История жизни, история души. Том 2

9 июня 1959

Милая Галюша, Анне Ивановне мы написали о том, что Женя¹ будет в первых числах августа в Красноярске, что м. б. остановится у неё на первое время, и просили помочь, чем возможно. Будем ждать ответа, к<отор>ый может несколько задержаться, т. к. А<н-на> И<вановна> человек цивилизацией не тронутый, короче говоря — неграмотный, и письма за неё пишут заходящие на огонёк племянники. Кроме того, у Ады Александровны, моей приятельницы, с к<отор>ой живём вместе, есть хорошие друзья в Красноярске, чья помощь тоже сможет пригодиться. Они люди интеллигентные, работают в городе несколько лет (он - инженер, она -финансовый работник) и, возможно, смогут рекомендовать ко-го-нб. на правобережье, у кого можно бы снять квартиру. Во всяком случае, с ними можно обо всём посоветоваться, и во всём, чем смогут, помогут, т. к. сами пережили немалые трудности с устройством в городе - да и люди порядочные и хорошие. А.И. живёт, конечно, на левом берегу. Я думаю (если у Жени пока нет других вариантов), если от А.И. придёт положительный ответ насчет квартиры, то Жене лучше всего, несмотря на далекое расстояние от места работы, пока устроиться у А.И. У неё чисто, дружелюбно, спокойно, женщина она порядочная, не назойливая. Очень важно иметь спокойный угол у хорошего человека — на первое время, пока не осмотришься и не выберешь что-то более подходящее.

Красноярск расположен нелепо: левый берег — старая часть города, там, при всём жилищном кризисе, все же возможно найти жилье, с хорошей оплатой даже вполне приличное. Правый берег — новые заводы, новые жилые дома и... жалкие лачуги. И если человек не получает квартиры от организации, в к<отор>ой работает, ему приходится или ютиться бог знает где и как, или жить на другом берегу, что непомерно удлиняет путь с работы и на работу. В новом же доме на правобережье снять что-либо очень трудно, т. к. обычно люди получают там площадь достаточно ограниченную и излишками не располагают. Впрочем, все эти трудности утрясаются в ближайшее же время, как только обзаведёшься знакомствами, кроме того и завод может обеспечить Женю каким-то жильём. Оба берега соединяются разводным мостом, ночью он разводится и по реке идёт грузовой транспорт. Сообщение городское — автобусы, к<отор>ые ходят пореже, чем в Москве. Город — громадный, широко и бестолково раскинутый, вечерами — всё на запорах, засовах, замках — даже оконные ставни. Во многих дворах ещё сохранились кольца и цепи, на которых, ещё на памяти пожилых людей, держали вместо собак... медведей! А теперь — соединение бывших купеческих обычаев с наиновейшими, население — пестрее, чем в Париже, с (ещё 3 года тому назад) более значительной, чем в Париже, прослойкой бывшего, настоящего и будущего уголовного элемента. Думаю, что за 3 года многое изменилось к лучшему, но тем не менее пишу про все эти трудности, чтобы Женя знала, что самое первое время всё ей может показаться хуже, чем окажется в дальнейшем, и чтобы она к этому была готова. Конечно, всё может и сразу устроиться очень хорошо, но всегда приходится готовиться к худшему, ожидая лучшего. Только тогда и получается хорошо.

Громадный вклад в тот Красноярск, к<отор>ый знала, — приток молодёжи московской и ленинградской. Женя сразу же встретит немало вчерашних студентов, уже прошедших все трудности первых недель, и сразу же получит и совет, и помощь, и поддержку. «Одним воином в поле» она не окажется. Во всяком случае, до её отъезда мы непременно повидаемся и обо всём поговорим более толково, чем в письмах. Я попрошу Женю захватить какие-нб. «сувениры» нашим красноярским знакомым, и ей тогда будет ещё легче прийти к неизвестным ей людям, к<отор>ые встретят её — я убеждена — тепло и приветливо. Потолкуем и о том, что ей взять с собой, а что дослать посылками, и вообще обо всём на свете практически.

Спасибо Э<ммануилу> Г<енриховичу> за хлопоты о моих делах, мне кажется, что ничего не выйдет с железобетонными товарищами из Гослита², я к этому готова, и меня это не огорчит. Они мне противны, как та «грубая сила», о к<отор>ой писали Вы мне, - да и являются они одним из самых тяжелых её проявлений. Бороться? задавят. Сосуществовать? совесть не позволяет.

А впрочем, всё суета сует - «и это пройдёт»!

Целую вас всех крепко, будьте здоровы все оптом и в розницу. Удаётся ли что с путевкой Эммануила Генриховича? Галюша, когда Женя «приземлится» в Красноярске, поедем с Вами её проведать, посмотрим Сибирь? Я обожаю Сибирь - со всеми её красотами и уродствами, это край такого величия, такого огромного будущего! Настоящему человеку столько там радостного, насущного дела! Завидую

безмерно Жениному возрасту, её специальности, её великолепному трудовому будущему!

Всего вам самого хорошего, дорогие друзья!

Ваша АЭ

' Дочь Э.Г. и Г.О. Казакевичей Евгения (1936-1974) после окончания института получила направление на работу в Красноярск, и А.С. связала ее с красноярскими друзьями и знакомыми А.А. Шкодиной.

² Э.Г Казакевич добивался выполнения договорных обязательств по представленной в Гослитиздат, но не вышедшей в свет книге М. Цветаевой и поддерживал в А.С. уверенность, что «она все равно выйдет» (см.: Казакевич Э. Слушая время. М., С. 458, 472).

Г.О. и Э.Г. Казакевичам

26 декабря 1959

С Новым годом, милые мои Казакевичи, самые большие, и те, что поменьше, и совсем маленькая! Хоть и поразъехались Казакевичи по всей стране, а всё равно все вместе, и поэтому и поздравление шлю «в один адрес».

Милый Эммануил Генрихович, ужасно рада была узнать, что чувствуете себя лучше и работаете. И что выйдут «Двое в степи»¹. Но как, неужели с какими-то переиначиваньями? Не дай бог, если от двоих в степи останется только полтора в сквере. Кроме того, слышала, что вышел «Буратино»²², к<оторо>го Вы, по-моему, переводили, почивая на терниях «Лит. Москвы». Если да, то отложите и для меня, пожалуйста, одного Буратинчика, т. к. в Тарусе они не водятся, а в Москве, наверное, уже всё раскуплено. Недели две тому назад видела редактрису редакции «Русской классики»²³, где погрязла мамина книга, сказала, что так мол и так, материально мы с Гослитом в расчете, договора на книжку нет, а только договоренность о её издании и что я прошу дать мне в первых числах января окончательный ответ: выйдет ли книга в Гослите? у меня, мол, есть другие предложения, и если Гослит издавать не собирается, то я передам рукопись другому издательству. Тут мадам слегка запрыгала и завертела шеей и сказала, что книга у них запланирована (6 п<ечатных> л<истов> вместо бывших 8), но утвердят ли план? что лично она за, ибо книга интересная, а поэтесса талантливая, и т. д. Со всей большевистской прямотой я ей заявила, что речи эти я слышу четвёртый год, и что, вероятно, они ошибочно планируют «Сказку про белого бычка», а не сборник Цветаевой, и что если в январе не получу твёрдого ответа, то эту же самую рукопись передам в более надежные руки.

Бедная я хвастунишка! где эти самые «надежные руки»?!

Ну, итак, с Новым годом! Да принесёт он нам всем побольше радостей, да будет добр и щедр, и да останутся за его порогом все огорчения, болезни, разлуки и тревоги!

Будьте все здоровы, мои дорогие, это - главное.

Крепко целую вас всех.

Ваша АЭ

Сердечный привет и поздравления от А<ды> А<лександровны>. ²⁴²²²³

Э.Г. Казакевичу

21 января 1960

Милый Эммануил Генрихович, спасибо за прелестного «Пиноккио». С особым удовольствием побывала я в с детства любимой стране лентяев¹ — обетованном крае всех возвышенных душ. Ослиное возмездие² меня не страшит, ибо с колыбельки и до могилки несу на своём щите ослиные доблести — упрямство и терпение... до полного осла только ушей не хватает, но не теряю надежды.

Ленивый народ, кстати говоря, и сами писатели, и их жены. Ну что бы стоило написать словечко «за жизнь» — мне ведь интересно, как у вас там и, главное, как девочки? А<да> А<лександровна> что-то говорила, что они приезжали обе на Новый год, правда? Как вы их нашли, как они нашли вас и что дальше? Напишите!

Как Ваше здоровье, Эммануил Генрихович? как диета? удаётся иногда съесть что-нибудь стоящее или держит Вас в тисках голубая манная каша, обезжиренный творог и прочая абстракция? И, главное, как работается? Боюсь, что на манной каше «не потянешь». Хотя Толстой тянул. Интересно, как бы он тянул, не будучи вегетарианцем?

Не слышно ли чего насчёт маминой книги? В январе должны были утверждать план. Боюсь, что эта сказка про белого бычка переживёт меня и дети мои не подержат эту книгу в руках, ибо нет ни детей, ни книги. Разве что внуки... В моём возрасте только внуки могут родиться.

О себе и рассказать-то нечего. Кончила обойму переводов, теперь буду долго сидеть на мели и раздумывать на тему, что между Тарусой и Туруханском не так уж велика разница. Зимой здорово смахивает на ссылку. Особенно после того, как городишко подключили к

Мосэнерго. Светло стало, как в железнодорожном клозете в период гражданской войны.

Хочется на волю, на волю, в пампасы³. Всё же не правы товарищи из Моссовета, отказавшие мне в «площади» под весьма капиталистическим предлогом, что у меня таковой и не имелось. Когда я вспоминаю об этом, то пепел Клааса начинает стучаться в мою грудь⁴ и — хватит ныть, так как бумага кончается и я не успею сказать вам самое главное, а именно — что я вас очень лЮблю, мои дорогие, будьте здоровы все, от мала до велика, и пусть у вас всех всё будет хорошо. Целую вас.

Ваша АЭ

¹ В переводе Э.Г. Казакевича это Страна Развлечений.

² В книге Коллоди ленивые дети превращаются в осликов.

³ Восклицание сумасшедшего учителя географии из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова (гл. «Ярбух фюр психоаналитик»),

⁴ Эти слова в кн. «Легенда об Уленшпигеле, или Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера повторяет Тиль, отец которого Клаас был сожжён по приговору инквизиции.

И. Г. Эренбургу

6 марта 1960

Дорогой Илья Григорьевич! <...> На днях буду в Москве, пойду узнавать, в план какого столетия включена — если включена — книга. Здание издательства у меня на втором месте после Лубянки. Коридоры, лестницы, запах бумаг, расправ, клозетов. Навстречу и с тыла -«сотрудники». Конечно, в подобных ассоциациях повинна больше Лубянка, нежели Гослит, с 39 года меня мутит от одного вида самого мирного учреждения столичного, а не сельского типа. И всегда кажется — даже уверена — что не туда попала, и душа уже с порога втайне взывает о реабилитации... о Господи!

Не думайте, что я хамка, если пишу Вам только тогда, когда мне нужно о чём-нб. Вас просить или — реже — что-нб. Вам сказать. Это вовсе не хамство, а, честное слово, деликатность! Они где-то граничат. Мне часто хочется написать Вам «просто так» — но что было бы с Вашим временем, если все начали бы писать Вам «просто так»!

Мало на свете людей, чьё время так дорого мне, как Ваше.

Живу я как-то не по-настоящему, всё перевожу стихи, которые никто — единственное утешение! — и читать не станет. Сейчас из-под моего пера выскакивают, например, вьетнамцы¹, похорошевшие, как после визита премьера. Но меня, увы, это хорошеть не заставляет. Несмотря на что крепко Вас целую, всегда люблю. Правда! Есть за что.

Ваша Аля

Целую Любовь Михайловну.

¹ Переводы для кн.: Хо Тыу. Стихи. М._р 1961.

О. В. Ивинской

10 мая I960

Милая Оленька, получили твою весточку, очень огорчена Бориной болезнью. Это, вернее всего, болевой отголосок всего пережитого — и опять проклятая «промблема», что тебе до него никак не добраться, и это его ещё больше выбивает из колеи. Он ведь, при всей своей безбрежности, человек привычек, и нарушение привычного ему уклада должно ещё хуже влиять на болезнь. Конечно, нет худа без добра, хорошо, что кардиограмма приличная и нет непосредственной опасности для жизни; однако и боль, и тревога, и тоска - тоже опасности, хотя и не непосредственные.

В первый раз слышу (т. е. вижу в твоём письме), что Ирка ругается матом. Это ее, верно, француз¹ научил, подорвавшись на изучении творчества Белого. Сама бы она не догадалась. Говорят, при Петре I местом ссылки была Кемь, получившая якобы своё название оттого, что Петр на «делах» того времени накладывал сокращённую резолюцию: «...к такой-то матери», т. е. к е.м. Надеюсь, что и Аришка выражается не «полностью», а по-петровски лаконично. Как здоровье Жоржа? Весна у нас, как и у вас, ничуть не греет ни тело, ни душу, но соловьи всё равно заливаются — положение их безвыходное!

Я устала ужасно, всё время совмещая труд умственный с физическим. Последний, кстати, удаётся мне куда лучше. Ада сейчас в Москве, т<ак> ч<то> «ворочаю» одна. По пятам ходит кошка, которой вот-вот котиться, и она никак не может решить где: на моей постели или на Адиной.

В Москве я буду в 23-25 числах мая, привезу твою книжку, буду тебе звонить.

Целую вас всех крепко. Боренька начнёт поправляться, как только потеплеет². Эти соли почему-то особенно болезненно реагируют на весенние холода. Поцелуй его от меня письменно пока что. До доброго свидания!

Твоя Аля

' Француз - жених Ирины Емельяновой Жорж Нива был аспирантом МГУ и писал диссертацию о творчестве Андрея Белого. Брак этот не состоялся -Ж. Нива после смерти Б.Л. Пастернака был выслан из СССР.

² До Ариадны Сергеевны, жившей в это время в Тарусе, еще не дошли сведения о том, что 27.IV. переносной рентген показал у Бориса Леонидовича рак легкого с метастазами, a 2.V. кардиограмма - инфаркт. Состояние больного ухудшалось с каждым днем. В 20-х числах мая Ирина Емельянова послала А.С. телеграмму. Она тотчас же приехала из Тарусы, и Н.А. Табидзе, жившая на даче Пастернака, рассказала ей о диагнозе и о том, что врачи считают положение Бориса Леонидовича безнадежным. И.И. Емельянова вспоминает, как А.С. сообщила ей и матери эту страшную весть: «Аля излагала все это спокойно и неторопливо, от ее стоицизма все во мне леденело - ведь я знала и по рассказам Б.Л., и по ее письмам к нему (из Туруханска), которые он приносил нам, что значит для нее эта дружба» (Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., 1997. С. 180).

О. В. Ивинской и И.И. Емельяновой

5 июня 1960

Дорогие Ольга и Аришка, приезжайте-ка к нам погостить дня на 3-4, чтоб отдохнуть, отвлечься, подышать чистым воздухом, переменить хоть ненадолго обстановку, побыть без людей. Здесь сейчас уже очень хорошо - начинают зацветать луга, в лесу полным-полно ландышей, и как-то необычайно тихо и просторно кругом. Ничто так не помогает и не исцеляет, как природа. Посмотрите, наконец, наш домик и наши владенья, погуляете по новым местам, увидите места, где мама моя провела детство и отрочество, и Оку, и леса, и луга. Я эти несколько дней ещё свободна, а потом опять начнёт крутиться колесо... <...>

Дорогие мои, приезжайте, не медлите, потом не соберётесь, что-нибудь помешает. Поездка вас не разочарует, а немного отдыха вне суеты вам необходимо. Оленька, как получишь письмо, сразу дай телеграмму с ответом, он мне необходим, чтобы так или иначе «спланировать» своё время. Я думаю, что сейчас вы обе сумеете выкроить эти несколько дней на отдых, и мне очень, очень хочется, чтобы вы это сделали. Я думаю, Оля, что передав рукопись на прочтение¹, ты будешь располагать свободным временем, а хворая Аришка, конечно, сможет получить бюллетень по состоянию здоровья.

Кроме всех прочих соображений мне хочется чтобы ты, Оля, приехала, чтобы в покое и тишине, без советов и советчиков, спокойно подумать о разных своих делах. Я очень опасаюсь твоей опрометчивости, теперь тебе с особой серьёзностью надо относиться к деловой стороне жизни и к окружающим тебя людям, и к их советам... И ещё: мне хочется услышать о Бориных похоронах²⁵ именно от вас и именно здесь — в этой дивной природе, дивной, несказанной, сказанной только им. Люди говорят, что похороны были изумительные.

Вы обе умницы, вы обе поразительно хорошо, с таким достоинством держались все эти невыразимо трудные дни. Глубоко уважаю вас за вашу выдержку, за ваше достоинство во имя Бори.

Приезжайте-ка! Вас ждёт чудесная комнатка с видом на Окские дали, красота, покой. Отдохнёте, отоспитесь, подумаете кое о чём, и — будем жить дальше!

Привезите с собой белого хлеба и масла, которое я, конечно, забыла купить впопыхах. Тут есть и творог, и сметана, и яйца, и редиска поспевает, и салат - поживём по-деревенски.

Итак, Оля, жду твоей телеграммы, надеюсь, что она будет о приезде. Не мешкайте. Я ещё раз поняла, что жизнь не ждёт и ничего нельзя откладывать. Приехала ли Вера?³ Если да, то с ней я повидаюсь попозже, только не сейчас. Сейчас мне никого не хочется видеть, а её особенно, после всего этого её ажиотажа и всех этих опротивевших звонков. Встреча с ней - это как раз то, что сама жизнь велит откладывать, а вот со мной — нет. Как видите, в отношении «благородства и деликатности» я приближаюсь к известному вам эталону.

Крепко, крепко целую вас, мои дорогие. Мы все - Ада, я, Ока, Таруса, леса, луга, просторы, ландыши, близи и дали, ждём вас. Отложите дела и приезжайте.

Жду телеграммы!

Ваша Аля

¹ А.С. еще не знала, что вечером 3.VI., когда О.В. Ивинская с дочерью вернулись с похорон Б.Л. Пастернака, работники КГБ изъяли у них оригинал «Слепой красавицы».

² Б. Пастернак умер на исходе 30.V.60 г. День 31 .V. А.С. провела с О.В. Ивин-ской и ее дочерью, но на похороны не осталась, уехала в Тарусу. Говорила, что не видела мертвыми никого из своих близких и они остались для неё живыми. «Не будет этих комьев о крышку гроба и смерти любимых - не будет». (Эфрон А. Жизнь есть животное полосатое: Письма к Ольге Ивинской и Ирине Емельяновой. 1955-1975. М., 2004. С. 16).

³ Речь идет о Вере Александровне Сувчинской, во втором браке Трейл (1906 — 1987), которая жила постоянно в Англии, но приезжала в СССР как туристка.

О. В. Ивинской ²⁵

нежным запахом Инниных роз. Кстати, розы великолепно чувствуют себя в предусмотрительно захваченном мною пластмассовом бидончике, чудесно раскрылись все четыре. Нейгауз², вырвавшийся из родственных объятий, по-моему, чувствует себя премило, братается с какими-то военными, и на столике позвякивают бутылочки-стаканчики. Ада в данный момент тоже братается в коридоре — не подумайте дурного — с какой-то однокашницей по ИФЛИ³, а я, как видите, пишу вам весточку. За окном расстилаются бескрайние просторы нашей необъятной Родины, моросящий дождик придаёт им своеобразную прелесть, дорогую сердцу каждого истинно-русского человека. Берёзки стоят как невесты в праздничном уборе, северо-западный ветер треплет их зелёные кудри, и т. д., и т. п. Сколько бы ни таращилась, но места, равняющегося по красоте с Тарусой, что-то не видать.

А вообще-то, душеньки мои, на сердце горюч-камень и собачья бессловесная тоска. Пока Боря был жив, и мои ушедшие как-то жили для меня в нём. Не только в этом, но и в этом причина собачьей тоски. Теперь-то уж я бесповоротная сирота — и сколько же нас, с поэзии начиная, и кончая отдельными людьми, осталось сирот от Пастернака! И как многообразно наше сиротство, как много мы потеряли в одном человеке! Пусть только отражённо, не творчески, «потребительски» -но какими же богатствами мы все владели, пока — близко ли, далеко ли, но жил Пастернак! Но что об этом толковать, на это слов нет.

Ольга, когда ты перестанешь мотаться, как цветик в проруби, начинай работать над архивом. Кстати, совсем забыла — Елена Мих. и Ник. Дав.⁴ с удовольствием дадут машинку — звоните Б 9-76-29 (в первых числах они должны быть в Москве) или Таруса 13, чтобы договориться, как её получить. Да, Ребёнок, Ада одобряет твой выбор, а она в этом разбирается.

Целуем вас.

' Письмо написано в поезде, направлявшемся в Латвию.

² В одном вагоне с ней ехал пианист Г.Г. Нейгауз.

³ В ИФЛИ - институте философии и литературы - Ада Александровна Шко-дина в 30-е годы преподавала английский язык.

⁴ Речь идет о Елене Михайловне Голышевой и ее муже Николае Давыдовиче Оттене.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

10 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зинуша, «осваиваем» Латвию - очень хорошо. Хорошо — не совсем то слово. Всё очень странно и как будто бы не здесь и давно. В крохотном городке — православная церковь, собор, старообрядческая церковь, католический собор, католическая церковь и две церкви лютеранские - все действующие и даже сильно действующие! Сегодня, в воскресенье, ходили к обедне в нашу церковь, потом пошли к лютеранам смотреть конфирмацию, а на обратном пути зашли в костёл, послушали орган. Нигде нет ни толчеи, ни запустения — поэтому кажется, что попал в былое. Но из всего виденного — даже больше, чем море, чем город, чем иной ритм жизни, чем иные люди, — поразили меня удивительные кладбища и удивительное к ним отношение живых. Тут я впервые в жизни побывала на еврейском кладбище, и меня потрясли тесные ряды надгробий, таких скорбных, таких неистово взывающих, таких одинаковых у богатых и бедных, таких несказанных и неописуемых! — после войны в торговой, купеческой Либаве осталось из еврейского населения только два человека — скрывались 3 года в подвале, дворничиха их кормила — все остальные были уничтожены немцами.

Ещё поразительны цветы — везде и всюду — каждое свободное пространство города превращено в сад, сквер, парк, а не то и просто в клумбу, куртину, устроенную с прелестным изяществом... На рынках цветов не меньше, чем продуктов. Улицы, мощённые круглым розовым булыжником, пешеходные дорожки — кирпичные, черепичные крыши. Городок — портовый, но жизнь из него всё же ушла с войной, и это очень чувствуется.

Погода всё время стоит пасмурная, на удивление всей «европейской территории Союза», где, судя по радио, стоит жаркая и солнечная погода. Купалась всего раза два, а Ада ещё не рискнула окунуться в балтийские волны. Время бежит быстро, скоро уже будем заказывать обратный билет! Целуем вас очень крепко, главное — будьте здоровы!

Ваши А<ля> и А<да> Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

15 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зинуша, получили ваше большое письмо, обрадовались. Погода у нас, тьфу, тьфу, наладилась, т. е. дня четыре подряд стоит солнечная, временами даже жаркая. Много часов подряд проводим на пляже, бездумно загораем, купаемся. Купаться я начала уже давно, когда t° воды была ещё градусов 15, т. е. производила довольно сильное впечатление на спину и живот. Теперь она — вода — достигла 18°, и купаются все на свете — и стар и мал. Пляж огромный и в длину и в ширину, белый, песчаный и по всему побережью можно купаться без всякого риска, т. к. дно опускается настолько постепенно, что идёшь-идёшь чуть ли не полкилометра, и всё тебе море по колено. Я понимаю деда¹, предпочитавшего Северное море южному - здесь всё - тончайшая живопись творца, ни следа олеографии; а там — чересчур ярко - красота бьёт в глаза, бьёт через край и лишает тебя возможности открывать её в неярком, в суровом.

Море напоминает мне Атлантику, только более ручное окружение. Либава, к счастью, совсем не курорт, и нет на ней налёта дешевки и развлекательности; это - трудовой маленький городок, окружённый водой как полуостров - с одной стороны - огромное озеро, с другой - море, и от озера до моря идёт большой судоходный канал. В нём покачиваются и корабли, и кораблики, торговые и рыбачьи суда и судёнышки. По обеим сторонам канала - старинные кирпичные склады, мне кажется, ещё петровских времён. Кстати, сохранился и деревянный домик под высокой черепичной кровлей, где два раза за одно десятилетие жил Петр I. Немало в городе точно таких же домиков, ровесников этому, а не то и постарше.

Есть изумительная Растреллиева церковь католическая, строгая, необычайного благородства линий и пропорций, чуть прикрашенная едва уловимым барокко. Кажется, писала вам, что церквей много -православных, католических, протестантских, была даже синагога, к<отор>ую взорвали немцы. Дивные кладбища.

Во всём чувствуется благодатная отдалённость от центра — и в ином темпе и укладе жизни, и в большом количестве служащих, т. е. действующих, церквей, и даже в том, что местный, лиепайский, театр подготовил к двадцатилетию Советской Латвии пьесу под манящим названием «Сезонная ведьмочка» (?!)²⁶²⁷. Своими глазами видела объявление в газете «Коммунист»!

Но время бежит, и завтра уже будем заказывать обратные билеты. Побывали мы и в Литве — в Паланге, красивом курортном местечке, и в чудесной Клайпеде, старинном портовом городе. Всё время грустим, что вас нет с нами, и стараемся всё увидеть и за вас. Крепко, крепко вас целуем и Нютю, если приехала!

Ваши А. и А.

19 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зина, с ужасом каждый день узнаю по радио о том, какая жара стоит, представляю себе, как это для вас мучительно. Включаете ли хоть вентилятор, он ведь немного помогает? Здесь и в солнечные дни прохладно, и вообще частые дожди, так что всё время свежо, вот для вас был бы идеальный климат, только добраться до него далеко. Вчера утром случайно оказалась возле церкви, она была открыта, зашла, и, подумайте, какое чудо - был Сергий Радонежский, папин святой. И я смогла хоть раз в жизни помолиться в полупустой, тихой церкви обо всех живущих и ушедших, поставить свечечки за всех. А после обедни батюшка по моей просьбе отслужил молебен во здравие, а потом панихиду обо всех наших, кого я только помню, и о Борисе Леонидовиче, и было тихо и хорошо очень. Вот я только забыла имя Зининой мамы, т. ч. только за отца Митрофана¹ помолилась.

Священник здесь не старый, в моих годах, Зинин земляк, белорус, и служит хорошо, но всё слышатся белорусские нотки в произношении.

Бедный он очень, приход бедный, а церковь хорошая, не тронутая войной.

Посылаю вам картинки здешние, м. б. пригодятся кого-нб. с чем-нб. поздравить!

Целуем крепко

А. и А.

Купила здесь «Житие прот<опопа> Аввакума» - изумительно! Привезу почитать вам.

¹ Отец Зинаиды Митрофановны Ширкевич, Митрофан Иванович, долгие годы был священником в деревне Кубок Невельского уезда Витебской губ. (ныне Псковской обл.). Он принадлежал к типу священнослужителей, названных И.В. Цветаевым «священниками-земледельцами».

Э.Г. Казакевичу

23 <июля> I960¹

Милый Эммануил Генрихович, я, хамка, только сейчас собралась написать Вам, спросить о здоровье Галины Осиповны. А собиралась каждый день, и каждый день был свободен. Но на душе была такая муть и тоска, что вместо письма получился бы сплошной скулёж, а

кому нужны такие вести с рубежей нашей Родины? Ибо мы с А<дой> А<лександровной> осваиваем балтийские рубежи, гуляем по Латвии автобусным и пешим ходом и всему удивляемся, а паче всего тому, что способность удивляться не перегорела в нас.

Тут всё ещё напоминает о прошлой войне, хотя на местах, где были дома, разбиты красивые скверы, и в семьях, куда не вернулись мужчины, подросли сыновья... Здесь все всё помнят, чем главным образом и отличаются от русских. На нашей землице что ни посей — всё вырастет, а на здешней почве туго-туго пробиваются «ростки нового».

Наша штаб-квартира — в Либаве², занятный тихий городок, похож на немецкий, одних церквей не сосчитать, в воскресенье я сигаю из костела в православный собор, оттуда — к баптистам, оттуда — к староверам, оттуда — обратно к католикам, только вот синагогу взорвали фрицы. Кладбища — изумительные — православное, католическое, просто немецкое и немецкое-баронское, а главное — еврейское совершенно поразительное.

Одним словом, как видите, развлекаюсь, как умею. Идёшь-идёшь по улочке — и вот тебе дом, в котором Петр I останавливался, и всё вокруг - так, как тогда, та же мостовая и тумбы-коновязи, и остальные дома - те же.

И море. «Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться»...³

А сколько же здесь морячков и, соответственно, притончиков и недобитых бардачков! Правда, в некоторых из них вполне мирно и достойно проживают ответственные сов. работники, «сушатся пеленки, жарится пирог»...⁴ но зато в других всё, как в лучших портовых городах мира — ставни закрыты, а двери гостеприимно распахнуты, а на пороге стоит этакая особа со свалявшимся перманентом и в стоптанных шикарных туфлях времен Ульманиса⁵ и орлиным оком озирает окрестности. Кстати, вернее некстати, «порядочные» женщины здесь не курят, и я ежечасно рискую, что меня — меня! какой-нб. недальновидный пограничник примет за б...югу, pardon!

Уже скоро едем обратно, мечтаем завернуть в Таллин, если выйдет с деньгами и вообще. Очень, очень Вас прошу, напишите мне словечко на Тарусу - как дела дома и в Красноярске, как Галино здоровье? В Москве буду только проездом, постараюсь позвонить вам, но вряд ли кого-нб. застану — вы все, верно, на даче. Поцелуйте за нас обеих Галю и девочек. Желаем вам всем всего самого доброго и радостного!

Ваша АЭ

¹ Первоначально письмо было датировано 23 июня, однако из содержания ясно, что оно относится к 23 июля.

² До 1917 г. официальное название г Лиепая (Латвия).

³ Цитата из поэмы Б. Пастернака «Девятьсот пятый год» (1925-1926, гл. «Море»).

⁴ Цитата из стихотворения В. Инбер «Сороконожка».

⁵Карл Ульманис (1877-1942) - латышский государственный и политический деятель. В 1936-1940 гг. был премьер-министром правительства, а также Президентом Латвии.

В.Ф. Булгакову ¹

21 октября 1960

Простите меня, дорогой Валентин Фёдорович, за молчание — я несколько дней была в Москве, и Ваши весточки приходили сюда² без меня... Бесконечно благодарна Вам за воспоминания³, во-первых, и за желание перепечатать их для меня, во-вторых. Умоляю Вас, не торопитесь и не торопите машинистку, ведь самое главное то, что это — написано, а с получением могу ждать сколько угодно.

Ваша, очень для меня дорогая, книга⁴ сейчас кочует по друзьям и знакомым. Я, хоть и очень жадный (только в отношении книг, и то немногих!) - человек, всё же пустила её по рукам, и не жалею, т. к. каждый из прочитавших становится не только Вашим другом, но и посетителем той Ясной Поляны. Ваша книга — настоящее чудо настоящей любви, той скромной, самозабвенной и неприметной любви, на которой мир стоит.

Когда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию -шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней - менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошел какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег - большая сумма для заключённого! Даёт это всё мне - чужой человек чужому человеку... Я спрашиваю — как его имя? мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот - высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами - отвечает: «Моё имя Вы вс равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне “вернёт долг”, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там - бесполезно всё это». - «Но как же, - говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?» — «Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — “верните” тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь “вернёт” совсем другому, а тот - третьему... На том и стоим, милая девушка, так и живём!» Он поцеловал мне руку и ушёл - навсегда. Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».

Мне трудно объяснить Вам, в чём связь между Вашей книгой и этой историей - и множеством подобных историй, - но Вы сами это почувствуете. Какая-то есть великая «круговая порука добра»⁵, и Ваша книга - одно из звеньев этого необъятного круга. «На том и стоим, тем и живём».

Боюсь, что очень невнятно всё это написала, но сердцем Вы поймете то, что сердцем я хотела сказать⁶,

Приятельница, с которой живу вместе, недавно встретила здесь, в Тарусе, Паустовского, передала ему Ваш привет. Константин Георгиевич сказал, что отлично Вас помнит, и добавил к этому всякие милые и сердечные слова о Вас и о Вашей книге. Он неважно себя чувствует, страдает от астмы, особенно в такую неустойчивую погоду, как сейчас, но работает и иногда ходит на рыбную ловлю. Возвращается повеселевший и, конечно, без рыбы.

Он ещё лучший человек, чем писатель, и человеческое своё звание доказывал не раз в трудные минуты, часы, годы.

Заезжал сюда ко мне один незнакомый мне мамин почитатель, я показала ему спасенные Вами ручку и перстень⁷. И вот теперь, месяца через два, получаю от него стихотворение, посвящённое его посещению Тарусы, и там такое четверостишие:

«...Когда вериг любых религий Священней подлинность и вес Двух, чудом спасшихся, реликвий,

Чья явь — дивнее всех чудес...»

Таким образом «две чудом спасшихся реликвии» опять вошли в поэзию, пусть любительскую, но всё же! Ведь это — тоже чудо, пусть и не такое уж большое!

Ну вот и всё пока. Простите за сумбур, это, увы, качество моё собственное, а не наследственное!

Желаю Вам и жене Вашей сил, здоровья, радости, обнимаю вас обоих и рада, что вас нашла — долог во времени, да и в пространстве -путь от Вшенор⁸ до Ясной Поляны и Тарусы, и, однако же, мы встретились, пусть хоть в письмах!

Всего, всего вам всем хорошего!

ВашаАЭ

' Валентин Федорович Булгаков (1886-1966) - последний личный секретарь Л.Н. Толстого, его биограф, мемуарист. Вел подробный дневник, на основе которого была написана книга «У Л.Н. Толстого в последний год его жизни» (М., 1911; впоследствии неоднократно дорабатывалась и переиздавалась). Был также автором книг об учении Л.Н, Толстого: «Христианская этика» (опубл, в 1917), «Толстой - моралист» (Прага, 1923). В 1916-1923 гг. - помощник хранителя, а затем директор музея Л.Н. Толстого в Москве, организатор Дома-музея Л.Н. Толстого в Хамовниках. С 1923 по 1948 г. находился в эмиграции в Чехословакии, где был председателем «Союза русских писателей». По настоянию Булгакова денежное пособие, которое выписывал М. Цветаевой «Союз», она продолжала получать и после отъезда во Францию, В 1941 был арестован гестапо. После возвращения на родину стал хранителем Дома-музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне.

² В Тарусу,

³ Речь идет о воспоминаниях В.Ф. Булгакова о М. Цветаевой, позднее опубликованных О,В. Булгаковой-Пономаревой в журн. «Отчизна» (1991, № 12); отрывки из них были включены А.С. в «Страницы былого».

⁴ А.С, имеет в виду только что вышедшее в свет переиздание кн, В.Ф. Булгакова «Л.Н. Толстой в последний год его жизни» с подзаголовком: «Дневник секретаря Л.Н. Толстого» (М., 1960).

⁵ Слова из стих, монахини Новодевичьего монастыря, часто цитировавшиеся М. Цветаевой.

⁶ На этот рассказ В.Ф, Булгаков отозвался в письме к А.С. от 29.X. 1960 г.: «Спасибо за чудное письмо, дорогая Ариадна Сергеевна! - за рассказ о том, как гуляет по свету, повторяясь и разрастаясь, крупица любви. У Толстого на эту тему написана повесть “Фальшивый купон". Там показывается такое же распространение и рост зла и нелюбви».

⁷ В 1936-1937 гг. М, Цветаева передала В.Ф. Булгакову для организованного им в Збраславе под Прагой Русского культурно-исторического музея свою бамбуковую ручку и серебряный перстень-печатку с вырезанным на нём корабликом. Вернувшись в 1945 г, из немецкого концлагеря в разграбленный музей, В.Ф. Булгаков в хламе и мусоре обнаружил эти цветаевские реликвии. В сентябре 1960 г. он подарил их дочери поэта. Теперь они находятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

⁸ Вшеноры - пригород Праги, где в 1920-е гг, жили семьи Булгакова и Цветаевой.

А.И. Цветаевой

7 ноября I960¹

Асенька, это — третье письмо подряд, которое пишу Вам, всё больше и больше укрощая и сокращая себя. Удастся ли сократиться и укротиться в третьем варианте? Это — очень трудно, и вот почему: последние годы я очень чувствую, как ушла у Вас любовь ко мне — если когда-нб. любили - думаю, что любили! В Ваших письмах ко мне нет ни одного живого — поймите меня правильно — родного, доброго, простого слова; всё-то Вы меня разоблачаете, изобличаете, припираете к стенке, — и только. Написала я Вам ответ на предыдущее Ваше письмо — и что же: на каждую фразу — изобличение, непонимание, боюсь, что нарочитое, — чтение между строк, а не по строкам. Почему боюсь, что нарочитое? да не верю я, чтобы не поняли Вы, чтобы всерьёз написали, что «не обретаете сути» в моих словах о том, что все мои ушли так. «...Все твои ушли так? не обретаю сути!»² Да, Асенька, все ушли так, и веемой. Мои родители, мой муж, мой брат. Вся моя семья. Не знаю, что ещё нужно сверх этого св<ятым> отцам и священникам (по Вашим словам), чтобы объяснить или оправдать моё состояние, чувство предела моих сил. Какой ещё сути Вам надо? И причём тут возраст и силы физические? Как можно об этом судить, за это судить по таким внешним признакам, как возраст и, скажем, состояние — внешнее — здоровья? Вам, мол, 67 лет, и Вы смогли, а мне скоро только 50, а я не могу? Почему мама в 49 лет не смогла больше жить, а Вы и в 67 можете, а ведь она была моложе и крепче Вас? Мур виноват? Как просто! Как просто обвинить мальчишку, который не может оправдаться — маминого любимого мальчика! которого она так знала в плохом и в хорошем! — Только Мур! Будто и не было того, что отняло силы - того, с чем был связан папин отъезд из Франции; ареста моего; ареста папиного; ареста, одного за другим -друзей и товарищей, окружавших папу; выселения из Болшева; поисков жилья («писательница с сыном ищет комнату» — безнадежное объявление в «Веч<ерней> Москве») — отказа из Союза писат<елей> за подписью Фадеева (относительно жилья «у нас многие писатели и помимо Вас не имеют “площади”»)³; поиски работы - (как работать, когда негде?!) — Голицынский период — !⁴ — отворачивающиеся знакомые (Волькенштейн, делающий вид, что не знаком!⁵) — сняли комнату; соседи изводят маму (соседки! коммунальная квартира!). Среди всего этого — попытка встретиться с Валерией — отказ Валерии встретиться⁶ <...> Передачи в тюрьмы - и на каждой квитанции писалось: Марина Цветаева, писательница! М. б .на них подействует! Война. Молниеносное наступление немцев. Паника в Москве. «Зажигалки», бегство повальное населения. Эвакуация. Дикие сцены при посадке на пароход - мордобитие, свалка (Мама: «И это — писатели?!»). С собой очень мало денег и никаких ценностей по сравнению с тем, что везли другие. Зато захвачены половые тряпки и много старья. Накануне отъезда ночью мама решила остаться, не эвакуироваться, рано утром — уехала. Чистополь. Всех, кроме мамы и ещё семи «окололитературных» работников прописывают в Чистополе — мама в Елабу-ге, где жить нечем, не на что, работы нет. Самоубийство женщины, с к<отор>ой мама сблизилась на пароходе⁷. Последняя поездка мамы в Чистополь — просьба о работе в качестве судомойки⁸ в писательском детском доме. Заявление разбирается (против — Тренев⁹ и жена Фадеева артистка МХАТ Степанова, Паустовский выступает «за» — все голосуют за представление работы) — мама ждёт ответа. Выходят, чтобы сообщить ей, что работа ей предоставляется - она не дождалась и уехала! Уехала и на следующий день покончила с собой.

Неужели, Ася, Мур виноват в пределе маминых сил? Только Мур? И неужели 450 р. денег (цена двух буханок хлеба) и сковорода жареной рыбы могут служить подтверждением того, что мама собиралась жить дальше — и вдруг] в результате разговора с Муром «не по-русски!» решилась на последний шаг? Это мама-то! Не говорите мне, чтобы «я вспомнила маму», Ася. Я-то её не только помню, я её знаю все годы эмиграции, я жила при ней неразлучно все те годы, о которых Вы и представления не имеете. Маму, которую знала я, Вы не знаете - вспомните это! И не беритесь говорить мне от маминого имени, что она, мол, сказала бы то-то и то-то на какие-то там слова моего к Вам письма. Достаточно того, что Вы мне говорите от своего имени. И то, что Вы мне говорите, ясно показывает Ваше отношение ко мне, Ваш холод, Вашу неприязнь. Вашу враждебность. У кого бы поднялась рука написать мне, что мол «хозяйка не знала, что у Марины есть дочь - да и я ей не сказала». Что'Вы этим хотели мне сказать, чем утешить? Ох, Ася, не только от маминого имени Вы берётесь говорить, но даже и от имени Господа Бога — он, мол, Мура, за грех прибрал! Эдакое возводить на Господа Бога! За какие грехи он папу взял? За какую праведность нас с Вами жизнью наградил?

Откуда у Вас такое взялось ко мне? Понимаете ли Вы как ко мне относитесь? Вряд ли. Не знаю.

Вдруг столько яду по поводу того, что Т.С. Сикорская называет меня «Алечкой»! Ну и пусть называет, что в этом плохого? Она меня знает с 1947 г., бесконечно много помогала в трудные времена. Она сердечнейший человек, нервнобольная, со странностями, но доброты поразительной. Я столько рассказывала Вам о них, и ещё так недавно, в Павлодаре — вспомните!!! Кому-каким друзьям мамы я должна сказать, что их не было? Раз их не было, как я не бывшим могу что-то сказать?? Бред! Почему о том, что у мамы не было друзей в Елабуге, я пишу Вам?! А кому же? «Пиши им» — говорите Вы. Кому им?! Вы, м. б., имеете ввиду, всё тех же Сикорских? Т.С.¹⁰ была знакома с мамой несколько дней на пароходе и в Елабуге, уехала оттуда опять-таки за несколько дней до маминой гибели к мужу на фронт, о маминой гибели узнала вряд ли раньше нас с Вами. Ей сказать, что она не друг? Или мужу, который маму в глаза не видел? Или Вадиму¹¹, тогдашнему 17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла - позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) — он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине — обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча — это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути — только! — странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё — с двойным дном! И о деньгах напоминание — «на свои» поехала - тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я - собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась — да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2—3 трудных дня — с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится - но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О.В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы!\) — дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») — райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле - сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите - своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) - за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения — прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник — (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын — дурная дочь — да и у Вас дурной сын — дурная невестка — всё ясно. И чем дальше — тем всё дурнее и всё - яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих - иконы) - пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого — душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это - ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А.И. Цветаевой ot7.XI.1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все - твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

³ Секретарь Союза писателей СССР А.А. Фадеев 17.1.40 г. отвечал М. Цветаевой: «...достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра» (VII, 701).

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и Драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883—1974) — теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда

I. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в ремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведе-17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла — позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) - он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине - обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча - это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути - только! - странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё - с двойным дном! И о деньгах напоминание -«на свои» поехала - тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я - собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась - да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2-3 трудных дня -с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится - но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О. В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы?]) — дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») — райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле — сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите — своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) - за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения - прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник - (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын - дурная дочь - да и у Вас дурной сын - дурная невестка -всё ясно. И чем дальше - тем всё дурнее и всё - яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих — иконы) - пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого - душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это - ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А. И. Цветаевой от 7.XI. 1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все - твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

³ Секретарь Союза писателей СССР А.А. Фадеев 17.1.40 г. отвечал М. Цветаевой: «...достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра» (VII, 701).

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883-1974) - теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда М. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в Кремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведении в голицынской столовой В.М. Волькенштейна. ...Волькенштейн не только не ответил на приветствие Марины Ивановны и сделал вид, что он с нею не знаком, но тут же выскочил из комнаты и потребовал, чтобы хозяйка пересадила его подальше, по другую сторону стола» {Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992. С. 120).

⁶ Об этом сохранилась запись в дневнике В.И. Цветаевой: «1939. Москва. Мне телефонный звонок. Кто-то из Эфронов:

- Вы знаете, что Марина здесь?

(Сразу охватывает что-то насильственное, трудное.)

- Хотите увидеть?

- Нет.

- Позвать к телефону?

- Лучше не надо.

С той и с другой стороны трубки телефонов положены. И сразу, с маху, кончено». (Архив ГМИИ. Ф. 6. Т. V. Л. 6.)

⁷ Речь идет о Елене Аветисовне Санниковой (урожд. Назарбекян, Бэле; 1893— 1941) - жене поэта Г. Санникова, бывшей актрисе, затем переводчице. Она покончила с собой в Чистополе 25 октября 1941 г.

⁸ Рассматривался вопрос о прописке М. Цветаевой в Чистополе 26 августа 1941 г на заседании Совета эвакуированных (Л.К. Чуковская в мемуарном очерке «Предсмертие» пишет, что на заседании Совета Литфонда).

⁹Константин Андреевич Тренев (1876-1945) - драматург, лауреат Сталинской премии. Один из руководителей чистопольского Совета эвакуированных.

¹⁰Татьяна Сергеевна Сикорская (1901-1984) - поэтесса и переводчица, подружившаяся с М. Цветаевой на пароходе по пути в Елабугу.

¹¹Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) - сын Т.С. Сикорской, приятель Г. Эфрона, в дальнейшем поэт и переводчик, автор воспоминаний о М. Цветаевой «...Не моя златоглавая».

¹² Речь идет, вероятно, о чистопольце Валерии Дмитриевиче Авдееве (19081981) - ботанике по образованию, заведовавшем кафедрой биологии.

¹³Нина Герасимовна Яковлева (1888-1967) - переводчица, в довоенные годы была руководителем Творческой Комиссии групкома писателей при Гослитиздате. Оставила воспоминания о М. Цветаевой «Она существовала как-то над жизнью».

А. И. Цветаевой

7 ноября 1960

Асенька, только что написала Вам огромное письмо, перечла его и решила не отправлять. Всё это — ответы по всем пунктам изобличений и разоблачений, а в ответ на мои ответы пойдут новые ответы с новыми разоблачениями всё той же меня, с новыми «чтениями между строк» простейших вещей.

Давайте договоримся раз и навсегда: Мур маме не сын, а я маме не дочь; Вы всегда правы, я всегда неправа; раз у меня нет сил, значит — я себя берегу; Бог Мура прибрал за то, что он грешник; Божьи замыслы и промыслы толкуете только Вы и только по своему усмотрению — от Муриной гибели до моего «тарусского отдыха». Вам же дано право говорить мамиными устами — Марина, мол, сказала бы то-то и то-то, прочтя в твоём письме то-то и то-то. И всех Ваших обвинений, толкований, припираний меня к стенке и т. д. и т. п. — без конца и края. Я с Вами спорить не буду, потому что мы с Вами ни в чём не согласимся — от краденых воротников до причин Муриной гибели. Я с Вами спорить и возражать Вам не буду, потому что бы я Вам ни писала, как бы я к Вам ни относилась, Вы знаете одно: прокурорствуете над моей душой, прокурор-ствуете над каждой строкой каждого моего письма, над каждым словом и делом. Не знаю, по-Божески ли это, но знаю — не по-человечески. Вечные цитаты - мне же, мои же - да если бы только мне! Вечные «очные ставки» с Вашими взглядами — только Вашими, иных и быть не должно. Ваши слова о том, что «Мур взят от жизни Богом за грех» — простите меня, но это такое изуверство и такое надругательство над памятью не только Мура, но и его матери, что сил нет читать такое, написанное Вашей рукой. Тут уж Вы, Ася, и Господа Бога подменяете, и грехи и наказания утверждаете - не зная, был ли грех какой, ибо этого знать нельзя, ибо правду об отношениях мамы и Мура знают только они, а нам с Вами, квартирным хозяйкам и прочим свидетелям со стороны знать это нельзя да и не положено. За какие такие грехи папины был он «Богом взят от жизни?» За какую такую праведность другие люди — мы с Вами в том числе - по сей день землю топчем?

Относительно Сикорских: тут память Вам изменяет. Я столько рассказывала Вам о них, в частности не так давно, в свой приезд в Павлодар, а Вы удивляетесь, что я с ними знакома и уязвлены, что они меня Алечкой зовут, и ...шли к ним «окольными путями!» Повторю ещё раз то, что говорила Вам раньше: Татьяна Сергеевна Сикорская ехала вместе с мамой в эвакуацию, была вместе с ней в Елабуге несколько дней, потом получила разрешение ехать к мужу в прифронтовую полосу. Всю войну она провела с мужем на фронтах, в Елабугу не возвращалась, в дни, предшествовавшие маминой смерти её там уже не было, маму она не хоронила. Её муж, Болотин, вовсе не был в Елабуге в то время. Сын, Вадим, дружил с Муром, познакомившись с ним в эвакуации, недолго, т. к. Мур скоро уехал. Всё то, что рассказа-

ли мне Сикорские, я успела записать ещё в 1947 г., когда в первый раз освободилась, вторично записала в свой следующий приезд. Относительно могилы Вадим ни в 1-й, ни во 2-й раз ничего толком рассказать не мог, т. к. мало что помнил, и помнил неверно многое, например у него в памяти сохранилось, что мама умерла зимой и что хоронили её под снегом, об этом он даже стихи написал. Он не мог даже приблизительно вспомнить, в какой стороне кладбища была могила. А ведь он был не только очевидцем похорон, он был организатором их, добивался разрешения на похороны - этого тоже пришлось добиваться! - Т.С. Сикорская и её муж мало знают мамины стихи, но несколько дней Таниного знакомства с мамой (гл<авным> обр<азом> на пароходе) очень запомнились ей. Она рассказывала, что мама была в ужасном психическом состоянии, производила впечатление душевнобольного человека, после разговоров с Т.С. вдруг замыкалась, относилась ко всем - и к ней - подозрительно, настороженно, ей казалось, что за ней следят, и т. д. Дима (Вадим Сикорский) сохранил несколько маминых вещей, передал их матери, она дохранила до меня мамин беретик, платье, заплатанную подмышками блузку. Берет Таня оставила себе на память, платье я прислала хранить Вам, блузка хранится у меня.

Что мамина могила ничем и никем не была отмечена - ужасно, но говорить, что в этом виноваты друзья, по-моему, неверно, друзей там не было.

В 1947 г. я разыскала с помощью Бориса одного местного писателя, жившего (сейчас не помню) то ли в Чистополе, то ли в самой Ела-буге постоянно. По моей просьбе и по просьбе Бориса он, всего 6 л<ет>. спустя, пытался разыскать могилу и тогда написал, что могила не сохранилась, и так же, как и Вадим, сообщил, что в военное время в беспризорных могилах хоронили всё новых и новых умерших.

В.Н. Орлову ¹

3 января 1961

Многоуважаемый Владимир Николаевич! Очень жалею, что Н.Н. Акопова² не успела сообщить мне о Вашем, таком коротком, пребывании в Москве и я не смогла встретиться с Вами. Хотелось не письменно, а вслух попросить Вашей помощи книге моей матери, М.И. Цветаевой.

Книга уже пятый год путешествует из плана в план в Гослитиздатовских недрах - а в этом году, 1961, в августе, исполнится 20 лет со дня смерти матери - как важно, как нужно, чтобы книга вышла! И как важно, как необходимо, чтобы предисловие к ней было написано чистой и дружеской рукой! Мне о Вас говорили много хорошего самые разные люди - от Тарасенкова до Пастернака — и главное, хорошее, — что поэзию Вы понимаете и любите действенно. А это -единственный, пожалуй, род любви, в которой настоящая, так часто непонятая и не признанная временем, поэзия - нуждается.

Я не стану Вам говорить о том, что Цветаева - большой поэт. Это Вы сами знаете. Что она не забытый (ибо её не знают) — но ещё не открытый у нас и нами - поэт. Это Вы тоже знаете. Мне хочется лишь повторить Вам третью известную (опять-таки!) Вам истину — что, как бы Вы ни были заняты, как бы ни была сложна задача (а она сложна!), Вы можете и должны взять на себя труд написать предисловие к первой книге Цветаевой, которая выйдет у нас. Не сочтите это назойливостью с моей стороны. Поймите меня правильно. Я знаю, что Вы сумеете написать умное, доброе и справедливое предисловие, которого ждёт, требует, о котором вопиет книга. Мне очень хочется, чтобы Вы это сделали. Я буду с Вами откровенна: я знаю, так же как и Вы, что, если Вы не напишете, всё равно «кто-нибудь» напишет —

и эта книга, книга поэта такой трагической судьбы, — может попасть в руки какого-нб. именитого Дантеса от литературы — а ведь это ужасно именно для такой книги. И для этой судьбы.

Я готова Вам всячески помочь и в составлении книги и в Вашем, если захочется и потребуется, более глубоком знакомстве с творчеством моей матери. С её жизнью. У меня многое сохранилось из изданного и неизданного, также есть довольно полные библиографические материалы. Думаю, что на большинство вопросов, которые могли бы у Вас возникнуть в работе над предисловием, я могла бы ответить. Словом, сделала бы всё, что в моих силах, чтобы облегчить Вам этот труд.

Кстати, составить (даже только составить!) первую — после сорокалетнего перерыва — книгу³ — чтобы она была по возможности «обтекаемой» и «проходимой» — оставаясь цветаевской — тоже нелёгкая задача! Лёгких задач тут вообще нет... Неужели и это не привлечёт Вас?

Ответьте мне! Мой адрес: г. Таруса Калужской обл., 1-я Дачная 15. Зовут меня Ариадна Сергеевна. Фамилия моя Эфрон.

Ваша АЭ

¹Владимир Николаевич Орлов (1908-1985) - литературовед. Подготовил много изданий и публикаций по истории русской литературы и общественной мысли; автор работ о русской поэзии концаXVIII, первой половины XIX и начала XX вв. Исследователь жизни и творчества А.А. Блока, редактор и издатель его сочинений. В 1956-1970 гг. - главный редактор серии «Библиотека поэта».

²Н.Н. Акопова - заведующая редакцией русской классики издательства «Художественная литература».

³ Последняя книга М. Цветаевой, вышедшая в России до эмиграции, - «Версты. Стихи» (2-е изд. М.: Костры, 1922).

В.Н. Орлову

Таруса, 18 января 1961

Милый Владимир Николаевич! письмо Ваше очень обрадовало меня. Адрес Ваш, несмотря на который моё письмо всё же дошло до Вас, при мне был извлечён из адресной книжки С<оюза> с<овет-ских> п<исателей> — правда, человеком близоруким и к тому же фантазёром. Но не в этом суть, а вот в чём: ни в коем случае предисловие нельзя доверять Асееву: Вы, верно, не знаете, но он сыграл большую и отвратительную роль в маминой гибели, будучи руководителем литфондовской группы эвакуированных в Чистополь, в 1941 г. Обо всём этом я как-нб. расскажу Вам при встрече; его и близко подпускать нельзя к книге. И, когда я сдавала рукопись в Гослит, именно это было моим единственным условием.

Тихонов, по-моему, не подходит потому, что он вряд ли знает - и даже понимает (тем внутренним любовным пониманием, к<отор>ое необходимо) — Цветаеву¹. Согласитесь, что это так. Без этого не напишешь. А если и напишешь, то это настолько трудно технически, даже если подойти к предисловию поверхностно, что, кажется мне, Тихонов на это не пойдёт.

Скажу Вам со всей большевистской прямотой, что кроме Вас я действительно никого не вижу. Имя Ваше известно - что не такая уж редкость, и чисто, что редкость необычайная и что меня пленяет чрезвычайно. Просто пе- в н Орлов редать не могу, как хотелось бы, чтобы пре- Рис. Н.П. Акимова. 1957 дисловие написано было чистыми руками, без дёгтя и без мёда, а так, как нужно по существу и можно - «на сегодняшний день». Притом я нисколько не закрываю глаза на очень большие трудности, большие до нелепости, в не таком уж, казалось бы, сложном деле, как написание хорошего предисловия к хорошей книге. Но о верблюде и игольном ушке притча старая², что о ней толковать!

Вообще же, если даже «можно» сегодняшнего дня и перетянет «нужное по существу», - то день завтрашний простит нам это. Важно, чтобы книга (книжечка!) вышла. И хорошо бы «закрыть» открытый вопрос о предисловии, т. е. чтобы Вы остановились на себе же.

От добра добра не ищут.

Очень жаль, что мы не повидались с Вами в Ваш последний приезд в Москву, тем более что и я там была в это время, что со мной случается не часто; самый мой верный адрес — тарусский, и здесь я почти всегда. Не столько (и не только) из-за любви к природе, но главным образом потому, что в Москве — только прописка да телефон, а жилья нет, что невероятно усложняет жизнь, и работу над маминым архивом делает просто невозможной в течение зимних месяцев. Не могу же я таскать взад-вперед её чудом уцелевшие тетради по поездам и автобусам!

«После России»³ (сборника) у меня нет (есть стихи из него все), «Лестница»⁴ — есть, «Крысолов»⁵ только в машинописном недостоверном списке, пьесы почти все, а м. б. даже и все, начиная с никому не известного «Червонного Валета»⁶. «Проза»⁷ есть, и есть даже «Лебединый стан»⁸, вышедший в... Мюнхене года 2—3 тому назад цикл стихотворений, воспевающих гражданскую войну с точки зрения, так сказать, визави. <...>

«Лестницу» перепечатаю и пришлю Вам, она у меня есть здесь. Сейчас у меня под рукой только прилагаемая мамина фотография чешского периода — если Вам не трудно (а вероятно, это легче осуществить в Ленинграде, чем в Тарусе!), дайте её переснять, а подлинник мне верните, он мне дорог — на днях прислал мне его герой «Поэмы Конца»⁹. И снимок этот времён поэм «Горы» и «Конца», никому не известный.

Только мама была более светлой масти, чем на этой фотографии. И глаза у неё были удивительного светло-ярко-зелёного цвета.

Составлять сборничек гослитовский тоже мудрено, ибо «раскритикованная» тема смерти идёт через всё творчество, и лучшие стихи, даже самые ранние, — об этом; да и «колдовская» тема ранних стихов тоже не весьма «проходима» с точки зрения этого, первого, сборника. Труднее же всего период, затруднённый по форме, «после-российский» (вплоть до самых последних творческих лет жизни). Мне кажется, что я оттуда выбрала всё что возможно, но Вы посмотрите ещё. М. б. из цикла о Петре¹⁰ что-нб. ещё можно выбрать? Кроме «Поэт и царь»?

М. б. стоит поместить несколько переводов? Они — все бесспорные и все блестящие; к сожалению, у меня их почти нет, но найти, думаю, нетрудно.

То, чего очень трудно избежать, — количественного разрыва (в составе сборника) между ранними и поздними стихами, и на это, верно, придётся пойти - во имя всё той же проходимости.

Рада, что запланирован том в «Биб<лиотеке> поэта», и, когда дойдёт дело до осуществления, помогу всем возможным и невозможным.

Пока что, в первый же свой приезд в Москву, постараюсь подобрать для Вас кое-что мамино и о ней, чего Вы не знаете и что Вам раскроет её ещё больше и поэтически и человечески.

Всего Вам самого доброго, пишите!

ВашаАЭ

' Речь идет о поэте Николае Семеновиче Тихонове (1896-1979). Внутренняя рецензия Тихонова на книгу М. Цветаевой «Избранные произведения», подготовленную в 1965 г. в Большой серии «Библиотеки поэта» (далее - ИП-65), подтверждает оценку А.С.

Тихонов писал о Цветаевой как о таланте, «заблудившемся в лабиринте собственных переживаний <...> не нашедшем сил в свое время вернуться на родину». «Многие ее произведения <...> трудно воспринимаются. Метафоры стилизованы в духе ушедшего времени, имеют поэтически исторический интерес. Иные - увы - скучны». Упоминание во вступительной статье В. Орлова о самоубийстве Цветаевой и о том, что ее могила затеряна, вызвало резкие возражения рецензента: «Так ли все тут правильно <...> получается, что она была вне писательской общественности, никому не нужна, и так даже простого человека не хоронят, чтобы уже никто не пошел за гробом. Сомнение еще в том, действительно ли это было в Елабуге или в другом месте. Разве она была не в Чистополе? Допустим, что все было, как написано, и в Елабуге, и ни одного человека, и могила затеряна, но как-то другими словами можно об этом сказать» (РГАЛИ Ф. 283. Оп. 1, Ед. хр. 349. Л. 78).

² См. Мф. 19, 24; Лк. 18, 25.

³ См.: Цветаева М. После России. 1922-1925. Париж, 1928.

⁴ «Поэма Лестницы» (1926), впервые была напечатана под названием «Лестница» («Воля России». 1926. XI).

⁵ Поэма «Крысолов. Лирическая сатира» (1926) (впервые опубл.: «Воля России». 1925. №5-8, 12; 1926. № 1).

“Червонный Валет» (1918) (впервые опубл. в кн.: Цветаева М. Театр

М., 1988).

⁷См. примеч. 10 к письму И.Г. Эренбургу от 4.X.1955 г.

⁸ См.: «Лебединый стан». Мюнхен, 1957.

⁹ Константин Болеславович Родзевич.

¹⁹ Возможно, А.С. имеет в виду цикл «Стихи к Пушкину». К нему отнесены в ИП 65 стих. «Петр и Пушкин» («Не флотом, не пбтом, не задом...») и «Поэти царь» («Потусторонним...»). ^н

И. Г. Эренбургу

27 января 1961' [Телеграмма]

Вас поздравляю молодой седой драчливый добрый хмурый в день Вашей свадьбы золотой с бессмертною литературой. Точка. Обнимаю Вас Любу Ирину².

Аля

<Рукой Эренбурга: Цветаева>

' День, когда И.Г. Эренбургу исполнилось 70 лет. ² Ирину Ильиничну Эренбург, дочь писателя.

И. И. Емельяновой

12 февраля 1961'

Милый Малыш, пока пишу два слова, т. к. не очень уверена в вашем адресе. Хочется знать, как вы и что, что нужно из необходимого, т. к. баловать вас раньше лета не смогу - всё лето сидела без дела и^ соответственно, без денег. Есть ли у вас ларёк? Что нужнее - продукты или деньги, или «оба нужнее»? Есть ли постельные принадлежности . Что делаете? Как отдыхаете? (Есть ли самодеятельность, кино, книги?) Главное - как здоровье? Обязательно напиши, если есть такая возможность. Как-то была у Митьки², он молодец - очень гостеприимен был, а Поля²⁸ угощала по старой памяти грибным супом с картошкой и картошкой с грибным соусом. Живу в Тарусе совсем одна с кошкой, я работаю, она ловит мышей. Никого не вижу, только в каникулы приезжали знакомые, а так - тишина. Голова седеет, глаза болят — одним словом, «прощай, молодость!». Крепко обнимаю, целую, помню. Пиши.

И И. Емельянова в лагере

Аля

¹ Это первое письмо в исправительно-трудовом лагерь на станции Невельская Иркутской обл., куда О.В. Ивинская с дочерью прибыли в начале февраля 1961 г. после полуторамесячного пути в заквагоне. Они были осуждены: О.В. Ивинская - на 8 лет ИТЛ, И.И. Емельянова - на 3 года по обвинению в контрабанде валюты (получении гонорара за опубликованный на Западе роман Б,Л. Пастернака «Доктор Живаго»).

² Единоутробный брат И. Емельяновой Дмитрий Александрович Виноградов (р. 1942 г.)

³Полина Егоровна Шмелева - много лет прослужила домработницей в семье О.В. Ивинской.

И. И. Емельяновой

вместо сгущенки, т. к. опять же тару лишнюю посылать ни к чему, а его разводят тёплой водой (сперва стирают с неб<олыиим> кол<ичеством> воды, а потом доливают до нужной консистенции — от сливок и до молока) - это и дешевле, т<ак> ч<то> за те же деньги можно прислать больше. Какао, сало, сухофрукты, масло, пока холодно. Копч<ёной> колбасы сейчас нет в продаже. Хорошо, что я сама не послала посылки, т. к. сорвала бы Митькин график посылочный, т<ак> ч<то> буду им давать деньги, а они уж будут посылать, что потребуется. Я послала с Инкой, верней, передала ей для тебя шарфик хорошенький, яркий, ты его сошьёшь капорчиком и будешь носить весной. Да ещё мёду решили вам послать густого — это ведь целебная вещь (терпеть его не могу!!) и пойдёт и с хлебцем, и с кашкой, чтобы ты у нас крепла, а мать не отощала. Деньжат этот раз смогла дать немножко, т. к. сейчас у меня туго, очень долго сидела без работы, а та, что сейчас делаю, ещё не скоро превратится в звонкую монету. Главное, я убеждена, что всё будет хорошо. Всегда за тяжёлой полосой следует радостная, ибо жизнь есть животная полосатая, как зебра. Это очень хорошо, Малыш, что ты видишь (не только смотришь, но и видишь) — небо, звёзды, природу. Они всегда помогают в беде - ещё иной раз лучше, чем люди; прикасаются к душе, не причиняя боли, утоляют горести бывшие и настоящие, анестезируют боль, ведь правда? Они — настоящие, и не изменяют, как люди. И даже — не изменяются.

Будь поласковей с матерью, Малыш, — но оставайся самой собою — не слушай ничьих советов, кроме собственной совести. Прости меня за назидательный тон — сейчас тебе нужней сало и мёд, но будут и они, и вообще всё будет в порядке. Спишь ли ты, или ещё мучит бессонница? Думаю, что когда маленько войдёшь в колею, наладится и это, что нас беспокоит больше всего. Я тоже плохо сплю, чуть только малейшее изменение в привычном распорядке, но у меня это, верно, уже от старости! За комаров пусть мать не беспокоится, будут обязательно, но Инка уже купила всякие средства, чтоб они вас не слишком донимали. (Т. е. комары.) Прости за бестолочь, тороплюсь. Обнимаю вас. Будьте здоровы!

Твоя Аля

Инесса Захаровна Малинкович (1928-1992) - преподавательница в школе, где училась Ирина Емельянова, ставшая ее подругой. Когда Ирина оказалась в заключении, она стала организатором передач в тюрьму, посылок и денежной помощи ей в лагерь (в этом она сотрудничала с А.С.). Помогала А.С. в поисках материалов для комментирования поэмы «Крысолов» для 1-го научного издания «Стихотворений» «Библиотекой поэта». Живя с 1974 г. в эмиграции в зраиле, написала книгу «Судьба старинной легенды. И.В. Гёте, К. Зимрок,

К Браунинг, Г. Гейне, М. Цветаева». М., 1999.

Малый Малыш, пробыла я 5 дней в Москве, в к<отор>ой, как тебе уже сообщила, не видела ровным счётом ничего, кроме собственного носа, склонённого над рукописями. Опять восседаю в Тарусе с тем же носом над теми же рукописями, и т. к. вдохновение заставляет себя ждать, решила написать тебе словечко, чтобы было веселее и тебе, и мне... Предполагая, что ничто земное тебе не чуждо, спешу сказать, что дамские головные уборы типа «колпачки» отживают свой век, ибо в них начали щеголять даже в Тарусе; московские же модницы носят шляпки жанра «ночной горшок» — идеальная форма сосуда сохраняется незыблемой, минус ручка, меняется лишь материал (фетр) и содержимое. Последнее не всегда. Общий силуэт модницы напоминает по-прежнему бутылку - длинная романтическая шея, отсутствие плеч, талии и прочих шармов. Поверх бутылки - вышеназванный горшок. Несмотря на всё это, некоторым девушкам удаётся оставаться миловидными. Да, прическа! Прическа поднимается вверх, как у маркиз XVIII века. Наряду с московскими гранд-дамами волосяными сооружениями особенно увлекаются продавщицы магазинов синтетических товаров и галантереи. Это несколько сказывается на производительности их труда — такую башку нелегко поворачивать к покупателям, поэтому помпадурши — сами по себе, а покупатели — обратно, сами по себе. А товары — как хотят. Но вс это - суета сует и всяческая суета. Сейчас меня особенно волнуют Митькины и Полинины квартирные дела¹, ибо не меньше, чем вам, хотелось бы, чтобы они остались (Поля с Митей!) вместе. Пока Поля надзирает за Митькой, я вполне спокойна, что мальчишка сыт, обстиран, носки заштопаны и — не одинок, т. к. нет ужасней одиночества, чем у неухоженного подростка-переростка. Пока что все мы довольны Митькиным поведением, особенно учитывая, что все эти тяготы ему не по разуму и не по возрасту. Делимся с ним чем можем - и разумом (?), и возрастом, и немного деньжатами. Мать всё волнуется, как к ней относятся, - я, например, как прежде — за что ругала, за то и ругаю, за что хвалила, за то и продолжаю — ведь ничто не изменилось, кроме чисто внешних обстоятельств. А они меняются постоянно и у всех. Живу я по-прежнему уединённо, даже одиноко, и рада этому, т. к. легче работается и думается. А я старею, Малыш, и чувствую это именно по ухудшению трудоспособности: всё то, что ещё недавно приходило само, — заменяется сплошной усидчивостью. Жаль.

Читаю мало болят глаза; слушаю радио — иногда бывают хороши_е концерты - впрочем, теперь и этим развлекаюсь реже. Главное -работа. Идет весна - в этом году рада бы её задержать, чтобы возможно позже начать всякие садово-огородные дела, ибо они у меня плохо совмещаются с так называемым умственным трудом. Боюсь просрочить договорные сроки - нужны деньги, семья большая.

гг *^ПИШИ’ ^как У ^{вас с об}У^вью, верно, нужны будут резиновые са-«впиши об этом Митьке заранее, чтобы прислать вовремя Не забудь, что нужно размером больше обычного, чтобы носить с теплыми носками, портянками, т. к. резина холодит ноги. Целую тебя

Малыш, будь здорова, главное - спи крепче и не вешай носа. Обни-МЭЮ вэс.

Ваша Аля

' О.В, Ивинская с дочерью были конфискацией имущества Руководство «уплотнения» на Дмитрия Виноградова

приговорены к заключению с полной жэка сразу же подало в суд на предмет и временно прописанную П.Е. Шмелеву

И. И. Емельяновой

21 марта 1961

Милыи Малышок, рада была получить от тебя привет. «Волшеб-

ШавяГ* ~ °^{ДНа И3 М}°^{ИХ любимейших} книг. Недавно перечитывала Правда ведь, настоящая книга - не та, что глотаешь залпом, а та что

минаепГ °™^{аДЫВаешь}’ ^{хватаешься за} голову, раздумываешь, вспо-виТяя ^{С6ИЧаС Перечитываю} Хемингуэя. Что бы ни читала, ни

дела, ни думала хорошего, всегда ты со мной, Малыш знай это

шиепепеГ⁰' ^{И ТСМ б}°^Лее’ ^{КОГДЗ ВеСеЛ0}' ^Я °^{ЧеНЬ Н}~ на хоро-

!юбя с^{сегда будь умницей}’^хоро1

иягтнгяV* -^{ет х}°Р°^шо- Видишь, сколько раз подряд «хорошо»

_р “ ^Нас У*^{6 реки} “крылись, грачи прилетели, а вчера жаво-тепло < > _Р ,° ^{Н0ЧЗМ 3аморозки}’ ^днём солнечно, но ещё не очень как пег ™ До одури и, по-моему, плохо получается, устала,

как пес. Обнимаю вас, будьте здоровы. Пишу часто.

Аля

Роман немецкого писателя Томаса Манна.

В. Н. Орлову

Милый Владимир Николаевич, примчалась бы тотчас же, отложив всякие неотложности, но беда в том, что несколько дней тому назад неловко поскользнулась и растянула сухожилие на ноге; совершенно охромела, и вряд ли это всё наладится до Вашего отъезда. Но ведь Вы ещё непременно будете в Москве, а м. б. и я -- в Ленинграде. Встретимся. Кстати, совершенно не ощущаю того, что мы с Вами и правда незнакомы. Пожалуй, Вы мне знакомее многих знакомых — столько думала о Вас, о книжке, о стихах, о предисловии и так желала Вам успеха во всех этих головоло-мностях.

Надо бы о многом поговорить - вот досада, когда нога командует головой!

Дата маминой смерти — 31 августа 1941 г. в г. Елабуге.

Те три стиха, у к<отор>ых нет точных дат, придётся пока по местить где-то условно, думаю, всё разыщу ещё до гранок (а м. б. и до набора). Кроме того, м. б. ещё будут какие-то изменения, идущие (как большинство изменений) свыше, и что-то чем-то придётся заменять? Вы скажете редакции свои пожелания насчёт возможного резерва; м. б. к «резерву» потребуются ещё даты и уточнения. Но думается, что больших изменений быть не должно. Очень хочется прочитать предисловие. Можно ли попросить редакцию (я бы попросила А.А. Саакянц¹) - дать перепечатать на машинке и прислать мне? Не огорчайтесь, если не всё сказалось так, как сказалось бы, если бы, и т. д.; ибо сейчас сказать «всё» означало бы не сказать ничего, да и книжка не вышла бы... Предисловие к первой цветаевской книжке - сплошная эквилибристика; впрочем, Вы это знаете лучше, чем я — писали-то Вы! Так или иначе, я очень рада, что Вы взялись - и сделали, и верю, что всё пойдёт хорошо. Бесконечно Вам благодарна не столько за Цветаеву, сколько за маму — всю жизнь всеми обижаемую, непрактичную, гордую, одинокую в одарённости, в мужестве, в благородстве. Стихи говорят об этом стихами, а я-то знаю, как это всё было в жизни и какова была жизнь.

Всю жизнь мама была окружена людьми, любившими — в кавычках и без — стихи, её стихи. Но о ней забывали. И после смерти — сколько любителей стихов! сколько разговоров! дискуссий! частных собраний! и всё — вокруг да около. А Вы взяли и сделали то, что давно нужно было сделать. Вот поэтому-то и кажется мне, что я с Вами давно знакома.

Надеюсь, разберётесь во всей этой несуразице и поймёте, что я хотела сказать и за что — спасибо.

Конечно, я счастлива была бы составить «Ваш» сборник², если его утвердят и т. п. Это очень нелёгкая работа, что касается второй (после России) половины творчества особенно! Множество вариантов, разночтений, стихи с пропусками в беловых тетрадях - надо отыскивать и устанавливать последние черновые варианты; часть приходится выцарапывать из-за границы - из-за границ разных! Очевидно, параллельно надо бы — если будут настоящие комментарии — извлекать из черновиков и записных книжек мысли и записи о каждом отдельном стихе, чтобы раскрывать и породившее, и осуществление. Многие строфы имеют подтекст, к<отор>ый помню теперь, пожалуй, только я одна и к<отор>ый надо бы закрепить, пока не поздно. (Кстати, «Роландов рог» я на всякий случай «выписала» из США - (если не обнаружу его здесь в мамином) — там есть достоверный текст. Не знаю, как с датой написания, но дата опубликования должна быть³. Но надеюсь найти его здесь, поближе.) Конечно, если всё это состоится — и в первую очередь сама книга! — то мне много раз потребуется Ваш совет. Есть вещи, которые бесспорно могут пойти — (драматургия, в частности) — есть спорные, но нужные, есть бесспорно-спорные. Кроме того, есть вещи незавершённые - большая поэма «Егорушка»⁴ (откуда «Плач матери» из сборника), поэма, небольшая, «Автобус»⁵, — с авторским планом развития и завершения, поэма о швее⁶ - и т. д. Нужно подумать всерьёз о том, как «уравновесить» раннее и позднее в составе такого сборника, и вместе с тем раскрыть кое-что из раннего неопубликованного или малоизвестного, забытого (т. е. опять-таки усилить количественный перевес раннего над поздним?) — и т. д.

Очень, очень я хотела бы этим заняться. Это - моя единственная возможность сделать что-то для памяти матери - и ещё записать, что помню. Записываю.

Когда мама умерла, в Елабуге было немало эвакуированных из Москвы литераторов, а в Чистополе и того больше. (Этой группой -Чистополь-Елабуга - руководил Асеев.) Все эти люди - (кто больше, кто меньше, кто в кавычках, кто без) — «любили и понимали» стихи. И не нашлось ни одного - слышите, Владимир Николаевич, - ни одного человека, который хоть бы камнем отметил безымянную могилу Марины Цветаевой. Я в это время была «далеко», как деликатно пишет Эренбург⁷, отец погиб в том же августе того же 41-го года⁸, брат вскоре погиб на фронте⁹. От могилы нет и следа. Это ли не преступление «любителей поэзии»?

«Так край меня не уберёг - мой...»¹⁰ - писала мама.

И действительно — так не уберёг, что, кажется, хуже не бывает.

К чему это я? К тому, что остаётся единственная возможность памятника — беречь и, по возможности — издавать живые стихи, записать и сберечь живую жизнь. И, конечно, тут мне хотелось бы сделать всё, что только возможно.

У меня сохранилась одна из маминых книг с надписью «Але — моему абсолютному читателю». И, пожалуй, единственное, чем я в жизни богата, - так этим самым качеством «абсолютного читателя»¹'. Во всех прочих качествах совершенно не уверена...

Знаю, что Вы очень заняты, но тем не менее очень жду вестей от Вас. Пожалуйста, напишите, как и что.

Ещё раз благодарю за всё и ещё раз желаю всех и всяческих успехов и - дай Бог!

Всё равно до скорой встречи!

Ваша АЭ

¹Анна Александровна Саакянц (1932-2002) - в то время редактор Государственного издательства художественной литературы, подготовила к печати вместе с А.А. Козловским первую в СССР посмертную книгу М. Цветаевой «Избранное» (М., 1961), впоследствии сотрудничала с А.С. в составлении, подготовке и комментировании первого научного издания М. Цветаевой ИП-65 и в журнальных публикациях ее поэзии и прозы. После смерти А.С. продолжила публикаторскую работу. Ею написана первая вышедшая на родине поэта книга-биография «Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910-1922)» (М., 1986). Итогом ее работы явилось Собрание сочинений М. Цветаевой в семи томах (М., 1994-1995), подготовленное вместе с Л. Мнухиным, и монография «Марина Цветаева. Жизнь и творчество» (М., 1997). Оставила она и воспоминания об А.С. Эфрон, вошедшие в кн. «Спасибо Вам!: Воспоминания. Письма. Эссе». М., 1998.

² Речь идет о намеченном В.Н. Орловым издании «Избранных произведений» М. Цветаевой.

³ В ИП-65 указана дата написания стихотворения «Роландов рог» - март 1921. Впервые опубл.: «Современные Записки». 1932. № 50.

⁴ См. примеч. 4 к письму И.Г. Оренбургу от 4.X.1955 г.

⁵ Над поэмой «Автобус» М. Цветаева работала с апреля 1934 г. по июнь 1936 г. Впервые опубл. в ИП-65.

⁶ Имеется в виду поэма, опубликованная в ИП-65 под названием «Поэма Лестницы». В комментарии к поэме в этом издании А С. привела запись М. Цветаевой: «Швея (белошвейка или платье?), разноцветные лоскуты. Мотив лестницы, возвращающийся.,.» (С. 774).

⁷ В журнальном варианте воспоминаний И.Г, Оренбурга «Люди, годы, жизнь» (Новый мир. 1961. № 1) сказано: «Муж погиб, Аля была далеко».

⁸ В материалах архива Главной Военной прокуратуры указана дата расстрела С.Я. Эфрона: 16 октября 1941 г. (см.: Фейнберг М., Клюкин Ю. «По вновь открывшимся обстоятельствам...» // Горизонт. 1992, № 1. С. 52).

⁹ Г. Эфрон погиб летом 1944 г.

¹⁰ Строка из стих. 1934 г. «Тоска по родине! Давно...» (II, 316).

¹¹ Эту надпись на своей кн. «Мблодец» (Прага, 1925) М. Цветаева сделала 7 мая 1925 г. и через десять лет приписала: «1925-1935 гг.».

А.А. Саакянц

Милая Анечка, спасибо за утешительную весточку — дай Бог!

Приехать не могу главным образом потому, что подвернула ногу, получилось растяжение, и добраться в таком состоянии до Москвы немыслимо. Очень жаль, надо бы приехать. «Офицера»¹ меня всё же огорчают, они будут диссонировать — да и патриотизм, мягко говоря, жидковат! Не находите?

А история стиха такова (истории, связанные со многими стихами помню) - на толкучке, в той, старой Москве, которую Вы знаете только по стихам, а я ещё застала ребёнком, мама купила чудесную круглую, высокую (баночку, коробочку?) из папье-маше с прелестным романтическим портретом Тучкова-четвёртого в мундире, в плаще на алой подкладке — красавец! И, хотя в те годы мама явно предпочитала Наполеона его русским противникам, но перед красотой Тучкова не устояла. Вот и стихи! Коробочка эта сопутствовала маме всю жизнь, стояла на её столе, с карандашами, ручками. Ездила из России, вернулась в Россию. Где она?

Культ Наполеона в те годы моего раннего детства, шедший ещё от бабушки, цвёл в нашем доме. Как мне попало, когда я раскокала старинную чашку, всю золотую внутри, с портретом императрицы Жозефины, и «овдовила» парную с ней чашку с Наполеоном. До сих пор помню!..

Да, я написала как-то Орлову, что очень довольна Вашим редакторством книги, то есть, что она именно в Ваших руках, популярно «разобъяснила», почему — но всё это не есть «чрезмерные похвалы».

Пока всё на скорую руку...

Целую Вас. Ваша АЭ

¹ Речь идет о 4-й строке 4-й строфы стих. 1913 г. М. Цветаевой «Генералам двенадцатого года»: «...Вчера / Малютки-мальчики, сегодня / Офицера» (I, 194).

Е.Я. Эфрон

11 апреля 1961, Таруса

Дорогая Лиленька, пишу страшно наспех, т. ч. заранее прошу простить за последующую невнятицу. Вчера получила Ваше письмо, написанное в стр<астную> пятницу, рада была ему и, конечно, всё поняла и увидела. Когда читала о спешке и взаимных обидах, предстала

квинтэссенция всего этого — наша Ася. Бесконечные послания под копирку с жалобами, обидами и суетой, и не просто всечеловеческой суетой, а именно с библейской, с «суетой сует и всяческой суетой». Иеремиады¹ по поводу резинок в трусах; глистов; каких-то втулок и штепселей; и т. д. Будто и нет неба над головой, почек на деревьях, ледохода, птиц, собак - а о людях уж и не говорю. Где душа, ум, сердце, талант? 1де совесть, наконец, ибо всю жизнь совестить других, не глядя внутрь себя, может только человек, лишённый совести!

<...> Почему пишу об Асе? П. ч. она, слава Богу, исключение. Всех нас загрызает суета, но есть минуты, часы, дни, когда каждый из нас расправляется, счастливый великим в малом и малым в великом. Потому что нарушения нашего «Я» — не внутри нас, а вне — нарушение, ускорение бега времени, нарушение каких-то норм поведения, быта, и т. д. И вот мы устаём, отстаём, сами себя догоняем, но это мы, веете, же мы, к<отор>ые до самой смерти не утратим эластичности внутренней пружины: то сплющимся, то развернёмся! А вот когда суета проникла внутрь — это гибель, распад. Так вот у Аси. А с нами ничего не случится, что бы ни случилось!

Я вот думаю о чём: детство — это открытие мира. Юность — открытие себя в мире. Зрелые годы — открытие того, что ты — не для мира, а мир — не для тебя. И - установив это (или то, что ты — для него, а он - для тебя - что м. б. даже чаще бывает) - успокаиваешься. Когда ты внутренне спокоен — суета тебя охватывает, одолевает физически, а душа не тонет...

Простите за философию в телеграфном стиле! Надеюсь, что Ада будет у вас на Святой и притащит вам для развлечения моего Арагона². У меня на Пасху был и кулич, и яйца, и кусочек пасочки, и в гостях была. В церковь не пошла — грязь невылазная, 15 км в оба конца, уходят вечером, приходят утром, всю ночь на ногах — в пути и в церкви... Ближнюю церковь на том берегу закрыли: «поп пил, с бабами путался», а дальняя существует, ибо «поп только пьёт» (по старости!).

Обнимаю обеих.

Ваша Аля

¹ Иеремиады - патетические сетования, стенания.

² См. примем. 4 к письму И.Г. Эренбургу от 22.IV.1956 г.

А.А. Саакянц

16 апреля 1961

Анечка, не знаю, как и благодарить Вас за «Гончарову»¹. Это для меня просто огромная радость. Никакой «истеричности» нигде не

приметила, а просто мне кажется, что мы чудесно встретились в жизни, полюбили друг друга — я также беспокоюсь, когда умолкаете Вы... Я надеюсь и верю, что мы с Вами хорошо поработаем вместе над тем, что нам дорого обеим. Я недоверчиво отношусь, - как это ни странно — к тем, кто «любит Цв<етаеву>» — для меня это настолько ко многому обязывающее понятие! Но вот мне думается, что Вы любите так, как надо — и ей, и мне. И у Вас абсолютный на неё слух, т. е. та одарённость именно к ней, без которой невозможна абсолютная к ней любовь. Надеюсь, разберётесь в этом открыточном косноязычии. Срок сдачи Лопе² неожиданно отодвинулся на осень, также неожиданно снизили построчную плату на 3 р<убля> — немало! Сейчас начинаю бешеную уборку всей зимней грязи, к к<отор>ой не притрагивалась, а Лопу пока побоку. Не увлекайтесь 0<рловым>, не посылайте слишком много, очень понемногу посылайте, поверьте мне! Портрет в клетч<атом> платье³ не из лучших, испорчен ретушью. Дня через 2 напишу как следует (?).

М. б., в мае приедете? Спишемся.

Целую.

Ваша АЭ

Как Тагор? Нет ли денег?⁴ Лопе подвёл.

’А. А. Саакянц переписала от руки в спецхране библиотеки им. Ленина очерк М. Цветаевой «Наталья Гончарова. Жизнь и творчество», опубликованный в трех номерах журн. «Воля России» (Прага) за 1929 г. (№ 5/6, 7, 8/9), и переслала его А.С. в Тарусу.

² А.С. переводила для готовившегося в изд-ве «Художественная литература» 5-го тома собр. соч. испанского драматурга Лопе де Вега (1562-1635) комедию «Что случается в один день».

³ А.С. имеет в виду пражскую фотографию М. Цветаевой 1924 г.

⁴ Речь идет о гонораре за переводы стихов индийского поэта Рабиндраната Тагора (1861-1941), вышедших в свет в кн.: Тагор Р. Лирика. М.: Художественная литература, 1961.

А.А. Саакянц

1 мая 1961

Милая Анечка, я очень огорчена тем, что получив мою дурацкую и невнятную весточку вы уже, очевидно, предприняли какие-то шаги в вост<очной> редакции. Напрасно. Я отказалась от переводов Тагора¹ не из-за занятости, а потому, что они у меня не получаются <...>. К тому же только что отработала 4 мес<яца> без перерыва по 14 часов ежедневно — единственный отдых был считка с Вами маминой книжечки. Я устала и еле дышу, и мне так же мало дела до Тагора, как и ему до меня. Пусть другие причёсывают ему бороду на русский лад — желаю им успеха. Отдышавшись «доведу до ума» злополучную Лопу, а там видно будет — или не будет.

В Москву я в ближайшее время не поеду и заботиться о хлебе насущном не буду — Бог подаст, а не подаст — значит его и вправду нет.

Очень жду Вас в Тарусу — об этом писала Вам и жду Вашего ответа, будем вместе соображать, где было «ихнее гнездо хлыстовское»² по указанным мамой приметам, часть к<отор>ых сохранилась и по сей день.

Есть к Вам одна наглая просьба: если не очень трудно, перешлите одного пресловутого Тагора по адресу: Москва Г-69, Мерзляковский пер., 16, кв. 27. Елизавете Яковлевне Эфрон.

Это старшая сестра моего отца, мама называла её «солнцем нашей семьи». Если хотите взглянуть на это солнце, пока не закатилось и оно (ей много лет) то зайдите, предварительно позвонив (К 5-5994) объяснив, что вы несёте книжечку по моей просьбе. Вы увидите женщину, к<отор>ая сохранила мамин архив, и конуру, в к<отор>ой мама жила с Муром вдвоём после нашего с отцом ареста. Это — тёмная прихожая перед тёткиной комнатой. Взглянув — Вы ещё что-то поймёте в маминой жизни. И в моей, м. б. Ибо это и моя конура. Тёте я посылаю открыточку, что Вы или пришлёте книжечку или занесёте.

Приехать сюда можно после 15 мая, в любое время между 15—31, только предупредите. Не только можно, но и нужно. (Приехать.)

Целую Вас, спасибо за всё.

Ваша АЭ

' А.С. неоднократно делала переводы для различных изданий Рабиндраната Тагора. Возможно, здесь речь идет о готовившемся тогда в восточной редакции изд-ва «Художественная литература» собрании сочинений этого автора.

² См. примеч. 5 к письму Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1 .VIII.1956 г.

И.И. Емельяновой

4 мая 1961

Милый малыш, первую твою весточку с нового места получила. Ты напрасно впадаешь в панику перед первым впечатлением¹, то, что вас перевели оттуда — хорошо, т. к. будут зачёты, а это сейчас самое главное. Очень огорчена, что с пылу с жару вы принялись уже строчить заявления во все концы. После всего пережитого, после всех уроков вы не научились ни выдержке, ни хладнокровию, ни элементарной сдержанности. Надо уж соображать, пора, а то поздно будет.

Я убеждена в двух вещах: первая — что весь свой срок отбывать вы не будете, вторая — что дело пересматриваться не будет. Какой же выход? Он как раз в перемещении вас в такие условия, где, м. б., вам первое время будет труднее морально, но где гораздо больше возможностей получить — при хорошей работе и хорошем поведении — досрочное освобождение. Что и требуется. Ирочка, пора кончать «играть в политиков» — никакие вы не политики, раз попались на деньгах, к<отор>ые по нашим законам вам не принадлежали.

Матери пора прекратить — в этих условиях — блистать ореолом супруги с левой руки и богатой дамы, а тебе пора вести себя сдержанней, чем ты это делала последнее время. Надо браться за работу, трудности первых времён непременно образуются - уж мне ли не знать -и вести себя умно и спокойно. Ничего с вами плохого не случится. Всё утрясётся. А нос вешать нечего, не такие твои годы, да и человек ты внутренне не слабый, держись, крепись, веди себя спокойно и достойно - и скоро будешь дома. Всякие выпадения из правил внутреннего распорядка, фанфаронады и прочие штучки только исковеркают тебе жизнь, а она только начинается и вся впереди. Надо скорей выбираться на волю, доучиваться, работать и решать своё будущее здраво, по-взрослому, и на воле, а не из лагеря. А главное — самой, своим умом. Хватит уж чужих умов! Я очень люблю тебя, Малыш, верю в тебя, и ты можешь мне верить. Будь умницей, не делай ничего опрометчиво.

Передай матери, что конфисковано не только всё имущество, но все её деньги личные, все гонорары во всех издательствах; дома живут на тощий Митькин заработок и Полину пенсию. Людей, помогающих вам, гораздо меньше, чем мать, возможно, рассчитывает, и все они материально достаточно слабосильны. У меня в работе больше перерывов, чем переводов, проработала 4 мес<яца>, не вставая с места, в надежде на деньги к лету — результат: договора по изд<атель-ст>ву перезаключили, скинули по 3 р. со строчки (осталось 4 р. - 1 р. за подстрочник - итого 3 р.!) и платить 60% будут... через год, издание перенесли в план след<ующего> года. А я один из активнейших «кормильцев»... А ведь надо что-то подкопить к твоему возвращению, дать тебе встать на ноги. Учитывайте, прошу вас, эти немаловажные обстоятельства, «требуйте» от нас только действительно необходимое, иначе не выдюжим. Итак, Малыш, собери воедино силёнки, волю, сердце, ум — и «жми» к освобождению, к дому; где грустно, где трудно — пусть юмор выручает. Смотри веселее, милый. Вся жизнь впереди! Пиши. Обнимаю вас. <...>

Аля

¹ В конце марта 1961 г. О.В, Ивинскую и ее дочь взяли на этап и через 11 пересылок целый месяц везли до лагеря на ст. Потьма (Мордовия), где они содержались вместе с уголовниками. «Первое впечатление от уголовного окружения, среди которого предстояло находиться годами, - было шоковым», - пишет

И.И. Емельянова (см.: ЭфронА. Жизнь есть животное полосатое. М., 2004. С. 80).

И. Г. Эренбургу

5 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич! Как кретинка, прособиралась целую вечность, чтобы написать Вам — ожидая «свободного времени», которое давным-давно не существует в природе, и ясной головы, которая вполне очевидно не собирается вернуться на мои плечи и заменить тот дырявый котелок, который служит мне «вместо». Скажу лишь одно: все эти годы Париж был для меня прочтённой и поставленной на полку книгой. А Ваши воспоминания¹ заставили меня грустить о нём, о том, что я никогда больше не встречусь с этим городом-другом, стерли подведённый жизнью итог магической силой настоящего искусства, когда перестаёшь сознавать, что, как, зачем написано, а просто оказываешься сам в книге, и книга уже не книга, а сплошное «воскресение» из мёртвых, прошедших, ушедших, без вести пропавших, вечных. Мне много и хорошо хотелось сказать Вам, и будь я проклята, если этого не сделаю! А пока только скажу Вам спасибо за воскрешённых людей, годы, города. Мне ли не знать, какой тяжёлый труд — воспоминание, вспоминание, когда уже целым поколениям те времена - то время - только спелёнутый условными толкованиями последующих дней - Лазарь².

Кстати — Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищённой сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читательской — это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. — Я как-нб. разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках³, к<отор>ые случайно сохранились, - это тронет Вас и позабавит.

Теперь — относительно той части воспоминаний, что о маме — я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть ещё время и возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги, где-нб., в конце какого-нб. абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесьте этот образ и эту судьбу - скажите, что Серёжа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем»⁴. Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия, добивший всё и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе... «так с тобой и ляжем в гроб — одноколыбельники»⁵). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама своё слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней⁶. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в её завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется о них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь — и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в своё дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это. Стихотворные цитаты⁷:

стр. 99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска»⁸.

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»⁹.

«Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить»¹⁰.

«Целые царства воркуют вкруг...»¹¹ (а не «вокруг»),

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, к<отор>ые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан»¹² и «Поэма о царской семье»¹³; м. б., если говорить об архиве, то это ещё привлечёт внимание тамошних «издателей» к Базелю? М. б. сказать, что там незначительная часть архива, или ещё как-нб. иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда — т. е. большую часть рукописей стихотвор-

ных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней — Рильке, Пастернак. Недавно получила её письма к герою поэм «Горы» и «Конца». Вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей — мне бы многое прислали, но как?

Вот и всё пока. Обнимаю Вас, сердечный привет Любови Михайловне. Спасибо за всё.

Ваша Аля

' Речь идет о воспоминаниях И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

² См. Ин. 11,44.

³ Записи об И.Г. Эренбурге из своих детских дневников А,С. приводит в воспоминаниях «Страницы былого» (см. Т. III. наст. изд.).

⁴ Так характеризовал С.Я. Эфрона И.Г. Эренбург в гл. 3, кн. 2 своих воспоминаний.

⁵ А.С. неточно цитирует вариант 35-36-й строк из посвященного С. Эфрону стих. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...» (из кн. «Ремесло»). Правильно: «Так вдвоем и ляжем в гроб: / Одноколыбельники» (ИП-90. С. 677).

⁶ Об этом см. в письме А.С. к Б.Л. Пастернаку от 28.VIII.1957 г.: «...Написанное тобой и мамой доживет до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете “на ты"».

⁷ А.С. указывает страницы по публикации воспоминаний И.Г. Эренбурга в «Новом мире».

⁸ Строка из стих. 1917 г. «Над церковкой - голубые облака...» (I, 336) из кн. «Лебединый стан» (впервые опубл. в сб. «13 поэтов»; Пг., 1917).

⁹ Строки из стих. 1913 г. «Идешь, на меня похожий...» (I, 177).

¹⁰ Строки из стих. «О слезы на глазах!..» (1939 г. цикл «Стихи к Чехии») (II, 360).

¹¹ Строка из стих. 1921 г. «Сколько их, сколько их ест из рук...», цикл «Хвала Афродите» (II, 63).

¹² В 1938 г., перед отъездом в СССР, М. Цветаева, переписав набело неизданную книгу стихов 1917-1920 гг. «Лебединый стан» и поэму 1928-1929 гг. «Перекоп», оставила их на хранение профессору славянской филологии Базельского университета Е.Э. Малер. В настоящее время рукопись находится в библиотеке Базельского университета (Швейцария).

¹³ «Поэма о царской семье», над которой М. Цветаева работала с конца 20-х до середины 30-х гг., не сохранилась, кроме варианта пролога «Сибирь» (впервые опубл.: «Воля России». 1931. № 3-4).

И.И. Емельяновой

9 мая 1961

Милый мой Малыш, до сих пор не знаю никаких подробностей о твоём житье и волнуюсь о тебе. Только одно знаю — в любом месте всё утрясается, образовывается — я их столько сменила! Первое впе-юб

чатление, правда, бывает несколько ошеломляющим - но что поделать! А главный закон правильных взаимоотношений с людьми в трудных условиях - не бояться и не презирать их. Мне кажется, что этими двумя качествами обладаешь ты - и жизнь, и люди всегда будут тебе интересны.

Новый указ ты, верно, уже знаешь, и надеюсь, что не повесила носа, что и ваша статья в нём упоминается. Думаю, что через некоторое время можно будет ходатайствовать о помиловании, когда буду в городе, посоветуюсь на этот счёт. Но для этого с твоей стороны требуется, конечно, то, что легче всего - характеристика с места. Тебе это куда легче, чем многим твоим товаркам по несчастью, недисциплинированным по существу. Очень хочется, чтобы Митька поскорее к тебе приехал, но я взяла на себя смелость посоветовать, чтобы Инка его сопровождала, т. к. этот длинный младенец нуждается в опеке — или не туда заедет, или забудет взять пропуск, или в жаркий день перепьёт лимонада и будет маяться животиком. Как там у тебя с перепиской, с посылками? Можно получать и писать неограниченно или с ограничениями? Какая работа? Нужны ли тебе к зиме тёплые вещи? Напиши, я тогда за лето свяжу тебе кофтёнку, носки, рукавички, в общем, что потребуется, только надо знать, что нужно тебе. Вещи, надеюсь, держите в каптёрке, за исключением самого необходимого, а то у таких растяп, как вы, всё утащат, прежде чем оглянуться успеете! Но всё это не беда. Вещи приходят и уходят, и грустить о них не приходится. Главное, чтобы ты была здорова и держала себя в руках — своих собственных! Мне это всегда помогало. Вот, Малыш, уже скоро год будет, как ты гостила у нас на даче, помнишь, как было и грустно, и хорошо — луга, цветы, соловьи? Как я тебя овсянкой откармливала и учила жить правильно, своим умишком, а ты, дурочка, поддалась материнскому обаянию, и вот как всё обернулось! Но всё, всё будет в жизни — и луга, и соловьи, и простор, и воля, и собственный ум, и много-много радости. Не сосредотачивайся на том антракте, который сейчас переживаешь — это только антракт, и не такой уж длительный в общей сумме! Старайся перешагнуть его скорее и не спотыкаясь. Воображаю, какое удовольствие тебе доставляют мои нравоучения, милый ты мой Малыш! Но это, учти, это ещё не вс — вот выйдешь, тогда уж отыграюсь!

Что у меня сейчас? Отложила работу, т. к. договорный срок перенесли к ч рту на рога, а с ним возможные деньги, и я, чтоб проветрить голову, копаюсь на огороде. Так устала эта самая голова, что проветривается плохо. Не то что писать — читать не могу, не в состоянии сосредоточиться, собраться, склероз этот, или нервы, или врождённый идиотизм — понять не могу. Вышли две книжечки с моими переводами, один вьетнамец — там 3—4 стиха моих всего, и «подарочный» томик Тагора, там побольше, но, увы — оба бестиражные. Там наши с классиком переводы соседствуют по принципу «одна лошадь, один жаворонок», да и переводы-то в большинстве своём лжеклассические. Маринину книжечку по объёму переполо-винили, но она вроде должна выйти в этом году, хоть и в общипанном виде. С другим томом вопрос всё ещё висит в воздухе, но тоже должен выйти, никак только не решится дело с объёмом и оглавлением. Так что всё идёт своим чередом. Как только получу свои таго-ровские 40% причитающегося мне гонорара, смогу послать тебе чего-нибудь вкусного. А пока крепко обнимаю вас, будьте, главное, здоровы, остальное приложится.

Твоя Аля

Адрес на конверте: Мордовская АССР, ст. Потьма, п/о Явас, п/я 385/14. Ирине Ивановне Емельяновой.

А.А. Саакянц

15 мая 1961

Милая Анечка, я в таком обалдении, что не помню, написала ли Вам в ответ на Тв<ардовского>', или мысленно поговорив, на этом успокоилась? Так или иначе, всё получила, за всё спасибо. Тв<ардов-ский> очень хорош - не ожидала - относительно Андрюши Вознесенского²⁹³⁰ просто пришла в восторг — то самое. Только почему он не понял, что у беременной под шалью?³¹ Хорошо хоть не усумнился в поэмах. А что дальше слышно.

М. б. к концу мес<яца> приеду на коротко в Москву, м. б. и нет, а Вас ждём в начале июня, надеюсь, что ничто не помешает. Сейчас дожди,соловьи,черёмуха.

Обнимаю Вас. Ваша АЭ

³ Ср. последние строки второго стих. 1924 г. цикла М. Цветаевой «Под шалью» (II, 240).

А.А. Саакянц

16 мая 1961

Милая Анечка, только вчера отправила Вам какую-то сомнительную открытку — то ли писала Вам, то ли не писала в ответ на рецензию Твардовского — плодом этих горестных раздумий и явилась открытка, а сегодня получила следующую Вашу весточку, и опять надо утомлённому лентяю браться за перо. Чем мне за семь верст киселя хлебать - учитывая, что опять дождик - до почты, где прямая связь с Москвой только что-то около двух неудобнейших часов в сутки, а остальное время надо пытаться «связаться» через Калугу, м. б., проще будет Вам послать мне телеграмму? Хорошо было бы, чтобы Вы её дали, узнав у Орла, до какого числа он будет в Москве и вообще желает ли меня лицезреть в этот заезд. Он мне писал, что будет в Москве в июне. Отменяет ли его майский — возможно, скоропалительный заезд в Москву июньскую поездку? Мне ведь отсюда выбраться не так быстро и нужно было приехать ближе к концу месяца, и если Орлов приедет на 2-3 дня, мы рискуем с ним разминуться. А вообще-то я, конечно, рада буду его повидать, он много сделал для маминой книжки и многое принял близко к сердцу, что не так-то часто встречается у людей пожилых и многоопытных!

Насчёт «живописаны»: я Вам дала все сведения по этой строке — черновые и беловые варианты (беловой Вы, по-моему, сами видели), с Вас и спрос. Макаровские же и Орловские соображения по этому поводу мало меня интересуют¹. Только на моей памяти (Вас ещё тогда на свете не было) одного из Гослитовских редакторов сняли-таки с работы за замену пушкинской «птички божьей» (не знающей ни заботы, ни труда) «птичкой вольной». Дело было в 23-м, фамилия пострадавшего - Калашников (и Пушкин). <...>

Целую Вас.

АЭ

' Речь идет о второй строке 6-го стих, цикла М. Цветаевой «Стол»: «Квиты: вами я объедена / Мною - живописаны» (II, 314). Авторы внутренней рецензии АН. Макарови В.Н. Орлов предполагали, что у Цветаевой было: «мноюжвы описаны» и настаивали на этом прочтении.

А.А. Саакянц

20 мая 1961

Милая Анечка, не надо так буквально принимать мои слова — савана я ещё себе не приготовила. И вообще есть мысли, которые лучше держать при себе, потому что разъяснять их трудно, а комментариев они, очевидно, требуют. Я Вам скажу только, что пока близкие - живы, смерть -понятие отвлечённое. Когда она начинает косить вокруг тебя, то ты убеждаешься в реальности того, что всегда знал, но — исподволь. Но, конечно, говорить, об этом так же некрасиво, как и «быть знаменитым». Иногда невольно думаешь вслух - как говоришь во сне, что поделаешь! Я всё чаше говорю и делаю глупости, увы, наяву. <...>

В мае я вероятно приеду, на днях, ненадолго, за деньгами в основном.

Никакое «живописаны» я спасать не буду, ни совместно, ни приватно. Печатать стихи умерших поэтов надо строго по тексту, без измышлений и предложений - на последние в крайнем случае существуют комментарии. Текст Вы видели, могу показать ещё раз и в беловом, и в черновом варианте. Орлову ни черта показывать не буду — Вы редактор, Вы и барахтайтесь; да ещё редактор «классики». Учитесь обращаться с текстами как следует с молодых ногтей, и не поддаваться инородным влияниям.

Насчёт Вашего приезда в Тарусу - конечно, приезжайте, когда Вам удобно, ближе к делу спишемся, чтобы удобно было «обеим сторонам». Дело в том, что может наехать всякий - разный народ, с к<ото-р>ым Вам будет не так-то интересно, но будем надеяться, что всё образуется и Таруса к Вашему приезду окажется на месте во всяком случае - во всём своём великолепии. Жаль только, что сирень отцветёт - как она хороша! <...>

Что до концовки Вашего письма: «надеюсь на скорую встречу — здесь или там»?

Давайте уж лучше здесь!

Целую Вас.

Ваша АЭ

И.И. Емельяновой

27 мая 1961

Милый Ариш, приехала в Москву на 2—3 дня по всяким делам-делишкам, жара, шум, столпотворение и т. д. Повидала Инку, узнала

о тебе побольше, чем раньше. Ещё раз пожалела, что нельзя поговорить — о чём поговоришь в письмах, тем более в открытках, как поймёшь друг друга! От Инки остались одни скорбные глаза <...>

Я тоже что-то зачахла¹ - очевидно, гипертония или ещё какая-нибудь дрянь в этом роде. Пренеприятные «мозговые явления», вплоть до того, что вчера просто упала на улице (раньше были только дурноты - головные, не сердечные) - и стало страшно-страшно и одиноко-одиноко... Будь умником, мой Малыш, в тебе моя главная беда и тревога, помогай мне дождаться тебя! Продолжаю надеяться на лучшее для вас, крепко обнимаю.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович писала в то время об А.С. Ирине: «...если бы ты знала, как она из-за вас исстрадалась! Не спит совсем, курит без передышки! личико маленькое, с кулачок» (цит. по кн.: Эфрон А. Жизнь есть животное полосатое. С. 99).

В.Н. Орлову

1 июня 1961

Милый Владимир Николаевич, письмо Ваше получила, списочек недостающего тоже; пополню. Знаете что, если будет жаркая погода, не ездите Вы в Москву! Я только что оттуда, буквально еле живая. Ужас! За два дня измучитесь.

В Москве говорила с А<нной> А<лександровной> по телефону, верно, числа 27-28, книжка ещё не была сдана в производство - вот и всё, что мне известно.

Меня тревожит одно обстоятельство — хоть и, может, я всего-навсего пуганая ворона: говорят, что «Октябрь» готовит очередную атаку на Оренбурга за «Люди, годы, жизнь» - и за те же деньги на «Новый мир», т. е. на Твардовского, так сказать за беспринципность в выборе печатаемого¹. Всегда, когда «они» нападают на Оренбурга, опасаюсь, наученная долгим опытом, за Цветаеву - как бы чего не вышло! А «выйти» может так, что книжка не выйдет. Как тот раз было²: Оренбург отлягался, а книжка застряла лет на пять. Слышала, что «Н<овый> мир» хочет опубликовать цикл маминых стихов — и это не радует. Стихи они, конечно, захотят взять из книжки, т. е. как раз то «проходимое» из последних стихотворений, что я с таким трудом наскребла. Ото очень обескровит книжку, к<отор>ая таким образом потеряет большинство своих «первых публикаций», во-первых, а во-вторых, в памяти, увы, свежа «Литературная Москва» со всеми её последствиями. — М. б. всё это ерунда, конечно, т. е. все мои опасения. Ладно. Поживём - увидим.

— «Новогоднее» — это вторая мамина (небольшая) поэма, посвящённая Рильке. Первая — «С моря»³. Когда получите «Бычка» — расскажу Вам, кому эта вещь была посвящена⁴, почему написана; я ещё очень многое помню о том, как писались те или иные вещи, очень хочется к каждому такому произведению, вернее, о каждом — написать, записать. Некоторые темнейшие, казалось бы (как «Бычок»!), по содержанию вещи на самом деле очень просты.

Куда едете отдыхать? Красиво ли? Тихо? «Тишина, ты лучшее...»⁵ Сегодня — второй день второго года без Б<ориса> Л<еонидовича>. В ночь с 30 на 31 я вышла в свой садик, посидела одна-одинёшенька под громадной луной, под седой, грозовой, расцветшей до предела сиренью, слушала соловьёв в пастернаковской тишине и думала без слов о них, о маме, о Б<орисе> Л<еонидовиче>.

Кто теперь нам скажет несказанное о несказанном!

Таруса очень хороша. Тут ещё цел домик, где жила семья моего деда — Цветаева, мама — девочкой. Тому больше полстолетия. А Ока всё та же, хоть и столько воды (и не только воды!) утекло. М. б. в августе, когда будете в Москве, найдёте время заехать сюда? У нас тут, правда, не ахти как комфортабельно — но зато кругом изумительно хорошо. Так мне по крайней мере кажется.

Адрес свой летний присылайте непременно — буду сообщать Вам новости - если они, не дай Боже, будут! Pas de nouvelles - bonnes nouvelles...³²

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

' А. Дымшиц в статье «Мемуары и история» («Октябрь». 1961. № 6) упрекал И. Оренбурга в том, что «в портретах М. Цветаевой и О. Мандельштама им поэтизируются очень старые и ветхие представления о художнике, его миссии и судьбе»; там же говорилось об «идейных и творческих связях с декадансом» М. Цветаевой.

² Речь идет о кампании в прессе, развернувшейся по поводу статьи И. Оренбурга «О поэзии Марины Цветаевой», опубликованной в альм. «Литературная Москва» (Кн. 2).

³ Обе поэмы - «С моря» (май 1926) и «Новогоднее» (7 февраля 1927) - опубликованы в сб. «Версты» (1928. № 3).

⁴ А.С. имеет в виду поэму 1928 г. «Красный бычок». Она была написана на смерть Владимира Александровича Завадского (1896-1928), брата подруги М. Цветаевой Веры Аренской. Опубл. в журн. «Воля России» (1928. Кн. 12).

⁵ Строка из стих. 1922 г. Б. Пастернака «Звезды летом».

И. И. Емельяновой

10 июня 1961

Милый Ариш, получила твоё письмишко от 4.6. — спасибо, дорогой, что находишь время для меня — а оно там (впрочем, везде) дорого... Рада, что твои письма стали совсем хорошие - правда, м. б., ты для меня специально стараешься, чтобы не волновать старушку, но если это и так, тоже хорошо: значит, хоть таким путём отвлекаешься от своих бед. Мордовский пейзаж и мне нравился, хоть и приходилось им любоваться, так сказать, не вплотную, скорее издалека, а особенно запомнились соловьи. Кажется, именно там я как следует «осознала» их. О Мордовии я знаю мало — только что мордвины состоят из двух племен «эрзя» и «мокша». Мокша есть река, а Эрзя есть скульптор. Племена древнейшие, одежда их национальная напоминает одежду древних славян — при мне ещё носили удивительные домотканые рубахи, длинные до пят, с длинными рукавами, под мышками красные (почему?) ластовицы,подол вышит тончайшей полоской мельчайшего, чёрного с коричневым, узора. Поверх рубахи надевалась тоже домотканая, туго подпоясанная юбка, а рубаха вытягивалась напуском на животе на манер блузы. Всякую всячину — разные там покупки, мордовки клали за пазуху, иной раз помногу, всё это держалось поясом юбки, фигуры получались причудливые. При мне деревенские ещё не знали обуви иной, кроме лапотков и онуч, девушки, под нашим мудрым руководством освоившие тапочки, стеснялись в них вернуться домой — засмеют, как «стиляг»! Онучи — сказка. Они наворачивались на ноги таким образом, чтобы вся нога, от колена до пятки, была ровной, как столбик, а это — большая работа. Бедные девчонки вставали за час до всех остальных, чтобы обуться, как положено, вечно возились со своими онучами, стирали их и всячески лелеяли - девушка, у к<отор>ой они не в порядке — неряха, замуж не возьмут. Села в Мордовии были ещё недавно половина русские, половина татарские, т. е. одно село разделено пополам - одна половина «крещеные», другая - мусульмане; жили рядом, не соприкасаясь. Были и тёмные, отсталые деревушки, и зажиточные, передовые. Встречала я много культурных, интересных людей среди мордвинов. Одна знакомая преподавала в Саранском муз<ыкальном> училище — не могла нахвалиться своими учениками — одарёнными и трудолюбивыми. Вообще то была республика сплошных контрастов — сейчас они, верно, сгладились. Мордовия соприкасается с Рязанщиной, и природа та же, и леса, леса мещорские; из этих лесов, верно, лешие в последнюю очередь ушли!¹

11 июня. На этом месте этнографического очерка я вчера уснула — такова неоспоримая и необоримая сила художественного слова. Стоит ужасная жара, настоящее пекло, до 30° в тени, а уж на солнце!.. Ни одного дождя, кроме как по радио, и я с головой ушла в поливку, довольно бесполезную, т. к. вода прямо на глазах испаряется с грядок, а я всё её таскаю и таскаю, обливаясь потом. Жару переношу плохо, и, как в тропиках, ненадолго оживаю лишь после заката солнца. А тут одолевают гости — едут косяками, не хватает ни простынь, ни жратвы, ни терпения. Гость идёт в основном интеллигентный, картошку не чистит, воды не таскает, зато «за поэзию» разговаривает, не закрывая рта. И уже в первый день хочется убивать его на корню.

Самое трудное в моей жизни то, что время постоянно обгоняет меня, я целыми днями кручусь-верчусь и ничего не успеваю, и виню в этом обстоятельства, хотя явно дело тут во мне самой. Когда размениваешься на мелочи - плохо получается, до основного уже не доходишь, руки коротки! Очевидно, совмещать в себе (или пытаться) — Марфу и Марию - нельзя, ибо Марфа, «пекущаяся о земном», - сильнее, она - быт, а быт душит.

Бедный Малыш, если и у вас такая же жара, представляю себе, как тяжело работать, особенно на поле, в открытом месте. В холод работа греет, а от жары не укрыться. Впрочем, м. б., именно на вас и проливаются те «кратковременные дожди и грозы», к<оторые> старательно обходят нас стороной? Относительно присланных вам босоножек я, ей-Богу, не в курсе - передала Инке твою просьбу и немного денег, ведь размера твоего я не знаю, а присылать наобум, на глазок, обувь - немыслимо. Почему вы не отдали часть вещей Мите, когда он приезжал? Ведь это немыслимо - столько таскать за собой? Или, м. б., основной вес был продукты? Хотя, как подумаешь, самый минимум необходимого плюс постель - и вот уже куча тяжёлых вещей, а у вас ведь не только минимум накопился. Это тасканье вещей — дополнительное наказанье за свои и чужие грехи. От этого они не становятся легче. Очень сочувствую тебе по поводу радио, я тоже не перевариваю, когда оно включено целый день и никак не умею от него «отрешаться», как другие, особенно от больших порций песен, романсов и арий из опер. Зато - нет худа без добра — ты «образовываешься» волей-неволей и постигаешь тысячу разнообразнейших вещей, которыми иной раз и блеснуть можно в непринуждённом разговоре. Помню, как приезжавшая Вера² была потрясена моей эрудицией в целом ряде областей, о к<отор>ых она и не слыхивала; ей всё хотелось поговорить о литературе, а я её уводила к беспривязному содержанию скота, скоростным плавкам металла и передовым агроприёмам возделывания сельскохозяйственных культур.

Не представляю себе, что Инесса находит сказать тебе обо мне: мы видимся чрезвычайно редко, и обычно я её жестоко накачиваю насчёт количества, качества и стоимости отправляемых вам посылок, ибо ваши немыслимые багажи — результат её беспардонной деятельности на этой ниве; уговариваю её беречь и растягивать на подольше наши немудрящие «средства». Инка смотрит на меня выразительными глазами, но делает по-своему, и на каждый ваш писк реагирует так, как будто вы горите ярким пламенем, и тушит его своими слезами и, как писала мне бабка, «посылает им самую дорогую колбасу, от к<отор>ой Ирочка болеет». А вообще, таких друзей, как Инка, нет на белом свете, это последний представитель вымершей породы бронтозавров от дружбы. Прелесть, что за человек. Бабка её обглодала начисто, остались одни фижмочки из упаковочной марли да страдальческие, полные слёз очки; спотыкается она, кстати сказать, по-прежнему на своем тернистом пути. Будь с ней поласковей.

Будь умницей, веди себя хорошо, это так важно! Обнимаю вас, будьте здоровы!

Ваша Аля

А.С. была в лагере в Потьме (Мордовия) в 1943 г. Но по утверждению И.И. Емельяновой, описания мордовок и их нарядов не устарели.

² Вера Александровна Сувчинская.

В.Н. Орлову

14 июля 1961

Милый Владимир Николаевич, простите ради Бога меня, кретинку! Вместо того чтобы доставить Вам удовольствие стихами, я то то пропускаю при переписке, то это, а время идёт, и Ваш собственный сборничек «ЛС» остаётся неосуществлённым. Виной тому не небрежность или рассеянность, а усталость — переписываю поздно вечером, клюю носом, и вот результат!

Всё время кто-нб. гостит и приходит на огонёк, и я кручусь у керосинок и по хозяйству целыми днями, бессмысленно и утомительно. Быт труден, и на «бытие» времени не остаётся.

Через два дня уедут очередные гости - тогда напишу Вам, а вот пока стихи:

Я эту книгу поручаю ветру И встречным журавлям.

Давным-давно — перекричать разлуку —

Я голос сорвала.

Я эту книгу, как бутылку в волны,

Кидаю в вихри войн.

Пусть странствует она - свечой под праздник -Вот так: из длани в длань.

О ветер, ветер, верный мой свидетель,

До милых донеси,

Что еженощно я во сне свершаю Путь - с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920¹.

Раздел «1920 г.» (после «Бальмонту»²) начинается моими детскими строками:

Кремлю:

Над твоим черноголовым верхом Вороны кружат...

Ты уходишь, день, не открыв Кремля,

Ты плывёшь в колокольном звоне...

Из Двадцатого Года уходишь ты,

Вербное Воскресенье!

Благовещенье — внук твой — откроет реку...

— Из Двадцатого Года, из Двадцатого Века...

(Алины стихи - Москва, весна 1920 г.³)

Ещё раз прошу простить за невольные мои небрежности, я очень

огорчена этим, т. е. ими.

Что вам известно из прозы? Напишите! Если замыслы насчет издания в Библиотеке> Поэта осуществятся и Вы будете писать большую статью, то проза поможет Вам во многом разобраться не менее, чем поэзия, с к<отор>ой Вы хорошо знакомы. Да и, независимо от статьи, просто многое будет Вам интересно. Рада буду сделать для пополнения Вашего цветаевского собрания что смогу, и постараюсь без огрехов.

Будьте здоровы, отдыхайте хорошо! Всего Вам - и иже с Вами ^{добрОГа} ВашаАЭ

’Стих. М. Цветаевой изкн. «Лебединый стан». Впервые опубл. в сб.: Поэзия революционной Москвы. Берлин, 1922 (I, 507-508).

» речь идет о стих. «Бальмонту» («Пышно и бесстрастно вянут...», ноябрь

1919) из книги «Лебединый стан».

³ Это стих, маленькой Али предшествовало стих. «Я эту книгу поручаю ветру...» и служило эпиграфом к разделу «1920».

А.А. Саакянц

26 июля 1961

Милая Анечка, сперва, по велению сердца о Тарусе, потом о делах. Таруса: переменная облачность, временами осадки, ветер слабый, дни короче, утра и вечера прохладней. Малина, вишня, чёрная смородина превращены в варенье, огурцы съедены нами и частично слизняками и не засолены, и то слава Богу, выбрасывать меньше; А.А.¹ уехала на неделю в Москву (до понедельника), мы с Шушкой³³ вдвоём; утром бегу на пляж купаюсь, «общаюсь» с полуголым бомондом и обратно. Мика Голышев³⁴ появился на след<ующий> день после Вашего отъезда; общается с «сюрреалистами» и какими-то, одетыми не больше, чем в раю, блондинками-художницами из ВГИКа³⁵; последнее обстоятельство делает улыбку его мамаши несколько натянутой.

Манделыптамихин³⁶ салон работает на полную мощность — вниманию публики предлагается дирижер Лео Гинзбург³⁷ (открыватель и извлекатель из Ташкента Керера³⁸) - с дочкой и «Победой», множество окололитературных и околоживописных имён; устраиваются манделыптамовские чтения; у конкурирующего Отгеновского³⁹ салона — цветаевские чтения. О проникновении в суть читаемого поведает вам следующий эпизод: Елена Мих<айловна> и Н<иколай> Д<а-выдович> на пляже мне: «Вчера собрался у нас кое-какой народ. Мы им читали Цветаеву и нашли такую, уж такую грубую опечатку — а печатали-то Вы, А.С.! Вместо «грязь брызгает из-под колёс»⁴⁰ Вы напечатали «грязь брезгает из под колёс» — ха-ха-ха! Я в ответ «ха-ха-ха», как можете себе представить.

А вот с Лопе никак дело не движется; застряла на рифме «свадьбы», а на неё есть только «усадьбы» да «наср... бы».

Нана и Инна¹⁰ загорели и погрустнели — им уже маячит отъезд. Ира пишет довольно часто — просит французских книг и прочей духовной пищи; ходит на сенокос, радуется окружающей природе и вообще, по письмам, мила; 0<льга> В<севолодовна> требует... антирелигиозной литературы, дабы бороться с темнотой и невежеством окружающих сектантов; поворот даже и для этой дамы неожиданный. Из всех её поворотов этот поставил бы в тупик и «самого» Б.Л.¹¹ Словом последняя глава «пресловутого романа» дописывается явно не тем пером!

О делах: документы на приём (анкета, сведения о лит<ературных> работах (!), заявление и автобиография уже отосланы на предмет рекомендации бюро¹². Пока что без личного знакомства с секретарём секции — это приложится. Рекомендация бюро как будто бы обеспечена, т. к. одну из рекоменд<аций> для вступления давал мне как раз Маршак¹³, а Звягинцева¹⁴ знала меня маленькой и трогательной, авось не устоит. Вот только с фотографиями не вышло: местный фотограф по имени Серафим, несмотря на имя закатил мне такую харю, что из шкурных соображений не решилась присовокупить её в требуемом кол<ичестве> экземпляров: посмотрят - откажут, как пить дать. <...> Великодушие редакции с Орловской фамилией (подготовка текста) меня просто потрясло¹⁵. Угрызаться-то будет не он - а я, причём всю свою жизнь, что там не моя фамилия стоит. Редкий для меня случай тщеславия (в данном случае не «тще») (и не «славия»). Очень мне дорога и очень мною выстрадана именно эта, первая посмертная книжечка. И дорого мне дались «подготовка текста» и «составление» -мне, только что вернувшейся из ссылки, последними слезами плакавшей над сундучком с разрозненными остатками архива - жизни. Не простая это была подготовка, и в данном случае Орловская фамилия вместо моей, дочерней - издевательство «великодушной», а главное — «дальнозоркой» редакции. Лично к Вам это, конечно, не относится, что до издевательства — отношу его к роковому (в малом и большом), тяготеющему над семьей. Которой уже нет.

Пока писала Вам и солнце встало и туман рассеялся - да будет так и в нашей жизни!

Обнимаю Вас, люблю, спасибо за всё.

Ваша А.Э.

Про лопухов и улиток мне понравилось (ещё раз — эту вещь знаю — и стихи хорошие). Очень благодарна за Чехова. Особенно же за «Новогодние».

Спасибо, дружок! Будьте здоровы и веселы. ^{413334353637383940}

Марианна Фрейдина - 19-летняя ученица молодой учительницы английского языка Инессы Захаровны Малинкович.

" Б.Л. Пастернака.

¹² Речь идет о документах, необходимых для поступления в секцию художественного перевода Союза писателей СССР.

¹³Самуил Яковлевич Маршак (1887-1964) был руководителем секции художественного перевода.

Вера Клавдиевна Звягинцева (1894-1972) - поэтесса и переводчица, приятельница М. Цветаевой с первых послереволюционных лет, была заместительницей Маршака.

” Подготовка текста первой посмертной книги М. Цветаевой была произведена А.С., которой помогала А. Саакянц. Однако заведующая редакцией Н. Акопова всю подготовку книги приписала В.Н, Орлову.

В.Н. Орлову

9 сентября 1961

Милый Владимир Николаевич, тронута и обрадована Вашей телеграммой¹, самим фактом телеграммы наравне с её содержанием! Я не очень избалована действенным вниманием к памяти матери - да и ко мне самой (хотя последнее далеко не так существенно, как первое) — и поэтому мне особенно дорого Ваше живое, страстное и пристрастное отношение к этой книге и «со-страдающее» ко мне!

_t Спасибо Вам за всё — этим пусть ещё раз будет сказано то несказанное, чем для меня является эта первая - посмертная, но несмотря на все тормоза, ограничения и прочие околичности — такая живая книжечка.

Всего Вам самого доброго!

Ваша АЭ

Интересно, сколько дней будет идти это письмо с залихватским самолётом на конверте - из Тарусы через Калугу в Ленинград?!

_ ' ^{В н}- °Р^Л0В телеграфировал А.С., что 5 сентября 1961 г. книга М. Цветаевой «Избранное» была подписана к печати.

А.А. Саакянц

20 сентября 1961

Милая Анечка, рада была видеть Вашу милую, уже несколько отвыкшую от меня и несколько одичавшую морд (у, очку, ашку - на выбор!) и рыжую прядку, а того более рада буду повидать Вас в осенней Тарусе. Только вот погода капризничает, а Вы не любите «моего» климата... Ну ничего, потерпите! Когда ехала в Москву, ещё было зелено, а на обратном пути лес уже «загорелся» — берёзы, осины; и вся земля усыпана жёлтым листом. Иннины астры¹ стоят у меня на столе, доехали благополучно; лохматые, как современные модницы. В Болшеве у тёток было очень славно, я в первый раз за всё лето побыла у них как следует, и попраздновали² тихо и уютно наш общий

А.С. Эфрон и АЛ. Саакянц в Тарусе

день. Ел<изавета> Як<овлевна> очень слабенькая, для нее подвиг дойти до калитки и обратно, но весела и радостна и любопытна ко

всему по-прежнему. Мне подарили серебряную ложечку, и такую деревянную штуку, чтобы письма туда совать, и ешё почему-то аиста; последний подарок меня несколько смутил — ведь эта птичка во всём цивилизованном мире занимается поставкой грудных младенцев - а

причём тут я?

Большую радость доставил мне «Старый Пимен»³ —перечитала как бы впервые. Замечательно. И Вы у меня замечательный дружок, милый, всё понимающий и чующий, гордый, заносчивый, робкий рыжик, молча одаривающий меня самым - для меня и для нас обеих - бесценным. Спасибо. Как ужасно, что ваше поколение -десятка два людей из него! разминулись с моей матерью - только из-за возраста, только возрастом разминулись. Ужасно и непоправимо, как всё то, во что время вмешивается. Не то, что вас несколько, но Вы одна сумели бы маму удержать в жизни, ибо для Вас (вас) она и писала, Вам (вам) она близка — Вы её настоящие современники. Её же поколение отставало от неё, говорило с ней на разных языках - на языках «отцов и детей», самых между собой не договаривающихся. Да и говорило ли, слышало ли глухонемое время — и племя? <...>

И ещё одна сверх-просьба — приедете — не везите никакой «жратвы», помимо той, о к<отор>ой специально просит А<да> А<лек-сандровна>⁴ и никаких подарков. Нам нужны наши две летние девочки, а не волы, волхвы и ослы — ослы, груженные дарами, волхвы, груженные волами (?), — а такая «тенденция» у вас есть. Тенденцию беру в кавычки; прочтя в газете предложения одного читателя выкинуть из Программы Коммунистической партии

Советского Союза все слова нерусского происхождения. Что себе думает сей читатель в частности о словах «программа КП»? Обнимаю вас

Ваша А.Э.

' Астры, которые привезла А.С. Инесса Захаровна Малинкович.

² 18 сентября - день рождения А.С. и именины Е.Я. Эфрон.

³ Автобиографическая проза 1933 г. М. Цветаевой «Дом у Старого Пимена».

⁴ Ада Александровна Шкодина.

В.Н. Орлову

3 октября 1961

Милый Владимир Николаевич!

Это Вам - через меня - мамина благодарность за книгу. Примите так же, как я дарю — от всего сердца.

Стихи из «Юношеских стихов», чьей рукописи не сохранилось. Существуют только в правленной маминой рукой машинописной копии приблизительно 17—19 года. Это — единственный известный мне автограф из этого цикла¹. Но не только в этом его бесценность.

Вот Вам выдержки из письма Пастернака от 17 марта 1952 года мне, в Туруханскую ссылку:

«И вот когда навалились на меня все эти припадки, врачи, рентгены, я не сразу после постели принялся за работу, и в недельный промежуток разобрал, наконец, эти альбомы и книжки». (Речь идёт об архиве отца Б<ориса> Л<еонидовича> - художника Л.О. Пастернака. I

Из этих кип появились очень единичные, очень немногочисленные приглашения, визитные карточки... из них вывалилось моё марбургское выпускное свидетельство и выпали эти мамины листочки... тебе я его посылаю, как мамин из странствий вернувшийся автограф, как талисман, как её ручательство в будущем. Но какой огонь, какое совершенство! И какая естественная человеческая речь!»

Талисман этот помог мне - я вернулась из Сибири, я дожила до маминой книжки.

Теперь пусть Вам он принесёт - приносит - счастье.

Книжечку я пока только подержала в руках - сигнал, но, верно, скоро будет, а м. б. уже и есть - тираж. Хорошая вышла книжечка! Кое-что (очень немногое) мне там и «против шерсти» — но не в моей «шерсти» суть... А огорчила всерьёз только всеми на свете прозеванная опечатка — в «Поэме Заставы»²; даже две - «Ад? да, но и сад —

для — баб и солдат — старых собак — малых ребят»... солдаты превратились в солдаток, ребята в ребяток, раздробился, исказился ритм, да и смысл. Вот такой опечатки мать мне никогда не простила бы, она, смеявшаяся от души над, скажем, вместо: «здесь, на земле, мне подавали грош и жерновов навешали на шею» - «и жемчугов навешали на шею...»³

Ну, ладно! .

Всего, всего Вам доброго. На днях отбываю недели на две в Латвию - воображаю, какая там пакость, потом обратно. Переводить никому не нужное.

Ваша АЭ

' Кн. «Юношеские стихи» при жизни М. Цветаевой не была издана. Рукописный и машинописный (с авторской правкой) экземпляры хранятся в РГАЛИ. Какие именно стихи из этого сборника были посланы адресату - неизвестно.

² 3-я и 5-я строки 7-й строфы «Поэмы Заставы» (1923) (II, 188).

³ 2-я строка 2-й строфы стих. 1918 г. «Не самозванка - я пришла домой...»

(I. 394).

Э.Г. Казакевичу

12 октября 1961

Милый друг Эммануил Генрихович! Спасибо за Ваши сердечные слова¹. Они очень дороги мне в эти дни - радостные и нестерпимопечальные. Где-то у мамы в записной книжке есть слова о том, что живому поэту посмертная слава не нужна, и вот через это никакой моей радости по поводу книжечек, книг или собраний сочинении не перешагнуть. Я рассудком (хоть и мало у меня его) - знаю, что всё это нужно и хорошо - книги имею в виду, а сердце ничуть не радо - пепел Клааса сильней всего, пусть он только пепел. Ни до чего мама не дожила - мало сказать не дожила'. Ах, Эммануил Генрихович, как мне мертвы многие живые, как мне живы мертвые -не дожившие. Я не только о маме — я о времени, о великой забывчивости живых. Впрочем, всё это словам неподвластно, сказать об этом дано лишь тем, кто рано умолкает, кому время - любое - всегда затыкает глотку. „

Я с глубоким-глубоким, несказанным чувством посылала вам эту книжечку, помня (навсегда), как она начиналась². Вы первый — вместе с Анатолием Кузьмичём - бросили эти зёрна в каменистую почву Гослитиздата - помните? Сколько, чёрт возьми, терниев там произросло (не говоря уж о лопухах, к<отор>ые не в счёт!), пока

пробилась книжечка - с чисто цветаевским упорством, помноженным на ещё многие упорства. И вот теперь рвут её на части - и, верно, не столько настоящие читатели, сколько те самые «читатели газет» — имя им легион. Впрочем, и легион настоящих тоже приумножился. ‘

Я часто вспоминала всех вас, знаю, что все болели, резались, ужас что такое. Писала вам, но отвечать было некому и некогда, а помочь не могла ничем, всё из-за той же вечной отдалённости и неустроенности.

По-прежнему трудно живётся и до зарезу нужна не комната даже, а целая квартира, да, да, чтоб было где жить по-человечески и разместить архив не в собачьей конуре на Мерзляковском, а в полном просторе, который мы с архивом заслужили, как никто другой. Я старею, милый друг (надеюсь, что Вы — нет, мы с Вами ровесники!), мне осточертел деревенский быт с разваливающимися печами, тасканьем воды и всеми неисчислимыми pro и contra. Всё это пожирает время, память, жизнь, а у меня уже недостаёт этого всего на бесконечное самообслуживание, а на то, чтобы обслуживал кто-то, - денег нету и никогда не будет в достаточном количестве. Простите ради Бога, что я вдруг так гнусно разнылась. Просто очень хочу - нужно - заняться всем маминым, а всё не пускает.

<■■■> О^сень хороша здесь; зелень порыжела, облетела, стало далеко-далеко видно, и как бы я иной раз ни злилась на то или другое, а мудрый этот покой всё равно лечит душу.

Обнимаю Вас, Галю, девочек. Как они — старшие — устроены? Довольны ли? Буду в Москве зимой.

ВашаАЭ

Что Вам в книжечке больше всего по сердцу? Жаль, есть там и слабые стихи — из ранних.

великии и не говоря уже о

Э.Г. Казакевич 7 октября 1961 г. написал А.С.: «Сегодня я видел вышедший в свет томик стихов Марины Цветаевой. Поверьте, выход этой книги торжественный момент не только в Вашей, но и в моей жизни том, что все это значит для нашей литературы.

Поздравляю Вас и приглашаю присоединиться к моему уже не новому таящему в себе много печального, но все-таки утешительному выводу: ничто вели-С 50₂"^Рек^РаСН°^{е 40 М}°^{ЖеТ Пр}°^ПаСТЬ” ^(цит' ^{по кн}'^: Казакевич Э. Слушая время.

² На книге М. Цветаевой «Избранное», подаренной Э.Г Казакевичу А С сде-ала надпись: «Дорогому Эммануилу Генриховичу, первому зачинателю этой ИГИ - с любовью и благодарностью. Таруса, октябрь 1961 г. А.Э.».

Для М. Цветаевой газета - «стихия людской пошлости», а «читатели газет» -«глотатели пустот», «доильцы сплетен».

В.Н. Орлову

15 октября 1961

Милый Владимир Николаевич! Рада, что мамины строки доставили Вам удовольствие. Они, во всей совокупности их судьбы, — тоже чудо. В ответ на чудо, совершившееся в огромной степени благодаря Вам. Ещё раз - и навсегда - спасибо Вам. Пусть это не звучит высокопарно, но, знаю, наша литература благодарит Вас - что с ней не так уж часто случается. Со мной, впрочем, тоже!

Ага, значит, «солдатки-ребятки» — Ваше соавторство? Я утешена, ибо, при всей своей дотошности к маминому, ухитрилась ей всучить коня лохматого вместо косматого в «Цыганской свадьбе»¹. Тоже хорошо. Поотчаивалась и перестала, поняв, что надо было быть ещё внимательней, это раз, а считку производить только до первых признаков утомления; внимание притупляется. Мы же с А<нной> А<лек-сандровной> этого не учли, спутав «больше» с «лучше».

<...> У портрета, конечно, надо было отретушировать волосы — какие-то досадные рога получились, тень над подбородком жестка, но всё это огрехи типа пятен на солнце. Хороша книжечка. Этим чувством я постепенно пропитываюсь, сразу не почувствовала, столько ждала, что, дождавшись, и не удивилась, и не испугалась радостно внутренне. «Обыкновенное чудо»!²

О том, что «против шерсти» - в другой раз, сейчас не хочется, да

и всё это уже в прошлом.

В Москве книжку распродали буквально в четверть часа. Лавка писателей дала заявку на две тыс<ячи>, получила пятьсот. В остальных магазинах продавали только по предварительной записи (записывали весной). 800 экз. пошло в книжный киоск, к<отор>ый будет «обслуживать» участников съезда. В «Лавке писателей» дежурили покупатели целыми днями, до закрытия магазина - «выбросят?» - «не выбросят?». А не дежурившие обрывали телефон. Продавцы удивлялись, что нашёлся bestseller, перекрывший все... евтушенковские рекорды.

<...> Что же до меня, то я получаю почти гагаринскую почту - уж столько оказалось у меня друзей, знакомых и даже... родственников в эти дни, что и не рассказать.

Эренбургу книгу послала, Z³ — нет, т. к. он был как раз из тех «старых друзей», которые обошлись с мамой по-хамски, когда она так нуждалась в поддержке, из тех, кто из родины создал ей тот Бедлам нелюдей⁴, в котором она погибла. Конечно, то были хамские - да и хуже - времена, но... бытие определяет сознание (либо отталкивая его от бытия, либо сливая с ним), — Zb своё время прочно слился

с тем бытием, как и многие. И не винила бы его в этом, если бы не мама. Тут уж у меня «подход» субъективный, семейственный, и я его никому не навязываю...

Теперь о том, о чём уже писала Вам вкратце в предыдущем письме, т. е. о калужском издании Цветаевой⁵. Эта затея тревожит меня невероятно. <...>

Цветаеву можно и нужно издавать без всякого ажиотажа, без спешки, тщательно, ювелирно, с серьёзнейшими комментариями, т. е. таким образом, каким может издать только Библ<иотека> поэта. Любое издание требует огромнейшей подготовки и должно осуществляться чистыми и умелыми руками. Я очень была рада, что Вы подумали именно об А.А. Саакянц для сотрудничества в предполагаемом томе Биб<лиотеки> поэта; она очень хороший, настоящий, по влечению, знаток Цветаевой. У неё очень много собрано. Она человек спокойный и порядочный и никогда на таком — да и на любом другом деле - не будет нагревать руки... впрочем - что я Вам буду рассказывать, как издавать Цветаеву нужно! Уж Вы-то знаете.

Вы умница - подумайте. М. б. следовало бы вот сейчас создать комиссию по литературному> наследию Цветаевой, к<отор>ая осуществляла бы некий контроль за посмертными изданиями? Как оградить и память мамы и её сложное, взрывчатое в неумелых и жадных руках — творчество от не тех людей? В такую комиссию должны были бы войти писатели, поэты — не причинившие ей зла при жизни, без Асеевых и Z, и достаточно именитые, чтобы одною ловкостью да с чёрного входа их нельзя было бы «обойти». (И не только писатели и поэты, а также люди вроде А<нны>А<лександровны> — т. е. те, у к<отор>ых есть время, возможность, силы, чтобы и работать, не только представительствовать.) Я подумала бы в первую очередь о Вас, об Эренбурге, о Твардовском (давшем такую хорошую рецензию... Она очень помогла книжке, да и украсила её «Тоской по родине...»⁶). Вообще что-то придумать надо и поскорей, чтобы не допускать невежественных, скороспелых изданий. <...>

Разберётесь ли в моём многословии? Пишу бегом, как всё приходится делать... Жду Вашего ответа, а пока всего Вам самого доброго! Сердечный привет Ел<ене> Влад<имировне>!⁷

Ваша АЭ

' В этом абзаце А.С. пишет об опечатках, допущенных в кн.: Цветаева М «Избранное». М._р 1961.

² Ассоциация с названием пьесы Е.Л. Шварца.

³ В данном случае фамилия «старого друга» М. Цветаевой комментатором опущена, так как в письме к тому же В.Н. Орлову от 18.XI.1962 г. А.С. пишет:

«Я провела целое следствие, чтобы добраться до первоисточников слухов о не-

порядочном отношении Z к маме в трудное время. Он ничего плохого не сделал (правда, ничего хорошего тоже!). И слава Богу, что плохого не было. По тем временам и минус - плюс (т. е. - минус “только" равнодушия)...».

¹ У М Цветаевой в «Стихах к Чехии» (Март, 8) «О слезы на глазах!..» есть строки: «Отказываюсь - быть. / В Бедламе нелюдей / Отказываюсь - жить...» (II, 360).

⁵ Калужское издание двухтомника М. Цветаевой не состоялось.

6 во внутренней рецензии на кн. М. Цветаевой «Избранное» (М., 1961) для изд-ва. «Художественная литература» А.Т. Твардовский писал: «...мне жаль например, что в сборнике нет прекрасного стихотворения эмигрантских лет Тос ка по родине - давно разоблаченная морока...”, где все читан наоборот, как в “Гимне богатым", и где такое пронзительное чувство любви к родной земле к “кусту рябины"». Впоследствии эта рецензия с некоторыми изменениями и сокращениями была опубликована в журн. «Новый мир» (1962. № 2) и в Собрании

сочинений Твардовского (М., 1980. Т. 5).

т Елена Владимировна Юнгер (1910-1999) - друг В.Н. Орлова, актриса Ленинградского театра комедии.

В.Н. Орлову

20 октября 1961

Милый Владимир Николаевич <...> у меня такое чувство, что с опубликованием маминых вещей не следует торопиться. Каждое издание - пусть с опубликованного - чрезвычайно сложное дело. Скажем, проза, с которой проще, чем со стихами. Такой Н. воображает, что взял, мол, книжку прозы, изданную в США⁴², и валяй оттуда, а самом деле они допустили во многих случаях купюры, искажения, кое-где даже добавляли (!) из других вещей. Надо сличать; с подлинниками, когда они сохранились; даже с черновиками, если они есть, или с ранними публикациями, до к<отор>ых добраться не так-то просто. В некоторых случаях придётся аж заграницу запрашивать, т. к. в наших хранилищах есть далеко не всё, а что есть, то пропадает. . е. попутно с любым (Васюковским ли, столичным ли) изданием надо проделывать настоящую исследовательскую работу, ибо она ещё никем не велась и на готовое рассчитывать не приходится (разве что на Западе, но маловероятно, так как у них нет достаточно материалов и возможностей). Может быть, я «мудрю» и всякое даяние благо? («Боитесь данайцев...»)

Скажу по совести, что меня чрезвычайно радует и привлекает мысль о Библ<иотеке> поэта. Там можно будет всё подготовить с цветаевской дотошностью, без огрехов и случайностей, всерьёз, семь раз отмерить, сверить, выверить - и один - печатать. Очень хотелось бы, чтобы вступительная статья была опять же Ваша, хитроумный Улисс. А я уж постаралась бы снабдить Вас всем - даже самым подспудным,

чтобы облегчить Вам Ваше лоцманство. Комментарии нужны прямо академические...

Кстати: жаль, что не дали комментария к «Гвиане» в «Стихах Сироте» («В Гвиане, в Геенне»³). Гвиана - это же каторга (во Франции каторжников ссылают в Гвиану...). Это важно было бы для большего проникновения в стих. А то для непосвященного Гвиана может показаться лишь некой отдаленностью. Ещё есть опечатка там же - «тоска поколенная», а надо «подколенная»⁴ (такое чувство предобморочное, когда «ноги отнимаются» - именно в углублении сзади колена). Эти стихи не сличались с подлинником, и, возможно, опечатка перекочевала из напечатанного.

Вы знаете, мне не очень нравится оформление - вегетарианское. Не нравится голубое и белое - то же самое чёрным по неокрашенному холсту - или тёмно-синим, или вишнёвым м. б. было бы лучше. Эти девичьи цвета уж очень не гармонируют с содержанием, т. е. не нравится именно раскраска. У католиков голубой цвет - цвет девы Марии; есть у них занятный обычай: ещё не родившегося ребенка посвящать Богородице. Такое дитя нарекается «Enfant de Mane»* и обязано всю свою жизнь посещать храмовый богороди-цын праздник и участвовать в процессии одетым в цвета Марии -голубое с белым. Особенно это красиво получается в Бретани где очень много верующих. Идёт громадная процессия - духовенство, плывет древняя позолоченная статуя, наряженная в кружево, а за ней enfants des Marie по ранжиру - от двухлетних голубеньких с беленьким до столетних. Особенно поражал моё воображение местный мясник, краснорожий, пузатый, в небесной ряске и белом стихарике...⁵

Всё это, конечно, к книжке отношения не имеет, просто так к слову пришлось!

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

во им. Чехова,

1956.

² Улисс

‘ Цветаева М. Проза. Предисл. Ф. Степуна. Нью-Йорк: Изд-

з латинский вариант имени Одиссея; здесь: мудрый кормчий

«Стихи С™ щ ГэЗбГ ^{<<НЭ ЛЬДИН6}’ ^{В ГВИЭНе}' ^{В ГееНН6} - ^{ЛЮбИМЫЙ}” - ³⁴⁰>'

кою ^{Же: <<Тоской} подколенной / До тьмы проваленной / Последнею схваткою чрева - жаленный!» - 3-я строка (II, 340).

Зл_РрЛ^Т_а^ИХаРЬ “ ^{ДЛИННЭЯ}' ^{С ши}Р°кими рукавами одежда священнослужителя. ^десь речь идет о стихарном покрое. ⁴²

И.И. Емельяновой

26 октября 1961

Милый Малыш, как ты жив? Получила ли книжечки - Борину и мамину?⁴² Обе нельзя достать ни за какие деньги, вообще полный фурор. Жаль, что Борина так нелепо составлена. А главное, не пойму, как это в «Марбурге» недостаёт 16 строк или это Боря сам выбросил в последнее время?² Ты что-нибудь об этом помнишь? Как понравилась мамина книжечка? Там, к сожалению, есть опечатки (у семи нянек...) и дурацкое «вегетарианское» оформление, уж никак не связанное с содержанием. Надеюсь, что следите за материалами Съезда³, как всё интересно. Счастливая ты, будешь жить в светлом здании коммунизма. А мне не дожить - помру в вестибюле. Пиши. Обнимаю. Будьте здоровы.

Аля

' Речь идет о книгах: Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М., 1961 и Цветаева М. Избранное. М., 1961.

² Новая редакция «Марбурга» была подготовлена самим Б. Пастернаком для сборника, готовившегося в изд-ве «Художественная литература». И. Емельянова свидетельствует: «Мы с мамой буквально плакали, чтобы он не менял '‘Марбурга"» (Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., 1997. С. 92).

³ Речь идет о материалах XXII съезда КПСС, состоявшегося 17-31 октября 1961 г. А.С. иронически отзывается на слова Н.С. Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

И. Г. Эренбургу

8 ноября 1961

Дорогой Илья Григорьевич, очень рада книге⁴², очень благодарна за дополнительные строки о папе², несколько - насколько сейчас можно — уравновешивающие всё. Хорошо издана книга, хорошо и веско ложится в ладонь; нравится и размер, и обложка, и шрифт. Прекрасно. Сама книга - событие, Вы об этом знаете. Многие, многие -уже безмолвные, равно как и огромное племя безмолвных, лишь чувствующих — немо — читателей, благодарны Вам - Вы знаете и это. Вы сумели этой книгой сказать «Солнце — остановись!» — и оно остановилось, солнце прошедших дней, ушедших людей. Спасибо Вам, дорогой друг, за всех, за всё — за себя самоё тоже.

О Глиноедском³: имени-отчества его я не помню, мы все звали его товарищ Глиноедский. Не знала и его жены. Человек он был замечательный и очень мне запомнился. Офицер белой армии, а до этого - участник первой империалистической; попал в немецкий плен, раненый. Бежал из госпиталя, спрятавшись в корзине с грязным' окровавленным бельём, ежедневно вывозившимся в прачечную. Познакомилась с ним в «Союзе Возвращения»; вёл он там какой-то кружок — политграмоты ли, политэкономии — не помню. Неприятно выделялся среди прочих преувеличенной подтянутостью, выутюженно-стью, выбритостью; был холодноват в обращении, distant, distinque⁴³. Говорил литературнейшим языком, без малейшей примеси французских обрусевших словечек и оборотов, хоть фр<анцузский> яз<ык> знал отлично. Так и вижу его - выше среднего роста, худощавый, даже худой, гладко причёсанные, светлые, негустые волосы, лицо «с вол-чинкой», жёсткое, и, как бывает, прелестная какая-то стыдливая улыбка. Чёрный костюм, безукоризненно отглаженный, белоснежный воротничок, начищенные башмаки. Акругом - шоферы, рабочие, в плохонькой, но какой-то живой одежонке, лица чаще всего небритые, руки — немытые, табачный дым, гам. Устроили в Союзе дешёвую столовую, кормили по себестоимости, за гроши - щи да каша. Длинные столы, скамьи, алюминиевые миски, ложки — серый хлеб большими ломтями — вкусно было и весело, ели да похваливали — шутили, шумели. А Глиноедский не ел, а кушал, и хлеб отламывал кусочками, а не хватал от ломтя. Мы — тогда молодёжь — втайне подтрунивали над ним, над разутюженностью его и отчуждённостью, но на занятиях сидели смирно, человек он был эрудированный — и строгий по существу своему. Один раз опоздал он на з<анят>ия, я сбегала за ним, жил он в этом же здании на rue de Buci⁴ (странный громадный престарый чёрный дом) - в мансарде. Постучала. Не отвечают. Толкнула дверь -открылась. Никого - и - ничего. Крохотная клетушка, по диагонали срезанная крышей, где-то там мерцает тюремное окошечко размером в печную дверцу. Страшная железная — какая-то смертная койка с матрасиком-блином, а из-под матраса видны те самые чёрные «безукоризненные» брюки - так вот и отглаживаются. На спинке кровати — та самая — единственная — белая рубашка. На косой табуретке в изголовье - керосиновая лампа, два тома Ленина. Всё. Нищета кромешная, уж ко всяческим эмигрантским интерьерам привыкла, а эта в сердце саданула, по сей день помню. Я всё поняла. Поняла, какой страшной ценой нищий человек сохранял своё человеческое достоинство. Поняла, что для него значил белый воротничок, и начищенная обувь, и железная складка на брюках, чистые руки и бритые щёки. Поняла его худобу и сдержанность в еде (кормили один раз в день).

У меня даже кровь от сердца отхлынула и ударила в пятки («душа в пятки» ушла!). Я (всё это уже к делу не относится) заплакала так, как в детстве от сильного ушиба — слёзы вдруг хлынут без предупрежденья, и пошла тихонечко вниз - вдруг прозрев и увидев страшноту этого дома, липкие сырые пузатые стены, корытообразные стоптанные ступени, бесцветность света, еле пробивающегося сквозь от века грязные стекла.

Помню, рассказала папе — оказалось, что Глиноедский давно уже был без работы, пробавлялся случайным и редким, голодал. Ему помогли — с той деликатностью, с какой папа умел. Кормёжку стали «отпускать в долг», какой-то заработок устроили, всё пошло лучше.

А когда началась Испания, Глиноедский первым попросил его отправить туда. Тот разговор его с папой, при котором я случайно присутствовала, размалёвывая в «кабинете» секретаря стенгазету, тоже запомнился, не сам, в общем, разговор, а Глиноедский — совсем другой, оживлённый, помолодевший, распахнутый, оживший, а не оживлённый! Стесняясь высокопарности слов, он говорил о том, что, согрешив оружием, оружием же и искупит, но не так великопостно это звучало, как у меня сейчас. Искупил-то он жизнью. Говорят, что в Испании он проявил себя великолепным организатором, что было тогда так важно. Что был он отчаянно храбр, и более того — мужествен.

Да, был он полковником царской армии. Так мы иной раз звали его в шутку, «полковник Глиноедский», он очень обижался.

Но того, что Вы хотели узнать - имя-отчество Глиноедского, историю его женитьбы, я просто не знаю. Пусть Наташа⁵ напишет Савицкой Вере Михайловне, Сталинград «24», д. 117, кв. 6. Она тоже была в Союзе Возвр<ащения> (потом, уже после гибели Глиноедского, и в Испании), Глиноедского должна помнить и, м. б., знает о нём больше, чем я. Я даже не знала, что он был женат. (Адрес Савицкой я даю верный — пусть не покажется неполным, там что-то литерное, то ли завод, то ли верфь.)

Вот и всё, как всегда на скорую руку.

Обнимаю Вас

Ваша Аля

Любовь Михайловну крепко целую. ⁴⁴⁴⁵

³Владимир Константинович Глиноедский (в некрологе журн. «Наш Союз». 1937. № 3/4он назван Глиноецким) - полковник-артиллерист. Участвовал в гражданской войне в Испании под именем Хименес. Возглавлял ударный батальон на Арагонском фронте и погиб 27 декабря 1936 г в бою под Бельчитой.

Сведения о Глиноедском (Хименесе) А.С. сообщала по просьбе И.Г. Эрен-бурга, написавшего во 2-м томе своих мемуаров о встречах с ним во время испанской воны: «Человеком он был на редкость привлекательным, смелым, требовательным, но и мягким. Прошел он нелегкий путь, это помогало ему терпеливо сносить чужие заблуждения. <...> Два раза анархисты хотели его расстрелять за восстановление порядков прошлого", но не расстреляли - привязались к нему, чувствовали, что он верный человек. А Глиноедский говорил мне: Безобразие! Даже рассказать трудно... Но что с ними поделаешь? Дети! Вот хлебнут горя, тогда опомнятся...” Член военного совета Арагонского фронта полковник Хименес как-то сидел со мной и расспрашивал про Россию, вспоминал детство. Я сказал ему: “Ну вот после войны сможете вернуться домой...” Он покачал головой: “Нет, стар я. Это, знаете, хуже всего - оказаться у себя дома чужим человеком...”» (Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. М 1990 Т 2 кн 4 гл. 19. С. 107-108).

⁴ На ул. Бюси в Париже, где размещался «Союз возвращения на Родину» и редакция журн. «Наш Союз».

⁵Наталья Ивановна Столярова (1914-1984), секретарь И.Г. Эренбурга.

И. И. Емельяновой

13 ноября 1961

Малый Малышок, у нас второй день мороз и солнце, но не весело, п. ч. снега совсем нет и земля зябнет голая. На праздники приезжала Ада, побыла дней десять, поучаствовала в деревенском быту, а сегодня вновь уехала к цивилизации поближе, а я осталась в обществе кошки - ибо в ином обществе совершенно не в состоянии работать - отвлекаюсь. Вообще-то и кошка мало помогает. По слухам, Инка с детсадом¹ ездила на праздники в Ленинград и правильно сделала. Она совершенно чумеет от работы и в первые же две недели ухитряется израсходовать без остатка всё здоровьишко, накопленное за отпуск. А я за время твоего отсутствия превратилась в какого-то сторожа маяка, в Москве почти не бываю, а когда бываю, то до такой степени бегом, что потом в Тарусе никак не могу отдышаться. Всё работаю, и сама себе надоела, ибо сработанного-то и нет ничего. Высиживаю, как гусыня на гнезде, а цыплята всё не вылупляются. Не умею я хватать время под уздцы, оно первое меня хватает под это самое и тащит к старости поближе — больше никакими достижениями похвастаться не могу, а жаль.

И всё же люблю я свои одинокие тарусские месяцы, особенно, если погода не дождливая; как у каждого психа, она, погода, действует на настроение, и из серого низкого неба уж никакое решительно вдохновение не нисходит на мою победную головушку. Недавно получила в подарок вышедший толстый безобразно изданный однотомник Бунина². Я его очень люблю — всё, за исключением той прозы, что была у тебя³, или почти всё. И теперь перечитывала «Жизнь Арсеньева», «Деревню», пожалуй, с неменьшим удовольствием, чем ты своего Манна. Какое богатство, неистощимость и - ничего приблизительного, рядом стоящего. Вспоминаю его глаза, светлые, чуть не до белизны, пронзительный и недобрый взгляд. Думаю так же и Толстой смотрел, и в светлости глаз его была не русская созерцательность, а какая-то холодная раскалённость добела⁴. По крайней мере у Бунина было именно так.

На мамину книжечку многие — знакомые и незнакомые — отзываются письмами. Выход её в свет оказался настоящим событием, многие ведь впервые столкнулись с этим явлением. Наташа Ст<оля-рова>⁵ достала мне две книжечки Бориса, одну для меня, одну моей подруге детства, к<отор>ая замужем за испанцем-антифашистом и живёт в Мексике⁶ с ним и дочкой — на каком языке они говорят в семье, она никогда не смогла мне объяснить! Там нет русских книг, поэтому я с особым чувством отправила ей и маму, и Борю. Наташа пишет, что Борю купила в магазине, что на ул. Горького, где трое суток дежурила полуторатысячная армия книголюбов, большинство которых разошлись ни с чем: тиражи небольшие и рассылаются по всей стране и в Москве мало что оседает.

Получила ли ты «Тарусские страницы»⁷ и понравилось ли тебе там что-нибудь? Маминым разделом я недовольна, составлено как Бог на душу положил Оттену, - на этот раз он, Господь т. е., не очень-то расщедрился, хоть и много стихов, но пестро, случайно, нестройно. Но я ко всему, что касается мамы, лезу со своей дочерней меркой, пора бы отвыкнуть, хотя, сказать по правде, неплоха и не тесна моя дочерняя мерка... Идёт речь о перенесении праха из Елабуги - если удастся отыскать среди безымянных могил ту самую. Вопрос будет решаться весной, и, в случае, если квадрат поисков невелик, то Союз пис<ателей> получит разрешение на раскопки. Поеду опознавать; если что и осталось за 20 лет, то косточки одни, и опознавать придётся по росту, форме черепа, состоянию зубов, размеру рук, ног, и, верно, по изменению шейных позвонков (причина смерти). Трудной будет последняя встреча — но дай Бог, чтобы состоялась.

Обнимаю тебя - вас обеих - рада, что мать лучше себя чувствует. Пиши, дружок.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович ездила в Ленинград со своими школьными учениками.

²Бунин И.А. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961. Вступ. ст. К.Г. Паустовского.

³ У И. Емельяновой были «Воспоминания» и «Окаянные дни» И.А. Бунина.

⁴ Воспоминаниями о Бунине А.С. делится и с А.А. Саакянц в письме к ней от 8.XI.1961 г.: «Глаза были светлые, белёсые, пронзительные, недобрые - глаза-ланцеты. Сам был сух, жилист, большенос, с брезгливым ртом и красивыми, сильными, подвижными и крепкими руками. Зол, заносчив, высокомерен, влюбчив, ненавистлив и умен с головы до пят. Выпивши - добрел - выпить любил».

⁵ Речь идет о Н.И. Столяровой.

⁶ Речь идет об Ирине Владимировне Лебедевой (в замужестве Колль). ⁷«Тарусские страницы» - литературно-художественный иллюстрированный

сборник (Калуга, 1961. Сост. Н. Оттен).

В.Н. Орлову

17 ноября 1961

Милый Владимир Николаевич — «Идёшь, на меня похожий» сличалось с окончательным текстом, причём и для верстки, и для этой книги. Думаю, что строфа «Я вечности не приемлю»¹ ушла из окончательного текста из-за повтора рифмы «погребли - земли», «пыли -земли»², да ещё на близком расстоянии. Когда буду в Москве, ещё раз посмотрю подлинник (там поздняя мамина правка), тут у меня только копия — это единств<енный> экз<емпляр> с авторской правкой и ранней - исправление опечаток машиноп<иси> - и с поздней. Есть (не у меня) ещё 2 экз<емпляра>, правленных маминой рукой после машинки.

«Поток приветствий» по поводу книжки продолжается - последние два из... крымского совхоза (вон куда книжку заслали!) и из Воронежа. Откликнулся и Париж, куда я отправила 2 экз<емпляра>, и Чехия... Ещё только США и Мексика не отозвались - далеко. Воронеж доволен и статьей, и книжкой, но недоволен (м. б. резонно) почти полным отсутствием комментариев. Действительно, для людей, читающих впервые, а таких большинство (особенно «периферия»), возможно, надо было очень многое разъяснять, особенно в поэмах. Но при таком малом объёме, конечно, нельзя было себе это позволить. <...>

Я альманах тарусский³ прочла далеко не весь; мне понравилось о Мейерхольде⁴, о Поленове⁵, кое-что из стихов, хотя должна признаться, что в нынешних плохо разбираюсь: общий уровень мастерства настолько вырос, что не всегда угадаешь (я по крайней мере) — стоит ли за этим поэзия. Заинтересовала меня повесть Окуджавы⁶ (к<ото-ро>го я по беспамятству на имена всегда зову «Окинавой») — если бы он - по отсутствию писательского опыта - (жизненный — есть) не сделал своего героя на несколько лет младше, чем следовало. Это — повесть о мальчике, а не о юноше, без остроты юношеских прозрений. Написала - и вспомнила Сэлинджера «Над пропастью во ржи» - вот там чудесно дан возраст героя и, через именно этот возраст, — восприятие мира. А у Окуджавы смещён возраст - с ним и восприятие, не «мира» - войны. Паустовского прочла только о Бунине - в ужас пришла! Прочла не в «Страницах»⁷, а в виде предисловия к самому Бунину (вышел толстый некрасивый том с «Деревней», «Жизнью Арсеньева», неск<олькими> рассказами). Манная каша! Манная каша, голубоватая — ибо не на чистом молоке, а с водичкой, и не на сахаре, а с сахаринцем! А Бунина читаю — и за голову хватаюсь, и вскакиваю с места, и бегаю по комнате, и потрясаюсь до слёз, и опять хватаюсь за голову, ай-ай-ай, что за чертовский талант! И когда бы ни встречалась, и сколько бы ни перечитывала - то же самое; то же самое, как и хлебом не наесться на всю жизнь, и водой не напиться.

С Буниным - живым - я простилась в 1936 г., на Лазурном побережье, в нестерпимо жаркий июльский день, в белом от зноя дворике маленького, похожего на саклю и так же прилепившегося к горе — домика, купленного на «нобелевские» деньги⁸. Под пальмой — от которой тени было не больше, чем от дюжины ножей. Невысокий, мускулистый , жилистый, сухощавый старик (сколько ему тогда лет было? Не так уж много...) с серебряной, коротко стриженной головой, крупным носом, брезгливой губой, светлыми, острыми глазами — поразительными, добела раскалёнными! одетый в холщовую белую рубаху, парусиновые белые штаны, обутый в «эспадрильи»⁹ на босу ногу (а оставался щеголеватым и в этой одежке!), говорил мне: «Ну куда ты, дура, едешь? Ну зачем? Ах, Россия? А ты знаешь Россию? Куда тебя несёт? Дура, будешь работать на макаронной фабрике... («почему именно на макаронной, И<ван> А<лексеевич>?!») — нама-ка-рон-ной. Да. Потом тебя посадят... («меня? за что?») — а вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьёшь себе верблюжьи пятки!.. («Я?! верблюжьи?!»)... Да. Знаешь, что надо? Знаешь? Знаешь? Знаешь? Выйти замуж за хорошего — только чтобы не молодой! не сопляк! — человека и... поехать с ним в Венецию, а? В Венецию». И потом долго и безнадёжно говорил про Венецию — я отвечала, а он не слушал, а смотрел сквозь меня, в своё прошлое и в моё будущее; потом встал с каменной скамейки, легко вздохнул, сказал — «ну что ж, Христос с тобой!» и перекрестил, крепко вжимая этот крест в лоб мне, и в грудь, и в плечи. Поцеловал горько и сухо, блеснул глазами, улыбнулся: «Если бы мне — было — столько — лет, сколько тебе, — пешком бы пошёл в Россию, не то, что поехал бы — и пропади оно всё пропадом!»

Это «всё пропадом» — была «неповторимая панорама» сказочного городка Канны, там, внизу, — и эмалевое Средиземное море, и сердоликовые горы вдали, и потрясающей чистоты и пустынности небо, и воздух, душный от запаха цветов (неподалеку были громаднейшие цветочные плантации фирмы «Коти»),

М

Да, да. И пошла я, и поехала - и всё было, кроме «макаронной фабрики», если не считать мою работу в «Жургазобъеди-нении» под руководством Кольцова¹⁰ именно выпусканием в свет макаронных и.а. Бунин. изделий? и кроме Венеции. Были и «вер- Офорт //.//. Вышеславцева блюжьи пятки», и голова, стриженная под

машинку в тифу, — и даже муж был — такой, который даруется единожды в жизни, да и то не во всякой! Его расстреляли в последние дни Бериевского царствования, накануне падения всех этих колоссов на глиняных ногах...

Простите меня за неожиданное отклонение от альманаха! Итак: поэма Корнилова¹¹ сохранилась, ибо в последний момент какие-то строки оттуда выкинулись. Так или иначе, поэма как поэма, и что было шум поднимать? из-за чего? — Рассказы Казакова¹² мне не понравились, ибо самого Казакова я там не усмотрела: увидела лишь очень умелое овладение «жёстким» Чеховым и тем же, м. б., Буниным; это само по себе не мало, но нового, собственного я не увидела, не говоря уж о том, что датировать (особенно первые два рассказа) можно бы и девяностыми годами, и самым началом века... Сильно, но не своё. А Паустовский - своё, да слабо...

Мамин раздел до того пёстр и лоскутен, что злит, но, верно, только меня одну, так что с этим нечего считаться. Да и Ивановское вступление¹³ не шедевр — с этим, по-моему, все согласны!

Всего Вам самого доброго!

Ваша АЭ

' В первой публикации стих. «Идёшь, на меня похожий...» («Северные записки». Пг., 1915. № 5-6) после 4-й строфы следовали строки: «Я вечности не приемлю! / Зачем меня погребли? / Я так не хотела в землю / С любимой моей земли!» (ИП-65. «Варианты». С. 699).

² См. последнюю строфу стих.: «Как луч тебя освещает! / Ты весь в золотой пыли... / - И пусть тебя не смущает / Мой голос из-под земли» (I, 177).

³ См. примеч. 7 к письму И.И. Емельяновой от 13.XI.61 г.

⁴Гладков А.К. «Воспоминания, заметки, записи о В.Э. Мейерхольде».

⁵ Мемуарные очерки дочерей художника В.Д. Поленова: Сахарова Е.В. «Народный театр семьи В,Д. Поленова» и Поленова О.В. «Поленовские рисовальные вечера».

⁸ «Будь здоров, школяр!».

⁷ В «Тарусских страницах» напечатана гл. «Иван Бунин» из книги К.Г. Паустовского «Золотая роза».

⁸ В 1933 г. И.А. Бунину была присуждена Нобелевская премия.

⁹ Эспадрильи - холщовые туфли на веревочной подошве.

¹⁰Михаил Ефимович Кольцов (1898-1939) - журналист, писатель.

¹¹ Поэма В.Н. Корнилова (1928-2002) «Шофер».

¹² В сборнике опубликованы три рассказа Ю.П. Казакова (1927-1982): «Запах хлеба», «В город», «Ни стуку, ни трюку».

¹³ Публикацию цветаевского раздела предваряет вступительная заметка Всеволода Вячеславовича Иванова «Поэзия Марины Цветаевой».

И.И. Емельяновой

20 ноября 1961

Милый Малыш, всё-то наспех да на скорую руку приходится писать тебе - не взыщи, а только представь себе всю бесконечность несказанного и несказанного, остающегося за пределами почти всех на свете писем... Сегодня получила твоё от 7 ноября, живо представила себе твой отдых - отдых, во вкус которого обычно только-только начинаешь входить к концу выходного... Всю-то войну проработали мы без выходных и по 12 ч. в день, и «харч» можно себе представить, и вот, когда опять появились выходные — сперва 2 в месяц — то долго не могли привыкнуть к необычности состояния покоя. — Очень рада, если перекрасишь кофточку, а ещё больше обрадуюсь, если это сделает для тебя кто-нибудь, т. к. тут требуется определённая сноровка. Мне не нравился её линялый цвет, но девчонки уговорили, что «модно». По-моему, тёмный всегда лучше, когда не до модничанья. Получила ли «Тарусские стр<аницы>», к<отор>ые тебе собственными белыми ручками послала Ел<ена> Мих<айловна>? Вокруг этого альманаха начинается — пока ещё подспудная, полемика, а потом, верно, и бить будут — за поэму «Шофер» и ещё за что-то. Уж я читала-читала этого «Шофера» и с руля, и с тормозов, и всяко-разно, и ничегошеньки не усмотрела. Как ни парадоксально, но в стихах современных неважно разбираюсь, я воспитывалась в то время, когда несколько поэтических вершин высилось над нижайшим болотом «общего уровня» — который теперь настолько вырос, что я за несомненным профессиональным мастерством многих «молодых» не в состоянии разглядеть поэзию, к<отор>ая, как нам известно, не только мастерство . — Я даже не представляла себе, что у тебя ещё нет Бориного сборника, если дети до сих пор не достали, то пошлю тебе я, у меня есть один в резерве, и я мечтала послать его своей подруге детства, у которой действительно нет никаких шансов его достать, ибо там наши книги совсем не продают. Я спишусь с Инкой, и в зависимостии от их «наличия» пошлю тебе или нет. Говорят, что с «Марбургом» спроиз-вольничал всё тот же Алеша¹ - вот уж действительно «Смоленщина». Я знаю непреложный закон о литер<атурном> наследии: можно «выкинуть» целое произведение, но видоизменять, хотя бы не оговорив в примечаниях, нельзя. Атам ни примечаний, ни портрета, ни... всту-п<ительной> статьи. В общем, без всего этого обойтись можно, вот без самих текстов - труднее. А я иногда приоткрываю книжечку, читаю оба «Вальса», скажем, или ещё что-нибудь одно - и отставляю. Всё ещё слишком грустно, и как ожог, вроде бы не болит, а чуть приблизишь к источнику тепла - и нестерпимо. Тот мамин портрет, что тебе нравится - в «Страницах», но искажён безбожно, какая-то ко-мячка (pardon) с флюсом. А глаза у мамы были не раскосенькие, как у некоторых, и личико ровненькое — красивый овал. Как ты себя чувствуешь? Мне кажется, что должна окрепнуть - и физицки, и умственно. К концу срока разберёшься, кто сказал «мау» («ей-Богу, не я, господин учитель!»). Ел<ена> Мих<айловна> спрашивает, получила ли ты антологию фр<анцузской> поэзии, посланную через Инку?

Обнимаю вас, будьте здоровы!

Твоя Аля

¹ Речь идет об Алексее Александровиче Суркове - см. о нем примеч. 1 к письму А.А. Ахматовой от 29.V.59 г.: «Смоленщиной» его называет А.С., вспоминая посвященное ему стих. К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

А.А. Саакянц

27 ноября 1961'

Сожравши макароны и порцию борща,

Сижу я над Скарроном², зубами скрежеща. Сжигая папиросы и семечки луща,

Решаю я вопросы, душою трепеща:

Нужны ли сочиненья в честь шпаги и плаща При свете выступлений великого Хруща? Нужны ль народу темы про даму и хлыща?

В век атомной проблемы нужна ли нам праща? Проходят по страницам, подолом полоща, Испанские девицы, любовников ища;

Та — толстая как бочка, а эта — как моща,

Толкаются по строчкам, болтая и пища.

Одна другой милее — но всё ж, не клевеща,

Ведь каждая глупее свинячьего хряща!

А юноши, не краше на заднице прыща,

Не сеют и не пашут, по принципу клеща...

Но их существованье, достойное хвоща,

Расходится в изданьях, хоть и по швам треща.

«Искусства» и «Гослиты», свой опыт обобща,

Пускают в свет пиитов, всю прозу истоша...

Всё это наш читатель приемлет не ропща,

Театра почитатель сидит рукоплеща,

Любуясь, как на сценах средь лилий и плюща Купаются в изменах актеры сообща...

Гряди скорей, Софронов, комедию таща,

Гони взашей Скарронов, на них нужна вожжа!

Эфронов,

...Итак, Анетке рыжей (пусть примет, не взыша!),

Нажив на этом грыжу, шлю тридцать рифм на «ща».

(И одну на «жжа!»)»...

<...> Засим перехожу к Скаррону... Целую Вас, будьте здоровы.

Ваша А.Э.

' Письмо это - ответ на просьбу А.А. Саакянц заглянуть в рифмовик и посмотреть там рифмы на «ща».

² А.С. переводила комедии в стихах французского поэта и драматурга Поля Скаррона (1610-1660) «Жодле-дуэлянт», «Нелепый наследник, или Корыстолюбивая девица» и «Саламанкский школяр, или Великодушные враги». См.: Скар-рон П. «Комедии» (М., 1964).

В.Н. Орлову

30 [декабря] 1961¹

Милый Владимир Николаевич, с Новым годом поздравляю вас обоих и желаю вам доброго здоровья и вдохновения, а остальное приложится. <...>

Большая разгромная статья, посвящённая «Страницам», появилась в калужской газете «Знамя»². Статья написана сдержанно и «куль-турненько», что наводит на мысль о согласовании с вышестоящими инстанциями, сами калужане так бы не написали, они народ простой.

О Цв<етаевой> там говорится следующее: «Наряду с талантливыми стихотворениями М<арины> Ц<ветаевой> редколлегия сборника сочла нужным опубликовать стихи, в к<отор>ых явно видно влияние декадентских настроений. Таких стихов немало. Отрывок из поэмы «Лестница», написанной в стиле футуристической зауми, полон смятенных чувств, растерянности перед жизнью.

...Эту поэзию мятущихся, недосказанных мыслей понять до конца трудно, а полюбить нельзя, хотя Вс<еволод> Ив<анов> в вводной заметке и уверяет, что «вчитавшись, мы полюбим и поймем её поэзию, непонятные доселе строки станут совершенно понятными». Идеалистическое восприятие жизни сказывается в стих<отворени-ях> «Деревья», «Листья», «Душа», «Облака», «Заочность», «Сад». Названные произведения М.Ц. имеют известное истор<ико>-литер<а-турное> значение, и они могли бы быть опубликованы в «Лит<ера-турном> Архиве» или подобных ему изданиях. Но что они могут дать массовому читателю, к<оторо>му адресован сборник?»

Посылаю Вам мамину карточку, к<отор>ую так изуродовали в «Страницах»; снимок без всякой ретуши, с пятнами на лице, но всё же хороший. Нимб от старинного кресла, а ожерелье на шее -бабушкино, сердоликовое. Маме нет и двадцати лет — что-то около восемнадцати-девятнадцати. Второй снимок - около тридцати лет спустя, последний мне известный. Третий — плохая фотокопия стихотворения «Эмигрант» (вошедшего в «После России»), недавно обнаруженного в пастернаковском архиве³. Вот и всё, чем я сейчас богата и могу поделиться.

Зима всерьёз. Минус тридцать пять — от печки тепло, от стен холодно, за окном красиво, но несколько чересчур по-сибирски. Скар-роновские строфы мёрзнут на лету. Водопроводная колонка вышла из строя, и воду приходится таскать из «святого» источника, вся святость которого заключается в обратном от него пути, напоминающем Голгофу. И т. д.

Всего Вам доброго!

ВашаАЭ

' В оригинале письмо датировано 30 января 1961 г. Судя по излагаемым в письме фактам оно относится к декабрю 1961 г.

² Далее цитируется статья Н. Кучеровского и Н. Карпова «Во имя чего и для кого?» («Знамя» (Калуга). 1961. 23 декабря С. 3-4), посвященная альманаху «Тарусские страницы».

³ Стих. «Эмигрант» (9 февраля 1923) посвящено Б.Л. Пастернаку.

В.Н. Орлову

15 января 1962

Милый Владимир Николаевич, очень хорошо, что на праздники побывали вне города. Наверно, приятно было. Новый год по-настоящему наступает — подступает — в природе, особенно когда снег и лес где-нб. неподалёку. <...>

Статья в Лит<ературной> газ<ете> (о «Страницах»¹) напомнила мне знаменитые в Париже проповеди эмигрантского митрополита Евлогия². Они всегда были на тему «с одной стороны и с другой стороны», а в середине как-то ничего не оказывалось. Православные расходились с миром на лбу и с пустотой во лбу — так и тут. Зато были очень ругательные статьи в калужской газете ив... тарусской³ (есть и такая). Эти я читала с большим удовольствием, особенно тарусскую, где очень мило писали о «страничных» очерках. В одном автор спрашивает свинарку, почему... свиньи не на привязи, а та отвечает, что их погулять пустили.. .⁴

Простите за всю эту ахинею. Я уже третью неделю никак не выберусь из гриппа и глупею на глазах. Героически перевожу своего Скар-рона, но на одном героизме далеко не уедешь. На гриппе тоже.

Вышел Рабле в переводе Любимова⁵ с иллюстрациями Доре — громадный томина. Очень хорошо! Рада и за Любимова, и за Рабле, и за читателей.

5-го я была в Союзе у Воронкова⁶ по поводу комиссии⁷, каковую просила «укрепить» Эренбургом, или Твардовским, или обоими — и ещё А.А. Саакянц, к<отор>ая будет работать и хорошо знает мами-

но творчество. А.А. мне обещали с удовольствием и готовностью, а с Эр<енбургом> и Тв<ардовским> обещали «поговорить», и все были такие сплошные улыбки, что у меня от их мельканья заболела голова. Тоскливо и чопорно в этом красивом особняке. Я его помню ещё «Дворцом искусств»⁸. Другое дело было. <...>

Да, с «Крысоловом» трудно, но город Гаммельн⁹ надо бы! «Лестница», хоть и трудная, но, по-моему, «проходимая». А вот «Сибирь», увы, отрывок из «Поэмы о царской семье», его нельзя. В марте получите всё что захочется из архива. Ещё раз простите весь этот сумбур. Всего вам доброго обоим — и счастливого года!

ВашаАЭ

' Статья Е. Осетрова «Поэзия и проза “Тарусских страниц”» (Литературная газета. 1962. 9 января).

²Евлогий (в миру Василий Георгиевский, 1868-1946) - митрополит, глава Русской православной церкви в Западной Европе.

³Тарусская газета «Октябрь» опубликовала 14 января 1962 г. статью М. Климова «Неудавшиеся очерки о героях наших дней (К выходу в свет сборника “Та-русские страницы")».

⁴ Ситуация очерка Ф. Пудалова «Спортивная закалка» несколько заострена.

⁵ Роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» в переводе Николая Михайловича Любимова (1912-1992) вышел в свет в 1961 г.

⁶ К.В. Воронков - оргсекретарь СП СССР.

⁷ Комиссии по литературному наследию М. Цветаевой.

⁸ Речь идет о доме № 52 по Поварской ул., где с 1934 г. находилось Правление СП СССР. В свои «Страницы воспоминаний» А.С. включила детскую запись («1 мая 1919 г.») - рассказ о посещении «Дворца Искусств» (см. также в «Воспоминаниях о Казакевиче» в наст. изд. (Т. Ill) и письмо Э.Г. Казакевичу от 17.1.1962 г.).

⁹ «Город Гаммельн» - глава поэмы М. Цветаевой «Крысолов» (1925).

Э.Г. Казакевичу

17 января 1962

Милый Эммануил Генрихович, спасибо за весточку! 5-го я была в Союзе по поводу комиссии — она всё в том же виде, т. е. на бумажке — Паустовский, Орлов, ещё какой-то критик (забыла, Воронков возвёл очи горе и сказал, что критик уж так любит Цветаеву - и фамилия у меня тут же вылетела из головы, Макаров¹, кажется), я попросила «себе» Твардовского и Эренбурга и Аню Саакянц (ред. маминой гослитовской книжечки, хорошая девочка, хорошо, по-настоящему знает мамино творчество и работать будет); Аню мне тут же очень охотно пообещали, а тех, недосягаемых товарищей, просить будут. Вышла из Союза, огляделась, загрустила. Вот в этом флигеле жил Луначарский со своей Розанелью² и с двумя сыновьями, а в том - художник Милиотти³, сын мариниста, с женой, дочкой и керосинкой. Он реставрировал иконы почему-то. В подвале главного здания была громаднющая тёмная кухня с котлами какими-то и своды, как у Гюстава Доре. В полуподвальной комнате жила слепая старушка, бывшая крепостная бывших владельцев особняка. Комнатёнка была заставлена и завалена всякими интереснейшими вещами, а на стене висела картина - сказочный король пил из кубка и глядел на старушку такими же светлыми, как у неё, глазами... В другой комнатёнке жила тётя Катя - она всё мастерила туфли на верёвочной подошве и очень хорошо пела слёзные мещанские песни. Над головой крепостной старушки топотала молодая советская литература, молодые советские искусства сосуществовали со старыми дореволюционными — всегда было шумно и многолюдно во «Дворце Искусств», и юбилеи, и диспуты, и поэтические вечера -чего-чего и кого-кого только не было в поразительных атласных гостиных, под сенью мраморных Психей! На весь этот милый, пёстрый, голодный Вавилон была одна распроединственная машинка, где-то там, далеко-глубоко и робко-робко она стукала, исподтишка порождая огромный, железобетонный, неукоснительный и неистребимый бюрократизм — и вот он, батюшка, во всей красе. Голые, чистые коридоры, как на Лубянке, двери, двери, двери, как в Новинской тюрьме, а за дверями — машинки, машинки, машинки, а во дворе - машины, машины, машины — тю... твою мать!

Это очень здорово, если можно будет раздобыть мамину «прозу». Это что, Вы мне почитать дадите или совсем подарите? Вопрос первостепенной важности! <...>

Сижу как проклятая с утра и до ночи и перевожу сломя голову (свою и авторову). Хочу в марте выбраться в Москву, повозиться с маминым архивом, пожить интеллигентно — с ванной, паровым отоплением и пирожными. При социализме, одним словом. До которого Таруса не скоро дойдёт. Вас бы сюда с Вашей электрической бритвой! Бороду бы свечкой подправляли, ибо свет гаснет так часто, верней, зажигается так редко, что в антрактах успеваешь основательно соснуть. Но в общем хорошо, потому что ТИХО и никто, кроме собак (голодных, бродячих), не заглядывает...

Всего Вам доброго, будьте здоровы, люблю и обнимаю Вас и иже с Вами.

ВашаАЭ

¹ Имеется в виду литературный критик Александр Николаевич Макаров (1912-1967), Об отношении Макарова ктворчеству Цветаевой говорит его внутренняя рецензия от 12 июня 1961 г. на «Избранное» М. Цветаевой: «Молодые поэты и особенно поэтессы (“грабительницы мертвых") без зазрения совести обкрадывают Цветаеву, выдавая давно прошедшее за новые открытия. И совершенно необходимо ввести в литературный обиход не только ее имя, но и творчество, дабы развязать руки критике псевдоноваторства.

Я не принадлежу к поклонникам яркого, но очень субъективного, изломанного судьбой и обстоятельствами таланта Цветаевой. Среди ее обширного наследия найдется, может быть, 10 стихотворений, что вызывают у меня неподдельное восхищение, Ущербный гедонизм ее поэзии далек от нашего времени. <.,.> Широкой популярности ее стихи не завоюют, им скорее не "настанет свой черед", а прошел черед,

В.Н. Орлов во вступительной статье очень красиво вывел Цветаеву из декадентства, хотя, если не считать стихов последних лет, Цветаева целиком там. Крайний индивидуализм, сознательная глухота к общественным вопросам, народным нуждам, воспевание плотских радостей, любви к гибели - вот признаки декадентства. <...> Поклонники Цветаевой и без рекомендаций раскупят книжку, а пропагандировать ее, право, ни к чему...» (РГАЛИ. Ф. 283. Оп. 1, Ед. хр. 349. Л. 50).

²Наталья Александровна Луначарская- Роэенель (1902-1962) - жена А. В. Луначарского, актриса.

³Василий Дмитриевич Милиоти (1875-1943) - художник, критик, организатор выставок.

И. И. Емельяновой

21 января 1962

Мой Малышок, милый, опять два слова наспех — сегодня запаздываю со своей «нормой», а отозваться на твоё письмишко хочется. На днях напишу поподробней. Во-первых, твоё письмо от 11-го ещё — или уже — не дошло до меня, а от 17-го пришло очень быстро, и то хорошо. Как встретили Н<овый> год? Наверно, по-своему очень славно, дружно. Праздники в трудных условиях — действительно праздники, и многие из них мне запомнились больше, глубже, сердечнее, чем многие и многие «фестивали», вроде недавнего голышевского¹. Не огорчайтесь тем, что сократили посылки. Мама помнит, каково бывало без всяких посылок вообще и каков харч был «при культе». Как-нибудь вытянем (пишу, будто бы я с вами, но я действительно с вами больше, чем сама с собой!), и всё будет хорошо. Сперва ты выйдешь, потом дуру-мамку будем вытягивать, и вытянем, уверена. Лишь бы она сама себя не гробила и не устраивала себе «режим» сверх существующего. Я как-то очень верю, испытав на себе, в приливы-отливы судьбы, и знаю, что за плохой всегда идёт хорошая, высокая волна. От нас же зависит и требуется доживать до неё и не убивать самих себя - тоской, бессонницей, нервами. Их надо держать в узде, а что они поддаются ей, я живой свидетель!

Что ещё очень важно — есть у вас верные друзья, вроде Инки, например, а это громадный, неисчерпаемый, единственный в жизни капитал. В этом отношении - вы редкие «капиталисты», потому что есть люди, к<отор>ые вас любят и поддерживают. То, что отсеялось, - чёрт с ним. Не надо лишнего в жизни - болтовни, пусто-мельства, парадности, «богатства». Многие отошли и от меня — не отошли, сама отстранила; корректно и вежливо. Всех и всяческих сенсационеров в первую очередь, тех, кто показал свою человеческую несостоятельность в человеческой беде. Мамина беда - одна из её бед! Что она по существу своему хаотична, Господь так и не отделил в ней «свет от тьмы» в первый день творения! И потому она органически не разбирается в плохом и хорошем, в людях и в явлениях, путает хлеб насущный с птифуром, блага материальные с духовными, и ужасно страдает в этой неразберихе - и другие страдают, за неё и из-за неё... <...>

А жить надо по правде. Жить надо (материально) не лучше других. Живущих хуже — жаль, но им можно помочь. А вот богатым, нашим теперешним помочь ничем нельзя. <...> Как невыносимы мне советские «нувориши», хотя бы наши, тарусские хапуги-переводчики, писатели, акулы — с Бахами и фестивалями, а главное — с сенсациями. У меня к ним - классовое чувство - забавно! И как для них по сути дела закрыто всё то, о чём они толкуют и рассуждают. Ибо прекрасное — и в первую очередь искусство - даётся чистыми руками и в чистые руки... Пусть все эти бессвязности наспех не покажутся тебе пресными «евангельскими» проповедями. Пойми меня правильно... <...>

У нас пока зима тёплая, часто оттепель, жаль, что девчонки не успели прислать тебе вовремя сапоги. М. б., имеет смысл (если не удастся прислать по одному бандеролями) попросить разрешение у начальника на внеочередную посылку, ибо это — явно не съедобное и нужное для работы — сапоги то есть! В марте надеюсь побывать в Москве недели на три, тогда пришлю тебе и маме сладкого, а здесь вроде ничего подходящего для бандеролей не водится, однако посмотрю. Весной, к лету поближе, надеюсь получить какие-нибудь деньги. Весь 1961 не заработала ни гроша, хотя работала много.

Но «Искусство» неплатёжное издательство - ждать приходится годы. Так что больше даю советы Инке, как распоряжаться тем, чего не вкладывала в общую копилку! <...> Обнимаю. Пиши.

Твоя Аля

¹ Речь идет о встрече нового 1962 года в доме Е. Голышевой и Н. Оттена.

Г.О. Казакевич

26 января 1962

Милая моя Галюша, спасибо Вам за весточку, она меня обрадовала, давнешенько ничего от Вас не получала. Я написала А<нне> А<лександровне>, она позвонит Вам и с Вашего (бесспорного!!!) согласия зайдёт к Вам за книжками. Хорошо? Не имеет смысла посылать их сюда.

Я тружусь, как оглашенная, но почему-то время летит куда скорее, чем работа, несмотря на все мои марафонские потуги. Постепенно дичаю и превращаюсь в снежного человека; думаю, что переводы мои как раз на уровне его развития - а прочее - напр., «холодная» уборная - тоже. На уровне его гималайского быта. Но последнее преувеличиваю. Живётся, в общем, неплохо. Есть молоко; папиросы «Прибой»; частный сектор короводержателей режет телят и таскает прямо на дом. Иногда действует водопроводная колонка. Газеты приходят с опозданием только на сутки, а письма - на 3-й, 4-й день. Есть для души великолепная кошка и Рабле в переводе Любимова.

Как Вы, милый мой? Как Э<ммануил> Г<енрихович> — над чем работает? Как девочки? Мышка¹, небось, так выросла, что и не узнаю... А наша красноярская «крестница»?²

Главное же, как здоровье? Ваше и Э.Г.? Желаю вам всем всего самого доброго, что только есть в нашем человеческом ассортименте; обнимаю.

Ваша АЭ

Передайте, пожалуйста, Э.Г. — но он, верно, и без меня знает: «мамина» комиссия утверждена в составе: Эренбург, Паустовский, А. Саа-кянц (ред. маминой гослитовской книжки), Макаров, пред<седа-тель> — Орлов (ленинградский). И я ещё.

Рецензия Твардовского³ - та, «внутренняя», к<отор>ую он дал Гослиту на рукопись (вышедшей книжки). Около года тому назад.

Вторую написать, для «Н<ового> М<ира>», он не почухался. Впрочем, и эта неплоха. Бог с ним. Почти всякое даяние - благо!

¹ Прозвище младшей дочери Г.О. и Э.Г. Казакевичей Оли.

² Женя Казакевич.

³ Рецензия А. Твардовского была напечатана в № 2 «Нового мира» за 1962 г.

И. И. Емельяновой

6 февраля 1962

Милый Малыш, и твоё письмо дошло быстро (от 28.1). Жаль, что по воле судеб приходится писать тебе «телеграфно», в то время как хотелось бы поговорить по-человечески, хотя бы в письмах... Но недописанное дополнишь сама, до тех пор, что у меня время будет - а там и, даст Бог, увидимся. Насчёт мамы: тут особых проблем нет, однако, когда задумываюсь о том, кто мог бы написать об этом беспроблемье, никого, честное слово, кроме Достоевского, не находишь!

Она такой человек, что последнюю рубашку с себя снимет и последним куском поделится - это чудесно. Но с той же святой простотой (а тут воистину иногда простота хуже воровства!) она и берёт.

А брать надо знать что, когда, где, из чьих рук и для чего. Видишь ли ты разницу между деньгами, к<отор>ые Боря мне посылал в Сибирь, и теми, на которых «подорвалась» мама? Между теми, что он давал вам с бабкой, когда мамы не было¹, и этими? Между теми, шекспировскими и гётевскими, к<отор>ые шли уже не только на хлеб, но и на масло, не только на масло, но и на пирожные, — и этими? То всё было насущное; причём, то давало не только будни, но и праздник, ибо праздник в жизни тоже — необходимость души и тела. Акогда попёрло «богатство»⁴⁶, то это уже был анти-Боря — понимаешь меня? «Гений и безумство» — гармонично. Гений и богатство - немыслимо. Это - тело и антитело, материя и антиматерия. Наступает - так или иначе — взрыв, после к<о-торо>го остаётся или голый гений, или голое богатство, или вовсе ничего. Что касается Бори и денег этих, то тут виноваты «комплексы» «гениальности» и «неполноценности» (временной, относящейся к обстоятельствам). Для него они (деньги) были утверждением, признанием, успехом — т. е. опять же понятиями нематериальными. И по правде сказать, достаточно суетными. Ему ли было не понимать истинную цену нынешних признаний и непризнаний? Ему ли было не знать удельный вес сегодняшнего перед завтрашним, перед вечным? Но... человеку так хочется прижизненного признания, ибо он человек, на какой бы Синайской горе ни стоял. (Я, конечно, не хочу сказать, что, мол, те деньги были «заработанными», а эти - нет. Отнюдь. Ты это и сама понимаешь.) Но всё это было Борино отношение и его дело. В его руках и деньги-то не были деньгами, ему ничего в жизни не было нужно, кроме простора и времени для работы, элементарной еды и одежды. Он был воплощённая, органическая скромность в матер<иальных> делах. Мне кажется все это понимали, сверху донизу. <...> Я никак не могу толком объяснить, что хочу, пожалуй, дело в том, что, владея неимоверным богатством, данным годами взаимной любви, дружбы, взаимопонимания и взаимослияния, нельзя владеть и другим. Морально нельзя. Что-то истинное обесценивается. Я это говорю абсолютно помимо самой этой истории и её последствий. Это всё пересмотрится и «утрясётся» не через сто лет и не через 20, а гораздо раньше. Я это говорю не потому, что что-то «случилось». Совсем в ином плане. И если материнская психика отразила тот мир таким образом, то - ну что скажешь? жаль, что такая психика. Жаль, что интуиция, гениальная женская замена ума, изменила ей. Относительно же того, что она не виновата и что виновата не она - отчасти, конечно, виноват «соблазнивший малых сих», сумасброд, верхогляд, отпихивавшийся руками и ногами от мыслей о неприятном и любивший «доставлять удовольствие», а к тому же буквально гипнотизировавший своим обаянием этих самых «малых». Тем не менее виновата и сама, ибо если ему дано было сумасбродничать, то ведь это было своего рода право, заработанное, так сказать, талантом, личностью, своеобразием этого «я». А тут что? Только сумасбродство, да и то «отражённое»? Где всё то, что даёт право человеку «чудачествовать»? <...>

А ведь Боря не из тех людей, которые с собственной смертью выбывают из жизни живых. Ведь он себя оставил людям. И того, настоящего, что у него было с мамой, ей бы хватило на всю жизнь, при любых её обстоятельствах.

А вот в чём он действительно виноват, это в том, что или не разошёлся своевременно, или не узаконил брак. Непростительно. По мягкости, по безволию, из боязни огорчить этого ребёнка Зину или этого ребёнка Олюшу, чтобы всё шло так же мило, чтобы всем было «приятно» и более или менее комильфо. Уж если я видела, к чему всё это ведёт, то он и подавно. Страус, царствие ему небесное! <...>

Целую тебя, будь здорова, жду карточек.

Твоя Аля ⁴⁷⁴⁶

Э.Г. Казакевичу

12 февраля 1962

Милый Эммануил Генрихович, боюсь, что идея слишком хороша, чтобы быть осуществимой¹. Ведь самое трудное — это квартирные дела, и, по-моему, Эренбург с большей верой в успех ходатайствует за отмену смертной казни какому-нб. Джеку-потрошителю, чем за комнатешку порядочному гражданину в каких-нб. там Мневниках (б. село «Малые Говнюки»), И легче добивается. Но - всё в руце божьей.

Итак: 1) В Москве я прописана постоянно с 22 июня (!) 1955 г. по адр. Мерзляковский пер., д. 16, кв. 27².

2) Никакой своей площади у меня не было.

3) Ничего в своё оправдание добавить не могу. В СССР я приехала в 1937 г., когда никаких «площадей» не было, ничего не строилось. Обязаны меня были обеспечить как репатриированную, да нечем было. Правда, в 1939 г. нашли выход. Лучше бы не находили.

4) В 1955 я вернулась из Туруханской ссылки, следуя примеру т.т. Свердлова и Сталина. В смысле жилплощади повезло мне не лучше последнего. Как и он, сама виновата; т. е. я лично явилась к тем же тётям, что и в 37-м году, и прописалась постоянно, а надо бы временно, и надо было бегать и кричать, что тётки выгоняют и т. д., одним словом, хитрить и лукавить с советской властью.

5) А я подала заявление в Моссовет — ничем и никем не заручившись и не приготовив «подарка», ибо сама в то время оглядывалась, кто бы чего подарил. (Мне.) Я думала, что достаточно иметь право, на этот раз в качестве реабилитированной.

6) И, представьте себе, пришла какая-то моссоветовская дама <...> В руке она держала рулетку, а другую держала горсточкой. Подарка не последовало. Тогда она сказала, что комната вполне подходящая для трёх персон и чтобы я не падала духом — тётки помрут когда-нб. — всё моё будет.

7) И через некоторое время я получила соответствующий отказ из «самого»

Моссовета. На бланке. Что обеспечить не могут, ввиду.

8) Тогда я удалилась в Тарусу.

9) Не сразу; я ещё попыталась пожить с тётками. Они — сплошное очарованье, изумительные старухи. Но им нужен свежий воздух, поэтому окно у них открыто настежь всю зиму. Потом старшая тётя преподаёт художественное чтение, и целыми днями у неё толпится народ.

10) «Квартира»: полутёмная комната (окно выходит в стену) — 10 метров с сантиметрами. Там две тёти; обе — пенсионерки; одна — персональная (за революционные заслуги!) и имеет право за персо-нальность и по болезни - на дополнительную площадь.

Тёмная прихожая - без окна, без отопления - 6 метров. Там - я, мамин архив, 5 сундуков, 2 шкафа, стол и ещё много всяких мелочей вроде Брокгауза и Ефрона. Но всё вместе взятое - 16 метров, значит -«норма», да ещё с лихвой. Т. ч. с одной стороны — жить немыслимо, с другой — «норма».

11) В прошлом году тётям разрешили улучшить жил. условия, т. е. в той же квартире занять лучшую комнату, когда съедут соседи. Но соседей вызвали в тот же Моссовет и предложили, как партийным, подождать ещё около... 5 лет, пока что-то там выстроят; т. ч. всё осталось и все остались на местах.

Я просто не представляю себе, что что-то может получиться, правда.

Однако, если бы кто-нб. (не та дама, а человек!) посмотрел бы своими глазами на эти «16 метров», — кто знает, м. б. и проняло бы?!

Самое трудное - это архив. Вы представляете себе — сундучок, на сундучке — доски, на досках — матрасик, на матрасике — тётя лежит.

И так с 1941 г. Как тут работать над этим архивом? А ведь я - последний человек, знающий и помнящий, как всё это писалось.

Но это — аргумент не для Моссовета, Вы же - и иже с Вами - ни в каких аргументах не нуждаетесь...

В первых числах ноября буду в Москве, рада была бы повидать Вас и всех Ваших. Годы-то идут! Ада Александровна еле узнала Олечку - так выросла. А от Жени -нашей красноярской крестницы — пришла в восторг. Умница, говорит.

_э Очень рада, что «Двое в степи» выхо-

Закуток в комнатке ^г

Е.Я. Эфрон в Мерзляковском ДЯТ. Очень ЖДу.

Спасибо за всё, милый друг.

Обнимаю Вас и Ваших.

Ваша АЭ

¹ Ответ на письмо Э.Г. Казакевича от 10.11.1962 г., где он пишет: «Дорогая Ариадна Сергеевна, надеюсь, Вы простите меня за то, что я затеял разрешить Ваш “квартирный вопрос”, то есть вопрос о доставании для Вас городской, московской квартиры» (Казакевич Э. Слушая время. С. 510). Казакевич организовал письмо от СП СССР к председателю Моссовета, в результате чего А.С. получила однокомнатную квартиру в писательском кооперативе на 2-й Аэропортовской ул,

² У Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.

И.И. Емельяновой

23 мая 1962

Милый Ребёнок, всегда-то пишу тебе через пень-колоду, чаще всего ночью (которой ты-то бодрствуешь, а мне отчасти спать положено!), и, будь то ночью или днём, упуская что-то главное, ради чего и за перо бралась. Так и на этот раз. Мне хочется сказать тебе лишь одно, для того, чтобы жить «образцово и просто»¹, мне кажется, совсем не обязательно проводить «свои юная года» в испр<авительно>-труд<овых> лагерях. Такая твоя «концепция» простоты, pardon, хуже воровства! Взять в руки метлу и вымести к чёртовой матери суету из своей жизни можно (и должно) именно в так называемых вольных условиях. Ужасно мне грустно, кстати, что в сущности (?) твоей заложено и непротивление потоку, при всей супротивности твоей натуры. Вот складывались обстоятельства далеко не просто и далеко не образцово, ты и жила по обстоятельствам, изменились они - и ты подчинилась в какой-то мере «образцовости и простоте». Но мыслимо ли брать извне это самое «образцово и просто»? Зачем? Выпусти их наружу ты, из своей собственной глубины, и сразу всё встанет на свои места, и суета, и суетное - сами уйдут. Да, милый, конечно, вернуться - трудно. К прошлому не возвращаются, а будущее неясно даже цыганкам. Но трудно будет только самое первое время, «чистилищный» промежуток его между двумя эпохами твоей жизни. Всякое «между» — трудно, это - смутное время, когда особенно важно держаться правильно, ибо от этого «держаться» и зависит дальнейшее «так держать». Это раз. А потом трудно — и самолюбию больно — устраивать свою жизнь среди большого количества ложных друзей и малого - истинных, - мало ли что ешё больно и трудно! Но всё перемелется — и быстро. Всё пойдёт на лад. Если ты дашь волю своему «образцово и просто»... А сейчас всё вокруг, как и два года тому назад. Наконец пришла весна и всё расцвело — от черёмухи до соловьёв, и приближается конец мая, и опять мы в июле собираемся в Латвию, и вновь ты будешь меня провожать на Рижском вокзале. Что дальше? Увидим. Бог даст, всё будет хорошо. На днях была в Москве, наконец встретилась с Орловым, много сделавшим для прошлой маминой книжечки и радеющим о следующей, на к<отор>ую у меня подписан договор². Громадная у меня работа по этой книге, потому и хочу съездить отдохнуть - ужасно устала. Особенно головка. Надо её проветрить, т. к. очень теряю трудоспособность, память, ужасные головные боли. Господи! Господи! Дай сделать книгу! Так вот, Орлов сказал, что у них выйдет большой том Б.Л. в Большой серии Биб<лиотеки> поэта, серьёзное издание с комментариями, вариантами и т. д.³

Итак, они с мамой идут наравне, томик за томиком. Много работаю над архивом. Инка не пишет из-за работы, устаёт до беспамятства, живёт за счёт аварийного запаса сил. Ещё предстоит летняя практика с учащимися - большая ответственность, не дай Бог, с кем «чего случится». Целую тебя, милый, в следующий раз авось толковее напишу. Будьте здоровы!

Твоя Аля

' Ср. стих. 1919 г. М. Цветаевой «Я счастлива жить образцово и просто» (I, 449).

² Речь идет об издании кн. М. Цветаевой в Большой серии «Библиотеки поэта». Она вышла в свет в 1965 г.

³ Кн.: Б. Пастернака «Стихотворения и поэмы» вышла в той же серии также в 1965 г.

Э.Г. Казакевичу

23 мая 1962

Дорогой мой Эммануил Генрихович! Очень давно ничего не знаю о Вас — от Вас, — а только краем уха от посторонних, в частности, что побывали в Италии¹. Очень рада за Вас, хоть эта самая Италия уже в прошлом, а «еврей вчерашним обедом не сыт», как уверяла меня одна очень милая старая дама (иначе не назовёшь её, вспоминая!), уроженка города Белостока и к тому же сестра пяти коммивояжеров. Но права ли она? «В сём, христианнейшем из миров»² мы (евреи т. е.!) часто бываем сыты столь же вчерашними, сколь завтрашними обедами! Короче говоря, меня печалит «безответность» моих писем к Вам, а посему напишите хоть словечко, пожалуйста. А если трудно (впрочем, наверно, трудно без всяких если), то м. б. Галюша напишет — как Вы и вы все и что хорошего (помимо вчерашней Италии). Где Вы? На даче, наверное? У нас тут третий день весна наконец, и всё сразу раскрылось — и черёмуховые цветы, и яблоневые, и тюльпаны, и «разбитые сердца» диклитры. И соловьи. И вообще - хорошо. До этого был всемирный потоп, лило месяц и всё завершилось апофеозом - грозой с градом. Вода в двух местах разорвала пополам Серпуховское шоссе, и до Москвы я добиралась со всякими дорожными приключениями. Погода, кажется, наладилась, а шоссе, естественно, не.

А.С. Эфрон. 1962

Очень много работаю над сбором материалов для комментариев к будущей маминой книге, трудно всё чрезвычайно, ибо - сплошная целина; некоторые промежутки времени (применительно к комментариям) - сплошные белые пятна, нет возможности обнаружить как первоиздания, так и первопричины; но зато по целому ряду стихов многое удалось узнать, прояснить. Даст Бог - хорошо должно получиться. Но работа громадная; и вообще над архивом работа громадная (безотносительно к данной книге). Тут надо буквально несколько лет работать, не отрываясь, ведь многое помню и знаю лишь я одна - пожалуй, последний живой свидетель всей маминой жизни, день за днём. — Не отрываясь. Лесе отрывает. А время идёт. И оттого, что всей шкурой ежеминутно чувствую, что оно идёт, уходит, проходит, успеваю меньше, чем могла бы - будь я сама попроще. И будь попроще время, кстати...

30-го молитесь обо мне, должны меня принимать в Союз³, и, знаете, предчувствую, что примут по шее. Поскольку Вы сами из тех товарищей, которым чаще дают по шее, чем гладят по головке, то посочувствуйте, ради Бога. Впрочем, моя выя настолько натренирована, что вряд ли переломится по данному поводу. Да, цветаевскую комиссию удалось собрать в прошлом месяце, и среди всяких разумных решений одно из разумнейших было «доизбрать» Маргариту Иосифовну⁴ в состав этой самой комиссии. Наш секретарь, Аня Саакянц, второй месяц не может пробиться к Воронкову с ходатайством перед Секретариатом об утверждении данной кандидатуры. Monsier не сидит на дарованном ему кресле, а заседает в каких-то других, и поймать его никак не удаётся. Стыдобушка. Мне просто неловко перед

М<аргаритой> И<осифовной>, у которой торжественно испрашивала согласия, а воз и ныне там. Ну, ладно! Обнимаю Вас и вас оптом и в розницу, будьте все здоровы. А<да> А<лександровна> шлёт сердечный привет.

ВашаАЭ

¹ В начале 1962 г. Э.Г. Казакевич в составе писательской туристической группы побывал во Флоренции на конгрессе Европейского сообщества писателей.

² Строки из 12-й главки «Поэмы Конца» 1924г. М. Цветаевой: «В сем христианнейшем из миров // Поэты - жиды!» (Ill, 48).

³ Сообщение о приеме А.С. в СП СССР появилось в газ. «Московский литератор» (1962. 30 декабря № 46).

⁴Маргарита Иосифовна Алигер (1915-1992) - советская поэтесса.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

11 июля 1962

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу вам рано утром под шум дождя, увы, заглушающего шум моря. После нескольких солнечных дней, которые мы, отчасти знакомые с капризами прибалтийского климата, провели целиком и полностью на пляже, дождь заладил вновь, как видно, с серьёзными намерениями. Впрочем, в каждый мало-маль-ский просвет мы вырываемся — с упорством, достойным лучшего применения, — наружу и отправляемся гулять. Я очень довольна, всё здесь по мне, даже разверзающиеся без всякого повода хляби небесные — почва здесь песчаная и никогда не бывает грязи. Живём мы этот год совсем в другом конце Лиепаи, чем тот раз, уже почти за городом, в новом строящемся районе, близко от моря - т. е. совершенно «на даче», кругом виднеются приземистые, крепкие и какие-то замкнутые, как и здешние люди, — каменные одноэтажные домики-коттеджи; при каждом - удивительно обработанный огородик и уйма цветов. Даже огороды, так называемые коллективные, по обочинам дорог, «утопают в цветах» — цветы везде, это тоже часть национального обихода, и как это хорошо! Вообще везде всё необычайно чисто и аккуратно - городок старинный, утративший прежнее значение, а посему небогатый, но обитатели его заботятся о его внешности и не позволяют ему быть заброшенным и захолустным.

Много церквей - всех возможных христианских вероисповеданий — и все «работающие», в том числе и великолепный растрелли-евский католический собор. На днях, в то воскресенье, видели — как во сне! — выходящих под звуки органа и колокольный звон -конфирманток в белых платьях, с целыми снопами цветов. Юношей также конфирмовалось много. Либавский порт был когда-то (ещё до второй войны — 1941 г.) одним из значительнейших европейских, а теперь захирел, т. к. его до сих пор не удалось разминировать, и в гавань заходят только небольшие корабли. Петр Великий когда-то изучал тут кораблестроительство и искусство навигации, домик его до сих пор стоит — в такой же абсолютной сохранности, как и вся прочая старина, - на одной из улочек, расположенных между большим озером и морем. - А море выбрасывает на песок - как и прежде -куски, кусочки и песчинки янтаря, я собираю их на каждой прогулке, так они красивы!

С питанием хуже, чем 2 года назад; по-прежнему есть овощи и чудесные молочные продукты, но всё - дороже, поэтому и покупают меньше; мясо совсем выпало из обихода «среднего покупателя» — не по карману. Народ выразительно безмолвствует. Обнимаем вас, будьте здоровы!

Ваши А. и А.

Посылаю ещё одну «нетипичную» открытку¹ - все типичные распроданы ещё до революции. Правда, есть тут и такие сосны, и такие озёра, но суть здешних пейзажей в чём-то ином трудноопределимом, м. б. в том, что даже, когда море далеко, во всём чувствуется его присутствие, его дыхание. А Лиепая расположена между морем и озером, огромным, суровым, конца-края не видно, над ним летают чайки с птенцами и редко-редко проезжают моторные лодчонки, выродившиеся потомки петровских кораблей. На всём — городе, пригородах печать двух несовместимостей: немецкого порядка и российского запустения. Обнимаю!

¹ На обороте фотография: Латвийская ССР. Озеро у Морданга.

И. Г. Эренбургу

15 июля 1962

Дорогой Илья Григорьевич! Пересылаю Вам Ваши — сорокалетней давности — письма маме. Они переписаны её рукой в маленькую записную книжку, очевидно накануне отъезда в СССР, году в 1938— 39; кроме Ваших, там два письма Белого и не полностью переписанное пастернаковское (одно, первое). Записная книжечка озаглавлена «Письма друзей». Подлинники писем не сохранились; думаю, что не только в мамином здешнем архиве не сохранились, а пропали вообще, со всем парижским цветаевским архивом, оставленным на хранение Вл<адимиру> Ив<ановичу> и Марг<арите> Ник<олаевне> Лебедевым и затопленном водою во время войны в подвале дома 18 bis rue Denfert-Rochereau¹. Теперь и улица эта переименована - что, впрочем, отношения к делу не имеет.

Переписала для Вас письма моя приятельница, которой Вы не-ск<олько> лет тому назад помогли выдраться из чрева китова² и получить реабилитацию et tout се qui s’ensuit⁴⁸. Сидим с ней обе в Вашем избирательном округе — т. е. в Латвии³, где погода переменная, осадки в виде того-сего и т. д. Городок Лиепая (б. Либава), утратив своё прежнее портовое и курортное значение, не стал от этого захолустным или провинциальным, нет — просто ушёл в себя; не дай Бог, однако, чтобы вышел из. Каждое утро, отворяя окно в окружающую строгость, стройность и отчуждённость, так и тянет задать захаянный современностью вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»?⁴

Впрочем, окраины городка новёхонькие, в центре имеется также новёхонький разухабистый памятник, на котором, вернее, на постаменте которого железобетонные матрос, рабочий и женщина неопределённых занятий размахивают гранатами, напоминающими пивные бутылки. Так и хочется вызвать наряд милиции. Редкие прохожие стыдливо опускают глаза.

В магазинах дополна тканей, изделий из янтаря и гончарных, редиски, творога, а также дамской обуви местного производства — фасончики всё какие-то лоцманские, боцманские, шкиперские; цены -доступные.

В местном музее — великолепная выставка прикладного искусства, работы выпускников лиепайского худ<ожественного> техникума.

Море и ветер всё те же, о к<отор>ых Вы писали маме 40 лет назад.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну, А<да> А<лександровна> шлёт самый искренний привет. Будьте здоровы!

Ваша Аля

' О доме Лебедевых на ул. Данфер- Рошро см. в мемуарном очерке А.С. «Самофракийская победа» (наст. изд. Т. III).

² И.Г Эренбург помог А.А. Шкодиной добиться освобождения из ссылки.

³ И.Г. Эренбург был в это время депутатом Верховного Совета СССР от Луд-зенского округа Латвийской ССР.

Строки из стих. Б. Пастернака «Про эти стихи» (предположительно лето 1917), из кн. «Сестра моя - жизнь».

В.Н. Орлову

7 августа 1962

Милый Владимир Николаевич, простите за долгое молчание, столько всего навалилось, что никак не расхлебаю. Ещё когда была в Лиепае, начался, после короткой передышки, поток дел и делишек, завершившийся водопадом безумных телеграмм о мамином «самодеятельном» памятнике; тут окончательно захирел злосчастный и нелюбимый Скаррон, а об отдыхе, даже под проливным дождём, конечно, уж и речи не могло быть.

Господи! Господи! ещё раз убедилась в том, что рождена для звуков тихих и молитв⁴⁹, но почему-то никто и ничто не принимает во внимание эту милую мою особенность.

Приехав в Москву, получила ордер на квартиру; поскольку это первый в моей жизни ордер не на арест, пришла в смятение; вот тебе квартира с недоделками по дефектной ведомости, с великолепным видом на соседний корпус, с масляными пятнами на обоях, со стенным шкафом, с 19 метрами «жилой» и 10 - «полезной» площади, и пр. и пр. В квартире, кармане и голове — одинаковая гулкая пустота; всё нуждается в меблировке; больше всего — голова, ибо без неё не наполнишь карман, а без него — не «обставишь» квартиру. Друзья, недруги, знакомые и чужие наперебой принимают во мне участие, каждый норовит утешить сироту колченогим стулом, ржавым кроватным остовом или прелестным бабушкиным, прилично сохранившимся, гардеробиком размером в небольшую синагогу. Отбрыкиваясь — рискую прослыть неблагодарным нищим, принимая дары (бойтесь данайцев!), рискую стать обладателем лавки весьма сомнительных древностей, к тому же разномастных, пегих и в яблоках до невозможности; словом, уже тошнит от радости, а как подумаю о частных и государственных (Литфонд ведь государство в государстве? а ссуда возвратная?!) — долгах в почти 2 новых тысячи, то и вовсе шарахаюсь от инфаркта к инсульту, не видя пока что иного выхода из «интересного положения». В Тарусе в это время <...> навалились и тревоги - непосредственные - о самодеятельном камне; о прочем уж и не упоминаю, хоть и его, прочего, предостаточно.

Теперь о камне: читайте внимательно и срочно высказывайте мнение. — В середине июля в Тарусу приехал некто Островский, студент-филолог Киевского ун<иверсите>та, по велению сердца решивший установить камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»² - на маленьком участке над Окой, где похоронен Борисов-Мусатов³. Островский получил разрешение исполкома, нашёл рабочих, высекших надпись и приваливших камень к месту; действовал он <...> без ведома кого бы то ни было из комиссии или хотя бы друзей мамы. Мои знакомые, увидавшие всю эту возню, дали мне телеграмму, я ответила телеграммой же, в к<ото-р>ой написала, что считаю установление памятника без участия родных, знакомых и в обход комиссии — недопустимым. Работы прервали, памятник не установили, Островский уехал, <...> камень постоял у ограды мусатовского участка и на днях исчез - как и куда неизвестно.

Напишите мне — как пред<седатель> комиссии — что Вы думаете по этому поводу? Т. е.: считаете ли Вы возможным поддержать инициативу Островского, считаете ли нужным установление камня-памятника в Тарусе (см. «Кирилловны») — конечно, соответствующим образом оформленного хорошим скульптором, с дополнительной надписью («М<арина> Ц<ветаева> - русский поэт - год рождения-смерти, жила в Тарусе с ... по ...» или что-то в этом роде). Если да, то м. б. приурочить к юбилейной дате — 70-летию в сент<ябре> этого года? (нач<але> окт<ября> по н/ст).

Считаете ли Вы своевременной такую идею, вернее, её осуществление? Не раздразнит ли это «гусей» и не повредит ли книге, вызвав ажиотаж («Тар<усские> стр<аницы>» и прочее...).

А. Саакянц против такой идеи, такого памятника (сейчас) и... против неведомого Островского, персонально воздвигающего памятники. М. Алигер - за памятник. Будет выяснять мнение Эр<енбур-га>, к<оторо>го сейчас нет в Москве. Паустовскому и Макарову напишу, выяснив, где они. Как действовать дальше, ежели комиссия будет за ? Надо ли утверждение Секретариата (к<отор>ый будет против и замолчал ходатайство о памятной доске на доме, где жила мама) или можно обойтись без? (Думаю — нельзя.) Ответьте хоть в двух словах по адр. Москва Г-270 Комсомольский просп. 49 кв. 23 А. Шкоди-ной для меня. Через два дня еду в Тарусу, в нач<але> след<ующей> недели буду в Москве на неск<олько> дней (прописка-выписка и т. д.). Как только «утрясу» квартиру, поеду в Тарусу, буду работать, как каторжная, - время уходит отчаянно и без толку. Всего Вам и Елене Владимировне доброго.

Ваша АЭ

0 книжных делах — немного погодя, как только утрясутся эти. ⁴⁹

в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: Здесь хотела бы лежать МАРИНА ЦВЕТАЕВА». (V, 97)

³Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов (1870-1905) - художник. Лето и осень 1905 г. прожил на даче И.В. Цветаева.

В. Н. Орлову

15 августа 1962

Милый Владимир Николаевич, мнение Ваше насчёт памятного камня получила, оно, конечно, вполне соответствует моему. Эренбург, как мне сообщила Алигер, по моей просьбе говорившая с ним по этому поводу, тоже против данной идеи (сейчас) и данного воплощения оной. Посоветовавшись с Казакевичем — первейшим из первых за-чинателейтой, первой, гослитовскойкнижки, ктемжевыводам пришла и сама Алигер. Паустовскому я не писала, чтобы не беспокоить его в его послеинфарктном состоянии; остаётся один Макаров - не трудно себе представить, что и он не окажется на стороне Островского (воздвигателя!). — Я только что из Тарусы, провела там три дня, узнала историю во всех подробностях. Конечно и несомненно — Островский чудесный мальчик, вполне, весь, с головы до ног входящий в цветаевскую формулу «любовь есть действие», мне думается, что, когда соберём мнения всех членов комиссии по поводу его великолепной романтической затеи, надо будет написать ему от имени комиссии премудрое письмо, т. е. суметь и осудить необдуманность затеи, и... поблагодарить его за неё. Мальчишка совершенно нищий, в обтрёпанных штанцах, всё сделал сам, голыми руками, — на стипендию — да тут не в деньгах дело! Сумел убедить исполком, сумел от директора каменоломни получить глыбу и транспорт, нашёл каменотесов — всё это в течение недели, под проливным дождём, движимый единственным стремлением выполнить волю... И мне, мне, дочери, пришлось бороться с ним и побороть его. Всё это ужасно. Трудно рассудку перебарывать душу, в этом всегда есть какая-то кривда. В данном случае — кривда вполне определённая. Что делать! Что поделаешь! <...>

— О прочих делах потом, а на это откликнитесь скорее.

Всего Вам и Е<лене> В<ладимировне> самого доброго!

Ваша АЭ

А.А. Саакянц

14 сентября 1962

Милая Анечка, <...>

Относительно поисков могилы я не совсем с Вами согласна. Если есть достоверный шанс найти, то искать нужно, и нужно перевезти прах, похоронить на Ваганьковском, в Цветаевской ограде. Тут нельзя брать на себя смелость навязывать свою точку зрения; это не сомнительный камень в Тарусе.

Но я совершенно не убеждена, что Асины сведения достоверны, вот в чём беда, что затевать вскрытие могил, само по себе уже достаточно кощунственно, впустую — недопустимо. Кроме того, пробовать «опознавать» останки 20-летней давности без врача-специалиста (судебного профиля) — немыслимо, ибо надо уметь опознавать, а мы с Асей мужского скелета от женского не отличим. Всё это большое и сложное дело можно затевать только на основании всесторонней достоверности - от местонахождения могилы до процедуры опознавания; всякая семейная кустарщина неприемлема. Ах, Господи, будь у мамы добрая дюжина достойных её детей, и тем бы не справиться со всеми сложностями её посмертного бытия! Всё очень трудно. Да иначе и быть не может.

Целую Вас, будьте здоровы.

Ваша А.Э.

А.А. Саакянц

17 сентября 1962'

Милый Рыжик, пишу два слова наспех, чтобы отправить с Евг<е-нией> Мих<айловной> Цв<етаевой>², которая провела здесь три денька — (у В<алерии> И<вановны>). Заранее спасибо за пакетик, который (трясущимися руками!) буду разворачивать завтра — в шесть ноль-ноль, час моего пробуждения и в будни и в праздники - пока длится скарронова эпопея. Пока что манящий дразнящий пакет лежит на тарелке со львом. Тарелка — очередное цветаевское чудо; я не сразу «узнала» её, т. к. цвет другой — лиловатый, а мамина была коричневато-золотистая. Потом в моём сознании стал проступать белоглазый лев. Представьте себе, что это — тот самый рисунок, тот самый лев, почти всю мамину жизнь несший груз её чернильницы. Никогда и нигде мы с мамой не встречали подобного фаянса (рисунок «Мадрас») и надо же, чтобы к моему пятидесятилетию этот же лев пришёл ко мне, проделав невероятный путь войны и мира. Спасибо бесконечное и Вам, и Вере Семёновне³ (которая нам очень понравилась!) за этот мало сказать - подарок, а настоящий дар\

В<ера> С<емёновна> сказала, что Вы подумываете отказаться от поездки из-за предполагаемого юбилея. Не делайте глупостей, ибо единственно — тот юбилей мы можем отметить пока лишь в сердце своём, а не в писательском клубе, а кроме того — всё вилами по воде писано - имею в виду клуб. Будете в Праге — смотрите во все глаза готику, Градчаны, Влтаву, мост со святыми у Пороховой башни (кажется!) — там под мостом, у самой воды, стоит мамин рыцарь, лицом похожий на неё. Мы жили в районе Смихова. И подумайте о маме (о нас всех - папе моём, Муре и обо мне тоже) в Праге, в дни маминого юбилея.

Так отметить этот юбилей будет дано лишь Вам и это Вы заслужили...

<...> Кончаю, трудно перечесть, т. к. Евг<ения> Мих<айловна> отбывает.

Обнимаем, целуем, спасибо, дружок!

Ваша А.Э.

' Письмо написано в канун дня рождения А.С.

² Евгения Михайловна Цветаева - вдова сводного брата М. Цветаевой, Андрея.

³ Вера Семеновна Гречанинова (р. 1924 г.) - историк, библиограф, сотрудник Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (ныне РГБ), Прочитав в еще неопубликованном тогда в СССР мемуарном очерке «Живое о живом» описание этой тарелки (IV, 206), поняла, что в ее доме имеется точно такая же, и подарила ее дочери поэта. До самой смерти А.С. тарелка висела над ее письменным столом, а затем была возвращена дарительнице. А.А. Саакянц с В.С. Гречаниновой познакомилась, узнав о собираемой ею с конца 50-х годов библиографии зарубежных публикаций произведений М. Цветаевой. Будучи сотрудницей спецхрана библиотеки, В.С. Гречанинова имела возможность помогать А.А. Саакянц в добывании труднодоступных в то время текстов произведений М. Цветаевой, вышедших за границей.

В. Н. Орлову

30 октября 1962

Милый Владимир Николаевич, вернувшись из Москвы, нашла Вашу предкрымскую весточку, опасаюсь, что мой ответ, попав в поток октябрьских «проздравлений», задержится в пути и уже не застанет Вас. Ну, авось, небось да как-нибудь! Прибыла в Тарусу вполне ошалелая от работы, усталости, сердечных перебоев (сердце потукает, потукает, а потом, как на лифте, вниз!) — бессонницы и подавленного (сильного) желания кому-нб. выцарапать глаза. Второй день ничего «умственного» не делаю, вторую ночь крепко сплю, наслаждаюсь тишиной (и, увы, чересчур уж привычным шумом дождя за окном), обществом голубой кошки и увядающим букетиком последних настурций. И так — до 1-го ноября, когда вновь принимаюсь за книгу, войдя в свои берега. Из Москвы написала Вам довольно бесцельную записку, бесцельную, ибо догадывалась, что в Ленинграде Вас нет, но всё же хотелось подать Вам некий знак коснеющей рукой! О, Господи, да что же это за нелепая жизнь такая? Столько сил убивать — на что? Столько работать — а где сделанное? И, самое интересное: где, pardon, заработанное? Всё, как в кафковских романах: ниоткуда и никуда. <...>

25-го в Лит<ературном> Музее состоялся вечер, посвящённый 70-летию со дня рождения мамы; спешу успокоить Вас в «главном» — а именно — всё прошло без малейшей «ажитации», никто стульев не ломал и стекол не бил, и хотя зал вместил вдвое больше положенного, было очень спокойно, пристойно — как надо. Устроители сумели правильно распределить билеты и, главное, подготовили вечер без излишней рекламы и болтовни, многие «сенсационеры» узнали о нём лишь на следующий день после того, как он состоялся. Была неплохая (небольшая) экспозиция книг, фотографий, на диво удачный портрет (углём, по двум непохожим¹, снимкам); выступали Эрен-бург, Слуцкий, Ев. Тагер¹; первые два, по-моему, хорошо (Эр<ен-бург>, правда, перепевал опубликованное, т. ч. ничего нового не сказал — но сам был насквозь мил и добр, что не часто увидишь!). Тагер же развёл молочные реки, кисельные берега — я держала себя обеими руками за шиворот, чтобы усидеть, и бесилась — дура неизбывная! Потом было «художественное» чтение маминых стихов, и опять же я, вместо того чтобы испытывать благостные чувства, начала медленно и верно взрываться. К счастью, взрывалась в фойе, хоть ни у кого не на глазах. Понимаете, разумом ценю первую попытку Цветаевой «вслух» и отдаю должное терпению, любви и мужеству устроителей, а сердце требует совсем, совсем иного для памяти мамы. Настоящего — не только по замыслу, но и по осуществлению. Конечно, и это придёт, но моя-то жизнь коротка, и, боюсь, на мою долю достанется одна «раскачка». Мне кажется, за всё время «дельного» (в пределах возможного) была пока что только гослитовская книжечка, без всего прочего можно было бы обойтись — без преждевременных «памятников» и сомнительных «подборок». Только поймите правильно слово «сомнительные»... Опять же разумом не уверена в правильности своей точки зрения — что-то все, или почти все, придерживаются противоположной. А сердцем — убеждена, что я права.

<... > Переезжать в Москву всерьёз смогу только после окончания подготовки маминой книги, переезд потребует немало времени, а к тому же и денег, пока ни того, ни другого нет. А квартирка московская очень мила, со временем будет даже уютной.

Теперешний же её неуют заключается для меня в том, что всё, за исключением, пожалуй, выключателей и звонка, - в долг. Довольно странное ощущение собственности. Ну, да всё это — суета сует.

Надеюсь, что Вы и Елена Владимировна хорошо отдохнули и отдышались и что недоданное нам всем этим летом солнце было к вам милостиво... Желаю вам обоим всего самого доброго!

Ваша АЭ

¹Евгений Борисович Тагер (1906-1984) - литературовед, автор эссе «Из воспоминаний о Марине Цветаевой» (см.: Тагер Е. Избранные работы о литературе. М., 1988). Ему посвящены стих. Цветаевой 1940 г: «Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!» (7 января), «Ушел - не ем...» и «Пора! для этого огня...» (оба 23 января); навеяно встречей с Тагером и стих. «Годы твои - гора...» (29 января 1940).

П.Г. Антокольскому

14 ноября 1962

Милый Павел Григорьевич, помните ли Вы меня? Я - Аля Эфрон, дочь М<арины> Ц<ветаевой>, - теперь уже пятидесятилетняя; Вы знали меня маленькой, как я Вас - молодого (отлично помню Вас - Павлика).

У меня к Вам — без предисловий — преогромная просьба. Сейчас работаю над составлением и комментариями к следующей маминой книге, к<отор>ая должна выйти в Большой серии Библ<иотеки> поэта; надеюсь, что предисловие напишет Орлов, у него должно получиться. В книгу войдёт лирика, поэмы, драматургия — конечно, небольшая часть всего этого. Войдёт и пьеса «Феникс» («Конец Казановы») — Вы знаете её. Эта вещь, как и многие другие («Метель», «Приключение», «Фортуна»¹), написана в первые годы Революции, в тот единственный период маминой жизни, когда она приблизилась к театру, писала театральные вещи (позднейшие драм<атические> произведения к сцене, к зрительному — отношения не имеют).

В мамином архиве не сохранилось почти ничего об этом времени, к<отор>ое Вы хорошо помните. Помогите мне определить — во

времени и обстоятельствах - situer!⁵⁰ этот период её творчества. Это ведь было время становления Вахтанговского театра?

1) Как тогда назывался будущий театр им. Вахтангова? Третья студия? Когда она зародилась? Когда преобразилась в театр?²

2) Кого из участников Студии мама знала, если Вы помните? Кто входил в кружок людей, сблизивших её с театром? Я помню Вас, Завадского³, Володю Алексеева⁴ (имел ли он непосредственное отношение к Студии?), Сонечку Голлидэй - кто ещё из - тогда - молодых? Из старших помню Стаховича⁵, Мчеделова...⁶ Была ли мама знакома с Евг<ением> Багр<атионовичем>?⁷ - Кто из этого кружка кем стал (знаю только о Вас и Завадском)?..

У мамы сохранилась запись о заказах Студии на переводы песенок, пьесы. Помните ли Вы что-нб. об этом?

Простите меня за наивность и невежество некоторых вопросов, но: долгие, слишком долгие годы своей жизни я в лесу пням молилась, и было мне не до истории и предыстории Вахт<анговского> театра;

пока что я ещё живу в Тарусе и все процедуры проникновения в московские библиотеки и поиски литературы очень для меня затруднены и отнимают куда больше сил, а главное, времени, чем надо бы.

Основное же: убеждена, что Вам, тому Павлику, не трудно помочь мне, той Але, в работе над книгой М.Ц.

Ответьте мне, пожалуйста, по адресу:

Таруса Калужской обл., 1-яДачная 15, Эфрон Ариадне Сергеевне.

Вот ещё что: не знаете ли случайно, где можно найти Мемуары Казановы?⁸ Нужны до зарезу для комментариев, в Лен<инской> библиотеке > нет.

В декабре должен быть вечер памяти мамы (в этом году её семидесятилетие) в С<оюзе> П<исателей>. Не хотели бы Вы выступить? Сказать? Прочесть? Мало ведь осталось её современников, соратников — всё чужие.

Обнимаю Вас

Ваша АЭ

М.И. Алигер сказала мне, что Вы помогли мне одолеть паевой взнос за квартиру. Спасибо Вам большое. Как только немного встану на ноги, хоть на одну! - верну.

¹ Пьесы в стихах М. Цветаевой из цикла «Романтика»: «Метель» (1918), «Приключение», «Фортуна», «Феникс» (все - 1919)- были написаны для Вахтанговской студии.

² В 1918 г., когда М. Цветаева познакомилась с вахтанговцами, Студия именовалась Студенческой драматической студией под руководством Е.Б. Вахтангова. Но москвичи обычно называли ее Вахтанговской или Мансуровской (по местоположению в Мансуровском пер.). В 1920 г. она вошла в число студий МХТ как Третья студия МХТ. 13 ноября 1921 г. состоялось официальное открытие театра под этим названием; имя Е.Б. Вахтангова театру присвоено в 1926 г.

³Юрий Александрович Завадский (1894-1977) - актер, режиссер и педагог. Участник Вахтанговской студии, первый исполнитель главной роли в спектакле «Чудо святого Антония» и роли Калафа в «Принцессе Турандот». М. Цветаеву с ним познакомил в начале 1918 г. П. Антокольский. Ему посвящен ряд произведений Цветаевой 1918 г.: стих. «Beau tenebreux! - Вам грустно. - Вы больны...», цикл из 25 стих. «Комедьянт»; для него в том же году написана роль Господина в «Метели», а в следующем - Лозена в «Фортуне». Он также один из героев «Повести о Сонечке» (1937).

⁴Владимир Васильевич Алексеев (1892-1919) - участник Студии Вахтангова. В «Повести о Сонечке» его именем названа вторая часть.

⁵Алексей Александрович Стахович (1856-1919) - гвардеец, был флигель-адъютантом Великого князя, затем актер МХТ, один из организаторов Второй студии, ее режиссер и педагог. Ему посвящены дневниковые записи М. Цветаевой 1919 г.; «Смерть Стаховича» и «Моя встреча со Стаховичем» и стих. «Памяти А.А. Стаховича» (1919) и «Ех-ci-devant. Отзвук Стаховича» (1920).

⁶Вахтанг Леванович Мчеделов (наст, фамилия Мчедлишвили, 1884-1924) -также один из организаторов Второй студии, ее режиссер и педагог.

¹ Евгений Багратионович Вахтангов (1884-1922) - режиссер и актер МХТ и его Первой студии, основатель и руководитель Третьей студии, В «Повести о Сонечке» М. Цветаева вспоминает о чтении пьесы «Метель» «перед лицом всей Третьей студии <...> и главное перед лицом Вахтангова, их всех бога и отца-командира». Ему посвящены стих. М. Цветаевой «Заклинаю тебя от злата...» и «Серафим - на орла! - Вот бой!» (оба - 1918).

⁸ Речь идет о многотомных мемуарах знаменитого итальянского авантюриста Джованни-Джакомо Казановы (1725-1798). Казанова - главное действующее лицо в пьесах М. Цветаевой «Феникс» и «Приключение».

П.Г. Антокольскому

24 ноября 1962

Милый Павел Григорьевич! Спасибо сердечное за сердечный отклик. Очень обрадовалась Вашему письму — что со мной не так уж часто случается... Представьте себе, что совершенно не помню Вашего приезда в 1928' — как странно! Настолько же не помню, насколько хорошо (конечно, своеобразно — т. е. детское восприятие, заключённое во взрослой памяти, причём без корректив, которые часто, да почти всегда, привносит возраст...) - помню ту, давнюю пору. И Вашу impetuosite⁵¹, и гибкую статуарность Юры Завадского, и душу Володи Алексеева... И многих, и многое, и ту, сейчас просто не мыслящуюся,

Москву. Я так была мала, что и булыжники, и звёзды были одинаково близко - рукой подать. Господи, какое же у меня было счастливое детство и как мама научила меня видеть... А помните тот Дворец Искусств, поразительный, чудесный, с яблоньками-китайками по фасаду, с Луначарским в правом флигеле, с Милиотти в левом и со всей литературой (и какой!) посередке. А в подвальной комнатке, там, внизу, в недрах, рядом с кухней (которую воспроизвести смог бы разве Gustave Dore для какой-нб. из сказок Перро²), ещё жила слепая старушка, бывшая крепостная бывших владельцев... Когда я впервые после

П.Г. Антокольский. 1960-е

многих-многих лет зашла в этот же особняк, я почувствовала себя... да что об этом говорить! Подумать только, что тогда же, в те несказанные годы, зарождались и учреждения. Как они одолели всё! — Но я ушла в сторону, в ту сторону... Скажите, а Чабров? Имел ли он отношение к будущему Вахт<анговскому> театру? Мне кажется, он появился гораздо позже, но м. б. путаю. Вы его помните? Если да, то знаете ли, к чему он пришёл и чем кончил?

А те спектакли я помню. Кстати, и Вашу пьесу³. «Чудо св. Антония» не видела, конечно, но немало ночей снились страшные сны, после того как мама рассказала мне её содержание.

Очень рада, что Вы будете на мамином вечере. Я настолько загодя знаю, что будет не то и не те (не обо всём и не обо всех речь!) - что тем более насущно Ваше присутствие. Вы будете то и скажете то. Ну - дай Бог! Этими словами мама начинала каждую новую работу -и тетрадь...

Обнимаю Вас. Всего Вам самого доброго.

Ваша Аля

' В «Повести о Сонечке» М. Цветаева пишет об этом приезде Антокольского в Париж: «Рядом со мною, по другую мою руку, в шаг моему двухлетнему сыну, идет Павлик А., приехавший со студией Вахтангова» (IV, 410).

² В гл. «Из самого раннего» «Страниц воспоминаний» А.С. рассказывает о том, что «в пузатом секретере» в материнской комнате стояла «большая книга в красном переплете - сказки Перро с иллюстрациями Доре, принадлежавшая еще Марининой матери» (Т. Ill наст. изд.).

³ Речь идет о пьесе П. Антокольского «Кот в сапогах».

В.Н. Орлову

18 декабря 1962

Милый Владимир Николаевич, не в пример Вам в Москве я побывала (по усам текло, в рот не попало!) — несколько дней проработали с А<нной> А<лександровной>. Как её ещё с работы не выгнали из-за Цв<етаевой> - диву даюсь. Вечер отложен на 26 декабря⁵², причина — бдительность дир<ектора> Ц<ентрального> Д<ома> Л<ите-раторов> Филиппова, к<отор>ый, в свете посещения руководителями партии и правительства выставки в Манеже¹, второпях спутал живопись (причём «абстрактную») - со стихами и решил ещё раз «согласовать» прогр<амму> вечера. И согласовал. И всё осталось, по-видимому, в силе. Официальный предлог - якобы «отсутствие докладчика» — какого? Что до Эренб<урга>, то тот рвал и метал и так же был на месте, как будет и 26-го. Вечера, его устройства, программы и проч. я не касаюсь и мизинцем — только составила список маминых сверстников, в надежде, что им пришлют пригл<асительные> билеты, ибо сверстникам уже ждать некогда — и немного их остаётся. — Интерес к вечеру огромный. Дай Бог, чтобы всё сошло хорошо; но вторично вряд ли выберусь — погано себя чувствую, а дорога зимой сложна и, главное, отнимает слишком много времени. Оно же сейчас не моё, а книжкино, и я его очень берегу, ибо остаётся мало, а работы невпроворот. В Москве (на собственном пепелище) буду вторую половину января и весь февраль — «дотягивать» с А<нной> А<лександ-ровной> книгу. Тут очень некстати всякие «плохие» сердца и прочие гипертонии, быстро устаю, голова болит. Врачи — им-то что! вообще рекомендуют бросать работу, что осуществимо только на том свете! На который не хочется. А ещё Вы на меня насылаете юных скульп-торш — у меня тут своих дополна...

Всё, что Вам обещала, сделаю, не беспокойтесь, повремените ещё немножко. В частности, с детск<ими> записями² о вечере Блока дело обстоит так: тетрадь эта пропала, остались другие — тоже занятные, но не «по Вашей теме»! Но сама запись сохранилась у одного знакомого³, два года тому назад приехавшего сюда насовсем - «оттедова». (Ему мама дала переписать давно, когда готовила выступление о Блоке (в Париже)⁴.) Он мне об этом говорил, но я, убежденная в том, что сохранился подлинник, этим не заинтересовалась; теперь перепишу у него для Вас - как только закончу книгу, сейчас просто ни на что времени нет. Запись интересна, конечно, лишь достоверностью увиденного и услышанного, но это ведь и есть самое главное. Потом поищу в маминых зап<исных> книжках - должны быть беглые записи на самом вечере или же на сл<едующий> день. Безумно жаль, что текст её выступления о Блоке не сохранился. Память у неё была поразительная. У меня хоть и не поразительная, но Блока по сей день помню. «Возмездие» читал он в тот вечер; был бледный, худой, усталый, читал медленно и глухо, не «по-московски». Народу было много, но не «битком». Просили его прочесть «Двенадцать», но он не стал... Начала вспоминать и задумалась — и слов нет. Были бы слова соответствующие думам — и я была бы поэтом. Мама (вполне справедливо!) говорила о том, что быть «поэтом в душе» так же немыслимо, как быть боксёром в душе!

Всего доброго Вам обоим. Пишите хоть изредка!

Ваша АЭ

¹ Посещение Н.С. Хрущевым, М.А. Сусловым, Д.А. Поликарповым и др, руководителями партии и правительства выставки «30 лет МОСХа» в Манеже состоялось 1 декабря 1962 г. За этим последовал доклад Л.Ф, Ильичева «Творить для народа и во имя народа» и 17 декабря - прием деятелей литературы и искусства на Ленинских горах.

² Впоследствии запись восьмилетней Али «Вечер Блока» была включена в ее «Страницы воспоминаний».

³Владимира Брониславовича Сосинского (1903-1987) - литератора.

⁴ Доклад М. Цветаевой о Блоке состоялся 2 февраля 1935 г.

П.Г. Антокольскому

1 января 1963

Дорогой Павел Григорьевич! Простите, что с таким запозданием поздравляю Вас с Новым годом и с маминым вечером в Союзе. Болела, не было сил. Но хочется всё же, чтобы в первые дни наступившего года Вы получили, «в потоке приветствий», и мою весточку. Множество писем я получаю в эти дни от самых разных, близких и совсем далёких людей, побывавших на вечере. Все в восторге от Вашего и Эренбургова выступления. «Восторг» не то слово - люди плакали. А в наши времена это значит, что и камни плакали. Да, милый друг, Вы с Эренбургом - старые и вечно юные друзья, ибо друзья её юности — за руки ввели её в жизнь живых людей, вот в этот день 26-го декабря 1962 г. Её, такую же юную, как в те годы, ибо «мёртвые остаются молодыми»⁵³.

Это хорошо. Это её явление — об руки с Вами, которому дарила она «железное кольцо»², — и с И<льей> Г<ригорьевичем>, к<оторо>-му посвящены те сугробы той Москвы³, - сродни ей, т. е. это - воистину её явление.

Спасибо Вам и от меня в числе всех бывших и не бывших на вечере. Я крепко обнимаю Вас. Желаю Вам и Вашей семье светлых, счастливых дней в 1963 - и не только в этом году, а ещё многие, долгие годы. Будьте здоровы, и, надеюсь, до скорой встречи.

Ваша Аля

Стенограмма вечера есть, говорят, и я смогу всё прочесть, когда буду в Москве.

^г В «Повести о Сонечке» М. Цветаева рассказывает о подаренном ею П.Г. Антокольскому перстне: «немецкий, чугунный с золотом, с какого-нибудь пленного или убитого - чугунные розы на внутреннем золотом ободе: с золотом - скрытым, зарытым. При нем -стихи:

Вечер памяти М. Цветаевой в ЦДЛ. В президиуме М. Алигер, И. Эренбург, Б. Слуцкий. Москва, 26 декабря 1962

Дарю тебе железное кольцо...» (IV, 353).

³ Речь идет о цикле стих. 1922 г. М. Цветаевой «Сугробы», посвященном И.Г. Эренбургу.

П.Г. Антокольскому

6 января 1963

Дорогой Павел Григорьевич, только что получила Ваше письмо и текст выступления, тронувшие и обрадовавшие до слёз. Спасибо, милый Павлик, Павлик маминой юности, моего детства, тот самый Павлик! — Хоть и грустно, что не попала на вечер, а нет худа без добра: десятки и десятки писем людей из зала говорят мне о возвышенной, нет, не то слово подвернулось! о высокой радости и грусти этого вечера, о торжественности и сердечности его. Все пишут, что такого не бывало — (как, впрочем, не бывало и такой\). И вот сейчас я всё вижу и слышу сотнями глаз и ушей и чувствую сотнями сердец. За это и Вам спасибо, взволновавшему, и разбудившему, и растревожившему многие души. Дай Вам Бог (а сегодня Сочельник — наших далёких детств любимый праздник) всего самого светлого в жизни... Светлого, как та магическая звезда над теми яслями, как звезда нашей памяти, нашего чувства, нашей совести. Пусть не меркнет!

Рада, что у Вас есть сколько-то Казановьих томиков, м. б. как раз то, что нужно, найду. Я буду в Москве прибл<изительно> через неделю - дней 10, и довольно надолго, сейчас же позвоню Вам, повидаемся. Сюда¹ ехать ей-Богу не стоит наспех в зимнюю несуразицу. А вот весной или летом буду ждать Вас в гости непременно. Покажу

Вам мамины места, и домик, в котором она выросла, и ель, — ели, посаженные дедом в честь детей, и надо, чтобы в Ваш приезд Ока была живая, как при маме, а не скованная льдом. Мы с Вами вместе пройдём по местам маминого детства. Здесь родились на свет её первые стихи, от которых всё и пошло. Зима тоже хороша, но — обезличивает. Я рада, что Вы «нашлись».

А ведь последняя мамина проза - о Вас, о вас всех, тех, юных, -мамина «Повесть о Сонечке». Знаете? ₍

Удивительная вещь — жизнь! Удивительно смыкаются круги — возвращается ветер на круги своя² — и безвозвратное ещё раз берёт тебя за руку - и за душу...

Обнимаю Вас, милый Павлик тех и этих лет! Простите за несуразицу чувств и слов.

Ваша Аля

¹ В Тарусу.

² См. Еккл. 1,6,

Г.О. Казакевич

15 января 1963

Дорогая моя Галюша, прочла в Литгазете о комиссии по литературному > наследию Эммануила Генриховича¹, как хорошо, что она организована, а главное, что будет сборник разных материалов, воспоминаний — это очень важно. Людям.

Хорошо, что Женя в комиссии, она многое сумеет сделать - дитя души Э<ммануила> Г<енриховича>! Он очень Женю любил, любовью более чем отцовской, какой-то и товарищеской ещё, вообще это трудно выразить; помню, как, когда Женя уезжала в Красноярск, отец, наперекор всем отцам Советского Союза, больше всего тревожился, как бы она там замуж не вышла, а на все прочие трудности красноярского быта и бытия откровенно рукой махал: справится!

Милая, милая моя Галюша, всё, что хотела бы Вам сказать, всё, что хочу Вам сказать всё это время, — решительно за пределами слов — Вы это знаете. Так что и говорить не буду. Только скажу, что то, что помню об Э.Г., обязательно напишу² и пришлю или принесу, если буду в Москве, - конечно, не для сборника, а просто, чтобы где-то осталось ещё одно свидетельство любви, и огромного уважения к нему, и безмерной благодарности за то, что он успел сделать, за то, что он был. Он не просто «был», он и остался.

Простите сбивчивость и никчемность этих строк. Обнимаю Вас и Женю. Будьте все здоровы. Приеду в Москву — позвоню — м. б. повидаемся?

Ваша А. Эфрон

¹ Э.Г. Казакевич скончался 22 сентября 1962 г.

² См. «Воспоминания о Казакевиче» в наст. изд. Т. III.

Е.Я. Эфрон

23 февраля 1963

Дорогая Лиленька, сегодня утром вспомнились Ваши слова о том, что мама не поняла (или тогда не понимала) Ю<рия> 3<авадского>. И подумала о том, что мама за всю свою жизнь правильно поняла од-ного-единственного человека — папу, т. е. понимала, любила и уважала всю жизнь. Во всех прочих очарованиях человеческих (мужских) она разочаровывалась; очарование могло длиться, только если человек оставался за пределами досягаемости жизненной (скажем, Пастернак) или за пределами жизни (зримой!) - т. е. умирал, а умирая -вновь воскресал для неё. Именно в этом, пожалуй, разгадка её творчества, в котором не признавала она сегодняшнего дня, которое всегда было над и вне, в котором она видела заочно. Именно в этом (уже в человеческом плане) разгадка её «непонимания» Зав<адского> (если оно было, о чём не могу судить, не зная Завадского). Ибо Ю<рий> А<лександрович> был человеком театра, т. е. области, наиболее чуждой маминой сущности, области зримого мира. В этом, пожалуй, разгадка той отчуждённости, к<отор>ая у неё к нему всегда была: во-первых, в душу он проник «через зрение» (красоту), во-вторых, призванием его был мир зримый, т. е. театр, зримый мир для зрителя... Театр — пусть самый «заочный», т. е. не- и анти-реалистичный (особенно в те годы), — всё же зрелище, т. е. нечто чуждое маминой сущности человеческой и творческой. Все остальные члены того студийного кружка были дороги ей как раз не приверженностью к «зримому», т. е. театру: Павлик - поэт, собрат; Володя Алексеев - бросил «зримое» и ушёл в армию, на смерть, ушёл в «незримое»; Сонечка Голлидэй, по отзыву Мчеделова, могла играть только себя, т. е. свою душу-живу, т. е. не была актрисой при всём своём таланте; да никто из тех, кто тогда маме был близок, не связал своей жизни с театром впоследствии. (Сонечка была чтицей, т. е. и для неё слово стало сильнее зримости, было отделено ею от зримости театра...)

В театре уцелел только 3<авадский> (не будем говорить, как уце лел, в этом не он виноват!). Всё дело в том, что в маме и в Ю.З. встретились по-своему «материя с анти-материей», мир зримый, мир через зрительность, с миром невидимым, незримым, подспудным. И, встретившись (через слово, через стихию слова, роднящую оба этих

мира), —взаимоуничтожились друг для друга и друг в друге. Ю.З. ведь

тоже не понял маму, как чуждое, как «антимир».

Не знаю, разберётесь ли Вы в этом, для меня самой недостаточно продуманном... надеюсь, что голова не разболится от моих каракуль. Забыла (всегда что-нб. забываю!) захватить виноградный сок для Вас; в следующий раз привезу. Крепко целую обеих.

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

13 марта 1963

Дорогой Павел Григорьевич! Гатов¹ сказал мне, что в каком-то переводческом ежегоднике (простите за «каком-то» - м. б. это очень знаменитый ежегодник, да я - невежда!) собираются поместить мамину статью о «Двух лесных царях»⁵⁴, Вы, верно, её знаете. Он хочет просить Вас написать коротенькое вступление о Цв<етаевой>-пере-водчице, о том же и я очень прошу Вас². Посылаю Вам те крохи, что удалось наспех собрать перед отъездом: мама начала заниматься переводами в 1919 г.³, когда перевела для 2-й студии «On ne badine pas avec Г amour» Musset⁵⁵ (рукопись не сохранилась, но, видно, хорошо было сделано - в тот самый поток её собственных пьес!). Потом, в 30-е годы, в Париже, она увлеклась переводами революционных (старых) русских песен — в т. ч. «Замучен тяжёлой неволей» и «Вы жертвою пали» блестяще переведены ею на фр<анцузский>. (Переводила для заработка, но с увлечением.) В 1934 перевела на французский> ряд современных революц<ионных> и советских песен, к<отор>ые и сейчас поются в Париже (в т. ч. «Полюшко-поле», «Марш» из «Весёлых ребят» и др.). В 1936 перевела много пушкинских стихов (на фр<анцузский>), из к<отор>ых в Париже было опубликовано два (всего лишь! - но всё же больше, чем здесь!) - песнь из «Пира во время Чумы» и «К няне». В 1939-40-41 -м много переводила уже здесь -чехов, белорусов, немцев, Важа Пшавела, англ<ийские>. баллады, Бодлера... всего не помню⁴. Во Франции перевела на фр<анцузский> своего «Молодца» (Гончарова сделала к нему иллюстрации); 1-2 главы были опубл<икованы> в Бельгии, в 30-х годах. В Москве в 40-м году перевела на фр<анцузский> ряд стихотворений Лермонтова.

С одинаковой взыскательностью относилась к переводам и сильных, и слабых поэтов, к последним ещё взыскательнее, ибо задача — труднее.

О переводившихся ею (для общества «France-URSS») на французом^ революционных песнях писала в 30-е годы: «Ces chants revolutionnaires sont des chants de la pitie humaine, un appel a une vie meilleure, 1 essor des grandes actions et des grandes resolutions... Je suis toujours prete a traduire des chants de travail, d’avenir, de bonte, de sympathie humaincs...»*

У меня хранится много её переводов; громадное количество черновиков - свидетелей громадной работы в глубину, не по поверхности.

А теперь о другом: я мало сказать «рада» — счастлива была видеть Вас. Это со мной так редко случается при встречах с людьми — слишком изменилась сама, слишком изменились они, и как-то - в разные стороны. А Вас встретила, как родного. Мало нас, родных друг другу остаётся на свете. Обнимаю Вас, милый Павлик. В апреле буду недолго в Москве, м. б. увидимся.

Ваша Аля

Простите за каракули, за бессвязность. Тороплюсь.

_ Александр Борисович Гатов (1901-1986) - поэт, переводчик, ответственный секретарь редколлегии сб. «Мастерство перевода»,

² Публикация статьи М. Цветаевой «Два “Лесных царя”» (ноябрь 1933) была осуществлена в ежегоднике «Мастерство перевода 1963» (М., 1964) с послесл. П.Г. Антокольского.

³ В юности М. Цветаева перевела пьесу французского поэта и драматурга Эдмона Ростана «Орленок» (перевод был ею уничтожен) и роман «La nouvelle esperance» («Новое упование») гр. Анны Елизавет де Ноайль, опубликованный в журн. «Северные Записки» (1916. № 9-12).

⁴ В журн. «Интернациональная литература» (1940. № 11-12) были опубликованы стихи чешского поэта Ондры Лысогорского в переводе М. Цветаевой. Переводы «белорусов» комментатору неизвестны, однако сохранилась запись, относящаяся к 1941 г.: «С 20 февраля по 26 марта перевела 529 строк белорусских евреев» (III, 530). В сентябре 1940 г. поэтом переведены также немецкие народные песни (впервые опубл.: Дон. 1966. № 2).

В 1941 г. по просьбе пианиста Генриха Нейгауза М. Цветаевой был сделан перевод «Песни Старика» («Годы учения Вильгельма Мейстера» И. - В. Гете) (впервые опубл, в кн.: Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967). Единственный первод из Важа Пшавелы, который был опубликован при жизни М. Цветаевой, - поэма «Раненый барс». Переводы всех трех поэм Важа Пшавелы: «Гоготур и Апшина», «Этери», «Раненый барс» были опубликованы в кн.: Важа Пшавела. «Поэмы». М., 1947. Ранее, в марте 1940 г., ею были переведены английские народные баллады (перевод баллады «Робин Гуд и Маленький Джон» был опубликован при жизни Цветаевой в журн. «Интернациональная литература» (1941. № 6), баллада «Робин Гуд спасает трех стрелков» - в сб. «Баллады и песни английского народа» (М., 1942), «Плавание» Ш. Бодлера, переведенное в 1940 г. для «Интернациональной литературы», было опубликовано лишь в кн.: Бодлер Ш. Лирика. М., 1965.

П.Г. Антокольскому

18 марта 1963

Милый Павел Григорьевич, да, конечно же, Вы совершенно правы, именно Германия - высокого романтического лада - ключ к высокому Романтическому Ладу маминого творчества, сути её, да и всей её жизни. Родина маминого творчества. Именно германский Романтизм - французский был ей чужд многословием страстей, об английском же и говорить нечего, он вовсе не был ей сродни. Очевидно, ещё тут важна гибкая лаконичность самого языка — лаконичность от богатства языкового - то же, что и в русском, что и русскому свойственно.

Если хотите, подвиг её пересказа Пушкина на французский — тем и подвиг, что - на французский, а не на немецкий...

Мама перевела не то 14, не то 18 пушкинских стихов¹; простите за «не то», но у меня в голове сейчас такая мешанина из подготавливаемой книги, что обо всём прочем могу говорить (наспех) лишь весьма приблизительно. «Песню» из «Пира» и «К няне» я назвала Вам как единственно опубликованные из всего количества. Есть и «Стихи, сочинённые во время бессонницы», и «Герой», и «Что в имени тебе моём», и «Поэт! не дорожи любовию народной...». Кажется, и «Приметы», и «Для берегов...», и «Анчар», и «Заклинание», и, конечно же, «К морю». Оно, действительно, начинается «Adieu, espace des espaces»², но «Flots qui passent»⁵⁶, по-моему, нет. И переведено оно было не в 1928, а году в 1934-35; надо будет посмотреть в черновиках точную дату (даты).

По-моему, по пушкинским переводам уцелели все черновики, т. е. видна вся последовательность работы, то, чего и как она добивалась.

А вот беловая тетрадь - с пропусками некоторых строк, к<оторы>ми она осталась недовольна. Говорят, в Ленинграде у кого-то есть машинописная копия всех пушкинских переводов в окончательном варианте; если это точно, постараюсь достать (вернее, А.А. Саакянц достанет, ибо это идёт - слух об этом - от знакомых её знакомых). Если раздобудем и если машинопись без маминой правки, надо будет сверить с черновыми вариантами (их много по каждой строфе, а то и каждой строке). Конечно, я была бы очень, очень рада, если бы Вы занялись этой (пушкинской) темой <...>

Вам я помогу, само собой разумеется, всем, чем смогу. Есть интереснейший черновик письма к Жиду — конечно же, не удостоившему ответом — по поводу Пушкина. Там мысли по поводу того, как нужно - и как нельзя - переводить поэтов... Обнимаю Вас сердечно.

Ваша Аля

' Ю.П. Клюкин в ст. «Иноязычные произведения Марины Цветаевой» (см.: Научные доклады высшей школы, Филол. науки. 1986. № 4 (154)) называет 20 стихотворений А.С. Пушкина, переведенных М. Цветаевой.

² «По-французски нет прямого эквивалента русскому слову “стихия”: I’dldment, les dldments - то и другое не соответствует нашему образу первоначально-первозданной антично-языческой стихии.

У Марины Цветаевой это звучит так:

Adieu, I’espace des ^spaces!

To есть:

Прощай, пространство пространств».

(Антокольский П.Г. Путевой журнал поэта. М., 1976. С. 137 (гл. 4: «Пушкин по-французски»)).

В.Н. Орлову

3 апреля 1963

Милый Владимир Николаевич, отвечаю наспех, хочу, чтобы письмо застало Вас в Ленинграде, к<отор>ый Вы, по-видимому, в апреле покидаете.

Относительно книги¹: рады, что она произвела на Вас в общем благоприятное впечатление; само собой разумеется, с рядом Ваших пожеланий и соображений согласны (книга составлялась с учётом несколько иных возможностей и теперь требует определённого remaniement⁵⁷); с рядом других согласиться нельзя, т. к., приняв их, нарушили бы самый принцип композиционного единства, отказались бы от, поелику возможно, правильного отображения развития творческого пути поэта (пути в развитии), что, собственно, и является первоочередной задачей первого серьёзного — прижизненного и посмертного — издания. Только не думайте, что, составляя сборник, мы руководствовались лишь соображениями собственного вкуса! Циклы и стихи отбирались не только по одной примете их «хорошести» (в сб<орник> входит около 1/3 всего поэт<ического> наследия и за пределами его остаётся в любом случае немало хорошего!) — главным образом, преследовалась цель, соблюдая соотношение частей, отразить при отборе циклов и отдельных стихов — многообразие творческих русел и наиболее характерных лирических тем, последовательное их изменение, переосмысление и зачастую перерастание их — автором.

К примеру: кратковременная, но яркая линия в раннем творчестве — линия увлечения театром (и это при органической нелюбви к зрелищам) - работой 2-й и 3-й студии, людьми и репертуаром тех лет -нами представлена и сформированными в 38—40 гг. циклами «Комедианта» и «Сонечки», и циклом того же русла «Плащ», и рядом стихотворений, по-разному утверждающих ту же - театра - тему, и пьесами «Метель» и «Приключение» (ибо последующая драматургия уже не театр!).

Всё это соблюдая и экономию места (кстати, если объём превышен, то лучше, как ни жаль её, пожертвовать «Метелью», нежели рядом стихов) - и гармонию общей композиции, и учитывая удельный вес самой темы в общем составе. Вы предлагаете увеличить «Комедианта», сократив «Плащ», — а зачем? Не лучше ли показать и «Комедианта» (человека театра), и «Плащ» (идущий от репертуара!). Как, игнорируя маскарадно-театральный «Плащ», понять и оценить превращение его, именно его, в суровый плащ Ученика ?² Это — один пример из многих...

Самый интересный не только для биографа и исследователя творчества Цв<етаевой>, а следовательно, и для читателя момент - это внезапный, казалось бы, ни из чего предшествующего не вытекающий переход из открытости поэтических русел в их «послероссийскую» запечатлённость. Это начинается буквально с Берлина. Как же объяснить этот период скрытого реализма, как сорвать с него маскировочный балахон, игнорируя 1923 г., выбрасывая почти все стихи, как если бы ни года, ни стихов и не бывало? Как обосновать и чем доказать немедленное, с первых же шагов по ту сторону границы отрицание поэтом чужеродности чужбины и чуждости эмиграции, обособление себя от них, превращение поэта, только что широко общительного и звонкоголосого, в одинокого духа? О скрытом реализме я говорю не случайно — помимо самих стихов, вопиющих в той пустыне, есть немало материалов, которыми я и собиралась поделиться с Вами, когда Вы приметесь за статью. Мне представляется, что с этими материалами и по этому сборнику ей, статье, не так трудно будет рождаться, как той, первой.

Конечно, составить книгу можно и из отдельных гладко-проходимых и «выигрышных» произведений, связанных лишь видимостью хронологии и общей крышей переплёта; и такая книга будет событием, ибо — Цветаева.

Можно составить довольно полный сборник одних лишь ранних произведений, отставив сложности, пока суд да дело.

Но уж коли взялись за попытку серьёзного всерьёз, то, думается, не следует отметать и ряда ранних вещей, и 1923 г. (конечно, речь далеко не обо всём, что сейчас в рукописи, — Вы это понимаете!). Важно ведь, чтобы книга была этапом не только качественно-количественным, но и познавательным; ещё одним шагом к правильному пониманию творчества. Жаль, что мы не смогли прислать Вам состав книги с комментариями; жаль, что Вы не успели расшифровать и Ваших соображений кое по каким вещам... Если я согласна - с болью в сердце - пожертвовать из, pardon, цензурных соображений дивным, рублёвского письма и вполне не политическим «Георгием»³ во имя того, чтобы кто-то чего-то не подумал и к чему-то не «пришил», то, увы, не понимаю — зачем вводить такие откровенные «Руан», «Если душа», «Целовалась с нищим», «Слёзы на лисе», «Променявши на стремя»⁴ -уж тут любому «гусю» ясно будет, в чём дело! Не понятно мне, скажем, зачем обеднять образ Марины Мнишек, дважды осмысленный автором: исторически (образ авантюристки) и поэтически (любящей и верной вплоть до смерти за), — и дать одно стихотворение, тем самым аннулировав и тему, и её трактовку?⁵ Не понимаю, как можно отбросить великолепный «плач» по Маяковскому⁶, стих, с первой строки до последней полемизирующий с эмигрантской трактовкой Маяковского - поэта и гражданина, стих, грудью защищающий его от мещанства злобствующего, от «белых» врагов - от тех, кого ещё недавно она сама воспевала и превращала в легенду? Это ли не козырное стихотворение? Его ли отдавать «гусям», да ещё когда Орёл есть?! Ну и т. д. и т. п. — Повторяю: со многими из Ваших предложений согласны — об этом, а также о том, что войдёт, что выйдет, что оставим в книге, — напишем подробно; сообщите, куда писать. Я здесь буду числа до 12-го.

<...> Неясно, как быть с двойными датами (написания вещей). Вы говорите, что надо помещать по последней, в инст<рукции> — что по первой. Во всяком случае, в таком случае, как «Автобус», хорошо бы по последней, ибо до последней вещь фактически не была завершена, т. е. не существовала как цельная. «Автобус» законченная вещь (хотя пробелы белового варианта пришлось восстановить по беловым отрывкам черновой тетради), однако мама, судя по записи, собиралась ещё раз к ней вернуться, чтобы развить среднюю часть; об этом говорим в примечаниях. Мне кажется, что вещь очень своеобразна, в первую очередь по ироническому сюжету своему (во всех прочих поэмах любовь — всерьёз)... но об этом как-нб. в другой раз. Пока же простите за возможную невнятицу спешки... Желаю вам обоим доброго здоровья, остальное приложится! Отдыхайте хорошо. А<да> АСлек-сандровна> шлёт привет.

ВашаАЭ

Речь идет о рукописи книги М. Цветаевой «Избранные произведения», подготовленной А.С. Эфрон и А.А. Саакянц для Большой серии «Библиотеки поэта».

² В стих. «Быть мальчиком твоим светлоголовым...» (1921, из цикла «Ученик») есть строки: «За пыльным пурпуром твоим брести в суровом / Плаще ученика» (III, 12).

³ Цикл 1921 г. «Георгий» из 10 стих, посвящен Сергею Эфрону, находившемуся в Белой армии. Герой цикла - Георгий - побеждает дракона.

⁴ Из стихотворений, перечисленных А.С., в книгу было включено только стих. «Если душа родилась крылатой...» (1918).

⁵ Цикла «Марина» (1921) в книге нет.

В ИП-65 вошло только стих. 1921 г. «Маяковскому» («Превыше крестов и труб...»). Одноименный поминальный стихотворный цикл (М.Л. Слоним называет его поэмой) в книгу не вошел.

В. Н. Орлову

4 мая 1963

Милый Владимир Николаевич, простите ради Бога за длительное молчание - устали обе¹ до беспамятства, состояние Вам знакомое, так что авось не рассердитесь. На праздники обе «махнули» в Тарусу по самой весенней распутице, три дня провели на воздухе, очень относительно очухались, А<нна> А<лександровна> отбыла в бесстрастные объятия Гослитиздата, а я осталась здесь, дотягивать последние примечания и латать всяческие, вдруг зазиявшие, пробелы. Надеюсь, что рукопись сумеем, наконец, отправить в 20-х числах; тогда же напишем Вам, очевидно уже на Ленинград, разобъяснительное письмо со всякими своими соображениями относительно отдельных вещей. Пока же скажу Вам по секрету, что подчистили многое, но стричь наголо 23-й год не стали; во-первых, думаю, что ряд вещей надо попытаться удержать во что бы то ни стало, а во-вторых — охотников «стричь» найдётся немало и без нас, о Господи! - Просто не знаю, как выйти из положения: не хочется, чтобы ранние стихи чересчур перевешивали количественно (и таким образом перешли бы в самодовлеющий качественный показатель), хочется избежать композиционной хромоты и кривизны; это помимо разных прочих «хотений», верно, несбыточных. Ничего сейчас не буду отвечать Вам на предыдущее Ваше письмо, со многим, естественно, согласна, со многим, естественно же, нет; напишу, когда высвобожусь немного; скажу только, что, несмотря на несмешливое настроение, одна Ваша фраза заставила улыбнуться: сейчас, мол, я с Вами говорю, как друг, а ужотко заговорю, как редактор!

Разве, в данном (Вашем!) случае это такие взаимоисключающие понятия?! Что до меня, то надеюсь сохранить Вашу дружбу, в какой бы ипостаси Вы ни пребывали... Скажите лучше, как Вам отдыхает-ся? Какое самочувствие? Люди вокруг? Погода? Е<лена> В<ладими-ровна> с Вами? Если нет, то, небось, пол-отдыха долой?

<...> Посылаю Вам вырезку из «Лен<инградской> правды»⁵⁸⁵⁹. Верните мне её, пожалуйста. Впрочем, м. б. Вы уже читали эту заметку. В противовес скажу Вам, что недавно в Гослите выступал Сурков, сказавший, в частности, что Пастернака и Цв<етаеву> необходимо издавать, в то же время подходя критически к их творчеству. Вот эту-то задачу Вам и придётся решать: и издавать, и относиться критически. Впрочем, задача Вам не в новинку. - Здесь весна: был большой разлив Оки, теперь она входит в берега, повинуясь закону природы. Лес только начинает опушаться зеленью; цветут подснежники и фиалки, кукует кукушка, пробуют голос первые соловьи. И кое-где в ложбинках снег. Поправляйтесь хорошенько! Всего Вам самого доброго. Сердечный привет Е<лене> Вл<адимировне>.

ВашаАЭ

25 июня 1963

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, сегодня получила Лилину весточку, очень обрадовалась, узнав, что вы на прежнем месте (в смысле комнат) — всё-таки спокойней, да и удобней. А погода делается постепенно более приемлемой у нас - значит, и у вас. Только всё же холодновато. Вообще месяцы меняются местами — май явно шагнул в июль, а июнь — в апрель.

Тут у нас гостит Аня Саакянц, после трудов праведных отдыхает, и я с ней, но уж так привыкла работать, что и отдых превращаю по инерции в работу. После дня отдыха и язык на бок, и не чаю, как и добраться до постели.

Сегодня переезжали на тот берег Оки, пошли чудесной лесной дорогой в поленовские места¹, за деревушку Страхово, через речку Скнижку. Сперва лес сквозной, смешанный, берёзы, сосны, липы, с ярко-зелёными полянками в цветах ромашки, иван-чая, колокольчиков и прочих для меня безымянных прелестей, потом густой, тёмный орешник и, наконец, Страхово, расположенное и на высокой горке и в низинке извилистой речонки, чуть пошире ручья. Домики и избы старые-престарые, с соломенными крышами и пристроенными новомодными террасами — голубыми, зелёными. Людей почти совсем не видно, на зелёной травке пасётся скот - красные лошадки, палевые коровки. Дали несказанные — перелески, поляны, поля под беспокойным облачным небом с яркими, лихорадочносиними просветами. Пейзаж и по-русски просторный и по-брейге-левски подробный, и вдоль дороги стройные, строгие, готические ели так чудесно соседствуют с лирической простоволосостью берёз! Кое-где попадаются красные земляничины, среди массы ещё неспелых ягод, а в одном березняке, где присели отдохнуть, нашли два белых и два подберёзовых гриба. Лето не грибное - слишком пока холодное. От Страхова прошли ещё несколько километров до деревни «Дворики» — там невдалеке проходит новое, образцово-показательное шоссе, по к<оторо>му иной раз нет-нет да и промчится какая-нб. высокопоставленная машина. Ввиду этого на старые избушки «Двориков» нахлобучили новые крыши — издалека, проездом, вид вполне приличный, а посмотреть поближе — старина-матушка выглядывает из-под новой шляпы, подмигивает подслеповатыми окошками, улыбается покосившимися дверями да крылечками. А всё вместе взятое - удивительно красиво... В общем, оттопали километров 20 в общей сложности, а то и больше, верну-

лись без задних ног, поели щавелевых щей и жареной картошки, вымыли ноги (те самые задние, без к<отор>ых вернулись) - и все полегли спать, одна я ещё скриплю пером...

Крепко целуем вас, мои дорогие. Скоро напишу ещё, авось потолковее. А пока ещё раз целую, будьте здоровы!

Ваша Аля

' В усадьбу художника Василия Дмитриевича Поленова.

И. Г. Эренбургу

3 июля 1963

Дорогой друг Илья Григорьевич! Я - тварь ужасно бессловесная, потому и не решалась писать Вам в эти дни¹. Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то «выразить», а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешённое и воскрешённых Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремлённость, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится.

Только сейчас вынырнула из полуторагодового адова труда над маминой книгой (черновики, беловики, варианты и то, что за их пределами) - и всё это сомнительного исхода ради. Вынырнула из бесконечных комментариев и примечаний о Прокрустах и Дантесах, а вынырнув, подумала: уж так ли они нуждаются в комментариях?

Мы с приятельницей, которой Вы помогли выбраться из ссылки и получить реабилитацию, подписались на Ваше собрание сочинений и давно получили первый том. Очень хотелось бы, чтобы Вы нам обеим его надписали, чтобы он стал ещё более Вашим, чем у других подписчиков. Мы обе любим Вас, гордимся Вами и благодарны Вам, и Ваша griffe* на книге доставила бы большую радость. Давно просила Наташу² «подсунуть» Вам этот том, но она резонно отвечала, что Вам не до того и есть заботы поважнее. Но надпишите всё же! Наташа нам передаст.

У нас дождь и холод и на огороде всё пропало, но розы пережили всё и цветут неимоверно. Зато огурцов нет и не будет. К обеду — розы на первое и шипы на второе.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну. Ада Александровна просит передать искренний, сердечный привет.

Ваша Аля (всегда Ваша и с Вами).

' Вышел в свет 2-й том кн. «Люди, годы, жизнь» И.Г. Эренбурга. После того как 8.III.63 г. на встрече с художественной интеллигенцией Н.С. Хрущев выступил с нападками на книгу, против Эренбурга началась проработочная кампания в печати.

² Н.И. Столярову, секретаря И.Г. Эренбурга.

Е.Я. Эфрон

17 июля 1963

Дорогая моя Лиленька, получила Ваше грустное письмецо¹. Всё я знаю и чувствую так же и как бы изнутри Вас, как и Вы знаете и чувствуете всё моё как бы изнутри меня... Надин прах - урну с пеплом -похоронили здесь, на тарусском кладбище, на самом краю - высокий обрыв над речушкой Таруской, простор, российский окоём несказанный и неописуемый, берёзы, яркий, сияющий день. Могилку выкопали в гуще ромашек и колокольчиков, поставили очень большой, красивый, русский крест, далеко видный отовсюду. И так ясно, так грустно-ясно было, что та Надя, та сияющая частица Вашей юности, того Крыма, той души — какой-то общей нашей души, — ничего не имеет общего с опущенной в ямку белой урной. Что та Надя, тот Крым, та юность бессмертны и вечны, как эти ромашки, колокольчики, окоём. Бессмертны, как душа. Не грустите, Лиленька. Хорошо, что в наше время, что во все времена есть бессмертные души, есть одна общая душа, которой мы и живём, и дышим, единственное истинное наследство уходящих приходящим, душа всего прекрасного, которая никогда не умрёт и будет вечно жить в других и других душах.

Я буду у вас в конце месяца - привезу немного «законсервированного лета» — варенья чёрносмородинного (сырого) и земляничного — больше ничего «не уродилось». Мне очень (тьфу, тьфу!) повезло! — меня пригласила в Латвию моя приятельница (у к<отор>ой мы были с Адой в прошлом году), прислала немного денег на дорогу и обещает подкармливать, т. ч. удастся съездить очень дёшево и отдохнуть. Здесь, не смотря (именно не смотря, ибо посмотреть-то некогда!), заедают гости и хозяйство. Т. ч. поеду на август, а до поездки заеду к вам. Людмила (латышка, к<отор>ая зовёт в гости) прислала и шерсти белой, хорошей, как та, из к<отор>ой вам вязала, так что определился шанс на вашу кофточку к осени. Раньше не успею. Когда не работаю «умственно», чувствую себя неплохо, чуть начинаю «думать» - голова болит. Авось в Лиепае проветрится голова и ещё послужит мне. Простите за каракули, Ада едет в Москву за пенсией, тороплюсь — она опустит письмо.

Крепко обнимаю обеих моих любимых, Ада тоже.

Ваша Аля

' Письмо о смерти друга молодости Е.Я. Эфрон, скульптора Надежды Васильевны Крандиевской (1891-1963).

В.Н. Орлову

20 октября 1963

Милый Владимир Николаевич, как досадно, что не удастся повидаться — «так разминовываемся мы!»¹.

Теперь я буду в Москве уже после ноябрьских праздников - и уже на зимовку, вплоть до апреля. Тут уж, Бог даст, всё проще будет. Во всей эпопее переезда меня, по неистребимому легкомыслию, больше всего волнует, как удастся кошку перевезти и как она приспособится, дикарка от рождения, к столичной жизни с её неудобными удобствами? И обо что именно будет когти точить из моей немудрящей, но с потугами на полировку, мебели? <...>

В Москве ожидала меня жидкая, но не безынтересная почта: предложение немедля принять меры к срочному погашению ссуды на квартиру и... дежурное меню ресторана ЦДЛ. Там фигурирует кисель «сюрприз»; он меня спас от горестных раздумий по поводу ссуды — ибо тотчас же стала размышлять о том, какой же именно сюрприз может таиться в киселе? М. б. в нём цикута? Или английская соль? Или простая поваренная — вместо сахара? Или?

На днях у меня была прелестная встреча с женой героя поэм «Горы» и «Конца»², прибывшей на отдых к родственникам; не видались мы с ней лет 30 - немалый срок! Она давным-давно замужем за другим, у неё дети и внуки (а вообще — по существу — она женщина — куриной породы), — и как-то трогательно было слышать ревнивые нотки в её голосе, когда она вспоминала маму. От неё я впервые узнала, что мама подарила ей — на её свадьбу с «героем» — от руки переписанную «Поэму Горы»! Ну не ужас ли? И не прелесть ли? Вся мама — в этом ядовитом даре...

«Мне кажется, — сказала милая, старая, хорошо сохранившаяся курица, — что твоя мама почему-то никогда меня не любила...» — «Ну

что Вы, — ласково возразила я, — просто мама не всегда умела показать своё отношение...» и т. д.

Всего Вам самого доброго, поправляйтесь скорее! Я до 7-го в Тарусе, потом (возможно, после праздников) в Москве, тел. мой — Д8-71-66 — не забывайте.

Мой самый сердечный привет Е.А.³ Пусть всё у вас будет хорошо!

Ваша АЭ

¹ Заключительная строка стих. 1924 г. М. Цветаевой «Не суждено, чтобы сильный с сильным,..» (из цикла «Двое») (II, 237).

² /Мария Сергеевна Булгакова (1898-1979) - дочь о. Сергия Булгакова, первая жена К.Б. Родзевича, во втором браке Степуржинская.

³ Видимо, описка. Обычно в письмах к В.Н. Орлову А.С. посылает привет Е.В. Юнгер.

М.И. Кузнецовой

24 декабря 1963

Милая Мария Ивановна¹, увы мне, я именно так и поняла, что Вы хотите вернуть маминому архиву рукопись², которую около полувека тому назад взял «почитать» Балагин³ и... забыл отдать. Но само собой разумеется, ни на что «претендовать» не могу; спасибо, что вспомнили об этом архиве хотя бы в объёме фотокопий. Хорошо, что рукопись нашлась, хоть, по существу, и не терялась, раз находилась у Вас...

Милый друг — папин-мамин, а значит и мой — Мария Ивановна! Ну почему Вы так настоятельно советуете мне «скорее передать Маринины оригиналы в хранилища» — когда, простите мою откровенность! так долго сами хранили эту тетрадь «в частных руках?»

Ведь то, что мамин архив хранится у меня, не значит, что я, скажем, собираюсь распродавать, раздавать или терять его, или сидеть на нём как собака на сене, или ещё каким-нб. образом причинять ему ущерб. Я храню его у себя, п. ч. неустанно работаю над ним, п. ч. я единственный оставшийся в живых человек, проживший со дня своего рождения до дня отъезда в СССР в 1937 г. — единственный живой свидетель тому, как создавались эти рукописи, тому, что послужило причиной их создания — и многому, многому другому.

Мама меня считала своим «абсолютным читателем» — и я читаю её a livre ouvert*, все тексты и подтексты, целый ряд «подтекстов» могу расшифровать только я... И то, что я делаю, я делаю не для себя и не «частными» руками, на этом я не зарабатываю ни славы, ни денег, ибо делаю это для всех и для будущего; и делаю это в память и во славу мамы, и как искупление всех своих дочерних промахов и невниманий, хотя, по правде, не была я уж такой плохой дочерью; просто в какие-то недолгие годы юности была недостаточно взросла, чтобы понимать; а любить — всегда умела. Да кто из нас умеет любить! «Любовь есть действие», говорила мама. И вот я действую во всю свою любовь, а она велика. Зачем, зачем же мне «скорее» отдавать в архив в необработанном, не прокомментированном виде, «ala merci»* чужих гипотез и толкований? Это ли мой долг? И одобрила ли бы мама это? Не волнуйтесь за архив: он завещан весь, полностью, ЦГАЛИ; я неустанно его пополняю: много ведомых и неведомых друзей мамы и её творчества дают и присылают мне сохранившееся у них. Не «мне» — а маминому архиву и не только из России, но и из-за границы идёт пополнение — спасибо всем за маму!— Не бойтесь, ничего с архивом не случится: созданная по моему настоянию комиссия по маминому литературному наследию об этом позаботится, даже если со мной что-нб. случится; именно поэтому и хлопотала я о такой комиссии и завещала архив самому обширному, серьёзному и доступному для народа хранилищу - ЦГАЛИ. И для сегодняшнего дня, как он ни сложен, удалось сделать немало: было уже много публикаций в периодике; вышла первая за столько лет книга стихов; громадная работа проделана над второй, к<отор>ую уже сдаём под Новый год. Только бы Бог сил дал - а дела хватает!

Что ещё хотела сказать! Жаль, что рукопись, к<отор>ая столько лет была под спудом, оказалась недосягаемой в те несколько дней, когда так настоятельно потребовалась, жаль, что фотокопии «со светофильтром» делаются в нерабочее время и по ночам, когда их можно и нужно делать в рабочее время и днём. Если бы знала об этих затруднениях — помогла бы сделать всё проще, лучше и без хлопот для Вас и Аси. Жаль, что Вам пришлось нажимать «на все свои знакомства» для того, чтобы проделать то, что каждое госхранилище делает по просьбе дарителя совершенно безболезненно: а именно - снимает фотокопии самым официальным образом... Жаль, что рукопись Вы отдали не ЦГАЛИ, где будет сосредоточен весь мамин архив: очень важно для будущего, чтобы произведения хранились в главном хранилище, в одном месте, а не были рассеяны по разным архивам: у меня собраны все подлинники всех пьес, кроме «Каменного ангела» — он, бедный ангел, будет храниться в другом месте; напрасно, по-моему. Но — воля Ваша.

О том, попал ли бы «Ангел» в этот сборник, судить не могу, т. к. не читала его и уже вовремя прочесть не успею; знаю об этой пьесе только со слов мамы, к<отор>ая всю жизнь горевала об её утрате⁴; эта пьеса совершенно своеобычная и очень выделяется среди остальных пьес цикла «Романтика» и тем, что единственная из них была частично написана белым стихом, и что персонажи её — сказочны, от ангела на площади до Венеры-травести (несмотря, и на то что часть образов вдохновлена живыми людьми); м. б. благодаря этому — (своеобразию) мы успели и смогли бы включить её «если бы да кабы» судьба не вмешалась; ибо этот сборник включает в себя все стихотворные жанры маминого творчества, в том числе и самые «ультра-нематериалисти-ческие концепции», как Вы говорите; но конечно решать этот вопрос «заочно» немыслимо, и тем более немыслимо задерживать сдачу книги из-за «ночных светофильтров»; не знаю, как было в то время, когда Вы работали в издательстве, но теперь риск задержки слишком велик; на моих глазах задержанная составителями книга Пастернака вылетела из плана выпуска этого года⁵; мало, что сама вылетела - но и вытолкнула из «очереди» другие, немаловажные и долгожданные книги. С этим шутить нельзя: пусть любые задержки будут по вине издательства, но не по вине составителей и комментаторов!

Дорогая моя Мария Ивановна! Пусть ничто в этом, наспех и с больной головой написанном письме не огорчит и не обидит Вас: мы слишком старые друзья и старые люди (уж и мне шестой десяток и инвалидная гипертония) — чтобы говорить друг другу неправду или о чём-то умалчивать. Нам уже некогда! Поэтому простите мне мою чистосердечность и поймите её дружески, правильно и справедливо. Ради Бога, теперь не торопитесь и не торопите фотографа: спешка уже ни к чему.

Крепко обнимаю Вас, ещё раз благодарю за всё; желаю Вам в наступающем году сил, здоровья, покоя; Бог даст сдам книгу и кое-какую прокормочную работёнку — м. б. повидаемся?

Ваша Аля ^6061626364

В. Н. Орлову

25 февраля 1964

Дорогой Владимир Николаевич, простите, ради Бога, что не отозвалась на Вашу весточку: замордована всякими делами и поделками (подделками под дела!) - до того устаю, до того голова болит - или, вернее, жалкое подобие её! - что сил никаких нет. Ну да авось, небось да как-нибудь...

Мама, переводя «Гоготура» и «Этери»¹, записала среди черновиков перевода:

«“Имя горькое — Этери Сладкого не принесёт...”

Дай Бог, чтобы оно мне (ни в чём не повинной) не принесло горького, не больше той маленькой горечи, которую не могу не ощущать, отдавая свою голову на такой вздор\

МЦ — 12 апр. 1940 г., Голицыно».

Теперь понимаю, каково ей было, если и мне — так тошно! И вот в чём беда: головы переводятся, а вздор — нет.

Интеллигентная Москва, т. е. все, кроме работников торговой сети, дворников-татар и нянечек детяслей и роддомов сходят с ума загодя по «Дон-Жуану»⁶¹. Билеты распроданы даже с такой «нагрузкой» , как принудительная опера Лациса «Буря», где «сам Ленин поёт»⁶² (так приманивала одна из киоскерш упирающихся театроманов!).

Короче говоря, если я не заработаю «ад Господа Бога» (как писала мне одна спутница по дальним странствиям), сиречь от Вас и Е<ле-ны> В<ладимировны> «двух лишних билетиков», то... буду очень огорчена.

До скорой встречи, надеюсь, и всего самого доброго вам обоим.

Ваша АЭ

' «Гоготур и Апшина» и «Этери» - поэмы грузинского поэта Важа Пшавелы.

² Имеются в виду предстоящие гастроли в Москве Ленинградского Театра комедии, артисткой которого была Е.В. Юнгер. В репертуаре театра был поставленный главным режиссером Н.П. Акимовым спектакль «Дон-Жуан» по Байрону.

³ А.С. ошиблась: образ Ленина фигурирует в опере Т. Хренникова «В бурю» по роману Н. Вирты «Одиночество».

В.Ф. Булгакову

19 марта 1964

Дорогой Валентин Фёдорович, наши письма, видно, разминулись, если можно назвать письмом ту мою весточку. Сердечное спасибо за пересланную Вами копию ответа Вашего «читателю и почитателю». Судя по всему, юноша бесцеремонный; а ответили Вы ему прекрасно.

Нынешние люди — молодые - да и не только молодые - вообще бесцеремонны до ужаса, даже с самыми благими намерениями, даже в своём, каждому поколению присущем, стремлении к прекрасному. Не все, конечно, но очень и очень многие.

Один, например, весьма желторотый и, как в дальнейшем выяснилось, вовсе не плохой «мальчик», позволил себе начать письмо к Оренбургу словами «Привет, Илья Григорьевич!» Дальше выяснилось, что он претендует на «пустяк», а именно: желает зайти к Оренбургу и... покопаться в его архивах и библиотеке - авось что-нб. разыщет цветаевское или о Цветаевой. Другой (из Минска) решил выяснить — кому посвящены поэмы «Горы» и «Конца», и требовал у меня «установочные данные» героя этих поэм...

Пишу Вам об этом с улыбкой, а на самом деле - не до смеха. Мамина недавняя безвестность больше гармонировала с её человеческой и творческой судьбой, чем мода на её произведения. Когда незаслуженная безвестность сменяется заслуженным признанием, это хорошо, так оно и быть должно, а когда горькая судьба человека, искреннее и истинное творчество его становится модной безделицей в руках бездумных любопытствующих - наравне с пластинками американского джаза, скажем, — это оскорбительно. Впрочем, очевидно, признание должно пройти и эту стадию, прежде чем вылиться в нечто подлинное, — если выливается! И кому об этом знать, как не Вам, бывшему свидетелем глупого идолопоклонства Толстому! Сколько времени и душевных сил отнимали у него просто любопытствующие, просто «модники» тех времен, не дававшие себе труда проникнуть в суть написанного им, в суть его учения! Ибо, если бы давали себе этот труд, то... не были бы «модниками»...

В Москве мне живётся куда хуже, чем в Тарусе, несмотря на «удобства», к<отор>ых не успеваю заметить и оценить, несмотря на «продукты», к<отор>ыми снабжается столица (много ли мне одной нужно?).

Увязла в долгах за кооперативную квартиру, значит, делаю всякую дрянь — редактуру и переводы — чтобы затянуть бюджетные дыры, устаю, как водовозная северная собака, драгоценное время уходит на всякую немыслимую ерунду, болит голова, болит сердце. Воздух в Москве можно топором рубить, а не дышать им... Числа 15-го апреля надеюсь выбраться в Тарусу уже надолго - если Ока не разольётся к тому времени и не прервёт сообщение между Тарусой и Москвой недели на две.

Желаю Вам всего самого доброго и светлого; и чтобы были здоровы; и чтобы книги не только хорошо писались, но... и выходили бы в свет без особых терзаний!

ВашаАЭ

В.Ф. Булгакову

22 апреля 1964

Дорогой Валентин Фёдорович, <...> от всего этого: карьеризма на чужой крови; нелюдской жадности на «интимную жизнь»; (от «и делили ризы Его») — хочется подальше — но никак, никак не удаётся. Этого больше, чем настоящего.

Поэт дал людям не «интимную жизнь» — а всю громадную силу творчества, всю душу; но им нужны «ризы», и ризы они делят; им важно — грешила ли Гончарова с Дантесом, в каких дозах «обижала» С<о-фья> А<ндреевна> Толстого, кому посвящены поэмы «Горы» и «Конца» и как на это смотрел муж.

Люди не понимают любви, хотя нет ничего, о чём они рассуждали бы с большей охотой. И им никогда не понять — сколько бы они ни «изучали» предмет — глубины любви в отношениях супругов Толстых, Пушкиных, Эфронов; в отношениях всех на свете супругов; ибо чем больше страданий в любви, тем она выше, чище, настоящей и благородней; тем она вернее и вечнее; разбиваются сосуды любви, а она остаётся.

Всего Вам самого, самого доброго!

Ваша АЭ

27 апреля 1964

Дорогой Аришик, вот и Пасха приближается, навсегда в нашей памяти связанная с болезнью и уходом Б<ориса> Л<еонидовича> — с его Страстной неделей (и с воскресеньем, раз он в него верил!). Посылаю тебе переписанное его письмо, чудесное; только, прошу тебя, не пополняй им ничьих коллекций, ладно?

14 июня 1952 г.

Дорогая Аля!

Я ещё по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность. У меня в продолжении романа, только что написанном и которого ты не знаешь, есть о том же самом, что у тебя в прошлом письме: о земле, выходящей весной из-под снега в том виде, в каком она ушла зимой под снег, и о весенней желтизне жизни, начинающейся с осенней желтизны смерти и т. д.

Я очень хорошо поработал для себя в апреле и мае и читал нескольким друзьям большой новый кусок прозы, ещё непереписанный. Это было большое счастье, и было совсем недавно, неделю с чем-то тому назад.

Я здоров, я живу незаслуженно хорошо, Аля, с блажью и фанабериями (проза, чтение), которые позволяю себе.

Мы завтра переезжаем на дачу, и я тебе пишу эти поспешные строки в обстановке подведённых итогов и валяющихся на полу обрывков верёвки и обёрточной бумаги.

Мне хорошо, Аля, я стал как-то шутливо спокоен. Я не остыл к жизни, а готов загореться и горю как-то шире, целым горизонтом, как будто я только часть пожара, вообще только часть того, что думает воздух, время, человеческая природа (в возвышающем отвлечении), я боюсь сглазить, я боюсь это говорить. Меня нечего жалеть, я что-то вроде Хлестакова, я заедаю чужой век, мне выпала даром, неизвестно за что, м. б. совсем не мне предназначенная судьба, незаслуженно, неоправданно.

Вот моя открытка тебе, между переводом и огородом. Я летом хочу кончить роман так, как он был начат, для себя самого.

Tout a’toi* б

(авиаписьмо, в Туруханск)

Целую тебя, Аришик, поздравляю с приближающимися весенними праздниками, с самой весной. Пусть она будет доброй и щедрой вам обоим.⁶⁵

Твоя Аля

5 июля 1964

Дорогой мой Аришик, рада была наконец получить твоё письмишко, хоть новости в нём содержатся не ахти какой блеск. Впрочем, будем привычно надеяться на лучшее и то, что не каждый год в нашей жизни — високосный. Так и чуяло сердце, Вадим¹ всё изводится в поисках работы и места под щедрым солнцем. Легко себе представить, каково ему, и какое счастье, что вы вместе, если бы не это, то и вовсе можно было отчаяться. Мне очень понятно (изнутри) — его нынешнее состояние, по гроб жизни будет понятным и памятным. Чувствуешь себя этакой Эвридикой «среди живых». К счастью, он очень молод и всё это пройдёт, чего не могу сказать о себе... Жаль, жаль, что отношения с Учителем² идут не гладко; пусть бы это, уж коли суждено, определилось бы потом, когда утряслись бы все прочие делишки. Учитель наш, увы, однолюб, и тебе приходится нести бремя этого самоотверженного однолюбия — именно бремя, ибо редкий человек владеет искусством, вернее - талантом любить другого так, как это нужно тому, другому. Думаю, что ты любишь Вадика так, что ему с тобой хорошо', по правде же обычно каждый любит, вольно или невольно, в другом лишь самого себя. Короче говоря, тайна сия велика есть, и очень хорошо, что милый Учитель отдыхает от вас «на озерах», а вы — от него, а дальше видно будет.

У нас тут весь июнь были тропики, теперь зарядил дождь, оно бы ничего, если бы ему, сиречь дождю, не предшествовали в самые первые июльские дни сумасшедшие грозы с ураганным ветром и градом, порядочно измолотившим наше (персональное) утлое сельское хозяйство и садоводство. Жалко цветников и будущих огурцов, а в общем Бог с ним со всем.

Получила вчера открытку от нашей Аси (Цв<етаевой>), которая, ничтоже сумняшеся «едет с Ритой»³, степень нашего восторга можешь вообразить — к счастью, кажется, ненадолго, т. к. они даже в этот трудный год отбывают в конце месяца в Палангу. Ну, это всё ерунда. А не ерунда то, что Ася устроила в «Новый мир» свои воспоминания о Горьком и ещё что-то, и таким образом лежащая там два года подборка маминых стихов «накрылась» окончательно; двух Цв<етаевых> журнал поместить, естественно, не может, а та, настоящая Цв<етаева>, писала о ком угодно, только не о Горьком. От подборки я не была в восторге, но дело тут не в восторгах, а, так сказать, в самой постановке дела: ещё раз мёртвому надо убраться с пути живого — и напорис-

того. Теперь путь маме ( — и её прозе) — надолго заказан в этот единственный порядочный журнал. Конечно, Ася и не думала заменить и подменить собой маму, но «так получилось». Живая собака сильнее мёртвого льва, и, того и гляди, сама в львах будет ходить. А мне за маму больно и ревниво. Вольные и невольные отражатели её и подражатели живут, питаясь её светом и соками, и кто-то принимает это за подлинное, за первозданное. А первозданное глубоко зарыто в своей безымянной могиле — доколе?

Скажу тебе со всей большевистской прямотой, что писать твоей маме мне решительно не о чем, даже учитывая всё на свете. (А я учитываю.) Как мне ни жаль её, а сердце моё к ней опустело и оскудело, для меня она - туча над твоей головой, уже прогремевшая однажды и ещё не отгремевшая. Конечно, она не виновата, что «она — такая», ей-Богу, мы все, и ты первая, ещё менее виноваты в этом. Крепко тебя целуем обе, сердечный привет Вадиму, будьте все здоровы, остальное - приложится. Как П.Е.⁴— не донимает? Привет ей.

Твоя Аля

' Муж И.И. Емельяновой В.М. Козовой был так же, как А.С., переводчиком с французского; А.С. удалось достать для него заказ на несколько переводов, в том числе на перевод поэмы Луи Арагона.

² Шутливое прозвище И.З. Маленкович.

³ Рита - старшая внучка Анастасии Ивановны Цветаевой.

⁴ Полина Егоровна Шмелева.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

2 августа 1964

Дорогие Лиленька и Зинуша, получила Лилину открытку, из к<о-тор>ой вижу, что Скаррон мой многострадальный дошёл до вас <...>

Вчера, слава Богу, день был попрохладнее, приехала Аня на субботу и воскресенье, и мы втроём съездили на пароходике в Поленово (тут недалеко) - а оттуда до Тарусы пешком. Чтобы аппетит не гнал обратно, взяли с собой термос с чаем, бутерброды и огурцы и целый день провели на воле чудесно: побывали в старой поленовской деревушке Бёхово, где в одном из красивейших мест России стоит построенная Поленовым церковка, которую наши «антирелигиозные» чудаки пытались взорвать в целях борьбы с религией порядочно лет тому назад, но, к счастью, недовзорвали — она корнями впилась в свой исконный пейзаж и так и осталась стоять, изуродованная, но непобеждённая.

Оттуда с высокого холма поразительный вид на Оку, уходящую вдаль, и на тарусский берег. Даль и ширь чудесные. Вы, Лиленька, верно, помните эти места, Вы ведь тут бывали. Из Бёхова, зайдя на кладбище, где похоронен, неподалеку от своей церковки, Поленов, отправились в его имение, где теперь прелестный музей — прелестный, п. ч. его работники сумели сохранить почти в неприкосновенности, и это несмотря на большое кол<ичество>во посетителей, живой и жилой облик дома, всех его комнат... Мы с Аней побывали в музее, Ада ждала нас на скамеечке наруже. Оттуда самой дальней и самой очаровательной лесной дорогой (а лес — как парк, весь в «купах» деревьев - лип, берёз, клёнов, дубов - и в свежескошенных лужайках) вернулись в Тарусу; по дороге закусили, потом собрали не ахти как много грибов, не гнушаясь и сыроежками! — но попадались и подосиновики и подберёзовики — дошли до переправы через Оку, в ожидании переправы выкупались - вода тёплая... Весь этот прохладный и красивый день вы обе, мои дорогие, были со мною, и на всё смотрелось и вашими глазами... Жаль, что нельзя показать вам всё это не в мечтах, а наяву! - Пока нацарапала эти несколько строк, собралась гроза, к<отор>ая после вчерашнего прохладного дня всё бродила вокруг да около, давила и угнетала и наконец прорвалась... Сейчас громыхает, чиркает молниями, идёт весёлый дождь и воздух пахнет воздухом, а не зноем <...>

Обнимаем вас и любим, простите за вечную бессвязность и спешку.

Ваши А. и А.

Простите за следы — в окно вскочила мокрая, хоть выжми, кошка и наследила!

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

12 августа 1964

Милые Владимир Николаевич и Елена Владимировна! Во первых строках своего письма выражаю Вам своё негодование по поводу того, что оба вы забыли о своём обещании хоть мимоходом и мимолётом посетить Тарусу; это непростительно! В ожидании вас она цвела всеми цветами, рассыпалась всеми ягодами, расстилалась всеми близями и далями, и т. д. А теперь, после бурного — в жаре и грозах - лета, уж небо осенью дышало, и всё уже не то, и вы уже далече. Ну, Бог с вами, отдыхайте на доброе здоровье в районе Пыльва, под крышей госпожи Мёльдре; я уже не сержусь.

Про Slavonic papers я тоже только слышала, но видеть не удалось, поэтому нахожусь в весьма трепетном состоянии: дело в том, что у мамы есть две законченных прозы о Мандельштаме (беловики утрачены, черновики у меня). Одна — в защиту (от Георгия Иванова¹), а другая, увы, за упокой, т. е. разгромная, по поводу его (Манд<ель-шта>ма), когда-то (у нас) публиковавшихся, воспоминаний, где он делает робкую попытку приспособиться к «духу времени» и описывает события гражданской войны в Крыму так, как это надо было для опубликования; «за те же деньги» поливает грязью кое-кого из армии «визави», кому был многим обязан и с кем дружил².

Обе эти вещи в разное время были мамой предложены то ли «Последним новостям», то ли ещё «кому-то». И обе остались неопубликованными. Теперь спрашивается, которая из рукописей уцелела в архиве газеты и теперь опубликована? Зная пристрастие «исследователей» по ту сторону баррикады к вещам с политическим душком, опасаюсь — как бы не «разносная»... Поживём — увидим; если что узнаю - сообщу, а если удастся добыть, то перепишем.

Подумаешь, эка беда, «Девушка из Spogeto»!³ Была бы девушка, а откуда она — не так уж важно... Говорят, кто-то, чуть ли не Светлов (ни? не? никогда не знаю, как писать, и жду орфографической реформы, чтобы войти в берега грамотности) — узнав, что Катаева приняли в партию, воскликнул: «Ничего, наша партия терпела и не такие удары!» Так и мы - терпели и не такие опечатки. Мама вспоминала, как, вместо: «Будь, младенец, Володимир!»⁴, напечатали: «Будь младенцем, Володимир!». (Чего, кстати, и Вам, Владимир Николаевич, желаю - на лоне эстонской природы, с августа по сентябрь. Ибо для того, чтобы хорошо отдохнуть, - будем, как дети!)

Итак, наше приокское лето катится под откос. Не запасшись достаточным зарядом инфантильности, отдохнула я неважно; при частной недвижимой (дом) и движимой (кошка) собственности какой отдых?

Ну, дорогие мои, желаю вам преотличного отдыха, грибов, черники, хорошей погоды, мира, тишины, доброго здоровья!

Ваша АЭ

' В журн. «Oxford Slavonic Papers» (1964. Vol. XI) были опубликованы воспоминания М. Цветаевой «История одного посвящения» - ответ на фельетон поэта Георгия Иванова «Китайские тени» («Последние новости» (Париж). 1930. 22 февраля), где, по словам Цветаевой, «весь Коктебель с его высоким ладом, весь Мандельштам с его высокой тоской... низведены до подвала - быта (никогда не бывшего!)».

² А.С. подразумевает отзыв М. Цветаевой на кн. О.Э. Мандельштама «Шум времени» (Л., 1925) «Мой ответО. Мандельштаму». Впервые эта статья опубликована Е.Б. Коркиной под названием «Мой ответ Осипу Мандельштаму» в кн.: Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. 2: Марина Цветаева, 1892-1992 / Ред,: Е. Эткинд и С. Ельницкая. Нортфилд; Вермонт, 1992; републ.: Здесь и теперь. 1993. № 2.

³ Речь идет об опечатке в заглавии стих. А. Блока «Девушка из Spoleto» (1909, цикл «Итальянские стихи») в книге А. Блока «Лирика» (Л., 1964), составителем которой был адресат письма.

⁴ Строки «Будь, младенец, Володимир: // Целым миром володей!» из стих. М. Цветаевой «Чтобы край земной не вымер...» (цикл «Маяковскому») (II, 273).

Р.А. Мустафину¹

2 сентября 1964

Многоуважаемый Рафаэль Ахметович, простите, что я с таким опозданием отвечаю на Ваше сердечное письмо: я уезжала из Тарусы, куда вернулась только на днях. Вообще же «зимовать» переберусь в Москву, вероятно, в октябре, и если в зимние месяцы Вы побываете в столице, то нам легко будет повидаться. Мой московский адрес — на всякий случай. Москва А-319 2-ая Аэропортовская ул. д. 16, кв. 268; тел. АД 8-71-66.

Большое спасибо за копию письма Имамутдинову; это — одно из последних маминых писем². Очень важно, что Вам удалось его обнаружить; теперь эта копия в цветаевском архиве — благодаря Вам. Да, возможно, - будь на месте Имамутдинова другой человек, всё обернулось бы иначе — проклятое «бы»! Таким «бы» вся жизнь моей матери вымощена - особенно последние месяцы, последние дни. Страшны были те времена, расплывчато называемые «периодом культа»; сейчас нам самим, всё пережившим, кажется невероятным, что могло быть то, что было — да ещё в двадцатом веке, да ещё в гуманнейшей стране.

<...> Тотчас после моего возвращения в Москву из «мест не столь отдалённых» я начала разыскивать людей, бывших в эвакуации вместе с моей матерью. Мне кажется, я разыскала всех, или почти всех, и узнала от них всё, что они помнили. Вернее, эти розыски я начала ещё в 1947-48 годах (в этот промежуток времени я была «на воле», между заключением и ссылкой), и тогда мне удалось кое-кого разыскать и записать с их слов то, что в те годы люди ещё хорошо помнили; теперь же с тех пор прошло столько лет, что те же самые бывшие эвакуированные обо всём рассказывают иначе, забывают и путают — память им изменяет. Это естественно... Так или иначе, ни в 1947—48, ни с 1955 по сегодняшний день я не разыскала никого, кто помнил бы местонахождение могилы, хотя некоторые были на похоронах.

По роковому стечению обстоятельств большинства людей, бывших в то время в Елабуге и впоследствии знакомых с моим братом, уже нет в живых; так, скажем, нет в живых молодого литератора Алексея Кочеткова³, знавшего мою мать в Москве, эвакуировавшегося одновременно, или почти, с нею, и потом вместе с моим братом перебравшегося в Ташкент; его свидетельство было бы бесценным... А среди живых свидетелей немало, увы, и фантазёров, рассказывающих басни и, вольно или невольно, искажающих истину.

Сестре моей матери, Анастасии Ивановне, ездившей в Елабугу года два-три тому назад, могилу разыскать не удалось. Так же, как и Вам, ей удалось побывать у своей тёзки, квартирной хозяйки моей матери⁴, но ничего толкового о местонахождении могилы она не узнала от неё. Ничего не узнала и в милиции - как Вам известно, архивы не сохранились; кладбищенского сторожа, при котором происходили похороны, уже не было в живых; моя тётка говорила с его женой, к<отор>ая смогла лишь указать сторону кладбища, на которой хоронили умерших в 1941 г. Исходя из этого указания А<настасия> И<вановна> поставила крест в той стороне, м. б. и в том ряду, где могла бы находиться могила; но всё это недостоверно.

Вы спрашиваете меня, не хотела бы я приехать в Елабугу? О нет, я этого не хочу. У меня просто ужас перед Елабугой, насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно моё оттолкно-вение от места, где она погибла жертвой несказанного человеческого равнодушия, жестокости, трусости. Короче, сама Елабугатутни при чём, равнодушие, жестокость и трусость преследовали маму давно и лишь в Елабуге добили её, как могли бы добить в любом другом месте, но тем не менее именно этот городок на Каме был местом её смерти, с которой я никогда не смогу свыкнуться и смириться. Конечно, будь бы могила — тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, — я бы приехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась; не только «душу живу», но и прах её не смогли сохранить люди. Что люди, когда мне и самой не было это дано судьбой - тем самым Роком!

Тем не менее сердечная Вам благодарность за предложение приехать, за предложение помощи, м. б. когда-нибудь смирюсь духом и приеду. А пока - нет.

<...> Всего Вам самого доброго, спасибо Вам за внимание и участие, за живой и сердечный отклик.

<А.Э.>

' Рафаэль Ахметович Мустафин (р. 1931) - литературовед, критик, в то время ответственный секретарь СП Татарии. 5.X.1964 г. А.С. написала Е.Я. Эфрон и

З.М. Ширкевич: «Вчера у нас в гостях оказались два татарина, писателя из Казани, один из них молодой, секретарь Союза писателей, с к<отор>ым я переписывалась по поводу елабужских дел. Он (по своему почину) пытался разыскать людей, бывших с мамой в эвакуации - или местных жителей, могущих уточнить местонахождение могилы, но пока установить ничего не удалось. Во всяком случае они, татарские литераторы, покрасили крест, поставленный Асей, и привели в порядок “условную” могилу... <...> Очень хорошее трогательное впечатление произвели татары...»

Впоследствии Р.А. Мустафин опубликовал очерк «За перегородкой. О последних днях Марины Цветаевой» (Литературное обозрение. 1989. № 7).

² А.С. получила копию открытки матери к председателю Правления СП Татарии Туфану Имамутдинову, датируемую по почтовому штемпелю: 18 августа 1941 г. Однако, как пишет Р.А. Мустафин, в 1964 г. адресат отчетливо помнил, что он получил от М.И. Цветаевой два письма с просьбой помочь ей устроиться на работу. «Первое письмо, опущенное, очевидно, с дороги, сдержанное, а второе было написано в отчаянных тонах». В делах СП Мустафину удалось найти только первую открытку.

³ Речь идет, по всей вероятности, об Александре Сергеевиче Кочеткове (1900-1953) - переводчике, поэте «черкизовского круга», к которому принадлежали С.В. Шервинский, Л.В. Горнунг и ближайший друг А.С. Кочеткова В.А. Меркурьева. Кочетков и Меркурьева состояли в 1940-1941 гг. в переписке с М. Цветаевой, с 12 по 24 июля 1941 г. она гостила у супругов Кочетковых и Меркурьевой в Старках, под Москвой.

⁴ Анастасии Ивановны Бродельщиковой.

В. Н. Орлову

7 сентября 1964

Милый Владимир Николаевич, не успела отправить Вам открытку, как получила письмо — спасибо, что и на отдыхе не забываете, когда всё и вся обязательно должно с глаз долой и из сердца вон, иначе - не отдых, а морока. Радио вещает хорошую погоду в Прибалтике, радуюсь за вас обоих и за всю солнцем не избалованную Прибалтику. О грибах же, даже «балтийских», и слышать не хочу: свои, тарусские, надоели. Собирать их, правда, увлекательно, но чистить, готовить и, главное, есть — совсем-совсем не хочется. После отвратного похолодания погода смилостивилась и над нами, нас взял в объятия какой-то добрый антициклон, правда, туманный и пасмурноватый и не сулящий постоянства; но в сентябре — каждое даяние благо и каждый день благословен есть. Особенно когда разъехались дачники и школьники, что сейчас же вызвало на тарусской земле мир, и в небесах благоволение, и категорическое понижение цен на рынке: то, бывало, и «курочки ня нясуцца» и «коровки ня доюцца», а с 1-го сентября всё сразу занеслось и задоилось, как при коммунизме.

А вообще-то надоел допетровский быт, хоть и радуют допетровские пейзажи.

Если в ваших краях пойдёт фильм «Звонок почтальона»¹ (англ.) — обязательно посмотрите. Это так же смешно, как немые фильмы нашего детства, и чудесно проветривает голову. Я уже годы как не смотрю ничего проблемного и ничего военного. Читать — читаю; так, на днях, Манделыптамша², под страшным секретом, дала мне читать свои воспоминания³. Сплошной мрак, всё — под знаком смерти; а когда так пишут, то и жизнь не встаёт. Как бы ни была глубоко трагична жизнь 0<сипа> Э<мильевича>, но ведь она была жизнью — до последнего вздоха. В её же воспоминаниях (Над<ежды> Як<овлев>ны), в её трактовке основное — обстоятельства пути человека, а не сам этот путь, как бы он ни был сродни Голгофе. А ведь в жизни истинного поэта «обстоятельств» нет, есть Рок, под них подделывающийся. Воспоминания же — обстоятельно-обстоятельственны, и от этого — мутит. Впрочем, написано неплохо, она умна и владеет пером, но... «чему это учит»?

Письмецо это будет отправлено из Москвы, и, авось, скоро до Вас дойдёт, застанет Вас — и, даст Бог, в солнечные дни!

Всего Вам обоим самого лучшего и самого доброго. До свидания!

Ваша АЭ

' Фильм английского режиссера Роберта Линна. В СССР он шел под названием «Стук почтальона».

² Н.Я. Мандельштам.

³ Речь идет о тогда еще не опубликованных воспоминаниях Н.Я. Мандельштам. Впервые опубл.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970.

Е.Я. Эфрон

24 сентября 1964

Дорогая Лиленька, получила Ваше письмо с описанием (протяжённых) именин <...>

Насчёт маминой «Истории одного посвящения»: думаю, что начало Вам показалось растянутым потому, что у вещи нет конца, таким образом утрачено равновесие и соотношение частей. Я, кажется, говорила Вам, что экземпляр долгожданного зарубежного журнала, в к<отор>ом это опубликовано и с к<отор>го Аня в Ле-н<инской> библ<иотеке> сначала переписывала от руки, а потом перепечатывала, оказался дефектным, при брошюровке выпало

8 страниц, т. е. конец маминой прозы. Конец — это Коктебель — Макс и Пра и, конечно же, Мандельштам; именно в конце раскрывается суть веши — защита Мандельштама (и Коктебеля) от домыслов некоего Георгия Иванова, эмигр<антского> поэта, опубликовавшего в 30-е годы в Париже пошлые и абсолютно недостоверные воспоминания о Мандельштаме. «Приятельница, уезжавшая за море» (начало вещи) - Елена Александровна Извольская¹, действительно — мамина приятельница по Медону²; женщина конского роста и наружности, впрочем, милая, порядочная; дочь русского посла в Германии «в окрестностях» первой мировой войны; литератор, переводчик, написала (по-фр<анцузски>) книгу о Бакунине³. Было ей в ту пору за сорок, была она не замужем, жила со старой изящной мамой-француженкой и собачкой Маруфом. И вдруг получает письмо из Японии, из Нагасаки, от некоего, не без причин эмигрировавшего, барона, с к<отор>ым на заре туманной юности танцевала на посольских балах. Барон не женат, он одинок, он тоскует на чужбине без родной души, он помнит и хранит в сердце своём ту юную девушку - короче говоря, он предлагает ей это самое сердце и руку, оплачивает проезд в Нагасаки ей и её маме (но не собачке Мару-фу)... и безумная даёт согласие, и едет в Японию, и становится женой отвратительного типа, и клянёт всё на свете, и разводится с ним, и возвращается в Медон, к разбитому корыту. И вот, перед отъездом в Японию, она жгла бумаги, а мама отбирала белые листы, тетради и альбомы... часть из них, послуживших ей для черновиков и беловиков, уцелела в её архиве, который Вы сохранили...

Какие опять вернулись чудесные дни! Мы с Адой забросили все дела и два дня подряд догоняли лето, ходили далеко в лес за грибами (грибы — предлог, а главное — прогулки!). Шли берёзовыми рощами, и осиновыми лесами, и оврагами, и лугами, и просеками, и полянами, и вырубками — небо было в лиловатой знойной дымке и дали дрожали и колебались в дрожащем и колеблющемся тёплом воздухе; в хвойных лесах пахло апельсином, а в лиственных — ладаном. На опушках всё ещё попадались грибы разных возрастов и пород; сегодня объединёнными усилиями нашли даже 6 белых — и собрали две корзинки подосиновиков и подберёзовиков. Собирать их — весело и увлекательно, а вот чистить до того нудно, что мутить начинает и носом клюёшь. (Часть сушим — и поделимся!)

Сегодня вечером слушали по радио поразительную «Богему» в исполнении миланцев. Говорят, что это лучший их спектакль, и правду говорят: давно не слышала такой музыкальной музыки!

Крепко обнимаем. Ада очень огорчена, что её телеграмма, посланная накануне вечером, с просьбой отправить утром 18-го, дошла до Вас так поздно!

Ваша Аля

Ваша роза всё цветёт! И ещё цветут гладиолусы, космеи, астры, настурции, шалфей, табак, красные бобы, георгины — и разные жёлтые осенние.

¹Елена Александровна Извольская (1897-1975) - поэтесса, переводчица. Ее отец Александр Петрович Извольский (1856-1919) — государственный деятель, дипломат, занимал ряд дипломатических постов в разных странах, в т. ч. и в Германии (в Мюнхене). Об Извольской 1 января 1932 г. М. Цветаева пишет А. Тесковой: «Единственный человек, которого я здесь полюбила, который меня во Франции по- настоящему полюбил, была Елена Александровна Извольская...» (VI, 398). Извольской написаны воспоминания о М. Цветаевой «Тень на стенах» и «Поэт обреченности».

² Мёдон - юго-западный пригород Парижа, где семья М.И. Цветаевой жила с весны 1927 г. до конца марта 1932 г.

³ См.: Helene Isvolsky. La vie de Bakounin. Paris, 1930.

А.А. Саакянц

14 января 1965

Прелестный Саакянц!

Я сражена

Сим проявленьем дружбы без примера...

Вам самому не более нужна Поэзия великого Мольера,

Чем фижмы - волку, соловью — тромбон,

Чем талье - прибавление в объёме!

Но если терпит бедствие Эфрон,

Наш верный Саакянц — уже на стрёме.

Сколь дивно встретить на своём пути Соратника, соавтора, собрата,

Который добр, как ангел во плоти,

Хоть носит кличку «Тигр Гослитиздата»!'

Спасибо, Рыжий!²

NB! Телефон не работает, по крайней мере сегодня!

' Это прозвище А.А. Саакянц дал В.Н. Орлов. На обратной стороне открытки, на которой написаны стихи, изображен оскаленный клыкастый зверь.

² Возможно А.С. благодарит А.А. Саакянц за то, что она способствовала получению переводов для полного собрания сочинений Ж.-Б. Мольера (М., 1966). А.С. были переведены пьеса Мольера «Любовь - целительница», интермедия к «Мещанину во дворянстве» и ряд стихотворений Мольера.

Дорогие Лиленька и Зинуша, авось, когда это письмишко дойдёт до вас, и погода, и самочувствие ваше изменятся к лучшему.

<...> Мне решительно разонравилось работать — как при помощи головы, так и «без оной», одними руками. Надоело, просто осточертело. Хочется «так» пожить, без каких бы то ни было обязанностей. Наверно потому, что здорово устала. Вообще не знаю, почему.

Погода все дни стояла холодная, ночами приближалась к заморозкам, только сегодня подул ветер с юга, нагнал туч — пахнет дождём и потеплело. Весна очень, очень запаздывает, даже черёмуха ещё не распускалась; все почки замерли, и лес опушается медленно и нехотя. Всё ждёт сигнала, знака. И скоро он, очевидно, будет дан. Нынче должны хорошо цвести яблони, вишни и опять же сирень. Как хочется, чтобы вы уже были на даче в дни, когда всё зацветёт и ещё будут петь соловьи! В нашем садике анютки глядят во все глаза и после долгих раздумий раскрылся один ярко-красный тюльпан на длинном стебле. <...>

Я набрала себе уйму работы переводческой. Дай Бог справиться - чтобы голова сдюжила. Как ей надоели чужие слова! - На самых днях приедет Аня, привезёт рукопись наших примечаний к маминой книге для последних доделок и сокращений. А как жалко сокращать такой интересный и такой впервые собранный и найденный материал, над которым столько было поработано!

Сколько надо терпения, чтобы жизнь прожить...

На днях зашла (зашли мы с Адой) в здешний дом отдыха, на территорию его, взглянуть на цветаевский домик, где умер Борисов-Мусатов, а после него — мамина мать. Домик начали разрушать. Скоро останется пустое место, а на нём построят ещё один корпус для «отдыхающих». Попробовала я защитить домик, поднять «общественность», начиная с Паустовского и кончая местной «интеллигенцией», но ведь заранее знаю, что ничего не получится. Кому это нужно? Говорят, что домик стар, не стоит средств, которые пришлось бы затратить на ремонт. (Хотели устроить в нём музей, посв<ящённый> «знатным» тарусянам.) Одним словом, сохранять его «нерентабельно». В вариантах маминых стихов, лежащих передо мной (всё к той же книге), есть строки:

Как мой высокомерный нос —

Дом, без сомнения, на снос,

Как мой несовременный чуб —

Дом,без сомнения, на сруб.

И сад, и нос, и лоб, и дом — Всё, без сомнения, на слом.⁶⁶

Очень всё грустно, очень всё трудно. Самое трудное - мириться со «здравым смыслом» века, который (и смысл - и век) - безумие.

Крепко целую и люблю. Ада тоже. Дай Бог здоровья, остальное -приложится.

Ваша Аля

' Строки, не вошедшие в окончательный текст стих. «Дом» («Из-под нахмуренных бровей...», 1931) (ИП-65. «Варианты». С. 715-716).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 мая 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу таким галопом, чтобы отправить с сейчас уезжающей Аней, так что не удивляйтесь каракулям и бестолковости!

Очень, очень жаль Веру Павловну⁶⁶, такого тихого и самоотверженного спутника нашего, её великого сердца и таких трогательных рабочих рук, её робости и гордости и того, что с ней, почти безгласной, тоже уходит целый мир, пусть ею не высказанный, но тем более пережитой и тем ревнивее ею хранимый.

Не терзайтесь тем, что вы (мы все) ничем не сумели и не успели ей помочь. К счастью, она не чувствовала, не предчувствовала исхода своей болезни и ушла от нас «тихо и внезапно» - как Вы написали. Разве не великий дар судьбы, разве не награда за такую её жизнь -такой уход — без предчувствий и мучений? Благодаря этому она ушла из жизни, а не из болезни, а не из душевной и физической агонии; ушла, думая о том, как бы самой помочь, а не ожидая помощи; ушла, не мучаясь разлукой. Ушла, нужная людям, а не нуждающаяся в них. Спасибо ей великое за всё; уж коли есть Рай — превыше всех орбит всех ракет и превыше всех досягаемостей, она — там. <...>

Крепко, крепко целую.

Ваша Аля

Соловьи поют, кукушка кукует. И ростки выбиваются из земли...

А.А. Саакянц

Дорогая Анечка <... > вчера звонила Вика¹; она советовалась с кем-то там; думают — она с её консультантами - что надо (насчёт денег) организовать ходатайство от цвет<аевской> комиссии, а также отТа-русского исполкома на имя Федина², в СП. Я ей сказала, что какие-то демарши предпринял, насколько мне известно, Паустовский, и попросила её связаться с ним и выяснить, как он действует и действует ли вообще, чтобы не было энного количества разобщённых «акций». Вика сказала, что Эр<енбург> на самых днях уезжает заграницу надолго; она постарается получить его подпись (под будущим, коли оно понадобится, заявлением от комиссии) — впрок, чтобы впоследствии оно нас не задержало.

Если останется в силе «Викин» вариант хлопот, т. е. в том числе и ходатайство Тарусского исполкома, то надо подумать, как его составить — что умнее — для возможного получения ссуды на ремонт: говорить ли о мемориальном домике только М. Цветаевой? Или Цветаевых? (Ив<ана> Владимировича) и М<арины> И<вановны>) (Как бы Союз Пис<ателей> не переадресовал нас в этом случае Музею им. Пушкина). Надо ли поминать Бор<исова>-Мус<атова> и Матвеева? Как бы не вышло, что они — «по другому ведомству». Тут тоже надо бы с кем-то толковым посоветоваться. Я просто не знаю, что - безошибочнее, м. б. одну Цв<етаеву> найдут «преждевременным» явлением, и лучше в ходатайстве опираться на целый коллектив «теней»? А если «теней» начнут распихивать по разным ведомствам? Вести ли речь о «цветаевском домике», или м. б. о памятном домике вообще литераторов, связанных с Тарусой (Ал. Толстой, Паустов<ский> и оч<ень> и очень многие)... Вика будет мне завтра (в понед<ельник>) звонить, скажу ей и об этих соображениях. Тут важно действовать с наименьшим риском промахнуться! Ибо сапер ошибается только раз! <...>

Ваша А.Э.

' Виктория Александровна Швейцер - в то время работала в Союзе писателей СССР.

²Константин Александрович Федин (1892-1977) - писатель. В 19591971 гг. - Первый секретарь правления СП СССР.

Дорогие Лиленька и Зинуша, едем, едем! Погода хорошая, в поезде не жарко; проехали Ярославль, Ростов Великий, Александров моего детства...⁶⁷⁶⁸ Стоят ещё на земле русской древние Кремли и сияют на солнце луковки-маковки! Как красиво — и как жаль, что всё мимо-мимо... Едем сплошь лугами и полями, и скирды и копны стоят тоже, как церкви... А все деревушки такие, как на обороте...³

Крепко целуем!

Аля, Аня, Ада'.⁴

¹ «Нынче 10 лет, как я приехала оттуда [из Сибири], и решила отметить эту памятную дату поездкой - своего рода паломничеством “в места не столь отдаленные”» (письмо А.С. к В.Ф. Булгакову от 8.VIII. 1965 г.). Маршрут поездки был таков: Красноярск-Диксон-Красноярск (через Енисейск, Туруханск, Игарку, Норильск).

² Александров Владимирской губ. памятен А.С. по лету 1916 г., когда она с матерью гостила там у А.И. Цветаевой.

³ На обороте типографской открытки: И.А. Волох. Старая деревня.

⁴ А.С. путешествовала вместе с А.А. Саакянц и А.А. Шкодиной.

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

16 июля 1965

Милые Владимир Николаевич и Елена Владимировна, шлём привет вам с весьма знакомой мне трассы. Что до картинки на обороте¹, то трасса хоть и соседняя, но тоже не чужая, ибо эту дорогу я строила вот этими своими руками! В любую погоду... Сейчас она жаркая, но в поезде прохладно, хорошая вентиляция. Соавтор⁶⁸ спит, ест, глазеет в окна, я — тоже, плюс вяжу на спицах, чтобы «вот эти» руки не оставались праздными. Желаем Вам хорошего отдыха и доброго здоровья!

Ваша АЭ

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу вам в конце первого нашего красноярского дня, коротко, т. к. несколько одурела от обилия впечатлений и от количества «покорённых» нашим поездом километров - более четырёх тысяч! Мало сказать, что «интересно» было глядеть в окна и трудно описать странное, радостное и щемящее чувство, охватывающее тебя, когда, под быстрый и ровный перестук колёс, расстилается перед тобой и проносится неимоверная Россия; чем дальше - тем неимовернее, неогляднее и несказаннее она; сперва шло знакомое, как бы подмосковное, чередование рощиц, посёлков, полей, лугов, узеньких, тихих речек под громкими мостами, потом всё это как бы расширялось, растягивалось, становилось всё пространнее и протяженнее -и всё длиннее перегоны от села до села — и всё реже «черты современности»; иногда даже до слёз ударяло в глаза прошлое и вечное в виде древнего городка, усыпанного церковными главами, огороженного от всепожирающего времени и всеразрушающих людей зубчатой кремлёвской стеной со сторожевыми башенками по углам...

А то вдруг — на какой-то неуловимо-значительной точке пейзажа — стройная церковка или приземистый монастырёк, и понимаешь, как обессмыслена Россия именно без этой красоты...

Дальше — всё гуще леса, и шире поля, и богаче, богаче и щедрее природа, уже с неуловимой, а потом и с уловимой примесью азиатчины. Где-то на горизонте возникали и исчезали громадные, дымные,

разлатые индустриальные города, такие странные видения среди всех этих просторов — отделённые друг от друга такими огромными расстояниями... Как красив был кусочек Урала около Кунгура - пастернаков-ские (из «Детства Люверс»¹) — кручи, покрытые хвоей, поднимающиеся до небес и отражающиеся вместе с ними в лениво текущей вдоль железной дороги реке, а по реке — плоты, и берега усеяны оторвавшимися от плотов брёвнами, шоколадными в зелёно-голубой (хвоя и небо) - реке... Потом - удивительные Барабинские целинные края —

. „ _а. „ представьте себе бескрайние степи с разбро-

А.С. Эфрон на Казанском гг

вокзале перед отъездом в СЭННЫМИ ПО НИМ РОССИЙСКИМИ берёЗОВЫМИ

Красноярск. 15 июля 1965 перелесками; жёлтая пшеница; голубой овёс;

ковыль; луга — моря цветов; исчезают перелески и «степь да степь кругом» без малейшей

А. С. Эфрон на пути в Туруханск

I возвышенности, без пятнышка тени; зной;

¹ сквозь шум поезда стрекот кузнечиков.

И вдруг — горы: откуда взялись? Плоскогорья — все в мягчайших складках зелени, будто ткань на них наброшена; за ними - округлые лиловые очертания настоящих гор; поезд врезается в настоящую тайгу с узкими, готическими вершинами елей; гроза; судорожные молнии; дождь; прохлада. Утром прибыли в Красноярск.

Адины знакомые чудесно встретили, устроили в новой гостинице; были у них в гостях; ели целый день вкусные вещи - чуть не лопнули.

Красноярск очень изменился к лучшему; масса зелени; дождливо, свежо... (продолжение на «рисунке»⁶⁹⁷⁰).

Это вид из моего номера: Енисей, новый мост, на фоне гор. Конечно, набросок бездарный этот ничего решительно не передаёт, но дополните воображением сизость гор, сизость неба и поднимающегося к нему дыма из труб на том берегу, свет, как бы излучаемый рекой, сумрак, постепенно переходящий в мрак, — и фонари.

Внизу гостиницы — приветливого вида ресторан, из к<оторо>го приглушенно доносятся звуки очень вегетарианской по сравнению с московской — танцевальной музыки; но тем не менее местные прожигатели жизни — с татуировками и без — слетаются на огонёк (ресторан, как и гостиница, зовётся «Огни Енисея»); сомнительные «дамы» бродят по панели; всё, как «у больших». Ох уж эти дамы! Славные коренастые толстож...е земледельческие фигуры, толстенные ножищи на утлых каблучках, соломенные патлы и плащи «болонья»... Увы, всё «веселье» кончается в 11 ч<асов> вечера (по местному времени — по московскому это всего 7 часов!) — каким пуританством отдаёт наш скромный «разврат»... Только что по радио услышала, что в Москве опять прохладно и дождливо. Здесь — тоже, но мы решили мириться с любыми «погодными» условиями, ибо другого выхода нет! Тут пробудем ещё 3 дня, потом - пароход, и на Север! Крепко целуем все трое.

Ваша Аля

Дорогие Лиленька и Зинуша, за полным отсутствием красноярских открыток посылаю вам купленную здесь... псковскую¹. Ада была недавно в Пскове, к<отор>ый ей необычайно понравился. И правда, град-Китеж какой-то! Вчера ездили на речной «Ракете» по Енисею в город строителей Красноярской ГЭС, Дивногорск, более похожий на швейцарский курорт, чем на рабочий посёлок; оттуда автобусом на строительство ГЭС. Впечатление — ошеломляющее. Главное — никакого тяжёлого ручного труда — работают гигантские механизмы; почти бесшумно. Всё это — среди дикой и дивной природы. Обо всём напишу подробнее письмом, а пока — очередная весточка в телеграфном стиле. Впечатлений столько, что голова пухнет, хочется уже сесть на пароход и плыть по несказанному Енисею туда, туда, на Север, где часть души осталась. Погода пока что стоит хорошая, дальше - что Бог даст. Крепко, крепко обнимаем вас и целуем, будьте здоровы!

Ваша Аля

¹ На обороте открытки: вид на устье р. Псковы и Кремль.

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

24 июля. <...> День был хорош; на носу и по палубам гулял ветер; светило солнце; кабы не радио и не малограмотная «куль-турница», с запинками и неправильным произношением читавшая (вещавшая) по 30 раз в день одни и те же отрывки из путеводителя, то было бы и вовсе хорошо. Но мы все трое очень устали от интенсивного «рассматривания» Красноярска, Див-ногорска, ГЭС, от жары и от душной ночи и с Енисеем и его берегами осваивались медленно; ахали, ахали, но ещё не очень проникались.

Это всё так громадно, так широко, так высоко, так ни с чем привычным не схоже, что надо хоть немного сжиться, свыкнуться. Свыклись было — и вдруг Казачинские пороги; теплоход умеряет бег, справа - скалистый берег, слева — станок Ка-зачинский, родина лоцманов, когда-то переводивших суда очень узким извилистым фарватером. Вечереет, пасмурновато, свет как бы не с неба, а ниоткуда или отовсюду, рассеянный.

/

Появляются большие и малые тёмные камни — обточенные водой или острые, вокруг них завивается вода; вьётся и плещется она бурно и наперекор быстрому и спокойно-устремлённому течению Енисея над скрытыми страшными невидимыми скалами; между ними узкий и извилистый ручеёк фарватера - такой узкий, что встречное движение здесь запрещено. Возле домика бакенщика, на длинном белом шесте, вывешены красные и чёрные знаки, показывающие, занят или свободен путь. У прохода через пороги - очередь судов, все грузовые и все ждут встречного. Разворачиваемся, становимся в очередь и мы, и когда прекращается лязганье якорной цепи и ход машины -тишина, неподвижность и сразу легкая духота и сильный запах хвои и воды.

Всё - вне: времени (часа), времени (века), движения; как бы в подвешенном состоянии; только вода несётся ниоткуда и в никуда. Ждём, и трудно угадать, долго ли. Странно и страшновато от сознания, что справа и слева - речные рифы и на дне - кладбище вспоротых ими старых кораблей. Но вот невидимым коридором, условно ограниченным навигационными знаками, идёт неторопливо, как бы ощупывая под собой воду, грузовой катеришко с баржей; следя за ним, там, у конца порогов, серый катер береговой охраны медленно маневрирует

между красным и белым буйками. Знаки на белой мачте у домика бакенщика меняются местами - путь свободен; опять повисают в воздухе кажущиеся очень значительными слова команды - корабельная каббалистика, хриплый и такой домашний голос капитана; когда это? Сейчас, сегодня, или 300 лет тому назад, или всё это уже завтра? Удивительное и чисто российское чувство вневременности, и дело тут не в «чертах нового» или - старого. На этом все наши сказки заквашены — ковры-самолеты, скатерти-самобранки, жар-птицы.

Едем всё дальше на Север, и всё севереет природа, постепенно, как перламутр, переливается из одной краски, из одного оттенка - в другой, всё время оставаясь одним и тем же веществом, неуловимо меняющим вид и качество.

Спали уже лучше, в каютах — прохладнее; в 12 ночи встала посмотреть Енисейск, у пристани которого простояли полчаса. Ничего видно не было, кроме редких огоньков на острове, к<отор>ый я, во время стоянки десятилетней давности, пыталась зарисовать. Енисейская пристань спала; спал и наш пароход, и в коридоре, фанерованном дорогими сортами дерева, на серо-розовом гэдээровском ковре, спал обязательный пьяный; непринуждённо и живописно раскинувшись, потеряв туфлю. Теплоход наш стоял, как декорация, ярко-белый, ярко освещённый в глубоком мраке влажной тёплой ночи. <...>

25 июля очень жаркий, прелестно-солнечный, тихий день; даже на носу чувствовалось, что ветер спал и веял только воздух, потревоженный теплоходом. Не верилось, что идём на Север, такая теплынь. Но небо постепенно становилось выше и прозрачнее, чем привычное нам над средней полосой, а воздух всё сильнее и невыразимее насыщался запахом хвои - церковным, торжественным. Самое сильное впечатление дня -остановка в Ворогове, стариннейшем сибирском селе, основанном в начале 17 века; уже почти белая ночь, хоть солнце и закатилось, но светло несравненным северным ночным светом. На очень высоком плоскогорье с песчаным, галечным спуском к Енисею необычайное село, по реке вытянувшееся рядком двухэтажных бревенчатых (брёвна - огромные, шоколадного цвета) изб; окна только в верхнем этаже, нижний -глухой; там хозяйственные помещения, хлевушки тёмные; пространство между избами перекрыто изгрызанными временем плахами — получаются громадные сени или крытые дворы. Нигде, ни в России, ни в самой Сибири, не видывала такого. Задворки домов - хаос деревянный — клетушки, пристройки, как деревянные опёнки. Все кажется таким древним, что теряешься среди минувших столетий, плутаешь меж ними, как меж этими улицами. Собаки ещё не лайки, но уже с лаин-кой; ласковые, не брешут на прохожих. Люди (о них надо бы прежде собак!) по внешнему виду (и в этом перламутровом освещении) тоже неведомо какого столетия; через разлатую улицу с беспорядочно наставленными коричневыми предковски-ми домами-домовинами, с неровными мостками и какими-то, похожими на днища лодок, настилами, со слюдяными лужами, точно ледяными, — наискосок бредёт с посошком чёрная скитская старушечья фигурка...

26 июля дождливый холодный день; ожидание Туруханска; десятигодичного напряжения ожидание.

27июля — Игарка, половину которой пропустила, т. к. в тот самый момент, что она появилась на горизонте, меня опять скрутила таинственная «поджелудочная» боль, вместе с которой спряталась в каюте, наглотавшись всяких болеутоляющих. Потом отпустило немного, и я попыталась из окна каюты, коряво, бездарно и неумело вот этой самой ручкой набросать на блокноте кусочек порта: но что и ручка, и рука перед этой картиной!

Путаница - нарядная путаница мачт, труб, подъёмных механизмов - гибких и прямых, чётких и строгих линий корпусов судов; несказанное сочетание красок и запахов; смятенный плеск волн в узком заливе; волны — не речные, а морские, множество отдельных конических (конусообразных) беспорядочных всплесков; бесшумная музыка движений: лебёдок, подъёмных кранов, маневров — и шумы: тарахтенье катеров и моторок, снующих от одного близкого берега к другому, от одного близкого судна к другому, вскрики гудков. Над всем -незакатное северное небо с его баснословной чистой высотой и многослойностью облаков — верхние — объёмные, округлые, белые, медлительные, почти неподвижные, важные; нижние — постоянно меняющиеся, сизые, синие, то ли дождь несущие, то ли просто так мятущиеся по воле ветра.

Суда — великолепные современные лесовозы, наши, экс-портлесовские. Иностранных судов больше нет; говорят, что очень уж невыгодны были нам их визиты, необходимость оплачивать валютой неизбежные и неизживаемые простои. — Никогда в жизни не видывала таких нарядных и красивых грузовозов; а повидать их пришлось немало, и морских, и океанских (и речных — хотя бы на том же Енисее в своё время). Суда носят поэтичнейшие и мелодичнейшие, протяжные названия русских рек; среди них только «Свирь» звучит, как мальчишечий свист!

Сама Игарка расположена по левому берегу бухты. Конечно, вид городка волнует, как вид любого селения на берегу громадной реки; не то, что селения, а просто жилья - палатки чума, избушки бакенщика. Но от внешнего вида городка, чьё имя волновало ещё в детстве, мы, праздношатающиеся, ожидали большего. А увидели - я, по крайней мере, обшарпанные «городского типа» дома на двух центральных улицах (буквой Т) и множество хибар и домишек деревянных; не в том дело, что «городские» или деревянные, а в том общем впечатлении беспорядка, неухоженности, равнодушия обитателей к жилью. Словно живут там сплошь человеческие «перекати-поле». Много пьяных. В магазинах, как водится на Севере, «всё есть». «Всё есть» и у людей, живущих в Игарке, кроме, очевидно, чувства, что это — их город. Впрочем, говорю о небольшой его части, той, что успела увидеть вблизи от пристани; есть и продолжение его, т. к. ходят автобусы туда, вглубь. Пристань красива, и трогает заполярный «газон» и клумбы с анютками и астрами; кто-то любит в Игарке цветы, заботится о них, выращивает; это трогает, конечно; но одними пристанскими анютками не перекроешь российского ленивого беспорядка и равнодушия к временному, не своему, «договорному», «на срок», городку. Жаль. А впечатление от самого порта опять-таки фантастическое. Если бы люди умели блюсти своё земное жильё, как моряки — свои корабли! Корабль — чувство долга, и отсюда его красота.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич