История жизни, история души. Том 2

Ариадна Эфрон

История жизни, история души

Там 2 Письма 1955-1975

Москва

IbGfljbAUblHUl

2008

УДК821.161.1-09 ББК 84(2Рос=Рус)6-4 Э94

Эфрон, А. С.

Э94

История жизни, история души: В 3 т. Т. 2. Письма 1955-1975 / Сост., подгот. текста, подгот. ил., примеч. Р.Б. Вальбе. - Москва ■ Возвращение, 2008. - 420 с., ил.

ISBN 978-5-7I57-0I67-1

Во второй том вошли письма 1955-1975 годов. Письма расположены в хронологическом порядке.

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6-5

ISBN 978-5-7157-0167-1

© А. С. Эфрон, наследник, 2008 © Р. Б. Вальбе, сост., подгот. текста, подгот. ил., примеч., 2008 © Р. М. Сайфулин, оформ., 2008 © Возвращение, 2008

А.А. Шкодиной

12 июля 1955

Дорогой мой Адкин, вначале вкратце о твоих делах¹, а потом «вообще». Звонила Агнии Семеновне (после разговора Нины² с ней, она болеет, просила позвонить в четверг и возможно в этот же день с ней встретимся (передам твоё письмо)). Завтра утром мне должна звонить Таня³ (твоя, опять-таки после разговора с Ниной), я с ней встречусь, поговорим, и если она может быть полезной, то сообщу о ней прокурору, т. к. она хочет помочь, чем сможет. После этих встреч напишу тебе подробнее. Между твоими делами всё время разыскивала, с кого же мне причитается зарплата после исчезнувшей Ревю⁴. Облазила и обзвонила неимоверное количество инстанций — Мин. внешн. торговли, Иноиздат, Внешторгиздат, и наконец приземлилась в «Международной книге».

На бумажке у меня записано 19 телефонов, по к<отор>ым звонила пока дошла до сути. Все отделы и подотделы, начальники и замначальники, юристы и секретари, и просто сочувствующие. Наконец, после длительной процедуры с пропусками («Межкнига» находится в высотном доме, там же, где Мин. внешторг — сплошные пропуска, вахтёры, лифтёры!) — очутилась в отделе кадров, чей зав. долго тряс мне руку и говорил, что всё полагающееся получу. Будем надеяться. Сегодня сняла нотариальные копии с моей справки, должна написать заявление на имя заведующего Межкниги, и тогда, по теории вероятности, получу гроши - немного, т. к. зарплата тогда была в плане 360 р. — но и то деньги, что и говорить! В нотариальной конторе пожилая машинистка, снимавшая копии, сказала мне: «16 лет! Какое безобразие! Как хорошо, что это кончилось! Желаю Вам много, много счастья...» Я была ошеломлена и

очень тронута. А старый-престарый сухарь-нотариус, заверяя копии, сказал. «Вам надо 10 копий снять, а не две, и разослать тем, кто Вас посадил!» Успокоила его тем, что адресаты на том свете. Когда шла от нотариуса, на Кропоткинской, увидела, что в Академии художеств ешё открыта выставка индийского искусства, зашла. Получила массу удовольствия от миниатюр и особенно от ярких, смелых и, как сказали бы у нас, формалистических лубков 19-го века. На выставке много Верещагина⁵ - ослепительное небо и на фоне его ослепительно сказочные дворцы и ослепительные нищие в лохмотьях. И позднейшие работы русских художников, в частности, Климаши-на . Купила для тебя альбомчик открыток-репродукций наших художников, побывавших в Индии. М. б. тебе будет интересно? Как будто бы мы немножко вместе побывали на выставке.

В Москве, тьфу-тьфу не сглазить, всё время хорошая погода, и я почти во все концы бегаю пешком, зеваю по сторонам — с детства любимейшее моё развлечение, даже увлечение. Когда слишком жарко - охлаждаюсь мороженым и газированной водой, но не очень, т. к. всю жизнь пью мало, как верблюд. И почти так же вынослива! Москва очень-очень изменилась в разных отношениях. Красная площадь стала так же демократична, как во времена моего детства. Все кремлёвские ворота открыты настежь и все прохожие туда заглядывают и никто никого не останавливает, и не гонит прочь. Приезжие зачастую рассаживаются прямо на тротуаре Василия Блаженного и часами смотрят на машины, выезжающие и въезжающие в ворота. Площадь всегда запружена пёстрой толпой, мавзолей всегда окружён народом. Молодёжь сидит прямо на барьерах мест для гостей - на одном барьерчике девушки, на другом - юноши, на третьем - вместе все, и так подряд. Сегодня приехал Хо Ши Мин⁷ (Вьетнам), народ встретил его очень горячо, а уж какой затор машин образовался в центре!

Толпа же по внешнему виду обуржуазела сверх всякой меры. Масса ломучих девушек в вычурных, декадентских туалетах и прическах, и таких же, но ещё более противных развинченных юношей. И папы с мамами не лучше. Ну, да Бог с ними. Не тем сильна Москва!

Бориса ещё не видела, он звонил мне два раза — в последний раз сказал, что есть шанс на постановку пьесы Шекспира в его переводе. Это было бы чудесно и материально, и в смысле признания — хоть переводческого! Его вызывали в Военную прокуратуру (и его тоже бедненького!) по делу Мейерхольда, которое посмертно пересматривается. Умер он в 1940 г. Рассказывая об этом, Борис заплакал. Они были большими друзьями.

Ахматова просила мне передать, что хочет меня видеть, дала телефон, я ешё не собралась. Сперва твоё «дело» и моя зарплата 16-летней давности (первым делом, первым делом прокуроры, ну а девушки — а девушки потом. Ты не можешь себе представить, как занят твой заяц-бездельник!..⁸

Да, Нинка проявила максимум заботы о твоих делах, была тепла и хороша, как никогда, и с настоящим чувством и пониманием говорила о тебе и о твоём деле. Это всё же забавно - я настолько чувствую себя твоей сестрой, что умиляюсь тем, что твоя родная сестра — не просто тебе знакомая!

Вчера была у Гордонов, видела «Кирпичиков». Юз немного рассеялся, т. к. я случайно разыскала ему его друга юности, приехавшего в 1952 оттуда, и Юз вспомнил и ощутил, что на свете есть, было и будет ещё что-то, кроме пересмотров и прокуратур. Кстати, на днях он получил ешё один отказ. Гордоны с большим теплом всегда расспрашивают о тебе, вообще все «мои» горячо тобой интересуются. Лиля, Зина и Нютя, как я только появляюсь на горизонте, спрашивают как твои дела. Лиленька хочет праздновать свои именины и мой день рождения (которые у нас совпадают) только с тобой и надеется, что всё осуществится.

Целую и люблю.

Твой Заяц

' А.А. Шкодина не была полностью реабилитирована, ей было разрешено только перебраться из Туруханска в Красноярск. А.С. хлопотала о ее реабили

тации. _ _А

² Нина - сестра Ады Александровны Шкодинои (урожд. Федерольф).

³ О ком идет речь, комментатору неизвестно.

⁴ Revue de Moscou - журнал, выходивший в Москве на французском языке, где работала А.С. до ареста.

⁵Василий Васильевич Верещагин (1842-1904) - русский живописец, очеркист Провел 1871-1876 гг. в Индии и привез оттуда многочисленные этюды.

⁶Виктор Семенович Климашин (1912-1960) - художник-график. В 1952 г. совершил поездку по Индии, результатом которой явился целый ряд живописных этюдов и зарисовок, а также путевые очерки «По Индии».

⁷ Хо Ши Мин (1880-1969) - деятель вьетнамского и международного коммунистического движения. С 1946 г. - Президент Демократической Республики Вьетнам, до 1955 г. - одновременно премьер-министр.

⁸ А.А. Шкодина прозвала А.С. Зайцем.

17 августа 1955

Дорогой Боренька, одна пачка бумаги и рулон уже у Марины Казимировны¹ (я тогда не знала, что нужно отдать обе пачки. Думаю, что пока ей достаточно и одной, а когда потребуется, передам и вторую). Мы с Зиной были (с Зинаидой Митрофановной) в Дрезденской галерее, и там Зина встретила Марину Казимировну и привела её к нам. Она мне очень понравилась, я рада, что именно она печатает твои вещи. Только меня пугает её горло и её худоба - не рак ли у неё?² Асе я сегодня написала, и про Магдалину тоже, как сумела. Получила от неё открытку, на днях она ждёт Андрея, который должен приехать в отпуск на 2—3 недели. Что это за отпуск «оттуда»?³ Не понимаю. В «дедушкином музее» познакомилась со старушкой, вдовой архитектора, строившего музей⁴. Она работает там с 1912 года, знала и деда, и маму, и Асю. Рассказала мне, что сберегла в самые трудные времена (и у музеев бывают такие) дедушкин архив - около девяти тысяч писем, и многое другое. Очень хвалила теперешнего директора музея и посоветовала мне обратиться к нему с просьбой о том, чтобы музей ходатайствовал о пенсии для Аси⁵. Остановка за небольшим — директор в командировке в Китае! Но за старушку буду держаться, т. к. очень мне хочется добиться этой пенсии, и именно через музей. Асе была бы и постоянная помощь, и постоянная радость.

Я тебе вот что хотела рассказать: когда мне было лет 14, я прожила целое лето в бретонском городке Roscoff⁶ — очень старинном, как все бретонские города. Там была церковь почему-то в мавританском стиле, а колокола, что на звоннице, были когда-то принесены из Англии двумя дельфинами, в это все жители верили, и я тоже.

Там всё было серо-голубое, как голубиная грудка, — и старые дома, и дороги, и небо, и океан, и погода, и даже ветер, постоянный, как в Туруханске. Во время maree de Tequinoxe¹ океан отходил на километры, и до ближайших островов можно было дойти посуху, а потом возвращался и обрушивался на берег, на кладбище, которые в Бретани все с видом на море! и на ближайшие дома, а один из самых ближайших к морю был дом Марии Стюарт. Она жила в нём, будучи невестой дофина. Океан налетал с грохотом и отступал с грохотом, точно сам был обут в сабо, как все бретонцы. Дом был трёхэтажный, высокий и узкий, в середине — от земли и до крыши, стоял резной деревянный столб, становой хребет всего дома, резной,

коричневый. Там, между гроздьев винограда и виноградных листьев, пробирались маленькие святые с большими руками и большими грубыми лицами, в негнушихся одеждах. Вокруг столба шла винтовая лестница. Комната Марии была на самом верху, и все три узких высоких окна глядели на океан, и она оттуда глядела на океан. Переплёты оконные были мелкие-мелкие, как раз чтобы прижаться лбом. Внизу был старый порт, и слева - часовенка, воздвигнутая дофином для того, чтобы его невеста за него молилась. В те времена RoscofT6bUi крупным торговым портом. Да, так это я всё к тому, что и тогда, там, благодаря этому городу и этому дому, и благодаря тому, что есть на земле места, где время останавливается, и его можно просто взять голыми руками, — я и узнала ту, настоящую, живую и простую Марию Стюарт, о которой ешё ничего не написано. (Это «ничего не написано» просто наглость с моей стороны! М. б. просто мною ничего не прочитано? У нас в квартире есть такой молодой человек, который говорит: «Я не помню, в чём заключается учение Дарвина, но я с ним не согласен!») Я поняла тогда просто, что это было так недавно, так близко! Нам всё в жизни портят расстояния и пьедесталы, т. е. не всё, конечно, а очень многое. Да, да, совсем недавно жила она в том доме и смотрела в то окно на тот океан. И писала стихи - «Adieu, mon doux pays de France»². И мне она так близка, как будто бы не тогда когда-то ей отрубили голову, а вот сейчас недавно расстреляли, и давно прошедшее так же непоправимо, как недавнее, и сегодняшний день так же неотвратимо нелеп, как вчерашний.

Вообще же мне всё стало таким близким, как перед смертью. Почему? Да, так вот, мне ужасно хочется прочесть твой перевод «Марии Стюарт», когда это будет возможно⁷. Мне хочется узнать, жила ли шиллеровская Мария в том доме, в котором я её узнала? О, женские жизни, женские судьбы, женские казни! Ты знаешь последнее письмо Шарлоты Кордэ? Вот оно:

«Pardonnez-moi mon cher papa d’avoir dispose de ma resistance sans vorte permission, j’ai venge bien d’innocentes victimes, j ai prevenu bien d’autres desastres, le people, unjourdesabuse, se rejouira d etre delivre d un tyran, si j’ai cherche a vous persuader queje partais en Angleterre, c est que j’esperais garder l’incognito, mais j’en ai reconnu 1 impossibilite. J espere que vous ne serez point tourmente, car je crois que vous aurez des defenseurs a Caen, j’ai pris pour defenseur Gustave Doulat, un tel attentat ne permet nulle defense, c’est pour la forme. Adieu, mon cher papa, je vous prie de m’oublier ou plutot de vous rejouir de mon sort, la cause en est belle,

j’embrasse ma soeur que j’aime de tout mon coeur ainsi que tous mes parents, n’oubliez pas le vers de Corneille:

le Crime fait la honte et non l’Echafaud

C’est demain a huit heures que l’on me juge, le 16 Juillet»³.

Боренька дорогой, я так и не поняла насчёт романа: значит ли это, что его можно читать в рукописи? т. е. что ты разрешаешь? Если да, то я боюсь трогать рукопись, ведь не дай Бог что случится, ведь это не восстановимо, даже подумать страшно. М. б. можно перепечатанное читать - по мере того, как М.К. будет печатать⁸, и до того, как она отдаст тебе все экземпляры, которые у тебя сейчас же разойдутся? Я так суеверна насчёт рукописей, на маминых просто сижу и никому даже не показываю, чтобы не потерять, не утащили и не сглазили. А тут нужно будет и Лиле на дачу свезти и с ней почитать — с копией же ничего никогда не случится. Если только возможно, напиши мне открытку насчёт этого.

Крепко тебя целую и люблю.

Твоя Аля

М. б. ты М.К. ещё не печатать дал рукопись, а читать? Ты, почему-то, пишешь о том, что бумагу ей можно отдать потом. Или у неё сейчас просто есть бумага для работы?

¹Марина Казимировна Баранович (1901/02-1975) - друг Б,Л. Пастернака, в прошлом актриса, в эти годы профессиональный переводчик и машинистка. Многократно перепечатывала роман «Доктор Живаго» (с 1946 по 1955 г.).

² М.К. Баранович действительно в 1956 г. поставили диагноз - рак горла.

³ По сведениям, полученным от О.А. Трухачевой, ее отец А.Б. Трухачев был в 1949 г. осужден на 2 года лишения свободы за «хозяйственные нарушения», но «пересидел» 2¹/₂года и в 1955 г. работал на инженерной должности в местах, где отбывал наказание. Однако во второй половине 1955 г. он смог навестить семью.

⁴ Надежда Николаевна Клейн (1882-1972) - вдова архитектора Романа Ивановича Клейна - строителя Музея изящных искусств им. Александра III (ныне Гос. музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина); заведовала архивом музея в 1932-1959 гг

ь в 1958 г А И Цветаева с помощью музея получила персональную пенсию « Порт на севере западе Франции По легенде в 1548 г. во.время.«VP*‘

Р^вГУ-^^Л.^1-?,^Т0Г° ДОФИНОМ^^

^ЦИСК°Т^Моагедия Ф Шиллера -Мария Стюарт- в переводе Б Пастернака была опубликована в изд ВУОАП (ксилограф) в 1956 г и в изд. «Художественная литерату

^РЭ” ^В. в ответ на просьбу А.С. в письме от 15.IX.1955 г. Б.Л. Пастернак пишет ка к Баранович- «Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на бы 1оЛ",““ -»о„_е-и. интересующимся и достойным, то есть заслуживающим * 'л Вашей милости с обязательной оговоркой, что текс щ

³ - а дйптлрп^я < > Такой случай достойный внимания, известен мне

очень близкого нам с Вами ду>а. Других я не знаю-. (6. Пастернак. Собр.соч.. В 11 т.. Т. 10. С. 100).

Б.Л. Пастернаку

Болшево, 20 августа 1955

Дорогой Боренька, сейчас разбираю мамины стихи, и захотелось мне напомнить тебе этих «Магдалин» - всё те же волосы, о которых

ты мне говорил, и те же грехи!

Крепко тебя целую, и Лиля и Зина тоже шлют привет.

Твоя Аля

В маминых записных книжках и черновых тетрадях множество о тебе Я тебе выпишу, многого ты, наверное, не знаешь. Как она любила тебя и как долго - всю жизнь! Только папу и тебя она любила, не разлюбливая. И не преувеличивая. Тех, кого преувеличивала, потом, перестрадав, развенчивала.

МАГДАЛИНА

1

Между нами — десять заповедей.

Жар десяти костров.

Родная кровь отшатывает,

Ты мне - чужая кровь.

Во времена евангельские Была б одной из тех...

(Чужая кровь - желаннейшая И чуждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощами Влеклась, стлалась - светла

Масть! - очесами демонскими Таясь, лила б масла —

И на ноги бы, и под ноги бы,

И вовсе бы так, в пески...

Страсть по купцам распроданная, Расплёванная — теки!

Пеною уст и накипями Очес — и потом всех Her... волоса заматываю Ноги твои, как в мех!

Некою тканью под ноги Стелюсь... Не тот ли (та!)

Твари с кудрями огненными Молвивший: встань, сестра!

26 августа 1923 г.

2

Масти, плоченные втрое Стоимости, страсти пот,

Слёзы, волосы, — сплошное Исструение, а тот,

В красную сухую глину Благостный вперяя зрак:

— Магдалина! Магдалина!

Не издаривайся так!

31 августа 1923 г.

3

О путях твоих пытать не буду Милая, ведь всё сбылось.

Я был бос, а ты меня обула Ливнями волос —

И слёз.

Не спрошу тебя, — какой ценою Эти куплены масла.

Я был наг, а ты меня волною Тела — как стеною Обнесла.

Наготу твою перстами трону Тише вод и ниже трав...

Я был прям, а ты меня наклону Нежности наставила, припав.

В волосах своих мне яму вырой, Спеленай меня без льна.

- Мироносица! К чему мне миро? Ты меня омыла,

Как волна.

31 августа 1923 г.

И. Г. Эренбургу

<Москва> 28 августа 1955

Дорогой друг Илья Григорьевич! Нежно и бережно передаю Вам эти письма¹, сбережённые мамой через всю жизнь — и всю смерть! Сами подлинники хранятся где-то там - где? она не успела сказать мне, а я тогда не успела спросить толком, как всегда думая, что всё -впереди. Я не могу отдать Вам их, переписанные её рукой, т. к. в той тетрадочке ещё несколько писем не Ваших — очень немногих и не очень верных друзей.

И вот возвращается в Ваши руки кусочек той жизни и той дружбы², то бывшее в движении и теперь окаменевшее - не знаю, то ли я говорю, но у меня такое чувство, что уцелевшее письмо — та же Самофракийская победа, сохранившая в складках своей одежды то стремление и тот ветер — и во всей каменности своей и сохранности такая же беззащитная, как эти письма на бумаге.

Почему всё прошлое, сбывшееся - всё равно беззащитно перед будущим?

Отчего-то в моей памяти весь тот Берлин³ пропах апельсинами, и всю жизнь этот грустный запах воскрешает всё то не-грустное, всех вас, молодых и сильных творчеством, — и через все войны - весь строгий город, залитый солнцем.

И ещё: с тех пор я Вас всю жизнь помню поэтом — не писателем, не публицистом и не несомненным борцом за гадательный мир -только поэтом!

Спасибо Вам большое за то, что так отозвались на мою просьбу - сейчас иду к Вам за машинкой, а в субботу буду Вам звонить.

Целую Вас и Любу!⁴ _{и Г Эренбург},

Ваша Аля Рис- Пабло Пикассо

¹ У нас нет сведений о том, какие именно письма И.Г. Эренбурга к М.И. Цветаевой были пересланы ему А.С.

² Знакомство М.И. Цветаевой с И.Г. Эренбургом завязалось в 1917 г., тесное общение и переписка относятся к 1921-1922 гг.

³ М.И. Цветаева с дочерью приехала в Берлин 15 мая 1922 г. и поселилась в пансионе на Прагерплац в комнате, которую им уступил И.Г Эренбург.

⁴Любовь Михайловна Эренбург-Козинцева (1890-1971) - жена И.Г. Эренбурга, художница.

Б.Л. Пастернаку

3 октября 1955

Боренька, нашла в маминой записной книжке (м. б. это вошло в её прозу о тебе? не знаю — не перечитывала лет 20).

«Есть два рода поэтов: парнасцы и — хочется сказать — везувцы (-ийцы? нет, везувцы: рифма: безумцы). Везувий, десятилетия работая, сразу взрывается всем. (N3! Взрыв — из всех явлений природы — менее всего неожиданность.) Насколько такие взрывы нужны? В природе (а искусство не иное) к счастью вопросы не существуют, только ответы.

Б.П. взрывается сокровищами»¹.

Боренька, а ведь это о твоём романе (хоть запись и 1924 г.!). Как-то ты живёшь, мой родной? Целую тебя и люблю.

Твоя Аля

Ты мне ничего не ответил о романе: переписывается ли, переписан ли, когда и как можно прочесть?

¹Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М., 1997. Тетрадь 2. С. 308.

И. Г. Эренбургу

<Москва> 4 октября 1955

Дорогой Илья Григорьевич! Не знаю, вернулись ли Вы, а звонить -стесняюсь, т. к. звонки всегда мешают.

Посылаю Вам (из маминой записной книжки) два письма к Вам, первое из которых Вы, наверное, впервые получите только сейчас, тридцать три года спустя. Знали ли Вы Чаброва¹, о котором рассказывает мама? Мы видели его в последний раз в Париже, в тридцатых с чем-то годах, ожиревшего, в засаленной рясе, с тонзурой. Принял католичество, сделался священником, получил нищий приход где-то на Корсике. Только глаза у него оставались лукавыми, но всё равно мы все себя с ним чувствовали очень неловко. Чабров-кюре! Какой-то последний маскарад. Ужасно! Что это за человеческие судьбы? Что ни судьба - то чертовщина какая-то.

Насчёт второго письма — а как всё же отмелись сами мамины ДонЖуаны и плащи². Я как раз перепечатывала стихи тех лет, и так многое мне там «против шерсти». Театральность была не по ней - т. е. образ в образе - уже однажды придуманный Дон-Жуан - прошедший через литературу, театр, музыку, пришедший к ней уже истасканным так, как может быть только Дон-Жуан, - и плащ такой же! и из всей этой истасканности и выжатости и изжитости что она могла сделать? Жест, поза, магия самого стиха, т. е. стихотворного приёма, больше и нет ничего. Её самой нет. А вот насчёт Царь-Девиц, Егорушек и Руси³ - не знаю. Нет, это, конечно, не второстепенное. «Егорушку» Вы знаете?

Ещё посылаю выписки из той же книжки, стихи («явно после ряда бесед с Э-гом»). Как там хорошо про глиняный сосуд (Адам, созданный из глины!) и про остатки звериной крови в нём, в него!⁴ И ещё -стихи, написанные Вам вслед («Вестнику»)⁵. Есть ли у Вас (наверное, есть!) стихи, тоже Вам посвящённые, тоже 1921 г., там, где «Вашего имени “р”»⁶, - и помните ли, по какому случаю они были написаны?

Илья Григорьевич, я подобрала и перепечатала лирику, к<отор>ая, думается мне, «пошла бы» для книги.

Могли ли бы Вы прочесть и сказать, что Вы думаете, одним словом - посоветовать? Если да, то когда можно будет занести (или прислать) Вам стихи?

Я видела Тарасенкова⁷, у него есть проза⁸, к<отор>ой у меня нет (вообще у меня прозы сохранилось мало), и много книг, к<отор>ых у меня тоже нет - он думает, что надо готовить настоящее посмертное издание - и с поэмами, и с пьесами, и с прозой - а мне что-то страшно так размахиваться. Уж если сейчас не пропустят книгу, так это будет очень надолго, мне думается, что лирика сама по себе лучше пройдёт? Вообще же ничего толком не знаю. А главное, как Иван-дурак на распутье, так и не могу решить, к кому идти с рукописью? Все мне одинаково страшно неприятны (мало сказать!) и так непорядочны! Где найти чистые руки, в которые вложить эти стихи?

О Боже мой, кому повем печаль свою?

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Ваша Аля

В письме от 7 марта 1922 г. к И.Г. Эренбургу М.И. Цветаева так пишет об артисте и режиссере Алексее Александровиче Чаброве (наст, фамилия Подгаец-кий, 1888-1935): «Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!), прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное - и всегда до страс-ти!<...>» (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. М., 1997. С. 81). В статье М. Цветаевой «Поэт о критике» (1926) мы также находим упоминание о нем: «...больше критиков и поэтов ценю слово А.А. Подгаецкого-Чаброва (человека театра)» (V, 280). Ему М. Цветаевой посвящены поэма «Переулочки» (апрель 1922) и стихотворение «Не ревновать и не клясть...» (1922).

² Речь идет о циклах стих. М. Цветаевой «Дон Жуан» и «Плащ» (1917-1918). В «Сводной тетради» N? 1 М. Цветаева приводит: «Запись письма к И.Г. Э<рен-бур>гу. Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное). И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего - ободранную. Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией. Вы хотели от меня главного, без чего я — не я» (Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М., 1997. С. 86). И. Эренбург процитировал это письмо в главе, посвященной М. Цветаевой, своей книги «Люди, годы, жизнь». М., 1990. Т. 1. Гл. 3. С. 241.

³ Поэма «Егорушка» впервые опубл, в кн .-.Цветаева М. Соч.: В 2 т. М 1988

Т. 1.

⁴ Черновик стихотворения М. Цветаевой, о котором пишет А.С.: «30-го нов<о-го> мая 1922 г.

А обо мне зайдет, скажи: просторы,

Еще: прощай, еще: рукой не трогать!

Да, ибо создана в тот день, в который Кровь создана - и мех, крыло - и коготь.

Как буйствовала по

Первая кровь - и как в крыле вздымалась!

И как потом - увы! - месивом стылым В тот глиняный сосуд - самая малость.

Не одолеть бескровному завету Моей крови - пернатой и косматой!

Ни даже года в ней, ни даже века:

Ты в метрике моей прочтешь: ДЕНЬ ПЯТЫЙ»

(Там же. С. 88-89).

⁵ Уезжая за границу в марте 1921 г., И.Г. Эренбург обещал М. Цветаевой разыскать С.Я. Эфрона и вез ему письмо от нее.

⁶ Строка из стих. М. Цветаевой «Небо катило сугробы...» (1922, цикл «Сугробы»), посвященного И. Эренбургу (II, 101).

⁷ Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909-1956) - литературный критик, в военные и послевоенные годы занимал руководящие посты в журналах «Знамя» и «Новый мир», заведовал редакцией поэзии в издательстве «Советский писатель», библиофил, составитель библиографического труда «Русские поэты XX века». Его уникальным собранием русской поэзии первой половины XX в. пользовалась в 1940 г. М. Цветаева при подготовке своего сборника для Гослитиздата. (Об участии А.К. Тарасенкова в подготовке первой посмертной книги М. Цветаевой см. «Воспоминания о Казакевиче» А.С. Эфрон в наст. изд. Т. III).

⁸Цветаева М. Проза / Предисл. Ф. Степуна. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова 1956.

Э.Г. Казакевичу'

5 октября 1955

Милый Эммануил Генрихович, сегодня я отнесла Тарасенкову мамины стихи - те, что подобрала для «мечтанного» издания². Очень жаль, что Вас нет в Москве и что Вы не можете посмотреть их: там есть много неизданного, в частности - весь цикл стихов о Чехии, последнее по-настоящему написанное, завершённое ею при жизни’. Впрочем, я просто возьму да пришлю Вам их в этом же письме⁴. Ведь Вы-то стихов не собираете ради коллекции, как марки или как бабочек? (Это не камень в тарасенковский огород - пока что.)

У меня есть к Вам очень большая просьба: если не трудно, зайдите к Марии Степановне Волошиной⁵ с моей записочкой, попросите её доверить Вам единственную мамину карточку, которая у неё есть (там мама с Пра⁶, матерью М. Волошина, - она же (Пра) - моя крестная - а звали, вернее, прозвали её так, считая её «праматерью» всей тогдашней коктебельской литературной молодежи) - и переснимите её, т. е. дайте переснять. Или, если она (М<ария> С<тепановна>) не захочет отдать снимка, м. б. можно будет фотографа туда привести? Одним словом, пожалуйста, придумайте и осуществите что-то с этим снимком. Мне очень хочется, чтобы он у меня был - маминых фотографий тех лет почти не осталось.

Простите, что так вдруг — поручение, но как же иначе быть? Посмотрите хорошенько волошинский домик и башню, посмотрите, цел ли медный гонг — и богиня?' Я всё это смутно-смутно помню, мне было лет пять, когда я там была. Мы как-то с мамой приехали ночью, у Пра в башне горела маленькая керосиновая лампочка, был ветер и очень шумело море, на столе лежали большие хлеба, мне хотелось спать... то был наш последний приезд, а ещё до этого помню розы, жару, сушь, ёжика, к<отор>го мне подарила Пра, себя такую маленькую, что была ниже уровня моря — море мне казалось стеною! Волошин меня таскал на плече, я боялась, потому что вдруг — земля далеко! где-то там внизу.

Ну, всего Вам лучшего, ещё раз извините за просьбу, и - спасибо заранее!

Ваша А.Э.

' Эммануил Генрихович Казакевич (1913-1962) - советский писатель. См. о нём «Воспоминания о Казакевиче» А.С. Эфрон в наст. изд. Т. III. Письмо адресовано в Коктебель, где Э.Г. Казакевич находился в это время в Доме творчества писателей.

² Для первого посмертного издания стих. М. Цветаевой. Об участии Э.Г, Казакевича в его подготовке см. «Воспоминания о Казакевиче» А,С. Эфрон в наст, изд. Т. III.

³ Последнее стих, цикла «Стихи к Чехии» - «Не умрешь, народ!..» - датировано 21 мая 1939 г. В журн. «Нева» (1982. № 4, Публ. Е. Коркиной) и в кн.: Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1988 (сост. и подгот. текста А. Саакянц) опубликованы более поздние стих, поэта «Douce France» («Мне Францией — нету...»), датированное 5 июня 1939 г., «Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!..», «Ушел -не ем.,.», «Пора! для этого огня...», «Годы твои - гора...», «Не знаю, какая столица...» (все 1940), «Пора снимать янтарь...» и «Все повторяю первый стих,..» (оба 1941).

⁴ В письме к А.С. от 10.X, 1955 г. Э.Г, Казакевич пишет о впечатлении от полученных стихов: «Большое спасибо Вам за стихи, глубоко поразившие меня своей силой. Эти стихи могут явиться основой сборника стихов Марины Ивановны, который, как надеюсь, скоро станет реальным делом. Я, по крайней мере, сделаю все, что смогу» (цит. по кн.: Казакевич Э. Слушая время. М., 1990. С. 367).

⁶Мария Степановна Волошина (Заболоцкая) (1887-1976) - вдова поэта М. Волошина.

⁶Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (1850-1923).

⁷ Вероятно, А.С. имеет в виду слепок головы древнеегипетской скульптуры, изображающей жену Аменхотепа III Тийю (Таиах), находившийся в кабинете М. Волошина.

Б.Л. Пастернаку

26 октября 1955

Дорогой мой Борис! Прости, что я такая свинья и не отозвалась сразу на твоё письмо. Лиля очень заболела, и я всё ездила туда и что-то возила, и ездила к Егорову¹ и заказывала лекарства и отвозила их ночью, и для чего-то ночью же возвращалась в Москву, и т. д. Мне сказали, что ты звонил и что ты должен был быть на Лаврушинском до половины второго (во вторник), я звонила тебе около часу, но тебя уже не было.

Егоров всё говорит, чтобы я не беспокоилась, но Лилю-то он не видел, а только меня, и вряд ли по моему состоянию можно определить её!

Боренька, твой роман мы все будем читать в таком виде, в каком ты захочешь, всё это зависит только от твоего желания, мы-то, читатели, давно готовы. И в то время, которое тебе будет удобно, и в любую очередь. Это Оля² меня смутила, сказав, что уже можно взять у М<арины> К<азимировны>. Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у её знакомых «ребят» (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали — не знаю, что это может быть? Возможно, это начало, то, что давно где-то «ходило в спис-

ках»? Или они в самом деле успели где-то подхватить уже почти готовый вариант?

Нет, я совершенно не стремлюсь тебя видеть «насильно», ни приезжать к тебе, я очень хорошо знаю и понимаю, что в часы работы ты занят, а часы отдыха - отдыхаешь и что каждый лишний и нелишний человек тебе вроде кошки через дорогу, я очень люблю тебя и за это. М. б. не так бы — именно за это! любила, если бы не знала, что я у тебя всегда близко, под рукой — и что ты меня любишь больше и помнишь больше именно оттого, что между нами всегда пропасти и расстояния километров и обстоятельств и что иначе и быть не должно. Это уже традиция.

На болшевской даче ужасный холод, я там простудилась и сейчас больная и злая.

Заканчиваю подготовку предполагаемого маминого сборника, это очень трудно, и ты знаешь, почему. С неожиданной горячностью предлагает свою помощь Тарасенков, и просто по-хорошему — Казакевич, а больше никому и дела нет. Тарасенков, тот, видно, думает, что если выйдет, так, мол, его заслуга, а нет, так он в стороне и ничего плохого не делал. Со мною же он мил потому, что знает о том, что у меня есть много маминого, недостающего в его знаменитой «коллекции». Есть у него даже перепечатанные на машинке какие-то мамины к тебе письма, купленные, конечно, у Крученых. Подлецы они все, и покупающие и продающие. У меня в маминых рукописях лежит большая пачка твоих к маме писем, и никогда, скажем, Лиле или Зине, у к<о-тор>ых всё хранилось все эти годы, и в голову не пришло прочесть хоть одно из них. И я никогда в жизни к ним не притронусь, ни к тем, остальным, от других людей, которые она берегла. И после моей смерти ещё 50 лет никто не прочтёт. Тебе бы я, конечно, их отдала, но ты же всё теряешь и выбрасываешь и вообще ужасный растяпа, ты только подумай, что она, мёртвая, сберегла твои письма, а ты, живой, её писем не уберёг и отдал каким-то милым людям. Лучше бы ты их сжёг своей рукой! Боже мой — мама вечная моя рана, я за неё обижена и оскорблена на всех и всеми и навсегда. Ты-то на меня не сердись, ты ведь всё понимаешь.

Целую тебя и люблю.

Твоя Аля ⁴⁵

2 декабря 1955

Дорогой Адкин, получила твоё письмо насчёт посылки и очень огорчилась тем, что ты плохо ешь присылаемое. Я не для «баловства» присылаю продукты, а чтобы ты питалась приличнее. При твоих условиях жизни приличное питание и достаточный сон - необходимы. Со сном помочь не могу, а продукты ты не ешь; и это просто глупо. <...> Обувь тебе припасу за зиму. Писала уже на этот счёт, жду ответа. Мне очень важно знать, что ты ешь как следует, это же сейчас необходимо при такой большой затрате сил.

Стихов не присылаю только из-за запарки, устаю и ничего толком не успеваю, совсем обалделая. Подготовку предполагаемого сборника закончила совсем, рукопись (в 2-х экз.) уже в Гослитиздате, первое впечатление приличное, хотя редакторы в отсутствии и речь велась с замами. Через некоторое время видно будет, как обернётся дело. Спасибо Казакевичу и Тарасенкову, они пока что хорошо помогают с книгой. Работу мне обещают и в Гослите (переводную), сейчас делаю какую-то дребедень для Болып. Сов. Энциклопедии — как ни странно - с русского на французский. Я подзабыла язык, но в процессе работы припоминается. Звоню К<ириллу>', в трудных случаях он помогает — у него великолепные словари, да и практика большая, он работает в Радио, во фр<анцузском> отделе.

На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева, руководившего группой эвакуированных в Елабугу, я тебе рассказывала). Сперва звонил Крученых — я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю - в частности, письмами - он, видимо, позвонил Асееву, а тот — мне: «А.С.? с Вами говорит Н<иколай> Н<иколае-вич>. — «Вы надолго приехали?» — «Навек». — «Когда Вы к нам придете?» — «Никогда». — «Почему?» — «Сами можете догадаться» — вешаю трубку. Снова звонок: «А.С., я не понимаю... Меня, видно, оклеветали перед Вами... Ваши письма из Рязани я берегу, как самое дорогое (!!!)». — «А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери к Вам, где она поручает Вам сына». - «А.С. - это подлог (!) -это ненастоящее письмо!⁵ Я хочу объясниться с Вами!» - «Н.Н., всё ясно и так, прошу Вас не звонить мне и не советую встречаться». Вешаю трубку. И сразу на душе стало легче. Нет, ведь каков сукин сын! -Тёткам³ несколько лучше, и Зина начинает вставать, но хозяйство меня заедает и все эти диеты. Купила тебе хороший пояс лакированный узкий — такие носят на зимнем пальто, потом пояс ученический,

пряжку (некрасивую, других нет) и пуговицы (хороших нет по всей Москве) и небольшой набор мулине — там есть свекольные, и яркокрасные, и красивый бледно-травяной, остальные — ерунда, но авось пригодятся. Это тебе будет ко дню рождения - вышлю бандеролью. Пока целую крепко и люблю.

Твой 3 *

' Кирилл Викторович Хенкин (р. 1916) был знаком с А.С. еще во Франции - в Ванве семья Хенкиных соседствовала с семьей Цветаевой.

² Подлинник предсмертного письма М.И. Цветаевой к Н.Н. Асееву, его жене К.М. Асеевой (урожд. Синяковой) и ее сестрам, также находившимся в то время в Чистополе, существует, он хранится в ее фонде (Ф. 1190) в РГАЛИ. Приводим текст письма по оригиналу:

«Дорогой Николай Николаевич!

Дорогие сестры Синяковы!

Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь - просто взять его в сыновья - и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.

У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи

В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына - заслуживает.

А меня - простите. Не вынесла.

М.Ц.

Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у

вас.

Уедите - увезите с собою.

Не бросайте!»

Письмо написано карандашом на обеих сторонах почтовой открытки и вложено в конверт с адресом:

«Николаю Николаевичу Асееву Чистополь

Угол Наримановской и Володарской ул.

(кажется № 69)

Передать в руки».

Письмо опубликовано в кн. М. Белкиной «Скрещение судеб. Попытка Цветаевой, двух последних лет ее жизни. Попытка детей ее. Попытка времени» (М., 1988. С. 326; 2-е изд. М., 1992. С. 327) по копии, сделанной рукой З.М. Ширке-вич, с некоторыми неточностями. Остается не до конца проясненным, почему подлинник оказался в архиве М. Цветаевой. Некоторым косвенным указанием на знакомство Н.Н. Асеева с этим письмом может служить мой (P.S.) разговор в 1966 г. с Ксенией Михайловной Асеевой: она передавала содержащиеся в письме подробности и цитировала целые фразы из него.

³ Тетками А.С. называет не только сестру отца Е.Я. Эфрон, но и ее подругу З.М. Ширкевич.

⁴ «Твой 3.», то есть «Заяц».

Э.Г. Казакевичу

22 декабря 1955

Милый Эммануил Генрихович, Вам, наверное, будет интересна эта мамина анкета 1926 г.¹, напечатанная когда-то в одном из парижских литературных журналов. Это — очень «она» тех лет. Потом уже отошли и Наполеон, и Гюго, и молодость, и дворянство. Княжество, природа, стихи, одиночество — главное — одиночество! остались до конца, до самого отъезда - куда — не скажу⁶⁷.

Копию посылаю Тарасенкову, для восполнения пробелов его коллекции (кстати, глупое слово - годится только для бабочек!).

Анкету эту получила вчера от людей, столько лет её хранивших!

Всего Вам доброго и ещё раз спасибо за всё.

Ваша А.Э.

А.К. Тарасенкову

7 февраля 1956

Милый Анатолий Кузьмич, спасибо за весточку - дошла она до меня 6-го с последней вечерней почтой, шла как раз, как от Москвы до Омска, а это не со всяким письмом случается.

Как Вам эти морозы? Как дышится Вам и сердцу? Спасибо за Сонечку¹. Мама очень любила её в «Белых ночах», только она эту самую «mise en scene»* помнила несколько иначе, чем Яхонтов рассказывает² - не сидела Сонечка в кресле, а стояла, опираясь обеими согнутыми в локтях руками о спинку стула, так, как обычно о подоконник опираются, выглядывая наружу, знаете? и рассказывала, чуть покачиваясь, и все были не то что очарованы - зачарованы! Тут где-то рядом с нами живут её родственники или близкие друзья³, от которых я весной 1937 г. узнала о её смерти.

Сонечка Голлидэй в роли Настеньки в моноспектакле «Белые ночи»

Кто её помнит сейчас? её час ещё не пробил, она пока живёт на дне железного сундучка, как ещё не проклюнувшееся зернышко собственной славы — в маминой повести. В один прекрасный день они воскреснут обе — мама и Сонечка, рука об руку.

И опять все их будут любить. Не скоро приходит эта, самая настоящая, посмертная любовь, так называемое «признание», куда более прочная и непоправимая, чем все прижизненные.

Непоправимая, неутолимая наша любовь к Пушкину, и к Маяковскому, и

Мизансцену (фр.).

многим поныне живым — но рукой не достанешь и голоса не услышишь.

Новостей нет. Всё заморожено⁴. Что будет — напишу. Деборд-Валь-мор⁵ подаётся и поддаётся, но хуже, чем если бы у меня была своя собственная комната⁶, свой собственный стол и своё собственное время. Пока что из всех (пока что) переведённых (ещё начерно) строк мне нравятся только две:

Ты не узнаешь, до каких глубин Тебя постигла я своей любовью⁷.

Чуть было не поссорилась с Пастернаком, да ещё по телефону, да ещё из-за Казакевича. Его удержало то, что «ты - женщина, и тебе всё можно», а меня то, что он - это он. Но воистину ларец его неожиданностей неисчерпаем. Интересно, да? а ведь я Вам так и не расскажу, в чём суть дела, пусть всухую будет интересно.

Что ещё? «Из Ленинграда сообщают», что на каком-то вечере памяти Блока⁸ Берггольц в своём выступлении сказала о том, что в этом году выходит сборник Цветаевой. Она куда лучше информирована, чем мы с Вами.

Целую Вас с той же непринуждённостью, с к<отор>рой Вы, некогда, мою тетю.

ВашаАЭ

' В своем письме от 22.1.1956 г. А.К. Тарасенков переслал А.С. выписку из рукописи книги чтеца В.Н. Яхонтова «Театр одного актера» об исполнении актрисой Второй студии МХТ Софьей Евгеньевной Голлидэй (1894-1934) моноспектакля по повести Ф.М. Достоевского «Белые ночи». Дружбе М. Цветаевой и С. Голлидэй мы обязаны циклом 1919 г. «Стихи к Сонечке»; отпечаток ее индивидуальности носят женские образы цветаевских пьес этого года: Авроры в «Каменном ангеле», Розанетты в «Фортуне», Девчонки в «Приключении», Франчески в «Конце Казановы». Первая из этих пьес посвящена «Сонечке Голлидэй - Женщине - Актрисе - Цветку - Героине». Узнав о ее смерти, М. Цветаева написала стихотворение «Были огромные очи...», а также «Повесть о Сонечке» (1937), первая часть которой была опубликована в «Русских Записках» (Париж; Шанхай. 1938. № 3), вторая часть в кн.: Цветаева М. Неизданное: Стихи. Театр. Проза (Париж, 1976),

² «Л.В. Гольденвейзер на руках выносил ее на сцену в розовеньком платьице с крапинками, усаживал в кресло и сам бежал открывать занавес. А Сонечка Голлидэй, помолчав минутку, начинала читать монолог Настеньки из “Белых ночей” Достоевского. Это было самое талантливое, самое яркое, что мне приходилось в те годы видеть» (Яхонтов В.Н. Театр одного актера. М., 1958. С. 206).

³ Семья Рогозинских - друзья семьи Цветаевой - Эфронов еще со времен Коктебеля.

⁴ Речь идет об издании книги М. Цветаевой.

⁵ А.С. переводила стихи французской поэтессы М. Деборд-Вальмор (17861859), включенные в очерк С. Цвейга «Марселина Деборд-Вальмор. Жизнь поэтессы».

⁶ После возвращения из Туруханска А.С. жила у Е Я. Эфрон в крошечной, загроможденной вещами комнатке, где заниматься было почти невозможно, так как Елизавета Яковлевна после перенесенного инфаркта работала со своими учениками-чтецами дома.

⁷ В окончательном варианте (см.: Цвейг С. Избранные произведения: В 2 т. М., 1956. Т. 2. С. 111):

Друг, не узнать тебе, одна лишь я постигла,

Каких глубин в тебе любовь моя достигла.

⁹ Вероятно, речь идет о вечере памяти А. Блока в Таврическом дворце в декабре 1955 г.

А. К. Тарасенкову

11 февраля <1956>'

Милый Анатолий Кузьмич! Марселина лягается²: «Я влекусь туда, где слышен звон цепей; я творю суд моими слезами, я даю отпущение моими страданиями; я вздымаю моё вдовое сердце к богу несчастных; это моё единственное право на доступ в небо, и я стучусь туда за них». — А ну-ка попробуй втисни в четыре рифмованных строчки! Я и так, я и эдак, а она никак. Тут, к счастью, подоспела Ваша весточка, и я с удовольствием сменила труд на отдых, как велит Конституция. Лучше напишу Вам, чем без толку стучаться в небо вместе с этим своеобразным юристом. Тот, не своеобразный, юрист³ не виноват; я просто как-то позвонила раза два подряд, а потом успокоилась сама него не беспокоила. И подумать только, что ещё не так-то давно весьма авторитетные товарищи считали меня девушкой, способной перевернуть мир! А вышло, как с чаплиновской касторкой, — лошадь подула первая!⁴

Правда, я дозвонилась до Сучкова⁵, он мне сказал всё то же, что Вам уже известно, т. е. что сборник включён в план⁶, а план на утверждении в Главиздате⁷, что инстанция эта не вредная, но «Вы же сами знаете, что бывают всякие неожиданности» и т. д. Прослышав про неожиданности, я живу тихо-тихо и жду себе конца месяца, а там -«как Господь».

Вы ошибаетесь - доброта и широта Пастернака совсем не внешние, иначе и не было бы тех требований, что он предъявляет к людям и к эпохам. Требования же, которые предъявляют ему люди нашей эпохи и эпоха наших людей, широтой и добротой даже внешней не отличаются. Хорошо быть человеком сегодняшнего дня - да уж больно скоро и больно навсегда умираешь!

Я ещё не вернула Лескова, т. к. читаю его очень медленно — потому что мне очень нравится. Когда не нравится, я быстро проглатываю. Ничего, что я немного задерживаю книгу?

В Москве есть вторая книга маминой прозы⁸ — не знаю точно, у кого, но знакомые знакомых видели её у знакомых знакомых.

Я в отчаянии от количества несделанных визитов, и неосуществлённых телефонных звонков, и ненаписанных писем. Не могу себя заставить. Мне, верно, мало жить осталось, ненавижу терять время!

Рада, что Вы чувствуете себя лучше. Поправляйтесь возможно крепче, и да не расшатают бунинские стихи⁹ Вашей поправки! Их я не люблю, а его самого — очень. Какой он был обаятельный и злой старик!

Всего Вам самого хорошего, чего и себе желаю!

Ваша АЭ

' В оригинале письмо датировано 1955 г., но из содержания ясно, что оно относится к 1956 г.

¹Речь идет о трудностях перевода стихов Марселины Деборд- Вальмор. Этот отрывок А.С. перевела следующим образом (см.: Цвейг С. Избр. произведения: В 2 т. М., 1956. T. 2. С. 137):

Туда, где звон цепей, душа моя стремится;

Слезами горькими раскрыла б все темницы...

Но что могу? Одно - молить всем сердцем вдовым

Благие небеса, чтоб рухнули оковы.

³ По всей вероятности, специалист по авторскому праву.

⁴ Речь идет об эпизоде из фильма Чарли Чаплина «Цирк» (1928), когда герой пытается вдунуть в горло лошади через трубочку касторку.

⁵Борис Леонтьевич Сучков (1917-1974) - литературовед. В это время исполнял обязанности главного редактора Гослитиздата.

⁶ Книга М. Цветаевой «Избранное» была включена в тематический план выпуска литературы Гослитиздата на 1957 г.

⁷ Главиздат был создан в 1954 г. для идеологического и производственного контроля за изданием литературы.

⁸ Речь идет о втором экземпляре книги М. Цветаевой «Проза». Первый экземпляр принадлежал А.К. Тарасенкову (см. письмо И.Г. Эренбургу от 4.X. 1955 г.).

⁸ А.К. Тарасенков работал в это время над предисловием к кн.: Бунин И. Стихотворения. Л., 1956.

И. Г. Эренбургу

22 апреля 1956

Милый друг Илья Григорьевич, — вот заявление той женщины, о которой я Вас просила¹. Я знаю её 8 лет — речь о помощи могла идти раньше, когда мы все в ней нуждались, сейчас же речь идёт просто о спасении человека qui n’en peut plus⁸. Дорогой спаситель утопающих, ещё раз помогите ещё одному очень хорошему, очень несгибаемому в те кривые времена и значит - очень измученному человеку, кроме того — отличнейшему специалисту в своей области. Если бы Вы могли ходатайствовать о направлении её на работу в какой-нб. определённый педвуз (любой в средней полосе!), - где есть нужда в хороших преподавателях английского, а то ведь они ответят, что она может обращаться по конкурсным объявлениям, — чем она занимается не первый год! — и опять у неё ничего не получится.

Простите за все эти просьбы, но кому ж повем печаль свою! У меня тоже никого больше нет.

Целую Вас и Любовь Михайловну.

Ваша Аля

Сейчас купила «Знамя» с «Оттепелью»². Отдельной книгой выйдет? Журнал — совсем не то. Только что перевела очень интересного Арагона о фр. литературе³ — письмо по поводу нашей статьи.

¹ Речь идет об А.А. Шкодиной.

² Повесть И. Эренбурга «Оттепель» была напечатана в журн. «Знамя» (1954. N» 5 - первая часть, 1956, № 4 - окончание).

³ Какую статью Луи Арагона перевела А.С., установить не удалось. Впоследствии ею было сделано много переводов его стихотворений и поэм для журн. «Иностранная литература» (1965, № 4) и для т. 9 его Собр. соч. (М., 1966).

Э.Г. Казакевичу

27 апреля 1956

Милый Эммануил Генрихович, я всё собиралась Вас навестить, пока у Вас, как у Ахиллеса, болела пяточка, но она уже срослась, и, таким образом, предлог отпал. Но я к Вам не по поводу пяточки: Маша¹ Вам, верно, рассказала, что я дерусь с Сергиевской² (это редактриса маминого сборника <...> ). Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности — в том числе одно из лучших стихотворений «Писала я на аспидной доске» -она не понимает, что в последней строфе говорится об имени, написанном внутри обручального кольца, непроданного в голодные годы...³ Она не понимает стихотворения «Занавес». Она не понимает антибуржуазной сущности «Оды пешему ходу», направленной против «безногого племени» богачей — «паразитов пространства», «алкоголиков вёрст» (эта тема развивается и во втором стихотворении, к<отор>ое Сергиевская неожиданно поняла и приняла). Больше же всего её пугает слово «скоропадские» — она в нём видит родственников гетмана, а не прилагательное к роковым скоростям, кончающимся падением⁴. Она также выкинула стихотворение «Деревья», где рассказывается о «кварталах хорошего тона» в Париже⁵, за то, что оно кончается словами «Людовик, чего глядишь — пропал твой город Париж» — как это можно, когда мы уже целую неделю дружим с французами? А главное, она выкинула лучшее стихотворение из цикла «Стихов к Чехии», п. ч. оно называется просто «Германии»⁶, а не «Фашистской Германии», хотя само содержание само за себя говорит так явно, что уж дальше некуда. Стихотворение оказалось слишком антифашистским. В Гослите считают, видимо, что не было ни войны, ни фашизма, ни той Германии, которая пыталась поглотить весь мир, а это совершенно возмутительно. Это уже не дело вкуса, не дело «понятности» или «непонятности» стихотворения, а дело неприемлемого для меня политического принципа отбора — как бы, мол, такое стихотворение не оскорбило национального чувства Германии! Та Германия, которой посвящён этот стих, оскорбляла не только национальные чувства других народов, она уничтожала целые национальности. Когда же я попыталась растолковать эту точку зрения Сергиевской, она сказала мне: «Нельзя жить в безвоздушном пространстве». Это я всё вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, к<отор>ый уже не может вступиться⁷, — крестные отцы этой книги, — так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о к<отор>ой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за «Германию», и за (что уже в ином плане) «Писала я на аспидной доске». Остальное, что Вам посылаю, - на Ваше усмотрение. Я ещё Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединёнными усилиями покажем им кузькину мать — и выпустим книгу моей. -Позвоните мне!

Всего Вам хорошего, Гале⁸ привет!

ВашаАЭ

' Мария Иосифовна Белкина (1912-2008)- вдова А.К. Тарасенкова, автор кн.: «Скрещение судеб» (4-е изд. - М., 2005), составитель и автор предисловия к кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой (М., 1989; 2-е изд. под назв.: Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма. Калининград, 2001).

²Мария Яковлевна Сергиевская (1906-1962).

³ «Но ты, в руке продажного писца / Зажатое! ты, что мне душу жалишь! / Непроданное мной! внутри кольца! / Ты - уцелеешь на скрижалях» (I, 538).

⁴ Первая часть «Оды пешему ходу» (1931-1933) начинается строками: «В век сплошных скоропадских, / Роковых скоростей...» (II, 291).

⁵ Первая строка из стих. 1935 г. «Деревья»: «Кварталом хорошего тона...» (II, 336).

⁶ Речь идет о 4-м стих, из раздела «Март» «Стихов к Чехии» (II, 357-358).

⁷ А.К. Тарасенков скончался 14 февраля 1956 г.

³ Галине Осиповне Казакевич, жене Э.Г. Казакевича.

И. Г. Эренбургу

22 мая 1956

Дорогой друг Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская, конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме, обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с её мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что предлагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные, по их мнению, — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

«Занавес» они считают непонятным.

«Напрасно глазом - как гвоздём» - тоже считают непонятным. Как это, мол, умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?¹

Кстати, этот стих печатался в «Современных Записках», тогда редакция выкинула без маминого ведома 5-ое четверостишие, про попов⁹, - а здесь и вовсе не хотят печатать.

И теперь «Германии».

Эта редакторша считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нём ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»... и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как не бывало, и фашизма как не бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как не бывало.

Стихотворение из того же цикла, «Взяли» («Брали скоро и брали Щедро»), они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев...

Почему это у нас уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.

И ещё кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего не согласна.

Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., к<отор>ая м. б. пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далеко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука»³ и вообще многое упущено.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие!⁴ Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием её творчества, и чистыми руками\ А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостаёт, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днём. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная - позовите меня, я очень Вас люблю!

Ваша Аля

Ради Бога, сообщите мне, когда и если будет какой-нб. ответ насчёт моей приятельницы. Это такой груз на моей душе!

И из прокуратуры ни ответа, ни привета уже третий год. «Пересматривается» и всё тут. Всё же нестерпимые сроки — для ещё живых людей!

В конце этого месяца должно быть заключение прокуратуры по папиному делу, видимо, посмертно - благополучное⁵.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>. ¹⁰⁹

³ Книга М. Цветаевой «Стихи к Блоку» (Берлин: Огоньки, 1922); «Стихи к Ахматовой» напечатаны веб, ее стихов «Версты. Стихи» (Вып. 1), а также в сб. «Разлука. Книга стихов» и «Психея. Романтика».

⁴ Предисловие И Г. Оренбурга «Поэзия Марины Цветаевой», предназначенное для первого посмертного советского сборника стих. М. Цветаевой, было напечатано как вступительная статья к публикации ее стих, в сб. «Литературная Москва» (Сб. 2. М., 1956) с редакционным примечанием: «Публикуемая статья Ильи Оренбурга будет напечатана в качестве предисловия к однотомнику стихов Марины Цветаевой, подготовленному к печати Гослитиздатом».

⁵ Определением Коллегии Верховного Суда СССР от 22 сентября 1956 г. С.Я. Эфрон-Андреев был полностью реабилитирован.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич'

1 августа 1956

Дорогие мои, пишу вам вечером, уже лежа, поэтому заранее извиняюсь (т. е. прошу извинения) за то, что коряво получится. Всё очень хорошо — занятный старый дом (3 комнаты, из к<отор>ых 1 очень большая, кухня, обитаемый чердак, 2 террасы), великолепный запущенный сад, густо заросший розами, флоксами, лилиями, настурциями, причём среди «культурных» цветов на равных правах растут и полевые... из деревьев липы, дубы, берёзы, ивы, орешник. Заросли сирени и жасмина, уже отцветших, и в самом саду и овраги, и лужайки, и всё это над своевольно и вместе с тем мягко вьющейся и льющейся Окой. Чудесные виды - холмы и долины, поля и пойменные луга, ещё не выкошенные, по обилию и разнообразию цветов и красок напоминающие альпийские луга моего детства (вернее — отрочества). Постепенно входит в меня вся эта красота, постепенно и тихо проникаюсь сознанием, что она, красота эта, вырастила, вскормила и вспоила маму и что крепче, чем все Италии и Франции, вошла в её творчество именно эта, русская, тарусская, сила и прелесть. Вот она, её бузина, и вот они, её деревья и облака, и её глаза, зелёные и ясные, как отражение ив в серебряной Оке.

Жила маленькая мама² совсем неподалеку от теперешнего домика В.И. и ходила по воскресеньям в церковку, где теперь пекарня.

Городок маленький и разлатый, провинциальный до умиленья и весь не только «до», но и совершенно «вне» революционный. Боль-шая-пребольшая мощёная розовыми булыжинами площадь, окружённая двухэтажными купеческими домками с каменным фундаментом и деревянным верхом, лабазами и «домами с мезонином». В окнах необычайно цветут белые «невесты» и домовитая герань. Собор, в котором служил дядя И.В. Цветаева, Добротворский³, хоть и превращён в клуб, но всё равно упорствует, и сквозь все наслоения облупленных стен проглядывают неувядаемые богородицы и чудотворцы. Уцелел и двухэтажный домик Добро-творских⁴, и серебряное от старости жильё хлыстовок⁵. Людей везде немного, это так успокаивает после московских полчищ и столпотворений. В самом дедушкином имении, где теперь дом отдыха, ещё не была, пойду туда с

В.И., к<отор>ая обещает всё показать и рассказать.

Валерия Ивановна Цветаева

В.И. очень мило встретила нас, очень гостеприимна и внимательна, хоть и не без цветаевских вообще и лично своих странностей. К лично её странностям можно отнести... козу, находящуюся «на вооружении» в её хозяйстве. Это совершенно идиотская животина, а молока с неё, как с козла. Сейчас 12 часов, свет вот-вот погаснет, и потому закругляюсь. Целую вас крепко. Как Зинина лапка, заживает ли? Не скучаете ли без меня? Наверное, да, я ведь в свободное время бываю очень милая. Только свободного времени-то нет! Аде тут очень нравится <...>.

Ваша Аля

Ада целует вас.

' Письмо написано из Тарусы, куда А.С. пригласила погостить Валерия Ивановна Цветаева. В дальнейшем А.С. называет ее В.И.

² Цветаевы снимали дачу под Тарусой с 1892 по 1910 г.

³ Дядя И. В. Цветаева Александр Васильевич Цветаев (1834-1898) и его зять Зиновий Алексеевич Добротворский, - оба священники. Сведений о том, что А.В. Цветаев или З.А. Добротворский служили в тарусском соборе, обнаружить не удалось.

⁴ Речь идет о доме двоюродной сестры И.В. Цветаева Елены Александровны Добротворской (1857-1939?) и ее мужа Ивана Зиновьевича Добротворского (1857-1919?). И.З. Добротворский - «земский врач, энтузиаст своего дела, отдавший смолоду [с 1881 г.] и до самой смерти всю силу Тарусе. Каменная больница (стационар) - это детище Ивана Зиновьевича, при нём выстроена...»(Цветаева В.И. Записки. Воспоминания. - РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 1, Ns 11. Л. 93).

⁵ См. о «хлыстовском гнезде» в автобиографической прозе М. Цветаевой «Хлыстовки. Кусочек моего раннего детства в гор. Тарусе» (впервые опубликована в парижском журн. «Встречи» (1934. № 6); в СССР - под названием «Кирилловны» в альманахе «Тарусские страницы» (Калуга, 1961)).

2 сентября 1956

Милая Вера Фёдоровна, мне Маша Тарасенкова передала Ваши добрые слова, а также Вашу просьбу прислать Вам для альманаха² что-нибудь из маминой прозы и стихи об искусстве.

Помню, Анатолий Кузьмич посылал Вам полученных от меня «Хлыстовок» и, кажется, ешё что-то из детских воспоминаний. Что именно? Думаю, что смогу подобрать что-нибудь третье, тоже о детстве, небольшое. «Чорта»³, о котором говорила Вам Маша, мне бы не хотелось сейчас печатать, ещё жива старшая мамина сестра, Валерия, которой в «Чорте» отводится почётное, но не почтенное место, и очень многое там может её жестоко обидеть. Ах да, вспомнила, у Вас есть «Открытие Музея»⁴, да? Вот это хорошо бы напечатать. Только это не воспоминания «детства», а юности её. В 1913 г., в год открытия музея⁵, уже я родилась на свет. Что Вы хотели бы? Воспоминания детства или воспоминания вообще? И в каком объеме?

Теперь насчёт стихов об искусстве. [Ни] такой темы стихотворной у мамы нет, ни такого цикла. Есть отдельные стихи, в которых эта тема звучит, но их мало, и я боюсь, что такое объединение нескольких, очень немногих стихотворений разных лет может оказаться искусственным. Вот что я могу Вам предложить взамен: подобрать из её, в основном никогда и нигде не печатавшихся, записных книжек мысли об искусстве. Можно было бы присоединить и отрывки из её статей об искусстве. Мне кажется, это было бы в высшей степени интересно - с прозой её у нас совсем незнакомы, стихи же начинают появляться на свет божий.

Напишите мне, что Вы думаете обо всём этом.

Что у вас будет за альманах? и об этом расскажите.

Этим летом я была в Тарусе, с которой Цветаевы связаны уже более ста лет, разыскала старенький домик над Окой, где жила мама маленькой, и плохо скроенный, да ладно сшитый хлыстовский домок, и дом с мезонином, в котором жил мой прадед⁶, и собор, в котором служил какой-то из моих пра-дядек, кладбище, на котором похоронены родственники, о которых и мамина старшая, 73-х-летняя сестра Валерия, уже с трудом вспоминает, так давно это всё было.

По-прежнему стоит на площади городка белый каменный лабаз, в котором когда-то развешивал муку бородатый хлыстовский Христос...

Всё записала, что смогла, со слов тётки⁷ (она там живёт летом), но, к сожалению, она рассказывает неохотно и с большим удоволь-

ствием возится со своей собственной, персональной, препротивной козой. Коза, кстати, высококультурная и доится только под пение. Поёт Валерия Ивановна — английские колыбельные и французские романсы. Молока же, кроме тёткиной собаки, никто не пьёт. <...>

Что написать о себе? Живу, как умею, а умею плохо.

Жду Вашего ответа насчёт маминых вещей.

Всего Вам доброго!

Ваша А. Эфрон

Вера Федоровна Панова (1905-1973) - советская писательница, трижды лауреат Сталинской премии.

² Ленинградский альманах, в котором В.Ф. Панова хотела опубликовать цветаевскую прозу, не вышел в свет.

³ Мемуарный очерк М. Цветаевой «Чорт» (1935) впервые опубликован в журн. «Современные Записки» (1935. № 59).

⁴ Очерк М. Цветаевой «Открытие музея» (1933) впервые опубликован в журн. «Встречи» (Париж. 1934. № 2).

⁵ Музей Изящных Искусств имени Императора Александра III при Императорском Московском Университете был открыт 31 мая (по ст. ст.) 1912 г., А.С. родилась 5 (18) сентября того же года.

⁶ Дом деда М.И. Цветаевой по материнской линии Александра Даниловича Мейна (1837-1899) сохранился; ныне в нём находится Тарусский музей семьи Цветаевых.

⁷ В РГАЛИ, в фонде М.И. Цветаевой, хранится тетрадь А.С. с карандашной надписью «Таруса», в ней записи А.С. о М.А. Мейн со слов В.И. Цветаевой и размышления о семье Цветаевых.

<ИЗ ТЕТРАДИ *ТАРУСА»>

Вспоминаю, как мама, бесконечно читая и перечитывая одну из своих любимых книг, «Детские годы Багрова-внука», восхищалась образом матери Аксакова и говорила, что она напоминает ей её собственную мать.

Женщина с сильным и своеобразным характером, не нашедшая применения своим духовным силам ни в семье, ни в хозяйстве, Мария Александровна не могла ни дать счастья другим, ни быть счастливой. Мужа она уважала — но и только, большой любви, которая была бы ей по плечу, она в своей жизни не встретила.

Музыка в её жизни была только «для себя», ведь в то время не было принятым, чтобы семейная женщина, мать четверых детей, выступала с публичными концертами. Муж музыки не понимал, да и был поглощён своим любимым делом, дети, с младенчества перекормленные музыкой, хоть и были в меру музыкальными, но этой материнской страсти не унаследовали.

Мария Александровна мечтала создать детей абсолютно по своему образу и подобию, — это ей не удалось, а большого внутреннего сходства своего, скажем, с той же Мариной, она не уловила, ибо это было сходством более тонким, нежели то абсолютное тождество, которого она требовала и желала.

Между прочим, в какой-то мере так же было и с моей мамой, Мариной. В детские годы она властно лепила меня по-своему, создавала меня как-то наперекор моей сущности, и когда я, подрастая, становилась самой собой, а не точным её повторением, была горько во мне разочарована. Впрочем, всё это было в гораздо меньшей степени между моей матерью и мною, чем между ею самой и её матерью. Интересно, что это родство душ, это внутреннее сходство между матерью и дочерью понимала именно не Мария Александровна, а сама Марина, понимала и чуяла это с самого детства, и любила она свою мать именно как человек одной с ней породы. Причём любовь эта возрастала, углублялась и осознавалась моей мамой всё больше по мере её собственного душевного роста. О матери своей она писала, сравнявшись с ней в возрасте и превзойдя её в понимании — и матери, и самой себя.

И. Г. Эрвнбургу ¹¹

козла, и все с ней aux petits soins¹², но зато она — живая реальность, скотина, ничего общего не имеющая с поэзией и прочими цветаевскими фантазиями.

Что это за сукин сын, который написал свои соображения (свои ли?) по поводу Вашей статьи о Слуцком?¹¹ Для простого преподавателя физики, или химии, или Бог знает чего там ещё он удивительно хорошо владеет всем нашим (советским) (не советским!) критическим оружием — т. е. подтасовками, извращениями чужих мыслей, искажением цитат, намёками, ложными выводами и выпадами. Кто стоит за его спиной?

А всё-таки хорошо! Не удивляйтесь такому выводу - мне думается, хорошо то, что истинные авторы подобных статей уже не смеют ставить под ними свои имена, ибо царству их приходит конец, они прячутся по тёмным углам и занимаются подстрекательством, но оружие, которым они так мастерски владели, уже выбито из их рук. И вот они пытаются всучить его разным так называемым «простым людям», тем самым «простым людям», той категории их, которой каждый из нас имеет право сказать: «сапожник, не суди превыше сапога»!³

Ну, ладно.

Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31 -го августа было 15 лет со дня маминой смерти. Этот день, верно, помним только мы с Асей (кстати, она переехала в г. Салават, к сыну Андрею, к<отор>ый недавно освободился). В альманахе московских поэтов⁴, к<отор>ый должен выйти в сентябре, тоже будут мамины стихи, к сожалению с тарасенковским очень плохим введением, или как его назвать.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Ваша Аля

' Сергей Иасонович Шевлягин (18827-1965) - муж В.И. Цветаевой, преподаватель латинского языка.

² «Литературная газета» 14 августа 1956 г. поместила письмо преподавателя физики московской школы № 715 Н. Вербицкого «На пользу или во вред?» по поводу статьи И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» (Литературная газета 1956. 28 июля).

³ Неточная цитата из стих. А.С. Пушкина «Сапожник. Притча». Правильно: «Суди, дружок, не выше сапога...».

⁴ «День поэзии 1956». М., 1956.

1 октября 1956

Дорогой мой Боренька! Я всегда тебя люблю, даже когда месяцами не пишу тебе и тебя не вижу. Впрочем, «даже» тут ни при чём, люблю тебя без всяких «даже». Пусть тебя не огорчают все видимые признаки невнимания моего к тебе — они только видимые, а на самом деле я всегда ношу тебя в себе, всегда, вместе с очень немногими и немногим, с теми и с тем, к кому и к чему всегда обращены мои бессловесные мысли. Я, как в детстве, не словами думаю, а только сердцем. Значит, видимо, не думаю совсем, а только чувствую. Недавно была у Марины Казимировны, она долго хрипела мне о тебе, необычайно милая, вернувшаяся с того света после операции рака - и принесшая с того света какую-то милоту, детскость воскрешения, трогательное сияние, в общем — этого не расскажешь. Таскала она с собой на тот свет и обратно свою прелестную любовь к тебе — единственный свой земной багаж. Дала она мне почитать твоё предисловие к книге, - чудесное, и про маму чудесно, только мне обидно, что ты ставишь мамино и Асеева имена рядом. Это нельзя: ты же знаешь. Эти имена соединимы только, как имена Каина и Авеля, Моцарта и Сальери, а не так, как ты делаешь. А как её бы это обидело — от тебя идущее! Уж она так бы никогда не написала, будь она на твоём месте. Подумай об этом, вспомни Чистополь и Елабугу и как мама приехала к Асееву за помощью и, вернувшись, покончила с собой, оставив Муру 300 р. денег (в военное время!) и рукописи. И никакие начала - талантов, воспоминаний, отношений — не могут и не должны сглаживать такого конца. Впрочем, что тебе говорить! Ты всё знаешь - отныне и до века, а действуешь только по-своему. Не мне учить тебя писать и чувствовать. Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова.

Милый мой, я устала ужасно от суеты, неустроенности, мелких и многих обязанностей, за которыми, видя главное, — не успеваешь до него добраться. Главное - трудно без своего угла, стола. И мамины рукописи в сундучке, на котором спим и сидим, — разве это место для них? Моссовет отказал мне в комнате, мотивируя это тем, что у меня её и не было - совсем как по писанию!¹ Кстати, мой прадед был генерал-губернатором, и резиденция его была как раз в теперешнем здании Моссовета! М. б. попробовать у них оттягать этот домишко, на этом основании? Комнаты своей у меня в жизни не было, видимо, и не будет — но зато 2—3 особнячка моих предков ещё целы в Москве, не считая дедова музея, за вход в который я должна каждый раз пла-

тить три рубля. Честное слово, дед бы призадумался, если бы да кабы! Впрочем, призадумываться приходится главным образом мне.

Что ты делаешь сейчас? Как у тебя всё? Как устроилось с сыном — поступил ли он куда-нибудь? Как Зинаида Николаевна? Как маленькая Маринка, внучка? Как все и вся? Доктор Живаго на днях приедет с дачи, и я его ещё раз перечту, и если ты будешь очень настаивать, то отдадим тебе его, но было бы очень хорошо, если бы ты его совсем нам подарил, как ты обещал когда-то. Тогда он ещё не был дописан, и ты был щедр на посулы.

Целую тебя, дорогой мой. Я, как всегда, всё написала через пень-колоду и ночью, так что не сердись.

Твоя Аля

Если как-нб. будешь в городе и свободен на полчаса, позвони мне, и я приеду - у нас тут столпотворение. Телефон наш новый -К-5-59-94.

А.С., вероятно, имеет в виду слова «...кто не имеет, у того отнимется » (Мф. 13, 12).

В.Ф. Пановой

22 октября 1956

Дорогая Вера Фёдоровна! Разве это недоразумения? да ещё и «многочисленные»! Единственное, малюсенькое, это то, что я решила, что Вы доверили своё письмо ко мне какому-то равнодушному товарищу, который и носит, и носит его в кармане, вместо того чтобы опустить его в ящик - но всё очень скоро выяснилось! А вот то, что не удалось встретиться с Давидом Яковлевичем¹, — очень и очень жаль. Будем надеяться, что у нас всех всё ещё впереди, в том числе и встречи.

Кстати, о письме и ящике.

Когда я была молода и действительно всё было впереди (в том числе и все репрессии и катастрофы!), ехала я как-то в поезде в Одессу², и всё писала письма мужу³, и на каждой станции отправляла их. А тут — полустанок и до привокзальной почты — полкилометра рысью. Не рискую, только озираюсь из окна с конвертом в руках. Вижу — мальчик стоит, так лет семи, хороший ребёнок вполне дореформенного вида — белобрысенький, в ситцевой рубашонке навыпуск и в бё-мовских⁴ порточках, босой. Я говорю: «мальчик, а мальчик!» Он подходит, от смущенья не торопясь и потупившись. Сую ему письмо, а плюс к письму ещё рупь за беспокойство, и говорю: «будь добренький, брось его в ящик!» Он берёт конверт, поезд трогается, мальчик вдруг оживает и кричит вслед вагону: «тётенька, а тётенька, а в какой яшик?» Мой ответ теряется, как и я сама, в грохоте и в скорости.

Письмо так и не дошло. Честный ребенок явно бросил его в мусорный яшик, вполне оправдав мои расходы «за беспокойство».

С тех пор мальчик вырос. Вот я и думала - не ему ли, выросшему, Вы доверили то своё письмо?

Когда я жила в Туруханске и работала в качестве клубного художника, среди прочего приходилось делать фотомонтажи. Фотографий и иллюстрированных журналов было так мало, что картинки приходилось переклеивать с одного монтажа на другой. И так немало лет кочевали Вы у меня с монтажа «Лауреаты Сталинских премий»⁵ на монтаж о дне 8 марта, а оттуда — на «день Конституции» (все права предоставлены трудящимся, в том числе и право книжки писать) и на «день окончания войны» («Спутники») и т. д., и т. д. Особенно запомнилась мне выставка, организованная районной библиотекой на тему «наши любимые советские авторы». Вы, взятая у меня напрокат библиотекаршей, оказались в компании лежащего под дубом Льва Толстого, Короленко и почему-то Ким Ир Сена, не считая других звёзд меньшей величины. Библиотека была не ахти, но тем не менее, благодаря полнейшей политической невинности её работников, это была, пожалуй, единственная в те годы открытая публичная библиотека в нашей стране, где можно было читать Киршона⁶, Мальро, Жида⁷ и других.

А портрет Ваш был огоньковский, в полосатом ярком платьице, и я его помню, пожалуй, ещё лучше, чем Вы сами.

Забавно всё это и далеко - восемь тысяч километров отсюда, При-полярье, 60 километров от Полярного круга. Кстати, одна из библиотекарш была внучатой племянницей ссыльного Джугашвили.

Напишите мне, когда у Вас там прояснится с альманахом. Не прояснится — тоже напишите!

Всего Вам самого хорошего!

Ваша А.Эфрон

' Давид Яковлевич Рывкин (псевд. Дар) (1910-1980) - писатель, муж В.Ф. Пановой,

² В 1938 г. А.С. приезжала в санаторий под Одессой (в Аркадию), где лечился ее отец.

³ С.Д. Гуревичу.

⁴Елизавета Меркурьевна Бём (1843-1913) - художница, Альбомы и открытки ее работы, изображавшие детей в русских костюмах, пользовались большой популярностью на рубеже веков.

⁵ В.Ф. Панова получила Сталинскую премию в 1947, 1948 и 1950 гг.

⁶Владимир Михайлович Киршон (1902-1938) - драматург. Был репрессирован и расстрелян.

⁷ Андре Мальро (1901-1976) и Андре Жид (1869-1951) - французские писатели . Их книги были запрещены в СССР после того, как они напечатали свои впечатления о посещении страны в предвоенные годы.

ИЗ ТЕТРАДИ. 1957 г.¹

В прошлом — 1956 — году, зимой, кажется, зашла на минутку к Эренбургу по делу, потом, поговорив с ним, заглянула к Любови Михайловне - та позвала меня. И говорит: «Не верю я в предчувствия, приметы. А ведь бывает что-то такое в жизни. Давным-давно, ещё до отъезда из России Марина подарила мне браслет, и носила я его всю жизнь (и тут же, простодушно): не потому, что мне его Марина подарила, а просто он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжёлый - сломать такой немыслимо. И вот как-то - захожу в магазин, и что-то со звоном падает на пол; смотрю - у моих ног половина браслета, вторая осталась на руке. Подняла, посмотрела, через весь браслет — косой излом. Сломался у меня на руке! Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число— 31 августа 1941 года. А через некоторое время Эренбург узнаёт - именно в этот день, этого числа погибла Марина. Теперь хочу отдать Вам этот браслет — я его не чинила, оставила так, хотите храните его в таком виде, хотите — почините и носите»...

И Любовь Михайловна подала мне тяжёлый, литой, серебряный браслет, знакомый мне с детских лет, — вернее, не браслет, а два его обломка, и линия излома наискосок, с резкими углами, как молния...

С Ахматовой я познакомилась у Пастернака, в Переделкино, в январе 1957 г. Был ясный, очень солнечный, очень морозный день, я долго плутала по поселку, по унаследованной от

мамы привычке (при чём тут «привычка»? Штамп!) неспособности ориентироваться и запоминать места.

Против обыкновения очень ласково встретила меня Зинаида Николаевна², обычно такая равнодушно-грубая, невнимательная (Борис утверждает, что она совсем не такая, да и я говорю про чисто внешнее впечатление). Была она оживлена, что очень ей идёт и редко с ней случается, и вообще всё было празднично — ярко-голубой день за огромными окнами, чудесная ёлка до потолка в столовой.

Говорила З.Н. про Бориса и про «Доктора Живаго», о том, что тревожно ей за того и за другого и что ждёт его с этой книгой много горя и разочарований; что окружающие его друзья, в глаза захваливающие, за глаза хающие книгу, сбивают его с толку...

Потом появился Борис, гулявший как раз с некоторыми из друзей, en question¹³, в частности, с Ливановым. Ливанов, как обычно, громогласен и пьян. Евгения же Казимировна³ модна сверх всех, допускаемых цензурой и здравым смыслом пределов: волосы крашены в бледно-розовый цвет, в ушах — пластмассовые украшения величиной с доброе блюдце, узкие брючки на ногах Россинанты, огромные солдатские бутсы. Волосы острижены так причудливо, что кажутся побитыми молью — да Бог с ней! ещё кто-то был с ними, сейчас не помню - кто. Борис выглядел чудесно, милый, смуглый и седой, с золотыми глазами. Мы с ним расцеловались, - а целуется он всегда очень охотно, от чистого сердца, чмокает громко и со вкусом и друга и недруга в обе щеки (то, что французы называют des baisers de nourrice¹⁴). Прелестное у него лицо — когда-то был он юным островитянином жгучей масти, теперь стал настоящим «последним из Могикан» - бронзоволиким вождём исчезающего племени (это я не фигурально выражаюсь, в самом деле он похож на индейца!). Очаровательна смесь гордости и застенчивости на его лице, когда говорит о чём-нибудь особенно ему дорогом или о ком-нибудь.

Немного посидели все вместе, поговорили О каких-то пустяках - ПО- Б.Л. Пастернак. 1957

том, видим, во двор въезжает такси, и через минуту в комнату входит очень большая — полная, высокая — женщина, уже немолодая, с лицом спокойным — величественным? - не совсем то слово - и благосклонным, лишённым той лихорадки, того огня, что помним мы по портретам Анненкова⁴, — Ахматова. Борис знакомит нас, мы переходим в другую комнату, где не так светло и не так парадно, как в столовой, и как-то чинно и принужденно рассаживаемся на стульях, не- _А.А. Ахматова. 1950-е сколько поодаль от стен — вот именно это и создаёт всегда какую-то принужденность.

0

О чем шёл разговор? Уговаривали Анну Андреевну почитать отрывки из её прозаической работы о Пушкине, которая должна была появиться в, кажется, «Литературном Архиве»⁵ (не знаю, появились ли), — она отказывалась — без кокетства и с казавшейся привычной — скукой; говорили о стихах — Борис хвалил Анну Андреевну, Анна Андреевна хвалила Бориса, а мы, присутствующие, хвалили обоих. Ахматова сидела спиной к окну, статная, массивная, в чёрном платье, перебирала на груди бусы. Потом Ливанов смешно рассказывал об очень давнишнем вечере грузинской поэзии, и Борис хохотал ужасно, а А.А. улыбалась отдалённо и снисходительно; всем по очереди глядел в рот, раз навсегда улыбаясь, чинный мальчик Андрюша⁶ — фамилию его не помню; он пишет стихи под Пастернака, а Пастернак, не видя заимствований и влияний, чуя лишь родство, хвалит его.

Потом З.Н. пригласила к столу — огромному столу во всю огромную столовую; кто же был за столом? З.Н., Борис, старший Нейгауз, младший, Станислав⁷, с женой, А.А., Федин⁸, Ливановы, Андрюша и ещё кто-то; ели, пили, бесконечные тосты всех присутствующих за всех присутствующих, причём уж до того хвалебные, что хоть под стол полезай - неловко! А.А. оказалась обладательницей прекрасного аппетита, развеселилась и, не теряя величавой повадки, вдруг стала совсем простой. Вообще, она оказалась более простой, пожилой, в меру добродушной и в меру располневшей, чем можно было себе представить по рассказам; но — ни огня, ни даже тепла, зоркий, холодноватый взгляд на подвыпивших, душа нараспашку, окружающих.

Помню, под конец обеда Борис читал свои последние (тогда) стихи, и можно было только ахать от изумления перед неиссякаемым, неугасимым, широким, вольным даром. Так начинают писать, когда дано всё и ничего ещё не растрачено, и экономить нечего, и нет вокруг тебя ни тупиц, ни завистников, и жизнь ещё - «сестра моя» и не научила взвешиванию и оглядке. Но вся эта широта, глубина и вольность, даже легкость необычайная, когда тебе за шестьдесят и жизнь - сплошные препоны!

Пастернак всегда необычен и полон какой-то особой, только ему присущей, теплоты, но когда начинает стихи читать, то всегда всех вышибёт из колеи, заставляет разевать рот и разводить руками: ну как же вдруг вот одному столько дано и это данное он ещё раздаёт и, раздавая, ещё богаче становится... Ливанов слушал, вытирая привычные пьяные, умилённые слёзы, Андрюша с умилением, но без удивления - так благонравного католического мальчика обрадует, но не удивит, если вдруг с небес спустится Богородица; Богородица существует, существует и он, он хороший, и ничего нет удивительного в том что она ему явилась; так хорошо, глубоко слушал Нейгауз, склонив лохматую седую голову; ему должен быть особенно близок рождённый из музыки Пастернак; Анна же Андреевна слушала, прикрыв тяжёлыми веками зоркий взгляд, и внешне оставалась совершенно impassible¹⁵. Каково ей, иссякшей, живущей собственным отражённым светом, было слушать?

Когда все мы стали расходиться, разъезжаться, А.А. взяла у меня мой телефон, сказала, что позвонит, что хочет встретиться, но я как-то не поверила в это; да и видела и чувствовала я её в этот вечер как-то снаружи, в то время как Пастернака всегда чувствую изнутри...

Да, забыла сказать, не понравился мне в тот вечер Федин, вежливый, ласковый, холодный; что-то не то, а что? Был он совсем недолго, скоро за ним пришли, привезли корректуру, и он больше не вернулся. Или это что-то польское во внешности — светлые глаза, тонкие губы? Чем-то отдалённо напоминал мне героя «Поэмы Конца»⁹ — только в том было множество очарований, тонкости, грации, — но всё это — на льду...

Но Ахматова позвонила. Было это зимой или ранней-ран-ней весной 1957. Скорее всего зимой, да это и неважно. Дала она мне адрес Ардова, где всегда, приезжая из Ленинграда, останавливается¹⁰, пригласила к себе, обещала рассказать про маму.

Поехала я к ней вечером, оказывается, живёт она в Замоскворечье, недалеко от писательского дома и Третьяковской галереи, возле круглой церкви". Дом то ли ремонтировался, то ли просто так разваливался, но почему-то в одном месте вместо лестницы был просто провал, и это мне сразу напомнило раннее детство, и годы гражданской войны, и Москву, сейчас же превратившуюся в сплошные провалы и ухабы.

Позвонила; открыла мне прислуга, на вопрос об А.А. сказала: «Они отдыхают». Я оказалась в квартире, к которой, когда она была ещё в новинку, хозяин приложил руки, устроив всякие антресоли, стенные шкафчики и другие, удобные в хозяйстве, закоулки, а потом всё стало привычным, приелось и пришло в запустение. Подождала немного, огляделась, посмотрела на безделушки, заполнившие столовую, потом постучала к А.А.; через несколько времени послышался заспанный голос, потом дверь открылась и появилась А.А., в лиловой ночной рубашке до пят, ещё не совсем проснувшаяся. Комнатка, которую она занимала у Ардовых, так мала, что напоминает каюту, но высокая и с большим окном, там тахта, маленький круглый столик, два стула, полочка; более двух человек там находиться одновременно не могут. А.А. зажгла свет, стало уютно, сели мы за круглый столик, она так и осталась в ночной рубашке-хламиде, спокойная, равнодушная и величавая.

Начали разговаривать. Спросила меня, чем я занимаюсь, я спросила про недавно вернувшегося её сына¹². Она сказала, что работает он в Ленинграде и начинает привыкать к новой жизни, но что переход от прежнего состояния к новому был ему тяжёл и трудно было приспособиться. Сказала, что наконец она счастлива и спокойна - сын вернулся!

«Получил бумажки, из которых явствовало, что 22 года репрессий — ни за что, “за отсутствием состава преступления”»...

«А как книга Марины Ивановны?» — Рассказываю. «Сколько печатных листов?» — Отвечаю. — «Амоя книга, которую должны напечатать, - два с половиной печатных листа, включая переводы...»¹³

«...Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнатке сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы с ней до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б.Л., что М.И. здесь, дала ему для неё свой телефон, просила её позвонить, когда она будет свободна. Но она всё не звонила, и тогда

я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М.И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно — потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону — “не умеет”, а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у неё очень тесно или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне¹⁴. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М.И. плохо ориентировалась - и рассказать ей, как до меня доехать, причём М.И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разглядывая, а просто. М.И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца и про всё то, что произошло¹⁵. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии - не верьте этому. ЕЁ убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы — безумием было окружающее - аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко вся. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник - доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следили за мной везде и всюду, не скрываясь!

М.И. читала мне свои стихи, которые я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на “Учителя танцев”, и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то устроились с билетом, и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнате, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем».

«М.И. подарила мне вот это — (А.А. встаёт, достаёт с крохотной полочки у двери тёмные, янтарные, кажется, бусы, каждая бусина разная и между ними ещё что-то). - Это чётки», - и она рассказала мне их историю.

А вот историю-то я сейчас помню слабо и боюсь перепутать, кажется, чётки восточные, какие-то особые, какие быва-

ли лишь у тех, кто побывал на могиле Пророка. Или, м<ожет> б<ыть> речь шла не именно об этих чётках, а о другой какой-то вещи, т. к. мне помнится, что мама подарила АЛ. и старинные эти чётки, и ещё что-то — другие ли бусы? кольцо ли? брошь? Только ясно помню, что А.А. рассказала мне, как будучи в эвакуации в Ташкенте она показала или эти чётки, или ту, вторую, вещь какому-то учёному местному человеку, который подтвердил, что — вернее и не подтвердил, а на её вопрос — что это такое — сказал, что — это предмет священный для верующего мусульманина, т. к. такие (чётки?) мог носить лишь человек, побывавший на могиле Пророка.

(Я их заметила ещё тогда, 1 -го января, когда увидала А.А. у Пастернака.) А.А. их носит постоянно на шее и, как говорит, никогда с ними не расстаётся. На полочке лежало ещё второе какое-то украшение, тоже красивое и старинное, и потом кольцо — гемма в серебряной оправе, в гемме — трещина. А.А. сказала, что любимые вещи иногда предупреждают о горе - гемма дала трещину в день смерти её мужа или накануне этого дня.

Потом А.А. прочла мне свои стихи, посвящённые маме, в которых говорится о Марине Мнишек и башне¹⁶, — сказала, что стихи эти были написаны задолго до маминой смерти. Дала мне прочесть свою последнюю, но уже давно написанную поэму — ту, где орхидея - или хризантема на полу¹⁷.

Рассказала, что мама, будучи у неё, переписала ей на память некоторые стихи, особенно понравившиеся А.А., и кроме того подарила ей отпечатанные типографски оттиски поэм — «Горы» и «Конца». Всё это, написанное или надписанное её рукой, было изъято при очередном обыске, когда арестовали мужа или, в который-то раз, сына А.А.

Я рассказала А.А. о реабилитации (посмертной) Мандельштама, о которой накануне узнала от Эренбурга, и Ахматова взволновалась, преобразилась, долго расспрашивала меня, верно ли это, не слух ли. И, убедившись в достоверности известия, сейчас же пошла в столовую к телефону и стала звонить жене Мандельштама¹⁸, которой ещё ничего не было известно. Судя по репликам Ахматовой, убеждавшей жену Мандельштама в том, что это действительно так, та верить не хотела; пришлось мне дать телефон Эренбурга, который мог бы подтвердить реабилитацию.

Сидим, разговариваем, сын Ардова принёс нам чаю; телефонный звонок: жена Мандельштама проверила и поверила.

^I Печатается по кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой. М., 1989. С. 254-263.

г Зинаида Николаевна Пастернак (1897-1966) - жена поэта.

³Борис Николаевич Ливанов (1904-1972) - народный артист СССР, актер МХАТ, снимался во многих фильмах; Евгения Казимировна (1911-1978) - жена Б Н. Ливанова.

• Юрий Павлович Анненков (1889-1974) - художник, график; рисовал А. Ахматову в 1921 г.

⁵ «Литературный Архив» - историко-литературный сборник; издавался в 1938-1961 гг. Институтом русской литературы (Пушкинский Дом). Прозаические работы А. Ахматовой о Пушкине в этом сборнике не печатались.

• Речь идёт о поэте Андрее Андреевиче Вознесенском (р. 1932).

⁷ Сын Генриха Густавовича Нейгауза (1888-1964) от брака с Зинаидой Николаевной, будущей женой Б. Пастернака - Станислав Генрихович Нейгауз (1927-1980) - пианист и профессор Московской консерватории.

• Константин Александрович Федин (1892-1977) - писатель, был соседом Б. Пастернака по Переделкину.

■ Константина Болеславовича Родзевича.

¹⁰ Ахматова часто останавливалась в квартире своих друзей - Виктора Ефимовича Ардова (1910-1976) - писателя, сатирика и его жены Нины Антоновны Ольшевской (1908-1981) - актрисы, на Ордынке, 17, кв. 13.

^II Речь идет о церкви Богоматери Всех Скорбящих Радости.

'^гЛев Николаевич Гумилев (1912-1992) - историк, географ, востоковед. Был реабилитирован весной 1956 г.

¹³ Книга Анны Ахматовой «Стихотворения» выпущена в свет в 1958 г. издательством «Художественная литература».

¹⁴ Ряд подробностей встреч А. Ахматовой и М. Цветаевой изложен неверно. Существует запись Анны Андреевны Ахматовой об этих свиданиях («Встречи с прошлым». Вып. 3. М., 1980. С. 415-416, публикация Е. Лямкиной) и воспомина ния друзей Ахматовой Николая Ивановича Харджиева («Вопросы литературы»,

1989, № 6. С. 227) и Эммы Григорьевны Герштейн («Литературное обозрение»,

1990, № 2. С. 98). Из совокупности этих свидетельств явствует, что первое свидание, действительно, произошло на Большой Ордынке в квартире Ардовых, второе же, на следующий день, у Н.И. Харджиева в Марьиной Роще. Оттуда Анна Андреевна отправилась в театр Красной Армии на спектакль «Сон в летнюю ночь». Марина Ивановна вышла из дома вместе с Ахматовой, на каком-то перекрестке распрощалась с ней и в театр не пошла.

¹⁵ Об аресте дочери и мужа.

¹⁶ Стих. «Невидимка, двойник, пересмешник...» из цикла «Венок мертвым». Написано было 16 марта 1940 г. Впервые опубликовано в журн. «Литературная Грузия», 1979, № 7.

¹⁷ Имеются в виду строки из 2-й части «Поэмы без героя»: «И была для меня та тема, / Как раздавленная хризантема / На полу, когда гроб несут».

¹³Надежда Яковлевна Мандельштам (1901-1980) - вдова поэта О.Э. Мандельштама.

3 апреля 1957

Боренька, дорогой, знаю о тебе всё, что возможно, угадываю всё остальное. Знаю, что теперь дело пойдёт на поправку¹ — уж так мы все загораживаем и завораживаем тебя от болезни! Главное, ни о чём не тревожься (самый глупый из всех человеческих советов и самый невыполнимый!) — но в самом деле всё у нас всех хорошо, и, главное, денег на всех и на всё хватает. Так что эти хотя бы заботы выбрось из головы.

Весна идёт, мой дорогой, прилетели и грачи, и жаворонки, и скворцы, скорей поправляйся. Я была два дня в Тарусе и слушала все голоса, которые передать умеешь только ты — и почти зримый узор жаво-роночьей песенки в пустом чистом небе, и как невидимый под снегом ручеёк полощет себе горлышко, и как петухи перекликаются, всё, всё слушала, ещё не пересказанное тобой в стихах.

Скорей поправляйся, будь твёрд и силён нашей верой и любовью.

Я рада, что ты в кремлёвской больнице, тебя там скорее вылечат, чем где бы то ни было, а тем не менее жалко, что ты не дома, и нельзя к тебе прокрасться и убедиться ещё и ещё раз в том, что, несмотря на все страданья, ты светел и хорош, и красив, и вечно молод, и дай тебе Бог поскорей поправиться, и нам поскорей увидеться, и прости за бред сивой кобылы, и целую тебя, родной, пусть у тебя ничего не болит.

Наши Лиля и Зина тебя целуют и любят. Большой привет просила передать Любовь Михайловна Эренбург накануне отъезда в Японию («сам» уже там) и пожелания скорого выздоровления.

Твоя Аля

' В кремлевскую больницу Б.Л. Пастернак был помещен в марте 1957 г. в связи с острейшими болями в колене и в позвоночнике.

Э.Г. Казакевичу

10 июля 1957

Милый Эммануил Генрихович, ужасно жалею, что не смогла с Вамй повидаться до своего отъезда - звонила не раз, но, видимо, никого не было в Москве. Очень хочется знать, что и как у Вас, прояснилось ли насчёт альманаха¹, каков состав редколлегии? М. б. будете у Константина Георгиевича², вспомните и обо мне, я тут недалеко.

Над чем работаете и работается ли? Как себя чувствуете? как Га-люша и девочки?³

И<лья> Г<ригорьевич> посоветовал мне повременить и никуда не соваться, впрочем, я и сама догадалась. Это как раз тот вид деятельности, к<отор>ый мне лучше всего удаётся. Что Вам сказать о себе - Вы и так всё знаете. Душа болит за Марину⁴, впрочем, это уже не ново и, видно, на всю жизнь. А в остальном — живу на ягодногрибной диете, что весьма способствует расширению моих габаритов, несмотря на то, что и грибы, и ягоды добываю в поте лица своего. Работаю довольно безуспешно над одной замысловатой редактурой. Всего, всего Вам доброго, сердце друга!⁵ Поцелуйте от меня Галю и дочек.

ВашаАЭ

¹ Альманах «Литературная Москва», главным редактором которого фактически являлся Э.Г. Казакевич, а в редколлегию вошли М.И. Алигер, А.А. Бек, В.А. Каверин, А.К. Котов, К.Г. Паустовский. В.А. Рудный и В.Ф. Тендряков. В феврале-марте 1957 г. в печати и на 3-м Пленуме Московского отделения СП СССР против редколлегии альманаха было выдвинуто обвинение в «нарочитом подборе произведений, охаивающих советскую действительность». На заседании ЦК КПСС, куда был приглашен ряд писателей, Н.С. Хрущев провел параллель между ситуацией, создавшейся в то время в советской литературе, и восстанием 1956 г. в Венгрии: «Они хотели устроить у нас “кружок Петефи”» (см.: Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 353).

² На даче К.Г. Паустовского в Тарусе.

³ Жена и дочери Э.Г. Казакевича.

⁴ Во втором сб. «Литературная Москва» были опубликованы стихи М. Цветаевой со вступительной статьей И.Г. Эренбурга. «Крокодил» (1957. 20 февраля. № 5) поместил по этому поводу фельетон И. Рябова «Про Смертяшкиных». В выступлении на 3-м Пленуме Московского отделения СП СССР В.А. Каверин характеризовал этот фельетон как «позорную попытку загрязнить память М. Цветаевой», а Л.К. Чуковская назвала его «общественно непристойным». Письмо в защиту М. Цветаевой, направленное в «Литературную газету» С.Я. Маршаком, К.И. Чуковским, С.П. Щипачевым, Вс. Ивановым, М.В. Исаковским, А.Т. Твардовским, М.А. Светловым, В.А. Луговским, П.Г. Антокольским и Л.Н. Мартыновым, опубликовано не было.

⁵ Ассоциация с названием повести Э.Г. Казакевича (1953) «Сердце друга».

В.Ф. Пановой

а

<Дата по штемпелю: 18 июля 1957>

Милый друг Вера Фёдоровна!

Давно-давно ничего о Вас не знаю, а хотела бы узнать. Напишите хоть словечко!

Сейчас сижу на даче, в чудной природе и погоде, но ничего не вижу и не чую, т. к. перевожу, как проклятая, по 14 час. в сутки. И если бы ещё что-нб. «путнее»!

Книга мамина дошла до состояния подписи в печать, в каковом и пребывает уже много месяцев, и из какового, видимо, не выйдет. Думаю, что тираж ограничится тем экз<емпляром> вёрстки, к<ото-р>ый остался у меня случайно. Ну, что же ещё прибавить? Остаюсь жива, здорова, чего и Вам желаю. Целую Вас крепко, сердечный привет мужу.

ВашаАЭ

Б.Л. Пастернаку

28 августа 1957

Дорогой мой Боренька! Тысячу лет не писала тебе, но знала основное - что ты чувствуешь себя лучше. Слава Богу. Ещё в один из коротких приездов в Москву узнала в Гослите, что твоя книга стихов непременно выйдет в этом году¹. А вот что хотелось бы узнать: сильно ли изменился её состав, и что с предисловием? Напиши мне хоть две строчки о своих делах. Очень мило по сибирской инерции продолжать держать тебя в душе — и только, но там ведь к этому меня обязывали расстояния, и ещё всякие другие непреодолимости, а сейчас ведь по-другому («Так — никогда, тысячу раз — иначе!»¹⁶), и, пожалуй, нет никакой нужды совсем не видеться и даже не переписываться!

Милый друг мой, как ты живёшь, как твоя поясница, как колено? Что ты делаешь? Что, помимо слухов, на самом деле, с книгой стихов и с предисловием? Как «Доктор»? И ещё: что говорят доктора? И ещё: как ты выглядишь? Ходишь ли гулять?

Я в Тарусе, видимо, недалеко от того имения, о котором ты упоминаешь в своём предисловии¹⁷, в той самой Тарусе, где прошло детство и отрочество маленьких Цветаевых, где всё прошло, кроме, вопреки пословице, окской воды. Собор, где кто-то из Цветаевских прадедов моих был священнослужителем, теперь превращён в клуб, в прадедовском доме артель «вышивалок», в бабкином — детские ясли , вместо старого кладбища — городской сад. Домик, в котором росли мама и Ася, — уцелел почти неизменный, там живёт прислуга и «обслуга» дома отдыха. До Цветаевых там жил - и умер - Борисов-Мусатов⁵, мама рассказывала, что в комнате, отданной детям, долго ещё выступали после всех побелок и окрасок следы кисти Борисова-Мусатова: последнее время своей жизни он работал лежа, стены и потолок комнатки в мезонине служили ему палитрой. — Но в чём же дело? Почему именно река остаётся неизменной? Почему уже давно не та вода остаётся той самой рекой? Нет больше никого из живших здесь - никого больше! Ни Вульфов⁶, ни Цветаевых, ни Поленова и Борисова-Мусатова, ни милого Бальмонта, ни милого Балтрушайтиса, ни многих-многих единственных! А река остаётся - и теперь я смотрю на неё, и, благодаря её неизменности, вижу, осязаю, пью из того источника, который оказался творческим для мамы. Вот это всё она видела впервые и на всю жизнь, здесь родились её стихи, родились, чтобы не умереть. Вот они, рябина и бузина всей её жизни, горькие ягоды, яркие ягоды. Вот и деревья, у которых «жесты трагедий», и река — жизнь, Лета, и всё равно жизнь.

А всё же я до многого дожила - спасибо судьбе, Богу и людям. Дожила до встречи с тобой, и вот теперь до встречи с самими истоками маминой жизни и её творчества, дожила до собственной своей предистории! Дожила и до того, что прочла твой роман, и предисловие к стихотворной книге, где так глубоко и просто о маме - ведь всё _это — чудеса из чудес, и, когда хочется немного поворчать — чудеса останавливают меня и не позволяют мне быть мелочной... Ах, Боренька, все-то мы мелочны! Ведь важно, чтобы написано было, ведь именно в этом чудо, а мы ещё хотим и издания написанного, т. е. чуда в кубе! Ну, хорошо, милый, м. б. доживём и до этого, но ведь гораздо важнее, что написанное тобой и мамой доживёт до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете «на ты». Дорогой ценой заставляет сегодня платить за право жить в завтра, жить во всегда.

Крепко тебя целую, будь здоров!

Твоя Аля ^18161719

⁵Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов (1870-1905) - русский живописец. И.В.Цветаев пригласил его пожить в арендованном им доме в 1905 г., когда семья Цветаевых в Тарусе не жила. На маленьком тарусском кладбище над Окой установлен памятник Борисову-Мусатову работы скульптора Николая Андреевича Андреева (1873-1932).

⁶ На даче Песочное, где прошло детство сестер Цветаевых, в 1913 — 1930 гг жили ученый-кристаллограф Георгий (Юрий) Викторович Вульф (18631925), его жена Вера Васильевна (урожд. Якунчикова; 1871-1923) - свояченица В.Д. Поленова и их сын Владимир - пианист.

ИЗ ТЕТРАДИ 1957 г.

Первые сентябрьские дни 1957 г., Таруса. Поездка в Ве-легож на пароходе. Сосновый бор, песчаная дорога вверх, уступами — уступы - ступени образованы корнями сосен. Дом отдыха - отдыхающих не видно -множество ярких, но угасающих цветов. Всё выше и выше — липовая аллея, ведущая в никуда, и оттуда вид во всю ширину туда, налево, где Ока, вновь и вновь петляя, идёт к Алексину. День серебряный с золотыми просветами, и вид такой же — серебряная Ока, золотые пески. Хотели было идти этим берегом до тарусского перевоза, обратно; дороги нет, заплутались в лесу. Среди лип, осин, сухостоя, грибов и бурелома, оврагов, ручьёв, кустарников. Когда выглянуло из-за туч и вершин вечернее солнце, увидели, что идём совсем не в том направлении. Пришлось кое-как возвращаться обратно, через лес, через сжатое поле, липовую аллею, вниз, к пристани. Обратный пароходик давно ушёл, бакенщик уехал в Тарусу, два мрачных рыболова на берегу переправить нас на ту сторону не берутся. Вечереет. Идём к избушке бакенщика - может быть, там кто-нибудь есть. Встречает нас аршинная надпись - «Осторожно, собака» и сама собака, преогромный и дружелюбный пес на трёх лапах, а четверная поджата.

Потом появляется старик в капитанской фуражке, начальник пристани, отец бакенщика. Берётся перевезти нас; в лодке начинает расспрашивать, кто мы, откуда, рассказываем вкратце, говорим, что строимся, конечно, спрашиваем, не знает ли он плотников. - «А где строитесь?» - «Да в Тарусе, на Воскресенской горе, может быть, знаете участок Цветаевой, так вот там!» - «Ещё бы не знать участок Цветаевой... и самих Цветаевых всех знал, и Ивана Владимировича, и Валерию, и Настю, и Марину, и Андрея Ивановича... Цветаевы были, можно сказать, первые дачники в Тарусе; где теперь дом

отдыха, так то была вся их территория. И ведь вот как бывало — уедут они на зиму, все вещи оставят, сундуки, сервизы, замочек повесят - и всё. И хоть бы раз кто забрался и набедокурил — нет, всё всегда бывало в порядке. Помню, раз как-то приезжал, толи поздней осенью, толи зимой, Андрей Иванович с товарищем, немного побыли и уехали, а нам, ребятишкам, любопытно было, как они там хозяевали, мы и забрались в дом. Видим - печку топили, кашу варили, каша недоеденная так и осталась в чугунке на шестке. Всё мы посмотрели, всюду походили, и уж очень понравился нам один стакан — мы его и взяли себе, а чтобы больше, или там по сундукам шарить, этого не бывало, это нет! Так вы, значит Маринина дочка, так-так. Маму Вашу Мусей звали, Анастасию Ивановну — Настей. Боевые они были, одна чуть побольше, одна поменьше. Одна в очках ходила, то ли Настя, то ли Муся, не помню. А барышни были очень хорошенькие, за Настей один ухаживал, Мишкой звали, а прозвище у него было Дубец, красивый был, капитаном на пароходе. Уж как же мы, бывало, смеялись над ним - ну куда, мол, ты лезешь, — профессорская дочка и сын сапожника! Ну как же мне не знать Цветаевых - мать моя, старушка, бывало, всё у них бельё стирала. Хорошие были люди, хорошие»...

Зовут старика Розмахов, Ефим Иванович. Ещё много интересного рассказывал он про Тарусу тех лет, про старожилов, рассказывал и про цветаевских родственников Добротвор-ских, особенно про одну из дочерей, Людмилу Ивановну, врача Тарусской больницы, основанной её отцом.

Б.Л. Пастернаку

9 апреля 1958

Христос Воскрес, дорогой друг Боренька!

Целую тебя, милый, желаю тебе счастливой весны и здоровья, всегда люблю тебя, неизменно помню. Прости меня за всё видимое моё невнимание к тебе — жизнь очень тяжела и пожирает меня всю без остатка, а пока перемалываешь всё тяжелое, хорошее куда-то девается и не ждёт. Я в вечном тумане и угаре от работы и заботы, разных работ и разных забот, сливающихся в нечто такое нудно-однообразное! Как слепая лошадь по кругу. Где уж тут хоть письмо тебе написать, хоть приехать и рассказать о том, что накапливается, копишь-копишь для тебя что-то милое и радостное, а оно, не находя себе выхода, сгорает и превращается всё в тот же уленшпигелевский «пепел - прах - Клааса, что стучится в сердце моё».

Работать нужно много, а работать негде, и поэтому мечусь, как ошпаренная кошка, между Москвой и Тарусой, и там и тут попадаю в орбиту тревог и неустройств, и в результате с трудом выжимаю из себя какие-то вялые и серые строки переводов, имя же им легион, а цена — грош. Вот поэтому-то по всему, дорогой мой, так невнимательна к тебе в дни твоих болезней и триумфальных «неудач», к тебе, бывшему душевной опорой и материальным оплотом самых гибельных лет моей жизни, к тебе, бывшему и сущему другом в бездружьи, путем в бездо-рожьи. Прости меня за всё это «видимое» моё безобразие, и верь во всё моё невидимое!

Что за болезнь твоя? Определили ли (3 «ли»!) врачи? И помогли ли? Или по-прежнему ты сам да Господь Бог со всем справляетесь? Впрочем, что тебя спрашивать, ведь и ты мне тоже перестал писать! Сама всё узнаю. Скоро приеду в Москву на несколько дней, выкола-

чивать деньги какие-нб., и м. б. повезёт и я тебя увижу, или услышу по телефону, или так узнаю о тебе.

Здесь тоже весна двигается, как и у тебя там, но я её мало вижу и только по грачам определяю да по капели.

Целую тебя, милый, трижды. Главное, дай Бог тебе здоровья.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

<Дата по московскому штемпелю: 2 июля 1958>

Среда. Дорогие мои, я, дура, не попросила Зину захватить Лиле варенье, и оно так и осталось (земляничное). Зинуша, если будете в городе, захватите его, пригодится до нового урожая.