История Империи монголов: До и после Чингисхана

Странный народец

О монголах до XIII века окрестные народы знали только одно: они существуют. Впрочем, как существуют, соседей интересовало мало: монголы были кочевым степным народцем, который не претендовал на мировое господство. Напротив, китайские воины брали этих монголов в плен и подвергали ужасным пыткам, так что китайцы монголов никак особенно не опасались. Называли они их совсем, однако, не монголами, а татарами — черными или белыми. Первые были совершенно дикими и странными на вид даже для китайцев, а вторые — более цивилизованными и более привычными взгляду.

На этом, собственно, китайское знание о соседях и умолкало.

До нашего времени дошло несколько китайских трактатов, составленных на основе шпионских донесений о делах в соседней неспокойной Монголии. Кусочки текстов из этого описания имеет смысл привести в нашей книге.

«У татар все люди отважны и воинственны, — говорится в „Полном описании монголо-татар“», — те,

Другой шпион сообщал, повторяя прежнее донесение почти слово в слово: «Татары [живут] к северо-западу от государства Цзинь. Те из них, которые ближе к китайским землям, называются культурными татарами. [Они] едят свой рис. Те из них, которые дальше [от китайских земель], называются дикими татарами. [Они] живут только охотой, стреляя [зверя] из лука».

К культурным татарам китайцы относились без опасения.

Впрочем, белых татар китайцы имели случай принимать и в Поднебесной. К цзинскому двору был отправлен монгольский посол со своим помощником, которого хронист именует Субханом. По мнению хрониста, Субхан был белым татарином: «Каждый раз, когда [мы] ехали рядом, Субхан почтительно обменивался со мною приветствиями и выражал сочувствие за труды, причем говорил: „[Вы] много потрудились! [С моей стороны] не было ни забот, ни приема. Не взыщите, пожалуйста!“».

Зато уж «диких» татар китайцы очень боялись.

Шпион писал: «Так называемые дикие татары весьма бедны да еще примитивны и не обладают никакими способностями. [Они] только и знают, что скакать на лошадях вслед за всеми [другими]».

От бедного и очень воинственного племени можно было ожидать всего, чего угодно. Так что не удивительно, что за прежде далеким от границы народом стали внимательно следить и тут же сообщать властелину Поднебесной.

Поток сведений о «диких» татарах особенно усилился уже во времена великого хана:

Из этого замечания старинного автора следует, что он представлял, что татары и монголы отличались некими внешними признаками, и «татары» этих монголов полностью истребили. Причем эти истребленные даже имели собственное государство «с августейшим императором». По словам другого хрониста,

[Мэн-да бэй-]-лу, очевидно, основано на записях Ли [Синь-чуаня]. Однако Ли [Синь-чуань] пишет в неуверенных выражениях, а в [Мэн-да бэй]-лу прямо говорится о том, что прежнее монгольское государство уже было уничтожено и что нынешние монголы и есть татары.

В Гу-цзинь цзи-яо и-пянь Хуан Дун-фа сказано:

По этому поводу китайский хронист язвил:

Указанные чиновники, действительно, бежали из Поднебесной к монголам, которые принимали всех без исключения беглецов, желающих служить их предводителям. Чиновники, многим из которых в Поднебесной жилось хуже, чем собакам, нередко предпочитали монгольскую свободу и своего рода военную демократию своим китайским властям, на редкость жестоким. Чиновники бежали по разным причинам — от опалы, от налогов, от практикуемой в государстве смертной казни. Очевидно, не понимая, с каким народом имеют дело, они назвали своих новых сотоварищей монголами, хотя прежде их знали под именем татар. Но чиновникам, скажем, приходилось туго: народ, который они воспринимали как единый, таковым не был. Их совершенно ставило в тупик то, что одни «монголы» были совершенно плосколицыми и раскосыми, а другие имели явно выступающий нос и растительность на лице. Чиновники сами недоумевали — как такое может быть? Все дело в том, что, столкнувшись со степняками, жившими по другую сторону Великой Китайской стены, они имели счастье обрести сразу несколько этносов. Они приняли эти этносы за единый народ, но ничего подобного не было: часть союзных племен состояла из монголоидов, часть из степняков — выраженных европеоидов, хотя и с характерными для степного народа широкими скулами и несколько раскосыми глазами.

Были и смешанные типы: степняки женились на плосколицых монголках и наоборот, дети от таких браков имели смешанные черты. Степные народы объединяла не столько генетика, сколько вера: все они — и люди европейского типа, и монголы — исповедовали тенгрианство. Тут-то и стоит искать причину, почему «дети разных народов» так легко пошли на смешение и не видели ничего страшного в браках своих соплеменников с чужими по крови красавицами или красавцами.

В Запорожской Сечи ведь тоже не обращали внимания на происхождение, там спрашивали просто: в какого бога веруешь, и если ответ был по греческому образцу, то и принимали в Сечь со всей любовью. Видимо, ответ на монгольский символ веры предполагал веру в Тенгри. Этот степной Тенгри воспринимается нашими современниками просто как какой-то дикий божок, а на самом деле Тенгри ближе всего к Христу, Будде, Аллаху и прочим богам, имевшим абсолютную власть. Просто Тенгри был не персонифицированным и совсем не антропоморфным богом, а представлял собой Единое Небо — то самое синее и чистое небо над бескрайней степью — лучший образ полной силы и власти над живущими под ним народами. И ответ, который предполагал веру в это небо, считался правильным. Раса и кровь не имели никакого значения: все народы живут под этим небом и все они дети неба. Вера оказалась важнее национальных или даже расовых отличий. Так что в монголы могли записать как ярко выраженных монголоидов, так и хорошо известных хотя бы Восточной Европе степняков-куманов.

Все они были тенгрианцами.

«Несть эллина, несть иудея», — писал апостол Павел в послании к коринфянам, но точно так же для жителей огромной и бескрайней степной территории от границ русских княжеств и до Тихого океана не было различия в принадлежности к какому-то народу, если все эти народы верили в одного и того же бога — совсем, однако, не Христа или Аллаха. Сами народы были как для китайцев, так и для европейцев абсолютно дикими, поскольку не имели основного отличия от более цивилизованных — собственных городов. А точнее сказать, что они не имели правильно устроенных городов — с укреплениями, врытыми намертво в землю, их города легко можно было сложить и перенести на новое место — что поделать, наши народы следовали за своими стадами и табунами, а трава не может быстро возрождаться, так что им часто приходилось переходить с места на место. Во всяком случае, европейские путешественники, посетившие ордынские «города», описывают их именно таковыми — множеством кочевых кибиток или юрт, образующих даже своеобразные переносные «дворцы». И часто это были именно не кочевые поселки из сотни юрт, а огромные кочевые города со своими шаманами для отправления небесного культа, ремесленниками, обслугой, воинами, чиновниками. Мы можем смеяться над такого типа городами, но ведь каждая культура формирует свой тип «градостроения» — оседлые земледельцы создают притороченные к земле города, кочевники — жилища, которые очень легко перемещать. И еще вопрос — что лучше и приятнее для глаза! Во всяком случае, у «городов» кочевников была очень важная и необходимая по их типу жизни черта — их всегда было легко переместить вслед за уходящей травой.

Европейцу или китайцу этого не понять.

Так что китайские шпионы доносили со всей искренностью, что монголы — дикие. А если дикие — так и очень опасные. Китайцы, веками возводившие города на земле, конечно, не могли принять культуры, которая не стремится закрепиться на своей земле. Тогда как монголам такое закрепление было совсем ненужным и чуждым. Главную ценность представляли для них те самые стада и табуны, возможность легко переходить с места на место, то есть пространство; и этого соседи никак не могли понять.

Впрочем, наряду с кочевыми в той же степной зоне жили и вполне оседлые народы. Именно с ними и пришлось монголам вступить в схватку. Но основную массу кочевых племен представляли самые разные степные жители. К X столетию произошло изменение климата, которое сразу же отразилось на качестве кочевых угодий: степь перестала приносить народам пропитание, многие места бывших кочевий превратились в совершенно сухие полупустыни, где трава перестала расти, то есть стало нечем кормить многочисленные стада или табуны, пришлось искать новые места для жизни. Процесс этот успешно описан современными учеными-климатологами и приводит к безрадостному подтверждению фактов: степным народам пришлось спешно менять места своих кочевий, чтобы животные не погибли от бескормицы и жажды. Вслед за животными, конечно, уходили и сами люди. И так уж получилось, что куманы и монголоиды вдруг оказались вытесненными на одну и ту же территорию, то есть они вынужденно вступили в контакт. Контакт, конечно, не мог быть ничем иным, кроме как войной: так просто свою траву не отдал бы ни один народ. Начало нового тысячелетия у монголов и куманов прошло в войнах больших и малых. Призрак голода заставлял людей держаться за свои кочевья, но тот же призрак заставлял пришельцев биться за возможность выжить. Так что распределение кочевых народов по степи изменилось, и так уж получилось, что они стали тесно соприкасаться друг с другом, что должно было породить какие-то более приемлемые взаимоотношения, не только военные.

Так и вышло.

Это дало сразу несколько результатов: начались смешанные браки, обострилась вражда, и пригодные земли сильно сократились в размере. Процесс формирования совершенно новой консолидации сил начался на северной границе Китая. Никогда еще северные варвары не подходили так близко к Поднебесной.

Китайцев это пугало.

Первое время они пытались высылать военные отряды и били своих варваров. Поскольку китайцы обладали куда более передовым оружием, чем эти кочевники, то сначала все шло по привычному сценарию.

Но вдруг все стремительно двинулось по сценарию уже совсем иному…

Понятно, почему китайские хронисты столь ядовито отзываются о своих соседях: земли Поднебесной были первыми на очереди, на них и претендовали кочевники разных племен и народов, известные хронистам под общим именем татар. Эти «татары» наносили китайцам вполне ощутимый вред. Стена, которую строили для защиты от нападений, своих функций не выполняла, а если выполняла, то очень плохо. Да и невозможно было выставить на каждой башне военные посты, «татары» умудрялись брать участки стены и врывались далеко за ее пределы. Разведчики, посланные на враждебные земли, приносили безрадостные известия.

Монгольские племена охватывали район рек Онон, Керулен и Тола. Их государственность находилась в зачаточном состоянии, но процесс уже пошел — особенно он ускорился при Хабул-хане и его преемнике Амбагай-хане. При последнем государство получило название «Хамаг монгол улус». Между Хангайским и Хэнтейским хребтами и в бассейне рек Орхон и Тола жили кереиты. К западу от их кочевий и до отрогов Алтая жило самое цивилизованное монгольское племя — найманы. Эти найманы имели собственное ханство, которое позже и пало от руки Чингиса, а его властелин Таян-хан был разгромлен. В той же долине Онона и верховьях реки Селенги кочевали джалаиры и тайчиуты. Рядом с последними жило крупное племя меркитов. В Забайкалье существовали монголоязычные хори, тумэты, булагачины, кэрэмучины, баргуты. В Секизмуропе обитали ойраты. А по северной границе китайского чжурчженьского государства — онгуты. Все это были достаточно небольшие племена, каждое с собственным родовым именем. Это, собственно, и ставило китайцев в тупик: они не понимали, как именовать своих соседей. Выяснив, что в предгорьях Хингана и озер Буир-нур и Хулун-нур имелся племенной татарский союз, они и монголов нарекли теми же татарами, только стали разделять их по уровню цивилизации — на культурных и диких. Впрочем, чем «цивилизованнее» оказывалось монгольское племя, тем более бедственным оказывалось положение рядовых соплеменников: у монголов уже выделилась родовая знать — нойоны и главная сила, позволяющая держать людей в фактическом рабстве, — вооруженные отряды нукеров. Пока что племена сражались друг с другом за бесплатных рабов, а нукеры делали рабами и всех, кто не нойон, — эти несчастные вынуждены были полностью подчиниться родовой знати, поскольку нойоны имели огромные стада, распоряжались главным достоянием степи — травой, кочевым пространством, и источниками воды. Беднякам ничего не оставалось, кроме как выполнять приказы нойонов: они пасли чужой скот, доили его, готовили сыр и кумыс, стригли овец, заготавливали топливо для костров — то есть монгольский простой народ жил в замечательно организованном рабстве.

К XII веку и нойоны перестали быть единоличными господами над своими рабами, из их среды выделились наиболее богатые и владеющие большим числом нукеров властители, они встали во главе мелких монгольских государств. У найманов — Таян-хан, у кереитов — Ван-хан; сам Чингис происходил из семьи Хабул-хана. Борьба за власть и рабов в складывающемся из многочисленных племен монгольском обществе была жестокой и беспощадной.

«Дикие» завоевывали народ за народом, они оказались очень способными воинами, легко перенимающими любые достижения в деле войны. К тому же «дикие», которые не так давно не имели никакой письменности, и их послы заучивали тексты посланий наизусть, стремительно приобщались к цивилизации. Сначала они переняли письменность у соседей уйгуров, а затем — у бежавших чжурчжэньских чиновников. Первая письменность была на основе уйгурского алфавита и — по словам китайцев — больше напоминала нотные знаки для флейты. Вторая — была иероглифическая, китайская. Ее стали использовать для общения с Поднебесной.

Хуну от этих наблюдений становилось не по себе.

Дикие

Китайцы были нормальным цивилизованным народом, имевшим долгую историю и богатую культуру. Конечно, воинственные соседи должны были их насторожить. И императору шло донесение за донесением. Особенно много таких сообщений стало поступать, когда Чингисхан начал завоевательные походы. Теперь китайцев интересовало буквально все о северных варварах. Особенно же — стратегия и тактика ведения войны, боеспособность, военное снаряжение, наличие запасов продовольствия, система должностей, обычаи и вера. Варвары казались настолько опасными, что была даже достроена Великая стена, только бы не допустить татар на свою сторону.

По каждому пункту император получил разъяснение. О природе тех мест, где живут монголы, сведения были таковы:

Об особенностях ведения войны хронист записал:

Становилось ясно, что варвары — прирожденные воины, что делу войны они учатся с малолетства, не боятся лишений, не знают слабостей, с завоеванными обращаются жестоко, непокорных убивают, способны осаждать и брать города, при дележе добычи распределяют ее согласно количеству воинов. Главное средство передвижения и инструмент войны — кони.

«Татары» оказались неприхотливы в еде и не умрут с голода, если у них имеется хотя бы кобылица.

Другой хронист по этому же поводу замечал:

Культурный уровень северян не мог китайцев не раздражать. Один из хронистов писал с усмешкой:

Далее следовало воскликнуть: вот ведь дикие!

Забавляла хрониста и особенность женской китайской косметики — те для красоты мазали лоб «желтыми белилами», а мужская прическа вызывала скорее удивление: «…в верхах вплоть до [самого] Чингиса и в низах до [рядового] подданного все бреют голову, оставляя три чуба, как у китайских мальчиков. Когда передний немного отрастает, его подстригают, а два боковых связывают в маленькие пучки и спускают на плечи». Предназначения этих свисающих клоков волос он так и не понял. Зато другой хронист это назначение выяснил куда точнее: «[Монголы] сбривают круг на самой макушке. Остающиеся спереди волосы [у монгольских мужчин] коротко подстрижены и свисают в беспорядке, но волосы по обе стороны [головы] отделяют и связывают в два узла. [Они] свисают до одежды слева и справа и называются „не [озирайся как] волк“. Имеется в виду, что узлы, свешивающиеся слева и справа, мешают оглядываться назад, и [человек] не может трусливо озираться, как волк. Некоторые соединяют и заплетают [волосы слева и справа] в одну косу, и она прямо свисает сзади поверх одежды».

Получалось, что даже прическа не позволяет воину быть опасливым, у него одно дело — воевать и без страха идти вперед — к победе или смерти.

О снаряжении и оружии хронист сообщал: «Луки седлы делают из дерева; [седло] очень легкое и сделано искусно. [Усилие, требующееся для натягивания тетивы] лука, непременно бывает свыше одной [единицы] ши. Ствол стрелы сделан из речной ивы. Сабли очень легки, тонки и изогнуты».

О вере хронист отозвался благожелательно: «В их обычае больше всего чтить Небо и Землю. По каждому делу [они] непременно упоминают Небо. Когда [они] слышат гром, то пугаются и не смеют отправляться в поход. „Небо зовет!“ — говорят они». Другой очевидец тоже сообщал о вере степняков в Небо: «В повседневных разговорах они непременно говорят: „Силой Вечного Неба и покровительством счастья императора!“ Когда они хотят сделать [какое-либо] дело, то говорят: „Небо учит так!“ Когда же они уже сделали [какое-либо] дело, то говорят: „[Это] знает Небо!“ [У них] не бывает ни одного дела, которое не приписывалось бы Небу. Так поступают все без исключения, начиная с татарского правителя и кончая его народом».

Заметил он также, что «татары» гадают по трещинам на бараньей лопатке, что напомнило ему о гадании на черепашьих панцирях, принятое в Китае, а перед тем, как выпить вино, отливают из чаши на землю, совершая обязательное жертвоприношение. Это наблюдение заставило его даже воскликнуть: «Вообще их характер простой, и [в нем] есть дух глубокой древности. Достойно сожаления, что учат их изменившие и бежавшие чиновники цзиньских разбойников! Теперь [они] постепенно уничтожают [их] первозданность, разрушают [их] естественность и обучают [их] коварству. [Это] отвратительно!»

Но больше всего хрониста поразило, что женщины отправляются в военные походы… вместе с детьми:

Кроме жен и детей вождя в поход обычно сопровождает еще и семнадцать-восемнадцать девушек-музыкантш, которые играют на четырнадцатиструнных инструментах, отбивают такт хлопками в ладоши и танцуют.

Скоро китайцам стало совсем не до описаний монгольского быта и обычаев. Северный сосед, вдохновленный, как писал хронист, рассказами чиновников о богатствах Китая, наметил Поднебесную одной из первых своих жертв.

Но кто же были эти татары или монголы, которые неожиданно появились в северных степях?

Древняя история монголов

Не стоит только думать, что в степи прежде не было никаких монголов.

Были.

Но китайцы с ними не сталкивались впрямую.

Происхождение самого названия «монголы» имеет несколько толкований. По словам Банзарова, рассматривавшего филологический компонент названия в статье «О происхождении имени монгол», «…г-н Шмидт, следуя Сананг-Сэцэну, думал, что оно дано монголам самим Чингисханом и произведено от корня монг, „строптивый“, „дерзкий“, а мусульманские историки производят его от мунг, „слабый“, „печальный“. Что бы ни значило слово монг или мунг, по свойству самого языка монголов не могло их имя произойти от этого корня: без всякой натяжки оно разлагается намон-гол, „река Мон“».

Однако никакой реки Мон на картах не существует.

Ее не существовало и на европейских и арабских картах Средневековья.

Однако есть гора Мона или Мона-Хан, расположенная в Южной Монголии над Желтой рекой.

Банзаров считал, что где-то рядом и находилась река Мона, давшая имя монголам. О том, что гора играла огромную роль в самосознании монголов и их священной истории, говорит такой факт: когда Чингисхан проезжал мимо этой горы, он так о ней сказал: «Вот гора, достойная служить убежищем для погибающего народа, обиталищем для благоденствующего, для дряхлых оленей жилищем в их старости и для старцев местом успокоения». Следовательно, речь шла о некой священной для монголов горе. В сказании о похоронах Чингисхана гора Мона упоминается еще раз: именно около нее колеса телеги, на которой везли тело хана, внезапно провалились глубоко в почву, и стоило большого труда телегу вытащить. Банзаров считал, что имя монголы получили вот от этой священной горы и находившейся рядом священной реки.

Но горы с именем Мона или Мон есть и на севере Монголии.

И тут стоит хорошо подумать.

Дело в том, что на юге Монголии река носит название «гол» или «хол», но на севере точно такое же звучание имеет уже не река, а долина. Так что имя монголам могла дать как река, так и долина у священной горы Мон. Или еще точнее — сама страна обитания — мон-гол — то есть страна гор.

Но где же расположена была эта страна гор, где жили предки монголов?

Монголы, или, согласно китайцам, народ мэнгу, известен с I века нашей эры. Территориально владения мэнгу находились в Эрдене-Кун — прародине монголов, где-то в районе Восточного Забайкалья и Внутренней Монголии. Мэнгу принадлежали к одному из двадцати народов племен шивэй. Известный ученый Е. Кычанов относит локализацию мэнгу к среднему и верхнему течению Амура, Эрдене-Кун должна была находиться севернее озера Далайнор, где Амур берет свое начало, либо в верховьях реки Аргунь. Уход монголов со своей прародины, пишут ученые Е. Ковычев и О. Яремчук, обычно датировался ими VII–VIII вв. н. э., хотя их коллега Л. Билэгт предлагал за точку отсчета брать первую половину IV в., отвергая другие датировки, вытекающие из хронологии «Сборника летописей» Рашид-ад-дина. В поддержку своей версии он рассматривал широкий круг вопросов, связанных с историей написания «Сборника летописей», но, в то же время, не отвергал и «рациональное зерно», заключенное в дате, приводимой Рашид-ад-дином, — 700 г. до н. э. Просто с этой даты, предположил Билэгт, летописец начинал историю не какого-то одного монгольского племени, а всех монголов вообще — историю, почерпнутую из старинных китайских хроник.

Бурятскими и монгольскими историками в последнее время обосновывается и другая точка зрения по поводу локализации Эргунэ-Кун. Так, опираясь на текст «Сокровенного сказания» и ту его часть, где говорится о Бортэ-Чино, монгольские ученые Чиндамани и Ч. Далая высказали гипотезу о нахождении Эргунэ-Кун в Саянах, в районе хребта Танну-Урянха в Туве, а С. Ш. Чагдуров высказал мнение о локализации Эргунэ-Кун в Горной Бурятии. Он подошел к данному вопросу как филолог, попытавшись лингвистически обосновать топоним «Эргунэ-Кун» и имена героев легенды — Бортэ-Чино, Кияна и Нукуса, связывая с этнонимическими и топонимическими реалиями Восточно-Саянского и Хамар-Дабанского горного узла, названного им Горной Бурятией. С. Ш. Чагдуров впервые среди исследователей обратил внимание на целый ряд антропо-этнотопонимистических соответствий в исторических источниках и эпосе «Гэсэр» географической номенклатуре современного Околобайкалья. П. Б. Коновалов также поддерживает западное направление поиска Эргунэ-Кун. Он приходит к выводу, что местность Эргунэ-Кун, которая находилась, по признанию самих создателей легенды, в чужой земле и которую, кстати, лишь условно следует называть прародиной монголов, может быть отнесена к западу от Байкала, в районы горнотаежных котловин Прихубсугулья и Восьмиречья или, даже возможно, Тувинской котловины.

Однако данная позиция не представляется достаточно убедительной, поскольку не подтверждается совокупностью исторических источников и, прежде всего, археологическими материалами. Дело в том, что в группу древних монголов, с которыми были связаны вышеуказанные события, исследователи включают племена дунху и их потомков — сяньби и шивэй. Историкам Поднебесной племена дунху и сяньби становятся известны в I тыс. до н. э., и информаторы Рашид-ад-дина были не так далеки от истины, указывая точку отсчета с 700 г. до н. э. Но в китайских источниках эта дата никак не зафиксирована, хотя с ней, возможно, были связаны какие-то события, не сохранившиеся в исторической памяти. Первое датированное упоминание об этнической группе дунху относится только к 307 г., а о сяньби — к концу III в. до н. э., когда дунху потерпели поражение от хунну. После бегства часть дунху под именем ухуань расселилась в южных районах Маньчжурии, а местонахождением другой их части — сяньби — стала территория северной и северо-западной Маньчжурии, а также, как теперь становится ясным, часть юго-восточного Забайкалья, включая районы Приаргунья.

Верхнеамурская археологическая экспедиция исследовала погребальные комплексы, относящиеся к племенам сяньби, и выделила так называемую Зоргольскую археологическую культуру. Археологи пришли к выводу, что находки принадлежат племени Тоба, которое было отброшено хуннами на север из мест прежнего обитания. Когда Тоба в IV веке построили собственное государство, они продолжали считать своей родиной верховья Амура, там же располагался храм Тоба наряду со священной горой Чишань. Эту зоргольскую культуру от родственных им хунну отличала особенная форма глиняных сосудов, пряжек, берестяных кружек и особых костяных застежек, что выделяло их как однородное племя среди прочих близких народов. Оставили Тоба и древние рисунки на скалах и берестяных туесках — это сцены охоты, перекочевки, разного рода жилищ, кочевых поселков и людей.

Интересно, что материальные предметы зоргольской культуры встречаются как на обширной территории, так и в значительном временном промежутке — от I до IV вв. нашей эры. Ученые считают, что именно в эту эпоху и появилось предание о древней родине всех монголов — Эрдене-Кун. В памятниках древней культуры очень заметен один мотив — бегства племени от какого-то сильного противника.

По мнению ученых:

К XI веку на этой территории уже шел активный процесс образования монгольских государств киданей, и уже наметилось разделение монгольских племен, будущая вражда. В монгольском мире выделились более цивилизованные кидани и — менее цивилизованные — «дикие» монголы, то есть белые и черные монголы китайских хроник. Дикие монголы не могли противостоять киданям и вынуждены были отойти в горные районы Большого Хингана и Восточного Забайкалья. Причем, кидани так «хорошо» относились к своим сородичам, что даже выстроили защитную границу, чтобы оградить себя от возможных нападений. По словам археологов, эта граница представляла из себя «фортификационную линию: высокий вал со рвом и частоколом и серию укрепленных пограничных городков-форпостов, располагавшихся с южной стороны от вала на расстоянии 20–25 км друг от друга», вал тянулся от верховий реки Онон до среднего течения Аргуни и долгое время спустя именовался не иначе чем «вал Чингисхана», хотя к самому Темучину не имел ровно никакого отношения. А дикие или черные монголы оказались «выселенными» в северо-западную Манчжурию и степи Забайкалья, откуда под их давлением вынуждены были уйти прежде обитавшие там тюркские племена.

Об этом времени исхода из Эргене-кун сохранилась легенда, пересказанная Банзаровым по арабским источникам: «Произошла кровопролитная война, окончившаяся совершенно истреблением монголов. Из всего народа осталось только двое мужчин… две женщины… и укрылись в долине Эргунэ, или Эргунэ-хон. Здесь в продолжение четырехсотлетнего пребывания поколение монгольское так размножилось, что уже не могло помещаться в долине и искало из нее выход, но тропинку, по которой предки пробрались в долину, потомки забыли».

Рашид-ад-Дин рассказывает продолжение этой легенды так:

Конечно, меха и горн — выдумка поздних хронистов, но суть исхода была приведена без искажений — запертым в горах племенам удалось найти горный проход и вырваться за пределы вынужденной изоляции. Тункинские легенды повествуют даже о размерах этого горна и этих мехов: горн был величиной с озеро, а меха — величиной с луга, если учесть, что хозяином горы Мон по местному преданию считался кузнец, а склоны самой горы и в самом деле имеют железорудные залежи, то место выхода народа монголов в большой мир можно найти точно — западный край долины. Именно там, при слиянии рек Белый и Черный Иркут находится странная скальная арка — она похожа на дыру в огромном камне. Это перевал Нухэн-Дабан. Вполне вероятно, что через этот проход и вышли монголы в бескрайние степи. Еще в XIX веке ученые отмечали, что местные жители (буряты, монголы, сойоты) совершают у этой естественной арки обряды жертвоприношения, а на горных склонах хорошо заметны наскальные рисунки и надписи, сделанные белой краской, по тибетскому образцу. Долина, лежащая внутри гор, это и есть Эргене-Кун, прародина монголов.

Насколько сложен выход из этой долины, можно судить по заметкам бурятского писателя Ангархаева: «Ведь долина, по которой протекает Иркут, действительно замкнута со всех сторон горами, что нетрудно забыть „тропинку, по которой предки пробрались в долину“. Если идти вверх по реке в сторону Монды или вниз дальше Тибельтей, она течет в таких теснинах, что пробираться не то что конному, но и пешему непросто! Многие километры скалистых гор Саян и Хамар Дабана, озера Байкал и Хубсугул более десяти дней потребуется, чтобы преодолеть эти безлюдные пространства до того, как выйти на широкие степи».

Энгер на местном наречии и по-монгольски означает одно и то же — стена, каменный ободок.

«Среди тех гор была обильная травой и здоровая (по климату) степь, — писал Рашид-ад-дин в „Сборнике летописей“. — Название этой местности Эргунэ-кун. Значение слова кун — косогор, а Эргунэ — крутой, иначе говоря, „крутой хребет“. Так что Эргене-Кун, или Эргене-Хол — это просто долина, окруженная отвесными стенами, скрытая земля монголов. И по долине, точно, протекает река Эрге-гуу-мурен. Сегодня долина называется Тунки и по ней протекает речка Иркут (Эргегуу, Эрхуу)».

Самое интересное, что именно здесь находится святыня бурятского народа — камень, имеющий название Престол Чингисхана или по-местному Чингис хаанай шэрээ.

Как пишет Ангархаев:

Китайцы тоже относили «землю исхода» монголов, или, как они записывали их имя — народа мэнгу, к нашей отечественной Сибири.

Но вот вопрос: к какой расе принадлежали эти сибирские мэнгу?

Если учесть, где расположена эта прародина, то придется принять во внимание, что в начале второго тысячелетия эта земля принадлежала жителям Хакассии, Хакассия была сильной и занимала большую территорию: на востоке хакасское государство дошло до Амура, на юге распространилось на внутреннюю Монголию вплоть до Великой Китайской стены и до Кашагала в восточном Туркестане, на западе его границей стал Иртыш, на севере — широта Новосибирска и Селенги.

И самое интересное: Хакассия имела свои города, свой язык, свою письменность, свою средневековую металлургию, торговлю, религию! Расцвет этого края как раз и пришелся на IX столетие. У этого народа была сильная армия, ему удалось завоевать степи Центральной Азии, оттеснить и подчинить себе уйгуров, взять Туву. Расцвет Хакассии приходится на IX век нашей эры. Теперь, если мы сравним священные монгольские тексты с тем, что знаем о прародине монголов, то получим следующее: где-то в IX веке или немного ранее некие сибирские мэнгу бежали от врагов в защищенную горную долину, там они прожили на протяжении 300–400 лет. Род Чингисхана вряд ли был монголоидным, или, скорее всего, — был смешанным, поскольку с мэнгу в горную самоизоляцию могли уйти или быть угнанными местные светловолосые, высокие, синеглазые жители Хакассии. Эти мэнгу из Эргене-Кун мало соответствовали нашему представлению о монголах. Конечно, трудно сказать, все ли мэнгу из долины были европеоидного типа, но одно можно сказать наверняка: среди самих жителей Хакассии были и типичные монголоиды; в одном из захоронений найден мужчина такого типа, однако… он был погребен с накладной бородой, что само по себе очень любопытно! Следовательно, чисто монгольский тип лица в этом государстве не приветствовался. Если предки Чингисхана кочевали в пределах Байкала, то среди них могли оказаться люди не монголоидного типа. Именно эта странность и вызывала всегда столько раздражения у всех, кто изучал историю чингисидов. В сказаниях о Чингисе говорится об особенном его облике, которому придаются божественные черты — те самые, что отличают европеоида от настоящего монгола.

Но ведь китайские хронисты, рассказывая о враждебных татарах, описывают их по монгольскому образцу — плоские лица, узкие глаза без бровей и ресниц, широкие скулы, практически голые подбородки, иногда с некрасивой редкой бородкой. Посмотрите на современных жителей Монголии — это точное их описание!

Но как раз род Чингиса выглядит совсем иначе.

Если Чингис тоже мэнгу, то ему должно быть похожим на сородичей.

А получается, что — нет.

Тут нам придется взглянуть попристальнее на историю рода Борчжигин — к нему-то и относился основатель великого монгольского государства.

История рода Чингисхана

Свое родословие Чингисхан вел от Борте-Чино — личности, скорее всего, легендарной.

От мужа у нее родились два сына — Бугунотай и Бельгунотай. Но Добу-Мерган погиб, красавица более замуж не вышла, а у нее родилось еще трое сыновей.

Алан-гоа узнала об этих их тайных пересудах. И вот однажды весной сварила дожелта провяленного впрок барана, посадила рядом своих пятерых сыновей, Бельгунотая, Бугунотая, Бугу-Хадаги, Бухату-Салчжи и Бодончара-простака, и дала всем им по одной хворостинке, чтоб они переломили. По одной без труда переломили. Тогда она опять дала им, с просьбой переломить, уже штук по пяти хворостинок, связанных вместе. Все пятеро и хватали сообща и зажимали в кулаках, а сломать все же не смогли. Тогда мать их, Алан-гоа, говорит: «Вы, двое сыновей моих, Бельгунотай да Бугунотай, осуждали меня и говорили между собой: „Родила, мол, вот этих троих сыновей, а от кого эти дети?“ Подозрения-то ваши основательны. Но каждую ночь, бывало, через дымник юрты, в час, когда светило внутри (погасло), входит, бывало, ко мне светло-русый человек; он поглаживает мне чрево, и свет его проникает мне в чрево. А уходит так: в час; когда солнце с луной сходится, процарапываясь, уходит, словно желтый пес. Что ж болтаете всякий вздор? Ведь если уразуметь все это, то выйдет, что эти сыновья отмечены печатью небесного происхождения. Как же вы могли болтать о них как о таких, которые под пару простым смертным? Когда станут они царями царей, ханами над всеми, вот тогда только и уразумеют все это простые люди!»

И стала потом Алан-гоа так наставлять своих сыновей: «„Вы все пятеро родились из единого чрева моего и подобны вы давешним пяти хворостинкам. Если будете поступать и действовать каждый сам лишь за себя, то легко можете быть сломлены всяким, подобно тем пяти хворостинкам. Если же будете согласны и единодушны, как те связанные в пучок хворостинки, то как можете стать чьей-либо легкой добычей?“ Долго ли, коротко ли, мать их, Алан-гоа, скончалась».

Братья разделили имущество, а Бодончару, которого считали простаком, ничего не досталось. Он вынужден был покинуть родину и искать себе пропитание, пока над ним не сжалился брат Буду-Хадаги. Он отправился на поиски и нашел Бодончара, но когда они возвращались домой, Бодончар заметил, что у речки стоят какие-то люди и что мужчин так немного. Братья быстро поскакали домой, позвали на помощь остальных и напали на людей, захватили их в плен, а женщин взяли в жены. У всех братьев с годами появилось много потомков. Все они образовали свои роды и племена. Потомком Добу-Мергана и Алан-гоа из рода Борчжигин был отец Чингисхана Есигей-баатур. Тут следует обратиться к тексту хроник Рашид-Ад-Дина. У монгольских племен было очень сложное родовое деление.

«Много ветвей и племен принадлежит к потомству Алан-Гоа, и многочисленность их дошла до того, что если станут перечислять [составляющих] их людей, то [в итоге] получится больше ста туманов. У всех [этих племен] четкое и ясное родословное древо, ибо обычай монголов таков, что они хранят родословие [своих] предков и учат и наставляют в [знании] родословия каждого появившегося на свет ребенка. Таким образом они делают собственностью народа слово о нем, и по этой причине среди них нет ни одного человека, который бы не знал своего племени и происхождения. Ни у одного из других племен, исключая монголов, нет этого обычая, разве лишь у арабов, которые [тоже] хранят [в памяти] свое происхождение», — говорит Рашид-ад-Дин.

Именно потомки от трех сыновей, зачатых от Неба (а посланец со светло-русыми волосами в одном переводе и золотыми во втором был для монголов представителем Неба), или даже от самого вечернего золотого света, или от божественного месяца, или от монгольского святого духа, сошедшего на монгольскую Марию, считались настоящими монголами, стоящими выше всех остальных соплеменников. Ступенью ниже стояли потомки Алан-Гоа от сыновей, родившихся естественным, то есть не небесным путем.

Я не знаю, имела ли место хождение эта легенда во времена самого Чингисхана, не знаю также, выдумал ли он легенду сам или постарались потомки, но вполне возможно, что легенда существовала уже на протяжении нескольких поколений. И вот почему. Каким-то образом было необходимо объяснить внешнее отличие рода Борчжигина. Небесное объяснение было самым лучшим и надежным. Что же касается правдивого объяснения, то долго искать его не потребуется: род Чингиса был с примесью чуждой крови, крови того светловолосого человека, который посещал Алан-Гоа на вечерней заре. Вероятно, не все Борчжигины наследовали особенности цвета волос и глаз, а также строение черепа и рост бороды, и еще более вероятно, что таковых рождалось совсем немного. Но Чингисхан унаследовал «чужие» признаки. Именно это и отмечали все его биографы и все, кто имел счастье видеть хана. У него были светлые глаза, рыжие волосы и борода, он был высок для своего народа, и замечательная деталь — нос у него выступал, как у европейца-кыпчака[3]. Добавьте большой красивый лоб, яркие густые брови — и больше о монгольской крови хана вы сами даже не заикнетесь. Чингисхан был метисом.

Мог ли он не отнести себя к небесному роду? Думается, не мог.

Его отец Есегэй-багатур принадлежал к «детям неба».

Есугей был богатым по монгольским меркам: он владел огромными стадами скота и большой вооруженной дружиной нукеров. В бою он оказался замечательным воином, ему удалось подчинить себе новые кочевья и новых рабов. Этот рыжий и синеокий монгольский воин небесного рода нашел себе и достойную будущего властелина мира мать — красавицу Оэлун.

Сокровенное сказание передает эту историю таким образом:

Оэлун-учжина, украденная чужая невеста, стала женой Есугей-багатура. Первенец, наш Чингисхан, родился, когда Есугей вернулся из очередного похода на татар, отомстив за унижение своего сородича и захватив пленников, среди которых был сильный враг Темучжин-Уге. Чингисхан родился в «…Делиун-балдах, на Ононе. А как пришло родиться ему, то родился он, сжимая в правой руке своей запекшийся сгусток крови, величиною в альчик[5]. Соображаясь с тем, что рождение его совпало с приводом Татарского Темучжин-Уге, его и нарекли поэтому Темучжином». Это потом он получит священное имя — Тенгиз, имя священного озера, где по берегам до сих пор стоят сопки, на которых монголы приносили жертвы своему богу Тенгри — богу Ясного Синего Неба. А пока мальчика зовут Темучжин.

сообщает хроника. Родился он на островке среди вод не то широкой реки, не то моря.

Итак, исследователи предполагают, что островок был расположен в среднем течении реки Онон, напротив центра Ононского района — села Нижний Цасучей, между двумя рукавами р. Онон. Дореволюционный ученый Юренский определил месторасположение островка так: «Урочище Делюн-Болдок („селезенка-холм“) лежит от Нерчинска на юго-западе в верстах 230 по правому берегу Онона, в наших пределах на расстоянии 8 верст от рубежей китайской Монголии, считая от верхней оконечности большого ононского острова (букв, большой остров), от Сасучеевского или Мирсановского караула оно находится в 5 верстах выше по течению реки и от Чиндантской крепости в 27 верстах».

Однако не все исследователи отождествляют островок Эке Арал с местом рождения великого хана. Банзаров считал, что Чингисхан родился в баргузинской степи, вблизи упомянутого островка. Монгольские специалисты считают, что искать это место нужно в верховьях реки Онон, где есть три небольших озерка. Одно из них, среднее, имеет островок, похожий по очертаниям на печень, в далеком XIII столетии островок мог носить название «дилуэн-болдаг». В качестве полного доказательства собственной версии… монголы установили там даже памятник Чингисхану, хотя их предположение спорно хотя бы потому, что упомянутое (и сегодня почти пересохшее) озерко очень уж сложно назвать морем. А вот рядом с Икаралом есть углубление в скале, которое с давних времен носит название «чашка Чингисхана». С чего бы какую-то впадину называть именем хана? Особенно если название появилось в незапамятной древности, а совсем не в нашем или прошедшем веке?

Икарал — версия вполне правдоподобная. Увы, она основана только на Сокровенном сказании с ориентирами XIII столетия…

Так что пока никто не знает места, где родился великий хан.

Впрочем, и вехи его жизни тоже содержат как достоверные факты, так и детали мифологического характера.

Темуджин

Итак, Темуджин родился вскоре после удачного похода Есугея на соседние племена, которые посмели отобрать у дружественного Амбагай-хана дочь, что хан сопровождал к ее жениху, а самого хана увели в плен — тому удалось лишь сообщить сородичам, что нанесли ему оскорбление, которое смывают кровью. А поскольку из плена воинами не покомандуешь, то он обратился за помощью к потомкам Хабул-хана Хадаану-тайчжи и Хутуле, последний стал ханом над монголами, заменяя Амбагая. «Отомстите за меня, который самолично провожал свою дочь, как всенародный каган[9] и государь народа. Мстите и неустанно воздавайте за меня не только до той поры, что с пяти пальцев ногти потеряете, но и пока всех десяти пальцев не станет», — призвал он своих сыновей и родичей через посланника своего Балагачи, человека из Бесудского рода. Так говорит Сокровенное сказание.

Рашид-ад-Дин дает же совершенно другую информацию:

Впрочем, какова бы не была причина смерти Амбагай-хана, посланник доставил сообщение, и война стала неизбежной. Хатун собрал войска, Хутула многократно бился с соседями, но результатов не было. Ему приходилось довольствоваться поражениями. Отцу Темуджина повезло больше: он разбил войско обидчиков и даже привел с собой пленных — татарского хана Темуджина-Уге, Хори-Буха и прочих. Это было отмщение за Амбагай-хана.

По словам Рашид-ад-Дина, «в свое время Есугей-бахадур был предводителем и главою племени нирун, старших и младших родственников [ака ва ини] и родичей [своих]. Между ним и государями и эмирами других племен, которые ныне из-за сопротивления [их] монголам и соответствия их типа и речи [типу и наречию монгольскому] все в совокупности называются монголами, — в старое же время у каждого их племени было какое-нибудь отличное имя и прозвище и по [своим] свойствам они были обособлены от монголов, — установилась вражда и ненависть, а в особенности [между ним, Есугеем, и] племенами татар. Есугей-бахадур сражался и воевал с большинством тех племен и часть [из них] подчинил [себе]. Из страха перед его отвагой и натиском большинство друзей и врагов покорились ему ради спасения своей жизни, [поэтому] положение и дела его были в полном порядке и блестящем [состоянии]».

Родичи Есугея праздновали победу, это делали, как правило, долго и с большой радостью. Так что в дни счастливого праздника над поверженными врагами и родился первенец Есугея, и, как пишет Сокровенное сказание, «…как пришло родиться ему, то родился он, сжимая в правой руке своей запекшийся сгусток крови, величиною в альчик. Соображаясь с тем, что рождение его совпало с приводом Татарского Темучжин-Уге, его и нарекли поэтому Темучжином». Это было традицией у монголов — давать имена детям согласно именам отважных, но побежденных врагов. На сей раз врагом и добычей был Темуджин-Уге, его имя и получил новорожденный. Монголы жили, ориентируясь на благоприятные или дурные предзнаменования. Рождение мальчика, зажавшего сгусток крови в своей руке, не могло трактоваться иначе, чем будущими воинскими свершениями.

Да и удивительно ли?

Каждый мальчик у кочевого народа был воином, каждому мальчику мечтали предсказать хорошее мужское будущее. Если бы в дальнейшем Темуджин никаких подвигов не совершил, эта легенда благополучно была бы забыта.

Но он… он совершил.

Позднее легенда легла в основу Сокровенного сказания, главной мыслью которого и стало обоснование небесного предназначения Великого Хана. Рашид-ад-Дин преподносит это странное рождение так: «Он держал в ладони правой руки небольшой сгусток запекшейся крови, похожей на кусок ссохшейся печени. На скрижали его чела [были] явными знаки завоевания вселенной и миродержавия, а от его лика исходили лучи счастливой судьбы и могущества».

Никому не известно, конечно, свершались ли далее какие-то чудеса и предзнаменования, обещавшие этому сыну баатура-победителя победу и славу, но за века культа Чингисхана таковых набралось немало. Другие дети Есугея не удостоились ни знамений, ни чудес, а ведь у того было от одной Оэлун четверо сыновей: Темучжин, Хасар, Хачиун и Темуге и дочь Темулун.

Когда Темуджину исполнилось девять лет, его отец, по обычаю, повез сына сватать в род своей жены Оэлун — путь был неблизкий, но между урочищами Цекцер и Чихургу он повстречал Хонхирадского Дэй-Сечена. Между ними состоялся такой разговор.

«Куда держишь путь, сват Есугей?» — спрашивает его Дэй-Сечен.

«Я еду, — говорит Есугей-Баатур, — еду сватать невесту вот этому своему сыну у его дядей по матери, у Олхонутского племени».

Дэй-Сечен и говорит: «У твоего сынка взгляд — что огонь, а лицо — что заря. Снился мне, сват Есугей, снился мне этою ночью сон, будто снизошел ко мне на руку белый сокол, зажавший в когтях солнце и луну. По поводу этого своего сна я говорил людям: „Солнце и луну можно ведь видеть только лишь взглядом своим, а тут вот прилетел с солнцем и луной в когтях этот сокол и сошел ко мне на руку, белый спустился. Что-то он предвещает?“ — подумал лишь я, как вижу: подъезжаешь, сват Есугей, ты со своим сыном. Как случиться такому сну? Не иначе, что это вы — духом своего Киятского племени — являлись во сне моем и предрекали!»

Далее Дэй-Сечен стал нахваливать свой род и свое племя: «Унгиратское племя, с давних времен мы славимся, не имея в том соперников, красотою наших внучек и пригожестью дочерей. Мы к вашему царственному роду своих прекрасноланитных девиц, поместивши в арбу (казачью телегу), запряженную черно-бурым верблюдом, и пуская его рысью, доставляем к вам, на ханское ложе.

С племенами-народами не спорим. Прекраснолицых дев своих вырастив, в крытый возок поместив и увозя на запряженном сизом верблюде, пристраиваем на высокое ложе, (дражайшей) половиною пристраиваем. С давних времен у нас, Унгиратского племени, жены славны щитом, а девы — кротостью. Славны мы прелестью внучек и красою дочерей. Ребята у нас за кочевьем глядят, а девушки наши на свою красу обращают взоры всех…»

А потом предложил: «Зайди ко мне, сват Есугей. Девочка моя — малютка, да свату надо посмотреть».

С этими словами Дэй-Сечен проводил его к себе и под локоть ссадил с коня. Есугей отправился с Дэй-Сеченом поглядеть на его дочку, «…взглянул он на дочь его, а лицо у нее — заря, очи — огонь. Увидал он девочку, и запала она ему в душу. Десятилетняя на один год была она старше Темучжина. Звали Борте. Переночевали ночь. На утро стал он сватать дочь. Тогда Дэй-Сечен говорит: „В том ли честь, чтоб отдать после долгих сговоров, да и бесчестье ль в том, чтоб по первому слову отдать? То не женская доля — состариться у родительского порога. Дочку свою согласен отдать. Оставляй своего сынка в зятьях-женихах“. Когда дело покончили, Есугей-Баатур говорит: „Страсть боится собак, мой малыш! Ты уж, сват, побереги моего мальчика от собак!“ С этими словами подарил ему Есугей своего заводного коня, оставил Темучжина в зятьях и поехал».

Вроде бы судьба Темуджина начинала складываться очень удачно. Однако радость была скоротечной. По дороге домой Есугей остановился передохнуть в Цекцерской степи, там у местных татар шел праздник. Есугея напоили какой-то отравой. Не удивительно, почему: Есугей, разбивший в отместку за Амбагай-хана их лучших воинов, вряд ли считался «дорогим» гостем. Отрава действовала медленно, только отъехав от гостеприимных юрт, Есугей почувствовал себя плохо. Домой он добрался практически умирающим.

По Сказанию Есугей понял, что больше не жилец на этом свете, и призвал к себе Мунлика, сына Хонхотанского старца Чарахая. Того он стал просить: «Дитя мое, Мунлик! Ведь у меня малые ребята. Извели меня тайно татары, когда я заехал к ним по дороге, устроив в зятья своего Темучжина. Дурно мне. Прими же ты под свое попечение всех своих: и малюток и покидаемых младших братьев, и вдову, и невестку. Дитя мое, Мунлик! Привези ты поскорей моего Темучжина!»

По традиции старший сын, хоть тому и было всего девять лет, должен был занять место отца. Впрочем, кроме него некому это было бы сделать: Чжочи-Хасару в это время было семь лет, Хачиун-Эльчию — пять лет, Темуге-отчигин был по третьему году, а Темулун — еще в люльке. Но судьбе было неугодно сохранить Есугею жизнь до возвращения сына-жениха.

«…Мунлик отправился и сказал Дэй-Сечену: „Старший брат Есугей-Баатур очень болеет душой и тоскует по Темучжину. Приехал взять его!“ Дэй-Сечен отвечал: „Раз сват так горюет по своем мальчике, то пусть себе съездит, повидается, да и скорехонько сюда“». Тогда отец-Мунлик и доставил Темучжина домой.

Но Есугей уже умер.

На этом счастливое детство и закончилось.

Начались годы нужды и лишений.

Впрочем, Рашид-ад-Дин относит помолвку Темуджина и смерть Есугея к иному времени — по его словам, будущему повелителю Вселенной было уже 13 лет. Но даже если историк расходится тут со словами Сказания, он не расходится в смысле изложения. А тут как раз важен именно смысл.

Пока Есугей был жив, его уважали и ему подчинялись. Но стоило Оэлун остаться с маленькими детьми на руках, ее словно вычеркнули из списка живых. Сначала это произошло, когда весной она с детьми добралась до «земли предков», куда приехали помянуть своих усопших обе жены Амбагай-хана. Оэлун приехала, когда обряд был завершен, это не могло не вызвать в ней обид и опасения за будущее.

Так Оулэн поняла, что род решил избавиться от нее, ее малолетних детей, а также от другой жены Есугея и ее детей. На это простой народ подбили Тайчиудские братья, которые решили забрать у беспомощных женщин все богатство, что сумел добыть Есугей. Можно сказать, что родичи с нетерпением ждали такого удобного случая, как смерть молодого Есугея.

Ничто не могло смягчить сердца сородичей. Они забрали весь скот и двинулись всем родом вниз по реке Онон. Желающих отстаивать справедливость не было. Только верный памяти Есугея Хонхотанский Чарха-ебуген бросился в погоню, чтобы уговорить Таргутай-Кирилтуха и Тодоен-Гиртая, но ничего не добился, напротив, слова его были восприняты с ненавистью, и сам он вернулся назад с тяжелыми ранами. Чарха-ебуген едва вернулся домой. Когда его приехал навестить Темуджин, он, показав на раны, сказал: «Я подвергся такой напасти, уговаривая людей, когда те откочевали, захватив с собою весь наш улус[12], улус собранный твоим благородным родителем». Девятилетнему (или тринадцатилетнему?) главе семьи оставалось только заплакать от обиды и горя. Но мать его решила не сдаваться. Она, конечно, не могла собрать вокруг себя всех, но кого-то ей удалось уговорить. Люди испытывали чувство стыда, что не взяли с собой Оулэн, но когда, очевидно, речь зашла не просто о защите Оэлун, а о ее надеждах вернуть себе власть в улусе и уже разделенное богатство Есугея, вернувшиеся вскоре снова ее бросили, теперь уже насовсем. Так что Оэлун пришлось думать, как выжить, когда нет средств к существованию и сильных мужских рук. Описывая в стихах эти тяжелые дни Оэлун, Сказание сообщает рецепт выживания: своих детей женщина кормила дикими травами, черемухой, яблоками-дичками, кореньями судуна и кичигана, луком да чесноком. Сами старшие мальчики научились ловить рыбу, чем и занимались, пополняя более чем скудный рацион. Между мальчиками согласия не было: Темуджин и Хасар были сыновьями Оэлун, а Бельтугай и Бектер сыновьями Учжин. Не удивительно, что между ними постоянно возникали ссоры. Одна ссора стала роковой.

По закону рода малолетний убийца должен был теперь понести наказание. Кто-то успел сообщить о случившемся новым властителям улуса — тем самым Тайчиудским братьям. К юрте Оэлун подошел Таргутай-Кирилтух со своей стражей. Женщины похватали малолетних детей и бросились прятаться в тайгу, старшие Бельгутай и Хасар построили укрепление из поваленных стволов и стали отстреливаться. Таргутай-Кирилтух потребовал только одного: «Выдайте нам своего старшего брата, Темучжина! Другого нам ничего не надо!» Темуджин страшно перепугался и бросился в лес. Таргутай-Кирилтух это заметил и послал своих воинов догонять беглеца. Однако мальчик был проворнее и успел спрятаться в непроходимых зарослях на вершине Тергуне. Воинам ничего не оставалось, как взять лес в кольцо и дожидаться, когда голод выгонит его из укрытия. Но Темуджин не выходил. Тут, по Сказанию, началась череда необъяснимых случайностей, которые иначе чем знамения понять невозможно. Сначала, через трое суток, когда Темуджин решился выйти из тайги, у его лошади вдруг сползло седло, причем подпруга и нагрудник были туго подтянуты. Мальчик воспринял это как предостережение Неба и снова вернулся в лес. Еще через три дня он отправился к единственному проходу, но там теперь лежал огромный как юрта белый валун, которого прежде не было. Это неожиданное появление валуна он тоже понял как предостережение.

Еще через девять суток, совершенно изголодавшийся, он стал срезать ножиком для очинки стрел деревья вокруг валуна, преграждавшего ему путь. Ему удалось даже кое-как провести своего коня на прогалину, но тут-то его стражники и схватили. Темуджина Таргутай-Кирилтух отвез в свой улус, надел ему на шею и руки деревянные колодки — это и было наказание за убийство. Каждую ночь Темуджин ночевал в новой юрте, так приписывали правила. Только одна мысль была у него — мысль о бегстве. Но скованному трудно бежать, нужно было ждать удобного случая. Такой случай ему представился. Когда летом тайчиудцы праздновали полнолуние, колодника взял с собой на праздник его охранник — паренек неловкий и слабосильный. Праздник тянулся до темноты на берегу Онона. Этим и воспользовался Темуджин. Он подождал, чтобы все разошлись, а когда пришел черед возвращаться ему со своим охранником, он вырвался из его рук, ударил паренька колодкой по голове и бросился прочь. Однако понимая, что в лесу его быстро найдут, Темуджин бросился в воду заводи и затаился, а колодку пустил плыть вниз по течению. Само собой, когда парень очнулся, то сразу поднял на ноги всех. Темуджина стали искать. Первым делом обыскали рощу, где можно было укрыться. Светила луна, и поиск проходил успешно. Но результатов не дал.

Темуджина не было. Один из отправленных на поиски, Сулдусский Сорган-Шира, у которого Темуджин недавно ночевал и который, судя по всему, относился к пленнику с пониманием (его сыновья специально ослабляли тому колодку, чтобы он мог отдохнуть), вдруг заметил его лежащим в воде. Он посоветовал ему никуда не скрываться, а так и оставаться в воде. Несколько раз поисковики проходили по одному и тому же маршруту, и всякий раз Сорган-Шира советовал немного подождать. Когда поиски снова ничего не дали, Сорган-Шира посоветовал Таргутаю возобновить розыск утром, при дневном свете, а сам, уезжая домой, сказал Темуджину: «Уговорились кончать поиски, утром будем искать. Теперь ты выжди, когда мы разойдемся, да и беги домой. Если же тебя кто увидит, смотри не проговорись, что я тебя видел».

Домой?

Но дом Темуджина был далеко.

И он решил рискнуть и пробрался в дом самого Сорган-Ширы.

Для монголов и тюрков охота на крыс — занятие постыднейшее.

Только от полной безысходности и голода юный Темуджин мог радоваться хотя бы крысам. Сказание не говорит детально об отроческих годах Темуджина, оно и понятно: вряд ли сам хан любил рассказывать, каково ему пришлось в начале жизни. Из этого времени нам известно только два важных происшествия: набег грабителей, которые украли у женщин и детей всех лошадей — единственное достояние, которым те располагали. Темуджин вместе со всеми отправился в погоню, нашел след и — неожиданно — верного друга Боорчу, который помог ему выкрасть назад лошадей, познакомил со своим отцом, снарядил Темуджина в обратный путь.

Другое упоминаемое событие — поездка к отцу невесты Бортэ: «Дэй-Сечен, как и все Унгираты, по-прежнему оказался между урочищами Чекчер и Чихурху. Увидав Темучжина, Дэй-Сечен очень обрадовался и говорит: „Наконец-то вижу тебя. Я уж совсем было потерял надежду и загоревал, зная, как ненавидят тебя Тайчиудские братцы“. Потом, обручив его с Борте-учжин, стал снаряжать проводы. Поехал провожать и сам, воротясь домой с Келуренских Урах-чжолнудов. А жена его, мать Борте-учжины, по имени Цотан, та, провожая свою дочь, доставила ее прямо в семью мужа, когда кочевали на речке Сангур, в глубине урочища Гурельгу.

Когда пришло время провожать домой Цотан, то он послал Бельгутая позвать в товарищи и Боорчу. Выслушав Бельгутая, Боорчу даже отцу своему не сказался: сел на своего горбатого савраску, бросил через седло свой серый армяк и явился вместе с Бельгутаем. Вот какие услуги он оказал и вот как стал другом. В то время когда уезжали с речки Сангур и расположились кочевьем на Келурене у подмытого водоворотом яра Бурги-ерги, то Цотан подарила черного соболя доху, в качестве свадебного подношения ее — шидкуль, свекрови своей».

Эта соболья доха была, по сути, единственной ценностью у молодого Темуджина, но ею он распорядился не так, как думала Цотан. Соболью шубу он решил подарить сильному властителю племени кереитов — Ван-хану (или по Рашиду — Он-хану).

Сказание говорит об этом так:

Ван-хан, тронутый подарком, пообещал Темуджину снова объединить его развалившийся улус.

Впрочем, скоро Темуджину стало не до объединения. На его юрт напали меркиты — Тохтоа из Удууд-Меркитского рода, Даир-Усун из Увас-Меркитского рода и Хаатай-Дармала из Хаат-Меркитского рода, которые когда-то лишились своей законной невесты — Оэлун. Они увели с собой женщин, включая его молодую жену, спрятанную в возке. Белыугай, Боорчу и Джелме трое суток преследовали меркитов, пока не убедились, куда те держат путь. Теперь следовало хорошо подумать, как женщин отбить. Воинов у Темуджина практически не было. Он знал единственный адрес, по которому можно обратиться, — к Ван-хану. Тот в помощи не отказал, посоветовав послать вестника еще и к Джамухе, чтобы ударить по меркитам большим войском. Джамуха велел передать, что «…я уже окропил издали видное знамя свое, я ударил уже в свой барабан, обтянутый кожей черного вола и издающий рассыпчатый звук. Я оседлал своего вороного-скакуна, одел свой жесткий тулуп, поднял свое стальное копье. Приладил я свои дикого персика стрелы, и готов я выступить в поход на Хаатай-Меркитов — сразиться. Так скажите. Издали видное длиннодревковое знамя свое окропил я, ударил я в свой густоголосый барабан, обтянутый воловьей кожей. Черноспинного скакуна своего оседлал я, прошитый ремнями свой панцирь одел. С рукоятью меч свой я поднял, приладил я свои стрелы с зарубинами и готов смертным боем биться с Удуит-Меркитами. Так передайте…»

Местом встречи войскам он назначил Ботоган-боорчжи, в истоках реки Онона. На меркитского хана Тохта-беки собирались напасть внезапно среди ночи, но так не получилось: хана предупредили насмерть перепуганные работники, увидевшие приближение всадников. Тохте удалось бежать вниз по Селенге. Той же дорогой бежал в страхе и весь меркитский улус. Но беглецам уйти не удалось, воины их ловили и убивали, искали похищенных женщин. Сам Темуджин бросался наперерез бегущим и звал свою Борте. Он ее нашел живой и невредимой. Удалось узнать и аил[16], куда увели мать Бельгутая. Но когда окрыленные надеждой Темуджин и Белыугай подъехали к юрте, где должна была находиться Учжин, она незаметно выбралась на двор и убежала в тайгу, дабы скрыться от позора, что была отдана насильно для сожительства с чужим мужчиной. Ее так и не нашли.

«Тогда Бельгутай, — пишет Сказание, — возложил возвращение своей матери на ответственность именитых Меркитов, пригрозив костяною стрелою, а тех триста Меркитов, которые совершили внезапный налет на Бурхан, он предал полному истреблению со всей их родней. Оставшихся же после них жен и детей: миловидных и подходящих забрали в наложницы, а годных стоять при дверях — поставили прислугой, дверниками».

Добивать меркитов в этот раз не стали. Напротив, в подарок из набега матери Темуджина привезли пятилетнего мальчика по имени Кучу, одетого в собольи шубку и шапочку и в сапожках из маральих лапок. На радостях Темуджин и Джамуха вспомнили, что когда-то в детстве стали побратимами, теперь они исполнили этот обряд по-взрослому. Оба молодых человека не расставались друг с другом более полутора лет, а потом, потом, как говорит Сказание, Джамухе наскучило однообразие. Так Сказание в пристойном виде трактует то, что на самом деле произошло. А произошел некий разговор между побратимами. Его и передает, расшифровывая, Э. Хара-Даван: «Темучин и Джамуха поднялись со своего стойбища для перемены пастбища их скота. При выборе нового места для стойбища Джамуха заметил Темучину: „Ныне, если мы остановимся у горы, то пасущие коней достигнут юрты; если подле потока, то пасущие овец и коз достигнут пищи для своего горла“. Темучин с его родными растолковали эти слова следующим образом: под „пасущими коней“ Джамуха имел в виду богачей, имеющих табуны, и вообще высший класс, степную аристократию, а под „пасущими овец и коз“ он подразумевал „карачу“ — простой народ, к которому Джамуха сам тяготел сердцем и душой».

Для Темуджина, стремившегося к власти, в такой трактовке слова Джамухи были неприемлемыми, а разрыв отношений — неизбежным. Не Джамуха разорвал эти отношения, это сделал Темуджин. На откочевке юрт Темуджина быстро ушел вперед, вместе с его юртом ушел и ею соплеменник Хорчи-Усун, тому был вещий сон: «Вот вижу светлорыжая корова. Все ходит кругом Чжамухи. Рогами раскидала у него юрты на колесах. Хочет забодать и самого Чжамуху, да один рог у нее сломался. Роет и мечет она землю на него и мычит на него — мычит, говорит-приговаривает: „Отдай мой рог!“ А вот вижу комолый рябой вол. Везет он главную юрту на колесах, идет позади Темучжин, идет по большому шляху, а бык ревет-ревет, приговаривает: „Небо с землей сговорились, нарекли Темучжина царем царства. Пусть, говорит, возьмет в управление царство! Вот какое откровение явлено глазам моим! Чем же ты, Темучжин, порадуешь меня за откровение, когда станешь государем народа?“ — „Если в самом деле мне будет вверен этот народ, — ответил Темучжин, — то поставлю тебя нойоном-темником!“ — „Что за счастье стать нойоном-темником для меня, который теперь предрек тебе столь высокий сан! Мало поставить нойоном-темником, ты разреши мне по своей воле набирать первых красавиц в царстве да сделай меня мужем тридцати жен. А кроме того, преклоняй ухо к моим речам“».

Позже известный полководец Мухали тоже советовал Темуджину стать тем, кто объединит разрозненные племена: «Вечно Синее Небо не может покинуть своего возлюбленного рода монголов, который ведет начало от него самого. Из рода монголов должен опять выйти богатырь, который объединит и соберет все монгольские племена, станет могучим ханом и отомстит всем врагам. Этим ханом должен быть Темучин: он, Мухали, чувствует такое определение Вечного Неба: молва об этом уже идет, говорят так и старые люди. Все уверены, что с помощью Вечно Синего Неба Темучин станет ханом и вознесет род свой. Пойди и возьми мир».

Пристали к Темуджину и другие, прежде не считавшие за честь ходить рядом с будущим властелином. Теперь они сами предложили Темуджину стать ханом: «Когда же Темуджин станет ханом, то мы, передовым отрядом преследуя врагов, будем доставлять ему, пригонять ему прекрасных дев и жен, дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жен и девиц, прекрасных статей меринов. При облавах на горного зверя будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху (сполна), сдавать, стянувши стегна[17]. В дни сечи, если мы в чем нарушим твой устав, отлучай нас от наших стойбищ, жен и женщин, черные (холопские) головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой, отлучай нас от наших мужей-холопов, от жен и детей, бросай нас в бесхозяйной (безбожной) земле!»

Дата этого первого курултая — по Льву Гумилеву — 1182 год.

Если эту дату принять, то остается лишь руками развести — о деяниях хана практически почти за двадцатилетний период нам ничего не известно. Рашид-ад-Дин упоминает только, что вокруг хана сплотилось не так уж и много людей — 13 куреней[18], каждый из которых мог выставить по 1000 человек, отсюда и его 13 000 человек войска. Якобы ему удалось разбить рать противников и захваченных в плен смутьянов по приказу Темуджина варили живьем в семидесяти котлах. Но о событиях он говорит скупо: и Темуджин побеждал, и его побеждали, и он неоднократно бывал в плену. Некоторые китайские сообщения, что Темуджин был захвачен в плен и посажен в яму чуть не на десять лет, тоже и скупы, и бездоказательны. Если принять дату более позднюю, то события выстраиваются более логично, там нет такого огромного провала во времени. Во всяком случае, после сообщения о курултае в «Сказании» следует рассказ о сражении с Джамухой (что вполне отвечает связности событий), но если учесть, что сам Джамуха провозгласил себя Гурханом в 1201 году, то вряд ли бы для решающей схватки потребовалось тянуть 19 лет. Вероятнее, что первый курултай был намного позже 1182 года.

По Сокровенному Сказанию именно на этом, отнюдь не всемонгольском курултае имя Темуджина было изменено на Чингис (или Тенгиз), имя, которым называли монголы священное море или озеро Байкал. Сразу же были распределены и должности при хане. Когда известие об избрании Темуджина ханом дошло до Ван-хана, тот ответил так: «„Это справедливо, что посадили на ханство сына моего, Темучжина! Как можно монголам быть без хана? Не разрушайте же этого своего согласия, не развязывайте того узла единодушия, который вы завязали; не обрезайте своего собственного ворота“».

Когда вести дошли до Джамухи, тот, кажется, больше расстроился, чем обрадовался: «Почему это вы не возводили в ханы моего друга-анду Темучжина в ту пору, когда мы были с ним неразлучны? И с каким умыслом поставили его на ханство теперь? Блюдите ж теперь, Алтан и Хучар, блюдите данное вами слово покрепче! Да получше служите другу моему, анде моему!»

Совет был весьма своевременным.

Хан

Не успел Темуджин укрепиться на ханстве, как ему последовал вызов от Джамухи с объявлением войны. Предыстория этого была такова: во время набега на табун Джучи-Дармала (подвластного Темуджину) младший брат Джамухи Тайчар был убит. Война между побратимами стала неизбежной.

Начиналась эпоха мелких войн между монгольскими племенами. Предлогом для войны могло послужить что угодно. Например, на джуркинцев Темуджин пошел якобы Ван — властитель удельного княжества в Китае и монгольской империи из-за того, что те не спешили дать своих людей для общего похода. Джуркинцы были разгромлены, их вожди пробовали бежать, но их настигли, полонили, тут же лишили жизни. Из каждого нового похода Оэлун получала своеобразные живые подарки: сначала меркитского мальчика Кучу, затем бесудского Кокочу, татарского Шикикана-Хутуху, джуркинского Бараула. Очевидно, это была предусмотрительная политика Темуджина: приручать своих врагов. С последним из врагов, джуркинцами, хан поступил просто: он сделал их наследными рабами своего рода.

Не надо думать, что только вокруг Темуджина сплачивались более мелкие вожди племен. Аналогичный процесс происходил и вокруг Джамухи. Летом 1201 года «…в урочище Алхуй-будах, собрались (на сейм) следующие племена: Хадагинцы и Сальчжиуты совместно; Баху-Чороги Хадагинский со своими; Хадагин-Сальчжиутский Чиргидай-Баатур со своими; договорившись с Дорбен-Татарами, Дорбенский Хачжиул-беки со своими; татарин Алчи и татарин Чжалик-Буха со своими; Икиресский Туге-Маха со своими; Унгиратский Дергек-Эмель-Алхуй со своими; Горлосский Чоёх-Чахаан со своими; из Наймана — Гучуут: Найманский Буирух-хан; Хуту, сын Меркитского Тохтоа-беки; Xydyxa-беки Ойратский; Таргутай-Кирилтух Тайчиудский, Ходун-Орчан, Аучу-Баатур, и прочие Тайчиудцы».

Они возвели своего Джамуху в Гурханы и намеревались вдги войной на Темуджина и Ван-хана (последний оставался пока союзником Чингисхана). Оба войска, получившие известие о новой войне, двинулись навстречу войску Джамухи. Бой произошел в урочище Койтен. Там войска сошлись и начали бой. Этот знаменательный бой сопровождался вмешательством колдовских сил — а именно, среди джамухиных нукеров оказались двое шаманов, которые вызвали непрерывный ливень, так гласит Сказание. Джамухиному войску этот ливень не принес ничего хорошего: ливень разразился как раз над конницей Джамухи. Но даже с учетом отвратительных погодных условий, обратившихся бедой для Джамухи, войска Ван-хана и Темуджина испытывали большие трудности, Ван-хану пришлось преследовать Джамуху вниз по Эргени, а Темуджин сражался на берегу Онона. В этом бою он был ранен стрелой в шейную артерию, только чудом и заботой Джельме оставшись в живых.

Утром следующего дня к Темуджину пришел Сорган-Шира, в ответ на обвинения хана он заметил так: «Уж давно я втайне был предан тебе. Но как мне было спешить? Поторопись я перейти к тебе раньше, Тайчиудские нойоны непременно прахом пустили бы по ветру все, что осталось бы после меня: и семью, и скот, и имущество мое. Вот почему я не мог торопиться. Да вот теперь-то я поторопился наверстать упущенное, и вот являюсь воссоединиться со своим ханом».

Слова Сорган-Ширы очень понравились Темуджину. А когда спутник Сорган-Ширы признался, что та злосчастная стрела, ранившая хана, была выпущена из его лука, сделал вид, что никакой раны не получал, а стрела пронзила шейный позвонок его саврасого коня Джебелги. Темуджин милостиво простил хорошему стрелку эту «оплошность», затем переименовал его из Джиргодая в Джебе… по имени этого коня.

Скоро Темуджину удалось разобраться со своими старыми врагами Тайджиутами.

«Чингис-хан покарал Тайчиудцев: перебил и пеплом развеял он Аучу-Баатура, Ходан-Орчана, Худуудара и прочих именитых Тайчиудцев вплоть даже до детей и внуков их, а весь их улус пригнал к себе и зазимовал на урочище Хубаха».

Часть племени решила передаться Темуджину, пленив Таргутай-Кирилтуха, который стал таким толстым, что не мог ездить верхом. Сначала они думали его убить, но затем, поразмыслив, просто прогнали вон. Таковое решение очень понравилось Темуджину, когда тайджиуты явились к нему проситься в ханское войско. Он сказал, что если бы они посмели поднять руку на своего законного хана, то вряд ли бы остались в живых: Темуджин даже такого типа предательства никому не прощал.

Отношения с Ван-ханом были сложнее и запутаннее. После битвы с Джамухой Ван-хан потерял часть своих владений и людей, ему пришлось так плохо, что Темуджин вынужден был провести «…особую разверстку по улусу, ввел его в свой курень и содержал на свой счет» — ибо к истокам Керулена Ван-хан явился в сопровождении пяти коз и верблюда, козы давали немного молока, а верблюд — кровь из артерии, этим Ван-хан и питался. Братья Ван-хана терпеть его не могли, считая предателем, который переметывается от одной стороны на другую. О нем говорили, что Ван-хан мстителен и злобен как человек со смердящей печенью.

Как только Ван-хан узнал о таких разговорах у себя за спиной, тут же велел заковать братьев в кандалы, потом исплевал им все лица и велел расковать. На следующий год Темуджин добил соседних татар, многих взял в плен. От своего войска он требовал только одного: соблюдать железную дисциплину. Это означало, что воинам нельзя бросаться как коршуны на добычу и начинать дележку, добыча делится после завершения военных действий и по справедливости, равными долями. Тех, кто нарушает приказ, хан велел лишить всякой добычи. Для монгольских нукеров это было внове, однако они видели, что дисциплина в войске помогает его успехам, так что нововведения приняли и стерпели.

После завершения сражения возникал и другой вопрос: что делать с завоеванным народом? Татары, которые в эту мясорубку попали одними из первых, получили «милостивое» решение хана: «…татарское племя — это исконные губители дедов и отцов (наших). Истребим же их полностью, равняя ростом к тележной чеке[20], в отмщение и в воздаяние за дедов и отцов. Дотла истребим их, а остающихся (малых детей, ростом ниже тележной чеки) обратим в рабство и раздадим по разным местам».

Не впервые, конечно, народ из центральной Азии уничтожал другой народ, однако обычно племена умертвлялись в ходе боя.

Темуджин ввел казнь на основании «закона».

Это и устрашало, и в то же время показывало силу Темуджина.

Когда Бельгутай довел до сведения пленных, какая их ждет судьба, несчастные спрятали в рукавах ножи — чтобы если и умереть, так в бою с врагом. Татары дорого отдавали свою жизнь. Палачи в этом первом «тележном» прецеденте Темуджина внезапно сами обратились в жертв. Войско понесло потери, но не в бою, а после боя.

За разглашение тайны хан лишил Бельгутая права участвовать в военном совете навсегда. После татарского похода Темуджин взял себе в жены двух татарок — Есуган и Есуй, последняя только-только вышла замуж. Она надеялась вымолить у хана прощение своему мужу, который явно был выше тележной чеки, но ошиблась. Когда Темуджин узнал, что среди пленных находится муж Есуй, он не стал делать исключения из правил, и этот молодой муж отправился туда же, куда и весь татарский народ мужеского пола, — то есть в могилу. Занятый своим походом, Темуджин мало интересовался, что делает Ван-хан, но после похода до него стали доходить слухи, что Ван-хан ходил на меркитов, отлично их повоевал, набрал много добычи, а Темуджину из добычи не выделил ничего, хотя привел огромный полон. Темуджин смолчал. Следующий поход был совместным против найманов. Разбив вождя найманов, войска повернули назад, но… оказались в ловушке. Против них готовилось выступить свежее войско найманов. Оно преграждало путь домой. Темуджин решил биться утром.

Вечером они встали лагерем — что Темуджин, то и Ван-хан. Но Ван-хан не стал дожидаться утра, он приказал оставить разведенным огонь на становище, а сам побыстрее отошел вместе с Джамухой. Всю вину за дальнейшие события «Сказание» перекладывает на Джамуху, который якобы убедил Ван-хана, что Темуджин давно сносится с найманами против Ван-хана. Ван-хан послушал Джамуху, и они быстро пошли прочь. А Темуджин утром обнаружил, что союзников не видно, понял, что произошло, и тоже поспешил отойти в обход найманского войско. Он так удачно выбрал маршрут, что найманам удалось пройти в глубь земель Ван-хана, захватить его людей и женщин, разорить юрты, угнать табуны.

Ван-хан узнал об этом куда позже, чем его союзник и «сын» Темуджин. Это было своего рода наказание Ван-хану за жадность и трусость: Темуджин ни словом не обмолвился о несчастье. Потрясенный бедами Ван-хан стал просить у Темуджина лучших воинов, как это прежде делал Темуджин, полагаясь на защиту Ван-хана. Воины Темуджина вмешались в тот роковой момент, когда войско Ван-хана готово было бежать с поля боя. Они спасли людей Ван-хана, за что тот был так признателен, что обещал сделать Темуджина старшим сыном в обход родного сына Сангума. Для того, чтобы привязать Ван-хана к себе покрепче, Темуджин стал просить руки его дочери (младшей сестры Сангума) для своего сына Джучи, фкучи считался среди других родов не вполне полноценным: он был рожден после меркитского плена. И хотя сам Темуджин считал его законным сыном, ходили разные слухи, что этот сынок не от хана. Ван-хану с подачи его сына эта идея совсем не понравилась: он не хотел отдавать свою Чайр-беки за Джучи, не хотел и женить своего внука Тусаху на дочери хана Хочжин-беки. Переговоры велись долго и бессмысленно, пока Темуджину это не опротивело: он понял, что богатый род Ван-хана считает позорным родниться с сыном Есугея.

Сказание сообщает, что об этих сложностях в отношениях между ханами проведал Джамуха, который тайно сговорился с Сангумом перебить всех родичей Темуджина. У Ван-хана идея нашла понимание. Он и сам уже думал, как отобрать у своего «сына» его улус. Сначала для вида Ван-хан посопротивлялся, потом поддался на план Сангума: «…они же ведь просят у нас руки Чаур-беки. Теперь и надобно послать им приглашение на сговорную пирушку, под этим предлогом заманить сюда в назначенный день да и схватить». На этом решении они и остановились и послали извещение о своем согласии на брак Чаур-беки вместе с приглашением на сговорный пир. Получив приглашение, Чингис-хан поехал к ним с десятком людей.

На дороге остановились переночевать у отца Мунлика; отец Мунлик и говорит: «Сами же они только что нас унижали и отказывались выдавать Чаур-беки. Как же это могло случиться, что теперь, наоборот, они сами приглашают на сговорный пир? Как это может быть, чтобы люди, которые только что так чванились, теперь вдруг соглашались отдавать и сами еще и приглашали? Чистое ли тут дело? Вникнув в это дело, неужели ты, сын, поедешь? Давай-ка лучше пошлем извинение в таком роде, что, мол, кони отощали, надо подкормить коней». В виду этих советов, Чингис-хан сам не поехал, а послал присутствовать на угощении Бухатая и Киртая. Сам же из дому отца Мунлика повернул назад. Как только Бухатай и Киртай приехали, у Ван-хана решили: «„Мы провалились! Давайте завтра же, рано утром, окружим и схватим его!“ Пришел к себе домой Алтанов младший брат, Еке-Церен, и стал рассказывать о принятом, таким образом, решении окружить и схватить. „Решено, — говорил он, — решено завтра рано утром окружить его и схватить. Воображаю, чего бы только не дал Темучжин тому человеку, который отправился бы да передал ему эту весть?“ Тогда жена его Алахчит и говорит: „К чему ведет эта твоя вздорная болтовня? Ведь крепостные, чего доброго, примут твою болтовню за правду“. Как раз при этом разговоре заходил в юрту подать молоко их табунщик Бадай, который, уходя, слышал эти слова. Бадай пошел сейчас же к своему товарищу, табунщику Кишлиху, и передал ему Цереновы слова. „Пойду-ка и я! — сказал тот, — Авось что-нибудь смекну!“ И он пошел к господской юрте. На дворе у дверей сидел Церенов сын, Нарин-Кеень, и терпугом очищал свои стрелы.

Сидит он и говорит: „О чем давеча шла у нас речь? Кому бы это завязать болтливый язык?“ После этого он обратился к Кишлиху: „Поймай-ка да приведи сюда обоих Меркитских коней: Беломордого и Белогнедого. Привяжите их, ночью чуть свет надо ехать“. Кишлих пошел тотчас и говорит Бадаю: „А ведь твоя правда, все подтвердилось. Теперь давай-ка мы поедем дать знать Темучжину!“ Так они и уговорились. Поймали они, привели и привязали Меркитских Беломордого и Белогнедого, поздно вечером зарезали у себя в хеше ягненка-кургашку, сварили его на дровах из своей кровати, оседлали стоявших на привязи и готовых к езде Меркитских коней Беломордого и Белогнедого и ночью же уехали. Тою же ночью прибыли они к Чингис-хану. Стоя у задней стены юрты, Бадай с Киш-лихом по порядку рассказали ему все: и слова Еке-Церена, и разговор его сына, Нарин-Кееня, за правкой стрел, и приказ его поймать и держать на привязи Меркитских меринов Беломордого и Белогнедого. Речь свою Бадай с Кишлихом кончили так: „С позволения Чингис-хана, тут нечего сомневаться и раздумывать: они порешили окружить и схватить!“».

Темуджин все понял.

Скоро все понял и Джамуха: как только он узнал от Ван-хана, что должен вести войско против Темуджина, сразу сообразил, что Ван-хан хочет в случае неудачи свалить всю вину на него, так что он упредил Ван-хана и переметнулся к Темуджину. Против Сангума выступило войско Темуджина, но кереитам удалось отбить неприятеля, бой был тяжелым. Ван-хан, узнав, что войско Темуджина скрылось в лесах, послал сказать ему, что искренне его любит и желает покончить дело миром. Темуджин, у которого потери были серьезные, сделал вид, что поверил. Между тем его шпионы следили за тем, что делает Ван-хан. И как только Темуджину донесли, что Ван-хан пирует и веселится, тот решил немедленно выступать и брать врага врасплох, его войско подошло и быстро окружило Ван-хана, три дня и три ночи шел бой, наконец, кереиты были разбиты. Но самому Ван-хану и Сангуму удалось выйти из окружения. Народ Ван-хана был порабощен точно так же, как и другие народы, посмевшие воевать с ханом. Сам Ван-хан случайно попался на заставе, и хотя он утверждал, что он Ван-хан, нукеры ему не поверили и убили. А Сангум забрел в бесплодную пустыню, где его и бросил, обокрав, конюх Кокочу, решивший отдаться на милость Темуджина. Темуджин милость проявил: за предательство своего господина он велел конюха изрубить в куски.

Тем временем у хана обострились отношения с найманским Таян-ханом. Подвиги соседнего монгольского хана возмущали его до глубины души, а последние известия о гибели Ван-хана бесили.

«Сказывают, что в северной стороне есть какие-то там ничтожные монголишки и что они будто бы напугали своими сайдаками[21] древлеславного великого государя Ван-хана и своим возмущением довели его до смерти. Уж не вздумал ли он, Монгол, стать ханом? Разве для того существует солнце и луна, чтобы и солнце и луна светили и сияли на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я вот выступлю и доставлю сюда этих, как их там, Монголов! — сердился он. — Каковы бы там ни были эти Монголы, мы пойдем и доставим сюда их сайдаки». Решив дать бой Темуджину, он отправил посла к онгутам, однако онгутский Алахуш-дигитхури, получив приглашение участвовать в войне, тут же переслал сообщение Темуджину.

В середине первого летнего месяца, окропив кровью походное знамя, Темуджин велел выдвинуться передовому отряду Джебе и Хубилая, чтобы разведать, как обстоят дела в верховьях реки Керулен. Там отряд наткнулся на найманские караулы. Найманам удалось отбить пегую лошаденку, по ее тощему виду они сообразили, что дела Темуджина не столь уж и хороши. Так что Таян-хан успокоился, что враг не опасен. А враг в это время срочно придумывал, как обойти это упущение с лошадкой, как создать видимость более сильного войска, чем оно было на самом деле. И было решено широко развернуться и стать в степи, чтобы лошадки могли хоть немного набрать силу, а для отвода глаз по ночам раскладывать костров впятеро больше, чем требуется. Если найманы увидят такое количество костров, то решат, что и людей в войске впятеро больше. Сразу нападать они не решатся, этого времени и хватит, чтобы лошадки вошли в тело.

Дозорные, точно, клюнули на приманку: они стали доносить Таян-хану, что костров в степи больше, чем звезд на небе. Таян-хан подумал и предложил такое решение: если монголов так много, то сейчас принять бой с людьми, о жестокости и отваге которых ходят легенды, опасно, поэтому нужно уводить людей за алтайские горы, а в виду монгольского войска пустить небольшие отряды, чтобы заманить противника и истощить его коней. Решение было правильное и не хуже, чем у Темуджина, но этому решению стали противиться отдельные вожди, которые предлагали не делать обманных маневров и идти биться лицом к лицу. Таян-хан вынужден был уступить, он понимал, что его союзники делают роковую ошибку, но боялся прослыть трусом. Однако столкнувшись с монголами, Таян-хан вынужден был отступать все выше и выше в горы. Джамуха, который в этом походе сопровождал Таян-хана, старался вселить в того побольше ужаса, рассказывая о собаках, приученных жрать человеческое мясо, метафорически так именуя Джебе, Субедея, Джелме и Хубилая, рассказывал о всаднике, закованном в бронзу так, что ни одна стрела не может его ранить, — самом Темуджине, о витязах, которые легко ловят арканами вражеских всадников, о Хасаре, который может сожрать в один присест трехлетнюю корову, потом он отделился от Таян-хана и послал к Темуджину сообщить, что найманы уже отлично напуганы.

Между тем Темуджин велел обложить гору, на которую ушли враги, со всех сторон. Когда те попытались спастись бегством, то в темноте соскальзывали в ущелья и ломали руки и ноги. Наутро найманское войско было морально готово к сдаче. Оно и сдалось. Сдалось также и приведенное в горы войско Джамухи, состоявшее из разных племен.

Осенью того же 1204 года Темуджин разбил еще раз меркитского Тохтоа-беки и взял в жены дочь меркитского Даир-Усуна Хулан-хатун. На меркитских знатных девушках он женил и часть своих сыновей. Еще через год Темуджину удалось напасть на небольшое войско Тохтоа, хан был убит стрелой, а сыновья, спешившие отойти побыстрее, не имели времени хоронить тело отца и не имели возможности его увезти: они предпочли отрезать ему голову и бежали. В этом отступающем войске была часть найманов и часть меркитов, которым чудом удалось выжить. Практически большая часть этого войска при отступлении утонула в бурных водах Эрдыша. Немногие спасшиеся ушли в земли уйгуров, куньлуньцев и кипчаков. Последним меркитским очагом сопротивления была крепость Тайхал.

Когда добровольно сдавшиеся меркиты узнали, что крепость пала, они попробовали поднять восстание и бежать. Им это не удалось. Темуджин приказал разделить всех пленных и разослать по всем своим землям. Хан отлично понимал: если мятежный народ рассредоточить, заставить жить среди враждебного населения, никакого восстания он поднять не сможет. Так он нашел замечательное средство гасить народные возмущения в самом зародыше. А не так ли, по ханскому рецепту, потом поступали московские князья?

Темуджин был жестоким, безжалостным, но умным и беспристрастным человеком. Дар полководца замечательно сочетался у него с умением управлять завоеванными землями.

Друг-враг, побратим-анда Джамуха, который то интриговал против Темуджина, то помогал ему, оказался один, с пятью сотоварищами, без своего народа, своего богатства. Пятеро спутников, понимая, что Джамуха — отличное средство купить прощение и милость у хана, связали его и притащили к Темуджину. Они ошиблись: как только Темуджин узнал, что пятеро низкородных схватили и привели для расправы своего Гурхана, он велел в присутствии своего анды предать их смерти. Но, расправившись с предателями, он не пощадил и Джамуху: его было велено убить без пролития крови — то есть удавить, а затем с честью похоронить. Многие решения у Темуджина подчинялись минутному всплеску эмоций: когда Джамуха отказался от предложения восстановить дружбу и принять пощаду как милость хана, а просил всего лишь отпустить его на свободу, тот предпочел его уничтожить: нельзя же, чтобы Джамуха напоминал ему о самом отказе подчиниться его решению? Когда Джамуха стал холодным телом, хан мог спокойно вспоминать о счастливых днях, которые были в его далекой юности. Больше соперников у Темуджина среди окрестных народов не было. Все монголы подчинились его воле.

В 1206 году был созван всемонгольский курултай, на котором хана Темуджина провозгласили Великим Ханом, Рашид-ад-Дин относил к этому году перемену имени Темуджин на новое — Тенгиз, имеющее для каждого монгола священное тенгрианское значение, Сказание же относит это имянаречение к более раннему периоду, когда монгольские племена были лишь частично объединены. Хронологию событий я прослеживаю именно по «Сокровенному сказанию». Рашид-ад-Дин дает другие даты некоторых событий, но путаница с именем — вопрос серьезный. Рашид-ад-Дин убежден, что это произошло только на курултае 1206 года.

Относительно самого курултая он пишет так:

Как только не переводили новое имя Темуджина!

Даже властителем великого моря, или от моря до моря! Наверно, справедливее всего самый простой перевод — Великий властитель, так же, как и Тенгиз море (озеро Байкал) — Великое море. Для Рашид-ад-Дина Чингисхан скорее не имя, а титул; если следовать этой логике, то полное «имя» хана должно было звучать как… Чингисхан Темуджин, поскольку Чингисхан — калька с китайского «великий государь». Но Сказание упоминает, что Чингисом или Тенгизом хан стал на первом курултае.

Что же тогда произошло на всемонгольском курултае 1206 года?

Наверно, провозглашенный ранее великим и после получения власти над частью монгольских племен хан был теперь просто введен во власть над всеми монголами, то есть стал своего рода отцом нации. Интересно, что для провозглашения хана был специально приглашен шаман, имеющий духовную связь с богом кочевников Тенгри. Дело не только в том, что сам Чингисхан был человеком верующим, дело в том, что только избранный Небом мог занять первое место среди монголов, ведь, по сути, хан становился автоматически связью между народом и Тенгри. Любопытно, что титул хана давал тому право на такое же высокое жреческое звание. Для этого у Чингисхана были все достоинства и ни единого изъяна: человек, даже внешне отмеченный Небом, родившийся не так, как другие, за короткое время создавший из разрозненных племен устойчивое образование, создавший войско, которое умеет и должно побеждать, справедливый и честный, твердый в своих словах и поступках, не боящийся смерти и верящий в свою миссию — служить Тенгри, даря небесному божеству все, что он только может — земли и народы, весь, известный тогда мир. Став Великим Ханом, главой монгольского государства, он тогда впервые и заговорил о претензиях на мировое господство. Вот дословно, что он тогда произнес: «Вечно Синее Небо повелело мне править всеми народами. Покровительством и помощью Неба я сокрушил род кераит и достиг великого сана. Моими устами говорит Менкэ-Кеке-Тенгри (Вечно Синее Небо). В девятихвостое белое знамя вселяется гений-хранитель рода Чингиса, это „сульдэ“-знамя будет оберегать его войска, водить их к победам, покорит все страны, потому что Вечное Небо повелело Чингис-хану править всеми народами».

Итак, Чингис царствует «Силою Вечного Неба». Маленький монгольский народ о таком размахе деяний и думать-то не решался. Но Чингисхан буквально за 2–3 десятка лет показал, что может сделать хорошо организованная и обученная дисциплинированная армия. Сначала он полностью подчинил монголоязычные народы, потом их ближайших родственников — тюрков, таких же степняков, хотя и с лицами, отличающимися от монгольскою образца. Именно тюрков мы и знаем под именем татар. Поскольку тюркоязычные народы жили в обозримом пространстве вокруг ханской Монголии, то дел в Дешт-и-Кыпчаке у Чингисхана было вполне достаточно. Туда, в Дешт-и-Кыпчак, за границы монгольского мира бежали непокорные враги хана.

Первое распоряжение, которое Чингисхан отдал, заняв высшее место в Монгольском государстве (как это именовалось — «за войлочными стенами»), — отправил в погоню за найманами верного полководца Джебе. Затем он объявил: «„Я хочу высказать свое благоволение и пожаловать нойонами-тысячниками над составляемыми тысячами тех людей, которые потрудились вместе со мною в созидании государства“. И нарек он и поставил нойонами-тысячниками нижепоименованных девяносто и пять нойонов-тысячников: 1) Мунлик-эциге; 2) Боорчу; 3) Мухали-Гован; 4) Хорчи; 5) Илугай; 6) Чжурчедай; 7) Хунан; 8) Хубилай; 9) Чжельме; 10) Туге; 11)Дегай; 12) Толоан; 13) Онгур; 14) Чулгетай; 15) Борохул; 16) Шиги-Хутуху; 17) Гучу; 18) Кокочу; 19) Хоргосун; 20) Хуил-дар; 21) Шилугай; 22)Чжетай; 23)Тахай; 24) Цаган-Гова; 25) Алак; 26) Сорхан-Шира; 27) Булган; 28) Харачар; 29) Коко-Цос; 30) Суйкету; 31) Наяа; 32) Чжунсу; 33) Гучу-гур; 34) Бала; 35) Оронартай; 36) Дайр; 37) Муге; 38) Бучжир; 39) Мунгуур; 40)Долоадай; 41) Боген; 42) Худ ус; 43) Марал; 44) Чжебке; 45) Юрухан; 46) Коко; 47) Чжебе; 48) Удутай; 49) Бала-черби; 50) Кете; 51) Субеетай; 52) Мунко; 53) Халчжа; 54) Хурчахус; 55) Гоуги; 56) Бадай; 57) Кишлык; 58) Кетай; 59) Чаурхай; 60) Унгиран; 61) Тогон-Темур; 62) Мегету; 63) Хадаан; 64) Мороха; 65) Дори-Буха; 66) Иду-хадай; 67) Ширахул; 68) Давун; 69) Тамачи; 70) Хауран; 71) Алчи; 72) Тобсаха; 73) Тунгуй-дай; 74) Тобуха; 75) Ачжи-най; 76) Туйгегер; 77) Сечавур; 78) Чжедер; 79) Олар-гурген; 80) Кинкиядай; 81) Буха-гурген; 82) Курил; 83)Аших-гурген; 84) Хадай-гурген; 85) Чигу-гурген; 86) Алчи-гурген; 87–89) (три тысячника на) три тысячи икиресов; 90) Онгудский Алахуш-дигитхури-гурген и 91–95) (пять тысячников на) пять тысяч Онгудцев. Всего, таким образом, Чингис-хан назначил девяносто пять (95) нойонов-тысячников из Монгольского народа, не считая в этом числе таковых же из Лесных народов».

Тут тоже интересная деталь: Чингисхан не делал различия между кочевыми народами, но он резко отделял их от народов лесных: тем высшие должности не полагались. Истинным, то есть, извините, богоизбранным народом были монголы да тюрки, все остальные истинными считаться не могли. Тому было несколько причин: не кочевники, не понимают Степи, но гораздо хуже было другое — не признают Тенгри. О, с последним хану пришлось столкнуться очень скоро, как только его истинный народ вырвался из-за войлочных стен!

Пока что он только объявил, каким должно быть войско, которое способно завоевать весь мир.

Дисциплина в созданном им войске обещала быть железной. Однако, если посмотреть на организацию войска попристальнее, то там можно найти некоторые страннейшие детали: говоря об устройстве караулов, хан вдруг упоминает вещи непонятные: какое отношение к этим стражам имеют, скажем, девушки и челядь? При чем тут воины и… обслуга? Вот это соединение обыденной жизни с военной и есть самый любопытный факт нововведений: хан попросту сделал всю свою страну одним огромным войском, ввел в ней ту же дисциплину, что полагалась раньше только для нукеров.

В эту единую монгольскую казарму попали все — мужчины и женщины. Так что не удивляйтесь, когда в главах, посвященных устройству гвардии, вы прочтете следующее:

Все течение мирной жизни он сделал подобным военному лагерю, с обязательным исполнением приказов и исполнением степных законов, которые он собрал воедино и назвал Великой Ясой.

От самой Ясы письменных свидетельств практически не осталось. Ее текст можно только условно собрать по частям, благодаря разного рода средневековым хроникам, в которых какие-то пункты монгольского права того времени запечатлены. Часть установлений касалась, прежде всего, веры монголов. Яса обязывала уважать мудрых и непорочных, но воздерживаться от осуждения злых и несправедливых, поскольку монгольская вера предполагала, что злые речи и поступки все равно происходят только с небесного соизволения и за эти грехи отчет у человека может потребовать только Тенгри. В конце концов, человек должен отвечать только за собственные поступки и стремиться жить согласно своей вере, то есть честно исполнять свой долг, не приносить зла и больше чем на себя полагаться на справедливость Тенгри.

Законы ясы перекликаются с заповедями Ветхого Завета: «Первым является следующее: любите друг друга; во-вторых, не совершайте прелюбодеяние; не крадите; не лжесвидетельствуйте; не предавайте кого-либо. Уважайте стариков и бедных». Поскольку монгольское общество на этапе его становления было бедным обществом, то оно предполагало законы гостеприимства, нарушить которые было хуже, чем украсть: «Он (Чингисхан) запретил им (монголам) есть что-либо в присутствии другого, не приглашая его разделить пишу; он запретил любому человеку есть больше, чем его товарищи». Особо стоит сказать, что Яса хана не делала существенных различий между разными верами: для Чингисхана вера в единого бога была адекватна вере в его Единое Вечное Небо, в Тенгри. Поэтому он особо оговаривал, что верующих людей нужно уважать и не оказывать никакой религии предпочтения: все они достойны, хотя считают, что веруют в разных богов. Но, как пишет Лэм, обнародовать первую статью составленной им Ясы хан не решился, а она, между прочим, гласила: «Повелеваем всем веровать в Единого Бога, Творца неба и земли, единого подателя богатства и бедности, жизни и смерти по Его воле, обладающего всемогуществом во всех делах». Очевидно, он сообразил, что если повелеть всем верить в Единого Бога, то можно отпугнуть языческие народы с их многобожием, так что он предпочел не делать предпочтения ни одной из вер, оставив веру на усмотрение завоеванных или добровольно подчинившихся ему народов. Это была своего рода «монгольская свобода совести».

В вопросах международных отношений хан полагался на волю пославшего его Неба: Аб-уль-Фарадж вспоминает такой пункт этого монгольского закона: когда необходимо писать восставшим и посылать им представителя, не запугивайте их силой и великим размером вашей армии, а только скажите: «Если вы добровольно сдадитесь, то вы найдете хорошее обращение и покой, но если вы сопротивляетесь — что с нашей стороны можем мы знать? Вечный Бог знает, что случится с вами». Тут, правда, был один нюанс: добровольно отдавшиеся на милость хана народы почитались правильными и искоренению не подлежали, против же строптивых и не желающих подчиняться хан посылал свое войско по воле Вечного Неба. Послы, которые появлялись перед движущимися следом войсками, были под защитой Неба, поэтому убить посла или нанести ему обиду было равносильно нанесению обиды или раны самому Тенгри. За это Небо отвечало карательным ударом. Естественно, этот удар наносила не молния, а вполне человеческая монгольская рука. В то же время мира монголы не заключали, пока властитель не изъявлял хану полную покорность. В подчиненных монголами странах властителям было запрещено носить почетные титулы. Хан и сам именовал себя крайне просто, так что униженным владыкам мусульманских и христианских стран приходилось избегать в переписке или даже при свидетелях высоких и цветастых титулов.

Яса запрещала и возвеличивание самих монгольских владык. Аб-уль-Фарадж очень удивлялся непривычному для арабского писателя отказу монголов от пышных титулов: «(Монголы) не должны давать своим ханам и благородным людям много возвеличивающих имен или титулов, как это делают другие нации, в особенности, последователи ислама. И к имени того, кто сидит на троне царства, им следует добавить одно имя, т. е. Хан или Каан. И его братья, сестры и родственники должны называть его первым именем, данным при его рождении». Сам Чингисхан ограничивался именем Великого Хана, то есть хана над всеми другими монгольскими ханами рангом пониже. Даже в переписке иного титулования Чингисхана не было, в этом плане он был человеком предельно скромным.

Монголы мало времени проводили в мирных занятиях, практически вся их история — это история постоянных войн, так было и при Чингисхане, так было и позже. Но даже в редко выдающиеся спокойные годы Яса повелевала заботиться о духе нации, заменителем войны в мирные дни была охота. Яса так и повелевала: «Когда монголы не заняты войной, они должны отдаваться охоте. И они должны учить своих сыновей, как охотиться на диких животных, чтобы они набирались опыта в борьбе с ними и обретали силу, энергию выносить усталость и быть способными встречать врагов, как они встречают в борьбе диких и неприученных зверей, не щадя (себя)». Это означало, что монгол будет поддерживать хорошую форму, даже если не будет военной тренировки. Недаром все путешественники были потрясены не только выучкой нукеров хана, но и выучкой монгольских пегих лошадок — тех дрессировали не хуже чем собак. В бою монгольская лошадка творила чудеса, выполняя по знаку воина то, на что лошади ни в каком тогдашнем государстве были не способны — будь то хоть изящные и грациознейшие арабские скакуны.

Яса определяла и порядок набора в войско: «Бойцами рекрутируются мужчины от двадцати лет и старше. Для каждого десятка должен назначаться офицер, и для каждой сотни, и офицер для каждой тысячи, и офицер для каждых десяти тысяч… Ни один воин из тысячи, сотни или десятка, в которые он был зачислен, не должен уезжать в другое место; если он сделает это, то будет убит, и так же будет с офицером, который принял его». Порядок суровый, но справедливый: чтобы армия хана стала лучшей по организации во всем мире XIII века, самовольные отлучки нужно было запретить, только так можно было всегда быть готовым к выступлению в любой момент.

Ясой определялся не только порядок воинского набора, но и порядок содержания армии. В отличие от всех известных феодальных дружин и армий, монгольское войско точно знало, что ему нечего полагаться на тех, кто будет доставлять продовольствие или приводить в порядок испорченную амуницию: каждый воин должен был заботиться о собственном пропитании и своем обмундировании и вооружении. Каждый человек в монгольском государстве знал, какое ему отведено место и что он обязан выполнять. В мирное время часть воинов «переназначалась» на мирные специальности, но это тоже считалось службой. Проще говоря, в тогдашнем монгольском обществе Яса определяла службу всем, даже женщинам.

В этом всеобщем служении не было места лени или нежеланию заниматься делом, и только при таких условиях можно понять один из основных пунктов Ясы: «Существует равенство. Каждый человек работает столько же, сколько другой; нет различия. Никакого внимания не уделяется богатству или значимости». Когда начинались военные действия, место мужчин занимали женщины. Они выполняли мужскую работу и не жаловались, что это несправедливо. Монгольская женщина была женщиной особой породы — она с детства была приучена трудиться наравне с мужчинами, а если нужно — и сражаться. Единственные категории населения, которые выпадали из такого казарменного состояния, были священники любой конфессии (или жрецы), врачи и ученые. Священников хан уважал, не различая религий между собой, а врачей и ученых умело использовал: первых — для лечения жителей монгольской казармы, а вторых — для развития военной или инженерной мысли. Все равно ведь все новые научные открытия работали в его государстве на войну.

В качестве особого положения Яса вводила создание на всех дорогах почтовых станций или ямов (отсюда и наше слово ямщик), что позволило создать невероятную по качеству курьерскую службу (это тоже была мера, характерная для военного государства с необходимостью как можно быстрее доставлять донесения), Яса предполагала также строгий учет всех налогов и сборов, что затем помогло монголам очень легко держать в узде покоренные народы, которые подвергались принудительной переписи и установлению распределенной на все это население дани. Такой же цели следовало и еще одно установление, теперь уже относительно незамужних девиц: всех их в определенном возрасте нужно было показывать монгольским чиновникам (вне зависимости от происхождения или статуса, даже пленных), чтобы те могли отобрать лучших по красоте для ханского двора.

Все уголовные установления Ясы были направлены на поддержание порядка и мира в самом монгольском государстве. Среди законов не было практически милостивых к преступникам, их, так сказать, по законам военного времени надлежало найти и казнить. Наиболее серьезно карались проступки против религии, морали, обычаев самого хана или государства, а также против жизни и имущества отдельной личности.

Воры, разбойники, злоумышленники, аморальные или безнравственные люди, клятвопреступники, лжесвидетели — все они не считались годными к перевоспитанию, им надлежало умереть. Даже знаменитый закон о третьем банкротстве, когда купец оказывался в безвыходном положении, набрав в долг и не имея сил уплатить, карал за это несчастье одним известным способом — смертью. За мелкие правонарушения воины и охотники подлежали физическому наказанию — то есть битью. За бездарность и глупость при исполнении военной службы — разжалованию. Некоторые убийства, если они не касались лиц, облеченных властью, наказывались штрафом, как и за кражу коня; впрочем, за последнее, если конокрад не мог заплатить штрафа, преступника казнили. Избежать смерти могли лишь люди ханской крови — им определялась за проступки не смертная казнь, а тюрьма или высылка. Остальные монголы были в законодательном плане совершенно равны между собой — любой серьезный проступок мог закончиться для них плачевно. Но эта железная государственная дисциплина так держала народ в узде, что количество преступников сразу же сократилось.

При Великом Хане государственный аппарат стал работать как хорошо отлаженный механизм: всякий винтик знал в нем свое точное место.

Некоторые пункты Ясы, очевидно, приводит в своей «Истории» Рашид-ад-Дин, именуя их высказываниями или установлениями Чингисхана (учитывайте только, что как человек арабского мира он использует арабские термины):

Эта часть Ясы получила название Билик, то есть изречения самого хана. Другая, законодательная ее часть известна гораздо хуже и только фрагментарно. Но есть основания полагать, что все монгольские законы более позднего времени опирались на чингисову Ясу, как сама Яса опиралась на неписаное степное законодательство.

После победы над Таян-ханом Чингисхану достался Тота-тунга, ученый уйгур, при Таян-хане исполнявший обязанности хранителя печати. Монголы по сравнению с уйгурами были народом отсталым — письменности у них не имелось, так что куйгур был приспособлен тут же для создания монгольской письменности, но уйгурскими знаками. С этой задачей Тота-тунги справился. Означенную новую письменность хан велел изучить своему приемному брату Шиги-Кутуку, дабы тот мог вести переписку и вести судебные разбирательства, а сведения о решениях заносить «на черные дощечки», то есть составлять своего рода судебные протоколы. Яса как юридический документ появилась у неграмотных монголов только после создания письменности. Причем, по одной из монгольских летописей для участия в этом проекте века были приглашены китайские ученые: «По изгнании Алтан-хана китайского и подчинения своей власти большей части китайцев, тибетцев и монголов Чингисхан, владея великим просветлением, так думал: законы и постановления китайцев тверды, тонки и непеременчивы, и при этой мысли, пригласив к себе из страны народа великого учителя письмен и 18 его умных учеников, Чингис-хан поручил им составить законы (йосон), из которых исходило бы спокойствие и благоденствие для всех его подданных, а особенно книгу законов (хули-йосони билик) для охранения правления его. Когда по составлении законы эти были просмотрены Чингис-ханом, то он нашел их соответствующими своим мыслям и составителей наградил титулами и похвалами». Каким алфавитом они записывали Ясу? Вполне вероятно, что китайским, поскольку сами китайцы упоминают, что в ханской Монголии были тогда в ходу два типа письма — уйгурское и китайское. Хан очень полагал, что введение писаного закона поможет сделать государство прочным, а людей сплоченными. Недаром он, наверно, в Билике сказал о своей Ясе так: «В будущем, вплоть до пятисот, тысячи и десяти тысяч лет, если потомки, которые появятся на свет и воссядут на ханство, будут так же хранить обычай и закон Чингиз-хана, которые в народе ко всему применимы, и не изменять их, то с неба снизойдет помощь их державе и они будут всегда [пребывать] в радости и веселии. Господь вселенной взыщет их [своими] милостями, а жители мира будут за них молиться, они будут долговечными и будут наслаждаться благами [жизни]». Увы, этого как раз и не случилось. Впрочем, радость и веселье, которые он обещал будущим ханам за соблюдение Ясы в ее неизменном виде, другим народам совсем не казались ни радостью, ни весельем.

Из-за войлочной стены

Великая Монголия, которую создал Чингис на заре Империи, была по сути крошечным государством. Ее войско было масштабным по меркам лишь самой Великой Монголии, и для этого не нужно особенно разбираться в источниках, вполне достаточно найти то место в «Сокровенном Сказании», где упоминается численность присоединившихся на первом курултае племен — 13 000 нукеров. Но время шло, войско прирастало новыми и новыми племенами.

По Рашид-ад-Дину численность войска хана была такова: те, которые принадлежали к голу, барунгару и джунгару, иначе говоря, — к центру и двум флангам, и по наследству достались Екэ-нойону (Толую), — было (их) сто одна тысяча человек; те, которые принадлежали к правой руке и левой, т. е. к мейманэ [правому крылу] и мейсарэ [левому крылу], — было сто тысяч человек; то, что он разделил между своими сыновьями, исключая Екэ-нойона, племянниками, младшим братом Отчигин-нойоном и своей матерью Оэлун-экэ, [составило] двадцать восемь тысяч человек.

По другим данным (тоже арабским) у хана было 150 000 воинов, по «Сокровенному сказанию» — 230 000 войска. Откуда такое разночтение? Очевидно, имеется в виду войско в разные периоды монгольского государства. Первоначально у хана было всего 13 000 воинов (каждое племя давало свою тысячу). После объединения всех монголов хан взял себе личную тысячу человек, и ему подчинялось стотысячное войско — эта 101 000 воинов и отошла Толую. Другое стотысячное войско образовалось, видимо, уже позже, с присоединением новых и новых племен, не только монгольских, но и тюркских. Правое крыло войска имело 38 000 человек, левое — 62 000 человек. Шестнадцать тысяч воинов принадлежали поровну остальным четырем сыновьям хана, брату хана Огчигину — 5000 воинов, матери хана — 3000 воинов, сыновьям брата Хасара — 1000 воинов, сыну брата Качиуна — 3000 воинов. Если сложить эти тысячи, получим 229 000 человек. Число, близкое к «Сокровенному сказанию». Если учесть, что Рашид-ад-Дин был допущен к монгольским источникам, его сведения могут быть близкими к истине.

Не стоит только думать, что вся эта военная сила целенаправленно ходила в походы на одном каком-то направлении. Хан так планировал свои военные действия, что нередко войска посылались, так сказать, ограниченным контингентом, но сразу на несколько племен, позже и стран. Не обязательно, что во все походы отправлялся сам хан, он мог посылать лучших из своих полководцев. Монголы использовали революционную для своего времени стратегию: они шли несколькими языками, да и сами эти языки тоже могли делиться на более мелкие отряды. Так что в полном объеме чингисово войско никогда в боях не участвовало.

На первых порах хватало незначительного войска, чтобы покорить соседей. Эти соседи «волей Вечного Синего Неба» были уже назначены в подвластные народы — сначала мелкие государства тюркоязычных народов, затем — вожделенный северный Китай, с которым у монголов были старые счеты, сама Срединная империя, Средняя Азия, потом путь лежал все дальше на запад. Собственно говоря, монголы пошли на Запад сразу же, преследуя меркитов и часть найманов. Там лежало государство енисейских киргизов, прежде составлявшее Второй Тюркский каганат, сегодня более известное как древняя Хакасия. Это было первое крупное сибирское государство, на которое решился напасть Великий хан.

В 1207 году монгольское войско вторглось в его пределы. Однако добыча оказалась не такой легкой, как рассчитывал хан. Почти век ушел на то, чтобы полностью уничтожить отважных воинов, которые боролись за каждую крепость, стоявшую на их земле. Жители Хакассии сопротивлялись монгольским войскам даже дольше, чем Китай, Средняя Азия и Русь вместе взятые, где было куда больше городов. Пятнадцати лет хватило, чтобы подчинить северный Китай и Семиречье, тридцати пяти — чтобы взять Ирана, десяти — на полное завоевание Северо-Восточной и Южной Руси. На завоевание Хакассии потребовалось восемьдесят шесть лет. Сегодня мы знаем, что Сибирь не была сплошь диким краем, как это представлялось еще полвека назад. Но сибирскую цивилизацию доконала война с ханом. Доподлинно неизвестно, сколько было крепостей в этой сибирской стране, пока найдены всего несколько. Но это самые настоящие укрепления — со стенами и рвами. В этих укрепленных городах находят святилища и дома. Когда-то в них жили люди. И об этих людях прекрасно знали в среднеазиатском мире, с которым страна вела свою торговлю. Недаром Низами отправил своего героя, Александра Македонского, на поиски благодатных земель к реке Енисей, туда, собственно, где располагалось во времена Низами реальное и сильное государство.

Земли Хакассии были разгромлены, города сровнены с землей уже после смерти Великого хана. Он мог только посылать туда свое войско, но справиться с гордым народом монгольские воины не могли. Им постоянно приходилось проходиться по этой — вроде присоединенной — земле как теркой, чтобы усмирить бунтовщиков. В 1207 году хану показалось, что государство подчинено, это была видимость. Полностью подчинить эту землю удалось лишь к XIV веку.

В том же 1207 году войско хана вошло в область тангутов, которые, прежде показав смирение, теперь подняли мятежи. Это был второй тангутский и совершенно карательный поход. Через год хану подчинилось племя ойратов и навело на след бежавшего сына Таян-хана Кушлука и меркитского хана Токтай-Беки. Токтай был убит, имущество разграблено, но Кушлуку удалось бежать к правителю Кара-Китая, там он пришелся ко двору и даже получил в жены дочку гурхана.

Следом на очереди стояло государство уйгуров. В XII веке уйгурам приходилось платить дань соседнему гурхану, а самим государством управлял каракитайский наместник. Правителю уйгуров такое положение вовсе не нравилось, так что он решил воспользоваться Чингисханом как средством освобождения своего народа. Для начала ид-кут Уйгурии велел убить каракитайского наместника и собирался далее отправить к хану своих послов. Но разведка у монголов была первоклассная: не успел ид-кут снарядить послов, как к нему явились послы от Чингисхана.

Впрочем, «отправился» — сказано сильно: за время сборов ид-кута и, вероятно, тяжелых раздумий о судьбе своей страны хан успел в третий раз сходить на Тангут, взять город Иргай, установить снова монгольский порядок и вернуться в Монголию с дочерью тангутского владыки — прошло больше полутора лет. Ид-кут — наконец — прибыл ко двору Чингисхана. Примерно в это же время и тоже без боя хану подчинился и правитель карлуков Арслан-хан. Арслан-хан обещал покорность и любовь, и что он станет хану пятым сыном. Хан подумал и понял, о чем мечтает Арслан: он отдал ему в жены свою дочь.

А в 1211 году хан осуществил наконец-то свою мечту: он двинул войска на юг, в замечательную китайскую землю. Отправляясь в китайский поход, хан не забыл помолиться своему Единому Синему Небу.

Хорошая молитва приносит хорошие плоды! Случилось то, чего так боялись жители Поднебесной. Монголы перешли границу.

Как об этом писал Рашид-ад-Дин, весной 1211 года:

Китайский источник того времени сообщает, что же происходило в Северном Китае.

Правильно он сожалел. Китай получил свое «иго», считая от этого злополучного года до конца XIV века, когда сильной династии Мин удалось выгнать варваров из страны.

Но — почему?

Вроде бы китайцы были в сравнении с монголами куда как более цивилизованным народом?

Все дело в самом Китае.

В нем было несколько враждующих между собой государств, которые видели угрозу с севера, боялись ее, но ничего поделать не могли — свои трения были важнее и значительнее, чем монгольская конница. Дело еще и в том, что прежде они сталкивались с разрозненными варварскими племенами, теперь же на них шло отлично организованное и сильное монгольское войско под командованием Чингисхана. Монголы уже получили начальный опыт ведения боевых действий в более развитых странах, они уже пробовали брать города и крепости, но только в Китае они наконец-то увидели, что такое города. И… китайские города их совсем не испугали, как не испугала и китайская техника и китайское оружие.

Сыновья Чингисхана взяли Синцзин:

На этом, конечно, завоевание Китая не прекратилось. Оно только-только еще начиналось. В самом Китае был страшный разброд, не было согласия даже внутри самих государств. К тому же заодно с монголами действовали соседние царства, государство сунов пошло войнов на государство Цзинь. Монгольское войско стояло вблизи от столицы, правители были растеряны и не знали, что им делать. Цзинское правительство пыталось сеять противоречивые слухи, но ничего хорошего из этого не получалось. Монголы взяли Сианьхуа, Баоань, а также множество крепостей. Северный Китай стал монгольской провинцией. Цзинцам ничего больше не оставалось, как просить о мире.

Когда монголы взяли город Чжоу-чжеу, один из министров имел сказать так: «С начатия войны мы не находили хорошего полководца. Ваше Величество, надлежит приказать вельможам, чтобы каждый из них представил известных ему людей. Если действительно найдутся способные люди, то, призвавши их, обещанием славы и почестей можно возбудить в них ревность, и они, без сомнения, не щадя своей жизни, будут служить отечеству. В древности Ли-му, когда был полководцем при дворе Чжао, свободно раздавал в войске чины и награды. Он не следовал указам государя, годами воюя вне государства и защищая места внутри империи. Таким образом на севере он истребил сильного неприятеля, а на западе выстоял против сильного княжества Цинь. И в настоящее время, назначив полководца, если не будем стеснять его законами и удерживать предписаниями, но, давши ему полную власть, позволено будет вполне показать свой ум и искусство, то можно будет надеяться на успехи в возвращении потерянного».

Император задумался, план одобрил, но ровно ничего далее не последовало. Китайцы со всем возможным пылом рассуждали о наградах и наказаниях, а войско монголов уже грозило столице. Кто-то из министров уже и не видел даже смысла в переговорах: монголы и так возьмут все, что только не пожелают. Но переговоры велись, императору даже пришлось согласиться отослать великому хану свою дочь. Чингис-хан милостиво принял этот китайский дар и зачислил страну в послушные, то есть подвластные монголам.

Все было бесполезно: император понял — монголы победили.

Шел 1212 год.

Китайский климат оказался для монголов тяжелым испытанием. Многие страдали от кишечных заболеваний. Но хан своего похода не прекращал. Чжурчженьские города подчинились хану. Монголы дошли до Желтой реки (Хуанхэ) и взяли Бэй-цзин. Монголы очень хотели взять еще и Дун-пин, но город им не сдался.

Еще через месяц началась невероятная дороговизна в городе — хлеба не хватало. Вельможи предпочитали отложиться от императора. На смену монголам подошло суннское войско. «Войско Ся обступило город с четырех сторон. Хутумэнь ночью вышел с войском из крепости и напал врасплох на стан неприятельский, отчего войско Ся пришло в смятение и обратилось в бегство. Цзиньцы, преследуя оное, во множестве его побили. Монгольское войско взяло приступом Чжан-дэ-фу; при сем убит начальник города по имени Селе».

Через год китайцам удалось разбить суннское войско, но «..монголы взяли пять городов и губерний Шаньдуна: Бинь-чжэу, Ло-чжэу, Бо-чжэу, Цзы-чжэу и Синь-чжэу (И-чжэу)», а затем и города Ло-чжэу и Ми-чжэу. По всей Срединной империи полыхали восстания. У цзиньцев были проблемы и с продовольствием, и с войском. Так что судьба Китая была предрешена.

Чингисхан в течение четырех лет громил китайские города. Он понял, что эта земля обширна и покорить ее будет не так легко, но в целом это просто дело времени. Так что он вернулся домой, а военными операциями в Китае остались заниматься назначенные им полководцы.

Хан считал, что официальное признание зависимости и есть победа. Он не понимал, что Китай завоевать сложнее, чем кочевой народ. Но в конце концов он завоевал и Китай.

Одновременно с китайским походом он проводил менее масштабные спецоперации против меркитов и туматов. С меркитами хан расправился по полной программе: ни единого человека не осталось в живых, кроме Мергена, младшего сына Куду. Туматов тоже всех погубили, но в бою погиб полководец хана, чем тот был весьма огорчен. На помощь китайскому контингенту войск хан отправил знаменитого Мукали. Не в последнюю очередь благодаря его заслугам скоро уже вся страна Китай, а точнее северная и центральная ее части оказались под властью монголов.

Сам Чингисхан прошелся как пыльный самум по сартаульским землям. Именно здесь начались неожиданные раздоры между его детьми. Хан был совсем не молод, дети начинали делить будущее наследство. Когда на одном из праздников он заговорил о грядущей смерти и обратился к Джучи, старшему сыну, младшие восприняли это как назначение Джучи на великоханское место после отца.

Между Джучи и отцом не было единства, хан считал своего сына слишком неуправляемым, не желающим соблюдать монгольские законы, слишком мягкотелым — Джучи не нравилось мучить побежденных и проливать кровь напрасно. Но он не допускал, чтобы другие сыновья имели дерзость обвинять Джучи в незаконном рождении, это было оскорбление и для хана, и для Бортэ.

С сыном хан разобрался просто: очевидно, по его приказу Джучи был убит на охоте. Случилось это вдалеке от самого хана, осталось неизвестным, кто его убил, официальный вердикт гласил: погнался за добычей, соскользнул вместе с конем с каменной кручи и сломал себе шею. Но еще до смерти Джучи Великий Хан разделил будущие владения между всеми своими детьми: Джучи получил свой удел и не был обделен. Видимость приличия была соблюдена. Главный юрт он отдал младшему сыну Толую. После смерти Толуя эта часть владений перешла Угедею (Огадаю). Дети Джучи получили Дешт-и-Кыпчак, Джагатай — все западные земли, которые предстояло еще завоевать. Сын Толуя и Хулагу — Малую Азию, Ирак, Хорасан. Каждому из своих детей согласно их рангу он велел поставить юрту особого цвета. Позднее по цветам этих юрт и стали называться монгольские государства, а ученые получили головную боль разбираться в названии Орд — Белая, Синяя, Серая, Пегая, Большая, Средняя, Малая — но об этом потом. Чингисхан пока стар, но вполне дееспособен.

Он идет на земли Средней Азии.

Гурхан, приютивший Кушлука еще в 1204 году и давший ему в жены свою дочь, давно пал под ударами монгольской конницы, поэтому ничего лучше Кишлук не нашел, чем двинуться в Туркестан, земли, которые постоянно делили между собой среднеазиатские правители и гурхан. Хорезмшах с интересом посматривал на ставшие вдруг «ничейными» земли. Кушлук глядел на них не менее влажным взглядом. Но для Чингиса именно Кушлук представлял собой заветную цель. Хорезмшах, проявивший стремление взять кусок гурханской земли, тоже ему был весьма любопытен. Так, гоняясь сперва за Кушлуком, а после его смерти за его наследниками, Чингисхан обратил все свое внимание на не менее богатую, чем Китай, землю — Среднюю Азию.

Подступая к заветному золотому запасу, хан послал в Хорезм своих купцов, которые были задержаны в Отраре. Из Отрара о случае с купцами послали сообщить самому султану. Тот, не вникая долго в смысл ситуации, приказал купцов убить, а имущество отобрать.

Война не заставила себя долго ждать. «Карать» ослушников был послан ограниченный монгольский контингент. С ним-то и вступил в бой Хорезмшах, и если бы не отважные действия его сына Джелал-ад-Дина, не выбраться бы ему из этого месива живым.

Впрочем, этот случай ничему не научил Хорезмшаха. Он принялся было укреплять Самарканд, но ничего полезного из этого так и не получилось — ров оказался мелким, а на стены Хорезмшах и сам не надеялся.

Разобравшись (хоть и относительно) с Китаем, Чингисхан решил идти на Среднюю Азию. Именно — против Хорезмшаха. Осенью его войско дошло до города Отрара. Хан сразу понял, что стены придется штурмовать: горожане явно не собирались сдаваться на его милость.

Дальше — это на Зенд. Против Зенда был послан царевич Джучи, но сначала ему пришлось иметь общение с жителями Сугнака. Предварительно он послал в город посольство, но стоило послам миновать городские стены и предъявить свои требования, они тут же были убиты. Этим Джучи был сильно возмущен. Убийство послов, как записано в Ясе, можно разрешить только уничтожением самого города. Джучи пошел на город. Сопротивление было беспримерным: битва длилась с утра до вечера. В конце концов, город был взят. В нем не осталось ни одного живого человека. Скоро войско подошло к стенам Зенда.

На этом, конечно, завоевание не закончилось, оно только начиналось. Сам Чингис сидел в Отраре и направлял оттуда войска на разные города. Бенакет, имевший тюркское войско, сражался против монголов три дня, а «…на четвертый день население города запросило пощады и вышло вон [из города] до появления покорителей. Воинов, ремесленников и [простой] народ [монголы]разместили по отдельности. Воинов кого прикончили мечом, кого расстреляли, а прочих разделили на тысячи, сотни и десятки. Молодых людей вывели из города в хашар и направились в Ходженд». Ходжент тоже закрыл ворота перед монголами.

В отличие от Бенакета Ходжент был крепостью, так что тут монголам пришлось нелегко:

А когда погиб и султан, он оделся как суфий и ушел в Сирию.

В 1221 году Чингисхан повелел Джучи, Чагатаю и Угедею заниматься среднеазиатским вопросом. Сам же с Тулуем, взяв по пути Зурнук, отправился на Бухару. Город сдался без боя. Хан отправился посмотреть, как он выглядит изнутри. Так он доскакал до соборной мечети, осмотрелся и спросил, что это такое. Тулуй объяснил.

Ибо следующий пункт назначения был Самарканд. Самарканд был резиденцией Хорезмшаха. Его защищали 110 000 воинов, 60 000 из них — тюрки. Было в городе даже 20 настоящих слонов. Стена была недавно укреплена, ров наполнен водой. Монгольское войско, оценив масштабы города, окружило его и взяло в кольцо осады. Пару дней осаждающие и осаждаемые присматривались друг к другу. На третий день начались вылазки с той и с другой стороны, было множество погибших и никакого результата. Горожане собирались защищать свой город, но казий и шейх отправились к хану и предложили его добровольно сдать. Они не представляли, как выглядит еще монгольское «добровольно». Ничего дурного не подозревая, горожане открыли на рассвете ворота.

На этом хан не считал свою миссию исполненной: он решил поймать и примерно наказать султана Мухаммеда, Хорезмшаха. Он даже отправил рыскать по всей земле Джебе и Субеде, только бы отыскать ненавистного среднеазиатского правителя. Следом были отправлены отряд за отрядом, но султана так и не было. Султан бежал из Термеза, где тюрки, родичи его матери, поклялись его убить. Он неожиданно явился в Нишапуре, приказывая жителям укреплять стены и готовиться к приходу монголов. Одни города между тем сдавались монголам, другие предпочитали сражаться. Балх сдался, а Заве сопротивлялся три дня, пока монголы его полностью не уничтожили.

Сторонники султана предложили укрыться на горе Ширан-кухе. Султан оглядел гору, и план ему очень не понравился. «Это место не может быть нашим убежищем». Наконец приехал мелик Нусрат-ад-дин Хазарасф Лурский, он предложил в качестве оборонительного сооружения гору Танг-Теку, но султан отверг предложение: он решил просто собрать побольше войска и биться. Между тем Джебе и Субеде уже добрались до Нишапура и объясняли горожанам, что в случае непокорности их ничто не спасет. И — как водится у монголов — всех, кто выходил с благими желаниями за укрепления, они щадили, всех, кто сопротивлялся, — уничтожали. Средняя Азия после этого гуманного похода была пропитана алой кровью. Но на самом деле взятие городов было вторичной задачей Субеде и Джебе: им было необходимо уничтожить султана. Так они прошли Нишапур, Исфарайн, Мазенадаран, потопили в крови Домган и Семнан, разрушили Басру…

А султан со своими сторонниками направлялся к Каруну. Тут-то и столкнулись султанское и монгольское войска. Султан развернул коня и обратился в бегство. Стоило ему остановиться — и по пятам его преследовали монголы. В конце концов, бедняга укрылся на одном из островков Каспия. Монголы его не смогли схватить, но схватили его казну и его гарем.

Когда султану об этом донесли, он потерял рассудок. И он так умер на этом острове, ставшем ему могилой. А его сын, славный Джелал-ад-Дин еще сражался с монголами. Тем более — этому пришел час.

Войска Чингисхана шли на Хоросан и Ирак. Маввера-нахр был завоеван. Хорезм пал. Жители города, считавшие его неприступным, просчитались:

Среди среднеазиатов нашлись и свои предатели. Мелик Мерва переметнулся на сторону Чингисхана. Впрочем, послание, которое он отправил к хану, выглядело странным: мелик упрекал хана, что его подручные, несмотря на проявление покорности, угоняют людей как скот. В точности не зная ответа хана, он отправил другое письмо — Джелал-ад-Дину с заверениями в дружбе и помощи. Тюркам канлийцам он отправил послание того же содержания и даже выступил к ним на соединение.

Как только шпионам хана стало известно, куда направляется мелик, они направили войско по его стопам.

Впрочем, ему это совсем не помешало отправить по следам султана в Индостан своих людей. Задача дана была им простая: найти и уничтожить.

Когда никто из посланных следом не смог найти султана Джелал-ад-Дина, Чингис-хан отправился вверх по течению реки Зинд, а его сын Угедей — вниз по течению. Все богатые города были преданы разграблению. Впрочем, посланные вдогонку за султаном отряды могли радоваться: хотя самого Джелал-ад-Дина они не поймали, на возвратном пути они столкнулись с войсками братьев султана и полностью их разгромили, оба султанских брата погибли. Затем Джебе и Субеде были отправлены подчинить монголам владения султана — Арран, Азербайджан, Ирак и Ширван. Сам хан решил вернуться в Монголию через Индостан и земли тангутов, тем более что снова дошли слухи, будто тангуты восстали.

Путь в родной юрт лежал через несчастный Самарканд. Когда в 1221 году монгольское войско достигло прежней столицы Хорезмшаха, хан «…приказал Туркан-хатун, матери султана Мухаммеда, и его женам выйти вперед и громко оплакивать государство [султана], пока монгольские войска не пройдут перед ними». Зрелище было впечатляющее. Хан чувствовал полную победу. Дойдя до Сыр-Дарьи, хан приказал войскам остановиться и созвал курултай.

После этого, как пишет Рашид-ад-Дин,«…выступив из той местности, они шли медленно и спокойно от стоянки к стоянке, пока не дошли до своего коренного юрта и стойбища». Положение монголов, несмотря на то, что они подчинили Среднюю Азию, было не столь уж безоблачным: местные жители посчитали это «присоединение» порабощением, так что периодически они пытались на монголов нападать. О том, что было весьма даже неспокойно, говорит тот факт, что монгольские послы не решались ездить по новой земле в одиночку: их сопровождал боевой отряд в 300–400 всадников.

Джебе и Субеде тем временем вошли в пределы Ирака, взяли «…Семнан, оттуда они подошли к городу Рею и учинили [там] избиение и грабеж. [Отсюда] двинулись на Кум, [где] перебили всех тамошних жителей, а детей увели в полон. Оттуда [монголы] пошли в Хамадан. Сейид Маджд-ад-дин Ала-ад-доулэ подчинился и прислал подношения, [состоящие] из верховых лошадей и одежд, и согласился на [принятие монгольского] правителя».

Не все города сдавались на милость хана. Маленький Саджас, где собрались остатки султанского войска, был просто стерт с лица земли — этот город остался только как название на географической карте средневековья. В Зенджане после монгольского «присоединения» не осталось ни единого живого жителя. Казвин оказал яростное сопротивление, такое, что монголы даже на время оставили его в тылу, но затем вернулись и после жестокого боя в конце концов овладели крепостью: надо ли говорить, что все окрестные земли были вырезаны в полном составе? Монголов не остановила даже неожиданно лютая зима: они прошли по землям Азербайджана, уничтожая все на своем пути.

Подчинить эти области оказалось сложнее, чем предполагалось. Люди очень часто предпочитали смерть рабству.

Один из подданных Хорезмаша собрал вокруг себя отважных воинов и насильно запер в крепостной тюрьме правителя Хамадана, проявившего невероятную покорность.

В отместку монгольское войско тут же пошло на Хамадан.

Жители не знали, что делать, страшась полного уничтожения города, они даже выставили как щит перед стенами города этого самого предателя с полнейшими изъявлениями лояльности. Это не помогло. Город был взят, а все население уничтожено. Точно так же поступили и с Нахичеванем. Атабек Хаммуш перепугался, что вся его земля станет сплошными руинами, он приполз к монголам буквально на коленях, тогда ему вручили монгольский символ власти — деревянную пайцзу и ал-тамгу. Впрочем, земель Аррана они все равно не пощадили: Серв был взят и обезлюдел, этой же участи подверглись Ардебиль, Байлакан, Гянджа, за спинами монголов оставались опустевшие и разрушенные города. Так они снова подошли к Грузии. Грузины решили сражаться.

Кипчаки пока еще не знали, что «братья по крови» окажутся обманщиками. Они поверили, что войска монголов не причинят им вреда. Эти доверчивые степняки на соседней Руси были известны как половцы. Радоваться им было дано совсем немного времени: монгольская конница догнала кипчакское войско и перебила или пленила всех, кого могла. Немногие оставшиеся в живых в ужасе бежали на Русь.

Таким вот образом лежавшая в стороне от монгольского интереса Русь и оказалась втянутой в разборки между кипчаками и монголами. Половецкие послы обратились к единственным соседям, которые могли дать новому врагу отпор. Русские князья, которые привыкли за долгие годы бить степняков любого происхождения, решили, что лучше враг с проверенными привычками, уже изученными, чем новый степной хищник, так что они половецким послам гарантировали помощь. Думаете, если бы половцам не дана была защита, монголы бы на Русь не пошли? Верится с трудом. Хотя Лев Николаевич Гумилев предполагал именно такой сценарий событий: не поддержали бы половцев, не было бы жестокостей завоевания.

Это неправда. Монголы все равно бы пришли в русские земли, хотя бы потому, что цель Чингисхана была ясна и проста — подчинение всего мира, только тогда народы обретут правильный порядок и будут жить в мире и любви.

Русские князья стали срочно собирать войско против монголов.

«Когда монголы увидели их превосходство, — скупо говорит об этом Рашид-ад-Дин, — они стали отступать. Кипчаки и урусы, полагая, что они отступили в страхе, преследовали монголов на расстоянии двенадцати дней пути. Внезапно монгольское войско обернулось назад и ударило по ним и прежде, чем они собрались вместе, успело перебить [множество] народу. Они сражались в течение одной недели, в конце концов кипчаки и урусы обратились в бегство. Монголы пустились их преследовать и разрушали города, пока не обезлюдили большинство их местностей».

Наши отечественные летописи дают гораздо более яркую картину беды. В двух же словах суть данной версии такова: пришли эти народы басурманские неведомо откуда и ушли неведомо куда. Для новгородцев, живущих далеко на севере, это были воистину народы неведомые. Южные русские князья испытали силу этих конных полчищ на себе. Если обратиться к южным текстам, то мы увидим, что же произошло, более детально. Половцы недаром обратились за помощью к южным князьям: дочь хана Котяна была замужем за Мстиславом Галицким. Половцы бежали вместе с семьями и всем имуществом. Русским князьям за помощь они обещали, очевидно, все, что успели спасти. Князья, как пишет уже Галицко-Волынская летопись, встретились на обычном месте сбора — на Варяжском островке посреди Днепра — и стали совещаться, что им делать.

С одной стороны, совсем еще недавно с половцами была очередная стычка, с другой — они не могли не видеть, насколько напуганы половцы, а испугать половца… да, это мог лишь очень серьезный противник.

Собрались тут князья из Киева, Чернигова, Смоленска, Галича, Владимира-Волынского, Курска, Трубчевска, и все они привели с собой воинов. Решили найти врага и уничтожить. Так что князья собрали войско и выступили в поход. Когда они были у порогов, появились татарские послы, предлагая сдать половцев и разделить их имущество между собой. Князья на такое предложение поступили просто: послов убили. Через некоторое время, не дождавшись своих послов, монголы отправили других, которые произнесли те самые слова, за которыми следует уничтожение противника без пощады: вы сами идете на нас, а мы вас не звали, так что теперь все в руце божьей. Скоро русские полки встретились с монгольскими, и завязалась битва. Эту первую битву русские князья выиграли. А захваченного в плен монгольского воеводу выдали половцам для растерзания.

Монголы стали отступать, князья бросились в погоню. Но они и предположить не могли, что бились всего лишь со сторожевым монгольским отрядом. Когда же все русские силы переправились через Днепр и через девять в новгородской летописи, через восемь в Галицко-Волынской, достигли противника, оказалось, что битва будет не на жизнь — на смерть.

Мстислав разделил войско: половцев во главе с Яруном отправил в сторожа, то есть на первую линию обороны, а русские полки встали позади, тоже разделившись: князь Даниил на передовой, по другую сторону Днепра, а Мстислав, князь Киевский, расположил лагерь на холме над рекой Калкой. Но Ярун против монголов не выстоял, половцы побежали, налетели на основное войско, смяли, и русские не успели вооружиться, следом пришли монголы. Часть войска могла только хаотически отступать, за ними гнался монгольский отряд. Киевский Мстислав с зятем Андреем и князем Александром Дубровицким три дня стояли на своем импровизированном укреплении насмерть.

С монголами пришли проводники, иначе бродники во главе с неким Плоскиней, возможно, они были степняками. Эти бродники целовали князьям крест, что в случае поражения не дадут монголам их погубить. По новгородской летописи, когда бродникам стало ясно, что русским не выстоять против монголов, изменники связали князей и выдали врагу. Практически все войско князей погибло. Монголы порубили воинов, а раненых князей бросили на землю, положили на них доски и славно попировали.

Галицко-Волынская летопись ничего не упоминает о такой красочной детали. Вполне возможно, что ее и не было. В то же время новгородская летопись умалчивает, что Мстислав Удалой сам выезжал в дозор оценить силы противника, своим воинам велел приготовиться к бою, а?????? князей не предупредил. Было ли это на самом деле, тоже неясно. Исходя из того, что нам известно о Мстиславе, вряд ли бы он так поступил — все же прославленный воин и не мог не понимать, чем такое поведение грозит.

Кроме Мстислава Киевского, Андрея, Александра Дубовицкого погибли еще шестеро князей: Святослав Янев-ский, Изяслав Ингоревич, Святослав Шумский, Юрий Невежский, Мстислав Черниговский с сыном. Мстиславу Удалому, Даниилу Галицкому и еще некоторым князьям удалось переправиться через Днепр на русскую сторону и бежать. Лодки они сожгли и порубили, опасаясь погони. Но монголы их догонять не стали. Они дошли до городка Новгорода Святополческого, город захватили и пожгли, а жителей порубили. Они ушли к востоку, и по дороге, которой они двигались, наивные жители выходили навстречу с крестами и иконами, встречая победителей, как это было, скажем, на Украине в 1941 году.

Все эти граждане, встречающие победителей, закончили плохо: их порубила монгольская конница. «Бысть победа на вси князи рускыя. Тако же не бывало никогда же», — записал галицко-волынский летописец. Русские так и не поняли, кто были эти степные всадники. Монгольское войско ушло и более в пределы Руси не вступало. Войско двинулось в Поволжье, где разгромило поволжские татарские народы. А потом это войско соединилось с Чингисханом и ушло в свой юрт. На родине его встречали как победителя, и по этому поводу был затеян веселый праздник с обязательной охотой и пирами.

Отдохнув от похода, хан вынужден был в 1226 году затеять новый — и снова в земли тангутов: очень неуемными бунтовщиками оказались эти тангуты.

До того, как «возвратить на небеса», уже больной и старый завоеватель мира собрал вокруг себя всех своих детей (не было лишь Джагатая (Чагатая), сопровождавших его в походе, и дал им такое завещание (по словам Рашид-ад-Дина): «О, дети, остающиеся после меня, знайте, что приблизилось время моего путешествия в загробный мир и кончины! Я для вас, сыновей, силою господнею и вспоможением небесным завоевал и приготовил обширное и пространное государство, от центра которого в каждую сторону один год пути. Теперь мое вам завещание следующее: будьте единого мнения и единодушны в отражении врагов и возвышении друзей, дабы вы проводили жизнь в неге и довольстве и обрели наслаждение властью!» Затем он сделал Угедей-каана наследником и, покончив с завещанием и наставлениями, повелел: «Идите во главе государства и улуса, являющихся владением покинутым и оставленным. Я не хочу, чтобы моя кончина случилась дома, и я ухожу за именем и славой. Отныне вы не должны переиначивать моего веления. Чагатая здесь нет; не дай Бог, чтобы после моей смерти он, переиначив мои слова, учинил раздор в государстве. [Теперь] вам следует идти!» Сам же отправился с войском на Нангяс.

Перепуганные правители стали подчиняться один за другим. Тангутский правитель Шидурку, ради подчинения которого поход и затевался, решил умилостивить хана — отправил к нему послов и подарки. Он хотел, чтобы хан принял его себе в сыновья, но просил месячный срок, чтобы достойно подготовиться к встрече. У хана этого времени уже не было. Он послал сказать, что дает этот срок, но через месяц ему стало уже совсем плохо, и когда Шидурку подготовился и желал предстать перед ханом, тот сам стал просить отсрочки. Он чувствовал, что умирает. Новоявленного «сына» он поручил верному Тулуну.

Смерть хана скрывали, пока последний тангут не вышел за стены города — так повелел хан: «Вы не объявляйте о моей смерти и отнюдь не рыдайте и не плачьте, чтобы враг не проведал о ней. Когда же государь и жители Тангута в назначенное время выйдут из города, вы их всех сразу уничтожьте!» Приказ умирающего был исполнен в точности. Когда тангуты вышли за крепостные стены, они тут же были изрублены на куски.

Дальнейшее путешествие хана на родину происходило уже в гробу. И это вот самое темное место во всей истории Чингисхана. Никто не знает досконально, где его могила. Современные ученые спорят об этом до хрипоты. Монголы помещают могилу хана у себя в Монголии, таджики — у себя в Таджикистане, узбеки — в Узбекистане, казахи — в Казахстане, кто-то думает, что она на Тибете, а русские уверены, что она там, где начиналась история монголов, — то есть около священного озера Тенгиз (Байкал).

Рашид-ад-Дин о погребении хана говорил следующее:

Версия первая: могила хана на вершине горы, которая позже заросла густым лесом, и все следы скрылись. В доказательство приводят обычно веру местных жителей, что гора эта запретная, и на ней нельзя ни охотиться, ни даже просто гулять.

Вторая версия: могила хана находится у подножия этой горы. В доказательство приводят слова одного хрониста, что якобы после того, как тело хана было погребено должным образом, к подножию горы пустили табуны лошадей и заставили их носиться кругами, пока вся земля не оказалась взрыхленной истоптанной копытами. Все следы, само собой, были уничтожены.

Третья версия: тело хана ни на вершине, ни у подножия, а вовсе в реке. Не довезли его до последней горы, где хотели хана похоронить, упало тело в бочке с медом прямо в глубокие воды и пошло на дно. Доказательство простое: гору обшарили и ничего не нашли. Если не нашли — то либо плохо искали, либо… не там искали.

Кроме священной Бурхан-Хатун в той же Монголии существует еще несколько Бурхан-Хатунов. Имя для горы в тех местах вполне распространенное. Могилу пытались искать на той Бурхан-Хатун, которая стоит на севере Монголии и покрыта лесом, как и положено горе в этих местах. Исходили из предположения, что если гора покрыта лесом, то непременно таежным, а таковая должна быть на севере. За последние годы, пожалуй, в Монголии больше не осталось ни одной неисследованной Бурхан-Хатун. Но ведь за почти что восемь столетий название у горы могло и поменяться!

Американская экспедиция с симптоматичным названием «Чингисхан» ищет могилу хана в четырехстах километрах от современного Улан-Батора. Американцы считают, что могила хана должна быть недалеко от места его рождения, место рождения они и относят к местечку Биндер. Само местечко принесло много радости археологам — там были открыты могилы монгольской знати, ярусом ниже — могилы простых людей и огромная каменная стена. Некрополь. Нет только могилы самого хана. Я-то убеждена, что ее там и быть не может.

Ищут могилу и в местечке Ордос (тоже в Монголии). Именно здесь во время траурного пути повозка с телом хана застряла в болотной жиже. Тогда один из полководцев хана подошел к нему и сказал: «Твое государство, твои верные воины, твои родные монголы, твои подданные, твоя родина еще далеки». И тогда колеса сами по себе пришли в движение, и траурная процессия продолжила путь. На месте этого чуда в Ордосе поставили памятный знак — юрту с частью вещей Темучина. Некоторые исследователи убеждены, что телега опрокинулась, и тело утонуло в болоте. В этом-то Ордосе и пытаются найти могилу, наивно считая, что тело покоится там, где был установлен памятный знак. Однако подобных памятных знаков и даже холмов-имитаций по случаю смерти Великого Хана известно немало.

Монголы обожествляли своего вождя, монгольские обо — это дань памяти великому человеку. Среднеазиатские искатели могилы помещают ее тоже в разных местах, но очень упорно держатся озера Иссык-Куль. Причем охвачены все стороны Иссык-Куля: одну сторону озера признают «верной точкой» казахи, другую — узбеки, третью — киргизы. У каждого своя версия. Некоторые искатели могилы помещают ее вовсе не в горе, на горе или под горой — а прямо в глубинах озера.

Среди местных жителей до сих пор ходит такая легенда: когда умер Великий Хан, его сын Чагатай, который тогда владел озером, приказал привезти тело своего отца сюда, а чтобы скрыть следы, распустил слух, что хан погребен в Ордосе. Тело хана уложили в гроб из сверхпрочной горной арчи, а потом его и жертвенное золото с драгоценностями бросили в озеро. Кроме того, в Курматинскую пещеру сложили еще множество ценностей. Тогда пещера была не подводной, а находилась в горах. Но воины Чагатая отвели воды расположенной вблизи озера речки и затопили пещеру, всех исполнителей убили, головы поотрубали и сложили пирамидой. В этой иссык-кульской версии все бы хорошо, если бы не одно: зачем было монголам везти тело хана на Иссык-Куль?

Существует и отечественная версия расположения могилы хана. По этой версии искать нужно на Байкале. По словам монголиста Клементьева:

В эту святую землю на священное озеро и привезли тело мертвого хана. Основу для этого байкальского места захоронения дает то, что местные шаманы и монголы считали землю настолько священной, что здесь проводились широкие народные камлания ·. Священной землей монголов считали 33 долины (все вокруг Байкала). Самого хана именовали покровителем девяноста девяти долин и краев трех частей Монголии: Халха-Монголой, Ойрат-Монголой, Ара-Монголой.

В Прибайкалье существуют традиционные места почитания духа Чингисхана: «Наран тала» на Хэнтэйских горах, на Бархан уула в местности Тэмтээхэй, на горе Чел-сана — в Кижинге, на Двухглавой горе в Чикойской долине — «Душэ хада», в местности Уула — на Ольхоне; есть место поклонения на горе Комушка (г. Улан-Удэ) и т. д. Одна из гор с каменными обо[31] считается наиболее возможным местом захоронения: предгорье горы Кирон. Там, по мнению ученых, были возведены «искусственные горы» — то есть погребальные курганы общим числом 3.

Вот Клементьев и считает, что «….этот курган был скопирован с трехглавой горы, которая служит своеобразным маяком для судов, идущих к северной оконечности моря. Изображение парящего ястреба на монгольских знаменах постепенно трансформировалось в более упрощенную форму рисунка — в виде луны. Кстати, если взглянуть ночью на молодой месяц в ясную погоду и представить карту с изображением Байкала, то можно получить еще одну ассоциацию их идентичного совпадения по форме и даже углу наклона».

Еще один, не менее красивый образ Байкала звучит в ответе Великого хана на вопрос сыновей о том, где будет покоиться его дух после смерти: «На камне яшма — нет кожи», «На твердом железе — нет коры». Нет коры, нет кожи — означает, что все открыто. Из камня яшма, по своему рисунку напоминающего карту местности, была изготовлена «алая тамга» — печать государства монголов, которая являлась одним из его символов. Твердое железо на этой карте — изображение озера Байкал, форма которого удивительно напоминает собой кривую монгольскую саблю с рукояткой на севере. «На карте местности — все на виду, по гладкому и твердому, как сталь, льду — путь открыт». Этот путь с юга на север является красивейшей и непревзойденной по своей величественности дорогой из горного хрусталя в царство мертвых — к месту расположения родового могильника Чингисидов. Ведь сказано же у Рашид-ад-Дина, что «…из сыновей Чингиз-хана место погребения младшего сына Тулуй-хана с его сыновьями Менгу-кааном, Кубилай-кааном, Арик-букой и другими их потомками, скончавшимися в той стране, находится там же. Другие же потомки Чингиз-хана, вроде Джочи, Чагатая, Угедея и их сыновей и уруга, погребены в другой местности. Охранители этого великого заповедника суть эмиры племен урянкат».

Монгольскике тексты дают несколько возможных «адресов» могилы: гора Бурхан-Халдун, южный склон Хэнтийского хребта (север Монголии), северный склон Алтайского хребта, местность Йэхэ-Отог, что переводится как великий шалаш или великий род. Пользуясь этими ориентирами, искатели могилы указывают, что она должна находиться в Баргузинской котловине, месте настолько святом для монголов, что там было запрещено селиться, а все народы, которые знали об этой долине, были безжалостно убиты после смерти хана. Когда сюда пришли эвенки, они назвали горы и долины по-своему, но, видимо, память о далеком 1227 годе была очень тяжелой — многие долины носят название «долин смерти».

Эти добавочные названия и считают поисковики лучшим ориентиром. Но пока что могила хана так и не обнаружена — ни в Монголии, ни в Китае, ни на Тибете, ни в Средней Азии, ни в Сибири. Монголам удалось скрыть ее так замечательно, что вероятнее всего ее никогда и не найдут. Ведь по монгольской вере: Великий Хан должен спать в покое. Сыновья, чтобы окончательно запутать следы, возвели восемь ханских могил — в самых разных местах. И только одно из восьми мест содержит прах хана, все точно по монгольской вере: мир состоит из восьми белых юрт, девятая юрта — запретная, имени ее нельзя произносить вслух. Там вот и зарыт император!

Для непосвященных: он ушел к своему отцу Небу, оставив Ясу для исполнения, огромную, завоеванную для истинных наследников, землю с неистинными народами, и свое небесное семя, которому только и дано управлять этой землей, чтобы Небо было довольно. Для посвященных все еще сложнее: Хан никуда не ушел, он вернулся на свое Небо, к своему отцу, и теперь наблюдает за делами потомков. Культ Чингисхана стал складываться еще при его жизни, но после смерти он стал реальностью. «Сокровенное сказание» — это как раз своего рода монгольское житие, монгольское евангелие. После смерти Хан слился с Тенгри. Для многих он стал фактически монгольским богом. Более беспощадного и жестокого бога в XIII веке даже и представить было нельзя.

Если Средняя Азия в полной мере получила «новый мировой порядок», то далекая Европа пребывала пока что в великом неведении. Европа питалась слухами. Слухи были страшными. Но пока монголы громили среднеазиатов, то есть мусульман, эти слухи звучали для европейцев даже… воодушевляюще. Хуже стало, когда монголы взялись за совершенно христианские страны — Грузию и Армению. Вот это могло уже и напугать. Но пока что в Европе бытовало мнение, что монголы вряд ли пойдут далеко на запад. Избиение русских князей на Калке прошло практически незамеченным. Всеобщее мнение было таким: враг отступил и вряд ли назад вернется. Он ведь не вернулся спустя год или два? Не вернулся. Значит, не вернется. О, это была чудовищная недальновидность, может, простительная Западной Европе, но никак не Руси. Князья тяжело переживали поражение, но когда монгольская конница не вернулась, они успокоились… и снова стали вести обычную свою жизнь — с постоянными раздорами и междоусобицами, точно и не было никаких монголов. А слух о том, что Великий Хан умер, дарило им призрачную надежду, что никаких набегов больше и не будет. Они ошибались.

Для Руси все еще только начиналось.