переплетение различных конфликтов привело к так называемым Религиозным войнам, к которым позже прибавилась Тридцатилетняя война, вновь вызвавшая, первоначально за пределами Франции, столкновение католиков и протестантов.

Некоторые противники Ришельё — представители партии «правоверных» — расценивали его союз с протестантскими князьями и стремление поставить интересы государства выше интересов Церкви как предательство. Но в то же самое время переход принца Конде на сторону Испании в период Фронды расценивался всего лишь как нарушение вассальной клятвы, но вовсе не как измена Франции. Поэтому уже в 1659 г. последовало его прощение. Подобное двойственное отношение являлось следствием глубоких перемен и стало признаком того, что теперь только король — и никто другой — воплощал верховную власть и определял государственные интересы. Этот новый статус государя нашел отражение в формуле «Государство — это я».

Но это означало, что монарх уже не мог принимать решения, опираясь только на собственную волю и рычаги власти. Государство в эпоху Людовика XIV не представляло собой стройной системы, упорядоченной королевскими указами.

В «Мемуарах за 1661 год» Людовик XIV велел записать следующее: «Повсюду царил беспорядок». И отныне эту фразу будут повторять короли, императоры, председатели советов, премьер-министры — все те, кто сумеет прийти к власти… В этой фразе скрыта их забота о том, чтобы придать большую значимость своим будущим действиям во главе страны, и это является относительно новым феноменом…

Считается, что в описываемую эпоху общество представляло собой упорядоченную систему, состоявшую из дворянства, духовенства и третьего сословия. Хотя известно, что разбогатевшие простолюдины постепенно сливались с дворянским сословием, а духовенство могло включать в себя как дворян (высшее духовенство), так и детей простолюдинов (низшее духовенство). И в соответствии с этим делением в обществе распределялись титулы, звания, почести, заключались браки. Однако если взглянуть на это общество с высоты наших дней, то можно отчетливо увидеть две категории французов: собственники (дворяне, рантье, король и т. д.) и люди, не имевшие собственности. К представителям этого общественного устройства, получившего название «феодальный способ производства», нужно добавить банкиров и фабрикантов, возвестивших о приходе эпохи капитализма. Но данные социальные различия не имеют прямой взаимосвязи с возникавшими в то время конфликтами, даже если в этих конфликтах и затрагивались некоторые социальные аспекты. Ведь помимо сословных связей существовали другие общности интересов, например взаимосвязь интересов по вертикали, объединявшие правителя и его провинцию, его города, или же семейные связи, которые могут служить объяснением множества конфликтов, в частности событий Фронды.

В своей политике Людовик XIV стремился подчинить себе или же уничтожать эти связи, продолжая тем самым дело Ришельё и Мазарини. В то же время молодой король, которому в 1661 г. было лишь двадцать два года, объединил вокруг себя помощников умершего кардинала, которые не были ни прелатами, ни знатными людьми, а принадлежали к буржуазии и приобретенному службой дворянству, — таких, как Гуго де Лионн, Мишель Летелье, Николя Фуке. Людовик объявил им, что намерен «править один, без первого министра», а от них он будет требовать совета, и ничего более. Позже точно так же будут выстраиваться отношения с Кольбером, Лувуа и Вобаном.

«Беспорядок», который имел в виду король, был связан с настроениями дворянства — как дворянства шпаги, так и дворянства мантии — и крестьян. Но причиной его были политические действия монарха — войны, преследования протестантов: именно они порождают все новые «беспорядки», не говоря уже о тех изменениях, которые государство не контролирует в течение почти пятидесятипятилетнего срока правления Людовика XIV.

Своей основной задачей король считал подчинение дворянства мантии — высшей знати, волнения которой потрясали Французское королевство в период Фронды. Наиболее знатные из этих фамилий, такие, как Бурбоны-Конде, подчинились воле монарха, поскольку их вина была больше других, или же согласились жить при дворе, удостоившись чести быть поставленными во главе королевской армии. Те представители мелкого дворянства, которые не пожелали подчиниться, были просто уничтожены. Так, в Оверни в 1670 г. неугодный королю де Рувр был разрублен на пять частей. Таким образом, личный авторитет короля восторжествовал над дворянством. Но все же представители наиболее древних дворянских родов, опасаясь потерять свое благородство, не могли сдержать возмущения, видя, как много людей получает дворянское звание, просто покупая те или иные должности. А для короля это была всего лишь выгодная статья дохода. Именно после смерти Людовика XIV появился первый признак аристократической оппозиции: усилилось их стремление защитить свое исконное дворянство, что проявилось в период Регентства Филиппа Орлеанского (1715).

Перед королем стояла и другая, более трудная задача: подавить крестьянские восстания. Выступления происходили в Бурбоннэ, Оверни, Пуату, Берри и Беарне, где крестьяне отказывались платить налог на соль (габель). Понадобилось десять лет, чтобы усмирить их. Причиной вспыхнувшего в 1674–1675 гг. в Бретани восстания стал тот же налог на соль и гербовый сбор. Но в дальнейшем крестьяне больше не бунтовали, если не считать восстания «крепких задним умом» крестьян в Керсе в 1707 г., протестовавших против введения налога на брачные контракты и крещения, и, конечно, восстаний севеннских камизаров (гугенотов), имевших уже религиозные мотивы.

Тяжким бременем на всех бедняков легли бесконечные войны, которые король вел с 1672 по 1678 г. И хотя эти войны и велись за пределами страны, не нанося ущерба землям государства, тем не менее они стоили больших денег, и к тому же расквартированные на зиму французские войска требовали с крестьян непосильных реквизиций.

К расходам на войну прибавилась еще одна непопулярная мера — возрожденное маркизом де Лувуа ополчение, вербовавшееся в принудительном порядке. Его учреждение совпало по времени с введением двух новых налогов — подушной подати (1695) и десятины (1710). В сущности, эти налоги должны были коснуться всех подданных, а не только простолюдинов, но Церковь и наиболее привилегированные слои населения сумели от них избавиться.

Тяжесть налогового бремени была тем страшнее для крестьянства, что она стала ударом по и без того уже расстроенной экономике страны. Но ни Людовик XIV, ни его министры так и не осознали этого: в то время на жизнедеятельность общества смотрели иначе, чем сейчас.

Подводя итоги правления Людовика XIV и характеризуя состояние общества в эту эпоху, Пьер Губер особо выделяет некоторые черты, не сохранившиеся в национальной памяти, но ставшие известными благодаря историческим изысканиям. Прежде всего, это крайнее имущественное неравенство крестьянства, включавшего в себя не только зависимых крестьян, отрабатывавших барщину, и безземельных бедняков, но и зажиточных земледельцев. Это также обеспеченность приходских священников, условия жизни которых постепенно улучшались в течение всего XVIII в.; это богатство родовитых дворян, с которым пока не может сравниться богатство буржуазии, покупающей дворянские титулы…

Монархия довольно успешно завершила подчинение королевских чиновников и парламентов с помощью интендантов, что вызвало недовольство исконного дворянства: волнения начались, как только Людовик XIV умер. Но государственному аппарату, ставшему благодаря усилиям Кольбера более четким и скрупулезным, не хватало единообразия. Ведь в большинстве провинций, исключая область между Сеной и Луарой — старинный королевский домен, — представители местной власти продолжали пользоваться прежними привилегиями (особенно это касалось областей, сохранивших провинциальные штаты) и следовать обычаям, мало заботясь о королевских указах. И, кроме того, проведение этих указов в жизнь всегда требовало определенного времени.

Все же, вероятно, система государственного управления во Франции при Людовике XIV отличалось большей быстротой и силой, чем в России, где, как говаривали в Москве в 1985 г., никто так и не смог применить на практике указ Петра Великого о торговле лисьим мехом. В целом же эта параллель заставляет задуматься о косности общества, не подчиняющегося, насколько это возможно, законам своего государства и тратящего энергию на уклонение от уплаты налогов.

Французский народ, как бы ни были высоки налоги, все же платил их, хотя при Ришельё они выросли в три раза и в дальнейшем их сумма почти не изменялась, за исключением периодов войн. В случае же крайней необходимости монарх с помощью финансистов, приобретавших взамен доходные места и должности, добивался от неплательщиков ссуд, причем зачастую он возмещал только часть процентов или выплачивал долг без учета инфляции, а иногда объявлял себя банкротом.

Кольбер говорил, что эти деньги должны служить упрочению славы короля. А эту славу олицетворяли роскошь версальского двора «великой эпохи Людовика XIV», по выражению Вольтера, и войны, которые вел монарх.

Но в истории правления Людовика значатся также нищета народа и преследования протестантов.

Де-факто одной из характерных черт абсолютизма, восходившей к предыдущей эпохе, является недоверие монарха к Генеральным штатам, в то время как последние, начиная с эпохи Людовика XI, стали брать на себя функции правительства государства. Этот общественный институт, навязанный королю аристократической «Лигой общественного блага», стал играть роль законодательного и реформаторского органа. В тяжелые времена монархи и сами обращались к помощи Генеральных штатов, как это сделал Франциск I в 1527 г., находясь в испанском плену, или Генрих II после поражения в битве при Сен-Кантене в 1557 г. Генеральные штаты созывались много раз в период Религиозных войн: в 1560 г. в Орлеане, в 1561 г. в Понтуазе, в 1576 г. в Блуа, в 1593 г. в Париже и, наконец, в 1614 г., уже после окончания войн. Генрих IV был первым, кто выразил недоверие к этому институту, напоминавшему об эпохе гражданских войн. Но провинциальные штаты, защищавшие привилегии тех или иных провинций, сохранялись до 1789 г. как в Бургундии, так и в Лангедоке, Бретани, Брессе и Артуа.

Как бы там ни было, было бы большим преувеличением видеть в Генеральных штатах XV–XVII вв. силу, противостоявшую монархической власти. Более того, они были ее опорой, принося свои жалобы королю и помогая собирать взносы (так называемое «безвозмездное предоставление имущества») с духовенства. Мысль о существовании противоречия между верховной властью монарха и участием депутатов Генеральных штатов в управлении государством возникла уже задним числом, когда с приходом к власти Людовика XIV абсолютизм достиг своего апогея.

Отличия французской монархии от английской

Французская абсолютная монархия, достигнув высшей точки своего развития, приобрела множество отличий от монархической власти в Англии.

Основателям государства во Франции приходилось преодолевать географические и языковые барьеры, бороться со старинной тягой различных областей к независимости, содержать армию на случай нападения врага. Все это вынуждало правителей вести постоянные переговоры с целью утверждения государственного строя и определения суммы налогов. В Англии ничего этого не требовалось, поскольку законы и система налогообложения носили там более централизованный характер.

Другим отличием являлось то, что во Франции после 1614 г. Генеральные штаты перестали созываться, так что централизованных представительных институтов в стране больше не существовало. Королевской власти не требовалось официального согласия ее подданных, ею поощрялись договоры, основанные на частном праве, что давало большое преимущество откупщикам налогов и финансистам, пользовавшимся государственным кредитом. В Англии, напротив, парламент представлял интересы приблизительно 250 тысяч избирателей, которые, вне зависимости от способа избрания — честного или нечестного, участвовали в принятии политических решений, очень рано ставших предметом публичных дискуссий, особенно широко — с 40-х годов XVIII в. благодаря английской прессе. Тогда как во Франции состояние государственной казны всегда было тайной за семью печатями. Поэтому публикация финансового отчета Неккером в 1781 г. вызвала огромный скандал, несмотря на то что значительная часть населения, как минимум в больших городах, имела на руках документы, подтверждавшие их право ренты. Подобное управление финансами порождало недоверие к государству, которое все больше напоминало частное предприятие. Именно поэтому, как пишет Арлетт Фарж, стали возникать различные подозрения: недостаток хлеба породил слух о том, что король намеренно провоцирует голод и подписал соответствующий указ; ходили даже слухи о торговле кровью похищенных детей.

Наиболее ярким событием периода правления Людовика XIV стало размещение королевского двора в Версале. Никакой другой двор — даже двор Филиппа II Испанского — не пользовался такой славой. Только в более позднее время великолепие двора королевы Виктории в Англии и двора династии Романовых в России могло сравниться с ним. Но до эпохи Людовика XIV это было невозможно, по крайней мере в христианском мире.

В предыдущие времена французский двор отличался нестабильностью. Формирование его началось в эпоху Франциска I вместе с появлением в окружении короля деятелей искусства и философов и сооружением замков на Луаре. Но Религиозные войны помешали его дальнейшему развитию, а при Ришельё и Мазарини двор принадлежал скорее министрам, чем монарху. Наконец, двор стал источником разлада между королем и министрами, когда последние стремились превзойти пышностью и великолепием образа жизни самого короля, как было в случае с Фуке.

Объединение знати вокруг двора осуществлялось с целью контроля над ней, поскольку таким образом можно было уменьшить влияние аристократии в принадлежащих ей землях и провинциях. Поэтому Людовик XIV, не скрывая своих намерений, решил переехать из Сен-Жерменского дворца в более просторный Версаль. И если необходимость присутствия в Версале являлась для того или иного дворянина знаком доверия короля, то не было более страшного приговора для дворян, чем услышать из уст монарха слова: «Я никогда не вижу этого человека». Такой приговор был окончательным.

Новый двор нуждался в обустройстве. Осторожный Жан де Лабрюйер, рассказывая о нравах Версаля, замаскировал их под описание нравов некоего племени дикарей, отделенных морем от ирокезов и гуронов, отметив, что «у этого народца есть свой бог и свой король».

«Ежедневно в условленный час тамошние вельможи собираются в храме, который именуют капеллой [имеется в виду часовня Версальского дворца]… Вельможи становятся широким кругом у подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к королю, который преклоняет колена на особом возвышении и, по-видимому, приковывает к себе души и сердца всех присутствующих. Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь — Богу»[43].

В «Похоронах львицы» баснописец Лафонтен так изобразил придворных Людовика XIV.

Повседневная жизнь обитателей Версаля имела собственный ритм: он зависел от программы церемоний, в которых участвовали, в соответствии с рангом, избранные придворные. Утром, во время семейного приема, к еще находившемуся в постели королю допускались его врач, кормилица и другие слуги, заботившиеся о телесных потребностях монарха. Во время большого приема присутствовали его ближайшие родственники и старший камергер. Во время малого приема монарх усаживался на стул перед рабочим столом. Имел место также большой обед, когда рядом с королевским столом стоял весь двор, был малый обед и т. п.

В эпоху Людовика XIV существовал знак особой королевской милости — предоставление апартаментов. Учрежденное в 1722 г. жилищное ведомство зарегистрировало 364 апартамента в Версальском дворце, из которых пять огромных предназначались для короля, а 256 — для членов его семьи. Но со временем рост королевской семьи, а также сооружение оперного театра и игорных залов оставляли во дворце все меньше места для придворных.

Таким образом, главной задачей для придворных стало получение апартаментов в Версальском дворце. Для того, кто уже жил в дворцовых флигелях, становилось настоящим унижением довольствоваться комнатами в каком-нибудь из городских зданий. Когда выяснилось, что маршал де Виллар должен поселиться в гостинице, поднялась волна возмущения; это не могло не способствовать известности военачальника. А в 1709 г. Сен-Симон грозился уехать назад в деревню, когда его лишили апартаментов, которые ему предоставил его шурин.

Совершенно иначе дело обстояло в Англии, где двор был значительно меньше. Монарху не требовалось подчинять себе джентри, представители которого большую часть жизни проводили в своих имениях. Кстати, именно сословие джентри задавало в Англии определенный образ жизни, в то время как во Франции это был королевский двор.

При дворе отношения между знатью регулировались четкой системой рангов. Письма Елизаветы Шарлотты Пфальцской, которая была женой младшего брата Людовика и именовалась «Мадам», показывают, что образцом и мерилом здесь являлся сам король… Она писала 27 декабря 1713 г.: «Мой сын — это внук Франции. Внуки Франции выше рангом, чем принцы крови. Они не пользуются теми же привилегиями, что дети Франции, но при этом располагают чем-то большим, чем принцы крови. Так, мой сын сидит за одним столом с королем, в то время как принцы крови лишены этой привилегии. Он никогда не получит титула первого принца крови, потому что он не является принцем крови, будучи внуком Франции. По этой причине его положено называть “Ваше Королевское Высочество". Но к его сыну, являющемуся первым принцем крови, должно обращаться “Ваша светлость”… Нужно хорошо разбираться в условностях двора, чтобы понимать эти тонкости».

Елизавете Пфальцской была ненавистна мысль о том, что ее внучка считается рангом ниже замужних принцесс крови, и это недовольство порождало придворные интриги.

Сен-Симон поясняет эту иерархию: «Внуки Франции могут приветствовать королеву, сидеть в ее присутствии, садиться в ее карету. Принцы крови не могут себе позволить всего этого…» Так, герцог Лотарингский стремился получить право сидеть рядом с Месье, поскольку сам император позволял ему сидеть рядом с собой. Но ему удалось получить лишь разрешение сидеть за спиной старшего брата короля.

Обустройство Версальского дворца, начавшееся с садов, было поручено Андре Ленотру, который развил в своих творениях тему восхваления Короля-солнца, подобного Аполлону. В дальнейшем, когда Людовик XIV обосновался в Версале, на смену мифологическим аллегориям в интерьерах дворца пришло изображение самого короля и абсолютной власти, воплощением которой он являлся.

Вольтер: «Один только век благоприятствует гению…»

Расцвет версальского двора пришелся на 1682–1710 гг. В последние годы жизни король постарел, и сияние былого времени поблекло. После его смерти в 1715 г. регент и придворные предпочли блеск Парижа, а двор группировался вокруг философов-энциклопедистов, в то время как необыкновенно застенчивый Людовик XV удалился в Венсенский замок. Там, для собственного развлечения, он приказал слугам будить его, подражая петушиному крику…

Но в прежние времена именно версальский двор прославил «век Людовика XIV». Неповторимые черты этой эпохи описал Вольтер:

«Достойно внимания будущих времен то время, когда Людовик XIV. Конде, Тюренн, Кольбер и множество других славных мужей присутствовали при представлении трагедий Корнеля и Расина, комедий Мольера, внимали симфонии Люлли, поучения Бурдалу и Боссюэ. Не возвратится уже то время, когда герцог де Ларошфуко, творец «Максим», оставляя беседу Паскаля. шел в театр слушать героев Корнеля.

Со времен сих знаменитых творцов почти не видно великих гениев, и пред кончиною Людовика XIV казалось, природа почила от трудов своих.

Итак, ежели найдется художник, который. удачно выполнит то, что многие предпринимали, тогда последователям его уже ничего не останется. То же можно сказать и о трагическом искусстве. Не надобно думать, что великие страсти и великие чувствования могут поразительным и новым образом применяться до бесконечности. Все имеет свои пределы. И высокая комедия; ибо между людьми не найдется более двенадцати совершенно комических характеров, замеченных особою печатью. Аббат Дюбо, не имея дарований, думал, что люди с дарованиями могут находить еще множество новых характеров: надобно, чтобы природа их сотворила. Ярких цветов немного.

Церковное красноречие. подлежит той же участи. Нравственная истина, один раз красноречиво проповедованная, изображение несчастий и слабостей человеческих, суетности величия. становятся впоследствии обыкновенными: должно или подражать, или заблуждаться.

…Итак, один только век благоприятствует гению, после которого он перестает парить»[45].

В фильме Бертрана Тавернье «Пусть начнется праздник» хорошо показан перелом, произошедший в жизни двора с началом эпохи Регентства — эпохи разврата и пресыщенности, сменивших чопорную добродетельность, на которую претендовала мадам де Ментенон и которая отныне стала объектом насмешек. Вернулись также итальянские комедианты, высмеявшие ее несколькими годами раньше в «Мнимой недотроге» и по данной причине высланные из Франции.

Это была эпоха игривой распущенности, отображенной в картинах певца галантных празднеств Антуана Ватто, в частности в «Паломничестве на остров Киферу». Вольтер ошибался, когда утверждал, что изучение человеческой природы было завершено еще классическими авторами. Ему не нравился писатель Пьер Мариво, говоривший: «Я выискиваю в человеческом сердце каждый уголок, в котором прячется любовь… в каждой своей комедии я заставляю ее выбраться из него». Вычурное изящество его произведений было под стать скроенным из легчайшей ткани женским нарядам, вошедшим в то время в моду. Это была эпоха балов и оперного театра, в котором Людовик XV чувствовал себя гораздо более свободно, чем на заседании Королевского совета, хотя король и не был лишен ума.

Естественно, французский кинематограф, вдохновленный фривольной или просто непристойной живописью и литературой того времени, от Ретифа де Ла Бретона до Фрагонара и Шодерло де Лакло, отдал дань этой эпохе в фильмах, подобных «Бенжамену» с Катрин Денёв.

Но меняется и городская жизнь — ведь королевский двор на время переезжает в Париж, а регент герцог Орлеанский устраивает балы, участие в которых принимает разный сброд.

Главная же особенность этой эпохи заключалась в другом: впервые массовое хождение получили бумажные деньги, просто-напросто деньги.

Деньги чародея Джона Лоу

Бумажные деньги действительно стали частью жизни буржуа, причем низших слоев тоже, как свидетельствует гравюра, изображающая банк Лоу на улице Кенкампуа и протянувшуюся к нему очередь из людей всех состояний.

В чем же заключался замысел шотландского банкира Джона Лоу? Он понял, что металлические деньги, выплачиваемые под залог имущества или служащие для обеспечения будущих поставок, являются связующим звеном между условностью денежных знаков и реальными товарами. Поэтому нужно просто заменить золотые монеты на бумажные деньги, ценность которых при многократном использовании будет выше ценности денег металлических. Кроме того, с учетом этой разницы, бумажные деньги позволят стимулировать денежное обращение и снять издержки тезаврации (хранения сбережений в виде золота). Другими словами, это был способ увеличить доходы или создать капитал, что упустил из виду Кольбер. Чтобы вызвать доверие клиентов, Джон Лоу установил ставку в 6 процентов, тогда как другие банкиры взимали 30 процентов. Затем при государственном поручительстве он превратил своих кредиторов в акционеров компаний, которые спекулировали на торговле с Индией и Антильскими островами. А когда сборщики налогов получили возможность взимать их в виде банковских билетов, Лоу добился ошеломляющего успеха. Французы начали менять золото на акции банка Лоу, стоимость которых вскоре выросла с 500 ливров до 20 тысяч.

Но, как только банку братьев Пари — конкурентов Лоу — пришлось обменять банковские билеты на золото двум принцам крови, крупным вкладчикам, тут же последовало его банкротство, а затея с акционерными обществами и выплатой дивидендов лопнула: их время еще не пришло.

Крах надолго подорвал доверие французов к бирже, созданной как раз в эти годы. В то же время он, хотя и привел к разорению множества вкладчиков, способствовал частичному погашению государственного долга. Но прежде всего появление самой возможности быстрого обогащения с помощью спекуляции и рождение слоя новых богачей (нуворишей) произвели своеобразный переворот в социальной системе Франции. Так, дочь буржуа — поставщика провианта ко двору, впоследствии разбогатевшего финансиста по прозвищу Пуассон[53], — стала фавориткой Людовика XV и получила титул маркизы де Помпадур. В «Прекрасной садовнице» Шарля Ван Лоо она изображена утопающей в розово-голубом великолепии в окружении роскоши.

Эти вскружившие всем голову деньги Джон Лоу, помимо прочего, вложил в колониальные предприятия.

Безудержное стремление короля к наслаждениям породило еще одно новое явление: Людовик XV предоставил мадам Помпадур, а позже графине Дюбарри, бывшей проститутке, полную свободу в области государственных назначений и отставок. Так к власти пришли Шуазёль, ставший министром иностранных дел, де Мопо, получивший пост канцлера, и другие.

Но главной приметой эпохи стало, помимо медленного улучшения экономики, возникновение общественного мнения, которому сразу же пришлось пережить кризис.

Дух авантюризма, торговля или ловля трески?

Если говорить о колониальной политике, то во Франции толчком к колонизации Америки послужила в большей степени ловля трески, нежели жажда приключений или борьба с исламом.

После экспедиций Жака Картье, открывшего устье реки Святого Лаврентия, в эпоху Религиозных войн и соперничества с Испанией цели борьбы за колонии были чисто военными. Так продолжалось до тех пор, пока Самюэлем де Шампленом не были основаны первые колониальные поселения, причем на сей раз действия французов носили ярко выраженный антианглийский характер. И поначалу поселенцы кормились не чем иным, как рыбной ловлей, пока на смену ей не пришла торговля пушниной.

В Америке англичане и французы пытались опереться на различные индейские племена, по крайней мере в тех случаях, когда они не вступали с ними в борьбу, стремясь обратить их в христианство. Масштаб этого этапа колонизации будет легче представить, если вспомнить, что в эпоху Ришельё, когда шла вражда между ирокезами — союзниками англичан и гуронами, лояльными французам, Квебек насчитывал 60—100 жителей, а Бостон — 2 тысячи.

Как убедительно показал Жан Мейе, первоначально у французской монархии не было никакой целенаправленной «колониальной политики». После многочисленных экспедиций, целью которых был поиск сокровищ, Канада превратилась в своеобразный христианский оплот Франции, католическую колонию, которую король противопоставлял поселениям еретиков.

Возникновение же колониальной политики было связано с планами завоевания заокеанских владений Испании, что во времена Филиппа II Испанского было не более чем пустой мечтой. Экзотические товары из тропических стран, таких, как Антильские острова, выгоды работорговли, табак и сахар, — разумеется, все это не могло не привлекать в финансовом смысле французскую монархию. Но на пути таких проектов стояло слишком много препятствий: сопротивление племен караибов, существование флибустьеров и других соперников, когда каждому хотелось заполучить свой «островок», — все это приводило к тому, что полученная прибыль совершенно не соответствовала ожиданиям. Поэтому с точки зрения экономической выгоды колониальные владения почти не приносили дохода. Тем не менее в колониях требовалось поддерживать власть «Великого короля» Франции, чтобы «дикари» не предприняли попыток свергнуть ее.

Вместе с подъемом портовых городов Нант и Бордо французская монархия предпринимает попытки централизации колониальной деятельности, которая отныне должна была находиться в ведении военно-морского министерства.

Перелом в колониальной политике произошел в эпоху Кольбера, когда в этой области была предпринята целая серия различных мер.

Французское присутствие в Канаде стало приобретать черты католического крестьянского уклада, превращаясь постепенно в некое подобие маленького военного государства. Но только во времена Джона Лоу, а именно в 1720 г., важное значение обрела французская Луизиана, нарушавшая своим географическим положением целостность английских колониальных владений. Наконец, третьим направлением французской колонизации стали Антильские острова. Там монархия проводила политику чисто колониального империализма, которая подпитывалась работорговлей (с 1680 г.) и деятельностью поселенцев, установивших связи с французскими портами и получавших поддержку со стороны монархии. Она же и осуществляла над ними контроль.

Было ли франко-английское соперничество мифом?

Франко-английское соперничество в большей степени, чем какой-либо другой конфликт в колониях, без сомнения, оставило глубочайший след в национальной памяти французов. Оно отмечено событием, длительность которого растянулась на два столетия, — «утратой Индии и Канады». Это вошедшее в историю противоборство имело одну интересную особенность: американский социолог Иммануил Валлерстайн заметил, что начало англо-французской борьбы относится к эпохе, когда внутренние конфликты в обеих странах утратили былую остроту, уступив место внешним. Другими словами, в обеих странах государственные интересы пришли на смену противоборству монарха с феодалами и знатью, а также религиозным конфликтам.

Конфликты стали международными, и компании, созданные для эксплуатации колоний, уступили место правительственным учреждениям.

Может сложиться впечатление, что с самого начала это соперничество было столкновением двух определенных колониальных политик. Но на самом деле политика, как минимум, французской монархии представляла собой лишь ряд случайных мер, предпринимаемых под воздействием тех или иных обстоятельств. И только в XIX столетии, в эпоху империализма, две державы действительно выступили друг против друга, начав долговременную борьбу за создание колониальной империи. Но рестроспективное, обращенное в прошлое видение Истории поместило это противостояние в XVIII столетие.

С XVII в. и до падения Наполеона, несмотря на существовавшую цепь разрозненных конфликтов, захват английских колоний вовсе не являлся целью для Франции. Еще с эпохи Филиппа II французскую монархию интересовали скорее владения Испанской империи. Но позже Франция вступила в союз с Испанией, чтобы те или иные испанские территории не достались Англии. В XVII в. первыми в поле зрения Франции попали голландские владения в Индии, но вооруженные столкновения начались между французами и англичанами. Примерно с 1670 г., когда начался закат Голландии, Людовик XIV, а затем регент Филипп Орлеанский и кардинал Флери, несмотря ни на что, продолжали рассматривать Англию как возможную союзницу Франции, правда, союзницу слабую. Эта недооценка могущества Англии очень скоро дала о себе знать.

Другая особенность этого противостояния состоит в том, что характер англо-французских конфликтов в Канаде и в Индии был различным. Если в Канаде он приобрел оттенок религиозной борьбы, а затем и войны, то в Индии целью Франции была исключительно торговля, а уже потом — территориальные приобретения.

И если основатель фактории Маэ — Пьер Кристоф Ленуар, сумевший спасти французскую Ост-Индскую компанию от разорения в период банкротства Лоу, проявил себя как хороший управляющий и дальновидный коммерсант, то сменивший его Бенедикт Дюма выступал в отношениях с жителями Индии уже не как торговец, а как колонизатор: он не просто вел дела с местными правителями (навабами), но и вмешивался в их конфликты. Кроме того, он выступил инициатором чисто политической акции, не связанной с деятельностью компании и требовавшей поддержки правительства. Так же повел себя его преемник Жозеф Франсуа Дюплекс, вызвавший своими действиями сопротивление английской Ост-Индской компании. Дюма, в соответствии со своей идеей, в 1735–1741 гг. пытался организовать колониальную армию, состоящую из местных жителей — сипаев, укомплектовать ее французскими офицерами и превратить фактории в настоящие крепости, способные оказать военную помощь союзным индийским правителям. Дюма удалось стать весьма влиятельным человеком и получить титул наваба. Дюплекс пошел еще дальше: он считал, что Ост-Индская компания, вместо того чтобы заниматься торговлей и пытаться овладеть теми или иными территориями, могла бы установить протекторат над землями местных князей. Взамен она могла бы получать в свое пользование земли или же прибыль с налогов.

Таким образом, Дюплекс стал создателем концепции протектората, которая столетие спустя будет реализована на практике в Египте и Марокко.

При посредничестве индийских князей Дюплекс принял участие в борьбе за власть в княжествах (навабствах) Карнатик и Декан. Англичане сделали то же самое. Но британцу Роберту Клайву удалось одержать победу над авантюристами, сменившими Дюплекса, который, хотя и сумел взять под свой контроль значительные территории, добился этого слишком дорогой ценой. В результате обе Ост-Индские компании, как в Париже, так и в Лондоне, стали искать компромиссное решение. Комиссар Шарль Годо признал действия Дюплекса неосмотрительными, и в 1754 г. тот был отозван из Индии. Мирный договор, который он заключил с англичанами и который получил его имя, означал конец захватнической политики в колониях.

Французы Трофим Лалли-Толлендаль и Шарль Бюсси попытались было упрочить французское присутствие в Индии, но их затея провалилась, и, согласно Парижскому договору (1763), за Францией сохранялись всего пять факторий[54], которые, впрочем, были утрачены с военной точки зрения. Но и это считалось дипломатическим успехом, которым Франция была обязана Шуазёлю…

В работе Марка Вижье Жозеф Дюплекс предстает и как создатель колониальной армии, и как инициатор новой политики, но при этом он грешил недальновидностью и англофобией, ставшей причиной его неуклюжих действий.

Если рассматривать ситуацию с этой точки зрения, то оказывается, что отзыв и неудачи Дюплекса легли в основу мифа об «утраченной Индии», которую «у французов отобрали англичане», тогда как на самом деле именно его деятельность спровоцировала англичан, не строивших завоевательных планов относительно Индии, и заставила их нанести ответный удар. После 1870 г., когда Франция вновь захотела возродить колониальную империю, Дюплекс и вовсе превратился в героя, само имя которого (так же как и имя маркиза де Монкальма, побеждавшего англичан в Северной Америке) вызывало ненависть у англичан. С 1881 по 1913 г. было издано 15 работ, посвященных Дюплексу и французской Ост-Индской компании.

В Северной Америке франко-английское соперничество вылилось в борьбу одних поселенцев против других. Но здесь наблюдалось существенное различие между отношением обеих метрополий к колонистам. Если Францию мало заботила судьба поселенцев, то Англия, напротив, всячески поддерживала своих соотечественников в Америке. В чем же причина этого различия?

Прежде всего в том, что для французской монархии эксплуатация ее североамериканских владений не представляла особого интереса. «На что годятся эти заснеженные пространства?» — недоумевал Вольтер, а Шуазёль в 1758 г. заявил, что клочок земли в Нидерландах представляет большую ценность, чем вся Канада. Во время же Семилетней войны, когда после падения французского форта Фронтенак маркиз Луи Жозеф де Монкальм просил метрополию о помощи, глава военно-морского министерства ответил ему: «Когда пожаром охвачен дом, никто не заботится о конюшнях».

Англичане совершенно иначе относились к североамериканским владениям. Для них жители колоний являлись источником рабочей силы, поставщиками дешевого сырья (прежде всего древесины) и пушнины, которым метрополия сбывала мануфактурные товары. Введенное Англией монопольное право торговли должно было приносить тем самым большую выгоду английским предпринимателям, но при том условии, что сами американские колонии не производили ничего, «даже гвоздей», и были вынуждены приобретать все у Великобритании.

Английское правительство постоянно пеклось о новом притоке поселенцев, тогда как французские Бурбоны перестали заботиться об этом, как только стихла религиозная борьба в Канаде. Поэтому в 1740 г., когда число английских колонистов составляло в Америке около миллиона, в поселениях французских колоний в Канаде насчитывалось не более 80 тысяч жителей, и еще несколько тысяч поселенцев жили в Луизиане.

Именно англосаксонский натиск стал причиной конфликта между англичанами и французами в большей степени, чем политика Лондона. Но Великобритания по-прежнему продолжала оказывать помощь колониям, причем эта деятельность поддерживалась английским общественным мнением, обрушившим свой гнев на французов. А Версаль так и остался безучастным.

Англичане пошли также на одну меру, еще сильнее разозлившую французов: после захвата Акадии они устроили «большой беспорядок», т. е. рассредоточили французское население, отправив 6 тысяч человек из 10 тысяч в Новую Англию и другие британские колонии региона.

К тому времени, когда во время Семилетней войны (1756–1763) англичане возобновили военные операции в Америке, они уже располагали мощнейшим флотом, число кораблей которого выросло с 60 до 158. И в скором времени им удалось завладеть 300 французскими судами. Французский королевский флот оказался не способен оказать хоть какую-нибудь помощь своим колонистам в Канаде, которые по численности и так уступали англичанам. Благодаря военному таланту маркиза де Монкальма французы на какое-то время все же сумели отсрочить победу англичан. В решающей битве за Квебек погибают оба военачальника — и англичанин Джеймс Вольф, руководящий штурмом города, и его визави маркиз де Монкальм, обороняющий колонию. Всё же англичане берут Квебек. В конце концов маркиз де Водрейль, губернатор Монреаля, окруженный армией английских колонистов, вынужден сдать город в 1760 г.

По Парижскому мирному договору 1763 г. правительство Людовика XV, которому хватало забот в Европе, отказалось от своих заокеанских владений: Канада перешла к Англии, а Луизиану англичане передали своей союзнице Испании. Из всех своих огромных американских территорий Франция сохранила лишь острова в Карибском море, предпочтя их канадским владениям.

Оценивая эти события с позиций сегодняшнего дня, мы можем сказать, что 1763-й стал годом распада французской колониальной империи.

Но в то время французы считали иначе, поскольку тогда самым важным казалось то, что Франции удалось сохранить за собой Антильские острова. Кроме того, королевские министры считали, что присутствие Франции в Канаде можно возобновить: соответствующие попытки предпринимали Шуазёль и один из его преемников — граф де Верженн.

Однако с началом Войны за независимость в Северной Америке (1775) сложилась парадоксальная ситуация: союзником колонистов, которые тогда еще под британским флагом разбили французов в Семилетней войне, стал Версаль, стремившийся теперь взять реванш у Англии. Разумеется, в этой сложной ситуации французские поселенцы Канады старались держаться в стороне.

Угроза нависла и над французскими колониями второго типа: это были земли, приносившие экономическую прибыль, в том числе — острова, где выращивался сахарный тростник. Они приносили внушительный доход, причем наиболее процветающими эти французские колонии стали после того, как Франция утратила владения в Канаде и в Индии (1763–1789). Однако после 1800 г. восстания чернокожих рабов, отмена рабства и работорговли поставили под угрозу будущее этих колоний. А когда Туссен-Лувертюр провозгласил независимость Гаити, в Париже и Лондоне стали подумывать о том, не лучше ли предоставить этим колониям независимость, а затем наладить с ними выгодную торговлю.

До середины XVIII в. злоупотребления монархической власти и несправедливость общественного устройства объясняли нарушением основополагающих принципов работы государства. Но позже эти же самые принципы стали подвергаться критике с позиций теории разумности. Именно тогда и родилась та идеология, которая требовалась революционерам. Накануне 1917 г. Ленин полагал, что «без революционной теории не может быть и революционного движения». Он также писал, что для возникновения революции революционеры совсем не обязательны, достаточно иметь деятельных руководителей, способных создать революционную ситуацию. Конечно же, Ленин говорил о своей эпохе, но это суждение можно в полной мере отнести и к Французской революции, в основе которой действительно лежала идеология, при том что создатели ее — Монтескьё, Вольтер и др. — революционерами не являлись.

Вместе с монархией критике подверглась Церковь: на нее обрушились янсенисты монастыря Пор-Руаяль, пришедшие, если можно так сказать, на смену протестантам XVII столетия. Недаром янсенизм называли «перекипевшим кальвинизмом». Янсенисты требовали соблюдения аскезы и критиковали учение иезуитов о том, что «действенная благодать», доступная каждому христианину, является достаточной помощью для его успешных действий.

В монастыре Пор-Руаяль, ставшем оплотом янсенизма, приверженцы этого течения не только проводили в жизнь принцип христианского смирения, но и создавали независимое от официальной Церкви учение, что и привлекало к ним интеллектуальную элиту. Иезуиты, добившиеся в 1656 г. от папы осуждения янсенистского учения о благодати, заручились поддержкой Ришельё и — позже — Мазарини, обеспокоенных чрезмерной независимостью суждений ученых мужей из Пор-Руаяля. В особенности их беспокоил Жан Дювержье де Оранн, настоятель аббатства Сен-Сиран, «более опасный, чем шесть армий». Тогда же были преданы огню «Письма к провинциалу» Блеза Паскаля. Преследуемые Людовиком XIV, янсенисты были снова осуждены папской буллой Unigenitus (1713).

Значение дела янсенистов

Эта борьба имела далеко идущие последствия.

Действительно, идеи янсенистов, противопоставивших религию аристократическому идеализму, способствовали развенчанию средневековых идеалов. Рыцарский идеализм, поставивший во главу угла понятие дворянской чести, стал отступлением от принципов христианства. Честолюбие и христианское милосердие сумели ужиться благодаря примиряющей позиции Церкви. Между двумя крайностями — вожделением и святостью — существовала некая неопределенная область…

Эта связь христианства с аристократическим идеализмом нашла отражение в творчестве Корнеля, воспевшего красоту человеческих поступков. Благородство его персонажей, их стоицизм вызывали протест у янсенистов, выступавших против прославления независимости человека, его свободы, его стремления к возвышенному: янсенисты остерегались этих проявлений. После Паскаля Франсуа Ларошфуко также способствовал развенчанию героизма, написав свои «Максимы».

Все янсенисты — представители семьи Арно, Паскаль, Дома — принадлежали к высшей буржуазии. «Дворяне шпаги называют нас людьми, закопавшимися в чернилах; но следовало бы называть нас людьми, имеющими голову, в то время как их — людьми, имеющими силу», — писал Дома, являвшийся членом парламента и юристом. Таким образом, янсенисты опровергли традиционную мораль, которая оправдывала их неравенство в сравнении с аристократией.

Янсенизм действительно представлял собой политическое движение, приверженцы которого хотя и терпели поражения, но сумели утвердить определенную независимость сознания человека, следующего моральным нормам, что янсенисты называли принципом разумности, т. е. истины. Они, пусть и не в открытую, отвергали непогрешимость папской власти и монархический абсолютизм, не видя в них осуществления этого самого принципа разумности. Это инакомыслие могло завести очень далеко, поскольку в нем содержался протест против существующей государственной власти.

Таким образом, янсенизм появился как весьма действенное орудие борьбы (как считал С. Дейон); его мощь использовали парламентарии, боровшиеся с папой и королем и клеймившие проводников этого враждебного союза — иезуитов. «Их мораль и богословское учение разрушают сами принципы религии и даже простой порядочности».

Получив опору в виде парламентов, галликанских по своему духу, янсенисты больше не были оторваны от жизни, поскольку их идеи получили распространение среди буржуазии и низшего духовенства. А с 1728 г. янсенисты располагали уже и собственным периодическим изданием «Духовные вести» («Les Nouvelles ecclesiastiques»), получившим широкое распространение, несмотря на официальный запрет. В нем проводилась мысль о том, что Церковь вовсе не принадлежит ни епископам, ни священнослужителям, а миряне имеют право смещать недобросовестных священников и избирать вместо них наиболее достойных.

Эта мысль о народном суверенитете в делах Церкви, предложенная в 1790 г. в законе о «гражданском устройстве духовенства», предвосхитила идею народного суверенитета и способности народа выбирать власть, т. е. любую власть, о какой бы сфере ни шла речь.

Возникновение общественной жизни

Начиная с эпохи Регентства (1715–1723) во Франции происходит постепенное зарождение общественной жизни, ставшей источником критического осмысления государственной политики.

Первые изменения наблюдаются в деревне, где на смену восстаниям, вспыхивавшим из-за непосильного налогового гнета, но всегда рано или поздно угасавшим, пришли протесты против узурпации сеньором тех или иных сборов (за поддержание порядка, охрану, лесной обход и т. д.), против собиравшего десятину кюре и требований арендаторов земель. Изменение цели борьбы отразилось и на ее форме: к вооружённым мятежам теперь добавились тяжбы.

Если сопоставить список жалоб, обсуждавшийся Генеральными штатами 1614 г., со списком 1789 г., будет нетрудно заметить, что как в 1614-м, так и в 1789 г. основные претензии были вызваны тяжестью налогов, а проблемы функционирования правосудия и статуса покупных должностей были гораздо менее актуальными. В то же время налицо определенное изменение: если в 1614 г. только выдвигалось требование церковной реформы, то в 1789 г., когда она уже была осуществлена и были отменены некоторые правила и обряды, данный вопрос почти не поднимался. Зато отрицательное отношение прихожан к священнослужителям сменилось отрицательным отношением самих священнослужителей к своей — по их мнению, грубой и неотесанной — пастве. Правда, определенная часть духовенства состояла из городских жителей.

В городе же эти перемены выразились прежде всего в трудовых спорах и конфликтах, затронувших почти все профессии и ремесла (20 из 27 в Нанте, 16 из 16 в Лионе). И число этих конфликтов продолжало расти, причем на протяжении всего XVIII столетия оно удвоилось. Это нежелание подчиняться, хотя и не было связано с политическими требованиями, порождало различные формы солидарности, следствием чего, в свою очередь, стало увеличение числа судебных разбирательств.

Поэтому и в деревне, и в городе все большее значение приобретали адвокаты. Не случайно в 1789 г. их количество было значительным среди депутатов Генеральных штатов.

В городе, и в частности в Париже, возник новый литературный круг, не зависевший ни от двора, ни от короля и в скором времени превратившийся в целый ряд весьма деятельных и влиятельных литературных салонов, внутри которых образовывались собственные партии и плелись интриги. Постепенно они завоевывали интеллектуальное влияние, отнимая его у двора и короля. Перелом произошел в 1754 г., когда энциклопедист Д’Аламбер, обойдя выдвинутого двором кандидата, был избран академиком при поддержке маркизы дю Деффан и участников ее литературного салона. Со временем этот мирок, связанный с публицистикой, начинает приобретать политический характер благодаря склонностям его участников: от Мельхиора Гримма до Дени Дидро, от Жака Тюрго до Кретьена Мальзерба или аббата Рейналя. Иммануил Кант так описал разрушение Старого порядка: «Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчиняться все. Религия на основе своей святости и законодательство на основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики. Однако в таком случае они справедливо вызывают подозрение и теряют право на искреннее уважение, оказываемое разумом только тому, что может устоять перед его свободным и открытым испытанием»[55]. Комментируя это замечание Канта, сделанное им в 1781 г. в предисловии к «Критике чистого разума», историк Роже Шартье писал: «Вот кто аннулирует установленную абсолютизмом фундаментальную дихотомию между совестью, управляемой индивидуальным сознанием, и государственными интересами, в основе которых лежат принципы, не имеющие ничего общего с традиционной моралью». Эта важная перемена была связана как с деятельностью литературных обществ, так и с масонским орденом, который к тому времени насчитывал около 50 тысяч членов и был открыт для представителей всех трех сословий, кроме «тех, кто не имеет ни образования, ни достатка». Поскольку в основе движения масонов лежало нравственное учение и пристрастие к обсуждению вопросов общественной жизни, с 20-х годов XVIII в. оно действительно превратилось в площадку, где имелась возможность, пусть и тайная, выражать с полной свободой свою точку зрения.

«Раньше думали, как Боссюэ, теперь думают, как Вольтер»

Изменения, коснувшиеся общественной мысли, шли намного дальше. В книге Поля Азара «Кризис европейского сознания», вышедшей в 1935 г., но не утратившей свежести взгляда, указываются еще некоторые черты, отличающие эпоху абсолютной монархии от последующего времени. Эти перемены относятся к середине правления Людовика XIV, примерно к 1680 г. «Иерархия, подчинение, установленный властью порядок, упорядоченная догмами жизнь — вот к чему стремились люди в XVII столетии. И все то же самое — принуждение, догмы — вызывало ненависть у их непосредственных потомков. Первые были христианами, вторые — противниками христианства. Первые верили в Божественную природу власти и с радостью жили в обществе, разделенном на неравные сословия; вторые верили в естественное право и мечтали лишь о всеобщем равенстве. Другими словами, раньше большинство французов думало, как Боссюэ, теперь же думает, как Вольтер». Долг человека перед Богом и перед государем уступил место правам на совесть, на критику и разум — т. е. правам человека.

К этим наблюдениям, которые помогают объяснить закат монархии, можно добавить и некоторые другие. Прежде всего, это углубление знаний о мире. Если путешествия Расина и Мольера ограничивались перемещениями королевского двора, то Монтескьё, Руссо и Вольтер объездили всю Европу, интересуясь жизнью и нравами разных народов, что стало причиной широкого распространения жанра литературного путешествия. Лабрюйер полагал, что знакомство с иными культурами «лишает людей последних остатков веры», но ведь оно также заставляет сравнивать, размышлять, критически осмысливать действительность. Человек, думающий только о защите своей веры, своего короля или своего Бога, сумеет прославить их, но никогда не обретет истины. На этом строилось величие Франции эпохи Людовика XIV, превзошедшей и Италию, и Испанию. Она царила благодаря своему могуществу, гениальным писателям эпохи, а позже и языку, который в 1714 г., при заключении Раштаттского мира, стал языком дипломатии. В это же время в Лиме была поставлена пьеса Корнеля «Родогуна», а путешествовать в Париж стало модным.

Однако на севере у Франции был соперник — Англия. Приходилось уступать англичанам первенство даже в интеллектуальной сфере. Франция славилась хорошими манерами, Англия — смелостью и остротой мысли, что было доказано Локком, Ньютоном, Свифтом. Их идеи вскоре распространились в Германии и во Франции, где английские сочинения активно переводились, — конечно, те из них, кторые могли быть полезны сбежавшим в Голландию французами, объединившимся после отмены Нантского эдикта со свободолюбивыми протестантами Северной Европы, в борьбе с французским абсолютизмом. Поэтому Франция старалась воспрепятствовать дальнейшему сплочению протестантов разных национальностей под знаменем Просвещения.

Не случайно деятели Французской революции причисляли себя к движению Просвещения. И всегда считалось, что именно идеи просветителей послужили толчком к революции 1789 г. Но нужно принять во внимание и то, что утрата монархической властью священного характера и потеря ею авторитета были вызваны жесткой критикой и готовностью людей поверить во все злобные нападки, которым она подвергалась в памфлетах. Это объясняет тот факт, что сочинения философов, на которых мы ссылаемся, повлекли за собой известные последствия, сохраненные исторической традицией.

Таким образом, возможно, было бы заблуждением видеть в радикальных взглядах Руссо или аббата Мабли истоки жестокого якобинского террора. Ведь подобное суждение не учитывает специфику народных движений, порожденное ими насилие, а также общий ход истории. Поэтому и создается впечатление, что в центре всех событий эпохи были литературные тексты, ставшие в одно и то же время предвестниками будущей Революции и движущей силой истории, даже до начала самой Революции…

В последующие столетия появлялся тот же соблазн приписать действию сочинений Бакунина, Маркса, Ленина и возникновение социальных движений, и ход истории вообще; при этом совершенно упускалось из виду, что их идеи и сами отчасти основывались на реальных событиях: народных волнениях, погромах, забастовках рабочих. Ведь после 1917 г., как и после 1789-го, события в какой-то степени вышли из-под контроля тех, кто считался их организатором.

Критика Старого порядка

Английский историк Бетти Беренс рискнула назвать дату великого исторического перелома — 1748 год. Разумеется, она знала, что столь точная датировка неминуемо вызовет иронические замечания и возражения, поскольку речь идет о таком сложном явлении, как кризис французской монархии, многочисленные предпосылки которого относились к разным эпохам. Но к такому выводу историка подтолкнули прослеженные ею соотношения и связи. Так, во французской «Энциклопедии», в статье «Экономия», Эдмон Жан Франсуа Барбье называет 1748 г. временем революционного прорыва в анализе экономических вопросов. А канцлер де Мопо заметил, что с 1750 г. парламенты стали враждебно относиться к вмешательству в их дела со стороны короля. В 1787 г. на заседании Французской академии историк Клод де Рюльер заявил, что в 1749 г. начался переворот в области морали и литературы. Другими словами, начиная с этого года, как заметил граф Сегюр, протест и критика становятся неким подобием моды.

Действительно, в 1748 г. был заключен Ахенский мир, завершивший войну за австрийское наследство, несмотря на победы французского полководца Морица Саксонского, особенно в битве при Фонтенуа[56]. В 1741 г. в пику англичанам между Францией и Пруссией был подписан союзный договор, после которого Людовика XV упрекали в том, что он не сумел воспользоваться победами Франции и захватить Нидерланды, а также в том, что он «воевал для прусского короля», который овладел Силезией. Кроме того, Франция утратила доминирующие позиции в Европе, а после потери в результате Семилетней войны (1756–1763) колоний в Индии и Канаде ей пришлось забыть и о владычестве на море.

В этой многосторонней борьбе вырисовывался несомненный победитель — Англия. И было вполне естественно, что причины военных успехов видели в природе государственного строя этой страны.

До этого времени, и прежде всего при Людовике XIV, французская монархия являлась образцом для всех остальных правителей, теперь же вдохновляющим примером стала Англия. Именно там жил вынужденный покинуть Францию Вольтер, туда отправился Монтескьё, в то время как на их родине появлялись все новые переводы Ричардсона, Локка, Джона Толанда и др. Английскую и французскую монархии постоянно сравнивали друг с другом, и это сравнение было не в пользу Версаля.

Конечно же, учения английских мыслителей и ранее проникали во Францию благодаря переводам, выполненным протестантами. Среди них было и учение Джона Локка, защищавшего идеи общественного договора, разделения властей, выборного правительства, свободы всех людей и веротерпимости. Во Франции в эпоху Людовика XIV Фенелон подверг критике деспотизм короля и бесконечные войны. Он считал, что монарх обязан подчиняться законам и Генеральным штатам, хотя и осознавал, что они представляли лишь дворянство. Десятью годами позже, в 1721 г., Монтескьё в «Персидских письмах» дал развернутую критику абсолютизма, иронически описав не только монарха, но и его подданных. «Французский король — самый могущественный монарх в Европе. У него нет золотых россыпей, как у его соседа, короля Испании, и все же у него больше богатств, чем у последнего, ибо он извлекает их из тщеславия своих подданных, а оно куда доходнее золотых россыпей… Впрочем, этот король — великий волшебник: он простирает свою власть даже на умы своих подданных; он заставляет их мыслить так, как ему угодно. Если у него в казне лишь один миллион экю, а ему нужно два, то стоит ему только сказать, что одно экю равно двум, и подданные верят. Ему достаточно внушить им, что клочок бумаги — деньги, и они немедленно с этим соглашаются».

Здесь содержится намек на установленный государством в 1701 г. денежный курс соотношения металлических и бумажных денег, выпущенных еще до Лоу. Но главной идеей Монтескьё, позаимствованной им у Ньютона, Декарта, Бейля, было признание Разума как основного принципа функционирования государства. Под этим имелся в виду научный анализ сложившейся ситуации, тогда как любой другой подход назывался «фанатизмом». Эти идеи легли в основу сочинения Монтескьё «О духе законов», где была изложена теория разделения властей, вдохновленная учением Локка, а также дан анализ типов правления, мерилом которых стала общественная польза и всеобщее благополучие. Полагая, что сохранение привилегий является лучшей защитой от деспотизма правителя и лишь оно способно придать законность монархической власти, Монтескьё замечает, что демократии могут угрожать личные амбиции и «чрезмерное равенство», способные породить деспотизм.

Вольтер, который также был монархистом, обрушился на господствующий порядок, религиозную нетерпимость, прославившись как борец с несправедливостью и защитник обиженных властью. Так он повел себя в деле Жана Каласа. Этот француз обвинялся в убийстве собственного сына, которое он будто бы совершил, чтобы помешать тому перейти в католичество. Суд Тулузы, не имея серьезных доказательств, приговорил его к смертной казни (1762). Вольтер путем многочисленных ходатайств добился пересмотра дела и посмертного оправдания Каласа.

Будучи деятельным человеком, неутомимым борцом за веротерпимость, адептом антиклерикального просвещенного абсолютизма, Вольтер вовсе не был, так же как и Монтескьё, революционером, пусть его идеи и подрывали основы установленного государственного порядка, а сам он провозглашался отцом гражданских свобод. Как и его единомышленник Д’Аламбер, он полагал, что стране требуется «не реформа общественных институтов, а изменение направления их деятельности — против Церкви и в соответствии с идеями Просвещения». Этому реформизму противостояли радикальные идеи Руссо, ставшего благодаря созданию трактата «Об общественном договоре» отцом французской демократической мысли, а также поборником власти народа.

В то время как Монтескьё и Вольтер олицетворяли роялистское течение, которое не ставило под сомнение сам институт монархической власти (при этом Вольтер придерживался деизма, но не был антихристианином, а Руссо проводил республиканские идеи), существовало еще одно течение, имевшее более радикальный, эгалитарный, пантеистический и материалистический характер и некоторым образом связанное с масонством. Оно унаследовало от Декарта его критический дух, а от Спинозы отождествление Бога с природой, и особенно критику религиозных обрядов и монархии — этого «искусства обмана людей, которых лишь страх заставляет подчиняться власти». Представители этого зародившегося в Нидерландах и Англии течения создали злобный памфлет «Договор трех лжецов», в котором порицанию подверглись Моисей, Иисус и Магомет. Также в нем предлагалось заменить религию, основанную на страхе, религией, основанной на знании. Эти же идеи, которые можно найти у Гольбаха, стали основой целого интеллектуального течения во время Французской революции и в последующий период.

Если военные поражения французов заставили их задуматься о превосходстве английской модели государственного устройства, то Война за независимость в Северной Америке (1775–1783), итогом которой стало образование Соединенных Штатов Америки, что рассматривалось французами как реванш, вызвала восторженное отношение к американской Конституции и сопутствовавшему ей Биллю о правах. Эта война, которая в то же время представляла собой революцию, и создание Соединенных Штатов придали новую силу республиканским идеям и стали источником целой программы действий, таких, как создание комитетов общественной безопасности и комитетов общественного спасения.

Сторонниками этих идей были маркиз де Кондорсе, маркиз де Лафайет и другие, боровшиеся, подобно Вольтеру, за веротерпимость и, подобно Тюрго, за отмену барщины и экономические права. Став одной из символических фигур Просвещения и преемником философов той эпохи, Кондорсе окончательно утвердил стремление ученых и писателей того времени формировать общественное мнение. Он, даже в большей степени, чем Монтескьё, олицетворял собой сближение научного опыта и практики государственных реформ.

Так что все эти писатели и философы предреволюционной эпохи вовсе не являясь предвестниками грядущих перемен, поскольку стремились не перевернуть или защитить устоявшееся общественное устройство, а лишь модернизировать и реформировать его; они придерживались взглядов, которые так или иначе проникли в верхние слои французского общества в тот момент, когда разразился кризис, прежде всего финансовый, — он выразился в появлении дефицита бюджета и угрозы государственного банкротства. Затем всплыл институциональный аспект кризиса, когда король был вынужден созвать Генеральные штаты, а Учредительное собрание выработало Конституцию Франции.

Но наряду с этими возвышенными идеями, вдохновившими «революционеров» 1789 г., существовали и другие, сыгравшие не менее разрушительную роль. Источником их являлись наводнившие французский книжный рынок пасквили и скандальные памфлеты, метившие то в любовниц Людовика XV, то в погрязшее в разврате духовенство. Их авторы — писатели-неудачники или люди, разочаровавшиеся в жизни, — примешивали к своим собственным смутным желаниям самые возвышенные чаяния французской элиты.

Как заметил немец Сторк, «весь Париж погружен в чтение. Люди читают в экипажах, на прогулке, во время театральных антрактов, в кафе, в ванне. Читают находящиеся в лавках женщины, дети, работники и подмастерья. И в воскресенье люди, сидящие у дверей собственных домов, читают тоже. Читают лакеи, стоя на запятках экипажей, читают правящие ими кучера, читают солдаты, стоящие на посту». Это наблюдение справедливо не только для Парижа, но и для провинции. Так, в академии города Шалон-сюр-Марн нотабли пытались применять научные достижения для улучшения экономической ситуации в провинции, а также для совершенствования и оздоровления каждого человека. Французский журналист Жак Малле дю Пан считал, что «у представителей среднего и низшего класса Руссо пользовался гораздо большей популярностью, чем Вольтер. Именно Руссо привил французам идею народного суверенитета и указал на все вытекающие из него крайние последствия… Я слышал, как в 1788 г. Марат публично читал и комментировал трактат “Об общественном договоре” под аплодисменты восторженной аудитории».

«Народной аудитории», мог бы добавить он.

Дискредитация монархии и знати

Разумеется, дискредитация монархии была связана с личностью самого монарха. Восемнадцатилетний Людовик XVI, женатый на пятнадцатилетней Марии Антуанетте, самой юной дочери Марии Терезии Австрийской, в течение семи лет не мог из-за физического недуга разделить с ней ложе, о чем она постоянно говорила. Когда в 1774 г., на четвертом году их брака, он стал королем, то превратился в униженного монарха, над которым насмехался королевский двор и Париж. Рождение в 1778 г. дочери положения дел не изменило. А любовь короля к охоте и слесарному мастерству находилась в полном противоречии с духом эпохи. Эти физические занятия сослужили ему неважную службу. «Будучи плохим служителем Венеры, он вообразил себя Вулканом». Конечно же, Людовик XVI был коронован в Реймсе, но его «истинной коронацией отныне является общественное мнение». Кроме того, австрийка Мария Антуанетта была непопулярной фигурой во Франции, поскольку она была чужестранкой и поскольку ее склонность к постоянным развлечениям усугубляли чувство унижения у французов и затрагивали их национальную гордость.

Очевидно, королева не имела никакого отношения к скандалу, разразившемуся вокруг «дела об ожерелье». Некая мадам де Ла Мотт, мошенница, убедила кардинала де Рогана в том, что расточительная королева была бы счастлива получить очень дорогое ожерелье. Де Ла Мотт удалось, обманув посредников, получить его и продать. А ювелир Бомер предъявил счет королеве. Так все и обнаружилось. Взбешенный Людовик XVI приказал отдать под суд де Ла Мотт, а кардинала де Рогана отправил в Бастилию. Но Парижский парламент оправдал его ко всеобщему ликованию народа.

Поэтому гнев, подпитывавшийся многочисленными памфлетами, обрушился на Марию Антуанетту. Появлялись всё новые пасквили, по традиции содержавшие скабрезные выдумки о похождениях реальных лиц, что, конечно же, не могло не дискредитировать их. Королеве приписывались различные любовные связи, причем совершенно безосновательно, если не считать ее отношений со шведским дипломатом графом фон Ферзеном, позже, видимо, действительно имевших место. Но авторы памфлетов совершенно не считались с истинным положением вещей. В одном из самых известных сочинений подобного рода говорилось: «Антуанетта задалась целью забеременеть. Это было одно из основных поручений, данных ей в Вене мудрой императрицей, ее матерью. Она позволила своему августейшему супругу истратить все свои силы для решения данной задачи, но попытки оказались столь же краткими, сколь и тщетными. Поэтому ей пришлось прибегнуть к помощи любовника».

Став объектом всеобщей ненависти, в разжигании которой немалую роль сыграли памфлеты, Мария Антуанетта обвинялась и в развратном поведении, о чем твердили девять из десяти пасквилей, и в то же время — в иностранном происхождении: как австрийка она непременно должна была испытывать ненависть к Франции и французам. Наконец, королеву, всегда стремившуюся вести частную жизнь, не считаясь с общественным мнением, обвиняли в наличии политических амбиций.

Однако утрата королевской четой авторитета имела более глубокие корни и привела к гораздо более значительным последствиям. Ведь аристократия, насмехаясь над королем, тем самым приближала собственный конец. В 1784 г. «Женитьба Фигаро» Бомарше, постановку которой запретили в Версале, была сыграна в частном театре графа де Водрейля. И монолог Фигаро из этой пьесы прозвучал как предзнаменование приближающейся революции.

«Думаете, что если вы сильный мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности — от всего этого немудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий, для того чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего. Вообще же говоря, вы человек довольно-таки заурядный»[57].

Заключение, справедливое не только для аристократии, но и для королей.

Никому — и в особенности депутатам Генеральных штатов — не приходило в голову, что, собравшись вместе, они возвестили начало эпохи революции и что в ходе этой революции их король будет обезглавлен, а монархия уничтожена.

Разумеется, некоторые депутаты, находившиеся под влиянием идей Просвещения, такие, как аббат Сийес, выступали с радикальными идеями, но страстное желание «раздавить гадину», к чему призывал Вольтер, имело гораздо больший эффект, чем демократические идеи, которые проповедовал Руссо. Изрядная часть этих депутатов была в свое время в большей степени вовлечена в столкновения между парламентами и королем, между иезуитами и янсенистами, нежели знакома с текстами философов: радикальные идеи, отсутствовавшие в 1789 г., появятся на авансцене гораздо позже. В своем большинстве они были юристами, и их воодушевляло скорее практическое применение права и сопротивление тем или иным действиям властей, чем отвлеченные и универсальные идеи и теории. «Концепция Просвещения в такой же мере является продуктом Революции, как и Революция — продуктом Просвещения» — отмечал историк Роже Шартье.

Теперь Людовик XVI уже не мог играть на ненависти, которую третье сословие испытывало к аристократам, настолько он был парализован интригами двора. А его бездействие способствовало тому, что третье сословие уверовало в то, что оно может делать все, что сочтет нужным гений его представителей: составлять конституцию, принимать решения о распределении налогов, заниматься гражданским устройством духовенства и многим другим.

Между тем Людовик XVI не сознавал, что тем самым народ ограничивает его власть. Именно депутаты, как знатные, так и не знатные, такие, как Мунье и Мирабо, пришли ему на помощь, опасаясь остаться без опоры, когда «народная партия» стала раз за разом заявлять о себе в Учредительном собрании. Созывая Генеральные штаты, ни Неккер, ни король не представляли себе, что в недрах этого института родится конституция.

Людовик решился на ответные действия.

Он рассудил, что испытал слишком много публичных унижений и даже тело его персоны подверглось оскорблению: в июне 1789 г., как позднее, 5 и 6 октября, его грубо отодвинули в сторону, причем в Версале лишь прибытие Лафайета спасло королеву от насильственных действий необузданной толпы. Это Лафайет, желавший быть новым Вашингтоном, предложил составить декларацию прав наподобие американской, это он потребовал вывода королевских войск 14 июля, а позднее доставил королевскую семью в Париж и стал для нее весьма неудобным покровителем, «мэром дворца», которого завидовавший ему Мирабо называл «Жиль Цезарь»[63]. Он желал быть одновременно примирителем и восстановителем порядка, арбитром между монархией и нацией; его популярность достигла пика во время праздника Федерации 14 июля 1790 г. Но при этом Лафайет рекомендовал генералу де Булье положить конец волнениям, и в частности беспорядкам в Нанси. Он также не нашел общего языка с якобинцами — представителями одного из революционных клубов, вручив им оружие, которое они позже используют против него.

Людовик XVI предпочитал советы Мирабо, которому платил и который даже утверждал, что желает лишь одного: «стать министром, когда он более не будет достоин любви». Но Собрание с подозрением отнеслось к его способностям: когда оно проголосовало за то, что ни один из его членов не может стать министром, это было направлено против Мирабо. Поэтому он стал своего рода тайным министром, желавшим установить некую обновленную монархию, отделить монархию от контрреволюционеров и остановить дальнейший ход революции.

Но король не желает этого обновления, пусть даже под принуждением ему и приходилось соглашаться с переменами. Право вето, которое в 1791 г. за ним признало Учредительное собрание, было теперь лишь отлагательным; всем его убеждениям противоречит введенное позднее гражданское устройство духовенства, и в особенности требование присяги, которую должны отныне приносить священнослужители, чтобы быть признанными государством. Находясь под впечатлением от осуждения, с которым на эти установления обрушился папа Пий VI, поддержавший непокорных священников, Людовик допускает в свою часовню в Тюильри только их. Это вызывает гнев «патриотов», а журналист по имени Марат утверждает, что король попытается предпринять что-нибудь «против нации», бежать из Парижа и, возможно, призвать на помощь иностранцев. Когда в апреле 1791 г., на Пасху, монарх хочет отправиться в замок Сен-Клу, расположенный недалеко от столицы, ему препятствуют Национальная гвардия и толпа народа. «Я бы предпочел быть королем Меца, — говорит Людовик XVI, — нежели оставаться королем Франции в подобном положении, но скоро этому придет конец».

Бегство короля и Вареннский кризис

В чем заключался план короля? Соединиться, причем именно в Меце — какая опасная оговорка! — с маркизом де Булье, у которого под рукой находятся верные войска, и при поддержке нескольких австрийских дивизий двинуться на Париж, чтобы восстановить свою власть и свой авторитет. Мария Антуанетта с полным основанием рассчитывает на помощь своего брата Леопольда II — императора Австрии[64], тем более что монархи, обеспокоенные революционной заразой, дают обратный ход проведенным ранее «просвещенным» реформам.

Кроме того, была и другая причина для недовольства: отмена феодальных прав задевала интересы германских князей, так называемых «владетельных князей», которые сохраняли свои владения в Эльзасе и ссылались на Вестфальские договоры; Учредительное собрание ответило им, что Эльзас является французским, причем не в силу договоров, но по воле своего населения… То же самое происходит в Авиньоне.

Так, во имя прав человека родилось представление о праве наций.

С точки зрения иностранных монархов, это право давало Франции возможность присоединить все страны, где население стремилось к революции, пусть даже в данный момент Учредительное собрание еще отвергало право завоевания.

Таким образом, Мария Антуанетта вполне могла считать, что у князей есть все основания поддержать ее предприятие. Сама она люто ненавидела Лафайета и членов Учредительного собрания; кроме того, вместе с Людовиком XVI она противодействовала политике эмигрантов, виновных в том, что оставили своего короля и королеву. Будучи непреклонной и надменной, Мария Антуанетта не желала ни о чем договариваться с новыми людьми, выдвинутыми революцией; для них у королевы находилось одно лишь презрение. Она питала отвращение к толпе, но при этом показывала, что не испытывает перед ней страха.

«Рядом с Людовиком XVI есть всего лишь один мужчина — это его жена», — писал Мирабо.

Отъезд королевской семьи готовится в тайне, им занимается фон Ферзен, шведский граф, верный друг Марии Антуанетты. Приведена в порядок специальная дорожная карета — берлина, король должен переодеться по-домашнему, приготовлены фальшивые паспорта на имя четы Дюран. Вечером 21 июня 1791 г. все идет, как предусмотрено, за исключением того, что беглецы выезжают с опозданием, а потом, объезжая городок Варенн, не могут найти подходящих сменных лошадей. Пассажиров узнал сын почтмейстера Друэ: обеспокоенный циркулирующими уже несколько месяцев слухами, он бьет тревогу и приказывает остановить кортеж при въезде в Варенн. в то время как войска де Булье ожидают его на выезде. Людовик, которого разместили в доме одного из торговцев, поначалу отрицал, что является монархом, — пока в качестве свидетеля не был вызван слуга, некогда служивший в Версале, а ныне проживавший в Варенне. Узнав Людовика XVI, он бросается к его ногам и на коленях произносит: «О, ваше величество.»

Король вступает в переговоры, пытается что-то объяснить, но жители Варенна решают не отпускать королевскую семью без распоряжения Национального собрания. В течение всего этого времени подается сигнал тревоги. Звон колокола переполошил крестьян всей округи, войска братались с ними, и настроение толпы становилось все более угрожающим. Король и королева вспоминали худшие моменты 1789 г. При возвращении королевской семьи в Париж, распоряжение о котором привез Жером Петион, мэр, сменивший на этом посту астронома Бальи, граф де Дампьер выехал приветствовать кортеж — и крестьяне предали его смерти.

Это возвращение сопровождалось грозными предзнаменованиями, оно совершалось под наблюдением «патриотических» муниципалитетов, и в то же время его дополняла романтическая идиллия: прямо в карете Петион и мадам Елизавета, сестра Людовика XVI, влюбились друг в друга, тогда как Барнав, подобно фон Ферзену, был пленен поведением королевы. Национальное собрание, в свою очередь, теряет самообладание вследствие событий, в корне подорвавших концепцию «конституционного короля». По инициативе Ламета и Ле Шапелье, к которым присоединился и Лафайет, оно выдвигает идею, что король был похищен, — надеясь этим спасти если не человека, то хотя бы его полномочия.

Так в истории родилась идея разъединения двух ипостасей короля: суду предавалось его тело, но не функция как таковая. Король осужден, но это не должно коснуться монархии: можно было бы сказать, что на этом революция закончилась. Однако патетическому красноречию Барнава не удалось заставить Собрание поверить в небылицы о похищении, и в умах начинает укореняться мысль, что для обеспечения успеха революции необходимо также уничтожить монархию.

Умеренные революционеры, собирающиеся в клубе фельянов, хотят изменить Конституцию, но Людовика это не заботит. Он заново играет в старую игру: приносит присягу Конституции, но при этом продолжает вести переговоры с императором и другими монархами. «Для одних он всего лишь амнистированный король, для народа — предатель, для Революции — игрушка», — отмечал писатель Альфонс де Ламартин.

Идея заменить Людовика XVI на престоле «конституционными средствами», высказанная Бриссо, приводит народ в ярость… На сей раз Лафайет и Бальи считают, что следует положить предел крайностям «сброда». Национальная гвардия открывает огонь по манифестантам. Убийства на Марсовом поле знаменуют раскол патриотической партии. С одной стороны находятся фельяны, с другой — якобинцы и кордельеры, среди которых очередной новый человек — Робеспьер воплощает собой волю Революции.

Капкан войны

Отъезд короля, его задержание и жалкое возвращение получили название «бегства в Варенн». Европейские монархи не замедлили выразить свое возмущение и обрушиться на революционеров с угрозами репрессий, приняв в августе 1791 г. Пильницкую декларацию. Однако поначалу речь шла не о бегстве, а скорее об операции, предпринятой с целью возвращения королю утраченной власти при поддержке солдат де Булье. В революционных кругах это знали; однако, стремясь остановить процесс радикализации, депутаты нации делали вид, будто верят в «похищение», оберегая таким образом новую конституцию, которую они даровали Франции.

Лишь эмигранты во главе с графом д’Артуа и немецкие князья, интересам которых был нанесен ущерб в Эльзасе, требовали санкций, на которые император Леопольд не решался пойти из страха, как бы они еще больше не способствовали распространению революционной заразы. Так что именно Законодательное собрание, едва приступив к работе, потребовало мер против курфюрста Трирского, который предоставил в своих владениях убежище эмигрантам и взывал к императору о помощи, словно ему уже угрожали.

В Законодательном собрании, куда нельзя было избирать депутатов Учредительного (Национального) собрания, главную роль стали играть новые люди, которых в то время называли бриссотинцами — по имени их лидера Жан Пьера Бриссо, известного своими действиями в защиту чернокожих и объединившегося с депутатами от департамента Жиронда — Верньо, Гаде, Жансонне, — которых позднее назовут «жирондистами».

В ходе обсуждения вопроса об эмигрантах они поставили Людовика XVI перед дилеммой: если он наложит вето на их предложения, он будет опозорен и разоблачен, на сей раз окончательно; если он согласится с предложенными мерами, его право вето утратит всякий смысл, а монархия потеряет свое значение. Обращаясь к угнетенным народам «во имя крестового похода за всеобщую свободу», жирондисты, однако, сумели лишь спровоцировать курфюрста и императора на выступление против революции…

«Слабоумные, — писала Мария Антуанетта графу фон Ферзену, — они не видят, что это на пользу нам».

В Якобинском клубе, воодушевленном красноречием жирондистов, лишь один Робеспьер выступает против течения. «Остерегайтесь, — говорит он, — сопротивления народов вооруженным миссионерам»; он удивлялся, как можно доверять ведение военных действий таким лицам, как Нарбонн, любовник мадам де Сталь — дочери Неккера, назначенный Людовиком военным министром, или Лафайет, «человек Марсова поля».

Но поймать в ловушку Людовика XVI и поднять народы Европы против своих правителей — такая цель была слишком захватывающей, чтобы кто-то мог обуздать воинственный порыв.

Король и королева, уверенные, в свою очередь, что капкан, приготовленный для революции, захлопнулся, соглашаются на замену министров; ими становятся жирондисты. В военном министерстве Жозеф Серван занимает место Луи Нарбонн-Лора, министром внутренних дел становится Жан Ролан де Ла Платьер, супруга которого в своем салоне выступает тайной советницей жирондистов; в правительство входит генерал Дюмурье, аристократ, примкнувший к Революции[65]. Как и Лафайет, он рассчитывает на победоносную кампанию, которая позволит ему восстановить монархию, реставрированную таким образом, что от ее имени страной будет править он.

Отсутствовал только предлог, чтобы вспыхнула война, служившая для обоих лагерей лишь инструментом в их политике. Обмен нотами не достигал цели, пока империей правил Леопольд, осмотрительный и миролюбивый. Но 1 марта 1792 г. он неожиданно умирает, и его молодой наследник Франц II, убежденный сторонник абсолютизма, сразу же требует от французского правительства восстановить в правах владетельных князей Эльзаса, возвратить папе область Конта-Венессен и Авиньон, «пресечь во Франции все, что может обеспокоить другие государства».

Как и предполагалось, по предложению французского короля Законодательное собрание проголосовало за объявление войны «королю Богемии и Венгрии», т. е. одной лишь Австрии[66], считая, что имперские князья не последуют за ней.

При всех перипетиях кризис вызвал во Франции огромный подъем. Патриоты усмотрели дерзкий вызов в попытке чужеземных монархов вмешаться своими указаниями во внутренние дела Франции. Именно в этих обстоятельствах, когда революционный дух слился с оскорбленной любовью к нации, в возбужденной атмосфере готовности идти сражаться с эмигрантами и их иностранными сообщниками офицер Клод Жозеф Руже де Лиль сочинил свою «Боевую песнь Рейнской армии», которой предстояло стать «Марсельезой».

Двадцатое июня: народ против «короля Вето»

Между тем вновь проявила себя оборонительная и карательная реакция. Как в 1789 г. (и начал везде), от богатых потребовали средств на вооружение патриотов. Член Законодательного собрания Жорж Кутон добился от коллег постановления, согласно которому землевладельцы, если они хотели продолжать получать от крестьян платежи, выплата которых была приостановлена в ночь на 4 августа, должны были предъявить подлинные документы, подтверждавшие их права на платежи. Эти решения, принятые на фоне галопирующей инфляции, нехватка зерна, сахара и мыла лишь подлили масла в огонь народного недовольства: в мае 1792 г. Жак Ру — викарий парижской церкви Сен-Никола де Шан — уже требовал смерти для перекупщиков.

Для революционной Франции война началась неудачно, так как армия была не готова, половина из девяти тысяч офицеров успела эмигрировать, и хорошо еще, что оставшиеся не дезертировали накануне сражения, в которое хотел вступить Дюмурье. Генерал Дийон был убит своими солдатами за то, что отдал приказ отступить, а Марат подстрекал солдат-добровольцев избавляться от генералов. С другой стороны, повсюду царила измена, и капкан войны все больше оборачивался против ее инициаторов.

В этих условиях Лафайет изменил курс на 180 градусов, и король избавился от министров-жирондистов.

И тогда, во второй раз после 14 июля 1789 г., народ Парижа поднялся — на этот раз чтобы защитить Законодательное собрание, которое Лафайет толкал к разрыву с демократическим движением. Последнее ответило принятием трех декретов: об изгнании неприсягнувших священников как агентов контрреволюции; о роспуске Конституционной гвардии, фактически представлявшей собой гвардию короля; о создании вблизи Парижа лагеря для 20 тысяч солдат-федератов.

На первый из декретов Людовик XVI наложил вето.

В память о клятве, данной в Зале для игры в мяч, жители парижских предместий решили устроить 20 июня день устрашения. Манифестанты кричали: «Долой короля Вето!», «Вернуть министров-патриотов!», «Гоните вон своих священников!»…

Толпа вломилась во дворец Тюильри, в адрес короля посыпались оскорбления. Но хотя Людовика нельзя было назвать сильным человеком, он не был трусом. Король не дрогнул: надев красный колпак, он выпил за здоровье нации. Но вето не отозвал.

Что касается жирондистов, обеспокоенных этим возмущением «в момент, когда народ дал их политике ее логическое завершение», то они не отважились действовать. Подобно фельянам в предыдущие месяцы, подобно монархистам в конце 1789 г., жирондисты, столкнувшись с результатом собственных зажигательных речей, также, в свою очередь, совершили поворот на 180 градусов.

Десятое августа 1789 года: падение королевской власти

Новое оскорбление королевской персоны вызвало среди французов всплеск монархических настроений. Покинув армию, Лафайет предстал перед Законодательным собранием, чтобы призвать его членов наказать виновных в событиях 20 июня. Осуждающая самого маркиза резолюция была отклонена 339 голосами против 234, однако Лафайету это мало чем помогло, поскольку королева отговаривала своих сторонников следовать за ним: «Лучше умереть, чем быть спасенным Лафайетом и Учредительным собранием».

Она рассчитывала на армии Франца II и герцога Брауншвейгского, которые повторили свои угрозы в так называемом «Манифесте», заявив, что «подвергнут Париж военной расправе и полному разрушению, осуществив примерное и навеки памятное отмщение, если вновь будет совершено хоть малейшее насилие в отношении к Их Величествам, Королю и Королеве, и королевской семье».

«Манифест» стал искрой, упавшей на пороховую бочку.

Еще за несколько дней до этого жирондист Верньо, будучи скорее красноречивым, чем последовательным, обрушился на короля с ужасными угрозами: «Во имя короля французские принцы пытаются поднять против французской нации все европейские дворы; ради мести за достоинство короля заключено Пильницкое соглашение и образован чудовищный союз между Веной и Берлином. Но в Конституции, раздел I, статья 6, я читаю, что, поступая подобным образом, король будет сочтен отрекшимся от королевской власти.»

Провозгласив лозунг «Отечество — в опасности!» Законодательное собрание призвало Париж и провинции выставить отряды добровольцев. Те, что пришли из Марселя, сделали знаменитым гимн, сочиненный Руже де Лилем. Но жирондисты опасались, что восстание в Париже и действия федератов положат конец действию Конституции и приведут к избранию Конвента, как того требовали якобинцы — Робеспьер, Марат и Коммуна Парижа. Поэтому наиболее последовательные революционеры — якобинцы и кордельеры — решились вновь идти на Тюильри независимо от Законодательного собрания и вопреки ему.

На следующий день после оглашения «Манифеста» герцога Брауншвейгского секции[67] и Коммуна Парижа, побуждаемые призывами Робеспьера, заявили о низложении Людовика XVI.

Арестованный и смещенный с должности маркиз де Манда[68], охранявший Тюильри вместе с королевскими швейцарцами, был заменен Сантерром, одним из вожаков предместий, а затем расстрелян. Перед лицом угроз Людовик XVI пытался найти убежище в Законодательном собрании, которое дало ему приют. Множество защищавших дворец швейцарцев после перестрелки было убито. Среди демонстрантов насчитали пятьсот убитых и раненых.

Четырнадцатое июля 1789 г. спасло Учредительное собрание; 10 августа 1792 г. означало конец Законодательного собрания; из его рядов вышло временное правительство, включавшее министров-жирондистов и одного нового человека — Дантона, «Мирабо черни», который должен был защищать исполнительную власть от эксцессов Коммуны Парижа.

Падение монархии, обусловленное победой 10 августа, знаменовало начало Республики. Этот день также ознаменовал первое покушение на представительную власть — в лице первого собрания, которое нация избрала для себя.

В терроре 1792–1794 гг. нередко видят прообраз и модель террора большевистского. Впрочем, именно историк Французской революции Альбер Матьез на следующий день после падения царизма первым провел аналогию между двумя революциями, отправив телеграмму, которую мы отыскали в советских архивах. «Всеобщая ассамблея исследований робеспьеризма с энтузиазмом приветствует победу над деспотизмом… Горячо желает, чтобы русская революция нашла для руководства собою робеспьеров и сен-жюстов, избежав их двойного подводного камня — слабости и перегибов» (март 1917 г.). Что касается русских, то пример Французской революции постоянно присутствовал в их сознании: одни боялись, как бы она не расчистила путь новому Бонапарту, другие полагали, что она еще не перешла «стадию» буржуазной революции, тогда как с появлением рабочего класса Россия сможет перейти в следующую «стадию» — социалистической революции.

Но между этими революциями было нечто общее, а именно то, что общества, благодаря которым они совершились, были как в 1917-м, так и в 1789 г. охвачены главным образом глубокой ненавистью, а также то, что люди, вдохновлявшие народ, очень быстро, уступив дорогу народному возмущению, были отброшены в сторону.

Во всяком случае, отвергнутые лидеры уже более никого не вдохновляли.

В отличие от предыдущих кризисов восстание 10 августа, уничтожившее монархию, не было направлено только против аристократов или против короля. Это был акт недоверия к избранным представителям нации, Законодательному собранию, которое отказалось провозгласить низложение монарха и оправдало Лафайета, враждебно относившегося к самой идее низложения. Новацией стало появление другого центра власти — Коммуны Парижа, которая оспаривала как исполнительную власть, все еще пребывавшую до 10 августа в руках короля, так и власть законодательную. Коммуна Парижа решительно осудила примиренческую политику Собрания. Однако она не поставила под сомнение его легитимность.

В 1792 г. эта Коммуна Парижа создавалась в спешке и негодовании: приближались армии герцога Брауншвейгского, громом среди ясного неба стала новость о пособничестве короля врагу, а Собрание ничего не предпринимало. Наиболее яростно тех, кто считается виновным в создавшейся ситуации, т. е. жирондистов, клеймят ораторы Якобинского клуба: Дантон, Робеспьер и Марат, которых вскоре назовут «монтаньярами» («горцами»)[69]. Жирондисты, эти нотабли, совершили революцию, но не могут найти общего языка с народной партией. Они являются революционерами-законниками, испытывающими отвращение к чрезвычайным мерам, таким, как различные регламентации, установленный курс бумажных денег (ассигнатов), ограничение коммерческой свободы, создание чрезвычайных судов. Вполне очевидно, что в 1917 г. им соответствуют такие люди, как Керенский.

И действительно, во имя «общественного спасения» триумвиры[70] требуют подобных мер: особого трибунала, призванного судить виновных в тысяче смертей манифестантов 10 августа. «Народ в отчаянии от того, что не отомщен, бойтесь, как бы он не свершил правосудие сам». Ярость предместий также разжигают угрозы врага, который подходит все ближе и только что захватил городок Лонгви в Лотарингии. Министры поговаривают об отъезде в Тур, но настроение переламывают длинные речи Дантона.

«Необходимо, — говорит он, — чтобы Собрание показало себя достойным нации. следует издать декрет, что всякий, кто откажется от службы, будет наказан смертью. Гремящий набат — это вовсе не сигнал тревоги, это призыв к атаке на врагов отечества. Чтобы их победить, господа, нам нужна смелость, еще раз смелость, всегда смелость — и Франция будет спасена». Этот пример красноречия, столь отличного от нудных речей жирондистов, вызывает энтузиазм.

Речь Дантона сопровождается выводами гораздо более тревожными: «Пребывая словно в конвульсии, мы свергли деспотизм, и только в великой национальной конвульсии мы заставим отступить деспотов. До сих пор мы вели лишь ту войну, которую изображал Лафайет; следует вести войну более ужасную. Пора сказать народу, что он должен всей массой устремиться на врага. Когда корабль терпит бедствие, экипаж выбрасывает в море все, что угрожает ему гибелью; точно так же все, что может повредить нации, должно исторгнуть из ее лона».

Эти мужественные слова повторялись в других речах, которые произносили также и ораторы-жирондисты, например Верньо; существовало своего рода патриотическое единодушие, усиливавшее эти призывы. Они были необходимы, чтобы побудить добровольцев записываться в армию: вскоре те одержали победу при Вальми[71]. Этих же призывов оказалось достаточно, чтобы жители секций в предместьях Парижа — Пуассоньере, Люксембурге, Лувре — устремились в тюрьмы и учинили там бойню (сентябрьские убийства заключенных 1792 г.).

Итогом резни, которая продолжалась несколько дней, стало убийство от 1100 до 1400 человек. Убивали неприсягнувших священников, аристократов, в числе которых погибла подруга Марии Антуанетты принцесса де Ламбаль, изувеченная жесточайшим образом. «Народ мстит за преступления, совершенные в течение трех лет измены», — писала супруга Жюльена де Ла Дрома, вскоре ставшего депутатом Конвента. Власти не вмешивались, командующий Национальной гвардией Антуан Сантерр первым заявил, что не может положиться на повиновение своих гвардейцев… Что касается Дантона, министра юстиции, то он и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь заключенным. Его секретарь Фабр д’Эглантин выступил с апологией убийств и представил их примером для прочей Франции. На деле в этом не было необходимости: когда речь шла о священниках и «бывших»[72], провинция нередко опережала Париж в убийствах.

Это обстоятельство крайне важно, потому что подтверждает тот факт, что, как и позднее, в 1917 г., сентябрьский террор 1792 г. не был делом рук государственной власти, но исходил с самых низов, о чем свидетельствуют и принятое 12 августа 1792 г. Коммуной решение о закрытии всех роялистских газет. Законодательное собрание не только не протестует, но устами депутата Пьера Камбона оно соглашается с тем, что «народ не желает более королевской власти, и следует сделать ее возвращение невозможным». Кондорсе объявляет себя республиканцем. И лишь немногие возвышают голос против убийств. Причем депутаты Собрания скорее возражают против того, что Коммуна становится двигателем революции, превращаясь во вторую, нелегитимную власть. Таким образом, жирондисты и монтаньяры, каждый по-своему, несут свою долю ответственности за этот первый террор.

Конвент и суд над королем

По истечении своих полномочий Законодательное собрание уступает место в сентябре 1792 г. Конвенту, т. е. собранию, которое располагает одновременно законодательной и исполнительной властью, — как то было в Англии во времена Кромвеля после казни Карла I. Те, кто вдохновлял Коммуну, оказались в числе депутатов — на сей раз Конвента — лицом к лицу с жирондистским большинством. Последние сразу же предприняли атаку на триумвиров — Дантона, Робеспьера и Марата, но в большей степени для того, чтобы разоружить Париж, чем для того, чтобы осудить сентябрьские убийства, ответственность за которые лежала на обеих сторонах. Жирондист Ла Сурс определил направление этой атаки, заявив, что коль скоро во Франции насчитывается 83 департамента, то и Париж должен иметь всего лишь 1/83 влияния в стране. Существовал и классовый конфликт — в том смысле, что, хотя вожаки обеих партий вышли из одной и той же среды, они более не обращались за поддержкой к одним и тем же сторонникам и не имели более одних и тех же врагов: жирондисты обличали священников, монтаньяры — перекупщиков. Но, противодействуя сразу якобинцам, Парижу, санкюлотам и монтаньярам, жирондисты хотели предотвратить установление их диктатуры. Страсти накалялись. Марат, находясь на трибуне, выхватил из кармана пистолет и поднес его ко лбу. «Я должен заявить, что, если против меня будет принято обвинительное постановление, я пущу себе пулю в лоб у подножия этой трибуны». Произведенный эффект был весьма значителен… Марат воплощал ту народную ярость, которая сделала его жертвой Шарлотты Корде, заколовшей Марата в его собственной ванне.

Зачастую забывают, что Марат был уже мертв, когда начался Великий террор.

Но временами он действительно играл роль его провозвестника; «Друг народа»[73] предсказывал самое худшее, с тем чтобы его предотвратить: бегство короля, дезертирство Лафайета, измену Дюмурье и т. д. Он раскрывал тайные замыслы врагов, распространял идею о существовании заговора против народа; худшее для Марата состояло не в том, что контрреволюционеры враждебны, но в том, что народ упорствует в нежелании видеть это. «Нужно пролить несколько капель крови, чтобы избежать в будущем ее потоков.»

Действительно, когда в Собрании начался судебный процесс над королем, обвинителями, требовавшими смертного приговора, были прежде всего монтаньяры во главе с Сен-Жюстом («лишь тем фактом, что он правит, Людовик XVI уже виновен, ибо не правят, оставаясь невинными») и Робеспьером («если король невиновен, то виновны те, кто его сверг»). Жирондисты требовали, чтобы голосовала нация — но Собрание отклонило это предложение, чтобы не выпустить власти из рук. Затем, уже после того как депутаты проголосовали за смертную казнь, предложение о ее отсрочке было отклонено 380 голосами против 310. Депутаты вновь проявили непоследовательность, потому что ранее они объявили войну ради того, чтобы король сделал очевидной свою «измену». Что же касается короля, которого защищал Мальзерб, то Людовику было явно не по себе на этой сцене, однако перед лицом смерти он выказал немалую силу духа: «Я умираю невиновным и молю Бога, чтобы моя кровь не пала на Францию».

Вскоре, когда в Париже вспыхивает новое восстание, которое направлено против Конвента (он обвинен в слабости во время суда над королем) и вдохновляется священником Жаком Ру и другими сторонниками аграрного закона (т. е. передела земель), жители парижских предместий окружают Конвент, осаждают его и арестовывают депутатов-жирондистов. Марат принимает активное участие в этих событиях, указывая пальцем на «изменников» и спасая «благородных» (2 июня 1793 г.). Тринадцатого июля Марат был убит.

Великий террор

Известие о падении жирондистов вызывает восстание провинций, откуда вышли эти депутаты: оно получает название «федералистского», так как становится толчком к мятежу против Парижа, который ассоциируется с диктатурой предместий, монтаньяров или экстремистов вроде Эбера, которых вскоре назовут «бешеными», — хотя участники восстания не ратовали за федерализм в духе децентрализации. Двадцать девять вождей Жиронды были арестованы, многим удалось бежать, Верньо даже грозил своим обвинителям эшафотом. Как бы то ни было, торжествовал произвол, при котором идея диктатуры, пусть и не сформулированная, прокладывала себе дорогу. Например, Робеспьер, давший 2 июня добро на этот государственный переворот, писал в своей записной книжке: «Нужна единая воля. Она должна быть республиканской или роялистской: нужны республиканские министры, гражданские газеты… Чтобы победить, нужно снова сплотить народ».

В тот момент, когда Робеспьер пишет этот текст, он знает, что жирондисты во главе с Бюзо подняли восстание в Нормандии, что в Бордо, Лионе и Вандее отказываются принимать направленных туда представителей, что готовится нападение на Париж. Большинство монтаньяров в Конвенте идут еще дальше, и Дантон побуждает его принять декрет, согласно которому Париж спас республику. Одновременно в нем утверждается разделение коммунального имущества, отмена сеньориальных прав без их возмещения, продажа собственности эмигрантов — и это становится моральным наступлением, призванным вновь объединить народные классы и закрепить разгром жирондистской партии. Отныне, когда создается революционное правительство, которое, стремясь совладать с инфляцией и победить всех своих врагов, вводит «ценовой максимум» и ставит «террор на повестку дня», определение контрреволюционера существенно расширяется.

Камиль Демулен в 3-м номере газеты «Старый кордильер», вышедшем во фримере II года Республики (сентябрь 1793 г.)[74], вдохновляясь Тацитом, обличает этот процесс, поскольку его логика превращает в подозрительное лицо каждого гражданина[75].

«Некий гражданин пользуется популярностью? Это соперник государя, который может возбудить гражданскую войну. Подозрителен.

Он, напротив, избегает популярности и старается держаться в стороне? Эта уединенная жизнь обращает на себя ваше внимание, дает вам пищу для размышлений. Подозрителен.

Вы богаты? Неизбежна опасность, что народ может быть подкуплен вашей щедростью. Подозрителен.

Вы бедны? За таким человеком надобно внимательно следить. Ведь никто не бывает более предприимчив, чем тот, у кого нет ничего за душой. Подозрителен».

Провозглашенным таким образом террор обретает свои инструменты, находящиеся в распоряжении Комитета общественного спасения; в первую очередь это Комитет всеобщей безопасности, представляющий собой главный орган осуществления репрессий, затем следуют Революционный трибунал и направленные в провинции представители Конвента. Принятый весной 1794 г. «закон 22 прериаля» упраздняет прежние предписания о том, кого следует считать виновным, и обосновывает осуждение подозрительных лиц на основании доносов. Этот закон является творением Кутона, но Робеспьер выступает горячим его защитником: «Эта суровость страшна лишь заговорщикам, врагам свободы». Таким образом, вместе с Сен-Жюстом, этим «архангелом гильотины», Робеспьер, прозванный «Неподкупным», становится воплощением террора во имя добродетели. Он расправляется с теми, кто, подобно «бешеным» во главе с Эбером, желает сделать террор еще более систематическим, и с теми, кто, подобно «снисходительным» во главе с Дантоном, находит его чрезмерным. Но механизм подозрений и доносов перемалывает всех ораторов предшествующих лет — от Камиля Демулена до жирондистов, Эбера с его сторонниками и самого Дантона — человека, скомпрометировавшего себя более или менее законными махинациями, чья частная жизнь вызывала негодование у этих поборников добродетелей и самоотречения. Он также отправляется на гильотину, откуда бросает свое последнее изречение: «Палач, покажи мою голову народу, она того стоит».

В течение нескольких месяцев повозки с приговоренными к казни следуют к эшафоту одна за другой. Жертвами террора становятся 2625 человек в Париже и 16 600 во Франции; количество арестованных достигает полумиллиона. В Нанте во время устроенных комиссаром Конвента Каррье «потоплений» погибает от двух до трех тысяч человек; примерно столько же приходится на «адские колонны» войск генерала Тюрро, вырезавших население Вандеи; столько же — на деятельность учетной комиссии в Анже. Террором были затронуты все социальные группы.

Бросается в глаза, что, начатый под давлением необходимости и во имя защиты Революции, этот террор продолжался и тогда, когда опасность миновала, в час побед революционных войск при Гандсхооте и Ватиньи (1793). Игра обстоятельств нередко скрывает от нас само явление — эта характерная черта повторяется и во время большевистской революции, поскольку государственный террор начинается еще до восстаний белых и иностранной интервенции и продолжается после победы красных…

Таким образом, террор становится способом управления государством, опирающимся на озлобление народа, который не может ни удовлетвориться, ни насытиться одним лишь фактом смены власти. В этом аспекте события 1918–1921 гг. в России еще раз по-своему воспроизводят события Французской революции, происшедшие между 1793 г. и падением Робеспьера.

Люди, руководившие Францией в 1795 г., после того как Конвент прекратил свою работу, были теми же самыми термидорианцами — как Карно и Баррас, что казнили Робеспьера, а еще раньше отправили на гильотину короля. Можно представить, как в этих условиях, пусть и упрочив свое положение принятием уже упоминавшегося закона о двух третях[82], они боялись мести со стороны одновременно якобинцев и роялистов. Но больше всего они страшились возвращения народного правительства. Таким образом, в истории Директории доминирующим был социальный страх. Он стал поводом к 18 брюмера, подобно тому как в 1851 г. он послужит поводом к государственному перевороту 2 декабря.

Поэтому были упразднены те учреждения и свернута та деятельность, которые являлись проявлениями этой власти народа: Коммуна и мэрия Парижа, публичные дебаты в Собрании; клубы сохранились, но их активность была заметно ограничена. «Религиозная свобода» по-прежнему не предполагала прав на крестный ход, звон колоколов, ношение церковных облачений и совершение паломничеств. По сути, термидорианцы рассматривали революцию и католицизм как вещи несовместимые в принципе.

С другой стороны, опыт подсказывал новым руководителям страны, что следует страшиться не только демократии и роялизма; они хотели предохранить себя от возвращения в Париж любой всемогущей центральной власти.

Конституция III года Республики разделила законодательный орган на два совета: Совет старейшин, состоявший из лиц старше сорока лет, и Совет пятисот, в который вошли более молодые депутаты. Оба совета могли сообщаться один с другим лишь посредством посланий. Представители Совета пятисот обладали правом законодательной инициативы, которую старейшины преобразовывали — или не преобразовывали — в законы. Старейшины из списка в пятьдесят персон, представленного Советом пятисот, избирали пятерых директоров. Последние не могли ни приостанавливать работу советов или распускать их, ни предлагать тексты каких-либо законов. Советы не имели права отзывать директоров. Что касается института выборов, то речь более не шла о всеобщем избирательном праве: вводился имущественный ценз, иными словами — устанавливалась демократия нотаблей.

То, что было призвано предотвратить произвол и абсолютную власть, имело следствием беспомощность нового порядка, которая усугублялась соперничеством между исполнительной и законодательной ветвями власти. Директория получила в итоге свой термидор, но противоположный по смыслу: 18 брюмера произошел государственный переворот, в результате которого установилась диктатура Наполеона Бонапарта.

Будущее не сулило Директории ничего хорошего. Это было связано в первую очередь с тяжелейшим денежным кризисом, который свел стоимость ассигнатов к цене затраченной на них бумаги. К дороговизне добавился неурожай, крайняя нехватка продовольствия вынуждала руководителей страны ограничить выдачу хлеба семьюдесятью пятью граммами в день. В IV году (1796) около 10 тысяч человек предпочли найти конец в водах Сены. Эта нищета составляла разительный контраст с роскошью, выставляемой на показ биржевыми игроками, и с общей атмосферой реакции, ставшей очевидной с появлением молодых богатых бездельников — мюскаденов и «изумительных», наряжавшихся столь же комично, как позднейшие стиляги.

В этом тлетворном климате нищета поддерживала постоянное внутреннее брожение: оно породило ультраякобинское выступление совершенно нового рода — заговор Гракха Бабёфа (май 1796 г.).

Самоучка Гракх Бабёф, отцом которого был сборщик налогов, а матерью — неграмотная женщина, называл себя коммунистом и сторонником аграрного закона, т. е. передела земель. Он был вхож в круги, выступавшие за контроль над экономикой со стороны государства, был близок к наиболее радикальным якобинцам (таким, как Амар из бывшего Комитета всеобщей безопасности, или Робер Ленде), посещавшим Клуб Пантеона[83]. Рост нищеты народа и усиление могущества таких людей, как Тальен или Баррас, которые достигли власти благодаря деньгам и коррупции, приводили Бабёфа в отчаяние…

Заговор Гракха Бабёфа

Осуждая представительный строй, Бабёф намерен свергнуть его путем заговора и создает «Тайную директорию» во главе с Буонарроти[84]. Он желает утвердить за народом, на сей раз навсегда, власть, которая после 9 термидора все более ускользает из его рук. О движении Бабёфа известно по распространяемой им пропаганде, но возглавляемый им «Заговор равных» должен оставаться тайным. Член Директории Лазар Карно стремится уничтожить это течение, устремления которого считает экстремистскими. После ряда доносов «равные» были арестованы. Якобинцы при поддержке военных предприняли смелую попытку освободить их. Военная комиссия Тампля распорядилась расстрелять тридцать обвиняемых, в числе которых — трое бывших депутатов Конвента. Гракх Бабёф попытался застрелиться и, истекая кровью, 27 мая 1797 г. был отправлен на эшафот. В течение лета были казнены другие заговорщики и сторонники принятия аграрного закона.

Заговор был раскрыт, заговорщики казнены. Однако Гракх Бабёф оставил свой след в Истории. Не столько благодаря программе или тому, что он предвещал грядущее освобождение человека от тяжелого труда вследствие развития промышленности и машинного производства. Историческая роль Бабёфа состояла в том, что он первым пришел к выводу: представительный строй не в состоянии обеспечить радикальной трансформации общества или отношений собственности и решением проблемы стала бы передача власти от имени народа в руки небольшой группы решительных людей. Таков секрет одной из обязательных составляющих успеха.

Изложенные Буонарроти, которому удалось бежать, эти идеи о средствах осуществления революции были позаимствованы Бланки, а затем Лениным, который вдохновлялся ими при написании в 1902 г. работы «Что делать?» и при создании партии большевиков.

В 1918 г., при советской власти, в Москве был установлен памятник Гракху Бабёфу.

Не имевший скорых последствий, «Заговор равных», тем не менее, способствовал оживлению антиякобинской реакции, воодушевившей своего рода Белый террор. При этом Директории пришлось отказаться от регламентации культа, которая представляла собой внешнюю сторону преследований Церкви. В правление Тальена, Барраса и др. режим с его не получавшими жалованья чиновниками все в большей степени погряз в коррупции и биржевой игре. Следовало ожидать реакции общественного мнения — и чтобы предотвратить ее, руководители Франции, проведя манипуляции с выборами, осуществили 18 фрюктидора своего рода государственный переворот.

Восемнадцатого фрюктидора развязало своеобразный якобинский террор, без гильотины, но с арестами и высылкой в Гвиану[85], что тогда называлось «сухой гильотиной». Главными жертвами стали эмигранты, вернувшиеся после 1795 г., и в большей степени священники; всего было осуждено 9284 человека. Это антиклерикальное движение пользовалось большим сочувствием как среди нотаблей, так и среди простого народа. В лице Ребелля и Барраса Директория даже призвала Бонапарта, в то время находившегося в Италии, «разрушить центр единства римской Церкви», т. е. покончить с папством. Считалось, что оно всегда будет оставаться врагом Республики.

Однако эти акции и преследования, в отличие от террора II года Республики, касались лишь определенного круга лиц: население не чувствовало себя затронутым репрессиями. Впрочем, вновь осуществив манипуляции с выборами 22 флореаля — на сей раз в антиякобинском духе, — термидорианские нотабли сами ослабили себя проведением этой политики «качелей». Чтобы руководить страной, вожди Директории воспроизвели некоторые черты практики эпохи террора, сохраняя своего рода полицейский режим, но, как пишет Анни Журден, в отличие от своих предшественников II и III годов, они не превратили эти черты в систему, и череда различных государственных переворотов не уменьшила способности общества к политическому самовыражению. В этом заключается огромное различие этого времени с эпохой Конвента и последующим периодом Консульства.

Мысль о призвании победоносного генерала, чтобы тот обеспечил сохранение за ними власти, пришла в голову сразу нескольким членам Директории… Талантливых полководцев было немало, однако Пишегрю перешел на сторону роялистов, Гош погиб в бою; оставались Жубер, Моро, Журден. И еще Бонапарт.

После итальянской кампании и возвращения из Египта — детали которого были неизвестны во Франции, — а также после смерти Жубера Бонапарт казался наиболее подходящей фигурой. Разумеется, именно он и должен был взять власть в свои руки.

Бонапарт в Италии

Баррас первым проявил доверие к молодому Бонапарту, поручив ему положить конец антиправительственным действиям роялистских секций Парижа. Бонапарт расстрелял мятежников из пушек и приобрел прозвище «Генерал Вандемьер»[86]. Он показал, что прекрасно усвоил термидорианский дух, закрыв затем Клуб Пантеона, где продолжали господствовать якобинцы.

Вторым решительность Бонапарта заметил Карно, доверивший ему Итальянскую армию.

В Италии Бонапарт одерживал победу за победой, сумев прежде всего, несмотря на свой внешне тщедушный вид, покорить собственную армию — своей выносливостью, отвагой, пылом и манерой разговаривать с солдатами. Он находится повсюду, занимается всем — и его взлет происходит в считанные дни. Вознаграждая доблесть, выплачивая наличными половину долга по жалованью, он в один миг привязывает к себе армию; Мондови, Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи — в этих победах проявляется его военный гений.

В то же время Бонапарт постоянно показывает свой решительный характер. Он подписывает перемирие с Пьемонтом в Кераско, заставляет платить богачей в занятом французами Милане, отказывается от наступления на Папскую область и налагает вместо этого на папство крупную контрибуцию, причем грозит Директории собственной отставкой, если та не позволит ему поступить таким образом. Он извлекает из своих завоеваний 50 миллионов ливров и десять из них отправляет Директории, которая и не рассчитывала на столь внушительную сумму. Грабитель дает о себе знать.

В битве при Лоди он осознает свою предназначение: «Я вижу, как мир опускается подо мною, как будто что-то подняло меня в воздух».

В то время как Журден и Моро топтались в Германии, успехи Бонапарта казались все более невероятными, особенно когда Австрия после сражения у Риволи запросила перемирия. В Леобене он провел переговоры с австрийскими уполномоченными и в качестве компенсации за Ломбардию, где он намеревался создать Цизальпинскую республику, «уступил» Австрии независимую Венецию. Таким образом он отдал итальянцев немцам и присоединил к Франции территории, расположенные за ее естественными границами. К ним он добавил Ионические острова, обладание которыми позволяло наблюдать за Востоком.

Египетская экспедиция

В принципе, экспедиция в Египет была задумана как средство поставить Англию на колени, поскольку в силу недостаточного снабжения и нехватки необходимых военно-морских сил проект высадки на Британских островах был отклонен как невыполнимый. Вступление в Ганновер[87] не повлекло бы за собой судьбоносных последствий и грозило вновь разжечь войну в Германии. Поэтому проект экспедиции в Египет казался весьма привлекательным. К тому времени полагали, что Османская империя уже фактически не существует, а ее власть является чисто номинальной, поэтому за ней закрепилось прозвище «больного человека». С этими соображениями была связана идея, что через Египет и Суэц, где предполагалось прорыть канал, Франция, если ей помогут ее старые союзники, будет угрожать Британской Индии — а это разрушит всю торговлю врага, который в значительной степени вел ее именно с этой страной. Так Талейран, новый министр Директории воскресил планы Верженна; они пересекались с планами Бонапарта, завороженного мыслью об экспедиции на Восток, хотя также и по другим причинам. Будучи адептом идеи «великой нации», он представлял, как расширит ее границы на Восток. «Поскольку там отсутствует цивилизация, она будет возвращена туда: на Востоке в большей степени, чем в Европе, можно все перестроить, все изобрести». Она будет возвращена, а не принесена: Бонапарт, хорошо знакомый с восточными делами — он читал Мариньи, барона де Тотта[88] и даже написал небольшую «арабскую» сказку, — отлично знает, что «цивилизация» родилась на Востоке, но ее искоренила деспотическая система; Турция представляет собой восточное соответствие феодальной аристократии Европы — и надо восторжествовать над ней. Анри Лоран объясняет, что по сути перед нами — перенос на восточные отношения формулы Сийеса: такие нации, как подчиненные турками греки, армяне, египтяне, представляют собой всё в социальном и культурном плане; но они представляют собой ничто в плане политическом; поэтому они стремятся стать хотя бы чем-нибудь. Их восстаниям нужно оказать помощь. Во имя цивилизации Бонапарт претендует на то, чтобы стать другом народов.

Чтобы сделать это, он опирается на идеологов Французского института. Интеллектуал, ученый — таким выступает Бонапарт, проект которого прельщает не только дипломатов, но и представителей совсем иной среды. При помощи военного инженера Луи Каффарелли он привлекает к себе сто восемьдесят семь энтузиастов-ученых, архитекторов и рисовальщиков, которые будут сопровождать его в экспедиции: Монжа, Бертолле, Жозефа Фурье и др.

Но все происходит не так, как было намечено.

Поднятый по тревоге адмирал Нельсон стремится уничтожить французский флот, существенно уступающий британскому, но Бонапарт его опережает и первым высаживается в Александрии. Судьба помогает Бонапарту: он сумел высадиться в то время, когда Нельсон вновь вышел в море, чтобы продолжить свои по иск и… Там Бонапарт обращается к войскам с призывом, ставшим легендарным: «Проявляйте по отношению к обрядам, предписанным Кораном, к мечетям такую же терпимость, какую вы проявляли к монастырям, синагогам, религии Моисея и Иисуса Христа».

Он побеждает мамлюков[89] в битве у пирамид, перед воротами Каира (21 июля 1798 г.), он отбрасывает Ибрагима, одного из турецких военачальников, к перешейку, в то время как генерал Дезе преследует другую турецкую армию до самого Асуана.

И именно в этот момент Нельсон возвращается и уничтожает 1 августа 1798 г. флот Бонапарта в сражении при Абукире.

Став пленником собственных завоеваний, Бонапарт ведет себя так, словно ничего не произошло. Он учреждает своего рода протекторат, опираясь на местную элиту, постоянно проявляет благосклонность к исламу, модернизирует страну, восстанавливая заброшенные каналы и устанавливая ветряные мельницы, привлекает к работе своих ученых, которые вскоре подготовят «Описание Египта».

И именно тогда Османская империя объявляет войну Франции. Чтобы упредить ее действия, Бонапарт отправляется в Сирию, имея целью уничтожить собирающуюся там армию, однако он вынужден отказаться от попыток овладеть Акрой[90] и отдает приказ об отступлении… По возвращении в Египет он наносит сокрушительное поражение турецкой армии, высадившейся в Абукире…

Так или иначе, ситуация становится безвыходной, и в августе 1799 г. Бонапарт оставляет свою армию Клеберу и возвращается во Францию, где высаживается во Фрежюсе[91], ускользнув по дороге от кораблей Нельсона.

Во Франции о нем известно лишь то, что он дважды разгромил врага, завоевал Египет и одержал победу при Абукире. Он вновь возвращается победоносным героем, и… газета «Философская декада» радикалистического направления расценивает его чудесное возвращение как знак Судьбы.

Восемнадцатое или девятнадцатое брюмера

В тот момент, когда Бонапарт высаживался во Фрежюсе, генералы Массена и Сульт разгромили вступивших в антифранцузскую коалицию русских, которые после второй битвы при Цюрихе (14–15 сентября 1799 г.) были вынуждены оставить Швейцарию, вновь перешедшую в руки французов. И поскольку в Голландии генералу Брюну даже не пришлось вступать в борьбу с англичанами, ставшими жертвами эпидемии, казалось, что Республике более ничто не угрожает.

Правда, шуаны на недолгое время захватили Нант, а потом Сен-Бриёк, однако настоящей головной болью для политиков стали выборы VIII года, которыми вновь было необходимо манипулировать. Лучшим средством было бы изменение Конституции III года, так чтобы депутаты, чей срок полномочий истек, могли остаться у власти. Это предвещал старый аббат Сийес. Всегда умело ориентируясь в ситуации, он считал, что при помощи некоторых военных устроить такое дело можно довольно быстро.

Бонапарт производил благоприятное впечатление — не по причине популярности своих побед, поскольку выдающиеся победы одержали также Моро, Журден и др., но потому, что «генерал Вандемьер» уже зарекомендовал себя, сокрушив роялистов. Если бы он разоблачил якобинский заговор, доверие к нему только возросло бы. Талейран в согласии с юристом Камбасересом выступал посредником в переговорах. Тогда же Люсьена Бонапарта, брата Наполеона, назначили председателем Совета пятисот. Теперь оставалось лишь разыграть партию.

Восемнадцатого брюмера старейшина Совета пятисот Корне заявил о неминуемой угрозе якобинского заговора. Совет проголосовал за соответствующие меры, за перенос заседаний в Сен-Клу, что являлось вполне законным, и за назначение Бонапарта командующим вооруженными силами Парижа, что законным не было, поскольку подобное решение должно было исходить от Директории. Зная об этом, Бонапарт наносит визит в Институт Франции, где, как сообщает политик Пьер Луи Родерер, встречается с различными лицами и изображает полную невинность. Он ведет хитрую игру, действуя так, словно ничего не происходит; 19 брюмера Бонапарт приводит к месту заседания обоих советов войска — «чтобы их защитить». Так как левые противятся мерам, предписанным накануне, ему приходится выступать с речью сначала в Совете старейшин, где член Совета напоминает о Конституции. «Конституция? Вы попрали ее, ее более не существует!» В Совете пятисот, где левые занимают сильные позиции, возникает волнение. Раздаются крики: «Это незаконно! По какому праву сюда явилась армия?» Бонапарт бледнеет, покидает зал, но брат Люсьен спасает его, не позволив проголосовать за объявление ситуации вне закона и тоже покинув зал. Братья верхом объезжают войска и приказывают очистить Оранжерею[92].

Таким образом, подлинный государственный переворот произошел 19 брюмера, но наполеоновской легенде удалось сдвинуть его на день назад, так как дата 18 брюмера больше акцентирует внимание на институциональном аспекте или скорее на инициативах самих советов. В свою очередь, историческая традиция наделяет 18 брюмера чертами насильственного перелома, который на самом деле произошел 19-го числа.

Сразу же после этого две комиссии, представлявшие Советы, подготовили новую конституцию, назначив трех временных консулов для обеспечения перехода. Одним из них был Сийес, оказавшийся в роли жертвы обмана, поскольку Бонапарт, с таким трудом назначенный на свой пост, взял все дела в свои руки, отодвинул Сийеса в сторону и добился поддержки Пьера Роже-Дюко, которого представил к назначению сам Сийес…

Переворот Бонапарта завершил то, что ознаменовал переворот 9 термидора, так как он был совершен во имя борьбы против якобинского террора. Но он также означал победоносное вторжение военных в политическую жизнь. Прецедент был создан.

Наполеон в зеркале

Фигура Наполеона настолько очаровала людей XIX столетия, что порой трудно представить какой именно из его образов был наиболее привлекателен. Постфактум во Франции республиканская, антимилитаристская, пацифистская традиция конца XIX в. — ожившая после 1914–1918 гг. — заметно сократила место, отводившееся ему в капитальных трудах историков, а поскольку история как описание битв также утратила свои права, было бы напрасно искать в больших исторических сочинениях XX в. подробное изложение того, что, собственно, составляло славу Наполеона. В «Истории Франции» Эрнеста Лависса сражение под Аустерлицем занимает полстраницы из 440 посвященных наполеоновской эпохе, в том числе фразу «Солдаты, я доволен вами». В «Наполеоне» Жоржа Лефевра объемом 585 страниц Аустерлиц также занимает всего полстраницы. В «Истории Франции» под редакцией Жоржа Дюби — десять строк.

Нет сомнений, что в наибольшей степени его образ присутствует в России. Как показывает Д.Н. Сорокин[98], в этой стране восприятие Наполеона принимало все возможные формы: «Антихрист, варвар, тиран, убийца, непризнанный мученик, один из величайших гениев мира, призрак, блуждающий по Франции на корабле-призраке, таинственный посланник судьбы, прибывший в Россию, чтобы пробудить ее и указать ей путь к славному будущему, сын революции, беспринципный и властолюбивый комедиант, орудие исторической неизбежности, муж Австрии и муж Апокалипсиса, слуга буржуазии и император Франции». Он был также вероломным тираном для последних русских классиков, эпическим героем для Пушкина, стержнем философии истории для Льва Толстого в «Войне и мире» и Достоевского, аргументом для марксистов, поскольку они считали, что его деятельность подтверждала их тезис о переходе государства от феодального строя к буржуазным порядкам и капиталистической экспансии…

«Его помраченный ум видел некое оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей французов было меньше, чем гессенцев или баварцев», — писал Толстой. И скорее писатели — от Шатобриана до Виктора Гюго во Франции, — а не историки сконструировали в основных чертах его легенду — и именно легенда, чарующая благом, чарующая злом, покорила сердца французов, по меньшей мере, на полстолетия.

Моя слава: Гражданский кодекс и префекты

«Моя истинная слава не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит память о всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс» — приводит слова Наполеона Эмманюэль де Лас Каз в своей книге «Мемориал Святой Елены».

Записанные во время пребывания Наполеона в ссылке на острове Св. Елены, эти высказывания никогда не считались достойными внимания в республиканской традиции, враждебной к человеку 18 брюмера, приписавшему себе авторство Гражданского кодекса, который стал законом в 1807 г., тогда как на самом деле его разработка началась еще во времена Учредительного собрания, а затем его главными редакторами выступали дипломат Порталис, а также юристы Тронше и Камбасерес. С другой стороны, этот Наполеоновский кодекс был шагом назад по сравнению с проектами Конвента. Но он обеспечил их проведение в жизнь.

Унифицировать гражданские законы, создать новое право с целью выровнять различия в титулах и богатстве, установить наследственное равенство — выполнив эти задачи, Гражданский кодекс одновременно утвердил индивидуальную свободу и светский характер гражданской жизни. Представляя кодекс, Порталис подчеркнул его ведущие идеи: отношения между законом и судопроизводством, которые обеспечивают правильное функционирование законодательства; узы между семьей и обществом — «хорошее общество состоит из хороших отцов, хороших матерей, хороших сыновей»; необходимость компромисса между писаным правом и обычаями. Кодекс признавал права внебрачных детей, право на развод ограничивалось случаями измены, бесчинств и тяжких оскорблений супруга; права отца семейства были подтверждены — за исключением права на лишение наследства. От этого законодательства больше всего пострадали женщины, имевшие меньше прав, чем мужчины, в случае супружеской неверности, а также при разводе. В то же время брак превратился в простой контракт, наследство подлежало разделу, отношения в обществе отныне контролировались государством. Кодекс ознаменовал собой триумф унификации и централизации: единая нация, единый закон, единое право. Однако в нем присутствовали нюансы, так как закон «уважал почтение бретонцев к равенству и позволял баскам сохранять их любовь к неравенству» (Ж. Гуа). Этот кодекс, считавшийся хорошим для всех французов, был сочтен подходящим и для всех прочих европейцев. Три вещи, по словам Камбарсереса, являются необходимыми и достаточными для человека в обществе: быть хозяином самому себе; обладать имуществом, чтобы удовлетворять свои потребности; иметь возможность располагать собой и своим имуществом; таким образом, все гражданские права сводятся к праву свободы, собственности и заключения договоров. Гражданский кодекс обеспечивал их.

Этот кодекс, до сих пор имеющий силу во Франции на протяжении примерно двухсот лет (и дополненный Земельным, Страховым и другими кодексами), сделался образцом для нидерландского, итальянского, португальского, румынского, испанского и иных законодательств и в этом смысле стал главным объединителем Европы после христианской Церкви.

Другим наследием наполеоновской эпохи стали «маленькие императоры» — префекты, бывшие в своем роде наследниками как комиссаров эпохи Революции, так и интендантов Старого порядка. Поскольку старое чиновное общество исчезает, управление становится единоличным, хотя отныне различаются непосредственное управление, совещание, суд. Префекты обязаны обеспечивать порядок в применении закона, они гарантируют присутствие государства и выступают главными носителями централизации, одной из характерных черт формирования нации (о централизации и ее воздействии см. далее, гл. 2 части второй наст. изд.).

Человек на поле боя

Из всех кампаний Наполеона наиболее знаменитой является та, что завершилась победой при Аустерлице, где он одержал победу над двумя императорами сразу — австрийским и российским. Несомненно, что, еще не став императором, Наполеон уже добился блестящих успехов. Будучи мало кому известным генералом, он был назначен во главе французских войск в Италии, где «этот корсиканец, — говорил генерал Луи Сюше, — имеет лишь репутацию хорошего офицера артиллерии… Этот интриган известен только парижанам [намек на 13 вандемьера], и не имеет никакой поддержки. Разве вы не знаете, что такое корсиканцы?.. Уже две тысячи лет никто не может с уверенностью положиться на них». Генерал Больё, старый австрийский аристократ, говорит о «желторотом юнце» (giovinastro). Но Бонапарт, этот альковный генерал, парой фраз умеет поставить на место любого собеседника. Холодный, резкий, он словно выражает собой новые принципы маневренной войны. «Этот генералишко навел на меня страх», — сказал генерал Ожеро, победитель австрийцев в битве при Миллезимо; он действительно превращает свою армию, голодную и нищую, но революционную и национальную, в алчную, но сплоченную когорту, готовую на все, лишь бы идти за ним, будучи завороженной его пылом, его умом и его храбростью. Он облачается в героические одежды в день битвы при Лоди в 1796 г., обращаясь к своим солдатам: «Неужели вы испугаетесь врагов, которые отгораживаются от вас рекой?» И он бросается, с поднятой шпагой, в сопровождении четырех генералов и зарабатывает прозвище «Маленький капрал» — за то, что сражался среди своих солдат. «Они ничего подобного еще не видели», — говорит он генералу Мармону. Его храбрость оценили еще раз в битве на Аркольском мосту, но только это у него тогда и было.

Если битва у пирамид стала всего лишь военной прогулкой, а его бегство из Египта — эпизодом, на который не будут обращать внимания, причем во Франции удивительным образом узнали только о второй битве при Абукире (1799), — то сражение при Маренго (1800) стало своего рода чудом. Генерал Массена был в то время зажат в Генуе: считали, что Бонапарт усилит войска Сюше, который находился в департаменте Вар, чтобы отправиться тому на выручку… Риск операции при Маренго состоял прежде всего в том, чтобы перейти через перевал Большой Сен-Бернар, чего не бывало со времен Ганнибала, и молниеносно вырваться на простор, сначала возле Турина, потом у Милана. Чтобы достигнуть цели, пришлось разобрать пушки. Однако Генуя пала, австрийский генерал Мелас нашел ответ на маневры Бонапарта, тот уже почти проигрывает сражение, но Дезе и Келлерман-сын чудесным образом меняют ситуацию, появляясь тогда, когда Наполеон уже не надеется их дождаться, — первый из них погибает в бою, помощь второго игнорируется, так что в своем сообщении Бонапарт может приписать эту победу себе.

Схема сражения при Маренго повторяется дважды: в последней битве при Ватерлоо (однако там Груши так и не пришел), и в знаменитом сражении при Аустерлице, поскольку Бонапарт, отступая, как при Маренго, но на сей раз притворно, чтобы потом было удобнее атаковать фланг противника, воспроизводил старый маневр, оставаясь, однако, хозяином положения.

Он форсированным маршем выходит к Ульму, тогда как противник думает, что он занят усилением Булонского лагеря, созданного с целою подготовки высадки в Англии. Но флот адмирала Вильнёва был разгромлен при Трафальгаре 21 октября 1805 г. Наполеон, еще до этой катастрофы извлекший урок из своих военных неудач, прошел со своими войсками 700 километров между 30 августа и 25 сентября и появился у Шпайра. После победы при Ульме одна из его дивизий проходит 128 километров за два дня. Именно эта стремительность маневра восхищает прусского военачальника Клаузевица, который вскоре вступит с ним в бой в рядах прусской армии; и именно эту способность всегда атаковать маршал Фердинанд Фош введет в принцип в 1914–1918 гг. Заняв Вену, Наполеон проводит перед своими войсками 27 тысяч пленных. «Разве не были наши солдаты в восторге от этого упоительного зрелища?» — комментирует событие генерал Мармон… Затем, под Аустерлицем, 2 декабря, Бонапарт притворно покидает Праценские высоты, чтобы заставить противника поверить, будто он начинает отступление. Скрытый туманом, он оголяет один из флангов, провоцируя врага атаковать его, между тем как этот фланг незаметно отходит. Тогда Наполеон вновь занимает оставленные противником высоты, чтобы укрепиться на господствующей позиции и перейти в наступление основными силами, которые он все это время скрывал. «Солдаты, — говорит он накануне битвы, — я сам буду командовать всеми батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы со своей привычной храбростью внесете беспорядок и смятение в ряды врагов; но, если в определенный момент исход станет неопределенным, вы увидите впереди своего императора». И когда солнце разогнало туман, австрийцы и русские обнаружили хитрый маневр. Кутузов и Мак были разбиты, в Прессбурге подписан мир. Одержав победу, Наполеон сказал своим солдатам: «Вам достаточно будет сказать: “Я был в сражении при Аустерлице”, чтобы вам ответили: “Вот это храбрец!”».

Английская блокада и французская континентальная блокада

В войне между Французской империей и Англией после поражений французского флота при Абукире и Трафальгаре главным средствами борьбы стали блокада, которой Англия подвергла Францию, и континентальная блокада, которую Наполеон применял, в свою очередь, начиная с 1806 г. Замысел англичан состоял в том, чтобы разорить порты на континенте, замысел Наполеона — в том, чтобы не позволить английским товарам проникнуть в Европу: обе стороны надеялись добиться этой политикой заключения выгодного мира.

Но для того, чтобы континентальная блокада стала действенной, нужно было, чтобы для англичан закрылась вся Европа, от Папской области до Португалии, от ганзейских городов до России. Англия ответила ударом по нейтральным государствам: всякое нейтральное судно, отбывающее с континента или направляющееся во Францию, должно было зайти в английский порт и заплатить там таможенную пошлину. Заключив в Тильзите союз с русским царем, Наполеон более не боялся никого: он объявил английским всякий товар, побывавший в Англии, рассчитывая таким образом разрушить ее экономику, вызвать банкротство, безработицу и, возможно, революцию. Однако Испания и особенно Восточное Средиземноморье (Левант) оставались открытыми, Латинская Америка — тоже, а монополия Англии на колониальные товары позволяла ей сопротивляться. Франсуа д’Ивернуа, публицист, состоявший на жалованье у английской короны, писал, насмехаясь над Наполеоном:

Тем не менее эта блокада заставила Европу искать замену колониальным товарам: место кофе занял цикорий — его и до сих пор ценят на севере Франции; сахарный тростник заменила сахарная свекла, что обогатило север Франции и Силезию, где был открыт секрет получения из нее сахара. Наиболее ощутимым был дефицит хлопка, ткани из которого были в моде, вследствие чего части бумагопрядилен пришлось закрыться; в результате сильно подорожали изделия из шерсти и льняные ткани.

Эта автаркия вызывала раздражение у всех жертв блокады: судовладельцев и промышленников, а также потребителей; дело дошло до того, что Луи, брат Наполеона и король Голландии, лишь для видимости закрыл границу, так как продолжал вывозить масло и сыр, используя в качестве посредников американцев — столь успешно, что Бонапарт в конце концов аннексировал Голландию; маршал Иоахим Мюрат, зять Наполеона, получивший титул неаполитанского короля, соблазнился контрабандой, которая царила повсеместно.

Кроме того, создавая систему лицензий, пополнявшую его казну, Наполеон, естественно, способствовал развитию французской торговли, а не торговли других стран, и в 1811 г., перед лицом угрожавшего Англии голода, именно Франция стала поставщиком пшеницы на Британские острова — но по высоким ценам, установленным все в той же надежде подорвать английскую экономику. На самом деле подобного риска не было, однако Наполеон, не разбиравшийся в системе переводов и векселей, так и не смог понять, что «из всех английских мануфактур не было более важной, чем обращение ее банковских бумаг».

Это перемещение коммерческой активности, начавшееся в период революционных войн, достигло апогея к 1811 г., вызывая недовольство той части буржуазии, что видела в Бонапарте человека, призванного восстановить порядок и положить конец угрозам, исходящим со стороны низов.

Подрыв ряда отраслей: кораблестроения, производства холста и тканей, стекольной промышленности, — вся эта фактическая деиндустриализация прибрежных областей обрекала на смерть тех, чья работа была связана с производством товаров для поставки в страны Леванта. Историк Франсуа Крузе задавался вопросом: не было ли вызвано экономическое отставание в XIX столетии западных, юго-западных областей Франции и Лангедока упадком их традиционной промышленности во время Наполеоновских войн? И наоборот, не стал ли запрет на британскую пряжу и ткани из хлопка причиной того, что это производство пустило корни на севере и востоке Франции. Одним из важнейших последствий двойной блокады было перемещение промышленности с периферии к центру Европы, от чего пострадали Нант, Брест и Бордо, но выиграли Лион, Швейцария и внутренние области Германии. Это коснулось даже Каталонии, чьи торговые обмены переместились со Средиземноморья на внутренний испанский рынок.

Торговую континентальную систему дополняла политическая федеративная, которую Наполеон установил в Европе. Она также могла функционировать, лишь будучи завершенной, а Португалия оставалась открытой для влияния Англии. Бонапарт договорился с королем Испании о разделе Португалии на три части. Одну из них он предложил Мюрату, но тот предпочел Неаполитанское королевство. Так император Наполеон и Французская революция на свой лад воспроизвели дипломатическую практику Старого порядка. Что касается Испании, более или менее открытой для английских товаров, то у Бонапарта имелись два противоположных аргумента в пользу того, чтобы избавить ее от короля Карла IV: можно было рассудить, что этому последнему Бурбону следует уехать из страны под угрозой насилия, или же вспомнить о завещании Людовика XIV, согласно которому во Франции и в Испании должен править один государь. Весьма кстати вспыхнул семейный раздор между королем, королевой и ее любовником — министром Годоем. Фердинанд, сын Карла IV, решивший, что представился удобный случай, чтобы занять место отца, попросил Наполеона стать арбитром в этом споре. Тот вызвал все семейство в Байонну и вместо Фердинанда сделал королем Испании своего брата Жозефа, тогда как Карл IV отрекся от престола, отказавшись передать корону сыну.

В байоннской «ловушке» ярко проявились повадки Маленького капрала, который отныне полагал, что ему все дозволено. Испанцы не замедлили отреагировать, между тем наполеоновский генерал Жюно высадился в Португалии, а король Жуан IV бежал в Бразилию.

Воодушевляемая духовенством, которое приходило в отчаяние от мысли увидеть страну обмирщенной французами, возглавляемая знатью, которая была счастлива возможности вновь взять власть в свои руки, Испания восстала, Португалия — тоже. Полностью занятый своим сближением с русским царем и подготовкой встречи с ним в Эрфурте, Наполеон недооценил силу испанской армии, отправив за Пиренеи всего 150 тысяч человек; он также не учел того, что, в отличие от остальной Европы, в этой стране существовало — возможно, как наследие борьбы с исламом — сильнейшее патриотическое чувство. И наконец, как стратег император не сумел проанализировать особенности физической географии Пиренейского полуострова.

Французская армия, стремившаяся, как и в других странах, занять столицу — Мадрид, расположенный в центре кастильского плато, — оказалась в самых обездоленных провинциях, так как преуспевающие регионы: Галисия, Астурия, Каталония, Левант[99], Андалусия, Португалия — лежали вовне. Между ними и Старой и Новой Кастилией тянулись горные цепи, отделявшие центр от пограничных областей, которые могли снабжать англичане; чтобы пройти из внутренних районов во внешние, необходимо было охранять проходы в горах: в одном из них, у Байлена, испанцы заставили капитулировать войска генерала Дюпона; в другом, в Португалии, Жюно был разгромлен англичанами и португальцами, и ему пришлось оставить страну на основе подписанного в Синтре соглашения.

Наполеон пришел на выручку своим генералом, восстановив Жозефа на троне в Мадриде. Не советуясь с ним, он отменил инквизицию, сократил число монастырей, отобрал их имущество. Но повторная ошибка в оккупации столицы будет иметь те же последствия… Ни маршалу Сульту, ни маршалу Монсею не удастся установить контроль над страной.

Австрия, зная, что Великая армия[100] завязла в Испании, разумеется, начала новую войну. Наполеон спешно отправился из Вальядолида в Париж. В этой войне с Австрией он рассчитывал на поддержку русского царя. Но тот остался пассивным. Заняв Вену, Бонапарт думал, что вскоре отомстит и Александру I.

В эти годы, 1808— 1809-й, во Франции рождается новый заговор, вдохновителями которого выступают генералы Мале, Моро и министр Фуше; последний, узнав, что о заговоре стало известно, уверил Наполеона, что тот не имеет никакого значения. Однако Мале должен был перейти к решительным действиям во время кампании Бонапарта в России. В свою очередь Талейран, незаменимый советчик в иностранных делах, побуждая Наполеона вмешаться в испанские дела, считал, что в Испании тот найдет «одни лишь сожаления». Придя к выводу, что император утратил чувство реальности, он ведет тайные переговоры с Австрией, способствует разрыву Наполеона и русского царя, вступает в сговор с Фуше, чтобы в случае смерти Мюрата занять его место. В 1809 г. происходит катастрофа, и Шарль Морис Талейран — князь Беневентский, великий вице-электор и великий камергер — теряет свои полномочия. Он подготавливает почву для возвращения Бурбонов, отделяя, по собственным словам, интересы Франции от интересов Наполеона, который все же вновь призовет Талейрана на службу в 1814 г. — чтобы увидеть, как тот готовит его отречение. Той же двойной игрой позднее займется Фуше, «министр полиции» и герцог Отрантский, который в период Ста дней будет вести переговоры с австрйиским министром иностранных дел Меттернихом и готовить вторичное отречение Наполеона.

Наполеон в России: «Шел снег. Стал гибелью недавний путь победный…»[101]

«Если бы мне это удалось, я стал бы величайшим человеком в истории», — говорит Наполеон в «Мемориале Святой Елены». Поддержка со стороны России во время кампании 1809 г. против Австрии никак не соответствовала тем обещаниям, что были даны на встрече в Эрфурте; Наполеон с трудом мирился с амбициями русского царя, грезившего о Константинополе, в то же время создание большого польского государства[102] означало агрессию против Александра. И все же война вовсе не была неминуемой, хотя Россия и не соблюдала условия континентальной блокады.

Союз, охлаждение, катастрофа — напрашивается историческая параллель с предприятием Гитлера, пусть даже она и может показаться искусственной, поскольку основные причины конфликта весьма различны. Однако то, что касается причин неудачи, довольно схоже: в 1812 г. французы из собственно Франции составляли лишь треть Великой армии, так как в качестве французов рассматривались также солдаты из аннексированных стран, а прочими были немцы, поляки, итальянцы, португальцы; в 1941 г. доля немцев в армии вторжения была более значительной, однако в боях участвовали также венгры, румыны и итальянцы[103].

Эти космополитические армии были менее самоотверженны, чем армии их противника, защищавшего родную землю. Другое сходство помимо календарного (Наполеон и Гитлер выступили запоздало — соответственно 24 и 22 июня) — недооценка расстояний: они сыграли как против пехоты императора, так и моторизованных соединений фюрера. В октябре 1941 г., еще до наступления холодов, русскую армию спасла грязь: об этом свидетельствуют фотографии утопающих в ней немецких войск, уже позже обездвиженных гололедом. Последнее сходство — это русская тактика выжженной земли и непрерывного отступления с целью оторвать врага от его баз, изолировать и измотать его.

Наполеон действительно считал, что русские намерены атаковать его в Польше; поскольку они уступали ему в силах, он также считал, что стоит ему углубиться в Россию, как они начнут переговоры. Однако более верной оказалась идея генерал-губернатора Москвы Федора Ростопчина, согласно которой при умелом отходе лучшими союзниками России станут пространство и мороз. Чем дальше Наполеон продвигался вперед, тем более он утрачивал, ввиду недостаточного снабжения, свободу маневра. Он думал остановиться в Витебске, поднять крестьянский мятеж, потом двинулся дальше и 5 сентября, на реке Москве, одержал победу, потеряв тридцать тысяч солдат — русские потеряли 50 тысяч[104]. Вступив в Москву, которую вскоре охватил пожар, император, как и в Египте в 1798 г., оказался пленником своих завоеваний. Он решил начать отступление, постоянно преследуемый Кутузовым, которого победил при Малоярославце[105].

Но было уже слишком поздно, стояли лютые морозы, и к тому времени, когда 14 декабря Великая армия дошла до Тильзита, она потеряла 400 тысяч человек, тогда как в свое время в поход за Вислу выступило 611 тысяч.

В «Искуплении», одной из поэм цикла «Возмездие», Виктор Гюго, выступая в роли историка, описывает муки возвращения из России.

Прощание среди разгрома

Позже Наполеон считал, что погребальным звоном по его империи стал именно русский поход. Великая армия фактически исчезла, хотя некоторое время император не хотел осознавать размеров катастрофы: после перехода через Вислу он оставил Мюрата сдерживать русских и устремился во Францию, чтобы там набрать новую армию. Этот момент был избран прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, которого подталкивало национальное движение, чтобы начать освободительную войну, Befreшngskrieg. Повсюду набирались добровольцы, и в конце войны ландвер[107] составлял половину действующей армии; одни лишь поляки Силезии и Западной Пруссии[108] отказывались подчиниться или дезертировали. Эта прусская армия, можно сказать, приняла эстафету у русской и была исполнена решимости. Со своей армией, сведенной по условиям Венского мира 1809 г. до 50 тысяч человек, австрийский император предпочитал играть роль арбитра, а не участвовать в битвах…

Признаки распада Французской империи множились. Мюрат, возвращаясь из России, дал знать Меттерниху, что готов оказать тому помощь, если за ним сохранят Неаполитанское королевство. Маршалу Бернадоту предлагали Норвегию и Гваделупу[109]; сам Наполеон доверил регентство Марии Луизе — чтобы нейтрализовать Австрию — и пытался договориться с папой[110]. Тем временем он мобилизовал призывников 1813 г. и со свойственной ему решительностью, побеждая противников быстротой, одержал две победы над пруссаками — при Лютцене и Бауцене; когда русские начали отход, император предложил перемирие. Во время переговоров, на которых Австрия официально требовала от Наполеона оставить Польшу, восстановить Пруссию в ее старых границах и т. п., герцог Артур Веллингтон завершил разгром французов в Испании, при Виттории. Это усилило решимость Австрии броситься в схватку, и тогда возникла большая коалиция, к которой, помимо обычных участников примкнула Швеция Бернадота. Впрочем, на деле новый шведский монарх принял незначительное участие в войне, стараясь не сражаться против своих соотечественников и таким образом дать им возможность признать его в качестве преемника Наполеона, если тот будет побежден. В неудачной для французов Битве народов под Лейпцигом больной Наполеон мог наблюдать разгром всех своих военачальников: Макдональд был разбит Блюхером, Ней и Даву отброшены Бернадотом, Вандам и Гувион Сен-Сир — Шварценбергом. Измена в разгар сражения саксонского корпуса вынудила императора трубить отступление, но, так как мост у Линдау был взорван слишком рано, оно превратилось в беспорядочное бегство: Макдональд пересек реку Эльстер вплавь, Понятовский утонул (октябрь 1813 г.)[111]. Вюртемберг и Баден присоединись к коалиции; если не считать того, что Даву удерживал Гамбург, вся Германия была потеряна для Наполеона.

После поражения в России Наполеон уже второй раз возвращался в Париж побежденным. Там царила атмосфера конца Империи, циркулировало имя герцога Орлеанского, роялисты верили, что наступает час Людовика XVIII, Жозеф Бонапарт надеялся быть привлеченным к регентству… Измена была повсюду, и многие думали, что возвращение Франции к былым границам могло бы решить проблему отношений с коалицией. Дипломат Арман Коленкур отстаивал императорскую точку зрения, а Талейран беспокоился, но, как всегда, оказался незаменимым.

Стремясь успокоить общественное мнение и сохранить контроль над ним, Наполеон провозгласил, что обнародует условия, выдвинутые противником. Затем, желая нанести решающий удар, он сократил число членов Законодательного собрания и 1 января 1814 г. с резкими словами обратился к оставшимся депутатам; так император порвал с буржуазией, которую сам взлелеял когда-то, заклеймив ее интриги.

Это сближение с народными массами — со своими солдатами — Наполеон повторит еще дважды.

Так как война стояла на пороге Франции, он пользовался широкой поддержкой. Однако желание императора восстановить Великую армию после того, как он потерял уже две — в России и в Германии, — совсем не пользовалось популярностью, и количество уклоняющихся от призыва множилось.

Когда в 1814 г. вражеские армии стремительно вторглись во Францию — основные силы противника наступали с востока, тогда как выступившие из Испании англичане шли через Аквитанию, — тактическое искусство Наполеона позволило ему на время сдержать силы коалиции, но во время этой французской кампании окончательное поражение стало казаться неминуемым. Когда Бонапарт покинул Париж, у него в распоряжении было лишь 60 тысяч человек против нескольких сот тысяч неприятельских солдат. Он бросается то на армию Бюлова, то на Блюхера, сражается то с Блюхером, то со Шварценбергом, добивается ряда успехов, но они иллюзорны. Тридцать первого марта, подходя к Парижу, союзники выпускают прокламацию, призывая французов высказаться о том, какое правительство они считают подходящим для страны. В качестве примера приводится Бордо, жители которого единодушно выбрали Людовика Бурбона, герцога Ангулемского.

Монархи дали знать, что более не будут вести переговоры с Наполеоном. Тогда Талейран потребовал от Сената создать временное правительство и становится его главой. Сенаторы провозглашают низложение императора, составляют новую конституцию, в которой признаются их наследственные права, и призывают на трон Людовика XVIII. В тот момент, когда союзники вступали в Париж, в Фонтенбло маршалы добивались от Наполеона отречения от престола. Поскольку низы оставались ему верными и были готовы еще сражаться, Бонапарт колебался. Солдаты кричали: «Да здравствует император, на Париж, на Париж!» — и маршировали перед ним под звуки «Походной песни» и «Марсельезы». Однако когда Наполеон узнал, что его дорогой маршал Мармон согласился с идеей отречения и подсказал небольшую территорию, где Наполеон мог бы остаться монархом — это был остров Эльба, — тогда он отрекся.

К стоявшей лагерем в Фонтенбло гвардии Наполеон обратился со словами прощания.

Солдаты плакали. И, как пишет Шатобриан, «он поднял полог, покрывавший мир».

«Полет орла»

В то время как Наполеон устраивался на Эльбе, организуя этот остров наподобие небольшого государства, Людовик XVIII вернулся на трон.

Он показался французам существом с другой планеты.

Двадцать три года прошло после смерти Людовика XVI, и мысль о возвращении Бурбонов стала казаться нелепой: они могли вернуться лишь в обозе иноземных войск. «В глазах народных масс, — пишет Антуан Огюстен Курно в “Воспоминаниях”, — ужасное и жестокое уничтожение всего королевского семейства и выброшенные из гробниц кости его предков поставили точку в судьбе старой династии — то, что могли остаться какие-то родственники по боковой линии, в расчет уже не бралось».

Людовик XVIII въехал в Париж, сопровождаемый герцогиней Ангулемской, дочерью Людовика XVI, которая была в расшитом серебром траурном платье — в память о своем отце. Шатобриан рассказывает: «Полк Старой гвардии выстроился цепью от Нового моста до собора Парижской Богоматери. Думаю, что никогда человеческие фигуры не выражали чего-либо столь угрожающего и столь ужасного. Одни позволили своим медвежьим шапкам сползти на самые глаза, словно бы для того, чтобы не видеть. другие скалились сквозь усы, подобно тиграм. Когда они выполняли ружейные приемы, это сопровождалось каким-то яростным движением, и грохот оружия повергал в трепет».

На деле Реставрация монархии была принята с относительным равнодушием, хотя и принесла мир; одно лишь духовенство шумно проявляло свои верноподданнические чувства. Меньшей была радость знати, считавшей, что Людовик XVIII слишком уж стремится к умиротворению страны, стараясь никого не раздражать, в то время как его близкие, «которые ничего не поняли и ничего не забыли», мечтали лишь о мести, реставрации своих привилегий и возвращении потерянного имущества. Карл, граф д’Артуа, брат короля, воплощал возвращение к чистой реакции. Белый флаг с королевскими лилиями заменил трехцветное знамя Франции.

Лазар Карно — вернувшийся из изгнания, чтобы предложить шпагу Наполеону, когда Франция оказалась в опасности, — написал распространявшуюся тайно «Памятную записку для короля». Он полагал, что король, «вместо того чтобы стремиться получить корону из рук соотечественников, счел предпочтительным “пожаловать” им Хартию, и все, что носит имя патриота, отделено от дела Государя; надобно быть в прошлом шуаном, вандейцем, казаком или англичанином, чтобы быть хорошо принятым при дворе. Три с половиной четверти населения Франции глубоко оскорблены».

Наполеон, находившийся на своем острове, получал информацию обо всех этих событиях. Бешеную ярость вызывали у него участники Венского конгресса, лишившие его сына; Мария Луиза, которая уже завела себе любовника; Людовик XVIII, не плативший ему положенной пенсии. По некоторым слухам, его собирались отправить еще дальше. И кроме того, он не был человеком, способным томиться в бездействии.

Двадцать шестого февраля 1815 г., с двумя сотнями корсиканских егерей, сотней поляков и четырьмя сотнями солдат Старой гвардии, Наполеон тайно покинул остров. Высадившись в бухте Жуан, он вновь обрел порыв своих великих дней. «Солдаты, мы не побеждены. Ваш генерал, призванный на трон волей народа, вернулся к вам. Поднимите вновь орлов, что были с вами под Ульмом, под Аустерлицем, под Ваграмом, на Москве-реке, при Лютцене, при Монмирайле. Победа двинется вперед стремительным шагом; орел национальных цветов полетит от колокольни к колокольне — до самых башен собора Парижской Богоматери».

«Полет орла» продолжался двадцать дней.

Вместе с теми сценами, которые сохранила историческая память, он стал составной частью Романа о нации. У местечка Лаффре, например, дорогу на Гренобль, в узкой теснине, ему хотел перекрыть генерал Маршан. Наполеон без сопровождения идет вперед и обращается к целящимся в него солдатам: «Если среди вас есть солдат, желающий убить своего императора, он может это сделать.»

Солдаты бросают ружья и радостно приветствуют Наполеона. Он продолжает: «Вашим братьям угрожает возвращение десятин, привилегий, феодальных прав. Не так ли, граждане?»

Повсюду кричат: «Да здравствует император!». В Лионе: «Долой попов!» И вот Наполеон объявляет упраздненной палату пэров, низложенным — королевский дом, запрещает белую кокарду.

«Я привезу его в железной клетке», — сказал королю маршал Ней. Но, когда его солдаты взбунтовались, маршал отворачивается от короля и приводит их к императору. «Я люблю вас, ваше величество, но прежде всего — отечество», — говорит Ней. «Это любовь к отечеству привела меня во Францию», — отвечает Наполеон.

В одиночку он вновь завоевывает Францию, и Людовику XVIII остается только бежать, чтобы вновь оказаться среди иностранцев. Все маршалы, кроме Виктора и Гувиона Сен-Сира, примкнули к «своему» императору. Издав «Дополнительный акт» к Конституции, который устанавливает своего рода парламентскую монархию и довольно похож на Хартию Людовика XVIII, он предлагает его на рассмотрение цензовой части народа[112]. Однако тут же выясняется, что узы любви с теми, кто располагает доходом, порваны: из 5–6 миллионов человек, внесенных в списки, «да» сказали только 1 305 206, а «нет» — 4 206 000 человек.

И каждый невольно спрашивал себя: что же император будет делать дальше?

Вновь желая поразить воображение, он устроил на Майских полях грандиозную церемонию. Людовик XVIII для въезда в Париж избрал коляску, запряженную восьмеркой белых лошадей, шляпу с белыми перьями и голубое платье с золотыми эполетами. Для своего появления на Майских полях Наполеон тоже распорядился запрячь экипаж, тогда как обычно он прибывал верхом, облачился в плащ фиолетового бархата, шапочку с перьями; его братья были в одеждах из белой тафты, а великий канцлер Камбасерес — в голубом плаще с вышитыми пчелами[113]. Встав на колени перед архиепископом Буржским, Наполеон, положив руку на Евангелие, присягнул соблюдать Конституцию Империи.

Вдруг, в момент раздачи орлов, он отбросил свой плащ, подошел к солдатам и произнес: «Я вверяю вам императорского орла с национальными цветами. Поклянитесь защищать их ценой своей крови…»

Среди притихшей и пораженной толпы Национальная, а за ней императорская гвардия ответили: «Клянемся!»

Всякий понимал, что снова начнется война.

На дворе было 1 июня 1815 года.

Пятнадцатого числа Наполеон был уже в Бельгии, двигаясь навстречу армиям Веллингтона и Бюлова. Он побеждает англичан, и Веллингтон замечает: «Нужно, чтобы пруссаки подошли ночью». Наполеон думает о том же самом, ожидая войск маршала Груши. Но появляется Блюхер и начинается разгром французов, который тщетно пытается предотвратить Ней. Посреди ночи Наполеон отдает приказ об отступлении. Битва при Ватерлоо проиграна.

Натолкнувшись в Париже на враждебность палаты пэров, он вновь решается отречься от престола. И вновь Людовик XVIII отправляется в Париж, где утверждается на престоле 8 июля 1815 г., в то время как Наполеону стараниями Фуше, а потом и Людовика XVIII ничего не остается, кроме как сдаться англичанам. Пятнадцатого июля на корабле «Беллерофонт» он был отправлен на остров Св. Елены[114].

Год 1815 — год 1941: параллель Луи Арагона

Между мартом 1814-го и июлем 1815 г. во Франции сменилось четыре режима: конец Империи, первая Реставрация (с 6 апреля 1814 по февраль 1815 г.), Сто дней Наполеона (с марта по июль 1815 г.) и вторая Реставрация, начавшаяся со вторичного возвращения Людовика XVIII.

Те резкие повороты и прямые измены, которые могли совершить тогда маршалы, дипломаты и министры, Луи Арагон изобразил в романе «Страстная неделя», действие которого разворачивается в Париже в 1815 г. В нем действуют маршалы Империи, отказывающиеся служить королю, аристократы, вернувшиеся из изгнания, и главный герой Жерико — не сам ли это Арагон, не знающий, в чем его долг, в чем его выгода, какой «линии» надобно следовать? И в самом деле, Жерико весьма напоминает тех коммунистов, которые в момент заключения советско-германского пакта не знают, на верность чему они должны присягнуть — партии или нации, — и которые делают сначала один выбор, потом другой — и все еще колеблются… Словно бы ему нужно предать что-то ради того, чтоб остаться самим собой.

С установлением режима Хартии Франция вновь подверглась искушению превратиться в парламентскую монархию. В ходе революции 1789 г. накал страстей, спровоцированный бегством в Варенн, стал погребальным звоном по модели, в рамках которой пытались сосуществовать принципы наследного права и суверенитета нации. В 1815 г. страсти еще далеко не улеглись, однако двадцать пять лет потрясений и войн изменили политический ландшафт. После Ватерлоо монархии и другие участники Венского конгресса сделали все возможное, чтобы Людовик XVIII не выглядел вернувшимся в Париж в обозе иностранных армий. Однако мог ли он возвратить себе трон без них? И все-таки трезвый ум позволил ему сохранять необходимую дистанцию, чтобы доказать законность своих прав. Впрочем, в Вене, как хорошо показал Генри Киссинджер[118], у победителей хватило ума не злоупотреблять своей победой; сыграл, разумеется, роль и талант Талейрана, который сумел «ничего не попросить», но при этом добился того, что все монархи были глубоко убеждены: они вели войну против Наполеона и Революции, и только против них; вполне логично и к собственной выгоде они щадили Людовика XVIII, своего брата. Во имя принципа легитимности он был даже допущен в число членов Священного союза…

В результате Франция пребывала в мире со своими соседями вплоть до 1870 г., т. е. пятьдесят пять лет. Таков был урок, которым не сумели воспользоваться победители в Первой мировой войне: они заключили Версальский мир, не пощадив побежденных.

Итак, вовсе не внешние обстоятельства обусловили последовательное крушение режима Реставрации (1815–1830) и Июльской монархии (1830–1848). Напротив, в 1830 г. Франция даже сумела завоевать Алжир. Однако прошлое было слишком близким, чтобы его раны стерлись из памяти и чтобы режим компромисса, основанный на Хартии, мог успешно функционировать.

После Красного террора 1793–1794 гг. Белый террор 1815-го, особенно жестокий на юге Франции, внешне выглядит праздником, «фарандолой», под прикрытием которой происходят все эксцессы. Он опирается на власть, а «народ, — как пишет ярый роялист Жан-Батист де Виллель, — единожды придя в возбуждение, становится свирепым зверем, марширует ли он под белыми монархическими или под трехцветными республиканскими знаменами». В Марселе убийства республиканцев и бонапартистов начались спустя три дня после отречения Наполеона, 22 июня; позднее в Авиньоне был убит маршал Брюн, а в Тулузе — генерал Рамель… Отчитывая герцога Ангулемского[119] и «кавалеров Веры», устроивших этот Белый террор, Людовик XVIII подписывает 1 сентября прокламацию, осуждающую эксцессы на юге страны.

Главари Белого террора хотели видеть «ужасного короля, которому были бы неведомы слова милосердия, снисхождения, прощения». Они стремились способствовать падению кабинета Талейрана и Фуше, провести тотальную чистку учрежденной Наполеоном администрации. И положить конец Хартии, в которой было сделано слишком много уступок либералам.

Однако эти ультрароялисты являются сторонниками законной власти, и отныне они, чтобы продолжить Белый террор, будут использовать законные средства. Генерал Мутон-Дюверне был расстрелян, так же как и маршал Ней; издан проскрипционный закон, в котором перечислены сто пятьдесят три условных цареубийцы, в том числе Карно, Фуше и живописец Давид, на всех них объявлена охота.

В то же время король, как кажется, хотел бы восстановить Старый порядок. Свои бумаги он подписывает словами «Ибо так нам угодно». Налицо и более серьезный факт: эмигранты, не пренебрегая насилием, требуют возвращения своей собственности, конфискованной в 1795 г.; священники гневно клеймят тех, кто приобретал национальное имущество; таких они часто не допускают к таинствам. Наполеоновских офицеров отправляют в отставку с половинным жалованьем, а на службу принимают тех, кто принимал участие в борьбе против Франции, например графа Антуана де Ла Рош-Аймона, «который в 1806 г. спас прусский корпус, оказавшийся под угрозой попадания в руки французов».

Жестокость ультрароялистов вновь пробуждает к жизни революционное насилие. Герцог Шарль Фердинанд Беррийский[120] убит рабочим по имени Луи Лувель, который заявляет о своем желании полностью извести род Бурбонов: поскольку герцог Ангулемский бездетен, корона могла перейти к герцогу Беррийскому, однако у того тоже еще не было детей — таким образом династия бы угасла.

«Кинжал, поразивший герцога Беррийского, — это либеральная идея», — писал Шатобриан; слишком толерантного премьер-министра Эли Деказа обвиняют в соучастии в покушении. Ввиду толков о гражданской войне он вынужден уйти в отставку.

Тем временем возникают тайные общества по типу карбонариев. К ним примыкают республиканцы и бонапартисты, в 1820 г. они насчитывают более 30 тысяч членов. Среди их вождей были буржуа (Дюпон де л’Эра, Манюэль), но также, возможно, и Лафайет. Карбонарии при помощи уволенных с половинным жалованьем офицеров устраивали военные заговоры, однако те проваливались. В итоге было вынесено множество смертных приговоров. В числе прочих расстреляны четыре сержанта из Ла-Рошели; их храбрость произвела сильное впечатление на народ, и они вошли в республиканскую легенду.

Наследие прошлого, сведение счетов и стремление к реваншу возродили атмосферу времен Революции или гражданской войны. Нет сомнений, что сам король стремился к умиротворению, однако Хартия, которая была «дарована», не представляла достаточной преграды для политической вражды уже потому, что она — из-за ультрароялистов, бонапартистов, республиканцев, т. е. реальной Франции, — не особенно считалась с Францией «законной», т. е. с двумя собраниями (палатой пэров и палатой депутатов). Порядок избрания депутатов был совсем не демократическим: в отдельных выборах принимали участие лишь от 88 тысяч до 100 тысяч избирателей, самых богатых, которые должны были владеть землей, — примерно по тысяче избирателей на департамент… Можно ли в данном случае говорить о представительном режиме, даже если он является парламентским? С другой стороны, Хартия передавала королю всю полноту исполнительной власти, тогда как законодательная отправлялась совместно монархом и двумя палатами. Ни один законопроект не мог быть принят без согласия короля. Чтобы создать противовес палате депутатов, Людовик XVIII учредил палату наследных пэров Франции, членов которой он назначал сам.

При таком устройстве свобода, предоставленная общественному мнению, была сведена к минимуму, касалось ли то принципа предоставления избирательных прав, количества избирателей и той власти, которой могли располагать депутаты. «Да это просто небывалая палата», — в радостном изумлении написал Людовик XVIII, проявив, впрочем, присущую ему трезвость ума и подозрительность, когда он получил представление о ее составе. И вскоре палату распустили, дабы положить конец ее выходкам. Однако ни умеренные жесты герцога Деказа, стремившегося обеспечить исключительно действие Хартии, ни проведенная реформа избирательного права не успокоили умов — буржуазии, разумеется. На выборах 1819 г. в Собрание прошло около сорока «независимых»; среди них либералы вроде Бенжамена Констана, банкиры вроде Жака Лаффита, бонапартисты вроде Жака Антуана Манюэля, и республиканцы вроде Лафайета, а также генерал Максимильен Фуа, в погребении которого участвовало более ста тысяч парижан.

Королю Людовику XVIII хватало рассудительности; он сумел усмирить наиболее ретивых сторонников реванша из числа ультрароялистов. Однако его брат КарлХ, унаследовавший трон после его смерти, в 1824 г., представлял как раз течение реваншистов. Его министр Жан Батист де Виллель, стремясь обеспечить стабильность, добился принятия закона о семилетнем сроке полномочий парламента. Реакция могла торжествовать: в Реймсе состоялась коронация, проведенная согласно традиционному обряду, университет был поставлен под надзор духовенства, эмигранты получали возмещение ущерба, восстановлено право первородства, приняты репрессивные законы в отношении прессы, которые Шатобриан, не относившийся к числу самых подозрительных, назвал «вандальскими». К левой оппозиции добавилась оппозиция со стороны умеренно правых депутатов, таких, как Франсуа Гизо, основавший политическое общество «Помоги сам себе, и Бог тебе поможет». Оно оказалось настолько популярным, что в 1828 г. у либералов было 180 мест, у правых «изменников» — 75, тогда как Вийель, ужесточивший закон о прессе, мог рассчитывать лишь на 170 голосов.

Карл Х и «три славных дня»

Тогда Карл Х, желавший перейти к решительным действиям, призвал на пост премьер-министра вместо Виллеля старого шуана графа Жюля Полиньяка. Членами его «боевого» кабинета были Франсуа де Ла Бурдонне, один из «людей Белого террора», и Луи де Бурмон, выступивший против Наполеона в 1815 г.

В комментарии, данном об этом кабинете в либеральной «Газете дебатов», содержался один из самых знаменитых риторических пассажей в Истории: «Кобленц, Ватерлоо, 1815 год! Вот три принципа, три лица этого кабинета. Давите этот кабинет, сверните ему шею, от него исходят лишь унижения, несчастья и опасности». Луи Бертен, главный редактор «Дебатов», преследуемый правительством, был приговорен судом высшей инстанции к выплате штрафа.

Карл Х объявляет, что «он не желает мириться с преступными маневрами, из-за которых будут чиниться препятствия его правительству». Подготовленное председателем палаты депутатов Пьером Руайе-Колларом и принятое палатой обращение «двухсот двадцати одного» поставило Карла в известность, что, «согласно Хартии 1814 г., соревнование взглядов правительства и мнения народа являются непременным условием успешного хода общественных дел».

«Ваше Величество, наша лояльность, наша преданность обязывают нас сказать вам, что этого соревнования нет».

Как всегда, речь шла о Хартии, об уважении к ней, и Полиньяка не без оснований подозревали в стремлении ее нарушить. Он уже отказался присягнуть ей в 1814 г. по причине содержавшихся в ней уступок парламентариям. Призвание королем этого ультрароялиста среди ультрароялистов, члена Конгрегации Ватикана, который совершенно не представлял себе состояние общественного мнения, взгляды тех, кто пережил революционную и наполеоновскую эпоху, — вот что привело к образованию открыто республиканской партии, вступившей в союз с теми, кто находил необходимым смену династии. Среди первых были Ипполит Карно, Луи Антуан Гарнье-Пажес, Жан Батист Кавеньяк, в большей или меньшей степени связанные с тайными обществами, среди вторых — Лаффит, Талейран и историк Адольф Тьер, известный тем, что прославлял Французскую революцию, а также журналисты «Национальной газеты». Человеком, привлекавшим их внимание, был герцог Орлеанский, Луи Филипп.

Пишущие о Революции часто обращаются к наблюдению Ленина, который отмечал, что бездарная политика правящих кругов может развязать революцию без каких-либо усилий со стороны революционеров. Это верно для 1830 г.: когда после выборов число депутатов-оппозиционеров возросло с 221 до 274 человек, Полиньяк и Карл Х решили объявить выборы недействительными. «Лучше сесть на лошадь, чем в телегу», — говорил король. Они приняли решение вводить и изменять законы ордонансами: ограничить свободу печати, изменить избирательный закон исключительно в пользу землевладельцев, распустить палату депутатов…

Однако, плохо представляя себе настроения и возможные реакции в стране (но при этом оставаясь уверенными в законности всех своих действий), они издавали эти ордонансы чуть ли не тайком, не в силах вообразить, какие это может иметь последствия. Военный министр находился в Алжире, заместителя государственного секретаря даже не предупредили; ничего не было предусмотрено на случай тревоги; военный комендант Парижа отбыл в свой родной департамент. Король отправился на охоту: была ли это хитрость или непонимание ситуации?

Журналисты отреагировали сразу; им не давали работать, и Тьер первым выступил со смелым протестом. «Если за эту статью нужно платить головой, — говорит он, — вот моя!». Затем поднялись парижские буржуа, утратившие право голоса, — и вскоре столица покрылась баррикадами. В течение трех дней — «трех славных дней» — в городе шли бои, однако маршал Мармон так же боялся летящей с крыш черепицы и измены своих войск, как и настоящего противоборства с восставшими. Двадцать девятого июля армия оставила Париж. Восставшие обрушили свой гнев на клерикальную партию, разгромили резиденцию епископа и новициат[121] иезуитов. Тридцатого числа был издан манифест, в котором герцог Орлеанский провозглашался кандидатом на престол, а Карл X принял решение отменить свои ордонансы. Но события уже шли своим чередом, и, когда герцог согласился стать наместником королевства, 2 августа Карл Х подписал отречение от престола и вскоре удалился в Англию.

Тьер и Лаффит составили в пользу герцога Орлеанского следующий текст: «Карл Х не может вернуться в Париж, он пролил народную кровь.

Республика приведет нас к ужасным раздорам: она поссорит нас с Европой. Герцог Орлеанский — это принц, преданный делу Революции. Он никогда не сражался против нас — герцог Орлеанский воевал при Жеммапе. Герцог Орлеанский шел в огонь под трехцветным флагом. Герцог Орлеанский — король-гражданин».

Все было сказано прекрасно — апелляция к истории служила гарантией. Однако ничего не говорилось о будущем — об организации системы власти, поскольку предполагалось, что король Луи Филипп примет условия Хартии… Разумеется, слова пугали: «Нам нужно республиканское дело и монархическое слово», — писал Викто Гюго. Приветствуя Луи Филиппа в парижской мэрии, Лафайет сказал: «Это лучшая из республик». «Республиканский поцелуй Лафайета сделал из него короля», — комментировал Шатобриан… Король-гражданин должен был попросту дать несколько обещаний. «Король царствует, но не правит», — объяснял Тьер.

Как работает эта формула, показал историк Пьер Розанваллон, а Бенжамен Констан уточнил ее содержание: «Монархия учреждается не для того, чтобы управлять, но чтобы препятствовать части тех, кто управляет, желать себе больше власти, чем требуется на деле для осуществления их миссии, с одной стороны; с другой же стороны, чтобы избавить других, которые не правят, от мысли овладеть властью насильственными или мятежными средствами».

Луи Филипп ограничился высказыванием, что он хотел бы изобрести политическую форму, которая бы ни была ни Старым порядком, ни революционной республикой. «Он не заинтересует, — вынес свой диагноз Луи Филиппу король Людовик XVIII, — искусного психолога по причине отсутствия великого характера, но я чувствую, как он подступает все ближе». Луи Филипп не переставал маневрировать между лидерами партии «движения» — Лаффитом, Одилоном Барро и Лафайетом, командующим Национальной гвардией, которому поначалу было вверено управление страной, а позднее лидерами более консервативной партии «сопротивления» — Гизо, Казимир-Перье; последние были еще более твердыми, чем первые, так что ему лучше всего удавалось противостоять легимистам, и в особенности республиканцам.

Наиболее недовольные воспользовались похоронами генерала-республиканца Ламарка, чтобы вступить в схватки с драгунами, начать строить баррикады — но, в конце концов, оказаться раздавленными в монастыре Сен-Мерри.

И вновь, в 1834 г., когда в Лионе взбунтовались ткачи, республиканцы пришли в Париже на помощь рабочим, поднявшимся против роспуска одного из обществ взаимопомощи, — и в ответ войска перебили обитателей целого дома на улице Транснонен. Вскоре было совершено покушение на короля, ему удалось спастись, но погибло 18 человек; последовали репрессивные законы о печати — творение Тьера, усилившие негодование республиканцев. Все это было ярко отображено в карикатурах Оноре Домье.

По существу, республиканцы считали, что их одурачили дважды. В 1830 г., когда, приняв активное участие в возбуждении революционных настроений, монарх сумел ловко присвоить власть, играя роль наследника Революции. И во второй раз, когда власть у них на глазах перешла от «движения» к «сопротивлению» и понемногу стала репрессивной. Вместе с тем республиканцы и либералы видели, как, к их разочарованию, глашатаи политического социализма добавляют собственное нетерпение. Кабе, Прудон, Луи Блан, а также Луи Наполеон Бонапарт провозглашали тогда, перед лицом надвигавшегося кризиса, право на труд — нечто, доселе неслыханное. Дошло до того, что состоявшая из буржуа парламентская оппозиция могла начать опасаться, что ее обойдет собственное радикальное крыло, в то время как Гизо и не пытался привлечь ее на свою сторону. Например, он проводил в парламент государственных чиновников — их там бывало до 184 из 459 депутатов, в особенности же он старался отвлечь от политики нотаблей, тогда как те, наоборот, стремились заниматься ею. «Обогащайтесь», — говорил он.

И в самом деле, еще никогда предприниматели и буржуазия не были так богаты; железные дороги и государственные займы давали самым зажиточным возможность еще больше обогатиться. Кроме того, режим завершил (или почти завершил) завоевание Алжира, а Гизо распространил на всю страну систему начального образования. Оно не было ни бесплатным, ни обязательным, однако для детей неимущих все же предполагалась бесплатность.

В данном контексте растущая нищета рабочих, казалось бы, не тревожила никого. Общественное мнение только начинали волновать разоблачения, содержавшиеся в докладе Виллерме о детском труде[122].

Картина условий жизни на фабриках или в шахтах затрагивала общество вовсе не так сильно, как это будет позднее.

Экономический кризис 1846–1847 гг. дал оппозиции тот толчок, в котором она нуждалась; при отсутствии всеобщего избирательного права она выступила с требованием расширения круга избирателей.

Начало кризису положили неурожай и наводнения, опустошившие области Луары и Роны, затем последовали голодные бунты, в промышленных районах севера Франции и в Нормандии свирепствовала безработица… Оппозиция, которая могла критиковать власти только через прессу, теряла терпение. В конце концов Гизо запретил банкетную кампанию в пользу политических реформ, целью которых было обеспечение более реального участия депутатов во власти. На бульваре Капуцинов произошел кровавый инцидент, и разразилась Февральская революция 1848 г.

Что же касается Луи Филиппа, которому довольно долго удавалось ловко вести дела, то первоначальные успехи сделали его авторитарным и крайне самоуверенным — он перестал прислушиваться к критике и советам тех, кто следил за ситуацией в стране. «Но у него недостало сил принять мужественное решение». И он отрекся.

1831 год: восстание лионских ткачей

Еще до того, как Карл Маркс дал ей определение, а Парижская коммуна стала ее воплощением, лионские ткачи в 1831 г. оказались первыми, кто поднял знамя классовой борьбы: «Жить, работая, или умереть, сражаясь!» Разумеется, романтическая и социалистическая мысль первой половины XIX столетия хорошо почувствовали важность и значение этого восстания. Но впоследствии его след несколько стерся. Так, в «Истории Франции», написанной советскими учеными в 1973 г., Парижской коммуне посвящено шестьдесят три страницы, тогда как лионским ткачам менее двух.

Рабочие шелкоткацких предприятий зарабатывали в 1815 г. сто су в день; в 1830 г. вследствие конкуренции и кризиса они получали не более восемнадцати — это означало нищету. При посредничестве префекта некоторые хозяева согласились подписать договор о минимальной оплате труда. Но остальные отказались. Ликование рабочих сменяется их гневом, забастовками, стычками. Спустившись с холма Круа-Русс, рабочие заняли Лион. Правительство Жана Казимир-Перье видело в них мятежников, и на ткачей были обрушены ужасные репрессии, тарифы упразднены, а префект смещен.

Затем правительство ускорило в городе фортификационные работы. Вскоре Лион оказывается в кольце укреплений: форт Ламот, форт Монтесюи, форт Сент-Ирене.

Лучшей обороны города от врага нельзя было придумать. «Итак, пушки, чтобы предотвратить неприятные последствия конкуренции. бедно вооруженные солдаты, чтобы сражаться против безоружных бедняков. Министры, депутаты, пэры Франции, похоже, не нашли лучших средств управления», — писал Луи Блан.

Благородство и бескорыстие, проявленные восставшими рабочими, поразили и восхитили современников, в том числе тех, кому пришлось осуществлять репрессивные меры. Одним из них был, например, Ламартин, писавший: «Город взяли штурмом сорок тысяч рабочих, но, победив, они вели себя подобно семинаристам». Двадцать девятого ноября 1831 г. он писал своей лионской подруге Марселине Деборд-Вальмор: «Взгляды прикованы к Лиону. Сочувствие, которое вы проявляете ко всему человечеству, в этот момент должно было иметь источником жалость. Сколько невинных погибших. Вокруг поступает столько заказов на траурные одежды, что мы падаем к коленям жертв — в изумлении, что сами не носим траур. В этом громадном восстании политика не играла никакой роли. Это голодный бунт. Женщины кричали, бросаясь к военным: “Убейте всех нас, мы больше не будем голодать.” Раздались два или три возгласа “Да здравствует Республика!”, но рабочие и народ ответили: “Нет, мы сражаемся за хлеб и работу”. Мы ожидали грабежей и поджогов в случае их победы. Ничего подобного. Ни одного хладнокровного преступления после борьбы. Триста солдат погибли. Рона стала красной. Эта бедная [Национальная] гвардия отказалась стрелять первой по рабочим, которые всего лишь требовали работы. Десять или двадцать неблагоразумных гвардейцев все же открыли огонь. Тогда все смешалось и сбилось в кучу: женщины, дети и народ, шедший рядом с рабочими, храбрость которых была тем более невиданной, что они, шедшие в лохмотьях, были измучены голодом».

Ламартин комментирует: «Все чувствуют, инстинктивно, что социальный вопрос более не окрашен в цвета какого-либо знамени». Он скорее обвиняет буржуазную Национальную гвардию, в которую входит сам и которая «при первом же бунте заменяет собой закон».

В 1848 г. Ламартин будет взвешивать значение событий, но в 1831-м он искренне страдает и возвращается к себе на родину в Мильи в полной растерянности. Другие романтики анализируют, не поддаваясь чувствам. «Итак, — пишет Марк Жирарден, — судьбами современного мира правят превратности торговли. Варвары, угрожающие обществу, более не живут на Кавказе или в степях Татарии: они обитают в пригородах наших фабричных городов. У нашего общества есть собственная язва — это его рабочие. Удалите торговлю, и наше общество умрет. Увеличьте ее, и вы увеличите пролетарское население, которое от малейшего несчастья может остаться без средств к существованию». Шатобриан видит в этом еще более глубокий политический урок. «Это сословие [рабочих] предвещает собой конец одного общества и рождение другого… Королевская власть и аристократия гибнут. Грядущее наступление на собственность является фактом, который имеет непосредственное отношение к французскому обществу.

Иными словами, иерархию чинов сменяет иерархия богатств. Промышленная собственность уже сейчас поставлена под вопрос, завтра под вопрос будет поставлена собственность вообще». В 1840 г. Пьер Прудон пишет: «Собственность — это зло». Меттерних, гарант европейского порядка, в 1831 г. рассуждает: «В Германии мы пока еще имеем дело с оживленными выступлениями среднего класса против трона и высших классов; во Франции, где эти два элемента почти исчезли, чернь бунтует сейчас против среднего класса. Если не прибегать к мерам подавления, это закончится распадом буржуазного общества».

Некоторые романтики связали восстание ткачей с идеями Сен-Симона. Однако все было скорее наоборот. Только на исходе лионских событий сенсимонисты пошли к рабочим. В своем «Кратком изложении рабочего вопроса» Сен-Симон в 1835 г. писал: «Таким образом, на нижнем уровне повседневные превратности частной индустрии и колебания мировой торговли; а выше — фазы политического порядка, высшего регулятора всего и вся, отображают, как на термометре, эти высшие и низшие ступени нашего фундаментального кризиса».

Энгельс в «Анти-Дюринге» (1878) отмечал, что следствием первого восстания рабочих, которое вспыхнуло в Лионе в 1831 г., одновременно с началом английского чартизма, стала знаковая революция в понимании Истории: это было банкротство либеральных экономических учений, постулировавших возможность достижения всеобщей гармонии на основе свободной конкуренции.

Классовая борьба — война между капиталом и трудом — была объявлена.

От классовой борьбы к интернационализму

Появление рабочего класса несло в себе зародыш восстания, которое отличалось от традиционных социальных конфликтов. Эта новая сила появилась в течение первой трети XIX столетия и впервые взорвалась во время восстания лионских ткачей[123].

Подмастерья, ремесленники, работники, разоренные или ставшие жертвами этого нового рабства, которое несли в себе промышленная революция и пришедшие с нею фабрики, охотно склонялись к мысли, что их правители предали идеалы 1789 г. Образцом для них был Гракх Бабёф (а затем Шарль Фурье), их духовный наставник, еще до Прудона и Маркса. Условия труда становятся все хуже, рождается новая каторга, спутница бедности, спутница нищеты; и тогда на сцену выходит новый персонаж Истории — забастовка, получившая вторую жизнь после того, как ее в годы революции 1789 г. запретил закон Ле-Шапелье, и ставшая оружием невиданной ранее силы ввиду сосредоточения масс рабочих в новых крупных промышленных городах. Ее воспел Виктор Гюго. Эжен Потье заклеймил тех, чьи действия явились ее причиной. В своем стихотворении «Мужество — в карман!» он призывал горожан к солидарности с забастовщиками всех времен. Призыв, предвосхищающий будущие мотивы «Интернационала». После 1830 г., очевидно, именно дух классовой борьбы воодушевлял поколения рабочих. Эксплуатация человека человеком, погоня за прибылью — таковы бедствия, которые в эту эпоху объединяются термином «изнурение»: «Твоя фамилия — Буржуазия, твое имя — Изнурение».

И поскольку реакция объединилась под знаменем Священного союза, а капиталистический мир представляет собой своего рода либеральный Интернационал — в сфере экономики характерен пример банков, — то существующие рядом с ними и противостоящие им мир рабочих и социалистическое движение, как зарождающееся, так и находящееся на подъеме, считают, что они также должны объединить рабочих всех стран. Так рождается интернационализм, который начиная с 1830 г. пытается приобрести организованные формы. Прежде он существовал как некое веяние, скорее символическое, выражаясь в большей степени в своем политическом представительстве, чем через функцию коллективного общественного деятеля: об этом свидетельствует присутствие в революционных собраниях таких людей, как американец Томас Пейн, немец Анахарсис Клоотс, называвший себя защитником рода человеческого, англичанин Уильям Вордсворт…

Семя брошено. В 1833 г. рабочие портняжных мастерских предлагают создать «Ассоциацию рабочих всех государств». Идея солидарности развивается, появляется мысль о координации рабочих, и в 1848 г. она несколько раз применяется на практике. С 1830 г. английская феминистка Фрэнсис Райт писала: «От любой другой борьбы, в которую до сих пор бывал вовлечен человеческий род, сегодняшнюю отличает то, что она является и открыто признает себя войной между классами и эта война является всеобщей. По всему миру миллионы угнетенных выступают за общее дело против своих угнетателей».

Первая инициатива исходила от английского публициста Уильяма Кобетта, который пытался создать то, что со временем станет профсоюзом, — с целью передать промышленное производство и капитал тем, кто работает собственными руками, т. е. рабочим. На его призыв откликнулись рабочие Нанта, написавшие лондонским собратьям: «Давайте объединим Лондон, Париж, Нант, Порту, Кадис, Турин и все прочие индустриальные центры мира». Вторая инициатива также принадлежала Англии — рабочий Уильям Лоуэтт установил контакты с французскими революционерами Огюстом Бланки и Флорой Тристан; вместе с Фергюсом О’Коннором он основал первое революционное рабочее движение — чартизм, «с целью свержения буржуазии».

С той же самой целью в 1847 г. была проведена конференция в Лондоне, где Маркс и Энгельс прочли то, что станет «Манифестом Коммунистической партии»: в нем мысли Сен-Симона, Фурье и Этьена Кабе были объединены с идеями английских экономистов, доводами чартистов и революционной тактикой бланкизма. Авторы «Манифеста» представили все названные тенденции как проявления единого процесса, а именно процесса классовой борьбы, который должен привести к созданию рабочей партии, ставящей своей задачей уничтожение собственности, этой «кражи», как говорил Прудон.

Хотя по причине дальнейшего развития индустриализации происходила денационализация рабочих, они продолжали оставаться представителями своих наций, так как еще не лишили буржуазию власти в каждой отдельной стране; когда же они добьются этого и станут, в свою очередь, воплощением своей нации, результатом этой революции будет торжество интернационализма и мира.

Наряду с этим революционным интернационализмом, сторонники которого боролись за социальную самоорганизацию рабочих во всех странах, и наряду с интернационализмом реформистским, представители которого, напуганные революциями 1830 и 1848 гг., выступали скорее за международное сотрудничество, которое бы позволило обеспечить рабочим достойный уровень жизни, появился также гуманистический и пацифистский интернационализм, враждебный росту национализма. Ему был присущ антимилитаризм. Подлинными основателями этого движения сторонников мира были последователи русского анархиста Михаила Бакунина. Бакунин добавил пункт об антимилитаризме в свою революционную программу, куда уже были включены защита атеизма, уничтожение права наследования, введение общественной собственности на средства производства и общественное распределение продукции, ликвидация государства, создание федерации общин. Эта программа заходила таким образом дальше, чем программа Интернационала, созданного по инициативе появившихся тем временем английских профсоюзов и таких французских рабочих, как Анри Толен. Интернационал впервые собирается в Лондоне в 1864 г. Мадзинисты, марксисты, бакунисты и бланкисты ожесточенно спорят о тактике — и именно в это время рождается и терпит поражение Парижская коммуна, которую они все восторженно приветствуют. Так сходятся пути рабочего движения, социалистических и анархистских течений. Их сложные взаимоотношения отныне проявляются в формах борьбы пролетариата и в столкновениях между теми, кто выступает от имени рабочего движения.

Авторитарный или либеральный социализм…

«Предположим, что Франция вдруг потеряет пятьдесят своих первых физиков, пятьдесят первых химиков. пятьдесят первых живописцев… пятьдесят первых музыкантов. пятьдесят первых инженеров, пятьдесят первых архитекторов, пятьдесят первых врачей. пятьдесят первых банкиров, шестьсот первых агрономов, пятьдесят первых военных промышленников и так далее, — таким образом, в целом три тысячи первых ученых, художников и ремесленников Франции.

Так как эти люди являются среди французов наиболее значительными производителями. нация, потеряв их, окажется телом без души.

Перейдем к другому предположению. Допустим, что Франция сохраняет всех талантливых людей, которых имеет. однако к своему несчастью теряет в один день Господина брата короля, Господина герцога Ангулемского. главных должностных лиц королевства, всех государственных министров, всех государственных советников. всех кардиналов, архиепископов, епископов, всех префектов и субпрефектов, а кроме того, десять тысяч наиболее богатых собственников.

Это несчастье, разумеется, опечалило бы французов, поскольку они не смогли бы равнодушно взирать на потерю столь значительного числа соотечественников. Но эта потеря тридцати тысяч индивидуумов, считающихся наиболее важными людьми государства, доставила бы им исключительно душевные переживания, поскольку она не нанесла бы никакого политического ущерба государству.

Причина этого в том, что было бы очень легко заполнить места, которые сделались вакантными: существует множество французов, которые в состоянии исполнять обязанности брата короля; что же касается десяти тысяч благородно живущих[124] собственников, то их наследники не нуждались бы ни в каком особом обучении, чтобы устраивать приемы в своих салонах столь же хорошо, как и они.

Эти предположения делают очевидным то, что современное общество в действительности представляет собой перевернутый мир. так как забота о руководстве способными людьми возложена на людей неспособных».

Будучи сочинением провидца, эта притча Сен-Симона была не только рассказом о переменах, возвестивших торжество капитализма, производственной и деловой сфер. В ней заключалось предвидение такой организации общества, при которой власть будет принадлежать ученым. Вместе они создадут научное сообщество. Оно будет выше парламентов и положит конец конфликтам между державами. Придя на смену богословам, т. е. тем, кто господствовал именем веры, ученые будут править именем науки.

Сен-Симон предполагал введение организации производства, запуск таких крупномасштабных работ, как строительство Суэцкого канала, которые позже будут осуществлены его учениками: Бартелеми Энфантеном, Фердинандом де Лессепсом, принцем Эженом Наполеоном. Он считал необходимым планирование производства авторитарными методами, т. е. речь шла о такой форме социализма, которая должна была «также упразднить нищету» и которая вскоре вдохновит Карла Маркса.

Маркс также воспринял враждебные либеральным теориям идеи экономистов Сисмонди и Рикардо, доказывавших, что вместо предустановленной гармонии свободная конкуренция приведет к концентрации богатств, перепроизводству и кризисам — к тому, что станет причиной беспорядков и революций.

Эти теории открыли эру модернизации, продолжавшуюся до конца XX столетия наряду с нарастанием феномена глобализации. Они породили двойную проблему: как организовать производство и труд, как предотвратить экономические и социальные кризисы, порождаемые этим развитием.

У этих экономических и авторитарных по своим взглядам социалистов вскоре появились противники в лице антиэтатистских социалистов (антигосударственников), прежде всего, в лице Шарля Фурье. Он находил политические идеи эфемерными и желал создать новое общество, основанное на системе кооперативов; этот принцип был опробован в США и Бразилии, однако дело кончилось неудачей.

Вечным оппонентом либералов, сенсимонистов, а позже и марксистов был Прудон со своим афоризмом «Собственность — это кража».

Он показал природу прибавочной стоимости, которую собственник извлекает из количества своих работников. «Возведение обелиска, возможное при работе двухсот гренадер, было бы невозможно усилиями одного-единственного, даже если бы он располагал в двести раз большим количеством времени. Следовательно, коллективная сила превосходит индивидуальные силы: совместный труд рабочих сам по себе представляет созидательную ценность, и он не вознаграждается. Поэтому собственность представляет собою индивидуальное отчуждение плодов коллективного труда в той степени, в какой она к такому труду прибегает». Прудон предлагал введение подоходного налога и создание народного банка для финансирования коллективных проектов; он оспаривал этатистские проекты Луи Блана.

Позднее, предлагая создание коммун, производственных и потребительских кооперативов, Прудон выступал против гегемонии политических властей, поскольку фундаментом общества для него являлась экономика. Говоря о проблеме вхождения рабочего класса в политическую жизнь, он заявлял, что, как только тот осознает свое существование и свое место в обществе, он создаст новый политический строй, точно так же, как то смогла сделать в 1789 г. буржуазия.

Бакунин, который воспринял эти идеи и пошел еще дальше, провозгласил, что сначала необходимо уничтожить институт государства, так как деспотизм представляет собой не одну из форм государства, но саму его суть. Он предполагал, что наиболее благоприятные условия для подобной всеобщей революции сложились в Италии, поскольку ее нищий пролетариат обладает необычайным умом и творческими способностями.

«Первая республика дала нам землю, Вторая — избирательное право, а Третья — знание» — в этой краткой формулировке Жюля Ферри, прозвучавшей спустя сорок лет после революции 1848 г., не учитывался след, которыйона оставила в памяти французов, воплотивших в жизнь ее идеи значительно позже, уже при Третьей республике.

Революция 1848 г. в первую очередь была порывом к справедливости, свободе, демократии. Конечно, она являлась восстанием против режима Луи Филиппа, который сначала заигрывал с либералами, чтобы взять в руки власть, а потом проявил свой авторитарный характер. На демонстрациях 1848 г. вновь звучали требования, повторявшие обещания, которые не были сдержаны после 1792 и 1830 гг. Однако непосредственно после запрещения банкетной кампании за предоставление более широких политических свобод, что в конечном счете привело к отречению монарха, энтузиазм участников демонстрации 24 февраля ясно указывал на перемены в ожиданиях. Они шли уже существенно дальше тех требований, которые были выражены на демонстрации, прошедшей накануне.

Была провозглашена Республика. Чтобы четко противопоставить ее республике 1793 г., были отменены смертная казнь по политическим мотивам и рабовладение, провозглашены мир во всем мире, право на труд и борьба с бедностью; плохое обращение с животными в обществе сделалось преступлением (закон Граммона 1850 г.).

Гуманная и благородная в своем глубинном порыве, воодушевленная романтиками, такими, как Ламартин, Жорж Санд, Виктор Гюго, революция 1848 г. также была осуществлена адвокатами, защитниками прав человека и гражданина; глашатаев этой революции воодушевлял своеобразный мистицизм, которому не было равного в истории, за исключением, быть может, Февральской революции 1917 г. в России.

Однако то, что стало ненасильственной революцией, внезапно приняло новый оборот и уступило место авторитарному, консервативному режиму. Менее чем за один год иллюзии рассеялись, и республиканская идея рухнула, уступив место Второй империи.

Февраль 1848 года. В Парижской ратуше спонтанно формируется правительство с участием избранных оппозиционеров. Его воодушевляют Ламартин и Ледрю-Роллен, «исторический» основатель республиканской партии; к ним примкнули либералы из газеты «Насьональ», ученый-физик Франсуа Араго и близкие к социализму демократы — Арман Марра и Флокон. Чтобы создать противовес этим левым депутатам в парламенте, которые, тем не менее, не утратили связи с рухнувшим режимом, такие демократы, как Александр Ледрю-Роллен, обратились к Луи Блану, борцу за право на труд, и рабочему Александру Альберу, воплощавшему идеи своего класса. Пели «Шляпу долой перед картузом. На колени — перед рабочим».

Это правительство воплощает Вторую республику, оно распоряжается принять в качестве государственного флага не красное знамя, за которое выступали наиболее революционно настроенные депутаты, а — вместе с Ламартином — французский триколор, «объехавший весь мир» и украшенный красным помпоном.

Так друг с другом борются либералы и социалисты, а Ледрю-Роллен и Ламартин воплощают примирение, центр. Но настроение жизнерадостное, сговорчивое. «Поскольку дела были отложены, — рассказывает Гюстав Флобер, — тревога и ротозейство подталкивали всех за пределы своих домов. Небрежность в одежде смягчала социальную разницу, ненависть пряталась, надежды выставлялись напоказ, толпа была безмятежна. Лица освещала радость по поводу завоеванного права. Чувствовалось некое карнавальное веселье, атмосфера бивуака; ничто ни развлекало в первые дни так, как виды Парижа» («Воспитание чувств»).

Но эти первые дни не были долгими.

Каким же образом ситуация успела ухудшиться так быстро?

Начиная с 28 февраля демонстранты стали требовать создания министерства труда, которое гарантировало бы занятость безработным, — поскольку их количество не переставало расти начиная с экономического кризиса 1847 г.[127] Экзальтация манифестантов, ожидавших установления социализма, была огромной, — в этот момент социализм означал не национализацию средств производства, а защиту, которую государство обеспечивает трудящимся.

Чтобы изучить и разрешить эту проблему, была создана так называемая «Люксембургская комиссия», руководство которой доверили Луи Блану и Альберу: от них таким образом намеревались избавиться другие, обеспокоенные члены правительства. Что касается практического решения проблемы — т. е. создания Национальных мастерских, — то оно было поручено одному из министров, Александру Мари, который, правда, не особо жаждал выполнять подобное задание, так что мероприятия, в частности земляные работы, не приносили ощутимой пользы и дискредитировали тех, кто их выполнял. Это был провал.

Поскольку следовало пополнять государственную казну, то же самое правительство увеличило прямые налоги на 45 процентов, называемые «45 сантимами» (подразумевалось — с одного франка налога); подобная мера настроила против правительства правый фланг общественного мнения. Другая оплошность состояла в том, что правительство решило расформировать элитные роты бывшей Национальной гвардии — отряды из самых благополучных кварталов, что спровоцировало первую демонстрацию правых, так называемых «медвежьих шапок» (эти головные уборы носили гвардейцы).

Настроение и левых и правых ожесточалось от демонстрации к демонстрации. Предчувствуя, что остальная часть страны не понимает смысла этих парижских состязаний, известный интриган Луи Огюст Бланки потребовал перенесения выборов. Этот человек в черном вызывал страх. «Бледный, харкающий кровью, он спокойно требовал цену — голову Ламартина, предполагая взамен голову своего брата, члена Института Франции[128]. Он выставлял напоказ свое отрепье с сумрачной спесью, носил лишь новую обувь и перчатки, черные, как и все остальное», — писал Виктор Гюго.

Он добился перенесения выборов на наделю.

Хотя Ледрю-Роллен, воплощавший временное правительство, заявил о своем отказе от социализма, этот защитник стабильного порядка, щедрый, однако, когда требовалось предложить планы реформ, слыл демагогом в буржуазных кругах. В результате выборов крайне левые потерпели поражение, и некоторые провалы особенно показательны: неудачу потерпели Бланки, Франсуа Винсен Распай, Этьен Кабе. Появился новый избранник народа: Луи Наполеон Бонапарт.

Разумеется, Национальное собрание вновь провозгласило Республику 4 мая, но лишь ради того, чтобы изгладить из памяти 24 февраля, когда она родилась на баррикадах. Симптом.

Узаконенный подобным образом режим более не допускает кощунственных демонстраций: 15 мая, по случаю Дня независимости Польши, все происходит так, будто потерпевшие поражение на выборах желали вновь собраться с силами и устремиться к февральским надеждам. Публика заполнила здание Национального собрания, революционер Арман Барбес карабкается на трибуну и выкрикивает фамилии, словно приветствует избрание нового временного правительства. Там же Бланки, тут и Блан, и Распай, и Альбер. Вмешиваются силы порядка — и указанные лица арестованы.

Что это? Сигнал к отступлению? Ледрю-Роллен снят с министерского поста, подает в отставку католик Лакордэр, Филипп Бюше отказывается от председательства в Собрании, — и оно достается человеку, который подавил рабочее восстание в Руане. Но искрой, возжигающей пламя гнева, оказывается расформирование Национальных мастерских. Трудящимся предоставляется выбор: или поступление на военную службу, или безработица. «А, месье Араго, — кричит кто-то из манифестантов, — сразу видно, что вы никогда не голодали!»

По сути, возмущение июньских дней представляет собой первый в национальном масштабе случай классовой борьбы — не рабочих против хозяев, вроде лионских ткачей, а бедняков против богачей. Конфликт был ожесточенный, ибо решения новых буржуазных правителей относительно принципов порядка, собственности, свободы столь же основательны, сколь сильна решимость восставших в борьбе за справедливость и счастье.

Если не считать того, что безработные, завербованные в Национальную гвардию, стреляли в своих «рабочих братьев».

Национальное собрание расценило действия правительства как нерешительные: оно лишило его полномочий и передало исполнительную власть военному министру, генералу Кавеньяку. Ламартин и Ледрю-Роллен покинули свои посты и больше не вернулись. Республика избавилась от республиканцев.

Что касается Кавеньяка, то он за три июньских дня подавил восстание в Париже, где население восточных кварталов противостояло жителям западных районов, возводя баррикады. Последним воплощением февральского духа был архиепископ Парижа, его высокопреосвященство г-н Аффр, пожелавший выступить посредником: у въезда в Сент-Антуанское предместье он пал жертвой фанатика. «Пусть кровь моя будет последней пролитой кровью», — сказал он и упал, держа в руке крест.

Реакция на восстание была жестокой: 6 генералов, 1600 граждан, 4000 повстанцев были убиты; 11 000 человек арестованы, 4300 — высланы из страны.

«Полотняный колпак [буржуа] не менее отвратителен, чем красный [пролетарский]», — рассудил Флобер. «Я не верю в будущее Республики, которая расстреливает своих пролетариев», — писала Жорж Санд. В сущности, отныне реакция торжествует под флагом Республики, ибо Национальное собрание, которое с политической точки зрения связывало себя с левыми силами, в социальном плане проявило себя справа, упраздняя право на труд, отвергая проект бесплатного светского образования, предложенный Ипполитом Карно, и провозглашая свободу труда, т. е. противоположность права на труд.

На выборах президента Республики (10 декабря 1848 г.) нация отомстила за себя, избрав Луи Бонапарта: за него было подано 5 436 000 голосов против 1 448 000 — за Кавеньяна. Век романтизма миновал. Ледрю-Роллен получил только 370 000 голосов, а Ламартин — 17 000.

Второе декабря 1851 года: один переворот, три вывода

Революция 1848 г. учредила Республику, провозгласившую народный суверенитет и узаконившую всеобщее избирательное право. Но этот порыв разбился, столкнувшись с нерешенным вопросом о праве на труд и с последовавшей затем июньской резней.

Социальная проблема хорошо продемонстрировала то, что представительная Республика в сравнении с монархией представляла собой изменение в вопросе об основах суверенитета, но эти изменение никоим образом не касались содержания республиканской политики. У тех, кто ее установил, — в первую очередь у граждан Парижа, — Вторая республика оставила горький привкус.

Она даровала стране Конституцию, которая доверила основные полномочия сильной исполнительной власти. В ходе президентских выборов декабря 1848 г. между республиканцами произошел раскол. Кавеньяк воплощал сопротивление реставрации монархии и защиту светского образования: он проявил себя подлинным республиканцем, но Ледрю-Роллен, Распай и Ламартин не простили ему июньскую резню 1848 г. Этот раскол привел к победе «партии порядка», которая делала ставку на Луи Наполеона: его Тьер называл «кретином на поводке».

Однако Луи Наполеон был большим мастером сокрытия мыслей и чувств. У него имелись собственные соображения относительно будущего страны в духе убежденного сторонника Сен-Симона. Промышленники ориентировались на него. Что касается множества избирателей, особенно крестьян, то они голосовали не только за его имя, они наказывали и бессилие республиканцев, их попустительство по отношению к тем, кто, подобно Прудону, считал, что «собственность— это воровство». Подпитываемое «партией порядка», возникло замешательство — между теми, кто требовал права на труд и теми, кто выступал за упразднение собственности.

Принц-президент дает гарантии партии порядка. Он подавляет демонстрацию, организованную Ледрю-Ролленом против отправки французских войск в Рим для поддержки папы. Затем он идет на уступки духовенству благодаря закону Фаллу[129], который, конечно, не обеспечивает монополии в области образования, но ради свободы допускает конкуренцию между светскими школами и преподавателями. Так, «вдохновляясь» законом от 31 мая 1850 г., «партия порядка» ограничивает роль всеобщего избирательного права, требуя от избирателей подтверждения, как минимум, трехлетнего проживания в кантоне, — а это наносит удар по трудящимся, которых экономические обстоятельства вынуждают менять местожительство.

Таким образом, количество избирателей уменьшается с 9 миллионов 600 тысяч до 6 миллионов 800 тысяч человек.

За эту «ошибку» «партии порядка» приходится дорого расплачиваться, ибо президент Луи Наполеон подчеркивает, что республиканцы нарушили Конституцию. Он планирует восстановить всеобщее избирательное право. Когда он требует изменить Конституцию, дабы продлить свой мандат, Национальное собрание соглашается на пересмотр лишь путем голосования: «за» — 446 голосов, «против» — 278; в то время как для пересмотра требуется две трети, т. е. 482 голоса.

Провал пересмотра лишает Луи Наполеона легального средства удержаться у власти. Он решается на государственный переворот, созывая в Париж генералов для повышения по службе на секретное совещание: его мало волнуют их политические мнения; он уверен, что производство в высший чин способно привязать их к его персоне. Среди других доверенных лиц можно назвать его сводного брата герцога де Морни, герцога де Персиньи, депутата Эжена Руэра. В чем состоит его план? Арестовать ключевых представителей Национального собрания и объявить о его роспуске, ибо, как говорил Морни, «нет нужды свирепствовать в тюрьмах, а аресты, проведенные с умом, могут предотвратить гражданскую войну». Сказано — сделано: в ночь на 2 декабря — память об Аустерлице — «с помощью умело проведенной полицейской операции» были арестованы, едва успев проснуться, главы партий — такие, как Тьер, а также военные: генералы Ламаристер, Кавеньяк и Шангарнье. Последний ранее заявлял, что, по распоряжению Национального собрания, ему пришлось бы арестовать президента.

Попытки легального сопротивления в Собрании принимают внезапно новый оборот, несмотря на усилия Одилона Барро. Издается указ об отрешении от власти Луи Наполеона, но вооруженные силы разгоняют представителей, и тем же вечером в газете «Монитёр» публикуется декрет, призывающий французский народ к участию в референдуме по вопросу принятия новой Конституции.

Однако призыв избранных депутатов-республиканцев к оружию взывал к защите Конституции, а не Национального собрания, утратившего популярность с тех пор, как оно ликвидировало всеобщее избирательное право. Герцог де Морни и генерал Сент-Арно решили позволить парижанам спокойно сооружать баррикады, чтобы затем дать им «хороший урок». Однако в первый же день вспыхнул инцидент, когда неожиданным залпом был убит депутат Боден. Этот эпизод стал известен благодаря свидетельству депутата Виктора Шельшера, человека, отменившего рабство. «Буквально накануне, — сообщил он, — какой-то рабочий будто бы сказал Бодену: “Вы что, думаете, мы сейчас подставим головы под пули, ради того чтобы вы по-прежнему получали 25 франков в день?” А тот ему ответил: “Сейчас вы увидите, как умирают за 25 франков в день”. И пуля сразила его. А затем, когда началось восстание на баррикадах, были убиты триста восемьдесят человек, из них двадцать семь — солдаты, а остальные в большинстве своем рабочие»[130].

Республиканское восстание еще активнее развертывалось в провинции, особенно в маленьких городах на юго-востоке и юго-западе, в сельской местности, но это не были крестьянские бунты, «Жакерия», как утверждала бонапартистская пропаганда: большинство из 26 800 арестованных были ремесленниками и лицами свободных профессий… Десять тысяч французов были сосланы прежде всего в Алжир или Кайенну[131]; более двух тысяч восьмисот — интернированы. Виктор Гюго и Виктор Шельшер, заклеймив государственный переворот, удалились в изгнание.

«Партия порядка», обезглавленная в Париже парламентским переворотом, тем не менее поддержала его в провинции из страха перед социальным взрывом. «Голосовать за Наполеона — не значит одобрять то, что он сделал, это означает выбрать между ним и полной катастрофой Франции», — говорил публицист Монталамбер. «Голосовать против него, — добавлял он, — значит согласиться с социалистической революцией. Это значит призвать диктатуру красных, с тем чтобы она заменила диктатуру принца, который за последние три года оказал несравненные услуги делу порядка».

Во время плебисцита, проведенного 24–31 декабря, 7 439 216 голосов были отданы «за», 646 737 — «против», 36 880 оказались «недействительными». За границей были высказаны сомнения относительно честности подсчетов; последующая проверка протоколов, сданных в архивы, показала следующие результаты: 7 145 393 — «за», 592 609 — «против».

Согласно республиканской традиции, принято обращать внимание в большей степени на репрессии, последовавшие за государственным переворотом, чем на количество жертв, к которым привела та же Республика в июне 1848 г., — а их было в три раза больше; или же на метод, которым республиканцы выхолостили результаты всеобщего голосования до того, как Луи Наполеон, в свою очередь, не преступил Конституцию.

Анализируя эти события, Огюст Конт, Алексис де Токвиль и Карл Маркс сделали совершенно разные выводы.

Конт радовался ликвидации парламентских институтов, учрежденных Хартией 1815 г. и отрегулированных в 1830 г. По его мнению, парламентаризм в Англии олицетворял победу аристократии и других классов над монархией. Но иначе обстояло дело во Франции, где уже в Средние века монархия соединилась с коммунами и буржуазией, дабы ограничить возможности аристократии. Практику сочетания парламентаризма и монархии Конт считал абсурдной. Следовательно, удовлетворительное решение состояло в том, чтобы ликвидировать парламентаризм, даже если страной управлял Наполеон III, ибо таким образом можно было положить конец «парламентскому идиотизму». Этот вывод следует из соображений человека, не желающего считаться противником демократии, заключает Раймон Арон. Отныне, считает Огюст Конт, бразды правления принимает экономическая система; значение имеет не представительство политических взглядов, а совокупность общественных и производственных сил. То, что происходит в парламенте, — дело второстепенное, если не ничтожное.

Токвиль — монархист, удрученный успехом революции февраля 1848 г., — участвует в выборах и фигурирует в кабинете Одилона Барро в то время, как Луи Наполеон занимает пост президента Республики. В отличие от кабинетного ученого Огюста Конта Токвиль — непосредственный участник событий. Монархист, ставший республиканцем-консерватором, этот именитый деятель видит опасные признаки возникновения диктатуры и дает негативную оценку Революции, результатом которой стала «замена полулегальной монархии на монархию незаконнорожденную». Он настаивает на «возбуждении безработных масс, подстрекаемых правительством, масс, которыми движет жажда получить доступ к материальным благам», и указывает на «демократическое недомогание — зависть, которая их тайно мучает». Он клеймит социалистов, пользовавшихся огромным влиянием и употребивших его, чтобы «нагонять страх на буржуа и большую часть крестьянства, но которого недостаточно, чтобы обеспечить господствующее положение… Они не знали, играть ли на руку революции или конституционному режиму; затем в решающий момент они оставили свои “войска” — парижских рабочих, которые сражались одни, без командиров».

Маркс, будучи журналистом и революционным агитатором, участвует в революционных событиях в Германии и верит в международный характер революции. В своих работах «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» он, как и Токвиль, поражен фактом отречения парламентских лидеров Горы от революционеров по прошествии июньских дней. Как и Токвиль, Маркс видит в революции 1848 г. перспективы социальной революции, но это его радует; он считает нормальным, что после 1789 г. и поражения аристократии народные классы набрасываются на знать и буржуазию.

Маркс подчеркивает, что избрание Луи Наполеона 10 декабря 1848 г. «было днем крестьянского восстания», ибо Наполеон был «единственным человеком, представлявшим интересы и занимавшим воображение нового класса — крестьян, — созданного в 1789 году». Поднимая знамена, крестьяне кричали: «Долой налоги, долой богачей, долой Республику, да здравствует Император!». «Избрать Наполеона — значило сразить республику богачей». «Малокультурный крестьянин, — говорит Маркс, — предпочитает избрать скорее племянника Наполеона, некий символ, чем генерала-республиканца». Класс крестьянства разделен, поясняет Маркс, для него существуют лишь местные связи, отсутствует подлинная общность интересов, обеспечивающая общенациональную связь. «Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен. являться. авторитетом, стоящим над ними. правительственной властью»: это мог быть только Луи Наполеон.

Спустя пятьдесят лет Ленин воспримет эти умозаключения, подчеркивая, что социализм рабочего класса не способен происходить из демократической деятельности, ибо рабочие не имеют возможности представлять самих себя. Отсюда возникает необходимость создания партии, которая воплощает их класс и говорит от его имени. Работа Ленина «Что делать?», таким образом, является продолжением труда «Восемнадцатое брюмера.» Маркса.

От нотаблей к капиталистам и аферистам

«Обогащайтесь посредством труда, посредством бережливости и посредством честности». Так звучало предложение, сделанное Гизо своим избирателям на открытом банкете в Сен-Пьер-сюр-Див в 1843 г. Этот совет был целой программой, но также и ответом тем, кто упрекал Гизо в консерватизме; не соответствуя настроениям сурового протестантизма, он морально поддерживал позицию буржуазии. Однако Роман о нации сохранил лишь два первых слова из этой фразы[144], и только два эти слова с возмущением повторил президент Республики Арман Фальер… с целью заклеймить «гнусные наставления монархии».

Но кто они, эти люди, которых призывают обогащаться, и кто обогащается? Как понять данный феномен, заявивший о себе во времена Хартии и достигший апогея при Второй империи и в начале Третьей республики — вплоть до 1914 г.?

Составленный в 1870 г. список владельцев крупных состояний — начиная с доходов генеральных советников — возглавляли, без указания конкретных цифр, новые богачи — барон Ротшильд и Эмиль Перейр, а также несколько других банкиров. Но особенно поражает то, что рядом с индустриальными и торговыми нуворишами — Шнейдерами, Дюфайелями и др. — в нем, причем в более высоких эшелонах, присутствует масса аристократов, т. е. получателей доходов с земельных владений, — герцог де Ларошфуко, герцог д’Одиффре-Паскье, маркиз де Шасслу-Лоба и т. д.

Так или иначе, к середине XIX столетия во Франции наряду с крупным землевладением утвердился промышленный и финансовый капитализм.

Способы применения Хартии, лежавшей в основе управления страной с 1814 по 1848 г., обуславливают то обстоятельство, что владение землей одновременно вводит человека в круг нотаблей и дает право быть избранными при условии выплаты 500 франков ценза. Поэтому разбогатевшие торговцы и фабриканты, начиная с этого времени, приобретают имения. Однако настоящий нотабль не может быть просто нуворишем; постоянство этого статуса обеспечивают брачные связи. Могущественные нотабли обладают экономической властью над крестьянами и рабочими, а авторитет их кажется вполне естественным, ведь нотабли также выступают посредниками в отношениях с Парижем, способными донести туда жалобы с мест. Историк Андре Жан Тюдеск приводит пример Гайяра де Кербертена, который является не только первым председателем Королевского суда в Ренне, но также крупным собственником и занимает важный пост в масонской ложе «Совершенный союз». Другой пример — субпрефект города Гайяк, некто Бермон, сын бывшего члена Совета старейшин, либеральный депутат в 1830 г., брат генерального советника; его семья является второй в округе по своему богатству. Этот нотабль обладает имениями и связями — рентой, подверженной более медленным колебаниям, чем прочие виды доходов. Таким образом, он поддерживает собой консервативную систему в то время, как общество изменяется…

Нет сомнений, что новые промышленники еще напоминают прежних торговцев-фабрикантов и разрыв между буржуазией третьего сословия и буржуазией Третьей республики еще не вполне завершился. Возможность достичь экономического успеха быстрее, чем в прошлом, все еще представляет сравнительно новый феномен, хотя многие рабочие в конце XIX в. страдают от мысли, что им не посчастливилось завести собственное предприятие. То, что казалось возможным в начале столетия, когда расходы на начало собственного дела оставались довольно низкими, позднее стало почти неподъемным. Впрочем, в машиностроении, где одаренность или исполнительность значили больше, чем в других областях, некоторым весьма способным универсальным работникам удалось сделаться крупными предпринимателями — как, например, это удалось около 1890 г. основателям лионских фирм «Роше-Шнейдер» и «Берлие» (велосипедная, а затем автомобильная отрасль).

Но вскоре к этой социальной группе присоединились выпускники политехнических школ. Эти новые персонажи появились довольно быстро благодаря учебным заведениям гражданского назначения — горным, мостостроительным и дорожным, которые способствовали формированию корпуса, ставшего инструментом контроля за экономической деятельностью со стороны государственной власти. Артиллеристы становились металлургами, подобно Пьеру Эмилю Мартену, связанному с нотаблями из компании «Фуршамбо-Коммантри». Эти инженеры воссоздают семейную систему власти, в рамках которой предприятие переходит от отца к сыну или зятю. Однако данная прививка происходит с трудом, так как предприниматель, с одной стороны, и инженер или ученый — с другой, принадлежат к различным культурным мирам. Ни один из братьев Пруво, основавших крупное чесальное производство в Рубе, не имеет университетского образования, точно так же как Пьер Пежо или некоторые из Шнейдеров. Общество находит образование, быть может, и полезным для технического прогресса, но можно с уверенностью сказать, что ни один выпускник политехнической школы в XIX в. не в состоянии тягаться с банкиром. И так по всей стране. Банкир — это не только пионер промышленных изменений, он их постоянный спутник, ведь умножение числа местных банков — неизбежное следствие экономического развития, а повсеместное присутствие Банка Франции, этого огромного парижского организма, занятого переучетом векселей, является гарантом надежности этих предприятий и одновременно препятствует их перегруппировке. Подлинными «королями» XIX столетия выступают именно банкиры, промышленники не играют в тогдашнем капиталистическом обществе ведущей роли. Стоящий на самой вершине главный банк находится под пристальным вниманием властей, которые неоднократно посягают на него — как это делали Лаффит и Казимир-Перье в период Реставрации, Годшо во время революции 1848 г. или вскоре после нее Ахилл Фульд[145]. А те, кто доминирует в этой сфере, — Ротшильды, Талабо, братья Перейр интересуются прежде всего крупными поставками оборудования на национальном и международном уровне, строительством железных дорог, каналов и т. д. и тем самым стягивают к себе сбережения нации. Появляются деловые банкиры — не такие, как Ротшильды, остающиеся в лагере приверженцев семейной фирмы, — а такие, как братья Перейр или Фульд, создавшие в 1852 г., при опоре на старинные семьи нотаблей, банк «Креди мобилье», или как семьи Малле, Сейер и др., или же как династии эмигрировавших в давние времена протестантов — таких, как семейство Мирабо.

Семейные предприятия и династии дают, таким образом, свое имя банкам и фабрикам. Однако каждая смена хозяев чревата изменениями, как то было, например, когда лионские Перре-Оливье продают свои химические заводы в Сен-Гобене. В итоге наряду с семейными предприятиями появляются анонимные товарищества и акционерные общества. Это уже другая история, которая начинается с момента накопления и роста капитала, выборов членов административных советов и завершается с появлением капитализма нового типа — более анонимного.

Эта анонимность усиливает секретность, которая во Франции покрывает все, что касается денег и финансов. Еще Жак Кёр говорил: «В закрытый рот муха не влетит». Историк Жан Гарриг хорошо показал, что в памяти французов сохранились далеко не все деяния «великих республиканцев» — Гамбетты, Ферри, Греви, а конкретнее не сохранилось то, что они клеймили господство денег при Второй империи, но так и не оторвали парламентскую демократию от делового мира: в рамках своеобразного контракта тот помогал Республике выплачивать контрибуции после войны с Германией, восстанавливать государственные финансы, поскольку режим спасал их от «красных» и легимистов. Взамен представители делового мира получали государственное покровительство и мстительные репрессии против рабочего класса, а в экономическом плане государство должно было давать им преимущества в железнодорожном строительстве, в сфере снабжения метрополии и колоний и т. д. Люди, подобные Леону Сэю, министру и банкиру, правой руке Ротшильда; Фрейсине, министру общественных работ; Анри Жермену, основателю банка «Лионский кредит» (Credit Lyonnais), — воплощают в себе этот союз, который утверждается под маркой левого центра.

Переплетение деловой среды и политического представительства неизбежно приводило во Франции, как и в других странах, к злоупотреблениям и коррупции. Место официальных выборных кандидатур занял предвыборный сговор. Историк Жан Ноэль Жанненэ в книге «Скрытые деньги» приводит свидетельство Альфреда Маскюро, который через десять-двадцать лет возглавит Республиканский комитет коммерции и индустрии, о том, как он ранее распределял предвыборные фонды: «Я не вел никаких бухгалтерских счетов… вы не найдете плана выборов, его вообще не существует. Когда выборы прошли, у нас все было окончено. Будьте уверены, ни о чем из того, что мы сделали, не узнал никто».

Чем больше молчания, тем громче скандал.

Крах банка «Юнион женераль» в 1882 г. отразил борьбу между ведущими католическими, протестантскими и еврейскими финансистами. Жертвами краха стали мелкие вкладчики. Панамский скандал 1892 г. выявил сто четырех взяточников, принявших деньги за согласие провести в палате депутатов голосование по займу, предназначенному для оказания помощи Компании Панамского канала, которой руководили Фердинанд де Лессепс и Филипп Бюно-Варилья, главный редактор газеты «Ле Матэн» (Le Matin). Также выяснилось, что соучастником взяточников была пресса, без устали работавшая «на всех фронтах», — оказались скомпрометированы как министр Морис Рувье, так и депутат Жорж Клемансо или банкир Жак де Рейнах. Разорение постигло 80 тысяч вкладчиков.

Эти аферы создавали ту питательную почву, на которой расцветет антисемитизм, антипротестантизм и антипарламентаризм[146].

Отличался ли новый подъем колониализма, случившийся в XIX в., от экспансии прошлых столетий? Далеко не во всем. Подобно тому как заморская экспансия отвлекла Португалию в XVI в. от прямой и не всегда удачной борьбы против Кастилии и мавров, французская экспансия после 1871 г. также была нацелена на то, чтобы забыть и стереть из памяти поражение под Седаном, провал европейской политики Наполеона III и утрату Эльзаса и Лотарингии. Это ярко выразилось в словах Клемансо, адресованных Жюлю Ферри, стороннику завоевания Туниса и Индокитая: «Я потерял двух детей, а вы мне предлагаете двух слуг».

Другая черта, свойственная империализму, — жажда новых территорий, наиболее явным воплощением которой стал раздел Черной Африки в 1885–1890 гг., эта «гонка с препятствиями», — также проявилась задолго до наступления эры, названной империализмом. Так, чтобы оправдать увеличение масштабов завоеваний в Канаде, Самюэль де Шамплен в 1615 г. писал Марии Медичи: «Если там не утвердимся мы, там утвердятся англичане, т. е. протестанты». И точно так же в обоих случаях находятся первопроходцы, которые открывают дорогу завоевателям, — в XVI в. такие, как Эсташ де Ла Фосс, в XIX в. такие, как Пьер Бразза.

Почему же тогда современники пришли к заключению, что в европейской экспансии началась новая эра? Во-первых, в это время просыпается осознанное стремление к экспансии, тогда как прежде последняя зачастую осуществлялась в силу обстоятельств. Случай с Алжиром следует рассматривать как нечто среднее между старой и новой ситуациями. В новых колониях охотно селят мятежников, политических заключенных или каторжников, в частности в Алжире, Новой Каледонии, Гвиане, — в этом Франция подражала Португалии (Ангола) и Англии (Австралия). С этими завоеваниями прочно связаны два института — военно-морской флот в Кохинхине и сухопутная армия в Алжире. «В то самое время, как происходит колониализация части армии, осуществляется частичная милитаризация колониальной идеи в общественном сознании», — пишет историк Рауль Жирарде. С другой стороны, по сравнению со Старым порядком происходит изменение идейных обоснований колонизаторов: для Республики, ставшей светской, христианизация отныне отождествляется с процессом цивилизации.

Но главное состоит в том, что на первый план в определении целей новой экспансии выдвигаются материальные соображения. Они были провозглашены Жюлем Ферри в период завоевания Тонкина (Северного Вьетнама). «Колониальная политика — это дочь политики индустриальной. Для богатых государств вывоз товаров является решающим фактором процветания… Если бы было возможно установить между производящими нациями нечто вроде разделения промышленного труда. Европа могла бы не искать места сбыта своей продукции вне своих границ. Но все хотят прясть, отливать металл, перегонять напитки, производить и экспортировать сахар». Заморская экспансия необходима, чтобы располагать дешевым — благодаря ручному производству — сырьем и рынками. «С другой стороны, — объясняет Ферри, — расы, стоящие на высшей ступени развития, должны исполнить свой долг перед расами, стоящими на низшей ступени, пока не вступившими на путь прогресса». Остается еще националистический довод: если мы откажемся от колониальных предприятий, наше место займут Германия или Испания. Политика «родного очага» лишь открывает путь к «упадку». «Блистать, бездействуя, — значит отрекаться от власти», — считает Жюль Ферри.

Народная поддержка экспансии составляет одну из специфических черт эпохи империализма — связана ли она с оживлением франко-английских противоречий (инцидент в Фашоде в 1901 г.) или с ростом страха перед Германией и ненавистью к ней (марокканский кризис 1911 г.). Однако первостепенной характеристикой является связь между экспансией и финансовым капиталом. Она бросается в глаза в Тунисе, в Марокко, в Индокитае. Она также может сопровождаться проникновением без территориальных захватов, каким было для Франции — но также для Германии и Великобритании — проникновение в Османскую империю, в Китай, а также в Россию. Именно финансовая верхушка правит бал при аннексии Туниса или в Египте во время кризиса 1882 г.

Еще одно различие между колониальной экспансией и империализмом состоит в том, что промышленная революция дает последнему такие средства, которые изменяют его природу.

Экспансия первого типа не намного отличалась от колонизации былых времен (тюркской, арабской или римской) в том смысле, что экономический и культурный разрыв между колонизаторами и колонизуемыми был относительно небольшим. Но со временем он значительно увеличился. По подсчетам историка-экономиста Поля Бэроша, коэффициент разрыва в середине XIX в., т. е. в начале «империалистической» эры, составлял 1,9, в 1914 г. — 3,4, около 1950 г. — 5,2. Понятно, что в представленном балансе учитываются также плоды цивилизации, полученные колонизованным населением: школы, больницы, дороги, плотины, — однако относительное отставание все равно углублялось.

Добавим, что углубление разрыва в уровне жизни не прекратилось с концом колониальных времен: причиной этого стали воздействие на бывшие колонии экономического неоколониализма, отрицательные результаты обретения независимости, зачастую ограниченного сменой суверенитета, и, наконец, воздействие глобализации.

Алжир: «Здесь не сражаются, здесь сжигают» (маршал Бюжо)

Если завоевание Алжира отвечало политическим целям Карла Х, к которым добавлялись экономические соображения, в частности интересы тысяч марсельцев, то колонизация этой страны представляла собой экспансию старинного, если можно так выразиться — доимпериалистического типа. Однако вскоре характер французского господства изменился, в той мере, в какой Алжир вскоре стал местом монопольного вложения французских капиталов — частных, но с государственными гарантиями получения прибыли. Именно этим можно было поколебать широко распространенное мнение, что колониальная экспансия представляет бездонную бочку, лишь поглощающую вложения. И действительно, хотя колонии дорого обходились государству, они давали значительную прибыль частным компаниям в метрополии.

С другой стороны, эти расходы способствовали обогащению тех граждан, которые стали колонистами и которые прежде, живя в метрополии, не обладали подобными преимуществами.

Политика сохранения Алжира в доиндустриальном состоянии обеспечивала капиталам, вложенным в промышленность метрополии, надежные каналы сбыта, гарантированные господствовавшим в алжирских «департаментах» протекционизмом.

Завоевание произошло благодаря новой породе завоевателей, которые, мало напоминая прежних людей шпаги, желали видеть себя исполнителями великого замысла. Им ничего не стоило перерезать все население целиком или сжечь его заживо — как поступал в Алжире Бюжо или в начале своей карьеры Галлиени, — такие действия представляли собой в их глазах всего лишь необходимое средство осуществления «цивилизаторской миссии», пришедшей на смену христианизации, дорогой сердцам завоевателей прошлых столетий. Как позднее офицеры Пьер Бразза, Юбер Лиоте, Франуса Лаперинн, они составляли разновидность интеллигенции, подобной русским революционерам, — исключением были разве что Луи Федерб в Сенегале и Огюст Пави в Индокитае. Все они писали книги или памфлеты, а генерал Сент-Арно в Алжире между двумя сожженными по его приказу бедуинскими селениями читал «Подражание Иисусу Христу».

В этом плане маршал Тома Бюжо, несомненно, наиболее ярок. Он просит Тьера послать «идеологов» в Африку, чтобы перебить их там, — «это бы пошло на пользу стране».

В Алжире, победив Абд аль-Кадера, он требует у него бакшиш на строительство проселочных дорог у себя в Дордони и на нужды своих офицеров… Ведь благополучие солдат было первой его заботой. В обмен на железную дисциплину он позволял им грабить, насиловать — надо ведь и развлечься. В бою он всегда был среди них, отсюда его популярность и знаменитый рефрен:

В Алжире его интересовала только земля, а главным средством заставить арабов сдаваться, моля о пощаде, он считал огонь. «Здесь не сражаются, здесь сжигают. Сжигают все таборы, все деревни, все хижины. огни обозначают движение колонны».

Генерал Пелисье в 1845 г. удушил дымом тысячу арабов в пещере Дахра.

В 1844 г. после битвы при Исли основное сопротивление было сломлено. Но в 1871 г. прокатились мятежи, которые впоследствии повторились…

Тунис и Марокко

Если в алжирских делах Франция обошлась без иностранного вмешательства, то иначе дело обстояло в Тунисе, где европейские державы соперничали в стремлении утвердить свое влияние посредством назначения консулов.

Метод состоял в том, чтобы получить концессии на проведение общественных работ для этой страны и заставить местного вождя — бея — брать займы, по которым он однажды окажется не в состоянии платить, — метод, показавший себя чрезвычайно действенным в Египте. В Тунисе ожесточенно соперничали французы и итальянцы. Это стало особенно заметным, когда одна итальянская компания приобрела концессию на строительство железной дороги между Тунисом и Ла-Гулеттой — у одной английской компании, обойдя при этом французскую железнодорожную компанию «Бон-Гельма». Французская фирма, в свою очередь, добившись назначения одного из своих клиентов главным министром Туниса, сумела приобрести район Энфиды площадью 90 тысяч гектаров. Образовался своего рода финансовый консорциум, объединивший тех, кто наживался на земельных сделках, и тех, кто спекулировал тунисскими ценными бумагами. Его члены, составлявшие важную часть колониальной партии, «часто бывали у Гамбетты» и не могли не знать, что замышляется в политических кругах.

Огромное впечатление произвела одна фраза британского министра лорда Солсбери. «Вы не можете оставить Карфаген в руках варваров», — сказал он председателю Совета министров Франции Ваддингтону в тот момент, когда Англия намеревалась овладеть Кипром (1878). Италия, предвидя планы французов, протестовала, увеличивая число своих колонистов, которых вскоре было уже десять тысяч в сравнении с тысячей французов, и обращалась к Бисмарку и Гладстону, преемнику лорда Солсбери, которые были вполне удовлетворены возникшим франко-итальянским соперничеством. Но Бисмарк считал, что после утраты Эльзаса и Лотарингии совсем не нужно, чтобы Франция в любых обстоятельствах сталкивалась на своем пути с Германией. «Груша созрела, — говорил он французскому послу, — вам предстоит ее сорвать».

Блистательная Порта, теоретический сюзерен Туниса, даже несколько десятилетий спустя не признавала потерю Алжира окончательной. Со стороны Туниса совершались частые набеги на Алжир. Они угрожали французским колонистам, поселения которых растекались по стране, подобно масляному пятну… В 1871–1881 гг. их насчитывалось 2379. Появление 2380-го было встречено как добрый знак, поскольку оно дало французской армии предлог положить конец «тунисской угрозе». Быстрота, с которой был достигнут этот успех, удивила всех; немцы сделали жест, чтобы удержать турок от вмешательства со стороны Триполитании[147]. Италия протестовала, произошли волнения на юге страны, потребовавшие второго похода, однако договор, подписанный тунисским беем и французским правительством во дворце Бардо, был ратифицирован палатой депутатов благодаря Жюлю Ферри, несмотря на возражения Клемансо.

За ним в 1883 г. последовала конвенция, подписанная в Ла-Марсе: она установила над Тунисом французский протекторат — новая формулировка, представлявшая одновременно уступку державам-соперницам и бею, так как реально управлявший страной генерал (французский) должен был стать при нем министром иностранных дел.

В марокканском случае прослеживается сходство с тунисским, однако с двумя отличиями. Сначала Францию поощряла Германия, но ситуация стала иной, когда германский кайзер изменил свое отношение к проблеме. Дело в том, что между 1880 г. и рубежом столетий его амбиции сделались еще более имперскими, так как раздел Черной Африки его не удовлетворил. Угрожая Франции, он испытывал на прочность Антанту. Другое отличие заключалось в том, что в самой Франции экономические и финансовые круги «в конце концов навязали свою волю государству, тогда как ранее, в Тунисе, они еще не обладали для этого средствами», — пишет историк Жак Тоби.

Для Делькассе[148] был крайне важен финансовый аспект проблемы: в игре принимал участие капитал Парижского и Нидерландского банков. В то время наметилась тенденция к слиянию интересов французских банков с политикой правительства. Условия, выдвигаемые ими султану, были драконовскими, и некоторые считали, что военная оккупация станет лучшей гарантией возвращения ссуд. Комитет по делам Французской Африки даже выделил финансовые средства генералу Лиоте, чтобы тот платил за содействие вождям оазисов по другую сторону границы (оазисы Бешар, Фигуиг, Бергент), в районе Орана… «Я начинаю действовать, как штопор», — отмечал Лиоте, которого в Алжире поддерживал губернатор Жоннар.

В Алжире хорошо помнят, что вмешательство султана в 1844 г. помогло Абд аль-Кадеру оказывать сопротивление Франции и что, несмотря на военное поражение, оно ограничило расширение территории Алжира на запад; впоследствии там так и не было проведено подлинного разграничения, и условные границы даже пережили период обретения независимости обеими странами[149] после 1960 г.

Помимо всего прочего, предполагалось, что в этом регионе под скалами имеются богатые месторождения фосфатов.

На Мадридской конференции в 1880 г. Франции пришлось согласиться на участие в делах Марокко Испании, Великобритании и Германии. Делькассе сумел отвлечь от Марокко внимание Англии, предоставив ей свободу рук в Египте. Испании он дал согласие на оккупацию Рио-де-Оро[150]. Оставалась Германия.

Конфликт с последней оживился перед 1906 г., до конференции в Альхесирасе; он резко обострился в 1911 г., когда по приказу Вильгельма II германская канонерская лодка встала на рейде у города Агадир. Визит Вильгельма в Танжер[151] на полстолетия обеспечил Германии симпатии арабов, поскольку кайзер представлял великую державу, которая не имела колоний и которая противостояла империалистическим аппетитам французов и англичан.

Франция в Индокитае: двойная компенсация

В середине XIX столетия Великобритания в ходе Первой опиумной войны (1840–1842) открыла для себя китайский рынок: она обеспечила себе базу в Гонконге (1842), а затем открытие китайских портов, чего, в свою очередь, вскоре добилась и Франция. Тогда же капитан Геннадий Невельской именем русского царя объявил о присоединении к России устья Амура, поставив Пекин перед свершившимся фактом, — это приобретение было признано Айгунским договором. Тем временем Кульджинский договор открыл для русской торговли Синцзян, став первым в серии неравноправных договоров, навязанных Россией Китаю.

В этот самый момент французский военно-морской флот, все еще не смирившийся с потерей Индии, «проявляет интерес» к Индокитаю, где «вопреки договорам» были перебиты миссионеры.

В действительности французскую интервенцию в Индокитай вдохновляли три фактора. Хронологически первым было христианизаторское рвение, активное на протяжении всего XIX столетия. Затем — англофобия офицеров флота, таких, как Франсис Гарнье, стремившийся создать для Франции колониальную империю на Дальнем Востоке — равную британской, протянувшейся от Бирмы до Сиама. Наконец, играли роль деловые интересы французских текстильщиков и поставщиков оружия, вдохновляемых купцом Жаном Дюпюи, а также лионскими фабрикантами шелковых тканей. Они стремились занять Тонкин и поставить под свой контроль Красную реку (Хонгха), которую они считали путем на китайский рынок, — великий миф XIX в. Именно в этом контексте Гарнье в результате ряда инцидентов захватывает в 1873 г. Ханой и позднее погибает в сражении с «Черными флагами» (китайскими отрядами, направляемыми во Вьетнам), тогда как его преемник Поль Филястр заключает Сайгонский договор (1874), добившись от вьетнамского императора Ты Дыка отказа от Кохинхины (Южного Вьетнама), согласия на установление протектората над Аннамом (Центральным Вьетнамом), передачи трех фортов в городе Хайфон и открытия Красной реки для торговли.

«Проникновение в Тонкин — это вопрос жизни и смерти для будущего нашего господства на Дальнем Востоке», — считают торговцы и сайгонские адмиралы. А Гамбетта в 1872 г. видит в Красной реке второй Суэц, «путь для всемирной торговли».

Новые инциденты приводят к тому, что майору Анри Ривьеру поручается полностью занять Тонкин, богатства которого уже подсчитаны в Париже и представлены на карте, распространяемой среди депутатов друзьями Жана Дюпюи, который только что создал Общество тонкинских копей. Майор Ривьер погибает, причем в том же самом месте, где несколькими годами ранее пал Гарнье. Его тело обезглавлено. Историк Шарль Фурньё пишет: «Вызванная смертью Ривьера, патриотическая реакция обернулась получением Дюпюи крупных золотых самородков».

«По-настоящему переговоры с китайцами, — писал Жюль Ферри, в ту пору глава правительства, — нужно вести посредством мощных и исправных пушек». Но правительство недооценивало противника и направляло в Индокитай войска «небольшими партиями». Тем не менее в конечном итоге, имея под началом 25 тысяч человек, адмирал Амедей Курбе добился ряда успехов, и Китай подписал мирный Тяньцзинский договор (1885), предполагавший вывод китайских войск из Тонкина.

Однако французские войска, попытавшиеся занять город Лангшон, были вынуждены отступить. Эта неудача вызывает панику, растерянность, политический кризис в Париже, и сразу же по сигналу Клемансо начинается травля Жюля Ферри. В действительности китайцы уступили Лангшон, но, так как соглашение еще хранится в секрете, Ферри вынужден подать в отставку (1885). Однако Индокитайская конфедерация родилась, в нее вошла одна колония, Кохинхина, и четыре протектората — Тонкин, Аннам, Камбоджа и Лаос.

Так для вьетнамцев пробил час начала сопротивления, но понадобится еще несколько десятилетий, прежде чем они смогут проявить его открыто. В конце XIX столетия взаимодействие развивающихся финансовых и промышленных групп, с одной стороны, и государства — с другой, все более разжигают аппетиты промышленно развитых наций, ищущих рынки для сбыта продукции и вложения капиталов. Колониализм становится одной из форм такой экспансии, однако захват территорий, который кажется наиболее надежной ее формой, не считается наиболее выгодным во всех случаях, и, скажем, во Франции между 1870 и 1914 гг. предпочтение отдается финансовой экспансии за рамками колониальной империи. Ее объектом становится в первую очередь Османская империя (до 1882 г.) и особенно Россия (после 1891 г.). Это не исключает также — если позволяют обстоятельства — полуколониального господства (или мысли о нем), которое проявляется во время египетского кризиса 1881–1882 гг., финансового кризиса в Тунисе в 1882 г., при разделе Османской империи в 1918 г. и в проекте раздела России на «сферы влияния» во время Гражданской войны и иностранной интервенции (1918–1920).

Хотя абсолютной корреляции между политическими действиями Франции за морем и кривой французской коммерции не существует, мы все же можем наблюдать обратную корреляцию, существующую между долей экспорта товаров в колониальную империю и снижением экспорта в целом.

Таким образом, став для Франции компенсацией за ее неудачи после 1871 г., колониальная экспансия в равной степени обеспечила ее экономическое благополучие и в этом смысле также сыграла компенсирующую роль.

Мало войн оказало на жизнь одного поколения столь сильное влияние, как Великая война: подобно «ворчунам» времен Первой империи, ветераны Первой мировой продолжали жить под знаком принесенных ими жертв; у них было чувство, что в тылу их самопожертвование недостаточно ценят. И пробуждение на следующий день после окончания войны было ужасным: у одних озлобление приняло форму революционного порыва, у других трансформировалось в реакцию против тех, кто дискредитировал их борьбу, — так родились коммунизм и фашизм как извращенные следствия войны.

Долгое время Великая война оставалась одним из немногих в Истории конфликтов, сплотивших народы вокруг своих правительств в «священном единении», потому что в каждом лагере правящие круги сумели убедить граждан — и часто не без оснований, — что врагу ненавистно само существование их нации. Так, в «сентябрьской программе 1914 г.» руководители Германии предусматривали ослабление Франции «настолько, чтобы она никогда более не смогла сделаться великой державой»; в свою очередь, Пуанкаре, Делькассе и французское военное руководство желали вернуть Германию в то положение, в котором она пребывала до 1866 г. Эта черта объясняет, почему, в отличие от конфликтов прошлого — религиозных или революционных войн, — ни в одном из государств, ведущих войну, не существовало партии, которая бы поддерживала вражеские государства. Разумеется, Великая война имела своих противников; последние, тем не менее, не выказывали солидарности с врагом: они обличали «империалистическую войну», но считали законной оборону национальной территории, если та подвергается угрозе. Поэтому каждый гражданин вел войну с тем же убеждением, как если бы он шел в крестовый поход или защищал свою мать. Французы, разумеется, черпали эту уверенность в своей истории, которой их настойчиво учили школьные учителя и которая оживала в спортивных состязаниях и кампаниях в прессе. Так же дело обстояло и с вождями социалистического движения, глашатаями пацифизма: в 1910 г. Жорес, как и Каутский в Германии, делал акцент на том, что если разразится война, то ответственность за нее будет лежать на правящем классе их собственной страны, однако в 1914 г. они возложили эту ответственность уже на правящий класс врага их нации. Эта вера позволяет понять то единодушие, с которым мобилизованные повиновались призыву на фронт: «Реестр Б», предназначенный для возможных дезертиров, остался невостребованным. Прочие мечты, например о социальной революции, были отложены «на потом», и отъезд на войну на несколько недель даровал призванным то, чего не могло им дать повседневное существование: достаточно было сесть на поезд, увидеть большой город — и эти молодые люди, почти все двадцатилетние, представляли себе, как они вскоре вернутся к родным очагам в ореоле победителей.

Существовавшие в 1914 г. системы союзов свидетельствуют об империалистическом характере будущей войны. Антанта[157] (Франция, Великобритания, Россия), под контролем которой находились обширные колониальные империи соответствовала Двойственному союзу Центральных держав (Германии и Австро-Венгрии), который добивался своей доли в разделе мира. Логика противостояния была также связана с неравным развитием различных государств и с вытекавшим из него соперничеством. Англия с тревогой следила за уменьшением своей ведущей роли среди прочих держав и видела угрозу в возвышении Германии, бросавшей британцам вызов, подкрепленный гордостью за невиданные экономические достижения немцев.

Война стала также результатом непредвиденного стечения обстоятельств на Балканах, где 28 июня 1914 г. молодые сербские террористы, связанные с сербским Генеральным штабом, совершили покушение на наследника австро-венгерского престола, либерала Франца Фердинанда. Конечно, они считали, что это заставит сербское правительство воевать против Австрии, которая после покушения нападет на их страну. Действительно, Вильгельм II подталкивал Австрию к нападению, полагая, что Франция помешает России поддержать сербов. Расчет не оправдался, Санкт-Петербург объявил мобилизацию, за ним последовал Париж, 1 августа началась война, а когда немцы, вступив в войну, нарушили нейтралитет Бельгии, в нее, в свою очередь, вмешалась и Англия.

Непосредственно после войны, в 1919 г., победители сочли, что ответственность за ее начало несет Вильгельм II, и для событий 1914 г. это было верно. Однако такие выводы окажутся не столь однозначными, если, касаясь более отдаленного прошлого, обратить внимание на то, что царский режим субсидировал сербские спецслужбы с целью дестабилизации Австро-Венгрии и что ни Франция, ни Англия не были готовы дать Германии за морем «место под солнцем»; хотя уступки и не угрожали их собственной экспансии. Правящие круги опасались скорее реакции граждан, вроде той, что продемонстрировал франко-английский конфликт в Фашоде[158], — ведь вся их политика состояла в укреплении национального престижа как средства сопротивления давлению низов.

Начало войны оказалось чрезвычайно неудачным для Франции, поскольку немцы, оставив перед медленно проводившими мобилизацию русскими лишь войска прикрытия, применили на практике наиболее смелую версию плана Шлиффена. Они сосредоточили все усилия на крайнем правом фланге Западного фронта на границе с Бельгией, что создало угрозу окружения французской армии, нацеленной на Лотарингию. В этом плане военная слабость французов по сравнению с немцами объясняет поражения при Шарлеруа и в Лотарингии. Их счастье, писал де Голль, состояло в том, что, «плохо выхватив шпагу, Жоффр сумел не потерять равновесия». Неудача была неожиданной, но другой неожиданностью стал успешный отход французских войск. Он продолжался до Марны: Жоффр, будучи хорошим инженером, рассчитал, что чем ближе его войска будут находиться к Парижу, тем легче сходящаяся к столице железнодорожная сеть позволит перебрасывать их в разных направлениях, опережая врага. Галлиени и «марнские такси» в предписанные сроки осуществляли переброску подкреплений[159]. К этому следует добавить, что наступление русской армии вынудило начальника немецкого Генштаба Мольтке-младшего ослабить атаку на Париж: таким образом битва на Марне стала победой французского командования. Немцы отступили к Ипру, фронт стабилизировался, и началась продолжавшаяся более трех лет бесконечная окопная война, в которой солдаты, чтобы выжить, зарывались в землю. В 1915 г. закончились неудачей наступления в Шампани и в Артуа, равно как и попытка перенести войну в слабое место противника — Турцию: высадка англо-французского десанта в Дарданеллах не дала ничего. Чтобы «удержаться», англичанам и французам пришлось зарыться в окопы и там.

Стремясь координировать свои действия с русскими, — которым в 1915 г. пришлось оставить Польшу, — англичане и французы подготовили наступление на Сомме, где главную роль должно было сыграть их превосходство в артиллерии. Стремясь предупредить их, немцы атаковали Верден, имея целью «совершенно обескровить» французскую армию. Обе эти параллельные попытки закончились неудачей (подробнее о Вердене см. далее), однако двойная мясорубка не помешала французскому командованию предпринять новое наступление в 1917 г. — на Шемен-де-Дам[160]. Оно провалилось. На сей раз победу должны были обеспечить танки. Эти наступления были бесполезны и стали источниками солдатских мятежей (см. далее).

Воспоминания о наполеоновской эпохе были все еще живы, и союзники начали экономическую блокаду Германии. Однако той вполне хватало торговли с нейтральными странами, а сами англичане, следуя принципу business as usual[161], снабжали противника тем, чего ему недоставало, через нейтральные Данию и Швецию. Также провалилась и развязанная немецким адмиралом Тирпицем беспощадная подводная война: прервать американские поставки не удалось, поскольку англичане организовали конвои, сопровождавшие торговые караваны. В результате она лишь ускорила вступление в войну Соединенных Штатов, что изменило ход войны в большей степени, чем Февральская революция в России, поскольку Восточный фронт и после отречения русского царя продолжал сковывать множество германских дивизий. Американское вмешательство привело к изменению характера военных операций: произошел переход от войны вооруженных людей к войне материалов. «Я жду танков и американцев», — говорил генерал Петэн, преемник Жоффра и Нивеля.

В 1918 г. в наступление перешли немцы, поскольку, освободившись на востоке, они стремились бросить все свои силы на запад, пока не станет слишком поздно. В то же время после поражения под Пашендейлом, где погибли 400 тысяч англичан, ни командующий британскими экспедиционными силами во Франции Дуглас Хейг, ни Фердинанд Фош, осуществлявший теперь верховное главнокомандование, не были готовы атаковать. Они смогли сделать это лишь после того, как было остановлено германское наступление — снова на Марне, где использование танков и авиации обеспечило победу союзникам.

После окончания Великой войны почетное звание «отца Победы» чаще использовалось в отношении Клемансо, чем военных руководителей. Он, пожалуй, заслужил это, ведь именно благодаря его энергии на посту главы правительства Франции с 1917 г. удалось изменить моральное, политическое и военное положение, которое после русской «измены» и накануне германского наступления казалось серьезно пошатнувшимся.

Его стиль заметно отличался от стиля предшественников: Аристида Бриана, который непонятно чего желал больше — мира или войны; Александра Рибо, элегантного и приятного старца, отличавшегося скорее милитаристскими воззрениями, чем подлинно военным духом; Поля Пенлеве, подлинного ученого, мало склонного к принятию быстрых и смелых решений перед лицом трудного выбора.

Жорж Клемансо, напротив, был бретером, забиякой, человеком импульса, двадцать раз продемонстрировавшим свою энергию и храбрость в дуэлях, из которых выходил победителем. «Генерал, не верящий в победу, недостоин быть капралом», — говорил он о Жоффре, отставке которого немало способствовал. Он энергично боролся против пацифизма во всех его формах, не остановившись даже перед арестом Жозефа Кайо, считавшего, что в ходе войны Франция будет обескровлена и ее победа в итоге окажется напрасной. Кайо был прав, и тем не менее его судили по обвинению в государственной измене; Клемансо не зря называли «непримиримым».

Но он также умел добиться популярности. Он стал первым председателем Совета министров Франции с 1914 г., который выезжал на фронт, в окопы. Ему было уже семьдесят шесть, но там, разговаривая с солдатами, разбрасывая шутки и произнося слова ободрения, он придавал военным, сидящим в окопах, дополнительную энергию, столь им необходимую. Этим он укреплял авторитет гражданской власти, которой военные откровенно пренебрегали на протяжении трех первых лет войны.

После славы пришли унижение и падение. «Подобно Жанне д’Арк, Клемансо был сожжен, — сказал английский премьер-министр Ллойд Джордж, — но этот костер подожгли французы». Действительно, выставив свою кандидатуру на президентских выборах 1920 г., Клемансо был побежден почтенным парламентарием Полем Дешанелем. Вокруг этого имени сплотились все противники Клемансо во главе с Брианом и духи тех, кого он в свое время победил, — Гамбетты, Жюля Ферри и др.

Так Франция подала пример того, какой может быть неблагодарность народа… В этом она опередила Англию, которая в 1945 г. отдала больше голосов Эттли, чем спасшему ее Черчиллю.

Для людей в тылу — гражданских лиц и руководства страны — Клемансо был творцом Победы. Для фронтовиков таким был генерал Петэн, воплощавший их мученичество, их страдания. Свою популярность он обрел под Верденом.

Верден: смертный бой французов за выживание

В феврале 1916 г., застигнутый врасплох масштабами германского наступления, главнокомандующий Жоффр не сразу понял его цель — «обескровить французскую армию». Опасаясь ослабить фронт на Сомме, где Фош готовил «решительное» наступление, он ограничился тем, что отдал защитникам Вердена приказ «держаться».

Превратившись в ад с первого же дня, эта битва представляла собой сплошную импровизацию: первые линии были прорваны, а ходы сообщений и окопы, позволявшие выдержать новый удар противника, заранее не готовились. Фронта более не существовало, имелись запутанные, разбросанные очаги сопротивления, которые командование тщетно пыталось связать между собой. Их названия сделались легендарными: «Мертвец», Высота 304, Гусиная высота. Они были изолированы, часто обстреливались собственной артиллерией, каждая часть была полностью предоставлена самой себе; она знала лишь один приказ — «держаться». В каждой царило убеждение, что исход сражения зависит от нее одной; никогда столько людей не испытывало подобного воодушевления и не было объединено равной уверенностью; никогда столько людей не брало на себя такой ответственности и не проявляло подобного самоотречения.

На распавшемся на отдельные участки поле грандиозного сражения приказы передавались связными, которым приходилось постоянно пробираться через пробитые противником бреши. Людям, подвергавшимся артиллерийским бомбардировкам, пулеметным обстрелам, газовым атакам, не знавшим, куда идти и что делать, оставшимся без боеприпасов и терпящим поражение, связные приносили нечто большее, чем жизнь, — конец неопределенности, ведь самым худшим под Верденом было маниакальное ожидание связи с выжившими; и всегда ответ был одним и тем же: держаться и ждать… Чего? Конца артобстрела, начала вражеской атаки — в лихорадочной надежде наконец-то выйти из вырытых на скорую руку окопов, зачастую лишь для того, чтобы погибнуть.

Этому полю битвы — с его передовыми позициями, очагами обороны, насыпями и завалами, образовавшимися из трупов — не было равных по степени близости живых и мертвых. У солдат, прибывших на смену, от ужаса перехватывало дыхание, всякий видел перед собой неумолимую судьбу: живому предстояло зарываться в землю в поисках защиты, мертвому — прикрывать его собой и остаться там навсегда. Продолжительность жертвоприношения была различной в отдельных батальонах, но, даже если часть бойцов не участвовала в сражении, все равно наступал и ее черед идти на смену другим. Ты или я, приятель, ясно одно: либо умрет один из нас, либо умрем мы оба.

Назначенный командующим генерал Петэн не согласился с ограничением личного состава, участвующего в сражении; он добился, чтобы его обновляли постоянно: это была «фронтовая вертушка». Отныне Верден превратился в битву, в которой принимала участие почти вся французская армия.

Таким образом, особенно если принять во внимание значительно более низкий, чем в иных сражениях, уровень материальной оснащенности, битву под Верденом можно рассматривать как своего рода победу простого солдата. Какой контраст с битвой на Сомме, которую выиграли пушки, или с первой битвой на Марне, ставшей победой командования! Если Верден стал звездным часом Петэна, то это потому, что генерал проявил заботу о пехотинцах, проливавших кровь, и постоянно прислушивался к ним.

Солдаты Вердена освободились от иллюзий, свойственных молодости; они больше не воображали, что выиграют войну в одной-единственной битве. Но они твердо знали, что немцы здесь не пройдут. Они все вместе переносили лишения ради спасения страны, и вся Франция знала об их жертвенности, а пресса превозносила эту победу, как никакую другую. Разве она на деле не стала первой победой, одержанной нацией в целом? Чтобы добиться почетного звания победительницы, Франция заплатила жизнями более чем 350 тысяч павших. Вот почему о ней вспоминали миллионы людей до 1940 г. и после: они больше не были теми «людьми 1914 года», весело уезжавшими на войну, — они были «людьми Вердена», гражданами и защитниками своей страны.

Но если для фронтовиков имя Петэна было связано с битвой под Верденом, то для его противников оно с 1917 г. ассоциировалось с подавлением солдатских волнений.

Волнения 1917 года и боевой дух солдат

В апреле 1917 г. по французской армии прокатилась волна недовольства и мятежей; она последовала за так называемой «бойней Нивеля»[162], его провалом и вызванным им тяжелыми потерями. Начавшись в районе Суассона и Оберива, волнения стремительно распространились по воинским частям; они прекратились, когда стало очевидным, что при сменившем Нивеля Петэне бессмысленные атаки наконец остановят. Таким образом, становится ясно, что хотя это движение, конечно, отражало усталость от войны, речь скорее должна идти об отвращении ко вполне определенной форме ее ведения. «Мы не скот, который можно гнать на бойню», — говорилось в одном письме, задержанном военной цензурой. Имело место, разумеется, и грубое обращение с офицерами, и крики «Долой войну», и пение «Интернационала» — люди не хотели быть пушечным мясом, чтобы «способствовать служебному росту господ в галунах». Эту черту хорошо передал Стэнли Кубрик в своем фильме «Тропы славы» (1957). В нем гораздо больше достоверности, чем в оценках военных руководителей той поры, например генерала Луи Франше д’Эспре, писавшего 4 июня 1917 г. Петэну: «Положение ясное. Это всеобщая организация, действующая из Парижа при подстрекательстве немцев и стремящаяся отдать Францию в руки врага. Действовать надлежит правительству: ему нужно нанести удар по главарям». На деле ничего подобного не было, и историк Ги Педронсини сумел показать, что там, где разразились волнения, не велось никакой пацифистской пропаганды. Число протестующих составило не менее 30–40 тысяч человек; приблизительно 10 процентов их были осуждены — отсюда легенда о децимации[163], — 554 человека приговорены к смерти, и 49 казнены. Не столь завышенные, как те, что сохраняются в антимилитаристской традиции, но оттого не менее значительные, данные цифры в действительности дают представление о том, что приговоренные были просто несчастными людьми, не имевшими иного средства выразить свое отношение к методам ведения войны. После долгого молчания, покрывавшего это дело, премьер-министр Лионель Жоспен почтил память мучеников в 1999 г. Но еще задолго до этого акта газета «Канар аншене», созданная в 1916 г. с целью разоблачения официальной лжи, рассказала о казнях и о злоупотреблениях командования, которое охотно расстреливало мятежников «в назидание» их товарищам. Однако отождествлять солдатские волнения с пацифистским движением было бы неверным, по крайней мере во Франции. И напротив, в России солдаты, протестовавшие против крайних проявлений военной дисциплины, обвиняли командование в том, что оно желает использовать их в репрессивных целях; они показывали, что стремление оказать влияние на настроения солдат перед лицом врага не является единственным намерением военного руководства. Во Франции настроения солдатской массы с трудом поддаются обобщению: как иначе объяснить солидарность солдат и офицеров во время послевоенных маршей ветеранов? Что же касается генерала Петэна, шедшего на беспощадные, но ограниченные репрессии, то в нем видели прежде всего военного, который, положив конец бесполезным атакам, проявил неравнодушие к солдатам, проливающим кровь. Отсюда его популярность, которая сохранялась вплоть до 1940 г. как среди левых, так и среди правых.

Но в волнениях 1917 г. крылось еще более широкое возмущение, направленное против штатских — этих окопавшихся в тылу крыс.

Озлобленные, истерзанные, считавшие, что их обманывают, солдаты испытывали яростную неприязнь к тылу. В окопных газетах они писали:

«У них есть преимущество перед всеми нами», — провозгласил однажды, когда война уже кончилась, Клемансо. Да, вновь сделавшись штатскими, солдаты, конечно, не позабыли пережитых унижений, но теперь они подавляли воспоминания о них и идеализировали свою окопную жизнь и порожденные ею ценности. Столкнувшись с тылом, где царили карьеризм и приспособленчество, или, как говорили, система D[164], а также страсть к роскоши и изысканным удовольствиям, жизнь ветеранов войны стала образцом солидарности мужчин, объединенных одними идеалами независимо от религиозных убеждений, политических взглядов, расовой принадлежности, социального происхождения. Так родился дух ветерана, в котором смешались горечь и ностальгия, жажда признания со стороны других и потребность вновь найти друг друга, чтобы воссоздать те неповторимые отношения, что возникли между людьми, вместе пережившими трагедию.

Версальский мир и другие непродуманные договоры

Люди часто задаются вопросом: а не страх ли перед большевизмом побудил союзников милостиво обойтись с немцами и предложить им относительно мягкие условия перемирия? Разумеется, эта мысль мелькала у Фоша и Клемансо; тезис о «красной угрозе» использовали в своих интересах и сами немцы, однако ничто не доказывает, что подобные опасения сыграли главную роль.

Накануне перемирия такие люди, как Петэн или командующий американскими войсками генерал Джон Першинг, не видели никаких преимуществ в том, чтобы заставить врага признать свое поражение после переноса военных действий на его территорию. Как бы то ни было, 11 ноября 1918 г. победители даже не помышляли об уничтожении военного потенциала побежденной Германии. Военные заключили «перемирие между солдатами»; Европа и Америка уже вступили в индустриальную эру, но военные всегда игнорировали этот факт и считали, что разоруженная нация является нацией побежденной.

Однако, подписав перемирие, победители обнаружили, что вместо покоренного народа перед ними предстала возмущенная нация. Начиная с 1914 г. немцам удавалось сохранять нерушимыми рубежи своей родины, и у них вовсе не было ощущения, что война ими проиграна. Свидетельство тому — овации берлинской публики, когда перед ней 12 ноября маршем проходили войска, а Фридрих Эберт приветствовал солдат, «которые непобежденными вышли из славной битвы». Так социалисты сами освятили миф, который позже использовала гитлеровская пропаганда.

После Версаля, лишившись ряда германских территорий, народ Германии, объявленный, согласно статье 231 договора, виновником войны и таким образом обреченный на выплату репараций, решил, что над ним глумятся, а оккупация левого берега Рейна вызвала массовое возмущение. Негодование немцев усиливалось двойственностью политики победителей, утверждавших ранее, что они сражаются во имя принципов — «14 пунктов» Вильсона, — которые они теперь толковали исключительно в свою пользу: ведь вопреки праву народов на самоопределение судетские немцы были переданы Чехословакии, а венгры Трансильвании — Румынии, в то время как народу Австрии было отказано в праве аншлюса — присоединения к Германскому рейху…

Вызвав гнев немцев рядом поспешных действий, призванных свидетельствовать о полной победе над Германией, союзники так и не сумели понять, что утратили шансы на мир в тот момент, когда были уверены, что выиграли войну. Потеряв две-три провинции, Германия все же сохранилась как единое целое, она не понесла особого ущерба в годы войны, а репарации нисколько не препятствовали ее развитию. И напротив, Франция — обескровленная, истерзанная, испытавшая разрушение части страны вплоть до Соммы — теперь была вынуждена выплачивать долг Америке, потеряла капиталы в России и в распавшейся вскоре Османской империи — иными словами, утратила все преимущества, которыми она располагала в 1914 г., особенно в отношении Германии.

Сразу же после войны некоторые проницательные аналитики, такие, как географ Альбер Деманжон, сумели увидеть, что война, помимо всего, закрепила начавшийся упадок Европы и непреодолимое восхождение Соединенных Штатов в качестве новой мировой державы. Политики же обращали больше внимания на «великий свет с Востока» — большевистскую революцию. В самом деле, она перекинулась в Венгрию, в Германию, и ее успехи, в частности создание III Интернационала, вызывали великий страх у буржуазии и консервативных обществ. Дипломаты, в свою очередь, пришли к выводу, что уничтожение Сен-Жерменским договором Австро-Венгрии представляло грубую политическую ошибку, поскольку отныне ни Франция, ни Англия в своем противостоянии с Германией или Советской Россией не могли опереться на какую-либо державу, могущую составить тем противовес.

Долгий ход истории позволил понять, что если для ближайшего будущего Европы наиболее трагические последствия имели Версальский и Сен-Жерменский договоры[165], то в более отдаленной перспективе решающее воздействие на судьбы мира оказал Севрский договор, заключенный с Турцией. Вследствие поражения Османской империи и установления оказавшегося эфемерным франко-британского господства в Сирии, Ираке и Ливане высвобождалась энергия, которую таили в себе ислам и арабский национализм. Объединившись, эти две силы потом раз за разом наносили поражения Европе и ее колониальным державам.

Кто мог представить себе между 1918 и 1922 гг., что именно последний договор — тот, что вызвал меньше всего волнений, — сможет однажды поставить под сомнение перспективы западной цивилизации?

1914–1918 годы: долгая память

В 1966 г., пятьдесят лет спустя после Верденского сражения, французские и немецкие ветераны собрались в Вердене, чтобы вспомнить о принесенных жертвах. После минутного колебания они протянули друг другу руки, потом, рыдая, крепко обнялись — братья по трагедии, каких мало знала История.

Можно ли представить себе, чтобы в сегодняшней Варшаве, спустя пятьдесят лет после Варшавского восстания 1944 г., поляки и евреи, немцы и русские обнялись в память о том, другом кошмаре? Как видим, две войны оставили совсем различные следы, совсем различную память.

Память о войне как таковой в воспоминаниях вообще выглядит по-разному.

Так, память о массовой резне армян в 1915 г. внезапно ожила в начале 60-х годов: после того как немцы признали свои преступления в отношении евреев, армяне стали требовать того же от турецкого правительства. Таким же образом прекращение действия Трианонского и Севрского договоров дало толчок конфликтам, разразившимся на Востоке и сначала затронувшим Сирию, а затем Ирак. В Эльзасе и Лотарингии, этих спорных провинциях, война 1914 г. и ее реалии еще долго были живы в сознании людей. Например, в Меце в сентябре 1940 г. немцы соскоблили надпись на монументе павших в 1914–1918 гг., заменив ее другой, на немецком языке, посвященной тем, кто пал за рейх. На этой церемонии присутствовала большая толпа народа.

Память играет также роль справочника. Исторические воспоминания политических руководителей межвоенного периода — за исключением большевиков — в основном питались опытом Первой мировой войны. На него постоянно ссылались в 1918–1945 гг., когда речь заходила о будущей войне, о защите страны, об упрочении или распаде союзов или дружбы. Эти отсылки навязчиво звучат у Гитлера, у Петэна, у военных любого калибра — за исключением де Голля; план Шлиффена жив в 1940-м, так же как и в 1914-м; наступление Манштейна через Арденны, когда была использована слабость французской обороны, явственно напоминает о событиях 1914–1918 гг. Подписывая франко-германское перемирие в 1940-м, Петэн ссылается на 1918 г., а Гитлер, чтобы не выполнять невыгодных условий, также вспоминает о событиях того же года.

Но память — это не справочник. Память изменяется на собственный лад. В ней сохраняется неповторимое, в особенности жертвы газовых атак; при этом забываются прочие смерти, жертвы тифа или гриппа, который в 1918 г. произвел на Западе не меньшие опустошения, чем великие битвы, — поскольку это смерть гражданских лиц, она менее благородна и о ней не говорят. Так же как мало говорят о жертвах в тылу или в оккупированных областях: об изнасилованных женщинах и неприятельских детях…

Франция, более чем любая другая страна, чтит память о Великой войне — она представлена в музеях, в специализированных библиотеках (BDIC). Только в Германии Веймарского периода оказалось возможным создание пацифистского музея — Антивоенного музея в Берлине (Antikriegs-Museum). Тем не менее во всех странах эта война питала воображение романистов, поэтов, философов, кинематографистов. Одни — Эрих Мария Ремарк и Анри Барбюс, Жюль Ромен и Бертран Рассел — описывали ужасы и пытались анализировать природу войны, тогда как для других, таких, как Дэвид Лоуренс или Филиппо Таммазо Маринетти, конец войны означал возвращение к старому строю, к скуке и неудовлетворенности. Примечательным с этой точки зрения является суждение Рассела, считавшего, что до 1914 г. западная мысль переоценивала роль разума и недооценивала роль импульса. Понемногу старый антагонизм между революционерами и традиционалистами стал сопровождаться развивавшимся антагонизмом между милитаристами и пацифистами. И в 1939 г. он вырвался наружу.

Эта линия раздела, вне сомнения, была основным наследием, которое война оставила выжившим.

Ужасы войны, ее абсурдность становятся излюбленной темой писателей и кинематографистов. Возглас Пеги: «Счастливы те, что пали на столь справедливой войне»[166], — разумеется, был услышан, однако он был перекрыт голосами тех, кто воспевал возвращение к мирному человеческому существованию.

Жестокость войны, конечно же, стала главной темой воспоминаний. Режиссёр Раймон Бернар в фильме «Деревянные кресты» (1931) примирил ее с ностальгией по фронтовому братству. Однако горечь ветеранов, бездушие тыла, поведение женщин — и порой их неверность — постоянно выступают в послевоенных воспоминаниях: от «Западного фронта: 1918» австрийского режиссера Георга Пабста до романа «Дьявол во плоти» французского писателя Раймона Радиге. Этот мотив, использованный позднее французским режиссером Клодом Отан-Лара, проходит через множество фильмов и романов: антифеминизм фильма Жана Ренуара «Великая иллюзия» (1937) весьма характерен, но та же черта обнаруживается на протяжении всего межвоенного периода. Несомненно, тем, кому удалось с наибольшей силой выразить драму этих потерянных людей и сломанных судеб, был режиссер Абель Ганс с его фильмами «Я обвиняю» и «Потерянный рай».

После 1945 г. редко кто ставит под сомнение законность Второй мировой войны; это сомнение, напротив, вдохновляет тех, кто воскрешает в памяти Великую войну, — даже после окончания второго всемирного конфликта. С самого начала нам показывают, что бойцы обоих лагерей были по сути братьями — немцы и русские в «Окраине», французы и немцы в «Великой иллюзии»[167]; их борьба была абсурдной, а мысль о том, что народы на самом деле хотят уничтожить друг друга, неверной. Второй послевоенный период сделал этот анализ еще более глубоким, была воспринята основная идея романа «На западном фронте без перемен»[168]: смерть сеют военный порядок и государственные учреждения — как потому, что они порождают соперничество, зависть, безответственность (фильмы «Дороги славы», «Мужчины против»), так и потому, что превращают считающихся свободными людей в рабов и заставляют их убивать невинных (фильм Дж. Лоузи «В назидание»).

Безумные годы: увидимся в Париже…

Но есть и другая среда, где все началось «балом вдов» в 1920 г.; он был устроен этими женщинами, чтобы вернуться к жизни после потери мужей. Мы можем видеть их на кинокадрах — одетыми во все черное, по двое устремляющимися друг к другу; судя по ритму шагов, они сначала танцуют медленный вальс — бостон. Ничего общего с эмансипированными девушками, которые в юбках выше колен пытаются отплясывать чарльстон; ничего общего с парами, которые движутся в ритме танго… Музыка и женщины, американский джаз и мода — таковы первые признаки нового настроения, охватившего Париж. «Париж, весь Париж», — поет Жозефина Бейкер, длинноногая мулатка, чей портрет написал Гоген. Она возрождает забытое в годы войны увлечение цветным миром — в таких кабаре, как «Негритянский бал» или «Черный шар».

В Париже можно развлечься и найти непринужденное общество представителей зажиточных кругов или авангардистов, ведь не забыта и по-прежнему жива слава довоенного Монпарнаса, его «диких художников» — фовистов — и «Мулен Руж». В кафе «Купол» собираются, прежде всего, художники, такие как Ван Донген, писавший женщин, похожих на мальчиков, Пикабиа, Пикассо и др.

Но революционные новации, которые можно здесь найти, рождены не в Париже.

Это в побежденном Берлине родились кабаре с их эротическими спектаклями, которые робко имитируют в парижском «Колизее»; там складывается довольно спорная мораль, где-то на пересечении марксизма и психоанализа, которую воплощают фильмы Пабста («Лулу») или театральные пьесы Брехта («Трехгрошовая опера»). Потерпевшая еще более жестокое, чем Берлин, поражение, Вена рождает Фрейда: его не признают австрийцы, но поклонники вводят его психоанализ в свои произведения, например Сальвадор Дали в картине «Сон».

Другой очаг — Италия футуристов; начало этому движению положил в 1912 г. поэт Маринетти. Футуристы воспевают все проявления современной жизни, от новых машин до новых скоростей. Некоторые из них, например Д’Аннунцио, близки к фашистам, однако главный объект их прославления — кинематограф. Идеи проникают через границы и среди прочих питают русских художников, таких, как Кандинский, Маяковский, Эйзенштейн, основоположников и теоретиков новых форм, которые они называют «конструктивизмом».

Их творения, слишком изысканные, не находят в России признания у простого народа, нового арбитра вкусов и ценностей, по сути традиционных, если не сказать ретроградских. Режим также подвергает их отлучению, принуждая к молчанию или эмиграции.

Немало подобных творцов — русских, немцев, выходцев из Вены — оказывается в Париже, где они встречаются с представителями дадаизма — нонконформистского движения, родившегося в Цюрихе во время войны и вдохновляемого румыном Тристаном Тцарой. Он выступает против ужасов войны и конформизма, его программа заключена в провокации: представленный в анонсах большим поэтом, на сцене он ограничивается тем, что читает журнальную статью, а потом десять человек одновременно и громко читают вслух десять различных стихотворений, невзирая на ропот возмущения и свист; публика протестует против подобной мистификации, и дадаисты изгоняют зрителей из зала… Он беспощаден к конформизму, связанному с театром, государством, войной, патриотизмом. «Откройте тюрьмы и распустите армию!» — требуют дадаисты в первом манифесте сюрреалистического движения, которое в Париже принимает эстафету у «Дада». Рядом с Тристаном Тцарой появляется поэт Андре Бретон.

В одном из манифестов определены цели дадаизма. Выше всего он ставит спонтанные, неосознанные произведения, игры-упражнения. Поначалу движение подвергает критике даже русскую революцию — голосом Луи Арагона, который говорит о «впавшей в младенчество Москве», а позднее относится к ней двойственно: тот же самый Арагон вернется из Москвы очарованным революцией и вступит в полемику с теми, кто клеймит коммунистические эксцессы. Дадаисты разделяются и в вопросе о том, можно или нельзя делать уступки «буржуазному» духу. Под нажимом Бретона из движения исключен драматург Антонен Арто, признающий ценность литературной деятельности. Однако ему на смену приходят другие, и вскоре режиссеры Рене Клер и Луис Бунюэль производят революцию в киноискусстве, используя новые возможности монтажа и глубины кадра…

Но с конца 20-х годов триумф фашизма в Италии, нарастание нацистской угрозы в Германии, сталинское замораживание России, воздействие на Францию мирового экономического кризиса иссушают вдохновение этих деятелей искусства. Они предчувствуют приближение трагедии, наступление времени оговоров и отлучений, которые положат конец безумным годам.

Женева — дипломатическая столица Франции

В середине 1920-х годов, так и не увидев ожидаемых плодов победы — кроме возвращения Эльзаса-Лотарингии, — французское руководство возложило на Лигу Наций, резиденцией которой стала Женева, надежду вернуть себе бразды правления в мировой политике, которые в Версале оказались в руках англичан и американцев. Основоположником этой стратегии был Аристид Бриан.

Франция ощущала себя изолированной в своей реваншистской политике по отношению к Германии. Требования Фоша и Пуанкаре о передаче Франции левого берега Рейна были отклонены; Пуанкаре сумел несколько смягчить ситуацию, согласившись с тем, что французская оккупация этой территории будет носить временный характер.

Делая ставку на долговременные союзы, Клемансо в общем-то не проявил дара предвидения — американцы не ратифицировали Версальский договор, а англичане опасались гегемонистских устремлений французского руководства; что же касается самой Франции, то «синее» реваншистское большинство в парламенте наталкивалось на активную оппозицию в стране.

Правые из Национального блока, с гневом наблюдая за отказом Германии выплачивать репарации и за ее стремлением оспорить «версальский диктат», создают на этой почве «Священный союз». Когда министр финансов Франции Луи Клотц говорит: «Германия заплатит», Аристид Бриан в 1921 г. добавляет: «Мы запустим ей руку за воротник». Во главе «Священного союза» оказывается «человек, который всегда говорит нет» любым уступкам Германии, — Раймон Пуанкаре, вернувшийся к власти в 1922 г. и тем более твердо намеренный заставить Германию платить — ведь американцы требуют оплаты своих военных кредитов Франции.

Следуя своим репарационным обязательствам, Германия лишь скупо поставляет во Францию древесину и в особенности уголь. На введение моратория с целью пересчета германских долгов в золотом эквиваленте Пуанкаре соглашается, но с условием: жесткая оккупация Рура. Ее осудили англичане и американцы, которые опасались установления французской гегемонии, основанной на обладании лотарингским железом и германским углем. И пока за Рейном множатся манифестации против Версальского договора — в 1920 г. рождается национал-социалистическая партия Гитлера — и происходит падение курса марки, в Руре организуется «пассивное сопротивление» иностранной оккупации. Один инцидент происходит за другим — и в ходе столкновения на заводах Круппа тринадцать немецких рабочих погибают под пулями французского отряда.

В то время как международные банки пытаются найти решение, которое бы позволило Германии преодолеть инфляцию, а план Дауэса должен обеспечить дальнейшую рассрочку платежей по репарациям, Пуанкаре не в состоянии воспользоваться сложившимся положением и отказывается от переговоров с Берлином. Во Франции находят, что его непреклонность не соответствует обстоятельствам, потому что битва за Рур не приносит никаких выгод. Люди устали от продолжения «войны», Пуанкаре осуждают за то, что он, под воздействием генерала Манжена, поощряет рейнский сепаратизм. Короче, ненависть, которую немцы питают к Франции, вызывает ответную реакцию. Возникает желание начать новую игру.

Этот отход от реваншистского и милитаристского духа, от восхваления «синего большинства» находит выражение во время выборов 1924 г., которые становятся триумфом Картеля левых и пацифизма, воплощаемого отныне Аристидом Брианом.

В чем состоит замысел Бриана? Он стремится положить конец изоляции Франции, вернувшись к принципам 1789 г., в надежде, что его великодушие просветит мир, и сблизиться с англичанами и американцами. Шаги в этом направлении делались с 1921 г., сначала на Вашингтонской конференции по разоружению, возобновленной по соглашению между французским радикалом Эдуаром Эррио и британским лейбористом Рамсеем Макдональдом. Особую роль здесь сыграл Бриан, подготовивший вместе с госсекретарем США Фрэнком Келлогом договор об отказе от войны как орудия политики[171], благодаря чему США вернулись в европейскую политическую жизнь. Другая идея Бриана состояла в том, чтобы вновь ввести Германию в переговорный процесс, приняв ее в Лигу Наций. Это произошло после заключения в 1925 г. Локарнских соглашений, по которым глава МИД Германии Густав Штреземан признавал западные границы Германии окончательными, тогда как другие подписавшие их лица: Муссолини, Чемберлен, Бриан и Вандервельде[172] — оставляли открытым вопрос о восточной немецкой границе. Тем не менее Аристид Бриан внес огромный вклад во франко-германское сближение, желая, наряду со своим духовным наследником Пьером Лавалем, «зарыть топор войны» и вместе со Штреземаном добиться «исторического примирения» в Берлине, которое было провозглашено одновременного немцами и французами.

Между тем союзники произвели поэтапную эвакуацию своих войск с левого берега Рейна.

В течение этих лет (1924–1931) Бриан выступал «паломником мира», которому удалось вернуть Франции прежний вес в международных делах, утраченный было в Версале.

В действительности, как говорил сам Бриан, он осуществлял «политику нашего возрождения», поскольку Франция вышла из войны «совершенно обескровленной» и могла проводить лишь политику, направленную на длительное лечение ран. С другой стороны, Бриан всегда использовал трибуну Лиги Наций для защиты своей политики разоружения, сближения с англичанами и примирения с Германией. Если в Париже Картель левых обладал лишь нестабильным большинством, при котором Эррио сменял Пуанкаре, а Пуанкаре — Эррио, то Бриан оставался на месте, будучи глашатаем новой политики, вновь вернувшей Франции лидерство, основанное на ее престиже в Лиге Наций.

Когда в 1932 г. Аристид Бриан умер, Эррио почувствовал, что это событие — наряду с кризисом, который после Соединенных Штатов поразил Германию, — неизбежно положит конец потеплению, достигнутому Брианом в паре со Штреземаном, который скончался в 1929 г. Уже в 1930 г. палатой депутатов Франции большинством в один голос было принято решение о строительстве оборонительной линии Мажино на границе с Германией.

В Германии после успеха Гитлера на выборах 1931–1932 гг. набирал силу национал-социализм, а во Франции подняли голову симпатизировавшие Муссолини крайне правые, для которых прикрытием служили дружеские отношения министра Андре Тардье с их лигами.

Отныне судьба Франции решалась не в Женеве, а на парижских улицах.

Общество и экономика: неожиданный кризис

Анализируя историю Франции 30-х годов, американский историк Юджин Вебер заметил, что ее аспекты последовательно отражаются в произведениях Эмиля Золя. Серию открывает «Дамское счастье», за ним следуют «Деньги» с их финансовыми проблемами, «Добыча» с ее скандалами, «Жерминаль» с его социальными конфликтами — и все это ради того, чтобы завершиться тотальным крушением «Разгрома».

На деле эти эпизоды следуют в двойном контексте, еще более широком, связующем их в одно целое. Во-первых, это старение страны, во-вторых — ее пацифизм, отчасти проистекавший из первого.

Старение французского общества произошло прежде всего из-за утраты на войне более молодых мужчин: 1,4 миллиона человек погибли, 1 миллион — отравлены газами, искалечены, обезображены, а из 6,5 миллионов выживших половина получили тяжкие ранения. Демографический провал стал очевидным, когда возрастные категории, испытавшие на себе убыль, достигли зрелости: в 1936 г. лишь 31 процент населения имели возраст менее двадцати лет, тогда как 15 процентов французов были старше шестидесяти. Это старение общества прибавилось к давней мальтузианской тенденции, пощадившей только зажиточных буржуа из богатых аграрных регионов. Поэтому в целом с 1935 г. количество смертей превышало количество рождений. Согласно подсчетам, при сохранении такого ритма французам к 1980 г. грозило вымирание. Только иммиграция могла компенсировать военные потери и воздействие мальтузианских тенденций. И хотя политика поощрения рождаемости не провозглашалась, демографический кризис вызывал глухое беспокойство в обществе, продолжавшем связывать успех в возможном военном конфликте с численностью вооруженных сил. Тем более, что для Франции эта тенденция проявилась сильнее, чем для ее соседей, в частности Германии.

Это старение было заметно уже при взгляде на поведение руководства той или иной страны и даже на возраст политического режима. Гитлер был совсем новым человеком, Муссолини пребывал в расцвете сил, Сталин только что обеспечил себе политическое превосходство в СССР, тогда как лица, доминировавшие во французской политике, — Бриан, Эррио — казались лишенными всякого пыла и не способными к решительным действиям. Во всяком случае, Третья республика не предприняла никаких шагов, способных произвести впечатление на соседей, озабоченных демонстрацией своей силы и экспансионистской энергии.

Что касается движения пацифизма, то изначально он вовсе не был связан со страхом возможного поражения в новой войне. Это произойдет только после оккупации нацистской Германией Рейнской области в 1936 г. Пацифизм унаследовал лишь память об ужасах войны, перенеся ее на собственную основу. Лозунг пацифистов 20 — 30-х годов «Больше никогда!» отличался от лозунга «Война — войне!» пацифистов, живших накануне 1914 г. И он исходил не из определенного политического лагеря — в данном случае от социалистов или анархистов, — а вытекал из послевоенного состояния всего общества.

Страх перед новой войной еще не был оседлан страхом перед новым поражением; это произойдет после прихода к власти Гитлера и увеличит число пламенных пацифистов.

Кто в 1930 г., когда разразился кризис в США, мог бы предположить, что за апогеем французского могущества последуют самые беспокойные времена? Пуанкаре только что покинул коридоры власти, его франк воплощает успех его финансовой политики[173], а его преемник Андре Тардье придерживается прежней линии. Баланс во всех отраслях производства положительный, идет ли речь об угле (55 миллионов тонн), железной руде (51 миллион тонн), стали и электричестве. Франция занимает второе место в мире по производству автомобилей, уступая лишь Соединенным Штатам, в стране обеспечена полная занятость, золото рекой вливается в кассы Французского банка, резервы которого с 18 миллиардов франков в 1927 г. выросли до 80 миллиардов в 1930-м. Не вызывало сомнений, что кривая этой прогрессии постепенно понижается и выравнивается, однако пока никто не замечал, что это в большей степени связано с утратой конкурентоспособности, чем с воздействием американского кризиса. К тому же в ноябре 1929 г. Тардье обещал французам «политику процветания».

Вскоре, как следствие девальвации английского фунта стерлингов и привязанных к нему валют других стран, снижается баланс платежей — причиной становится падение французского экспорта и объема производства. Если принять индекс последнего в 1929 г. за 100, то в 1932 г. он составил 89. Сначала приходит в упадок текстильная индустрия, не выдерживающая японской конкуренции, затем сельскохозяйственное производство — и так продолжается, пока дело не доходит до Генеральной трансатлантической компании. Исчезает «бугатти» — престижная марка автомобиля. Выдерживают удар лишь металлургические гиганты вроде «Де Ванделя», а «некоронованный король» Мишлен и первые «Присюники»[174] составляют исключения. Первый удар кризиса приходится на государственный бюджет, которым так гордились предшествующие правительства. Его превышение влечет за собой дефицит в 5 миллиардов франков, а затем, в 1933 г., в 11 миллиардов. Тардье хочет компенсировать его расходами, призванными оживить экономическую жизнь, — это строительство дорог, электрификация села, выплата пенсий ветеранам войны, иными словами, всем тем, что способствует развитию потребления. Но внезапно оказываются утраченными четыре важных источника ресурсов: туризм — как следствие кризиса, репарации — после гуверовского моратория, навязанного американцами Европе[175], доходы от перевозок и доходы от капиталов, вложенных за границей. Чтобы оживить экспорт, Поль Рейно предлагает девальвировать франк, но он единственный, кто предложил подобное святотатство. Министры предпочитают, однако, восстановить равновесие обменов путем повышения таможенных пошлин и введения дополнительного налогообложения товаров из стран, осуществивших девальвацию своей валюты. Позднее на них вводятся квоты, а затем и вовсе запрещается ввоз товаров, способных нарушить экономическое равновесие в стране, т. е. сельскохозяйственной продукции, в особенности — зерна. Одновременно проводится мальтузианская политика ограничения некоторых производств, в частности виноградарства; тем, кто соглашается выкорчевать свои виноградники, выплачиваются премии. В сфере промышленности вводится закон, запрещающий основание новых фирм с множеством филиалов, чтобы предотвратить падение цен вследствие конкуренции. Эти решения сопровождаются целой серией дефляционных мер, направленных на экономию средств и затрагивающих в первую очередь государственных чиновников, — их число сокращается, а жалованье оставленных на службе урезается. В 1935 г. Пьер Лаваль проводит стремительное снижение государственных расходов на 10 процентов. Оно касается пенсий, жалованья, выплат по займам и представляет собой нечто доселе невиданное. К тому же снижение совпадает по времени с некоторым оживлением на международном уровне, от которого Франция ровным счетом ничего не выигрывает.

В целом политика, проводимая Тардье и Лавалем, отличается налетом мальтузианства и боязнью риска, что вводит Францию в некое подобие зимней спячки. Ее константой выступает стремление любой ценой сохранить курс валюты и избежать дорогостоящей модернизации. Это успокаивает общество, рассматривающее экономическую жизнь страны как своего рода семейный бюджет.

Экономические трудности обусловили социальный кризис, и не только в тех секторах, которые были непосредственно затронуты этими тяготами. «Работы или хлеба!» — кричат шагающие в Париж безработные, которых обессмертила кинохроника 1932 г. Из 12,5 миллионов наемных работников 500 тысяч страдают от полной и 1,5 миллиона от частичной безработицы. Особенно затронуты ею строительная и металлургическая отрасли; жертвы кризиса не располагают резервными кассами и тем более не получают пособий по безработице. Новые условия ослабляют сопротивление рабочих и заставляют забастовщиков раз за разом отступать: успехом завершается едва ли треть забастовок, тогда как между 1922 и 1929 гг. число победоносных стачек превышало половину. Процент работников, состоящих в профсоюзах, невелик, а рабочие организации слишком многочисленны и разобщены. Кроме того, экономический застой косвенно задевает и средний класс, поскольку беднеет его клиентура, в частности крестьянство.

Направление, в котором вследствие экономического кризиса развиваются события, ставит политическое руководство в безвыходное положение: у него нет ни идей, ни решений, как победить кризис. Разумеется, в 1919 г., а потом в 1923 г. стране уже приходилось испытывать финансовые кризисы, франк терял в цене дважды, пока в 1925 г. не произошло его катастрофическое падение; при этом фунт стерлингов в котировке 1914 г. стоил в 1919 г. 42 франка, а к 1925-му — уже 100. Но тогда причины были очевидны, и думалось, что, когда Германия «заплатит за всё», это исправит положение. Финансовая спекуляция сильно повредила правительству Эррио и Картеля левых: испугавшись снижения курса ценных бумаг, их держатели способствовали падению левых. В июле 1926 г. стоимость фунта стерлингов достигла 286 франков. Создание правительства национального единения во главе с Пуанкаре — напоминавшего «священное единение» 1914 г. — быстро восстановило утраченное доверие. Законом от 25 июня 1928 г. Пуанкаре девальвировал франк, что значительно сократило доходы рантье, но зато обеспечило их сохранение в будущем, сделав франк более устойчивым.

В отличие от 20-х годов в 1932-м удар по экономике наносят уже не военные долги и не масштабные финансовые спекуляции, и тем не менее левые и правые пребывают в растерянности перед лицом нового кризиса. Он стал тем более неожиданным, что последовал за апогеем экономических успехов, а также потому, что во Франции он продолжался гораздо дольше, чем за ее границами, особенно по сравнению с США и Германией.

После победы Картеля левых в 1924 г. и последовавшего за ней заявления о введении налога на капитал «денежные мешки» быстро положили конец этому эксперименту, и в дальнейшем радикалы во главе с Эррио лавировали между правыми, возглавляемыми Тардье, и социалистами Блюма. Но с началом кризиса и с победой левых на выборах 1932 г. отношение правых к своим оппонентам стало более агрессивным; Тардье, ожесточенный потерей избирателей, бросил в бой против левых крайне правые лиги. До сих пор правые, недовольные существующим строем, все же не ставили его под сомнение, поскольку и при нем чаще всего играли руководящую роль. Их поражение изменило ситуацию, и отныне они будут использовать лиги в качестве инструмента для расшатывания парламентского строя. На первом месте среди них стояло «Французское действие» («Аксьон франсез»), за которым скрывался Шарль Моррас с его «королевскими молодчиками» — необузданными смутьянами, позиции которых, правда, заметно ослабили их осуждение папой в 1926 г. и внутренние свары. Антипарламентские и антисемитские настроения были свойственны также «Патриотической молодежи», во главе которой стояли Тэттенже, Ксавье Валла и Филипп Анрио. Эти движения, во многом напоминавшие фашистские, и являвшиеся их предшественниками, обходились без антикапиталистической риторики. В 1928 г. вокруг газеты «Ами дю Пёпль» (L’Ami du peuple) сложилось объединение «Французская солидарность» во главе с Рене Коти, представлявшее собой организацию нацистского типа. Франсисты Бюкара восхищались итальянским фашизмом, подражали ему и получали финансовую помощь от Муссолини, но не располагали большим количеством бойцов. Эти группировки пользовались покровительством видных военачальников, таких, как победитель в восточной кампании Франше д’Эспере, Лиоте и Вейган — один из тех, кто подписал перемирие 1918 г., однако не Петэна, дорожившего своей репутацией республиканского маршала; их также поддерживали многие представители академических кругов. Подлинно массовым движением, на которое делали ставку правые, были «Огненные кресты»[176], объединявшие бывших фронтовиков, награжденных на фронте, а теперь получавших финансовую помощь от парфюмера Коти. В их рядах насчитывалось до 150 тысяч человек. Это движение, которым руководил полковник де Ла Рок, использовало фашистские методы, но идеологически они сильно отличались от фашизма: движение поддерживало относительно умеренных Думерга и Тардье. Последний, подобно Лавалю, оказывал щедрую финансовую помощь собственной организации. Будучи лояльными по отношению к правым, эти движения не пытались привлечь на свою сторону рабочий класс — в отличие от фашистов за границей или от позднейших французских фашистов во главе с Дорио (последний решительно заявлял о своих антикапиталистических настроениях, что было весьма далеко от истины). Левые как социалисты, так и радикалы, понимали, что эти движения представляют собой реальную угрозу Республике, и поэтому действия лиг, в особенности попытка переворота, предпринятая ими 6 февраля 1934 г., способствовали объединению левых в рамках антифашистского Народного фронта.

Что касается интеллектуалов, то после окончания войны часть из них была удовлетворена своим положением в обществе, часть нет. Взоры многих были обращены к «великому свету с Востока». С 1934 г. их позиция определялась отношением к фашизму.

Выразителями фашистских идей во Франции гораздо чаще выступали писатели, чем собственно политические движения, если не считать партию «Фэсо»[177] или франсистов Бюкара. В своем романе «Жиль» Дриё Ла Рошель создает образ человека, испытывающего непреодолимое отвращение к современной ему Франции и ностальгию по ушедшему «золотому веку», где царил корпоративизм, не важно, был ли этот век христианским или нет. Робер Арон в движении «Новый порядок» также отвергает капитализм и парламентаризм, равно как и авторы журнала «Ревю юниверсаль» (Revue universelle) — Робер Бразийяк, Морис Бардеш, Тьерри Мольнье. Весьма далекими от них, но тоже критично настроенными в отношении политической системы (и особенно — практики колониальных репрессий) были Марк Санье и Эмманюэль Мунье, ратовавшие за возрождение Церкви и ее очищение от всего недостойного в прошлом. Существовавший порядок отвергали также ультралевые и интеллектуалы-коммунисты — Поль Низан, Жак Сустель, Жорж Батай — плюс сюрреалисты. Существовала своеобразная солидарность представителей крайних политических флангов, которая, как отмечал Анри Дюбьеф, проявилась в 1932 г., когда воинствующий коммунист Э. Фрич был избит двумя полицейскими и это осудила не только его партия, но и малотиражные журналы крайне правых. И даже позднее сторонники коммунистов Ромен Роллан и Поль Вайян-Кутюрье почтили память жертв 6 февраля в брошюре, написанной совместно с крайне левыми — Жаном Жёно, Рамоном Фернандесом, — а также правыми и крайне правыми.

Впрочем, последний факт был уже необычным, потому что именно события 6 февраля 1934 г. положили конец этой солидарности. Былое смешение различных центристов (политиков) и крайних (интеллектуалов) сменилось четким выявлением позиций, в первую очередь антифашистских. И уже в день мятежа происходит эта кристаллизация, когда против полиции и «неспособного» правительства плечом к плечу стремительно встают крайне правые лиги, «Огненные кресты» и крайне левые группировки.

День 6 февраля 1934 года

Причины взрыва ясны. Во-первых, это провал, постигший левое правительство после неудачи правых. В свою очередь, восхищение и страх, вызываемые успехами фашизма и нацизма за рубежом, спровоцировали нешуточные страсти вокруг ряда скандалов, в особенности вокруг дела Ставиского. Конечно, после окончания войны вскрывались и другие финансовые махинации, но, поскольку они могли скомпрометировать находившихся у власти правых, причастных к подобным делам и порой извлекавшим из них выгоду, они не порождали «движений возмущенной общественности». Появление таких «движений» являлось заслугой прессы, которая в 30-е годы вовсе не играла важной роли и не была независимой — как в США или во Франции второй половины XX столетия, а представляла собой инструмент финансовых групп или политических организаций, главным образом правых или крайне правых («Гренгуар», «Кандид», «Журналь», «Матэн» и др.).

Со времен дела Ано и особенно дела Устрика, скомпрометировавшего трех членов кабинета Тардье, обвиненных в коррупции, пресса хранила молчание. Все меняется с аферой Ставиского, происшедшей в 1933–1934 гг. Она компрометирует главу правительства Камиля Шотана, чей родственник попытался замять судебное разбирательство. Когда полиция обнаруживает Ставиского мертвым, левые решают, что полицейские убили его, чтобы не скомпрометировать Кьяппа, префекта парижской полиции, близкого к крайне правым лигам. Правые, в свою очередь, утверждают, что приказ отдал Шотан и он же позже распорядился убить хранителя досье Ставиского — советника Пренса, обнаруженного мертвым на железнодорожных путях…

Правые и члены лиг свирепо обличают «еврейского метека[178] и безродного чужака» — одного из многих, поскольку то же самое можно было сказать о г-же Ано и Устрике, однако во времена Андре Тардье пресса не особенно подчеркивала данное обстоятельство. Теперь же ксенофобия и антисемитизм, многократно усиленные пропагандой лиг и Морраса, словно срываются с цепи, и кризис приводит к отставке Камиля Шотана. Газета «Аксьон франсез» называет его «главарем банды воров и убийц».

Избранный в 1932 г. президентом республики умеренный сенатор Альберт Лебрен назначает главой правительства радикала Эдуара Даладье, который более, чем Эррио, близок к левым. Разразившиеся в одно и то же время экономический, политический и социальный кризисы создают в начале 1934 г. все более напряженную атмосферу: происходят тринадцать уличных демонстраций, почти все они организованы или вдохновлены «Французским действием». Основные требования — «Долой воров! Долой убийц!». Когда по улицам проходят «Огненные кресты», публика воспринимает это без враждебности. Каждая из таких акций собирает примерно по четыре тысячи манифестантов. А префект полиции Кьяпп бездействует — кроме тех случаев, когда появляются манифестанты из левых, в особенности партийные работники. Двадцать второго января арестовано 346 человек; при этом жандармов пострадало меньше, чем обычно, — тринадцать человек. Налицо разные силы и разные стандарты. Тогда Даладье решает снять Кьяппа с поста — в качестве компенсации ему предлагается должность постоянного представителя в Марокко.

И это провоцирует мятеж.

Шестого февраля выступают все лиги: их члены с двух сторон движутся по Елисейским Полям. Это крайне правые «Французская солидарность», «Французское действие», «Патриотическая молодежь», «Федерация налогоплательщиков», «Огненные кресты». Но там же находятся «Национальный союз фронтовиков», скорее традиционной правой ориентации, и близкая к коммунистам «Республиканская ассоциация бывших фронтовиков» (АРАК)[179]. Из нескоьких мест манифестанты маршируют прямо к резиденции парламента — Бурбонскому дворцу, происходят столкновения, итог — полтора десятка погибших и 1435 раненых.

С точки зрения левых, провалилась попытка фашистского переворота. С точки зрения правых, прогнившее государство обрушило кровавые репрессии на честных людей, возмущенных бездействием правящих кругов и финансовыми аферами. Таковы две интерпретации, господствовавшие до тех пор, пока историк Серж Берстайн в своем не столь схематичном истолковании событий не объяснил сразу несколько возможных сценариев происходившего.

С точки зрения коммунистов, правительство Даладье, как и кабинеты его предшественников, излишне церемонится с фашистами. Поэтому его следует проучить. Другие ветераны находят, что репрессии направлены против героев войны, и это сближает их с лигами. Однако, когда полиция открывает огонь, «Огненные кресты» полковника де Ла Рока получают от своего предводителя команду разойтись. Полковник остается сторонником законности — и в этом его упрекают те, кто стремится дестабилизировать Республику и примыкает к активистам «Французского действия» и им подобным. Но последние, в особенности «Патриотическая молодежь» Тэттенже, вполне серьезно рассматривают возможность ниспровержения республиканского строя и установление режима фашистского типа.

Так или иначе, но Даладье оказывает сопротивление. При этом он вполне сознает, что полиция выходит из-под его контроля, что никто из организаторов мятежа не арестован. Правосудие уходит в тень, армия вызывает мало доверия. В конце концов, по требованию председателей обеих палат и президента Альберта Лебрена Даладье уходит в отставку.

Шестого февраля имело успех в другом смысле: правые вновь вернулись к власти под эгидой Гастона Думерга, бывшего президента Республики; рядом с ним восседают Тардье, Лаваль, Фланден и Эррио, как бы гарантирующие левым, что перед ними правительство национального единства. Нарушены принципы функционирования парламентской республики, так как выборы были проиграны правыми.

Ссылаясь на незначительность собственно фашистских организаций в 1934 г., большинство лучших историков считают, что в 30-х годах во Франции существовала устойчивая аллергия на фашизм. Естественно, они отмечают и неприятие многими парламентаризма, тоску по сильной власти, склонность к прямым воздействиям. Но при этом среди крайне правых французских движений не обнаруживается тяги к тоталитаризму, они более консервативны, так как не стремятся к смене элит, к социальному перевороту. Пожалуй, можно говорить о диффузном, не выраженном ярко фашизме или скорее даже о симпатии консервативных лидеров к некоторым фашистским идеям. В этом смысле эпоха Виши не станет более фашистской (разве что под самый конец), поскольку ее нотабли и технократы не имеют ничего общего с плебеями, правящими в Берлине и Риме. Вместе с тем следует учитывать, что с событиями 6 февраля и режимом Виши связаны одни и те же устремления, одни и те же лица: это и Моррас, Анрио, Пьер Лаваль, Ксавье Валла; и все тот же антисемитизм, все та же ненависть к масонам, все тот же антипарламентаризм (несвойственный лишь Лавалю) и все та же тоска по вождю.

И хотя республиканские идеи действительно укоренились в стране сильнее прочих, утверждать, что во Франции никогда не существовало искушения фашизмом, означает просто придираться к словам…

Вся власть — Петэну

Десятого июля 1940 г., спустя три недели после заключения перемирия, Третья республика перестала существовать по итогам парламентского голосования, вошедшего в Историю: 569 голосов «за» упразднение, 80 — «против» при 20 воздержавшихся. Национальное собрание — съехавшиеся в город Виши Сенат и Палата депутатов — передало «всю полноту власти республиканского правительства в руки маршала Петэна с целью разработки посредством одного или нескольких актов новой конституции Французского государства. Последняя должна гарантировать права трудящихся, права семьи и права родины. Она будет утверждена нацией и введена в действие созданными на ее основе собраниями». Эта конституция так и не была никогда составлена.

Одиннадцатого июля появился первый из документов, изданных палатами с формулировкой: «Мы, маршал Петэн, глава государства…» и т. д. Исчезло одно очень важное слово. Главный организатор парламентской операции 10 июля — Пьер Лаваль констатировал: «Так убивают Республику». Однако шла ли речь об убийстве или самоубийстве?

Как бы то ни было, самым поразительным в этих событиях является неучастие, молчание или воздержание тех, кто до сих пор этой республикой руководил. Один за другим они были выведены из игры или куда-то исчезли. Рассказ о том, при каких обстоятельствах из политической жизни Франции были вычеркнуты ее наиболее важные фигуры, дает представление о масштабах военной катастрофы и позволяет лучше понять, как воспользовались ею враги Республики.

Первым с политического горизонта исчез Эдуард Даладье, остававшийся министром национальной обороны после того, как Поль Рейно 22 марта сменил его на посту главы правительства с целью придать войне более живой характер. Четырнадцатого мая, две недели спустя после германского вторжения в Нидерланды и Бельгию, Поль Рейно получил известие, что прорвавшиеся под Седаном немецкие танки стремятся отрезать союзные войска в Бельгии. «Дал ли Гамелен, по крайней мере, приказ об отходе?» — спрашивает он. «Нет», — отвечает Вийелюм, его военный советник. Пятнадцатого июня в семь часов утра Даладье, всегда поддерживавший в спорах с Рейно стратегию Гамелена, телефонировал главе кабинета: «Все погибло». «Он [Гамелен] прибыл в десять часов, — свидетельствует Доминик Лека, управляющий делами кабинета Поля Рейно. — В один момент этот государственный муж превратился. в несчастного человека, онемевшего, растерянного, сидящего в углу, покрасневшего, словно плохой ученик и наказанный школьник: никто больше не станет к нему прислушиваться». Сразу же после этого генерал Гамелен объясняет, что «перед лицом столь неожиданных несчастий армия смиряется с катастрофой». «Он спокоен, словно анализирует битву при Азенкуре… ни слова надежды, у него больше нет резервов». Отстраненный от должности, Гамелен вскоре впадает в мистицизм и заявляет о своей виновности.

Две недели спустя разгром завершился. Бежавшие министры блуждали где-то между Луарой и Гаронной, сбитые с толку и измученные до последней крайности. Население в отупении взирало на беспорядочно бегущую армию, разгромленную — и разгромленную наголову. Среди неописуемого хаоса исхода, где военные перемешались с беженцами, руководители страны спорили о том, как положить конец этой катастрофе. Не отправиться ли в Северную Африку, чтобы продолжать войну оттуда, доверив страну некоему «бургомистру», который будет заниматься текущими делами? Капитулировать и продолжать войну иными средствами? Просить перемирия? На этих дорогах отступления, неподалеку от Бордо, новый государственный секретарь по военным вопросам генерал де Голль, встретившись с председателем Совета министров П. Рейно и почувствовав, что тот готов уступить сторонникам заключения перемирия, говорит: «Я оказал вам свое скромное содействие, но лишь затем, чтобы вести войну. Я отказываюсь подчиняться условиям перемирия. Если вы останетесь здесь, вы утратите контроль над ситуацией. Необходимо как можно скорее добраться до Алжира. Да или нет? Вы решили?»

Между тем Рейно подвергается резким нападкам со стороны преемника Гамелена — Вейгана, который требует немедленного перемирия и опирается на Петэна, ставшего 16 мая заместителем председателя Совета министров. Рейно оставлен генеральными секретарями правительства Полем Бодуэном и Ивом Бутийе, его поддерживают лишь политики Луи Марен и Жорж Мандель. Что касается последнего, уже ощутившего рост в стране антисемитизма, то разве он не отходит на второй план в эти трагические дни, когда обсуждается, каким образом положить конец борьбе? Так или иначе, но именно он с готовностью идет навстречу де Голлю, этому новому человеку, которому предстоит стать воплощением Сопротивления и будущего страны. Рейно же, скорее утративший опору, чем лишенный решимости бороться, как и предчувствовал Мандель, уступает «Наполеону и Жанне д’Арк в одном лице» (по выражению Камиля Шотана) и передает власть Петэну — которого он сам в свое время привлек к участию в правительстве с целью вернуть нации боевой дух. Возглавив Совет министров, Петэн незамедлительно обращается к Германии с просьбой о перемирии (17 июня). Рейно, как раз попавший в автомобильную аварию, разумеется, тоже прибывает в Виши, но слишком поздно и потому не принимает участия ни в голосовании о кончине Третьей республики, ни в дискуссиях, которые предшествуют этому акту.

В течение нескольких дней ни председатель палаты депутатов Эдуар Эррио, схваченный во время переезда на лионскую виллу, ни опасающийся Петэна председатель Сената Жюль Жаненнэ так и не попытались по-настоящему отговорить Рейно от передачи своего поста Петэну. А президент Республики Альбер Лебрен перестал существовать как политик даже до того, как сложил с себя полномочия: никто и не вспомнит, что именно он на заседании Совета министров 25 мая первым предложил заключить перемирие. Тем не менее в Виши он заявляет о своем отказе уйти в отставку, при том что Эррио добровольно отказывается от участия в голосовании, а Жаненнэ, будучи председателем, не голосует.

Что касается других парламентариев, желавших продолжать борьбу в Северной Африке, то часть из них, отправившись туда на корабле «Массилия», оказалась в ловушке — они не знали, что принцип разделения правительственной власти между Алжиром и метрополией более не действует. Их было двадцать семь, в том числе Поль Бастид, Пьер Мендес-Франс, Андре Ле Троке. Прочие, оставшиеся в Виши, солидаризируются с точкой зрения своих лидеров, например руководители соцпартии, которые спрашивают: где Леон Блюм? «Место этого еврея в морге», — бросает Марсель Режи, товарищ Блюма по партии. Ядовитая атмосфера Виши способствует дальнейшему развитию событий: часть этой группы принимает сторону Шарля Спинасса, голосующего за Петэна и считающего, что парламентарии должны «принести себя в жертву». Сам же Леон Блюм голосует против предложения Лаваля о передаче всей полноты власти Петэну, однако, словно пригвожденный к скамье, хранит молчание во время дебатов. Вожди и ораторы Республики, парализованные разгромом, ведут себя подобно тенорам, внезапно потерявшим голос.

Другие — Вейган, Лаваль, Петэн — спешат воспользоваться военным поражением, чтобы похоронить Республику. Именно Вейган подрывает положение Рейно своими постоянными требованиями заключить перемирие. «Да, нужно сражаться до конца — но конец уже наступил», — говорит он, когда проиграно сражение на Сомме. Он решительно возражает против капитуляции на голландский манер, когда королева эмигрировала в Великобританию с целью продолжить борьбу: «Что общего может быть между этой королевой, представляющей свою страну… и председателем Совета министров: за семьдесят лет Республика перевидала около сотни таких?»

Эти презрительные оценки дают хорошее представление о взглядах Вейгана. Они подтверждаются запиской, которую он отправил Петэну после заключения перемирия: «Прежний порядок вещей, т. е. политический режим, основанный на масонских, капиталистических и интернациональных компромиссах, завел нас туда, где мы сейчас находимся. Франция более не желает этого». Республика заклеймена; правда, ловко замалчивается ответственность военного командования. Подобно Петэну, Вейган отказывается покинуть страну, «пусть даже ноги будут связаны оковами». Адмирал Дарлан, в свою очередь, так отзывается о парламентариях, ушедших на «Массилии»: «Они говорят другим: да чтоб вы сдохли! И смываются». Тем не менее впоследствии Вейган будет постоянно выступать против сотрудничества с Германией — пока немцы не арестуют и не депортируют его.

Лаваль, наоборот, стремится разыграть эту карту; прежде всего он хочет установить режим, благоприятный для него самого. Как только 4 июля трагические события в Мерс-эль-Кебире[187] дают ему такую возможность, он обращается к группе парламентариев: «Одно из двух: или вы соглашаетесь с тем, чего мы требуем от вас, и сами равняетесь на германскую и итальянскую конституцию, или же Гитлер нам ее навяжет». Это выступление, в котором выражено его политическое кредо, вызывает обеспокоенность тех, кто во главе с депутатом-радикалом Венсаном Бади пытается не допустить конституционных изменений, которые стремится осуществить, опираясь на Петэна, Лаваль. Он играет на страхе, вызываемом у парламентариев военной диктатурой Вейгана, и постоянно повторяет, что власть останется гражданской и что он не может пересмотреть решений того, кто положит конец войне, когда немцы находятся уже в Мулене, в самом центре Франции. Лаваль знает, что если он покажет себя незаменимым, то избавит Петэна от Вейгана, которого он просто ненавидит и который всегда стоял у него на пути со времен перемирия 1918 г.

Что касается Петэна, то он, призванный Полем Рейно 18 мая, разыгрывал свою партию с совершеннейшим искусством маскировки. Считая войну проигранной, он полагал, что Рейно обратился к нему ради заключения перемирия. Петэн и бровью не повел, когда Рейно сказал ему, что призвал его для укрепления духа нации и ее решимости продолжать борьбу, и столь ловко разыгрывал простака, что клика Вейгана «надеялась, что именно ей суждено подвести его к идее перемирия». Затем Петэн отправляет Вейгана на фронт, а сам шокирует Рейно, угрожая подать в отставку, поскольку считает, что тот слишком медлит и что правительство погрязло в «маневрах и отсрочках». Его авторитет неоспорим, в его руках все больше власти, его имя ничем не запятнано; в 1934 г. он не был замешан в попытке государственного переворота и не выказал никаких признаков симпатии к путчистам. Однако при формировании своего правительства Петэн вытаскивает из рукава откровенных антиреспубликанцев, вроде Шарля Помаре, Адриена Марке и Рафаэля Алибера, или же антисемитов, вроде Ксавье Валла, каждый из которых симпатизировал участникам событий 6 февраля 1934 г.

Семнадцатого июня Петэн обращается к немцам с просьбой сообщить условия «мира» — это его первая оплошность. Затем он заявляет по радио, что «нужно прекратить борьбу», — вторая оплошность, поскольку условия перемирия ему еще неизвестны. Он уточняет: «Нужно иметь в виду возможность прекращения борьбы».

При этом Петэн спешит изменить политический строй. Начиная с 25 мая он говорит Рейно, обличающему слабость и пораженческие настроения командования, что «без армии будет невозможно начать восстановление Франции». Встревоженный Рейно все же думает, что Петэн не решится поддержать Вейгана, которого сильно недолюбливает. Но маршал решается. Старик, казавшийся в первые дни своего правления угасшим, буквально оживает, замечает представитель Черчилля Эдуард Спирс, «словно бы поражение доставило ему радость». Четвертого июня он говорит послу США Уильяму Буллиту, что, если англичане не введут в действие свою авиацию, придется заключить соглашение с немцами. А послу Франко он 5-го числа заявляет: «Лебрен всего лишь прислужник партий… если он захочет прийти к власти, понадобится государственный переворот, но это нелегкая задача». Спустя две недели Бодуэн спрашивает Петэна, что он будет делать, если президент Лебрен откажется остаться во Франции. «Я прикажу его арестовать», — таков был ответ.

Затем Петэн поручает Лавалю осуществить самоликвидацию существующего режима. «Я не хочу видеть этих людей, — говорит он о парламентариях. — …Я отказываюсь обращаться с посланием к Собранию» (спешно собранному в Виши). Он дает карт-бланш Лавалю, поскольку нуждается в нем, чтобы подчинить своей воле Национальное собрание, а Лавалю нужен карт-бланш, чтобы руководить от имени маршала.

В эти дни, предшествующие голосованию, в Виши, по словам социалиста Поля Рамадье, «на поверхность всплывают угрызения совести или, по крайней мере, страх потерять лицо. Петэн представляет собой удобное прикрытие для их (депутатов) трусости: под сенью его престижа они вновь обретают легитимность». Кроме того, здесь господствует вполне обоснованный страх: желающие продолжать сопротивление Гитлеру — Анри де Кериллис, Блюм — знают, что им угрожают банды Дорио.

Лаваль чувствует себя кукловодом, на его стороне Гастон Бержери — еще один противник Народного фронта, — а также Декларация шестидесяти девяти, близких к нему по своим взглядам. Он пользуется авторитетом маршала, чтобы ускорить политический процесс, превозносит идею сотрудничества с Гитлером и давит на Собрание, призывая не тратить время на пустые споры, «когда немцы стоят в Мулене». В итоге Пьер Этьен Фланден берет назад свое предложение о ненужности новой конституции. А реальным противникам изменений, тем 28 депутатам, которые во главе с Венсаном Бади предложили просто приостановить действие существующей конституции до заключения мира, председатель Жанненэ больше не дает слова, как и девяти другим ораторам, записавшимся выступить в прениях. Позднее некоторые поставят ему это в вину. Но де Голль в 1945 г. не станет его упрекать.

И действительно, чему противились эти 28 человек, которым противостояли 80 других членов Собрания? Авторитарному государственному перевороту, который они предчувствовали, и Лавалю — но никак не Петэну, которого приветствовали в своей резолюции. В этом акте неповиновения со стороны республиканцев, который основательно изучил Жан Саньес, «в большей степени проявилось наследие католического республиканца Марка Саннье и его движения «Сийон», чем Жюля Геда или Жана Жореса, Ледрю-Роллена или Гамбетты». Из 569 голосов «за» большинство было подано социалистами, радикалами и особенно центром (коммунисты «выпали» после 20 января 1940 г.[188]).

И вообще, что значили эти 569, и эти 80, и эти 28, в резолюции которых не говорилось ни о перемирии, ни о войне? Оглушенные разгромом, хаосом отступления, кто были они, те французы, что не смирились с поражением? Однако если не считать прозвучавшего из Лондона призыва де Голля продолжать борьбу, то именно эти двадцать восемь заронили семена Сопротивления: 10 июля один из них, Жан Оден, сенатор-радикал от департамента Жиронда, выдвинул идею создания подпольной группы. История должна сохранить это имя.

Лондон. «Я здесь для того, чтобы спасти честь Франции»

Разгром неописуем, французские армии разбиты или окружены, Париж занят немцами. Министры и правительство эвакуированы и рассеяны; они измотаны и утратили последнюю надежду. Население равнодушно смотрит, как в беспорядке движется отступающая армия. И все это сопровождается бешеным воем несущихся к земле немецких «юнкерсов»…

На этих дорогах отступления и бегства, неподалеку от Бордо, Доминик Лека, заведующий делами кабинета Поля Рейно, только что изложил положение дел де Голлю, новому заместителю военного министра. «Де Голль презрительно опустил веки. “Все дело в том, чтобы знать — мы деремся или не деремся”».

Четырнадцатого июня Поль Рейно отправляет де Голля в Лондон, чтобы подготовить переброску в Северную Африку еще способных сражаться французских войск и просить помощи у англичан. Идея переброски войск появилась в самом начале месяца, когда Вейган попросил командующего флотом адмирала Дарлана перевезти 80 тысяч новобранцев в Северную Африку — ввиду отсутствия опорного пункта в Бретани, который бы не подвергался налетам люфтваффе. Двенадцатого июня де Голль поручил Дарлану подготовить отправку 900 тысяч человек в течение 45 дней. «Тридцать тысяч могут отправиться сегодня вечером», — ответил Дарлан Полю Рейно. Но на самом деле ничего не было подготовлено, и на борт смогли подняться лишь незначительные разрозненные подразделения.

К негодованию Дарлана, де Голль чувствует, что ему больше нечего ждать от адмирала. Он видит в нем нерешительного человека, этакого военно-морского Гамелена. Приближаясь на корабле к берегам Англии, он спрашивает капитана: «Вы готовы сражаться под британским флагом?» Этот вопрос предвещает решение, которое будет им принято, когда он ступит на английскую землю: де Голль прикажет, чтобы транспорт «Пастер», перевозящий оружие из США, свернул в английский порт.

Едва прибыв в Лондон, он нанес визит Черчиллю, с которым ранее уже встречался и который обратил внимание на его непреклонную решимость во время отступления французской армии. Теперь же он представил британскому премьеру невероятный проект, наспех набросанный французскими англофилами и лондонскими франкофилами — Жаном Монне, главой Франко-британского торгового комитета, послом Корбеном и лордом Ванситтардом. Это был текст на пяти страницах, озаглавленный «Anglo-French Unity» («Англо-французский союз»), призванный защитить французский суверенитет путем объединения двух государств на время войны. «Таким образом, если даже вся территория Франции будет оккупирована, Франция сможет продолжать борьбу до тех пор, пока неисчерпаемые ресурсы обеих империй и США не принесут ей победу». Именно в «Записке», подготовленной Жаном Монне, заключалась основная идея Призыва 18 июня.

Эта инициатива имела разрушительный эффект и еще больше ослабила позиции Поля Рейно. Англичане желают «свести Францию до положения доминиона». «С трупом не объединяются», — комментировал маршал Петэн. «Уж лучше нацистское присутствие: по крайней мере, мы знаем, чего нам ждать», — заметил министр Жан Ибарнегарэ под влиянием распространившейся в обществе англофобии, вызванной разочарованием в союзнике, который внес столь незначительный вклад в общую оборону. «Я предпочитаю сотрудничать с моими друзьями, а не с моими врагами», — ответил Поль Рейно.

Когда вечером 16 июня де Голль на самолете отправляется из Лондона в Бордо, он еще не знает, что проект союза отклонен и что Поль Рейно ушел в отставку.

Это означало, что де Голль больше не является заместителем военного министра.

В Бордо он принимает решение вернуться в Лондон и сообщает об этом Полю Рейно, который, все еще заведуя текущими делами, выделяет ему средства из секретных фондов. Но сопровождать де Голля в Лондон Рейно находит преждевременным.

Супруге Жана Монне, которая после возвращения де Голля в британскую столицу спрашивает, что ему на самом деле поручено, он отвечает: «Я здесь не по поручению, мадам. Я здесь для того, чтобы спасти честь Франции».

Семнадцатого июня Черчилль дает согласие на обращение де Голля к французам, и тот получает доступ к микрофонам Би-би-си.

Это не тревожит ни Монне, ни Корбена.

Кто мог услышать этот Призыв? Кажется, очень немногие. Однако, вопреки легенде, он стал известен во Франции, поскольку британские издания, особенно «Таймс», широко распространили его, а информацию из них охотно воспроизводили французские газеты, выходившие на не оккупированной врагом территории, в частности «Прогрэ де Лион» (Le Progrès de Lyon) и «Пти провансаль» (Le Petit Provençal). В это время массы французов все еще оставались на положении беженцев и отступающих, однако очень многие уже знали, что в Лондоне есть французский генерал, который продолжает борьбу на стороне англичан. И который говорит:

«Франция проиграла сражение, но Франция не проиграла войну».

Эта знаменитая фраза, попавшая на плакаты, напечатанные в Лондоне в июле, не является цитатой из текста Призыва 18 июня. Это дополнение к нему. Потому что Призыв постоянно повторялся, обновлялся, изменялся и без конца совершенствовался.

Де Голль знал, что, находясь в Лондоне, может рассчитывать на поддержку Черчилля. Но кем были французы, на которых он мог положиться?

Он был уже не заместителем военного министра, а простым генералом с двумя звездочками[190] и временным назначением — всего лишь человеком.

Наиболее влиятельные из его возможных сторонников уже отвернулись от него. Первым — Жан Монне, при том что он смотрел на положение дел так же, как де Голль и располагал важными связями в Великобритании и Соединенных Штатах. Монне находил гибельным решение де Голля готовить возрождение Франции на английском фундаменте: «Его организация могла выглядеть как некий орган власти, созданный за границей с целью защиты Англии и ее интересов». Монне был обижен на де Голля за то, что генерал выступил по Би-би-си, не поставив его в известность. Возможно, потому, что Монне сам хотел играть в этом деле главную роль? В любом случае он считал де Голля крайне негибким человеком и полагал, что тот проявит себя скверным лидером. В основном его соображения разделяли Шарль Корбен и Алексис Леже, бывший генеральный секретарь Министерства иностранных дел.

Отрицательно к де Голлю отнеслись также военные, прежде всего генерал Шарль Ноге, командовавший французскими силами в Северной Африке. Когда Черчилль признал «свободных французов», он посмел сказать де Голлю: «Вы в полном одиночестве, поэтому я только вас одного и признаю».

Что ж, де Голль будет вести борьбу в одиночестве. Морально его поддерживают личности второго плана, пока еще никому не известные, такие, как Рене Плевен, который покидает Монне и следует за генералом. Это несколько армейских капитанов, такие как Кениг, де Отклок (будущий Леклерк[191]); это ряд находившихся тогда в Лондоне гражданских лиц — профессор Рене Кассен, Пьер Оливье Лапи, Стефан Эссель, и, наконец, некоторые французы, прибывшие из метрополии.

Немногими представителями высшей военной иерархии, которые позднее присоединились к де Голлю, стали контр-адмирал Мюзелье, в ту пору находившийся в Гибралтаре и бывший не в ладах с Дарланом, и трехзвездный генерал[192] Катру, снятый правительством Виши с должности губернатора Индокитая, после чего он перешел под начало бригадного генерала де Голля…

Одиночество де Голля было невероятным, а действия представляли собой безрассудный акт неповиновения. Всем казалось, что дни Англии сочтены. «Ей свернут шею как цыпленку», — повторял Вейган, и все, причем не только в Виши, готовы были думать точно так же. Если только она не капитулирует до окончательного разгрома — как планировали многочисленные пацифисты в правительстве Черчилля, например лорд Галифакс. В самой же Англии общественное мнение не было подготовлено к мысли о немецком вторжении, допуская лишь возможность воздушных бомбардировок. И если бы вторжение произошло, страна была бы не готова к его отражению.

Более того, у некоторых англичан чувство опасности вызывало «веселое возбуждение». Англия отныне была одна, и война сделалась для нее исключительно национальным делом, чем-то вроде футбольного матча. Победит лучший, и это непременно будет Англия, которая пребывает в наилучшей форме именно тогда, когда освобождается от союзников. «Сейчас, когда у нас больше нет союзников, с которыми нужно церемониться и которым нужно угождать, — писал матери британский король Георг VI, — я лично чувствую себя гораздо более счастливым».

Что это: флегматизм или легкомыслие?

Когда Черчилль говорил англичанам: «Я могу предложить вам лишь кровь, пот и слезы», де Голль, возможно, спрашивал себя, не одинок ли он, даже в этой стране, со своей готовностью и стремлением сражаться — сражаться до конца.

И как раз в этот момент прямо под ноги де Голлю ударила молния. Черчилль только что отдал приказ потопить французский флот, стоявший на якоре в алжирской гавани Мерс-эль-Кебир (3 июля 1940 г.).

Эта мысль была вполне естественной для англичан, опасавшихся, как бы французский флот, возглавляемый известными англофобами, не перешел к врагу. У французов накопилось достаточно злости на Альбион — после эвакуации из-под Дюнкерка и в особенности после отказа послать британские Королевские ВВС на помощь отступающим французским армиям: «Это уже ничего не даст». Подобный священный эгоизм имел, конечно, свои причины, но мало кто мог представить себе всю горечь, испытанную французским военным руководством. Вплоть до подписания перемирия с Германией французские военачальники и помыслить не могли, что немцы покусятся на французские ВМС. Но Черчилль не желал рисковать: пройдя через Испанию и завладев флотом в Мерс-эль-Кебире, Гитлер стал бы хозяином Средиземного моря, особенно после того, как в войну вступила Италия.

В ультиматуме, который британский адмирал Джеймс Соммервил направил французскому флоту, французским морякам, предлагалось на выбор пять решений: продолжать войну вместе с Англией, уйти в английские порты, удалиться в США, перебазироваться на Антильские острова или самим затопить корабли. Отказ означал бой. Адмирал Морис Женсуль проинформировал Виши о единственной альтернативе: прийти в английские порты или сражаться. И действовал так, словно должен был выбирать лишь из этих двух вариантов. Впрочем, перебазирование на Антильские острова или в США действительно противоречило условиям перемирия, и флот, без всякого энтузиазма, начал готовиться к битве. Один линкор сумел прорвать блокаду. Прочие корабли были потоплены. Погибли 1297 французских моряков.

Соображения Черчилля известны. Он не доверяет французскому правительству в Бордо, которое даже не поставило Лондон в известность о проходящих франко-германских переговорах о перемирии.

Реакция Виши выглядит не столь однозначной. Разумеется, в ней присутствует вполне законный гнев. Но также налицо идея об агрессии со стороны британского флота, позволяющая полностью освободить французскую политику от связей с Великобританией. Для Лаваля и некоторых других она уже служит оправданием их сотрудничества с Германией…

А какова реакция де Голля? Легко вообразить его отчаяние, боль, которые он разделяет с отчаянием и болью находящихся в Англии французов. Все они возмущены. Он думает о том, чтобы прекратить борьбу, удалиться как частному лицу в Канаду. Он раздавлен полученным ударом. «4 июля — черный день, самый черный день в истории французской нации».

Двойная игра: реальность или миф?

«Двойной игрой» называют попытку Петэна скрытно проводить политику, альтернативную по отношению к коллаборационизму. Это одна из великих двусмысленностей эпохи Виши. Она ставит перед историком два вопроса: во-первых, проводилась ли такая политика на самом деле и, во-вторых, могла ли она, вне зависимости от своей эффективности, оказать влияние на состояние духа французов, а также — следует добавить, и немцев.

Мысль о том, что ведется некая двойная игра, вне зависимости от того, была ли она реальной или воображаемой, родилась после отставки Лаваля. Ярый сторонник сближения с Германией, пацифист и ненавистник англичан, которые в 1936 г. воспрепятствовали его попыткам заключить союз с Италией, Пьер Лаваль стал воплощением коллаборационизма, действуя с июня 1940 г. в согласии с маршалом. После смещения Лаваля 13 декабря того же года французам показалось, будто маршал отделался от своего министра, находя излишне активной проводимую тем политику сотрудничества с немцами, принципы которой были изложены двумя месяцами ранее на встрече Петэна и Лаваля с Гитлером в Монтуаре. Этот «превентивный удар» способствовал росту популярности маршала, и день 13 декабря 1940 г. долгое время рассматривался как важный поворотный пункт в истории коллаборационизма. Однако недавно открытые германские и французские архивы позволили составить более точное представление о том, что, собственно, произошло. В результате смысл событий 13 декабря несколько изменился.

Беседы, которые вели в Монтуаре с Гитлером Лаваль и Петэн, существенно различались. Первый вполне определенно желал поражения Великобритании и настойчиво склонял фюрера к сотрудничеству. Маршал, напротив, проявлял немалую сдержанность. Он констатировал, что после трагедии Мерс-эль-Кебира Лондон больше не рассматривается в качестве союзника; что же касается сотрудничества с Германией, то он согласен с принципами, предложенными Гитлером. Таким образом, маршал не предлагал сотрудничества сам, хотя, как и Лаваль, был в нем заинтересован.

Принципы политики коллаборационизма были разработаны Петэном между июнем и декабрем 1940 г. Приемы ее проведения в дальнейшем подверглись изменениям. Не один раз с тех пор, как Поль Рейно в мае 1940 г. вызвал его из посольства в Мадриде[193], Петэн думал, что когда-нибудь встретится с фюрером и они «по-солдатски» поговорят с глазу на глаз. Он попытался осуществить такую встречу сразу же после перемирия, но его опередил Лаваль.

Таким образом, в Монтуаре хозяином положения выглядит Лаваль. Разумеется, Петэн по предложению Гитлера также участвует в переговорах, однако не выступает в роли их инициатора, как он хотел бы, так что новые преимущества, вытекавшие из политики сотрудничества с Германией, никоим образом не связаны с его фигурой — ни соглашение о возвращении правительства в Версаль, ни определение демаркационной линии, ни меры, принятые в пользу военнопленных.

С другой стороны, окружение маршала настаивает на проявлении жестов, которые не замедлил сделать в отношении немцев Лаваль, — отказе от французского участия в разработке рудников Бора, возвращении золотой наличности Бельгийского банка и др. Тем временем 70 тысяч жителей оккупированной Лотарингии изгоняются немцами во Францию.

В итоге все действия французской стороны оказываются односторонними, если не считать возвращения во Францию праха герцога Рейхштадтского, символической акции, ставшей поводом для столкновения. Лаваль полагал, что возвращением останков сына Наполеона можно воспользоваться для переезда правительства в Версаль и даже в Париж…

Петэн же ясно осознал, что определенно утрачивает влияние на отношения с Германией. Не попадет ли он, перебравшись в Версаль, под контроль Лаваля и немцев в еще большей степени, чем прежде?

«Этот человек меня предает, я больше не хочу иметь с ним дел», — доверительно сообщает он людям из своего окружения.

Девятого декабря в присутствии генерала Бенедикта Ла Лоранси маршал решает удалить Лаваля и пишет письмо Гитлеру с целью информировать последнего об этом. В первой, рукописной редакции письма говорится: «Сохранение власти в его руках неизбежно породит трудности, а возможно, и беспорядки, способные скомпрометировать нашу политику». Это письмо было отправлено по адресу не сразу.

Налицо колебания и нерешительность, однако Марсель Пейрутон, министр внутренних дел, нарушая свойственную ему молчаливость, заявляет, что арест Лаваля технически легко осуществим и он лично готов взять на себя ответственность за это дело.

В тот же вечер Петэн просит всех министров подписать подготовленный им документ об отставке кабинета. Подписывают все, в том числе Лаваль. Маршал несколько секунд молчит, а затем объявляет, что согласен на отставку только двух министров — Лаваля и Жоржа Рипера. Лаваль отвечает:

— Вы ошибаетесь, господин маршал.

— Вовсе нет, господин Лаваль, если я и ошибался немного, так это главным образом из-за вас, и вот что я вам сейчас скажу: вы сами виноваты в том, что я больше вам не доверяю. К тому же ваши парижские дружки занимаются самыми мерзкими делами и наносят мне вред, подвергая нападкам моих министров… С меня довольно, я требую вашего ухода.

Лаваль отвечает:

— Господин маршал, вы уничтожили всё, что я сделал за эти три месяца в интересах Франции. Немцы будут знать, что, отстраняя меня, вы отказываетесь от сотрудничества и что вы давно хотели этого. Они поймут, что вы их враг, что вы больше не поддерживаете перемирие. Вы с легкостью бросаетесь в совершенно безумную авантюру. Может пролиться кровь, и я желаю вам, чтобы эта кровь не пала на вас, господин маршал.

Для немцев отставка Лаваля не была обычным актом внутренней политики, на что рассчитывал маршал, более того — в глазах германского посла Абеца, а в особенности Риббентропа и Гитлера, она выглядела жестоким оскорблением. Письмо от 10-го числа, доставленное Дарланом фюреру, привело того в ярость. Однако, добавляет переводчик Шмидт, «адмирал Дарлан почтительно настаивал на том, чтобы Германия согласилась сотрудничать с Францией». Абец комментирует: «Действительно, это позволяет понять смельчаков, которые 13 декабря совершили акт неслыханной глупости. Люди в Виши словно бы забыли о существовании германских армий». Однако Гитлер решает пощадить их, поскольку присутствие Петэна, наличие флота и «нейтральных» колоний скрывают истинное положение вещей.

В конце 1940 г. лишь близкие маршала знали об обстоятельствах отставки Лаваля. Довольно скоро поездка адмирала Дарлана в Германию и составленная под его эгидой программа военного сотрудничества придали новые рамки франко-германским отношениям. Единственным реальным противником сближения, начатого Лавалем и Петэном и продолженного Дарланом, оставался генерал Вейган. Немцы это знали — но кто во Франции имел представление об этом, кроме правящих кругов? Во всяком случае, не широкая публика, которая оставалась под впечатлением от отставки Лаваля, т. е. от сбоя в политике коллаборационизма.

Тем не менее миф о двойной игре начал зарождаться. Его питало подчеркнутое расположение, которое маршал оказывал в Виши адмиралу Уильяму Ли, послу Соединенных Штатов. Также было известно, что правительство Виши готово принять американскую помощь, и соглашение консула Роберта Мерфи и Максима Вейгана от 26 февраля 1941 г. представляло собой первые шаги реального сближения между Виши и американцами. Недвусмысленно передавая в руки последних контроль за распределением поставляемого во Францию продовольствия, это соглашение явно имело целью воспрепятствовать его конфискации немцами после доставки в страну.

В первые три месяца 1941 г. правительство Виши, пожалуй, действительно проводит две политики. Одну воплощает Вейган — политику сопротивления немцам и перевооружения Северной Африки — морального, затем экономического, а потом и военного. Олицетворением другой является адмирал Дарлан. Он возобновляет курс на сближение с Германией, вводя в правительство представителей партии «экономического сотрудничества» — Леидё, Бишелонна и в особенности Бенуа-Мешена, который заходит дальше других и превозносит военное сотрудничество с рейхом. Находясь между двумя линиями, Петэн колеблется.

Но двойная игра оказывается всего лишь маской в тот момент, когда немцы изъявляют желание воспользоваться французскими аэродромами в Сирии, чтобы помочь арабскому лидеру Рашиду Али аль-Гайлани изгнать англичан из Ирака. Германское вторжение в Югославию и Грецию в мае-июне 1941 г. и новые оглушительные победы вермахта наводят Дарлана на мысль вступить с Гитлером в переговоры о политике «я даю тебе, чтобы ты дал мне». Петэн практически не препятствует ей, но она наталкивается на сопротивление Вейгана, когда встает вопрос о том, чтобы разрешить немцам и итальянцам переброску своих сил с острова Сицилия в Тунис.

После нападения Германии на СССР, которое рейх и его сторонники пытаются представить крестовым походом против большевизма, о двойной политике более говорить не приходится. Дарлан все более активно проводит свою Realpolitik сотрудничества, и в конце 1941 г. она находит продолжение в отстранении Вейгана. Петэн больше не колеблется.

Новым становится то, что после возвращения под давлением немцев Лаваля (17 апреля 1942 г.) маршал вполне осознает, что является заложником политики коллаборационизма. Множатся признаки того, что он более не свободен в своих решениях, — и это предшествует утрате им свободы действий. То, как он пытается представить существующее положение, лишь отчасти соответствует действительности. Ведь едва речь заходит, например, о вытеснении де Голля из Экваториальной Африки, как Петэн идет гораздо дальше Лаваля в проекте военного сотрудничества с немцами; точно так же обстоит дело после высадки англо-канадского десанта в Дьеппе в августе 1942 г. Но, хотя Петэн поздравляет немцев с отражением десанта, миф о двойной игре продолжает жить, и двойственная роль, сыгранная адмиралом Дарланом в Северной Африке в момент высадки союзников, внедряет этот миф в сознание немцев, во всяком случае после того, как адмирал, присоединяясь к американцам, заявляет, что «действует от имени маршала».

Учитывая то, что маршал, в отличие от Лаваля и его приспешников в Париже, никогда не говорил, что желает победы Германии, «французы весьма осторожно пытаются оценить его истинное поведение». Но, проявляя сдержанность по отношению к немцам, Петэн проводил репрессивную политику в отношении борцов Сопротивления, воевавших с оружием в руках против немцев. В пропаганде режима Виши, которую вел Филипп Анрио, ясно проступает неприкрытая враждебность к англосаксам и, разумеется, к де Голлю. Те, кто считает, что маршал всего лишь заложник коллаборационизма, упускают из виду, что режим сам по себе является источником этой политики. Петэн проповедует невмешательство — и тот же самый маршал благословляет французское знамя на борьбу против большевизма…

С ноября 1942 по август 1944 г. Петэн служит прикрытием для французов, между тем как Лаваль открыто разыгрывает германскую карту, осуждая «двойную игру». «Существует лишь две политики — де Голля и моя, — постоянно повторяет он. — Если Германия победит, то благодаря мне у Франции будет свое место в Европе. Если победят союзники, меня расстреляют.»

В этом и заключается различие, которое в 1943 г. и позднее питает миф о двойной игре.

Однако мелкие маневры маршала, его антигерманские выпады, которые представляют собой не более чем шалости, вызывают у Лаваля и Абеца желание отделаться от старика. Новые требования, выдвинутые Гитлером, кажутся ему неприемлемыми. Лаваль и Абец подозревают, что Петэн откажется их выполнять, и задумывают его устранение с политической арены.

Третьего декабря 1943 г. отставка Петэна не последовала лишь потому, что он, вопреки ожиданиям, уступает по всем пунктам. Прокламация, сообщающая о его уходе, уже была подготовлена, но осталась невостребованной. Тем не менее она представляет огромный интерес. Вот этот текст, обнаруженный нами в Национальном архиве:

«Причиной ухода Петэна является личная трагедия ветерана, на которого его народ в критический момент возложил задачу решительной ликвидации просчетов Третьей республики, создания государства, в котором господствует социальный порядок, и обеспечения возрождения Франции в новой Европе. Маршал не сумел довести до конца выполнение этой задачи…

Теперь его уход и решительная ликвидация его камарильи освободили место для создания подлинно национальной Франции, стремящейся к безопасности, спокойствию и социальной справедливости в новой Европе, защищенной от нападений извне, жаждущей окончательного примирения с Германией» (подпись: Абец).

В момент высадки союзников в Нормандии Петэн осуждает любые вооруженные акции, которые могло бы предпринять Сопротивление, и предоставляет свободу действий так называемой милиции Жозефа Дарнана. Правда, он осуждает зверства, учиненные немцами в Орадуре, но вместе с тем клеймит и действия партизан Сопротивления — «маки»[194] — с той только разницей, что в первом случае делает это в приватных разговорах, а во втором выступает по радио.

Летом 1944 г. не остается ни малейшей двусмысленности относительно реальности того, что называли «двойной игрой», однако миф в известной мере продолжает жить — наряду с мнением, что «Петэн был щитом нации, тогда как де Голль — ее мечом…».

Идеология «национальной революции» и фашизация режима Виши

Люди, взявшие в свои руки власть в июле 1940 г., рассчитывают создать прочный режим. От генерала Вейгана до министра Рафаэля Алибера и Петэна они придерживаются лексикона крайне правых, единодушно соглашаясь с чеканной формулой Лаваля «Семья — Труд — Отечество», к которой Петэн добавил «Порядок». Когда Деа предлагает Лавалю сформировать партию фашистского типа, призванную стать единственной партией в стране, падение прежнего парламентского строя становится очевидным. Петэн, однако, считает, что «не может быть только одной партии». Кроме Лаваля популярностью пользуются Шарль Моррас и «Французское действие», но в политическом отношении главным провозвестником фашистских идей был скорее Андре Тардье, умерший несколькими годами ранее. Уже 6 февраля 1934 г. Тардье вел себя двусмысленно, проявляя колебания между лигами и республиканской законностью. Так же действовали деятели «национальной революции», объявленной режимом Виши. Петэн, в свою очередь, вдохновляется идеями Салазара. На его рабочем столе лежит книга португальского диктатора «Как возрождают государство». Подобно ему, Петэн стремится опереться на армию, создать новый порядок, основанный на корпорациях. В первую очередь он клеймит позором парламентариев и благодарит Лаваля за то, что тот избавился от них; он также испытывает отвращение к преподавательским кадрам, которых считает ответственными за пацифизм и пораженческие настроения межвоенных лет; более того, хотя и будучи агностиком, он, подобно кардиналу Пьеру Жерлье, полагает, что «в результате обмирщения Франция едва не умерла».

За исключением Лаваля, все эти люди являются антисемитами. На Петэна постоянно давит его врач, доктор Менетрель, который в 1943 г. заявляет, что «восхищен той решимостью, с которой немцы осуществляют уничтожение евреев». Это вовсе не означает, что, выступая в октябре 1940 г., Петэн, став инициатором антиеврейских мероприятий, догадывается, какая судьба ждет будущих депортированных (мы вернемся к этому в пятой главе второй части книги). Однако, назначая министром Ксавье Валла, «самого старого антисемита Франции», он прекрасно осведомлен о его взглядах: тот желает выслать евреев, которых сочтет иностранцами, в какую-нибудь страну, где тех «перегруппируют», и присвоить статус иностранцев тем, которые будут оставлены во Франции.

Именно по инициативе правительства Петэна, опередившего пожелания немцев, в октябре 1940 г. был обнародован первый статут, касавшийся евреев. Хотя французский антисемитизм имел не расовый, а национальный характер, евреи в нем определялись по расовому признаку. Евреем считался тот, кто имел двух или более бабушек и дедушек — евреев или верующих иудеев или же трех и более дедушек и бабушек из числа евреев вообще (пусть даже атеистов или агностиков). Подпадавшим под этот закон был закрыт путь к государственным должностям и в сферу преподавания, а доступ в университет или к свободным профессиям ограничивался так называемым numerus clausus[195]. В 1941 г. было принято решение об «ариизации» еврейских предприятий[196], которые вскоре подверглись конфискации. В 1942 г. в удостоверения личности была внесена пометка «еврей», однако Петэн не хотел, чтобы евреи в свободной зоне носили звезду (они обязаны были делать это на оккупированной территории). Отступление от numerus clausus было предусмотрено для ветеранов Первой мировой войны.

Другими отверженными становятся масоны. Петэн ненавидит их, но не решается нанести удар, потому что, по словам спросившего его об этом Абеца, «не желает исключать из национального сообщества ни одну группу французов». Однако принятый 11 августа 1941 г. закон о тайных обществах позволяет распустить масонские ложи, а позднее начать преследование отдельных лиц. Фанатичные враги масонства Вейган, Дарлан, адмирал Платон, Анри Костон и Бернар Фей настаивают на крайних мерах, на которые Петэн в конце концов соглашается. Но личный его гнев обращен главным образом против тех, «кто втянул нас в эту историю», в первую очередь против наиболее значимых политиков — «поджигателей войны», Поля Рейно и Манделя, а затем против виновных в поражении, которыми в данном случае были, по его мнению, деятели Народного фронта. Но на Риомском судебном процессе весной 1942 г. Блюм и особенно Даладье защищаются как львы, доказывая вину Петэна в неподготовленности страны к войне. По требованию немцев процесс прерывается, поскольку оказывается направленным против лиц, ответственных за поражение Франции.

По своему духу «национальная революция» была призвана создать «здоровую, дисциплинированную, солидарную» Францию, основанную на традиционных ценностях. «Земля не лжет», — любил повторять Анри Филипп Петэн, идеалом которого была традиционная многодетная семья; он предписывает давать имя «Филиппа» или «Филиппина» матерям полутора десятков детей — при том что сам детей не имеет и женился на разведенной женщине. Он перестраивает систему обучения в школе и старается дисциплинировать молодежь, пробудить в ней вкус к физическим занятиям, любовь к природе. Для этого создаются молодежные трудовые лагеря. Их воспринимают как петэнистские, однако их члены уходят в Сопротивление.

По существу меры, предпринятые на благо семьи и молодежи, не представляли собой новшества — за исключением трудовых лагерей. Однако сопровождавшее их морализаторство было столь сильным, что они могли показаться и в самом деле чем-то оригинальным. Пропаганда роста рождаемости и прославление семьи заполнили всё, вплоть до киноэкранов. «Голубая вуаль» Жана Стелли, фильм, в котором актриса Габи Морле сыграла не влюбленную или неверную даму, а женщину, посвятившую себя служению сиротам, стал в условиях оккупации крупнейшим коммерческим успехом французского кино — в особенности в свободной зоне, что свидетельствует о потребности французов в солидарности, характерной для периода, когда множество людей находились в плену или заключении, были изгнаны, подобно эльцасцам и лотарингцам, или депортированы в лагеря… Такова реакция на жизнь предыдущей эпохи — из фильмов почти исчезли потаскухи и кокетки, исчезли ноги Вивиан Романс и губы Бетти Стокфельд. Актриса Жинетт Леклерк появляется на экране в роли калеки; на смену уехавшему в США Жану Габену пришел Рене Дари — «Габен, духовно возрожденный национальной революцией», сыгравший в фильме Леона Жоаннона «Перекресток потерянных детей».

Во время поездок и выступлений маршал заботится о собственной популярности, создает культ своей личности: дети поют о нем песни, он проявляет заботу о пленных (правда, благодаря сотрудничеству Виши с Германией на родину вернулись не многие), о крестьянах и ремесленниках, с которыми отождествляет себя. Хартия труда, которую он стремится сделать основой будущего корпоративного государства, имеет лишь частичный успех, хоть ее и поддержали такие профсоюзные деятели, как Рене Белен, освобожденные режимом от опеки со стороны политических партий, отныне запрещенных.

Один из апологетов Петэна — Рене Гийуэн, правый протестант, в конце 1941 г. считал, что «национальная революция» создала новую атмосферу, учредила авторитарное, национальное и социальное государство, поощряющее семью, патронирующее здравоохранение, заменившее классовую борьбу классовым сотрудничеством, «гармонизирующее» в сфере образования дух, тело и характер человека. Минусами «революции» он считал то, что она сбилась с пути, «желая формировать гражданские чувства молодежи согласно тоталитарной методике и ницшеанскому духу, который не соответствует французскому плюрализму и христианской цивилизации; вводя гнусное антисемитское законодательство, оставившее на новом режиме несмываемое пятно, насаждая полицейский режим, основанный на доносах, насилии и произволе. а также то, что под прикрытием борьбы с капитализмом была безмерно усилена плутократия, ставшая главной причиной крушения демократического строя».

Возвращение Лаваля в апреле 1942 г., оккупация свободной зоны после высадки союзников в Северной Африке, арест Вейгана в ноябре того же года ознаменовали ужесточение немецкого оккупационного режима и имели следствием усиление давления на правительство Виши со стороны французских фашистов — Деа, Дорио, Дарнана; ведь ни Петэн, ни Лаваль не хотели объявлять войну англичанам и американцам, пусть даже и вели ее в Тунисе.

Между тем Служба обязательного труда[197]все чаще применяет меры принуждения к молодым людям, не желающим отправляться на работы в Германию, а заключение соглашения Буске — Оберга[198] свидетельствует о все большем вмешательстве гестапо во французские дела. В июле 1943 г. в местечке Калюир арестован один из лидеров Сопротивления — Жан Мулен. Тем временем по радио — и это уже голос Филиппа Анрио, вещающего из Виши, а не Жана Эрольда Паки из оккупированного Парижа — все более яростно клеймят союзников, «которые бомбят нас, чтобы нас же освободить». Факт того, что на похороны Анрио после его казни бойцами Сопротивления летом 1944 г. пришла толпа, показывает, насколько были популярны его идеи, по крайней мере, в столице.

Режим Петэна фашизируется, и на бойцов Сопротивления, которых называют «террористами», деятели Виши возлагают ответственность за все несчастья страны.

В атмосфере гражданской войны, когда становится ясно, что высадка союзников удалась, режим охватывает страх. «Вы — нация дикарей», — говорит Петэн немцам после орадурских убийств. «Лучше уж де Голль, чем Эррио», — высказывается он, тогда как Лаваль считает наоборот. Оба проигрывают свою партию в фиктивной политике, и немцы увозят их в город Зигмаринген в Южной Германии, куда добровольно удалились Деа, Дорио и де Бринон.

Но с последними Гитлер не хочет иметь дела и даже сейчас считает, что Петэн еще может ему пригодиться.

Де Голль, Сопротивление и освобождение…

Получение поддержки от Черчилля и, что особенно важно, создание территориальной базы во Французской Экваториальной Африке, создание Национального комитета, который без всяких недомолвок будет руководить «Свободной Францией», — таковы первые результаты непреклонной деятельности де Голля. Но наряду с постоянным присутствием в мире, который понемногу начинал с ним считаться, главным для де Голля было пойти навстречу французам во Франции.

Разумеется, с момента поражения в 1940 г., радио («Отсюда, из Лондона, французы говорят с французами») постоянно побуждало их мечтать о победе союзников и о возрождении родины.

Но, хотя к началу 1942 г. подполье действовало уже довольно активно, было бы неверным говорить, что оно оказывало существенное влияние на все население.

Однако, когда Германия начинает войну против СССР, общественное мнение разделяется более четко, чем прежде. «Не только коммунисты связывают с Москвой свои надежды на освобождение… увы, — замечает субпрефект города Ле-Андели. — Другая тенденция, представленная меньшинством, — видеть в немцах, сражающихся против большевизма меньшее зло». Усиление крайних течений кладет конец внешнему единодушию французов, объединившихся вокруг маршала. Если вторые, следуя за Деа, клеймят Виши — этот «абортарий» — за нежелание более открыто встать на сторону нацистской Германии, то первые совершают все новые акты сопротивления, организуя покушения на оккупантов. Все это совершенно меняет атмосферу в оккупированной зоне.

Всегда чувствительный к народным настроениям, Петэн замечает это двойственное развитие. Двенадцатого августа 1941 г. он распространяет коммюнике, в котором говорится, что он «ощущает, как поднимается недобрый ветер». Петэн осуждает смутьянов в лице голлистов и коммунистов, создает особые органы правосудия, требует от высших чиновников и судей присяги на верность. Он решает приостановить деятельность политических партий.

Последние, поначалу ошеломленные разгромом 1940 г., начали потихоньку приходить в себя, особенно в свободной зоне, угрожая вишистскому режиму. В подполье становится все более активной коммунистическая партия, прежде всего на оккупированной территории — и особенно с началом советско-германского конфликта, благодаря которому в глазах народа к ней возвращается традиционная легитимность, утраченная было после пакта между Гитлером и Сталиным. Отныне участие в Сопротивлении придает ей все большую энергию.

На другом берегу Ла-Манша де Голль задается вопросом, какую выбрать линию поведения. Учитывая состояние французского общественного мнения, которое по-прежнему в основном благосклонно к Петэну, и слабости организаций Сопротивления, он находит пагубными покушения на оккупантов, которые влекут за собой жестокие репрессии и взятие немцами заложников. В скором времени казнь заложников в городке Шатобриан (1941) укрепляет его в чувстве собственной правоты. С другой стороны, ему необходимо присоединиться к Сопротивлению, координировать его действия, короче говоря, возглавить его. Он должен доказать руководителям подпольных организаций, нередко профсоюзным или партийным деятелям, свою благонадежность и продемонстрировать свой республиканский дух.

Проведение этого «вступительного экзамена» взял на себя Кристиан Пино, профсоюзный деятель, руководитель организации «Освобождение-Север» (Liberation Nord). Он станет первым видным участником французского Сопротивления, который официально встретится с де Голлем.

Пино видит, что его товарищи относятся к этой миссии без особого энтузиазма. «Неужели они боятся, что их движение выскользнет у них из рук, что им придется подчиняться распоряжениям извне?» — спрашивает он себя.

При встрече с де Голлем его поражает, что генерал практически ничего не знает о внутреннем Сопротивлении.

Его взгляд на историю — это взгляд сугубо военного человека, считает Кристиан Пино; его видение французского общества заставляет Пино похолодеть. По просьбе Пино генерал обращается к профсоюзным деятелям: «Скажите этим храбрым людям, что я их не предам».

Однако главным актом должно стать заявление, которое определит политическую позицию «Свободной Франции»: Сопротивление ждет его.

«Не требуйте от меня, чтобы я согласился с тем, что я столько раз осуждал, — с Республикой без твердой власти, с партийным режимом», — говорит генерал.

«Тогда хотя бы подтвердите свою верность Республике и демократии», — просят во время этой беседы Пино и Адриен Тиксье.

В итоге подготовленный де Голлем текст осуждает как Третью республику, так и Виши. Однако он апеллирует к «светскому французскому идеалу свободы, равенства и братства, который отныне действительно должен быть воплощен в нашей стране».

В то же самое время другой пионер Сопротивления, Пьер Броссолет, прибывший в Лондон еще раньше, докладывает де Голлю о состоянии политических партий в метрополии.

В 1941–1942 гг. де Голль сталкивается с двумя подходами к партийной политике. Один представлен Пьером Броссолетом, считающим, что все эти партии недолговечны и не имеют шансов сохраниться — за исключением коммунистической, судьба которой связана с судьбой СССР. События последних лет подорвали доверие к ним. Но, поскольку их лидеры воплощают в своем лице определенные общественные идеи, их следует вновь объединить, от Шарля Валлена на правом фланге до Андре Филиппа и Эррио на левом, и создать вместе с ними движение, которое бы стало преемником Сопротивления и преодолело прежние политические склоки.

Подход Жана Мулена, в ту пору направленного де Голлем в свободную зону, был противоположным. Он считал, что лишь сотрудничество с партиями позволит де Голлю освободиться от подозрений в склонности к фашизму или диктатуре, даст аттестат на верность демократии, в котором «Свободная Франция» крайне нуждалась, в частности для того, чтобы нейтрализовать враждебность Рузвельта, пишет историк Гийом Пикетти.

После высадки союзников в Северной Африке помощь партий, запрещенных режимом Виши, оказалась крайне необходимой де Голлю в его борьбе с генералом Жиро и Дарланом, которых признали американцы, — и он сумел приспособиться к новому положению. В период 1941–1942 гг. значение партий, в особенности социалистической, возросло в свободной зоне. После заключения в форт Бурразоль Леон Блюм вновь сделался признанным вождем, так как на Риомском процессе ему удалось доказать, что ответственность за поражение несет Петэн, а вовсе не Народный фронт. Блюм поручился перед Рузвельтом за вождя «Сражающейся Франции»[199], а самому де Голлю писал: «Было бы ошибкой отрицать законность партий, когда речь идет о социализме, и признавать ее, когда речь идет о коммунизме… это то же самое, как рассматривать коммунизм в качестве единственной и уникальной народной силы, к чему, как мне показалось, склоняются ваши непосредственные представители».

И действительно, партии были главной организованной силой, и их лидеры считали, что необходимо добиться координации действий со «Свободной Францией». Все подполье обсуждало проект создания Политического совета Сопротивления под эгидой генерала де Голля. Следовало пользоваться любой возможностью, как это сделал монархист Реми, который встретился с коммунистом Фернаном Гренье и привез его в Лондон, — так же как социалист Броссолет послал туда несколькими месяцами ранее Шарля Валлена.

Таким образом, необходимость вынуждала де Голля вести переговоры с партиями, к которым он прежде испытывал в лучшем случае смешанные чувства.

Накануне высадки союзников в Северной Африке де Голль закончил редактировать первый манифест, связавший его с различными группировками Сопротивления. Этот демократический поворот произошел как раз вовремя — поскольку представители партий образовали под его руководством парламентскую группу «Сражающейся Франции», в которую вошел 21 член палат 1939 г., в том числе, разумеется, и те, кто порвал с режимом Петэна. В их числе пять социалистов, пять радикалов, три коммуниста, восемь центристов и правых. Председателем стал социалист Феликс Гуэн.

Так восторжествовала традиционная концепция представительства в лице политических партий. Она сохранилась при учреждении первого Консультативного собрания в Алжире, при формировании второго и при создании Учредительного собрания в период освобождения страны.

Когда в ноябре 1942 г. произошла высадка союзников в Северной Африке, о которой де Голля даже не поставили в известность, Дарлану удалось занять место генерала Жиро, чтобы заявить, что он «от имени маршала Петэна» присоединяется к американцам. В свое время Вейган проводил в Алжире «национальную революцию» — отменив закон Кремье, в котором за евреями признавалось французское гражданство, бросая в заключение голлистов и коммунистов и пр. Американцы, сначала наткнувшиеся на продолжавшийся несколько часов винтовочный огонь, но потом встречаемые овациями, сохранили здесь вишистский режим под эгидой Дарлана, а затем, после убийства адмирала на Рождество 1942 г., генерала Жиро. «Да, — сказал Рузвельт социалисту Андре Филипу, — …тем, кто мне помогает, я иду навстречу; сегодня Дарлан отдает мне Алжир, и я кричу “Да здравствует Дарлан!”; если завтра Лаваль отдаст мне Париж, я закричу “Да здравствует Лаваль”». Эту цитату приводит историк Жан Лакутюр.

Легко представить себе ярость де Голля. Но все же Черчиллю удается привезти последнего в Анфу в Марокко, чтобы он встретился там с Рузвельтом и пожал руку Жиро, — сцена, которую для хроники студии «Парамаунт» пришлось переделывать, так как при первой съемке человек из Лондона, пожимая руку своему сопернику, отвернулся от него.

Но группы Сопротивления в метрополии недовольны выбором американцев — хотя они и помнили славный побег Жиро из немецкого плена в Первую мировую войну, Жиро остается для них креатурой Петэна. Черчилль убеждает Рузвельта в необходимости ввести в политическую игру де Голля, поскольку за ним стоит Сопротивление.

Третьего июня 1943 г. заключается «брак» между голлистами и сторонниками Жиро. Французский комитет национального освобождения (ФКНО) проводит объединение плохо оснащенной армии Французских свободных сил под командованием Леклерка, которые с 1940 г. сражались в Чаде и участвовали в сражении под Бир-Хакеймом против немцев и итальянцев, и прекрасно вооруженной, благодаря американским поставкам, армии Жиро, Жуэна и де Латтра, которые с этого времени выступают в роли примкнувших к движению. При поддержке представителей партий де Голлю удается вывести из ФКНО Жиро, которого советники де Голля — Морис Кув де Мюрвиль и Жан Монне — очень быстро признают неправомочным. Под командованием Жуэна французские силы принимают активное участие в итальянской кампании, однако союзной высадкой на Корсике руководит все тот же Жиро.

Оккупированная Франция — это в первую очередь беженцы, разбросанные по стране во время отступления, это возвращение домой с помощью только подручных средств, это отсутствие всех тех, кто пал в бою, — таких было 92 тысячи, а на деле еще больше — или оказался в числе 1 миллиона 850 тысяч военнопленных. Это немецкое присутствие на трех пятых территории страны и ее расчленение: аннексированная зона (Эльзас и Лотарингия), северная зона, подчиненная германскому командованию в Бельгии (Север и Па-де-Кале), зона, куда запрещено возвращаться беженцам, примерно соответствующая восьми департаментам (Вогезы, Мёз, Арденны и т. д.), оккупированная зона. И наконец, свободная зона со своей демаркационной линией. В ноябре 1942 г., после высадки союзников в Северной Африке, она подверглась военной оккупации, но ее статус — впрочем, уже нарушенный — сохранялся. Деление на зоны ощущается очень сильно, и зона, не подвергшаяся оккупации, по сравнению с другими кажется чрезвычайно свободной, что, по крайней мере в 1940 и 1941 гг., весьма способствует популярности Петэна.

Раздел страны, отсутствие мужчин, существование свободной зоны, несомненно, стали первыми характерными чертами периода оккупации, которые заметили люди, ошарашенные разгромом и озлобленные на виновное в нем руководство страны.

В тот момент, в конце 1940 — начале 1941 г., торжество Германии казалось необратимым, определение судьбы Англии представлялось только вопросом времени, а идея сопротивления имела для большинства исключительно моральный смысл, о чем свидетельствует демонстрация, проведенная в Париже 11 ноября 1940 г. Но уже тогда небольшие группы французов готовились к борьбе против оккупантов. Политика сотрудничества с Германией, принципы который были в октябре изложены Петэном в Монтуаре, еще не вызывала отвращения, которое появится вскоре, — общество просто не вполне пришло в себя. В то же время начиная с 1 июля балетмейстер Серж Лифарь принимал в Парижской опере Геббельса, тогда же предпринимались попытки возобновить выпуск газеты компартии «Юманите», а в августе французские полицейские в сопровождении немецких без колебаний конфисковали антинацистские произведения по списку Отто Абеца.

Марсель Офюльс начинает свой фильм «Грусть и жалость» репликой фармацевта из Клермон-Феррана, который в ответ на вопрос, что в первую очередь волновало французов во времена Виши, отвечает «еда». Этот твердый ответ отразил самую суть проблемы, и это было в новинку в 1973 г., когда сохранялся ряд табу, связанных с периодом оккупации, а воспоминания о ней вызывали ожесточенные споры участников Сопротивления и бывших сторонников Петэна. Французы очень быстро стали испытывать серьезные ограничения, вызванные дезорганизацией страны. К ним вскоре прибавились немецкие реквизиции, в результате которых население оказалось на голодном пайке. Все продукты питания подвергались нормированию и распределялись по карточкам, мясной рацион в 1943 г. снизился до 125 грамм в неделю, а за жирами, хлебом и яйцами начиная с зимы 1940/41 года выстраивались очереди. В написанном вскоре после войны романе «Сливочный рай» Жан Дютур великолепно изобразил мир бакалейщиков и молочников, их мелкие спекуляции и черный рынок, царящий позади их касс. Если до войны в этой сфере происходило по 2 тысячи банкротств в год, то в 1943 г. таковых случилось всего лишь сорок восемь. «Я заставлю их жрать лошадиные седла», — говорил о французах Геринг, который пришел в ярость, увидев, как те жуют хрустящие багеты. В начале 1944 г. в свободной зоне дошло до того, что одна студенческая столовая в Гренобле вывесила объявление: «Четные дни — брюква, нечетные — белая свекла». Дефицит воцарился не только в продовольственной сфере. Обувщики страдали от отсутствия кожи и деревянных подметок; из-за отсутствия чулок обувь окрашивала ступни женщин; как и в Германии, использовались эрзацы разных продуктов, от тканей до сахарина. Городу приходится тяжелее, чем селу, на крестьян нередко смотрели как на людей, получивших от войны свою пусть и небольшую, но прибыль. Развивается меновая торговля, сигареты становятся разменной монетой, торжествует находчивость, умение выкручиваться — знакомая по временам Великой войны система «Э».

В одном немецком докладе говорилось, что «наши лучшие союзники» в деле эксплуатации Франции — «это усталость и безразличие населения, которое не утруждает себя политическими спорами и довольствуется тем, что имеет хлеб и работу». Такое замечание вполне справедливо для первых месяцев 1941 г., и историк Филипп Бюррен напомнил о нем, когда попытался увидеть, как французы приспосабливались к оккупации. После того как немцами были проведены реквизиции и подавлено пассивное сопротивление, главная задача французских промышленников состояла в том, чтобы изыскать способы выжить, не оказывая при этом слишком большой помощи оккупантам. Ведь если в 1941 г. немецкие заказы выполняли 7 тысяч французских предприятий, то в 1944-м их число выросло вдвое. «Чем больше ты помогаешь им побеждать в войне, тем больше риск того, что ты полностью перейдешь под их ярмо». Шнейдер, де Вандель и другие металлургические магнаты, ограбленные и обобранные немцами, вовсе не были расположены к оккупантам — и даже к правительству Виши, столь же консервативному, как они сами. Эти недоговоренности не исключают получения прибыли, равно как и стараний сократить число рабочих, забираемых на принудительные работы в рамках Службы обязательного труда. Действия промышленников могут диктоваться как патриотизмом, так и хорошо понятным расчетом. Для Луи Рено изъятие его станков представляет собой более тяжкий удар, чем мобилизация его рабочих. Мишлен же предпочитает пожертвовать настоящим, разойтись с политикой экономического сотрудничества ради того, чтобы спасти свое будущее: фирма четко определяет, на какое немецкое предложение она может согласиться — это поставка резины из синтетического каучука в обмен на финансовое участие.

Промышленники — это всего лишь один пример; можно также сослаться на банкиров, увидевших в государственном коллаборационизме, вдохновляемом Лавалем, Бишлоном, Леидё и др., успокоительную для совести легитимизацию собственных действий. Другие, однако, шли гораздо дальше, порой даже опережая немцев, как, например, руководители некоторых предприятий, просившие сделать их представителями германских фирм во Франции, временными распорядителями еврейского имущества и т. п.

Более определенной оказалась позиция издателей, которые все без исключения, проявляли ни с чем не сравнимую снисходительность к коллаборационизму. Ее от всей души поддержал целый ряд интеллектуалов во главе с Робером Бразийяком. Ни с чем не сравнимую? Нет. Мир театра, кино и кабаре пошел еще дальше, аргументируя это тем, что творческая активность есть форма сопротивления, посредством которой «французская культура противопоставляет себя германской оккупации». Этот мотив, впрочем, зазвучал только в момент освобождения; кинематографисты не поднимали подобных проблем, когда снимали свои фильмы в условиях оккупации (Э.-П. Бертен-Маги, Д. Делескевич). Ясно, однако, что такое поведение вовсе не означало приверженности политике коллаборационизма. После войны, как показывает разбор фильма Луи Малля «Лакомб Люсьен», одним из способов представить поведение французов как нечто вполне ординарное становится показ встречи лицом к лицу Сопротивления и коллаборационизма; также выдвигаются на первый план заботы повседневной жизни, как то было в начале указанного фильма Марселя Офюльса, в результате чего степень добровольности участия французов в том, что происходило во время войны, сводится к нулю. Тот же эффект создают и другие фильмы, скажем «Через Париж» Клода Отан-Лара, который преодолевает двусмысленную ситуацию с помощью смеха.

Изначально коллаборационистами были три протухших политика из Общего фронта: Бержери, бывший радикал, Марсель Деа, бывший социалист, и Ж. Дорио, бывший коммунист. В 1932–1933 гг., еще до формирования Народного фронта, они выдвинули идею создания Общего фронта, которая потерпела крах из-за несогласия представителей их собственных партий. Эта троица сохраняет единство в стремлении к новому порядку, и это обращает ее взоры к коллаборационизму, причем они симпатизируют не столько Германии, сколько нацистскому режиму. В этом их коренное отличие от членов Франко-германского комитета, который был создан еще до 1933 г., но отныне, под эгидой Отто Абеца, в прошлом также не являвшегося нацистом, служит фюреру. Комитет не только занимается пропагандой, он стремится соблазнять Францию всем немецким, действуя вполне благопристойно: если в 1937 г. на немецкий было переведено полтора десятка произведений французской литературы, то благодаря комитету в 1938-м вышел восемьдесят один перевод, а в первые шесть месяцев1939-го — пятьдесят пять. И как же было этим писателям не поверить, что Германия (нацистская) является цивилизованной страной? Среди глашатаев комитета можно обнаружить французского посла в Берлине де Бринона и Скапини, будущего «посла военнопленных». Вскоре Дитрих использует эти методы в кино. В фильме Кайятта «Все мы — убийцы» наглядно показано, как неудачливый музыкант, получивший шанс благодаря тому, что немцы заставляют играть Вагнера, становится антисемитом и коллаборационистом.

Дойдя в своем сотрудничестве до логического конца, Дорио записывается добровольцем на Восточный фронт; при возвращении его встречают овацией двадцатитысячная толпа. Однако во французский Добровольческий легион, созданный для борьбы с большевизмом, за три года было подано лишь 13 400 заявлений, и только половину из числа их подавших действительно зачислили на службу. Действуют и другие организации, менее мощные, чем Народная французская партия Дорио, — объединения Бюкара, Делонкля и др. В 1944 г. в их боевых формированиях состоит около 12 тысяч человек, однако они располагают довольно шумной прессой, еженедельниками «У позорного столба» (Au pilori), «Гренгуар» (Grengoire), «Я везде» (Je sues prrtout(, выходящих общим тиражом 1,5 экземпляров. Их чтение становится первой ступенью на пути к активному коллаборационизму.

Эти организации и большая часть подобных газет выходили прежде всего в оккупированной зоне; в свободной зоне «Легионерская служба порядка» Дарнана, вышедшая из «Французского легиона ветеранов», с момента возникновения насчитывает в своих рядах 15 тысяч членов с более или менее правыми взглядами. После германского вторжения в свободную зону Лаваль позволяет Дарнану создать «милицию», которая занимается охраной порядка и формированием корпуса политических функционеров страны; она стремится стать главной силой единственной политической партии — но у этой партии нет вождя, поскольку Лаваль всегда противился этому замыслу. Дарнан считает главой партии Гитлера, которому приносит присягу на верность. За ним идут 30–40 тысяч человек, которые в большинстве игнорируют эту присягу или же вообще вступают в милицию лишь для того, чтобы избежать отправки на работы в Германию. Вместе с немцами они принимают участие в карательных акциях против партизан на плато Глиэр в альпийском массиве Веркор и, в свою очередь, становятся объектом возмездия со стороны Сопротивления. Активисты «милиции» воплощают в себе гражданскую войну и вызывают такую ненависть, что Петэн считает необходимым — но уже после высадки союзников в июне 1944 г. — осудить их злодеяния, обвинив в том, что они ведут себя «как красные, как ЧК». Дарнан, в котором он видит источник подобных эксцессов, выражает недоумение: «Вы флюгер, господин маршал…»

Стало ли прослушивание английского радио («Говорит Лондон, французы обращаются к французам») первым проявлением непокорности, антинемецких и антивишистских настроений, подобно тому как чтение «Гренгуара» означало, что человек занимает противоположную позицию?

Выдающейся заслугой историка Жака Семелена стало то, что он попытался выявить формы гражданского сопротивления, показав, как они становились (или не становились) основой для различных форм борьбы с оккупантами. Покинуть кафе, когда в него заходят немецкие офицеры, не присутствовать на торжествах с их участием, спасать еврейских детей — риск подобных акций постоянно возрастает. Об этом свидетельствуют уже парижские демонстрации 11 ноября 1940 г., ставшие коллективным и сознательным проявлением непокорности; производятся аресты, министр образования Рипер смещен с поста. Но еще дальше дело заходит в Ойонну в департаменте Эн, где весь город отмечает годовщину победы 1918 г., — и в тот же вечер все вновь приходит в норму; то же самое происходит 14 июля. Еще одну ступень, более близкую к мятежу, представляют собой большие стачки мая-июня 1941 г. и октября 1942 г., пусть на словах они связаны исключительно с проблемой пропитания…

Массовое гражданское неповиновение, в частности отказ от трудовой повинности с конца 1942 г., представляет наиболее распространенную форму сопротивления, которая ведет к увеличению числа партизан. Акты сопротивления, до этого времени бывшие уделом подпольных организаций, приобретают массовый характер. Например, в местечке Роман демонстранты препятствуют отправке молодежи в Германию, перекрыв железную дорогу. Наконец, имеют место акты индивидуального сопротивления, число которых историки просто не в состоянии подсчитать, поскольку они происходили стихийно. Это железнодорожники, замедлявшие движение составов на поворотах, чтобы какой-нибудь беглец мог спрыгнуть с поезда, молодые люди, которых обеспечивали старой одеждой, чтобы они могли пройти через заставы, и т. д.

В целом же действия режима Виши, по сравнению с администрацией других стран, представляются наиболее близкими пожеланиям оккупантов. И хотя это наблюдалось не повсеместно, вишистская администрация нередко демонстрировала подлинное рвение. Гитлер мог быть вполне доволен службой французской полиции.

Различные группы Сопротивления, первоначально незначительные, родились в июне 1940 г. Начало движения справедливо связывают с призывом генерала де Голля, прозвучавшим 18 июня. Однако буквально тогда же на французской территории генерал Габриэль Коше обратился к своим войскам с призывом организовывать сопротивление. И уже 17 июня немцы подвергают пыткам префекта Жана Мулена, первого бойца внутреннего Сопротивления. Летом в Париже Поль Мюс и Жермена Тийон организуют подпольную организацию при Музее человека, которая будет разгромлена немцами в 1941 г. Три крупные группы зарождаются в зоне, не подвергшейся оккупации. Офицер Анри Френе создает группу «Борьба» («Combat»), поставив перед собой цель, по крайней мере с 1942 г., вселить в сердца дух сопротивления режиму Виши. Это движение носит скорее дехристианско-демократический характер, рядом с ним — «Освобождение» (Libération) под руководством Эмманюэля д’Астье де Ла Вижери, участники которого рекрутируются из числа социалистов и им сочувствующих. Начиная с лета 1941 г. в обеих зонах развивается деятельность созданного подпольной коммунистической партией Национального фронта (Front national). И лишь в 1943 г. различные группы Сопротивления объединяются под эгидой генерала де Голля и Жана Мулена.

Среди партизан-маки, появление которых стало реакцией на организацию Службы обязательного труда, были самые разные люди: молодежь, военнослужащие бывшей «армии перемирия»[201], распущенной после оккупации свободной зоны, иностранные добровольцы — испанские республиканцы, поляки, интернационалисты из разных стран, все те «красные», кого немцы клеймили в своих прокламациях. Сказать, что их насчитывалось около 300 тысяч, означает не сказать ничего, поскольку партизаны пользовались поддержкой населения, во всяком случае тогда, когда их действия не имели следствием применение карательных мер. Вопрос о том, какие акции следует проводить — саботаж, вооруженные нападения и т. д., — становится после первых казней немецких солдат в 1941 г. источником ожесточенных конфликтов между различными группами Сопротивления, подобно тому как вопрос о разделе оружия, сбрасываемого на парашютах с британских самолетов, вызывает соперничество между Внутренними французскими силами, связанными с Лондоном и голлистами, и движением «Франтирёры и партизаны», более близким к коммунистам.

Это, однако, не препятствует росту сил Сопротивления. Изменения на фронтах войны придают решимости всем, кто ненавидит оккупантов, а это большинство французов. Но уверенность, что они идут прямиком к победе, нередко заставляет забывать, что риск быть расстрелянным с каждым годом становился все выше. Заложники города Шатобриан в 1941 г. были первыми в этом списке, потом их число станет постоянно увеличиваться.

Люди видят, что вопреки обещаниям военнопленные не вернулись домой, напротив — рабочих увозят в Германию; что страна обескровлена; что фабрики закрываются или работают на немцев; что руководство поздравляет Гитлера на следующий день после поражения британского десанта под Дьеппом; что после высадки союзников маршал Франции, угрожая карами, требует от французов не участвовать в борьбе. Ничего подобного в истории Франции не бывало.

Сразу же после войны голлисты и коммунисты создают миф, что вся страна была охвачена духом сопротивления. Пятьдесят лет спустя насмешки над этим тезисом — в романах или кино — завершаются рождением нового мифа, согласно которому в период оккупации в стране царило выжидание, что в Сопротивлении участвовала лишь кучка людей, едва ли превышавшая числом коллаборационистов и в принципе не приносившая никакой реальной пользы. Последний тезис опроверг иностранец. Им стал американский генерал Александр Пэтч, который 15 августа 1944 г. высадился в Провансе предполагая занять Гренобль на девяностый день после высадки, т. е. в ноябре. Однако Гренобль был освобожден на пятнадцатый день — благодаря действиям партизанских отрядов в Провансе и Дофине, а также в Веркоре. Германской 11-й танковой дивизии понадобилось тридцать три дня, чтобы в июне 1944 г. передислоцироваться из Страсбурга в Кан, — тогда как на то, чтобы покинуть Восточный фронт и добраться до Эльзаса, она потратила всего неделю. Таков результат саботажа на железных и автомобильных дорогах. Не менее важен был сбор бойцами Сопротивления разведывательных данных, без которых союзники не могли обойтись ни в Нормандии, ни в Бретани.

И если из-за действий Виши и в особенности Петэна французы не сыграли такой же роли в своем освобождении, как югославы, — ведь нужно было выступать одновременно против немцев и собственного правительства, во главе которого стоял национальный герой, — то данная ситуация прежде всего позволяет понять, насколько трудно было тогда во Франции определить, что именно делает поведение человека достойным республиканских принципов.

Де Голль, которого англичане и американцы держали в стороне от операции «Оверлорд», т. е. от высадки в Нормандии, все же получает возможность ступить на французскую землю — 12 июня, между Курсёлем и Грэ-сюр-Мер. Но кто знает его там? И только в Байё встреча де Голля с народом становится своего рода плебисцитом.

Тем временем маки ожидают второй высадки — в Провансе, назначенной на 14 июля. Партизаны Веркора, которые никак не могут ее дождаться, сердиты на де Голля, считая, что он «бросил, предал» их. Они не знают, что это союзники перенесли день высадки на 15 августа и что де Голлю об этом даже не сообщили. Но кто из французов, слушавших по радио призывы из Лондона, мог представить себе подобное?

Наконец, во Фрежюсе (Прованс) вместе с американцами высаживаются французы. Второго сентября они уже в Лионе, а 12-го соединяются с войсками, высадившимися в Нормандии, среди которых находится Леклерк. Это происходит в Монбаре, который становится символом французского возрождения, ведь при встрече войск, участвовавших в операциях «Оверлорд» и «Энвил»[202], именно французы Леклерка и де Латтра первыми обнимают друг друга.

С целью освобождения Парижа американцы позволяют бронетанковым частям Леклерка и Кёнига самостоятельно продвигаться вперед и вступить в восставший Париж, где борьбой руководит полковник Анри Роль-Танги. Так происходит символическое объединение Внешних французских сил[203] и Внутренних французских сил[204].

Двадцать шестого августа де Голль идет по Елисейским Полям. Это день его апофеоза. Рядом с ним вприпрыжку шагает Жорж Бидо, преемник Жана Мулена на посту главы Национального комитета Сопротивления. «Пожалуйста, следуйте на два шага позади меня», — тихо говорит де Голль. И делает замечание Даниэлю Майе, одному из вождей социалистов в движении Сопротивления: «Сударь, во время парада не курят».

«Впереди, — вспоминает писатель Клод Руа, — ехали открытые грузовики, люди видели настоящий военный и трехцветный карнавал, флажки, знамена, стайки мальчиков и девочек в белых рубашках и светлых платьях, поднятые винтовки и револьверы, автомашины с нарисованными на их дверцах огромными буквами FFI, обгонявшие артиллерийские орудия, половина из Чикаго 1930-го, а половина из Барселоны 1936-го, и тут же роскошные автомобили, полные серьезных людей в военных кепи, префектов в белых перчатках. Это было славное смешение всего и вся».

Однако эти триумфальные дни оставили у борцов внутреннего Сопротивления привкус горечи. Чтобы предотвратить возможный коммунистический переворот, комиссары Республики, назначенные временными губернаторами, должны были «установить власть закона как противовес фактической власти на местах». Национальный комитет Сопротивления, в том числе входившие в него коммунисты, соглашается с этим и даже с требованием разоружить патриотическую милицию. Разоружение проводится без особых церемоний.

И впоследствии основные почести достаются заграничным силам, которые, впрочем, вскоре продолжат сражаться в Эльзасе и Германии. Де Голль, разумеется, совершает поездки в различные города Франции, но он запаздывает с прибытием туда, где Сопротивление подверглось наиболее тяжким испытаниям, например в Гренобль. В Тулузе больше почестей достается пронафталиненным офицерам, доставшим свои мундиры из платяных шкафов лишь в момент освобождения, чем Раванелю, партизанскому герою региона.

Бойцы внутреннего Сопротивления, FFI и FTP[205], «эти террористы», оказались пасынками Победы.

И впоследствии вряд ли кто из них пел посвященную им «Партизанскую песню» Жозефа Касселя и Мориса Дрюона: «Друг, слышишь ли ты, как над полем вороны кружатся…» Ведь в горах или в лесах они никогда не слышали ни этой музыки, ни этих слов.

Час очищения: ответственность интеллектуалов

Проблема ответственности тех, кто сотрудничал с оккупантами, была впервые недвусмысленно поставлена в ходе чистки государственного аппарата в 1944–1947 гг. Коллаборационисты из числа интеллигенции подверглись при этом даже более ожесточенным преследованиям, чем руководители концерна «Гном-Рон», которые поставляли двигатели для немецких самолетов, но были оправданы, или хозяева компании «Сэнрап-Брис», которые помогали возводить Атлантический вал, а были обвинены лишь в получении незаконных доходов. Они возместили только 1 процент и не подверглись никакому уголовному преследованию. Дело в том, что в период восстановления новая Франция нуждалась в них, и этим объясняется снисходительность правосудия и властей. В то же время тогда считали, что «бывают слова столь же смертоносные, как газовая камера» (Симона де Бовуар). Представители интеллигенции представляли собой мишень не только заметную, но и уязвимую. Что вовсе не означает их невиновности.

Идея проведения чистки среди интеллектуалов впервые была высказана в Алжире в 1943 г. В издаваемом подпольно журнале «Французская литература» (Les Lettres françaises) была высказана точка зрения, согласно которой после избрания петэниста Жана де Ла Варанда членом Гонкуровской академии, той придется «дать отчет» и освободиться от изрядного числа своих действительных членов, у которых, как считалось в 1944–1945 гг., были запачканы руки. Во время последующей чистки, после эксцессов в момент освобождения, когда импровизированные трибуналы казнили 10 тысяч человек, а печать, прибавляя сотню за сотней, в газетах довела это число до 50 тысяч, нередко делались заявления, что право обвиняемых на защиту обеспечено недостаточно.

Однако те, кто говорил так, не задавались вопросом: пользовались ли «правом на защиту» те 160 тысяч депортированных по политическим обвинениям в лагеря, на которых часто доносили именно «вычищенные» 1944 г., или те, кого полиция или милиция увела «в ночь и туман» — и кто исчез навсегда?.. Злоупотребляя именем вновь обретенной свободы, «вычищенные» 1944–1945 г. подняли неописуемый шум. Они располагали адвокатами, судьями, которые при Петэне заседали в чрезвычайных судах девяти категорий… Не говоря уже о Шарле Моррасе, который за десять лет до этого прямо призывал к убийству («для Леона Блюма сойдет и хороший кухонный нож») и который впоследствии настаивал на своей невиновности на том основании, что был настроен антинемецки. Моррас был искренне возмущен, когда евреи, которых он выдавал немцам, стали добиваться правосудия. Чтобы спасти писателя Робера Бразийяка, в свое время требовавшего «расстрелять всех депутатов-коммунистов, а также Поля Рейно и Жоржа Манделя» и в 1941 г. буквально дрожавшего от нетерпения («Ну чего же мы ждем?»), на адрес властей шла петиция за петицией. На защиту своего возлюбленного чада поднялся весь интеллектуальный Париж во главе с Франсуа Мориаком, сначала сторонником Петэна, потом голлистом, а затем вдохновителем интриг, которые плели снисходительные.

Но никаких петиций не было, когда в Марселе и других местах вишисты арестовывали «этих коммунистов», «этих социалистов», «этих испанцев». В 1940 г. не появилось петиций с протестами против списка Отто [206], запрещавшего произведения целого ряда писателей, прежде всего евреев, но не только. Многие любят повторять, что Поль Клодель, прежде чем написать оду, посвященную де Голлю, сочинил оду, посвященную Петэну. Однако следует помнить, что он был единственным писателем, который публично протестовал против указанных мер.

И не было не то что петиций, но даже попыток негласного вмешательства с целью защиты памяти убитых немцами поэта Робера Десноса, философа Жана Кавайе, психолога Жоржа Политцера или историка Марка Блока.

В случае с Бразийяком, которого «не щадит де Голль», произошла трансформация доносчика в жертву, ведь «своими доносами, своими призывами к убийствам и геноциду он напрямую сотрудничал с гестапо», писала Симона де Бовуар. Впрочем, некоторые интеллектуалы-коллаборационисты были казнены, например журналист Жан Эрольд Паки, Жорж Фердонне, Жорж Суарес, Жан Люшер, а Дриё Ла Рошель покончил с собой; другие были приговорены к тюремному заключению, более или менее длительному; в 1944–1945 гг. суровость торжествовала над снисходительностью в отличие от последующих лет. Национальный комитет писателей составил список нежелательных лиц, в нем значилось 148 имен.

Преследованию подверглись и некоторые издатели, например Грассе и Галлимар; Деноэль был убит сразу же после Освобождения. Они издавали произведения коллаборационистов и — скрытно — писателей Сопротивления. Галлимар открыл свое издательство в 1940 г. на условиях оккупантов. Но в этом августейшем издательском доме уживались Камю, Дриё Ла Рошель, Мальро, Сартр и Жан Полан.

Существенно, что преследования по обвинению в коллаборационизме осуществлялись на основании 75-й статьи Уголовного кодекса, определявшей, «кто виновен в измене и может быть подвергнут смертной казни».

Именно это определило характер защиты Шарля Морраса, который постоянно демонстрировал свои антинемецкие чувства…

Что же касается ответственности интеллектуалов, то их защита вращалась вокруг «права на ошибку», теоретиком которого в споре с Альбером Камю выступил Франсуа Мориак. «Мы играли и проиграли», — говорил он. Таким образом, отождествляя себя с учеными, совершившими ошибку, или с гражданами, желавшими пользоваться свободой самовыражения, эти писатели не представляли или не желали представить себе пагубного воздействия своих произведений и меру собственной ответственности, которая напрямую была связана со степенью их известности, писал журналист Пьер Ассулин.

Возможно, они считали, что талант выводит их за пределы банальных превратностей текущей политики. Что их искусство превращает их в исключительную породу людей. И если даже верно, что во времена чистки немалую роль играли озлобление, соперничество и сведение счетов, не говоря уже о терроризме и мощном давлении со стороны коммунистов, имевших в провинции 70 еженедельных и 50 ежедневных газет, все равно получается так, что интеллектуалы так и не проявили интереса к проблеме собственной ответственности.

Они были в этом не одиноки.

Можно вспомнить, что одни и те же голоса в новостях по радио (Actualités Pathé) в 1940 и 1941 гг. бичевали англичан, а в 1944 г. — немцев; одни и те же художники, например Паскаль Ори, выпускали иллюстрированный журнал «Маленький нацист» (Le Petit Nazi illustré) и послевоенные комиксы. Одни и те же кинематографисты, такие, как Анри Жорж Клузо, во имя своего «искусства» стремились игнорировать политику и историю, корча из себя нонконформистов, чтобы лучше скрыть отсутствие личного благородства или удовлетворить собственный нарциссизм.

В центре водоворотов

Четвертая республика оставила после себя впечатление эпохи политической нестабильности и социальных беспорядков. Она завершилась чем-то вроде государственного переворота, насильственного захвата власти, который произошел 13 мая 1958 г. в Алжире. Обстоятельства этого переворота отвлекли внимание от глубоких изменений, которые произошли во французском обществе и которые привели в конечном итоге к модернизации страны.

Специфика нестабильности этого времени была связана с тем, что Франция попала одновременно в два исторических водоворота: «холодной войны» и деколонизации. Великобритания и Нидерланды столкнулись лишь с деколонизацией; Италия — лишь с «холодной войной»; Германия, разделенная и оккупированная, ни с тем, ни с другим. Франция же испытала такую политическую качку, какая случалась лишь в труднейшие периоды ее истории.

Во-первых, началась «холодная война». Во Франции она привела к забастовкам, доходившим практически до мятежей, за которыми стояли коммунисты и ультралевые, в то время как СССР находился здесь на пике своей популярности. На другом полюсе де Голль, исключенный из власти с начала Четвертой республики, как, впрочем, вскоре и коммунисты, создает «Объединение французского народа» (РПФ)[207], чтобы подливать масла в огонь и сильнее клеймить государственные институты.

Но еще больше Республику дестабилизируют колониальные войны. Сначала они начались «украдкой» — в ходе операций на Мадагаскаре и в Индокитае, затем их масштаб расширился, когда, после разгрома при Дьенбьенфу, в Алжире вспыхнуло вооруженное восстание. Провал Суэцкой экспедиции знаменует собой политический провал всех руководителей Четвертой республики — от Жоржа Бидо до Ги Молле, от Рене Плевена до Робера Шумана, а также Венсана Ориоля и Антуана Пине.

Из-за этих драматических событий, которые привели к 13 мая 1958 г. и затем к возвращению де Голля к власти, остались незамеченными положительные перемены, происшедшие в стране благодаря выполнению плана Монне, плана Маршалла, а также введению системы государственного социального страхования.

В конце периода, впоследствии получившего название «Тридцать славных лет», Франция, сама того не зная, превратилась в современную развитую страну. Однако мы лишь на середине пути… Тогда же Франция начала строительство единой Европы — или этим занимаемся мы сегодня?

Таким образом, Четвертую республику характеризовали бессилие и экспансия.

Какой политический режим нужен Франции?

Выйдя в отставку 20 января 1946 г., де Голль не захотел даже попрощаться с теми, кто поддерживал его в последние месяцы. Его окружение настаивало на том, чтобы он объяснил свой поступок: «Вы вошли в Историю своим Призывом от 18 июня, вы не можете выйти из нее письмом Феликсу Гуэну». Это повергло его в гнев. Генерал ответил: «Лишь молчание полно величия, все остальное — признак слабости».

На самом деле он надеялся и рассчитывал, что народ призовет его обратно. И он поселился неподалеку — в Марли. Когда Ж. Жанненэ сравнил его судьбу с судьбой Клемансо, которого французы покинули после 1918 г., де Голль его поправил: «Клемансо никогда не был мистической фигурой… Зато во всем, что мы делали, нас несло вперед большой глубинной волной, которой я дал начало, но которая бесконечно превосходила мою персону».

Но, поскольку глубинная волна никак себя не проявляла, он заклеймил тех, кто правил вместо него: «Это будет правительство не Национального собрания, а правительство пивной».

В действительности правительство воплотило диктатуру партий. Не успел Гуэн стать главой кабинета, как он передал полномочия по назначению министров штабам партий, входящих в его состав, со своей стороны лишь определяя, сколько и каких министров должно быть назначено каждым штабом. Такой порядок обделил и избирателей, и исполнительную власть, поскольку избиратели голосовали за идею, и человек, назначенный партией, чтобы ее защищать, не обязательно был тем, кого хотели видеть они; с другой стороны, и председатель Национального совета не мог воздействовать на министров, которых назначил не он.

Дело в том, что, поскольку во время оккупации партии были запрещены Петэном, после Освобождения они явились символом вновь обретенной свободы: оспаривать их гегемонию означало навлечь на себя самые разные подозрения вплоть до цезаризма. Де Голль вместе со своими сторонниками мог конечно, считать, что, наоборот, благодаря ему были восстановлены основные свободы. Он был настолько щепетилен в соблюдении республиканских правил, что в момент Освобождения занимал лишь скромный пост госсекретаря по вопросам национальной обороны, который он покинул в июне 1940 г. Тем не менее подозрения продолжали существовать, и любая, самая безобидная его фраза истолковывалась в этом смысле.

Когда в Эпинале де Голль заявил, что принимает надуманные обвинения в диктаторских амбициях с «железным презрением», политическая элита смаковала ответ коммуниста Пьера Эрве, появившийся в «Юманите»: «Железное презрение, кожаные штаны, деревянная сабля»[208].

В своем отказе от партийного режима де Голль опирался на систему аргументов, которые он четко сформулировал в мае 1946 г.

«Франция никогда не изменится. На левом фланге у вас всегда революционная масса: в настоящий момент это коммунисты. Кроме того, у вас всегда есть сколько-то идеологов, дураков и утопистов, которые вчера были радикалами, а сегодня стали социалистами. Еще у вас есть консерваторы, считающие себя прогрессистами: сегодня это МРП[209] (Народно-республиканское движение), на правом фланге заседают католики, традиционалисты, собственники, промышленники, коммерсанты — вечная ПРЛ[210] (Республиканская партия свободы). Наконец, в центре у вас болото без веры и закона… масса, которая может качнуться в любую сторону… Вот почему решение не в партиях… Они способны лишь накладывать вето… Коммунисты считают, что они противостоят реакции; правые считают, что они препятствуют диктатуре Москвы».

Этот диагноз сопровождался предсказанием:

«Ни у кого нет плана, никто не хочет первым брать на себя ответственность. Если ударит гром, они все разбегутся по углам, как в сороковом году. У них будет лишь одна забота: попытаться, спрятавшись под мое крыло, остаться незапятнанными, чтобы вновь вылезти, как только пройдет опасность. Вот почему я хочу оставить их действовать самостоятельно, пока возможно. У меня есть время. Это ужасно, но надо пройти через это. Потом — да, я смогу ставить свои условия. Право на роспуск — это ужасное оружие».

Эти слова, произнесенные в мае 1946 г., предвосхитили ситуацию мая 1958-го. Но, когда де Голль произносил их, его целью было встряхнуть МРП, заставить его определиться со своей позицией; сам же он рассчитывал вернуться в игру. Что касается условий, то он изложил их до того, как народу был предложен референдум, — в речи, произнесенной в Байё 16 июня 1946 г.

Если у де Голля была четкая позиция в отношении партий, то другие уровни организации политической жизни были ему менее знакомы. Он столкнулся с этой проблемой, когда сразу же после Освобождения ему нужно было решить, в какой форме восстанавливать Республику.

Можно было бы, конечно, просто сохранить Конституцию 1875 г., добавив к ней некоторые изменения, которые бы увеличили полномочия президента Республики и уменьшили полномочия Сената, согласия которого для роспуска палаты депутатов больше не требовалось бы. Но часть членов Учредительного собрания не желала возвращения к прошлому, и один из лидеров МРП — Морис Шуман заявил де Голлю, что его движение не поддержит такую реставрацию «запылившихся гробниц». Кроме того, было бы нелогичным, если бы человек, порвавший с Петэном и с ассамблеями, которые вручили тому власть, снова воскресил их. За реставрацию ратовали только радикалы. Но большинство членов Учредительного собрания были против нее. Но главное, де Голль должен был сдержать обещание, данное в Алжире в указе от 21 апреля 1944 г., в котором предусматривались две вещи: после победы французский народ изберет Учредительное собрание, что подразумевало конец Третьей республики; и затем избиратели будут голосовать за новую Конституцию, как и было впоследствии сделано.

Одно из решений состояло в том, чтобы предложить Конституцию более президентского типа, тем более что и Блюм писал о такой возможности в книге «Для всего человечества», которая была основным ориентиром после Победы. Де Голль говорил об этом с Жанненэ, Кассеном, Капитаном. Но проведение референдума по такой Конституции походило бы на бонапартистские плебисциты, и многие левые заранее были категорически против.

Поэтому в июле 1945 г. де Голль решил созвать Учредительное собрание, что соответствовало и республиканской традиции — такие собрания созывались в 1789 и 1848 гг. — и указу 1944 г. Созыву Собрания предшествовал референдум, на который было вынесено два вопроса: 1. Согласны ли вы на созыв Учредительного собрания? 2. Согласны ли вы, что Учредительное собрание должно иметь полномочия, ограниченные по времени до утверждения новой Конституции? Второй пункт был освистан коммунистами, которые, вслед за Роже Гароди, заявили, что «де Голль — кандидат, обладающий личной властью, — предпочитает доверию народа доверие трестов».

Колебания де Голля по поводу решения, которое следовало принять, выдавали его затруднение перед лицом ситуации, которой он не мог владеть полностью. Как отметил голлист Оливье Гишар, «он без сомнения оставался хозяином игры, но сама игра начала выходить из-под его контроля».

Ведь будущее зависело не столько от результатов референдума 21 октября 1945 г. (96 процентов голосов «за» на первый вопрос, 66 — «за» на второй, так как коммунисты и радикалы призывали голосовать «против»), сколько от состава будущего Учредительного собрания. А он, в свою очередь, зависел от системы выборов — еще одной сферы, правилами и тонкостями которой де Голль не владел. Он лишь предчувствовал, что выборы по мажоритарной системе могут привести к преобладанию коммунистов. Выборы по округам были воплощением Третьей республики, и казались ему лишенными всеобщей пользы. Таким образом, пропорциональное представительство показалось де Голлю наиболее справедливым, в частности, в плане идей, потому что таким образом выбор решения по основным вопросам совершался в условиях конкуренции и усиливалась роль генеральных штабов партий.

В результате этих выборов коммунисты стали первой партией Франции, получив 26,2 процента голосов и 160 мест в Собрании; МРП и СФИО наступали ей на пятки, но крайне левые и левые получили абсолютное большинство мест. Учредительное собрание выработало проект Конституции, не обсуждая его с де Голлем под предлогом того, что, «не будучи избранным, он не имел соответствующего статуса для участия в составлении текста Конституции». Это оскорбление, добавленное к другим, стало причиной его ухода. Комиссия, которой было поручено подготовить Конституцию, составила проект, прямо противоположный идеям де Голля. Первого января 1946 г. генерал заявил: «Мы хотим иметь правительство, которое управляет, или всемогущий парламент, который назначает правительство для выполнения своих прихотей?» Несмотря на несогласие МРП и радикалов, текст большинства, предложенный на референдум, предполагал учреждение однопалатного Национального собрания, избирающего и президента, и председателя Совета министров и имеющего полномочия распустить правительство при помощи вотума недоверия.

Правительство могло распустить Национальное собрание при условии, что и само оно выходит в отставку, передавая полномочия председателю Собрания, — так что в любом случае последнее слово было за ним.

В ответ на такую гегемонию левых, которая вызывала недовольство несомненно большее, чем даже неприятие сходства такого парламента с Конвентом 1793 г., когда вся власть также была сосредоточена в руках народных избранников, общественность отвергла проект Конституции 5 мая 1946 г. 53 процентами голосов против 47 процентов. Это недовольство отразилось и на результатах выборов во второе Учредительное собрание, в котором большинство уже не принадлежало левым партиям.

Де Голль мало участвовал в этой кампании, оставив МРП сражаться в одиночку. Но, когда после его отставки, вместо того чтобы последовать за ним, МРП предпочла объединиться с коммунистами и социалистами и остаться в правительстве, образовав трехпартийную коалицию под предлогом того, что левых нельзя было оставлять у власти одних, уязвленный де Голль решил выступить в дебатах, открытых вторым Учредительным собранием.

Зачем? Чтобы напомнить о себе и сказать, какой государственный строй, по его мнению, подходит для Франции.

Де Голля подталкивало не только раздражение, эта «язва ничегонеделания», разъедавшая его в течение пяти месяцев после отставки, но также и ослабление главного противника — коммунистов, которые уже «дважды совершили промах»: в 1945 г., отказавшись захватить власть нелегально, и в 1946 г., когда провалилась их легальная попытка получить и сохранить власть при помощи Конституции, дававшей такую возможность.

Чтобы изложить принципы правления, подходящего стране, и придать этой церемонии, состоявшейся 16 июня 1946 г., необходимый блеск и резонанс, де Голль выбрал город Байё, место своей высадки в 1944 г. На речи не присутствовал ни один министр, зато были генерал Леклерк, генерал Кёниг, адмирал д’Аржанлье, а также его боевые соратники Морис Шуман, Жак Сустель, Андре Мальро, Рене Капитан.

«Исполнительная власть должна исходить от… главы государства, который будет над партиями и будет избираться расширенной коллегией, охватывающей не только парламент и составленной таким образом, чтобы избранный президент был не только главой Республики, но и всего Французского союза»[211].

Глава государства назначает министров и, разумеется, премьер министра. Он же издает законы, подписывает декреты и возглавляет правительственные Советы.

К этой основной черте — независимости происхождения исполнительной власти от законодательной — добавляется сохранение ответственности правительства перед парламентом; роль же президента состоит в том, чтобы «согласовать их между собой». Вторая палата в парламенте необходима для того, чтобы представлять органы местного самоуправления и лиц, избранных от разных профессий или общественных объединений, например от профсоюзов. Наконец, президент может назначить новые выборы, распустив парламент.

Основной целью такого порядка было не столько отделение законодательной власти от исполнительной, сколько высвобождение исполнительной власти, которая получала превосходство, опираясь на демократическую легитимность.

Реакция на выступление была единогласной: «Бонапартизм».

Неприятие вызывало не столько само содержание программы, озвученной в Байё, сколько личность де Голля и его стремление вернуться в игру.

Во втором Учредительном собрании у левых больше не было большинства, и МРП внесло поправки в старый проект: власть президента Республики немного расширялась за счет того, что теперь он мог назначать председателя Совета министров, которого затем утверждал парламент. Кроме того, была добавлена еще одна палата в парламент — Совет республики — в данном случае это был Сенат, не имевший самостоятельной функции.

«Нет, решительно нет», — ответил, тем не менее, де Голль и заклеймил эту Конституцию, принятую в октябре 1946 г. 36 процентами голосов «за», 31 — «против» при 31 проценте воздержавшихся, — т. е., как подчеркивал генерал, одобренную всего третью французов. С этих пор он не переставая осуждал ее.

Присутствие де Голля всегда ощущалось в политической жизни Франции, выступал ли он с речами или молчал, основывал ли РПФ, чтобы подготовить свое возвращение во власть, или отстранялся от него. Тем не менее воспоминание о речи в Байё было живо всего одно лето. Программа де Голля тогда отнюдь не казалась прообразом системы, которая однажды спасет Францию; наоборот, она была быстро похоронена как МРП, так и голлистами из РПФ. Шумиха, которая поднялась вокруг программы, помешала нормализации отношений, которые политические партии, даже голлисты, хотели установить с генералом. Лишь сам де Голль продолжал ссылаться на эту речь и настаивать на своих принципах, пока после 1958 г. не произошел пророческий переворот, поставивший его у истоков Пятой республики[212].

Ни де Голля, ни коммунистов…

Учредительное собрание вынудило де Голля уйти в отставку. Годом позже (май 1947 г.) социалист Рамадье лишил полномочий министров, принадлежавших к коммунистической партии. Таким образом, сначала партии избавились от де Голля, а затем слабые партии избавились от сильнейшей из них, коммунистической, пленявшей умы французов.

Коммунистическая партия входила в правительства 1943 г. (в Алжире) и 1947 г. (в Париже) благодаря трем факторам: во-первых, она вдохновляла большую часть внутреннего сопротивления; во-вторых, именно советская власть пришла на смену фашистскому господству. Наконец, СССР находился в зените славы: после войны были забыты прошлые упреки (эпохи больших процессов в Москве) и заглушены те, которые появились после процесса, устроенного коммунистами невозвращенцу Виктору Кравченко, который рассказал в книге «Я выбрал свободу» о существовании в СССР концентрационных лагерей.

Коммунисты становятся первой партией во Франции сразу после войны. Ранее Сталин через посредство Тореза отказался от захвата власти коммунистами, хотя этого желали Андре Марти и наиболее революционно настроенные партийцы. Опасаясь американского вмешательства, Сталин посчитал, что будет довольно участия во власти; кроме того, такая позиция не лишала партию будущего. Это объясняет уступки, сделанные коммунистами де Голлю, когда они приняли решение распустить свои боевые группы.

В 1945 г. генерал отказался предоставить коммунистам ключевые посты, которых те требовали в правительстве: посты министров внутренних дел, иностранных дел, национальной обороны. Выбор коммунистов выдает их тайные намерения: оказалось, что «партия рабочих» не хочет брать на себя ни экономику, ни социальное развитие, ни здравоохранение… В то же время, вопреки революционным тезисам, компартия под эгидой Тореза провозглашает: «Производство сегодня является высшей формой классового долга, долга французов: именно оно должно помешать реакции». Восстановление страны должно было способствовать прогрессу партии, вынудить социалистов и де Голля начать переговоры. С этих пор коммунисты встают на сторону реформ, хотя альтернативная глубинная стратегия наступления на буржуазию должна была без гражданской войны подготовить почву для прихода Красной армии и учредить «народную демократию». В этот период — в 1945–1946 гг. — сторонники партии перестают понимать ее политику. Самые решительные из них не могут понять, зачем нужно сотрудничать с «буржуазной властью», когда в Восточной Европе уже устанавливаются народные демократии.

Осуждение компартией забастовок, молчание по поводу проблем колониальной политики совершенно непонятны тем, кто не может или не хочет понять, что мировой революционной стратегией руководит на самом деле Сталин и что, по его мнению, время захвата власти во Франции еще не пришло.

Тем не менее коммунисты рассчитывали однажды ее получить. Когда после кризиса в мае 1947 г. Поль Рамадье выставил их из правительства, они полагали, что это временно. И другие политические силы — социалисты и МРП — также считали, что коммунисты вскоре вновь вернутся в правительство.

На конгрессе в Страсбурге, в атмосфере энтузиазма, Торез заявил, что коммунисты вернутся в правительство «в лучших условиях». Они недооценили разрыв, который стал следствием начала «холодной войны». В 1946 г. в Фултоне Черчилль первым заговорил о «железном занавесе»; затем Трумэн провозгласил свою доктрину containment (сдерживания). Французское руководство надеялось, что, если в правительстве Франции не будет коммунистов, помощь американцев станет более существенной.

Дело в том, что сразу после конгресса в Страсбурге в Польше, в Скларска-Поребе, был основан Коминформ[213]. В духе «холодной войны» Жданов заклеймил французских коммунистов, позволивших отстранить себя от власти, и провозгласил политику разрыва с экономической и политической моделью Запада.

Для многих членов компартии полное возвращение в оппозицию подтверждало правильность их убеждений, которые они уже продемонстрировали, когда министры-коммунисты были вынуждены покинуть власть. Для партийного же руководства это означало, что они не могут больше вести политику, находясь «одной ногой внутри, другой снаружи».

К большому удовлетворению рядовых членов, коммунистическая партия поддерживает большие забастовки 1947 и 1948 гг., но не она их организует. Однако, поскольку забастовки происходили на фоне пражского переворота, в результате которого у власти оказался коммунист Готвальд, насилие, сопровождавшее их, отталкивает электорат. Идея следования примеру народных демократий постепенно теряет популярность, несмотря на то что слава СССР и его модели развития продолжает оставаться огромной…

И как это произошло в 1913 г. с революционерами и синдикалистами, «момент захвата власти, казалось, все больше удалялся, подобно тени, удлиняющейся на закате», как писала историк Мишель Перро.

Тем не менее мощь коммунистической оппозиции казалась нерушимой, и ход Истории — непреодолимым, т. е. победа социализма была неизбежна… Всего за год до этого 261 парламентарий проголосовал за кандидатуру Мориса Тореза, и не хватило всего 49 голосов, чтобы он стал первым коммунистом — председателем Совета министров в истории страны.

С 1947 по 1951 г. компартия вместе с сочувствующими насчитывает 5 миллионов избирателей и остается первой партией Франции. Как показала историк Анни Кригель, коммунисты образовывали настоящее параллельное общество и считали, что могут оказывать давление на государство. Металлурги и шахтеры стали образцом антикапиталистической борьбы: они восставали против патроната и были враждебно настроены по отношению к плану Маршалла, американскому империализму и восстановлению германской военной мощи. Для них была характерна тяга к конкретному действию, непреклонность, которая придавала политической борьбе жесткий характер, чего уже не было в соседних странах. Партия рассчитывала вскоре прийти к власти.

Никогда еще коммунистическая партия не казалась такой сильной. Она насчитывала 814 тысяч членов, т. е. в 2,5 раза больше, чем в 1937 г. и в 14 раз больше, чем в 1945-м. А главное, ею была охвачена вся страна, на юге ее сторонников было даже больше, чем на севере. Она получила национальное значение, позиционируя себя как партия внутреннего Сопротивления. Союз французских женщин насчитывал более 600 тысяч сторонниц, организация «Франция-СССР» — 257 тысяч. Тираж «Юманите» достигал 429 930 экземпляров, а коммунистических ежедневных изданий — 876 тысяч экземпляров. Важнейшим моментом, который выявил в своих работах историк Филипп Бютон, было то, что значительное количество коммунистического электората проживало в сельской местности вокруг городков, занимавшихся производством, а также в сельскохозяйственных регионах с социалистической традицией, особенно на юге. Также немаловажно отметить, что, хотя партия заявляла о себе как о рабочей, ее руководители, в частности Марсель Кашен, отмечают, что с мая 1947 г. «ФКП уходит с заводов». На заводе Рено в Булонь-Бий-анкуре, который всегда был основным бастионом и символом могущества коммунистов, едва ли десятая часть рабочих имели членские билеты, тогда как в 1937 г. коммунистов было около четверти. Этот уход, который отметила правящая верхушка, не был известен широкой публике. Что касается причин подобного явления, то они были связаны с политикой, проводимой Торезом в 1944 г., когда он призывал начать «производить, уметь закончить забастовку». Настороженность рабочих по поводу участия ФКП в правительстве не была отказом от партии, но предупреждением: об этом свидетельствует облегчение, которое испытали рядовые члены партии после того, как министры-коммунисты покинули власть.

Такой не замеченный обществом спад был скрыт активным участием коммунистов в интеллектуальной жизни, в которой они осуществляли что-то вроде диктатуры мнений. ФКП называла себя «партией французского разума». Слава, унаследованная со времени Сопротивления, престиж СССР, могущество партии очаровывали писателей и прочих деятелей искусства, которых в ответ партия «признавала» и давала им высокую оценку. Во главе национальной интеллектуальной коммунистической элиты стояли Фредерик Жолио-Кюри, Луи Арагон, Андре Люрса, Роже Гароди. Последний особенно подчеркивал значение марксизма — «породившего все величие разума». Поэтому Морис Торез пытался представить партию воплощением всей Франции, а действия, направленные против рабочего класса или против партии, — действиями, направленными против Франции. И интеллектуалы служили для поддержки этой идеи. Пусть ничто не существует вне партии. Преподаватель Роже Паннекен, позднее покинувший ее ряды, свидетельствовал: для него тогда было открытием, что и вне партии существуют писатели…

Это выражение было впервые использовано экономистом Жаном Фурастье, чтобы обозначить необычайные изменения, которые преобразили экономику и общество Франции в период приблизительно с 1946 по 1975 г. Данная метаморфоза порывает с непрерывным, но медленным развитием, которое было присуще стране до этого; она нарушает политическую периодизацию, так как эта эпоха зарождается во время Четвертой республики, ее развитие становится еще более интенсивным в начале Пятой республики и продолжается после майских событий 1968 г.

Другие страны — прежде всего Германия, а также Швейцария и Япония — тоже пережили свои «тридцать славных лет», но этот феномен не был присущ всем странам, находившимся на схожем уровне развития. Ни Великобритания, ни СССР, ни государства Скандинавии, не Аргентинская республика не испытали подобного превращения. В некоторых странах, таких, как Италия и затем Испания, оно произошло позже, в других его не было вообще.

В то время подобные перемены казались естественными, поскольку Франция переходила к обществу потребления. Тем не менее эти тридцать лет обозначили резкий разрыв с прошлым, близким и в то же время уже далеким. Вот несколько примеров, которые свидетельствуют об этом.

В 1946 г. активное население, занимавшееся сельским хозяйством, составляло 65 процентов общего числа земледельцев в 1700 г. В 1975 г. сельским хозяйством занимается лишь четверть населения по сравнению с 1946 г. Другой пример: в 1850 г. 10 рабочих могли прокормить 25 человек, в 1946 г. — 55, а в 1975 г. — 260 человек. Масштаб изменений очевиден. Мы знаем о прогрессе здравоохранения, об увеличении продолжительности жизни, но и здесь Тридцать славных лет сыграли решающую роль. В 1856 г. во Франции насчитывалось 232 тысячи человек в возрасте 80 лет и более, в 1946 г. их 536 тысяч, т. е. примерно за сто лет их количество почти удвоилось; в 1975 г. их уже 1 миллион 467 тысяч, т. е. за тридцать лет их число выросло почти в 3 раза. Что из этого следует? То, что число врачей, которых в 1911 г. было 20 тысяч, а в 1946 г. — 29 тысяч, увеличилось в 1975 г. до 81 тысячи человек.

Главным социальным изменением стал перенос производственной активности с сектора, который А.Г.Б. Фишер и затем Колин Кларк назвали «первичным», т. е. с производства продуктов, получаемых непосредственно из природы (сельское хозяйство, рыболовство, рудники), на «вторичный» сектор (перерабатывающая промышленность) и на «третичный» сектор (услуги), т. е. торговлю, банковское дело, медицину, образование, юриспруденцию. В течение многих предыдущих веков процентное соотношение людей, занятых в этих трех секторах можно было описать, как 80:10:10 при общей численности населения, равной 100. В 1946 г. оно составляло 36:32:32, а в 1975 г. — 10:39:51. В сфере услуг количество людей, занятых в торговле, осталось тем же, в то время как сферы образования, банковского дела, медицинских услуг в течение Тридцати славных лет численно увеличились в 5 раз, а штат преподавателей возрос еще больше. Бюджетные расходы государства, департаментов и коммун, которые составляли 2 миллиона 73 тысячи в 1912 г. и 8 миллиардов 26 тысяч в 1947-м, в 1971 г. были равны 80 миллиардам 33 тысячам (все цифры даны в пересчете на франки 1938 г.). Такой же скачок можно наблюдать в плане количества свободного времени, в постройке новых домов, числа жителей, переезжающих из деревни в город — в основном в новые районы с многоэтажной типовой застройкой. В течение века соотношение городского и сельского населения стало противоположным. Если в период с 1925 по 1946 г. обе группы были почти равны, то к 1975 г. в сельской местности проживает уже меньше трети населения. Короче, облик страны, и прежде всего общества изменился за эти тридцать лет больше, чем в течение предыдущих полутора столетий.

Кризис 1974 г. изменил картину; в частности, появляется и надолго закрепляется безработица, которой практически не было в течение Тридцати славных лет; от нее страдают в первую очередь люди, занятые в перерабатывающей промышленности.

Но, пока не разразился кризис, прогресс по-настоящему был отмечен не всеми.

Это произошло прежде всего потому, что, несмотря на повышение уровня и качества жизни большинства французов, многие пострадали от перемен. Кроме того, мужчины и женщины, воспитанные в рассматриваемый период, были более требовательны, чем их предшественники. Вот почему причиной забастовок и митингов все чаще становится требование улучшения жизненных условий, а не только борьба за равенство, или скорее выступления против чрезмерного неравенства, которое, впрочем, несколько уменьшилось за полвека. Например, месячный оклад ответственного работника в министерстве был в 1875 г. равен 110 тысячам часов работы уборщицы, а в 1975 г. уже только 10 300 часам, т. е. уменьшился в 10 раз. Уменьшение различия в окладах можно констатировать во многих профессиях: в образовании, медицине и т. д.

Чувство неудовлетворенности было таким же сильным, как и осознание материального улучшения жизни, так что новые требования продолжали скрывать это улучшение. Каждый считал, что в высшей степени достоин денег, которые зарабатывает, не желая учитывать, что, например, египтяне за такую же работу получают 5—10 раз меньше. Как и сегодня, молодежь, не имеющая никакого опыта, хотела получать столько же, сколько и старшие коллеги.

Но именно развитие промышленности в совокупности с рациональной организацией труда позволило совершить в течение «Тридцати славных лет» столь необычайный скачок вперед, добиться роста потребления, улучшения условий жизни. Больше всего прогресс проявил себя в повышении уровня домашнего комфорта и появлении электробытовой техники, значительно улучшилось питание благодаря развитию злаковых культур, а также разведению кур и свиней, получили распространение продукты массового производства, развернулись общественные работы. Например, для производства 1 тонны пшеницы — основы питания — в 1946 г. требовалось 35 часов труда, а в 1975 г. — только 10 часов. В начале XIX в. с одного гектара можно было собрать 9 центнеров зерна, в 1945 г. — 15, а в 1974 г. — 42 центнера. Однако в некоторых областях продуктивность выросла меньше: это касается урожайности картофеля, виноделия, разведения крупного и мелкого рогатого скота, мелкого кустарного производства. В области искусства, литературы, представлений и концертов и т. д., разумеется, роста продуктивности не было вообще. В настоящее время парикмахер принимает не больше клиентов, чем в XVIII в., стрижка не связана с техническим прогрессом, поэтому и цены на нее остаются примерно одинаковыми во всех странах мира и зависят от среднего размера зарплаты.

Можно сделать вывод, что повышение покупательной способности зарплат было связано не столько с увеличением окладов, сколько с понижением потребительских цен из-за прогресса техники и роста производительности труда, который никогда не был так велик, как после 1946 г.

Этот рост был определенным образом организован планом Монне и поддержан планом Маршалла.

Процесс прервался и затем закончился, когда одновременно сказалось действие нескольких факторов. Прежде всего, повышение цен на нефть обозначило конец доступной энергии. Затем дало о себе знать затоваривание рынка, который, видимо, не мог больше обеспечивать реализацию постоянно растущего производства автомобилей, холодильников и продуктов питания. Кроме того, в некоторых странах «третьего мира» проходит индустриализация, в результате которой они перестают быть покупателями и даже становятся конкурентами. Наконец, происходит дезорганизация международной торговли и валютной системы.

Некоторые элементы механизма, запущенного во время «Тридцати славных лет», могли создать помеху для будущего еще до нефтяного кризиса. Во-первых, это очень большие расходы государства на выплату зарплат и получение прибыли — такие же, как в США и Японии, хотя там производительность труда была выше. Во-вторых, не особенно благоприятная структура внешнего обмена, так как Франция экспортировала в основном то, что производили и другие (например, автомобили) и очень мало делала в тех сферах, где рос международный спрос; кроме того, черная металлургия и текстильная промышленность испытывали полномасштабную конкуренцию со стороны стран «третьего мира». Еще одним фактором застоя была, несомненно, излишняя регламентация, которая затрудняла быстрое приспособление к рынку.

Когда процесс глобализации ускорился и принял более выраженный характер, совокупность этих недостатков со всей силой ударила по экономике и обществу Франции. Самыми тяжелыми, если не самыми непредвиденными последствиями недостатков стали рост безработицы, а также увеличение расходов и долгов государства.

Обратная сторона подъема: политические кризисы

Гораздо больше, чем текущие экономические и социальные преобразования, современников Четвертой республики волновали нестабильность режима и его неспособность урегулировать колониальные проблемы.

Около двадцати правительств сменили друг друга с 1946 по 1954 г., так что министерский кризис стал одним из признаков Четвертой республики. У него даже был свой ритуал: вызов в Елисейский дворец члена партии, свергнувшей предыдущее правительство, «устранение трудностей» при помощи консультации с другим кандидатом на пост премьера, провал которого казался неизбежным, и т. д. Кризисы, участившиеся после 1948 г., были связаны со многими факторами.

Отставка де Голля и основание им РПФ означали появление дестабилизирующей силы, хотя Объединение французского народа (РПФ) было слабо представлено в парламенте. Но его влияние добавилось к влиянию другой силы, на этот раз реальной — коммунистической партии, враждебной к режиму с тех пор, как Поль Рамадье исключил ее из правительства. После голлистов и коммунистов «третья сила», т. е. социалисты, объединившиеся с католиками из МРП, вскоре располагала лишь небольшим большинством в парламенте. Но и это большинство вскоре распалось из-за распри по поводу школьного вопроса, когда Жермена Пуансо-Шапюи — первая женщина-министр со времен Народного фронта — выступила с инициативой помочь частным школам и выделить субсидии родителям, отправляющим туда детей. Эта реформа спровоцировала оживление старого спора по поводу светскости образования, расколола союз МРП и социалистов и вызывала отставку Робера Шумана (1948).

Чтобы восстановить свое влияние и противостоять «постыдному союзу» крайних партий, «третья сила» должна была объединяться либо с радикалами, такими, как Рене Мейер или Анри Кей, либо с «независимыми», как Поль Рейно или Антуан Пине. Но последние — либералы, в то время как социалисты и МРП были сторонниками дирижизма, так что политический маятник все больше отклонялся вправо. Чтобы упрочить свою власть, «третья сила» ввела новую систему выборов, придуманную Анри Кеем, — так называемое «аппарантирование» (породнение), которое позволяло сгруппировать политические организации во втором туре и дать преимущество объединениям, наказав крайние партии, которые не смогли или не захотели объединяться ни с кем; в данном случае это были голлисты и коммунисты. В результате такого «грабежа» «третьей силе» досталось необоснованно большое количество мандатов.

Однако ее ждал другой вызов: ей пришлось решать проблему забастовок нового типа — забастовок железнодорожников, учителей, работников почты и т. д., которые защищали свой статус. Эти забастовки не имели столь же неистового и революционного характера, как те, что проходили в 1947–1948 гг.; такие же забастовки мы наблюдали и в 1995 г. К этой дополнительной причине министерской нестабильности добавляется неприятие французами процесса перевооружения Германии, из-за чего трудности начинают испытывать премьер-министры: Рене Плевен, Жозеф Ланьель, Пьер Мендес-Франс.

Однако конец режиму положили колониальные проблемы.

Вооруженное восстание в ноябре 1954 г. стало неожиданностью для французских политических кругов, которые верили в миф, согласно которому Алжир был частью Франции, тремя французскими департаментами. Совместные действия «Армии национального освобождения» — АЛН (ALN), отколовшейся от МТЛД[218] и представлявшей вооруженное крыло Фронта национального освобождения (ФНО), были названы «покушениями». Французские руководители спали: они не хотели воспринимать ни информацию о секретных складах оружия, которую им направляли полицейские службы, ни предупреждения со стороны единственных жителей метрополии, пребывавших в курсе политического проекта алжирцев, — их адвокатов, нотариусов Стиббе, Дешезеля, Вержеса. Они позабыли о резне в Сетифе в 1945 г. Хорошо понимая, что после Дьенбьенфу и пробуждения арабского мира взрывная волна независимости достигнет Туниса и Марокко, они испытывали ужас при мысли о том, что этой волной, в свою очередь, может быть захвачен и Алжир. Они предпочитали верить, что подлинные реформы сыграют свою роль. Вот только реформы не могли воплотиться в жизнь, пока колонисты и преданная им местная администрация отказывались от всяких уступок, которые могли бы ввести представителей национальных партий в политическую машину страны.

«Алжирский кризис заварен в алжирском котле и алжирскими поварами. Я имею в виду, разумеется, европейцев Алжира… Честные выборы? Да оставьте нас в покое, никаких политических проблем не будет, если вы сами их не создадите». Эти слова сенатора Боржо, крупного землевладельца-колониста из Алжеруа (Алжирской области), одобряло большинство европейцев Алжира. Разумеется, коммунисты, которых было довольно много в районе Орана, имели свою точку зрения на события. По их мнению, лишь социальный вопрос требовал разрешения, но нужно было немедленно провести реформы, чтобы избежать подъема национализма. Только либералы, как в столице — Алжире, так и в Оране желали приобщить мусульман к политической жизни, сделать их гражданами в полном смысле этого слова. Они стремились найти решение алжирской проблемы, пытаясь вести диалог с националистами, коммунистами, членами профсоюзов. Но динамика их движения, например «Алжирского братства» в Оране, преодолевшего кризис 1954–1955 гг., рушится в связи с неудачным визитом Ги Молле в Алжир 6 февраля 1956 г. Этот провал послужил также причиной прекращения отношений ФНО и других националистов со всеми остальными движениями, которые они не могли контролировать.

Правительство Мендеса — Миттерана отозвало генерал-губернатора Леонара, который не смог предотвратить события ноября 1954 г. Когда в феврале 1955 г. — через три месяца после начала восстания — губернатором Алжира был назначен Жак Сустель, сложно сказать, имели ли французские власти четкие представления о том, какую политику здесь следовало проводить. Уходивший губернатор Леонар, как и его духовный учитель Кей, назначивший его на эту должность в 1951 г., был осторожен и не проявил никакой инициативы, чтобы разъяснить Парижу проблемы Алжира, разве только сообщить, что что-то затевается. Впрочем, Миттеран и сам не был особо в курсе дел: в качестве министра внутренних дел он несколько раз бывал в Алжире, например чтобы выразить поддержку жертвам землетрясения в Орлеанвиле, но он лишь провел традиционные церемонии с награждением именитых граждан, которых активисты называли «подпевалами режима». И он не был знаком с алжирскими политическими партиями: УДМА[219], МТЛД, АКП[220]. Леонар долго осторожничал, прежде чем решился на встречу с Ферхатом Аббасом — самым умеренным из лидеров-националистов, — так как он знал, что колонисты во главе с Боржо не простят ему этого, также, впрочем, как и Рене Мейер — весьма влиятельный министр-радикал и депутат области Константина, располагавший примерно тридцатью голосами в Париже. Тем более что с позициями бывшего МТЛД, распущенного Миттераном в ноябре 1954 г. из-за покушений, он был знаком не более, чем с позициями отколовшихся групп.

Мэр города Алжира Жак Шевалье считался либералом, так как полагал, что французам следовало заключить союз с партией УДМА Ферхата Аббаса, который долгое время был расположен к интеграции. Но он полагал, что вооруженным восстанием руководят коммунисты. Эта навязчивая идея преследовала многих политиков, хотя восставшие сами боялись их как огня. Вскоре и Сустель стал жертвой подобного заблуждения: он был убежден, что во главе восстания стоит Насер[221], хотя в 1955 г. тот довольствовался только тем, что давал укрытие его руководителям, тренировал феллахов и обещал им оружие. На самом деле колонисты все еще считали, что если умело сдерживать арабов — подтасовывая результаты выборов второй коллегии избирателей, объявляя нарушителями общественного порядка тех, кто изобличал подобные методы, табуируя все рассуждения по поводу будущего Алжира, «этих трех департаментов», — то не будет никаких проблем. Что касается событий 2 ноября 1954 г., то они, по мнению Парижа, были связаны с действиями нескольких «террористов, которые ничего собой не представляют».

В то время лишь мусульманское меньшинство в Алжире было готово к войне как к крайнему решению. Большинство еще надеялось на реформы — настоящие реформы. Депутаты-мусульмане, избранные второй коллегией — избранные, честно говоря, не совсем справедливо, — пребывали в нерешительности. Члены УДМА не смели больше надеяться на политическое решение. «Движение сделало первые шаги, мы больше ничего не сможем сделать… теперь будет независимость», — сказал Ферхат Аббас губернатору Леонару накануне его отъезда. Что касается ФНО, отделившегося от МТЛД, то некоторые из его лидеров еще верили в то, что можно рассчитывать на поэтапные переговоры с правительством Мендес-Франса. Но после заключения Женевских соглашений по поводу Индокитая Мендес-Франс, занятый переговорами по поводу Туниса, переложил дела Алжира на министра внутренних дел Франсуа Миттерана. Впрочем, он признавался, что ничего не знает о ситуации в этой стране. Он рекомендовал Сустелю честно применять статус 1947 г., а также принять меры, для того чтобы обеспечить арабов работой. Но Миттеран идет дальше, советуя провести интеграцию, т. е. реальное включение Алжира во французскую систему, что в итоге предполагало присутствие 100 депутатов-арабов во французском парламенте. Принимая во внимание скорость демографического роста в Магрибе, «вскоре Коломбе двух церквей превратится в Коломбе двух мечетей»[222], — заявил на это Сустелю Шарль де Голль.

Когда Сустель прибыл в Алжир, его приняли не очень хорошо, так как он был ставленником Мендес-Франса, «уже сбывшего с рук Индокитай», и так как его подозревали в том, что он хочет проводить политические реформы. Но идея интеграции в том виде, в котором он ее понимает, закрепляла включение Алжира во Францию, так что 40 миллионов французов Франции могли бы укрепить таким образом позиции миллиона европейцев Алжира перед лицом 9 миллионов арабов. Принимая во внимание контроль, который «черноногие»[223] осуществляли над выборами, они были спокойны и относительно будущих представителей «трех департаментов». Кроме того, Сустель принялся осуществлять множество мелких реформ, которые удовлетворяли арабов, не ущемляя при этом права европейцев, как, например, снос трущоб, предоставление права голоса женщинам во второй коллегии, распределение государственных земельных наделов и т. д. Очень быстро он завоевал популярность. В ответ ФНО наказал террором и смертью всех арабов, которые воспользовались мерами, принятыми французской администрацией. Итогом резни в Филиппвиле, Колло и Эль-Халии стали сотни искалеченных людей. Данные акты приписывались ФНО, хотя некоторые из этих возмущений, возможно, были спонтанными, — это могло быть, например, сведением счетов между дуарами (округами), получившими и не получившими выгоду, или избиением французов из-за какого-то инцидента. В результате всех этих кровавых стычек лета 1955 г. Сустель, почувствовавший себя осмеянным, полностью поменял политику. В свою очередь, ФНО избавился от всех, кто не присоединился к нему, — так был убит племянник Ферхата Аббаса. С этого времени репрессии и терроризм распространились по всей территории Алжира, в то время как территории вокруг Константины и часть Кабилии, как об этом свидетельствуют кадры хроники, были охвачены уже настоящей войной.

Но как раз в том момент, когда Сустель в союзе с колонистами приобрел популярность, он был отозван, поскольку в январе 1956 г. правительство Эдгара Фора пало, и его место занял Республиканский фронт во главе с социалистами Ги Молле, Мендес-Франсом и Миттераном. Отъезд Сустеля стал его апофеозом, и назначение на его место генерала Катру вызвало бурю негодования «черноногих», так как Ги Молле сопроводил его программой-триптихом: прекращение огня, выборы, переговоры. Последовала первая капитуляция: Молле отозвал генерала Катру, о котором в Алжире было хорошо известно, что он вернул на трон султана Марокко на беду колонистам. Шестого февраля 1956 г. Молле прибыл в столицу Алжира, полагая, что с помощью программы-триптиха сможет склонить на свою сторону мусульман. Решив, как и Сустель, что ФНО контролируется арабским миром, и в частности Насером, он, не придавая огласки этому путешествию, отправил своего министра иностранных дел Пино в Каир (через Индию, чтобы скрыть реальную цель поездки), для того чтобы тот нейтрализовал Насера и сделал возможной реализацию третьей части триптиха. Враждебность, с которой встретился Ги Молле, изумила его. Он ничего не знал о ситуации в Алжире, и колонисты, которые его освистывали, были вовсе не влиятельными фигурами: обыкновенные люди. «Они могли бы быть моими избирателями-социалистами», — повторял он. Все его представление об алжирской проблеме радикально поменялось: Молле не знал о ее двойном измерении — расизме с одной стороны, и национализме — с другой. Следуя канонической доктрине социалистов, он делил мир на две части: с одной стороны — бедняки и левые, с другой — богачи и правые. Посетившей его делегации либералов из Орана он объявил, что, «как только порядок будет восстановлен, он организует свободные выборы… на которых мусульмане смогут защитить свои идеи, и даже идеи независимости». Так ответил он Марку Ферро. Было ясно, что Молле совершенно не разбирался в происходящем. «Катру, Мендеса долой!» — кричали под его балконом. Униженный и взбешенный, он вынужден был заменить Катру на социалиста Робера Лакоста. Последний тотчас сменил триптих диптихом: реформа и капитуляция ФНО. Это было вторым поражением Ги Молле.

Лакост воспользовался специальными полномочиями, для того чтобы сделать абсолютно приоритетной военную победу. «Я буду действовать как мужчина», — повторял он. Подобно Сустелю, он считал, что источником ужесточения восстания было вмешательство арабских стран, и главным образом Египта под руководством Насера. Лакост не мог представить, что силу ФНО составляли его алжирские корни; он недооценивал способность его руководителей использовать терроризм не только против французов, но и против соперничающих организаций, в частности против МНА[224] Мессали Хаджа, и против собственных сограждан, чтобы те знали, кому принадлежит власть. Хотя ФНО пользовался лишь поддержкой меньшинства, Лакост заявил, что совершает «алжирскую революцию». То есть он отменяет все прежние партии, которые более не будут существовать как таковые, а войдут в состав организации, которая станет контргосударством, единственным имеющим право применять насилие против тех, кто не сражается с врагом — Францией и французами, не считая тех из них, кто будет согласен присоединиться…[225]Конгресс ФНО на реке Суммам (август 1956 г.) ознаменовал ужесточение восстания; вскоре после него начался — прежде всего в столице — городской террор, так как капитуляция 6 февраля показала, что у Парижа никогда не хватит сил провести реформы. Полагая нанести решающий удар по ФНО при помощи операции, направленной против Насера, правительство Молле — Миттерана — Лакоста отправило экспедицию на Суэцкий перешеек, но она потерпела фиаско. Ее провал умножил силы ФНО. Хотя в столице парашютисты генерала Массю разбили террористическую организацию, пытки, проводимые ими, делали восстановление мира между двумя группами общества все менее возможным. Однако война охватывала все большую территорию; отныне в ней принимал участие и французский контингент. В Париже левые изобличали методы «восстановления порядка», используемые военными; вместо того чтобы предложить решение алжирской проблемы, всю свою энергию они пускали на то, чтобы осудить французское руководство — Ги Молле, Эдгара Фора, Мориса Бурже-Монури др. Об этом свидетельствует Манифест ста двадцати одного, написанный в приливе «праведного гнева» против пыток и злоупотреблений, допущенных армией. Этот манифест датируется осенью 1960 г. — уже временем де Голля, т. е. появился более чем через пять лет после начала вооруженного восстания. В манифесте нет ни слова о терроризме… К этой проблеме мы вернемся позже[226].

При Лакосте одни военные операции против ФНО сменяются другими, и с их помощью расширяется власть военных.

В 1958 г. «восстановление порядка» вроде как достигнуто, по крайней мере, в военном плане: успеху французских войск способствовали действия примкнувших к ним мусульман (так называемые «харки»), на долю которых пришлось более четверти погибших в боях. Но эта территориальная «победа» сопровождалась политическим поражением, так как отныне ФНО располагал современной армией, размещенной на границах, организованным государственным аппаратом, большой поддержкой трудоспособных алжирцев, иммигрировавших во Францию; и более того, он был практически признан на международной арене. Именно это вынудило алжирских французов и французскую армию организовать путч в столице Алжира, чтобы сгладить неспособность Парижа, уладить алжирскую проблему и избежать «дипломатического Дьенбьенфу».

Суэцкий кризис

В разгар восстания в Алжире Франция вмешалась в Суэцкий кризис, полагая, что, проведя кампанию против насеровского Египта, она лишит ФНО баз снабжения. Французские руководители не поняли ни смысл восстания в Алжире, ни значения кризиса, итогом которого стало рождение «третьего мира».

Проблема Суэца возникла на пересечении нескольких конфликтных зон. В первую очередь зоны «холодной войны». Группа офицеров, пришедшая на смену королю Фаруку, заявила британскому премьер-министру Энтони Идену, что перед лицом СССР и его угрозы «солидарность свободного мира для нее обозначает империализм и господство». Поскольку страны Восточной Европы поставляли новому Египту оружие, госсекретарь США Джон Фостер Даллес увеличил ставку в игре: «Они дают им оружие, я же дам им процветание». Речь шла о выделении субсидий для строительства плотины в Асуане. Однако гарантии, затребованные Международным банком реконструкции и развития (МБРР или Всемирный банк), были расценены как недопустимые, и Даллес вынужден был аннулировать заем. После такого оскорбления разгоряченная толпа египтян призвала Насера, который заявил о своем решении национализировать Компанию Суэцкого канала и строить плотину на ее доходы. Таким образом он ущемлял интересы Англии, которая только что вывела свои войска из зоны канала, но продолжала контролировать управление им. Это решение ударяло и по Франции: хотя ее доля в акциях Компании была миноритарной, она воспринимала Суэцкий канал — детище Фердинанда де Лессепса — как свою частицу. Вторая зона конфликта — связанная с деколонизацией Среднего Востока — для Франции была особенно значима потому, что с арабским миром были связаны теперь все ее трудности. Один из руководителей алжирского восстания — Ахмед бен Белла находился здесь, обеспечивая доставку оружия феллахам. Другому лидеру, Мухаммеду Язиду, Насер помог обрести легитимность, покровительствуя его участию в конференции колонизированных народов в Бандунге. Наконец, Насер сообщал о действиях ФНО по своему радиоканалу «Голос арабов», который теперь, благодаря транзисторным приёмникам, можно было слышать по всему Алжиру, тогда как раньше в своих трущобах из-за отсутствия электричества алжирцы не имели возможности слушать радио. Вот почему Франции было все труднее заставить их поверить в то, что восстание представляет собой лишь несколько террористических актов.

Цель французских руководителей состояла в том, чтобы обрезать пуповину между арабским и исламским миром: оскорбление, нанесенное Франции Насером в виде национализации, которую египетский лидер сопроводил громким хохотом, раскатившимся по всему Магрибу благодаря «Голосу арабов», дало возможность Ги Молле, подталкиваемому Робером Лакостом, «вновь взять инициативу в свои руки», как Молле сообщил Мендес-Франсу. Израиль, обеспокоенный «чрезмерным» ростом могущества Египта, — из-за поставок «чешского» оружия, которые больше не сдерживало предостерегающее присутствие Англии, — мог выступить на стороне Франции. Но Бен-Гурион[227] хорошо понимал, что Иден, стремившийся сохранить расположение арабов, ничего не сделает, чтобы спасти Израиль, которому отныне угрожала гибель. С Ги Молле все было по-другому. В Париже считали, что Израиль станет идеальным тыловым союзником против Насера. Спасти страну, которая отныне играла роль «маленькой Чехословакии» перед лицом «нового Гитлера», для французских руководителей значило отмыться от Мюнхена и снять вину с совести нации, которая несколькими годами ранее, видя мученичество евреев, не подала примера смелости и великодушия.

Подталкиваемый арабскими врагами Насера, в частности Нури Саидом[228] в Ираке, Иден не нуждался в этом объяснении: «Бейте его, бейте сильно и бейте немедленно». Наследник Черчилля, перетерпевший унижение в Палестине, а затем в Египте, он хотел сохранить Британскую империю, а не управлять «новой маленькой Голландией». Он собирался сражаться, и Ги Молле тоже, мучаясь комплексом Мюнхена в особенности после своего поражения 6 февраля в Алжире. Раздражение французов и британцев было подстегнуто еще и тем, что, несмотря на то что европейские «эксперты» были отозваны в Европу, Насеру удалось обеспечить работу канала.

В конвенции, тайно подписанной в Севре между Бен-Гурионом и министром внутренних дел Франции Морисом Бурже-Монури, обговаривались условия участия Израиля во франко-британском предприятии, а не наоборот, как думали впоследствии. Бен-Гурион уверил Бурже-Монури, что он готов выступить «немедленно». Но Иден не хотел выглядеть союзником Израиля и врагом арабов. Предпочитая выглядеть умиротворителем конфликта, он предложил Израилю атаковать Насера, чтобы Франция и Англия вмешались позже, причем первая ударила бы по Насеру, а вторая — по Израилю… «Слишком, это слишком», — ответил Бен-Гурион.

Таким образом был запущен мушкетерский план военной координации между Израилем и франко-британским тандемом с целью возвращения Суэцкого канала в свои руки. Именно в этот момент американцы заявили, что не позволят вновь открыть канал при помощи пушек. Еще до этого они отмечали, что отказываются отождествлять свою политику с защитой интересов колониальных держав. Обе позиции США были восприняты с осторожностью Насером («Я в этом ничего не понимаю») и с беспокойством — Иденом, тогда как Ги Молле вовсе не захотел их услышать.

Как было запланировано, 29 октября 1956 г. израильская армия под руководством генерала Даяна заняла Синай, что явилось полной неожиданностью для египтян, которые вскоре обратились в бегство, и, как и предполагалось, остановилась около залива Акаба. Согласно плану, Англия и Франция, со своей стороны, развернули воздушное прикрытие. Незапланированным было то, что Насер принялся разыгрывать мученика, прячась от сражений, отступая, апеллируя к ООН, в то время как израильская армада двигалась в своем ритме к Суэцу. Приблизиться же к каналу, проход к которому был по приказу Насера перекрыт, могли только французские парашютисты…

Осуждение американцами в ООН, при поддержке СССР, всякого применения силы на Среднем Востоке прозвучало как удар грома. Вторым ударом была резолюция, призывающая к немедленному прекращению огня, вслед за которой последовала нота советского правительства. Она гласила, что «в случае, если экспедиции не будет положен конец, СССР готов использовать все современные формы оружия массового уничтожения». Под угрозой оказалось само существование Израиля. На самом деле, теперь мы знаем, что угроза, озвученная председателем Совмина СССР Николаем Булганиным, была блефом: советские ракеты в 1956 г. не могли долететь до Парижа, Лондона или Израиля. Но у русских была атомная бомба, и поэтому их слова были восприняты всерьез.

Совместные действия СССР и США полностью обезоружили Францию и Англию, поставив их в глупое положение, в то время как Насер торжествовал. Англичане первые уступили ультиматуму, за ними последовали французы, которые находились совсем близко к Суэцу. С досадой в сердце, они вынуждены были отступить.

Это сильнейшее поражение для Англии, для Франции, по мнению Франсуа Мориака, стало «дипломатическим Дьенбьенфу». Оно дискредитировало Четвертую республику и вызвало гнев военных, которые не хотели простить правительству Ги Молле отказ «идти до конца». Оно позволило СССР подавить восстание в Будапеште, и западные державы, занятые другим, не смогли взять ту ситуацию под контроль. Для Франции следствием поражения в Суэце стало удвоение энергии ФНО и сплочение против него арабского мира. По крайней мере, как повторял Молле, экспедиция «спасла Израиль», который Насер мог бы раздавить своей армией.

Другим, парадоксальным следствием поражения было то, что, боясь превратиться в орудие Насера и расцветшего панарабизма, алжирцы решили порвать с ним. ФНО покинул Каир и расположился в Тунисе, приблизившись таким образом к очагам восстания.

Непроизвольным следствием Суэцкой экспедиции стал подъем «третьего мира» под предводительством Насера, Неру, а также Сукарно. Это означало появление нового привилегированного партнера двух «сверхдержав», а также необратимый упадок колониальных империй, прежде всего французской.

Тринадцатое мая 1958 года: путч или переворот?

Было 13 мая 1958 г. путчем или переворотом? Во всяком случае, де Голль смог развернуть ход событий в свою пользу, до самого конца утверждая, что он был совершенно ни при чем. Даже публично, выступая 8 июня 1962 г., он говорил о «попытке узурпации власти, пришедшей из столицы Алжира». «Мне пришлось изворачиваться, но я и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать движение. Я был даже вынужден блокировать его, когда оно начало перерастать в военную кампанию против метрополии», — сказал он своему соратнику Алену Пейрефиту.

В самом деле, движение против режима Четвертой республики зародилось вне метрополии, и его вдохновляли две силы: французская армия и французы Алжира. Первая, униженная из-за поражения в Индокитае и провала Суэцкой кампании, с гневом осуждала слабость сменявших друг друга кабинетов министров, не способных удержать что-либо в своих руках… Армия выиграла битву в Алжире, до полного разгрома феллахов, казалось, оставалось «совсем чуть-чуть», поэтому она опасалась, что теперь, когда до победы рукой подать, начнутся переговоры. Армия рассчитывала на поддержку Лакоста, генерального губернатора Алжира, который с 6 февраля 1956 г. заменил правительственный триптих: прекращение огня, выборы, переговоры — своим собственным диптихом — реформа и капитуляция ФНО.

После Суэца ФНО выиграл битву за интернационализацию конфликта. Перенеся свои базы из Каира в столицу Туниса и расположившись в этой стране как на завоеванной территории, ФНО начал угрожать с более близкого расстояния. Бомбардировка тунисской деревни Сакхиет рядом со столицей Туниса, где у ФНО была база, угон самолета бен Беллы[229] показали, что французская армия действовала, как хотела, уже без инструкции правительства. Упадок политической власти был очевидным. Дошло до того, что глава правительства Плевен спрашивал у командующего в Алжире генерала Салана, чего тот требует… чтобы покончить с ФНО. Военные хотели располагать в Париже сильной властью в лице Мишеля Дебре или Жака Сустеля.

Второй силой были французы Алжира: во главе их стояла не столько вчерашняя знать: Скьяффино, Боржо, Блашетт, сколько активисты «черноногих» — небогатое белое население, пытавшееся устроить заговор, склонив на свою сторону армию. Группировки, выходя из тени, объединялись с бывшим членом крайне правой группировки «Кагула» доктором Мартеном и с пужадистом[230] — генералом Фавром, который рассчитывал устроить двойной путч в столице Алжира и в Париже. Они собирались сначала избавиться от генерала Салана, которого несправедливо подозревали в том, что он хочет «сбыть» Алжир. Были и другие: студенты во главе с Лагайардом, «территориальные подразделения», возглавляемые полковником Томазо, а также те, кто заявлял, что действует во имя политиков Шабан-Дельмаса, Сустеля или де Голля, — всего, как пишут историки Мерри и Серж Бромберже, можно насчитать, по крайней мере, «тринадцать заговоров 13 мая».

Двадцать шестого апреля 1958 г., после отставки правительства Феликса Гайара, зажатого в тиски протестами Бургибы, с одной стороны, и армией, требовавшей гарантий и уничтожения оплота ФНО в Тунисе, — с другой, разразился кризис. В столице Алжира были организованы массовые демонстрации, чтобы помешать формированию «правительства измены». В то время как в Париже вновь начался хоровод претендентов на министерские кресла, Лакост в Алжире предупредил военных о готовившемся очередном «дипломатическом Дьенбьенфу». Действительно, Пьер Пфлимлен, назначенный председателем Совета министров, только что опубликовал речь в поддержку прекращения огня и переговоров. В столице Алжира начался мятеж: всеобщая забастовка была назначена на 13 мая, 100 тысяч человек вышли на Форум под лозунгом «Французский Алжир». Полковник Тринкье предоставил демонстрантам грузовик, чтобы те могли протаранить решетку резиденции генерал-губернатора… Лагайард[231], затем Массю вышли на балкон. Массю согласился возглавить Комитет общественного спасения. Он кричал: «Я, генерал Массю, только что сформировал Комитет общественного спасения для того, чтобы было сформировано правительство под председательством генерала де Голля». Эта фраза была подсказана ему группой Шабан-Дельмаса в Алжире, в которую входили промышленник Леон Дельбек и депутат Люсьен Невирт, затем к ним присоединились Салан и — «в качестве освободителя» — Сустель, решивший координировать движение.

В столице Алжира первым имя де Голля упомянул Ален де Сериньи, главный редактор газеты «Эхо Алжира». Однако французы Алжира, не забывшие антипетэновскую политику генерала и его враждебность по отношению к генералу Жиро, относились к нему с некоторым недоверием. Со своей стороны, де Голль также опасался призывов людей, которых он не контролировал, таких, как Сериньи и Салан, или которым больше не доверял, таких, как Сустель. Однако он решил вступить в эту игру, и, хотя правительство Пфлимлена было утверждено палатой депутатов, настроенной на то, чтобы дать отпор мятежу, де Голль объявил, что «готов облечь себя властью Республики».

С этого момента один за другим, кроме Мендес-Франса и Миттерана, политические лидеры Франции, более или менее подталкиваемые радикалом Феликсом Гайаром, признавали, что лишь де Голль способен решить алжирскую проблему, и, открыто или тайком, вставали на его сторону: Ги Молле и Робер Лакост, Венсан Ориоль[232] и Рене Коти, а вскоре и сам Пьер Пфлимлен. Однако, поскольку группа социалистов отказалась поддержать запущенный им процесс, де Голль не пожелал предлагать свою кандидатуру Собранию, тогда как левые скандировали в Париже: «Де Голля — в музей!» Тогда де Голль заявил, что если он не нужен парламенту, то пусть парламент сам объясняется с парашютистами. Речь шла об операции «Воскрешение», которую готовили Массю и его соратники: предполагалось наступление на Бурбонский дворец (резиденцию Национального собрания) с целью привести к власти «правительство общественного спасения».

Но президент Республики Рене Коти проложил путь к более мирному развитию событий. В своем «Послании» к обеим палатам парламента он заявил, что «обратился к самому знаменитому из французов»; затем вместе с де Голлем он постарался «добиться согласия партий», и, наконец, 3 июня де Голлю был открыт путь в резиденцию премьер-министра — Матиньонский дворец.

Только 28 мая де Голль принял личное участие в перевороте — «чтобы предупредить гражданскую войну и спасти республиканские свободы», а заодно вновь забрать власть в свои руки…

Де Голль в Алжире: «Я вас понял» (4 июля 1958 года)

Возвращение де Голля к власти произошло исключительно из-за событий в Алжире; в метрополии в это время голлисты получили только 4,4 процента голосов на выборах 1956 г., и личное участие генерала в самоубийстве Четвертой республики было рассчитано очень точно. «Пятая республика была зачата во грехе и родилась во лжи», — писал Ален Пейрефитт. У этого почти переворота были четыре основные опоры: военные, такие, как Шаль, Салан, Массю, гордые своими победами, и особенно захватом столицы Алжира; активисты фашистского толка, как доктор Мартен и др.; голлисты — организаторы событий 13 мая и его последствий: Леон Дельбек, Мишель Дебре, Жак Сустель и Люсьен Нейвирт; наконец, толпы «черноногих», доверявших армии, воплощением которых был Ален де Сериньи, главный редактор «Эха Алжира». Руководителями движения в поддержку генерала были Мишель Дебре в Париже и генерал Массю в столице Алжира.

Итак, май 1958 г. Война в Алжире длится уже три с половиной года. Господство Фронта национального освобождения осуществляется при помощи террора, направленного против своих, который по размаху сопоставим с террором репрессивных сил Франции. Об этом свидетельствует дело коммуниста Одена, задержанного, подвергнутого пыткам и пропавшего без вести. Перед лицом непримиримости французов Алжира мусульмане в целом становились все более радикально настроенными, несмотря на то что они с опаской и осторожностью относились к возвышению ФНО, зная, какими методами тот расправляется со своими соперниками-мессалистами из МНА.

Но в напряженной обстановке двойной войны, в которой они находились, мусульмане не решались высказывать своей позиции. Это молчание с их стороны поразительно контрастировало с политическим возбуждением предыдущих лет. Что касается французов Алжира, то, если до 1956 г. на разговоры об алжирской проблеме, казалось, было наложено табу, отныне они начинают спорить и отстаивать свои политические взгляды.

Де Голль не знал по-настоящему, до какой степени и какой ценой ФНО завоевал поддержку алжирского населения. Конечно, когда генерал в 1947 и 1951 гг. приезжал в Алжир, он уже говорил своим помощникам Палевскому и Лефранку, что среди приветствовавших его людей было мало арабов… Но с тех пор ситуация постоянно ухудшалась; и главной проблемой было то, что ни алжирские французы, ни ФНО не собирались идти на уступки.

Независимость или французский Алжир? До всех событий де Голль говорил многим своим соратникам, что независимость Алжира неизбежна. Но значило ли это, что у него был готовый план действий? Если судить по его «Мемуарам», написанным позже, то да, но можно ли им верить? В интервью «Дейли телеграф» от 3 июня Массю заявил, что «генерал де Голль должен согласиться на интеграцию (в том виде, в каком ее задумал Сустель), так как он пришел к власти благодаря поддержке французов Алжира, которые придерживаются этого решения». Он вслух произнес то, о чем думали все.

Когда 4 июня де Голль прибыл в столицу Алжира, чтобы упрочить свою легитимность и вступить в должность, то, попав в гущу демонстраций, он заявил французам Алжира: «Я вас понял». Это заявление было очевидно недвусмысленным. Однако некоторые моменты могли бы сразу вызвать смущение, если бы между ними можно было разглядеть связь. Во-первых, в первом переходном правительстве Сустеля не было. В следующем правительстве, в которое вошел сторонник французского Алжира Мишель Дебре, Сустелю опять не нашлось места: он был назначен министром. информации только в июле. В правительство не вошли и другие бывшие руководители Алжира, а также те, кто участвовал в «тринадцати заговорах 13 мая», т. е. Сериньи, Дельбек и др.

Другой значимый факт состоял в том, что де Голль долго отказывался принять в Оране 6 мая членов Комитета общественного спасения; когда он все же решился их принять, то заявил: «Вы должны перестать устраивать революцию». Эта показательная оговорка напоминает о комитетах национального освобождения, которые, как и де Голль, были душой Сопротивления и которые были им распущены в 1944 г. Точно так же генерал устранил лидеров французского Алжира. Было ли это стремлением освободиться от тех, кто возвел его на трон? Во всяком случае, некоторые французы Алжира, которые с самого начала отнеслись к де Голлю с подозрением из-за его антивишистской политики в 1943–1944 гг., могли заключить из его действий, что он отказывается от них. Армия, не любившая генерала, не смела в это поверить. Что же касается третьего столпа реставрации — французов Алжира, заметим, что именно после того, как в Оране толпа скандировала «Сустель, Сустель», на следующий день в городе Мостаганем де Голль в первый (и единственный) раз произнес: «Да здравствует французский Алжир!» Позже он говорил, что фраза выскользнула сама собой: во всяком случае, ему удалось избежать ее на выступлении в столице Алжира…

Полностью погруженные в свою деятельность в самой стране, ни комитеты общественного спасения, ни продолжавшая войну армия, ни большая часть французов Алжира, придирчиво разбиравших каждое слово де Голля об Алжире, не обращали внимания на другие аспекты его политических действий; и не заметили его слов, адресованных заморским территориям Франции. В речи, произнесенной 13 июня 1958 г., генерал заявил: «Мы идем к созданию большого свободного сообщества, организованного по федеральному принципу; в этом сообществе Алжир будет занимать особое место». Стало быть, «три департамента» ушли в прошлое? Когда другим африканским колониям Франции де Голль предложил «независимость и сотрудничество», это прозвучало как сигнал. Он дополнил его речью на Мадагаскаре. «Завтра вы вновь будете государством», — сказал генерал. Свое большое путешествие по Черной Африке, к которой с 1940 г. он относился с большой любовью, де Голль завершил остановкой в Алжире, как бы подчеркивая, что положение этой страны не сильно отличается от положения других африканских стран, — вот еще один признак того, что он отказался от идеи «французского Алжира». В то время из этого путешествия больше запомнилось то, как в отличие от большинства местных лидеров Леопольда Сенгора (Сенегал), Феликса Уфуэ-Буаньи (Берег Слоновой Кости), оказывавших радостный прием де Голлю, собиравшемуся дать им больше автономии, в Гвинее Секу Турэ сказал ему «нет», так как «свободу не даруют, ее вырывают».

Приглашая французов 28 сентября голосовать за новую Конституцию, которая была широко одобрена по обе стороны Средиземного моря, де Голль впервые провозгласил: «Да здравствуют Франция и Алжир!»

Двадцать восьмого октября 1958 г. де Голль призвал восставших в Алжире к заключению «почетного мира». Для большинства французов Алжира это прозвучало как провокация, так как «почетный мир» предлагался тем, кого принято было считать кучкой террористов, которые «ничего собой не представляют». Генерал хорошо отдавал себе в этом отчет, поэтому он запретил военным и чиновникам участвовать в деятельности комитетов общественного спасения.

Однако он не оценил мощи ФНО его усиления за счет войны, а также репрессий и интернационализации сражения. ФНО только что создал временное правительство Алжирской республики (ГПРА[233]), и де Голлю было предложено «для переговоров позвонить в дверь посольства Туниса». Сделав своей главой Ферхата Аббаса, ФНО, конечно, хотел показать, что не отказывается от переговоров и независимость не будет их предварительным условием. Но, поскольку де Голль сказал, что «оставить Алжир будет трусостью и глупостью», ФНО сделал вывод, что генерал не собирается идти ни на какие уступки.

Это было провалом. Война продолжилась.

Заявления де Голля об «Алжире былых времен» (весной 1959 г.), освобождение Мессали Хаджа[234], которое ФНО счел маневром для разделения арабов, отказ генерала от интеграции, «предлагаемой теми, кто еще вчера был против», — все это сбивало с толку: Сустель хотел подать в отставку, но Дебре уверил его в том, что не будет ни алжирского государства, ни переговоров.

Действительно, 16 сентября 1959 г. де Голль объявил, что решением алжирской проблемы будет самоопределение. Лишенный, таким образом, возможности вести переговоры, ФНО был удовлетворен не больше, чем смещенный с командования Массю или французы Алжира, которые вновь активировались, но на этот раз против де Голля. Учитывая, что арабы превосходили европейцев Алжира в пропорции 8:1, было очень маловероятно, что победит идея французского Алжира. Тогда в ночь на 24 января 1960 г. поднялся мятеж во главе с пужадистом Ортицем и студентом Лагайардом, получивший название «ночи баррикад». Восставшие забаррикадировались на территории нескольких университетских кварталов алжирской столицы, отстреливаясь от жандармов, однако армия отказалась встать на их сторону. Чтобы положить конец возмущению, де Голль, одетый в военную форму, выступил по телевизору и заявил, что не собирается вести переговоры с мятежной организацией и что он не откажется от самоопределения, «единственно достойного Франции». Обращаясь к французам, он добавил: «Ну вот, моя старая добрая страна, нам снова приходится столкнуться с тяжелым испытанием.» Из этих слов явствует, что хотя де Голль отказывался верить в офранцуживание Алжира, тем не менее он не собирался уходить из него. Ободренные таким образом, французы Алжира позволили Лагайарду с почетом сдаться.

Общаясь с простыми людьми во время своей «домашней поездки» по стране в марте 1960 г., де Голль продолжает выступать в поддержку референдума, утверждая, что таким образом появится «алжирский Алжир»; из-за этой формулировки Сустель решил порвать с голлизмом.

В то время как в Алжире продолжалась война, обрели независимость федерация Мали — Сенегал и Французский Судан, и за ним вскоре последовали все остальные бывшие африканские колонии Франции, включая Мадагаскар (лето 1960 г.). Опиравшиеся сами на себя, «две своры» — сторонники «стерильного консерватизма и сторонники вульгарного ухода из Алжира» принудили де Голля сделать следующий шаг: отныне он говорит уже не об «алжирском Алжире», а об «Алжирской республике» (ноябрь 1960 г.). Чтобы укрепить свое положение в метрополии, объявив, что «ассимиляция невозможна», де Голль организовал референдум по вопросу самоопределения Алжира, на котором победил ответ «да» — 15 миллионов 200 тысяч голосов; против (ответ «нет») — 4 миллиона 900 тысяч голосов. В Алжире 41 процент населения воздержался от голосования, 1 миллион 700 тысяч ответов было в поддержку самоопределения и 780 тысяч ответов — против (январь 1961 г.).

Когда ГПРА заявило, что для него это самоопределение было лишь «предопределением» (sic!), де Голль решил отправить главу своего кабинета Жоржа Помпиду на секретные переговоры с ФНО. Чтобы подготовить ход событий, 11 апреля 1961 г. Помпиду заявил, что Алжир «стоит дороже, чем приносит, и что Франция с максимальным хладнокровием примет решение, согласно которому Алжир перестанет принадлежать ей».

Спустя десять дней вспыхнул путч генералов Шаля, Салана, Жуо, Зеллера — «этой горстки генералов на пенсии», которые клеймили решение Франции оставить Алжир и хотели бороться за его сохранение в составе Франции.

Тогда в воскресенье 23 апреля 1961 г. в 8 часов вечера де Голль снова появился на телевидении в военной форме и отдал приказ, «чтобы все средства… были использованы для того, чтобы перекрыть путь этим людям». Мишель Дебре призывал парижан «перекрыть дорогу парашютистам, пешком или на автомобиле». Через несколько дней путч провалился, так как призывники услышали де Голля и отказались подчиниться восставшим.

Путчисты не могли взять верх главным образом потому, что Шаль, уважая военные традиции, отказался принять помощь «Секретной вооруженной организации» (ОАС)[235], созданной за несколько месяцев до этого бывшими членами комитетов общественного спасения, и лишился таким образом поддержки армии «черноногих». В ОАС более или менее активно участвовали Сустель и Бидо.

После капитуляции Шаля восстание продолжили ультраколониалисты — Годар, и Аргу, которые вместе с Венсенским комитетом, куда вошли Дельбек, Ж.М. Ле Пен и Ж. Бидо, организовали 196 террористических актов. Однако они разделились в вопросе о роли своего руководителя Салана. Их лозунг: «ОАС убивает кого хочет, где хочет и когда хочет» — восстановил против них в метрополии последних сторонников французского Алжира. Они организовали также несколько неудачных покушений на де Голля, из которых особенно опасным было покушение в Пети-Кламаре 22 августа 1962 г.

Пока во Франции продолжалась борьба против ОАС, в которой приняли участие левые и профсоюзы и в результате которой на демонстрации около станции метро Шарон погибло восемь человек (февраль 1962 г.), правительство Франции вело переговоры сначала тайно, а затем открыто с временным правительством Алжирской Республики.

Восемнадцатого и девятнадцатого марта 1962 г. были подписаны Эвианские соглашения, положившие конец войне. В них стороны признавали независимость Алжира. Соглашения были одобрены на референдуме 17 миллионами голосов против 1 миллиона 700 тысяч. Лидеры ОАС (Жуо и Салан) были задержаны в Алжире. Тогда ОАС решила систематически уничтожать в Алжире все, что могло служить арабам[236] — так, была сожжена, например, столичная библиотека… Так что возникает вопрос: только ли страхом стать жертвами мести объясняется массовый исход французов из Алжира в июле 1962 г.?

В конце концов, переговоры предшествовали прекращению огня, тогда как де Голль желал обратного; и эти переговоры проводились исключительно с Фронтом национального освобождения, превратившимся во временное правительство Алжирской Республики, не принимая в расчет какие-либо другие группировки (в действительности они были уничтожены ФНО). Добавим, что Сахара была присоединена к Алжиру вследствие оплошности французских переговорщиков (очевидно, весной 1961 г.): они заранее запланировали обсуждать ее статус, в то время как ФНО и не задумывался о ней, ведь она не входила в «три департамента». Но в итоге в сентябре 1961 г. де Голль был вынужден смириться с ее потерей. Однако все эти уступки и неудачи прошли незамеченными, так как большинство французов считали их неизбежными: об этом свидетельствуют результаты референдума. Французы метрополии считали, что де Голль избавил их от алжирской проблемы, и в этом заключалось главное.

Но французы Алжира считали себя преданными.

Так ли это было на самом деле?

Взаимное непонимание заключалась в том, что французы Алжира хотели верить, что, когда де Голль сказал: «Я вас понял», он имел в виду сохранение существовавшего положения. Но, как выяснилось, намерение генерала состояло в другом. Было бы чрезмерным полагать, что он заранее продумал свою стратегию, хотя в «Мемуарах» он и утверждает, что это было именно так. Вполне вероятно, что с самого начала де Голль предполагал, что, каким бы ни был путь, в конце концов он приведет к независимости, и об этом свидетельствуют этапы деятельности генерала, даже если ему пришлось принимать в расчет сопротивление и со стороны французов Алжира, и со стороны ФНО.

Однако можно судить наверняка, что де Голль не предполагал, что принятое решение приведет к отъезду французов из Алжира: доказательством может служить тот факт, что к их приему ничего не было подготовлено. Конечно, этому способствовала деятельность ОАС, но в целом, принимая во внимание усиление напряженности в отношениях между группами населения Алжира, можно сказать, что совместное проживание на одной территории, которое планировалось вначале, отныне стало невозможным. В этом заключались разочарование де Голля и гнев французов Алжира, которые сочли себя не только преданными, но и брошенными на произвол судьбы. На самом деле были и другие жертвы — алжирцы-харки, выступившие на стороне французов, которые либо остались в Алжире, став жертвами победителей, либо переехали во Францию, где познали грустную участь иммигрантов: именно они пострадали больше всех.

Взрыв Мая 68-го был явлением совершенно неожиданным. Впоследствии обнаружились, конечно, корни этих событий и даже их предзнаменования. Среди них — публикация в ноябре 1966 г. Генеральной ассамблеей студентов-ситуационистов[239] Страсбурга брошюры под названием «О нищете в студенческих кругах»; выход на экраны в 1967 г. фильма Жана Люка Годара «Китаянка», который свидетельствовал о распространении среди молодежи идей маоизма; студенческие митинги еще в феврале 1968 г. против «селективной ориентации» студентов при поступлении на факультеты естественных наук; тогда же, в феврале, состоялась внушительная студенческая демонстрация против попытки министра культуры Андре Мальро сместить с поста директора Синематеки ее основателя Анри Ланглуа; наблюдалось постоянное брожение на факультете в Нантере[240], захваченном 22 марта и удерживаемом группой из 142 студентов; наконец, в газете «Монд» вышла статья Пьера Вьянсон-Понте под названием «Франции скучно», в которой описывался контраст между меняющимся обществом и стагнирующим режимом…

По правде говоря, ощущение скуки было следствием доминировавшей в эпоху де Голля официальной риторики, в рамках которой стабильность индустриального общества возводилась в догму. Эта стабильность должна была зиждиться на включении рабочего класса в деятельность профсоюзов, на появлении нового рабочего класса, связанного с электронными технологиями, которое не должно больше отвечать на эксплуатацию слепым насилием. Кроме того, политики полагали, что благодаря развивавшимся тогда системам опроса общественного мнения они смогут лучше контролировать тенденции, возникающие в обществе.

Мятеж студентов, кроме всего прочего, исходил из констатации того, что в будущем они не будут иметь возможности занять в обществе место, соответствующее их образованию. В основе недовольства лежала неприспособленность структур к новым условиям, порождавшая безработицу по выходе из университетов; к этому добавлялись отдельные меры, вызывавшие раздражение, как, например, запрет на сексуальные отношения в студенческих общежитиях, система отбора студентов, предусмотренная планом Фуше, и т. д. Мятеж победил, причем основным толчком для него послужило не закрытие 30 марта факультета в Нантере, а его прямой отголосок — вмешательство полиции или сил правопорядка в Сорбонне во время митинга, посвященного продолжению студенческой борьбы. Некоторые руководители движения заявили о себе уже тогда — Жак Соважо, вице-президент Французского национального союза студентов (UNEF), Ален Жезмар, преподаватель физики, член бюро Национального профсоюза работников высшей школы (SNES supérieur), и Даниэль Кон-Бендит, студент-социолог, соучредитель Движения 22 марта — «группки против группок», которая раньше всех начала выражать недовольство бюрократией профсоюзов и еще больше бюрократией партий, как коммунистической, так и маоистской. Именно она, со своим юмором и насмешками, стала воплощением духа Мая 1968-го: «Запрещается запрещать», «Займитесь любовью, а не войной!». Она использовала также лозунг Че Гевары: «Стань твердым, но никогда не изменяй своей нежности»; и вначале полицейских встречали цветы и улыбки девушек… Это было движение протеста. «Зачем нужны профессора?» — восклицали студенты, считавшие, что профессорам, которые не могли больше предложить ни одной новой мысли, следовало уступить место молодежи, которой есть что сказать.

Движение Мая 68-го не столько предлагало конкретную программу решения наболевших вопросов, сколько критиковало существовавшее положение, при котором «университет готовил полицейских начальников, будущих угнетателей рабочего класса». Его вдохновляла мысль немецкого философа Герберта Маркузе, полагавшего, что в индустриальном обществе студенты составляют единственный действующий источник протеста. Сорбонна, бывшая «орудием власти», в мае 1968 г. превратилась в «народный и автономный университет Парижа». «Мы захватили в ней власть», — говорили частично занявшие ее группы студентов, пока 3 мая их не выставила полиция и в Латинском квартале не начались серьезные столкновения.

В первые недели мая, после ареста мирных демонстрантов и забастовки работников образования, запылали машины, а стычки со спецназовцами («СРС[241]…это СС!») становились все более жестокими: 10 мая наступила настоящая ночь мятежей. После нее были и другие. Но, запечатлев лишь сцены насилия, кадры хроники того времени дают искаженное представление о том, что происходило в мае 1968 г.

Та ночь ожесточенных боев на баррикадах все-таки стала первым поворотным моментом событий.

До этого профсоюзные организации и коммунистическая партия очень сдержанно, если не враждебно смотрели на мятеж студентов. «Кон-Бендит, этот немец-анархист», — так писал Жорж Марше в «Юманите». Со своей стороны, префект полиции Парижа Морис Гримо не проявил особой склонности к репрессиям. Помпиду и Пейрефитт приняли меры для разряжения обстановки, освободив задержанных и попытавшись успокоить студентов. Полиция усмотрела в этом отступление от прежних позиций. Но сильнее всего отношение к мятежу поменялось со стороны профсоюзов и политических партий. Они понемногу присоединились к нему, тем более что на правительственные меры студенты ответили наступлением, захватив символические центры города, такие, как театр «Одеон» и Офис радио и телевещания Франции[242]. Если 11 мая движение было еще изолированным, то 13-го началась всеобщая забастовка солидарности.

Таким образом, студенческое движение, вместо того чтобы породить что-то вроде антиобщества — культурного, как в США, или политического, как в Германии, — во Франции послужило движущей силой для социального движения, благодаря которому студенческий мятеж перерос в политический кризис.

Традиционная оппозиция — профсоюзы хотели контролировать это социальное движение и управлять им, тем более что оно исходило из низов и выплескивалось за свои первоначальные рамки. В ответ на революционные лозунги и захват заводов — уже 7 мая был захвачен завод в пригороде Парижа Флин — Всеобщая конфедерация труда (ВКТ) в лице своего генерального секретаря Жоржа Сеги заявила: «Всему свое время». Как и большинство политических и общественных деятелей, Сеги чувствовал себя не у дел, точно так же, как и прежние духовные наставники, с которыми перестали считаться и которые бледнели перед лицом майских событий, такие, как философы Ролан Барт и Раймон Арон. И те и другие отныне только тормозили движение, так как они были не только не у дел, но и устарели.

Действительно новым в сфере труда было то, что персональный статус людей мало изменился по сравнению с ролью предприятия в глобальной экономике. Высокотехнологичные предприятия могли заблокировать всю систему производства, поэтому классовая борьба нового типа возникала в самом сердце производственного механизма, а вовсе не среди самых малообеспеченных рабочих, как раньше. Новые требования меньше касались уровня заработной платы, количества отпускных дней и т. д. и больше — организации ответственных должностей на предприятии, в университете, на телевидении и т. д. Требования, касавшиеся пересмотра управления предприятием, сталкивались с традиционными требованиями, исходившими от рабочей массы, которая, в отличие от студентов, по понятным причинам, не нападала на общество потребления.

Это различие объясняет, почему мощная вспышка забастовок второй половины мая не привела к выработке единой программы требований. Если среди рабочих преобладали экономические и социальные требования, то требования, касавшиеся управления, были более революционными и ставили под угрозу саму организацию труда. Для руководителей предприятий эти требования не подлежали обсуждению, так же как не подлежала обсуждению возможность контроля над информацией со стороны журналистов для дирекции Офиса радио и телевещания Франции или возможность утверждать темы для исследований учеными, а не государством в Национальном центре научных исследований (CNRS[243]). Именно для того, чтобы предупредить падение социального порядка, по итогам переговоров, состоявшихся на улице Гренель 27 мая, Помпиду сделал ряд уступок экономического характера, повысив СМИГ[244], уменьшив количество рабочих часов и т. д., но не по вопросам реорганизации труда, как того желал Эдмон Мэр, возглавлявший в то время профсоюз ФДКТ.

Таким образом, профсоюзы перевели первоначальный конфликт в политическое столкновение, но с целью добиться выполнения определенных требований.

Власти долгое время оставались в стороне от событий, предоставив урегулирование конфликта силам правопорядка, которые все с большей жестокостью подавляли митинги, несмотря на отставку префекта полиции. Де Голль отказался принимать эти события всерьез и 14 мая вылетел в Румынию. Вернувшись 18 мая во Францию, он объявил, что берет ситуацию в свои руки. «Реформе — да, бардаку — нет», — заявил он. Его выступление, в котором генерал объявил о проведении референдума, было ударом мимо цели, в то время как ВКТ и коммунистическая партия, удовлетворившись Гренельскими соглашениями, хотели выйти из игры, которую они больше не контролировали.

Но основная масса отказывалась прекратить забастовку.

В атмосфере пустоты, когда власть оказалась бессильной, а экономическая жизнь прервалась, находившиеся до этого в тени левые политики решили, что пробил их час выйти на политическую сцену. Двадцать седьмого мая на большом митинге на стадионе Шарлети Национальный союз студентов Франции и Объединенная социалистическая партия во главе с Мишелем Рокаром объявили о возможности революционного решения сложившейся ситуации. Мендес-Франс, присутствовавший на собрании, не сказал ни слова. Миттеран предложил ему сформировать правительство. Коммунисты говорили о «революционном правительстве», но было не очень понятно, что они имели в виду…

Однако 29 мая стало известно, что де Голль исчез, — он отправился в Баден-Баден проверить боевой дух Массю[245], предупредив об этом только Помпиду. Генерал появился вновь неожиданно и заявил, что намерен сохранить свою власть, поддержать своего премьер-министра и созвать своих сторонников. Преданные де Голлю люди: Мальро, Дебре, Мориак — организовали 30 мая демонстрацию на Елисейских Полях, на которую собралось от 4 до 5 тысяч человек.

В один миг инициатива перешла с левого фланга на воскресший правый, который занял улицы. Помпиду перетряхнул свое правительство, исключив оттуда «мягкотелых», таких, как министр внутренних дел Кристиан Фуше и участник Эвианских переговоров — министр юстиции Луи Жокс, а также нерасторопных лиц, таких, как Ален Пейрефитт, который за несколько недель до майских событий заявил, что за свою политическую карьеру наибольшее удовлетворение он получил, работая в Министерстве национального образования.

Левацкие движения могли сколько угодно кричать о «предательских выборах», но традиционные политические силы готовились к объявленной дате с привычной сноровкой. Такой напор со стороны голлистов не позволил организаторам Мая 1968-го получить контроль над событиями. Общество выбилось из сил и отчасти потеряло голову; к тому же приближались студенческие каникулы. Левые были раздавлены как организаторы движения, к которому они, по сути, не имели никакого отношения, если не считать их попытку взять под контроль ход событий.

Возвращение к порядку, очевидно, произошло без особых потерь. За пять недель майских возмущений было очень мало погибших и мало арестов, если не считать те, что были в самом начале, поэтому и не было попыток взять реванш. В рамках реформы Эдгара Фора была провозглашена автономия университетов; что означало, что отныне не только штатные профессора со званием имели монополию на организацию учебных занятий, но и весь университетский персонал мог участвовать в управлении. Тем не менее на университетских выборах победили сторонники самых консервативных идей.

Что касается политической жизни, то она также вернулась в свое обычное русло. Морис Кув де Мюрвиль был назначен на место Помпиду, который слишком явно показал, что готов заменить де Голля, если потребуется. Генерал не простил ему этого.

Май 68-го взял реванш год спустя, отвергнув на референдуме де Голля и его проект.

Но глубокий след, оставленный Маем 68-го, заключался в том, что он поставил под сомнение принцип власти, поправ его в университете, в партиях и профсоюзах, на предприятиях, в театрах, в семье.

Именно в этом заключался дух 1968 г.; он сохранился на протяжении нескольких десятилетий, потому что «отныне все было не так, как прежде», даже если с тех пор лидеры Мая 68-го присоединились к той самой номенклатуре, которую они сумели дестабилизировать и уважение к которой было подорвано. Тем не менее это выступление молодежи изменило общее настроение во Франции.

Прорыв 1968 года: «Мы, молодежь…»

В 1968 г. молодежь как таковая впервые проявила себя в качестве социальной группы. До этого молодые люди, конечно, играли важную роль: большая часть французских революционеров-романтиков 1789 г. были юношами, а в революционном движении Джузеппе Мадзини, давшем впоследствии рождение Интернационалу, не могли участвовать взрослые старше сорока лет.

Но все эти примеры несущественны: Бонапарт был молодым, зато Жорес был не более молод, чем Цезарь или Ленин. Они и неубедительны, потому что молодые люди не выступали от своего лица. Их численность принималась во внимание лишь во вторую очередь, даже если они объединялись под знаменем молодости, которое было залогом обновления; так, в XIX и затем в XX в. существовали младотурки, объединение «Молодая Ирландия», «Рабоче-христианская молодежь» и т. д.

Как массовый феномен, молодежь, которая повсеместно рассматривается как возрастная группа людей от девятнадцати до двадцати девяти лет, достигла численного максимума в Германии в 1933 г., в Египте в 1919 г. и затем в 1946–1952 гг. — т. е., в самые судьбоносные моменты истории этих стран. Тем не менее эти примеры не свидетельствуют об особой роли молодежи, так как окружавший ее кризис касался и взрослых, будь то безработица, возмущение против иностранной оккупации или что-то другое. В данных обстоятельствах, как и во время больших исторических потрясений, молодежь могла быть более активной, чем остальное население, особенно когда она мобилизовалась во время войны, но ее специфика оставалась вторичной. Коммунистическая, гитлеровская, католическая молодежь существовала лишь постольку, поскольку существовали коммунисты, католики, гитлеровцы и другие активисты.

Появление в середине 60-х годов мятежа, специфически связанного с определенной возрастной группой, стало новым явлением. По отношению к количеству взрослых и детей молодежь преобладала в нескольких странах, среди которых Япония (64 процента по отношению к взрослому населению), США (45), Франция (44), Италия (44), Великобритания (42 процента). Именно в этих государствах молодежные движения были самыми яркими и самыми яростными. Появление сразу большого количества людей на рынке труда, несомненно, само по себе создавало проблему. Но безработица являлась лишь поводом для социального взрыва, так как дискомфорт ощущался ими еще до выхода в самостоятельную жизнь. Еще в университете, даже в старшей школе молодежь развитых стран становилась политизированной и начинала ставить под сомнение принципы функционирования общества. В 1967 г. в Страсбурге была опубликована брошюра Интернационала ситуационистов под названием «О нищете в студенческих кругах». В ней изобличалось положение «слоя общества, становящегося все более массовым, будущее которого может заключаться лишь в ниспровержении институтов». Новое положение дел усилило протестное движение и сделало его более сплоченным, чем когда-либо. Во-первых, коллективную идентичность этой возрастной группе — как новым потребителям — создала реклама. Появились адресованные молодежи передачи по радио, как, например, передача «Привет, друзья!». Увеличение количества медийной продукции, благодаря фильмам, телевидению и музыкальным пластинкам, дало им параллельную культуру и другое видение общества. В США этот феномен грянул еще в 50-х годах с выходом в свет фильмов «Дикарь» Ласло Бенедека и «Бунтарь без идеала» Николаса Рея, которые открыли миру актеров Марлона Брандо и Джеймса Дина. Во Франции не высказанное в социальных отношениях раскрывало кино Новой волны, игравшее роль альтернативного учителя, благодаря фильмам Жана Люка Годара, Клода Шаброля и особенно Франсуа Трюффо.

Если кино — в большей степени, чем телевидение, которое смотрели дома, — выступало в роли учителя, то энергетическим центром этого рода контркультуры была музыка, так как только она освобождала тело. Рок-н-ролл благодаря Элвису Пресли и, во Франции, Джонни Холлидею стал главной действующей силой этой революции, пока ему на смену не пришла поп-музыка вместе с «Битлз» и Бобом Диланом. Эта музыка воспевала свободное время, прославляла конец периода принуждений — семьи, школы, работы — и отрыв от действительности, которому способствовали оглушающие динамики, наркотики и другие галлюциногенные субстанции. Музыка собирала огромные толпы на концерты, длившиеся по несколько дней, на которых растворялось различие между народной культурой и культурой элит и на которых встречались молодые люди любого социального происхождения и любой национальности, как на рок-фестивале в Вудстоке (1969).

Благодаря контрацепции, кроме всего прочего, изменились отношения между полами. Эта культурная революция поставила под сомнение как государственные институты, так и войны и жестокость революций: «Посвятить себя революции означало участвовать в папиной революции». Это поколение потребляло все подряд, осуждая при этом общество потребления, оно порицало одновременно и репрессии Пражской весны, и войну во Вьетнаме.

Между пацифизмом хиппи и их подражателей, с одной стороны, и свирепостью молодежи городских окраин, так называемых «черных курток», — с другой, было много общего. И хулиганы — дети рабочих, и хиппи — дети менеджеров, чиновников, юристов, врачей, упрекали своих родителей: первые — в том, что те только и думали, чтобы производить и потреблять, а вторые — в том, что они не смогли сами изменить общество, хотя все время возмущались его несправедливостями… «Раз вы бомбите вьетнамских детей, читая Библию, мы будем грязными, но сохраним чистыми наши души», — заявляли протестующие в Америке, и им вторили молодые французские пацифисты.

Их первые контакты с обществом происходили в лицее или в университете, программы которых, в сравнении с их контркультурой, были совершенно не приспособлены к реальным условиям существования и являли собой утверждение социокультурной системы, увековечивавшей господство доминирующих классов. Демократизация образования казалась лишь средством отвлечения, так как масса студентов, не показавших лучшие результаты в момент, выбранный руководителями, отсеивалась и не могла продолжать обучение. Как правило, это были те студенты, которые страдали из-за отсутствия культурного наследства (например, будущие социологи Пьер Бурдьё и Жан Клод Пассерон). Никакой системы переподготовки для них не существовало, поэтому любой провал для них был необратимым.

В 1965–1970 гг. возмущение огромной массы двадцатилетней молодежи, исключенной из системы образования, приобрело политический характер и проявило себя в тех самых местах, в которых она впервые могла констатировать, что великие принципы, отстаиваемые на словах политическими деятелями, судьями, профессорами, на деле не выполнялись. В первую очередь это касалось профессоров, продолжавших повторять программы, написанные в другую эпоху и для других людей, даже не задаваясь вопросом о содержании, полезности и значении старых университетских обычаев. В глазах молодежи эти преподаватели оказывались в роли угнетателей, но особенного типа — не отдававших себе отчета в своей роли, так как их авторитет опирался на монополизацию обладания знанием, на мальтузианском подходе к университетскому конкурсу, призванному «сохранить уровень» за счет ограничений. Таким образом университет становился местом, где происходило не только осознание проблемы, но и превращение ее в политическое действие: именно здесь ощущалась необходимость глобального воздействия на общество.

Так объясняется возрождение всех революционных, левацких течений в университетах развитых стран — в Беркли, Берлине, Париже. Эти течения поставили под сомнение традиционные формы политики и воплощавшие эти формы политические партии, которые доказали свою несостоятельность.

Голлисты после де Голля

Следует ли говорить о «голлизме» или «голлистах» после отставки Шарля де Голля и его смерти в 1970 г.?

В истории определенных политических сил, возводящих свою «родословную» к генералу, поразительно то, что, подобно фениксу, они каждый раз возрождались, но каждый раз под новым названием. У этих сил было пять разных названий при де Голле, три — после его смерти. Сначала речь шла о партии РПФ, основанной де Голлем в 1947 г., ее сменила партия ЮРАС [246] Жака Шабан-Дельмаса, затем, в 1958 г., ЮНР[247] Роже Фрея, ЮНР-ЮДТ[248] Жака Бомеля в 1962 г., ЮД Пятой республики[249] Робера Пужада в 1968 г., ЮДР [250] Рене Томасини в 1971 г., ОПР («Объединение в поддержку Республики») Жака Ширака в 1976 г. и решение вновь вернуться к РПФ по желанию Филиппа Сегена в 1998 г., правда, «Объединение французского народа» превратилось в… «Объединение за Францию»[251] Шарля Паскуа.

«Союз» и «объединение» — эти два термина по очереди присутствовали в названии партии, которое выбиралось голлистами для самодентификации.

Однако, не считая момента Освобождения и окончания войны в Алжире, де Голль и голлисты были далеки от того, чтобы быть воплощением объединения: они воспринимались как правая партия и в 1947 г. — по оценке 52 процентов французов, и сегодня — по мнению 58 процентов. Это определение голлисты с убеждением отвергали, однако оно продолжает существовать.

Конечно, это живучее мнение в каком-то смысле парадоксально, если вспомнить, что именно де Голль принял закон о создании системы социального обеспечения, включил в программу своего правительства планирование экономики и национализацию, дал женщинам право голоса, сделал независимыми африканские колонии, включая Алжир, т. е. осуществил те меры, о которых всегда говорили левые.

Как же объяснить, что у этого парадокса столь долгая жизнь?

В первые времена правления самого де Голля — сразу после Освобождения — стереотипы антимилитаристской традиции, конечно, могли играть против генерала, находившегося у власти; его охотнее сравнивали с Буланже, чем с Бонапартом. Его неприятие режима партий было воспринято как враждебность по отношению к Республике — несмотря на то, что именно он ее восстановил. Такую же непоследовательность мы встречаем и пятнадцать лет спустя, во время деколонизации Африки и установления мира в Алжире. Оказавшись в невыгодном положении, левые партии с трудом признали заслугу де Голля в деле деколонизации, в то время как они не скупились на похвалы Мендес-Франсу, положившему конец войне в Индокитае.

Что касается социальных и экономических мер, принятых в 1945–1946 гг. (национализация предприятий, социальное обеспечение и т. д.), то они расценивались не столько как собственная инициатива де Голля, сколько как детище Сопротивления. Добавим, что в то время подобные меры были бледной копией английского государства всеобщего благосостояния (welfare state), или даже советского строя, заслуги которого прославляла могущественная коммунистическая партия.

Слабость правых, скомпрометированных воспоминанием о режиме Виши, в общественном мнении была примешана к представлению о голлизме как о политической силе, тем более что сами голлисты не обращали внимания на природу своих действий. Это видение голлистов как правых укрепилось, когда, после создания в 1947 г. РПФ, голлизм заявил о себе, как об оплоте борьбы с коммунизмом и с СССР.

Нам потребовалось дождаться падения власти коммунистов в Восточной Европе и эрозии «социального государства» во Франции, чтобы вновь вспомнить о роли, которую сыграл де Голль в его создании: сегодня эта мера расценивается как левая политика.

Однако именно голлисты, во всяком случае часть из них, сегодня пытаются уничтожить это его наследство.

В 1998 г. в дебатах партии ОПР звучали мнения о том, что «социальное государство» сократило пространство личной свободы граждан в пользу прав коллективов или сообществ, что постоянное наступление государства на личные права вынуждает граждан объединяться в группы давления, что приватизация должна прийти на смену национализации, что нужно сократить полномочия государства и т. д. По правде говоря, программа некоторых голлистов, таких, как Эдуар Балладюр, граничит с либерализмом, а это уже противоречит политике де Голля.

Таким образом, оказывается, что голлисты впоследствии становятся более правыми, чем де Голль, и что эта характеристика их шокирует и выводит из себя как раньше, так и сегодня.

Конечно, присутствие сегодня во Франции Национального фронта, члены которого отказываются называть себя «крайне правыми», а также существование либералов, которые так себя и определяют, оттесняют голлистов к центру политического спектра, даже если центром считают себя либералы, так как между оппозиционными силами — от ОПР до Ле Пена[252] — наблюдается больше солидарности и согласованности, чем у членов СФД[253]: к этому обязывают традиции голлизма и Сопротивления.

В метаморфозах, претерпеваемых голлистами, следует отметить еще один интересный момент. После отставки генерала де Голля в 1969 г. голлисты сохраняли власть до смерти Помпиду (в 1974 г.), после чего лишились поста президента Республики: им стал «независимый республиканец» Жискар д’Эстен в 1974 г. В 1976 г., с назначением премьер-министром беспартийного Раймона Барра, они потеряли и этот пост. Тем не менее они оставались у власти с 1969 по 1981 г., затем снова получили частичный контроль над ней в первый и второй периоды «сосуществования» разных политических сил: во времена, когда президент-социалист Миттеран сосуществовал с премьером-голлистом — сначала Шираком[254], а затем Балладюром[255]. Когда Ширак был избран президентом Республики и главой правительства был назначен Ален Жюппе[256], голлисты опять обрели полноту власти. Таким образом, после ухода де Голля они полностью контролировали власть во Франции в течение семи лет и частично — в течение двадцати лет[257], т. е. в течение почти тридцати лет.

Поэтому кажется удивительным, что на дебатах по поводу обновления ОПР в 1998 г. во многих выступлениях и даже резюме партийных бюро ситуация во Франции изображалась так, будто голлисты не имели к ее появлению никакого отношения.

Они все время стремятся предстать некой новой силой, экуменической по характеру, готовой собрать вокруг себя всех, кого очаровывает это постоянное перерождение. Именно поэтому голлисты так привязаны к термину «объединение».

Когда в 1947 г. де Голль создал РПФ, то, объясняя, почему он выбрал такое название, и отрицая, что его организация — это всего лишь одна среди многих, он подчеркивал, что Франция находится перед лицом крайней опасности — наступления коммунизма и советизации Европы — и что французы должны будут объединиться под его началом, как во времена Сопротивления. При этом партии могли продолжать свое существование, потому что можно было одновременно быть членом политической партии и входить в РПФ. Так, Мишель Дебре являлся одновременно радикалом и членом РПФ, другие совмещали членство в РПФ и в ЮДСР [258] и т. д.

Пятьдесят лет спустя слово «объединение» интерпретируется как знак верности наследию де Голля. Что же еще? Возможно, это — желание объединить силы, враждебные социалистам и Национальному фронту, и создать из них надежный оплот? У наследников генерала было желание отмежеваться от правых, напоминая избирателям о действиях и проектах де Голля, о проекте «нового общества» Жака Шабан-Дельмаса, выдвинутого при президенте Помпиду, о речах Жака Ширака при президенте Миттеране в 1995 г., о речах председателя ОПР Филиппа Сегена… до тех пор, пока выборы 1997 г. и победа социалистов под руководством Лионеля Жоспена не поставили голлистов в невыгодное положение и не вынудили их выдвинуть более либеральную программу, чтобы выжить и сохранить сторонников более правых, чем сама партия.

Такова вечная дилемма голлистов.

Французская коммунистическая партия: от пика популярности к упадку

Другая отличительная черта истории Франции, во всяком случае в XX в, заключается в роли, какую в ней играла коммунистическая партия, особенно после 1945 г. Из западных стран только Италии пришлось испытать на себе подобный опыт.

Потребовалось несколько десятков лет, чтобы необратимость упадка компартии стала очевидной. Однако, как мы уже видели[259], некоторые черты упадка появились уже в 1947 г. — в момент ее наивысшей популярности.

Незаметное для публики сокращение рядов партии долгое время было скрыто активным участием коммунистов в интеллектуальной жизни, в которой они осуществляли нечто вроде диктатуры мнения.

Когда в 1950 г. Северная Корея вторглась в Южную, только коммунисты отказывались поверить в свершившийся факт: по их мнению, это была провокация, организованная южными корейцами, которыми манипулировали американцы. Никогда еще «Движение за мир» не было столь категоричным. Точно так же все коммунисты резко осудили Виктора Кравченко, который, вслед за немецким коммунистом Яном Валтином и до появления очерков французского писателя Давида Руссе, писал о терроре в СССР и о существовании лагерей. По мнению французских коммунистов, в эти «клеветнические» речи нельзя было верить, тем более что их свидетели, бывшие заключенные, сами говорили, что не знают, почему они были депортированы. Они не верили также, что коммунисты Ласло Райк в Венгрии и Рудольф Сланский в Чехословакии, следовавшие примеру Тито, не были предателями, — они ведь признались в этом на процессах.

По распоряжению Коминформа, этого ужавшегося Коминтерна, партия Мориса Тореза, которую ругали за то, что она спокойно позволила выдворить себя из правительства, поменяла свою позицию и вновь призвала к социальной борьбе, которая приобрела особенно яростный характер в конце 1947–1948 гг. Забастовки рабочих были тогда жестоко подавлены министром внутренних дел социалистом Жюлем Мошем. По подсчетам, за двенадцать месяцев в забастовках приняли участие около 3 миллионов человек, причем самые жестокие конфликты происходили в шахтах, где силы правопорядка применяли танки. И все же забастовочное движение было расколото.

Первым признаком застоя коммунистической партии, находившейся, тем не менее, на пике популярности, стало то, что она удержала порыв рабочих, которые сразу после Освобождения были готовы к любым действиям: партия рекомендовала им «выиграть битву… за производство». Затем, когда вожжи были ослаблены, последовало поражение и сопутствующее ему уныние. В эти же годы (1946–1950) все больше укреплялась антикоммунистическая направленность государства вследствие прихода к власти коммунистов в Чехословакии в 1948 г. и многочисленных политических процессов, проходивших в Центральной Европе. Эти ужасные события начали волновать французов, и в особенности политический класс, опасавшийся, что если коммунисты придут к власти, то они установят во Франции режим «народной демократии». Между тем Сталин хотел только, чтобы подъем Франции осуществлялся не за счет плана Маршалла.

После смерти Сталина (1953) появились многие другие признаки уменьшения влияния коммунистов, хотя они и продолжали оставаться главной политической силой во Франции, — так как голлизм также претерпел спад после подъема, связанного с созданием РПФ.

Прежде всего, партийную верхушку ФКП потрясло обвинение, вынесенное в СССР Берии, а затем осуждение личности Сталина его преемниками — Маленковым, Хрущевым и др. Руководство партии хранило эти факты в тайне в течение трех лет до публикации секретного доклада Хрущева о развенчании культа личности Сталина, который оно также попыталось скрыть. Следующим ударом для руководства партии стало разделение международного коммунистического движения, когда, с одной стороны, итальянец Пальмиро Тольятти провозгласил «единство в многообразии» партий, т. е. их автономию по отношению к Москве, а с другой — Мао Цэедун защищал идею применения насильственных методов в борьбе за установление социализма. Сраженные докладом Хрущева, французские коммунисты опять получили потрясение, когда в 1956 г. произошло вторжение советских войск в Будапешт: многие интеллектуалы, симпатизировавшие коммунистам, были в смятении и растерянности, в том числе Пабло Пикассо и Жан Поль Сартр.

Затем провал французской колониальной политики, в частности в Алжире, вызвал возвращение к власти генерала де Голля. Коммунисты, обвинявшие его в «фашизме», потерпели невиданное до тех пор поражение во время выборов в 1958 г. — они набрали лишь 19 процентов голосов от общего числа голосовавших. Более того, принятое де Голлем решение алжирской проблемы — независимость Алжира — более или менее совпадало с тем, к чему, в конце концов, пришли и коммунисты (вначале они были за независимость коммунистического Вьетнама, но оставались против независимости Алжира под предлогом того, что в таком случае Северная Африка может попасть в орбиту американского влияния), поэтому их оппозиция алжирской политике де Голля выглядела неубедительно. Так же нерешительно ФКП выглядела и во время кризиса в мае 1968 г., когда ее лидеры сначала резко осудили «зачинщиков», а затем присоединились к мятежу студентов — «младшему брату освободительного движения рабочего класса». Но хуже всего было то, что эта передовая партия оказалась устаревшей, отсталой и, прямо сказать, сбитой с толку теми проблемами, которые поднял кризис, поставив под сомнение не только глобальную стратегию партии, но и «демократический централизм», лежащий в основе ее функционирования. Не говоря уже о тех важнейших вопросах, которые были поставлены Маем 68-го и которые полностью игнорировались ФКП (свобода сексуальных отношений, доступ к научным знаниям, сомнение в авторитетах).

С началом советской интервенции в Прагу в 1968 г. образ СССР портится окончательно. Уже в 1964 г. работы Солженицына начали сеять сомнение среди интеллектуалов, которые отныне с недоверием относились к результатам советского эксперимента. События 1968 г. в Праге, выход книги «Архипелаг ГУЛАГ», рост числа диссидентских свидетельств — все это способствовало тому, что во Франции образы колхозников и стахановцев, которые господствовали в 50-х годах, сменил образ Гулага. И хотя генеральный секретарь ФКП Жорж Марше утверждал, что опыт СССР «глобально позитивен», общественное мнение все больше отдавало себе отчет в том, что этот эксперимент коммунистов во многом провалился, и советская модель, вызывавшая восхищение в 50-х годах, совершенно утратила свою притягательность в 70-х. Впрочем, начиная с 60-х годов ФКП незаметно отстранилась от этой модели, но отныне она потеряла точку опоры.

Очень важным было также то, что ФКП не захотела принять во внимание полную трансформацию французского общества, которая произошла в период Тридцати славных лет. Более того, она даже оспаривала его прогресс, когда Анри Клод выдвинул теорию об «относительной и абсолютной пауперизации рабочих» в эпоху голлизма «на службе у монополий-космополитов». Еще в 1976 г. партия заявляла о существовании 10, потом 16 миллионов бедняков. Одновременно с этим, бичуя фашистов и голлистов, после 1968 г. она вновь стала утверждать главенство рабочего класса в борьбе за установление «развитой демократии». Но этот вновь поднятый на щит словесный радикализм, после всех тактических и стратегических сомнений, был обращен ко все более сокращавшемуся рабочему классу, в котором важное место уже занимали иммигранты.

Одним словом, компартия продолжала заявлять о себе как о партии рабочего класса (причем ее руководство действительно принадлежало к нему) в то время, как этот класс численно сокращался и начал исчезать из поля зрения. Остальные ее избиратели — т. е. часть среднего класса и крестьяне — отвергали ее речи, считая их чрезмерными или несвоевременными. Конечно, в 1973 г. из ста избирателей-коммунистов половина еще представляла рабочий класс, но в 1988 г. за коммунистов голосовало лишь 15 процентов рабочих против 21 процента голосов, отданных ими Ле Пену, и 40 процентов — Миттерану. Партия еще получала хорошие результаты, но ее участие в Союзе левых сил и в правительстве Пьера Моруа[260] лишило партию последних сил. Вскоре часть ее электората была поглощена Национальным фронтом, другая часть — попозже — «зелеными»: в 1984 г. ФКП набрала 11 процентов голосов, а в 1994 г. только 6,09 процента. Крах коммунизма в СССР в 1989 г. только ускорил ее упадок.

Теперь, по прошествии некоторого времени, можно составить каталог «ошибок», которые привели к упадку Французской коммунистической партии за последние пятьдесят лет[261].

Первая ошибка заключалась в том, что партия упустила благоприятные возможности для взятия власти в 1945–1947 гг., разочаровав ее решительно настроенный авангард, который лишился возможности принять участие в революционном перевороте. Налицо также непоследовательная политика участия во власти/ухода в оппозицию, смысл которой был непонятен, если не признать, что все решала Москва. Все больше возрастало сомнение в достижениях советского строя, действия которого в Будапеште в 1956 г. и в Праге в 1968 г. были непонятны тем, кто верил в догму и в закон марксизма-ленинизма. Особенно важно то, что партия оставалась на старых догматических позициях, тогда как общество изменялось и модернизировалось: теперь, благодаря средствам массовой информации, оно обладает сведениями, которые делают программу партии, потерявшей после падения СССР всякую ориентацию, окончательно устаревшей.

Сегодня больше нет веры в альтернативное коммунистическое общество, и ФКП в какой-то степени потеряла свою роль народного трибуна, которую взяли на себя «зеленые», леваки («гошисты») и крайне правый Национальный фронт.

Конец МРП

Следуя, подобно тени, за упадком коммунистической партии, в свою очередь, исчезла и партия МРП. Она появилась во время Освобождения, приняв эстафету у правых, которые лишились уважения в период оккупации, и стала единственной немарксистской силой, способной противостоять как левым, так и крайне левым. Однако по своему электорату, выражением которого стали журналист Франциск Гей и еженедельник «Темуаньяж кретьен», партия МРП была близка социалистам, антикоммунизм которых с этих пор был хорошо известен. Поскольку партия была осью «третьей силы», вся Четвертая республика просуществовала под ее крылом: в большей части правительств с 1947 по 1958 г. насчитывалось от шести до десяти министров от МРП, т. е. добрая треть их общего числа. Именно под их эгидой после принятия плана Шумана началось строительство Европы при участии лидеров ФРГ и Италии — Аденауэра и Де Гаспери.

Но соперничество с РПФ и де Голлем, упадок коммунистической партии, неудача одного из вождей партии — Жана Леканюэ на президентских выборах 1965 г. (который, правда, выступал под другим знаменем), смерть другого вождя — Шумана и практическое участие третьего — Жоржа Бидо в ОАС — все это лишило МРП одновременно и представительства во власти, и идентичности. Этому способствовал также Второй Ватиканский собор[262], по итогам которого католикам была предоставлена свобода политического выбора одновременно с отходом общества от доктрины и традиций Церкви.

Если взрыв Мая 68-го разбудил руководителей, почивавших на лаврах экономической экспансии, то кризис 1974 г. застал их, конечно, врасплох, но лишь в том смысле, что ни политики, ни эксперты-экономисты не поняли ни его масштаба, ни значения. Согласно данным Комиссариата по планированию и даже ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития), экономический спад 1974–1975 гг. был лишь следствием неблагоприятного стечения обстоятельств. За нефтяным шоком, который был следствием «войны Судного дня» — нападения, организованного Сирией и Египтом с целью отвоевать у Израиля занятые им территории (что вынудило ОПЕК оказать давление на Запад, увеличив цены на нефть сначала в два, а затем в три раза), — последовали экономические трудности. Именно они послужили детонатором кризиса, но считалось, что нужно просто приспособить экономику к новым ценам на энергию.

Экономический спад приписывали также возникновению конкуренции со стороны промышленно развивающихся стран «третьего мира», и, по прогнозам, он должен был быть кратковременным. Вот почему в течение двух десятков лет руководители Франции постоянно говорили о «выходе из туннеля», о «вспышках света», возвещающих новый экономический подъем страны.

По правде говоря, когда Жорж Помпиду в 1972 г. говорил, что Франция не вынесет такой нагрузки на экономику, как 500 тысяч безработных, он не мог предположить, что всего двадцать лет спустя их будет три миллиона. Но он совершенно верно определил потенциальный источник кризиса.

Поскольку экономический спад продолжался, причем не только во Франции, его начали сравнивать с кризисом 1929 г. Можно ли сказать, что это было повторение событий, характер которых лишь немного изменился? Или же речь шла о начале нового экономического расстройства?

Дело в том, что первый кризис 1929 г. стал следствием развития рыночной экономики и был ликвидирован войной, второй же кризис последовал после окончания периода беспрецедентного роста, источники которого просто иссякли. Несомненно, сделав выбор в пользу нефти и развития автомобильных дорог в ущерб развитию других источников энергии, рельсовых дорог и каналов, Франция больше пострадала от нефтяного шока, чем другие страны, — ведь после национализации Алжиром месторождений в Сахаре она больше не производила горючего. Но если в других странах — по крайней мере, в США — были предвестники кризиса, то во Франции при Помпиду казалось, что процессу роста нет конца, что и дальше будет ускоряться развитие промышленности и высвобождаться излишки, благодаря которым можно более свободно распределять ресурсы, решить некоторые социальные проблемы, ставшие актуальными после мятежа 1968 г., и в результате построить то «новое общество», за которое ратовали Жак Шабан-Дельмас[266] и Жак Делор[267].

Шок и прекращение промышленного роста вызвали повышение учетной ставки до 11 процентов, в результате чего страна вошла в период стагфляции: невиданная ранее ситуация, когда прекращение экономического роста сопровождалось инфляцией из-за повышения цен на нефть. Инфляция достигла 10 процентов, в то время как в США она составила 11 процентов, в Японии — 25 и в Германии — 7 процентов. Поскольку с 1946 г. проводилась индексация зарплат относительно цен, стоимость зарплат резко увеличилась. И инфляция стала самоподдерживающимся процессом. В то же время в 1975 г. промышленные возможности страны использовались только на 70 процентов, что влияло на рентабельность предприятий. Это повлекло за собой серию банкротств, число которых в 1974 г. достигло 17 224. Их жертвами стали прежде всего малые и средние предприятия, которым было продержаться тяжелее всего. Резко увеличилось количество безработных — в 1975 г. оно достигло 420 тысяч человек — цифра, которая в свое время не давала покоя Жоржу Помпиду.

Повышение цен стало первым ответом производителей на экономический спад и рост цен на нефть. Во Франции с 1973 по 1975 г. цена на автомобили выросла почти на 50 процентов, что должно было компенсировать сокращение массы доходов из-за снижения объема продаж. Борьба с инфляцией показалась государству условием возврата к полной занятости. Жискар д’Эстен был согласен с прогнозом канцлера ФРГ Гельмута Шмидта: «Сегодняшние прибыли для предприятий — это завтрашние инвестиции, а завтрашние инвестиции — это рабочие места послезавтра».

Прекращение роста зарплат должно было помешать ухудшению положения предприятий, и это необходимо было сделать тем более срочно, что они индексировались относительно цен. Но никогда потребление бытовой техники (холодильников, стиральных машин, телевизоров и т. д.) не было таким высоким, как в предыдущие десять лет, так что слишком резкое снижение зарплат могло бы губительно отразиться на производстве потребительских товаров. Кроме того, риторика властей о росте и улучшении условий жизни, обновленных после 1968 г., сделала получателей зарплаты еще более нетерпимыми к любой стагнации покупательной способности. Перед лицом забастовок руководство Франции стремилось предупредить любую волну протеста, которая могла бы возродить революционное пламя. Это равновесие было трудно удержать: общественному мнению больше запомнилась политика экономии правительства Барра, чем замедление роста инфляции, а также охота на «хромых уток», т. е. на предприятия, выживавшие только благодаря субсидиям. Их исчезновение ускорило рост безработицы.

«Возможно ли во Франции обойтись без рабочих-иностранцев?» — задавался вопросом в 1973 г. журнал «Антреприз». Уже накануне нефтяного шока 100 тысяч французских предприятий использовали труд нелегальных рабочих. В последующие годы их число постоянно росло: нелегалы заменяли французов, которым претила тяжелая работа, и тем самым удовлетворяли работодателей, которые меньше опасались требований о повышении зарплаты с их стороны. А расходы на здравоохранение не касались тех предприятий, часть налогов которых отчислялась в его пользу в любом случае. Обращение к резервной армии рабочих из стран «третьего мира» было характерно для всей Западной Европы: в 1970–1975 гг. иммигранты составляли 16 процентов населения Швейцарии и от 6 до 7 процентов населения Франции, Великобритании и ФРГ. Но вскоре, когда представители этой армии получили права, утяжелив таким образом бюджет социального страхования, она перестала быть столь выгодной. Кроме того, присутствие иностранцев, в особенности, выходцев из стран Магриба, подпитывало расизм и способствовало в результате подъему крайне правых партий фашистского толка.

К этому средству, которым, как пластырем, был залеплен кризис, добавилось еще одно: вывод производства на периферию. Первыми это средство использовали американцы, разместив часть своих промышленных предприятий в Восточной Азии и Латинской Америке — в странах, в которых рабочий труд обходился в 6—10 раз дешевле, чем в метрополии или Европе. За США последовала Япония, потом Германия, а затем и Франция. Но через несколько лет случился обратный шок: эти страны — Гонконг, Южная Корея, Маврикий и т. д. — сами стали экспортерами и превратились в опасных конкурентов.

С того момента, когда французская экономика, как и экономика других развитых стран, все больше начала использовать новейшее средство борьбы с кризисом — автоматизацию производства — было решено, что страна вступила в постиндустриальную фазу развития… Однако безработные никуда не делись, и их количество вскоре достигло миллиона.

На самом деле за эти десятилетия, из-за относительного снижения цен на потребительские товары (холодильники, телевизоры и т. д.), самую большую долю в расходах населения составила плата за услуги, в особенности за здравоохранение, и развлечения. Перераспределение расходов привело к развитию производственного сектора, отвечающего новым требованиям. В 1980-е гг. выросло количество прогулочных кораблей, строились суда для круизов, что вело к возрождению — пусть небольшому и маргинальному по характеру — судостроения, которое до этого потихоньку умирало. Данный пример, конечно, маловажен, но он показывает, что новые требования вели и к оживлению вторичного сектора экономики.

В целом можно сказать, что при решении социальных и экономических проблем, ставших источниками кризиса, друг другу противостояли сторонники двух концепций. Для одних задача заключалась в возвращении к конкурентному рынку труда — решение, выбранное американцами, примененное довольно жестко Маргарет Тэтчер в Великобритании и очень умеренно во Франции Раймоном Барром при Жискар д’Эстене и Фабиусом при Миттеране. Другие полагали, что следовало вернуться к синхронности между увеличением количества продукции, в результате применения улучшенных методов организации производства, и участием в массовом потреблении рабочих, т. е. ко всеобщей доступности продукции. Эта концепция была принята в Швеции, Австрии и во Франции первым правительством Миттерана во главе с Пьером Моруа.

Критика «социального государства», ведущего к слишком тяжелому налогообложению, понемногу очистила путь либеральным доктринам, которые в конце концов восторжествовали. Восхищение предпринимателем привело к ограничению роли государства, ко все большей свободе рынка, к пересмотру вопроса о национализации предприятий[268].

Для некоторых старых предприятий, которые еще вчера были весьма успешными, это означало начало конца, а для их работников — начало упадка…

Упадок семьи рабочего и конец иллюзии

Вот он, упадок семьи, проживающей на улице Жонкий в городке Лонгви, каким его описал Пьер Бурдье в 1992 г.:

«Мы сидим друг напротив друга, по сторонам большого стола, который занимает почти всю столовую. Это центр семейной жизни: девочки делают здесь уроки, в то время как их мать шьет или вяжет. Это теплый мирок, но как бы замкнутый на себе самом: сервировочный столик, любовно начищенный, украшенный фотографиями девочек и безделушками, цветастая софа перед телевизором, ухоженные цветы в горшках, окруженная заботами малюсенькая собачка, — все это по образу и подобию господина и госпожи Л., их приветливых и улыбающихся лиц, на которых, правда, мелькает тень беспокойства или даже испуга, когда косвенно заходит речь о некоторых проблемах, связанных с соседями. Семья Л. — одна из последних французских семей, проживающих на улице Жонкий. Об этом обмолвилась в конце беседы госпожа Л.: “Вы знаете, в этом районе, если посчитать, нас семь французов, семь французских семей, потому что, уже напротив, через улицу в этих маленьких домах.”, и она тут же добавила: “Впрочем, вы знаете, я не часто выхожу из дома”.

Это лишь один, но, несомненно, самый болезненный признак индивидуального упадка, который сопровождал коллективный упадок промышленных предприятий региона. И господин Л., который почти чудом избежал увольнения и сохранил свою должность контролера производства (готового металла), описывает все накопившиеся признаки деградации своего профессионального положения: уменьшение зарплаты на 30–40 процентов теперь, когда он больше не работает без перерыва, т. е. даже в выходные дни; сокращение рабочих групп с девяти до четырех человек, хотя в них все больше рабочих, квалификация которых не соответствует должности, — это в основном старые рабочие, которым надо дожить до пенсии. Несмотря на это, производство сохраняется на прежнем уровне и даже увеличивается. Он отмечает рост требований и усиленный контроль, введенный для того, чтобы уменьшить количество невыходов на работу, даже по болезни: “Мы не должны болеть, нас некому заменить. Теперь, чтобы заболеть, нужно получить разрешение. Один парень сломал себе на заводе ногу, так каждый день за ним приезжает машина с завода, чтобы отвезти его на работу.” Профсоюзы ослаблены: “Нам слишком много твердят об этом, нам твердят, что если у тебя есть работа, считай, тебе повезло. Я уже семь лет не брал отпуск по болезни. В сентябре у меня был энтерит, и я девять дней просидел дома. Когда я пришел на работу, меня вызвал начальник отдела: инженер сказал мне, что я нарочно так долго отсутствовал. и только потом спросил, что со мной было”.

Молодых нет никого. Среди причин такой нелюбви молодежи к труду приводят следующее: “В свое время мы были, возможно, не такими требовательными, как нынешняя молодежь. Сегодня они получают слишком много образования в школе, слишком много им вбивают в голову. а потом он оканчивает школу с дипломом о среднем специальном образовании и находит работу не по своей специальности… В этом вина школы”. В то же время он молится, чтобы его дети как можно дольше ходили в школу и повторяли: "Пока я в школе, я не безработный”».

Налицо «смесь гордости и покорности перед лицом необходимости», — заключает Бурдье.

Это упадок семьи, упадок социальной группы, которая потеряла иллюзии, поддерживавшие рабочие организации. Откуда у молодежи при виде подобного краха могло появиться желание стать, в свою очередь, рабочими?

Именно в этом контексте горечи и разочарования в иллюзиях на президентских выборах 1981 г. побеждают левые: их кандидат — Миттеран вселяет во всех огромные надежды.