История жизни, история души. Том 2

28 июля 1965

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, подъезжаем к северному порту Дудинке, оттуда по севернейшей дороге (железной) страны - в Норильск — три часа езды по тундре; вчера вечером увидела вдоль северного берега Енисея большие пласты снега и оставшегося от ледохода льда — и глазам своим не поверила, настолько привыкла за 10 лет к «нормальному» климату. Уже двое суток, как распрощались с ночью, едем «под лучами незакатного солнца», равно как и под внезапно налетающими и проходящими дождями. Освещение поразительное, такого неба нет нигде в мире... Сейчас берега Енисея тундристые — чувствуется край света; все очертания чёткие, и воздух ясен. Все краски, необходимые природе и людям, сосредоточены в небе. На снимке — один из сев<ерных> притоков Енисевя¹. Целуем!

Ваши А., А. и А.

¹ На обороте открытки: река Хантайка.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

30 июля 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, приветствуем вас с острова Диксон, последнего пункта нашего путешествия. Вокруг плещется Карское море; над нами - незакатное полярное солнце. Посёлок на дикой скале — вполне современный, но: всё абсолютно вне времени — и сплошь в пространстве. От последних дней поездки именно по Заполярью впечатление другой планеты. Погода не лучше московской - над Диксоном! только ветры океанские. Из Норильска везу вам кусочек медной руды... и множество рассказов!

Крепко обнимаем!

Ваши А. и А. <и А>

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

31 июля — Усть-порт; самая неприветливая из стоянок; грязное, во все стороны разбросанное беспорядочно, как после землетрясения, сельцо. Тоже на высоком бугре, но высоты - никакой. Рыбзавод — говорят, единственный в стране, сохраняющий рыбу в вечной мерзлоте. Ни рыбы, ни мерзлоты мы не увидели; директор, маленький, дёрганый человечек, встретил нас довольно-таки грубо; грубость его вызвала резкие реплики и даже, бог мой, угрозы со стороны некоторых туристов; обещали куда-то жаловаться; в Норильске, мол, сам секретарь райкома перед нами шапку ломал, мы, мол, «на вас напишем»... А директор: «Там, в Норильске, аж три секретаря» — вроде того, что делать им не черта. Кончилось всё довольно мирно: цеха разделки и засолки рыбы нам показали; всё там было пусто и чисто — и чаны, и бочки, и цементный пол; разобъяснили немудрящий «процесс» и выпроводили, так и не показав мерзлотной камеры, где, действительно, сохраняется предварительно замороженная рыба. Ну и бог с ней, и с камерой, и с рыбой. У входа в цех стояла испитая, измученная пожилая женщина и смотрела на нас, праздных, тёмно,

исподлобья. Она, верно, была бы рада, если бы директор, вместо того чтобы давать нам пояснения, до к<отор>ых никому из нас по существу не было ни малейшего дела, отматерил бы нас как следует, да ещё и палкой отлупил.

Мы покружились по поселку, к<отор>ый, казалось, торопился нас вытолкнуть вон всеми локтями и коленями своих косых домов и из-под низу пинал корявыми мостками. Люди попадались навстречу всё какие-то свирепые; пьяные глыбы — мужики в резиновых сапогах по самую задницу; шаги твердокаменные и неверные; женщины — заезженные клячи - или дородные хамки в обтягивающих телеса ярких, но задрипанных платьях; что ни шаг — то помойка, свалка; чёрная жидкая земля буквально усеяна битыми «пол-литрами» и гробами бывших закусок: консервными банками; на пороге перекошенной, как рожа, избёнки, в тёмном зеве двери — три детских фигурки: девочка в платке, кофте, из-под кофты — юбчонка, из-под неё — рубашонка, из-под рубашонки — шароварцы, из них тоненькие ножки-пестики в ступах-сапогах; двое мальчишек в доисторических картузах, оттягивающих уши; бледные немытые личики, разинутые рты. За избёнкой - овраг; в овраге - снег; по ту сторону оврага - тундра; на соседнем бугре - выветренное, истаявшее кладбище. «Памятники» клонятся все в одну сторону, сопротивляясь ветру, одолеваемые им.

Страшно, должно быть, жить в Усть-порту: самодур-«хозя-ин», выколачивающий план, царёк, божок, тиран; холод, темень, ветер; бабы работают изо дня в день, мужики пьют; одна рыба тихо живёт себе в таинственной «вечной мерзлоте»; рыба плохонькая — сорожка да сельдюшка в основном; осетры да стерлядка испаряются, не доходя до «потребителя»...

Бродили по захламлённому берегу, по чёрной гальке, под сивыми тучами, похожими на грызущихся собак; из этих собак вскоре грянул страшенный косой дождь, избивший и промочивший нас, несмотря на плащи; в обувь нам налилось, как в плошки; потом на пароходе долго отмывались, оттирались, переодевались, сохли.

В.Н. Орлову

31 июля 1965

Милый Владимир Николаевич, вот мы и побывали на Диксоне; жаль было уезжать, до того хорошо. Будь я помоложе, обязательно окунулась бы в тихое в тот день Карское море, но предпенсионный возраст приучает к солидности. В Норильске уже побывали; странный город, марсианский какой-то. Вообще от тундры, от Енисейского и Пясинского залива, от огромности неба, на котором — четыре погоды сразу — и незакатное небо, — впечатление иной планеты. В общем, мы за это путешествие побывали и в прошлом, и в будущем, и в Вечном. Скоро Туруханск, столь памятный мне. Сердце пронзила встреча со старым ледоколом Красиным⁷¹, тем самым, спасавшим челюскинцев. Везём заполярные цветы, веточки карликовой береёзы, кусочки норильской руды...

Надеюсь, что всё у вас обоих хорошо. Всего, всего вам самого доброго!

ВашаАЭ

Погода - дивная: на Диксоне - +26.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

31 июля 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, этот фантастический город¹ стоит в пустынной тундре, в почти космической дали от того, что мы зовём жизнью. Все дома стоят на сваях - в т. ч. и те, что на снимке. Побывав в нём, направились на Диксон, оставивший поразительный и пронзительный след в душе. Скалистый остров, слева — Енисейский залив, справа - Карское море; безбрежность; тишина, помноженная на даль, Вечность. Отовсюду везу камешки. Сейчас плывём в обратный путь, завтра — Туруханск, где опущу вам открытку, заготовленную ещё тогда, когда ехали в ту сторону. В этот конверт кладу листочки карликовой берёзы и ивы и цветы с Диксона'. <...>

Целуем!

Ваши А., А. и А.

Погода очень хорошая!

¹ На обороте открытки: Норильск. Ленинский проспект.

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

2 августа; с 1 -го на 2-е августа почти совсем не спали - просто не могли уснуть; — утром должен был показаться Туруханск, а до него, ночью, в 1 ч. 30 по местному времени - Курейка; последний, наверное, в жизни шанс увидеть пятачок, откуда «вождь и отец» отправился в поход против «ведомых» и «детей». В том числе и против нас, оставивших в этих и прочих местах столь и не столь отдалённых годы и годы жизни; другие же - и самую жизнь. Пытались уснуть и не могли; умылись, разделись, легли и опять встали и отдернули занавески; за окнами — ни день, ни ночь; всё видно и всё неясно. То же и в сердце, и в голове. В 1 ч. 20 на низком берегу, среди смутных очертаний деревьев, появились сперва почти от них не отличимые очертания вытянутой в струнку деревушки; правый _А.с._{ЭфрониАА}.ш_Ко_дина крайний дом - непривычной для этих _{на борту теплохода} Краёв кубической формы И гораздо «Александр Матросов»

выше остальных. Крыша кажется плоской; при таком освещении и на таком расстоянии не видно, конечно, ни окон, ни дверей; в середине строения мерцает как бы голубоватый туманный отсвет. Что это? Тот ли самый стеклянный павильон, во времена «культа» воздвигнутый над сталинской избушкой,

А.С. Эфрон в Туруханске

или какая-то новая постройка, не возведённая ещё под крышу.

И существует ли ещё этот павильон? Никто ничего не смог нам сказать. Вполне естественно, если уж и самого Сталина как не

бывало - Ада смотрит во все глаза, я — во все очки; медленно, медленно проплывает в сизом мороке этого часа сизый призрак легендарного станка, откуда почти полвека тому назад уезжал в армию невысокий рябой человек, опрокинувший судьбы страны и мира. И наши. «Видишь? - видишь?» - спрашиваем мы друг друга и — видим и не видим.

Потом опять маята и бессонница и разговор об одном из сталинских посмертных подарков — чувстве человеческой отчуждённости, чувстве почти незнакомом (или знакомом лишь избранным) в досталинские времена. Сталин, среди прочего, научил людей не доверять и не доверяться и отучил их от искусства общения. Вот и на теплоходе образовались небольшие группки и кланы — не сообщающиеся взаимно сосуды. О недавних бдительности и недоверчивости уж и думать забыли, тем не менее инерция — осталась <...>. Перед свиданием с Туруханском мы обе ни места себе не находили, ни покоя. Просили (накануне) удлинить стоянку (вообще надоел вечный галоп на стоянках и начальник маршрута, знавший только один маршрут — к магазинам или в какие-то укромные места, где торгуют, тайно, рыбой). На ещё спящем теплоходе мы метались от борта к борту, боясь пропустить, хотя знали время прибытия. Когда показалась Селиваниха, разбудили Аню. После Селиванихи бесконечно долго (comme un jour sans pain⁷²) тянулся, жилы нам вытягивая,

длинный мыс; наконец за ним блеснули бензобаки, прочертились мачты антенн, в дымке очень ясного на наше счастье утра - ряд ещё, в отдалении, карликовых построек, растянувшихся по хребту берега. Наши ели (высокие ели у больницы, под которой когда-то стоял, притулившись к склону, наш домик) — издалека видны. Различаем Спуск, аэропорт (он в глубине, но виден посёлок и антенны), рыб-заводские домики, потом пробел и дальше, продолжая прямую линию, дома самого Туруханска с когда-то замыкавшими его ориентирами наших елей слева (глядя с реки) и справа - зданием монастыря, превращённого в склад. Теперь видно, как влево и вправо от «ориентиров»

А.С. Эфроне Туруханске на месте домика, где она жила в годы ссылки

растянулся и распространился

наш городок - много новых домов, к<отор>ых при нас не было.

Появляется громадная наша отмель из серой гальки, расстилавшаяся столько лет перед глазами, отмель, по которой столько было хожено зимой и летом за водой и с водой; вёдра быстро обледеневали: бывало, сходишь два-три раза подряд и живой воды в ведрах чуть-чуть плещется в ледяных лунках. По побережью много леса - в штабелях и так; видна большая плавучая пристань. Теплоход тихо-тихо пересекает линию водораздела, из Енисея входит в Тунгуску, остров Монастырский остаётся по правому борту... Сходим вниз, и нет терпения дождаться, когда спустят трап; кажется, никогда так долго не прилаживался теплоход тютелька в тютельку к пристани, и кажется, всё это назло нашему нетерпению. Мы с Аней первыми прорываемся на берег, и Аня успевает снять Аду, ступающую на туру-ханскую землю. Забыла сказать, — на пристани стояла малень

кая бледная женщина с помятым личиком — мне показалось, что это — Юлия Касьяновна Пьяных, дочь нашего бывшего зав. отд. культуры, с честью носившего свою фамилию. Пройдя

сколько то по скрежещущей гальке и мокрому плотному песку

(в наше время песка на берегу вовсе не было — одни камни) — поднимаемся по лесенке; раньше возле неё был щит с призывом посещать дома-музеи Свердлова и Спандаряна, верных соратников Ленина и Сталина. Теперь его нет. Нет и хаоса нависших над побережьем тёмных жалких лачуг на курьих ножках; то была целая полоса хаоса, полоса отчуждения, немецкое гетто своего рода; всё жили там немцы-ссыльные, пока не собрались с силами и не продвинулись внутрь городка, построив новые жилища покрепче. Теперь стоят аккуратные построечки, и не очень тесно. Выходим на знакомую пристанскую улицу; тут ничего не изменилось — стоит почерневшее здание банка, а налево — всё тот же угловой магазин; он ещё на замке, но собаки, как и 10-15 лет тому назад, уже дежурят возле: м. б. кто из будущих покупателей бросит довесочек хлебца. Милые громадные широкогрудые ездовые псы, лайки и метисы, добрые, трудовые, некусачие, всегда голодные, точь-в-точь такие, как при нас — такие, но не те... На углу — новое для меня, но уже далеко не молодое на вид здание клуба; когда-то мы работали на его строительстве, окончания к<оторо>го я не дождалась. Туристы сворачивают к музею, а мы — налево, мимо бывшего моего клуба, на месте которого большая, приветливая, я бы сказала даже — красивая и совсем не казенного вида школа-одиннадцатилетка, мимо такого знакомого нам приземистого и почерневшего здания бывшего отделения МТБ; теперь на нём мирная синяя милицейская вывеска и вид самый захолустный; дальше по мостику, и вот она, больница, и подросший рад молодых елей, и наши старые, ешё при нас достигшие предела своей высоты и поэтому точно такие же, как тогда. Вот крылечко амбулатории, куда наша Пальма всех женихов приводила, когда Ада работала в больнице. Сломанная ветром еловая ветвь лежит, вся усеянная молодыми смолистыми шишками; беру несколько на память; да, на мостике Ада вдруг встречает своего бывшего начальника Костылева, здоровается, и он столбенеет и несколько секунд не может вспомнить имя; потом бормочет: «Ада Александровна, Ада Александровна! Вот встреча... вот встреча...» Мы с Аней оставляем их, и уже потом - больница, еловая ветвь. Подходим к краю, с которого - спуск к нашему бывшему жилищу. Такой знакомый, такой свой уголок, свой островок; и тут всё изменилось. Кормановский дом, тогда совсем новенький, покосился и вплотную приник к обрыву, «угору»; но вот знакомая физиономия: рыжий Джек, кормановский пес, постаревший на 10 лет — но насколько же собачья

старость пригляднее человеческой и менее заметна, чем у тех же зданий... На месте нашего домика - новый, побольше, посолидней, но так же приткнулся к «угору» и так же, как наш, крыт толем. Огород, землю для которого мы когда-то наносили ведрами на песок и гальку, цветёт картофельными бледными цветами; вместо нашей одной любимой Пальмочки - два довольно безличных пса-метиса; на месте нашего сарая — новый; живёт на нашем месте, видно, не прежний наш сосед Федя, а кто-то куда более хозяйственный и прочно пустивший корни. <...> Уехали ссыльные, улетучилась атмосфера «транзитки», перевалочной базы, хуже — полустанка между жизнью и смертью. Тот Туруханск висел на волоске; этот — врос в землю всеми своими фундаментами и корнями деревьев. Городок озеленён; во всех палисадниках и вдоль центральных улиц -береёзы, лиственницы, ели; некоторые из них, жалкие хлыстики, сажали мы лет 12 тому назад...

<■■•> ^ещё сворачиваем к монастырю, чтобы взглянуть с «Беседы» на Тунгуску и Енисей и «Монастырский» остров; когда-то мы, только что приехавшие и ещё не устроенные, сидели на этой вершинке, над холодной необъятностью двух рек и наших двух ссыльных жизней; мне было всё равно, Аде — нет... <...> Когда я по деревянному подобию трапа, положенному по прямой вертикали на угор (при нас шла тропка, пологая, наискосок), поднимаюсь наверх и гляжу на навечно впечатавшийся в сердце вид — серая, далеко-далеко вдающаяся в реку отмель, синяя вода Тунгуски, остров, бурая полоска водораздела, за ней серебристая, отличающаяся от тунгусской, резко-блещущая на солнце вода Енисея, у меня становится легко на душе; я физически ощущаю эту лёгкость, это громадное облегчение от того, что вот я стою, десять лет спустя, на этой высоте и вижу Туруханск; так, оказывается, мне это нужно было. Почему? сама не знаю и никогда не узнаю. И, опять же, непонятно почему было и откуда взялось ощущение ясности и покоя <...>

В.Н. Орлову

31 августа 1965

Милый Владимир Николаевич! Спасибо за письмо: оно сперва побывало в Тарусе, потом его переслали в Москву, потом запоздала с ответом. Да, макет¹ хорош, и как бы мы ни знали его содержание, как бы ни работали над ним, а всё равно поражает новизной. Сегодня, после тщательной сверки всех текстов с источниками и прочей правки, от каковых устали сверх всякой меры! отправили в Ленингр<ад> — совпало это с годовщиной маминой смерти; почтили её память, как сумели. Да, тьфу, тьфу не сглазить, хороша книга - дай ей Бог здоровья! — лучшая из всех, доныне выходивших. Жаль, что слеп и убог шрифт - что бы это было, если бы к тому же шрифты подходящие, заставки, концовки!

Дождались мы и Вашей статьи: как всегда Вы - умелый кормчий и лоцман. Дай Бог — в добрый час и путь! <...>

Насчёт последних дней маминой жизни, действительно, ходит немало легенд, в т<ом> ч<исле> ещё покойным Асеевым «запущенные», т. е. тенденциозные; Асеев в качестве руководителя группы эвакуированных, в к<отор>ой находилась мама, обязан был позаботиться о её устройстве, чего не сделал; вот и были пущены слухи о том, что всё было куда «благополучнее», чем на самом деле. Обстоятельства маминой гибели известны с максимальной достоверностью: сохранились дневники брата², где всё записано день за днем; в короткий перерыв между лагерем и ссылкой я успела связаться с людьми, бывшими в то время в Елабуге, и записала с их слов то, что они тогда — всего 6 лет спустя — хорошо помнили. Кстати, уже тогда могила была затеряна; Пастернак пытался её разыскать (правда, на расстоянии, в Елабугу он не ездил) — но безуспешно.

Из Москвы мама приехала сперва в Чистополь, где безуспешно околачивала пороги, пытаясь задержаться там, но была направлена в Елабугу, где прожила всего 10 дней, до 31 авг. Сделала ещё одну попытку устроиться в Чистополе — судомойкой в детдоме (писательском), но вернулась в Елабугу, не дождавшись «разбора» своего заявления, случайно слышала «дебаты» по этому поводу (против выступали Тренев, жена Фадеева, актриса Степанова, и ещё кто-то); не дождавшись защиты Паустовского, в отчаянном состоянии уехала в Елабугу; брат пытался уговорить её вернуться ещё раз в Чистополь, узнать результаты заседания - но тщетно (этот разговор и был весьма своеобразно истолкован «квартирной хозяйкой», чьи «воспоминания» у Вас есть). На следующий день брата отправили на воскресник по расчистке аэродрома, и мама погибла. Действительно, брат не хотел видеть её мёртвой — чтобы сохранить память о живой; это можно понять. Он с большим трудом выхлопотал гроб и место на кладбище; был на похоронах вместе с небольшой группой эвакуированных; могилу никто не догадался отметить, и уже шесть лет спустя никто из тогда живых (сейчас почти все умерли) не помнил даже, в какой стороне кладбища она находилась. Вещи и оставшиеся продукты брат распродал и с громадным

трудом выхлопотал пропуск в Москву, спас и вывез мамин архив; если мы с Вами сейчас сумели сделать хорошую книгу — даст Бог не последнюю! - то поблагодарим за это от имени всех нынешних и будущих читателей - шестнадцатилетнего мальчика, так жестоко осиротевшего, голодного, больного, сумевшего сохранить и спасти то, чему цены нет и что невосстановимо, как сама жизнь.

Относительно фразы о том, что «муж погиб, дочь была далеко», она, действительно, «темна», хоть то, что было на самом деле, — куда «темнее»! Отец мой погиб тогда же, когда и мама, - в конце авг<ус-та> 1941³ («так с тобой и ляжем в гроб - одноколыбельники»!), т. ч. о гибели его она знать не могла; оба мы — и отец, и я вовсе не находились «далеко» — хоть и вне пределов досягаемости: мы кочевали по московским тюрьмам, куда мама носила нам — 3 раза в месяц каждому - итого 6 раз в мес. - по 50 р. (разрешавшуюся «передачу»); - сумму эту она делила на три, чтобы иметь возможность чаще узнавать, что мы — живы: мёртвым передач не принимали.

Если Вы не считаете возможным заменить фразу словами о том, что близкие М<арины> Ц<ветаевой> подверглись незаконным репрессиям, то лучше вычеркните её во избежание кривотолков, ладно?⁴

Кроме того, хотелось бы очень попросить Вас изменить слова о том, что у моего отца «хватило чести и совести»⁵ признать свои ошибки. Это звучит не по праву обличительно. Должна сказать Вам (Вам - лично), что отец был долгие и долгие годы эмиграции нашим разведчиком и совершал настоящие подвиги во имя Советского Союза; этим давно и начисто смыта его вина - столь схожая со всеми мамиными винами — то есть вина высокого строя души, призвавшая его, 24-х-летнего мальчишку - в стан обречённых; о том, что «белое движение» обречено, он знал не хуже мамы. И работа его для Сов. Союза — опасная, жестокая - была тоже высокого строя. Мама знала и - одобряла; Вы достаточно знаете её, чтобы понять, что это значит. Мы бедствовали и подчас голодали все наши эмигрантские годы, но отец никогда ни гроша не принял в оплату за свою работу. Говорить вслух о его деятельности нельзя, не пришло ещё время, живы ещё некоторые его товарищи по работе и, кто знает, м. б. работают еще. Но «клеймить позором» его как «рядового белогвардейца», твердолобого защитника того Царя и того Отечества и т. п. — пора прекратить. Я думаю — Вы согласитесь со мной. Нечего повторять, что всё это — между нами, строго. Отец был человеком высочайшего мужества, глубочайшей чистоты, несравненного благородства и - поразительного личного обаяния. Он один по-настоящему понимал и любил мою мать; его единственного по-настоящему любила она всю жизнь. «Всё прочее — словесность», то есть горючее для стихов...

Стр. 6. Дата смерти М.А. Мейн (маминой матери) - не 1905, а -1906. Мы позволили себе исправить.

7 — «Оле-Лукойе» - не было книгоиздательством, ни частным, ни семейным; его просто не было! В те времена рукопись «просто» относили в типографию (она была под боком, в Трехпрудном пер.⁶) — выбирали бумагу, шрифт, обложку и... платили деньги. «Оле-Лукойе» — просто шутка из Андерсеновского арсенала, причём шутка — мамина, а не отца...

8 — из стиха Волошина выпала строка «Почему альбом, а не тетрадь»⁷ (рифмует с «благодать»). Мама цитирует другой вариант — или другие строфы — в «Живое о живом»

9 — Ростан пленил не безвкусицей и дешевкой, а тем, что воспевал благородство, рыцарство; совсем не так плоха и де Ноайль, как Вы пишете; мама переписывалась с ней уже за границей, в поздние годы; у неё (де Ноайль) есть прекрасные стихи. Пленяла романтика.

10 — «Чинной барышней» никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не была. В детстве и юности — сплошное озорство — причём блистательное! Сплошное непокорство.

13 — «Злобно отвернувшись от... стихии»... злобы не было⁸.

16 - Про «Феникса» нельзя сказать, что не публиковался: частично (посл<еднее> действие) (вышел отд<ельной> книжкой в 1922 (?) г.⁹).

19 — Два близнеца неразрывно слитых¹⁰ — и понято и написано ещё в Москве - обратите внимание! (1918 г.)

стр. 17 - Вы пишете, что «ничего советского» в творчестве Цветаевой (речь идёт о периоде уже 1933 г.), «конечно, не было», а на стр. 23 говорите о том, что «важное значение для политической позиции Цветаевой, занятой ею к 30-м гг., имеет цикл “Стихи к сыну”" — во тьме дичающего старого мира самый звук СССР звучит для поэта как призыв к спасению и весть надежды»...

стр. 29 — Эренбург неверно описал цветаевскую манеру читать стихи¹²; ни «напевности», ни скороговорки не было. Читала смыслово, пресловутой «музыке» тут места не было. Голос был музыкален, не манера чтения.

— Источники сведений об Элладе отнюдь не исчерпываются Швабом¹³; она (Цв<етаева>) выросла в доме своего отца и Элладу знала -всерьёз; речь идёт о своего рода «справочнике» для трилогии.

— «...Трагедии Цв<етаевой> говорят о судьбах... людей, к<отор>ые вступают в борьбу с... силами рока за свою свободу и счастье»... «Ариадна» - о другом.

«...Она (Цв<етаева>) так торопится в своей речи... ей некогда исчислять свойства предмета и тратить время на метафоры» (стр. 47). Да нет же! Это как раз поиски предельной точности, а не «спешка», «свойства» и «метафоры» бывают лишними перед лицом страстей и событий во всей их роковой наготе; ничего «лишнего»... Цветаева — особенно в зрелые годы творчества... никогда не торопилась (писать) и всегда тратила время...

— Пример «легчайшего» стиха — диалог Федры и кормилицы. Уж очень страшной и перекликающейся с судьбой самой М.Ц. пример «легчайшести»!¹⁴

Не примите за «замечания»; я знаю, что от них Вы на стену лезете, и не люблю Вас в такой позиции! Примите так, как оно написано.

Север был фантастичен; о нём - в другой раз; м. б. «соавтор» и на снимки расщедрится; путешествие — путешествие утомительное из-за перенасыщенности впечатлениями — из-за радио на теплоходе («белоснежном красавце») и переизбытка «туристов», которым лучше бы дома на полатях пересидеть это время. Хотелось побольше тишины — чтобы хоть сколько-нб. гармонировала она с великой тишиной, великим простором неба, тайги, реки... Сейчас - в Тарусу, - за работу над нудным предпенсионным переводом испанской пьесы в стихах¹⁵, увы! Дожить бы до пенсии после такого перевода!

Спасибо Вам за книгу — и многое, с ней связанное и выходящее за пределы переплёта. Дай Бог!

Сердечный привет Е<лене> В<ладимировне> — доброго вам здоровья, отдыха, покоя, радости. И пусть всё будет хорошо!

Ваша АЭ

Не написала главного: спасибо за сердечное и мудрое предисловие! ^737475767778

⁷ Речь идет о цитируемом в предисловии стих. М. Волошина «К Вам душа так радостно влекома...» (1910), посвященном М. Цветаевой.

⁸ В предисловии к ИП-65 фраза, однако, сохранена: «Злобно отвернувшись от громоносной народной стихии, взорвавшей и испепелившей старый мир, она стала искусственно, как говорится - на пустом месте, воссоздавать свой образ "стихии, не имевшей никакой опоры в действительности”» (С. 13).

⁹ Под названием «Конец Казановы. Драматический этюд» (М., 1922).

¹⁰ В стих. «Если душа родилась крылатой...» М. Цветаева пишет: «Два на миру у меня врага, / Два близнеца, неразрывно-слитых: / Голод голодных - и сытость сытых!» (I, 421),

¹¹ Цикл из трех стихотворений 1932 г.

¹² В.Н. Орлов приводит цитату из книги И.Г, Эренбурга «Портреты русских поэтов» (М., 1923. С. 73) о том, как М. Цветаева читала стихи: «Читая стихи, напевает, последнее слово кончая скороговоркой».

^,э В окончательном варианте предисловия нет упоминания о немецком писателе-романтике Г Швабе (1792-1850) и его книге «Прекраснейшие сказания классической древности» (т. 1-3). Вероятно, первоначально В.Н. Орловым были приведены слова М.И. Цветаевой из письма к Ю. Иваску от 4 апреля 1933 г.: «Источники моей Федры - вообще всей моей мифики - немецкий пересказ мифов для юношества Густава Шваба» (VII, 381).

¹⁴ Как пример легчайших стихов приводится отрывок из трагедии М, Цветаевой «Федра», завершающийся строками: «На хорошем деревце / Повеситься не жаль...» (Ill, 662).

¹⁵ Пьеса испанского драматурга Тирсо де Молины (1583-1648) «Стыдливый во дворце» в переводе А.С. опубликована в книге: Тирсо де Молина. Комедии. Т. 1. М., 1969.

В.Н. Орлову

15 сентября 1965

Милый Владимир Николаевич! Рада, что Вы с Е<леной> В<ла-димировной> уже в Ленинграде: всюду за пределами больших городов начинается специфический осенний неуют, серость и сирость¹; дома от всего этого и стены помогают. Не без отвращения перевожу никому не нужного и не интересного гишпанца⁷⁴ - пьеса в стихах, тоже никому не нужных; самая же страхота — «сжатые сроки», часть из коих прогуляла (по Енисею), а теперь пытаюсь нагнать время — куда там! Оно всё уже в Ледовитом океане и вспять не течёт. Это — сиречь пьеса — предпенсионная работа; авось поможет мне выколотить «хорошую» пенсию.

Отец мой был реабилитирован в 1956 г. — «в силу вновь открывшихся обстоятельств и за отсутствием состава преступления». В 1955 г., вернувшись из Туруханской ссылки, я взялась за хлопоты о маминой первой (несостоявшейся) книге и о папиной реабилитации; для последней требовалось разыскать оставшихся в живых «однодель-цев», к<отор>ые могли бы свидетельствовать о его невиновности; увы, живых не было, мёртвые же молчали; связаться с заграницей в те годы не было возможности; всё же сыскала кое-кого, из числа «ни живых, ни мёртвых», и истина восторжествовала, как всегда — посмертно.

Отец мой был человеком совершенно поразительной человечности, мужества и благородства. Я до сих пор просыпаюсь ночами в отчаянье и ужасе от его гибели, от такой его гибели, от того, что он погиб в такое беспросветное время, в лубянском кровавом застенке. Маме хоть была предоставлена «свобода» умереть самой.

Я думаю, что одноколыбелъники^ъ, вместе умершие, и воскресать должны вместе в памяти человеческой, и буду Вам бесконечно благодарна, если Вы — в меру возможностей сегодняшнего дня — измените сколько-нибудь «белогвардейский» штамп — жестокий и нелепый. Если бы Вы знали, как мне хочется дожить до пенсии, развязаться с переводами (с теми, что не для души!) и записать всё, что помню и знаю, о матери, об отце, о Времени. Дай Бог!

Да, надо начать хлопотать о книге пьес; и вообще о многом подумать, многое подготовить и т. д. Не хватает рук, головы, времени, сил — на всё необходимое. <...>

Ну, дай Бог! - Моя благодарность за маму и моё доверие к Вам — всегда с Вами. Всего самого доброго и радостного Вам и Е<лене> В<лад имировне>.

ВашаАЭ

' Ср. в стих. М. Цветаевой «Рассвет на рельсах» (1922): «Из сырости - и серости», «Из сырости - и сирости» (II, 159-160).

² «Стыдливый во дворце» Тирсо де Молины.

³ В стих. 1921 г. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...», посвященном

С.Я. Эфрону, есть строчки: «Так вдвоем и канем в ночь: / Одноколыбельники» (II, 76).

В. Н. Орлову

26 сентября 1965

Милый Владимир Николаевич, спасибо за письмо и книгу. Я бесконечно рада, что (относительно отца) Вы сменили «формулировку» на формулу. «Человек героической жизни» - это действительно формула моего отца, и нашли её — Вы. Очень точно и очень верно.

Блоковские записные книжки¹ просто потрясают, хотя не прочла ещё всерьёз. Это надо читать так же глубоко, как Евангелие (религию в сторону, конечно!), ибо за этим всем то же моление о чаше² и смер-тию смерть поправ³ — наивечнейшее на фоне одной из революций...

Сейчас принесли Ваше письмо с «заявкой»⁴, в которой, после Вашей правки, зазвучал голос не девочки, а мужа. Всё очень хорошо, кроме вопроса о вступительной статье, к<отор>ый остаётся открытым. Конечно, м. б. нахально — навязываться с «почему», но всё же: почему Вы не хотите (не хотели бы) её написать? Ведь любой другой, будь он распроантоКольским, хуже сделает. Павел Григорьевич⁷⁹ остался, несмотря на преклонный возраст, на уровне только «Романтики»⁵ (уровень весьма и весьма неплохой, но до цветаевских трагедий ему ещё дальше, чем ей самой было в 20-е годы!). Тут что хочется: если делать, так делать хорошо. Вообще-то есть два пути: «плевать на предисловие» — лишь бы книга вышла! или: чтобы всё было хорошо. О пьесах — в особенности о трагедиях⁶ — не напишешь без глубокого проникновения в творчество зрелой Цв<етаевой>; без «После России», поэм «Горы» и «Конца»⁷; тут уж не до Романтики, даже с большой буквы. Павлику это просто не по плечу, ибо эту Цв<етаеву> он понимает не изнутри, не из собственного нутра, так как нутро его не таково. В статье Павлика, убеждена, «романтика» бы перевесила; предгорья, а не вершины. А Вам бы дались вершины. Как это важно! Важно ещё и то (тут пришли какие-то два парня, «студенты на картошке», поговорить о Цв<етаевой>, причём выяснилось, что кроме «Тарус-ских страниц» они ничего и не читали, и я забыла, что «важно ещё»...)

Короче говоря, мне бы ужасно хотелось, чтобы написали Вы, Вы и только Вы. Обо мне и речи нет, статьи я писать не умею и не берусь, и надо мне писать (успеть написать) совсем другое. Не думаю, чтобы на «данном этапе» (своего и общественного развития) справилась бы и Саакянц, чья добрая воля, рвение, знание материала и многое другое — вне сомнения; но в чём-то ещё — дитя. Подрастёт — и завещаем ей эту (эти) темы. Боюсь, что у Вас какие-нб. побочные соображения: как бы кто не подумал, что Вы «специализируетесь» на цв<ета-евском> творчестве (самолюбие, гордыня, спесь) — или ещё что-нибудь в этом роде. Или — много другой работы. Но эта-то - важнее.

Взялись бы Вы - я бы Вам подсобила всякими материалами, по-доплеками, а, Владимир Николаевич? Подумайте всерьёз и всерьёз ответьте мне, в чём дело, почему. И подумаем сообща, как устранить или обойти то, что Вам мешает написать такую статью. Буду ждать Вашего ответа и заявку пущу в ход только по получении его.

Ещё многое должна сказать Вам, но потом.

Всего вам обоим самого наидобрейшего.

Ваша АЭ

¹ Имеется в виду только что вышедшая в свет кн.: БлокА. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965 (подготовлена В.Н. Орловым).

² См. Мк. 14, 36.

³ Слова из тропаря на Пасхальную службу.

⁴ В.Н. Орлов отредактировал заявку А.С. в издательство «Искусство» на публикацию книги пьес М. Цветаевой.

⁶ А.С. имеет в виду цикл пьес М. Цветаевой 1918-1919 гг.

⁶ Речь идёт о трагедиях «Ариадна» (1924) и «Федра» (1927).

⁷ В книгу М. Цветаевой «После России» были включены стихи 1922-1925 гг. «Поэма Горы» и «Поэма Конца» написаны в 1924 г.

А.А. Саакянц

10 октября 1965

Милый Рыжик, посылаю Вам пакет с окказией <...> Новости: Коля¹ перезаразил многих своих гриппом; правда, у тех проходит пока без осложнений, но t высокая, в частности у Вашей визави Мар<и-ны> Казимировны⁸⁰⁸¹, чувствует себя плохо и не работает; (к тому же машинку взяли у неё на ремонт⁸²). Врачи считают, что грипп всё же, не той формы, что у Коли - другие возбудители вируса, более вредные, тем не менее однако —эпидемия⁴. А, собственно, зачем Эзоповским языком? Ищут людей (и находят) - распространявших и печатавших списки «нелегальщины» — (Солж<еницын>, Гинз<бург>, Шаламов и ещё кто-то «восставший» (в списках). «Один день Ив<а-на> Ден<исовича>» - с определённым уклоном в антисоветчину). Мар<ине> Каз<имировне>, одной из распространительниц предполагаемых, пригрозили высылкой из Москвы, забрали машинку на проверку шрифта. Нащупывают «коллекционеров» нелегальщины и машинисток, «шлёпавших» списки. Бумажку эту немедленно уничтожьте.

Целую, будьте здоровы.

Ваша А. Э.

³ В начале сентября к М.К. Баранович пришли с обыском, ее увезли допрашивать на Лубянку. Машинка, на которой она перепечатывала произведения А.И. Солженицына, была конфискована и возвращена только через полгода.

⁴ В сентябре 1965-го (9 и 12) были арестованы А. Синявский и Ю. Даниэль. 11 сентября был произведен обыск в квартире В.Л. Теуша и изъят хранившийся у него архив А.И. Солженицына. Вспоминая те дни, А. Солженицын писал: «Я могу только на ощупь судить , какой поворот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года <...>. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с “железным Шуриком" Шелепиным» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни. Paris. YMCA-Press, 1975. С. 112).

В.Н. Орлову

21 октября 1965

Милый Владимир Николаевич! Ваше письмо, в к<отор>ом не содержалось категорического отказа от предисловия к неубитому медведю - пьесам, - меня обнадёжило и утешило; а если отзываюсь так поздно, то потому, что развинтилась, расклеилась, расхворалась и хотелось хоть немного собраться воедино. Плохо, когда попадаешь в руки к врачам, ибо все они говорят разное, а ты хлопаешь ушами и думаешь свою думку; т. к. я в Тарусе, то врачи мимохожие; в том числе и один психиатр попался — хотя речь идёт в основном о печени! «На сегодняшний день».

Что я хотела сказать ещё давным-давно, когда Вы писали о том, что все «члены жюри» не в восторге от «Царь-Девицы»: во-первых — хотелось, чтобы в сборнике по возможности были представлены всё жанры (за исключением Лебединого!¹) — в том числе и псевдобылинная ветвь; «Федра» уж слишком перевесила бы. Во-вторых и в-глав-ных: не так проста «Царь-Девица», как это кажется читающим, но неглубоко-вникающим (от них же первый - И.Г. Эр<енбург>²); именно в ней, в этой «русской», «сказочной» вещи — ключ ко всей последующей Цветаевой; недаром она сама, уже в поздние годы, писала кому-то о том, что Ц<арь>-Дев<ица> — та же Федра, а Царевич — тот же Ипполит, только в другие одежды ряженые³. Так оно и есть. Господи! Да именно в этой веши впервые сосредоточены цветаевские герои: стихов, поэм, пьес; и главный герой — Разминовение. Кафтаны ли, хитоны ли, бренная ли одежка XX века — второстепенные атрибуты Вечного. По-моему — хорошо, что в этом сборнике — Ц<арь>-Де-вица, Праматерь цветаевских образов — согласитесь со мной хоть раз! Впрочем, обожаю Вас без памяти именно за то, что Вы вечно не соглашаетесь и часто злитесь!

Теперь хочу сказать, что блоковские дневники, записные книжки, вернее, — замечательно интересны; вряд ли за последние годы встречала что-либо подобное и вряд ли встречу впредь. Поразительно встаёт Эпоха (с маленькой буквы её и захочешь — не напишешь!). Поразительно встаёт Блок-Человек (о поэте знаем по созданному им). И поразительно - слияние и не-слияние, совпадение и разминове-ние их - Эпохи и Человека.

На какой же высшей точке - жизни, творчества, времени - умер Блок! Ведь вскоре после эры «Двенадцати» пошла эра «Двенадцати стульев»; не блоковские времена... куда там!

Хорошо! Хорошо Вы сделали книгу; с громадным тактом. Спасибо Вам!

Вышел десятый номер казахстанского «Простора»⁴ с очень милыми мамиными записями об отце и прелестным, на мой взгляд, пре-дисловьицем Паустовского. У меня тут только один-разъединствен-ный экз<емпляр>. Если пришлют ещё хоть сколько-нб. - непременно пошлём Вам; не знаю, можно ли этот журнал купить в киоске или в магазине - в Тарусе-то уж во всяком случае нет!

Осень тут отнюдь не золотая, а бурая. Слава Богу, хоть гулять не манит от перевода. Сижу не сходя с места, как Островский у Малого театра; только что голуби не ... на голову, а так сходство полное <...>

Всего самого распредоброго вам обоим!

ВашаАЭ

' Говоря о «Лебедином» жанре, А.С. имеет в виду не только стихи из сборника «Лебединый стан», но и ряд других произведений, романтизировавших Белое движение.

² В «Страницах былого» А.С. пишет, что И.Г. Эренбургу была чужда «“простонародность" (просто - народность.) ее (Цветаевой. - Р.В.) “Царь-Девицы", и вообще - рассийское (так у А.С. - Р.В.), былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой рассийскости ее языка, к которой он оставался уважительно-глух всю свою жизнь» (Т. Ill наст. изд.).

³ Вероятно, А.С. излагает письмо матери 1923 г., где та, характеризуя героя поэмы - Царевича, пишет: «...он брат Давиду, и еще больше - Ипполиту (вместо гуслей - кони!). Вы думаете - я также не могла написать “Федру"? Но и Греция, и Россия - одежда... Сдерите ее и увидите суть» (цит. по кн.: Саакянц А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997. С. 215).

⁴ В алма-атинском журнале «Простор» (1965. № 10) была напечатана мемуарная проза М. Цветаевой «Отец и его музей» (1. «Лавровый венок» и 2. «Открытие музея») с предисловием К. Паустовского «Лавровый венок».

А. И. Цветаевой

23 февраля 1966

Милая Ася! Попытаюсь рассказать обо всём подробно, т. е. моя вынужденная (из-за отсутствия времени) краткость приводит к нелепостям, а выяснять до ужаса некогда.

1) М.И. Гр<инева> разрешила мне по полнейшей своей доброй воле держать тетрадь¹ сколько требуется для сл<едующих> изданий. Она знает, что это долго и пошла на это; т. ч. Бога ради не торопите меня; мне и так тошнёхонько от спешки, всяческой. Сил мало.

2) Она же (М.И.) категорически отказалась от авансирования мною денег (ей) «под» эту тетрадь. («Что я у дочери М<арины> и С<ерёжи> за Маринину тетрадь... да как бы Марина к этому отнеслась!») - т. ч. деньги от меня идут просто к её потребности в них, а не потому, что я должна; обязана и т. д. Не должна, не обязана, а просто хочу помочь, хоть помощь эта нелегко даётся!

Относительно цены, стоимости и закупочной комиссии: как объяснили чл<ены> закуп<очной> Ком<иссии> Лен<инской> Биб-л<иотеки> - люди вполне опытные и квалифицированные, данная тетрадь попадает в определённую категорию, начиная с того, что на ней написано черновая тетрадь № такой-то; беловые тетради ценятся дороже. 2) тетрадь ранних лет; 3) черновики ранних пьес, а не стихов; 4) объём тетради; 5) тетрадь № такой-то, т. к. разрозненная тетрадь, и т. д. Те же условия принимаются во внимание и ЦГАЛИ, и расценки приблизительно те же, т. е. ЦГАЛИ может дать и немногим меньше, и немногим больше суммы 75-100. Немногим', т. к. и там и тут - расценки государственные, и в любом хранилище категория тетради определится одинаково. Вообще ЦГАЛИ не много платит; но зато

именно там сосредоточены наибольшие ценности. Пусть и мамино там сосредоточится!

<...> Я не говорю, что Вы — лучше (илилгуже!) Марины; вообще — разве это — оценка, и как можно сравнивать? Таким мерилом? Да и любым! А вот понятнее (опять же не я, ибо мне и М<арина> — понятна!) — несомненно мерило; для многих, не читающих «с листа», М<а-рина> — трудна, и требует громадного соучастия и соприкосновения читательского. Скажем мамины стихи к Пушкину куда труднее для восприятия, чем стихи самого Пушкина, но разве поэтому — Пушкин - фельетон? Понятность - при качестве написанного, само собой разумеется!, отнюдь не недостаток; как, впрочем, и сложность; так что - с чего у Вас шерсть дыбом и усы торчком??

<...> Я не осуждаю Балагана; я удивлена стремлением М.И. продать вещь, носящую порядковый № маминого архива; предположим далее, что Бал<агин> её не украл! Что она чудом попала в эти руки! То, что М.И. Гр<инева> — друг папы, приятельница мамы, нуждается в спец<иальном> питании и поэтому продаёт Цветаевскую рукопись — для меня не объяснение. Я понять не могу. Так же, как и то, что эта рукопись оставалась неизвестной никому около полувека. Под спудом. Так же как и то, что она продавалась — после полувекового под-спуда — в такой спешке и суете, вдруг, будто Эриннии гнались? Так нелепо? Что случилось? Кто и что напугало держательницу тетради?

Но даже не об этом; только об одном: как М.И. Гр<инева> могла продавать рукопись М.И. Цв<етаевой>? Да разве это продаётся? Если украдено - надо вернуть. Если подарено - надо подарить. Если ещё какими-нб. путями приобретено - надо отдать. О нет, не мне, если нет такого желания или доверия, — государству! Разве рукопись МЦ для друга МЦ — частная собственность, предмет торговли? Во сколько бы ни оценили: разве это товар?

Асенька, не только я сама, мои родители во мне этого не понимают. Душа не принимает.

Маруся Кузнецова ведь! Папа её часто вспоминал.

Жили мы ужасно плохо, когда одно швейцарское хранилище попросило маму продать им за «хорошую цену» письма Рильке к ней. Как Вы думаете, продала мама? Подарила? Оставила себе?

Как Вы думаете — я— способна ли продать архив или часть его или что-нб. одно-разъединственное из него? Продал ли бы обнищавший, больной, старый Макс? Пра? Да, скажем, Маруся Волошина? Аделаида Герцык? Вы сами? А папа, мой папа, Серёжа, друг Марии

Кузнецовой, папа за всю многолетнюю героическую свою советскую работу не взявший ни франка, как мы ни были нищи и как он ни любил нас - безмерно?

Объясните мне Вы, Ася Цветаева, как Вы это понимаете? Как объясняете? Только потребностью в деньгах больного и несчастного человека?

Я допускаю, что я не понимаю, что я не права, что я глупа, смешна и т. д. в непонимании очевидностей...

Ещё раз поймите: я не о том, что рукопись надо было отдать мне, хотя и была бы счастлива «этому» («меня» тут нет, есть архив). Я о том, что рукопись - тем более уж во всяком случае не купленную, именно рукопись МЦ, именно М.И. Гр<инева> не должна была продавать.

Ну ладно...

Целую Вас!

Аля <...>

' См. письмо к М.И. Кузнецовой от 24.XII.63 г.

В.Н. Орлову

4 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, что Вы, как Вы, где Вы? Тысячу лет ничего о Вас не знаю. м. б. мои немудрящие вести не доходят до Вас? Ну и Бог с ними. <...>

Сегодня Аня посылает Вам «Армению» с маминым Мандельштамом¹; простим ей, Армении, опечатки и произвольные (минимальные) сокращения и порадуемся ещё одному кусочку маминой прозы; думается, что публикации в какой-то мере помогут тому прозы. Дай Бог!

Воспом<инания> А<настасии> И<вановны> в «Н<овом> М<и-ре>»² чудесно (языково) написаны, но, Господи, как же всё вымазано малиновым вареньем, как глубоко под ним запрятана трагическая сущность вещей и отношений, — семейных и прочих. Поэтому я в бешенстве; и так хочется, чтобы вышла настоящая М<арина> Ц<ве-таева>, к<отор>ая писала всегда вглубь, а не по поверхности, и ничего не сахаринила.

Ну ничего, почти всякое даяние — почти благо. Только что получила бодлеровские книжечки³, — посылаю: пусть понравятся Вам с Е<леной> В<ладимировной> мои переводы!

Работаю ужасно; голова не дюжит; не дюжат и «потроха». Устала, как северная ездовая собака. И даже хуже.

Надеюсь, что вы оба здоровы; остальное приложится.

Всего самого доброго!

ВашаАЭ

¹ В журн. «Литературная Армения» (1966. № 1) был опубликован очерк М. Цветаевой «История одного посвящения».

² Речь идет о публикации воспоминаний А.И. Цветаевой «Из прошлого. К биографии поэтессы М. Цветаевой» (Новый мир, 1966. Ns 1-2).

³ См,: Бодлер Ш. Лирика, М,, 1965,

В.Н. Орлову

21 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, рада Вашему письму и тому, что Комарово помогло и отдохнуть от сутолочи ленинградского бытия, и поработать. А я всё в той же позиции: сижу за столом по 28 часов в сутки и выдавливаю из себя по капле ужасный перевод ужасных стихов гениального Мольера¹. Никто, решительно никто из живущих на земле (в небесах ещё и не то знают!) не подозревает о том, что Мольер сочинял и стихи. И оставить бы всех в счастливом неведении этого! Очень, очень плохо. Пересиливаю, переламываю и перемалываю и текст и самое себя. В основном — свою гипертонию. А она не выносит такого обращения и — мстит.

Спасибо за приглашение Вам и Елене Владимировне, но приехать мне не под силу, так как настолько больна и перенапряжена, настолько ни на секунду не свободна от всего, что не сделано мной за эту зиму, а сделать необходимо, хоть ползком, и т. д., и т. д., что - не могу.

Я очень надеюсь на будущий год, когда должна быть пенсия (к<о-тор>ую ещё надо заработать, а это пока что не удаётся) и та частичная свобода от заработка, к<отор>ую она мне даст. Тогда я непременно, Бог даст, приеду в гости к Ленинграду (у меня там и родственники² есть, т. е. есть где «приземлиться») — и увижу вас обоих в вашей родной ленинградской стихии. Мне этого очень хочется.

А что до цвет<аевского> вечера, то я от всего сердца, как легко догадаться, желаю ему всяческого успеха и убеждена, что он будет, и тем больший, что меня на нём не будет.

Мое страдание от любой фальшивой ноты, без к<отор>ых пока не обходится и обойтись не может ни одно из таких мероприятий, по крайней мере, не будет «витать в атмосфере».

Я была, года четыре назад, на первом московском вечере в Лит<е-ратурном> музее³, выступления (всё — от чистого сердца, умилённые

и т. п.) ещё кое-как вытерпела, хотя мне всё время казалось, что у меня выдирают без наркоза зубы мудрости; но когда выпорхнули чтицы и начали (тоже от чистого сердца и во весь голос) - «исполнять», я не выдержала, встала и ушла. Представляете себе, как это выглядело! Ужас! До сих пор стыдно. С тех пор не была ни на одном таком вечере, так как выяснила, что это — та редчайшая ситуация, когда — за себя не ручаюсь. <...>

Я думаю, кто сумел бы читать М<арину> Ц<ветаеву>, так это — Е<лена> В<ладимировна>. В ней я почуяла редкое в наши дни, да и почти небывалое — сочетание душевной грации, такта и силы, которые и суть три ключа к Цветаевой вслух; всё прочее — отмычки.

Всего, всего доброго вам обоим! Сил и здоровья, в первую очередь. Пишите, не забывайте!

ВашаАЭ

Как жаль, что Вы не приедете наредсовет! Мы с А<нной> А<лек-сандровной> на это надеялись.

Смерть Ахматовой⁴ опечалила, но не уязвила, не потрясла — не знаю, почему. М. б. потому, что она при жизни стала собственным монументом?

' А.С. перевела ряд стих, для 4-го тома Полного собрания сочинений Мольера (М., 1966).

² В Ленинграде жили А.Я. Трупчинская и ее дочери Анна и Елизавета.

³ Вечер в Литературном музее в Москве состоялся 25 октября 1962 г.

⁴ А.А. Ахматова умерла 5 марта 1966 г,

П.Г. Антокольскому

19 апреля 1966

Милый Павлик, очень, очень рада была Вашему письму — отклику, отзыву и, конечно, очень, очень рада буду повидаться с Вами, если это (для Вас) осуществимо.

В Москве я буду до 10— 15 мая — а потом в Тарусу со всем скарбом и с кошкой; до осени, очевидно.

Телефон мой — АД1-52-19 (у Вас, вероятно, мой старый номер).

Да нет же, мне и в голову не пришло «обижаться» на то, что Вы не написали мне о маминой книге (когда она вышла); важно было то, что Ваша встреча с книгой (а тем самым - с мамой!) состоялась. В такого рода встречах часто третий — лишний и не к третьему обращаешься памятью сердца!

Очень жду апрельского «Нового Мира». Дай Бог, чтобы всё с ним было благополучно. (Почему-то «на склоне лет» чаще молишься «пронеси, Господи», чем «дай, Боже»!)

Сегодня получила письмо от Орлова, где он очень хвалит статью¹, называет её блистательной и вдохновенной; а сам он грустит, хандрит, устаёт и болеет. Всем нужен отдых, необходим досуг, а нет их, течение времени убыстрилось и как-то обессмыслилось, ибо это уже не время в вечном его понятии, а какой-то суррогат 20-го века, пластикат, заменитель, «субпродукт».

Насчёт предполагаемых маминых изданий: да, очень надеемся, что затея с отдельной книгой драматургии удастся; пока что изд-во («Искусство») относится к ней положительно. Надеюсь этим летом подготовить, сколько удастся, тексты и комментарии (трудно, как всё, что касается маминого творчества, ибо «всё впервые» — как и её творчество!) - и, конечно, вступительную статью Вас будут просить написать².

Кажется, двухтомник (I - стихи, II - проза) включен в гослитовский план (на после - 50-ти-летия); туда, видимо, не войдут ни пьесы (к<отор>ые предполагается издать отдельно), ни переводы (то же). С прозой будет, боюсь, трудно; ред<акция> русской классики там -весьма не гибкий «организм», ну, посмотрим!³

Пушкинская книжечка задумана в изящном оформлении, с двумя ещё не публиковавшимися, очень славными, прелестными портретами - и набор (шрифт) приличный⁴. Книжечка переводов⁵ выглядеть будет, вероятно, скучно, но это не так-то важно. Обе собираются выйти в этом году, и, конечно же, малыми тиражами, увы! Как хочется побольше маминого издать!

И ещё хочу дожить до пенсии, и пожить на пенсию, и записать то, что помню о маме; я ведь очень много помню, и не «просто так», а: как писала и почему писала то-то и то-то; чему была подвластна и чем владела. Мы ведь прожили вместе целую жизнь, и это было то время, когда она, уйдя от предисловий и предварений самой себя, стала самой собой во весь рост, во всю глубину, во всю мощь.

Обнимаю Вас, дорогой Павлик! Доброго здоровья и сил Вам!

Ваша Аля

' Речь идет о статье П.Г. Антокольского «Книга Марины Цветаевой» (Новый мир. 1966. № 4).

² Книга М. Цветаевой «Театр» была подготовлена и прокомментирована А.С. Эфрон и А.А. Саакянц. П.Г. Антокольский написал к ней предисловие,

однако издательство «Искусство» исключило книгу из плана. Она вышла в свет лишь в 1988 г

³ Уже 6 июня 1966 г. в письме к В.Н. Орлову А.С. упоминает о «высаженном из плана» двухтомнике,

⁴ Книгу М. Цветаевой «Мой Пушкин» (М., 1967) оформлял художник Вл, Медведев, вступительную статью написал В.Н. Орлов, текст подготовили и прокомментировали А.С. Эфрон и А.А. Саакянц.

⁵Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967 (сост. А.С. Эфрон и А.А. Саакянц, предисл. Вяч. Вс, Иванова).

Е.Я. Эфрон

23 апреля 1966

Дорогая Лиленька, <...> у меня новостишек никаких, кручусь-верчусь и чувствую себя волчком, к<отор>ый боги (?) подгоняют кнутиками. Помните, раньше, в детстве, волчки так и подгоняли -кнутиком? А теперь и они (волчки) стали заводные и неинтересные. За то бесконечно-длинное время, что прокорпела над Мольером¹, накопилось и нагромоздилось множество дел, плюс к тому невероятный беспорядок в «хозяйстве» — от папок с рукописями до всех на свете вещей — чулок, кастрюль и т. д. А я совершенно не в состоянии делать несколько вещей сразу; очередность же их не получается, т. к. всё несделанное требует одновременного к себе внимания. <...> Да, забыла написать, что Любимову (он мой — причём весьма строгий - редактор!) пресловутый мой перевод Мольера очень понравился и никаких замечаний по нему нет. И то слава Богу, а то я просто не в состоянии была бы что-то ещё там доделывать и переделывать. За это лето надо: доперевести (свыше тысячи строк) испанскую пьесу (Тирсо де Молина), перевести неск<оклько> стихов Верлена и... подготовить (дай Бог!) к печати сборник маминых пьес, где трудные комментарии (нужно много материалов к ним из Ино-стр<анной> библиотеки...). И ещё надо бы и отдохнуть; как это получится — не знаю, ибо уйма знакомых, а главное — полузнакомых людей грозятся «навестить» меня в Тарусе. <...> Ну - русское «авось» вывезет, Бог даст, и на этот раз!

Лиленька моя, крепко, крепко обнимаю, целую и люблю. Ада -тоже.

Ваша Аля

’См. примеч. 2 к письму А.А. Саакянц от 14.1.1965 г.

Е.Я. Эфрон

30 апреля 1966'

Дорогая Лиленька, опять пишу Вам несколько утлых строчек перед сном; два последних дня были насыщены неожиданными развлечениями: вчера ходили с Аней к N — он звал по делам, а на самом деле оказалось сплошное безделье... Я познакомилась с N много лет тому назад, когда только что приехала из Туруханска; он был тогда ещё провинциал, жил в чужой комнате — и всё принимал всерьёз. Потом, года четыре - лет пять тому назад женился на милой, простого вида, неглупой девушке. А нынче — модерная квартира с модерными картинами, милая простая жена стала рыжей, истощённого вида жеманницей 20-го века, он сам отрастил брюшко и приобрёл категорический тон, всестороннюю осведомлённость в бракоразводных делах ближних своих и некую наносную богемность облика и языка, считающуюся признаком хорошего тона и даже некоего «аристократизма духа»; но, увы, то, что свойственно и органично Эренбургу, не прививается к инородным телам, и вместо аристократизма получается всё тот же «стандарт»; протестуя против стандартов навязанных, люди невольно ударяются в другие стандарты... Короче говоря, на столе был «иностранный» коньяк, замысловатые бутерброды на американский лад и «не наша» посуда; за столом были холодные и остроумные разговоры, из шикарного радиоприемника лились звуки потрясающего джаза, к<отор>ый в скором времени оказался не продуктом «Голоса Америки», а всего лишь передачей из Днепропетровского дома культуры железнодорожников... И я подумала — в который раз — о том, насколько ненастоящее перестает быть интересным; и чем интереснее это самое ненастоящее, тем оно мне просто скучнее — хоть я и не из скучливых...

А сегодня мы с Адой ходили в «Современник» на новую пьесу Аксенова «Всегда в продаже». Пьеса очень интересно и «многопланово» задумана, интересно, хоть и не по-новому, решена режиссерски и актерски — но, увы, тесна и мала сугубо студийная сцена, и поэтому действие лишено простора и воздуха, мельтешит в глазах и утомляет. «Всегда в продаже» — совесть главного героя (играет М. Казаков) — журналист, циник, продажная душа, умный, ловкий человек-флюгер; окружают его «простые советские люди» — обитатели коммунальной квартиры. В 1-м действии - жизнь «продажной совести» среди оглуплённых сталинскими временами, покорных всяким проявлениям власти - людей — очень разных и очень беспомощных перед лицом произвола. Второе действие — те же самые персонажи, перенесённые в некий антимир, в некое «иное измерение», где весьма обычные и привычные ситуации 1 -го акта доведены до абсурда — т. е. пальцем показано на то, «до чего это доводит». Лейтмотивом всей пьесы проходит занятный образ хамки-буфетчицы — карикатура «кухарки, правящей государством» и до самых вершин доносящей куха-рочью свою сущность, хамство, мещанство, невежество. Кухарка, си-речь буфетчица², вдобавок оказывается мужчиной и в последних сценах пьесы приобретает явственное сходство с зарвавшимся Хрущевым... Всё очень занятно, очень рассудочно, абсолютно лишено души и... я предпочитаю Чехова; и даже — Островского! Сегодня канун майского праздника; Ада «гостит» у меня; завтра зайдёт Аня, и м. б. все втроём отправимся с визитом к Л. Г. Бать³. Начала предтарусские сборы и уборки... и — ничегошеньки не хочется делать! Спокойной ночи, Лиленька; простите за каракули! Целуем и любим...

Ваша Аля

¹ Письмо, по-видимому, написано А.С. вечером 29 апреля или в ночь на 30 апреля, так как спектакль «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия» шел в театре 29 апреля 1966 г.

² В спектакле, поставленном О. Ефремовым по пьесе В. Аксенова «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия», роль «зав. буфетом» в очередь с Г. Волчек исполнял О. Табаков.

³ Лидия Григорьевна Бать (1900-1980) - писательница, переводчица, приятельница А,С. со времен работы в Жургазобъединении.

Е. Я. Эфрон

30 апреля 1966

Дорогая Лиленька, пишу несколько строк перед сном, чтобы поприветствовать Вас — когда? С утра? Когда к Вам попадёт это очередное письмецо? Когда бы Вы его ни получили, знайте, что я мысленно с Вами — и всегда думаю о Вас, и чувствую Вас, и со-чувствую с Вами!

Вы знаете, в тот раз, что мы были у Вас¹ с Адой, мы решили «кутнуть» и доехали до центра на такси. Было очень интересно ехать, т. к. обе совершенно не знаем этого района Москвы, а он сохранился почти неприкосновенным — «Застава Ильича» и ещё какие-то длинные-длинные улицы, теперь переименованные, а прежних названий я не знаю — кроме Владимирки.

Как-то особенно почувствовала, до боли в сердце, как мне дорога та Москва, безвозвратно ушедшая, та Москва, которая единственно и была Москвой... Всё смотрела и смотрела на ряды нетронутых, двух- и трёхэтажных домов с подворотнями (а в глубине -зелёная травка, собачьи будки, бельё сушится, какие-то сарайчики греются на солнце...) — на неожиданно возникающие, такие разные, синие, розовые церкви (да, да, и церкви сохранились - по крайней мере видимость их!) — на изредка попадающиеся особнячки с колоннами и многозначительными, аллегорическими фризами вдоль фронтонов... От безлично-бедных окраинных домиков, постепенно «крепчающих» в ремесленные, торговые, потом и вовсе купеческие обиталища до коммерческой — прошлого века — Солянки и старого делового района города — целая цепь, целый путь развития города и его истории. Ужасно интересно было видеть это всё и ловить на лету - и красный трамвайчик, заворачивающий за угол с характерным и милым уху скрипом и скрежетом, и палисадник с сиренью, и магазинчики Чичкина и Бландова, облицованные кремовой плиткой снаружи — только вывески переменились, а вид всё тот же! — и не хватало лишь булыжной мостовой моего детства, горбящейся разноцветными круглыми камнями, из к<отор>ых каждый как-то особенно искрился под моими детскими на худеньких ножках стоптанными сандалиями.

Сколько же мы с мамой ходили по Москве, когда я была маленькой! И как же мама, такая физически близорукая, а душевно — дальне- и глубокозоркая — научила меня всматриваться, вглядываться и вдумываться в Москву - любить ее, знать ей цену, знать цену её единственности и ни на какой иной город непохожести! Да, этому всему уже полвека - шутка сказать! И какое пятидесятилетие прошло! — а теперь оглядываешься, как чужестранка, на безнадежный, казённый, бездушный стандарт новостроек и разумом понимаешь насущность этих квартир — с ваннами и «совмещёнными санузлами», а душе до всего этого как-то нет дела... Да, не хлебом единым жив человек — да и хлеб ли этот железобетонный стандарт человеческих жилищ?!

А теперь, погуляв с Вами мысленно по недобитому кусочку Москвы, ложусь спать <...>

Крепко, крепко целую и люблю!

Ваша Аля

' Е.Я. Эфрон в это время находилась в больнице.

Е.Я. Эфрон

6 мая 1966

Дорогая моя Лиленька, <...> вчера проехала от Вас большой кусок на автобусе до метро и вновь выворачивала шею, глядя на домики и церкви, которые, каким-то чудом уцелевшие, грустно радуют. Какие же они красавицы, несмотря на вылинявшие свои каменные одежды, какие гордые, светлые, возвышенные и устремлённые вверх! как возвышаются над бытом\ и какое всё же они, церкви, рассудку вопреки, доказательство гениальной духовности того самого народа, который на наших глазах превратился в народ материалистов. Превратился ли?

Нынче с утра холод и ветер страшенный; как водится, именно в этот день и топить перестали. <...>

Крепко целую Вас, люблю и всегда с Вами и внутри Вас.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

13 мая 1966

Дорогая Лиленька, сейчас отбывает Ада с вещами и кошкой (!) в машине, а я - поездом (не вмещаюсь!). Третьего дня успели на выставку цветов в Манеже и, главное, в Кремль; была внутри двух соборов (остальные временно закрыты) и вспомнила очень многое — маму и детство¹. Всё, кроме соборов, - неузнаваемо, да и они без икон - только иконостасы и стенные росписи; правда, некоторые иконы экспонируются отдельно, но именно «экспонируются». Крепко обнимаем!

Ваша Аля

' В письме к П. Юркевичу от 21 июля 1916 г. М. Цветаева пишет: «...хожу с Алей в Кремль, она чудесный ходок и товарищ. Смотрим на соборы и башни» (Таллин. 1989. № 2. С. 116-123).

Е.Я. Эфрон

17 мая 1966

Дорогая моя Лиленька, мы здесь с пятницы, нынче вторник, переделали уйму дел, а всё конца-края не видать. Всё так трудоёмко и громоздко — Бог весть отчего. Или всё потому, что «годы не те»? И вообще — всё не то и всё не так. Первые после нашего приезда дни стояла июльская жара; сирень, только что начавшая распускаться, на наших глазах раскрылась до предела и начала сереть и ржаветь, уже увядая. А сегодня набежали тучи и вновь резко похолодало, и от этих лихорадочных скачков трудно дышать; и не только это: неустойчивость природы создаёт твою собственную внутреннюю неустойчивость... Как мы все тесно связаны с землёй, небом, солнцем, ветром, грозой, какие мы все - пусть жалкие, слабые и зачастую недостойные такого родства - дети земли! Да и неба! <...>

Вечная моя жалость — это то, что нельзя Вас с Зиной перевезти в Тарусу, которая и затевалась-то с мыслью, с мечтой о вас! Всякая, связанная с Тарусой, радость мне вполрадости, всякая её красота - вполкрасоты, т. к. всегда - под лейтмотив: «ах, если бы Лиля видела! Если бы Зина видела»! И в самом деле: если бы вы обе видели, как стеной стоит и цветьмя-цветёт голубая, цвета грозы, фиолетовая, цвета аметиста, белая, чуть кремовая, цвета сливок - сирень! Как застыла она в торжестве своего расцвета, в своём апогее, в своём полудне! А сейчас её красота меня лишь тревожит и даже раздражает, потому что вечно помню, что вы обе, такие мне родные и такие мои - моё «поколенье с сиренью!»' - рассованы по больницам, и весна проходит мимо или светит вам лишь отражённым светом! <...>

Что же ещё добавить к этому «сиреневому» разговору? Что я вас обеих всегда люблю бесконечно; и что в этой любви - толку чуть, ибо, как мама где-то писала, — «любовь есть действие», а действия от меня — как от козла молока. <...>

Крепко обнимаем, целуем, любим! Будьте, Лиленька моя, здоровы, и пусть Бог пошлёт всего самого лучшего и доброго!

Ваша Аля

Не тратьте сил на учеников, ибо первых у вас меньше, чем последних и, в общем, последние не стоят траты на них первых!

¹ Начальная строка второго стих. М. Цветаевой из цикла 1935 г. «Отцам» (II, 331).

П.Г. Антокольскому

30 мая 1966

Дорогой мой Павлик, от всего сердца поздравляю Вас (и всех нас!) с Вашей статьей-воспоминаниями в «Новом мире» — почти совпавшей с Вашим юбилеем¹ (и слова-то всё не те — и «статья», и «юбилей» - но Вы и так понимаете, что - за словами!). Такой подарок от юбиляра! Павлик, милый, прелестный Павлик моего детства, просто обнимаю Вас!

А вот Вам подарок тридцатилетней давности (лета 1937 г.) - мамины строки о Вас; и ещё давнее - давность, т. к. - с 1917 г.²

«Был Октябрь 1917 г. Да, тот самый. Самый последний его день, т. е. — первый по окончании (заставы ещё догромыхивали). Я ехала в тёмном вагоне из Москвы в Крым. Наверху, на голой верхней полке молодой мужской голос говорил стихи. Вот они:

“И вот она, о ком мечтали деды И шумно спорили за коньяком,

В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,

К нам ворвалась — с опущенным штыком”.

[и до «Тот голос памятный — Ужо тебе!» — мне, т. е. Але, почему-то помнится «и шумно спорили у камелька», но я, наверно, ошибаюсь.]

— Да что же это, да чье же это такое, наконец?

— Автору — семнадцать лет, он ещё в гимназии. Это мой товарищ — Павлик А.

Юнкер, гордящийся, что у него товарищ - поэт. Боевой юнкер, пять дней дравшийся. От поражения отыгрывающийся — стихами. Пахнуло Пушкиным: теми дружбами. И сверху - ответом:

— Он очень похож на Пушкина: маленький, юркий, курчавый, даже мальчишки в Пушкине зовут его Пушкиным.

...Инфанта, знай:

Что за тебя готов я на любой костер взойти,

Лишь только буду знать, что будут на меня Глядеть — твои глаза...

А это - из “Куклы Инфанты”, это у него пьеса такая. Это Карлик говорит Инфанте. Карлик любит Инфанту. Карлик - он. Он, правда, маленький, но совсем не карлик!

...Единая — под множеством имён...

Первое, наипервейшее, что я сделала, вернувшись из Крыма -разыскала Павлика. Павлик жил где-то у Храма Христа Спасителя, и я почему-то попала к нему с чёрного хода, и встреча произошла на кухне. Павлик был в гимназическом, с [блестящими] пуговицами, что ещё больше усиливало его сходство с Пушкиным-лицеистом. Маленький Пушкин, только — черноглазый: Пушкин - легенды.

Ни он, ни я ничуть не смутились кухни, нас толкнуло друг к другу через все кастрюльки и котлы так, что мы — внутренне — звякнули, не хуже этих чанов и котлов. Встреча была вроде землетрясения. Потому, как я поняла - кто он, он понял — кто я. (Не о стихах говорю, я даже не знаю, знал ли он тогда мои стихи.)

Простояв в магическом столбняке не знаю сколько, мы оба вышли - тем же чёрным ходом и заливаясь стихами и речами...

Словом, Павлик пошёл - и пропал. Пропал у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел

ночи... Как образец такого сидения приведу только один диалог: я, робко: — Павлик, как Вы думаете, можно то — что мы сейчас делаем — назвать мыслью?

Павлик, ещё более скромно: — Это называется — сидеть в облаках и править миром...»

Это - из черновой тетради 1937 г.

Ещё раз крепко обнимаю Вас, спасибо за слово о маме (наспех пишу, еду в Тарусу, оттуда напишу).

Ваша Аля

' 19 июня 1966 г. П.Г. Антокольскому исполнялось 70 лет.

² А.С. приводит с купюрой отрывок из «Повести о Сонечке» (IV, 294-295).

П. Г. Антокольскому

6 июня 1966

Спасибо за письмо, дорогой мой Павлик! Как бы ни бежали годы, а Вы — всегда всё тот же, каким я Вас помню с детства, скорый на отклик, на ответный всплеск, как волна на брошенный - нет, не камень, а кубок из баллады!¹ Конечно же, годы прибавили Вам мудрости - иначе зачем бы было их жить? - но юности Вашей не откусили ни кусочка, так что Вы - не в накладе, да и мы вместе с Вами... Потому, вероятно, мама и запомнила Вас гимназистом, а не студентом, пронеся с собой - в себе — сквозь жизнь - Ваше прелестное, романтическое мальчишество, душевное отрочество - si noble et si prompte a la riposte⁸³; кстати - первые из качеств, отнимаемые жизнью: noblesse⁸⁴ сменяется осторожностью (когда не «бдительностью»), а скорость отклика - портновским «семь раз отмерь, один отрежь». Я ничего сейчас, отсюда не могу возразить или подтвердить насчёт 1917 или 18-го года; знаю лишь, что чудом сохранились мамины записи. Книжки и тетради тех лет с дневниковыми, а не постфактумными² записями, в т. ч. о Вас и о встрече с Вашими стихами в октябрьском вагоне (окт. 1917); есть у неё и проза под назв<анием> «Октябрь в вагоне»³ — по дневниковым записям, и там тоже - Ваши стихи о Свободе, прозвучавшие для неё впервые именно тогда. Но от окт<ября> 1917 до самого 1918 г. - всего два с чем -то календарных месяца...

Вообще в архиве многое сохранилось о Вас, и, в частности, почему-то множество моих детских, почти младенческих по возрасту, но чётких и грамотных на удивление записей и о Вас, и о Ваших с мамой друзьях, и подробные изложения Ваших пьес...⁴

К сожалению, уже и у моего возраста руки коротки — не успевают многого; а мне надо будет многое переписать для Вас.

Мамин двухтомник уже высадили из гослитовского плана; мы надеемся, что всего лишь на год. Вот ужо приедет Вл<адимир> Николаевич^ узнает точнее. Будь он здесь, сумел бы удержать книги в плане.

Как жаль, что Ваша с мамой настоящая встреча - после её возвращения в СССР - не состоялась. Вы показались ей далёким и благополучным в трагическом неустройстве её жизни по приезде. То была эра не встреч, а разлук навсегда - те годы. На днях напишу Вам подробнее о статье Вашей, ибо и Вы немного кое-где «напутали». Обнимаю Вас, главное - будьте здоровы!

Ваша Аля

Тарусская тетка⁵ жива и в меру доступного поправляется; дома и стены помогают.

¹ Ассоциация с переводной балладой В.А. Жуковского «Кубок».

² В записи М. Цветаевой «О любви. Из дневника. 1917» приведены ее беседы с П.Г. Антокольским (IV, 482-484).

³ В опубликованном варианте очерка М. Цветаевой «Октябрь в вагоне» нет упоминания о П.Г. Антокольском. О том, как ею были услышаны стихи Антокольского о Свободе («И вот она, о ком мечтали деды...»), Цветаева рассказывает в «Повести о Сонечке» (см. также письмо тому же адресату от 30 мая 1966 г.).

⁴ В «Страницы воспоминаний» А.С. включила свою запись 1919 г. «“Кот в сапогах” Антокольского в Третьей студии Вахтангова» (см. Т. Ill наст. изд.).

⁵ В.И. Цветаева.

В.Н. Орлову

6 июня 1966

Милый Владимир Николаевич!

Примите мои запоздалые со-радования Вашей — наконец удачной — поездке; запоздалые, ибо Вы, без всякого сомнения, уже вошли в задыхновенный темп обычной, нашей, жизни и итальянский Ваш праздник уже опустился на дно души; откуда Вы извлечёте хотя бы кусочки его, когда мы с Вами увидимся.

В статье «Павлика» моего детства не всё (фактическое) точно, многое смещено и т. д., но в ней столько искреннего, истинного и неугасимо молодого чувства, что это - бесконечно трогательно по существу и бесконечно романтично по форме. Он хочет писать предисловие к высаженному из плана гослитовскому 2-х-томнику, и пусть; но я, конечно, жалею, что отказались от этой статьи Вы. Павлик навсегда юн, восторжен и возвышен; это прекрасно вообще и небезопасно в частности; не говорю о какой-то реальной «опасности», а лишь о том, что отсутствие равновесия во вступительной статье отчасти лишает и руля и ветрил драгоценный корабль; Вы - идеальнейший лоцман трудных книг; а Павлик — всегдашний и навсегдаш-ний юнга, под синевой не угадывающий рифов; ну - что Бог даст.

Жаль, что Вам, наитальянившемуся, осточертела Эстония; всё же там тихо, а ведь ничто в наши дни так не восстанавливает сил, как тишина; исчезающее из обихода понятие и состояние. И Таруса теперь шумна, галдит на все чужие голоса, и я могу работать лишь рано утром и поздно вечером, в результате чего не высыпаюсь и болит голова.

Однако ныть не буду: всё хорошо, всё слава Богу, а что до головы, то каждый носит на плечах именно ту, что заслужил, и пенять тут не на что и не на кого.

Очень стараюсь переводить свою предпенсионную испанскую пьесу, получается пока что жуткое не ахти, никак не вползу в трудовую воловью колею; много ещё всяких дел и - быт, будь он, наконец, ладен!

Всего, всего Вам самого доброго, самый сердечный привет Елене Владимировне — когда она вернётся из своих, всегда в это время пыльных, странствий? Когда и где — отдых в нынешнем году? Пишите иногда хотя бы!

ВашаАЭ

Е.Я. Эфрон

12 июня 1966

Лиленька моя дорогая, надеюсь, что это письмо застанет Вас уже дома; пожалуй, я сама так же томилась вашей неволей¹, особенно в последнее время, как и вы обе. <...>

Тут у меня форменная свистопляска, гости не переводятся, из-за чего не переводится и Тирсо де Молина... <...> Я не считаю дружественных набегов дачных соседей и визитов праздношатающихся туристов, к<отор>ые все вдруг возлюбили Цветаеву не прочтя ни строки... Я дико устаю от всего этого мельтешенья, болит голова, и, конечно, тормозится злосчастный перевод... впрочем, когда они у меня не тормозятся? Боюсь, что всё лето так и пройдёт — в околоцветаевском ажиотаже, именно ажиотаже; причём людей праздных, отдыхающих и зачастую слишком говорливых... — Несколько дней вдруг было совсем по-позднеосеннему холодных, ветреных, с низкими и мерзкими — не по сезону — почти снежными тучами, сегодня, по случаю «дня выборов» распогодилось. Ходили втроём (Ада, Аня и я) выбирать от Калужской обл. почему-то Юрия Гагарина (написала — и догадалась почему: Калуга — родина Циолковского) и ещё председателя одного из колхозов Козельского района (есть и такой!). Председатель этот уже успел у нас прославиться: должен был выступать перед избирателями, собравшимися со всего района, чтобы, так сказать, познакомиться; но по дороге наклюкался так, что его не только ввести, но и внести в зал оказалось невозможным. Встреча не состоялась; товарищ же был избран единогласно; почему бы нет? явно — свой в доску. Исполнив свой гражданский долг, мы с Аней устроили себе праздничную пробежку по опушкам, набрали немного грибов (лисичек и даже белых) и десятка два ягодок начинающей краснеть земляники; и голове моей сразу стало легче, «чего и Вам желаю». Наверное, Вы не скоро соберётесь с силами и со временем, чтобы написать мне полтора (хотя бы!) слова, и я буду гадать на бобах и надеяться на лучшее, м. б. Зинуша, когда выберется, найдёт минутку и напишет мне открытку; очень жду! Крепко целуем Вас и любим.

Ваша Аля

¹ Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич лежали в начале лета 1966 г. в больнице.

П.Г. Антокольскому

21 июня 1966

Дорогой мой Павлик! (— а много ли нас осталось, с полувековым правом давности зовущих Вас Павликом?) — спасибо за книжечку¹ (они, как и дети, хороши только толстые, а эта чересчур худа: и почему нет дат под стихами?). Тут у меня есть подопечная девочка, Таня, почтальон: уроженка одной из здешних деревень, кончила тарусских 10 кл<ассов>, никак не может попасть в институт (нет связей и всегда не дотягивает полбалла!) — умница, талантливая, самородок; по-настоящему любит и понимает стихи. Ваши уже читала (сама) и говорит мне: «А стихи Антокольского знаете? Они совершенно удивительные: одновременно и молодые и мудрые\» Абсолютно права девчонка. Самодельная обложка черна, как вечность, поэтому я на неё наклеила звезду. Глаза у Вас на портрете тревожные, а знаете ли, что они у Вас всегда были такие, не просто глядящие, вглядывающиеся, а прислушивающиеся? Я помню.

Спасибо за письмо, за быстрый и глубокий отклик; и мама всегда так отзывалась, только окликнут, быстро и глубоко отзывалась не эхом, а нутром, заранее родством к окликающему: раз позвал, значит - нужна. Это был и внутренний (как у Вас) - дар; это была (как у Вас) и принадлежность к тому поколению: отзывчивому и действенному.

Насчёт 1917-18 годов: думаю, вы оба правы; стихи Ваши мама услышала в окт<ябре> 1917, а познакомиться Вы могли в нач<але> 1918 — это ведь очень близко по времени, каких-нб. два-три месяца. Осенью 1917 мама была в Крыму, до всяких событий; отсюда и «Октябрь в вагоне» - когда возвращалась в Москву. Я в самый «переворот» - так ведь это тогда называлось, помните? сидела в Борисоглебском с тётками²; близко бухало и грохало; шальной пулей разбило стекло в детской; утром в затишье вышли было из дому, но кинулись обратно: в переулке лежали убитые. Папа участвовал в боях за Москву - за Юнкерское училище, за Кремль; прибегал домой посмотреть -целы ли мы? один раз прибежал с огромным ключом от кремлевских ворот. Над воротами этими тогда была икона Георгия Победоносца... Мама была сдержанна, собранна, сжата, без паники. Как всегда, когда было трудно. А с тех пор было трудно - всегда.

Вы знаете, что мне показалось чуть смещённым в Вашем образе мамы? Она кажется как-то грубее и больше ростом, как-то объёмистее, чем была на самом деле; у Вас: статная, широкоплечая... широкими мужскими шагами...³

А она была небольшого роста (чуть выше Аси), очень тонкая, казалась подростком-девочкой мальчишеского склада; тут бы, пожалуй, не статная подошло бы больше, а стройная: «статность» как бы подразумевает русскую могучую стать, к<отор>ой не было. И шаги были не мужские (подразумевающие некую тяжесть поступи, опять же рост, и стать, и вес, к<отор>ых не было) — а стремительные лёгкие мальчишечьи. В ней была грация, ласковость, лукавство — помните? Ну конечно же — помните. Лёгкая она была.

Платье наипростейшего покроя, напоминающее подрясник. Да, конечно, по тем временам, когда все вещи и все покрои куда-то девались, исчезли, у всех — кроме М-me Луначарской! Но вообше-то «подрясники» маме не были свойственны; при её пренебрежении к моде вообще, она не была лишена и женского, и романтического пристрастия к одежде, к той, которая ей шла. Всю жизнь подтянутая, аккуратная (совершенно лишённая Асиной расхристанности) — она носила платьица типа «бауэрнклайт»⁴, являвшие тонкость талии и стройность фигуры; как Беттина фон Арним!⁵ А та одежда — из портьер, одеял и прочего — была бесформенной — кто умел шить? (Это у меня des propos еп Гай⁸⁵ по поводу, вообще...)

Глаза у мамы были без малейшей серизны, ярко-светло-зелёные, как крыжовник или виноград (их цвет не менялся и не тускнел всю жизнь!).

Насчёт маминой комнаты (простите за все эти мелочи!) — её маленькая комната внизу, рядом с моей детской, там, где был секретер, и орёл, и шкура волка, не была сплошь завешена ковриками — только один, левый у двери угол; ковер скрывал углубление, вроде стенного шкафа. Комнатка была полутёмная и без ковров; маленькое окошечко. «Чердачная» комната, наверху — была довольно большой (бывшая папина), но казалась Вам маленькой, т. к. всё основное было сосредоточено у окна, выходившего на крыши. Там тоже не было ковров, «Комната» — из её стихов ко мне, кончавшихся словами: «В тот (страшный? не помню точно! — АЭ) год, отмеченный бедою, ты — маленькой была, я — молодою»⁶. Там есть слова: «...Чердак-каюту, моих бумаг божественную смуту...» И действительно была — каюта! (А рядом - громадная кухня с плитой из иллюстраций Доре к сказкам Перро - и оттуда - лаз на самый чердак.)

Но вот что важно: моя сестра Ирина⁷ вовсе не была безнадежно больной. Она просто родилась и росла в ужасающе голодные годы, была маленьким недокормышем, немного, от недоедания, недоразвитым, т. е. в три года говорила, как двухлетняя, не фразами, а словами; впрочем, знала и стишки, и песенки. Ножки у неё были немного рахитичные, мама всё сажала её на подоконник на солнышко, верила, что поможет... Ирина была прелестная, прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами и очаровательным ротиком. Из всех, бывавших у нас, больше всего любила Сонечку Голлидэй - звала её «Галида», и «Галида» ужасно любила её, ласкала, нянчила; я как сейчас вижу обеих, таких маленьких', таких прелестных, ах ты, Господи Боже мой! (У меня, к счастью, сохранились две фотографии Ирины.)

Потом добрые люди — практичные добрые люди — убедили маму отдать нас на время в образцовый детский приют в Кунцеве: «при Вас девочки погибнут, а там кормят — продуктами “АРА”⁸». Мама долго сопротивлялась, наконец — сдалась. Увы, во главе образцового приюта стоял мерзавец, спекулировавший этими самыми детскими американскими продуктами. Приехавшая через месяц навестить нас мама . нашла меня почти безнадежно больной (и брюшняк, и сыпняк, и «инфлюэнца», и ещё что-то); вынесла меня на руках, завернув в шубу, на большую дорогу; «транспорта» в те годы не было; какие-то попутные сани увезли нас. А Ирина ещё «дюжила» — ходила, не лежала; всё просила «чаю». А пока мама билась со мной и меня выхаживала, спасала, Ирина умерла в приюте — умерла с голоду - и похоронена была в общей яме. Дети там, как выяснилось, умирали по несколько человек в день. Там просто не кормили. Так вот в маминых стихах: «Старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла»⁹.

Иринина смерть сыграла огромную роль в мамином отъезде за границу, не меньшую, чем папино там присутствие. Мама никогда не могла забыть, что здесь дети умирают с голоду. (Поэтому я на стену лезу, читая (о, не у Вас!) стандартное: «Цветаева не поняла и не приняла...») Чего уж понятнее и неприемлемее!

У Вас масса верного и точного в статье — и то, что мама зачёркивала причину возникновения стихов; и то, что она никогда не была поэтессой, всегда — поэтом. Вообще, Вы умник и молодец, и я ужасно рада. Не обижайтесь моим «замечаниям» — не то слово, просто мысли по поводу.

Да, конечно, рыцарь от поэзии, сиречь Орлов, без Биб<лиотеки> поэта не усидит¹⁰; но отдохнуть ему надо, голову проветрить. За мамину книгу я ему очень благодарна, а в предисловии он показал себя весьма умелым лоцманом. Не сомневаюсь, что написал бы статью и лучше, и глубже, кабы не лоцманские функции и, увы, необходимая оглядка на «княгиню Марью Алексевну».

Не думаете ли Вы и о статье к сборнику (предполагаемому) пьес маминых - в «Искусстве»? Там много вещей столь знакомой Вам поры; и столько знакомых героев (и тот - несбывшийся! - Юра 3<авадский>, и та, ушедшая, Сонечка...). Сейчас, среди очередной переводческой спешки, ещё пытаюсь делать и выписки из книги о Лозене¹¹ для примечаний к «Фортуне», к<отор>ая может не пойти... «И ты, Лозен, рукой белей, чем снег, ты поднимал за чернь бокал заздравный...»¹²

Вашей книги о поэтах¹³ у меня нет. Простите за сумбур и спешку. Обнимаю Вас, Павлик, милый! Будьте здоровы!

Ваша Аля

' По-видимому, П.Г Антокольский подарил А.С. свою книгу «Четвертое измерение. Стихи. 1962-1963» (М., 1964).

² С Верой Яковлевной и Елизаветой Яковлевной Эфрон.

³ В статье «Книга Марины Цветаевой» П.Г. Антокольский так описывает Цве таеву: «...статная, ширококостная женщина с широко расставленными серо-зелеными глазами.. <...> Широкими, мужскими шагами пересекает она Арбат. <...>

Синее платье не модного и не старомодного, а самого наипростейшего покроя, напоминающее подрясник, - туго стянуто в талии желтым офицерским поясом» (С. 213).

⁴ Bauernkleid (нем.) - крестьянская одежда.

⁵Бвттина фон Арним (урожд. Брентано) (1785-1859) - немецкая писательница, чьи книги «Переписка Гете с ребенком» и роман в письмах «Гюндероде» увлекали М. Цветаеву в юности.

⁶ Неточная цитата из 2-гостих. цикла «Але» «Когда-нибудь, прелестное созданье...» (1919). Правильно: «Как, в страшный год, возвышены Бедою, / Ты-маленькой была, я - молодою» (I, 495).

⁷Ирина (1917-1920) - младшая дочь М.И. Цветаевой.

⁸ American Relief Administration (Американская администрация помощи) -благотворительная организация, помогавшая странам Европы, особенно пострадавшим во время Первой мировой войны. Деятельность ее в РСФСР была разрешена с 1921 г. в связи с голодом в Поволжье. Поэтому, вероятно, А.С. ошибается - вряд ли в 1920 г. в кунцевский приют поступали продукты АРА.

⁹ Строки из стих. 1920 г. «Две руки, легко опущенные...» (I, 518).

¹⁰ В.Н. Орлов в письмах 1966 г. писал П.Г. Антокольскому, что руководство

Союза писателей и издательства «Советский писатель» не понимает историкокультурного значения «Библиотеки поэта» и что ему «надоело, осточертело объяснять, обороняться, вытаскивать палки из колес». _

" Арман Луи Бирон-Гонто, герцог Лозен (1747-1795) - главный герой пьесы М. Цветаевой «Фортуна» - лицо историческое, политик, дипломат, военачальник, автор книги «Мётснге du due de Lauzin», многократно переиздававшейся во Франции. О его судьбе см. коммент. А.С. в кн.: Цветаева М. Театр. С. 344-347.

¹² Неточная цитата из пьесы «Фортуна». Правильно: «И я, Лозен, рукой белей, чем снег, / Я поднимал за чернь бокал заздравный...» (Ill, 405).

¹³ Речь идет о книге П.Г. Антокольского «Пути поэтов. Очерки» (М., 1965). Автор прислал А.С. книгу с дарственной надписью:

«Але, Але, Але -

Спасибо за письма, за память, за добро, за все -

Ваш навсегда

Павел.

Несколько страниц здесь Вам понравятся.

Москва. 26 июня 66».

П.Г. Антокольскому

14 июля 1966

Павлик мой дорогой, Ваша книга о поэтах пришла ко мне в день Вашего юбилея, и я его встретила и провела вместе с Вами и вместе с ними, Поэтами, многообъемлюще и высоко. Прекрасная книга, Павлик! и несмотря на то, что там не сказано именно о маме («именно» в смысле имени, т. е. не упоминается имя), - там столько и о ней и столько как бы ею написано — её сильной рукой с серебряным перстнем — сильной и верной рукой, что, право же, нынче Ваш юбилей был для меня воистину Днем Поэзии (не путать с одноименным утлым альманахом!).

Представляю себе, как Вас запоздравляли, как были avalanches⁸⁶ поздравлений и поздравителей, и как Вы вначале были рады и тронуты, а потом устали неимоверно и глотали «сердечное», и как только теперь очухиваетесь от внезапно сфокусированного сознания, что у Вас столько друзей и — столько Учеников! Друзей? Как ни странно, друзья - величина изменчивая; пожалуй, именно слово «друг» (и понятие) - не терпит множественного числа, разве что славянского други («за други своя!»¹), а вот Ученики — неизменны, пусть даже и изменчивы. У Вас много учеников, Павлик, и Вы — счастливый человек; вдвойне счастливый ещё и потому, что сами никогда не стали и не станете «учителем», т. е. некоей закостенелостью; потому что Вы сами — как всякий истинный поэт — только Ученик, вечный Ученик — поэзии, жизни, мира, вечный искатель и «находитель», всегда во внутреннем движении поиска и мысли, вечный путешественник, исследователь и труженик - всегда ввысь и вперед!

Какие чудесные стоят дни! Какая чудесная взбалмошная погода, вся из гроз и просветов! Милая, милая «ветреная Геба», кормящая Зевесова орла наших детств и юностей, как ты хороша, бесчинствуя в нашем российском небе, о, Гречанка! И как всё растёт и цветёт, пригубив от твоего громокипящего кубка!² И - ай-ай, как скучно и нудно сидеть и сидеть и корпеть и корпеть над переводом стихотворной пьесы по подстрочнику, ради проблематических пенсионных барышей (уже работаю «на пенсию», подумать только!). Нет, переводить надо (по крайней мере, мне!) только в плохую погоду! чтобы не рваться к солнцу, вернее - на солнце.

Насчёт всяких маминых дат всё выяснит и уточнит её архив. Она действительно ездила на юг дважды, и очень возможно, что встретилась с Вашими стихами именно во вторую поездку. Бог даст время и руки, выпишу для Вас многое, что по праву Ваше; и мои детские дневники подробно, дотошно, младенчески-высокопарно, как средневековые хроники, повествуют о Вас, о тогдашних Ваших друзьях и делах.

Крепко обнимаю Вас, Павлик, милый. Будьте здоровы, главное!

Ваша Аля

¹ См. Ин. 15, 13.

² Перефразированные строки из стих. Ф.И. Тютчева «Весенняя гроза»: «Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, / Смеясь, на землю пролила».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 июля 1966

Дорогие Лиленька и Зинуша! Теперь Лилины открытки часто приходят и радуют меня. <...> С работой моей не ахти как важно получается, всё время что-то и кто-то отрывает, заходят бесконечные экскурсанты и туристы (просто — праздношатающиеся в большинстве случаев) поговорить «за М<арину> Ц<ветаеву>»; бедная мама стала одним из туристических «курьёзов» Тарусы; «курьёзов» -ибо не всерьёз интересует она праздношатающихся. А сегодня приехала Аня - и никак не удаётся мне последний рывок, чтобы закончить работу. Потому мои вести к вам редки и хаотичны и сама я раздергана на тысячу мелочей. Таруса за эти годы изменилась неузнаваемо, и работать тут почти невозможно, ибо все «отдыхают», одна я против общего течения. И ни разу не удалось сходить покупаться! А лето уже почти проходит... <...>

Крепко целую и люблю...

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

7 августа 1966

Павлик мой дорогой, это ещё не ответ на Ваше письмо, а слабый полудохлый отклик: кончаю осточертевший, непереносимый перевод, и самые последние, утлые концы никак не даются; никакая усидчивость, никакая «добросовестность» не помогают, не могут справиться с усталостью. Голова устала; да и вообще вся устала. Добросовестность же в кавычках, потому что она - не настоящая, а тупая, тупоумная, покорная какая-то. Унылая. И вообще - чёрт знает что.

В таком «добросовестном» состоянии просто не могла писать Вам, ещё и сейчас не могу. Немного надо очухаться - и даже отоспаться.

Как только книга Ваша о поэтах вернётся ко мне (она пошла по небольшому кругу тарусских друзей - ещё есть большой круг знакомых - но не про них писано!) - напишу Вам о родстве; а пока что: так же страстно и пристрастно, такая же акция ЗАЩИТЫ, как у мамы.

...«утвердив жизнь, которая сама есть утверждение, я не выхожу из рождённого состояния поэта-защитника» - так кончает мама очерк о

Мандельштаме¹; выше она пишет о том, что ПОЭТ — никогда не прокурор, всегда — защитник.

Но много другого общего. Об этом на хоть чуть отдохнувшую голову.

Да - солнце, военная музыка и собаки² - чудесно! И главное -любовь к этому сохранилась на всю жизнь! Иногда вместо собак — кошки. Иногда вместо военной музыки — «гражданская». Но солнце — всегда без заменителей.

Насчёт же «бедняги Тредьяковского» не уверена, что таков уж он «бедняга». Искра божья была и у него; и этого уже было достаточно маме для чувства великого собратства...³ Мама была писателем (и, конечно же, поэтом) не только «традиций, воспоминаний, преданий и... предвзятостей», но и провидений. «Традиции» же и прочее -это — громадное чувство корней и почвы, преемственности, дочерно-сти и сыновности, родства. Она блестяще (не то слово!), она глубоко' доказала, что без этого — не ушагаешь вперёд, не вырастёшь вверх и вглубь.

Это же есть и у Вас в высокой степени.

Мама говорила: поэзия — одна, но говорит многими устами⁴. Правда ведь, Павлик, новаторства без глубоких корней - не бывает? Впрочем, это — аксиома.

Всё, что Вы, т. е. всё, чего Вы не читали маминого, есть у Ани Саакянц (Вы её знаете по Гослитиздату, она — хорошая девочка и великий знаток М<арины> Ц<ветаевой> перед Всевышним!), и всё Вам будет доставлено⁸⁷; есть 3-й экземпляр (машинописный) (наш «авторский») — драматургии; есть проза. Кстати, в № 7 «Москвы» — мамин «Дом у Старого Пимена»⁵, я очень люблю эту вещь.

Получила милое письмо от Орлова — совсем другой человек, когда отдыхает! Куда вольнее и добрее и совсем не crispe⁸⁸. Прелесть.

Почему так убыстрилось время? Куда девалось само понятие досуга? Без него нельзя. Я уже тысячу лет живу без оглядки, без отдыха под деревом у дороги; а сделанного — нет ничего. Простите за каракули этого не-письма. Обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

¹ «История одного посвящения» (IV, 158).

² По всей видимости, П.Г. Антокольский в письме к А.С. рассказал о словах ее матери, которые он впоследствии привел в своей кн. «Путевой журнал писателя» (М., 1976): «Мне вспоминается, как где-то между 1917 и 1918 годами

Марина Ивановна на вопрос, что она любит больше всего, без колебания отвечала: “Солнце. Военную духовую музыку. Собак”» (С. 192).

³ У В.К. Тредиаковского в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» (Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. СПб., 1849. С. 182-183) о поэте и поэтическом вымысле: «От сего, что Пиит есть творитель, вымыслитель и подражатель, не заключается, чтоб он был Лживец. Ложь есть слово против разума и совести, то есть, когда или разум прямо не знает, так ли есть то, что язык говорит, или когда совесть точно извесна, что то не так, как уста блядословят. Но Пиитическое вымышление бывает по разуму, то есть, как вещь могла быть, или долженствовала». Это высказывание Тредиаковского Цветаева не точно приводит эпиграфом к книге «После России» и обращается к нему в статье «Поэт-альпинист» (1934) и в эссе «Пушкин и Пугачев» (1937).

⁴ Эту мысль М. Цветаева постоянно варьировала. Так, в статье «Эпос и лирика современной России» (1932) она пишет: «...поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же, как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, тем или иным дном» (V, 375). Мысль о единстве поэзии постоянно присутствовала в переписке Рильке, Пастернака и Цветаевой и сконцентрирована в четверостишии, написанном Рильке на форзаце экземпляра «Дуинез-ских элегий», подаренного им Цветаевой: «Касаемся друг друга. Чем? Крыла-ми. / Издалека своё ведем родство. / Поэт - один. И тот, кто нёс его, / Встречается с несущим временами» (Райнер Мария Рильке, Б. Пастернак, М. Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990. С. 29).

⁵ Очерк М. Цветаевой 1933 г.

В. Н. Орлову

18 августа 1966

Милый Владимир Николаевич, вот только когда собралась Вам ответить на милое Ваше письмо; да полно, «собралась» ли? Просто, как всегда, несколько слов наспех перед сном, притом самым «неуважительным» почерком! Мама говорила всегда, что «неразборчивый» почерк — неуважение к адресату, и не признавала никаких, кроме разве что боли в руке, отговорок. И сама писала чётко...

Вчера скончалась Валерия Ивановна Цветаева, последний (насколько мне известно!) отпрыск Иловайских; последняя глава «Дома у Старого Пимена»¹. Удивительно! Потрясающе! Какая-то заколдованная — или колдовская? — семья! Всё у меня стоит перед глазами семейный Валериин альбом, где она в институтской пелеринке, само очарование: окаймлённые тёмными румынскими веками светлейшие глаза, горделивый и изящный (орлиный) носик, ангельский ротик; красавица, богатая невеста, распродворянка, всё впереди!

Вышла замуж по тем временам немолодой (за тридцать) - за любимого ученика моего дедаИ.В. Цв<етаева> — человека трудоспособного и трудолюбивого, порядочного, звёзд с неба не хватавшего Сергея Иасоновича Шевлягина, тоже священнического рода, как и дед. Женясь на красивой, но с диким, чертовским характером, Валерии, Сергей Иасонович в основном «бракосочетался» с её отцом — «сделал карьеру», надеялся унаследовать дедовы должности - но не тут-то было! Дед умер в 1913 г., не успев поставить зятя как следует на ноги; великая же октябрьская социалистическая отняла всё на свете, кроме трудной супруги. С<ергей> И<асонович> кротко и мужественно нес этот крест вплоть до прошлого года, когда, поскользнувшись на тарусской гололедице, упал и ушиб голову, отчего и скончался через месяц-полтора, восьмидесяти с лишним лет от роду². Оставшись одна, Валерия поняла, что не умеет отличить советских денег от царских, поняла, что всё на свете делал для неё и за неё неприметный и долготерпеливый муж, и впервые в жизни растерялась под напором быта, к которому так и не успела приспособиться. Ндравная, недобрая, столь же тёмнодушная, сколь и светло-глазая, несказанно-ведь-минской наружности и всем этим привлекательная старуха стала угасать — угасать по-своему, на свой иловайский «жестоковыйный» лад, рассорившись со всеми, всех невзлюбя, а многих и возненавидя, угасать, того не зная и не сознавая, не признавая болезней и смерти, считая, что не про неё они писаны; путаясь мыслями и теряя рассудок, она всё уходила и уходила туда, к Старому Пимену, к несогбенному деду, одна, одна, одна; прислуживал ей старый хитрый сторож - умывал, одевал в рваные хламидки, кормил картошкой и жёлтыми огурцами; вчера он прибежал ко мне, говорит: «как заснула вчерась, так и не проснулась, всё хрипит чегой-то, верно, кончается...» Вызвали «скорую помощь» — поздно.

Маму она - ненавидела; со мной же рассорилась после нескольких месяцев знакомства, да так люто, что, будучи ещё в уме и в памяти, запретила прийти на её похороны, когда она умрёт! Придётся мне не хоронить и этого члена моей (?) семьи. Хотела она лечь в цветаевской ограде Ваганьковского кладбища; но её душеприказчица и, кажется, наследница — жена её брата Андрея рассудила иначе: хлопотно, дорого; пусть спит в Тарусе... <...>

Всего, всего вам самого доброго и радостного! И простите за «похоронную» цидулю.

Ваша АЭ

' В.И. Цветаева была внучкой историка Д.И. Иловайского, которому принадлежал дом в Старопименовском переулке. Семье Иловайских М. Цветаева посвятила очерк «Дом у Старого Пимена».

² В.И. Цветаева и С.И. Шевлягин прожили вместе около пятидесяти лет. Об этом пишет Валерия Ивановна в третьей части своих «Записок» (см.: ГМИИ.

Ф. 6. On. 6. Л. 165). О браке В.И. Цветаевой и С.И. Шевлягина см. также письмо М.И. Цветаевой к В.Н. Буниной от 19.VIII.1933 г. (VII, 224).

И.И. Емельяновой

2 сентября 1966

Милый мой Аришик, каждый раз, когда вижу твой почерк на конверте (ещё не вскрытом) — что не часто бывает! — столько сразу всколыхивается, вспоминается, поднимается из запечатлённых и не будничных, не на каждый день — глубин! И в первую очередь - всегда! — Борис Леонидович; я-то знаю, что именно ты - дитя его души, больше знаю, чем знал он сам и чем знаешь ты. Из всех, его окружавших (впрочем, ты — не «окружение», ты - частица его сердцевины!), для меня осталась, пребыла, ты одна; «всё прочее — словесность», как сказано у мамы. Дивное дело: ушёл он, и как индейский вождь, или индийский гость — увёл с собой на тот свет (условный) толпу жён, рабов, виночерпиев и бог знает ещё кого, ещё кого; право же - увёл; с его уходом именно они превратились в тени, исказились, сместились, растворились, и время уже насыпало над ними свой курган. И только ты осталась тайным Борисовым ростком, той свечой, что горела на окне, свеча горела. И горит в чёрном окне маленькое сердечко света. — Не смейся над этим «лирическим» вступлением, милый мой пересмешник! Ты ведь умеешь и писать, и читать между строк...

А нынче в твоём конверте роскошный, пристальный и пасмурный Бобка!¹ Как он вырос и какую шевелюру отрастил! И похож не только на папу с мамой, но ещё и на Наполеона. В чём немалую роль сыграл знаменитый «шумел-горел пожар московский, стоял он в сером сюртуке»⁸⁹.

Итак, евонная бабка получает наследство⁹⁰, а евонный папка⁹¹ размышляет над маршрутом Потьма - Москва - Лондон!⁹² Это очень хорошо, когда подумаешь, что ещё недавно были возможны маршруты только в обратном порядке; причём не обязательно из Лондона. В общем, дай Бог, чтобы вс1 было хорошо, чего и себе желаю.

Пока что ничем похвастаться не могу. Лето было из ряда вон нелепое и утомительное; я не увидела, как оно прошло — такое солнечное и великолепное! Сидела, как пришитая, над переводом «предпенсионной» пьесы Тирсо де Молина, спешила, тупела и, по-моему, перевела отвратительно. Главное — спешила к жёсткому-прежёсткому, последнему-препоследнему сроку, а когда закончила и отослала -получила премилую записочку от редактрисы: мол, можно не спешить, по разным там причинам срок сдачи сборника откладывается до октября; о чём им-то было известно ещё в июне...

Сверх работы - всё время приезжали и уезжали гости, приходили и уходили... туристы, оптом и в розницу интересовавшиеся — кто жизнью и творчеством МЦ, а кто — моим лично отношением к, извините, Синявскому и Даниэлю⁶. Сколько же праздных людей шаталось нынче по Тарусе!

17 августа умерла Валерия Ивановна Цветаева; это была последняя глава «Дома у Старого Пимена». Похоронили её здесь, в Тарусе. Умерла, говорят, во сне; был при ней только старик-сторож, пьяница и жулик, но, впрочем, сплошное «чего изволите»; единственный человек, чьё присутствие её не раздражало; а мне вспоминается голубой плюшевый альбом, в котором она — в институтской пелеринке — гордая загадочная красавица - из-под тёмных турецких век ясные ледяные глаза.

Гроб везли на телеге под звуки духового оркестра тарусского дома культуры; вот так. А веку её было 84 года.

После нескольких дней относительной передышки вновь сажусь за переводы. Устала от всех и вся.

Твоя Аля ^938990919294

2 сентября 1966

Милый Владимир Николаевич, очень, очень сочувствую Вам и по поводу радикулита, и по поводу Лесючевского; причём о первом сострадаю куда больше! Это — ужасная вещь; всё время оступаешься в боль, и в какую! И, увы, Прибалтика противопоказана, даже когда для разнообразия прикидывается солнечной. Вот грузинский проект — другое дело: там солнцем всё пропитано, и Вы пропитаетесь, и всё пройдет. Что до Лесючевского, то — имя им легион: они — буквально на каждом шагу и, главное — за каждым поворотом; от них страдает каждый; вполне естественно, что и поэтыXXвека (и прочих веков)¹ —тоже. Вто время как радикулит — избранничество. Поэтому — лечитесь от избранничества Грузией, а Лесючевский, в конце концов, сам себя пожрёт.

Я глубоко задумалась над Вашими словами о том, что Валерия Цв<етаева> — личность; и решила, что — нет\ Личность — это всегда то, что претворяется в дело, каково бы оно ни было; личность — это всегда труд и призвание. А «личность» без русла труда и призвания — только характер, «ндрав», и чаще всего — дурной. И Валерия, несомненно, была характером: сильным, своеобразным — и только. Вот она умерла, и многое осталось о ней; но ничего — от неё. Родившись камнем, камнем и ушла в землю, высвободительное призвание не коснулось её ни резцом, ни молотом...

Остались после неё воспоминания²; к сожалению, начала писать их поздно, убедившись в том, что не только Марина, но и Ася, Ася!!! -тоже пишет! и включилась в сестринское соревнование слишком поздно, а жаль; память у неё была поразительная, а стиль — без всплесков и расточительства; написано сухо, вещно, и мне после Асиного бурления особенно - понравилось. В частности, то, как совсем юная, 15 или 16-летняя Марина из чистого хулиганства дала объявление в брачную газету и дворник выпроваживал «женихов» из профессорского дома; или как она же, нуждаясь в каких-то деньгах немедленно, заложила в ломбард Валериину... постель! — чистую, невинную, девичью, институтскую, дворянскую Лёрину постель! Кстати, именно на таких пустяках и подорвалось её отношение к сестре: ещё одно доказательство тому, что - не личность, а лишь характер: личность -всегда в развитии, характер же - статичен...

В ночь на 27 августа, мамину годовщину, вдруг ударил мороз; в одну ночь все завяло - кроме сильной листвы сильных деревьев и стойких, подсолнечником пахнущих, осенних астр. А день наступил чудесный, торжественный и тихий. Я провела его в дальнем лесу,

кафедральном, хвойном, напоминающем так любимую мамой Чехию; и вместе с тем — Россия над Окой — вся она! <...>

Кончаю; обещаю каждый вечер молиться за Ваших поэтов XX века; иногда такие простейшие народные средства помогают! Всего самого доброго и радостного вам обоим, и да сбудется! В Ленинград обязательно приеду, вот ужотко выйду на пенсию...

ВашаАЭ

¹ Директор издательства «Советский писатель», в состав которого входила возглавляемая В.Н. Орловым редакция, Николай Васильевич Лесючевский выступал против издания в Малой серии «Библиотеки поэта» подготовленной Орловым кн. «Поэты XX века» (К. Бальмонт, Ф. Сологуб, И. Анненский, Вяч. Иванов, А. Белый, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин, О. Мандельштам, Н. Клюев, В. Ходасевич).

² «Записки» В.И. Цветаевой хранятся в ГМИИ и в РГАЛИ. Отрывки из них опубликованы в журн. «Советский музей» (1988. № 5. С. 61-72); в кн.: Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. М., 2002. С. 9-18; кн.: «Безо всякого вознаграждения...» Иваново, 2005. С. 47-209.

А.А. Саакянц

5 сентября 1966

Милый Рыжик, Вы «велели» Вам написать письмо — вот оно, или навроде. Что касается денег на «могилу» в Елабуге, то это либо 1) нежелание создавать очаг «идолопоклонства» в двух шагах от Москвы в виде дачи + «вроде бы что-то для увековечения памяти сделано», либо 2) всё же — патетические речи Рафаэля¹ по этому поводу в Союзе; я его в своё время еле отговорила от ходатайства перед Литфондом относительно монумента; отговорила ли?! Как бы там ни было, игнорирование цветаевской комиссии — возмутительно, как и решение поручать установление памятника, как и проект, и изготовление, — Елабуге, когда есть на это Москва, скульптуры, и опять же комиссия... То же самое, как если бы Переделкинскому горсовету или там сельсовету предложили разработать памятник Пастернаку. Какая же сиволапость восседает в Литфонде! А где же ответ на заявление комиссии -за подписью Паустовского и Эренбурга, не говоря уже о более мелкой сошке - относительно ссуды на ремонт дачи? Или у них денег на марки недостает?! (не сочтите только это за вопросы Вам!!!)

Жаль, что столь бездеятельная и глухонемая комиссия у нас - все полумертвые и ни в чём не заинтересованные; зато имена', «мёртвые души». Ну, буду ждать результатов Вашей с Викой² разведки в Союзе, а там будем соображать и действовать <... >

Погода тут всякая, пока терпимая, «с прояснениями»; один раз даже сходили с А. А. за грибами и что-то наковыряли — сплошные остатки, в основном подберёзовые; знатоки утверждают, что ещё предстоят опята, но что-то не похоже, чтобы из этой, выжатой, как лимон, почвы, кто-то грибного рода появился.

Наша Песталоцци с хвостом вчера торжественно вывела Макса-2³ из сенного сарая: дик, тощ и ни одного целого уса на рыле, длинном, как у борзой (и ноги соответствующие). После краткого вторичного знакомства с нами опять утёк в сарай. Почти взрослый мужчина, бреется и трубку курит, а всё мамку сосёт; настоящий «моральный облик молодого советского человека» 60-х годов XX столетия. Целуем, сердечный привет родителям!

Ваша А.Э.

¹ Речь идет о Р.А. Мустафине.

² А.С. имеет в виду Викторию Александровну Швейцер.

³ Кошка с котенком.

П.Г. Антокольскому

9 сентября 1966

Дорогой мой Павлик - от Вас так давно нет вестей, что начинаю беспокоиться: здоровы ли Вы? Или пропало какое-нб. промежуточное письмо - моё или Ваше? (Пусть лучше моё!) Получила от Вас друг за другом два письма — второе о мамином «Пимене»¹, ответила Вам преогромным и бестолковым посланием, и с тех пор — тишина; т. е. вернее - молчание; впрочем, о тишине оговорилась «не случайно», т. к. от Ваших писем всегда впечатление голоса; «не случайно» же - в кавычках, т. к. это — новомодное словечко, к<отор>ое меня вечно раздражает бестолковым своим применением во многих статьях и дискурах⁹⁵: не случайно, мол, Пушкин написал «Евгения Онегина».

Последнее мое письмо было огромным, п. ч. многое хотелось рассказать Вам о тетке Валерии, которая скончалась 17 августа; особенно же бестолковым, т. к. писалось оно под непосредственным впечатлением этого события, и ещё в нашем домике толпились родственники (несомненные) и сомнительные друзья Валерии Ивановны, приехавшие на похороны. Итак, в дни выхода в свет маминого (обкорнанного) «Пимена», самой Жизнью и самой Смертью была допи-

сана последняя его глава — о внучке деда Иловайского, не менее «же-стоковыйной» и несогбенной, чем он, величественно-одинокой в своём неприятии и невосприятии всего, что не она (а все и вся были не она\), сумевшей и жизнь прожить и умереть по-своему, по-недоброму и отъединённому. Никого она не поняла и никому непонятого не простила; любила только кошек и собак, уважала только предков и только по иловайской линии; умерла под присмотром единственного человека, к<отор>ый её не раздражал, - старика-сторожа, жулика и пьянчужки, впрочем - вполне учтивого, вполне — «чего изволите, как скажете, матушка-голубушка»...

Ещё писала Вам о том, что Аня Саакянц, к<отор>ую Вы знаете по ред<акции> русской классики Гослитиздата — она же секретарь цветаевской комиссии по лит<ературному> наследству, — вернулась из отпуска; напишите ей, что Вы хотите прочесть маминого - у неё есть всё или почти всё (в машинописи, к<отор>ую Вы не любите, да и кто любит - но что поделаешь!) — напишите ей, что и куда Вам доставить, отправить; зовут её Анна Александровна Саакянц; адрес её — Москва К-9, ул. Грановского, д. 5, кв. 48.

Жду Вашего отклика и тороплюсь отправить эту записочку, ибо беспокоит Ваше молчание.

Крепко обнимаю Вас, дорогой мой Павлик!

Ваша Аля

' «Дом у Старого Пимена».

А.А. Саакянц

12 сентября 1966

<...> О Вашей заявке¹: по-моему, столько уж было «ждать», что можно и ещё подработать, п. ч. в таком виде - явно слишком коротко, явно слишком наспех, бегом. «Диссертации», конечно, не надо, но солидности и продуманности, а также объёма (по крайней мере вдвое!) по-моему недостаёт. Написать её за Вас я не могу, т. к. вообще не умею писать такие вещи, а кроме того, совсем не представляю себе, что, как и о чём именно Вы (из всего цвет<аевского> богатства) будете писать. Из нашего единственного разговора на эту тему ничего не вышло, т. к. я Вам навязывала себя, а Вы сами ещё тогда для себя своего плана вещи, композиции и содержания - не выяснили.

Мне кажется (именно, «кажется» - я ничего не навязываю!) надо: 1) в начале сказать о том, что, мол, имя МЦ, ещё десятилетие тому

2бз

назад известное лишь немногим, теперь, благодаря вышедшим двум книгам и большому кол<ичест>ву публикаций в столичной и периферийной периодической печати стало известным широким кругам сов. читателей, и не только советских — а и читателей братских стран; сборник её лирики вышел в Венгрии; к 25-летию со дня смерти выходит сборник в Чехословакии и готовится— в Польше; и там появляется много переводов её произв<едений> в период<ической> печати. 2) Сказать о творчестве Цв<етаевой> — сколь оно многообразно, многообразно, многожанрово (лирика любовная, лирика «политическая», философская, сатирическая; поэмы (и разнообразие их тематики); пьесы — (от камерной романтики до глубинных трагедий человеческих страстей) - критические статьи; воспоминания; дневниковые записи; биографические рассказы; статьи-реквиемы (о писателях, собратьях, друзьях) и, наконец, м. б., и — эпистолярное искусство, к<о-торо>му уже (по опубликованному хотя бы) — можно отвести целый раздел?) 3) Сказать в общих чертах (самых общих) - о линии жизни и её переплетении с линией творчества: от её довольно внешнего открытия себя, своей юности, прелести, схожести с романтизированными образами-личностями Башкирцевой²; Камераты³, Жанны д’Арк и другими — в ранних стихах, в юношеских и др., до познавания своей несхожести и глубинности — в дальнейшем, об отождествлении себя с Крысоловом и — Федрой; о переломе в творчестве после отъезда из СССР — после недавней щедрой раскрытое™ — зашифрованность его, отчасти объяснимая внезапно наступившим отсутствием читателей и подсознательным обращением к тому, умному, глубокому (вглубь проникающему) читателю, к<отор>ый — уже понимавший Маяковского, уже пытавшийся всерьёз постичь сложное и условное в искусстве — остался в России ? (Или — дать зашифрованность в виде вопроса: почему?) 4) М. б., поменяв местами 3 и 4?— после слов о творчестве, сказать о противоречивости его, о противоречиях в нём; о том, что это -не хаотичность или внутр<енний> анархизм, а - поиски истинной, глубинной правды, вечный спор с самой собой; «Лебед<иный> стан» -и записи в тетр<ади>, свидетельствующие о понимании происходящего, о революционной любви к народу; «царь, вы были неправы»⁴ — и стихи к «Врагу» (Луначарскому?⁵) и ещё примеры, их предостаточно; и, сказав — веско и продуманно — о сложности и противоречивости — сказать о насущной потребности нынешнего читателя в расшифровке этих противоречий и сложностей, в непредвзятом, объективном анализе этого творчества, не на основе скороспелых, поверхностных выводов из зачастую неверно прочитанного, неправильно понятого, а на основе глубокого всестороннего изучения всего — опублик<ованного> и неизданного — лит<ературного> наследия, биографических данных, скрытых причин, побудивших автора на создание тех или иных произведений; на основе глубокого проникновения в материалы творческие и биографические. 5) Сказав о том, что творч<еству> МЦ будут, несомненно, посвящены ещё многие и многие работы (создание к<отор>ых сегодня ещё, м. б., затруднено труднодоступностью многих существенных для правильного понимания не только творчества, но и важных биографических моментов материалов) — перейти к самой заявке на книгу о МЦ, основываясь на том, что Вы работаете над творчеством и жизнью МЦ свыше десяти лет; что, помимо изучения материалов в гос<ударственных> хранилищах, с 1960 г. Вы работаете над цвет<аев-ским> архивом, находящимся у меня, и таким образом имеете доступ к неопубл<икованным> материалам, черновикам, письмам, проливающим новый свет на многое, а также к новым поступлениям в архив из частных собраний в СССР и за границей; что в 1961 (?) Вы были избраны секретарем комиссии по лит. наследию МЦ; что Вы редактировали первую книгу и составляли (в содружестве с) вторую; что Вы являетесь автором таких-то публикаций (там-то, то-то) и вводных статей к ним; в соавторстве с-то-то то-то; - подготовка новых цв<етаевских> изданий; не забыть! <...> Подписаться, м. б. - такая-то, старший редактор ред<ак>ции русской классики изд-ва Худ. лит (?) - и, непременно, член союза журналистов.

М. б., следует всё же набросать примерный план книги? Это зависит всецело и только от Вас, я ведь не знаю, за что именно Вы возьмётесь? Если дать это в заявку, то разделы должны звучать привлекательно, интересно, НОВО.

НО: помните! Недоговаривать и не раскрывать козырных карт до конца, чтобы «конкуренты», к<отор>ые будут знакомиться, несомненно, с заявками, не раскрыли бы преждевременно глаза на кое-какие «аспекты», и не обобрали бы Вас. Люди, я любил Вас, будьте бдительны!

Что мне не нравится в Вашем проекте заявки: речь об односторонности — с этим я не согласна по отношению к маме; верность себе не есть односторонность; что же если не ?не знаю сейчас, не думала; а то что - НЕ - уверена; второе: не нравится, как сказано о «контрреволюции» - не слишком ли много, во-первых, в такой маленькой заявке? Тут надо опираться не на то, что, мол, в течение 3-х лет славила К/P⁶, а на то, что славила обречённость, что стихи её — не призыв к победе белых над красными, а опять же реквием (для старой России и т. д.) (в то время как реквием для (?) побеждённой Чехии — провоз-глашение/утверждение конечной победы!)

О «сознательной, активной эмиграции» и «отъезде к мужу» если и говорить, то не так лобово — это же подарок «конкурентам»! М. б., обещать раскрыть причины отъезда МЦ — (в книге) и что они иные, чем принято считать... Говорить, что давно работаете над книгой, м. б., не стоит? М. б., сказать, что, давно работая над темой, Вы сейчас работаете над большой книгой, для к<отор>ой собран у Вас огромный материал, а то, что Вы предлагаете изд-ву — так сказать квинтэссенция? Wan этим надо подумать. Вы простите за сбивчивость, сумбур, белые пятна и проч., обстановка у меня сейчас до крайности рассредоточенная и дёрганная; я думаю, что во всем этом разберётесь.

На днях получила письмо от А. Гладкова⁷ - просит «Повесть о Сонечке», т. к. готовит статью о драматургии МЦ и ему важны «истоки»; вот результат, увы, наших расшифровок архива в прим<ечаниях> к тому «Биб<лиотеки> Поэта»! Приеду — посоветуемся, как и что ответить. Прислал вырезку из журнала «Театр<альная> газета» (без указ. № и года) с публикацией, в разделе «Наша эстрада», стиха «Серёже» - «Ты не мог смирить тоску свою» (из Вечернего альбома или Волш<ебного> фонаря - не помню). Надо скорее Антокольскому пьесы!⁸ Я просила его написать Вам - что ему надо. <...> Целую, привет от А. А.

Ваша АЭ.

¹ Письмо это - ответ А.С. на просьбу А.А. Саакянц оценить проект ее заявки на книгу о Марине Цветаевой, которую она собиралась предложить издательству «Советский писатель».

² См. примем. 4 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 20.X.1944 г.

³ Графиня Камерата - кузина герцога Рейхштадтского. Персонаж пьесы Э. Ростана «Орленок».

⁴ «- Царь! - Вы были неправы» - третья строка второй строфы стих. 1917 г. «Царю - на Пасху» (I, 340).

⁵ А.В. Луначарскому посвящено стих. 1920 г. «Чужому» («Твои знамена - не мои!»).

⁶ То есть - контрреволюцию.

⁷ Александр Константинович Гладков (1913-1976) - драматург, мемуарист, театровед.

⁸ А.С. имеет в виду подготовку книги пьес М. Цветаевой, предисловие к которой писал П.Г. Антокольский.

Н.Л. Елинсону'

Таруса, 1 октября 1966

Многоуважаемый Николай Львович! Я получила выписку из протокола № 16 заседания Президиума Правления Литературного фонда СССР от 19.9.1966 г., § 3, относительно «памятника-надгробия на могиле Марины Цветаевой» и обсудила текст этой выписки с остальными членами нашей семьи.

Принося благодарность Литературному фонду за желание увековечить память Цветаевой, мы тем не менее считаем, что Литературный фонд допустил ошибку, не согласовав с нами, членами семьи Цветаевой, своё решение заменить другим памятником крест, установленный нами в 1960 году на том участке елабужского кладбища, где, в ряду безымянных могил 1941 г., должна находиться её могила. (Точного места погребения, несмотря на многолетние поиски — личные, а также с помощью СП Татарии, путём публикаций в местных газетах, обращений по радио и т. д. установить не удалось.)

Мы не можем согласиться с тем, что изготовление как проекта, так и самого памятника такого поэта, как Марина Цветаева, было передоверено елабужскому горсовету; по нашему мнению самый скромный проект надгробия должен быть изготовлен и выполнен специалистами, а не случайными людьми, не знающими даже, о чьём надгробии идёт речь.

Мы считаем совершено недопустимым использование «бывшего в употреблении» купеческого монумента, взятого с чьей-то заброшенной могилы, для установления его, после подчистки и изменения надписи, на предполагаемом месте погребения Цветаевой. Хоть Вы и объяснили мне, Николай Львович, что «это стоит дешевле», но — есть и моральная сторона дела: перетаскивание памятников с могилы на могилу не может и не должно финансироваться такой гуманной и просвещённой организацией, как Литературный фонд.

Насчёт того, что вышеуказанный проект был, как сказано в протоколе заседания от 19.9.1966, «согласован» (кстати, пост-фактум) «с зам<естителем> пред<седателя> комиссии по наследству т. Эренбур-гом И.Г.», то позволим себе ещё раз напомнить Вам, что Эренбург -не «зам<еститель> пред<седателя>», а просто один из членов комиссии по лит<ературному> наследию Цветаевой, и посколько вопрос о новом надгробии не обсуждался вообще, то и мнение одного из её членов может рассматриваться лишь как мнение частное. Кроме того, И.Г. не был поставлен в известность о том, что речь идёт фактически об установлении надгробия с чужой могилы.

Если мы правильно поняли текст выписки из протокола № 16, «...Литературный фонд может финансировать проект памятника-надгробия на могиле Марины Цветаевой, согласованный с т. Эренбур-гом И. Г.» как желание Литературного фонда финансировать именно и только вышеуказанный вариант, то мы, члены семьи Марины Цветаевой, вынуждены отказаться от материальной помощи Литературного фонда в возведении данного памятника, считая его неприемлемым.

Несмотря на возникшее недоразумение, мы благодарим Литературный фонд за доброе желание увековечить память человека близкого и дорогого нам и многим, многим русским людям. Особенная благодарность — Арию Давидовичу Ратницкому²; в записях Цветаевой за 1939—1941 годы сохранились многие упоминания о действенной его помощи ей в её безвыходных трудностях в те тяжёлые годы. Мы надеемся, что Арий Давидович не откажет нам в совете, когда мы, родственники Цветаевой, с помощью её друзей, постараемся установить скромный, но достойный её памятник на кладбище в Елабуге.

А пока пусть стоит тот крест.

С совершенным уважением — по поручению семьи Цветаевой

АЭ

Член комиссии по литературному наследию М. Цветаевой, член СП СССР, член Литературного фонда.

¹Николай Львович Елинсон в это время был заместителем директора Литфонда.

⁴ Арий Давыдович Ратницкий - служащий Литфонда, в обязанности которого входило все связанное с похоронами писателей.

П.Г. Антокольскому

4 октября 1966

Дорогой мой Павлик, что-то захирела наша переписка, как захирела и я сама; что-то расхворалась, раскисла, устала и опустошилась после нелепого лета: всё гости и гости; настоящий пансионат в нашей утлой хибаре; всё отдыхают, а мне работать надо, но обязательные второстепенное™ не дают. Сколько же было приготовлено всякой еды на двух керосинках, сколько перестирано простынь-наволочек-полоте-нец, сколько сказано пустых слов — а в итоге от пролетевшего лета ни даже горсточки праха в ладони; всё рассосалось и растворилось просто так... Беда моя в том, что разучилась совмещать: могу или работать, или делать всё остальное; а ещё чаще — буриданствую¹, не зная, за что схватиться... Убеждена, что такие состояния Вам не свойственны, как маме не были свойственны; она всегда была целеустремленна, как стрела. И Вы тоже. Чтобы не разныться окончательно, скажу Вам о другом — весёлом: когда в 1937 г. приехала я из Франции сюда, то стала работать в жургазовском журнальчике «Revue de Moscou», выходившем на фр<анцузском> языке для заграницы. Время было то самое; бедный журнал на мелованной бумаге подчинял своё врождённое убожество требованиям сталинской цензуры; лет мне было ещё совсем не-

много и все меня за это любили, т. ч. жила я радостно и на всё грозное лишь дивилась, comme une vache regardant passer les trains...*

За всё бралась с легкостью; всё на свете переводила на французский. — «А стихи можете?» — «Могу», — ответила я. И дали мне: «Ночь листвою чуть колышет, серебрится диск луны»² и т. д., чтобы потенциальным французским читателям тоже, как и нам, жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!³ Я и перевела ничтоже сумняшеся: La nuit bruissent les feuillages, la lune argente les cieux, nul ne voit notre visage, tous nous sommes amoureux, la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la. quelle est de nos coeurs la reine, que nous aimerons toujours choquons done nos coupes pleines, pour boire son amour, La la la la... etc.

И, видите, без малого тридцать лет прошло, а я всё помню, как пришла получать гонорар, а мне за все «1а-1а» — начислили, как за основной текст, и я подумала — какое приятное и выгодное занятие. Но такое в жизни бывает только раз.

На последней странице обложки была в красках изображена — как живая — бутылка шампанского и помещён призыв: «Buvez le champagne sovietique»!** Французы быстро откликнулись: стали приходить письма, в которых они клялись нам, что jamais de la vie не будут boire le champagne sovietique, когда есть le champagne Frangais***. Помню, какой-то паренёк «оттуда» прислал в редакцию Revue письмо: он собирал бабочек и предлагал echanger des papillons frangais des papillons russes****; я было хотела ответить, да редактор не разрешил; сказал, что это — явная провокация и могут посадить. И правда, посадили вскорости; и даже не за бабочек... Впрочем, и редактора тоже; и тоже не за них.

Переходя к дням нынешним — совершенно убил меня Литфонд: вдруг, никого не спросясь, решил убрать крест, поставленный в 1960 г. Асей на елабужском кладбище, на предполагаемом месте погребения мамы (могила не сохранилась) — а вместо него «воздвигнуть» некий купеческий монумент, взятый с чужой заброшенной могилы; подчистить, изменить надпись и — готово, почтили! Узнала я об этом совершенно случайно; взвилась, мол, какое вы имеете право в обход комиссии по лит<ературному> наследию и родственников? Тогда

* Как корова на проходящие поезда (фр.).

** Пейте советское шампанское (фр.).

*** Никогда в жизни <не будут> пить советское шампанское, Скогда есть> французское шампанское (фр.).

**** Обменять французских бабочек на русских (фр.).

*

они живо снарядили милого человека Ария Давидовича к Эренбур-гу; [нрзб] увидев Ария, да ещё с чертежом соответствующего монумента в руках, побледнел и... монумент (старорежимное безобразие с колонками) - утвердил! Я опять взвилась; тогда собрался президиум Литфонда и постановили: или этот, елабужский, купеческий, бывший в употреблении, «вариант», или, с их стороны, ничего. (Правда, мы, родственники, их ни о чём и не просили; но ведь можно было бы поставить на том месте хороший памятник — стоячую плиту (с крестиком, горельефом и надписью) или, ещё лучше, дикий камень, глыбу, валун (тоже с надписью и крестиком). Но купеческий монумент - дешевле, так мне сказали. Пришлось, конечно, отказаться от помощи такого рода. Пишу Вам об этом и прилагаю копию письма к Елинсону, чтобы, если обо мне пройдёт слух как о ниспровергательнице цветаевских памятников вообще, -не поверили бы.

Очень жду обещанного двухтомника; и какого-нб. письмеца. Будьте здоровы, дорогой мой и орденоносный Павлик⁴; крепко обнимаю Вас.

Ваша Аля

¹ Буриданствовать, то есть пребывать в нерешительности. Глагол этот образован от имени французского философа XIV в. Ж. Буридана, которому приписывается парадокс: осел, помещенный на равном расстоянии от двух одинаковых охапок сена, должен умереть от голода, так как не сможет отдать предпочтение ни одной из них.

² Куплеты Бенедикта, написанные П. Антокольским для спектакля Театра им. Евг. Вахтангова по комедии Шекспира «Много шума из ничего»:

Ночь листвою чуть колышет,

Серебрится диск луны,

Ночью нас никто не слышит,

Все мы страстно влюблены.

Ла, ла, ла и т. д.

Кто она, какое имя Полюбить нам суждено,

Стукнем кубками своими,

Выпьем в честь неё вино.

Ла, ла, ла и т. д.

Дальше А.С. приводит свой перевод двух первых куплетов на французский язык.

³ Расхожая цитата из речи И.В. Сталина на Первом всесоюзном совещании стахановцев. Правильно: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится» («Большевик». 1935. Ns 21. С. 8).

⁵ П.Г. Антокольский в связи с 70-летием со дня рождения был награждён третьим орденом Трудового Красного Знамени.

В.Н. Орлову

3 ноября 1966

Дорогой Владимир Николаевич, только что перебралась в Москву, выехать из Тарусы нынче очень трудно было.

<...> Павлик Ант<окольский> - молодец! - дал Литфонду по затылку за елабужское «надгробие», и они на днях вынесли постановление о том, чтобы в 1967 г. «выделить стоимость плиты-надгробия на могиле М<арины> Ц<ветаевой> по образцу, которые (?) устанавливаются на могилах советских писателей».

11 ноября в «Лит. России» должна появиться мамина проза «Мать и Музыка» (в очень сокращённом варианте)¹. <...> До скорого письма и до скорого свидания. Будьте здоровы, главное.

ВашаАЭ

¹ Очерк М. Цветаевой «Мать и музыка» (1934) появился в газ. «Литературная Россия» 11 ноября 1966 г.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 ноября 1966

Дорогая Саломея¹, как я рада была сегодня услышать прочитанное мне по телефону Зильберштейном² Ваше письмо! Сколько тысячелетий, сколько жизней утекло с тех пор, когда Ваше имя постоянно звучало в маминых устах — постоянным синонимом дружбы!

Я-то редко видела Вас - Вы принадлежали к далёкому и высокому миру взрослых, а я, благодаря Муру, которого нянчила, долго-долго оставалась подростком. Теперь-то ношу очки, а с будущего года начну получать пенсию по старости — и вполне заслуженно!

Несколько лет тому назад слышала о Вас от Веры³; через неё же просила Вас, если сможете, прислать мне, для хранящегося у меня маминого архива то, что у Вас могло сберечься маминого. Вера сказала, что Вы (тогда) ничего не смогли найти. Хорошо, что теперь всё нашлось; каждая мамина строка важна — навечно, когда источник их иссяк. И чудесно, что решили прислать всё уцелевшее сюда.

О чём хочу вас просить: первое: переслать мамины письма с наивернейшей оказией, чтобы ни одно не пропало. Я обычно сосредоточиваю все материалы, поступающие для цветаевского архива из заграницы у Александры Захаровны Туржанской (не помню - знаете

ли её, это - старинный друг папы и мамы, крестная нашего Мура), которая потом пересылает их сюда, когда едет кто-нб. верный; её адрес: Мгле A. Tourjansky, 10-ier rue He'rault Meudon 92, France. Ей можно послать пакет заказным, она обо вс'м позаботится. Я недавно получила от неё хранившиеся в США письма мамы к композитору Гартману⁴ и ф/копии некоторых рукописей из архива «П<оследних> Нов<остей>»⁵.

Второе: поскольку Вы разрешаете Зильберштейну публикацию маминых к Вам писем здесь, ещё раз предупредите его о том, чтобы не было допущено никаких indiscretions⁹⁶ в этом деле. Он - человек бесценный в своём роде, но склонный к «сенсационерству», мамино же литературное> наследство, особенно эпистолярное, этого не терпит.

Цветаева в моде, а она, мода, об руку ходит с бестактностью; я этого боюсь, как огня, памятуя мамины слова о беззащитности писем. А вообще-то - всё в руце Вашей, как Вы захотите, так и будет.

Вы (как и я), знали моих родителей изнутри и меня поймете.

Вот уже десять лет, как я в Москве, куда приехала после такого большого перерыва. Всё пришлось начинать с начала. Что удалось сделать для мамы за это время — на абсолютно, десять лет тому назад, пустом месте? При Союзе писателей создана комиссия по лит<ературному> наследию Цветаевой - (Паустовский, Эренбург, Алигер и др.).

Изданы две книги поэтических — одна маленькая, другая, вышедшая в прошлом году — пребольшой том в серии «Библиотека поэта». (Есть ли он у Вас?) Напечатано много - неск<олько> десятков — публикаций в столичных и нестоличных журналах (стихи, проза). В этом году выйдет книга о Пушкине («Мой Пушкин» - мамина проза о нём и стихи, ему посвящённые); в начале будущего года — книжечка стихотворных переводов на русский яз<ык>.

В 1968 г. должны выйти: двухтомник (стихи, проза)⁶, сборник пьес⁷ и книга статей об искусстве⁸, не считая продолжающихся журнальных публикаций.

Приведён в порядок и постоянно пополняется уцелевший и хранящийся у меня прижизненно мамин архив, завещанный мною Центр<альному> Гос<ударственному> архиву литературы (ЦГАЛИ). Дневники, записные книжки, рукописи, письма её и к ней. Незадолго до смерти Пастернак передал мне неск<олько> маминых писем, прося их присоединить к тем, что писал ей он. Недавно прислал мамины письма к нему и герой поэм «Горы» и «Конца» — и я его сразу полюбила за то, что сумел сберечь. Недавно же получила считавшуюся утраченной рукопись «Юношеских стихов». Собираю воспомина-

ния о маме; буквально заставляя людей писать; а когда они писать не могут или не решаются — записываю с их слов. Тружусь как муравей. Мамин муравей.

Я ведь осталась одна-одинешенька из всей семьи — самая из всех бесталанная, о, Господи! Навсегда во мне папины глаза, мамины загрубевшие от быта руки, Мурины детские кудри над недетским лбом.

Что еще? В 1967 г. будет установлен памятник на кладбище в Ела-буге⁹, где похоронена мама. В Тарусе над Окой должен быть реставрирован домик, в к<отор>ом мама провела детство и первые годы юности. В нём будет устроен цветаевский музей¹⁰.

Много ли это? Мало ли — за десяток лет? Знаю только одно: теперь мама сама идёт — своим семимильным и таким лёгким шагом — в гору, и скоро уж, верно, не будет нуждаться в моих хлопотах и опеке, неустанно опережая их; как всё и вся всегда опережала.

Мне очень бы хотелось узнать хоть немножко: как Вы живёте?" Есть ли друзья вокруг Вас? Видаетесь ли с Верой; и всё в таком ли она опустошенном состоянии? Не угасли ли её распри с дочерью?

Горячо обнимаю Вас, дорогая Саломея!

Ваша Аля

' Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн (наст, фамилия Андроникашви-ли; 1888-1982) - приятельница М. Цветаевой и адресат ее писем 1926-1934 гг. В течение 7 лет посылала ей по 200 франков в месяц, кроме того организовала в Лондоне комитет помощи Цветаевой, ежемесячно посылавший ей 300 франков.

С.Н. Андроникова-Гальперн происходила по отцовской линии из древнего княжеского рода, а по материнской была двоюродной племянницей поэта А. Плещеева. Приехав в Петербург, вышла замуж за богатого промышленника Павла Андреева, в 1912 г. родила дочь, разошлась с мужем. В ее салоне собирались представители художественной элиты Петербурга. В 1916 г. О.Э. Мандельштам, увлеченный ею, посвятил ей стих. «Соломинка» (названное так, возможно, по ассоциации с ее именем). В 1940 г. А.А. Ахматова написала стих. «Тень» («Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...»), где называет ее «красавицей 13-го года», а в 1945 г. в разговоре с Исайей Берлином, английским философом и историком литературы, в то время сотрудником Британского посольства, Ахматова, возвращаясь памятью к вечерам в кабаре «Бродячая собака», «вспоминала ее (С.Н. Андрониковой-Гальперн - Р.В.) красоту, обаяние, остроумие, неспособность обманываться насчет второстепенных и третьестепенных поэтов...» (Берлин И. Из воспоминаний «Встречи с русскими писателями» // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 447). После 1920 г. Андроникова обосновалась в Париже. Там она общалась с цветом либеральной эмиграции. Ее портреты в 20-е годы писали такие художники как Шухаев и Яковлев, Серебрякова и Петров- Водкин. Работая в модном журнале «Jardin de Modes», она из своих сравнительно скромных доходов поддерживала не только М. Цветаеву, бедности которой она ужаснулась, но и свою приятельницу по Петербургу О. Глебову-Су-дейкину, кончавшую свои дни в больнице. В 1926 г. вышла замуж за Александра Яковлевича Гальперна (1888-1956) - крупного юриста-международника. После революции он поселился в Лондоне. До вступления в Париж Гитлера С.Н. Андроникова-Гальперн продолжала работать в Париже, а в Лондоне бывала наездами. Только в 1945 г. С.Н. окончательно там обосновалась. В конце жизни А.Я, Гальперн разорился и продал принадлежавший ему дом своему другу с условием, чтобы до конца жизни С.Н. жила в своей квартире и получала прежние доходы от жильцов, которым она сдавала комнаты.

²Илья Самойлович Зильберштейн (1905-1988) - литературовед, искусствовед, коллекционер, инициатор и бессменный (с 1931 г.) член редколлегии непериодических сборников АН СССР «Литературное наследство», публиковавших неизданные материалы по истории русской и советской литературы, а также общественной мысли (к 1978 г. вышло в свет 96 томов). Переданное им в дар государству собрание картин стало основой Музея личных коллекций.

В поисках неизданных материалов Зильберштейн трижды побывал во Франции. Присланные им на родину «парижские находки» были переданы в 10 архивохранилищ и музеев (значительная их часть - 12 тысяч документов - поступила в Центральный архив литературы и искусства СССР). Уже в первую поездку во Францию в начале 1966 г. он связался с С.Н. Андрониковой-Гальперн, обладательницей более чем 120 писем М. Цветаевой, надеясь издать том «ЛН», посвященный М, Цветаевой. Однако это издание осуществлено не было.

³ А.С. имеет в виду Веру Александровну Трейл (в первом браке Сувчинскую, урожд. Гучкову), жившую в это время в Лондоне и часто встречавшуюся с Андрониковой-Гальперн.

⁴Фома Александрович Гартман (1885-1956) - русский композитор. С 1921 г. жил за рубежом (с 1951 г. - в Нью- Йорке), В 30-е годы переложил на музыку стихи М. Цветаевой «Стихи растут как звезды и как розы...» и «В мое окошко дождь стучится...» (из цикла «Стихи к Сонечке»),

⁵ «Последние новости» - парижская ежедневная газета, выходившая в 19201940 гг. (ред. П.Н. Милюков).

⁶ Двухтомник сочинений М. Цветаевой вышел в свет в 1980 г.

⁷ Впервые сборник пьес М. Цветаевой был опубликован в 1988 г. (Цветаева М. Театр. М., 1988).

⁸ Замысел А.С. издать книгу статей М. Цветаевой об искусстве не был осуществлен.

⁹ Памятник на могиле М. Цветаевой был установлен Литфондом в 1971 г. после семи лет хлопот.

¹⁰ В течение двух лет Союз писателей обещал А.С. восстановить дом в Тарусе, однако в феврале 1967 г. он был снесен. Музей семьи Цветаевых в Тарусе был открыт в 1992 г. в домике, принадлежавшем деду М. Цветаевой А.Д. Мейну, а затем его второй жене.

¹¹ С.Н. Андроникова- Гальперн отвечает А. Эфрон.: «Живу я (Вам хочется знать как) оч<ень> хорошо: уютно, удобно, по-барски. Живу в отдельном домике и далеко не крошечном (как бывает здесь, в Англии). Живу одна с чудесным котом... сад с лужайкой посередине, по бокам утопающий в тысячах роз и множестве других цветов и кустов».

С.Н. Андрониковой-Гальперн

9 декабря 1966

Дорогая, дорогая Саломея! Мало и не то — сказать, что я обрадовалась Вашему письму. Оно нахлынуло на меня, и вся душа моя хлынула в ответ; всё прошлое, настоящее и будущее (всё это, в общем, идёт по кругу: будущее смыкается с прошлым, а настоящее всегда или уже вчера, или ещё завтра!). Конечно, Ваши журналы не дошли до меня - а жаль! Во-первых потому, что столько лет прошло без разговора, хотя бы письменного, во-вторых — почему-то именно с этими журналами связано столько моих (отроческих) вожделений; всегда хотелось купить и никогда не было на это денег; всегда хотелось связать, как на картинке, но не было именно такой шерсти; и, как всем дурам в этом возрасте, хотелось стать такой, — как на обложке, что уж и вовсе оставалось недосягаемым. Можете смеяться, но я и нынче ещё иной раз вижу во сне условный и расплывчатый угол города голубиного цвета, условный и расплывчатый газетный киоск и - журнал с девушкой в длинной юбке и шляпке тарелочкой; я иду мимо; я спешу; я куплю на обратном пути. Но во сне нет обратного пути — заметили ли Вы это среди своих снов и бессонниц?

Я живу хорошо — теперь у меня есть квартира — большая комната, маленькая кухня, ванная — в писательском кооперативном доме. Дом огромный, много корпусов, подъездов, и, соответственно, писателей. Но я не писатель, а переводчик; перевожу стихи (с переменным успехом). Есть у меня и крохотный деревянный домик в Тарусе, где провела детство мама. К сожалению, Таруса, с лёгкой руки Паустовского, стала модным местом - ушла тишина. Домик над Окой -три яблони, сирень, настурции. Но я недовольна - не жизнью, а собой в ней - тем, что всё решительно время уходит на работу над переводами, т. к. работаю очень медленно, беру не талантом и озарением, а одной лишь усидчивостью; недовольна своими хворями и головными болями — однако не лечусь; недовольна всеми своими неуспева-ниями и запаздываниями. Я ведь одна как перст и вечно — нос вытащишь —хвост увяз. Короткое у меня дыхание; издышалась(этонето, что — выдохлась. Вы понимаете.) Одна, как перст — не буквальное одиночество. Людей очень много, иной раз чересчур; но сказать «а помнишь?» - некому. Иногда просто физическое желание - протянуть руку в комнату, где мы жили с маленьким Муром, и взять с полки тот именно том сказок Афанасьева, откуда «Молодец»; или «Тристана и Изольду» в коричневом переплёте.

У меня тоже очень хороший зверь — кошка, совершенно голубая с длинной шерстью и серебряным носом, глаза — медовые; не очень ручная, не очень мурлычная; полгода проводит в Тарусе, где ловит мышей, к<отор>ыми щедро со мною делится, и лазит по деревьям.

О делах: я просто счастлива, что Вы передадите мамины письма в Советский союз¹, и это будет как раз в год её 75-летия; и это будет

Ваш именной вклад (фонд) в Центральном гос<ударственном> архиве лит<ературы> и искусства. Чему я тоже бесконечно рада: хорошо, что ваши два имени будут рядом навсегда. У мамы так мало было друзей de longue haleine⁹⁷.

Вы, когда будете в Париже, непременно передайте их (т.е. письма!) А<лександре> 3<ахаровне>. Она перешлёт их сюда или с кем-нб. очень верным и порядочным оттуда, или я попрошу кого-нб., опять-таки верного и порядочного, из едущих туда, взять их у Александры > 3<ахаровны>. М. б. это будет не в течение дней, а - недель или даже месяцев, но зато наверняка; к тому же — дольше ждали. Вот ещё о чём хочу просить Вас: доверить мне назначить и определить условия хранения этих писем в ЦГАЛИ. Дело в том, что существуют открытые фонды — те, с к<отор>ыми может ознакомиться каждый', и фонды закрытые на определённое время: на 10, 15, скажем, лет; только по истечении времени, указанного, обусловленного лицом, передающим данные материалы государству, материалы эти становятся общедоступными². Я думаю, что по крайней мере части маминых писем не пришло время стать достоянием каждого. Да и не думаю вовсе, а просто знаю, как знаете и Вы, как знают и очень и очень немногие настоящие её адресаты. То, что можно и должно обнародовать — обнародуем, а подспудное пусть ждёт своего часа в гос<ударствен-ном> архиве. И ещё: прежде, чем сдать письма государству, хотела бы прокомментировать их (на будущее, когда многое [и многие] окажутся невосстановимыми и невосстановимым; имена, события). Многого не буду знать вообще; многого уже не буду знать, увы, забыв. Я Вас буду спрашивать обо всем, хорошо?

Спасибо, спасибо, спасибо, Саломея, дорогая, дорогая Саломея!

Как Вам понравились Асины - воспоминания?³ Мне показались слишком touflu⁹⁸ и благополучно, хотя очень талантливо. В этой семье всегда был РОК, а его-то она и не приметила. — Имя Ани Калин⁴ помню с детства, и стихи к ней, и мамины о ней рассказы. Она, верно, и сейчас красавица? Ведь обаяние — дар на всю жизнь и на все возрасты.

Крепко, от всего сердца, обнимаю Вас.

Ваша Аля

О получении этого письма напишите хоть открытку.

Очень хотелось бы снимки папы с Дм<итрием> П<етровичем>⁵ и Д<митрия> П<етровича> с Сувч<инским>⁶ - их у меня нет. — Посылаю Вам кое-какие мамины публикации.

¹ В письме от 21.XI.66 г. С.Н. Андроникова-Гальперн писала: «Насчет писем Марины решение я приняла давно: они принадлежат России... Письма, прежде чем попасть в Центральный архив литературы и искусства, должны пройти через Ваши руки. - Т. е. я хотела бы послать их Вам. Только вы можете решить, что и столько печатать теперь же. Письма исключительно интимные и поистине потрясающие».

² Письма М. Цветаевой к С.Н. Андрониковой-Гальперн А.С. были закрыты до 2000 г.

³ Воспоминания А.И. Цветаевой «Из прошлого. К биографии поэтессы М. Цветаевой» (Новый мир. 1966. № 2).

⁴ Гимназическая подруга сестер Цветаевых Анна Самойловна Калин (1896— 1984) с юности жила в Берлине, была дружна с художником Оскаром Кокошкой, широко известна среди деятелей искусства Германии. С приходом к власти Гитлера ее семья эмигрировала в Англию. А. Калин стала создателем знаменитой разговорной секции программы Би-Би-Си в Лондоне и «...созвездие британских интеллектуалов убедила участвовать в передачах бесед и лекций». Жила в доме Гальперн. Несмотря на различие их политических взглядов, она и С.Н. до конца жизни были друзьями. (Берлин И. Александр и Саломея Гальперны // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1992. Т. 1. С. 238).

⁵ Дмитрий Петрович Святополк- Мирский (1890-1939) - критик, литературовед, один из теоретиков евразийского движения, соредактор журнала «Версты» и еженедельника «Евразия». В своих рецензиях на поэмы М. Цветаевой «МоОлодец» и «Крысолов» (обе - 1926); на сборник стихов «После России», в заметках «Об эмигрантской литературе» (обе - 1929), а также в книге на английском языке «История русской литературы» (Лондон, 1926) пишет о Цветаевой как о «крупнейшем после Пастернака поэте своего времени» (Марина Цветаева в критике современников. Ч. 1. М., 2003. С. 375), а ее поэзию называет «великой поэзией совершенно нового типа» (Там же. С. 241). В 1926 г., живя в Лондоне, преподавал в школе славистики при Лондонском университете и организовал для М. Цветаевой поездку в Лондон, чтобы она смогла заработать выступлением в ПЭН-клубе. Д.П. Святополк-Мирский в 1926 г. познакомил М. Цветаеву с С.Н. Андрониковой-Гальперн. В 1933 г. вернулся на родину, умер в заключении.

⁶Петр Петрович Сувчинский (1896-1985) - музыковед, философ, один из лидеров евразийского движения, один из редакторов журнала «Версты» (1926— 1928), в котором участвовала и М. Цветаева, а также сборника «Евразийский временник» и еженедельника «Евразия».

П.Г. Антокольскому

1 февраля 1967

Дорогой мой Павлик, рада, что младенческий мой - он же юный Ваш - «Кот в сапогах» - тронул Вас; удивительна неожиданно воскресшая конкретность и подробность давно прошедшего - на века вечные! — того вечера...¹

А насчёт почти пятидесятилетней давности, то, честное слово, спасибо ей, этой давности! Представьте себе на секунду, что Вам сейчас было бы 22 года — (а мне - шесть). Ничего за плечами! Ни тех людей, ни той Москвы! Ничего за плечами - иначе говоря - полное отсутствие крыльев за ними (крыльев, «почти пятидесятилетней» давности!) - Вы бились бы лбом о столбы Литинститута, и, верно, подвергались бы анафеме Ваши «первые опыты»; я бы читала по складам ка-кую-нб. Агнию Барто²; и не было бы ни Вашего, ни моего «Кота в сапогах»; многого бы не было, о Господи! Нет, нет, я благодарна судьбе за то, что родилась именно тогда, когда родилась. Думаю, что и Вы - также. Блажен, кто посетил³, и т. д. Ещё думаю, что из всех нас, молодых или маленьких 50 лет тому назад, безболезненно мог бы быть двадцатилетним теперь один лишь Юрий Завадский; только лень перечислять все «потому» — Вы и так знаете.

Помните — у Дюма: «10 ans apr'es», «20 ans apr'es»?⁹⁹ Да, конечно. Видела в Париже рекламу швейной машинки — скажем, зингеров-ской: неувядаемый д’Артаньян крутит её ручку (тогда они ещё были ручные, машинки т. е.) - и восклицает: «Vingt ans apr'es, elle marche encore!»¹⁰⁰ Так и мы с Вами. Тьфу, тьфу не сглазить, конечно.

Насчёт маминых пьес⁴: а не ошибаетесь ли Вы, выделяя из «корпуса Марининой поэзии» её театр? Господи, да это всё та жс лирика, только «разбитая на голоса», полифоничная. Среди ранних пьес (они были объединены ею в цикл «Романтика») есть и слабые — как в те годы были и слабые стихи - но Казанова! Разве он не сродни героям «Плаща», разве он не то же самое? (Кстати, посмотрите в томе «Биб<лиотеки> поэта» комментарии к пьесам, в нём опубликованным, главное - мамины записи, пометки к ним, там много важного.) «Метель» тоже - сплошная лирика... Вы, Павлик, свидетель и участник той Романтики («почти пятидесятилетней давности») — Вы просто многое-многое помните... Вам будет не только трудно, но и легко писать. «Ариадна» и «Федра», по-моему, изумительны, особенно последняя, и тоже не-выкорчёвываемы из «корпуса» её поэзии, из того же вещества и естества, как и поэмы Горы и Конца; та же сердцевина.

Павлик, когда выйдет томик Ваших переводов в серии «Мастеров»⁵ - подарите мне, пожалуйста! Очень хочется.

Какие холода стоят! Как мы отвыкли от них, какие мы все стали «синтетические» — а тут валенки и овчины нужны... — Видели ли Вы ануйевскую «Антигону»⁶ у Станиславского (т. е. в театре имени, на ул. Горького). Как хорошо!

Обнимаю Вас. Будьте, главное, здоровы!

Ваша Аля

¹ А.С. послала П.Г. Антокольскому свои детские записи о спектакле Вахтанговской студии по его пьесе «Обручение во сне, или Кот в сапогах», сделанные в день премьеры - 15 марта 1919 г. Впоследствии они были включены как отдельная главка в ее «Страницы воспоминаний» (см, Т. Ill наст. изд.).

² Агния Львовна Барто (1906-1981) - советская писательница, автор многочисленных стихотворных книжек для детей.

³ Ср. уФ.И. Тютчева в стих. «Цицерон»: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!»

⁴А.С. высказывает Антокольскому свои соображения о драматургии М. Цветаевой в связи с тем, что он в то время работал над предисловием к книге пьес Цветаевой, подготовленной А. Эфрон совместно с А.А. Саакянц для издательства «Искусство». Книга с предисловием Антокольского вышла в свет только в 1988 г.

⁵ В серии «Мастера поэтического перевода» вышла книга П.Г. Антокольского «От Беранже до Элюара: Стихи французских поэтов» (М., 1966) с предисловием Н. Любимова,

⁶ Спектакль «Антигона», поставленный в 1966 г. режиссером Б. Львовым-Анохиным по пьесе французского драматурга Жана Ануя (1910-1987) в Драматическом театре им. К.С. Станиславского.

6 февраля 1967

Милый Вениамин Александрович! Вот что я получила от Александры Захаровны Туржанской² в ответ на мой запрос об Артёмовых:

«Лиду, жену Артёмова я знаю очень мало, хотя она бывала у нас с Артёмовым, и мы были у них несколько раз в Кламаре, там у них был свой домик. Потом я знала, что она очень заболела (у неё был рак), и за ней ухаживала француженка, которая после смерти Лиды вышла замуж за Артёмова, и у них родилась дочь, которой теперь лет 20, но и эта француженка его оставила, т. к. у Григ<ория> Калл<истратови-ча> невозможный характер. Мы познакомились ещё с третьей женой, тоже француженкой и художницей. Очень интересная и приятная женщина; они почти каждый год делали выставку своих работ; Артёмов уже давно не жил в Кламаре, жили они в Камарге на юге [это чудесные места, родина Мистраля!³ А.Э.] Последняя выставка Артёмова была три года тому назад — и его жена говорила нам, что она с ним больше не может, и после этого мы о нём ничего не знаем. Портреты Леля⁴ [сын А.З. (А.Э.)] и мои висят у нас. Это его ранние работы - он очень вырос и талант у него большой. Но он стал пить и это мешало его работе и жизни. Я ещё с Константинополя его знаю, там он у нас с Володей [муж А.З. (А.Э.)] бывал часто и Володя его поддерживал, мы его питали.

Сделал он и твой один портрет очень хороший [тот голубой на фоне черешневого дерева, о к<отор>ом я Вам рассказала. А.Э.)] Леля он обожал, так что все его собаки назывались «Лель», собаки бывали чудные, охотничьи сеттера... Картины его очень хорошие, на последней выставке была особенно хороша девочка, чудесная, и хотя очень хорошенькая, но чем-то мне напомнила Лиду, я ему это сказала, и этим доставила ему большую радость, и он сказал, что её одну он и любил.

Лидиных картин у меня нет, а Артёмова есть, если понадобится, я пошлю тебе снимки, есть фото со всех наших портретов, им написанных...

От М.С. Булгаковой [«Муны»⁵ А.Э.] я когда-то много о них слыхала, но всё какие-то сложности и недовольство, т. ч. я ничего этого не хотела знать даже когда слушала, а теперь и забыла. Но она тебе, я думаю, много сможет написать».

Вот пока и всё, милый Вениамин Александрович. Ничего точного, никаких дат; по-видимому, Артёмов жив, а Лида умерла (судя по

возрасту дочери Г[ригория] Калл[истратовича] от второго брака) где-то «в окрестностях» войны, не брошенная мужем, как мне обманно показалось. Что выяснилось? Что Лида действительно не была «хороша собой», и что одну её он и любил. Это немаловажно, хотя, вероятно и то и другое — вне Вашего замысла.

Теперь будемждать вестей от Муны. Она, возможно напишет точнее-, к сожалению, она зануда и курица, и точность её - если письмо состоится - будет тоже куриная. Ну — что Бог даст. Как только что-нб. получу от неё - перешлю Вам.

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

¹ 27.I.67 г А. Эфрон пишет М.И. Алигер о недавнем посещении В. Каверина, рассказавшего ей о замысле повести: «и вдруг все мои внутри окаменевшие пласты памяти - ожили, и возникла маленькая, рано состарившаяся, голубоглазая художница и ее мрачноватый, цыганистый муж - тоже художник, и их домик -развалюшка под огромной старой черешней и мама, читающая стихи в комнате, пахнущей псиной и осиной (псиной - п. ч. был большой рыжий сеттер, осиной - п. ч. дрова были осиновые сложены возле печурки)» («Быть дочерью трудной матери»: Письма Ариадны Эфрон Маргарите Алигер // Октябрь. 2004. № 2. С. 187). Об Артемовых см. также недатированное письмо 1944 (?) к А.И. Цветаевой и примеч. 4 к нему.

² Об Александре Захаровне Туржанской см. в письме к С.Н. Андрониковой-Гальперн от 12.Х.66 г., а также в «Страницах былого» и примеч. к ним.

³Фредерик Мистраль (1830-1914) - провансальский поэт.

⁴ Лель - Олег Вячеславович Туржанский (1916-1980), сын А.З. Туржанской и кинорежиссера Вячеслава Константиновича Туржанского. Друг детства А. Эфрон.

⁵ Муна - Мария Сергеевна Булгакова, см. о ней письмо к А.И. Цветаевой от 1 .VIII.45 г. и примеч. 10 к нему, письмо к А.И. Цветаевой от 1 .IV.46 г.

В. Н. Орлову

20 марта 1967

Милый Владимир Николаевич, спасибо за письмо. Жаль, что вы оба болели — каждый по-своему! Я тоже всю зиму буквально не вылезала из всяких разных недугов; одно проходит, другое одолевает. И всё кругом — также. Такая зима! — Старайтесь не переутомлять голову (после спазма). Сидеть совсем без дела Вы не сумеете, но - не перебарщивайте — это дело опасное.

Нет, я на Вас не в обиде, но очень огорчена, что в своё время Вы не сумели похлопотать (письменно) о цветаевском домике (в Тарусе) — это было крайне важно. Наших с Аней сил не хватило, чтобы удержать его на земле; теперь он разрушен — и я (безнадежно) бьюсь за его восстановление.

Наша «комиссия» — пустое место. Паустовский болен и ничем помочь не только не может, но и не сможет, таково его состояние; И<лья> Г<ригорьевич> очень состарился; Маргарита submergee¹⁰¹ работой и переживаниями <...>; о Макарове вообще сказать нечего; Вы — далеко, т. е. в Ленинграде, и Вам «своего хватает». Ну и т. д.

Выцарапала из Лондона 120 маминых писем¹ - труд был огромный, письма шли из рук в руки через 6 инстанций-дистанций по маршруту: Лондон-Медон-Париж-Прага-Москва. Сколько было волнений — передать невозможно! Я их перепечатаю для архива, а подлинники сдам в ЦГАЛИ (по желанию доверительницы). Письма в основном бытовые, и это очень важно, т. к. позволяет точно определить по времени, распределить по датам жизнь, как она была. <...>

Книга Симона Карлинского у меня есть: Simon Karlinsky, Marina Cvetaeva: Her life and art, ed. University of Kalifornia Press, Berkley and Los-Angeles, 1966.

Книга — со всячинкой, но там интереснейшая библиография опубликованного о М<арине> Ц<ветаевой> на Западе.

Вообще же — два мира, две системы — и кто кого тенденциозней...

Упоминается и «наша» книга (Биб<лиотека> поэта) - с точным подсчётом «цензурованных» строк и с «тёплыми» словами об авторе предисловия и авторах комментариев...

Анализ творчества — не поддаётся описанию; биография — с огромными, кардинальными «огрехами» — всё как, очевидно, полагается...

Всего вам обоим самого доброго — главное будьте, будьте, будьте здоровы!

Ваша АЭ

¹ Речь идет о цветаевских письмах 1926-1934 гг. к Саломее Николаевне Андрониковой- Гальперн.

Р.А. Мустафину

22 апреля 1967

Милый Рафаэль, спасибо за заботу о маминых делах. «Друг есть действие» — писала мама, и ещё: «Любовь есть действие». Если это так (а это именно так, а не иначе!), то друзей М<арины> Ц<ветае-вой> можно сосчитать на пальцах одной руки; да ещё и лишние останутся (пальцы). Два года я хлопотала перед Союзом писателей о домике-музее в Тарусе; Вы видели этот домик; на ремонт его была (на обществ<енных> началах) составлена смета - требовалось десять тысяч на всё про всё - столько приблизительно, во сколько Союзу обходится один - ну два - высокопоставленных банкета! Из этой суммы три тысячи выделил Институт... кристаллографии (т. к. в домике, после Цветаевых, жила семья Вульфа¹ — кристаллографа); два года Союз писателей водил меня (и тарусский горисполком, и многих и многих ещё людей) за нос, не говоря ни да, ни нет, обнадёживая помаленьку, но лишь на словах, не выпуская из рук ни единой «бумажки», которая могла бы их к чему-нибудь обязать; в результате нынче в феврале дом попросту снесли; он совсем уже начал разваливаться -да и растаскивали его на дровишки. Поставила вопрос о его восстановлении (по чертежам); вопрос и ныне там; в начале летнего сезона на этом месте попросту возведут очередной санаторный корпус; всё это в письме выглядит довольно аккуратно; а я в это два года жизни вбила — зачем, спрашивается, кому это нужно?

Сталинская эпоха создала тип бронированных руководителей; хрущевская эпоха научила их улыбаться и быть вежливыми (да и то далеко не всех!). Кто и что может научить их быть людьми и действовать по-людски? Никто и ничто, наверное. Надо, чтобы народились и воспитались новые поколения; а это дело долгое - не дождаться...

Относительно могилы (надгробия) в Елабуге, где тоже, вполне естественно, всё делалось не по-людски, удалось добиться, как Вы знаете, обещания ассигнования на надгробие «по образцу, к<отор>ые устанавливаются на могилах советских писателей». 19-го апр<еля>. я отнесла Александру Ивановичу Орьеву (он ст<арший>. юрист Союза и заместитель Воронкова по всем прочим «секретарским» делам) заявление, копию к<оторо>го прилагаю, и копию выдержки из Вашего письма. Он обещал «написать и ускорить»; сказал, что не обязательно действовать через министра культуры, а можно снестись непосредственно с местными отделениями худ. и литфондов, хотя прекрасно понимает, что, если по уставу эти организации министерству культуры не подчиняются, на самом деле это вовсе не так, тем более «на местах». Замысел с камнем или валуном ему понравился, при условии, конечно, если валун влезет в тысячерублевую смету. Попробуйте разведать, осуществим ли этот замысел (который — не замысел, а камень - хорош тем, что не стандарт, и тем, что не вполне надгробие, а скорее памятник, что особенно важно, когда местонахождение самой могилы не установлено).

Если это неосуществимо или непосильно - будем ставить стелу. Надпись нужна та самая, что на кресте в Елабуге. (А.И. Цветаева, мамина сестра, просила — когда крест будет заменён памятником, табличку с надписью с креста снять и сохранить.) После завершения «официальной» части изготовления памятника выбьем над надписью крестик (барельефом или горельефом), так что, учитывая это, надпись надо будет расположить не слишком высоко.

Дня через два-три по получении этого письма запросите Орье-ва — было ли уже решение Секретариата по поводу надгробия (по моему заявлению). Этоего, авось, поторопит. Буду узнавать и я. <...>

<АЭ>

' Георгий (Юрий) Викторович Вульф (1863-1923) - выдающийся русский кристаллограф и кристаллофизик.

Н.П. Гордон

29 апреля 1967

Ниночка дорогая, твоё поздравление получила сегодня, под самый праздник, к<отор>ый мысленно буду с тобой; на Пасху — п. ч. это Пасха — наш любимый праздник; на 1 мая - п. ч. по настоящему мы с тобой подружились в эти, ранне-майские дни, ровно 30 лет назад, когда ты столько горя пережила¹; мы были вместе, и даже «праздновали» всем чертям назло; тогда вошли в наш обиход праздничные сосиски с вишнёвкой - за здоровье нашего дорогого Юза; чтоб он выжил; чтоб он вернулся... С тех пор не прошло ни одной (близкой к маю по времени) Пасхи, чтобы я в душе не помолилась (что со мной так редко случается — всё недосуг) с благодарностью за это чудо; выжил; вернулся. И вы вновь сошлись, как две половинки кольца (обручального). И не было ни одного Первомая, когда я не вспомнила бы тот Первомай, мой первый «дома» — когда я тщетно и не без обиды ждала вашего звонка — и не дождалась чтобы идти вместе на демонстрацию. М. б. не очень-то праздничные реминисценции? Да как сказать: — ведь выжил, вернулся, ведь вы дожили оба!

Вот и поэтому ты молодец, что сейчас так пристально лечишься и покорно следуешь всем нудным предписаниям врачей; ради чуда однажды дарованного нужно лечиться и беречься ...

На днях заглянула в мамином архиве в папку, где воспоминания о ней, и ещё раз с громадным чувством перечла то, что ты написала¹⁰². Ещё раз могу повторить то, что говорила тебе, что до сего дня никто не написал о маме так верно и хорошо, как это сделала ты. Как ты ещё тогда сумела так глубоко её понять — когда никто по сути дела её не

понимал (за исключением папы), и полюбить не некое представление о ней, а её самоё, такую, какой она была на самом деле! Теперь мы все (кому это вообще дано) стали умнее и глубже, но тех, по отношению к кому надо было своевременно проявлять и ум, и глубину, и, главное — сердечность — уже нет с нами. Тем более ценно и чудесно, что ты это сумела — тогда. В те времена.

Пишу тебе глубокой ночью, вернее — ранним утром кануна Пасхи; отсюда — и немыслимые каракули, и путаные слова (т. е. от ночи, не от пасхального кануна!) — но ты всё разберёшь.

Вчера через стенку слышала Пресс-конф<еренцию>, данную Светланой³ тамошним журналистам. Всё очень мелко и дёшево. Воображаю, как вождь и учитель вертелся в своей урне! Да и было с чего...

В Москве новости — по всем булочным целую неделю продавали настоящие куличи, высокие, всё, как полагается. Я купила 2 — для тёток и для нас, и Ада, не сговариваясь — тоже, и с теми же целями. Нет, худеть не удается никак! А растолстела я до того, что ничто (кроме штанов (в смысле трико)) не налезает: смотреть противно. Села было на диету — а тут — куличи...

Обнимаю тебя, от Ады сердечнейший привет!

Твоя Аля

Какая погода там у вас? Здесь весну всё ещё лихорадит — то полетнему жарко и душно — с грозой — то осень настоящая. Ты дыши там поглубже — воздух на Сев<ерном> Кавказе изумительный! ^103102104

С.Н. Андрониковой-Гальперн

3 мая 1967

Дорогая Саломея, получила и Ваше письмо от 19 апреля, и, вслед за ним открытку с тревогами по поводу недостаточного количества (или качества) наклеенных марок. Не беспокойтесь, всё дошло отлично и без доплаты; даже трудно себе представить, что таковая доплата могла бы вообще существовать для другой страны; представляете себе, какие сложные валютные расчёты пришлось бы производить.

Я понимаю Вашу радость вновь оказаться дома, как поняла и предшествовавшую ей радость этот самый дом оставить на время и слегка «проветриться» от него; и та и другая (радости) — чудесны. Хорошо ли Вам было в Париже? Всё тот же ли он — тот ли, что и я помню? Мне что-то кажется, чуется, что должен он был измениться, и сильно, после войны; в той единств<енной> газете, к<отор>ую иногда читаю, в «Humanite»¹ и то сквозит какой-то привкус американизации Парижа — м. б. чисто внешней; вульгарности, что ли, причём не французской (есть у них и своя, так не о той речь). Впрочем, м. б. всё это не так; на таком расстоянии судить трудно. Говорят, что Париж — (в смысле зданий) — отмыли, высветлили; я его запомнила в неповторимом голубином цвете. Да, верно у каждого поколения свой Париж¹⁰⁵.

Я рада, что Алекс<андра> Зах<аровна> Вам пришлась по душе, хотя вряд ли Вы смогли с ней поговорить как следует - она робеет очень пока не привыкнет к человеку; и сейчас робеет точно так же, как когда мы с её сыном были маленькими, а она совсем молодой, т. е. почти полсотни лет тому назад. Она, действительно, тихая — и доброты и чистоты душевной и мудрости (простой человеческой) несказанных. И очень стойкий человек. Я Вам уже писала, что она была весьма ошеломлена вашим видом — думала увидеть старушку, ан нет! — и неувядаемым Вашим обаянием. И мне это было чрезвычайно приятно. А Катюша (Старова) действительно хороша собой и «умеет разговаривать», поэтому А.З., к<отор>ая «разговаривать» не умеет, иногда водит её с собой для храбрости — а в результате всё же больше нравится она, чем светская Катюша; к<отор>ая, впрочем, тоже милейший человек.

Ох, Саломея, не вздумайте посылать мои Ваши портреты мне через Зильб<ерштейна>, не надо. Пусть они придут ко мне из Ваших рук — прямо по почте; только послать надо заказными, и чтобы были две картонки (вернее, два куска картона сверху и снизу), чтобы не помялись в пути. Если это не безумно затруднит Вас, то лучше всего

послать в конце мая — начале июня (когда я уже определённо буду в Тарусе) на тарусский адрес, а именно: Калужская обл., г. Таруса, ул. Первая Дачная, 16, мне. Я буду безумно рада портретам. А то ещё можно послать прямо сейчас на адрес всё той же Ал<ександры> Захаровны^ и портреты привезёт Катюша, к<отор>ая собирается в Москву в начале июня; я её увижу. М. б. это ещё вернее.

Тома «La poesie russe»³ (от Ломон<осова> до наших дней) у меня нет и я его не хочу, хотя Вы мне его и предоставляете так щедро — п. ч. это несомненно плохо - т. е. переводы плохие, и Бог с ними. (Да, Вы никогда не написали мне, получили ли давно, кажется к Нов<ому> году посланные мною Вам 2 книжечки - Лорки и Бодлера⁴ - где мамины переводы? Напишите!);

Воображаю, как Эльза⁵ искалечит мамины вещи; одно утешение что мама Эльзу переживёт, и дождётся по-настоящему хороших переводов. Теперь у неё есть время ждать... Пока что маму неплохо перевели в Чехии и в Венгрии, сейчас готовят книгу югославы. - Что вышло хорошего в последнее время?

«Михаил Булгаков. Избранная проза» (Москва, изд. «Художественная литература», 1966) (там «Белая гвардия») и ещё сборник рассказов Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире» (оба, как знаете, писатели 30-х годов - в обеих книгах неизданные и забытые вещи); не все рассказы равноценны, но есть прекрасные. Тоже вышла, ка-ж<ется>, в 1966 г. Больше ничего пока в голову не приходит на ночь глядя. — То, о чём Вам говорила Ахматова, называется «Мать и музыка»⁶ — это не лучшее мамино, она (А<нна> А<ндреевна>) просто мало знала. Пришлю Вам: недавно вышла в «Литер<атурной> России», к сожалению с сокращениями. Простите за нудное письмо. Бог даст не всегда такие будут.

Обнимаю Вас!

Ваша Аля ^106105107108

⁵Эльза Триоле (урожд. Каган, 1896-1970) - французская писательница, жена Луи Арагона, сестра Лили Брик, ею переведен ряд стихотворений М. Цветаевой.

⁶ В письме от 19.V.67 г. С.Н. Андроникова-Гальперн пишет: «Когда Анна Ахматова была здесь, летом 1965 г., мы с ней беседовали о Марине (кстати, говорила Исайе Берлину, что Марина “больше поэт, чем она"). Она мне рассказала, что из прозы Марины она любит больше всего то, что она писала о музыке: “Это превосходно”, - сказала она». «Мать и музыка» была впервые опубликована в еженедельной газете «Литературная Россия», 1966. № 46.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

27 мая 1967

Дорогая Саломея, заранее прошу прощения за то, что письмо это будет из ряда вон дурацким: завтра выбираюсь (выдираюсь) на дачу, и поэтому обстановочка не ахти; всё кверху дном, как после шестибалльного подземного толчка (Вы знаете, что землетрясениям ставят баллы, как школьникам?) — и я окончательно перестала ориентироваться в этой мешанине из кастрюль, чулок, рукописей, «продуктов питания», как у нас говорят, и всего прочего, к тому же пишу ночью.

Работу (комментарии к готовящемуся сборнику маминых пьес) закончила только вчера; очень трудно было комментировать «Фортуну» (о Лозэне¹), т. к. пьеса сначала не должна была войти в книгу, потом вошла (неизвестно, не вылетит ли) и времени на настоящую подготовку материалов не оставалось. Не знаю, как получилось. Две пьесы о Казанове прокомментировала как только могла дотошно. Вступительную статью написал Антокольский, по-моему из ряда вон плохо; приеду в Тарусу — тотчас же напишу ему обстоятельно и попрошу кое-что (хотя бы) исправить; хотя «исправления» - лишь заплаты (если вообще он на них согласится) когда с самого начала не так взято. Маминых дел — тысячи; я не успеваю со всем справляться — куда там «со всем»! И с немногим-то — еле-еле. Жизнь так быстро идёт и так раздробленно, и так мало успеваешь - так безнадёжно мало!

Спасибо Вам за чудесное письмо о Париже; да, всё так, как я и думала, - а жаль. Что же, у нас остаётся роскошь нашего Парижа -города нашей памяти - которого никто никогда уже больше не увидит. Милый был город - вольный, разный, поэтичный. Для всех и каждого - город; для всех и каждого — свой.

Спасибо заранее за скатерть и альбомы; что Ирина² такая разборчивая, чем ей плох добрый старый Jardin des Modes?³ С меня бы хватило его; я вовсе не претендую на что-либо лучшее, с моими «утлыми» вязальными талантами и не ахти какой шерстью, да и вообще я не модница, раньше не успела, а сейчас начинать трудно. Спасибо за

заботу, милая Саломея; я сердечно рада буду Вашим подаркам. И я с Катей Старовой могла бы Вам что-нб. приятное послать, но у меня даже на это не было времени - что-то отыскать, что доставило бы Вам удовольствие; так сразу ведь не найдёшь, а Вас на мякине интуристских «сувениров» не проведёшь! Есть у меня для Вас только две деревяшечки, две милые фигурки грузина и грузинки - он сплошная бурка и папаха, а она - сплошная шаль; Бог даст, доберутся они до Вас и поживут вместе с Вами в вашем уюте.

Удивительно - пишу Вам, а всё, что хочется сказать, — решительно остаётся за пределами бумаги; слова сами по себе - а мысли — тоже. Даже не мысли, а скорее чувства, и цепь воспоминаний и молниеносных ассоциаций и образов...

Что хотел сказать Булгаков своим «Мастером и Маргаритой»?⁴

Думаю: что Мастеру нет места в жизни; что он безмерно одинок в своём избранничестве; и что милой, живой, очень обыкновенной женщине, полюбившей его и его страдания, ничего не остаётся, как разделять их, ибо и она не может разделить его одиночества; оно - неразделимо; она может только сопутствовать ему, только любить. Так одинок Мастер, что - когда он умирает, нет ему рая, нет ему ада -ибо и то и другое — скопища', он одинок и там — но спокоен; огромный покой окружает его; и никому не мешает его одиночество. Бутафория же - чистейшее озорство: представить себе Мефистофеля - и прочие воплощения того, кто носит и это имя, - в Москве 20-х годов, среди литераторов, театральных деятелей и просто обывателей — лишь средство поиздеваться над ними; а почему бы и нет? Мастер', Мастер с большой буквы; с очень большой буквы. Что поразительно сделано в этой вещи - это все сцены с Понтием Пилатом; жаль, что Вы, верно, «пробежали» их, а их надо глубоко прочесть. Замечательный там Понтий...

Переводы триолетихи⁵ — ужасны. У нас за такие дают по шее и с работы гонят. Из слова «тяжеловес» сделать «саШои»!* Дура она по самую задницу, извините за выражение; не я его, к счастью, придумала. Нет, серьёзно: на редкость поверхностно, на редкость мимо. Жаль.

А мамины переводы на французский так и лежат. Когда настанет их час?⁶

Большое спасибо Ане Калин за письмо, я напишу ей уже из Тарусы. Как хорошо, если те стихи сохранились!

Обнимаю Вас - и ещё раз простите за эту missive** через пень-колоду.

_ Ваша Аля

* Камень (фр.).

** Письмо (фр.).

Мамины книги «Мой Пушкин» и «Просто сердце» (переводы) должны выйти этим летом. Если сама достану — пришлю непременно.

¹ Арман-Луи граф Бирон-Гоню - персонаж пьесы в стихах М. Цветаевой «Фортуна» (1919).

²Ирина Павловна Андреева (1912-1990) - дочь от первого брака С.Н. Андрониковой-Гальперн,

³ «Jardin des Modes» («Сад мод») - еженедельный иллюстрированный журнал в Париже, основанный в 20-х годах Люсьеном Вожелем и выходивший до конца 90-х годов прошлого века.

⁴ В письме от 18.V.67 г. С.Н. Андроникова-Гальперн делилась с А.С. своими впечатлениями о романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Никак не нашла это примечательным. Голые ведьмы, метлы, полеты в окна и из них, вся старая бутафория просто были мне скучны. Кто такие Мастер и Маргарита?»

⁵ С.Н. Андроникова-Гальперн прислала А.С. переведенные Э. Триоле стих. М. Цветаевой «За этот ад...» и «Превыше крестов и труб...».

⁶ Цветаевские переводы А.С. Пушкина были опубликованы в кн.: Пушкин А.С. Избранная поэзия в переводах на французский язык / Сост, Е.Г. Эт-кинд и др. М., 1999.

П.Г. Антокольскому

3 июня 1967

Дорогой мой Павлик, простите долгое моё молчание: зима была непосильно трудна (весна тоже), обязанности и обязательства сожрали всё время без остатка, обглодали и меня самоё. Дни и месяцы прошли — и сделанного нет — одни недоделки. Не сердитесь на меня; я очень часто и очень глубоко думаю о Вас, о тех временах, откуда наши общие корни - и наше родство; несмотря на не-встречи и не-писа-ние писем; поверх этого всего.

Я только сейчас тут, в Тарусе, добралась до Вашей статьи¹ и ещё раз прошу простить меня и эту задержку; переезд на дачу у нас до сих пор на уровне каменного века, и тяжко ворочать эти камни во имя проблематического «отдыха» — вернее — во имя пока ещё свежего воздуха.

Что Вам сказать? Мамин театр Вы видите совершенно иначе, чем я, делаете, соответственно, совершенно иные выводы из её драматургии — и иные «вводы» в неё. Об этом, Бог даст, поговорим при встрече, которая должна же быть! Пока же позвольте мне несколько замечаний-уточнений, и делайте с ними, что хотите!

«Тяжба поэта с театром... всё первое 20-летие века...» Это надо бы чем-то подтвердить (примером) — читатель этого не знает и захочет узнать. Мне, напр<имер>, кроме блоковских строк, его отноше-

ния к театру, ничего решительно более неизвестно — кроме небывалого расцвета самого театра в эти же 20-е годы и небывалого к нему интереса интеллигенции... к к<отор>ой и поэты принадлежат! Т. ч. мне трудно пока что поверить в то, что М<арина> Ц<ветаева> была неким «наивным и неосторожным» рупором «общих для эпохи мыслей». Уж не говоря о том, что сама она, по человеческой и поэтической сущности своей, общих мыслей не выражала... (стр. 1).

...«в 1919-20 гг.». Первые пьесы МЦ написаны в 1918 г., знакомство её с вахтанговцами произошло раньше 1919 г.² (стр. 1).

Не «большая часть (пьес) вообще впервые издаётся», - а две пьесы: «Червонный валет» и «Каменный ангел» (стр. 2).

«Беспечно и легко продолжала свой путь» — ой ли, Павлик? Вспомните время и обстоятельства! (стр. 2).

«Тогда её личным духовным хозяйством»... Не Ваш словарь!(стр. 4).

«Одним из первых её кумиров оказался слащавый фр<аниузский > поэт и драм<атург> Эд<мон> Ростан»... и далее. Это неверно: не Ростан был её «кумиром», а Наполеон I и Орленок (Герой в борьбе с Роком — св. Елена) и Жертва рока - (Шенбрунн). Ростан и Сара Бернар - второстепенное, вернее — вторичное; он — писал об Орленке, она его — играла³. Ростан «Принцессы-грёзы»⁴ (passez-moi le mot¹⁰⁹) — был ей глубоко чужд, как и любая «слащавость». Уверяю Вас, что Тьера⁵ она любила больше Ростана! (стр. 4).

«Из фр<анцузских> романтиков её любимцем остался Мюссе»⁶ - нет, не остался и не был. Уж во всяком случае ему она предпочитала Виньи⁷ (с. 5).

«Некий питерский гордец и враль, в к<отор>ом Марина угадывает черты молодого Державина»..} Эти стихи посвящены Мандельштаму! Это он - молодой Державин, а не «некий» (стр. 5).

Это не МЦ назвала «Конец Казановы» драматическим этюдом, а издатели книжечки; этим самым этюдом мама очень возмущалась, т. к. то был (и остался) никакой не «этюд», а просто третье действие целой пьесы «Феникс»⁹ (стр. 7).

«Мертвенность искусственного и условного языка у А. Белого» — благодаря увлечению XVIII в.? Так ли? (стр. 8). Только ли?

«МЦ могла отправляться от опыта Сомова...»¹⁰ и далее. Она никогда и нигде (разве что в раннем детстве!) не отправлялась от опыта живописи, к<отор>ая ей была чужда как род искусства (тем более живопись конкретная). Она всегда отправлялась либо от первоисточника (самого факта), или от источника словесного (мифа, сказки — книги, одним словом) (стр. 9).

«...верна собственной природной беспечности...» Не была она беспечной от природы; беспечность «Пира во время чумы» не есть природная беспечность... (стр. 10).

Вы несправедливы к Лозену", Павлик! Он не был «великосветским мотыльком»!¹² Судьба его трагична не пассивно, как это было для большинства аристократов, а активно, ибо он искренне перешел на сторону революции и переход этот подготовлен был его предшествующей гражданской жизнью. Он был из тех, кто подготовлял революцию «изнутри дворца». Что до отношений с женщинами, то таковы они были вообще в тот век, Вы это знаете. Я посылаю Вам хвостик своих примечаний к «Фортуне» — прочтите их (это — вводная часть к примечаниям) — и, если нетрудно, потом отошлите мне его. Другого экз<емпляра> у меня нет. В моём изложении гражданской биографии Лозена волей-неволей одни «жмыхи» остались, но и они о многом говорят (стр. 10).

Казанова не находился в переписке с Вольтером, Фридрихом^|3, Суворовым, Ек<атериной> II. С каждым из них он встретился по одному разу; с Екатериной вообще обменялся неск<олькими> словами в парке; она спросила, не брат ли он живописцу, и дала ему понять, что «джентльмену удачи» нечего делать при её дворе; он и уехал (стр. 12).

Он не оставил музыкальных произведений - только литературные, философские трактаты, переводы классики (стр. 13).

«Умственные силёнки на исходе»... за что так уничижительно? По свидетельству де Линя¹⁴, ум он (т. е. Казанова) сохранил до самой смерти и с умом его де Линь дружил (стр. 13).

«Намёк на встречу с женщиной...»(Генриетта) - в Мемуарах не просто намек — там много и глубоко о Генриетте¹⁵.

«...для к<оторо>го не существует ни верности, ни чести, ни прошлого». .. хоть прошлое оставьте ему! Если бы не существовало для него прошлого, не было бы и «Мемуаров»... (стр. 14).

«...рядом с мужем, быв<шим> белым офицером, и маленькой дочкой на руках»... Дорогой мой Павлик, очень мне больно, ибо это ужасно несправедливо, читать о «белом офицерстве» (и только об этом) — отца. Отец долгие годы был советским разведчиком, человеком героической жизни; а за «бывшее белое офицерство» жизнью расплатился — поплатился — в 1941 г. (Погибли они с мамой почти день в день.) М. б. Вы найдёте возможным что-то изменить в этой фразе? Это важно. Что до меня, то к моменту отъезда из России я давно уже не была «маленькой дочкой на руках», а порядочной дылдой девятилетней! (стр. 16).

«...добродушная кисточка акварелиста» — Вы же помните, что чем-чем, а добродушием она не грешила — даже в шутку!

«Придурковатые суждения» — но ведь это отнюдь не придурковатость, а железный мещанский здравый смысл! (стр. 19).

Я абсолютно не согласна с Вами, когда вы говорите, что «опыт МЦ в области ант<ичной> трагедии противостоит всему её предшествующему творч<ескому> развитию», что «напрасно искать её личность, её внутренний духовный мир в этих созданиях». Мне кажется, это было бы справедливым, если бы «вдруг» она написала «Ариадну» и «Федру» вслед за «Фениксом» и «Фортуной» — но между романтическим её периодом и ант<ичными> трагедиями лежит - пролёг -весь огромный путь «После России» — путь именно к этим трагедиям, не говоря уж о таком предвестнике их, как стихи — послание Фед-ры к Пасынку в этом сборнике, как появление и разрастание в нём мифологической темы - темы вечных страстей, облачённых в те одеяния, воплощённых в те образы. После периода лирики увлечений в творчестве МЦ наступает эралирики страстей, страстей, как Вы очень верно говорите, идущих из пра-времён, но всегда наличествующих и в пост-временах...

На всём этом я не настаиваю и не пытаюсь опровергать Вашу точку зрения; не думайте, что яйца курицу учат! Просто иное мне видится в тех же строках, страницах... (стр. 20).

«Царевна Ариадна... полюбила чудо-богатыря...» Мне кажется, что ничего решительно нет в Тезее (цветаевском) от «чудо-богатыря» — так он прост, аттически сух и сдержан, лишён чудобогатырского размаха и объёма; внешне — да и внутренне — он скорее схож с Георги-ем-Победоносцем византийского письма, чем с Ильей Муромцем и компанией! (стр. 21).

«...Она предоставила ему редкую возможность создать собственный авторитет...» чей? (стр. 22).

«Отроки... славят... богиню, такую же девственницу, как они»¹⁶ -они-то девственники! (стр. 21).

Слова: «не чту театра...» (и далее стр. 26) в предварении к книжечке «Конец Казановы» датированы 1921 г. На самом же деле они являются развитием подобной же мысли, записанной в дневнике 1919г., т. е. в самый разгар работы МЦ над пьесами романтического цикла, в самый разгар её кратковременного, но несомненного увлечения театром. В дневниковой своей записи она говорит о превосходстве поэзии над театральным искусством, ибо поэт — создатель первичных ценностей, актер же, как бы гениален он ни был, всего лишь интерпретатор текста, поэт и на необитаемом острове создаёт бессмертные творения: как себя выразит на необитаемом острове актер, — нуждающийся в тексте, и в публике, и в ряде аксессуаров, без коих он — ничто?

Всё это, думается, далеко от Вашего толкования слов «не чту театра» — как слов «разочарования», признания собственной «неудачи, незадачливости в театре, внутри театра». Наоборот, это — утверждение примата СЛОВА над «наукой» Фомы неверного, ДУХА над материей (хотя бы над холщовой материей театральных декораций) и собственного превосходства — как поэта. В театре Цв<етаева> признавала его первооснову — слово, текст; и этой первоосновы ради и писала пьесы.

Кстати, она — «ничем не защищённая единица» - отлично, как Вы сами помните и пишете в нач<але> статьи, ладила с «коллективом весельчаков и полуношников», интересовалась и увлекалась их работой, несмотря на то, что всё для неё, кроме слова, было в этой работе вторичным.

Слова: «Я, наивная по всем законам моего наивного искусства» — мне неясны, боюсь, что они, тем более под конец статьи, «под занавес» Ваш и цветаевский, как итог Ваших размышлений, как вывод, будут неясны и остальным читателям; что значит «я — наивная» ?Что значит «моё наивное искусство» ? Сама ли поэзия - наивное искусство? или «наивна» поэзия только самой наивной Цветаевой? Или её драматургия? Где и в чём в них «наив»?

Обрываю письмо с разбега, т. к. тороплюсь отправить с «оказией» (почтой из Тарусы до Пахры — безумно долго, пусть идёт из Москвы); и так я наопоздалася уже.

Спасибо Вам за память о маме, дорогой Павлик; Бог даст, книга пьес выйдет без опозданий и благополучно - без купюр! - и это будет большая радость — в которую, чтобы она была, все мы вложили столько сил! Пока же обнимаю Вас сердечно, главное - будьте здоровы.

Ваша Аля

Напишите мне! Мой адрес — Таруса, Калужской обл.; 1-я Дачная, 15.

' П.Г. Антокольский прислал А.С. рукопись своего предисловия к сборнику пьес М. Цветаевой. Отсылки А.С. даны к страницам этой рукописи.

² См. примеч. 3 к письму П.Г. Антокольскому от 14.XI.1962 г.

³Эдмон Ростан (1868-1918) - французский поэт и драматург, автор пьесы «Орленок» о трагической судьбе сына Наполеона I - Жозефа Франсуа Шарля Бонапарта, проведшего свою жизнь вдали от Франции и умершего юношей в резиденции Габсбургов - замке Шенбрунн; Сара Бернар (1844-1923) - исполнительница заглавной роли в пьесе «Орленок».

⁴ Пьеса Ростана о трубадуре Джофре Рюделе, полюбившем и воспевшем никогда им не виденную принцессу Триполийскую Мелисанду, пересекшем море, чтобы ее увидеть и умереть у ее ног.

⁵Адольф Тьер (1797-1877) - французский государственный деятель, историк, автор труда о Наполеоне I «История консульства и империи».

⁶ В 1919 г. М. Цветаева перевела для Третьей студии МХТ пьесу французского писателя Альфреда де Мюссе «Любовью не шутят».

⁷Альфред де Виньи (1795-1863) - французский писатель. В письме к Б.Л. Пастернаку от 25.IX.1950 г. А.С. вспоминает, что ее мать «очень любила» роман А. де Виньи «Стелло, или Голубые бесы» о судьбах трех поэтов разных эпох.

⁸ Ср. в стихотворениях 1916 г., обращенных к О.Э. Мандельштаму: «Ты запрокидываешь голову - /Затем, что ты гордец и враль.,.» (I, 253) и «Что Вам, молодой Державин, / Мой невоспитанный стих!» («Никто ничего не отнял...») (I, 252).

⁹ Речь идет о книге под названием «Конец Казаковы. Драматический этюд», выпущенной в 1922 г. без разрешения автора московским издательством «Созвездие».

¹⁰ Для Константина Андреевича Сомова (1869-1939), художника, члена объединения «Мир искусства», было характерно увлечение XVIII веком.

¹¹ См. примеч. 12 к письму П.Г. Антокольскому от 21 .VI. 1966 г.

¹² В окончательном тексте предисловия П.Г. Антокольский пишет: «Лозен в ее (М, Цветаевой. - Р.В.) изображении отнюдь не “великосветский мотылек”».

¹³ Вероятно, имеется в виду Фридрих II (1712-1786) - прусский король.

¹⁴ В своих «Исторических и военных записках и очерках» фельдмаршал князь Шарль-Жозеф де Линь (1735-1814) посвятил Казанове несколько страниц. Просвещенный вельможа, нередко бывавший в замке Дуке, где Казанова в старости служил библиотекарем, оценил его интеллект и чувство собственного достоинства.

¹⁵ Генриетта - героиня пьесы М. Цветаевой «Приключение».

¹⁶ Хор юношей, славящих богиню Артемиду, открывает трагедию М. Цветаевой «Федра».

С.Н. Андрониковой-Галъперн

12 июня 1967

Саломея моя дорогая, от Вас давно ни слуху, ни духу, а хотелось бы слушок хоть бы на открытке — как Вы? что у Вас? Как рука, как глаза, как вообще «Вы себя носите» (vous portez — vous!). Вы мне так выразительно описали Лондон и Париж — как живые «организмы» — и я часто думаю о домиках с садиками, о великой традиционной мудрости, заключённой в такого рода жилищах! Вот — приехала сюда, в Тарусу, и домик-то мал, и кусочек земли — игрушечный, а не прошло и нескольких дней, как я уже - другой человек, уже detendue¹¹⁰, и почти уже — радостна. Господи! Как хорошо! — У нас с приятельницей в Тарусе — деревянный домишко, всё в нём просто и скромно до аскетизма - чтобы легче было приезжать, уезжать - не слишком обременяясь вещами, и чтобы то, что остаётся зимовать без нас не послужило бы приманкой для какого-нб. мелкотравчатого жулика! Наверху — чердачок — светёлка с балкончиком и с прелестным ви-

дом на Оку. Терраса есть и в неё заглядывают классические ветви сирени и жасмина. И три яблони есть — одна из них большая, старая, с огромным куполом зелени, в к<отор>ом в хороший год «наблюдаются» большие и красивые и даже вкусные яблоки. Много цветов, за к<отор>ыми с нежностью ухаживаем; и три огородных грядки с зелёным луком, салатом, огурцами и помидорами. И по углам — кусты смородины и малины. И всем этим я спасаюсь от города, к<отор>ый в общем-то ко мне добр — (у меня своя квартирка в одну комнату довольно большую — при ней кухонка и ванная) — ко мне добр — но утомителен мне и тяжёл. Нет пищи глазам, когда твои окна смотрят - без всякого любопытства! в чужие окна, и когда над, под тобой и вокруг тебя - всё квартиры, люди, судьбы - и всё это каким-то образом просачивается к тебе и лишает тебя покоя... Странно устроен человек - когда я жила в Сибири, я всё время мечтала об асфальте под ногами; дожила до асфальта и рвусь от него к живой земле. Что до Сибири, то два года тому назад специально ездила в те края — поездом и на пароходе по Енисею до самого Ледовитого океана, только чтобы вновь увидеть те несказанные просторы, зелёные зори и тайгу, тайгу, тайгу...

Сейчас дала себе передышку в несколько дней, в течение которых возилась с домом и садиком, а завтра опять принимаюсь за работу «умственную», т. е., увы, за переводы, к<отор>ые надоели. Надоели, потому что я человек не талантливый (кое-какие «способности» есть) - и как таковая, т. е. не талантливая, обладаю коротким дыханием; быстро устаю; беру терпением и усидчивостью там, где нужны бы вольность и вдохновение. Что поделаешь! и за усидчивость спасибо Творцу!

Милая моя Саломея, пишу Вам всякую ерунду поздно ночью, п. ч. мне просто захотелось окликнуть Вас, поговорить с Вами и представить себе Ваш голос в ответ. Только соловьи далеко-далеко за рекой поют — отвечают мне за Вас.

Крепко обнимаю Вас. Спокойной ночи! Или, вернее, уже - доброго утра!

Ваша Аля

Простите, что записочку Ане (Нюте) Калин кладу в этот же конверт.

Что Вера? Неужели отношения с дочерью не наладились хотя бы внешне - и она всё так же страдает по внуку? Ведь все дочери со временем умнеют... Правда, иногда это бывает слишком поздно.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июня 1967

Дорогие Лиленька и Зинуша, только недавно отправила Вам с Аней, ехавшей в Москву, письмо со слабыми претензиями — насчёт вашего молчания, которое начинало меня тревожить, а сегодня такое большое и подробное письмо от вас! Сразу улучшилось так называемое «настроение», т. е. жизнь показалась не такой занудой, как обычно. Вообще-то подозреваю, что не она зануда, а я сама.

Нет, наша кошка не съела соловья... Они вьют свои гнезда на таких тонких веточках, что никакому зверю туда не забраться. Наш соловей живёт в зарослях Валерииных, а теперь Евгеньиных¹ вишен, а все (или большинство) его собратьев — в ивняке за рекой, в густых зарослях, как всегда. Теперь петь они перестали, а вот кукушку ещё слышно изредка... Ваши горихвостки — не беспокойтесь! — не съедены, а вывели птенцов и улетели. Никакой кот не сумеет съесть и птенцов и родителей их: если бы птенцы погибли, то родители долго летали бы вокруг этого места, причём с громкими криками.

Пишу вам в волшебную - самую короткую ночь в году, которая по числу совпадает с такой долгой ночью минувшей войны — тоже 22 июня. За окном - не черно, а синё, рассвет уже наготове, тихотихо, только классический собачий лай — лай по долгу службы — подчёркивает эту тишину. Сегодня днём несколько раз шумно и бестолково проливался дождь, а под вечер тучи разбежались и стало вдруг ясно и тепло - надолго ли? Сильно запахло отцветающим жасмином и пионами, которые в апогее — раскрылись до последнего лепестка и замерли, чтобы дать на себя полюбоваться. <...>

Утро солнечное, но недостоверное; наверное, опять будет дождь. Начала поспевать земляника, у нас на участке несколько лесных её кустиков — краснеют ягодки. И вместо радости - грусть, что ещё, вернее уже - кусок лета прошёл, растворился. Я тоже очень стала чувствовать обгоняющий бег времени, и то, что ещё недавно было предвестником новых радостей, теперь лишь вехи убегающего времени; правда, не так категорически и печально, как я об этом написала, но есть, есть такое чувство; и жаль, что оно есть... Параллельно с ним должно бы развиваться чувство (состояние) покоя и воли — а вот этого-то как раз и маловато, благодаря чему разрушено необходимое каждому возрасту чувство равновесия между временем и тобой. — Но всё равно всё хорошо и всё слава Богу.

<...> Ада в М<оскву> поедет первая и первая вас повидает. А я буду стараться двигать вперёд упирающегося Верлена². Пока что перевела всего два стихотворения: ну — лиха беда начало. Главная же беда — что работаю ужасающе медленно, не изнутри, а извне себя перебирая слова, пока найду подходящее; и это — только подходящее, а не необходимое, то самое единственное слово, для которого, помимо добросовестности, требуется и внутреннее озарение.

Крепко целуем вас. Спасибо за большие чудесные письма и за то, что Ваше, Лиленька, таким твёрдым почерком!

Ваша Аля (и Ада)

' После смерти В.И. Цветаевой ее участок унаследовала вдова ее брата Евгения Михайловна Цветаева.

² А,С, перевела 32 стихотворения французского поэта Поля Верлена для кн.: Верлен П. Лирика. М., 1969,

С.Н. Андрониковой-Гальперн

27 июня 1967

Дорогая моя Саломея, Ваши портреты дошли до меня очень быстро и очень обрадовали конечно же ещё до получения Вашей открытки и вспомнила, и поняла, и догадалась, что настоящая Вы — у Яковлева¹; какая прелесть! И не потому только, что он (как и Шухаев!²) бесподобный рисовальщик, а потому что единственный из трёх передал: 1) - породу, 2) - мускул (то что мама в стихах назвала «мускулом крыла»³), 3) - определённую сухость в грации (т. е. ту же породистость, как у арабского скакуна).

Серебрякова⁴, верно, очаровательна колоритом, но чересчур мягка и опущенна; руки и поза - без мускулов совершенно - такая женщина, верно, охотно чистит картошку, avec abandon¹¹¹, П<етрова>-Вод-кина⁵ я люблю (вернее — он мне нравится), но его, идущая (по внутреннему родству) манера от примитивов или Византии, не идёт Вам, как может не идти платье. - Кстати, один знакомый на днях вернулся из Грузии, там - огромная и чрезвычайно интересная выставка работ Шухаева — графика и театр. В Грузии он нашёл настоящую родину; его очень любят, и природа, и образ жизни ему близки, он до сих пор много работает, а в М<оск>ве не бывает почти никогда. Что с Верой Шух<аевой>⁶ жива ли не знаю. — После Ваших портретов на сл<едующий> день получила бандеролью журналы для вязания, посланные через А<лександру> Зах<аровну> Ириной - журналы хоро-

ши очень, передайте от меня огромную благодарность Ирине (у меня нет её адреса).

С.Н. Андроникова Портрет работы К.С. Петрова-Водкина

А теперь я примчалась в Москву повидаться с Катей Старовой до её отъезда в Ленинград и получила скатерть, кофточку и ещё журналы J des Modes. Спасибо тысячу раз, дорогая Саломея, и за подарки, и за то, что сами их выбирали, и за память сердца. Я бесконечно тронута всем присланным, и тем, что это -от Вас. Только неловко, что всё же прислали кофточку; это, верно, дорого стоит и Вы в чём-то себя лишили. Это напрасно. А кофточка прелестная и на мне хороша, скатерть же лучше, чем мне мечталось! Спасибо, дорогая!

Провела с Катей Ст<аровой> неск<олько> часов, она всё рассказывала, очень мило, но безостановочно, и гл<авным> образом о своих друзьях-священниках, и у меня под конец в голове от них замельтешило; кормила меня обедом по интуристским талонам (об этих гигантских обедах Вам, верно, не раз рассказывала Вера) — и я ушла, наконец, донельзя насыщенная священниками («милейший отец такой-то, прелестный отец такой-то») и едой, чуть живёхонька, с жадностью, как в детстве, унося подарки. Теперь еду в Тарусу — в Москве жара... Да, Ирина права, Jardin des Modes, по крайней мере его Tricots¹¹² — далеко не то, что было при Вожеле. Впрочем, и времена не те — то была МОДА, а теперь — клоунада. Крепко обнимаю Вас, пишу наспех, спешу на поезд.

Ваша Аля

Нашу улицу в Тарусе переименовали — ул. Ефремова, № тот же.

¹Александр Евгеньевич Яковлев (1887-1938) - живописец, сценограф, с 1919 г. жил во Франции, друг В.И. Шухаева, преподавал в художественной школе, где училась в 1928 г. А.С.

²Василий Иванович Шухаев (1887—1973) - художник. С 1920 по 1935 г. жил во Франции. Основал вместе с А.Е. Яковлевым художественную школу. В 1928 г. у Шухаева училась Аля Эфрон (его давняя знакомая С.Н. Андроникова-Гальперн хлопотала о бесплатном обучении Али в этой школе). В 1935 г. Шухаев возвратился в СССР; с 1937 по 1947 г. находился в ИТЛ (Магадан). После освобождения обосновался в Тбилиси, но ежегодно месяца четыре проводил под Москвой. На выставке, посвященной 90-летию со дня рождения В.И. Шухаева, экспонировался подготовительный рисунок к «Портрету Гальперн» (1922 г.) из частного собрания. Сам портрет находится в музее г. Гента.

³ «Мускул - крыла» - завершающая строка стих. «Преодоление» (Стихи к Пушкину, II. 288).

⁴Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884-1967) - художница, член объединения «Мир искусства». С 1924 г. жила во Франции. После смерти С.Н. Андрониковой-Гальперн ее портрет работы 3. Серебряковой (1924 г.) был передан Государственному музею искусств Грузинской ССР в Тбилиси.

⁵Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) - живописец. Портрет Андрониковой- Гальперн поступил в 1976 г. в дар Третьяковской галерее из Лондона.

⁶ Речь идет о В.Ф. Шухаевой, жене художника.

П.Г. Антокольскому

8 июля 1967

Павлик мой дорогой, меня две недели не было дома, т. е. в Тарусе, и я разминулась с Вашим письмом, за которое обнимаю Вас.

Да, Вы совершенно правы, было противостояние поэта — коллективу, но суть его была обратна той, к<отор>ую Вы называете. Всю жизнь мама относилась не без высокомерия ко всем искусствам, к<о-тор>ые не были слово (за исключением музыки, к<отор>ую она к слову приравнивала), и поэтому упоминаемый Вами «наив» («наивное искусство») в её случае принадлежит именно театру, а не поэту; театру со всеми его реквизитами, декорациями, machineries, со всей эфемерностью результата совместных усилий театрального коллектива. От пьесы (хорошей, разумеется!) — поставленной в театре, равно как и непоставленной — что остаётся? Да пьеса же! Актеры стареют, режиссеры умирают, декорации превращаются в прах - а слово, к<ото-ро>му они служили (или не служили) — бессмертно; вот, приблизительно, как рассуждала (впрочем, она никогда не «рассуждала» — не то слово!) — мама перед лицом Вахтанговской студии, для к<отор>ой были написаны все пьесы её романтического цикла и к<отор>ая не приняла ни одной. И что же? Прошло четыре десятилетия; лучшие из маминых пьес всё так же свежи, и прелестны, и грустны, как и тогда; а театра им. Вахтангова нет, хоть он и стоит себе на Арбате.

Что до коллектива «весельчаков и полуношников» — то с ним-то мама чудесно ладила и сама в те годы была «весельчаком» (танцующим на вулкане) — а полунощницей оставалась всю свою жизнь.

Знакомство её тогдашней со всеми тогдашними вами заставило её попробовать словесную полифонию театрального (драматургического) жанра; ей очень хотелось увидеть свои пьесы на сцене — и в этом нет разногласия с её коренным невосприятием зримых искусств; не вышло? Ну что ж! Фея заедет за её Золушками в следующем столетии; была бы Золушка, а фея приложится... (Кстати, как талантлив был тот безымянный переводчик, к<отор>ый нашёл это чудесное русское имя для французской Cendrillon!)

Насчёт Лозена: я ведь говорю не о цветаевском Лозене, к<ото-р>ый в образе Юры Завадского (того!), а о тех нескольких уничижительных словах, к<отор>ые говорите Вы о реальном Лозене — и приводимая Вами цитата — забыла чья — тоже уничижительна, и только. Не стоило ли бы, справедливости ради, сказать нечто более объективное о его, по меньшей мере сложной, жизни и трагической судьбе? (Он несколько напоминает мне жертв нашего 1937 — и последующих — годов — подготовлявших революцию изнутри старого режима, и не принятых ею, и ею убитых. Поэтому-то, справедливости ради...)

Вновь сижу за переводами — с отвращением. Ничего не получается; приблизительные слова вместо единственных. Сижу над ними в тревоге внутренней, как собака на вокзале; все запахи и шумы не те. Очень хочется на волю — от самой себя: просто погулять и отдохнуть. Как-то Вы себя чувствуете? И какое у Вас лето? не только в смысле погоды, а вообще?

Нет ли у Вас летнего адреса Орлова? Хотела бы написать ему. И Вам напишу на днях как следует, а это только попытка срочно-запоздалого ответа на Ваше письмо.

Сердечно обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

17 июля 1967

Дорогие мои Владимир Николаевич и Елена Владимировна, какие же вы молодцы! Как здорово, что отправились куда глаза глядят и нашли себе кусочек незахламлённого простора и пространства! Жизнь стала такой неимоверно тесной, и так нам всем необходимо хоть раз в году (хотя и год уже не год, ибо утеснилось и само понятие времени!) — расправиться, и распрямиться, и стать самим собой — как в детстве, когда непрерывно растёшь вверх и телом, и душой! — Надеюсь, что и погода у вас хороша; это тоже необходимо хоть раз в году, среди всех пасмурностей нашего времени.

У меня просторны лишь считанные минуты ранних-преранних утр, покуда ещё дремлет быт во всех его преломлениях и воплощениях — быт свой собственный, и соседский, и мировой — заметили, как жизнь обытовела вообще и всюду и всегда таскает за собой нравы и навыки коммунальной квартиры? И вот в такой кусочек ещё нетронутого и не захватанного дня наспех приветствую вас и радуюсь вам и вместе с вами чуду Чудского озера — неба, воды и берега, и желаю, чтобы оно, чудо, подольше осталось с вами и внутри вас.

О себе писать нечего, ибо из года в год жвачно повторять: «сижу над переводами» - осточертело, а я именно сижу над переводами, и что - это - Верлен, ничего не облегчает. Исхитрилась и написала Павлику то самое письмо по поводу его статьи¹, на к<отор>ое он не обиделся; обещает кое-что исправить, и то хлеб; но по существу, боюсь, останется путаница и темень, потому что цветаевскую тему не проведешь на мякине сомнительных наитий; прежде всего надо знать и понимать, а этого-то как раз и нет, и начало (корни) этого парадокса именно в том, что Павлик принадлежит к поколению друзей М<а-рины> Ц<ветаевой>, так никогда её не узнавших и не понявших, ибо судили о ней (и её) - в своём измерении. Ну — что Бог даст. - Таруса переполнена дачниками и визитерами, как субботняя электричка; Ока обмелела от тел; всякое дыхание да хвалит Господа!²

Всего, всего вам обоим самого доброго, и пусть всё будет хорошо.

ВашаАЭ

' Речь идет о письме П.Г. Антокольскому от 3.VI. 1967 г. ² Слова из хвалительного псалма заутрени.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

30 июля 1967

Саломея моя дорогая, спасибо за такое большое — и по размеру, и в глубину — письмо. Моё-то очень получилось маленькое, п. ч. опять пишу ночью, весь день протоптавшись вокруг каких-то мелочей, уборок и разборок и телефонных звонков и прочих ненужностей — пожирателей времени. Делать все эти мелочи — глупо: кому они нужны? а не делать нельзя, п. ч. они, именно эти второстепенное™, невероятно требовательны; какой-нб. неприбранный угол или невыстиранный чулок вопят во весь голос, в то время как ненаписанное письмо, да что там письмо! целая книга\ — молчат и отходят в сторону, ожидая своей очереди. И эта скромность губит их — да и нас заодно. Да, милая Саломея, Ваше письмо ко мне с таким же успехом et en toutes lettres¹¹³ могла бы написать и я вам, до такой степени всё схоже. Просто мы с Вами принадлежим, несмотря на некоторую (чисто формальную) разницу в возрасте - к одному поколению; к тому поколению, которого больше нет, от к<оторо>го остались считанные единицы; что могут эти единицы в огромном потоке нового времени, живущего по новым законам и канонам? Где наши сверстники, те, которые помогали нам, те, которым мы помогали идти трудными путями нашего поколения? Кому повем? Всё дело в этом; у нового времени свой здравый смысл; у каждого времени — свой; и все эти «здравые смыслы» взаимоисключаются на стыках поколений, и всё та же древняя Вавилонская башня маячит на сменяющихся горизонтах и люди говорят на разных языках — и друг друга не разумеют. Мы раньше просто не замечали этого — но так ведь было всегда, увы!

Короче говоря: жить трудно, а помирать не хочется; потому что на все наши негодования к жизни — равное количество благодарностей ей же: она ведь многим одаривает, и, в итоге - спасибо ей, посылающей не только испытания, но и терпение, и опыт, и хорошую погоду...

<...> В Москву я вернусь, верно, только в октябре, т. ч. с Шухае-выми встретиться вряд ли придётся; её я в жизни не видела, а он — помнит ли меня? Вряд ли; я-то его помню хорошо и талант его помню, и рада, что так он оценён в Грузии...¹ На днях сюда приехал герой маминых поэм «Горы» и «Конца»² — Вы ведь его знаете? — всего на несколько дней, с группой туристов «France - URSS» - поездка Москва — Ленинград — Киев; он очень плакал при встрече со мной — вспоминая Серёжу и Марину; очень трогателен и очень потрясён встречей с родиной; и со мной, к<отор>ую знал маленькой; не виделись мы ровно 30 лет...

Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея, дай Бог радостей!

Ваша Ал я

¹ В Тбилиси был проведен ряд выставок В.И. Шухаева, а в 1962 г. ему было присвоено звание заслуженного художника Грузии.

² Речь идет о приезде К.Б. Родзевича с женой. В следующих письмах А.С. называет его «героем маминых поэм "Горы” и “Конца”» или просто «Героем».

П.Г. Антокольскому

30 июля 1967

Павлик мой дорогой, как всегда рада была Вашему письму, Вашему почерку на конверте, похожему на русский старинный городок (вроде Тарусы): слова расположены крепко и гармонично, как крепостцы (т. е. маленькие не сердитые крепости, не грозные, но могущие быть и таковыми!). Недостаёт ятей, представьте себе, чтобы и церковки были в этом пейзаже; Вы бы писали, конечно, «‘э», а не «Ъ». Выразительная и точная была буква; мама долго её оплакивала, т. к. гармония шрифтового пейзажа нарушилась с её исчезновением, а многие слова опреснились: бес, дева, хлеб. Так обес-солился и обесхлебился и русский пейзаж — обесцерковленный. Господи! К чему меня вдруг повело на букву ять? Вечное растекание «мыслию по древу» и мыслями — в сторону от сути, суть же та, что никаких споров у нас с Вами быть не может, и Вы миллиард раз правы, говоря, что дело лишь в некоей неточности «формулировок», passez moi le mot¹¹⁴. Как только Вы доведёте некоторые из «формулировок» до формул — всё будет завершено, Вы сами иначе не можете, ибо Вы — поэт и Ваш закон именно формула, именно кристалл, именно фокус (фокусировка) зрачка, мысли, чувства. А статья Ваша в первой её редакции кое в чём показалась мне не в фокусе; и если я сказала Вам об этом, то потому, что знала, кому говорю, и потому, что знала, что сами-то Вы «не в фокусе», и не в формуле, и не в кристалле ни одной строки не оставите... И вообще я очень рада, что Вы нашлись в моей жизни; рада, как радуюсь — в загруженном и закруженном существовании — солнцу, хорошей погоде, которые выводят тебя на тропинку — из смутной чащи быта на тропинку бытия. Нас мало осталось из тех времен, из того поколения. Не подумайте, что я примазываюсь и к поколению, и к временам; как-то получилось, что я из своей когдатошней юности сразу шагнула в возраст отцов; для этого надо было, чтобы стряслись многие беды: именно они font miirir 1 ’ame. Когда не mourir¹¹⁵; но, чувствую, моя душа — жива. Оттого и живётся трудно.

Книгу Maugras¹ читала и я, только по-фр<анцузски>, и отчасти по ней и строила комментарии к Лозену; она мне показалась объективной; витамин, к<оторо>го так недостаёт нынче искусству, и не только...

Простите за беглость и несуразность - как всегда спешу. Крепко обнимаю Вас, дорогой Павлик!

Ваша Аля

P.S. Получила недавно весточку от Орлова - с берегов Чудского озера, где ему — им обоим — хорошо и вольно. Дай Бог!

¹Maugras Gaston. Le due de Lauzin et la cour de Marie-Antoinette (герцог Лозэн и двор Марии-Антуанетты). Книга несколько раз переиздавалась и переводилась на английский язык.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

7 августа 1967

Дорогие Лиленька и Зинуша, эту записочку отправит в Москве Аня, которая приехала вслед за друзьями из Парижа, так что наша гостиница работает без перерыва, и мы, обслуживающий персонал, тоже... Устала от парижан без памяти — не столько от них самих, сколько от груза прошедших лет и ушедших людей, груза, который надо было поднять в считанные дни и часы, между хозяйственными заботами и прочими будничностями и ежедневностями. Трудным оказалось и многое другое, в частности, как ни парадоксально, то, что он оказался таким хорошим, более того — прекрасным, высокого строя человеком; это заставило ещё раз понять и почувствовать непоправимое бедствие: истребление целого поколения таких людей — стойких, верных, мужественных и добрых. Ну, обо всём этом при встрече, всего не напишешь, да и времени, как всегда, в обрез!

Погода — ничего себе: ни одного обложного дождя, и после дождя — солнце. И прохладнее стало. Лето спешит к концу, а я его — лето — и не начала ещё «распробывать»; боюсь, что таки не распробую. <...>

В садике нашем цветут георгины и гладиолусы, табак и левкои, и одна из трёх уцелевших роз никак не хочет угомониться — цветёт себе и цветёт...

В 20-х числах авг<уста>, вероятно, буду по делам в Москве, тогда приеду, но ближе к делу, конечно, напишу; а пока ничего ещё толком не соображаю и голова кругом...

Крепко обнимаем и целуем!

Ваши А., А. и А.

П.Г. Антокольскому

18 августа 1967

Дорогой мой Павлик, статья сконцентрировалась, распрямилась, расправилась и стала гораздо ближе к М<арине> Ц<ветаевой>, чем была: она (т. е. МЦ) не терпит туманностей, вернее - расплывчатости (к<отор>ая была в отдельных местах статьи) — приблизительностей, требует точности, сжатости и высокого роста. И, конечно же, -любви. Любовь была и в первоначальном варианте статьи, но недостаточно отточенная, вдруг гаснувшая за отсутствием формулы; всё было несколько saccade*; недоставало глубокого и ровного дыхания, поэтому не давался подъём. Сейчас дался. Вычерки оправданы, вставки хороши - и слава Богу и дай Бог! Я очень рада.

К. Б. Родзевич. 1967. (Публикуется впервые)

Была у меня поразительная, трогательная (мало!) - встреча с героем маминых поэм «Горы» и «Конца». Он приезжал на неск<олько> дней из Франции -попрощаться с Россией и со мной — последней из семьи. Приехал, чтобы сказать мне, что после гибели моих родителей всю жизнь старался жить и действовать так, чтобы быть достойным их. (Он был большим другом моего отца.) Я встретилась и расцеловалась с человеком оттуда - из того поколения, в которое я влюблена - слишком поздно, как всё в жизни - сначала слишком рано, а потом слишком поздно - поколения, которому кланяюсь земно и не устаю благодарить судьбу, что довелось пожить в их сени, быть ими осенённой. Ах, и высокое же было поколение, Павлик! Мне до такой степени есть на что и на кого оглядываться, что как-то не глядится вперёд. Но это, вероятно, предпенсионное явление...

Как Вам дышится в эту жару? Мне — еле-еле и сердце каверзничает. Очень прошу его подождать. Ведь ничего ещё не сделано, и не столько прожито, сколько вытерплено. Терпение же — привычка не из хороших.

Обнимаю Вас сердечно, Павлик, дорогой. До встречи осенью, надеюсь!

Ваша Аля

Как Вам «Мой Пушкин» (книжечка)?¹ Достали ли в Лавке?

¹Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967.

* Прерывистый, неровный (фр.).

зоб

П.Г. Антокольскому

30 августа 1967

Дорогой мой Павлик, рада, что книжечку («Мой Пушкин») Вы достали, и очень жалею, что не смогла подарить Вам её: получили с Аней так мало экземпляров, что вместо радости (нашей и иже с нами) - сплошные обиды и огорчения. А с книжечкой переводов¹ и того хуже будет - тираж всего 10 тыс<яч> - три четверти к<отор>ых пойдёт, как водится, за границу, на валюту. «Вскладчину» с Аней послали одного «Пушкина» Орлову (его вступительная статья мне понравилась, в ней меньше оглядок в сторону богомольной старой дуры², чем могло бы быть). У меня есть несколько книжных иждивенцев, прекрасных людей, обстоятельствами вколоченных по самую маковку в глубокую провинцию, куда не доходят и крохи крохотных цветаевских тиражей - и вот для них - ни разъединого «Моего Пушкина». Это во мне ноет, как зубная боль. И надоедает всё уговаривать себя -мол, тем не менее однако, «все-таки» хорошо, что книжечка вышла. Вообще пропорции мёда и дегтя жизненных - опасно смещаются в моём предпенсионном сознании — я становлюсь занудой и боюсь, что это — процесс необратимый. Вот и лето красное проныла и провоз-мущалась, а оно и пролетело, и уже яблоки бухаются с яблонь, и редеет листва, обнажая мускулатуру деревьев и являя тревожные дали, и вороны галдят вечерами, и по утрам — туман и паутины в грушевидных каплях, и сошли огурцы, и мухи кусаются, и пора складывать в чемодан ненадёванные сарафаны. И всё это вместе взятое называется жизнь — как говорил Киршон¹¹⁶, вскоре с нею расставшийся.

Я всё никак не одолею Верлена, он мне не дался, я так и не нашла к нему того синтезирующего ключа, без которого не отомкнёшь перевода. Всё у меня осталось непреодолённым, слова вяло разбрелись по строчкам и скудно срифмовались; но — не начинать же сначала, как велит совесть, к<отор>ая всегда - вопреки здравому смыслу! Вообще же, чтобы (хотя бы!) переводить, не совесть нужна и отнюдь не здравый смысл, а всего лишь талант — вот в этой-то мелочи и загвоздка!

«Пушкин и Пугачев»⁴ - одна из моих любимейших маминых вещей - вольная, глубокая, пронзительно-проницательная. В какой жизненной тесноте, глухоте, нищете была она, когда писала с такой свободой! Из какой теснины вырывался (неиссякаемо!) - этот пламень! Чем дальше живу, тем больше растворяюсь в позднем осознании чуда, бок-о-бок с которым жила, непрерывно ударяясь об острые его углы, не понимая, что то были грани, а не углы, грани магического кристалла. Господи, Господи...

Обнимаю Вас, дорогой мой Павлик, обнимаю под раскаты очередной грозы, под топот очередного ливня; пусть всё будет у Вас хорошо, милый житель той дальней и давней страны, откуда и я родом...

Там, где на монетах,

Молодость моя —

Той России нету,

Как и той меня...⁵

Ваша Аля

' См.: Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967.

² Строка из сказки Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей»: «Богомольной старой дуре / Нашей чопорной цензуре...».

³ Советский драматург Владимир Михайлович Киршон был расстрелян в 1938 г.

⁴ Видимо, П.Г. Антокольский поделился с А.С. впечатлением об очерке М. Цветаевой «Пушкин и Пугачев», вошедшем в книгу «Мой Пушкин». 13 августа 1967 г. он записал в своем дневнике: «Только что вышла ее (М. Цветаевой. - Р.В.) книжечка о Пушкине. Таким образом проза Марины постепенно (страшно медленно, опоздав на двадцать лет) входит в наш обиход открыто.

Конечно, книжечка замечательна втройне, вдесятерне. Впервые я прочел “Пушкин и Пугачев”. Помимо острых и неожиданных своих мыслей, сколько впервые замеченных (несмотря на потения предшественников от Анненкова до Тынянова, от Белинского до Кирпотина), не замеченных самим Пушкиным несуразиц, вроде возраста Гринева - 16 лет - вполне закономерного в начале “Капитанской дочки” и становящегося невозможным дальше.

Как резко и ярко противопоставление “Двух Пугачевых” в повести и в “Истории”. Как вообще это важно, как богато обобщениями о сущности творчества и самой поэзии» (Вильнюсский музей А.С. Пушкина. Архив П.Г, Антокольского).

⁵ Неточно процитированная последняя строфа стих. М. Цветаевой 1931 г. «Страна» («С фонарем обшарьте...»). Правильно:

...Той, где на монетах -Молодость моя,

Той России - нету.

- Как и той меня. (11,291)

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич ¹¹⁶

соль — да разве перечислишь все крупинки этой соли?! А ещё ушёл человек нашего поколения. Вообще немыслимо себе представить жизнь... да почти что нашей планеты жизнь! — без этого едкого старика, оппонента, спорщика и борца, зачастую и защитника, всерьёз, не на словах защитника многих близких нам правд против многих и многих кривд... Говорят, что его, с инфарктом, после 3-х недель лежания в Н.Иерусалиме, привезли в Москву (зачем?! ведь нельзя же шевелить таких тяжёлых больных!). От больницы он отказался и умер у себя дома, «под наблюдением врача».

У нас осень, но не полегчало — по-прежнему много дел и всяческой непосильной суеты. Уедем отсюда, верно, в первых днях октября — раньше, чем обычно.

Скоро обо всём напишу подробно, сейчас тороплюсь, чтобы воспользоваться «оказией».

Крепко обнимаем вас

Ваши Аля и Ада

И.Г. умер в один день с мамой — 31 августа.

В.Н. Орлову

10 сентября 1967

Дорогой Владимир Николаевич! простите, что в ответ на такое чудесное Ваше письмо - несколько жалких и срочных каракуль: хочу, чтобы хоть они застали Вас в Ленинграде до отъезда Вашего в Полонию. <...>

Скоро будем сматывать тарусские удочки, а в октябре м. б. мне удастся схлопотать (чужими руками) путёвку в Кисловодск; мне очень туда хочется, т. к. нынче в октябре будет ровно тридцать лет, как мы там были с папой, и это были последние наши с ним счастливые дни; по крайней мере, сейчас мне это так чувствуется, сейчас я на это, задним числом, надеюсь. Мог ли быть, на самом-то деле, мой отец счастлив в 1937г.?

Большое горе — смерть Эренбурга. Аня была на похоронах — говорит, было грандиозное, небывалое количество народа и — полицейские рогатки у кладбища. Она Вам расскажет много интересного об этом.

О «Герое» я Вам и расскажу, и напишу, и вообще запишу его приезд сюда и то, о чём мы говорили, вернее — то, что говорил он. Обаяние этого человека велико и теперь, но поразила меня его углублённость человеческая, чего раньше не было и в помине, его дорастание до поэм и до самой Марины и — вечный закон разминовения, ибо этого он ей сказать не может и не сможет.

Он приехал сказать об этом мне. И наша встреча, встреча двух дорастающих, доросших до глубочайшего понимания того, что у нас отнято, того, что нам дано слишком поздно, - была, пожалуй, одним из сильнейших потрясений моей жизни...

Кончаю. С Богом. По домам¹.

Получили ли «Моего Пушкина»?¹"

Откликнитесь!

Всего, всего, всего самого доброго вам обоим.

Ваша АЭ

Ещё раз простите каракульность и невнятность.

’ Перефразированная начальная строка стих. А. Блока «Седое утро». У Блока: «Утреет. С Богом! По домам!..».

П.Г. Антокольскому

27 сентября 1967

Дорогой мой Павлик, спасибо Вам за добрый отклик на моё предыдущее нытьё; я не всегда такая зануда, просто донельзя осточертели: быт и переводы. Переводы удалось (частично) отложить, т. е. вернее: часть переводов удалось отложить, т. к. Верлен, слава Богу, вместе с другими несозвучностями великому пятидесятилетию, вылетел из плана юбилейного года и перенесён на следующий, приближающий нас к великому столетию, но не раньше чем через 49 лет. Быт же безотлагателен и всегда со мной и при мне.

В Москву перебираться думаем (мы с подругой) в первой половине октября, сейчас же изнываем под бременем небывалого урожая яблок - с трёх наших яблонь. Какое счастье, что их не больше, а только три; обычно они приносят только густую тень там, где солнца надо бы побольше...

Несмотря на то, что Вы считаете Москву целительницей всех зол, я туда вовсе не стремлюсь. Телефон я не люблю, он всегда отрывает от дела; вид из окна на один (даже на несколько) корпусов писательских казарм меня не пленяет; воздуха, как такового, нет; не воздух, а очередная синтетика, заменитель, и не из удачных. Ох, я бы круглый год жила в Тарусе, если бы не трудности с дровами; зима тут див ¹¹⁷ ная - а тишина! Сибирь научила меня любить зиму, породнила меня с зимой, с тишиной, глубиной, простором. Когда я жила в Турухан-ске, в ссылке, никто из «вольных» (или почти никто) не писал мне -кроме тёти, Ел<изаветы> Яковл<евны> Эфрон, да Пастернака; тот всю жизнь был «поверх барьеров». И вот идёшь с почты — за пазухой конверт, надписанный летучим, нотным почерком Б<ориса> Л<еонидовича>, вокруг - снега, над головой - чёрное небо, с чистейшими, громаднейшими ледяными звёздами, близко - рукой подать! Тишина - космическая, не глухая, земная - а небесная, на грани звучания глубины неба и звёзд. Во всем мире - только твое сердце бьется. Удивительно! Была бы я помоложе, а главное - покрепче, махнула бы я в Туруханск на всю зиму, окунулась бы в купель перво-зданности, Господи, до чего было бы хорошо... А сколько там собак, Павлик! Не сосчитаешь; собаки ездовые, лайки, мохнатые, грудастые, ангельской доброты, дьявольского аппетита! Из-за одних собак бы... А в морозный день, когда за 50°, на небе - до семи солнц, одно настоящее, шесть ложных, все светят, ни одно не греет!

Но меня опять увело - я вот о чём хотела сказать: наконец удалось, кажется, согласовать все инстанции и дистанции по поводу памятничка — простого и пристойного — в Елабуге; Литфонд даёт тысячу рублей, на хороший камень - с надписью той же, что на крестике, установленном Асей, - с транспортировкой и установкой (делать будут в Казани под наблюдением очень хороших «ребят» — татарских литераторов) будет стоить, возможно, около полутора тысяч. Не поможете ли Вы деньгами, сколько сможете? Мне хотелось бы собрать недостающую сумму среди маминых старых друзей, не только потому, что денег действительно недостаёт, сколько чтобы было не сплошь на «казенные» (о, сколь!) — средства. Так теплее будет. И прочнее. И вернее. Орлов обещал помочь, но он уехал в Польшу; Эренбурга нет больше с нами. Паустовского (он хоть и не старый по времени, но друг) — нельзя ворошить. Есть ещё несколько очень маломощных людей. Так или иначе, думаю, соберём. Ответьте срочно, Павлик, можете ли, поможете ли, сколько сможете, чтобы знать, сколько ещё собирать; всё это — срочно, т. к. надо успеть в этом году (году маминого 75-летия — что с ней не вяжется, она осталась в нашей памяти молодой!) — вернее — в эту навигацию (от Казани — пароходом). В 15-х числах октября выберём проект памятничка (из 3-х возможных) — тут же бы надо и деньги. Дай Бог! Обнимаю Вас, до скорой, Бог даст, встречи.

Ваша Аля

Дорогая моя Саломея, как рада я была получить Ваше письмо — в трёх измерениях: и длинное, и высокое, и глубокое! Сегодня, для разнообразия, пишу Вам днём — это значит, что письмо получится таким же плоским, как этот лист, и не длиннее его... так действует на меня дневной свет, жестоко обнажающий все жизненные недоделки, всегда отрывающие от письменного стола. Вечер же ограничивает мир внешний кругом настольной лампы, и все беспокойства и раздражения, лежащие вне, по ту сторону лампового круга, спят до утра - или делают вид, что спят. Но тут другая беда: к вечеру обычно так выматываюсь, что сама норовлю уснуть вместе с беспокойствами... Всё, что Вы пишете о своей жизни и о себе, так близко мне, что исчезают все пространственные и временные расстояния, разделяющие нас: вероятно, мы в какой-то степени и сами - уже ДУШИ, как все те, нам близкие, которых теперь физически нет рядом с нами; (всё это — без всякой метафизики.) Нам с Вами надо было большую жизнь прожить — и такую несхожую — чтобы так просто обрести друг друга, и так с пол слова (часто и несказанного!) понимать друг друга. А вот маме состояние ДУШИ отроду дано было, и потому люди так не понимали её и не находили с ней «общего языка» (простите за штамп). Даже нам с Вами, всё же ей близким, сколько же надо было прожить и пережить, чтобы разговаривать с ней на её языке; теперь, когда каждый настоящий разговор для нас с Вами, по сути дела, уже монолог, а не диалог; (т. е. не наш с Вами разговор, а наши разговоры с теми, кто сейчас отвечает нам лишь нашими же устами...). Но спасибо судьбе, что мы дожили и доросли до этих монологов; другим и этого не дано; для других - что было, то прошло; они бедны, нищи; а мы богаты безмерно, ибо на наш голос откликаются, и наше внешнее «одиночество» - только кажущееся. Есть ещё много радостей в жизни, Саломея, и как же мудра сама жизнь, оставляющая нам про запас всё то богатство, все те россыпи, мимо которых мы так расточительно пробегали, когда шире был наш шаг и глубже дыхание, когда мы воспринимали мир широкоохватно, панорамно, и, вобщем-то по поверхности, хоть поверхностными и не были никогда.

Сейчас я полюбила и поняла цветы, растения, подробности природы, которую раньше воспринимала массами и масштабами; сейчас только я поняла животных, которых думала, что любила — всегда. Сейчас мне уже не надо карабкаться на гору, чтобы оттуда полюбоваться

широтою горизонта: оказывается — он всюду широк, надо только уметь смотреть, уметь видеть.

Сейчас я рада и чисто-прибранной комнате, и вкусному обеду, которым я потчую друзей, и подарку, который удаётся подарить, и помощи, к<отор>ую удаётся оказать; сейчас я многому рада — казалось бы, должно бы быть наоборот; в «пенсионном возрасте» принято ворчать... Впрочем, не лишаю себя и этого «удовольствия».

Дал бы Бог до конца сохранить голову, глаза, уши, руки, ноги -способность себя обслуживать et n’etre pas a la charge de quelqu’un!¹¹⁸

Насчёт Эренбурга согласна с Вами во всём¹; читать его как писателя - невозможно, настолько он лишён души; язык его — переводной со всех европейских языков и ничего общего с русским не имеет; прочтёшь — и ни уму, ни сердцу... а вместе с тем наш XX век был бы немыслим именно без него, именно такого, каким он был... но каким же он был? Трудно сказать; во всяком случае достаточно угловатым', достаточно противоречивым; русским в Европе, европейцем в России; нигде не евреем, ибо начисто лишён был и недостатков, и качеств этого народа; достаточно справедливым (за неимением органической доброты) при громадном эгоцентризме; очень действенным, но отнюдь не деловым; бескорыстным - но скупым; и т. д. и т. д. Его не любили, но ценили; вообще же ему повезло: он уцелел в трудные времена; иначе первенствовал бы, возможно, совсем не он, а кто-нибудь другой...

Переводы Пушкина я Вам постепенно перепишу и перешлю: «наш» фотограф болен, и, видимо, надолго, а другого сыскать не просто; у нас легче выстроить электростанцию или 20-этажный дом, чем устроить какой-нб. частный, нестандартный заказ! Пока же посылаю Вам только что вышедшую книжечку маминых переводов на русский; там есть поразительные вещи. Предисловие написал сын Всеволода Иванова² — интереснейший человек.

Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея. Будьте здоровы, и пусть всё будет хорошо.

Ваша Аля

Получили ли вы посланные давным-давно с Катей Старовой две забавные кавказские фигурки? Напишите!

¹ С.Н. Андроникова-Гальперн, выражая сожаление о смерти И. Эренбурга, продолжает: «...Я не поклонница его писаний. Он по мне - совсем хороший журналист (вообще журналистов не очень-то люблю или чту, хоть и ценю, когда они эффективны), а как писатель просто никакой. И стиль его мне противен, и не так-то уж хорош его русский язык. Однако всегда я его защищала от нападок и обвинений. Здесь ли, во Франции ли, считая, что к нему несправедливы. А человек он был поистине непопулярный. Я не знаю ни одного человека благожелательного к Оренбургу».

²Вячеслав Всеволодович Иванов (р. 1929) - выдающийся филолог, культуролог, с 2000 г. академик РАН. Многочисленные его труды отличаются широтой научных интересов: от древних языков Малой Азии до кибернетики и семиотики.

С ранних лет был тесно связан с Б.Л. Пастернаком. В дни травли, развернувшейся после присуждения поэту Нобелевской премии, так же как и А. Эфрон, участвовал в составлении письма Б.Л. Пастернака к Н. Хрущеву. Вскоре после этого В.В, Иванов был уволен с работы в МГУ «за несогласие с оценкой партийной обществейностью антипартийного романа “Доктор Живаго”» (см. об этом подробнее: Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь // Звезда. 1995, № 1-3).

В.Н. Орлову

16 ноября 1967

Милый Владимир Николаевич, простите своего неудалого, но всё же верного корреспондента за столь долгое эпистолярное молчание: болела я, а болеть лучше молча, не то автоматически вдаришься в нытьё; тем более что последнее время я что-то и в здравом состоянии стала склонна к нытью; очевидно, по принципу «всякое творение да хвалит Господа» (по способностям и по потребности).

Теперь я несколько очухалась и подлечилась: не подлечиться было немыслимо, ибо «от сердца» прописали мне некий препарат... из плодов пастернака посевного\\\ А поскольку мои стенокардии и гипертонии были, пожалуй, посеяны именно Пастернаком в незабываемые дни его нобелевского лауреатства и т. д., то вполне естественным оказалось, чтобы клин клином выбивался. Без всяких шуток посылаю Вам рекламу этого препарата, т. к. он действительно чудесно снимает боль и абсолютно безвреден. М. б. пригодится Вам! Я уже опять бегаю в пределах дозволенного, а ещё несколько дней тому назад полеживала да подумывала обо всём недоделанном, а то и вовсе несделанном. Думать, тут, правда, нечего, надо делать, а я всё время погрязаю во всяких второ- и третьестепенностях...

Очень, очень была рада Вас повидать наконец; это - правда. Считаю Вас своим другом: это тоже правда. Примите и меня в число своих друзей. О недостатках моих Вы достаточно осведомлены (как и я — о Ваших), а качеств у меня только два, но бесценных: с сент<ября> этого года я могу числить себя старым другом, ибо выбилась на пенсию, это раз; второе - я ненавязчива и неназойлива.

Вообще же скажу Вам, что в жизни моей, столь богатой чудесами (а это — действительно так!), — одним из наиглавнейших чудес есть и останется выход маминой книги в «Биб<лиотеке> поэта» в такие трудные времена! Это чудо - всецело дело Ваших рук, Вашего мужества. Не склонная к громким словам, тем более в эпоху узаконенного пустозвонства, я тем не менее говорю, что именно Вы вернули России Цветаеву; и как бы ни выкручивались и нас ни выкручивали трудные времена, того, что благодаря Вам проросло сквозь железобетон и цемент, уже не втоптать в землю...

Да, конечно, мы с Вами, Бог даст, повидаемся ещё не раз и поговорим о многом вглубь; м. б. и я как-нб. вытряхнусь из Москвы в Ленинград; и Вы в Москву приедете; м. б. летом Вас с Еленой Владимировной приманит наша Таруса, наш домик со всеми его неудобствами, к<отор>ые Вы ему простите, - и Ока, и холмы - мамины места. Сколько ни живи, а жизни всё непочатый край - были бы силы...

О делах — в следующем письме. Сейчас никаких дел не хочется -уже ночь на дворе и окна в писательских казармах гаснут одно за другим; писатели почивают (кто на лаврах, кто на чём!), а переводчики ещё бдят над подстрочниками, а утопленник стучится под окном и у ворот.

Где Елена Владимировна? В Милане ли, в Париже ли, в Токио ли, в Ленинграде ли? Где бы ни была — сердечнейший привет ей! Будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо на 51 году Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Ваша АЭ

С.Н. Андрониковой-Гальперн

25 ноября 1967

Дорогая моя Саломея, во-первых я соскучилась без Ваших писем — пусть самых коротких! а во-вторых «воленс-неволенс» начинаешь беспокоиться, когда долго нет вестей. А ещё эти дни в газетах и по радио о девальвации фунта; наверное (боюсь, что так!) отразилось и на Вашем бюджете, который вряд ли создан для столь серьёзных колебаний! Вообще, представляю себе, на каком количестве бюджетов это отразилось, и как тяжело.

Не помню, посылала ли я Вам книжечку маминых переводов, последнюю вышедшую, совсем маленькую, называется «Просто сердце»? Если да, то откликнитесь, если нет — то тоже откликнитесь: тираж этой книжечки столь ничтожен, что каждый экземпляр — настоящая библиографическая редкость; жаль, если пропала (в случае, если послала!). Сегодня отправила (нет, уже вчера, т. к. пишу Вам такой поздней ночью, что она стала утром следующего дня!) — Вам восьмой № журнала «Литер<атурная> Армения»¹, там крохотный кусочек моих воспоминаний о маме и Исаакяне². Прочтите, пожалуйста! Вдруг понравится <...> Получила письмо от А<лександры> Захаровны^ она сообщает о получении посланной Вами книги; теперь будем ждать оказии, а то по почте может не дойти, как и посланные Вами когда-то журналы для вязания.

Всё забываю Вам написать: в одном из Ваших писем Вы писали (сколько раз «писали» да «написали» - простите за неряшество!) о Мари-Клод В<айян>-Кутюрье³, а я не отозвалась. Пожалуйста, когда её увидите, или будете ей писать (опять!) — передайте ей огромный привет от меня; я помню её больше, чем она может представить себе; она очень нравилась мне, когда мы работали вместе, 30 лет тому назад: такая она была открытая и distante¹¹⁹, дружелюбная и сдержанная, очень настоящая без малейшего наигрыша, всё всерьёз. А когда она уезжала домой, то оставила мне своё пальтишко бобриковое и зелёное платье вязаное. У вещей своя судьба: вещи Мари-Клод сопровождали меня во всех моих путешествиях предвоенных и военных лет; ничего, ничего я не знала о ней; подумать только, что когда она была заключённой в Освенциме, я укрывалась её пальто, и каждый день оно напоминало о ней, согревая меня! Рассталась я с этим пальто тоже необычным образом: когда, наконец, смогла себе купить новое, из старого понашила игрушек - медведей, собак - подарила соседским детям и — уехала в Москву... А что с сестрой Мари-Клод? Что с родителями? я ничего не знаю о них по сей день.

Живу я сейчас очень нелепо, топчусь, толкусь на месте, ничего не успеваю, даже, как видите, письма толкового написать! Что-то готовлю, всё время кого-то кормлю (будучи совершенно одинокой!) — с кем-то говорю по телефону, куда-то бегаю, а работа - ни с места. Каждое утро пытаюсь начать «новую жизнь» - но для неё просыпаюсь слишком поздно, т. к. слишком поздно легла накануне...

Крепко обнимаю Вас, дорогая Саломея, Вы со мной чаще и ближе, чем я с Вами, это уж наверное! Пусть всё у Вас будет хорошо — будьте здоровы, главное.

Ваша Аля

У нас после долгого-долгого лета и бесконечной осени началась зима - снежок летит, но ещё не холодно.

¹ В журнале «Литературная Армения» (Ереван, 1967. № 8) был опубликован мемуарный очерк А.С. «Самофракийская победа».

²Аветик Саакович Исаакян (1874-1957) - великий армянский поэт.

³Мари-Клод Вайян-Кутюрье (1912-1996) - дочь известного журналиста, издателя журнала «Jardin des Modes» Вожеля. Работала в качестве фоторепортера в ряде изданий, в т. ч. в газете «Юманите», гл. редактором которой был ее муж Поль Вайян-Кутюрье (1892-1937) - поэт и журналист, один из основателей Французской коммунистической партии. После оккупации фашистами Франции ушла в Сопротивление, занималась семьями арестованных, в 1942-1945 гг. была узницей Освенцима и Равенсбрюка. В 1946 г. - свидетель на Нюрнбергском процессе. Вела широкую общественную деятельность: в 1946-1958 гг., 1967-1973 гг. депутат департамента Сены от КПФ в парламенте. В 1956-1958, 1967-1968 гг. вице-президент Национальной Ассамблеи, Президент Демократической Международной ассоциации французских женщин. Была членом ЦК Французской компартии и одним из руководителей общества Франция-СССР.

П.Г. Антокольскому

27 ноября 1967

Дорогой мой Павлик, я очень тронута Вашим, таким молниеносным и сердечным, откликом на мои каракули о маме!¹; не успела я отослать их Вам, как спохватилась: о сходстве (каракульного) описания мамы с ней самой Вы просто не можете судить — ведь Вы-то знали маму другую, иную, до такой степени иную\ Между десятилетиями её возраста проходили столетия роста; между нею 22-го года² и — 32-го (когда она с Исаакяном ходила в Лувр) - бездна: или — вершина; и то и другое: спуск в глубины — подъём к вершинам — от поверхности (горизонтали). От горизонтали жизни, не собственной, а жизни «как она есть». В 40 лет мама была мудрой, горькой, не молодой и очень сдержанной. Вы знали - другую.

Спасибо при всём при этом, что Вы меня похвалили, а не выругали. Все-таки приятно, хоть и не за что! «Наши» пьесы, тьфу, тьфу, на этой неделе должны идти в набор.

Обнимаю Вас; пусть всё будет хорошо!

Ваша Аля

¹ Речь идет об очерке А.С. «Самофракийская победа», посвященном Аветику Исаакяну (Литературная Армения. 1967. № 8).

² В 1922 г. М. Цветаева уехала из России и ее общение с П. Антокольским прервалось.

В.Н. Орлову

12 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, Вам, точному, как швейцарские часы, наверное, надоели все mea culpa, теа maxima culpa¹²⁰, которыми начинаются запоздалые мои ответы; и всё же простите! Я в большой тревоге - тяжело больна моя последняя родная (всем сердцем родная -а так ещё есть родственники!) - тётка, сестра отца¹, и я всё время в каких-то бегах, в каком-то бессмысленном движении вокруг её болезни — то что-то готовлю и отвожу, то стираю, то прибираю, то развлекаю и отвлекаю, и опять уезжаю и опять приезжаю и т. д. Она удивительно похожа на моего отца — та же великолепная форма головы и трагические глаза при смешливых губах — и внутреннее сходство огромное, вот это сочетание твердости и мягкости, непримиримости и всепонимания, которые им были возведены в степень таланта.

Отец был наделён редчайшим талантом — человечности; действенной, подвижнической человечности.

Елизавете Яковлевне 82 года, и я очень боюсь за неё. Не только боюсь, но и борюсь; но неумолим нападающий. Господи, Господи, как коротко в нашей жизни время накопления, как длительно время потерь!

Во всём «протчем» - жизнь как жизнь, вернее - гипертония как гипертония. На моё великое счастье милый Герой Поэм прислал мне с оказией чудесное швейцарское средство от давления, «Ismelin», которым буквально спасаюсь. Кстати, надо сесть и записать всё о его приезде нынешним летом, пока всё цело в памяти. Я очень тронута Вашими добрыми словами по поводу утлых воспоминаний о М<ари-не> Ц<ветаевой> применительно к Исаакяну². Да, писать надо, да, это долг, да, да, да, но уж больно велика моя обыкновенность и ограниченность перед лицом задачи, и всё время об это спотыкаюсь, однако, пора браться за дело, а то так и проспотыкаешься до самой смерти, я же на сомнения и преткновения великий мастер...

Как быть — посоветуйте: есть два пути: один — книга моей памяти, т. е. так, как я помню (точно по событиям и обстоятельствам, но без точности во времени, последовательно развивающимся свитком), или — с привлечением записей (материнских и своих) — писем и т. д., т. е. — цитатно, монтажноит.д., с точными датами — когда удастся их установить — представляете себе? Понимаете меня в моём косноязычии спешки? Первое - соблазнительнее и внутренне точнее; второе -просто точнее, но — компилятивно и чём-то неприятно. (Мне.) Что

важнее? Как важнее, когда мало времени (в каждом дне) — и в остающемся куске жизни?

Спасибо за содействие с Комаровой³, но: во-первых, плохо себя чувствую зимой на воле, не могу дышать на морозе, т. е. почти не в состоянии бывать на воздухе; главное же — болезнь Ел<изаветы> Як<овлевны>, нельзя отлучаться. А ведь надо загадывать заранее, просто так в благоприятную минуту не сорвёшься и не поедешь; сейчас же не загадаешь. Спасибо громадное! Бог даст будем живы — м. б. удастся на тот год? Очень хотелось бы там побывать. <...>

На днях напишу обо всём, о чём не успеваю сейчас; а пока будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо!

ВашаАЭ

Прочла амер<иканское> изд<ание> «Прозы» Мандельштама⁴; удивительная книга! удивительный человек!

Маленький человек с большим талантом...³ И: гипертрофия мозга при отсутствии сердца.

' Е.Я. Эфрон.

² Получив мемуарный очерк А,С. «Самофракийская победа», В.Н. Орлов написал П.Г. Антокольскому 7 декабря 1967 г: «Кусок воспоминаний Ариадны Сергеевны прочитал... Ты прав, это очень хорошо написано, и я уже написал об этом автору... Ей давно пора сесть за воспоминания — убежден, что получится хорошая книга (о Марине, об отце, да и о других людях, с которыми сводила судьба -я помню ее превосходный рассказ о Бунине)» (Библиотека АН Литвы (Вильнюс). Ф. 324 (П.Г. Антокольского), № 187).

³ В.Н. Орлов предлагал А.С, содействие в получении путевки в Дом творчества писателей в Комарове под Ленинградом,

⁴ Видимо, А.С. имеет в виду 2-й том издания: Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 2 т. / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Вашингтон, 1966.

М. Цветаева завершает статью «Мой ответ Осипу Мандельштаму» вопросом : «...как может большой поэт быть маленьким человеком?» (V, 316).

С.Н. Андрониковой-Гальперн

20 декабря 1967

Дорогая моя Саломея, сегодня пришло Ваше письмо от 8-го де-к<абря> — шло целых 12 дней! За это время можно было бы от Вас ко мне et vice versa¹²¹, если не пешком дойти, то по крайне мере на осле доехать. На каких ослах едут наши письма? Я рада, что «Лит<ератур-ная> Армения» все же до Вас пусть au ralenti¹²² - добралась, и что кусочек воспоминаний Вам понравился. Что до того, что Исаакяна вы не помните, то это, по-видимому, связано с удивительной его неяркостью, как бы нейтральностью всего его облика, помноженными на поразительную скромность, даже застенчивость; Всё это как бы скрадывало характерность его (армянской) внешности и даже внушительный его рост. Поэт же издавна знаменитый, но увы, нам, русским, доступный лишь в переводах; отсюда и безвестность его знаменитости... Переводили его и Брюсов, и Бальмонт, и ещё многие и многие — даже Блок!¹ но в большинстве случаев, за редкими, гениальными, исключениями, перевод стихотворения то же, что пересказ, скажем, пирожного: на слово веришь, а вкуса не чувствуешь... Вы с ним (т. е. с Исаакяном) несомненно встречались, м. б. даже ещё в России; он-то Вас хорошо помнил; на то и поэт.

Соломея Николаевна Андроникова. 1924 Рис.З.Е. Серебряковой

Относительно же красоты, той, к<отор>ую вам приписывают и присваивают: люди бесконечно часто отожествляют это понятие с породой и обаянием, дарами куда более сложными и тонкими, чем легко определимое совершенство черт, дополненное косметикой; и вообще, как я заметила, люди весьма не точны в определениях-, в том числе, и м. б. больше других - люди искусства. Доказательством тому, скажем, те портреты Ваши, что Вы прислали и Зильб<ерштейну> и мне: как, скажем, далеко от истины «определила» Вас Серебрякова, присвоив Вам совсем не Ваш род женственности! Зато как точен Яковлев, не искавший в Вас du flou¹²³, а нашедший грациозную суховатость породы! О Петрове-Водкине и говорить нечего: тот уж вовсе смотрел мимо сути; портрет лишён и породы и обаяния; только сух как маца! -Со словами, со словесными же определениями дело ещё хуже обстоит; если живописи хоть учиться надо (во всяком случае, ещё недавно надо было!) — то писать позволяет себе каждый, мало-мальски совладавший с грамотой. Отсюда девальвация не только понятий, но и самих слов. Что до красоты, она (это — аксиома!) — вечный внешний повод для Троянских войн, самый случайный и самый сомнительный из даров природы; предмет быстрого износа, к тому же. Порода же и обаяние - на всю жизнь... Вы, конечно, не для «альбома красавиц» были задуманы и осуществлены, и не для «альбомов» вообще, потому-то и вошли — по назначению - в книги и в полотна.

Большую радость доставил мне присланный Вами портретик Бориса-гимназиста². У него удивительно одно и то же лицо было всю жизнь, его в любом возрасте узнаешь. Помимо всего (главного), что о нём люди знают, он был ещё: поразительно весел, весело-остроумен, смешлив, как подросток; любил танцовать. В какие-то годы своей жизни каждый человек перестаёт смеяться вслух, хохотать’, остаётся улыбка, да и то не всегда. А Борис и в 70 лет покатывался со смеху, в самый разгар очередных сложностей и неприятностей. Это было ему так же свойственно, как, В самый разгар беседы вдруг _С.Я. Андроникова-Гальперн «уходить В себя», внутрь собственных глаз, 1922. Рис. А.Е. Яковлева мгновенно серьёзнея отключаться от всего, чтобы вскорости вернуться и продолжить разговор с того самого полуслова. Вообще, как море, был в состоянии постоянного внутреннего движения, волнения, приливов и отливов — при великом внешнем, видимом, покое и равновесии.

Очень люблю работы его отца, сочетание в них нежности с беспощадностью, которые были в характере их обоих, - т. е. отца и сына (так и напрашивается — «и святого духа, аминь!»).

Что с Ириной? Чем она болела в прошлые годы? Я ведь ничего не знаю. И что нынче угрожает, как Вам кажется, её здоровью? Москва готовится к встрече Нового года, в магазинах уже толпы; мороз сильный, —20°, трудно дышать.

Обнимаю Вас сердечно, будьте здоровы!

Ваша Аля

¹ В.Я. Брюсов перевел ряд стихотворений А. Исаакяна и поэму «Абул Ала Маари»; К.Д. Бальмонтом было переведено стих. А.С. Исаакяна «Колокол свободы»; А.А. Блок перевел 20 стих. А.С. Исаакяна. В письме А.А. Измайлову от 28.1.1916 г. он писал: «...Я не знаю, как вышел перевод, но поэт Исаакян - первоклассный. Может быть такого свежего и непосредственного таланта во всей Европе нет» (Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т, М., 1963. Т. 8. С. 455-456).

² Вероятно, речь идет о портрете работы Л.О. Пастернака.

В.Н. Орлову

25 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, пишу Вам в волшебный день «всемирного» — кроме нас, православных, Рождества — и чувствую

этот день праздником, всю жизнь! Тут и воспоминания о чешском моём детстве — в каждом доме пекли «ваночки» (от слова «Ваноце» - Рождество) — такие сдобные плетёнки; по домам ходили кукольники и «представляли» Великую Ночь; дети объедались святыми Николаями — из пряничного теста с цветной глазурью; из уважения к святости прославленного чудотворца начинали с ног. И ёлки, ёлки... А потом Франция — уже без пряников, но с театрализованными витринами «больших магазинов», с рекламными Дедами Морозами у подъездов — дядями в сказочных одеяниях, в комфортабельных ватных бровях, усах, бородах, но с голодным безработным блеском в глазах; детский писк, марципаны, хлопушки, подарки всем от всех (много бумаги, много бантов, одним словом — много упаковки, а «толку» — чуть!). А сегодня перед моим 55-летним носом, украшенным очками, но по-прежнему сохранившим детское чутьё ко всему праздничному, — торчат корпуса писательских казарм и ничего, ничего больше! К таким домам не подъезжает Снежная Королева на белых оленях, в таких домах не живут Кай и Герда — или я уже не различаю их в синтетических детях, топчущихся у подъездов? Вернее всего — последнее!

Надеюсь, что за эти дни погода ленинградская утряслась и не давит Вам больше на затылок; мой (затылок) тоже стал вроде барометра; это неприятно; уж лучше бы голова занималась прямыми своими обязанностями, не относящимися к прогнозированию погоды. Глотаю всякие средства, якобы понижающие давление, к тому же украсилась японским антигипертоническим браслетом, а воз и ныне там. Ну, что Бог даст! <...>

Относительно несостоявшейся передачи по телевидению: это, конечно, власть на местах явила себя, ибо тут, в Москве, состоялась по телевидению же 50-минутная передача, посвящённая М<арине> Ц<ветаевой> — для школьников старших классов!причём дело было в околоноябрьские дни! Передача велась по прозаическому тексту Оренбурга, стихи читали молодые актёры и чтецы. К сожалению, сама я не видела — не слышала; отклики были положительные.

Пьесы в «Искусстве» вроде бы пошли в набор; пытаемся разыскать какой-никакой портрет Сонечки Голлидэй; вообще с иллюстрациями - плохо.

Как я рада, что кончается этот год: уж до чего был труден, грузен - сил нет!

Всего, всего вам обоим самого доброго. Главное — не болейте!

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

20 января 1968

Милый Владимир Николаевич, надеюсь, что Вы наконец-то расстались со своим московским гриппом; правда, погода-то не очень благоприятствует расставанию с болезнями, а, наоборот, всё время поддерживает их в активном состоянии. Я как начала чихать с осени, так до сих пор никак не прочихаюсь; впрочем, стала привыкать и к этому. Морозы у нас тут самые распрокрещенские, трескучие и т. д. Несмотря на располагающую обстановку, нет никакого желания гадать - ни на бобах, ни на кофейной гуще, ни воск лить, ни спрашивать мимохожих Агафонов¹ о том, как их зовут...

«Ах, несмотря на гаданья друзей,

Будущее — непроглядно...

В платьице — твой вероломный Тезей,

Маленькая Ариадна!»²

Самые, самые первые годы жизни я провела в Крыму, под сенью Волошина; он-то и гадал на меня — по звёздам, каковые, с его помощью, сулили мне сияющее будущее; мама же, тогда такая юная, наперекор звёздам и волхвам, знала уже о непроглядности грядущего; и о неоглядности прошлого; и о неприглядности настоящего. <...>

А я за эти дни выцарапывалась из очередных простуд, пестовала тёток (моей больной, слава Богу и тьфу-тьфу не сглазить, лучше!) и наводила постепенный порядок в архиве. Сейчас пытаюсь собирать эмигрантскую прессу о М<арине> Ц<ветаевой> — с двойными-трой-ными пересадками и черепашьими темпами кое-что просачивается из Америки, где доживает свой век одна мамина приятельница, многое собравшая (её и о ней)³. То, что о ней (о маме) писалось (тогда, да

и то, что пишется сейчас там), — очень откровенно показывает обстановку, в которой она жила и работала, непонимание и неприятие, к<оторы>ми она была окружена. Есть, правда, и островки понимания и приятия; некоторые из них — с чайное блюдце, а другие — вершины затонувших материков; но это уже, пожалуй, вне эмиграции, как вне (эмиграции и многого другого) была она сама.

Всего, всего Вам и Елене Владимировне самого доброго; хорошей погоды вокруг и внутри!

Ваша АЭ

¹ См. описание святочных гаданий в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: «“...Как Ваше имя?" Смотрит он / И отвечает: “Агафон”» (гл. 5, строфа IX).

² Эпиграф к стих. М. Цветаевой 1913 г. «Аля» («Аля! Маленькая тень...») (I, 180).

³ Речь идет о Екатерине Исааковне Еленевой (урожд. Альтшуллер, 18971982).

В.Н. Орлову

17 марта 1968

Милый Владимир Николаевич, так и остался нераспечатанным «Ваш» коньячок, к<отор>ый всё ждет, чтобы именно Вы его пригубили! так и стоят на книжной полке, рядом с прочими шедеврами, две бутылочки в «книжном переплете», когда-то принесённые Вами мне на новоселье! Это ещё когда надо было распить? Это ещё тогда надо было распить, когда вышел том «Библ<иотеки> поэта»! Это вон ещё когда надо было распить!!! А Вы всё мимо и мимо! Главное, что в последний Ваш приезд я в основном дома посиживала, препарируя Верлена; наши сдвоенные телефоны ни к чёрту не годятся, постоянно дают сигналы «занято»; у этих автоматов, верно, тоже по два выходных в неделю, не считая стольких-то нерабочих часов в сутки.

<...> Сейчас в театре (да и не только!) сложные времена. У нас в Москве бунтует «театр на Малой Бронной» - Ан<атолий> Эфрос со соратниками — и все прочие театры загудели¹. А что до «дамы-цензуры», то, насколько я соображаю, в ближайшие времена она лапу свою будет накладывать всё тяжелыпе. А что ей ещё делать? Вы м. б. не знаете, что у Цензуры есть святая покровительница, правда не православная, а католическая (православным как-то не свойственно даже помышлять о цензуре — это ведь грех! Помышляют и «критически осмысливают» её только еретики]). Зовут её св. Анастасия (Ste. Anasthasie) - атрибуты её - ножницы (у нас бы — топор!). Французские авторы (в т. ч. киношники и деятели театра) частенько поминают её в своих молитвах, хотя теоретически у них цензуры нет. Ну да ладно о ней. Слониму² я писала раза три за посл<едних> 2—3 года, всё по этому же адресу, что и Вы прислали, и ни ответа, ни привета. М. б. письма, впрочем весьма дискретные, не доходили, п. ч. я забывала свечу поставить Анастасии, а сам М<арк> Л<ьвович> персона не очень-то грата? А м. б. они не заставали его в Женеве? Он ведь обучает искусствам юных американок какого-то ам<ериканского> колледжа и то ездит к ним в Штаты, то они к нему в Европу. Ну, ещё раз напишу. Конечно, жаль, если цв<етаевские> материалы попадут (уж о «своём» архиве и не говорю) в Лен<инскую> Библ<иотеку>, а не в ЦГАЛИ; но — лишь бы сюда, в СССР, а не в США, с к<отор>ыми М.Л. так долго и прочно связан (и жил долго там - и потом всё рукописное так хорошо оплачивается там!).

С цв<етаевским> памятничком в Елабуге дело делается тихим шагом. Заказан он в Казани, обойдётся, верно, в литфондовскую сумму, а на перевозку, установку и пр. т. п. ещё надо будет подсобирать. У меня уже лежат 350 р. (от Павлика и А.А.). Ближе к делу м. б. и к Вашей помощи прибегну. Простите за «маракули» из-за спешки. Всего, всего самого доброго вам обоим. Весна не за горами — буду ждать вас в Тарусе!

ВашаАЭ

¹ Постановки «Трех сестер» А.П. Чехова в Драматическом театре на Малой Бронной (реж. А.В. Эфрос) и «Доходного места» А.Н. Островского в Театре сатиры (реж. М.А. Захаров) имели большой зрительский успех. Живое современное прочтение классики обеспокоило театральное чиновничество. Началась кампания «в защиту классического наследия». С «идейно-политической оценкой» этих спектаклей на московской партийной конференции выступила народная артистка СССР А. Степанова - секретарь партийной организации МХАТа им. М. Горького: «...Объективно получается так, что эти спектакли приобретают неверное идейное звучание» (Московская правда. 1968. 2 апреля). Спектакли были сняты.

²Марк Львович Слоним (1894-1976) - критик и литературовед, автор многих книг по истории русской литературы. С 1919 г. в эмиграции. Оставил воспоминания о М. Цветаевой, охватывающие период с 1922 по 1939 г.

Е.Я. Эфрон

21 мая 1968

Дорогая Лиленька, спасибо за открытку, которая очень быстро дошла и была первым милым приветом из Москвы; надеюсь, что эта моя весточка не застанет Вас там, что будете уже на даче; тем не менее пишу «на всякий случай». Мы с Адой всё ещё копаемся в доме и в огороде, но всё же проникаемся всем растущим, цветущим и поющим! ещё несколько дней — до начала школьных каникул и массового съезда дачников — будет у нас, вернее — вокруг нас — тишина и всяческое благолепие; с нашествием же нам подобных и не-подобных всё, увы, изменится — вплоть до цен на базаре, очередей в магазинах и прочих прелестей. Главное же - Таруса перестанет быть местом хоть отчасти уединённым. Растёт и сам город и летнее его население, природа перестаёт быть природой, а становится довеском к городу; и всё это — с молниеносной быстротой... Но эти дни ещё прекрасны, и как жаль, что домашняя и околодомашняя возня не позволяет побродить по пока ещё пустынному (за исключением выходных дней) - лесу, где уже, говорят, полно ландышей. Сейчас поздняя ночь, за окном заливаются соловьи и лягушки - и не мешают друг другу; всякое творение да славит Господа!

А.С. Эфрон в своём садике в Тарусе

Сирень цветёт, как сумасшедшая! Слишком быстро распускается, увы; мы приехали — она ещё чуть расцветала, а сейчас раскрылась до предела; у нас её целая стена вдоль забора, и когда смотришь с мезонина — действительно настоящее море — по-настоящему голубое! Ай-ай-ай, какая жалость, что вы этого всего не видите! А внизу, под этой голубизной, — яркие разноцветные тюльпаны и белые махровые, необычайно душистые нарциссы. Такая весна, что даже анютины глазки сильно, густо и глубоко пахнут фиалками! Впервые в жизни обоняю их (смешной глагол — «обонять»!) - причём пахнут только лиловые, а желтые, белые, вообще пестрые - только свежестью, как им и надлежит.

Кошка моя как приехала, так сразу вышла на панель и вообще дома не появляется. Боюсь, что вообще на радостях сбежала!

Завтра мне предстоит идти «в город» — платить за электричество, воду и... радио, которое нам когда-то провели, а оно не мычит и не телится; причём отказаться от него стоит дороже, чем платить арендную плату; в общем, государству доход, а нам — вопросительный знак... Очень рада, что мы с Вами так хорошо зимой поработали и привели в порядок столько фотографий. Мало сказать «рада» — просто счастлива!

Крепко, крепко обнимаю и люблю.

Ада целует.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

Таруса, 21 мая 1968

Милый Владимир Николаевич, наконец-то я добралась до Тарусы и до письмеца Вам. Так давно не окликала Вас (на бумаге хотя бы!), что соскучилась, честное слово! Но произошёл какой-то роковой разрыв между мной и временем этой зимой; мы с ним как бы в разные стороны направились и никак нам не совпасть! Столько было суеты и топтанья на месте и верчения в колесе, что до сих пор голова кругом; а что было сделано?завершено? Да круглым счетом ничего, если не считать со скрипом и не весьма удачно переведённого Верлена; подумаешь, экое достижение! М. б., Бог даст здесь, где всё же поспокойнее, встану с головы на ноги, и время проделает то же, и будем с ним, со временем, жить дальше. А весна в этом году чудесна, несмотря на то, что её лихорадит и что мечется она между жарой и холодом, чистым небом и дождём. Сирень цветёт, как сумасшедшая, и тюльпаны с нарциссами, а соловьи поют круглые сутки. После Москвы всё тут кажется гармоничным и разумным... М. б. потому, что, занятые уборкой и разборкой, мы ещё не успели приглядеться ко всему, что не сирень, не тюльпаны; ещё несколько дней тишины у нас до начала школьных каникул и великого съезда дачников; пока ещё пейзаж не перенаселён и воздух не перенасыщен посторонними примесями.

Прошедшая зима была тяжела, неподъёмна. Столько болезней, потерь, тревог! И не только «чужих» болезней, но и своих собственных, надоевших хуже горькой редьки. Но на воздухе сразу стало легче; очевидно, помимо и сверх всего ещё и кислорода недоставало. — Что у вас обоих слышно? М. б. что-нб. приятное (для разнообразия)? Мы с А<дой>А<лександровной> остались очарованными (странницами), благодаря поразительной, хоть и молниеносной, в лихорадочном темпе проделанной экскурсии по святым местам - Владимиру, Суздалю, Боголюбову. Красота (и в общем-то и запустение) - неска-занны. Очень, очень хочется, чтобы вы взглянули на всё это — хотя бы бегло, хотя бы для того, чтобы поселилось в вас настойчивое желание вернуться туда ещё и ещё. Что до меня, то я с удовольствием сменяла бы свою пресловутую однокомнатную квартиру аэропортовскую на какое-нб. тамошнее жильё (кроме Владимирского централа¹, разумеется!) — ну, скажем, на кусочек монастырька не слишком разрушенного.

Не теряем надежду повидать Вас с Еленой Владимировной этим летом в Тарусе. М. б. удастся?

Да, ради Бога, не натравливайте на меня девушек (а также и юношей, и пенсионеров обоего пола) — пишущих о маме. Имя им легион, а я одна, и у меня гипертония, и печень мою терзает какой-то орёл {не Вы!) — не хуже прометеевой; главное же, что им - (не болезням, а людям!) не столько до М<арины> Ц<ветаевой>, сколько до самих себя — а я этого «не вытерпляю».

Всего вам обоим самого предоброго!

Ваша АЭ

' То есть центральной каторжной тюрьмы во Владимире.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

5 июня 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, слава Богу, наконец-то первая ваша открыточка по приезде! Значит, вы задержались в Москве и не выехали так рано, как собирались. Может быть, это и к лучшему, т. к. весь конец месяца была очень холодная погода — только сейчас она начинает помаленьку выправляться, хотя до сих пор ночи холодные не по сезону. Но хоть дни-то солнечные! А сегодняшний день и вообще у нас выдался счастливый, т. к. впервые после приезда отправились (Ада, наша соседка-художница¹ и я) в настоящую прогулку, за тридевять земель! Переправились на тот берег на лодке (тут переправа вообще на лодке, и только если лошади и машины, то паромом!) — прошли насквозь огромный луг — фактически бывший луг, т. к. в своё время по хрущёвскому велению распахали его под кукурузу. Но по обочинам ещё остались травы и цветы. А за лугом - лес, изумительный, чистый и светящийся весь; клёны, дубы, липы, немного берёз и осин; деревья стоят купами, как в парке, свободно и красиво, и лужайки между ними усеяны незабудками и гнездовьями ландышей, ещё не отцветших; временами попадаются дикие анемоны («ветреницы»), необычайно грациозные; цветёт земляника; и чисто-чисто кукует кукушка; дорожка бежит песчаная, упругая под ногой; всё переливается солнцем, а воздух свеж, и ветер иногда прорывается сквозь всю эту зелёную тишь. Кое-где нагибались за цветами и тогда видели мелкую, подробную жизнь весенних растений, а когда шли, то любовались стволами и кронами и небом над ними. Дошли до деревеньки Страхово (недалеко от поленовского имения, когда-то Поленов выстроил для страховских детей школу, к<отор>ая и сейчас стоит). Деревня совсем волшебная, раскинулась двумя крыльями, одно поднялось на горку, другое осталось в ложбине у петляющего ручья в серебряных вязах. На горке - церковь, в которой, естественно, механическая мастерская, и школа, и старинный (видно, когда-то барский) дом, в котором клуб и сельсовет и выцветший лозунг на нём «Да здравствует коммунизм, светлое будущее человечества!», и маленький густо позолоченный бюстик Ленина перед ним; и сельский магазин с керосином, пряниками, лейками, рыбными консервами (кильки в томате)... А вокруг — разноцветно-зелёные, от пепельного до цыплячьего цвета близи и дали, просторно-холмистые пространства с перелесками и пашнями, красными коровами и белыми овечками...

А. С. Эфрон на берегу Оки близ Поленова

Уж несколько раз я видела и рассматривала эту церковь - не очень-то старинную, не очень-то красивую, казенную какую-то по тем временам, да к тому же несколько кривобокую, ибо местные мастера не сумели соблюсти симметрию — но вот только вчера обнаружила поразительную вещь - оказывается, на восточной стороне храма, под самым куполом, сохранилось скульптурное изображение Бога Саваофа, причём творчества какого-то местного, безвестного, безграмотного мастера! Но что это за изображение, если бы вы видели! Над окном строгой и скучной формы взмахнул руками, приветствуя восходящее солнце, веселый и простодушный, абсолютно архаический, донельзя наивный и совершенно языческий бог, одетый в священническую рясу. Бородка у него хоть и каменная, но жиденькая, волосы прямые и вразлёт, и каждое утро он радуется солнцу, и солнце освещает его, трогательного сельского Бога, Творца неба и земли, видимым же вся и невидимым! Вот уж было чудо так чудо, когда я вдруг увидела его, и поняла, и обрадовалась ему...

Письмецо это пролежало ещё сутки, и продолжаю его перед сном. Ещё день прошёл, так противно означенный покушением на Роберта Кеннеди² — сверх всех прочих бед и тягот несчастной нашей Земли! И радостная вчерашняя прогулка уже отдалилась в памяти за тридевять земель — а жаль! Одно хорошо — кажется, устанавливается теплая и солнечная погода <...>

Тут мы всё время в трудах, но, как видите, бывают и хорошие передышки... Сегодня получила от вас 2-ую открытку из Болшева — слава Богу! Будьте здоровы, мои дорогие! Крепко целуем!

А. и А.

Сегодня, 6-го, чудесная солнечная и прохладная погода! Дай Бог, чтобы и у вас так!

’ Видимо, Татьяна Леонидовна Бондаренко (1919-1989) - художник-график, соседка А,С. в Тарусе.

² 5 июня 1968 г. кандидат от демократической партии на пост президента США Роберт Кеннеди (1925-1968) был смертельно ранен во время предвыборной кампании.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

10 июня 1968

Дорогая моя Саломея, я и сама изумлена тем, что, оказывается, так давно не подавала вам признаков жизни! Не успела оглянуться, как вот уже почти месяц, что мы с приятельницей тут, в Тарусе; но месяц этот пролетел, как один предлинный день, полный всяких второстепенных необходимостей, и проведённый в хлопотах и заботах. Работали не разгибаясь, как сборщицы колосьев на старинных картинах, а всего-то и сделано, что прибран дом да приведён в мало-мальски приличный вид садик-огородик, причём «достижение» это так непрочно! Стоит день не полить, да два не прополоть, как уже не провинциальный эдем, а первозданный хаос. Про интерьер домишки нашего и говорить не приходится! Чуть зазеваешься, чуть почувствуешь себя вольготно в своих стенах, как беспорядок возникает сразу вдруг из всех углов: надо повседневно держать его в узде, иначе он покажет себя, как брыкливая лошадь! А всё это вместе взятое — настоящее толчение воды в ступе. Только что обмазала глиной и побелила печку, а она уже растрескалась; не успела вымыть пол, как он уже вновь требует воды, мыла и мочалки...

За все-то время только однажды выбралась на дальнюю прогулку, ходили (с переправой на лодчёнке) на тот, тульский берег Оки — по волшебной тропочке, до волшебной деревни, которую во время оно облагодетельствовал близко живший Поленов: выстроил там церковь и школу. В церкви теперь сельская мастерская по ремонту тракторов и прочих сельскохозяйственных машин; школа же стоит как стояла... Красота у этих мест несказанная, спокойная и просторная, с волнистыми далями и мягкими крутизнами. И, как всегда в русском пейзаже - где-то красное пятнышко среди свежей июньской зелени: то ли косынка, то ли платьице ребёнка, то ли Красная Шапочка к волку торопится...

А на восточной наружной стене церкви, под самым куполом — рельефное изображение Саваофа; сотворил творца явно местный мастер-самоучка, и получился у него Бог языческий донельзя, бонвиван реликтовый, радостный и лукавый, наивным взмахом каменных ручек благословляющих землю и славящих солнечный восход... Удивительно! — Наверное, малоинтересны Вам мои утлые описания после времени, проведённого в Париже. Воображаю, сколько новых впечатлений и подновлённых, обновлённых - старых! Надеюсь, что близких своих вы нашли в добром здравии; что может быть насущнее этого самого здравия!

Весна у нас была холодная; я не жаловалась на это, в прохладные дни мне легче дышится; а вот сегодня жара тропическая, и я сразу из человека превратилась в кислое тесто. Что и отразилось на письме.

Крепко обнимаю Вас, жду весточки, как только она Вам сможется.

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

15 июня 1968

Что делать, милый Владимир Николаевич, если «наш черед» не совпадает с чередом «драгоценных вин»¹, о которых с детской точностью писала мама! Ни Блок, ни Цветаева, ни многие (немногие) другие давно уж не боятся ни цензоров, ни перестраховщиков, ни недругов, ни друзей; бег времени не задевает их. Им всё равно, если из двухтомника делают однотомник, а из однотомника — очередного козла отпущения. А нам всем, нам нынешним, тяжеленько приходится². Очевидно, следует жить не вперёд, а назад, заниматься не «Двенадцатью»³, а «Русланом и Людмилой». Теми винами, которым настал черед; тем более что и Бенкендорфа и, о Боже! — самого Николая можно пнуть под зад и - ничего!

А вообще-то хорошо бы Вам с Еленой Владимировной повернуть все свои выключатели, чтобы не тратилась попусту драгоценная энергия и не перегорали бы лампочки, к<отор>ые ещё — и как! — пригодятся — и отправиться отдыхать от всех и вся, в безлюдье и простор — пока не надоест.

Воображаю, как оба вы устали от всего на свете и как нужен вам добрый глоток покоя и воли!

Я сейчас живу по-устричному и очень (пока) довольна. Тарусская раковина пока что вполне устраивает меня; копаюсь в саду, таскаю воду для всяких произрастающих зеленявок, и т. д. и т. п. Даю отдых голове и работу рукам и «не высовываюсь» за миниатюрные пределы нашей латифундии. Бог весть, долго ли удастся проблаженствовать таким образом; боюсь, что голова в скором времени отдохнёт и опять возьмётся за старое, т. е. за мысли, а кому это нужно!

Ещё раз, ещё раз, ещё много-много раз напоминаем вам, что будем очень-очень рады, если летние пути-дороги приведут вас в Тарусу — пока она ещё не исказилась, несмотря на потуги руководства «идти в ногу с». Сохранились ещё уголки, которые и мама моя признала бы своими - или почти. И мы с А<дой> А<лександровной> встретим вас, как настоящих своих; поскольку своих не так-то много на свете, то не забывайте тарусян ни в своих планах, ни в своих молитвах!

Всего, всего вам обоим самого доброго! Будьте здоровы, главное! Пейте молоко, ешьте лекарства, не читайте книг, окромя поваренных, собирайтесь с силами надень завтрашний. Ибо жизнь наша велика и обильна, но порядка в ней нет!⁴ И не будет.

Ваша АЭ

¹ Ср. со строками стих. 1913 г. М. Цветаевой «Моим стихам, написанным так рано...»: «Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой черед» (I, 178).

² А.С. снова возвращается к теме цензуры (ср. в письме В.Н. Орлову от 17.111.1968 г.). Видимо, Орлов рассказал А.С. об обстоятельствах, о которых он пишет 28 мая 1968 г. П.Г. Антокольскому: «Все мои работы, подготовленные к изданию, приостановлены или находятся под угрозой безбожных вивисекций...» 10 июня 1968 г. в письме к тому же адресату Орлов пишет: «Ты дал совершенно точную формулу происходящего: поход на культуру». О масштабах цензурных гонений этого времени дает представление дневник 1968 г. зам. главного редактора «Нового мира» А. Кондратовича. Так, 18 марта 1968 г. он пишет: «Цензоров почти столько же, сколько пишущих» (Кондратович А. Новомирский дневник. М., 1991. С. 197) и не раз повторяет мысль: «В истории советской литературы, да и вообще русской литературы не было такого периода... когда было запрещено и не печаталось такое количество талантливых произведений» (С. 235, 243, 267 ит. д.).

³ Видимо, речь идет о мытарствах, которые претерпела при переиздании в 1967 г книга В.Н. Орлова «Поэма Александра Блока “Двенадцать": Страницы из истории советской литературы» (1-е изд. М., 1962).

⁴ Ассоциация со ставшими пословицей словами древнерусского летописца Нестора «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет» или перефразированными строками из стихотворения А.К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», обыгрывающими, в свою очередь, эту пословицу.

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июля 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу наскоро, т. к. дачные соседи едут в Москву, опустят; это более надежно и быстрее, чем наш почтовый ящик, прибитый к бывшей церкви, она же — бывшая балетная студия Валерии Цветаевой, она же - пекарня, тоже бывшая, она же, в настоящем, — склад промтоварного магазина...

Съездила я в Углич довольно приятно, о чём доложила Вам в открытке, посланной по возвращении в Москву; м. б. немного чересчур пасмурно и прохладно было, хотя без дождя, слава Богу; и слишком шумно на пароходе, который оказался населён отнюдь не тихими благостными художниками, а... ткачихами из города Дмитрова. Художники, как выяснилось, оказались тяжелы на подъём. Что до ткачих, то они пели, вернее выли, на новомодный лад, и плясали на «нашей» палубе. Плясали-то зато по старинке; вприсядку. К тому же радио не оставляло нас в покое с 7 утра до 11 вечера; все эти шумовые эффекты мешали воспринимать медленно проплывавшие мимо нас пейзажи, слышать всегда волнующий шелест воды; но потом как-то приспособились. Проехали множество (красивых, в об-щем-то) водохранилищ, потом по каналу Москва—Волга до самой Волги и по её течению до Углича (вернее, не по течению, а против течения). Вдоль канала, законченного в блаженной памяти 1937 г., привлекали внимание многочисленные постаменты без венчавших их статуй друга, отца и учителя. Постаменты без вождя имеют утлый вид, равно как и вождь без постамента. Множество шлюзов, вокруг которых красивые парки с цветами. Проехали мимо Дубны, города физиков (это уже по Волге), мимо старинного Калягина; и Волга «выправлена» человеческими руками; так, из половины города Калягина сделали водохранилище, и посреди реки возвышается... соборная колокольня. Странный и непонятный вид у этой ки-тежской картины. Углич очень красив на высоком берегу Волги с кусочком древнего, несколько аляповато отремонтированного кремля; красная с белым церковь «Дмитрия на крови», красные царские палаты, пятиглавый собор. В них — экспозиции краеведческого музея, интересные, но недоступные из-за толпящихся туристов -шумных и нескладных. Мы с Аней удрали от экскурсий и экскурсоводов и бегом «побродили» по самому городу, к<отор>ый донельзя провинциален и дореволюционен; видели несколько великолепных - запущенных и заброшенных — церквей, монастырских зданий и просто множество допотопных деревянных домиков, украшенных резьбой: от всего осталось чувство несколько даже жуткое; побывать в прошлом — непростая вещь. Вернее — в декорации прошлого, ибо жизни в городе нет - ни той, которая не вернётся, ни сегодняшней.

Милого Паустовского хоронили в Тарусе без нас¹; Ада была, рассказывала; напишу в след<ующем> письме.

Крепко обнимаю, простите за сумбур!

Ваша Аля

В Тарусе - дожди и холода, но сегодня - полегче; хоть не льёт!

¹ К.Г, Паустовский умер 14 июля 1968 г.

В. Н. Орлову

30 июля 1968

Да, лето преподлое, милый Владимир Николаевич, дожди замучили и полнейшее отсутствие неба над головой; всё это — очевидно, в наказание за нытье по поводу предшествовавшей жары, которая также непрерывностью своей была не к месту — но зато хоть красиво и ярко было. Увы, увы мне — я давно вышла из того возраста, когда всё нипочём, сейчас я стала иждивенкой не только государства, но и природы, жду от неё пайка по зубам - чтобы и солнышка, и дождичка в меру; ан нет; лопай, что дают; вот и хлебаю в унынии дождь - большой щербатой деревянной ложкой - как некогда «баланду». Нет, неправда! Та, голубушка, хлебалась с аппетитом, и всё мало было. Частенько мне приходится одергивать себя, тыкать носом в недавнее прошлое, когда начинаю занывать по пустякам.

Я «не случайно» не вплела своё прокуренное контральто в хор юбилейных приветствий по поводу Вашего очередного совершеннолетия¹. В моём представлении Вы — такой, каким я Вас знаю — не имеете ничего общего с юбилейной стороной жизни вообще и Вашей собственной — в частности. Юбилей — всегда не то: слишком мало для настоящих, слишком много для не стоющих; меня и на мамин юбилейный вечер тогда, в Союзе, было калачом не заманить; не то, не то! - Юбилей - всегда и пусто и громко, и - штамп во все времена; вот теперь, когда всё это отгромыхало, я могу - и хочу — тихонечко и не при всех, а только при самых Вам близких, коих -раз-два и обчёлся, поздравить Вас не с количеством, а с качеством прожитого и содеянного и пожелать Вам, вступившему в третье тридцатилетие, покоя, воли, здоровья и терпения — на все грядущие будни, праздники и погоды! Не «просто» пожелать, а с глубоким-глубоким уважением и с любовью к Вам, вернувшему России Цветаеву. Навсегда.

Таких высоких слов и чувств давным-давно ни в душе, ни на языке не держу ни для кого из нынешних; но Вы не нынешний. Вы -навсегдашний, как те - немногие, кого любила я и уважала. Поэто-му-то и юбилеи не для Вас, и Вы - не для юбилеев.

На днях ездили с Аней в двухдневную экскурсию на пароходике в Углич, по москвоволжскому каналу, окаймлённому постаментами без вождя (выглядят нелепо, как и вожди без постамента!), - по Волге, по терпимой погоде - накрапывало, но не лило - под немолчное бормотание радио, как водится; и вдруг - нет, Вы представляете себе это милое чудо! - голос Елены Владимировны из репродуктора! Какой-то записанный на пленку «концерт для пассажиров», к<отор>ый она ведёт и к<отор>ый, очевидно, от времени до времени транслируется на всех пассажирских пароходах Советского Союза... Очень оказался сродни этот негромкий и задушевный голос и берегам, и воде, и небу, и очень приятен и полон значения был нам обеим этот такой нежданный привет, и мы заулыбались и обрадовались - правда ведь, прелесть какая! Городок чудесный, древнепровинциальный, сонный, и жутковата эта сонность под сенью восхитительных храмов - как вспомнишь Дмитрия и ожерелье на его шейке²; красный храм «Димитрия на крови»; а какой российский городок не на крови?

<...> Мы с Аней оторвались от реставрированных фасадов и «рванули» туда, поближе к окраинам, где всё — не для туристов и где самая красота, сокровенная и запечатленная. Что за церкви, за монастыри, Боже ты мой! И каким чудом всё это ещё держится, ещё возвышается, ещё вопиет - ксонной России, в сонной России... И небото было сонное над этим всем, и в торговых рядах сидели на ситцевых задах старухи, в пыли, мусоре и равнодушии, и торговали черникой — 20 коп. стакан, и никто не покупал - два шага от города, и она даром растёт...

<...> Относительно «Тройки и гитары»³ воля Ваша, но есть стихи и получше; а относительно «Светового ливня»⁴, то, очевидно, в связи с чехословацкой ситуацией⁵ его решили, как я сегодня слышала от Слуцкого, заменить подборкой из «Юн<ошеских> стихов». Впрочем, он сам это слышал от кого-то, т. ч. может быть и неверно. Хотя и похоже на правду. Ливень световой не по нынешней погоде. Хотя - почему?

Всего Вам самого доброго и хорошего, самый сердечный привет Елене Владимировне, где бы она ни была, в Йыэсуу, так в Йэысуу (?).

ВашаАЭ

¹ Отмечалось 60-летие В.Н. Орлова.

² Описывая убийство царевича Дмитрия в Угличе, Н.М. Карамзин в «Истории Государства Российского» (М., 1989. Т. 10. Гл. 2. С. 77) и С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» (М., 1989. Т. 7. Гл. 5. С. 306) упоминают об ожерелье на его шее. Ср. в стих. М. Цветаевой 1916 г. «Марина» («Димитрий! Марина! В мире...»): «На нежной и длинной шее / У отрока - ожерелье...» (I, 266).

³ Речь идет о стих. «Править тройкой и гитарой...» (<1920>).

⁴ Статья М. Цветаевой «Световой ливень. Поэзия вечной мужественности» (1922) посвящена творчеству Б. Пастернака. В письме П.Г. Антокольскому от 12.VIII.1968 г. В.Н. Орлов сообщает, что сняли статью М. Цветаевой о Б. Пастернаке, которая должна была появиться в «Дне поэзии».

⁵ Речь идет о событиях так называемой пражской весны, когда реформаторское крыло коммунистической партии Чехословакии отменило цензуру и наметило программу экономических и политических преобразований с целью построения «социализма с человеческим лицом».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 сентября 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, вчера благополучно отбыли со знакомой художницей¹ из Химкинского порта; каюта хорошая, погода плохая; на теплоходе жарко, а во всём окружающем мире — холодно и идёт дождь из вполне беспросветного неба. Ковчег наш битком набит так называемыми художниками, состоящими на 80% из так называемых художниц; все везут с собой краски для восполнения тех, к<отор>ых по поводу непогоды недостаёт природе. Да и задача (художественная) поездки именно такова: вместо того, что видишь, изображать то, чего нет и, к счастью, не будет на свете. Во главе нашей «творческой экспедиции» стоит некий Билютин², художник, работающий в легкой промышленности и обучающий иже с ним новомоднейшим приёмам в изобразительном искусстве — как будто бы в искусстве могут быть приёмы! Учит он, скажем, изображать серый день в красном цвете — а зачем, спрашивается? Но — поживём, увидим; м. б. к концу поездки и постигну это «зачем» — пока же Билютин, с замашками провинциального тенора и с жирными длинными волосами, окруженный покорной толпой обожательниц-обывательниц, напоминает мне скорее замшелого декадента, нежели мужественного новатора. Одно лишь ясно: велика у людей (наших!) потребность в учителе; а вот их-то и нет (учителей, то есть!). Сейчас раннее-раннее и седое-седое утро, ковчег ещё спит, плывём по широкой и тяжеловодной Волге, вдоль низких и округлых берегов; всё ещё зелено и почти нетронуто осенью, только чуть-чуть отдаёт коричневатостью, предвестницей будущего золота. В 11 ч<асов> утра будем в Угличе до самого вечера, и я надеюсь посмотреть, хотя бы бегло, всё то, на что не хватило времени в прошлый раз (отделившись от художников, изучающих «приёмы»). А что увижу, о том постараюсь вам написать, как только будет тихий час.

Пока же крепко обнимаю вас и люблю. Надеюсь, что когда это письмецо дойдёт до Болшева, там уже будет вновь и ясно и тепло. Будьте здоровы, мои дорогие!

Ваша Аля

¹ С Татьяной Леонидовной Бондаренко.

²Элий Михайлович Билютин (р. 1925 г.) - художник и теоретик искусства. Один из лидеров русского «неофициального искусства», организатор знаменитой (благодаря скандалу, учиненному Н.С. Хрущевым) выставки авангардистов в московском Манеже в 1962 г.

Е.Я. Эфрон

14 сентября 1968

U 1Н^Л.Г,XlSUtM. *'1 *НР«*ГMr I • s 1>>» *4 - у Kf- в»-** •- у* • •' OU» i' nfftL ДГ .

Письмо А.С. Эфрон от 14 сентября 1968

Лиленька моя дорогая, ещё раз поздравляю Вас с днём ангела, не будучи уверенной, увы, что дойдёт вовремя, но очень надеясь на это. Вчерашний день провели целиком в Костроме, от которой я абсолютно без памяти - давно не видела, за исключением разве что Прибалтики, целого города в такой сохранности — от памятников архитектуры годуновских времен до великолепной русской, колонной, классики XIX века. Даже, как видите, тряхнула для Вас стариной (впрочем, до крайности неудачно) — и набросала угол внутреннего двора Ипатьевского монастыря — простите за грубость и безграмотность линий и дополните воображением — хотя тут даже Вашего воображения не хватит! В ограде монастыря — есть даже палаты, в которых жил Михаил Романов, - реконструированные к 300-х-летию дома Р<омановых> и несмотря, увы, на немецкую безвкусицу реконструкции — поразительно красивые. Все линии

всех зданий — ясны, просты, точны; российская приземистая основательность сочетается в них с российской же возвышенностью — таким образом всё крепко связано и с землей, на к<отор>ой стоит, и с небом, к к<оторо>му тянется. В общем, ни в сказке сказать, ни пером описать. Среди прочих монастырских зданий - богадельня, при одном взгляде на к<отор>ую хочется петь хвалу старости!

Центр города, с прелестной каланчой, вознёсшейся главою непокорной выше Александрийского столпа, «присутственными местами» и торговыми рядами, при виде которых только руками разведёшь, до того красивы! — почти совсем не тронут вмешательством нынешних так называемых зодчих. Глянешь — и стыдно делается за то, до чего довели Москву... И население приветливо — и неспешно движется толпа - и каждый рад объяснить, проводить, услужить... Сказка! — К тому же и погода сегодня побаловала нас теплом и голубизной неба; ах, и Волга хороша же! Только вот устаёшь до одури от избытка впечатлений. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

15 сентября 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, два слова вам из Горького, он же Нижний Новгород! Я уже была тут во время войны, но ничего, кроме некоего высокого, с зарешёченными окнами здания над обрывом, естественно, не видела. Не много увижу и сейчас, т. к. по прибытии в Горький мы вчетвером (je и ещё трое милых людей) наняли машину и съездили в отстоящий за 80 километров древний и прелестный городок Городец, он не на железной дороге, не на туристских путях и потому чудесно сохранился; деревянные сказочные домишки, изукрашенные «глухой резьбой» (т. е. барельефы, а не сквозные узоры!) — узоры наличников -

драконы, львы, пальмовые листья и солнца, резные солнца без конца! Каменные же дома тоже узорной, рельефной кирпичной кладки; и даже убогие крыши изб, крытых осиновой дранкой, выложены узором; а крыши железные креплены гвоздями с круглыми серебристыми шляпками, и от этого особая нарядность. Даже трубы дымовые разукрашены металлическими рельефами... Всё так красиво и так дремотно, и такие яркие герани в окошках, и встречные так приветливы, что после всего этого и не хочется портить себе остаток дня беготней по обыкновенному большому городу, каким предстаёт Горький. Отсюда, с пристани, хороший вид на высокий берег, окаймлённый по низу купецкими зданиями; повыше - Кремль, но тоже купецкий какой-то, без трогательности старины, и хоть и на горе, но без величия. После стен Ипатьевского монастыря эти стены не много говорят сердцу и глазу. Кроме того, всё единство «купеческого» стиля разбито «черёмушкинскими» домами, рассеянными повсюду и всё глушащими скудным и паскудным однообразием своим. День сегодня солнечный и приветливый, хоть и достаточно прохладный. Волга хороша, хотя, увы, «реконструирована», т. е. уровень искусственно поднят, чем снижены берега, уничтожены острова и перекаты. Меня, видевшую Енисей, не поражает волжское приволье. Дни стоят очень осенние, но золота и багрянца ещё мало. Крепко обнимаю и целую вас, всегда люблю! Будьте здоровы!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

19 сентября 1968

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, вот здесь¹ я провела вчера наш праздник!² В поисках «памятников старины» набрела на «действующую» церковь и смогла помолиться за тех, кто мне дал жизнь, за тех, кто мне её сберёг и украсил. Это было чудесным подарком ко дню рождения! Сам город ужасно запущен, много церквей разорённых и разрушенных, «черёмушкинский» стиль внедряется в старину и режет по живому — и вообще сам город неухожен, разбросан беспорядочно, неудобен для жизни — кроме старого центра, классически-про-винциального и этим трогательного. Вообще древность не сохранилась; кроме нескольких зданий (монастырских и церквей) XVII века — что не древность, а старина. Видимо, город горел не раз и не раз разорялся... Сейчас едем в направлении Касимова, где проведём день; дни же нашей поездки идут на убыль, уже скоро Москва. Погода всякая — но, слава Богу, нет сплошных дождей. На пароходе очень тепло. Поездка чрезвычайно интересна во всех отношениях! Крепко целую и люблю!

Ваша Аля

' Письмо на открытке с видом г. Мурома.

² 18 сентября - день рождения А.С. и день ангела Е.Я. Эфрон.

А.А. Саакянц

2 октября 1968

Милая Анечка, как-то Вы добрались до Еревана? Надеюсь, что легче и проще, чем до Тарусы; впрочем, всё это позади. <...>

Теперь о делах: елабужский (будущий) памятник как будто бы начал наконец, безмерными и неустанными стараниями Мустафина, осуществляться; есть уже готовая заготовка из розовато-серого с прожилками кварца. Это - глыба тонн в 5 весом, высотой 180, шириной 125, толщиной 35 см. Исходя из размеров глыбы, будет заказан новый эскиз, и прибл<изительно> через месяц заготовка памятника будет готова. На памятнике (в идее) - барельеф и имя с датами рождения и смерти и отдельно — каменная плита с крестом и надписью со старого креста (чтобы не смешивать литфондовский безкрестный заказ с заказом друзей и родных).

Что надо будет: подсобрать ещё денег среди друзей (100 р. послала Рафаэлю¹ и 300 у меня) — т. к. ещё будет немало расходов; хочется, чтобы и ограда была; надо ставить на фундамент; плита отдельная; транспортировка, погрузка-выгрузка. И ещё вопрос с барельефом: П.И.² не отказывается (во всяком случае не отказывался) - но в ближайшее, и довольно продолжительное, время будет занят выше головы всякими трудами к 100-летию В.И. Л<енина>. Боюсь, что именно он на этот раз всё задержит (т. е. о М.Ц.). Пока что удалось поговорить только с Т.Л.³ и только по телефону — поджидаю её в Тарусе в ближайшее время — но она это не он. Что Вы думаете обо всём этом? Не придётся ли искать скульптора-дублёра?

Ставить памятник без барельефа пока что, т. е. с дыркой для барельефа? Не говоря уж о том, что осуществлять памятник в два «заезда» очень удорожит его, а денег у нас — «кот наплакал...»

Пока всё; целую Вас, сердечный привет Н.А.⁴ от нас обеих.

Ваша А.Э.

' Рафаэль Мустафин.

² Эскиз елабужского памятника М. Цветаевой был сделан соседом А. Эфрон по Тарусе скульптором Павлом Ивановичем Бондаренко (1917-1992). В это время он выполнял правительственный заказ - был участником создания Ленинского мемориала в Ульяновске

³ Татьяна Леонидовна - жена П.И. Бондаренко.

⁴Наталья Александровна Гончар - ереванская подруга А. А. Саакянц.

В.Н. Орлову

10 октября 1968

Милый друг, Владимир Николаевич, где Вы, что Вы, почему такое долгое молчание, всё ли благополучно? (хотя всё благополучным никогда не бывает, — ну, хоть что-нб.!) <...>

В сентябре я ездила, прилепившись к неким художникам, по Волге, Оке, Москве-реке - ночь плыли, день стояли у всяких древних городов и весей, и была возможность не только осматривать их бегом, но даже и кое-какие эскизишки делать - для души. На моё удивление все художники - в количестве свыше двухсот персон -оказались левыми поголовно; а это значит,\что_; глядя на кремли и соборы, они запечатлевали их на своих картонах преимущественно в виде синих баклажанов; но — кому мало дано, с тех мало и спросится; баклажаны — так баклажаны. А вообще-то — несмотря на рушащиеся памятники, гигантоманские водохранилища и прочие эрозии, Россия дивно хороша; хороша до слёз; всегда до слёз, никогда не до улыбки...

Сейчас я ковыряюсь в огороде, готовя его к зиме — и к будущей весне — без всякого удовольствия, одолеваемая ленью, усталостью, неприятием подлой погоды, прозябающим увяданием и увядающим прозябанием и желанием, совершенно неосуществимым, оказаться дома (в Москве) «просто так», без предварительных бытовых пристрелок и Гималаев всякой чёрной-пречёрной и нудной-пренудной «хозяйственной» работы! Так или иначе, на зимних квартирах надеюсь быть числах в 20-х октября... Адрес мой московский изменился, хотя дома, слава Богу, стоят на месте!¹

Всего Вам и Е<лене> Вл<ладимировне> самого, самого доброго! Всегда думаю о Вас.

ВашаАЭ

¹ 2-я Аэропортовская ул. была переименована в Красноармейскую, изменился и номер дома - № 23.

В.Н. Орлову

24 октября 1968

Что делать, милый друг Владимир Николаевич! Когда начинают говорить пушки — умолкают музы!¹ - истина стара, как мир, но если бы Вы знали, сколько писем я написала в ответ на Ваше последнее и тут же душила их, новорожденных, пока не умолкла, не хуже музы. Походив в молчании взад и вперед по комнате - в любимый мой ночной час, когда меркнут все окна всех наших корпусов и только вечные фонари горят на тихих улицах - аптека, улица, фонарь... походив по комнате, с мыслями и чувствами наедине, я открыла створку шкафа, в котором мамин архив, достала синий том «Библиотеки поэта», взвесила его живую тяжесть в ладонях и поцеловала переплёт - теми же самыми губами, которыми прикладывалась к материнской груди, теми же самыми губами, которыми говорила «мама», теми же самыми губами, которыми и по сей день дышу, и дышать буду — сколько мне положено. Так я — старая дочь бессмертной матери, старая дочь допотопного поколения — «поколенья с сиренью и Пасхой в Кремле»² — попрощалась? нет, поздоровалась с «Библиотекой Поэта» — и то, и другое с Большой Буквы, ибо всё сделанное — совершенно, и совершённое — живо, и тома «Библиотеки» навечно стоят в книжном шкафу русской литературы; и — спасибо судьбе, что она дала Вам возможность сделать то, что Вы сделали; что же до способа, каковым Вас вознаградили за годы и годы и годы труда (к этому слову не ищу прилагательных) - то и он стар как мир (т. е. способ)\ Хорошо бы Вам сейчас отряхнуть все прахи с ног своих, уехать куда-нб., чтобы проветриться и отвлечься и - засесть за своё; то, что Вам надлежит написать, - никто за Вас не напишет. В частности, пора засесть и за воспоминания, т. к. Вы были другом живых поэтов и надо о них живое; живое о живом. Только бы Вас, номенклатурного, не ввинтили бы в какое-нибудь администрирование! Крепко обнимаю Вас с Еленой Владимировной; дай Бог сил и здоровья, т. е. того, что больше всего друг у друга отнимают люди. Пишите!

ВашаАЭ

' Распространенный вариант латинской поговорки «когда гремит оружие, музы молчат», В данном контексте - это реминисценция по поводу событий в Чехословакии: 21 августа 1968 г. в Прагу вошли советские танки.

³Ср, строки стих. 1935 г, М. Цветаевой «Отцам» (II, 331).

³ Бюро Ленинградского обкома КПСС 23 октября 1968 г. вынесло решение о «нецелесообразности» продолжения работы В.Н. Орлова в качестве главного редактора «Библиотеки поэта». Поводом для этого послужила «политическая ошибка»: Е.Г. Эткинд, автор предисловия к кн. «Мастера русского стихотворного перевода» (Л., 1968. Большая серия «Библиотеки поэта»), «грубо извратил положение писателей в Советском Союзе» (то есть написал: «В советское время перевод достиг небывалого прежде уровня. Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII и XX съездами, русские поэты, лишенные возможности выразить себя в оригинальном творчестве, разговаривали с читателями языком Орбелиани, Шекспира и Гюго»). Статья была объявлена идеологической диверсией. Фраза была выдрана из тиража, Однако благодаря ходатайству Секретариата СП В, Н, Орлов вернулся к руководству редакцией.

Р.Б. Вальбе

11 апреля 1969

Руфь, деточка, что с тобой, почему молчишь? Жизнь и так трудна и горька, а ещё и эта тревога...¹ Напиши, милая, хоть совсем коротко. Я ведь скоро уеду; если вспомнишь обо мне слишком поздно, то не получу твоего письма.

9-го апреля похоронила последнего, кажется, человека, которому здесь, в России, могла говорить: «а помнишь?»² — мужа моей давней приятельницы Нины Гордон: не знаю, знаешь ли ты её. Мы с ним дружили ещё во Франции, а с ней с первых дней моего приезда в СССР. Всю свою молодость они маялись сперва по разлукам (он был, естественно, «репрессирован») - потом по чужим углам (она, поехав к нему в Красноярск, потеряла свою московскую «площадь»), теперь обзавелись — совсем-совсем недавно - жильём неподалеку от меня. Теперь оба вышли на пенсию - можно бы «начать жить». Не тут-то было.

Помимо невосполнимости потери физическое чувство, что смерть коснулась и меня. По-человечески я готова, то есть «сама я», а на самом деле ещё нельзя — ещё ничего мною не сделано для мамы, а я всё продолжаю растрачиваться по мелочам, мелочи эти жадны и требовательны, а сил уже нет, не то что мало их, они просто на исходе.

Милый мой малыш, напиши, «дюжишь» ли ты ещё в этой жизни? Как твои силы, как твоё дыхание?..

Прости за бессвязность и безысходность письма — сама жизнь такова. Я жду твоей весточки, я в горе, что не умею, да и некогда сказать тебе всё то, о чём говорю с тобой не вслух и не на бумаге. Будь здорова, целую.

Твоя АЭ

¹ Письмо адресовано в Ленинград, в больницу.

² Речь идет об И.Д. Гордоне.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 мая 1969

Дорогие Л иленька и Зинуша, получила вашу открытку (с Руфиным началом!) и более подробно узнала ваши планы. Почему-то я решила, что вы собираетесь на дачу 21 -го мая и уже отправила туда открытку — с волнениями по поводу наступивших холодов... К сожалению, болшевские удобства (отд<ельная> комната, водопровод на участке, газ) — «уравновешиваются» болшевскими же недостатками — отдаленностью от рынка и магазинов, от станции, отсутствием прогулок и т. п., и человека найти мудрено. Все живут сейчас по лагерному принципу «лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь», а ещё лучше, если и «кашки» вдоволь, и работать не надо... Тут, в Тарусе, во всяком случае так, ни за какие деньги обслуги не найти, и многие очень обеспеченные дачевладельцы продают свои «дома и угодья», с которыми справиться собственными силами не в состоянии. Удивительно меняется жизнь — и быстро; тут у меня с собой моя детская записная книжечка 20-х годов, там записи о поездке (моей) в имение Б. Зайцева¹ (тогда уже экспроприированное). «Благодарные крестьяне>Гшделили добрым господам флигель комнат в десять (там круглый год жила мать Б<ориса> 3<айцева>), сад и всё, что при доме и во флигеле, оставалось «господским». На прогулки «господам» подавали кабриолет; мимохожие крестьяне низко кланялись. А вот приходит Клим, портной — переделывать барину сюртук (!). По окончании примерки земно кланяется и целует ручки — барину и барыне. Перечитываю сейчас - и диву даюсь; впрочем, и тогда диву давалась. «Бедные крестьянсюя дъти!», — восклицаю я, восьмилетняя, видя бедность, ещё большую, чем в Москве тех лет, и, главное, безнадёжную безграмотность! я тогда не представляла себе детства без книги, что отлично представляю и вижу сейчас (учебники и детективы не в счёт!).

Тут эти дни довольно противны — холодно, пасмурно, мелочнодождливо. Всё, что задумало было расцветать и распускаться, затормозилось, сжалось, но - наготове: ждёт первого солнечного дня. Ночью - заморозки или около того, но не в воздухе пока что, а на почве. На улицу и нос казать не хочется, поход в сортир - почти что амунд-сеновская акция; преувеличиваю, конечно; главное, что сама разленилась. У плохой погоды один великий плюс — ещё не видно дачников, нет праздношатающихся толп, нет праздношатающихся гостей, экскурсий и прочего нестерпимого принудительного ассортимента. И хлеб ещё в достатке; но водки уже недостает: «домотдыховские» мужеединицы вылакивают все запасы. Возле нашей колонки водопроводной идет многообещающая возня (вот уже который месяц — с декабря!). Есть надежда, что к столетию Ильича будет и водица... Крепко обнимаю вас, всё время о вас думаю; дай Бог, чтобы всё благополучно удалось и были бы здоровы!

Ваша Аля

' Борис Константинович Зайцев (1881-1972) - русский писатель. С 1922 г. в эмиграции. В его кн. «Далекое» (Вашингтон, 1965) есть главка «Другие и Марина Цветаева».

А.А. Саакянц

1 июня 1969

Милый Рыжик, примите запоздалое поздравление с днём рождения мамы, до того охциплела¹ в нынешнем году, что даже не поздравила её — пусть она простит мне это невольное невежество. Нынче ведь и сама весна запаздывает со своими поздравлениями <...>

Насчёт «Молодца и прочего «фольклора»: конечно же, не надо Вам смотреть все тома «Миней» и совершенно неважно, сколько из них прочла М.Ц.: важны родство и аналогии во всех доступных источниках народного творчества. Что роднит творчество М.Ц. с народным? — две стихии: протяжённость и протяжность песни, заплачки, былины (музыкальное начало) - и афористичность, краткость, формула (а иногда и зашифрованность) частушки, загадки, пословицы (всё это очень «грубо говоря»), Ц<арь>-Дев<ица> ещё протяжённа, хотя уже и прослоена, пронизана молниеносностями формул', Молодец целиком формула, хоть и от песенного начала.

Цветаевская рифмовка — всецело народная: мало классических, точных и зачастую от точности мёртвых рифм; но — как в песнях и частушках — совершенство ассонансов (так ли это называется по-учёному?!) дающих на слух иллюзию совершенной рифмы'. «Играй-играй, гармонь моя, сегодня тихая заря, сегодня тихая заря, услышит милая моя» (т. е. рифмуется скорее «тихая» с «милая», чем «заря» с «зарею» и «моя» с «моею») — и М.Ц. так а не иначе. Т. е., как народ, она из не рифм создаёт рифмы, а не из них же - их же.

«Молодца», Бога ради, ведите не только от Афанасьева, но, в первую очередь, от «На красном коне», где, при ином содержании (поэт и дар) та же, вернее — тоже, женщина приносит в жертву любви (в 1 -м случае — призванию, т. е. любви — наивысшей) куклу (ребёнка!) — дом (семью!) — себя самоё, всю, свою жизнь. И — то же сочетание огня и лазури: «Домой — в огнь синь»² — «Доколе меня не умчит в лазурь на красном коне — мой гений...»³ Огонь и лазурь (пламя и лазурь) — от лубка и от Рублёва, пламенная краса «ада» — тоже иконная, как и круглое райское дерево, таящее в себе (это в раю-то!) соблазн и погибель... т. е. тот же «ад». Гений на красном коне (мужское и цветаевское воплощение музы, бедной и бледной ахматовской, малокровной музы!!!) — зрительно: тот же Георгий-Победоносец, сошедший с иконы, чтобы утвердиться в фольклоре под именем Егория Храброго, чтобы стать любимым сказочным (наравне с Николаем-Угодником!) героем русского народа - и одним из цветаевских героев, не говоря уже об «Егорушке», трактованном в чисто-народном духе. Тема — велика и обильна, работайте же! думайте же\ вылупляйтесь же, наконец, из схоластики изложений, цитат и прямых сопоставлений! Иначе ничего у вас не получится .<...>

Целую

Ваша А.Э.

¹ От чешского слова хциплый, не имеющего точных аналогов в русском языке. А.С. Эфрон часто употребляла это слово и его однокоренные производные в значении близком к слову малахольный.

² Две последние строки поэмы 1932 г. М. Цветаевой «Мблодец» (III, 340).

³ Завершающая строфа поэмы 1921 г. М. Цветаевой «На Красном Коне» (III, 23).

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

15 июля 1969

Дорогие Лилечка и Зинуша, вот мы и в Архангельске, вот уже и на борту нашего пароходика. В Архангельск приехали вчера по немыслимой жаре — рано утром, ещё не было и семи, а температура уже выше 30°! Встретила нас Нина (жена Андрея¹) и её сестра Евлампия (!) — впервые встречаю человека, носящего это имя, остановились у Евлампии — дом «барачного» типа, впрочем, очень чистый, огромная общая кухня с огромной плитой посредине, а вдоль стен — общий настил вроде стола, примусы, керосинки. Поместили нас в комнату, к счастью, уехавшей соседки, т. к. в единственной комнате Евлампии — она сама, две взрослых дочери и Нина, приехавшая с внуком. Все очень приветливы и гостеприимны. Евлампия — прачка, старшая её дочь — инженер, младшая — медсестра, вот уж воистину «что дала советская власть трудящимся»! <...> Нина и по сей день очень хороша собой, а в молодости была красавица настоящая.

‘-ГаЛЛМ V fri V

Город очень осовременился, но набережная - прелесть, с великолепным, бесконечно тянущимся, разла-тым, но пропорциональным зданием петровских времён; сказочный вид на Двину (здесь она - почти море, в к<отор>ое неподалеку от Архангельска и впадает) — тревожащий душу вид морских пароходов, за к<оторы>ми и над которыми всё ещё чудятся петровские паруса. Центр города — начало века, провинция, ещё не обездушенная; мог бы быть и Красноярск, и Иркутск, и т. д.

В самом городе чередуются чёрные, из просмоленных брёвен, вросшие в землю до середины окон деревянные домишки, двухэтажные купеческие особняки с башенками и флюгерами на них и современный пятиэтажный стандарт. Много зелени, и воздух, из-за близости не только Двины, но и моря - пахнет привольем. Погода начала меняться вчера же — прошла гроза, попрохладнело, а за грозой потянулся долгосрочный обложной дождь. Авось в дальнейшем будет и посуше, и не слишком жарко. Путешествие поездом, несмотря на хорошие места, из-за жары было очень утомительным, да и за окном было уныние и мелколесье, даже я, любительница зевать по сторонам, воротила рыло от однообразия и скудости пейзажа.

На пароход сегодня сели очень рано, несмотря на то, что уедем только завтра; но путёвка «идёт» уже с сегодняшнего дня, и мы решили ничего не упускать - ни одной еды, ни одной экскурсии, ибо за всё «деньги плочены» — и немалые!

Пароход небольшой, старый (ещё, видно, дореволюционный!) -колёсный; всё чистенько, отремонтировано, каюты - уютные, главное, в каждой — умывальничек; очень нас волновал этот вопрос — будут ли умывальники в каютах? Оказывается, ещё при Николае додумались!

Интересно, что при означенном Николае уборных (pardon!) мужских осуществлялось больше вдвое, нежели дамских; очевидно, во время оно на пароходах ездили в основном представители сильного пола, прожигатели жизни; все удобства для них и предусматривались! Сперва они пили шампанское, а потом бегали (туда).

Вчера из-за пекла и готовившейся грозы у меня так болели ноги, что я в отчаянье была, что вообще поехала; сегодня немного легче — останавливаюсь не через каждые десять, а через каждые 50 шагов; но ни о каких совместных с другими экскурсиях пеших и мечтать не приходится; буду, наверное, бродить самостоятельно, не слишком удаляясь от предстоящих пристаней. И то хлеб.

Как-то вы обе перенесли эти перепады температуры и давления! Какое счастье, что не испугались трудностей переезда в Болшево и не остались в городе! От всех наших бед и недугов одно спасение — воздух! Крепко целуем вас все трое!

Ваши А. А. А.

¹Нина Андреевна Трухачева, жена ^ Б, Трухачева, двоюродного брата А.С.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

19 июля 1969'

Дорогие Лиленька и Зинуша, мы едем и едем (?) вдоль аграмад-ной реки, хоть и северной, но совсем иной, чем Енисей; Северная Двина как-то женственнее Енисея! спокойнее, мягче что ли, хоть и тут суровости хоть отбавляй! Небывалая жара покинула нас в Архангельске, погода всё время прохладная, скорее пасмурная, но с яркими просветами. По берегам необыкновенной протяжённости редко разбросаны сёла, из которых почти каждое - старше Москвы. Избы и не назовёшь избами — настоящие дбмы, очень просторные и многооконные, под одной крышей и дом, и двор; садов нет; края лесные — со всех сторон леса подпирают небо. Лес кормит, река поит — жить можно, вот и живут издавна — крепко, обстоятельно живут, неспешно — не связанные с земледелием, изнуряющим и редко кормящим досыта. Проехали родину Ломоносова, ничем не отличную от других здешних сёл и берегов. Воздух не столь речной, сколь морской - всё время чувствуется дыхание Белого моря. Старых деревянных церквей мало и в плохой сохранности. Стараюсь что-то зарисовывать и на остановках и даже на ходу. Небо здесь, как всюду на Севере, — очень высокое и необычайно просторное; ещё стоят белые ночи, дневной свет чуть меркнет часа на два в сутки. Всё время чувствую, что под этим вот небом, за этой лесной кромкой горизонта были сплошные лагеря; в сплошных лесах - сплошные лагеря! Скоро прибудем в Котлас², с которого началось когда-то моё странствие по Коми АССР. Сколько ни валили мы там лес - много его осталось и для грядущих поколений!

За пароходом всё время следуют чайки - штатные! От самого Архангельска — кормятся остатками с «барского стола». Стол, впрочем, не ахти, но терпеть можно, тем более что иного выхода нет.

Посылаю вам соловецкие открытки — Соловки недалеко, но мы туда не поедем, не хочется студеного моря и прочих неустройств! Крепко обнимаем вас! До скорой — уже — встречи!

Ваши А. А. и А.

Воображаю, как долго будет идти письмо.

¹ Письмо написано на двух открытках. На обороте первой фотография: Соловецкие острова, Кремль ранним утром. На обороте второй фотография: Соловецкие острова, вечер на Белом море.

² В Котласе находилась пересыльная тюрьма. В мартовских письмах 1941 г. к дочери М.И. Цветаева пишет, что Котлас был первым Алиным адресом, который ей сообщили в Бутырках 27 января 1941 г., после отправления этапа.

В. Н. Орлову

30 июля 1969

Приветствуем Вас с берегов Сев. Двины, милый Владимир Николаевич! Поездка (Архангельск — Вел<икий> Устюг — Архангельск) была столь же интересной, сколь утомительной, к тому же и погода не баловала ни теплом, ни солнцем, появившимся, как водится, лишь в последние дни. Всласть налюбовались на ешё уцелевшие «памятники деревянного зодчества» — от красоты их и заброшенности серд-

це обливалось кровью. Великий Устюг — сказочен и вполне неожиданно почти не тронут «цивилизацией», т. е. относительно мало разрушено старое и относительно мало «Черёмушек». Во многих (закрытых) церквах ещё целы иконостасы, дерев<ян-ная> резьба, иконы, кое-где фрески. Что до населения, то -красивы! без монгольских примесей! спокойны! приветливы!

Сам же «круиз» (или «крюиз»?) организован из рук вон плохо (Ленингр. тур. бюро) — сплошные «накладки» и нерво-трёпка, «жратва» же напоминает времена «культовой» баланды; впрочем, и края те же самые, очень памятные мне, особенно в районе Котласа. Скоро Таруса, откуда напишу толковее. Всего самого доброго вам обоим!

ВайЦ1 А., А. и А (сплошное а-а!)

В.Н. Орлову

14 августа 1969

Милый Владимир Николаевич, как хорошо, что Вы выбрались в Прибалтику! Она никогда не обманывает, ибо никогда не сулит сверх того, что может дать — как, например, юг — и тем большее счастье, когда и хорошая погода перепадает! К тому же, как бы ни была мала страна, но море большое и небо большое, так что всегда иллюзия если не простора, так пространства. Только ни слова Вы не пишете о Елене Владимировне, а она где? Вероятно, или уже, или ещё работает? Удивительно трудоспособное существо, работает в любой сезон с упорством часовой стрелки. Впрочем, тут трудолюбие - явное следствие призвания... Чего не скажешь о стрелке.

Мы недавно вернулись из поездки по Сев. Двине и Сухоне, прошлёпали на старом колёсном пароходике от Архангельска до Великого Устюга и обратно, повидали уйму деревянных церквушек, очаровательных, от старости (древности) равным образом вросших как в землю, так и в небо, и уйму каменных соборов и монастырей, и чёрных могучих архангельских изб с белыми наличниками, и прародительских пейзажей как таковых; уж до того прародительских, будто там ещё и Петр не хаживал. Конечно, это — с поверхностного «туристического» взгляда, на самом-то деле много бесхозяйственных порубок, река обмелела (несмотря на архидождливое лето) до того, что с середины своей почти не судоходна, мели, отмели, топляки. От Котласа до Вел<икого> Устюга пришлось добираться на «ракете», так как пароходишко не рискнул своим драгоценным колесом: Сухона, говорят, и вовсе «пешеходная» река. Но, как бы то там ни было, стоящий на её берегу Вел<икий> Устюг производит ошеломляющее впечатление своей нетронутостью временем (относительной, конечно, но - мы не избалованы!). Городок маленький и весь — сокровище в детской горсти; всё — близко, всё — настоящее — церкви, монастыри, особняки, лавки (именно лавки, а не магазины!) и нигде никаких «Черёмушек». Ненадолго это счастье, вероятно; говорят, в 1971 г. построят ж/д ветку, и тогда конец Китежу! Пока же - не только немноголюдно, а - пустынно, и всем можно любоваться, не натыкаясь на затылки новоиспечённых и непропечённых любителей старины. Вот где бы Вам побывать с Е<леной> В<ладимировной> (даже если и бывали раньше!). Красота, покой, даже уют; тишина. И добираться не так уж мудрено — поездом до Котласа, от вокзала пристань два шага, а от пристани три раза в день «ракеты» до Вел<икого> Устюга, всего полтора часа пути. В Устюге — чистенькая гостиничка, если дать телеграмму - забронируют номер; питаться есть где и есть чем - скромно, но «без обмана»; вообще — прелесть. Два изумительных музея без посетителей; в большинстве церквей (закрытых, т. е. не действующих) целы иконостасы, иногда и росписи. И в ближайших и в дальних окрестностях есть что смотреть, и не мудрено добираться...

Погода, в общем, стояла не ахти, холодновато, пасмурновато было. Такое уж лето нынче везде, кроме Прибалтики!

Тут, в Тарусе, распогодилось было дня три тому назад, а сегодня вновь навалились тучи; Бог даст не навсегда.

Ваше письмо о маминых (письмах), дожидавшееся моего возвращения из мест не столь отдалённых (Котлас, в частности, очень памятен мне по тем временам!), очень обрадовало меня; именно мне было трудно делать эту подборку¹, зная мамино отношение к нераз-глашаемости писем; вернее, к их неприкасаемости. Как трудно мне живётся в век любителей посмертных сюрпризов, кабы Вы знали. Впрочем — знаете. Поездка по Двине была интересна, но, в общем, утомительна, т. к. донельзя плохо организована — Ленингр. тур. бюро. Кормили же, под влиянием близости Котласа, почти как заключённых. Но русский человек кроток — всё стерпит и всё сожрёт, хотя и продырявил все свои карманы ношением кукишей в них.

Вышел седьмой № «Прометея» с «Натальей Гончаровой»², увы, безобразно иллюстрированный репродукциями гончаровских рисунков к детской книжечке³ — вместо всего, о чём говорит М<арина> Ц<ветаева>. Аня, верно, уже/послала Вам этот номер. — О мамином Бальмонте⁴ напишу Вам в след<ующем> письме, я счастлива, что Вы за него взялись⁵. Дай Бог!

Всего, всего самого доброго.

ВашаАЭ

' Речь идет о публикации А.С. «Из писем Марины Цветаевой» (Новый мир. 1969. № 4).

² В № 7 альм. «Прометей» за 1969 г. опубликован очерк М. Цветаевой «Наталья Гончарова. Жизнь и творчество».

³ Репродукции рисунков Н. Гончаровой к кн. Н. Кодрянской «Сказки» (Па риж, 1950).

⁴ О дружбе М. Цветаевой с К. Бальмонтом в послереволюционной Москве и в эмиграции А.С. написала в своих «Страницах воспоминаний» (T. III. наст. изд.).

⁵ Видимо, В.Н. Орлов написал А.С. о том, что в Большой серии «Библиотеки поэта» должен выйти том стихотворений Бальмонта.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

17 сентября 1969

Дорогие Лиленька и Зинуша, пользуюсь оказией (соседка едет в Москву), чтобы послать привет из уже вновь запасмурневшей Тарусы — Болшевской обители. Несколько прошедших дней бабьего лета были чудесны, и я, кажется, только и делала, что радовалась на них; но уже вчера подлые ноги возвестили перемену погоды, начав болеть и ныть, как у старого ветерана, израненного в боях! <...> Ада, вероятно, сегодня побывала у вас и привезла кое-какие скромные гостинцы к завтрашнему дню, который я тут проведу тихонечко одна, в ежедневных делах и ежедневных мыслях. Несмотря на очередную отдалённость, завтра, конечно, буду с вами и у вас, пусть незримо — подобно воздуху, который невидим, но — сущ. Всё равно попразднуем, Бог даст, все наши праздники, когда соберёмся в Москве.

Е.Я. Эфрон. Конец 1960-х

Каждый осенний день я живу, переживаю в отдельности, не как часть (недели, месяца, года) — а как некое целое, как некую 24-часовую жизнь, длящуюся с данного утра до данного вечера и с данного вечера до следующего утра — утра следующей жизни! И эта жизнь в миниатюре радостна мне, хотя, естественно, не каждый день, далеко не каждый! полон радостными событиями или обходится без тех или иных неприятностей...

Ещё неистощимо цветут георгины, старые побеги настурций и душистого горошка рождают всё новые и новые бутоны, и вновь откуда-то возникают пчёлы, бабочки и кузнечики, и орут (на дождь) вороны, и щебечут - к хорошей погоде - синицы, и косые жаркие лучи пробиваются сквозь бегущие с запада облака...

Крепко целую и люблю вас обеих, жду весточки о том, как провели именинный день; главное — будьте здоровы!

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

16 октября 1969

Дорогой мой Павлик, большой и сияющей радостью стала мне Ваша повесть временных лет¹ — уж простите за стёртость моих прилагательных! Удивительной чистоты, горной и горней высоты, горного и горнего воздуха книга. И что особенно трогает меня, так издавна всё помнящую — (и Вас, как будто сегодня, а не десятилетия (почти столетияI) тому назад!), — что особенно трогает, так это — юность Вашей мудрости — Ваше собственное поэтическое и человеческое свойство. Ни тени старости в Вашей печали, в Вашей любви, ни морщинки на душе, ни согбенности никакой! Распрямленность, расправленность, мускул! Ну что же это за чудо, ну что же это за прелесть — эта Ваша альпийскость в нынешней равнинности жизни, и лёгкий, горский Ваш шаг в таком плоскостопом мире! Милый мой, простите мне вопиющее убожество этих спешных строк, если бы я умела писать, то - писала бы, а вот - не пишу. Но - читать я умею.

Крепко обнимаю Вас, всегддлюблю и всегда рада, что Вы — есть! Дай Вам Бог!

Ваша Аля

' См,: Антокольский П.Г. Повесть временных лет. Поэмы и стихотворения. М., 1969.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

28 октября 1969 (день Вашего рождения)

Дорогая моя Саломея, ну какая же Вы прелесть! Я только ахала, читая Ваше письмо и — радовалась, хотя, казалось бы, чему там радоваться, когда оно о слепоте, глухоте и всяческой маяте! Но Ваша «не-поддаваемость», несгибаемость, Ваша мускулистость душевная и — полнейшее отсутствие «возрастных» добродетелей — из них первейшая - смирение, скажем! — не просто радуют, а буквально восхищают; не взбрыкивайте, пожалуйста, от слова и понятия «восхищение», это не преувеличение. Тем более что я своими восхищениями не разбрасываюсь, и чем старше - тем на них скупее. Нет, не обуздали Вас годы и трудности, в самом первейшем смысле не обуздали, т. е. не накинули узды и не сделали из той, когдатошной, своенравной и породистой лошадки — вьючного мула. Ах, милая Саломея, очень опиг-меился (pygmee) человеческий мир, очень нивелировался с тех пор, что были боги, герои, кентавры — характеры\ Тем более радуешься, когда «среди долины ровныя» — несомненная возвышенность <...>

Эх, до чего же жаль и до чего же непонятно, что общение между людьми так (искусственно) затруднено... Вернее - понятно-то понятно, но - жаль! Села бы я на поезд да приехала «подсобить» Вам, думаю, сумела бы. Хотя — что я! Я ведь только «по дому» смогла бы, а так я ведь и хлеба купить бы не сумела, не зная языка. Я бы не раздражала Вас — у меня (от отца) — чутьё другого человека. Но всё это — слова, слова, слова. На наш с Вами век хватит этих самых границ, которые так трудно преодолимы, а иной раз и вовсе непреодолимы.

Наверное всё же самым лучшим помощником Вам в эти трудные времена был ваш милый кот — они изумительные в этом отношении звери, умеющие не только приспосабливаться к хозяевам, но и, главное, приспосабливать их к себе. Собаки слишком человечны, когда нам плохо; в них — переизбыток сострадания и понимания; а от кошек —уют; который как-то всё уравновешивает. <...>

У нас тут осень, осень, осень — и я рада, что ещё не зима, зима, зима.

Крепко обнимаю Вас, скоро напишу толковее, пока же не хочется задерживать и этого утлого листка.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

16 ноября 1969

Дорогой Владимир Николаевич, Вы, верно, думаете, что я скотина либо померла - так уж лучше думайте первое, ибо я ещё жива, ничья старушка! «Просто» наваливаются всякие ежедневные второстепенности, — а иной раз и первостепенности, и всё, всё, что для души, — откладывается или вовсе «самосгорается», не осуществившись.

Когда работала там, на Севере дальнем, видела, как на голом, мороженном поле «горела» в буртах капуста: снаружи лед, а внутри уже и ничего толкового: капустная гарь! Так и с мыслями, и с целями получается — в суете сует и всяческой распро-суете.

Что со мной было за это время? Приезжали старинные знакомые родителей из Парижа - с которыми (знакомыми) общалась, на которых таращилась - уж больно удивительно выглядят ровесники моих родителей, кажущиеся — по годам — ровесниками моими, если не моложе меня лет на десять. Ну, как говорится, и душой молоды до чрезвычайности.

Сперва приехала «она»¹ — дама сказочной красоты и прелести в свои 75 (с довеском) лет; когда-то жила бедновато, зарабатывала шитьём на житьё, а теперь, 30 лет спустя, сын её стал одним из ведущих инженеров какого-то процветающего предприятия, у него жёны, дети, внуки, дома, квартиры, автомобили и тепе! Мама же его - дама, о коей речь, занимается благотворительностью, как в проклятые времена царизма, возится со всякими вдовами, недугующими и прочими бесполезными ископаемыми, а в перерывах отдыхает то в Швейцарии, то в Италии, как будто так и надо. Сюда приезжает навещать брата (старшего!) и прикладываться, перекрестившись, ко всем иконам наших музеев. Кстати, скромный номер в Метрополе, без питания, обходится интуристам в 20 долларов в сутки!!! Даже по официальному > курсу (90 коп. дояйа^) - красиво получается...

Улетела «она», прилетел «он»² — знал меня маленькой девочкой, а я его — студентом; он меня — Аленька, я его — Сашенька; ему 76, с виду 50 от силы! Хорош, спортивен, здоров, весел, приветлив, открыт. — «Чем же ты занимаешься, Саша?» — Он: «Je suis un pretre»!¹²⁴ Мать честная! Вот уж не ожидала от бывшего гусара, сердцееда, студента юридического факультета! «Гм... а как ты сюда приехал — как турист?» — «Нет, по приглашению моск<овской> патриархии!» — (Ещё раз мать честная!) Оказалось, сорокалетним полюбил по-настоящему: совсем молоденькую, трогательную, верующую — а она его; женился; родила она ему мальчика и девочку и тридцатилетней умерла от рака. Он стал священником.

Сын его работает в Москве каким-то экспертом по экспорту, дочь — в Бейруте (специальность - арабские диалекты). Как две капли похожа на мать — и он её обожает... Интересно, что он (отец) говорит хотя и на чистом русском языке, но с сугубо французскими интонациями, т. к. большинство (православных) проповедей произносит именно на этом языке — третье-то поколение эмигрантов сплошь офранцузилось, а религию сохранило - таким образом довольно мощный поток православия влился в исконно католическую Францию; занятно, правда?

Вообще всё очень странно в этом мире. И те русские судьбы. И эти.

Помимо общения с вышеназванными судьбами занялась на беду лечением собственной персоны. У меня стали жутко болеть ноги (врачами почему-то именуемые «нижними конечностями»!) — нарушение кровообращения, трудно стало ходить, а когда холодно, то и вовсе невозможно <...>

Говорят, при этих самых нарушенных конечностях надо бросать курить.

Бросаю. Не бросается. Опять бросаю. Опять не бросается. Совсем было бросила — а тут всякие переживания, и опять задымила; как та самая капуста в буртах.

С маминым памятником дело ни с места — Литфонд запрашивает Казань - Казань не отвечает; и обратно. Так уж три года. Надо, чтобы кто-нб. авторитетный этим занялся, а наши с Саакянцем утлые звонки гроша ломаного не стоят.

Пьесы в «Искусстве», кажется, тихонько сдвинулись с места. Дай Бог.

Простите за глупое письмо, за скучное письмо, за мимо-письмо. Такие не всегда будут. Главное, что вас обоих всегда люблю и помню. Будьте умниками, будьте здоровы!

Ваша АЭ

¹Екатерина Николаевна Старова (1898-1989) - внучка известного архитектора И.Е. Старова. Окончила Институт благородных девиц. В начале 1920-х гг. вместе с мужем-французом перебралась во Францию, в 1930-е гг. познакомилась с семьей М.И. Цветаевой. Помогала Але через благотворительные лотереи в помощь детям русских эмигрантов в сбыте связанных ею шапочек, на деньги от продажи которых одно время жила вся семья. (Сведения сообщены В.С. Гречаниновой.)

² Александр Александрович Туринцев (1896-1984) был связан с С.Я. Эфроном со времен учебы в Пражском университете, поддерживал дружеские отношения с ним и его семьей в Париже. Впоследствии Туринцев стал протоиереем, настоятелем Патриаршего Трехсвятительского подворья в Париже.

В.Н. Орлову

2 декабря 1969

Милый Владимир Николаевич, с большим интересом и, как бы сказать, с внутренним контактом прочла в Вашем письме совет переходить с папирос на водку; надо будет попробовать — только хватит ли пенсии? Пока что еле-еле на закуску натягиваю, а там, смотришь, придётся тащить в шинок последний нагольный тулуп (синтетический, естественно! из синтетического барана). Когда я приехала в Москву — тому тридцать лет и три года — и Москва ещё была кое-где совсем прародительской — помню, всё заглядывалась на пьяных (потом как-то примелькались!). В день моего приезда один из них, в Мерзляковском переулке, стоял на коленях на мостовой и кланялся тротуару (гулко соприкасаясь с ним лбом!) — и приговаривал нездешним голосом: «Мама, ты слышишь меня, мама?» Боясь, как бы «мама» не среагировала, я припустилась бегом от этой мистики, причём социалистической, от чего стало ещё страшнее.

А на Комсомольской площади было тоже страшновато, настолько она была окружена и ужата всякими «распивочно и на вынос». На пороге одного такого заведения, помню, стоял и шатался, раздумывая, падать ли лицом и на площадь или на спину и обратно в заведение, — некий тип в голубых нитяных, державшихся на нём чудом. Иных чудес он, судя по всему, и не заслужил.

Что до меня, то я постараюсь следовать Вашему совету более... женственно, что ли!

Что скажешь о Рязани, кроме того, что неспроста Салтыков-Щедрин был там несколько лет градоначальником!¹ И кроме того, что в Россию можно только верить!

На днях в ЦДЛ было обсуждение «Трех минут молчания»², прошедшее абсолютно идиллически — настолько, что думаю, что к этому ещё вернутся после съезда писателей. Говорят, запланировано обсуждение кочетовского «бестселлера»³. Я не читала ни одной строки этого популярного автора — не привёл Господь. Оборонил.

А неплохо бы пожить спокойно хотя бы на склоне лет! Но и от этого Господь оборонил... Ему виднее.

Рада была прочесть, что Вы подумываете о М<арине> Ц<ветае-вой> в «Малой серии»; чудный получится томик, если наш телёнок волка съест. Помолимся по этому поводу Егорию Храброму — покровителю и волков, и стад, и к тому же патрону города Москвы. Ах, каких я Егориев видела — иконописных и скульптурных (дерево) во время нынешней поездки по Северной Двине и Сухоне! Прекрасных до озноба, до умопросветления. Вообще там, на Севере, есть чем любоваться и - немноголюдно...

Жизнишка моя течёт не так чтобы ахти — все кругом болеют и хиреют, и только и разговору об этом; недуги и напасти многочисленны и подробны, как на рисунках Дюрера: что поделаешь? Носа не вешаю и духа не угашаю и ухитряюсь радоваться хотя бы раза по три каждый день; а то и чаще!

Всего самого доброго Вам и m-me Helene¹²⁵ — сил, здоровья, терпения и... легкомыслия: без него не обойдёшься!

Ваша АЭ

¹ А.С. саркастически сопоставляет исключение Рязанской писательской организацией из своих рядов А.И. Солженицына (ноябрь 1969) с благонамеренным рвением провинциального чиновничества, описанным М.Е. Салтыковым-Щедриным. Он служил в Рязани не градоначальником, а вице-губернатором в 1858-1860 гг.

² Опубликованная в № 7-8 «Нового мира» за 1969 г. повесть Г.Н. Владимова.

³ «Бестселлером» А.С. называет пасквиль на интеллигенцию - роман В.А. Кочетова «Чего же ты хочешь?», опубликованный в № 9-11 за 1969 г. журнала «Октябрь», главным редактором которого являлся автор.

П.Г. Антокольскому

25 декабря 1969

С Новым годом, дорогой мой Павлик! Дай Бог силы и крепости, света и радости!

Недавно видела Вас на «Петербургских сновидениях»¹²⁶ — не окликнула, потому что это был Театр, п. ч. мне молча надо было увидеть и Вас, и Юру Завадского на фоне рваного и ржавого занавеса Жизни. Да себя самое увидеть, пожалуй, всех нас, встретившихся полстолетия тому назад в Борисоглебском переулке! Необъятное полстолетие, необъятные судьбы. «Картинка» эта (на обороте) без традиционных ёлочек и прочего, потому что - таков и ты, поэт!

Обнимаю Вас!

Ваша Аля

В.Н. Орлову

2 января 1970

Бывают же в жизни добрые чудеса, дорогой Владимир Николаевич! Трудно передать, что я почувствовала, когда 31 декабря (надо же!) — милая круглолицая наша почтальонша вручила мне, по-новогоднему сияя, Ваш пакет, что я почувствовала, извлекая из хрустящей бумаги тяжёлый, чудный том Бальмонта!¹ Какой же праздник для меня — для всех нас, кому дорога поэзия во всём её многообразии, во всей её суровости и богатстве, лаконичности и многословии, народности и аристократизме, сухости и щебетливости, во всей её наготе и во всех её одеждах!

Честное слово, я давно, м. б. с самого детства, так первозданно не радовалась, как в этот день и час, и, распрочестное слово, давно, м. б. с самой юности, никого так нс любила — тоже первозданно, безоговорочно, «без аннексий и контрибуций», как Вас - за этот Ваш подвиг! Ох, как трудно было, да ещё по нынешним временам, воскресить этого поэта, такого залюбленного, и такого загубленного, и такого глубоко забытого, и так глубоко зарытого! Как трудно было отжать всю воду, чтобы получилась эта весомость и компактность, и, о, Господи Боже ты мой, как несусветно трудно было издать именно этот том! Вы «просто» маг и волшебник — а ведь это — труднейшая из профессий - быть чудотворцем в век, когда чудеса планируются свыше! и никаких гвоздей; вернее — все гвозди!

Конечно, было чудо и с цветаевским томом, но там — всё иное от корки до корки, и трудности иные, и бороться бесспорно было за что и за кого; её любили и не любили, понимали и не понимали, но замолчать её нельзя было, как нельзя было заставить её замолчать; а ведь к Бальмонту были равнодушны; о нём уж коли вспоминали, то как об

ошибке собственной юности, не больше и не глубже... Вот из этого-то равнодушия, из-под этой-то толши прошлогоднего снега извлечь поэта «божьей милостью», этого милого (замороженного суровостью эпохи) соловья, отогреть его и вернуть в родную стихию - это действительно чудотворство!

Статью вступительную я пока только пробежала галопом и том только пролистала, естественно, это всё я ещё прочту, но и на бегу видно, что — здорово!!! — В этот же вечер позвонил мне Ник<олай> Мих<ихайлович> Любимов — поздравил с Новым годом, я сказала ему, какой подарок получила, и он заволновался и зарадовался на конце провода, и мы с ним устроили такой концерт панегириков (дуэт, вернее!), что если Вам не было слышно в Ленинграде, то Вы просто глухарь. Как он был взволнован — ведь только что прошли слухи, что книгу высадили из плана... Правда, у нас обоих были слёзы на глазах - ей-Богу; а часто ли они (слезы) выжимаются радостью - в нашито дни, в наши-то лета! Вот так-то, милый друг...

Объясните мне, ради Бога, откуда взялась эта похабщина Льва Успенского в «Литературке»², это глумление со всеми там телячьими лицами, резиновыми калошами и гречневой кашей, вкушаемой Успенским-папой? В чём дело? Что это: булыжник в Ваш огород или самодеятельный маразм? Надо признать лишь, что себя этот «лев» живописал хуже (или лучше?), чем это сумел бы сделать самый лютый из его врагов... И то хлеб. Ох, ох, опасный этот жанр — воспоминания, ибо зачастую «не удаётся» личность вспоминаемого, но уж вспоминающий встаёт гол, как на Страшном суде...

Всего, всего Вам наидобрейшего и спасибо! Самый сердечный привет Е<елене> Вл<адимировне>.

ВашаАЭ

' В.Н. Орлов прислал А.С. только что вышедшую в Большой серии «Библиотеки поэта» книгу К.Д. Бальмонта «Стихотворения» (Л., 1969) со своей вступительной статьей.

² В «Литературной газете» за 1 января 1970 г. появился фельетон ленинградского литератора Л.В. Успенского «Розы, туберозы и мимозы». Автор писал о псевдоноваторстве Бальмонта и бессодержательности его творчества.

В.Н. Орлову

16 марта 1970

Милый Владимир Николаевич, уже несколько эр, как от Вас ни слуху, ни духу: либо Вы не получили моего письма, либо я - Вашего, либо мы оба прекратили писать — но последнее совсем уж невероятно. Что Вы? как Вы? что и как Елена Владимировна? Об остальном-прочем не спрашиваю — чего уж тут... Вообще же без Ваших весточек и скучно, и нудно - и некому лапу пожать.

Зима, кажется, проходит, но как-то вяло и нерешительно, то дождит, то снежит, то тает, то го-лолёдит, и у глаз буквально авитаминоз от всей этой погодной серости, сырости — и, конечно, сирости. О себе и ближних писать нечего, ибо сплошное занудство и однообразие — у ближних - бОЛеЗНИ И сужающиеся ГОРИЗОНТЫ Старо- А.С. Эфрон сти (кто из нас когда думал, что старость - такая Конец 1960-х западня'.). У меня - почти та же программа, но к сужению горизонтов — отношение легкомысленное: пройдёт, мол. Понемногу двигается работа над архивом, делаю подробную опись содержания каждой тетради (раньше это было сделано en gros¹²⁷ и оказалось абсолютно недостаточным, ибо — приблизительным, а М<а-рина> Ц<ветаева> не терпит приблизительностей). <...> Быта - многовато, бытия — куда меньше, в первую очередь потому, что сместилось само понятие времени и упразднилось само понятие досуга; не досуга — отдыха, а досуга для отделения света от тьмы внутри себя и высвобождения мысли...

Однако на кислом фоне междусезонья, междупогодья (и между-народья!) бывают радости (не свои, так чужие, иногда!); бывают и общие радости, как, например, выпущенный Вами на волю наивный и первозданный, как изображение бога-солнца на хейердаловских парусах, Бальмонт, а вслед за ним эткиндская антология фр<анцуз-ской> поэзии в переводах русских поэтов¹ — давно, со времен покойной и незабвенной «Academia»² не видела я так прелестно изданных книг - да ещё роскошь «двуязычия» при нашей бедности на бумагу! Правда, блестящих-то переводов мало! но в Курочкина³, например, я влюблена буквально с младенчества и до седых волос, неизменно и резонно. «За истекший период» кое-чем пополнился и архив - получила от тётки (папиной сестры, к<отор>ая очень больна) - несколько ранних (1911—1917) писем и открыток к ней мамы, в основном «бытовых», житейских, но это-то и ценно особенно, т. к. творчество её тех лет мы знаем, а обстоятельства - забыты или вовсе неизвестны. Несколько раньше тётя мне передала с десяток папиных к ней писем из Франции — тоже очень значительных. Кроме того, «обогатились» образчиком творчества Нины Берберовой⁴ — воспоминания-отзыв на книгу Карлинского, опубликованный в New York Review (1967) — нечто вульгарное, недостоверное (по материалам) и устойчиво-мелкое; за годы я отвыкла от эмигрантщины, от той косности чувства и ума. Ещё: получила на короткое подержание давний трёхтомник Брюсова⁵ из давней маминой библиотеки (переплёт с инициалами МЦ и со штампом переплётчика - с Тверской!) — главное же -с пометами, «птичками», подчёркнутыми строками. Переписала все эти (отмеченные) стихи и воспроизвела пометы — это интересно; и трогательно было с этой книгой встретиться — через 6 десятилетий! И ещё — с помощью Ани набрела на последние, полные тексты «Живого о живом» — и переводов Пушкина на французский: перед эвакуацией мама передала несколько рукописей на хранение некоей приятельнице; после маминой смерти та не вернула их тёткам моим, у к<отор>ых хранился архив — всё обещала да откладывала (да ещё война!) - потом куда-то уехала, потом умерла; оказывается, часть рукописей она передала какому-то знакомому, далёкому от литературы, он сохранил их; на днях должна с ним встретиться. Надо поспешать — он стар; да и сама я под Богом хожу... Тётки помнят, что у той женщины была и (полнейшая) «Повесть о Сонечке», возможно, и «Крысолов»; там могла быть правка 39—40 г.г.... Об этих рукописях, как, возможно, и о ещё других, и речи нет... О том, что «Искусство» расторгло, «в связи с большим сокращением плана», договор на пьесы, писала Вам. Кажется, не писала Вам, что на Западе объявлено издание «обоймы» из «Лебединого стана», «Перекопа», полного «Крысолова» и «Избранных писем» — тоже, по-видимому, «сориентированных». Ужасно, когда творчество такого поэта становится оружием политической борьбы в таких грязных руках! Пишите хоть изредка! Всего самого доброго вам обоим!

ВашаАЭ

' В кн. «Французские стихи в переводе русских поэтов» {М., 1969; сост., вступ. ст. и коммент. Е.Г. Эткинда) были опубликованы французские тексты и русские их переводы.

² «Academia» - советское издательство (1922-1938). Выпускало литературные памятники, отличалось высокой культурой полиграфического оформления.

³Василий Степанович Курочкин (1831-1875) - поэт, журналист, основатель сатирического журнала «Искра»; известны его переводы произведений П.-Ж. Беранже.

⁴ Рецензия Нины Николаевны Берберовой (1901-1993) на кн. С. Карлинского была опубликована в «Новом журнале» (Нью-Йорк. 1967. № 88).

⁵ Речь идет о трехтомнике В. Брюсова «Пути и перепутья» (М., 1908).

Милый Владимир Николаевич, поздравляю Вас и Елену Владимировну со всеми весенними праздниками земными и небесными! Кабы не даты — кто бы догадался, что весна? — Как жаль, что Вы совсем меня разлюбили, почти никогда не пишете, не окликаете, а когда дело, раз в году, близится к встрече, Вы, с изумительным постоянством, оказываетесь подкошенным гриппом или в объятиях чего-нб. сердечно-сосудистого! Нет, правда, шутки в сторону, очень хотелось бы почаще знать о вас обоих, о ваших делах и днях; хотя бы в двух-трех словах. Если же не пишу я сама — ни так часто, как хотелось бы, ни хотя бы в тех пределах, к<отор>ых требует благопристойность, то это лишь от безмерной усталости от бед, болезней, забот своих и чужих, от заезженности бытом, от всех и всяческих разладов и разбродов — имя же им легион, причём такой скучный легион и такой неизбывный!

Зато когда хочется поныть — а есть от чего! — я всегда вспоминаю, что как бы и что бы там ни было есть цветаевский том в «Библ<иоте-ке> поэта», и этого не повернёшь вспять. Во всех юдолях жизни помню об этой вершине; и чем больше времени проходит, тем явственнее сделанное дело, его весомость, важность и бесповоротность. У невеселого моего возраста есть великая привилегия - возможность «объясняться в любви» без аннексий и контрибуций, без экивоков и оговорок; вот и объясняюсь в ней — Вам, в эти пасхальные дни, в дни торжества Воскресения - над Голгофой, в дни торжества Духа - над прахом. Дай Бог Вам сил и терпения в меру Вашей ноши!

Мамин памятник, изготовляемый в Казани, испортили, потеряли бондаренковский эскиз¹, хороший - (я Вам посылала его во время оно) — разместили надпись как попало по всей поверхности камня, не оставив места для рельефа (профиля из бронзы). Виноватых нет — одни уволились, другие не знали, третьи прозевали; вероятно, плох, убог и шрифт; деньги израсходовали, новых никто не даст, как и нового камня. Теперь будут перевозить и устанавливать это убожество в Елабуге и, вероятно, поторопятся, чтобы никто не взгрел. Но никто и не взгреет — никому и дела нет. Домик, в котором мама умерла, хозяева продают на снос².

Вот и остаётся — для памяти — синий том «Библ<иотеки> поэта». В Ленинской библиотеке молодежь переписывает его от руки - от корки до корки.

<...> Обнимаю вас обоих; будьте здоровы и несогбенны.

Ваша АЭ

¹ Речь идет об эскизе, сделанном известным скульптором Павлом Ивановичем Бондаренко.

² Общественность Татарии отстояла дом и добилась установки на нем мемориальной доски.

В.Н. Орлову

2 мая 1970

Милый Владимир Николаевич, рада была Вашему письму - вернее, самому факту его, ибо радостного в послании Вашем не более, чем мёда в бочке дегтя. Такие времена. Такая трудная была зима, такая трудная идёт весна. И, как всегда, пути господни неисповедимы, а человеческие — тем более. Собственно говоря, схема происходящего настолько проста, что в простоту эту, эту элементарность, трудно поверить в наш электронный, полупроводниковый, реактивный и прочий век. Мать-История не просто даёт уроки нам, детям своим, но повторяет их без конца, дабы мы хорошо усвоили, а мы всё забываем, что повторение — мать учения, и всё ждем абсолютно нового, ветер же всё возвращается на круги свои¹. Но — время движется, и дети растут, и забрасывают меня письмами и вопросами о творчестве М<арины> Ц<ветаевой>, о котором пишут они свои, пока что немудрящие дипломные работы, и количество переходит в качество, и бытие определяет сознание, и зерна духа пробивают толщу материи...

<...> Вы правы; лучше быть «почётно» выгнанным, чем примеряться и применяться к кувалде, Бог с ней совсем. Передохните малость - всё равно к Вам же придут с хлебом-солью; не впервой².

Всего, всего вам обоим самого доброго — главное же — отдыха, воздуха, простора, покоя. Всё обойдётся, всё образумится!

Ваш АЭ

' Л.К. Чуковская так пишет в открытом письме «Не казнь, но мысль. Но слово (К 15-летию со дня смерти Сталина)» о наступившей в стране реакции: «В наши дни один за другим следуют судебные процессы... - открыто, прикрыто и полуприкрыто - судят слово... <...> За молодыми плечами нынешних подсудимых, нам, старшим, видятся вереницы теней. За строчками рукописи, достойной печати и не идущей в печать, нам мерещатся лица писателей, не доживших до превращения своих рукописей в книги. А за сегодняшними газетными статьями - те, вчерашние, улюлюкающие вестники казней» (Чуковская Л. Процесс исключения. М., 1990. С. 332, 337).

² После ряда приказов по издательству «Советский писатель» с выговорами «за идейную незрелость» и неумение учесть «все особенности современной идеологической борьбы» В.Н. Орлов в мае подал заявление об уходе «по собственному желанию». 21 июля 1970 г. постановлением Секретариата СП СССР он был освобожден от обязанностей главного редактора «Библиотеки поэта» и заместителя главного редактора издательства «Советский писатель».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

11 мая 1970

Дорогие Лиленька и Зинуша, добрались мы до Тарусы вполне благополучно — это была компенсация за все предотъездные треволнения. Шофер приехал за нами не только без опоздания, но даже на полчаса раньше, вещи погрузили с чувством, с толком, с расстановкой, ехали по прохладной погоде, без дождя, кошка в корзине выла не всю дорогу, а только часть её, и т. д. Каждый год ездим всё одним и тем же путем и видим со сжатием сердца неуклонное и равнодушное наступление Москвы на близлежащие деревни. Особенно жаль Чертанова, это была прелестная деревня с игрушечными, нарядными домиками, сказочно разукрашенными резьбой, чердачные окошки с балкончиками, и ни один дом, ни один балкон не похож на соседний; в садах — круглые яблони и кудрявые вишни, в палисадниках — сирень и рябина; проезжаешь - как будто бы книгу сказок перелистываешь, кашу русских сказок, русского волшебства... Нынче вместо всего этого — горы развороченной глины, груды мусора, несколько уцелевших избушек, дни которых сочтены, и со всех сторон ряды одинаковых, до страха и ужаса одинаковых корпусов, многоэтажных, но от одинаковости теряющих иллюзию высоты, многооконных, но абсолютно, из-за стандарта, слепых; в старых же домиках что ни окошко, то глазок, именно на Божий мир глазок...

В окрестностях Оки и её притоков — следы большого нынешнего наводнения, кое-где на полях ещё стоят целые озёра воды, и сама земля ещё — жидкая грязь, пахать нельзя. Цветёт черёмуха, кое-где зацветают вишни, яблони ещё придерживают цвет, не верят маю.

<...> В садике всё зелено, расцвели первые, ранние тюльпаны и нарциссы, ещё немного их; цветут вовсю прошлогодние анютки. На сирени кисточки цветов ещё крохотные, каждый будущий цветок с гречневую крупинку. Соловьи поют и за рекой, и вблизи, и вообще — птичьи голоса, включая куриные и петушиные. Погода переменчивая, прохладная, солнце выглядывает иногда. Температура моя постепенно понижается, скоро, надеюсь, дойдёт до нормы. От переезда, возни и волнений устала, но воздух помогает... Очень, очень жду открытки от вас и о вас. <...> Крепко обнимаем! Надеюсь, что письмо дойдёт и ответ будет.

Ваши А. и А.

Е.Я. Эфрон

Дорогая моя, родная Лиленька, мы уже плывём по Волге! Долго тащились по Волгодонскому каналу, изображённому на этой длинной открытке¹²⁸, только теплоход наш куда роскошнее, чем тот, что на картинке: большой, трёхпалубный, с поэтическим названием «Клара Цеткин». Мы уже отсыпаемся, уже отдыхаем от забот, уже глядим не наглядимся на волжские воды и берега. Особенно — берега, такие естественные после искусственных красот канала. Круглые купы и кущи, тёмные перелески, пересекающие гладкие, яркие поляны — и силуэты избушек и колоколен. А главное — воздух, простор и — тишина, широкая и глубокая, вечером превращающаяся в сплошное соловьиное пение. Впервые за столько времени я решительно ничего не делаю, даже не вяжу, даже не рисую, только дышу во весь горизонт! И правда, буквально напитываюсь простором по&ге всех жизненных теснот...

Каюта у нас хорошая, на теплоходе - порядок, не разрешают шуметь тем, кто того желал бы, радио не оглашает и не оглушает окрестности и пассажиров. Народ серенький — и слава Богу. Подъезжаем к Угличу, где опущу эту весточку.

Крепко целуем и любим.

Ваша Аля

С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая моя Саломея, очевидно какое-то звено выпало из нашей переписки, какое-то моё письмо где-то затерялось, т. к. в Вашей последней открытке говорится о моём чрезмерно уж долгом молчании. А я послала вам свои вопли и пени по поводу молчания Вашего, очень меня тревожившего, ибо последнее, что о Вас знала тогда — это то, что после операции, прошедшей в общем благополучно, у Вас ужасающе болел оперированный глаз - по-видимому, глазной нерв. Вот и по сей день нахожусь в неведении — как обошлось, и обошлось ли, прошло ли, само ли или с помощью лечения? Зато теперь узнала, что лежите, что задние лапки болят и плохо Вас носят — и, абсолютно мимоходом, что, по-видимому, Ваша сестра у Вас всё же гостила, что долгие хлопоты закончились успехом. (О, трудоёмкие успехи наших преклонных лет!!!) Насчёт больных ног сочувствую не только умозрительно, ибо и мои болят уже четвёртый год («облитерирующий эндартериит», т. е. «прогрессирующее воспаление и сужение сосудов нижних конечностей») — хожу с трудом, плохо и мало, медленно, превозмогая постоянную (при хождении) боль; но превозмогать приходится - другого выхода нет - надо ведь и хлеба купить, и всякого иного прочего, и тёток навещать, и т. д. и т. п. Когда сижу или хожу по квартире — всё хорошо, а как только размеренным шагом по улице — другой коленкор, особенно зимой, в холода.

Ну, ладно! При каждой очередной (возрастной) неприятности восклицаю в душе: «Слава Богу, что так, а не хуже» — и бреду себе дальше по мере сил и возможности.

Зато сейчас, вот в эти дни, у меня счастливейшая полоса, мы с приятельницей совершаем поездку (звучит важно это самое «совершаем!» — но так оно и есть!) — по Волге, от Москвы до Астрахани и обратно, на чудесном пароходе, в чудесной каюте, по чудесной (пока!) погоде! Побывали и в Угличе, и в Горьком, и в Казани и в самой Астрахани, и сейчас «течём», увы, в обратном направлении; к хорошему привыкаешь быстро, и так хочется всегда, чтобы оно подольше потянулось бы! Но - не тянется; не резиновое...

До сих пор знала Волгу лишь до Горького, т. е. в основном - канал Москва-Волга, который, хоть и чудо рук человеческих, но всё же — канал со многими шлюзами и декоративно оформленными берегами, а хотелось мне увидать всю реку во всём её величии и протяженности. И это удалось. Из всего, уведенного впервые, больше всего понравились (по душе пришлись) Казань и Астрахань, их смешанное и

не смешивающееся население, смешение Востока с Востоком же — только европеизированным — в старой архитектуре; смешение и вместе с тем неслияние нарядов, обрядов, образов человеческих и образов жизни; слияние и неслияние вечного и преходящего...

Астрахань вся обсажена плодовыми деревьями и утопает в бурно цветущих розах — и высится древний Кремль, где ещё витает тень Марины Мнишек и атамана Заруцкого¹, и — многие ещё тени! А более всего радуюсь простору, пространству, воздуху, настоящему, не утеснённому, небу над головой, всему тому, чего лишены мы, городские жители, и что так нам необходимо! — Числа 25-го июня будем уже в Тарусе; пожалуйста, напишите словечко и в первую очередь о глазах и о сестре. Обнимаю Вас и всегда помню.

Ваша Аля

' Иван Мартынович Заруцкий (7-1614) - атаман донских казаков, сторонник Лжедмитрия II, Тушинского. В 1613-1614 гг. возглавлял крестьянско-казацкое движение на Дону и в Ниж. Поволжье. Выдвигал на престол сына Марины Мнишек - его любовницы. Стоял со своим войском в Астрахани, однако между ним и горожанами возник конфликт и он вынужден был запереться в Кремле, а затем бежать на Яик. Казаки выдали его с Мариной и ее сыном. В Москве он был посажен на кол.

Р.Б. Вальбе

14 августа 1970

Руфка, моя дорогая, я не в состоянии была сразу ответить на твоё письмо, настолько оно необъёмно, да и теперь, когда взялась за перо, слое нет; что я могу сказать тебе кроме того, что моя мама гордилась бы такой дочерью как ты, куда более, чем той дочерью, которую имела «в моём лице». Как и ты, она была человеком подвига - из всех, всех, всех, кого я знала в жизни — а их было немало — только она да ты способны были на ежедневный подвиг любви, на чистку авгиевых конюшен жизни во имя любви, на физически неподъёмный подвиг дела, действия; спасения; не единожды, не рывком, а всегда, каждодневно (и это - сверх подвига творческого!).

Слово, обронённое ею однажды, постоянно (в последние годы особенно!) стучит в сердце моём и на сердце моём — как пепел Клааса: — друг — есть действие. Что же к этому добавишь, милый мой, наш, друг'.

Воображаю, как трудно было тёткам в эту нестерпимую жару, и какое счастье, что ты сумела перетащить их в Болшево, где помогают им и стены, и сосны, и воздух, и многолетне-привычный кусочек природы. Слава Богу, теперь попрохладнело; что до меня, то я еле-еле перетащилась через это жаркое душное лето; м. б. хоть осенью удастся как-то отдышаться и надышаться в преддверии всегда теперь трудной зимы. На днях ездила в Москву за пенсией, думала, как в недавно-бывшие времена, завернуть в Болшево — куда там; сил нет. Куда они девались?? Еле приволоклась обратно, забыв купить то, что должна была, всё забыв! — с головой набитой свинцовым туманом. Теперь полегче, да и похолодало, слава Богу. За всё лето перевела (да и то недоперевела) 2 стихотворения Готье из 15 возможных, так что у меня, как и у тебя, сплошные недоразумения вместо договора (вернее — выполнения его) — но с менее вескими, чем у тебя, причинами.

Я позволила себе вытащить тебя к Ане потому, что речь о деле важном для мамы и для меня, и от твоего решения зависит то, как оно повернётся, как мы его повернём. Уверена, что твоё, именно твоё решение будет правильным — так и сделаем.

Присылаемая денежка — тёткам на гостинчик, купи им что-нибудь не только необходимое, но и приятное из еды, так, как это сделала бы сама, если бы смогла приехать. Но Бог даст, смогу приехать в сентябре, авось сил прибавится.

Крепко обнимаю тебя и люблю.

Твоя АЭ

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

31 августа 1970

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, простите мне столь долгие промежутки между моими столь редкими письмами, вдуше-тоя не прекращаю своего с вами постоянного разговора обо всём, всём, всём, а на самом деле не успеваю и открытки написать! Не сердитесь на меня за это, я действительно всё время с вами и всё ваше разделяю, как и вы — всё моё. У меня тут был суматошный и странный месяц, в течение которого кто только тут не перебывал и не перегостил! <...> И от прошедшего августа в памяти остались в основном лишь сдвигаемые и раздвигаемые столы, вытрясаемые половики, горы посуды, тазы винегретов, звон разговоров в ушах; сперва были просто визиты, потом начались визиты прощальные — сентябрь на носу, дети в школу собирайтесь; в антрактах перепадали ещё и чьи-то именины, и детские «самодеятельные» спектакли; последнее, кстати, бывало очень мило, чисто, непринуждённо, первозданно, трогательно; и к тому же непродолжительно. Очень хороши привязанные бороды на круглых, румяных, безмятежных лицах! и «девичьи» косы, сплетённые из трёх капроновых чулок! и «принцы» в резиновых сапогах! и «принцессы» в скатертях и занавесках! и «любовные» диалоги, выпаливаемые «наизусть», как таблица умножения, с вытаращенными, такими ясными, такими телячьими глазами! — и вдруг среди всего этого примитива — злая, острая, губительная искра настоящего таланта! вдруг, среди всех этих ряженых фигурок, — настоящая Психея — самая маленькая и непримечательная из девчонок, не примеряющая роль, как материнскую шляпу, а — рождённая для неё, а значит, рождённая для бурь, страстей и страданий, обречённая быть иной, не приживающейся в, не сживающейся с; и всё же, всегда, неизменно, несущей радость и свет...

Я рада, что стало попрохладней, и что солнце подобрело, светит и греет между туч, и что многие дачники поразъехались и стало тише и м. б. чуть просторнее во времени; м. б. успею ещё поработать, чего не успела из-за жары, многолюдья, усталости и прочего подобного. <...>

Крепко обнимаю и люблю всех троих, очень жду мало-мальской открыточки. Будьте, главное, здоровы по мере возможности — и я тоже стараюсь!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

1 сентября 1970

Дорогая Лиленька, Ваша открытка уже дошла и уже пишу ответ! Как я рада Вашему почерку и Вашим словам! Вчера, в мамину годовщину, впервые за это лето выбралась в лес — там всё вспоминается глубже, отрешённее, отвлечённее от наносного; была чудная тихая погода - как раз по нашим с Вами силам! — и прохладно, и дошла я и туда и обратно довольно легко; в лесу ещё почти не осень, зелено и тишина кафедральная; и даже грибы попадаются, которые мы с мамой - да и папа тоже любил - с таким азартом собирали в лесах моего детства; и — маленькое чудо: только подумала, что вот, мол, только подосиновики попадаются, а хорошо бы белый — как вдруг с неба к моим ногам — шапочка белого гриба! — подымаю голову — белочка сидит, поделилась со мной! Поблагодарила её и пошла дальше... Руф-кин визит тронул и обрадовал, но до сих пор ужасаюсь, что уехала от меня голодной. Обнимаю всех троих. Ада тоже.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

Дорогая моя Лиленька, спасибо за такое большое и чудесное письмо! Как я рада, что Вы смогли написать его и сумели столько в него вложить! И что почерк Ваш стал настолько твёрже! Значит, тьфу-тьфу не сглазить, чувствуете себя хотя бы чуть лучше; и я тоже; нам, Эфронам, всегда осень помогает, наш сентябрь, когда спадает жара и добреет солнце!

Тут у нас стояли дни ласковости и красоты несказанной и, пожалуй, впервые после весны по-настоящему тихие; только когда наступила эта осенняя тишина, понимаешь — сколько же было лишнего шума от лишних людей с их моторами лодочными и автомобильными, с их транзисторами — да и просто голосами, тоже какими-то одинаковыми, стандартизированными; правда, всё это вместе взятое доносилось до нас весьма приглушённо, смягчённое и приглушённое деревьями, что с каждым годом разрастаются всё гуще, - и расстоянием между источниками человеческого шума и нашим восприятием его. Правда, в выходные дни наезжают «грибники» и основательно опустошают прелестные наши леса; но теперь это тревожит меня не больше, чем очереди в отдаленных от меня универмагах! Я этого не вижу и с этим не сталкиваюсь, и — слава Богу!

Цветы наши ещё радуются и нас радуют до первых заморозков; стоят гладиолусы самые разные, ярко цветут георгины — жёлтые, белые, алые, — и клумба красных сальвий (садового шалфея); и астры; а, казалось бы, дотла сожжённые засухой, несмотря на поливку, настурции опять дали новые листья и даже новые цветы — их немного, и поэтому они особенно хороши!

Получила я большое письмо от Орлова, которого выжили и выжали всё же из Библиотеки поэта, несмотря на всю его приживаемость и обтекаемость (профессиональные!) и несмотря на профессиональное же его умение сосуществовать со временем и лавировать между вечно несытыми волками и не вполне доеденными овцами нашей родной литературы. Кому-то здорово встал он поперёк горла; непосредственной причиной его ухода оказалась та самая книга, к которой и Руфь руку приложила¹, - придрались к хвалебному отзыву (во вступительной статье) — о пастернаковских переводах² — почему?? Слава Богу, хоть предоставили возможность «уйти по собственному желанию». Как и Твардовскому³. Так что великое спасибо судьбе и добрым людям, что вышла-таки в свет та самая большая цветаевская книга, которую Вы сейчас держите в руках; и Орлов не даром ел свой редакторский хлеб, сумев и успев подарить читателям несколько самых настоящих книг, из которых наша, пожалуй, наинастоящейшая и наиважнейшая...

Непременно постараюсь выбраться к Вам в течение сентября, но не знаю ещё когда — вряд ли получится в наши с Вами дни, но это ведь совсем неважно; когда соберёмся вместе, тогда и будут наши именины и дни рожденья, наш общий праздник. Пока же крепко обнимаю всех троих, люблю вас и помню всегда. Ада крепко целует вас всех.

Ваша Аля

' РБ. Вальбе вместе с Р.А. Шацевой и Л.С. Шевелевой была составительницей сборника «Ленин в советской поэзии», вышедшего в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1970 г. со вступительной статьей С.В. Владимирова.

² В приказе директора издательства «Советский писатель» Н. Лесючевско-го от 25 мая 1970 г. сказано: «Особенно серьезной ошибкой является причисление к классическим произведениям Ленинианы эпилога поэмы Бориса Пастернака “Высокая болезнь”... которая заканчивается строками политически неприемлемыми» («Предвестьем льгот / Приходит гений, / И гнетом мстит / За свой уход...» - Р.В.).

³ В 1970 г. А.Т. Твардовский ушел «по собственному желанию» с поста главного редактора «Нового мира», когда против его воли были отстранены от работы в редколлегии его сотрудники-единомышленники и назначены люди, с которыми он заведомо не мог работать.

Р.Б. Вальве

27 июня 1971

Очень всё грустно, дорогая моя Руфинька! Сколько мук и страданий — за что, за-что! — людям, и так уже исстрадавшимся и измученным!¹ И сколько же тягот и тяжестей неподъёмных вновь навалилось на тебя; впрочем, они никогда с тебя и не сваливаются, ты всегда под грузом — тем или иным — и всегда непереносимым! Бедная Лиля, бедная Зина — за что им все эти испытания на старости лет, и за что — тебе, в твои самые яркие годы! На всё это нет слов, одни невыразимые болевые чувства и сочувствия, которые ни к чему, когда надо дело делать и помогать; а не «сочувствовать» издалека. Но я сама стала — за такой короткий срок — такой старой рухлядью, так разваливаюсь на составные части, что оторопь берёт; уж и нос увяз и хвост увяз — одновременно... И так-то уже больше ничего не нужно в жизни, кроме покоя, передышки, которых негде взять, ибо не стало покоя и равновесия внутри себя, а ведь извне они, по сути дела, никогда не приходили и не придут... С твоим письмом о том, что Лилина болезнь протекает так тяжело, померкло и обессмыслилось и то, что ещё как-то скрашивало жизнь - кусочек природы, видимой мне. Как всё печально, Боже мой...

<...> Для того, чтобы работать самой так, как «спланировала» на это лето, надо на что-то надёжное опереться внутри себя, хочу верить, что удастся, что это самое «надёжное» не раскрошилось по мелочам; оно ведь тратится, не лежит неприкосновенным запасом до востребования...

Крепко обнимаю тебя, Малыш мой дорогой, наш верный друг, наш последний верблюд в этой жизни, становящейся такой пустыней, такой-такой Сахарой!

Главное, что нельзя, недопустимо тебе быть верблюдом, никогда не доделывать своих дел во имя чужих, потому что, поверь мне, — в жизни остаётся лишь то, что ты совершил своего, тебе заданного; чужие дела рассыпаются в прах...

Надеюсь всё же, что Лиле стало полегче, а с ней — и всем вам, всем нам!

Целую

Твоя А.Э.

¹ Тяжело заболела Е.Я. Эфрон.

В.Н. Орлову

12 июля 1971

Дорогой друг Владимир Николаевич, теперь Вы, наверное, уже восвоясях после писательского съезда¹ и всего, с ним связанного, им связанного и развязанного. С не очень живым интересом прочла в «Литературке» выступление Грибачёва, «прославившее» вас обоих², но в разных высотах; интерес мой был не жив, а полумёртв, ибо «нового» в нём (выступлении) было лишь повторение пройденного («окрик и охлест»³), — что само по себе старо, как мир. От этого, конечно, не легче; когда ни «охлёстывай» — всё больно... Вообще же были и довольно «живые» выступления, о к<отор>ых опять же могу судить лишь по газете; однако читаешь это всё и думаешь себе: какое отношение всё это может иметь к литературе как таковой, к просто-напросто ХОРОШИМ КНИГАМ?

Представляю себе преотлично Ваше состояние и самочувствие; на своём опыте знаю: чем больше обрастаем мы мозолями, чем дуб-лёней становится шкура, тем мы чувствительней, обожжённей и... обнажённей там, внутри. Так, очевидно, оно и должно быть.

Вы только должны всегда помнить, что за Вас - Ваши дела, Ваши труды... и Ваши друзья, к<отор>ых куда больше, чем можете себе представить: те безвестные друзья, ради которых книги писаны и... изданы. Читатели.

<... > Сейчас, после долгих дождей, - солнце, небо в летних весёлых облаках и душа проветривается и радуется. Дай Бог и Вам ясного неба, светлой погоды, «терпения и любве» — друг к другу — и к друзьям, которые есть — и будут!

Крепко обнимаю Вас!

Ваша АЭ

I

’ С 29 июня по 2 июля 1971 г. в Большом Кремлевском дворце проходил Пятый съезд писателей СССР.

² «Литературная газета» от 1 июля 1971 г. опубликовала выступление на съезде поэта Н. Грибачева, где он упрекал литературную критику за субъективизм и недостаточную идейность, резко критиковал статьи В.Н. Орлова «Подлинная поэзия» и «Стихи как стихи» (см.: Литературная газета. 1971.23 июня) за то, что в его «обойме» поэтических имен нашлось место для Б. Ахмадулиной и А. Вознесенского и не нашлось «для гражданской поэзии М. Дудина и В. Федорова».

³ Ср. стих. 1923 г. М. Цветаевой «Не надо ее окликать: / Ей оклик - что охлест...» (II, 161).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 июля 1971

Мои самые дорогие, как-то вам живётся-можется? Всегда, всегда думаю о вас, и чувствую вас рядом, и наравне с вами радуюсь солнцу и прохладе, страдаю от духоты, и скучаю от дождя, и радуюсь каждому раскрывшемуся цветку и птичьему щебету, радуюсь всему прекрасному, чего всегда так много вокруг, при любых обстоятельствах, если умеешь не только смотреть, но и видеть... Последние дни стоит особенно приятная погода, облачная, солнечная, прохладная, легче дышать и ходить. Со мной Лена', с к<отор>ой живётся спокойно и гармонично; понемножку хозяйничаем сообща, работаем каждая своё. Три раза знакомые катали нас на машине по прелестным здешним окрестностям, Россия просторна и прекрасна до печали, ибо ощущаешь и вечность и проходящесть природы, земли и самих себя на ней...

Ваша Аля

Крепко обнимаю и люблю, Лена шлёт привет, Ада, пока что всем довольная, целует вас из Закарпатья.

' Елена Баурджановна Коркина, тогда студентка второго курса Литературного института им. Горького. Вместе с А.С. готовила передачу архива М. Цветаевой в ЦГАЛИ СССР. В 1978-1983 гг. составила научное описание архива. Защитила канд. диссертацию «Поэмы Цветаевой». Составитель, текстолог, комментатор и автор предисловий к ряду изданий произведений М.И. Цветаевой, в т. ч. к кн.: Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л.: Большая серия «Библиотеки поэта», 1990 и Цветаева М. Поэмы 1920-1927. СПб., 1994. Неизданное. Сводные тетради (Вместе с И.Д. Шевеленко). М., 1997; Неизданное. Семья: история в письмах. М., 1999; Неизданное. Записные книжки. В 2 т. (Вместе с М.Г. Крутиковой). М., 2000-2001; Эфрон Г. Дневники: В 2 т. (Вместес В.Д. Лос-ской). М., 2004.

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальбе

8 августа 1971

Дорогие мои, опять вы подозрительно притихли — или это от жары, которая меня здесь донимает, ибо — грозовая, а я этого «не вы-терпляю!». Но радуюсь солнцу, как ещё одному «дню рождения» — и собственному, и всего вокруг, вернее - каждому солнечному дню, как дню рождения, радуюсь. И небу с крутыми облаками, и земле с доверчивыми красками, и этому нежнейшему трепету листвы, и запахам — вянущей травы и цветов в апогее! Надеюсь, что и вы этому так же радуетесь, ведь мы с вами давно — одна душа (в трёх сосудах скудельных, не считая Руфи, к<отор>ая не скудельная, для разнообразия!). Обнимаю крепко и люблю!

Ваша Аля

В.Н. Орлову

26 августа 1971

Милый Владимир Николаевич, даже не могу сказать, что рада наконец состоявшейся встрече Вашей с поэмой¹ — грустно подумать, сколько времени прошло, прежде чем она попала в Ваши руки! Радость же — чувство непосредственное и внезапное, типа «сказано-сде-лано», и даже без «сказано»! — ничего не имеющее общего с этим грузовым и подъярёмным «слава Богу», которое мы выдыхаем, чего-то добившись, чего-то дождавшись. Что говорить — самые наипростейшие радости, и те - в наши годы - чересчур уж медленно поспешают нам навстречу! Зато мимо — быстро!

Тем не менее однако - хорошо, что Вы с ней (поэмой) встретились ещё в относительном покое «дачи» — ещё не в суете сует города — хотя город Ваш строг и строен и, вероятно, в какой-то степени организует на свой лад жизнь обитающих в нём. Конечно, в поэму, как и во всё цветаевское, что после России, надо вчитываться, просто прочесть нельзя; вчитываться и даже вживаться. Что особенно затрудняет и даже искажает читательское понимание цветаевского творчества — это его абсолютная автобиографичность — или биографичность, если речь не о себе (нет, по сути, всегда автобиографичность!) — в то время, как биография М<арины> Ц<ветаевой> — абсолютная, и надолго, — terra incognita для читателя. (Это я, конечно, не о Вас, Вы-то многое знаете и чуете\) Данная поэма и биографична (по фактам),

и автобиографична по светлому, романтическому восприятию авторскому этих фактов. Также и биографична и автобиографична мнимая незавершённость поэмы: на Перекопе происходит настоящий и окончательный разрыв (внутренний) героя поэмы с делом, к<оторо>-му он служил (служит ещё — по долгу службы!) — нарастание этого разрыва, нарастание чувства правоты «врага» великолепно дано в поэме, хотя и в четверть голоса, почти неслышно, как оно и бывает в душе, когда - назревает! Герой выходит из образа Георгия-Победо-носца, из «Лебединого стана», разромантизируется (хоть последующее его служение тоже может быть названо романтическим, но - не должно! Тут - шаг из романтики в героику...) — а поэма посвящена именно Георгию в образе человеческом, вернее - земном. «Сочинять» Георгия дальше - МЦ не могла, писать то, для чего сама внутренне не созрела, - не хотела. Поэма эта - прощание автора с «Лебединым станом», последняя утрата последних «лебединых» иллюзий¹²⁹¹³⁰. Именно в этот период С<ергей> Э<фрон> стал тем, кем он и погиб. - Что же можно по-настоящему понять в «Перекопе», не зная всего этого и многого-многого другого? Да ничего вглубь, только по поверхности, и лишь по поверхности поэма выглядит незавершённой. На самом деле это - точка, поставленная не только автором - самой судьбой. Дальше — всё иное, фактически — всё наоборот.

Относительно комиссии я, кажется, писала Вам? Неужели только «в уме»? Мало же его у меня остаётся в таком случае! Предполагаемых новых членов¹³¹ я не знаю совсем, поэтому собственного мнения не имею на их счет. По-прежнему кажется неправомерным отсутствие какого-нб. дельного, деятельного и достаточно авторитетного писательского или поэтического имени. <... > Вряд ли эта упряжка что-нб. сдвинет с места... Немускулиста. На сём пока закругляюсь — доброй вам обоим осени и не только её!

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

16 января 1972

Да, милый друг Владимир Николаевич, перед такой бедой¹ все на свете слова — сочувствия и утешения — бессильны ещё более, чем медицина; тут просто цепенеешь внутренне, вот и я оцепенела, представив себе этот ужас.

По-разному любишь в разные годы своей жизни; любишь, потому что любят тебя; любишь, потому, что любишь ты; варианты бесконечны, пока — с возрастом души и с опытом потерь не доходишь до наивысшей точки любви: когда тебе, для себя, ничего не нужно, кроме одного: чтобы тот, кого ты любишь, - жил, дышал, был; пусть где-то, а не рядом, пусть с кем-то, а не с тобой; только бы билось это сердце на земле; больше ничего, ничего не надо. И тут приходит смерть и останавливает это сердце и обрывает это дыхание, а ты остаёшься бессмысленным соляным столпом, наполненным остолбеневшей болью.

Что скажешь, что скажешь! Для меня смерть — какое-то средневековье. Пришла чума и унесла ребёнка. Средневековье минус Бог; тогда хоть божий промысел объяснял необъяснимое и утешал в неутешном.

Бедная, бедная Катя; бедная бабушка; бедные родители; беда, беда, беда...

Представляю себе, каково Елене Владимировне - какой трухой кажется ей жизнь, какой жвачкой - роли, какой суетой — окружающий мир. Хорошо, что Вы рядом — человек-сердце, человек-плечо. Вы поможете там, где нельзя помочь, в том, чему нельзя помочь. Потому что такое горе можно оттаять и растопить только любовью и в любви.

Что сказать о себе? Я ещё не поправилась, только боли стали глуше; начали исследовать; исследования и врачи (литфондовские) баснословно напоминают воспетых Мольером — минус парики и плюс антибиотики, тот же «орвьетан» от всех болезней². От всего этого исчахла окончательно и обессилела; ничего не могу делать; заставить себя делать; спала бы и спала... Не на что опереться внутри себя: слабость - не опора. Ну, авось всё это пройдёт; а нет — значит нет. До сих пор не знаю, что Вам сказали настоящие врачи по поводу Ваших спазмов и действительно ли это — спазмы сосудов гол<овного> мозга?? Ну, приедете, авось повидаемся и обо всём поговорим. Только не приезжайте, пока не установится в Москве сносная погода. Пока стоят жуткие холода — не по нашим с Вами сосудам скудельным. А Вам сейчас болеть нельзя.

От всего сердца обнимаю вас обоих.

ВашаАЭ

' Речь идет о смерти внучки Е В. Юнгер.

² В пьесе Мольера «Любовь - целительница» - шарлатанское снадобье, «излечивающее все болезни».

В. Н. Орлову

17 февраля 1972

Милый друг Владимир Николаевич, и тут такое же низкое, давящее небо, превращающее тоску душевную в чисто физическое и совершенно нестерпимое состояние. Впрочем, в последнее время никакое небо нам не помогает - потому, что мы вошли в душевный возраст утрат невосполнимых; и себя утрачиваем — тоже.

В книге А.И.¹ главный недостаток тот, что пишет она о сестре в физическом, а не в духовном измерении; а Марина вся, всегда, с пелёнок и до конца, была поэтом. Особость её, отличность от других в этом и заключалась, иначе она была бы просто «тяжёлым характером» среди иных тяжёлых характеров.

В книге воспоминаний Ася всё время незримо, подспудно, и м. б. неосознанно, соревнуется с Мариной, выправляет её - собою, её непримиримость, единственность, её творческую и человеческую личность, наконец, — собственной всеядностью и легкорастворимостью во всём и вся (есть такой сахар, быстрорастворимый). В книге смещены и засахарены линии: Марина — и её мать; Марина - и Валерия; и вообще: Марина - и все остальные; шекспировское,роковое начя-

ло в семье — каким-то шеридановским; нет! — на грани с Чарской!² Если бы всё это было написано в те годы, о к<отор>ых речь, то ещё туда-сюда; но сейчас, когда жизнь прожита и этим самым дана возможность широкого охвата, глубокого подхода, писать без проекции Марины состоявшейся на Марину в процессе становления, пожалуй, не стоило бы. «Ребёнок, обречённый быть поэтом»³ - так звала себя, маленькую, Марина. А у Аси получился поэт, автором обречённый быть — последовательно — только ребёнком, подростком и т. д. Творчество - пристяжное.

Что до Асиной изобразительности, вначале обрадовавшей меня, то вскоре она начала раздражать, ибо превратилась в уравниловку изображаемого.

Но что говорить: написать про Марину мог бы некто ей равнозначащий — такого пока (или уже) — нет; или — гётевский секретарь (фамилия мгновенно выскочила из головы! вспомнила: Эккерман!⁴), то есть бесстрастно записывающий «с натуры» без выпирающего собственного «я», причём чем ничтожнее это «я» (пишущего), тем, как ни парадоксально, — больше затеняет, искажает, подменяет собою того, о к<отор>ом пишет. (Это я уже не об Асе...)

То, что я сейчас пишу «в журн<альном> варианте»⁵, - плохо. а) я нсумею писать; Ь) не справляюсь с материалом, не умею его организовать, соблюсти соотношение между Мариной и окружающим, окружением, обстоятельствами и т. д. Материала у меня слишком много! А меня самой — слишком мало...

Заедает быт, заботы, болезни. И то, что от обоих родителей я унаследовала только недостатки, — ни одного качества.

Не досадуйте на невнятицу и абракадабру; Вы во всём разберётесь... Сил, здоровья и высокого неба над головой Вам и Елене Владимировне! Обнимаю обоих.

ВашаАЭ

’ Цветаева А.И. Воспоминания. М., 1971.

² Лидия Алексеевна Чарская (1875-1937) - писательница, автор сентиментальных повестей для юношества.

³ См. стих. М. Цветаевой «Поколенью с сиренью...»: «Вы — ребенку, поэтом / Обреченному быть...» (II, 332).

⁴Иоганн-Петер Эккерман (1792-1854) - автор книги «Разговоры с Гёте в последние дни его жизни».

⁵ А С. готовила для ленинградского журнала «Звезда» свои «Страницы воспоминаний».

А. И. Цветаевой

25 апреля 1972

Ася! В № 100 «Вестника русского студенческого христианского движения» (Париж-Нью-Йорк, 1971) опубликовано впервые 14 маминых стихотворений из рукописи, мною Вам переданной и у Вас хранившейся.Это значит, что она была или скопирована, или, вернее всего, похищена у Вас и находится за границей в руках политических авантюристов. Некоторое время тому назад, когда до меня дошли слухи, что доверенная мною Вам по Вашей слёзной просьбе копия маминых стихотворных тетрадей (с единственным условием обеспечения полнейшей сохранности и нераспространения) — размножена и ходит по рукам, я спросила у Вас объяснений; Вы ответили, что рукопись у Вас, и что наше условие соблюдается. На самом же деле она не только попала в чужие руки, но и была передана или продана за границу. Учитывая, что в ней (рукописи) содержится немало вещей, по нынешним временам резонно считающихся антисоветскими, легко себе представить, каковы уже есть и ещё будут последствия данной акции. («Христианский» вестник, например, набит антисоветчиной, сверх и помимо материалов богословских.)

Совершено преступление по отношению к маме, привезшей эти рукописи в Москву, по отношению к Муру, бросившему в Елабуге всё, кроме рукописей, которые он спас; по отношению к Лиле и Зине, сохранившим их в течение войны; по отношению к здешним читателям, ибо любая западная, политически тенденциозная публикация - удар по самой возможности цветаевских публикаций в СССР. О себе не говорю, хоть я и положила остаток жизни на собирание и приумножение материнского архива, из которого за все годы допустила единственную утечку: передачу копии стихов Вам. Помимо всего прочего это — просто уголовное преступление, за которое мы обе несём ответственность: я - за то, что доверила рукопись Вам, Вы - за то, что, не обеспечив её неприкосновенности, способствовали передаче её за границу.

Подумайте, вспомните: когда в последний раз Вы сами видели эту рукопись? В каких условиях, где хранилась она у Вас? Кто мог иметь к ней доступ? Кто мог её похитить - ибо не сомневаюсь, что её у Вас больше нет.

Не тот ли молодой человек - Горохов¹, кажется, к<отор>ый сперва ходил у Вас в секретарях, а потом обхамил и скрылся? Подумайте. Это более, чем серьёзно.

Второе: не так давно я получила из Слуцка (Белоруссия) копию Вашего произведения 1966 г., посвящённого Вашей поездке в Елабу-гу в 1960 г. Если Вам неизвестно, что и данная рукопись ходит по рукам, возможно, без Вашего разрешения, то — знайте: в случае, если подлинник у Вас пропал, то имеющаяся у меня копия в Вашем распоряжении.

К этой рукописи, поскольку она касается моих близких, я напишу комментарии, которые, разумеется, Вы получите из моих рук, а не из Слуцка — или Парижа.

А.Э.

PS Публикация «Вестника» снабжена маминым коктебельским портретом 1911 г. (тоже - «публикуется впервые»!) Такой же портрет -только Ваш - снятый тогда же и в том же кресле - помещён в книге Ваших воспоминаний. Впервые мы с Вами увидели эти снимки в альбомах ленинградского собирателя, которые приносил Вам быв<ший> секретарь ред<акции> «Наука и жизнь» Роальд Михайлович.

¹ Лицо комментатору неизвестное.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

4 июня 1972

Дорогие мои, пишу в надежде, что письмо вас не застанет в Москве! Последняя ваша открытка огорчила пылью, духотой и... утес-ненностью в городе и городом. Дал бы Бог, чтобы вы оказались уже на даче, под покровительством ясного неба, зелёных деревьев и того покоя, который дарует только природа, пусть хотя бы тот кусочек её, который, вмещаясь в пределы дачного участка, тем не менее даёт представление о просторе, сознание простора и — чувство свободы.

Бесконечно думаю о вас и всё чувствую вместе с вами; это моё извечное состояние, или — почти извечное! Связанное с Россией - с приездом в неё, когда, первые годы, мы были вместе, а последующие — врозь, это состояние «вместе с вами» обширно, как сама Россия, как сама душа, и вместе с тем тесно, как грудная клетка, вмещающая всё. Состояние это — физическая часть самой меня, несмотря на то, что - самая духовная!

Лето наше идёт рывками; вчера ещё чьи-то листочки, росточки были стиснуты, сжаты; сегодня расправились, вымахали, окрепли; то, что ещё вчера цвело во всю мочь, сегодня уже завяло и осыпалось; не успеваешь замечать, как и когда происходят все эти чудеса! <...> Недавно на несколько часов заезжала Лена¹, в узкий просвет между экзаменами; тощая, зелёная, заморенная и всё равно прелестная с головы до пят... В середине июля приедет к нам отдохнуть, прийти в себя. Прийти в себя собираюсь и я, вероятно, это и произойдёт по-

степенно, т. е., вернее, и происходит... В начале и глаза ни на что не смотрели, и всё казалось серым, как пепел. Теперь окружающее приобретает краски, запах, звучание. Реку ещё не видела и нигде не бывала, кроме собственных пределов; ну, в этом ноги виноваты; спасибо, хоть по участку меня носят... Очень жду вестей от вас и от Руфи. Крепко обнимаем и любим!

Ваши А. и А.

¹ Е.Б. Коркина.

Е.Я. Эфрон

14 июня 1972

Дорогая моя Лиленька, получила только что Ваше чудесное письмо о Максе¹ и порадовалась и твердости Вашей пишущей лапки, и ясности и жару Вашей мысли и чувства. Да, в жизни всей нашей семьи, всех династий наших! - Макс - счастье и свет, и дружеское плечо, и дружеская рука. Стольким он помог стать человеками и обрести крепость станового хребта при мягкой несгибаемости духа и сердца!

Слабо надеюсь, что эти несколько слов дойдут до вашего отъезда, а следующее письмо будет уже в Болшево. Дай Бог благополучно добраться (собраться и разобраться) - дай Бог здоровья, терпенья и сил!

Хорошей погоды вам и природной и душевной! <...>

Крепко обнимаем всех троих!

Ваши А. и А.

(Не лишайте себя Максиного альбома² ради меня, съедемся — увижу у вас!)

¹ Максимилиане Александровиче Волошине.

² Вдова поэта Мария Степановна Волошина прислала Е.Я. Эфрон книгу «Пейзажи Максимилиана Волошина. Репродукции» (Л., 1970) с дарственной надписью: «Дорогой Лиле Эфрон... С нежной любовью, с их любовью и от себя с моей скромной, но горячей искренней любовью. Маруся. Коктебель, 1972, май» (Архив публикатора).

В.Н. Орлову

1 июля 1972

Милый Владимир Николаевич, Ваше письмо обрадовало меня — в такой же степени, в какой огорчило Ваше столь длительное молчание... <...>

Зима моя прошла из ряда вон тяжело (да и у всех, кажется!) - я долго и нудно болела, да и сейчас не очухалась; попала было в объятия литфондовских хирургов, норовивших сбыть меня в учреждение, напоминающее «Раковый корпус», но я взбрыкнула и не поддалась, м. б. ошибочно. Дотягиваю свою «Звёздную» рукопись, согнувшись пополам, с грелкой на животе, глуша дикие дозы диких антибиотиков и, главное, всё время сознавая неосуществимость своей рукописной затеи, своё лилипутство перед заданным, лилипутство плюс цензурный намордник на нём!

Вы очень добры, через край! — что так захвалили меня; но дело-то не в достоинствах данной, утлой, рукописи (за исключением детских записей, которые действительно хороши, точны, первозданны!), а в низком уровне большинства того (опубликованного), что приходилось читать в последние годы. По сравнению с этим однообразно, безмысленно и безъязыко бормочущим потоком и мой скорбный труд неплох, а по большому, высокому, глубокому счёту, по правде, которую только одну писать и надлежит, тем более в шестьдесят лет! - это лишь бесталанные крохи «с барского стола» этой самой правды...

Что делать, что делать!

Обнимаю вас обоих. Дай вам Бог и человеки сил, отдыха, покоя, радостного лета. А.А. шлёт сердечный привет. Пишите!

Ваша АЭ

Напишите, пожалуйста, что за книга Ваша, застрявшая в издательских недрах, о которой Вы упомянули в письме ко мне? Что, после всех отлагательств и пертурбаций, слышно о блоковском двухтомнике гослитовском? Неужели так и похоронили в кургане своего идиотизма, вместе с жёнами, соратниками, конями, сбруей и доспехами? Много, ох много курганов славы русской придётся раскапывать недоумевающим потомкам!

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 июля 1972

Дорогие мои, от вас по-прежнему нет вестей, питаюсь рассказами (уже отчасти исчерпанными) Лены и ещё перечитываю довольно давнее письмо Руфи - не столько письмо давнее, сколько описываемые в нём события, связанные с переездом. <...>

У меня всё по-прежнему, устаю от всех и от всего, почти не расстаюсь с головной болью, но всё же не забываю никогда о том, что многим и многим - хуже, чем мне, и стараюсь не расклеиваться хотя

бы морально! Надоела и утомила бесконечная эта жара; вот уже и лето на склоне, а я его и не почувствовала в его многообразии: жара всё забивала и заглушала собой. Незаметно отпели своё птицы, сменившиеся кузнечиками: только жаворонки ещё слышны над дальним лугом. По выходным дням стоит сплошной шум и грохот над Окой — катера, моторные лодки; к этому добавляются нестройные полупьяные хоры отдыхающих. И только поздними вечерами и ранними утрами тишина кажется почти первозданной. «Тишина, ты лучшее из того, что слышал!»¹

На реке (которая течёт прямо перед носом!) ещё ни разу не была: с крутой горки спуститься трудностей не представляет, а вот как подниматься? Но как только попрохладнеет, всё же предприму это путешествие и пройду дорогой, которой бегала в детстве маленькая Марина. Чем старше становлюсь, тем больше приближаюсь к своим старшим, сливаюсь с ними душой, живу ими больше, куда больше, чем собою - или чем текущим днём. Дни так и чувствуются текущими, а папа с мамой — незыблемы внутри души. Теперь я стала (календарно) намного старше их и понимаю я их больше как своих детей, чем как родителей... Трудно это объяснить внятно, но вы и так поймёте!

Простите за куцую записку, тороплюсь отослать с оказией, крепко обнимаю и люблю. Лена шлт самый сердечный привет. Ада уехала на неск<олько> дней, поэтому её привет — заочный.

Напишите словечко!

Ваша Аля

¹ У Б. Пастернака в стих. 1917 г. «Звезды летом»: «Тишина - ты лучшее / Из всего, что слышал...».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

21 августа 1972

Дорогие мои, получила Лилину открытку, в которой она сообщает, что моя — добиралась до Болшева чуть ли не 10 дней; и вообще не все письма — ко мне и от меня - доходят; видно, эта стойкая жара действует и на почтальонов; как я их понимаю! Мы все изнываем и без особых движений, а они, бедные, всё в пути и всё с тяжёлыми котомками, как Агасферы...¹ <...>

Ещё одна казнь египетская этого лета — гости! Во-первых, живущие по соседству постоянно «заглядывают», во-вторых, и приезжие случаются довольно (и более, чем довольно!) — часто, а это значит — дополнительная стряпня, возня по хозяйству, уборка, стирка и -праздные разговоры. Ещё больше полюбила свою и так любимую, старую-престарую, кошку — за то, что она всегда молчит, и в молчании её больше экспрессии и смысла, чем во многих и многих речах... <...> Раньше во всём этом — в гостях и прочем — я находила какой-то смысл, теперь вся «светская» сторона жизни кажется мне самоубийственной тратой времени — и только. Второстепенности — прожорливы и с легкостью съедают в том числе и скромный паёк насущности. Как мама умела с ними — второстепенностями! — справляться и расправляться, и — всё успевать! В этом был её талант, м. б. не меньший, чем основной! Привет вам от Нины Гордон, она в Евпатории, пытается, довольно безуспешно, лечиться и отдыхать. И там - толпы, жара, суета — и не покидающая её тоска. Мы трое крепко обнимаем вас и любим! Главное, будьте здоровы!

Ваши А. и А.

' Агасфер (Венный Жид) - герой средневековых сказаний, осужденный Богом на вечную жизнь и вечные скитания за то, что не дал Христу отдохнуть по пути его на Голгофу.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 декабря 1972

С Новым годом, дорогая моя Саломея! Дай Вам Бог и люди самых конкретных благ в наступающем 1973 - здоровья, благополучия, покоя — и хороших людей под Вашей крышей; от каковых, в основном, и зависят здоровье, покой и благополучие! Надеюсь, что всё это сбудется, более того — верю в это! Конечно, забот, хлопот и трат предстоит немало, но всё это перекроется надлежащим результатом. Пишите мне! Всё Ваше я держу в сердце — хоть помоши Вам от этого никакой!

На Ваш вопрос: брата моего мама хотела сперва назвать Борисом — в честь Б<ориса> Л<еонидовича>, потом решила - Георгием, веря, что это обрадует папу; если и обрадовало, то ненадолго! Муром же его прозвали, п. ч. совсем маленьким он почти никогда не плакал, а издавал милые мурлыкающие звуки - Мур-Мур, и вообще походил на котёнка - с маленькими ушками и пушистой головкой. Ещё мама звала его просто Котом... Он был красивым и одарённым мальчиком, очень несчастным в тисках маминой тиранической любви.

Крепко обнимаю и всегда люблю.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

6 февраля 1973

Милый друг Владимир Николаевич, опять я безобразно опаздываю с ответом на Ваше письмо — и хоть были бы тому веские оправдания, а то — ничего, кроме раздробленности времени и тем самым своей собственной, когда не наоборот... О ленинградском вечере¹ доходят хорошие слухи, т. е. вроде бы всё прошло в высшей степени пристойно; всем (кто писал мне или звонил) понравились выступления 1) Комы Иванова², 2) А.В. Эйснера³. Последний меня тревожил наиболее, т. к. он принадлежит к категории факторов неуправляемых — ни изнутри самого себя, ни дистанционно, но и он в данной ситуации вроде бы ощущал берега и не выплескивался из них — и слава Богу!

Вообще же он (был; как теперь - не знаю!) — существо антокольского типа, блестящ, эмоционален, одарён — но всё это (было; как теперь - не знаю!) - пространственно, а не вглубь. М. б. возраст, опыт (Испания, наши родные лагеря с последующей реабилитацией! поздний брак + поздний сын, к<оторо>му сейчас лет 12, а самому Эйснеру - 68!) - нарастили вглубь в том числе и душу? Бывает, хоть и редко...

Что до Комы Иванова, тот — настоящий, вернее — подлинный во всём и ничему не подвлиянный.

Помню его ещё по временам Б<ориса> Л<еонидовича>. Написала «по временам» — и задумалась: сколько же времен (времян??) было в жизни - а по сути, времени как такового не было и уже определенно не будет! Вероятно, время ещё — и свойство человеческого характера? Хорошо мне, что я такой невежественный и первозданно-необразованный человек — могу иной раз и пофилософствовать, не боясь течений и ересей, о которых просто не подозреваю.

Кстати, о временах: а помните ли Вы, что 5 марта с<его> г<ода> стукнет 20 лет со дня кончины Вождя и Учителя? Кого ни спрошу — все забыли. Воистину коротка наша память! И всё лишь оттого, что так привыкли к напоминаниям, да и к умолчаниям. У меня сохранился траурный № «Огонька», привезённый ещё из Туруханска; томов премногих тяжелее этот жиденький, глянцевый журнальчик! Какой был удивительный заупокойный митинг в том удивительном приполярном селе! Белое небо над снегами, как мраморы, самодеятельный духовой оркестр с промерзающим на лету звуком помятых труб (на каждую трубу выдавалось по четвертинке спирта, чтобы не затягивало льдом!), — шаткая трибуна, на к<отор>ую громоздились районные мастодонты, салют из шести винтовок тульского оружейного завода, произведённый шестью районными милиционерами, и над понурой толпой «местных» и ссыльных - срывающийся голос сибирского поэта Казимира Лисовского, прилетевшего из Красноярска на самолёте, на котором и сочинил подходящие к событию стихи. Увы, поэт картавил не хуже Симонова и поэтому, возглашая нечто вроде: «и рыдают над ним рыбаки Туруханска», произнёс вместо «рыбаки» — «ебаки», pardon. Что несколько приободрило скорбящие массы.

На этом сообщении двадцатилетней давности и покидаю Вас пока - авось до скорой встречи, письменной или устной. За окном опять слякоть, тает с трудом накопленный снежок, а с ним вместе, боюсь, и урожай будущего лета. Плохая зима!

Всего Вам и Madame самого доброго-предоброго, здоровья в первую очередь!

Ваша АЭ

¹ Речь идет о вечере, посвященном восьмидесятилетию М. Цветаевой.

² Вячеслав Всеволодович Иванов (см. о нём примеч. 2 к письму С.Н. Андрониковой-Гальперн от 27.Х.67 г.).

³Алексей Владимирович Эйснер (1905-1984) - переводчик, приятель С.Я. Эфрона по Пражскому университету, евразиец, литератор, поэт. В 1936— 1939 гг. воевал в Интернациональной бригаде в Испании, был адъютантом генерала Лукача (Матэ Залки). В 1940 г. вернулся в СССР и вскоре был репрессирован; реабилитирован в 1955 г. Оставил воспоминания о М. Цветаевой: «Она многое понимала лучше нас...» // М. Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М., 2002. С. 202-212.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

14 февраля 1973

Дорогая моя Саломея, получила Ваше грустное письмецо — да и откуда бы им браться весёлым в наши лета? «Наши» лета говорю вполне всерьёз, ибо та разница в возрасте, которая наличествует - чисто календарная, а по сути — один чёрт!!!

Посылаю Вам переснимочектой фотографии, которую получила от Вас, и с превеликой благодарностью к Вам, к Вере, и к судьбе, сохранившим и приславшим мне это снимочек, приобщаю его подлинник к архиву. Кроме того прилагаю свою самую-самую любимую фотографию — убеждена, что она Вам тоже понравится и заставит Вас улыбнуться; и я ей улыбаюсь, как малой и прелестной частице маминого когдатошнего, незапамятного счастья. Этой девочке посвящены ранние «Стихи к дочери»; увы, во всех своих будущих ипостасях она (девочка) не заслужила ни стихов, ни поэм, ни счастья... Впрочем, всё это не заслугам даруется, а - просто так, как повезёт...

Я помню себя удивительно рано (конечно, не только себя, а и окружающих, окружающее!), в частности, помню, как папа снимал эту фотографию — довольно громоздким тогдашним аппаратом с кассетами — и приговаривал: «умница, умница, только не двигайся!»

<...> Чувствую себя эти дни неважно - болят всякие печенки -селезенки - поджелудочные железы, надо себя холить, лелеять, кормить диэтически и лечить — не умею, не успеваю, беспечно забываю о своем круглейшем одиночестве, запрещающем болеть. Столько прожила, а жить — не научилась. Теперь уже поздно учиться чему бы то ни было. Теперь нужно только терпение - но оно, кажется, у меня есть... Простите за краткость и несвязность — иначе опять отложится в долгий ящик.

Крепко обнимаю Вас, всегда люблю и помню.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

23 марта 1973

Милый Владимир Николаевич, спасибо Вам за доброе письмо, за все похвалы, которые мне так же не личат, как «молодёжное» платье, изготовленное популярной фирмой «Весна» (товары для новобрачных!).

Сильно состарилась я, видно, и это плохо; хотя состарилась «в направлении» всё возрастающей требовательности к самой себе — и, быть может, это-то хорошо; не дай Бог быть старухой, «уязвимой похвалами» и начинающей резвиться пером на бумаге; всему своё время. И место.

Как вы правы, что не любите Готье! Он весь — МОДА и в коей-то степени уцелел до наших дней потому, что та мода, произведением

к<отор>ой он является, была настояна на культуре, традициях и прочих долгоиграющих компонентах, влияние и обаяние коих более продолжительно, нежели сами, увы! - компоненты.

Но сам-то он слишком благополучен для поэта, и вот почему мне было так трудно переводить его...

Вы собирались приехать в Москву в конце месяца; может быть, увидимся - или хотя бы услышимся? Буду рада. Поверьте, что меня по-настоящему тревожат и ранят все Ваши неудачи последних — да, уже лет!!! - и как же хочется, чтобы улеглись эти волны - или чтоб ожила эта мёртвая зыбь!

Сил и здоровья вам обоим!

Обнимаю Вас и Елену Владимировну. Пусть всё будет хорошо или хотя бы сносно!

Ваша АЭ

С.Н. Андрониковой-Гальперн

10 мая 1973

Дорогая моя Саломея, весточку я Вашу получила накануне отъезда в Тарусу, всегда хлопотного, а нынче — особенно, т. к. уже месяц непонятно (и сильно!) болит правая рука — отнимая (болью) и остатние силы, и «остатние» же умственные способности. Что в жизни сильнее боли? Душа? Но она и есть сплошная боль... Особенно в наши лета! Рада, что журнал «Звезда» добрёл до Вас с бедным и бледным моим отражённым Марининым светом¹. О ней писать может только равный, а их нет, и поэтому вся она фильтруется через убожество пишущих — ужасно убого пишут многие и многие, и количество никак не переходит в качество. Я-то хоть знаю и понимаю её - а прочие вспо-минатели с неслышащими ушами и невидящими глазами!..²

Обнимаю Вас и всегда люблю.

Ваша Аля

' Речь идет о «Страницах воспоминаний» А. Эфрон (Звезда, 1973. № 8).

² В письме от 19.IV.70 г. С.Н. Андроникова-Гальперн пишет А.С.: «Читать Вас мне была настоящая радость, а о маме как всегда о<чень> волнительно. Всю душу вывернуло. Орлов - по мне - прав в оценке Вашего дарования и его характера. Я Вам (кажется неоднократно) писала как ценю Ваше умение передать мысль, описать виденное: Ваш с одной стороны неожиданный эпитет, а с другой такой убедительный, неопровержимый. Писала также о том, что вы схожи с Мариной».

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальбе

2 июня 1973

Дорогие мои Лиленька, Зинуша и Руфка, от вас, помимо одной Лилиной открытки, пока ни гу-гу, поэтому совсем не знаю, как ваши дела, планы, здоровье и с ним связанное настроение и самочувствие? У нас тут всё пока без перемен, все основные чёрные и часть «белых» работ переделаны Адой совсем без моей помощи, т. к. у меня то ручка, то ножка выходят из строя, не говоря обо всей прочей классике. Я только со скрипом вожусь по дому и кое-как кое-что готовлю, так что бедная моя труженица хотя бы накормлена ежедневно, и то слава Богу. Сейчас рука полегче, а то, что онемели пальцы, кажется сущим благословением по сравнению с недавней круглосуточной болью. Теперь зато в роли угнетателя и мучителя выступает нога, причём, как и с рукой было, болит не какой-то определённый «участок», а боль всё время переходит с места на место, из бедра в колено, оттуда — в щиколотку, как бы праздно переливаясь по пустому сосуду. Особенно противно ночью, когда эти переливания из пустого в порожнее спать не дают и «вздирают» из постели на рассвете, вместе с курами и прочими птицами более небесными. Так и сегодня, пишу вам раннним-преранним, росистым-преросистым утром, под оглушительную песню соловья с сопутствующим чириканьем прочей мелюзги. В середине месяца Ада уезжает с приятельницей на пароходе до Уфы и обратно, — в начале июля будет здесь, и Лена к тому времени завершит свою практику и тоже приедет. За этот недолгий период одиночества я должна подвинуть свои переводы в надлежащем направлении; авось к тому времени ручки-ножки пройдут и не будут отвлекать от основного. То, что в улиточных темпах делаю сейчас (в смысле переводов¹), - так и выглядит сделанным не человеком, а улиткой, и к Петрарке не имеет ни малейшего отношения; а жаль, ибо сонеты его - прелести, чистоты и простоты несказанной. Тут, помимо всего и прежде всего, переводчику талант требуется, а у меня — только понимание; и, в частности, понимание непомерности задачи, что не окрыляет...

У нас несколько дней прогостила очень милая Адина приятельница, геолог, которой Таруса и близлежащие места очень понравились; к сожалению, Ада, по-моему, совершенно её (приятельницу) заговорила, заглушив и всех птиц, и всю дотуристскую тишину. Говорит она, бедняжка, много, громко и не Бог весть что по содержанию. Начинают съезжаться долгосрочные дачные соседи, и скоро тишину можно будет слушать только ночью. А пока ещё — считанные дни и даже часы - хорошо.

Очень жду хоть какой-нб. весточки. М. б. Руфь однажды напишет два слова о своих делах, о к<отор>ых ничего не знаю. Крепко обнимаем и целуем. Главное — дай Бог здоровья!

Ваша Аля

' А.С. перевела 17 сонетов Франческо Петрарки. См.: Петрарка Ф. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М., 1974.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

9 июля 1973

Дорогие мои, вот обещанное письмецо. У меня всё слава Богу, рука перестала болеть (дай Бог, чтоб на подольше!) — нога ещё напоминает о себе временами, но — жить можно. Еврейское счастье!

В субботу приехала Лена, завтра приезжает Ада, так что кончилась моя беззаботная — в смысле бесхозяйственная и безготовочная жизнь, а то я почти целый месяц почти не прикасалась к кастрюлям и ко всему прочему тому подобному, жила по своему собственному, мне самой удобному, распорядку, никого «не ждала и не догоняла». Только в садике-огородике возилась — для отдыха от трудов умственных. И, главное, ни с кем не говорила и никого и не слушала (за исключением немногочисленных визитеров) — отдыхала голова от чужих дел и собственных мнений по поводу оных.

За время отсутствия всяческого присутствия закончила (увы, только начерно!) несчастные сонеты, дам им полежать, отдохнуть от себя, чтобы недели через две отредактировать и закончить так, как сумею.

Один раз знакомые свозили меня на машине на два часа в лес, я грустно-счастлива была побывать за пределами «латифундии» и хоть бегло глянуть на природу, на всё многообразие зелени и ощутить высоту неба над головой и самую возможность простора, о которой (и о котором) всегда помнишь, но, поневоле, перестаёшь ощущать физически. Даже собрала несколько «утешительных» грибков, из которых сварила суп к Лениному и Адиному приезду.

С продуктами тут стало получше, иногда появляется в продаже слив<очное> масло, которое можно закупить впрок, до следующего появления. Молоко в нашем ларьке бывает ежедневно, и часто творог. Хлеб почти бесперебойно. В «городе», т. е. в самой Тарусе, бывает сметана, иногда колбаса, и т. д. Так что теперь, когда есть кому сбегать в город, добывание продуктов уже не проблема.

Сама я в Тарусе не была уже года три, так как под горку - могу, а обратно, в горку, уже нет. Проезжая Тарусу при приезде в неё и при отъезде думаю: всё ещё хороший городок пока что\ Ибо и тут строятся «современные» здания, кубики, в которые играет ребёнок, патологически лишённый фантазии! Они, эти кубики, идут в наступление на ближайшие, прелестные и тишайшие, окрестности. Разрастается и местный дом отдыха. А по берегам Оки — палатки почти подряд, а по (плохим) здешним дорогам — машины и мотоциклы потоком. Какие мы счастливые, что видели и осознали ту, прежнюю, Москву -да и Россию!

Крепко обнимаю вас, всегда очень жду весточки.

Будьте здоровы, мои дорогие! Лена шлёт самый сердечный привет - а Ада ещё не приехала.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

23 декабря 1973

Милый Владимир Николаевич, это не я на Вас сержусь, это Вы вправе сердиться на мою такую долгую и ничем не оправданную немоту. Никакие тени не падают на нашу дружбу — откуда бы им взяться? Виной моему, для меня самой неожиданному, эпистолярному хамству — разросшиеся хворобы, возросшая неизбывная усталость, заставляющая меня ждать тихого и вдохновенного часа для того, чтобы сесть за письмо; но разве дождёшься его (часа!) извне, если не умеешь его организовать внутри себя, съедаемой обязательностью различных второстепенностей? Стара, наверное, стала: если считать северный стаж год за два — то мне скоро 80, а жаль!

Ну ладно, это не новогодние материи, Бог с ними со всеми. Авось в 74-м воспряну духом. <...>

Всего вам обоим доброго и хорошего в наступающем году — здоровья, сил, дел и отдыха! Обнимаю сердечно вас обоих!

ВашаАЭ

Так называемые воспоминания движутся медленно и неверно, я, как всегда, недовольна — ну, что Бог даст!

В.П. иД.Н. Журавлевым

7 августа 1974

Дорогие мои и милые Журавлики, ваша весточка с Камы¹ была для меня полнейшей неожиданностью, ибо мне казалось, что вы собираетесь на дачу, т. е. из московского огня да в дачное полымя, ибо уж где-где отбываем мы наказание за все наши грехи, как не на даче. Ну, какие бы то ни были санаторные неполадки, а всё же лучше, чем самим хозяевать; тут хоть «на всём готовом», включая обязательное музобслуживание... Не знаю, успеет ли к вам моя весточка, ибо всё продолжительнее и таинственнее становятся пути следования писем и всё ненадёжнее их доставка; и вообще тайны мироздания меркнут перед секретами сервиса и прочего обслуживания человека человеком.

Такого исключительно поганого лета, как нынешнее здешнее, не упомню, как сказал бы Нестор-летописец, берясь за натуральное перо натурального, не инкубаторского, гуся.

Одна погодная подлость сменяется другой, пятой, десятой, сотой и т. д. Некто, пропивший нашу весну, проиграл в картишки и лето; картины мокнущей, зябнущей, стынущей природы вызывают некий душевный авитаминоз и - физическое оцепенение от невозможности одолеть весь этот завал туч и всю эту мокрую свинцовость - причём, для меня, в пределах одного лишь крошечного «дачного участка»; на просторе всё это ощущается и одолевается иначе, более масштабно что ли! Редкие синие, яркие, жаркие просветы только по губам мажут, да в рот не попадают; не успеваешь осознать и поверить, как опять всякая дрянь сыпется с неба... А время, между прочим, идёт, бежит, летит, короче говоря, проходит безвозвратно, а работёнка - ни с места, и об

отдыхе не может быть и речи, и т. д. и т. п. Недавно, правда, были развлечения, внесшие некоторое разнообразие в жизнь и давшие пищу возрастающему скудоумию моему и окружающих! Нас с Адой торжественно пригласили надень рождения одного милого старикана, у которого мы когда-то - когда строили свой домишко - снимали комнату; гостей было 35 человек - и все родственники жены юбиляра, его же собственные не поместились или ещё что, но не были приглашены; столы, сколоченные юбиляром ради этого случая, были поставлены буквой П и ломились от яств и питий, из последних особо примечательном был великолепный самогон на зверобое; впрочем, зелёный змий и в казённом воплощении наличествовал в избытке. Всё было распре-лестно, весело, добродушно и доброжелательно; вначале велись вполне светские разговоры на темы погоды и творчества Муслима Магомаева; потом те же речи велись не вполне членораздельно; потом всеми присутствующими овладело непреодолимое желание спеть чего-нибудь такого; спели; выпили; опять спели; ещё выпили; ещё спели; один из племянников юбиляра, наиболее тверёзый, записал неприметно этот зверобойный хор на магнитофон; и когда мы прослушали самих себя, то некоторые даже протрезвели; но ненадолго; когда же появился настоящий, домотдыховский баянист со своим, отделанным синтетическим перламутром, баяном и начались половецкие пляски (племянники, набычившись и избочась, страшно топотали вокруг племянниц, ритмично размахивавших цыцами — то вверх-вниз, то налево-направо) - мы с Адой тихо смылись во свои недалекие свояси. На следующий день мы «гостили» у Евг<ении> Мих<айловны> Цвет<аевой>, вдовы маминого брата Андрея, к<отор>ой стукнуло 79 лет - но всё ещё свежа, как желтеющий огурец, - там было тарусское «обчество» в количестве 10 человек - один склерозистей другого; стол ломился под грузом чайника, сахарницы и сухарницы; разговоры велись о сверхъестественном — снах, предчувствиях, приметах; потом перешли на «страшные» истории, страшные лишь тем, что рассказчики путали завязку, искажали продолжение и забывали конец; расходиться же начали после того, как один старичок, дойдя до кульминации какой-то неимоверности, в которой участвовали какие-то гродненские гусары на ходулях, сказал вместо «покойник» — «подсвечник»: «а подсвечник встал из могилы и улыбнулся».

Ну вот, милые мои, этим подсвечником и заканчиваю письмишко. Крепко, крепко обнимаю, люблю и помню. Будьте здоровы и терпеливы!

Ваша Аля

Ада шлёт сердечный привет!

¹ В.П. и Д.Н. Журавлевы отдыхали в это время в санатории «Усть-Качка» на Каме.

В. Н. Орлову

28 августа 1974

Милый Владимир Николаевич, какая жалость, что глаза подводят, что время подводит, что здоровье подводит - и что вообще и в частности столько подвохов вокруг нас и внутри - первейший же из них - этот самый «возраст» на седьмом десятке! Сколько оказывается козырей в его игре - игре с нами, в нас и против нас! «Кабы знатьё» - мы бы больше ценили просто молодость, просто здоровье, когда были богаты ими... Надеюсь, что когда эти корявые ночные строчки доберутся до Вас, вы уже будете смотреть во все глаза «в корень» очередной работы и опять докажете фениксово своё начало и фениксову свою суть. Прошу Вас, если и когда Вам вновь, не дай Бог, станет нудно на душе, оглянитесь в мою сторону мысленно, мысленно же заберитесь, хотя бы на несколько мгновений, в мою не греющую шкуру - и Вы сейчас же ощутите, какой Вы молодец и какое счастье, что поблизости Е<лена> Вл<адимировна> (и даже когда в турне — всё равно поблизости!), и какое счастье, когда каждое горе — пополам.

А мне уже давно некому сказать: «а помнишь?» — хотя бы это сказать! и иной раз трудно превозмогать то, что принято называть одиночеством. Я говорю «то, что принято называть», потому что, несмотря ни на что, одиночества своего не ощущаю в полной мере; но ведь на самом-то деле происходит это только благодаря памяти и воображению - ценностям бесплотным, а у бесталанных ещё и бесплодным...

Так что Вы ещё вполне - кум королю, и да будет так, и тьфу-тьфу не сглазить, и храни Вас Бог, Е<лена> В<ладимировна> и... обстоятельства!

Сегодня - первый день на тридцать шестой год с того 27 августа¹, когда я в последний раз видела своих близких; на заре того дня мы расстались навсегда; утро было такое ясное и солнечное - два приятных молодых человека в одинаковых «кустюмах» и с одинаково голубыми жандармскими глазами увозили меня в сугубо гражданского вида «эмке» из Болшева в Москву; все мои стояли на пороге дачи и махали мне; у всех были бледные от бессонной ночи лица. Я была уверена, что вернусь дня через три, не позже, что всё моментально выяснится, а вместе с тем не могла не плакать, видя в заднее окно

машины, как маленькая группка людей, теснившаяся на крылечке дачи, неотвратимо отплывает назад — поворот машины и — всё. Слёзы мои пересохли за 35 лет, всплакивать случалось только от злости; та беда терзает меня всухую и — кому повем?

Нынче зимой решила «вплотную» заняться маминым архивом, начать по частям передачу его в ЦГАЛИ; неровен час помрёшь - чего хитрого? и оставишь все эти сокровища беспризорными. Нельзя. Так что пожелайте мне сил на это. Легко ли отдавать всё это - живое! -«в казённый дом»? Но иного выхода нет...

Наше небывшее лето подходит к концу, начавшись, по сути, лишь в последней декаде августа. Сейчас стоят теплые, солнечные — когда выпростаются из утренних туманов - дни. Начинаю собираться восвояси, а это - каждый раз адский труд и адские же трудности; надеемся быть в Москве между 15 и 20 сентября...

Всего вам обоим самого доброго! Обнимаем вас сердечно: сил вам, удач вам! А<да> А<лександровна> шлёт привет.

Ваша АЭ

¹ 27 августа 1939 г. - день первого ареста А.С.

В. Н. Орлову

2 ноября 1974

Милый Владимир Николаевич, видно моё, уже давнее (кажется, в конце сентября), письмо не дошло до Вас — или, возможно, Ваше ответное не добрело до меня - Вы ведь очень аккуратный корреспондент и вряд ли оставили бы моё - да и чьё бы то ни было - «ау» безответным и бесприветным!

На всякий случай повторяю самое сердечное своё спасибо за вашу телеграмму к моему дню рождения - она тем более тронула меня и обогрела (простите стёртость «обогрела», но смысл-то остаётся!) - что день этот оказался будничным в квадрате, с безнадёжной возней на безнадёжно-мокром, унылом, прелом огороде. «Сворачивались», готовились к отъёзду, к обмену кукушки-Тарусы на ястреба-Москву, че-гой-то там таскали с места на место, укладывали и т. д. И ваша с Е<ле-ной> В<ладимировной> весточка оказалась приветом из того дальнего, давнего и, пожалуй, невозвратного края праздников, которым вспоминается нам всем детство. Я всё чаше обращаюсь к нему памятью — но пока ещё не «впала» в. В Москве — с октября — засела за работу трудную, но необходимо-насущную — готовлю мамин архив

для передачи в ЦГАЛИ — пока жива и пока подобие головы ещё на плечах. Каждую тетрадь подробнейшим образом «инвентаризирую», комментирую, попутно делаю из них (тетрадей) выписки — черновиков писем, помет, планов развития той или иной вещи, различнейших NB! и т. д. Помогает мне одна хорошая (надежная) девушка¹ — я расшифровываю, диктую, она записывает. Девушка, заслуживающая если не лучшей участи, то лучшей зарплаты, «запродалась» в ЦГАЛИ за 80 р. в месяц — таковы там ставки, и никаких возможностей «роста» в этом отношении; все перерастают в старых дев, «зато» общаются с архивами; с интересными и с неинтересными.

В Москве (для меня) хорошего мало в том смысле, что я её не вижу — ноги мешают где-либо бывать; но м. б. это-то и есть хорошее? По крайней мере не отлипаю от письменного стола, расшифровываю мамины иероглифы до рези в глазах и, конечно же, в сердце: та жизнь воскресает, всё кромсая в тебе нынешней. Но, пожалуй, все ощущения перекрываются усталостью безмерной, просто — физической; от вновь — осознания тщеты, роковой, предопределённой тщеты и тщетности Марининого героического единоборства с Прокрустом-жизнью. <...>

0 том, что скончалась Фурцева и что вместо неё сулят кто Тяжель-никова, кто Лапина², Вы и сами знаете; и что заново отполировали всю Красную площадь — тоже; а за сим — с наступающими октябрьскими праздниками Вас и Вас — и пусть будет отдых и погода, и божество, и вдохновенье... Обнимаю вас сердечно, очень и очень жду весточки хоть какой-никакой!

Ваша АЭ

Кстати, о божестве и вдохновеньи: а что Ваша книга в (бывшем) Гослите?

¹ Е.Б. Коркина.

² Преемником министра культуры Е.А. Фурцевой стал не первый секретарь ЦК ВЛКСМ Е.М. Тяжельников и не председатель Комитета по радиовещанию и телевидению С.Г. Лапин, а секретарь ЦК КПСС П.Н. Демичев.

В.Н. Орлову

8 декабря 1974

Милый друг, Владимир Николаевич, Вы, верно, думаете (если ещё помышляете в моём направлении), что меня уже давненько в живых нет; ан, есть ещё, если не вполне в, то по крайней мере среди. Но — чуть живёхонькая, чем и объясняется, коли не извиняется, вся

эта аритмия в переписке. Все силенки, какие ни на есть, всасываются маминым архивом, пристальной и ежедневной работой над ним; как ни стараемся с моей помощницей и как ни поспешаем, конца, естественно, не видать и, вообще-то, ни половины, ни четверти; несмотря на то, что мамин почерк со всеми его сокращениями и «титлами» (впрочем, это, вероятно, не «титлами» называется!) знаю наизусть и расшифровываю быстро. Но тут ещё годы (жизни и работы!) потребны, чтобы по-настоящему толк был от них (т. е. от жизни и работы!). (В смысле — моих\) Начала, естественно, с самых сложных тетрадей; но простых, вообще-то, у мамы не наблюдается; простейшее, т. е. начальное, она оставила — бросила! в России в 1922 г. Что-то в чьи-то руки из всего того богатства попало, изредка возникают крохи, как правило, строго засекреченные нынешними обладателями, потомками давних собирателей или подбирателей; так где-то из третьих уст, или рук, промелькнуло сведение о ранней (ещё, по-видимому, «девического периода»!) статье о творчестве Брюсова¹. Статья - эта (или записи о, или мысли по поводу) находится где-то в окрестностях литературного наследия Гиляровского — но просочиться туда, в эти окрестности, невозможно... Ну, где-то цела, и слава Богу! <...> Кудрова² мне сообщила («неофициально», впрочем), о том, что Холопов³ требует сокращений «в линии» С<ергея> Э<фрона> (но согласовать эти самые сокращения со мной редакция сможет лишь в начале 1975 г., поскольку к октябрю 1974 они уже израсходовали все командировочные средства!). Подожду терпеливо, пока они вновь «разбогатеют», посмотрю, что за купюры мне предложат (кстати, почтой они почему-то не пользуются!), и если оные купюры меня не устроят, не без сожаления, но железно! заберу свой материал обратно; пусть лежит в ЦГАЛИ до лучших времён. Настанут же они когда-нибудь и для светлой памяти моего отца; состыковаться же с её омрачателями или, что то же, с замалчивате-лями мне не с руки. Конечно, если сокращения вдруг окажутся незначительными, вынуждена буду с ними согласиться ради всего остального; а нет — так нет. <...>

Намечается «обратно» тьфу-тьфу! публикация о моём брате, о его последнем (военном) пути; автор - милейший подполковник авиации, сотр<удник> газеты «Кр<асная> Звезда», около двух лет положивший на усиленные розыски этого неизвестного солдата, не оставившего после себя почти никаких следов во всех возможных и недоступных армейских архивах. Хочет вроде бы опубликовать его очерк журнал «Юность»⁴. Посмотрим! Всего, всего вам обоим наилучшего и наидобрейшего. Радостей вам и сил побольше!

Ваша АЭ

¹ Статья М. Цветаевой «Волшебство в поэзии Брюсова» опубликована А. Са-акянцвальм. «День поэзии. 1979». М., 1979.

² Ирма Викторовна Кудрова - литературовед, в то время сотрудник журнала «Звезда». Впоследствии автор ряда статей о жизни и творчестве М. Цветаевой, а также книг «Версты, дали... Марины Цветаевой: 1922-1939» (М., 1991), «Гибель Цветаевой» (М., 1995), документального повествования «Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой» (СПб., 2002).

³Георгий Константинович Холопов (1914-1990) - главный редактор журнала «Звезда».

⁴ Станислав Викентьевич Грибанов опубликовал очерк о Георгии Эфроне «Строка Цветаевой» в журн. «Неман» (1975, № 8) и то же (под псевд. С. Викентьев) в журн. «Родина» (1975, № 3).

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 декабря 1974

Дорогая моя Саломея, Вы так загипнотизировали меня своим неимоверным молчанием, что я сама онемела эпистолярно, и долгие недели теряюсь в догадках — кому бы написать, чтобы узнать о Вас? Естественно, проще всего было бы писать Вам, ещё раз, ещё раз, ещё много-много раз, пока Вы не откликнитесь - но это до меня не доходило... Сегодня, наконец, Ваше письмо-картинка с зимним Парижем и новогодними пожеланиями; как же я ему — письму — обрадовалась, Вы и представить себе не можете! Конечно же, и я без конца думаю о Вас, и больше думаю, чем вспоминаю, в той жизни Вы были маминой, а она меня до Вас не допускала, она была ревнива к своему, иногда осознанно, иногда подсознательно, и это - при всей своей щедрости и распахнутости. И вообще в те поры держала меня на строгом поводке. Всё и вся тогда воспринималось через запреты и барьеры -тем самым отфильтровывалось, иногда претворяясь в чистое золото. Как странно всё, как странна сама жизнь, странны и удивительны населявшие её люди (о теперь населяющих мало знаю, принадлежу к тому поколению!).

Только теперь, только задним числом, книга судеб разворачивается перед нами, расшифровывается нами, наполняя нас поздней жалостью, поздним пониманием, запоздалой любовью и невыразимым чувством невозможности исправить что-то, уже в этой книге начертанное, и - хотя бы предостеречь... от уже свершившегося! Впрочем, всё это старо как мир, старо, как мы сами, и потому - вечно, и, потому же — первозданно! Лариса¹ Ваша ещё мне не звонила, позвонит и зайдёт - буду рада, нет - не удивлюсь, ибо «нынешнее поколение» больше обещает, и меньше исполняет, чем наше. До поры, до времени! Итак — Вы потеряли Марию Игнатьевну² (я её не

знала, но о ней — знаю!) а я потеряла А.З. Тур-жанскую - (Вы были у неё в Медоне) - крестную нашего Мура - угас этот лучик материнской любви, человеческой мудрости, доброты - причём таких простых и естественных, каких природа больше не выпускает в наш синтетический век! Доброта была её талантом.

А.С. Эфрон Начало 1970-х

Редкий во все времена талант! Но всё это -слова. Такие стёртые и ничего уже не выражающие. Что они по сравнению с чувством сиротства, настигающего нас в любом нашем возрасте - и в любой ипостаси!

И хотя и не полагается в таком соседстве говорить, и - ещё и кошка умерла, моя любимая, голубенькая, старая, кроткая, умная кошка, верный друг, столько умевшая сказать без этих самых слов!

Что делать! Поплелась я дальше по своей дорожке! - Вот и Новый год на носу... Что-то он принесёт? Что - отнимет? Пусть в его 365 чемоданах будут и радости, милая моя Саломея.

Обнимаю Вас сердечно. Пишите, ради Бога!

Ваша Аля

'Лариса Николаевна Васильева - писательница, автор книги «Альбион и тайна времени» (М., 1978), в которой немало страниц посвящено изложению бесед с С.Н. Андрониковой-Гальперн.

²Мария Игнатьевна Будберг (урожд, Закревская, по первому мужу Бенкендорф; 1892-1974). В 1920-1933 гг. была личным секретарем А.М. Горького. В 1933-1946 гг. подруга Г. Уэллса. В некрологе лондонской газеты «Таймс» сказано о М.И, Будберг как о «женщине, пользовавшейся репутацией одного из самых блестящих, одного из самых умных, талантливых людей своего времени».

Я.В. Капель

26 декабря 1974

Милая моя Дина, вот и ещё один Новый год на пороге - всегда в это время оборачиваешься к тому, нашему с тобой, удивительному по обстоятельствам (которым теперь собственно память не хочет верить!) и по душевной нашей с тобой близости — новогоднему Сочельнику¹; и звон курантов с кремлёвской башни (до сих пор до меня доносится); и полная грудь веры, надежды, любви — несмотря ни на что, поверх всего. Ты глубоко во мне живёшь, хоть, верно, и не дога-

дываешься об этом, да и трудно догадаться; но это так, и теперь уже можно сказать «навсегда», потому что мы действительно знаем цену всем «всегда», всем «никогда», измерив высоту вершин и глубину бездн. Что принесёт этот новый год — увидим; но лишь бы ничего не унёс из того, что у нас уже (ещё) есть... Обнимаю вас обоих², желаю вам и вашим близким всего радостного и светлого.

Твоя Аля

Ада поздравляет и шлёт добрые пожелания.

¹ Вместе с Н.В. Канель А.С. встречала 1940 год во внутренней тюрьме на Лубянке.

² Н.В. Канель и ее мужа А.В. Сломянского.

В.Н. Орлову

28 декабря 1974

Итак, ещё с одним новёхоньким, милый Владимир Николаевич! Что он принесёт в своих 365 чемоданах, по выражению Неруды, — увидим; дай Бог, чтобы нам хватило сил на их содержимое! а то было пуп надорвали, таскаючи прошлогодние сувениры. Что творится, что вытворяется с Вашей книгой — непонятно; вернее всего — какое-то местное недоброжелательство, замаскированное, как «в проклятые времена царизма», под «высшие сферы». Ваша гослитовская редакторша больна, и там, на месте, никто ничего не знает о том, какие тучи сгустились, откуда и куда ветер дует, какая сводка погоды на завтра и кому она, такая погода, нужна. Моя «Звезда» тоже чегой-то выкамаривает и туманы мои растуманы подпущает; недавнее письмецо Кудровой, в общем-то доброжелательное (почему бы нет?), полно недомолвок, недоумений и полупоклонов в сторону долгого ящика; Холопов, столяр, мастерящий оные, как всегда «в нетях»: то в Болгарии, то ещё где-то, то в юбилейном состоянии, то в санатории; всё это, конечно, «со слов» и для ослов. Но м. б. когда-нб. в каком-нб. номере и вынырнет мой материал; мне до него мало дела, совершенно искренне. Но кому-то (читающему) он нужен, п. ч. - о М<арине> Ц<ветаевой>. Впрочем, и о С<ергее> Э<фроне> тоже; м. б. в этом и запинка, как Вы говорите. Доколе, доколе запинки? — Материал о Муре, уже подписанный в мартовский номер «Юности» зам<естителем> редактора, в последнюю минуту зарезан Полевым¹³², почему - не знаю, не знает и автор. Я «почему-то» ужасно огорчилась. Жаль до настоящих слёз стало мальчика, неизвестного солдатика, маминого Мура, было ожившего, было приблизившегося к своим нынешним сверстникам. А Полевой <...> впихнул обратно; в многотерпеливую и многоприемлющую российскую землю.

Вот такие новогодние иеремиады.

Ещё кошка моя умерла — кошка моя голубенькая; 15 лет мы с ней дружили — весь её кошачий век.

Но — хватит про дёготь; на пороге Нового года понадеемся и на мёд. Всего, всего вам обоим, и иже с вами, и Машеньке особливо, доброго, радостного, удачливого! Обнимаю вас сердечно. Пусть всё будет хорошо.

ВашаАЭ ¹³²

В. Н. Орлову

14 июня 1975

Милый друг Владимир Николаевич, хорошо было получить Ваше письмо после столь продолжительного и столь для нас изнурительного антракта неподъёмной зимы, всесторонне, оптом и в розницу неподъёмной и невылазной. «Бывали хуже времена...»¹³² — сказал поэт. Да, но «бывали» и силы для их преодоления, для сопротивления им. Да и сам рельеф жизни был — или казался — более вершинным и глубинным что ли, менее вязким, топким, неверным, недостоверным и чёрт его знает каким ещё. Хотя нет, нет! упаси нас, Боже, от минувших вершин и бездн! Ибо укатали Сивку именно крутые горки. И вообще всё это вместе взятое старо как мир, и не только старо, но, по-видимому, и вечно, куда вечнее нас, от чего не легче.

По правде сказать, огорчает меня всерьёз то, что Е<лена> В<ла-димировна> не с Вами, что Вы выбираетесь «на зелень» один - со своими мыслями и рукописями, а в таком случае, после такой зимы — мысли бывают сильнее нас, а рукописи - слабее. Это я, впрочем, по своему болевому опыту сужу, у Вас, дай Бог, всё иначе, и м. б. Вы, как и Е.В., обладаете счастливой способностью встряхиваться от кончика носа до кончика хвоста и всё начинать сначала! У меня же в последнее время то хвост вязнет, то нос, то оба вместе, и никак-никак не встряхнёшься и не стряхнёшь с себя это самое нечто, что жить не даёт <...>

Сердчишко моё не очень пока что восстанавливается здесь, болит от малейшего движения — передвижения (весь май маялась стенокардией) - но всё же, кажется мне, покрепчало по сравнению с Москвой; м. б. и наладится в какой-то мере. Ни за какую работу ещё не принималась, не считая элементарной хозяйственной (...счётом

ложек Создателю не воздашь!²); захватила сюда с собой одну из маминых сложных тетрадей, к<ото>рую мечтаю прокомментировать и из к<отор>ой мечтаю сделать все необходимые выписки до и для сдачи её в ЦГАЛИ. Одолею её (ежели) - то и слава Богу. О продолжении так называемых «воспоминаний» и не думается пока, настолько сделанное до сих пор несовершенно, и необъёмно, и искажено самоцензурой - аж противно. Дожили до времени, когда распроклятые «журнальные варианты» кажутся даром свыше и великой удачей, когда они (с купюрами к тому же!) куце опубликованы, набранные петитом. Сама жизнь наша - «журнальный вариант», могший и долженствовавший быть настоящей книгой... На этом мажорном аккорде покидаю Вас в ожидании встречных вестей - и пусть они будут хорошими - дай Бог! Обнимаю сердечно Вас и милую далёкую спутницу Вашу!

Ваша А.Э.

' Строка из поэмы Н.А. Некрасова «Современники» (гл, «Юбиляры и триумфаторы») .

² Строка из 2-го стих, цикла «Стол» М. Цветаевой «Тридцатая годовщина...» (II, 311).

Л. Г. Батъ

27 июня 1975

Милая Лидуша, если бы ты была способна на это, то поминала бы словом не тихим и не добрым, за то, что уехала, можно сказать, не попрощавшись, а приехав сюда, больше месяца не подавала голоса. Но всё это не от свинства и не от хамства: уехала я совсем больная, уповая на то, что тарусский кислород быстро «поправит» меня; но не тут-то было, увы. Помимо и сверх обычных хвороб объявилась ещё и болевая точка в позвоночнике между лопатками — источник бесконечных — болевых же — приступов, по 5—6 в ночь. А днём и считать их некогда, ибо редки промежутки между ними. М. б. какие-то нервы ущемились между позвонками, м. б. какие-то соли, не там отложились, не на то давят, как бы то ни было эффект грандиозный, с резонансом в обе руки, в плечи, словно все они состоят из обнажённых нервов; и сердце попутно взбаливает и почти вслух вскрикивает. Никакие порошки, пилюли и прочие микстуры не помогают, остаётся уповать на древнего Бога, но и до него не докличешься, ибо есть у него дела поважнее... Вот так и живу под этим синим небом, в этих калужских тропиках (жара стоит звенящая), почти не высовываю носа

наружу; страдаю; а Ада делает всё остальное, всё то, что делили всегда пополам. Я только по хозяйству немного вожусь, готовлю чегой-то почти из ничего; но даже ведра воды принести от ближней колонки не в состоянии. Вот и писем не пишу совсем в ожидании довольно бесплодном того, что схлынут эти хворобы — хотя бы частично.

Прости меня, милый и дорогой Лидуш, за эти иеремиады. Это не жалобы, а лишь объяснение моих молчаний и прочих неучтивостей. Ты-то сама всё на свете терпишь молча и никогда не уподобляешься Иеремии, или тому самому «Жобу на навозной куче», которому по-жалуй-то, всегда - или частенько - уподобляюсь я.

Как-то ты поживаешь, Лида моя долготерпеливая¹, как себя чувствуешь, как переносишь все эти погодные капризы и сюрпризы, — и не только погодные? Надеюсь, что ты на даче, что ты спокойно читаешь какую-нибудь хорошую книгу и, отрываясь от неё, думаешь и вспоминаешь то доброе и хорошее, что дарила нам жизнь, и близкие нам, родные ничем и никем не заменимые люди... Что никто и ничто не обижает тебя, не тревожит, не заставляет досадовать. Хотя — много ли нам надо, чтобы растревожиться? И - много ли, чтобы обрадоваться. Сколько красоты, оказывается, таится в наших мини-садиках, и как мы, оказывается, зорки к этим красотам... когда ничего не болит! Дай Бог, дорогая, чтобы ничего у тебя не болело и чтобы всё было так хорошо и так мирно, как только возможно при наших уценённых возможностях и обстоятельствах!

Обнимаем тебя мы обе, сердечный привет тем, кто рядом с тобой, напиши открыточку!

Твоя Аля

' Л.Г. Бать страдала болезнью Паркинсона.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 июля 1975

Дорогие мои, от вас вообще никаких новостей, и я лишь предполагать могу, что пишу по правильному адресу, по которому к 5 июля посылала и поздравительную телеграмму¹. Понимаю, что писать и некому, и некогда (в смысле - отвечать мне), — но от этого, конечно, никому не легче. Сама я для разнообразия пишу вам из тарусской больнички, куда кинули меня превратности судьбы и местная «Скорая» по поводу болей в позвоночнике и бронхиальной астмы, очень впечатляющий приступ которой пришлось неожиданно пережить.

Утешаюсь тем, что больница в каком-то давнем поколении — нам, по цветаевской линии, родственная²; ну и тем, что в любом поколении врачи — да и санитарки! — тут внимательны к больным. Ада навещает меня каждый день и по традиции носит вкусное, поспевшее в нашей латифундии. Делают мне массаж, всякие внутривенные вливания и уколы в попу в ассортименте. Такие дела... каковы-то ваши? Крепко обнимаем.

А. и А.

¹ А.С. поздравляла 5 июля Р. Вальбе с днем рождения.

² Основал больницу И.З. Добротворский, муж двоюродной сестры И.В. Цветаева. Враном в ней многие годы - до ареста в 1937 г. - работала его дочь - Людмила Добротворская.

В. Н. Орлову

8 июля 1975

Милый Владимир Николаевич, пусть хоть битая-перебитая, реза-ная-перерезанная книга Ваша выходит в свет, и дай ей Бог, уж коли она выжила после всех этих столкновений с ошалевшим цензурным (?) транспортом, - добрых читателей, умеющих «восполнять пробелы» по шрамам или хотя бы угадывать их! Самое-то ведь ужасное то, когда авторов винят за цензурные (?) купюры, вернее — обвиняют в них. Вернее - это лишь часть «самого ужасного». А частей у него, увы, много. Например, очень искренние любители литературы и прочего прекрасного, в возрасте около 30, восклицающие в гневе праведном: а почему Орлов не написал того-то и того-то о том-то и том-то? А почему Вы, А.С.. умолчали о том-то и том-то в ваших «воспоминаниях»? и т. п. прочее. Боюсь, как бы после нас не остались в основном цензурные вмешательства под видом наших же принципиальных «недоделок».

Пишу Вам, для разнообразия, из местной, сиречь тарусской, больнички, в которую угодила волей судеб, равно как волей различных болезнетворных процессов, во мне происходящих. А чего не было, того врачи, воленс неволенс, добавили: снимая боли, вызвали страшенный приступ бронхиальной астмы, с которой я, до этих пор, слава Богу, знакома не была. Утешаюсь тем, что больничка данная была воздвигнута в своё время также не без участия Цветаевых старших в роде и лечили в ней не чужие нам земские врачи. Хотя, сказать по правде, и в «своё время» не лишним было бы возвести сортир не разъединственный, для лиц обоего пола, а так сказать раздельный. И умывальник бы — тоже не разъединственный на этаж. Потолки, однако, высокие, славные старинные голландки с дверцами каслинского литья и окна с рамами полуовальными, такими уютными. В палате моей - 12 чел<овек>, в том числе одна бабушка, которую сослепу бык догнал, одна — обварилась «бытовым» паром, остальные — обыкновенные больные, в том числе и я. «Дортуарная» обстановка знакома мне давно, я без раздражения слушаю разговоры и рассказы и ввязываюсь в них, не раздражая, с благодарностью «кушаю» манку и овсянку, пью прозрачную «какаву» и помогаю беспомощным больным почти наравне с «нянечками»; лечусь старательно, чтобы, когда-нб. впоследствии, всё стало хорошо. Вероятно, на том свете! Тут что-то не ахти как получается. Самое чудесное время, когда только что солнце взошло, больные ещё спят, ласточки с визгом летают и можно приоткрыть окно, и подышать, и полюбоваться утренней свежестью. Всё же нестерпимы звуки стонов и воздыханий, запах горького пота, ночное бряцание судёнышек и вкус беды во рту... И обязательность (деревенская, вероятно!) страдательных интонаций в присутствии врачей.

В Тарусе очень жарко, сушь великая и пыль; так и не довелось побывать в лесу и хоть на каком-нб. просторе; но и в своём садике тоже хорошо было... Был оазис зелени и тишины. Даст Бог, снова будет. Как-то у вас? Что скрывается за прозаическим названием Вашего летнего адреса? Напишите! И скоро ли приедет Елена Владимировна отдыхать вместе с Вами? И есть ли лес, вода, тишина? Всего, всего Вам обоим доброго и радостного!

Ваша АЭ

А.А. Саакянц

17 июля 1975

Милая Анечка, история с бесплодными поисками пантопона, с привлечением большого количества народа, напоминает игру в испорченный телефон, увы!.. Уже и до Вас добрались неуправляемые звонки, и от вас распространились... Кё фер¹³³, иной раз в горной местности слабый чих рождает могучий многоголосый и в небытии растворяющийся отклик! Бог с ними, пантопонами и голосами, Вам же за участие спасибо!

С тех пор требовались ещё иные лекарства, и они рассасывались -то ли в моём организме, то ли в космосе, как повезёт, или не рассасывались... Я прошла десятидневный курс лечения этих самых позвоночных болей (массаж, инъекции, всяческие лекарства) — девять дней лечения прошли «ничего себе», а на десятый боли возобновились за здорово живёшь. И будет ли конец этому царствию - в смысле царствия нестерпимых болей во мне (впрочем, они тьфу-тьфу! не непрерывны!) — и каков их истинный источник — пока неясно. Ясно лишь, что снимая боль инъекцией новокаина, вызвали у меня этой же инъекцией бронхиальную астму, о к<отор>ой я ранее понятия не имела; это — ужас, что такое. Удушье, в смысле. И такое протяжённое во времени... Уйдёт ли оно так же, как пришло, или схватит за глотку до конца дней? Какая же я была счастливая ещё несколько дней тому назад, когда всех этих страстей не было на мою шею, т. е. когда был воздух на земле и на мою долю.

Всё в больнице (тарусской) было очень странно, такое изобилие смертей рядом, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания, и этот запах горького пота, крови, хлорки и аммиака - и много, много чего ещё. Все эти сутки просидела на койке - ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами. Но всё ещё что-то виделось и думалось и почти бредилось.

Вышла я «на волю» не в лучшем виде, как легко догадаться, и в полной ненадежности. Устала от истеричности собственного дыхания и от болевых вспышек. Но, конечно, рада, что вернулась «домой» и могу дышать чем-то, действительно напоминающим воздух... Ну, а что завтра будет? или - через час, через минуту? «Дышу» рывками, т. е. практически - задыхаюсь.

Журнала со своими воспоминаниями не видела¹ (кажется, я одна!) Несмотря на трёхкратную просьбу о присылке 10 экз<емпляров> в Тарусу, «Звезда» не прислала ни одного. Выцарапывать чегой-то из них нет сил. Я совсем больна.

Относительно того, что «страницы» слишком компактны и читаются с трудом, я отлично знаю; произведённые в последний момент сокращения («видимость» ред<акторской> работы) не улучшили их, это я тоже знаю. Особенно нуждается в воздухе пастернаковская тема - но, дал бы Бог ещё дыхания, я надеялась к ней вернуться, не зная, что как раз дыханьице-то на волоске!

О «каше» из подобных жмыхов и не помышляю, книги пишутся иначе и не из «журнальных вариантов» создаются и лепятся, уж тут Вы мне поверьте!.. За желание редактировать несбыточности - спасибо... У Вас это переходит в хобби — обратно же кё фер! Дай нам Бог!

Сюда Вас пока не зову из-за своих расцветших и заколосившихся хвороб — но Вы всё понимаете и не обидитесь. Маме сердечный привет — и [нрзб.]... Вас обнимаю, а А.А. приветствует.

Ваша А.Э.

' В журнале «Звезда» (1975. № 6) были опубликованы мемуары А.С. «Страницы былого».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

21 июля 1975

Дорогие мои, наконец получила сразу 3 открытки и узнала, что вам только недавно удалось перебраться на дачу, куда я вам всё время писала и посылала телеграммы, вы же ещё находились в Москве. Из больницы выписалась на днях, там было тяжко из-за жары, безвоздушна, - запахов (нет канализации) - и изобилия тяжёлых больных - что поделаешь! Зато были и санитарки, и сёстры - причём «на высоте», как ещё водится в провинции. От позвоночных болей спасали массажем и инъекциями, от сильно и впервые в жизни разыгравшейся бронхиальной астмы - внутривенным эуфиллином. Дома лёгкие приступы преодолеваю сама, при тяжёлых приходится вызывать «скорую». Трудна астма с её предсмертными задыханиями, особенно ночными... Оказывается - просто дыхание - настоящее счастье! Целуем вас всех!

А. и А.

У нас сегодня первый дождь за много времени. Была настоящая засуха. Говорят, вышла моя «Звезда» с кусочками воспоминаний о родителях...

Это последнее письмо Ариадны Сергеевны Эфрон. Она умерла от множественных инфарктов утром 26 июля 1975 г. в тарусской больнице.

Содержание

1955

Р.Б. Вальве. 27 июня 1971..........................

В. Н. Орлову. 12 июля 1971..........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 16 июля 1971...........

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальве. 8 августа 1971 В. Н. Орлову. 26 августа 1971 ........................

1972

В.Н. Орлову. 16 января 1972 ........................

В. Н. Орлову. 17 февраля 1972 .......................

A. И. Цветаевой. 25 апреля 1972 ....................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 4 июня 1972 ...........

Е.Я. Эфрон. 14 июня 1972 ..........................

B. Н. Орлову. 1 июля 1972 ...........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 23 июля 1972 ...........

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 21 августа 1972 .........

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 12 декабря 1972 .........

1973

B. Н. Орлову. 6 февраля 1973 ........................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 14 февраля 1973 ........

B. Н. Орлову. 23 марта 1973 .........................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 10 мая 1973 ............

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальве. 2 июня 1973 .

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 9 июля 1973 ............

В.Н. Орлову. 23 декабря 1973 .......................

1974

В.П. иД.Н. Журавлевым. 1 августа 1974 ..............

В.Н. Орлову. 28 августа 1974 ........................

В.Н. Орлову. 2 ноября 1974 .........................

B. Н. Орлову. 8 декабря 1974) .......................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 12 декабря 1974 .........

Н.В. Каннель. 26 декабря 1974 ......................

В.Н. Орлову. 28 декабря 1974 .......................

1975

В.Н. Орлову. 14 июня 1975 .........................

Л.Г. Бать. 27 июня 1975 ...........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 8 июля 1975 ............

В.Н. Орлову. 8 июля 1975 ..........................

А.А. Саакянц. 17 июля 1975 ........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 21 июля 1975 ...........

Ариадна Сергеевна Эфрон