История и память

1. Пара терминов - западных и неоднозначных

Пара терминов «древний/современный» связана с историей

Запада, хотя эквивалентные понятия можно обнаружить и в других цивилизациях и в иных историографиях. На протяжении всего доиндустриального периода, с V по XIX в., все большую четкость обретает некая культурная оппозиция, которая к концу средних веков и в эпоху Просвещения стремительно выходит на авансцену интеллектуальной жизни. В середине XIX в., с появлением понятия «современность», эта пара преобразуется - неоднозначная реакция сферы культуры на агрессию со стороны индустриального мира. Во второй половине XX в. эта оппозиция получает распространение на Западе, тогда как в других местах, и особенно в странах третьего мира, она входит в употребление с помощью понятия «модернизация», родившегося благодаря контактам с Западом.

Оппозиция древний/современный развивалась в противоречивом и сложном контексте. Сначала это происходило потому, что любой термин, любое понятие не всегда противоположны другому. Термин «древний»⁴⁴ (antique) мог быть заменен терминами «старинный» (ancien) или «традиционный», а термин «современный» (moderne) - терминами «недавний» (recent) или «новый». Кроме того, упомянутая неоднозначность проистекала из того обстоятельства, что каждый из этих двух терминов мог иметь хвалебную, уничижительную или нейтральную коннотацию. Когда в позднем латинском возник термин «современный», он употреблялся только в смысле «недавний» и в средние века достаточно долго сохранял этот смысл. «Древний» же мог означать «принадлежащий к прошлому», а точнее - к исторической эпохе, с XVI в. называвшейся на Западе «античностью»⁴⁵, т. е. к эпохе, предшествующей триумфу христианства в греко-римском мире, эпохе великого демографического, экономического и культурного регресса раннего Средневековья, отмеченного отступлением рабства и интенсивным увеличением численности сельского населения.

Когда начиная с XVI в. господствовавшая на Западе историография, сперва развивавшаяся эрудитами, а затем - университетскими учеными, разделила историю на три эпохи - античную, средневеко вую и современную (или новую - neuere - в Германии), каждое и этих прилагательных зачастую относилось только к конкретному хронологическому периоду, а термин «современный» противостоял скорее термину «средневековый», нежели «древний». Наконец, такой подход к прочтению прошлого далеко не всегда соответствует тому, что думали по этому поводу люди, принадлежавшие к этому самому прошлому. Стефан Свежавский, рассуждая о схеме «via antiqua - via moderna»⁴⁶, с XIX в. доминировавшей при анализе историками мысли конца средних веков, приходит к выводу, что такая модель не могла «использоваться теоретической историографией этой эпохи без многочисленных оговорок и ограничений», и добавляет: «Эта схема не является всеобщей ни во времени, ни в пространстве; применявшиеся тогда понятия прогресса и жизнеспособности не всегда совпадали с тем, что в ту эпоху считалось новым, и пару понятий "современ-ный"/"древний" отличает с тех пор двусмысленность, которая озадачивает историка»⁴⁷.

Наконец, термин «современность» может быть замаскирован или окрашен в цвета прошлого, в том числе и древности. Это свойство ре-нессансов, и в особенности Великого Ренессанса XVI в. Сегодня м ретро является одной из составляющих современности.

2. В этой паре главную проблему представляет

слово «современный»

Если термин «древний» усложняет ситуацию, поскольку помимо значения «старинный» он специально используется для отсылки к периоду античности, то термин «современный» в этой паре играет ведущую роль. Смысл антагонизма древний/современный раскрыва ется в отношении к собственному прошлому отдельных индивидов, обществ, целых эпох. В так называемых традиционных обществах древность является безусловной ценностью; древние господствуют, старики являются хранителями коллективной памяти, гарантами подлинности и права собственности. Эти общества ориентированы на советы старейшин, на сенаты, на геронтократию, сдерживаемую при помощи кокосовой пальмы⁴⁸. Например, у племени алладжан (Кот д'Ивуар) до колонизации верховным вождем фратрии был папай - наиболее старый представитель старейшей возрастной группы, а акубеоте - старосты деревень, по-видимому, назначались автома тически, в соответствии с возрастным критерием. В средние века в странах обычного права засвидетельствованное наиболее старыми членами общины древнее происхождение закона рассматривалось как весомый юридический аргумент. Однако не стоит думать, что даже в древних или архаических обществах представление о возрасте и древности не несло в себе отталкивающих черт. Наряду с уважением к старости там бытовало и презрение к дряхлости. В свое время было раскритиковано ошибочное разъяснение этимологии греческого слова «gér η» - «старик» - с помощью термина «géras» - «почет». Эмиль Бенвенист предположил, что слово «gér η» следовало бы увязать с санскритским «jarati» - «быть дряхлым», и добавил: «Разумеется, старость окружена уважением, и старцы образуют совет старейшин, сенат; однако им никогда не воздаются королевские почести, никогда старик не пользуется королевскими привилегиями - géras в точном смысле этого слова»⁴⁹. В воинственных общества взрослый человек возвеличивается, будучи противопоставлен ребенку или старику. Так же дело обстояло и в древней Греции, если судить по описаниям Гесиода. Золотой и серебряный века являются веками жизненной силы, но и бронзовый и героический века являются веками жизненной силы; они пренебрежительно относятся к молодости и старости, в то время как железный век - это век старости, который в том случае, если он подвержен хюбрису⁵⁰, закончится со смертью, поражающей людей, родившихся старыми и с белыми висками. Таким образом, благодаря метафорам, обозначающим различные периоды жизни, древнее отличает двусмысленность некоего понятия, находящегося между мудростью и дряхлостью.

И все-таки именно благодаря термину «современный» возникают и эта пара, и связанная с ней диалектическая игра. На самом деле сознание современности рождается из ощущения разрыва с прошлым. Допустимо ли, чтобы историк видел современность в прошлом, притом что люди, жившие в то время, ничего подобного не ощущали? По правде сказать, исторические общества, даже если они и не замечали всего разнообразия переживаемых ими изменений, были проникнуты чувством современного и в ходе великих событий своей истории создавали словарь современности. Слово «современный» появляется в то время, когда рушится римская империи, - в V в.; периодизация истории на древнюю, средневековую и современную устанавливается в том самом XVI в., «современность» (modernité) которого подчеркивал Анри Озе; во Франции Второй империи, когда заявила о себе промышленная революция, Теофиль Готье и Шарль Бодлер выдвинули понятие «современность»; на следующий день после завершения Второй мировой войны экономисты, социологи и политологи начали распространять и обсуждать идею модернизации в контексте деколонизации и возникновения третьего мира. Изучение пары древний (старинный)/современный происходит через анализ того исторического момента, который рождает идею современности и в то ж время создает понятие «древность», дабы его дискредитировать или славословить в его честь, или же просто для того, чтобы отличать его от первого и развести с ним. Дело в том, что к вопросу о современности обращаются как для того, чтобы превозносить ее, так и для того, чтобы смешивать с грязью.

3. Двойственность «древнего* (старинного): греко-римская древность и другие

Даже если главные события и связаны с понятием «современное», то историческое содержание, обретенное «древним» (старинным) в мире западной культуры, сыграло весомую роль в его борьбе за включение в состав ценностей.

Разумеется, подобно тому, как «современное» могло обладать нейтральным смыслом «недавнего», так и «древнее» могло обладать нейтральным смыслом «старинного» или отсылать к иному, нежели греко-римская древность, периоду - то возвышаемому, то обесцениваемому.

Так, в Средневековье и в эпоху Ренессанса в нейтральном смысле слова будут говорить о Диаволе как о древнем змие (antiquus serpen и о Земле как о древней матери (antiqua mater), просто отсылая, та ким образом, к истокам человечества, однако сохраняя при этом некоторый уничижительный оттенок в случае с Диаволом: древность Злого духа только подчеркивает его злобность, а древность Земли, напротив, наделяет ее более высокими добродетелями.

С христианской точки зрения, использование понятий «ветхий⁵¹завет», «старинный закон» (где, впрочем, «старинный» противостоит «новому», а не «современному») объясняется тем, что Ветхий Завет предшествует Новому; однако эти слова несут двойную смысловую нагрузку. На первый взгляд, поскольку новый закон пришел на место старинному, а милосердие (cantos, любовь) заменило справедливость, по отношению к которой она выступает как более высокая ценность, старинный закон ниже нового, однако он также наделен а торитетом древности и причастности к истокам. Исполины Ветхого Завета превосходят людей Нового, даже когда последних не низводят до уровня карликов, как это делает в XII в. новый топос, авторство которого Иоанн Солсберийский⁵² приписывает Бернару, руководителю церковной школы Шартра («мы - карлики, взобравшиеся на плечи гигантов...») и который проиллюстрирован одним из витражей XIII в. в Шартрском соборе, где маленькие евангелисты стоят на плечах больших пророков.

Между тем в те же времена, когда термин «древний» обозначал греко-римскую древность и нес в себе все те достоинства, которыми наделяли ее представители Возрождения, гуманисты называли «древ-ним⁵³» так называемый каролинский стиль, относящийся к X-XI вв. А Салютати⁵⁴, например, пытается достать рукописи Абеляра «en antica»⁵⁵. Точно так же во французском языке XVI в. выражение «в старом стиле» ( l'antique) как относившее к «грубой» древности, т. е. к древности готической, средневековой, согласно Роберу Эстьенну⁵⁶, имело пренебрежительный оттенок.

Но в общем и целом начиная с эпохи Возрождения, особенно в Италии, термин «древний» (antico) отсылает к некоей далекой, играющей роль образца и, к сожалению, уже завершившейся эпохе. «Grande Dizzionario della Lingua Italiana» (статья «antico») приводит показательные в этом отношении цитаты из Петрарки: «Virt contra favore / prender l'arme, e fiai combatter certo, / che Vantiquo valore / n Pitalici cor non ancor morto»⁵⁷, Ариосто: «Oh, gran bont de cavallieri antiquü»*⁵⁸, Вазари: «Ε di belissima architettura in tutte le parti, per avèr assai imitato l'antico»⁵⁹; Леопарди: «Quella dignit che s'ammira in tutte quelle prose che sanno d'antico»⁶⁰.

В большинстве европейских языков термин «древний» дистанцирован по отношению ко всем близким ему по смыслу словам, которые могли бы давать оценку древности, в частности по отношению к слову «старый» (vieux), которое, напротив, обнаруживает некий пренебрежительный оттенок. Во Франции в XVI в. - о чем пишет умерший в 1781 г. Ла Кюрн де Сент-Пале⁶¹в своем «Историческом словаре старого французского языка» - возникла любопытная иерархия, составленная терминами «древний», «старинный» и «старый»: «"Древнее" превосходит "старинное", а "старинное" - выше "старого"; чтобы быть древним, нужно иметь возраст в тысячу лет, старинным - двести, а старым - больше ста лет». Если быть более точным, то заключенный в оппозиции древний/современный концептуальны смысл изменился, когда в эпоху Возрождения «древнее» стало обозначать главным образом греко-римскую древность, а также ту древность, которую гуманисты рассматривали как конкретный образе для подражания. Уже Петрарка восклицает: «Не является ли вся история прославлением Рима?» («Quid est enim aliud omnis historia quam Romana laus?»⁶²).

Тот факт, что слово «древний» обозначает какой-то период, некую цивилизацию, не только обладающую авторитетом прошлого, но также и озаренную светом Возрождения, кумиром и инструментом которого она являлась, отныне придает конфликту «современное/ древнее» характер почти святотатственной борьбы. Конфликт между древним и современным становится сражением не столько прошлого настоящего, традиции и новации, сколько столкновением двух форм прогресса: прогресса, обусловленного как имеющимися достижениями, так и вечным возвращением, развитием по спирали, высшая точка которого принадлежит древности, и прогресса, для которого характерна прямолинейная эволюция, линейное развитие, прогресса, отдающего преимущество тому, что все дальше отстоит от древности. Именно на древность опирались гуманисты эпохи Возрождения для создания той «современности» XVI в., которая сразу же наткнулась на устремления современного. В условиях кажущегося отождествления гуманизма и любви к единственной форме древности, которая может обладать ценностью, - к древности греко-римской, современное представало как «антигуманизм». В дальнейшем современное в своей борьбе против древнего придет к союзу с другими - примитивными и варварскими - древностями, а именно с теми, которые точно так же были заменены, разрушены или осуждены древностью грекоримской.

Но тогда как древнее быстро и легко одерживает победу на семантическом поле древности над ближайшими соседями, современно долгое время пребывает в состоянии борьбы со своими конкурентами - новизной и прогрессом.

4. Современный и его конкуренты:

современный и новизна, современный и прогресс

Хотя термин «современный» указывает на осознание некоего разрыва с прошлым, он не несет той же смысловой нагрузки, что и близкие ему термины «новый» и выступающий в качестве существительного «прогресс».

Новое содержит в себе идею рождения, начала, которое благодаря развитию христианства обретает почти сакральный характер крещения. Это и Новый Завет, и «Vita Nova» Данте, которая рождается вместе с любовью. Новое означает нечто большее, чем разрыв с прошлым, - это забвение, исчезновение, отсутствие прошлого. Конечно, данное слово может обладать и чуть ли не уничижительным значением - что и проявлялось в Древнем Риме по отношению к homine noviy людям без прошлого, т. е. рожденным от родителей, не занимаю щих определенного места в социальной иерархии, неблагородным, выскочкам. В некоторых выражениях средневековой христианской латыни акцентируется смысл святотатственной новизны, которая не связывается с первоочередными ценностям истоков. «Новые апостолы» (novi apostoli), о которых в XII в. с презрением говорит Пьер Абеляр в «Historia Calamitatum»²⁰, - это те отшельники, странствующие проповедники, соблюдающие правила каноники, реформаторы монастырской жизни, которые в глазах переполненного прочитанным и воспоминаниями интеллектуала, каковым он и являлся, представляют собой лишь грубые, лишенные какого-либо образования пародии на истинных апостолов - апостолов прошлого, связанных с подлинными истоками. Начиная с древности превосходная степень от novus - novissimus - приобрела смысл чего-то последнего катастрофического. В христианстве это превосходство доведено до пароксизма конца света. Трактат XIII в. о бедствиях и катастрофах последних времен («De periculis novissimorum temporum») парижского мэтра Гийома де Сент-Амура обыгрывает двойной смысл слова «novissimus», обозначающего одновременно и самое недавнее настоящее и конец света. Однако «новый» (novus) прежде всего обладает очарованием того, что возникло правильным образом, очарованием новорожденного, чистого.

Подобно этому понятие «современный» сопоставимо со всем, что относится к прогрессу. Поскольку этот термин, довольно поздн (в XVI в.) проникший из латыни в романские языки, сперва выступает лишь в форме существительного, ему удается вовлечь в свой кильватер более или менее современное. Термин «недавний», буду чи противопоставлен «прошлому», занял свое место среди понятий, характеризующих позитивную эволюцию. Но когда в XIX в. существительное порождает глагол прогрессировать и прилагательно прогрессивный, термин «современный» в известной мере оказываетс в подвешенном состоянии, оставаясь в поле оценочных суждений.

Таким образом, термин «современный» вступает в период промышленной революции, пребывая между «новым», свежестью и нетронутостью которого он не обладает, и «прогрессивным», динамизма которого у него нет. Он оказывается перед «antico», лишившись части своих козырей. Однако прежде чем рассматривать движение вперед от «современного» к «современности», следует посмотреть, во что история превратила оппозицию «древний (старинный)/со-временный», и еще до обращения к термину «современность» про анализировать термин «модернизм».

5. Древний (старинный)/современный и история:

спор между старинными и современными⁶³в доиндустиральной Европе (VI-XVIII вв.)

Конфликты поколений, в которых «современные» выступали против «старинных», возникали уже в эпоху античности. Гораций (Epi, II, 1, 76-89) и Овидий (Искусство любви. III, 121) оплакивали авторитет старинных, «antiqui», писателей и радовались тому, что они жили в их время; однако у них не было слова «современный», а слово «novus» они не употребляли в качестве оппозиции слову «antiquus». В VI в. появляется неологизм «modernus», образованный от «modo» («недавно»), подобно тому как «hodiernus» («сегодняшний») образован от «hodie» («сегодня»). Кассиодор говорит о «antiquorum diligentissimus imitator, modernorum nobilissimus institutor»⁶⁴ (Variae IV, 51). По удачному выражению Э. Р. Курциуса, modernus - это «не что из того, что последним было отказано нам поздней латынью»⁶⁵. Как свидетельство каролингского возрождения можно рассматривать осознание «модернизма» некоторыми его представителями, такими как Валафрид Страбон⁶⁶, который называл эпоху Шарлеманя «saeculum modernum» (современным веком). Для другого автора IX в. граница проходит не между античностью и христианской эрой, а между старинными авторами («veteres»), такими же язычниками эпохи античности, как и христиане первых веков, в частности отцы церкви, и авторами своего времени.

Именно к средним векам, к периоду от XII до XV в., относятся две волны конфликтов между старинным и современным. Первая возникает в XII в. Как отмечал Э. Р. Курциус, в латинской поэзии после 1170 г. разгорелась настоящая ссора между старинным и современным. Напоминая высказывание Бернара Шартрского о карликах, взобравшихся на плечи гигантов, Ален де Лилль⁶⁷ осуждает «современную грубость» (modernorum ruditatem).

Два текста известных авторов второй половины XII в., настаивавших на модернизме своего времени (один - для того чтобы оплакать его, а другой - чтобы поздравить себя с этим), указывают на резкий характер первого спора между старинными и современными. Иоанн Солсберийский восклицает: «Все становилось новым: обновляли грамматику, ниспровергали диалектику, развенчивали риторику и прокладывали новые пути для всего quadrivium^{68 69}, избавляясь от правил, которыми пользовались старинные». Однако противостоят друг другу nova («новшества» - как подразумевалось, вредоносные) и priores²¹ («предшествующие учителя»). Средневековый клирик Готье Man⁷⁰ в своем сочинении «De nugis curialium»⁷¹ (между 1180 и 1192 г. настаивает на существовании «современности», которая является завершением длившегося столетие прогресса: «Я называю нашу эпоху современностью, т. е. промежуток времени в сто лет, последняя часть которого продолжает существовать, а свежие и отчетливые воспоминания о том, что было в ней примечательного, сохраняются в памяти... Миновавшие сто лет - это и есть наша "современность"». В результате термин «modernitas» дождался XIX в., чтобы вновь всплыть на поверхность в разговорном языке.

Это противостояние, если не конфликт, продолжается в схоластике XIII в. Фома Аквинский и Альберт Великий называли древними тех старых преподавателей, которые принадлежали к двум-трем поколениям и вели занятия в Парижском университете до 1220-1230 гг., т. е. до того времени, когда в результате интеллектуальной революции аристотелизма их сменили modérai, к которым Фома Аквинский и Альберт Великий причисляли и себя.

Но именно в XIV-XV вв. в единой культурной атмосфере, а может, и будучи непосредственно связанными друг с другом, возникают различные течения, которые причисляют себя к новизне, или современности, и открыто либо неявно противопоставляют ее предшествующим, старинным, идеям и практикам.

Сначала это происходит в музыке, где господствует ars nova в лиц Гильома де Машо, Филиппа де Витри (автора трактата под названием «Ars Nova») и Марчетто Падуанского. Жак Шайе⁷² сказал об этом искусстве, что оно сводилось к «представлению о чистой музыке, в кото рой слова являлись не более чем поводом». Затем нечто подобное про исходит в теологии и философии, где в противоположность via antica утверждается via moderna. На этот современный путь вступили самы различные мыслители, но все они, порвав с аристотелевской схоластикой XII в., следовали в направлении, открытом Дунс-Скоттом⁷³, и в большей или меньшей степени являлись номиналистами или же заигрывали с ним. Самыми известными и значительными из этих «logici modérai», или «theologi modérai», или «moderniores», были Оккам, Буридан, Брадвардин, Грегуар де Римини, Уиклиф. Особое место следует отвести Марсилию Падуанскому, которого считают предтечей современной политической экономии, первым теоретиком разделения церкви и государства, процесса обмирщения и который в «Defensor Paris»⁷⁴ (1324) стремился придать термину «modernus» смысл новации. Эта эпоха была также временем Джотто, в котором в XVI в. увидели первого «современного» художника. Вазари рассматривал его в качестве «che risuscito la moderna e buona arte délia pittura»⁷⁵, a Ченнино Ченнини в «Libro delParte»⁷⁶ признает, что Джотто «перевел искусство живописи с греческого на латинский» и «приспособил его к современности», т. е. отошел от следования за «природой» и создал новый изобразительный язык. Наконец, в XV в. в религиозной сфере утверждается devotio moderna, что означало разрыв со схоластикой религией, проникнутой «суевериями» Средневековья, возвращение к отцам церкви, к первоначальному монашескому аскетизму, очищение религиозных практики и чувства, выдвижение на первый план индивидуальной и мистической религии.

Возрождение нарушает этот процесс периодического проявления современного в его противостоянии древнему (старинному). Действительно, именно Возрождение окончательно придало понятию античности смысл греко-римской языческой культуры и отвело этой культуре исключительное место. Современное получало право на предпочтение лишь в том случае, если оно подражало старинному. В этом состоит смысл знаменитого высказывания Рабле, который прославляет возвращение к изучению старинного: «Теперь возрождены все науки...» Современное воодушевляет обращение к старинному.

Но Возрождение устанавливает сущностное различие между античной и современной эпохами. Начиная с 1341 г. Петрарка различает storia antica и storia nova (историю древнюю и историю новую). Европейские языки позже будут выбирать из двух терминов: либо современный (по-итальянски storia moderna), либо новый (по-немецки neuere Geschichte). В любом случае согласие между античным и современным устанавливается в конце средних веков. Петрарка помещает между storia antica и storia nova «сумерки» (tenebras), которые простираются от падения Римской империи до его времени. Вазари различает в развитии западного искусства «maniera antica» и «maniera moderna» (начинающуюся с rinascita, «ренессанса», с середины XIII в., и достигает кульминации в творчестве Джотто), которые разделяет «maniera vecchia» («старая манера»).

Тем временем начинают раздаваться голоса протеста против того превосходства, которое признается за старинным. Вновь обращаются к образу «карликов, поднявшихся на плечи гигантов», но теперь -дабы подчеркнуть, как это, впрочем, делал в XII в. Бернар Шартрский, что современные карлики имеют перед античными великанами по крайней мере одно преимущество, выражающееся в более богатом опыте. Между тем в первой половине XVI в. испанский гуманист Луис Вивес утверждал, что называть людей его времени карликами ничуть не более обоснованно, чем называть людей античности гигантами, и что его современники благодаря старинным были во всяком случае более образованными, чем они сами («De causis corruptarum artium» 26.1,5). Веком позже Гассенди заявил, что природа отнюдь не скупее по отношению к людям его времени, чем к людям античности, но ныне следует учитывать их усердие и соревновательный дух. Он выдвинул идею о том, что современные способны пойти дальше античных гигантов («Exercitationes paradoxicae ad versus Aristoteleos». Lib. I⁷⁷. Exercitatio. II, 13).

Второй и самый знаменитый спор между старинными и современными разразился в конце XVII - начале XVIII в. Он продолжался практически на протяжении всей эпохи Просвещения и привел к романтизму. Он свидетельствует о триумфе современных, что было отражено в работе Стендаля «Расин и Шекспир» и в «Предисловии к "Кромвелю"» Виктора Гюго (1827), в которых противостояние «ро-мантическое/классическое» становится лишь внешне иным выражением конфликта «современное/старинное», при этом в хронологическом отношении карты оказались несколько смешаны, поскольку герой современных - Шекспир - по времени предшествует классическим образцам XVII в.

Конечно, начиная с конца XVI в. превосходство истинно старинных - представителей античности - оказывалось то в одном, то в другом отношениях поколебленным. Например, в начале XVII в. Секондо Ланселотти основывает в Италии секту поклонников настоящего (hoggidi) и в 1623 г. публикует «L'Hoggidi overo gli ingegni moderni non inferiori ai passati»⁷⁸. Но в конце XVII в. особенную остроту спор приобретает в Англии и во Франции. В то время как Томас Барнет и Уильям Темпл публикуют «Panegyric of Modern Learning in Comparaison of the Ancient»⁷⁹ и «An Essay upon the Ancient and Modern Learning»⁸⁰ соответственно, Фонтенель пишет свой труд «Отвлеченные рассуждения о Старинных и Современных» (1687), а Шарль Перро, представив 27 января 1687 г. во Французской академии доклад «Век Людовика Великого», который подлил масла в огонь, повторяет его основные положения в «Сопоставлении старинных и современных» (1688).

Противостоя сторонникам старинных, которые видели в деятельности современных лишь выражение упадка, сторонники последних либо провозглашали равенство двух эпох, либо рассматривали современных как простых накопителей знаний и опыта, либо, наконец, выдвигали идею об исключительно качественном прогрессе.

Позицию первых отстаивает Перро в «Веке Людовика XIV»:

Бесспорно, прекрасная древность почтенья достойна всегда, Однако ее красотой не был я покорен никогда.

На древних смотрю, не желая колен гнуть покорно пред ними; Они великаны, то правда, но с нами, как люди, сравнимы.

И я б сопоставил, в пристрастности быть не боясь обвинен, Людовика век с красотой Рима Августа славы времен⁸¹.

Точку зрения вторых выражает, например, Мальбранш, который в 1674-1675 гг. в своих «Разысканиях истины» писал: «Миру больше двух тысяч лет, и он обладает сегодня большим опытом, чем во времена Аристотеля и Платона», или аббатом Террасоном в его «Философии, приложимой ко всем объектам духа и разума» (Paris, 1754): «Современные в целом выше старинных: это высказывание звучит смело, однако оно скромно в принципе. Оно смело в том смысле, что направлено против старого предрассудка; оно скромно, поскольку дает понять, что своим превосходством мы обязаны не самой мере нашего ума, а опыту, приобретенному благодаря тем примерам, которые нам предшествовали, а также размышлениям о них».

Вместе с тем даже в рассуждения приверженцев современных вводится идея старости и упадка в качестве приема, позволяющего объяснить историю. Перро писал в «Сопоставлении...»: «Разве не верно, что длительность существования мира обычно уподобляют длительности жизни человека, находя в ней свои детство, молодость и зрелый возраст и признавая, что ныне мир переживает свою старость?»

И нужно было ждать кануна Французской революции, чтобы век Просвещения принял идею безграничного прогресса. Токвиль полагал, что решительный поворот в этом отношении произошел в 1780 г. Между тем в 1749 г. молодой Тюрго написал «Размышления об истории прогресса человеческого разума», а в 1781 г. Серван публикует свое «Рассуждение о прогрессе человеческих знаний». Подлинный же шедевр, отразивший веру в бесконечный прогресс, будет незадолго до смерти написан Кондорсе - это «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1794).

И только с этого времени люди эпохи Просвещения заменят идею циклического времени, которая признает недолговечным превосходство старинных по отношению к современным, идеей линейного прогресса, в котором постоянно отдается предпочтение современному.

6. Древний (старинный)/современный и история: модернизм, модернизация, современность (XIX-XX вв.)

Отталкиваясь от исторического наследия, которым мы обязаны спору между старинными и современными, промышленная революция второй половины XIX - XX в. взялась за радикальное изменение смысла оппозиции древний (старинный)/современный. При перех де от XIX в. к XX возникли три новых полюса развития и конфронтации: движения литературного, художественного и религиозного характера провозгласили себя принадлежащими к модернизму (тер мин, который указывает на превращение современных тенденций, пребывавших до сих пор в неоформленном состоянии, в устойчивую доктрину) или были определены в качестве таковых. Установление связей между развитыми и отсталыми странами выводит проблему модернизации, которая становится более острой после Второй миро вой войны, за пределы Западной Европы и Соединенных Штатов. В связи с ускорением хода истории и благодаря одновременному вовлечению в этот процесс и противодействию ему в атмосфере западной культуры возникает новое понятие - современность, которо распространяется в сфере эстетического творчества, мышления и нравов.

К 1900 г. этим названием оказались объединены три весьма отличных друг от друга движения. Одно из них руководствовалось собственными притязаниями, два же других защищали себя: это некое замкнутое и сложившееся в культурном ареале Испании литературное движение, совокупность художественных тенденций, которые, главным образом, именовались как Modern Style, и разного рода усилия, предпринимаемые в рамках догматических поисков, которые осуществлялись в лоне христианства, главным образом в католицизме.

Этот термин «приблизительно с 1890 г. был преимущественно связан с группой испаноязычных писателей, избравших это название, с тем чтобы выразить общее для них стремление к обновлению тем и форм» [Berveiller. Р. 138]. Его относили в основном к поэтам, и в частности к поэтам, жившим в Латинской Америке. Главный его представитель - никарагуанец Рубен Дарио. Интересными чертами его творчества - с точки зрения общей проблематики, обусловленной парой древний (старинный)/современный, - являются контрас ные характеристики реакции Дарио на ход исторического развития: на возрастание власти денег, на материалистические и буржуазные идеи (модернизм - это движение «идеалистическое»); на вторжение масс в историю - это движение «аристократическое» и эстетское: «Я не являюсь поэтом, пишущим для масс», - писал поэт в предисловии к книге «Cantos de vida у esperanza» («Песни жизни и надежды»).

Демонстрируя же свою реакцию на классическую античную культуру, он отбирал примеры из космополитической литературы XIX в., отдавая предпочтение французским поэтам, особенно второй половины столетия. Рубен Дарио утверждает: «Для меня Верлен значит гораздо больше, чем Сократ». Реакция на испано-американскую войну 1898 г. и на горечь, вызванную поражением испанцев, стала также реакцией на возникновение империализма янки и подпитывала «реакционные» настроения, характерные для «поколения 98 г.» в Испании и латинского панамериканизма.

Stricto sensu⁸², модернизм - это возникшее в первые годы XX в движение внутри католической церкви. Напряжение вокруг использования этого термина, появившегося в 1904 г. в Италии, достигло своего пика в энциклике папы Пия X «Pascendi» (1907), в которой он осудил его. Однако термин «модернизм» пребывал в зоне длительного противостояния, которое будоражило христианский мир, особенно католическую церковь, со времен Французской революции и до наших дней и важный, но не конечный этап которого обозначил Второй Ватиканский Собор. Именно католический аспект оппозиции древний (старинный)/современный вылился в конфронтацию консервативной церкви и западного общества времен промышленной революции. Термин «модерн» становится в XIX в. тем уничижительным понятием, которое руководители церкви и традиционалисты в ее лоне относили либо к идеологии, порожденной Французской революцией и прогрессистскими движениями в Европе XIX в. (либерализм, а затем социализм и натурализм), либо -и в их глазах это выглядело чем-то более серьезным - к католикам, увлеченным этими идеями или просто не способным к борьбе (например, Ламенне). Официальная католическая церковь в XIX в. объявляет себя антимодернистской. В эту позицию вполне вписывает «Syllabus» Пия IX (1864). Последним «заблуждением», осужденным в энциклике, является следующий тезис: «Римский понтифик может и должен примириться и сообразовываться с прогрессом, с либерализмом и с современной цивилизацией». Конечно, «современный» в данном случае имеет скорее нейтральный смысл «недавнего», но он уже сделал решительный шаг в направлении к обретению этим термином уничижительного смысла. Однако в конце XIX - начале XX в. по поводу «antico» - «moderno» внутри католицизма вновь вспыхнул конфликт, который, все обостряясь, сконцентрировался на двух проблемах: догма, и особенно библейская экзегеза, и социальная и политическая эволюция.

В центре кризиса модернизма находится не столько двусмысленный социальный католицизм, который, впрочем, и не выступал напрямую против официальной церкви, вооруженной со времени энциклики Льва XIII (Rerum Novarum, 1891) равным образом двусмысленной, но все же более открытой социальной доктриной, сколько именно теологическое и экзегетическое движение. Причиной кризиса было «отставание, как тогда говорили, церковной науки от светской культуры и от научных открытий... Поводом же к нему послужило острое столкновение традиционного церковного образования с молодыми религиозными науками, сформировавшимися вне зоны контроля ортодоксальности, а чаще всего и вопреки ей, на базе некоего революционного принципа, в соответствии с которым допускалось применение позитивных методов в той области и к тем текстам, которые до тех пор рассматривались как им не доступные» [Poulat. Р. 135-136].

Будучи связанным с проблемами свободы высшего образования (закон 1875 г.) и созданием пяти католических институтов, модернизм вызвал особенно серьезный кризис во Франции, что в первую очередь было связано с именем Альфреда Луази, ученика католического историка магистра Луи Дюшена, в 1902 г. отлученного от церкви.

В Италии модернистское движение обращено к массам и ведет пропаганду, что в конечном счете направлено против ретроградного воздействия, оказываемого церковью на политическую, интеллектуальную и повседневную жизнь страны. Различные тенденции этого движения в начале XX в. выражают три священника: П. Джованни Семериа (1867-1931), Ромоло Мурри (1870-1944) и основатель христианской демократии историк Эрнесто Буонаиути (1881-1946). Первый из них был сослан, а два других отлучены от церкви. Таким образом, в Италии католическая церковь становится главным препятствием на пути к модернизации общества.

С другой стороны, модернизм, противостоит скорее традиционно му - а применительно к религии точнее будет сказать интегристско му, - чем старинному, обнаруживая при этом целую гамму вариаци и оттенков - например, говорят об аскетическом или о военном модернизме, о полумодернизме, о модернизантизме, - и расширяет сф ру проявления современного.

Наконец, следует сказать, что конечное значение модернизма прекрасно определил Эмиль Пула. В самом католицизме и за его пределами, во всех кругах западного общества, где в той или иной степени ощущалось его влияние, он ограничивает область «относящегося к вере» и расширяет область «относящегося к познанию». Таким образом, понятие «современный» становится пробным камнем фундаментальной перестройки всей сферы знания.

На словарном - впрочем, необыкновенно важном - уровне можно было бы оспорить возможность причисления к модерну целой совокупности эстетических течений, которые в Европе и в Соединенных Штатах около 1900 г. взяли себе или же получили различные имена и только во Франции назывались Modern Style. Однако в большинстве этих названий повторяется слово «современный», и делается это при помощи ссылок на молодость или новизну -Jugendstil, arte joven, nieuwe Kunst*^x, либо упоминается о разрыве, идею которого он в себе содержат: Sezessionstil, style Liberty*². Наконец эти движен решительным образом заявляют об отказе от академических традиций, о расставании с античной (греко-римской) моделью в искусстве. В известном смысле они изгнали дух античного/современного из и кусства. То, что позднее будет им противостоять, уже не будет возвращением к античному.

Р.-А. Герран^{83 84 85} выявил в Modern Style и близких к нему течениях второй половины XIX в. двуединую тенденцию, выраженную в борьбе против академизма и в теме «искусство для всех». Таким образом, этот стиль самым тесным образом связан с тремя аспектами промышленной революции: либерализмом, натурализмом и демократией.

В настоящем эссе, которое является размышлением не об искусстве или его истории, а о метаморфозах и значениях антитезы древний (старинный)/современный, будут упомянуты лишь нескольк наиболее значимых эпизодов, образов и принципов. Поскольку врагом была признана античность, которая создавала нечто искусственное, некий шедевр и адресовалась элите, постольку современный стиль должен был быть натуралистическим и черпать вдохновение у природы, где в ущерб прямым и простым преобладают извилистые линии. Его целью станет производство объектов, проникновение в повседневную жизнь и на этом основании - уничтожение барьера между видами искусства высшего и низшего рангов. Наконец, это искусство, которое обращается не к элите, а ко всем, к народу; и оно станет общественным.

Этот стиль зарождается в Англии благодаря усилиям Уильяма Морриса (1834-1896), последователя Рёскина, который хотел изменить убранство home⁸⁶, начал «декоративную революцию», создал в Лондоне первый магазин декоративных композиций и стоял у истоков дизайнерского искусства.

Благодаря учреждению в 1881 г. журнала «L'Art Moderne» («Современное искусство») именно в Бельгии это движение и оказалось отмеченным знаком современности. И именно в Бельгии раньше всего устанавливается связь между модерном и социальной политикой. Одним из основателей ассоциации «Свободная эстетика», поставившей своей целью распространение новых тенденций, был главный редактор органа Бельгийской рабочей партии газеты «Peuple» Виктор Орта (1861-1947), архитектор, умевший использовать все возможности железа, и создававший здания, которые сам же декорировал и меблировал, один из пионеров социального искусства и проектировщик Maison du Peuple⁸⁷ в Брюсселе. Именно в Бельгии современное искусство находит архитектора и декоратора Хенри Ван де Велде (1863-1957), который в Веймаре в руководимой им школе -на этом посту его заменит Гропиус - «Баухаус» закладывает основы великого архитектурного искусства XX в.

В Нидерландах Nieuwe Kunst использует всевозможные материалы - дерево, фарфор, серебро - и с помощью новых линий достигает триумфа в оформлении иллюстрированной книги, календарей, афиш.

Во Франции, где столицей стиля арт нуво сначала стал Нанси, с его художниками по стеклу Галье (1816-1804) и братьями Даре, архитектором Виктором Пруве (1858-1943), занимавшимся всеми видами искусства, этот стиль выходит на улицы благодаря усилиям Эктора Гимара (1867-1942), этого «Равашоля⁸⁸ архитектуры», превратившего станции парижского метро в храмы современного искусства, и плакатиста Альфонса Мухи (1860-1939), в то время как ювелирное искусство и производство золотых и серебряных изделий современный стиль завоевывает при помощи Рене Лалика (1860— 1945) и вместе с Самюэлем Бингом (1838-1905) открывает лавочку, в который продаются предметы в стиле арт нуво.

В Германии, в Мюнхене, выступая под знаком молодости (Jugendstil), современное искусство объединяется с пацифизмом и антиклерикализмом.

В Испании, или скорее в Каталонии, современное искусство порождает гения натуристской архитектуры - Гауди (1852-1920).

В Италии стиль Liberty, названный так по имени английского торговца, который основал в 1875 г. в Лондоне магазин украшений, одер живает триумфальную победу на первой Международной выставке современного декоративного искусства (Турин, 1902).

В Соединенных Штатах образцовой фигурой становится Тиффани (1848-1933), чья «лаборатория искусства» в Нью-Йорке заявляет о себе во всех видах искусства, причисляемых к низшему рангу, и делает популярным дутое стекло, превращая его в украшение наиболее повседневного из современных изобретений - электрического освещения.

Стиль модерн, эфемерный феномен, который прожил менее двад цати лет, в период между 1890 и 1910 г., был затем отброшен в тень течением, которое возникло на основе отказа от декоративности, изгибов, красочности и которое обрело первые очертания в Германии, в Дармштадте, и достигло своего триумфа в Австрии благодаря Адольфу Лоосу (1870-1933), на руинах орнамента превратившего себя в пророка «нового века», который станет веком «огромных совершенно белых стен» - царством бетона.

Однако начиная с 1970 г. стиль модерн завершает длительный период очищения с тем, чтобы благодаря своим характерным чертам, прекрасно проанализированным Р. Л. Делевуа^{89 90}, вновь пристроиться в кильватере современности: это Kitsch** - «значительность нео снованного», некая система объектов, структур окружающей среды, язык двусмысленностей.

Итак, главное здесь заключается в том, что древний разум причислял себя к героям, шедеврам, подвигам, а разум современный отнын питается повседневным, массовым⁹¹, смутным.

Первым значительным столкновением древнего и современного было, вероятно, столкновение американских индейцев с европейцами. И результат очевиден: индейские племена были побеждены, завоеваны, истреблены или ассимилированы. Империализм и колониализм XIX в. и начала XX в. - в различных своих формах - редко добивались столь радикальных эффектов. Народы, настигнутые западным империализмом в то время, когда они в большей или меньшей степени обладали независимостью, были вынуждены задаться вопросом о причинах своего отставания в некоторых областях. Деколонизация, начавшаяся после Второй мировой войны, позволила новым народам в свой черед приступить к решению этой проблемы.

Запоздавшим в своем развитии народам почти повсюду пришлось решать уравнение «модернизация = оксидентализация», и поэтому проблема современного столкнулась с проблемой национальной идентичности. Почти повсеместно было также установлено различие между социальной и культурной модернизацией и модернизацией иной - технологической и экономической, т. е. материальной.

И здесь мы также приведем лишь несколько примеров, предназначенных объяснить все перевоплощения пары древнее (старинное) современное.

Можно выделить - не закрывая при этом глаза на относительно произвольный характер такого различения - три типа модернизации: 1) модернизация сбалансированная, когда успешный прорыв современного не вызвал разрушения ценностей древности (старины 2) модернизация конфликтная, когда устремленность к современному затронувшая только часть общества, привела к серьезным конфликтам с прежними традициями; 3) модернизация, проводимая на ощупь и пытающаяся при помощи разных форм - но не путем достижения нового общего равновесия, а на основе частичного отбора - примирить современное и древнее (старинное).

Примером сбалансированной модернизации является Япония Модернизация Мэйдзи (началась в 1867 г.) проводилась в соответствии с решением, принятым на высшем уровне иерархического по своей структуре общества в тот момент, когда началось распространение научных открытий XIX в. и результатов промышленной революции, что позволило Японии быстро присоединиться к пелотону современных народов, и характеризовалась «использованием западной техники и сохранением собственных ценностей». Но автократически-милитаристский режим, возникший в результате этих событий, был подвергнут испытанию поражением 1945 г., которое стало в определенном смысле исключительно важным кризисом в процессе модернизации Японии. И даже сегодня, в 1976 г., японское общество, несмотря на успешное продвижение к политической демократии, все еще ощущает - и это вызывает известные опасения - внутреннее напряжение в достигнутом равновесии между древним (старинным) современным.

Может быть, и Израиль представляет собой актуальную модель сбалансированной модернизации, хотя и осуществляемой иным способом и на гораздо более сложном основании. Но в данном случае напряжения существуют как внутри географических и культурных компонентов, которые входят в состав нового израильского народа, так и между ними, а также в более общем плане между еврейскими традициями (и их религиозным фундаментом) и стоящей перед новым государством необходимостью проводить модернизацию, которая является одной из главных гарантий его существования. Ради того чтобы выжить, Израиль должен любой ценой сохранить и свое древнее (старинное) и свое современное.

В качестве примера конфликтной модернизации можно взять большинство стран мусульманского мира. Здесь модернизация чаще всего начиналась не с выбора, а с некоего вторжения (военного либо невоенного), всегда являвшегося результатом толчка извне. Почти повсюду она приобретала характер оксидентализации, что вновь поднимало или же создавало фундаментальную проблему выбора между Западом и Востоком. Не анализируя в деталях этот конфликт, можно сказать, что в историческом плане он выступал в трех формах: в XIX в. - как последствие действий европейского (колониального или неколониального) империализма; после Второй мировой войны - в рамках деколонизации и возникновения третьего мира; в 70-е годы XX в. - в связи с нефтяным бумом.

Несмотря на большое разнообразие конкретных случаев, имеющих место в мусульманском мире, до настоящего времени модернизация в целом касалась лишь экономического сектора и внешней стороны жизни государств и народов, она привлекала только правящие группы и социальные слои, ограниченные некоторыми «буржуазными» категориями. Она подогревала национализм, углубляла пропасть между классами и привносила чувство глубокой обеспокоенности в культуру.

Наряду с другими авторами эту обеспокоенность глубоко проанализировали Жак Берк и Густав фон Грюнебаум. По мнению последнего, модернизация ставит перед исламскими народами и нациями в качестве главной проблему их культурной идентичности. Жак Берк обнаружил в «современных арабских языках» тот же разрыв, на наличие которого сетуют - в своей области - экономисты: «современный сектор» - «традиционный сектор». Изучая современные литературные и художественные формы в арабском мире, сто лет назад «не знавшем живописи, скульптуры и даже литературы в том смысле, который придает этим словам наше время»⁹², он демонстрирует в эссе, романе, музыке, театре и, парадоксальным образом, кинематографе - искусстве без прошлого - противоречия, которые приносят

беспокойство и в известной мере парализуют культуру. В том мире, где «нормальность ссылается на древность», а «исключение непосредственно или опосредованно происходит из чуждого», модернизация осуществляется не как созидание, а как «аккультурация или взаимодействие между архаикой и привнесенным извне»⁹³.

В качестве лаборатории модернизации, проводимой на ощупь, можно указать на черную Африку. Сколь изменчивыми ни были бы здесь наследие и новые ориентации, в рамках проблемы древнее (старинное)/современное доминируют две базовые посылки: 1) неза висимость существует недавно, элементы модернизма, привнесенные колонизаторами, очень слабы, разрозненны, плохо приспособлены к реальным нуждам народов и наций - короче говоря, современное ещ очень молодо; 2) историческое же отставание, напротив, велико, груз древнего (старинного) очень тяжел.

На этой основе обычно рождаются два устремления, проходящие в процессе своего становления через различные, даже противоположные политические и идеологические этапы, отмеченные стремлением: а) найти то, что в современном подходит для Африки, и осуществит выборочную, частичную, неполную, эмпирическую модернизацию; б) вести поиск специфически африканского баланса между традицией и модернизацией.

Несмотря на неоспоримые успехи и значительные усилия, порой создается впечатление, что модернизация в черной Африке зачастую останавливается на стадии трогательных заклинаний и что Африка не только продвигается на ощупь, но попросту не решается действовать иначе, чем при помощи некоей смеси эмпиризма и риторики (хотя, возможно, у нее есть основания для того, чтобы вести себя именно так, и речь идет лишь о специфическом и эффективном способе модернизации). Например, в 1965 г. Амаду Хампате Ба, бывший в то время директором Института гуманитарных наук Мали, заявил: «Кто говорит "традиция", имеет в виду наследие, накопленное народом за миллионы лет, а кто говорит "модернизация", подразумевает тягу, но иногда и пристрастие к тому, что в настоящее время модно. Я не думаю, что все современное всегда выражает абсолютный прогресс по отношению к обычаям, передающимся от поколения к поколению вплоть до наших дней. В каком-то определенном пункте модернизм может представлять собой нравственный, административный или технический прогресс, но может обозначать и регресс в тех же самых пунктах»⁹⁴. И еще: «Традиция не противостоит прогрессу; она ведет его поиск, призывает его, выпрашивает его у Бога и готова просить его у самого дьявола»⁹⁵.

В связи с проблемой модернизации остается, видимо, сказать об одном нетипичном случае. Если верить Луи Дюмону, то в Индии смысл времени и истории не укладывается в наше понятие прогресса. Там «обсуждали обоюдные заслуги как старинных, так и современных», но делалось это как-то плоско, при сравнении одних с другими не возникало никакой мысли о прогрессе (или регрессе). «История была лишь перечнем значительных событий и моделей поведения, примеров»⁹⁶, одни из которых были дальше от нас, другие - ближе, подобно тому, как они могли бы находиться справа или слева, на севере или на юге в том мире, который не ориентирован в соответствии с топологическими ценностями.

Более того, условия существования независимости далеки от упрощения постановки проблемы модернизации и только усложняют ее, как считает Луи Дюмон: «Приспособление к современному миру требует от Индии значительных усилий. Независимость породила одно недоразумение: добившись ее, индийцы сочли себя равными в сообществе наций, и они могли вообразить, что адаптация в основном была завершена. Успех приложенных усилий был закреплен, и речь шла лишь об обустройстве. Однако это совершенно не соответствовало истине... Дело в том, что Индии удалось избавиться от иностранного господства, осуществив лишь самый минимум мод низации. Значительные успехи, бесспорно, большей частью были обусловлены гением Ганди, политику которого, думается, резюмирует эта формула»⁹⁷.

Но если верить в этом Дюмону, не может ли случиться так, что динамичная диалектика пары древнее (старинное)/современное так не затронет значительную часть человечества?

Термин современность был введен в оборот Бодлером в его стать «Художник современной жизни», в основном написанной в 1860 г. и опубликованной в 1863 г. Первые отклики литературных и художественных кругов во второй половине XIX в. на появление этого термина были сдержанными, потом о нем вспомнили вновь, а после Второй мировой войны он получил широкое распространение.

Бодлер - именно в этом и состоит новизна - пытается обосновать ценность настоящего, а следовательно, и современного, лишь сами фактом того, что оно есть настоящее⁹⁸. «Удовольствие, которое мы получаем от представленности настоящего, - писал он, - связано не только с красотой, в одеяниях которой оно может нам являться, но также с сущностным качеством настоящего». Прекрасное содержит в себе нечто вечное, но «академики» (приверженцы⁹⁹ древнего) не видят, что ему также в обязательном порядке присуще и нечто, связанное с «конкретной эпохой, модой, моралью, чувством». По крайней мере частично прекрасное должно быть современным. Что же такое современность? Это то, что есть «поэтического в истории», «вечного» в «преходящем». Современность нужно выводить за пределы «моды». Поэтому в примерах, которые приводит Бодлер, говорится о женской моде, об «обучении военного, денди, даже животного - собаки или лошади». В понятие «современный» Бодлер вкладывает и такое содержание: сильную тягу к определенного рода поведению, нравам, украшениям. У каждой эпохи, говорит он, «своя осанка, свой взгляд, своя манера поведения». Древним следует интересоваться лишь ради «чистого искусства, логики, общего метода». Для всего остального нужно обладать «памятью о настоящем» и тщательно изучать «все то, что составляет внешнюю сторону жизни определенного века».

Современность, следовательно, связана с модой, дендизмом, снобизмом. «Моду, - подчеркивает Бодлер, - следует рассматривать как проявление вкуса к идеалу, пребывающего в мозгу человека над всем тем, что естественная жизнь сумела накопить там грубого, земного и грязного...» Успех этого слова оказывается понятен, когда мы соотносим его с такими денди в культуре, какими были братья де Гонкур, писавшие в своем «Дневнике» (1889. Р. 901): «В сущности, скульптор Роден попался на удочку старью из литературного прошлого, у него не было природного чувства современности, которым обладал Карпо».

А в наши дни один из певцов современности, который в то же время является поборником моды - Ролан Барт - написал, рассуждая о Мишле: «Он был, вероятно, первым из авторов современности, способным воспеть некое слово, казавшееся невозможным». Здесь современность оказывается достигшей пределов, ее ожидают приключения, связанные с маргинальным существованием, она более не сообразуется с нормой, не ищет защиты у авторитета, не испытывает тяготения к центру, к чему призывал культ древнего.

Во «Введении в современность»¹⁰⁰ в лице философа Анри Лефевра современность нашла своего теоретика. Лефевр различает современность и модернизм: «Современность отличается от модернизма та же, как понятие в процессе образования в социальном контексте отличается от социальных явлений, как размышление отличается от фактов... Первая тенденция - уверенность и высокомерие - соответствует модернизму; вторая - задавание вопросов и уже критическое размышление - современности. Они не отделимы друг от друга и являются двумя аспектами современного мира» [Lefebvre. Р. 10].

Современность, обратившись к незавершенному, к наброску, к ироничному, стремится, таким образом, в середине XX в., на пороге постиндустриального общества, реализовать ту программу, которая в общих чертах была намечена романтизмом. В итоге конфликт древнего (старинного)/современного, на протяжении длительного врем ни выполнявший функцию промежуточного пункта в ситуативной оппозиции «классическое»/«романтическое», вновь заявляет о себе в западной культуре.

Современность - это идеологическое завершение модернизма. Но это идеология незавершенного, сомнения, критики; современность -это также порыв, влекущий к творчеству, - провозглашенный раз рыв со всеми идеологиями и теориями подражания, в основе которы лежит обращение к античности и стремление к академизму.

Идущий еще дальше Раймон Арон полагает, что идеал современности - это «прометеево стремление», «стремление вновь использовать предшествующую формулу - стать хозяевами и собственниками природы при помощи науки и техники»¹⁰¹. Но думать так - значит видеть только агрессивную сторону современности и, вероятно, приписывать ей то, что нужно отнести на счет модернизма. Во всяком случае все это побуждает нас поставить вопрос о двусмысленности современности, что и будет сделано в заключении.

7. Сферы проявления модернизма

Наиболее старыми формами столкновения древнего (старинного современного были споры между старинным и современным¹⁰², инач говоря, столкновения в основном происходили на литературной или, шире, культурной почве. Вплоть до недавних битв современности (име ется в виду переход от XIX в. к XX) предметом дебатов и сражений¹⁰³являлись прежде всего литература, философия, теология, искусство (не была забыта и музыка: кроме ars nova, существовавшего с XVI в сюда относится и написанный Жан-Жаком Руссо в XVIII в. трактат «Рассуждения о современной музыке»); однако это верно и по отношению к античности, Средневековью и Возрождению.

Начиная с позднего Средневековья в поле конфликта обнаруживается и более общее видение проблемы, хотя все это по-прежнему связано с лагерем просвещенных людей и интеллектуалов. Речь идет о религии. Конечно, devotio moderna не опрокинула основ христиан ства, а Реформация XVI в. не выдавала себя за «современное» движение (это было скорее нечто противоположное, с ссылками на Ветхий Завет, раннехристианскую церковь и т. д.); важность же «модернистского» движения начала XX в. не была бы столь высока, если бы самые высокие авторитеты католической церкви не придавали ему значения, превосходившего его объективную ценность. Однако проникновение религиозного начала в область столкновения древнего/ современного указывает на расширение поля дискуссии.

Пока еще не отмечалось, что с XVI по XVII в. дискуссия - в том виде, в каком ее воспринимали современники, - распространилась на две весьма значимые новые области.

Первой из них являлась история. Как известно, понятие «Средневековье» возникло в эпоху Возрождения, но служило только для заполнения пропасти, существовавшей между двумя позитивными, насыщенными и значительными периодами истории - древней историей и историей современной. Подлинной новацией, тем новым, из которого вытекало все остальное, была идея «современной» истории.

Второй была наука. В то время прогресс «современной» науки потрясал лишь воображение интеллектуальной элиты. Но все открытия конца XVIII и особенно XIX в. станут известны массам и будут восприняты ими. При этом Коперник, Кеплер, Галилей, Декарт, а позже и Ньютон убедят часть ученого мира в том, что если Гомер, Платон и Вергилий остаются непревзойденными, то Архимед или Птолемей будут развенчаны современными учеными. Англичане были первыми, кто обратил на это внимание. Фонтенель, касаясь в предисловии к «Истории Академии наук с 1666 по 1699 г.» вопроса о прогрессе в сфере современного разума, одним из глашатаев этой идеи он и являлся, на первое место поставил «обновление математики и физики». Он уточнял: «Декарт и другие великие люди потрудились здесь настолько успешно, что в этом жанре литературы изменилось все». Самым важным для него было то, что прогресс в этих науках отозвался в умах всего человечества. По его мнению, власть перестала обладать большим весом, чем разум. По мере того как эти науки получали большее распространение, методы их становились проще и доступнее. Наконец, на протяжении какого-то времени математики не только поставляли бесконечное количество истин, относившихся к той сфере, к которой они принадлежали, но и в достаточной степени общим образом начали внедрять в умы точность, вероятно, более высокого порядка, чем та, которая отличала все эти истины.

Революция в области современного датируется XX в. Совре менность, до сих пор изучавшаяся главным образом в «сверхструктурах», отныне познается на всех уровнях - в тех областях, которые человеку XX в. представляются наиболее важными: в области экономики, повседневности, политики, менталитета.

Как мы уже видели, именно в связи с вторжением современности в третий мир первостепенным становится экономический критерий. В самом же комплексе современной экономики пробным камнем современности выступает механизация, а лучше сказать - индустриализация. Но подобно тому, как Фонтенель в прогрессе некоторых наук усматривал прогресс человеческого разума как такового, так и экономический критерий современности воспринимается главным образом как прогресс мышления. И здесь вновь именно рационализация производства определяется как основной признак современности. Как отмечал Раймон Арон, на это обратили внимание уже великие умы XIX в.: «Огюст Конт видел в рациональном использовании природных ресурсов приоритетную задачу современного общества, а толкование, данное Марксом перманентному динамизму, который играет определяющую роль в ка₆п₂ италистической экономике, сохраняет свою ценность и поныне»¹⁰⁴. Аргентинский социолог Джино Джермани, вновь обращаясь к тексту, опубликованному в 1960 г. в Рио-де-Жанейро («Resistencia a Mudan а»^{105 106}), говорит почти то же самое: «В экономике процесс секуляризации обозначает прежде всего дифференциацию собственно экономических институтов, содер щих в себе инструментальную рационализацию как фундам₆₄енталь-ный принцип действия и институционализации изменений» .

Эта «интеллектуальная» концепция экономической современности побудила целую группу специалистов в области общественных наук поставить проблему соотношения между протестантской моралью и экономическим развитием, распространив, таким образом, те положения, которые Макс Вебер и Р. Г. Тауни относили к Европе XVI и XVII в. [Eisenstadt, 1968], на современные не-западные страны. Благодаря этим положениям, которые я считаю ложными, под проблему отношений между религией и современностью удалось подвести более широкое основание, чем споры экзегетов или теологов. Поставив те же цели, сегодня можно проанализировать современность с точки зрения демографии. Прежде всего речь идет о семье: Джино Джермани, например, в «секуляризации» семьи (развод, контроль над рождаемостью и т. д.) усматривает важный аспект процесса модернизации и связывает «современную» семью с процессом индустриализации, на что, по его мнению, указывает пример Японии. Одной из выделяющихся черт совре₆м₅енности Анри Лефевр считает появление «современной женщины» .

Благодаря признанию примата понятия экономического и использованию определения современности через абстрагирование и в связи с оппозицией древнее {старинное)/современное в игру вступ ют два новых понятия.

Прежде всего, посредством экономики современное связываетс не с прогрессом вообще, а с развитием или, как считают некоторы либеральные экономисты, в более ограниченном истолковании -с возрастанием. С другой стороны, современное противостоит уже древнему, а первобытному.

Именно на почве религии Г. ван дер Леув противопоставляет «первобытной ментальности», не способной к объективации, «современную ментальность», определяемую «способностью к абстра-гированию»^{107 108}.

Вместе с тем XX век определил современность также и посред ством обращения к некоторым политическим позициям. «Банальной выглядит констатация того, - пишет Пьер Кенде¹⁰⁹, - что структуры современной жизни суть прямое следствие двух серий революций: той, которая произошла в сфере производства (переход от ремесла индустрии), и той, которая имела место в сфере политической (заме на монархии демократией)». Он добавляет: «Таким образом, производственное использование предполагает рациональный расчет, который является одной из сторон светской научной мысли». Маркс в своей статье 1844 г. «ZurKntik derhegelschen Rechsphilosophie («К кр тике гегелевской философии права») писал: «Абстракция государства как такового характерна лишь для Нового времени; абстракция политического государства - это современный продукт. Для средних веков характерен реальный дуализм, для Нового времени - дуализм абстрактный».

Если Раймон Арон главным образом ставит перед собой проблему «социального порядка современности»™, то исходит он из эконо ского факта, а точнее, из производительности труда и в конце кон как видно, приходит к идее прометеева устремления, опирающегос на науку и технику и понимаемого в качестве «источника совреме ности»', «современную цивилизацию» он определяет посредством т ценностей, чье политическое звучание предельно четко: «равенств индивидуальность, универсальность»^{110 111}.

Кристиан Виейра, изучая «традиционные и современные политические структуры» в черной Африке, приходит к выводу, что если большая часть молодых африканских государств заимствует политические институты западного типа (всеобщее, равное и прямое избирательное право, разделение властей), то модернизации этих государств не всегда удается преодолеть «порочный круг»: преобразование их в современные страны предполагает национальное единство, в то время как последнее покоится на структурах (этнических и властных), связанных с традицией и противостоящих модернизации.

Начиная с Маркса определение современного государства в большей или меньшей степени было обусловлено капитализмом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие - иногда это выглядит наивно - в качестве модели модернизма, в частности модернизма политического, признают Соединенные Штаты. Так, Кеннет С. Шеррил на основании опроса, проведенного в Соединенных Штатах, дал определение «politically modern man» (современного в политическо отношении человека), и принципиальный интерес к этому определению возникает в связи с тем, что оно берет на себя смелость оказывать влияние на внешнюю политику Соединенных Штатов (или воспроизводить ее).

1. Современный в политическом отношении человек идентифицирует себя с национальной политической общностью.

1а. Современный в политическом отношении человек умеет различать сферу личного и сферу политического.

2. Современный в политическом отношении человек обладает сильным ego.

3. Современный в политическом отношении человек обладает устойчивыми взглядами.

4. Современный в политическом отношении человек открыт для других.

4а. Современный в политическом отношении человек испытывает сильное влияние mass media.

Следовательно:

46. Современный в политическом отношении человек хорошо информирован.

5. Современный в политическом отношении человек убежденный оптимист.

5а. Современный в политическом отношении человек верит в народ.

6. Современный в политическом отношении человек обладает потребностью объединяться с другими.

7. Современный в политическом отношении человек склонен к участию в общественной деятельности.

8. Современный в политическом отношении человек откликается на политические события, но не находится в их власти и не бывает подавлен ими.

8а. Современный в политическом отношении человек является чьим-то сторонником, но «сторонником открытым».

9. Современный в политическом отношении человек ощущает в себе способность оказывать давление на публичные власти, принимающие решения.

10. Современный в политическом отношении человек характеризуется общей верой в правительство¹¹².

В более широком смысле американец часто предлагается в качестве прототипа современного человека - «нового человека».

Наконец, современность недавно была определена на основе мас совости как характерной ее черты: это культура повседневной жизни и культура массы.

Бодлер, несмотря на элитарный характер своего определения, с самого начала ориентировал его на то, что Анри Лефевр, философ современности и повседневной жизни, называл «цветом повседневности». Художественные течения нового искусства на переходе от XIX к веку XX равным образом включали современность как в предметы, так и в произведения искусства: современность ведет и к дизайну. и гаджету^1Х. Пьер Кенде усматривал в «массовом распространени идей», в «коммуникации масс» одну из характерных черт современности и одну из причин ее ускоренного развития. Если Маклюэн и ошибся, предрекая распад галактики Гутенберга, то он все же указал на роль аудиовизуальных средств в современности - точно так же, как это сделал Лео Богарт в «The Age of Television»^{113 114 115} (1968).

Несомненно, лучшие описание и объяснение современности как «массовой культуры» (culture de masse) дал Эдгар Морин. Произвел он их на свет в 50-х гг. XX в. в Соединенных Штатах, а потом они распространились в западном обществе. А определил он ее следующим образом: «Народные массы, проживающие в городе и частично в сельской местности получают доступ к новым стандартам жизни: они постепенно вступают в мир благосостояния, досуга, потребления, который до того был миром буржуазных классов. Количественные изменения (рост покупательной способности, возросший уровень замещения человеческих усилий работой машин, увеличение времени досуга) постепенно приводят к качественной метаморфозе: проблемы индивидуальной, частной жизни, проблемы реализации индивидуальной жизни настойчиво возникают уже на уровне не только буржуазных классов, но и нового, многочи₇₃с₁ленного и все расширяющегося слоя людей, живущих на зарплату» .

В первую очередь принципиальную ее новизну Морин видит в том оригинальном применении, которое массовая культура нашла для отношения «реальное»/«воображаемое». Эта культура, будучи «великим поставщиком мифов» (любовь, счастье, благосостояние, досуг и т. д.), действует не только в направлении от реального к воображаемому, но и наоборот. «Она есть не просто бегство, но и - одно временно и противоречиво - вовлечение».

И, наконец, XX век как бы проецирует современность в прошлое -в те эпохи или общества, у которых не было сознания современности или которые по-иному определяли свою современность. Так, в 1930 г. выдающийся французский историк Анри Озе наделил XVI в. - то вре мя, когда превозносили старинных, а современное признавали только в искусстве, в словесности и в истории, и то лишь по отношению к средним векам, - пятикратной современностью, которую составляют «интеллектуальная революция», «революция религиозная», «революция нравственная», «новая политика» и «новая экономика». В заключение он писал: «С какой стороны ни посмотреть, XVI в. предстает перед нами как прообраз нашего времени. Концепция мира и науки, индивидуальная и общественная мораль, ощущение внутренней свободы души, внутренняя политика и политика внешняя, возникновение капитализма и формирование пролетариата (мы могли бы добавить сюда зарождение национальной экономики) - во всех этих областях эпоха Возрождения принесла в высшей степени плодотворные новшества, даже в тех случаях, когда они оказывались опасными...» [Hauser, 1930. Р. 105].

Но можно ли говорить о современности, учитывая, что те, кого мы считаем современными, не сознают себя таковыми или не говорят об этом?

8. Исторические предпосылки осознания новизны

Здесь речь идет не о разъяснении причин ускоренных преобразований, происходящих в обществе в ходе исторического развития, и не об исследовании сложной истории изменения коллективной ментальности, а о попытке внести ясность в вопрос об осознании разрывов с прошлым и коллективного желания взять на себя бремя того, что называют модернизмом или современностью.

Остановимся на четырех основных элементах, которые вместе или порознь присутствуют в подобном осознании.

Первым из них является восприятие того, что в связи с некоторым эпохами именуется ускорением истории - и это уже стало банальностью. Но для возникновения конфликта между современными и старинными нужно, чтобы это ускорение сделало возможным конфликт поколений. Таковы были споры номиналистов с аристотельянцами, гуманистов со схоластиками (напомним здесь о хитрости истории, благодаря которой сторонники древности превратились в современных), романтиков с классиками, сторонников нового искусства с приверженцами академизма и т. п. Оппозиция древнее (старинное) современное, представляющая собой один из тех конфликтов, сквоз призму которых общества переживают глубоко противоречивое отношение к собственному прошлому, становится острым, когда перед современными встает вопрос о борьбе прошлого, присутствующего в настоящем, против настоящего, ощущаемого как прошлое, когда спор старинных и современных приобретает характер сведения счетов между отцами и детьми.

Второй из указанных элементов - это то давление, которое материальный прогресс оказывает на ментальность, способствуя ее преобразованию. Разумеется, изменения ментальности редко бывают внезапными, и происходят они в первую очередь на уровне самой мен тальности. То, что изменяется, - это мыслительный инструментарий. Чаще всего осознание современности выражается в протесте разума (или рациональности) против авторитета или традиции; таковы требования и «современных» мыслителей средних веков, предъявленные «авторитетам», и представителей Просвещения - от Фонтенеля до Кондорсе и католиков-модернистов - традиционалистам начала XX в. Однако современность может также - например, для Иогана Руйсбрука или Герарда Гроота, Бодлера или Ролана Барта - отдавать преимущество мистике или созерцательности перед интеллектуализмом, «преходящему, ускользающему, случайному» - перед «вечным и неподвижным» (Бодлер). Анри Лефевр добавляет «зависящее от случая» в качестве характеристики современной современности. Однако технологическая и экономическая «революция» XII—XIII вв., наука XVII в., изобретения и промышленная революция XIX в., атомная революция второй половины XX в. стали стимуляторами осознания современности, характер воздействия которых следовало бы изучить более подробно.

В некоторых случаях осознанию способствует толчок извне. Греческая философия и сочинения арабских мыслителей если и не начали процесс «модернистского» осознания средневековых схоластиков, то по крайней мере подпитывали его; технические достижения Запада и западная мысль вызвали конфликт старинных и современных в неевропейских обществах; около 1900 г. японское и африканское искусства сыграли свою роль в осознании нового западного искусства.

Наконец, утверждение современности, даже если она и выходит за пределы культуры, - это прежде всего дело ограниченного круга людей, представителей интеллектуалов или технократов. Часто заявляющий о себе в период демократизации социальной и политической жизни феномен осознания прогресса, современности, во всяком случае на уровне осуществления этого процесса, остается делом «элиты», отдельных групп, кружков. Даже когда современность обнаруживает, как это происходит сегодня, стремление найти свое воплощение в массовой культуре, о чем говорит Эдгар Морин, то и тогда те, кто создают эту культуру на телевидении, с помощью плакатов, дизайна, комиксов и т. п., образуют ограниченные круги интеллектуалов. И в этом проявляется не что иное, как двусмысленность понятия «современность».

9. Противоречивость современного

Современное прежде всего стремится к самоотрицанию, к сам разрушению.

От средних веков до XVIII столетия одним из аргументов современных было то, что сами старинные в свое время тоже были современными. Например, Фонтенель напоминал, что латиняне были современными по отношению к грекам. Определяя современное как настоящее, мы приходим к превращению его в прошедшее будущее. Мы оцениваем уже не содержание, а некое эфемерное содержащееся.

Бодлер, усиливая смысл современного в понятии современности и прибегая к моде для его определения, осуждает современное на существование в качестве устаревшего в потенции. «То наслаждение, которое мы получаем от восприятия настоящего, связано не только с красотой, которая может служить ему облачением, но также и с его сущностным свойством быть настоящим» [Baudelaire Ch.].

Таким образом, современное связано не только с модой («Мода и современное относятся ко времени и моменту, они таинственным образом связаны с вечным, это подвижные образы неподвижной вечности», - говорит Анри Лефевр, комментируя Бодлера¹¹⁶), и ему трудно уйти от снобизма.

Оно стремится оценить новое в качестве нового, чтобы очистить содержание произведения, объекта, идеи. «Поскольку единственная цель современного искусства, - пишет X. Розенберг¹¹⁷, - состоит в том, чтобы произведение было новым, и новизна его определяется не научным анализом, а общественной властью и педагогикой, постольку художник-авангардист осуществляет свою деятельность в среде, полностью равнодушной к содержанию его творчества».

В крайнем случае современное может обозначать все что угодно, в частности и старинное. «Общеизвестно, - пишет Розенберг, - что название "современное искусство" никак не связано со словами, которые его составляют. Чтобы принадлежать к современному искусству, про изведение не должно быть ни современным, ни искусством, ни даже произведением. Какая-нибудь маска с юга тихоокеанского побережья, имеющая возраст в 3000 лет, отвечает определению современного, а кусок дерева, найденный на берегу, становится искусством»¹¹⁸.

Современное вовлечено в процесс безудержного ускорения. Оно всегда должно быть более современным и затянутым в головокружительный водоворот современности.

Другой парадокс, или двусмысленность, состоит в том, что «современное», находящееся на краю бездны настоящего, обращается к прошлому. Если оно отвергает старинное, то оно старается укрыться в истории. Современность и мода ретро идут рука об руку. Эпоха, которая называет себя новой и жаждет выглядеть абсолютно новой, обрекает себя на преследование со стороны прошлого - памяти, истории.

Точно так же и Жанна Фавре на примере политики, проводимой в сельских местностях Алжира, прекрасно показала, что может существовать современность, обусловленная избытком традиционализма. В частности, проникновение результатов индустриальной революции в жизнь племени кабилов разрушило традиционные структуры; однако сто лет спустя традиционализм вернулся, но с тем, чтобы исполнять уже не свои прежние функции, что в настоящих условиях просто невозможно, а функцию новую - призыва к осуществлению модернизации.

В особой степени двусмысленна роль современности по отношению к революции. Как удачно выразился Анри Лефевр, современность - это «тень революции, ее измельчение, а иногда и карикатура на нее».

И этот разрыв индивидов и обществ со своим прошлым, это даже не революционное, а всего лишь непочтительное прочтение истории в силу насыщенности последней жизнью культуры и повседневным бытом парадоксальным образом могут стать также, если использовать слова Эгара Морина, инструментами приспособления к переменам, средствами вовлечения в исторический процесс.