История Империи монголов: До и после Чингисхана

Конец Поднебесной

После смерти Чингисхана его наследники получили огромную империю, в которую входили среднеазиатские страны, Сибирь, Китай, Закавказье, Азербайджан, Малая Азия. Хан наметил пути дальнейшего развития его державы — дальше на Запад. Но этот Запад следовало еще завоевать. Вся эта огромная земля, ставшая вдруг монгольской вотчиной, была честно разделена между детьми хана.

Завет отца был простым: сохранять единство империи, не делать из отдельных улусов самостоятельных государственных единиц. Поэтому первое, что сделали дети, они приняли свои улусы и отдали верховную власть сначала Толую, тому самому младшему сыну, которого при жизни приблизил к себе Чингисхан, а в 1228 году на курултае — Угедею. Хан колебался, кому отдать свой престол — Толую или Угедею, — кажется, в конце концов, он выбрал именно Угедея, но есть сведения, что братья правили даже совместно. Э. Филипс, например, пишет, что отдать власть Угедею склонил Джагатая и Толуя Елюй Чуцай — ставленник Чингисхана в Поднебесной, добровольно принявший сторону монголов и имевший на хана и ханских детей огромное влияние. Впрочем, для нас это не столь и важно: Толуй очень ненадолго пережил отца, власть все равно перешла Угедею. Никто против этого и не возражал. Угедей стал именоваться Великим Ханом, а остальные братья и дети братьев должны были ему подчиняться.

Дети Толуя получили во владение не главный юрт, а Китай. У каждого из младших ханов была своя земля и свое войско, в том количестве, которое определил Чингисхан. Джучи были дарованы земли к западу от Иртыша и Аральского моря (многие еще предстояло завоевать) — первоначально это был только Дешт-и-Кыпчак. Угедей получил земли вокруг Аму-Дарьи и на восток до Монголии и Китая (исключая только бассейн реки Или) — то есть Семиречье и Восточный Туркестан, Джагатай — Южный Казахстан, Мавераннахр и Хорасан. Толую достались Монголия и Северный Китай. Как нам уже известно, каждый получил по 4000 воинов. Толуй же (сначала) управлял всем остальным войском, включая и личную тысячу самого хана.

Когда Чингисхан отдавал детям войска и лучших своих военачальников, он сказал такие слова: «„Я дал вам этих эмиров, но [помните], вы — еще малые отроки, а их [жизненный] путь велик. Если они когда-нибудь совершат проступок, не убивайте их по своему желанию, а ранее учините со мною совет. После меня, учинив совет друг с другом, исполните согласно ясе“. В этом положении он изволил преподать это наставление ради того, чтобы такие великие эмиры проявляли себя [с лучшей стороны] и служили бы всем сердцем, а буде они совершат проступок, то по совместном обсуждении [сего] они объяснили бы им [их вину] так, чтобы те не могли и помыслить отрицать [ее], но осознали и поняли бы, что наказание им [полагается] за вину, а не вследствие гнева и опрометчивости. Все остальные войска, кроме этих войск, которые Чингиз-хан соизволил определить [за каждым], он отдал вместе с личными ордами и юртами младшему сыну Тулуй-хану, по прозванию Екэ-нойон; тот ведал всем. Все уважаемые эмиры, которые принадлежали [к войскам] правой руки, левой и центру, и имена которых написаны, и другие эмиры, имена которых не выяснены, состояли при нем. А после его смерти, согласно [установленному] обычаю, они состояли при его старшей супруге, Соркуктани-беги, и при его сыновьях, Мэнгу-каане, Кубилай-каане, Хулагу-хане и Ариг-Буке».

В 1228 году, пишет «Сокровенное сказание»:

Впрочем, самого Угедея все больше и больше интересовал только Китай. Там он желал создать новое государство, внеся вклад в присоединение земель к Великой Монголии. Монгольские войска попробовали взять Китай в 1230 году, но у них ничего не получилось: китайцы решили защищаться и имели множество крепостей и большое войско: 100 000 человек в нижнем течении Хуанхэ по крепостям и 200 000 человек от Лояна до Пэйчжоу. Разбить такое войско с налета было невозможно. Монголы стали вести переговоры с соседями империи Цзин — государством Сун. Соседи разрешили монгольскому войску пройти по своей земле.

Китайский поход Угедей начал в 1231 году, послав впереди войска отряд Джебе. К этому времени китайцы уже было понадеялись, что варвары отказались от затеи захватить всю Поднебесную. Поход 1231 года неожиданно развеял эту иллюзию: «Огодай-хан сразу же разгромил Китадскую рать и, ломая ее как сухие сучья, перешел через Чабчияльский перевал и разослал в разные стороны отряды для осады различных Китадских городов». Тут случилась, однако, странная болезнь Угедея: у него вдруг отнялся язык. Сразу, по монгольскому обычаю, стали призывать шаманов и ворожей. Поскольку монгольских ворожей не имелось в наличии, призывали китайских, те тут же все объяснили: «Это жестоко неистовствуют духи, владыки Китадских земель и вод, неистовствуют вследствие захвата их людей и жилищ, а, также вследствие разрушения принадлежащих им городов и деревень». Молодцы китайские гадатели! Они не побоялись смерти, чтобы напугать завоевателей!

Угедей тут же велел призвать гадальщиков по внутренностям животных, чтобы найти способ, как умилостивить китайских духов. Гадальщики «пред лагали» духам золото, серебро, скот или деликатесы, но духи стояли крепко: от предложенного они отказались и пообещали продолжить мучительство. Угедей не знал, что и делать.

Тогда гадальщики испросили у духов, не соизволят ли те оставить хана, если им будет в качестве выкупа отдан родственник хана? Очевидно, духи призадумались, потому что в этот момент Угедей открыл глаза и спросил, что говорит гадание.

Хронист несколько неправ: Толуй умер. Правда, не сразу после того, как Угедей пошел на поправку. В магии тут дело или в чем-то ином, не суть.

Между китайцами согласия не было, это и стало главной причиной, почему поход Угедея оказался удачным. Китайцы очень боялись монголов, но, тем не менее, пытались выставлять против монголов войска. К сожалению, общее несогласие очень мешало успешным военным действиям.

Китайский источник сообщает:

На следующий год Няньхэ-тун-чжэу и Су-чунь и со всем городом покорилось Монгольскому государству. Монголам удалось захватить в плен генерала Цинь-шань-ну. От того потребовали заставить покориться завоевателям жителей столицы Бянь-цзинь, где находился император. Цин-шань-ну не согласился. Тогда потребовали, чтобы он сам покорился, но Цин-шань-ну отказался, поэтому его убили.

Наряду с такими геройскими поступками было немало среди генералов людей, которые не желали сражаться против монголов. Генерал Тушань-ну решил отходить на восток, чтобы выиграть время, хотя его убеждали этого не делать.

Осада Бянь-цзиня началась с того, что Субеде внимательно оглядел ров у городской стены и велел тут же обнести его частоколом и забросать соломой. Это было произведено в кратчайшие сроки. Китайцам, которые боялись вступать в боевые действия, поскольку с монголами велись мирные переговоры, и не было императорского приказа, спокойно глядели со стены, как монголы уничтожали ров и подтащили осадные машины. Сам император выехал в город в сопровождении семерых всадников. Жители, которые должны были падать ниц перед своим сыном Неба, тут же стали валиться на колени и падать прямо в грязь, которая образовалась из-за недавно выпавшего дождя. Император сделал рукой знак, чтобы они не пазали и не пачкали одежду, но народ все равно валился, точно снопы. Так что сын Неба приказал жителям разойтись по домам, а сам поехал к солдатам.

Сопровождавшие императора просили, чтобы он надел хотя бы плащ (жители по неосторожности касались руками его одежды, что запрещалось китайскими законами под страхом смертной казни), но императору было не до оскорбления его величества, он отказался надевать плащ, сославшись на то, что у остальных воинов плащей не было. Он обращался к своим воинам с утешительными речами, а воины в ответ кричали «да славится император» и обещали честно идти в бой с монголами.

В юго-западной части города он заметил толпу человек из шестидесяти, которая о чем-то оживленно спорила. Император подъехал и спросил, о чем идет спор. Солдаты ему отвечали: «Монголы, снося землю и хворост, заваливают ров и совершили уже половину работы, а наш главнокомандующий Боса отдал приказание не пускать в них ни одной стрелы, опасаясь разрушить мирные переговоры. Какой это расчет, если рассудить здраво?» Император отвечал: «Для спокойствия народа я не откажусь быть вассалом и платить дань, если бы потребовали сего. Я имею только одного сына, который еще не достиг совершеннолетия, но и его теперь посылаю заложником. Имейте терпение. Если по отшествии Цао-вана неприятельские войска не отступят, умереть на сражении еще не будет поздно».

Его стали разубеждать, что на мир можно уже и не надеяться, что монголы все равно будут брать столицу приступом и лучше не допустить этого, чем дожидаться, когда всем придет скорая смерть. Тут Ай-цзун свое решение изменил и отдал приказ, «…чтобы войска, стоявшие на стене, начали стрельбу из луков. Тысячник по имени Лю-шэу, находившийся при вратах Си-шуй-мынь, остановил коня императорского и сказал государю: „Премудрый государь! Не верь коварным вельможам. По искоренении злонамеренных, монголы сами отступят“. Сопровождавшие Императора хотели бить Лю-шэу палками, но государь, удерживая их, сказал: „Он пьян, не делайте ему вопросов“». Тысячник не был пьян, он знал, что за одну пущенную со стен стрелу монголы столицу уничтожат.

Тем временем император показывал заботу о своих подданных: он лично перевязывал раны и поил вином воинов из своих рук, а также велел раздавать в награду золото и серебро из дворцовых кладовых. Тем не менее, хотя монголы подверглись обстрелу со стен, он отправил к ним Цао-ван Окэ. Монголы, как и можно было предположить, от города не отступили, даже стали его обстреливать, перед собой они по отлично проверенному рецепту шали пленных китайцев, даже женщин, стариков и детей, заставляя их носить на себе хворост и солому и засыпать ров. Поняв, что Цао-ван-Окэ послали не на переговоры, а попросту в плен, столичные войска осыпали монголов со стен градом стрел, тут же ров был засыпан, но уже не соломой, а свежими трупами.

Монголы подтащили к каждому углу городской стены пушки, и начался постоянный обстрел. Пушек, писал очевидец, было больше сотни, и стреляли они, не зная отдыха — и днем, и ночью.

Оказалось — возможно.

Министры настаивали. И только слова самого императора заставили их отказаться от такого «поздравления». Сам он тяжело переживал совершенные промахи, даже отказался впредь называться премудрым, а устойчивое словосочетание «премудрый указ» заменил словом «предписание».

В столице тем временем открылась зараза, и начались смерти. Население было настроено против монголов. И один из вельмож, не в силах вынести позора, напал на монгольского посланника и охрану, убив около тридцати человек. В такой ситуации стало ясно, что переговоры сорваны. К столице на соединение с императорскими шли войска из провинции, но они так и не дошли, столкнувшись с монголами: китайцы при виде монголов разбежались.

Однако в Шаньдуни дела, напротив, способствовали императору. Го-ань-юн, который был прежде бунтовщиком и коего монголы сделали главнокомандующим в Шаньдуне, привлек на свою сторону всех шаньдунских генералов и начальников отдельных отрядов в Сюй-чжэ, Су-чжэу и Пи-чжэу, и заставил поклясться над трупом убитой лошади, что все они с этой минуты служат своему императору, о чем послал гонца в Бянь-цзинь. Император назначил Го-ань-юна генералом в Шандуне, подарил ему одну позолоченную печать, печать золотую с ручкой, изображающей верблюда, половинную печать золотого тигра, в подтверждение его права на владение землей, и сделал наследственным в его роде достоинство тысячника, даровал титул Ян-Вана, причислил к царской фамилии Вань-янь и переменил его прозвание на Юн-ань, а монголы за эту измену предали смерти всех его близких.

Из столицы в Шаньдунь потекли всевозможные награды, чтобы новоиспеченный генерал мог раздавать их особо отличившимся сторонникам. Сам же император решил оставить столицу и вместе с двором переехал в Гуай-Чжеу, а Бянь-цзине были оставлены на случай обороны войска.

Во время переправы через Хуанхэ, когда император успел оказаться уже на безопасном берегу, монголы напали на арьергард его войск. Генерал Хэ-дуси был убит, а Вань-янь-у-лунь-чу переметнулся к монголам.

Кое-как собрав войско, император решил дать монголам бой и отбить город Вэй-чжоу. Но императорские войска дрогнули, когда стало известно, будто к городу идет большое монгольское войско. Император стал отступать. Отступить он не успел: монгольская конница догнала его у монастыря Богун-мяо и войско было разбито, а император бежал Гуй-дэ-фу.

Тем временем в столице возник мятеж, и главнокомандующий столичным войском Цуй Ли отправил посла к монголам, изъявляя покорность. Субеде двинулся на столицу. Императрица-мать и жена императора не успели бежать из города. Император, узнав об этом, был в гневе. Между тем его приближенные занимались обычным делом — боролись за власть. Одному из вельмож, Гуань-ну, удалось уничтожить главного соперника, предать смерти триста вельмож и около тысячи людей простого звания, а самого императора буквально запереть в палате Чжао-би-тан, никого к нему не допуская.

Тем временем передавшийся монголам Цуй-Ли выдал им обеих императриц, Лян-вана Цун-цио, Цзин-вана Шэу-чуня и царских родственников обоего пола, всего более 500 человек. Императриц монголы отправили на север, а Лян-вана Цун-цио и Цзин-вана Шэу-чуня казнили. Императору же удалось избавиться от Гуань-ну, и он перебрался в Цай-чжэу.

Очевидно, из-за того, что приходилось содержать войско, императору пришлось отправить посла к достаточно враждебным сунцам. Император писал к Ахудая, которого и отправлял к соседям: «Сунцы совершенно забыли наши благодеяния. С самого вступления моего на престол я отдал повеление пограничным генералам не чинить набегов на царство Сунское. Пограничным правителям, представлявшим о начатии войны против царства Сунского, я постоянно делал строгие выговоры, а если в прежнее время был взят какой-либо сунский город, я немедленно его отдавал обратно. В недавнее время покорились нам жители Хуай-инь-сянь. Сунцы за выкуп города во множестве предлагали золота и дорогих вещей, но чтобы не показаться корыстолюбивым, приняв их вещи, я возвратил им сей город, не воспользовавшись нисколько собственностью оного. Кроме того, возвращая до нескольких тысяч пленных, взятых нами в сражении с сунцами при Цин-кэу, мы доставили им продовольствие. Теперь, при ослаблении нашего государства, сунцы завладели нашим Шэу-чжэу, склонили на свою сторону Дэн-чжэу и напали на Тан-чжэу. Расчеты сунцев весьма неглубоки. Монголы, истребив сорок княжеств, дошли до царства Ся. Уничтожив Ся, они пришли в наше государство. Если положат конец нашему царству, то непременно достигнут и царства Сунского. Естественно, что когда нет губ, тогда мерзнут зубы. Ныне, если Сунское царство соединится с нами, то, действуя в нашу пользу, может сделать собственные выгоды. Вельможа! Уверь в сем двор сунский».

Сунский двор оказалось невозможным склонить на сторону цзиньцев. Сунцы утюжили земли императора совместно с монголами. В таком положении оставалось только одно: биться с монголами. В первом сражении у стен крепости монголы были разбиты, монгольский генерал Тацир дал второе сражение — и снова был разбит. Цзиньцы укрылись за стенами. Началась осада. Вот тут-то на помощь монголам пришло сунское войско и привезло с собой множество съестных припасов.

Одна из городских башен стояла у озера и считалась практически неприступной. Монголы пробовали взять ее штурмом, но первый приступ был неудачным. Тогда монголы применили хитрость. Они прорыли канал и отвели воды озера. Башня была взята. Бывшее дно забросали хворостом и пошли на слабо защищенную городскую стену. Цзинский отряд попробовал поджечь осадные орудия и выстроенные монголами внешние укрепления. Но монголы были начеку: китайцев стали расстреливать из самострелов. Они вынуждены были снова укрыться в городе. Император пытался бежать среди ночи, переодевшись в простое платье, но монголы хорошо сторожили крепость: Ай-цзун вынужден был вернуться. Зная, что остается теперь лишь сражаться или погибнуть, он передал престол главнокомандующему Вань-янь-чэн-линю. Тот не хотел принимать этого вынужденного дара, но Ай-цзун объяснил.

«Вельможа! — сказал он. — По самой крайности отдаю тебе престол. При тучности и тяжести моего тела я не способен к верховой езде, а ты с малолетства был легок телом и обладал способностями полководца. Если, сверх ожидания, успеешь освободиться, тогда не пресечется род наш. Вот мое намерение».

Чэн-Линь согласился.

Между тем монголы и сунцы уже вошли в город. Бывший император «…собрал все свои вещи и, обложив оные соломой, сказал своим приближенным, чтобы тело его, по смерти, сожгли вместе с сими вещами, засим он повесился в кабинете Юй-лань-сюань». Чэнь-лин, назначенный императором на престол, погиб, защищая дворец от монгольских войск.

И с этого момента началась монгольская история Китая. А в 1271 году Хубилай, отняв власть у законного Великого Хана Ариг-Буги (1260 г.), основал новую династию китайских императоров, известную как Юань — это была династия монгольских ханов, потомков Тулуя. Именно Хубилай и завоевал Поднебесную окончательно, присоединив к северным и центральным землям Южный Китай. В 1275 году в битве Динцзячжоу армия Южной Сун была разбита, еще через год монголы захватили столицу сунцев город Линьань, взяли в плен императора, а в 1279 году уничтожили последнее сопротивление в районе Яйшаня. Императором Китая стал Хубилай, который принял буддизм и новое имя — Ши-Цзу.

Улус Джучи

К середине 1230 годов Северный Китай был подчинен власти монголов. Следовательно, стоило наметить вехи новых завоеваний. Вот почему в 1235 году Угедей созвал второй курултай, на котором и было решено вести поход на западные земли, покончить с империей Сун, добить Корею, Иран, Багдад.

Сын Джучи Бату был еще очень молод — ему едва исполнилось 27 лет, но под его начало были отданы лучшие монгольские полководцы, вели его войска и прославленные Субеде и Джебе. Русь не была первой землей на пути войска Бату. Первыми пострадали от завоевателей поволжские татарские города — татары считались у монголов главными врагами, поскольку некогда татары, пусть и не поволжские, отравили отца Чингисхана баатура Есугея. Под рукой Джучи, а затем его сыновей, и так уже были татарские племена, вынужденные покориться монголам. Тюрки Енисея, Прииртышья, Урала уже вошли в монгольское государство. Теперь путь завоевателей лежал на запад, на Волгу.

Если, как нам говорят, Русь преградила путь монголам на запад, то что же сказать тогда о заселенном татарами Поволжье? Именно они приняли первый удар нового завоевательного похода монголов. И удар этот был страшен.

Весной 1236 года огромная монгольская армия двинулась из главного юрта на запад. Летом она шла по степи, а к осени оказалась в пределах Волжской Булгарии — сильного татарского средневекового государства. Волжская Булгария вовсе не была страной дикой или отсталой. В ней имелось много городов и многочисленное городское население, там были талантливые мастера и ремесленники, купцы, воины, знать. Некоторые города были хорошо защищены крепостными стенами, но это не помогло.

Как пишет Джувейни, монгольские царевичи Бату, Менгу-хан, Бучек, Гуюк-хан, Кардаган, Кулькан, Бури, Бату-Хорду, Тангут и Байдар, двигавшиеся отдельными отрядами, соединились под Булгаром: «…от множества войск земля стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные. Сначала они (царевичи) силою и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большою населенностью. Для примера подобным им, жителей его (частью) убили, а (частью) пленили». Сувар, Буляр, Джукетау и прочие города Булгарии были взяты приступом, их монголы уничтожили, а население увели или убили. К 1238 году вся Булгария оказалась в руках монголов.

Но тогда, в 1237 году, перезимовав на речке Воронеж, монгольская конница двинулась на сопредельное Булгарии государство — Владимирскую Русь. Первым на их пути лежало Рязанское княжество. Как и было уже в первый монгольский поход на Русь, Бату выслал вперед разведочный отряд, который должен был уладить дела с народом, подлежащим завоеванию и переработке. Рязанский ответ на предложение подчиниться без боя был прост: когда всех нас перебьете, тогда и будете распоряжаться.

Однако пока что боя не было: послы не выказали ни ярости, ни удивления, они просили всего лишь пропуска дальше, во Владимир, на переговоры с Великим князем Владимирским Юрием. Рязанцы их пропустили. Нам неизвестно, какие переговоры вел с монгольским посольством Юрий, что он им обещал, но из Владимира их выпустили назад, в стан. Если учесть, что и в первую встречу с монголами владимирские князья выбрали политику выжидания, не отправив к южным князьям свои войска, а единственный ослушник ростовский князь на Калку[33] «опоздал», то политика эта была понятна: владимирские князья решили использовать нового врага для ослабления своих соседей.

Не правда ли, ту же картину мы уже видели в Китае? Там точно так же китайские правители принимали сторону монголов, чтобы ослабить своих соседей и решить собственные территориальные вопросы. Так сунцы предпочли согласию с Цзинь монголов. Результат тоже известен: разгромив Цзинь и другие северные китайские государства, монголы в конце концов уничтожили и Южную Сун. Правда, на это потребовалось более семидесяти лет.

На Руси все решилось и быстрее, и проще. Здесь не было такой сильной и крупной армии, как в Китае. А несогласия между князьями было даже и больше. Юрия обычно оправдывают тем, что он, дескать, собирался сражаться с монголами, но должен был собрать военную силу, поскольку монголы застали русских врасплох. Но это не совсем так. Если Юрию нужно было собрать войска, то почему он этим не озаботился хотя бы с полгода назад, когда из степи и с Волги бежали на русскую сторону перепуганные жители Поволжья? Калка повторялась. Юрий предоставил рязанцев самих себе. Когда те отправили гонцов во Владимир с просьбой о помощи, «…Юрьи же самъ не поиде, ни послуша князии рязаньскыхъ молбы». Правда, летописец был убежден, что не от зла или предательства так поступил владимирский князь, а просто он сам себе искал славы. Вряд ли. Рязанцы и тверичи казались Юрию худшими врагами, чем монголы. Первых он знал, вторые были пока что захватчиком неизученным. Монгольские переговорщики были отличными дипломатами, они умели так представить дело, что князь не мог не увидеть будущей выгоды, так что рязанцев он бросил. И дальнейшие события целиком на совести великого князя владимирского. Монголы пошли на Рязань.

Очевидно, рязанское дело было таким страшным, что впоследствии на основе этого несчастья родились отчаянные тексты о погибели Рязани. «Повесть о взятии Рязани Батыем» сводит причину похода на Рязань к желанию Бату отобрать у рязанского князя красавицу жену. Якобы поняв, что от владимирцев помощи не дождаться, рязанский князь отправил к Бату свое посольство:

Вряд ли даже красавица-жена стала бы причиной для гибели города. И не из-за этой жены шел Бату на Рязань. Это вам не «Илиада», где спор из-за Елены привел к кровопролитнейшей войне и гибели Трои. Бату просто присоединял новые земли к своему улусу. В то время улус его брата был стабильным образованием, а улус самого Бату пока находился в состоянии образования. В него должны были войти западные земли, которые не были подчинены и завоеваны. Потомки хана честно исполняли свою миссию — подчинить монголам все народы. Бату в этом плане был отважен и честолюбив. Легенда о рязанской красавице сложилась спустя век после события: надо ж было как-то объяснить, почему монголы пошли на Русь, хотя им были даны подарки: к тому времени на Руси уже и привыкли, что хорошие подарки решают все. Но в 1237 году подарки без покорности ничего не решали. Значит — жена.

Увы, не жена.

Монголы, не получив добровольного согласия сдаться в первый же раз, далее сдачи не принимали, какие бы дары им ни подносили. Такова была практика. Сразившись с разведочным отрядом, рязанцы уже подписали себе смертный приговор. Остальные события были всего лишь следствием этого первого отказа сотрудничать. Рязанцы предпочли драться. Но куда рязанскому войску против монголов?

Немногие выжившие князья разбежались по своим городам: они надеялись укрыться за стенами и держать оборону. Среди участвовавших в битве был и коломенский князь. Коломна тогда считалась спорным владением: она принадлежала рязанцам, но владимирский князь стремился эту Коломну себе перенять. И когда Бату двинул войско на Коломну, Юрий вдруг сообразил, что все выходит из-под его контроля: для него Коломна была уже личным владением, так что в этот раз он все же послал на подмогу своего сына князя Всеволода. На помощь Коломне пошел и рязанский князь Роман.

Битва была тяжелая, и русские снова потерпели поражение. Рязанский князь погиб, воевода Юрия погиб, Коломна была взята и сожжена, а князь Всеволод в страхе бежал во Владимир. Не нужно быть провидцем, чтобы прогнозировать дальнейший путь монгольских войск. Они двинулись на Владимир, но попутно взяли Москву, где сидел малолетний сын Юрия Владимир. Княжич попал в плен и стал разменной монетой, монголы стали шантажировать этим княжичем владимирцев, принуждая их сдать город.

Итак, Юрий теперь сообразил, что очень сильно просчитался, что теперь пощады от монголов можно и не ждать, одна надежда на великого киевского князя Ярослава, номинально высшего князя всей русской земли. Он и послал к брату с просьбой о помощи. Но брат поступил точно так же, как сам Юрий с рязанскими князьями: помощи он не дал. Юрий напрасно стоял на Сити, а монголы окружили Владимир. Тактика Юрия тут для человека нашего времени совершенно непонятна. Зачем князь стоит с войсками на Сити? Почему не идет выручать свой Владимир? Почему не идет спасать своего малолетнего сына, захваченного монголами? Либо он надеется, что Владимир и так выстоит, поскольку значительно укреплен. Либо он не в курсе, что монголы захватили его сына. Либо он боится спасать Владимир, потому что боится за этого сына. Тут любое решение было бы тупиковым. Так что Юрий действует по стандартной схеме северо-востока: он выжидает, осторожничает. И это ни к чему хорошему привести не могло! Несчастные владимирцы, увидев подходящее монгольское войско, затворились в стенах города, но, увы, они были обречены…

Взяв крупные города, монголы разделились. Скоро были взяты Рязань, Коломна, Москва, Тверь, Волок, Юрьев, Дмитров, Ростов, Ярославль, Владимир, Перяславль, Городец, Галич… Стало ясно, что Ярослав не придет на помощь брату. Все плохо. Что остается Юрию? Он уже сообразил, что никакие переговоры не помогут ему подружиться с монголами. Нужно биться. Юрий не храбрец, он человек очень осторожный и опасливый, но теперь деваться некуда. Бежать? Но куда? Ему приходится принять навязанный бой. И никакого геройства и самоотверженности тут нет. Это… несчастье, просчет в политике, недальновидность, цена ошибки. К тому же монголы появились неожиданно и сумели обойти княжеское войско. Дорофей Семенович принес неутешительные вести: русские в ловушке.

Битва была короткой и беспощадной к Юрию: в ней он погиб. Северо-восток практически в полном составе оказался в руках Бату. Незахваченными оказались лишь несколько городков, которые в тылу продолжали держать оборону. Но для монголов это было явление обыденное. Они не любили брать крепостей, хотя за несколько десятилетий войны с более цивилизованными народами и научились осаждать города. При осаде они предпочитали любыми способами не вступать в бой на стенах, используя запугивание, лесть, лживые обещания, предателей, постоянный обстрел осажденных, лишение их еды и — главное — воды. Осажденных они сначала стремились привести в такое положение, когда ради сохранения жизни они были готовы открыть ворота города добровольно, тут всем и наступал обычный конец.

Среди русских северо-восточных городов геройских было немного. Во-первых, с крепостями у владимирских князей было плохо, во-вторых, князья привыкли сражаться в поле, они неграмотно строили оборону, и защищать города чаще приходилось самим горожанам. Это в Китае по крепостям стояли гарнизоны, тут дело иное — сражалось население. Города были в основном деревянные, они горели просто замечательно. Так что в русскую историю попал в этом качестве разве что один маленький Козельск. Почему именно Козельск? Да потому просто, что этот город имел каменные стены, он был очень хорошо укреплен. Деревянные стены и земляные валы и рвы монголов ничуть не пугали. Козельск же им пришлось штурмовать. Именно поэтому они долго держали его в осаде, надеясь, что жители не выдержат этою и сами сдадут городок. Но городок не сдавался. Почему? И тут, наверно, весьма печальное открытие: его некому было сдавать. В городе не имелось взрослого князя! Княжил в нем практически ребенок — малолетний князь Василий. Вероятно, если бы там был взрослый князь, Козельск бы сдали — князья предпочитали сдаваться. Но в Козельске за свой город бились сами горожане, поэтому и сопротивление монголам было выказано ожесточенное!

Аналога этому сопротивлению у нас не имеется. Так за свой город и свою жизнь не сражался больше никто.

Когда монголам удалось разрушить городскую стену и подняться на вал, жители Козельска встретили их с ножами и нанесли им изрядный урон. Монголы ушли в свой стан и оттуда стали посылать отряды для захвата других городов.

Взяв Переяславль, они пришли под Торжок. Торжок был научен горьким русским опытом выдерживать осады. Его постоянно «переимали» у новгородцев те же владимирские князья. Так что горожане затворились и приготовились, как всегда, отбиваться от противника. Однако не нужно делать из Торжка приспособленный к обороне город. Его жители продержались столько, сколько могли. К тому же между ними, как всегда, не было согласия, не было и новгородской помощи — сами новгородцы в ужасе ожидали своей очереди, прекрасно понимая, что Новгород тоже не способен долго держать оборону.

Но дальнейшие события были более чем странными: монголы пошли на Новгород, не дошли до него сотню верст и повернули вспять.

Что же случилось?

Версий существует немало. Самая распространенная, что монголы испугались распутицы и вернулись назад. Если учесть, что воевать Новгород сами русские ходили зимой, с холодами, потому как с весны и все лето из-за дождей проходимость становилась проблематичной, то это достаточно правдоподобная версия. За исключением одного: монголы, так близко дойдя до цели, вряд ли стали бы отступать: возвращаться им нужно было по той же распутице и по тому же бездорожью. Так что она отпадает по самой простой причине: неактуальна. Либо им нужно было не идти вовсе, либо идти, но до пункта назначения. Если монголам удавалось пройти через бесплодную пустыню Гоби, то и через новгородские леса с болотами они бы прошли.

Если не распутица — тогда что?

Точнее — кто?

Обычно, когда был осажден Торжок, новгородцы применяли стандартный ход — они посылали переговорщиков и решали вопрос деньгами. Для новгородцев Торжок был средством связи с нижними землями, откуда в город шло продовольствие, сам Новгород обеспечить себя хлебом никогда не мог. А теперь внимание особенное: в Новгороде на тот момент княжил Александр Ярославич Невский, в Киеве великим князем считался его отец Ярослав, во Владимирской земле — его дядя Юрий. Юрий после недавних событий был убит, и вся северо-восточная Русь оказалась в бесхозном состоянии. Ярослав и прежде мечтал соединить южные и северо-восточные земли под единым управлением. Это не получалось из-за «своеволия» южных князей.

Когда пришлось выбирать между Владимиром и Киевом, Ярослав выбрал Киев, но о северо-востоке вовсе не запамятовал. Он выжидал удобного случая, чтобы слить всю территорию и включить в нее северо-западные земли. Поскольку новгородцы стремились получать киевских наследников, то в этом плане все было хорошо — Александр был сыном киевского князя, Новгород нужно было держать и не выпускать. Юрий вряд ли бы добровольно отдал Владимир Ярославу. Как тот рассчитывал поступить со своим братом, мы не знаем. Но судя по его «помощи», он задумывал «уходить» брата. Монголы ему в этом чудесным образом помогли: теперь Юрий был мертв, северо-восток возвращался в руки Ярослава.

Но тут уж монголов нельзя было допустить в Новгород: город богатый, самому нужен. Зная новгородскую политику, он, вероятнее всего, предложил монголам плату за своевременный отход. Каких там сказок о непроходимости дорог и возможном бедствии наговорили монголам — вопрос десятый. Но разоренный Новгород был не нужен ни Ярославу, ни Александру. Убедить новгородцев заплатить, а не воевать, вообще труда не составляло. Во время монгольского новгородского похода в стан противника были посланы переговорщики, которые все и разрешили мирным путем. Новгород соглашался платить, а для монголов только это и считалось знаком полного подчинения. Получив желаемое, они повернули коней. Ярослав же, покинувший Киев, как думалось на время, оказался выключенным из него насовсем: на его место тут же сел Ростислав Смоленский, которого быстро согнал со стола Даниил Галицкий, посадивший в Киеве своего наместника — воеводу Дмитра.

В этом, 1238 уже году, монголы разорили черниговские земли, что Ярослава не могло не радовать — черниговцы тоже были его старинные враги. И чем больше Ярослав изучал захватчиков, тем больше он понимал, что с ними можно найти общий язык. Язык этот именовался — полная покорность. Он был не первым властителем, который пришел к такому выводу. И прежде ради сохранения иллюзии власти местные правители подчинялись захватчикам, отдавая свои народы в монгольское рабство. Так было в Средней Азии и Китае. Но — небольшой нюанс: этот стандартный стиль поведения властителей там имел больше противников, почему монголам приходилось систематически завоевывать уже однажды завоеванное. Русь оказалась единственной территорией, которая пала стремительно и не пыталась позже бунтовать. Да, мелкие стычки с монголами место имели, но только в самом начале завоевания и только в отдельных княжествах.

Владимирская земля среди них не значится. Так что если вам хочется найти виновника монгольского владычества, то имя его можно смело назвать — князь Ярослав. Быстро просчитав, как лучше пользоваться монголами для собственных интересов, он не случайно оставил Киев. Тамошние южные князья, помнившие обиду на Калке, вряд ли бы согласились с его планом. Для них бой с монголами был вопросом чести, особенно для Даниила, с которым у Ярослава отношения были хуже некуда. Видимо, Ярослав считал, что руками монголов можно будет ослабить или уничтожить и южные княжества, противников его самовластия. Поэтому он за Киев и не держался: город должен был превратиться в развалины. Ярослав знал, что столицу южной Руси без боя не сдадут. Но в тот, 1238 год монголы не стали брать Киев. Они подошли к нему, отправили в Киев своих послов. Киевляне были предсказуемы: они с негодованием отказались сдать город. Монголы постояли на другом берегу, поцокали языками — какой красивый город — и отошли.

Снова они появились в 1240 году.

А где были до этого?

А до этого им пришлось утюжить земли Поволжья: там то и дело вспыхивали бунты. Это не северо-восточная Русь, которой хватило одного похода и полного порабощения. Татары бились против своих врагов яростно. Но они не могли выстоять против огромного войска.

О судьбе одного из вождей восставших татар Бачмане сохранился такой летописный рассказ:

Не могли выстоять против монголов и кыпчаки. Усмирив недовольных татар и кыпчаков, монголы могли наконец-то вернуться к завоеванию.

В 1240 году монгольские отряды пришли в Южную Русь. Свой удар они направили на Киев. Город не выдержал штурма; воеводу же Дмитра Батый особенно пытал о том, где князь Данила. А Даниил Галицкий был в Венгрии: он не бежал, он надеялся собрать войска. Затея была безнадежная. А после взятия Киева Даниил вернулся из Венгрии и увидел, что стало с недавно богатой землей: он застал развалины Киева и опустошенные города Волыни. Его семья успела ускользнуть через границу в Польшу, там он ее и обрел, и плакал счастливыми слезами, что жена и дети живы.

С этого момента война с монголами стала для князя навязчивой идеей, с ней он засыпал, и с ней же он просыпался. Помощи искать ему было не у кого. Венгрия и Польша, и даже германский император и сами пребывали в страхе, а папа Римский, к которому князь обратился за помощью, предложил тому всего лишь императорскую корону. Даниил-то надеялся на рыцарей. Папа уговаривал переменить веру, тогда, мол, будут и рыцари. В конце концов (но не в том злополучном 1240 году), Даниил согласился. Он был коронован и доныне остается единственным русским королем. Впрочем, самому Даниилу эта коронация ровным счетом ничего не дала: войска у папы Римского и крестового похода против монголов он не получил.

Пожалуй, Даниил оказался единственным русским князем, простите, королем, который выбрал не подчинение, а борьбу. В отличие от северо-восточного Ярослава Даниил не умел гнуть спину. Только раз ему пришлось это сделать, когда спустя годы после фактического завоевания Южной Руси, после его маленьких, но побед над монгольскими войсками на непокорный юг были присланы сильные отряды и жестокий и талантливый монгольский полководец, который разгромил его небольшое войско. Тогда, боясь, что монголы вырежут все население и разрушат все города, Даниил отправился по северо-восточному образцу в Орду, на поклон к хану.

А в 1240 году монголы прошли смерчем по Южной Руси и тремя огромными языками вошли в западные страны — Польшу и Венгрию. Они мечтали дойти до самого моря. Ужас навис над европейскими городами.

Ужас над Европой

Если Русь в силу крайнего в Европе восточного положения имела хоть какое-то представление о кочевых народах, пусть и имеющих с монголами весьма отдаленное родство, то европейцы и такого понятия не имели. Их знание о кочевниках, пожалуй, было чисто историческим: кочевники у них прочно ассоциировались с именем Атиллы. Вот почему, когда появились первые и угрожающие слухи о новых завоевателях, их упорно сравнивали именно с воинами Атиллы.

Эти угрожающие сведения о монголах принесли в Европу враги христиан сарацины: они были так напуганы, что отбросили даже хроническую вражду к христианам, наделавшим много бед своими крестовыми походами в защиту Гроба Господня. Матвей Парижский сообщает о некоем сарацинском вестнике знатного рода и одетом в богатые одежды, который явился хо двору французского короля.

Так вот, оперируя замечательной идеей уморить мусульман руками монголов, а монголов руками мусульман, решили европейские короли и сам глава христианской церкви — папа Римский — отказать «сарацинам» в помощи.

Интересно, что могло бы произойти, если бы европейские иерархи и короли приняли предложение воинов Аллаха? Может быть, вечный вопрос о войне между двумя близкими религиями был навсегда закрыт? Может быть, христиане перестали смотреть на своих восточных соседей как на врагов, а последние перестали видеть в христианах неверных? Не знаю. Могу сказать лишь одно: объединись тогда христиане и мусульмане, Великая Монголия не закрепилась бы в таких огромных пределах, как это произошло. Чингисхана более не было в живых, а талантливых военачальников у монголов после хана было не так уж и много. Даже мобилизуя ресурсы всех завоеванных тюркских народов, они не смогли бы разбить объединенное войско Евразии. Но этого, как нам известно, не случилось.

Европа никак не могла объединиться даже внутри христианского лагеря, не то что с мусульманами. И монголы, похоже, отлично это понимали. Они ведь именно методом распрей между соседями и подчиняли отдельные народы, чтобы потом прибрать к рукам все их прежние владения! То, что происходило, не могло их не порадовать.

Монголы благополучно пустошили самые восточные из европейских государств — Венгрию и Польшу. Масштаб разрушений и человеческих смертей был кошмарным. Польша в полной мере получила свое монгольское завоевание, о чем наши патриоты предпочитают умалчивать. Северный язык монгольской конницы прошелся по древним польским городам Люблину, Завихосту и Сандомиру, практически уничтожив их на своем пути. Богатую добычу вывезли на Русь, где и благополучно поделили. Краковский воевода Владимир погнался за монголами, смог даже отбить пленных, часть из которых разбежалась и была спасена, но в бою при речке Чарне он потерпел поражение: войско у Владимира было небольшое, а монголов много. Но на этот раз монголы отошли через Стремех на Русь, чтобы набрать новые силы. Затем обновленная монгольская волна двинулась на Краков.

Поражение поляков было полнейшим. Монголы признали за Польшей вассальную зависимость (Польша вынуждена была платить монголам дань) и двинулись в земли Моравии и Богемии. Там точно таким же образом земли были опустошены, а города разрушены и разорены. Больше месяца монголы жгли эти страны и убивали их жителей. А потом в семь переходов они достигли Венгрии с севера, в то время как основное войско Бату подошло с востока, а третья монгольская колонна под ведением Субеде — с юга, из завоеванной Румынии. Начался кровавый венгерский пир.

Не прислушавшись к сарацинским мольбам о помощи, европейцы пребывали теперь в шоке. Венгрия, Богемия, Моравия и Польша пали как картонные государства. Французский король уже примерял на свое чело венец мученика, германский император отправил посольство к Бату и на случай отказа готовил даже корабли, что должны были отвезти его в более спокойную (!) Палестину. Европа ждала худшего — удара монгольской конницы и далее на запад. О монголах, которых европейцы называли татарами, ходили слухи с ужасающими подробностями. Само собой, монгольских завоевателей европейцы так же, как и на Руси, и в Средней Азии, воспринимали в виде наказания Божьего за грехи.

Как видите, легенда о запертом в горах народе видоизменилась и теперь честь удержания монголов среди гор была отдана израильскому Богу. Из этой, изложенной Матвеем Парижским легенды выросло сказание о потерянном тринадцатом колене иудейском. Сами монголы на роль этого утраченного колена не претендовали, а легенда в первую очередь ударила по европейским евреям. Им теперь вменяли в вину, что они одной крови с монголами и, конечно же, в любую минуту готовы европейцев предать!

Несчастные евреи, которые знали, что в случае любой беды они становятся крайними, даже и возражать не пробовали: все равно не поможет, только с ужасом ждали избиения и разорения — обычных последствий любой антисемитской легенды.

Церковь на эти антиеврейские настроения смотрела снисходительно. Церковь решила заняться тем же, чем и всегда: отправить в монгольский стан своих эмиссаров и послание к хану, дабы разъяснить тому обстановку, что европейцы народ просвещенный и богобоязненный и не стоит их резать, как скот.

Но почему монголы вдруг не докончили завоевания и повернули коней? Что им мешало двинуться далее на запад? Все было просто: в 1241 году умер Угедей. По монгольскому закону все меньшие ханы должны были собраться в Каракоруме — столице Великой Монголии. Благодаря стараниям Угедея это был теперь большой и красивый город.

Вот в этот Каракорум и должны были отправиться все ханы после смерти Угедея. Обязан был это сделать и Бату, несмотря на то, что его войско гнало несчастного короля Белу и загнало его на остров Тран в Адриатическом море. Так что не нужно говорить, что Западную Европу спасла от нашествия Русь.

Русь никого уже не могла спасти и ничему не могла помешать. Европу спасла «несвоевременная» смерть великого хана Угедея. Бату смертельно не хотелось бросать так хорошо налаженное дело, но он не мог поступить против правил! Он, наверно, огорчился, но коней повернул. Правда, на возвратном пути под монгольский тесак попали Болгария, Албания, Далмация и Сербия. Сын Угедея Гуюк, сын Толуя Монке, внук Джагатая Бури двинули свои войска на восток — в Каракорум. Бату же вернулся в свой коренной удел, на Волгу, в улус Джучи, более известный русским как Золотая Орда.

Между царевичами в Каракоруме началась сложная политическая борьба за власть. Бату в ней не участвовал. Ему было довольно и одного удела — самого крупного после успешного похода на Запад. Он хорошо понимал, что второго похода не будет: не под силу собрать все монгольские войска, чтобы вести их на завоевание «неохваченных» стран. В 1246 году после правления регентши вдовы Угедея Торегенэ великим ханом был избран Гуюк. Именно с ним и вели переговоры посланцы папы Римского.

От моря до моря

При Гуюке Великая Монголия простиралась от берегов Тихого океана до берегов Средиземного моря (в состав ее вошли государство сельджуков и Малая Армения). Для европейцев границы Великой Монголии оказались вдруг не где-то далеко, за пределами сознания, а совсем рядом — практически за собственным порогом. Это пугало. С опасным хищником нужно было как-то уладить отношения, найти общего врага — так всегда поступали в столь тяжком случае. Короли не могли вести переговоры хотя бы потому, что подобный шаг мог расцениваться только как признание собственной вассальной зависимости от монголов. Не удивительно, что эту роль вынуждена была выполнять Церковь.

Эти странные переговоры были связаны с неприятным для христиан положением в Передней Азии: рыцарские успехи сменились многочисленными поражениями, крестовые походы вымывали деньги из Европы, но королевство Иерусалимское теряло город за городом. Вот тогда-то Папе и пришла в голову чудесная мысль использовать монголов против мусульман. Речь идет о так никогда и не состоявшемся Желтом крестовом походе.

Еще при прежних папах распространилась одна фальшивка от имени всемогущего восточного христианнейшего государя пресвитера Иоанна, который якобы готов поддержать западных европейцев против сарацин с востока. Кто и зачем пустил в обиход это подложное послание от несуществующего пресвитера Иоанна — вопрос и сегодня открытый. Но легенда наделала немало шума. В нее поверили, даже пробовали искать страну, где управляет пресвитер Иоанн. Не нашли. Но мысль крепко запала в душу. Возникло подозрение: а вдруг этот государь как-то связан с монголами? Следом появилась другая: а почему бы не использовать такую мощную и сильную монгольскую армию против воинов Аллаха?

Монголы пока что отлично подчинили себе весь восточный мусульманский мир, если натравить их на мусульман Передней Азии и Северной Африки, то Иерусалимское королевство будет процветать, а монголы станут друзьями, а не врагами. Папа Иннокентий стал налаживать отношения с великими ханами. Он отправил в Великую Монголию четыре посольства. В одном из них был Плано Карпини, оставивший замечательный рассказ о своем путешствии в Орду и обратно.

Перед Карпини было поставлено несколько задач: отвезти послание папы Римского и получить ответ, увидеть воочию, что собой представляют монголы, и понять, что от них можно ожидать в дальнейшем. Сам Карпини предваряет текст таким замечанием: «Когда направлялись мы, по поручению апостольского Престола, к Татарам и к иным народам востока и знали волю [на то] Господина Папы и досточтимых кардиналов, мы прежде избрали путешествие к Татарам. Именно мы опасались, что от них вскоре будет грозить опасность Церкви Божией. И хотя мы опасались, что Татары или другие народы могут нас убить или подвергнуть вечному пленению, или голоду, жажде, холоду, зною, чрезмерным поношениям и трудам и, так сказать, мучить сверх сил (все это, за исключением смерти или вечного пленения, и случилось с нами многократно в гораздо большей степени, чем мы могли представить себе раньше), однако мы не щадили себя самих, чтобы иметь возможность исполнить волю Божию согласно поручению Господина Папы и чтобы принести чем-нибудь пользу христианам, или, по крайней мере, узнав их истинное желание и намерение, иметь возможность открыть это христианам, дабы Татары своим случайным и внезапным вторжением не застигли их врасплох, как это и случилось однажды по грехам людским, и не произвели большого кровопролития среди христианского народа».

Благодаря этому стороннему наблюдателю мы сегодня можем яснее представить монгольский мир XIII столетия, поскольку глаза у него были зоркие и память превосходная. Посольство Карпини выехало в ставку Великого Хана в 1245 году. Удегей к тому времени уже умер, а новый хан еще не был избран.

В то время двор хана находился не в Каракоруме, а в Сыр-Орде, примерно в половине дня езды от столицы. Плано Карпини попал как раз на год избрания ханом Гуюка.

Письмо, ответ на которое должен был получить Карпини, было для монголов нелицеприятным: в нем Папа гневался на них из-за причиненных европейцам зверств и требовал ответа, за какие грехи они, монголы, так поступили с венграми и поляками. В то же время у Гуюка имелось другое папское послание, в коем монголам предлагалось стать христианами и креститься. Письма эти претерпели сначала перевод на персидский язык, а затем уже на монгольский.

Ответ для Папы составлялся в обратном порядке: специалистов по латыни в Великой Монголии не было. Ответ хана Гуюка был таков:

Вряд ли такой ответ Гуюка мог вселить в сердца европейцев оптимизм.

Карпини внимательно приглядывался к монголам. Вывод его был простым: дикие, темные, язычники, хотя и говорят о Небе или Боге. Но… сколько язычников к тому времени удалось уже обратить? Не это пугало Карпини. Пугала военная мощь монголов.

Карпини вернулся в 1247 году, известия, скажем, были дурными. Правда, Карпини наметил способы, как воевать с монголами, чтобы не быть побежденными. Свои замечания он разбил на несколько пунктов:

Все же желающие сражаться с ними должны иметь следующее оружие: хорошие и крепкие луки, баллисты, которых они очень боятся, достаточное количество стрел, палицу (dolabrum) из хорошего железа, или секиру с длинной ручкой (острия стрел для лука или баллисты должны, как у Татар, когда они горячие, закаляться в воде, смешанной с солью, чтобы они имели силу пронзить их оружие), также мечи и копья с крючком, чтобы иметь возможность стаскивать их с седла, так как они весьма легко падают с него, ножики и двойные латы, так как стрелы их нелегко пронзают их, шлем и другое оружие для защиты тела и коня от оружия и стрел их. А если некоторые не вооружены так хорошо, как мы сказали, то они должны идти сзади других, как делают Татары, и стрелять в них из луков или баллист. И не должно щадить денег на приготовление оружия, чтобы иметь возможность спасти душу, тело, свободу и все прочее.

Ряды надлежит подчинить, подобно Татарам, тысячникам, сотникам, десятникам и вождям войска. Эти вожди никоим образом не должны вступать в сражение, как не вступают и их вожди, но должны смотреть за войском и поддерживать порядок. Они должны также установить закон выступать на войну одновременно или иначе, смотря по тому, как они построены, и всякий, кто покинет другого, или идущего на войну, или сражающегося, как всякий, кто побежит, если не отступают все вместе, должен быть подвергнут тяжкому наказанию, так как тогда часть воюющих (Татар) преследует бегущих и убивает их стрелами, а часть сражается с теми, кто остается, и таким образом приводятся в замешательство и подвергаются избиению и остающиеся, и бегущие.

И равным образом всякий, кто обратится к собиранию добычи, раньше чем войско противников будет окончательно побеждено, должен быть подвергнут самой тяжкой пене. Ибо у Татар такого человека убивают без всякого сострадания.

Если возможно, то место для сражения должно выбрать такое, где простирается гладкая равнина и Татар можно отовсюду видеть; если можно, то с тыла или с боку надлежит иметь большой лес, но так, чтобы Татары не могли проникнуть между войском и лесом. И не должно всем за раз собираться воедино, но следует устроить много отрядов, разделенных взаимно, однако не очень отстоящих друг от друга; против тех, кто идет сперва, надлежит послать один отряд, чтобы он вышел им навстречу; если же Татары устроят притворное бегство, то не надо идти далеко сзади их, если случайно нельзя осмотреться возможно дальше, чтобы враги не увлекли случайно в уготованную засаду, как они обычно делают, и другой отряд должен быть готов, чтобы помочь на случай нужды тому отряду.

Сверх того, надо иметь со всех сторон лазутчиков, чтобы увидеть, когда придут другие отряды Татар, сзади, справа или слева, и всегда должно отправлять им навстречу отряд против отряда; ибо они всегда стараются замкнуть своих неприятелей в середине; отсюда должно сильно остерегаться, чтобы они не имели возможности сделать это, потому что в таком случае войско легче всего терпит поражение. Отряды же должны остерегаться того, чтобы не бежать за ними далеко по причине засад, которые они обычно устрояют, ибо они более борются коварством, чем храбростью.

Вожди войска должны быть всегда готовы, если нужно, посылать помощь тем, кто находится в бою, и вследствие этого должно также избегать очень гнаться за ними, чтобы случайно не утомить лошадей, так как у наших нет изобилия в лошадях, а Татары на ту лошадь, на которой ездят один день, не садятся после того три или четыре дня; отсюда вследствие имеющегося у них изобилия в лошадях они не заботятся о том, не утомились ли их лошади. И если Татары отступают, то наши все же не должны отходить или разделяться взаимно, так как они делают это притворно, чтобы разделить войска и после того вступить свободно в землю и разорить ее всю.

Должно также остерегаться от излишней, как это в обычае, траты съестных припасов, чтобы из-за недостатка в них не быть вынужденными вернуться и открыть Татарам дорогу перебить войско и других, разорить всю землю и подвергнуть, от их распространения, хулению имя Божие. Но это должно делать старательно, чтобы, если каким-нибудь ратникам выпадет на долю отступить, другие заняли их место.

Наши вожди должны также заставлять охранять войско днем и ночью, чтобы Татары не ринулись на них внезапно и неожиданно, потому что они, как демоны, измышляют много злокозненностей и способов вредить; мало того, должно быть всегда готовыми как днем, так и ночью, не должно ложиться раздетыми и с прохладой сидеть за столом, чтобы нельзя было застать нас неприготовленными, так как Татары всегда бодрствуют, чтобы высмотреть, каким образом они могут причинить вред.

Жители же страны, ожидающие Татар или боящиеся, что они придут на них, должны иметь сокрытые ямы, куда должны отложить посевы, равно как и другое, по двум причинам, именно: чтобы Татары не могли овладеть этим и чтобы, если Бог окажется к ним милостивым, получить возможность обрести это впоследствии, когда Татары побегут из их земли. Сено и солому надлежит сжечь или крепко спрятать, чтобы татарские лошади тем менее находили себе пищи для еды.

При желании же укрепить города и крепости прежде надлежит рассмотреть, каково их местоположение. Именно местоположение крепостей должно быть таково, чтобы их нельзя было завоевать орудиями и стрелами, чтобы у них было достаточно воды и дров, чтобы нельзя было, насколько возможно, пресечь к ним вход и выход и чтобы было достаточное количество лиц, могущих сражаться попеременно. И должно тщательно смотреть за тем, чтобы Татары не могли взять крепости какою-нибудь хитростью. Должно иметь запас продовольствия, достаточный на много лет; следует все же тщательно сохранять съестные припасы и изводить их в определенных размерах, так как неизвестно, сколько времени придется быть заключенными в крепости. Именно когда они начинают осаждать какую-нибудь крепость, то осаждают ее много лет, как это происходит и в нынешний день с одной горой в земле Аланов. Как мы полагаем, они осаждали ее уже двенадцать лет, причем те оказали им мужественное сопротивление и убили многих Татар и притом вельмож. Другие же крепости и города, не имеющие подобного положения, надлежит сильно укрепить глубокими и обнесенными стенами рвами и хорошо устроенными стенами; и надлежит иметь достаточное количество луков и стрел, камней и пращей.

И должно тщательно остерегаться, чтобы не позволять Татарам выставлять свои машины, но отражать их своими машинами; и если случайно, при помощи какой-нибудь выдумки или какой-нибудь хитрости, Татары воздвигнут свои машины, то надо, если возможно, разрушать их своими машинами; должно также оказывать сопротивление при помощи баллист, пращей и орудий, чтобы они не приближались к городу. Должно также быть готовыми и в других отношениях, как сказано выше.

Должно также тщательно смотреть за крепостями и городами, расположенными при реках, чтобы их нельзя было потопить.

А еще надо знать, что Татары больше любят, чтобы люди запирались в городах и крепостях, чем чтобы сражались с ними на поле. Именно, они говорят, что это их поросята, запертые в хлеву, отчего и приставляют к ним стражей, как сказано выше.

Если же какие-нибудь Татары будут на войне сброшены со своих лошадей, то их тотчас следует брать в плен, потому что, будучи на земле, они сильно стреляют, ранят и убивают лошадей и людей. И, если их сохранить, они могут оказаться такими, что из-за них можно получить, так сказать, вечный мир и взять за них большие деньги, так как они очень любят друг друга.

А как распознать Татар, сказано выше, именно там, где было изложено об их внешности; однако когда их берут в плен и если их должно сохранить, то надо приставить бдительный караул, чтобы они не убежали. Вместе с ними бывает также много других народов, которых можно отличить от них благодаря указанной выше внешности. Надо также знать, что вместе с ними в войске есть много таких, которые, если улучат удобное время и получат уверенность, что наши не убьюг их, будут сражаться с ними, как сами сказали нам, изо всех частей войска, и причинят им больше зла, чем другие, являющиеся их сильными неприятелями.

Все это, написанное выше, мы сочли нужным привести только как лично видевшие и слышавшие это, и не для того, чтобы учить лиц сведущих, которые, служа в боевом войске, знают военные хитрости. Именно, мы уверены, что те, кто опытен и сведущ в этом, придумают и сделают много лучшего и более полезного; однако они получат возможность благодаря вышесказанному иметь случай и содержание для размышления. Ибо сказано в Писании: «Слыша, мудрец будет мудрее, и разумный будет обладать кормилами».

Пожалуй, Карпини ни о каком Желтом крестовом походе и не помышлял. Поближе познакомившись с монголами, он понял только одно: с ними следует биться, сплотив все силы, иначе конец Европы не за горами. Но Карпини был не единственным послом Папы. Андре де Лонжюмо удалось убедить монголов в Тебризе, что союз с христианами выгоден обеим сторонам. За оный очень ратовал Эльд-жигидей, готовящийся к войне с Багдадом. Он рассчитывал, что если с востока ударит его войско, а с запада помогут европейские рыцари, ударив по Египту, то скоро мусульманский Багдад станет монгольским Багдадом. Но единение монголов и христиан так и не состоялось. Пока Андре был в пути, направляясь в Европу, хан Гуюк умер. И монгольская политика изменилась. Никто не знал, каковы будут перемены, куда направят свою военную машину монголы. Вдруг снова на Европу?

Однако европейское расширение Великой Монголии на запад остановилось. И благодарить тут нужно не умницу Папу Римского, наладившего связи с великими ханами, начиная с Гуюка, и не Русь, распластавшуюся под ханами, а междоусобную борьбу, которая началась в Великой Монголии. Наследников из рода Чингисхана было много, каждый из них желал получить титул великого хана, каждый претендовал увеличить размеры своего улуса, так что чудо еще, что Великая Монголия оставалась пока что единым государством.

Твердой руки в нем, однако, не было. Впрочем, этот процесс рано или поздно должен был начаться: при обилии наследников и стремлении отложиться от центральной власти более мелких ханов, каждый из которых начинает ощущать себя уязвленным и обиженным, централизация весьма проблематична. Чингисхан мог удерживать это единство в силу особенности характера и того, что он смог объединить под своей властью всю завоеванную землю. При его наследниках единое управление империей существовало более на словах. Великий хан становился лишь именем, он не мог ничего контролировать. И не удивительно, что первый же наследник Угедея (и из дома Угедея) продержался у власти всего два года. Гуюк был возмущен тем непочтением, которое ему оказывает Бату. А Бату не желал подчиняться хану, над которым недавно считался командиром во время западного похода. Он после смерти в 1242 году Джагатая считался среди чингисидов старшим ханом, и ему ли подчиняться младшему? Гуюк вынужден был признавать, что Бату именуется его соправителем в западных улусах и выдает от своего (!) имени жалованные грамоты местным покорившимся князькам и царькам — русским, фузинским, турецким.

Но с одним он смириться не мог (гордость не позволяла): что Бату не явился на курултай, где он, Гуюк, был избран на ханство! Так что в том далеком 1248 году Гуюк собрал войско и двинулся к восточной границе Джучиева улуса, напомнить Бату, чтобы тот проявил хотя бы видимость подчинения и поздравил Гуюка с обретением власти. Этот поход Гуюка «в гости к Бату» закончился для него плачевно: непостижимым образом недалеко от прекрасного Самарканда Гуюк занемог и в одночасье умер. Злые языки говорили, что виноват как раз Бату. Истины не знает никто. Но то, что Бату смерть Гуюка была выгодной, — да, это так.

Сразу после этого печального события Бату начал продвигать во власть своего лучшего товарища — Менгу-хана, более известного как Монке. Для осуществления замысла он послал в 1251 году в Каракорум своего брата Берке и сына Сартака с войсками, так на военной силе Бату, Монке был избран новым Великим Ханом.

Против нового хана скоро образовался заговор, но был благополучно раскрыт, а его главных действующих лиц — Бури и Эльджигитая — отвезли в ставку Бату волжский город Сарай, где Бату лично с ними и расправился.

Однако, хотя Бату рассчитывал на благодарность Монке, тот стал проводить политику объединения всех земель Монголии в централизованное государство. Это Бату не понравилось. Он привык ощущать себя полноценным западным монгольским ханом, размеры его улуса этому способствовали. Он, конечно, хорошо понимал, что не стоит слишком уж зарываться и отрицать власть Каракорума, поэтому Бату предпочитал делать вид, что подчиняется: он давал войска, когда это требовалось для походов на Иран, позволил Монке провести всеобщую перепись населения в своем улусе (из чего следовал размер выплат самого Бату великому хану), но и Монке шел на уступки: он не вмешивался в политику Бату на Руси, Кавказе и в Поволжье. Но восточные земли улуса попали под пристальный контроль. Эти земли — Иран и Малая Азия — которые Бату считал своими, а Монке — своими, стали в будущем причиной постоянных склок и стычек у будущих чингисидов.

После смерти Бату в 1256 году его место занял брат Берке, а его сменил внук Бату Менгу-Тимур. При этом хане улус Золотая Орда стал фактически отдельным государством внутри Великой Монголии.

Сам хан Монке считал, что Великая Монголия должна быть строго централизованным государством с правильным управлением, единым подушным налогом и апеллирующей к Ясе и степной старине простотой нравов. Провинции должны были использовать доходы на содержание войска и обустройство ямов — так он пытался создать систему сообщений между разными частями огромной империи. Он был человеком спокойным, умным и образованным: именно при нем необычайно разросся штат переводчиков и составителей словарей для нужд империи, он собирался построить в Каракоруме настоящую обсерваторию.

При Монке по завету Великого Хана блюлась религиозная веротерпимость, да и сам он с интересом изучал учения разных конфессий. Соблазненные перспективой навязать Великой Монголии христианскую веру миссионеры по указанию Папы отправлялись в Каракорум. Так там при Монке оказался Вильгельм Рубрук, который так же, как и Плано Карпини, оставил свои путевые заметки.

В свое путешествие к монголам он отправился летом 1253 года. Первоначальное поручение Рубрука состояло всего лишь в поездке к Бату, однако Бату отправил его ко двору Монке. Посещение Монке началось для монаха Рубрука с непонимания:

Впрочем, прием у хана был милостивым.

Хан и тут был милостив и разрешил, правда, предложил для удобства перебраться в Каракорум. Рубруку рассказали, что за год до его приезда у Монке побывал некий причетник, не то Раймонд, не то Феодул, который говорил, что его послал некий святой епископ, «…которому Бог послал грамоту с неба, написанную золотыми буквами, и поручил, чтобы тот послал ее владыке татар, так как он должен быть владыкой вселенной, и чтобы епископ убеждал людей заключить мир с ханом». Монке на это заметил: «Если бы ты принес грамоту, пришедшую с неба, и грамоту твоего господина, тогда ты был бы желанным гостем».

Тогда тот ответил, что он нес грамоту, но она находилась вместе с другими его вещами на неукротимом скакуне, который, вырвавшись, убежал в леса и горы, так что все потерял. Сверх того, он говорил хану, что между франками и ним находятся сарацины, которые преграждают путь, а будь дорога открыта, франки отправили бы послов к нему и охотно заключили бы мир с ним.

Тогда Мангу-хан спросил, желает ли он провести послов к упомянутому королю и епископу. Тот выразил свое согласие провести их даже к папе. Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы (bousiones), головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты. А тому моалу[36], которого он собирался послать с упомянутым Феодулом, он внушил: «Ты отправишься к тому королю франков, к которому этот человек проведет тебя, и поднесешь ему это от меня. И если он пожелает иметь мир с нами, мы и покорим землю сарацин вплоть до его владений, и уступим ему остальную часть земли вплоть до Запада. В случае же отказа верни нам лук и стрелы и скажи ему, что из подобных луков мы стреляем далеко и поражаем сильно». Затем он приказал выйти Феодулу, переводчиком которого был сын мастера Вильгельма, и в присутствии этого молодого человека сказал моалу: «Ты отправишься с этим человеком; хорошенько разведай дорогу и страну, города, крепости и их оружие».

Тогда этот юноша стал бранить Феодула, говоря, что он поступает плохо, ведя с собою татарских послов, которые идут только с целью разведок. Тогда тот ответил, что повезет их морем, так что они не будут знать ни откуда они прибыли, ни куда им вернуться. Мангу дал также моалу свою буллу, то есть золотую дощечку, шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, на которой пишется его приказ. Кто ее имеет в руках, тот может приказывать что хочет, и это делается без замедления.

Таким образом «…Феодул добрался до Вастация, желая переправиться к папе и обмануть папу так же, как он обманул Мангу-хана. Тогда Вастаций спросил у него, имеет ли он папскую грамоту на то, что он посол и что должен сопровождать послов татар. Так как тот не мог показать грамоту, Вастаций взял его в плен, лишил его всего того, что он приобрел, и бросил в темницу. Что же касается моала, то с ним приключился там недуг, и он умер там. Вастаций же отослал золотую буллу к Мангу-хану…»

Любопытная и поучительная история о средневековых обманщиках.

Сам хан очень заинтересовался книгами, которые привез с собой Рубрук. Особенно ему понравились картинки. Расспрашивал он и том, что в книгах написано, но хорошего толмача у Рубрука не было, а несториане толковали священное писание по-своему. Рубрук на какое-то время даже подумал, что хан почти что обращен в христианство. Но случай открыл ему глаза на степень христианизации Монке.

Впрочем, отношение хана к несторианским монахам тоже удивило Рубрука:

Хан по разумению Рубрука показал себя более разумным человеком. С большим интересом Монке относился к христианам разного толка, однако в церковь, где собирались иностранцы, входить отказался, когда узнал, что туда приносят покойников для отпевания. Среди склоняющихся к христианству Рубрук заметил и немало монголов. Однажды его попросили отслужить обедню.

В результате между мусульманами и христианином Рубруком по приказу хана был проведен диспут.

Диспут состоялся — и ничего не дал. Зато вскоре Монке вызвал Рубрука и прямо спросил, называл ли тот его идолопоклонником. Рубрук объяснил, что имел в виду. В ответ на правду хан рассказал ему, в чем состоит вера монголов:

Для передачи Людовику Монке велел записать следующую грамоту:

Когда Рубрук уяснил содержание послания, он попросил заменить слово «послы» на слою «монахи», что и было сделано. Так вот, не обратив Монке, не разладив его отношений с мусульманами, с грамотой от великого хана он отправился назад, сначала к Сартаку, а затем — к Людовику. Нежелания Монке выбрать одну из религий, то есть обратиться, он так и не смог понять. Хотя понял, что Монке умен и беспристрастен. При Монке в Каракоруме было две мечети, одна христианская церковь и двенадцать храмов, где поклонялись другим богам. Толерантный ко всем чужим религиям Монке все же держался своей степной веры.

С этой умеренностью и образованностью сочеталась достойная Чингисхана завоевательная политика: присоединить южную Сун, Иран и Багдад. На завоевание сунцев он отправил войска Хубилая. Как мы знаем уже, Хубилай с этим отлично справился. Он и его военачальники присоединили не только весь Китай, но даже и те ближние к Китаю земли, которые никогда в Поднебесную не входили. Причем, некоторые земли по совету Монке были присоединены в качестве вассальных и не так кроваво, как делалось прежде.

Монке мечтал перенести столицу из Каракорума в земли Китая, он даже просил Хубилая присмотреть симпатичный китайский город для этой цели. Монке не успел увидеть новой столицы. Хубилай его завет исполнил: он выбрал для столицы Пекин, который при хане именовался Ханбалыком. Сам хан умер во время китайского похода в 1159 году.

Одновременно с китайскими завоеваниями Монке вел и азиатские походы. В Западную Азию он отправил 129 000 войска под командованием своего брата Хулагу. Именно Хулагу было поручено уничтожить гнездо ассасинов в Аламауте. Именно на Хулагу рассчитывал Папа Римский. Но из этих отношений снова ничего хорошего не получилось. Рыцари Папы предпочитали ассасинов монголам.

В 1258 году Хулагу взял Багдад и перебил его защитников, а самого халифа заставил показывать драгоценности, накопленные за долгие века, после чего его вывели на дворцовый двор и затоптали лошадьми. После падения столицы города халифата стали падать как спелые груши.

Монголы уже вошли в Сирию, они двигались к Египту. Но тут случилась непредвиденная вещь: в Китае умер Монке, предстояло избирать нового хана, и Хулагу отправился на восток, а его военачальник Кит-Буга остался с небольшим войском, дабы продолжить начатое. В такой ситуации Кит-Буга тоже задумался о пользе дружбы с рыцарями. Далее можно только повторить слова Шекспира о повести, которой нет печальнее на свете. Это повесть о Кит-Буге, Кутузе и рыцарях.

Летом 1260 года отряд под командованием Кит-Буги, монгольского правителя Сирии, находился у древних стен Баальбека. Кит-Бугу внезапно донесли, что правитель крепости Сидон занялся грабежом подвластной монголам Сирии. Как хороший монгол он понимал, что рыцари нарушают союзническое соглашение. Рыцари же думали иначе. Для них хозяевами Святой Земли могли быть только те, кто проливал за нее кровь, то есть крестоносцы. Кит-Буга потребовал объяснений, но объяснений не было. Всех послов рыцари убили. Так что разъяренный Кит-Буга повел войска на Сидон. Рыцари защищались мужественно, но монголов было больше. Хозяин Сидона понял, что города ему не удержать. Все рыцари встали на стены, отражая атаки монголов, пока жители Сидона отплывали от его стен на безопасный островок. Последним покинул стены сам хозяин. Монголы были в ярости. Они приказали срыть стены города, а дома в нем разрушить. Поведение крестоносцев он мог воспринять только как предательство. Но то, что последовало потом, монголы вообще не могли осознать. Из Египта, узнав о взятии Сидона, выдвинулась мамлюкская армия Кутуза. Кутуз быстро сообразил, что такой ситуацией не воспользоваться — грех. Он и воспользовался.

Кутуз пошел на Назарет. Кит-Буга об этом узнал и решил перехватить мамлюков, не допустив до города, в пустыне, еще усталых от тяжелого перехода, на измученных лошадях. Не тут-то было! На помощь мамлюкам пришли крестоносцы Акры. У них давно были свои отношения с мусульманами. Рыцари снабдили египетское войско продуктами и сеном для лошадей, позволили передохнуть под защитой крепостных стен. И на военном совете обсуждали вопрос о создании стратегического союза с Кутузом против захватчиков Сидона. Правда, на союз — таки не решились. Но разговоры были.

А Кутуз повел свое войско на Кит-Буги. Два войска схлестнулись под Назаретом. Только, если Киг-Буга рассчитывал сразиться с измученными воинами, он ошибся. В этой битве мамлюки наголову разбили монголов. А Кит-Буга был обезглавлен. Монголам стало понятно, что рассчитывать на рыцарей опрометчиво. Какой там Желтый поход, какой там Крестовый? Рыцари не желали брать в союзники против привычных уже и почти родных сарацин диких монголов. Тут и папа ничего бы поделать не смог.

Вместо рыцарей спасать завоевания в Юго-западной Азии отправился золотоордынский хан Берке. Он тоже хотел себе часть Ирана. Он получил себе персональную часть Ирана — смерть на его земле.

Берке сменил в Золотой Орде Менгу-Тимур, а Монке на ханском престоле — Хубилай, который даже не озаботился выборами, а просто объявил себя великим ханом. А в 1279 году он принял титул Сына Неба, и Китаем стала править династия чингисидов, известная как Юань.

Полностью подчинив Китай, Хубилай стал рассматривать его как вершину тогдашней цивилизации (что было во многом оправдано), а народы, живущие за пределами Срединного государства, по той же китайской традиции расценивались не иначе как варвары. Так в варвары оказались записанными все завоеванные монголами народы. Теперь к программе Чингисхана покорить весь мир присоединилась идея, оправдывающая расширение границ империи: Хубилай (наверно, совершенно искренне) считал, что, завоевывая народы, он несет не только монгольскую истину и выполняет волю Тенгри, но и дает завоеванным свет цивилизации. Ядром огромной державы стал Китай. Монгольский мир при Хубилае строился по монгольско-китайскому образцу.

На очереди в череде завоеваний стояла Япония. Только по счастливой случайности монголам не удалось захватить Страну Восходящего Солнца: мощный монгольский флот был разбит неожиданной бурей. Меньше повезло южным китайским соседям — Дали, Аннам, Чампа, Мьен стали монгольскими провинциями (сегодня это территория Вьетнама, Бирмы и Таиланда). За исключением прокитайского Аннама, остальные страны имели индийскую культуру. Данниками Хубилая стали жители Малайского архипелага, Цейлона и Южной Индии. Только яванцам удалось отбиться от монгольских войск.

Время правления Хубилая было очень неспокойным для потомков Великого Хана. Между потомками Толуя и потомками Угедея шла бесконечная война за власть. Воинам Хубилая приходилось постоянно сражаться с войсками детей и внуков Угедея. Это была борьба не за земли, а именно за верховную власть. Потомки Угедея считали, что Хубилай эту власть нагло узурпировал. Только в 1301 году (уже после смерти Хубилая), когда главный ревнитель справедливости Кайду погиб в бою за Каракорум, потомки Толуя и потомки Угедея заключили мир.

При самом Хубилае была оформлена доктрина государственного управления. Это особое управление по китайскому образцу распространилось на сам Китай, Южную Монголию, Южную Маньчжурию, Корею и бывшее государство Дали. Улус Хубилая был разделен на 11 провинций, во главе которых были поставлены верховные судьи (Хубилай создал централизованный верховный суд). Был создан также военный совет, который подчинялся только великому хану и цензору (последний должен был следить за правильным отправлением законов и работой судов). Армия была разделена на две категории: лучшая ее часть (аналог гвардии) находилась при хане, низшая ее часть была разбита между провинциями.

Армия Хубилая формировалась из местных жителей, монголы входили в нее лишь как наемники. При этом хане появилось множество иностранцев, занимавших при дворе высокое место. Это были уйгуры, мусульмане и даже европейцы. Все население улуса было распределено по четырем категориям: на первом месте оказались, конечно, сами монголы, на втором — иностранцы, принятые на гражданскую службу, на третьем — жители северного Китая и на последнем — жители бывшего государства Сун. Хубилай приказал ввести для деловых документов особую письменность на основе тибетской, был даже разработан новый алфавит. Эта идея не прижилась: люди продолжали пользоваться китайским или уйгурским письмом, так что после смерти хана нововведение было тут же забыто.

При дворе хана даже при его жизни, впрочем, звучала в основном монгольская, тюркская или персидская речь — вот и оцените по этим языковым особенностям национальный состав чиновников Хубилая. Так же, как и Монке, Хубилай не делал различия между религиями: при нем мирно уживались буддизм и даосизм, конфуцианство и ислам, христианство и иудаизм, манихейство и тибетские шаманские культы. В рамках самого двора основной религией было тенгрианство, хотя Хубилай считал себя буддистом. Многие монголы, по образцу хана, приняли буддизм. К исламу же Хубилай относился снисходительно, но с плохо скрываемым раздражением: его отталкивали две вещи — священный джихад и способ убиения животных. Первого монгол Хубилай не понимал, поскольку не мог осознать самой доктрины священной войны, когда бог един, а способ веры не имеет значения. Второго монгол Хубилай не терпел, потому что по монгольскому обычаю животных убивали без пролития крови. К христианам он был настроен гораздо приветливее, хотя, скажем, это было особое ответвление христианства — несторианство, распространенное в дальневосточных землях и Китае еще в дни Чингисхана. Борьбы христиан между собой он тоже не мог понять. Он пытался наладить связи с западным христианским миром, но не очень удачно: неприятие западными христианами несторианства ставило его в тупик.

После смерти Хубилая в 1294 году во главе улуса Толуя встал внук хана Камала, который не захотел заниматься делами государства, тогда его сменил брат Тэмур, после смерти Тэмура место хана занял Хайсан Хулуг, затем — Шидабала, Тайдин-Эсен, Араджабиг, Тог-Тэмур, Тоган-Тэмур. При последнем дела шли уже из рук вон как худо: власть слабела, а покоренные китайцы поднимали восстания и мятежи.

Отличной картинкой к сказанному может служить решение одного из министров Тоган-Тимура казнить всех китайцев, которые носят не монгольские, а китайские имена. Эта мера так и не была исполнена из-за противодействия Тохты, а то ведь от населения Китая могло остаться не много выживших! Тохта, отлично понимая, что монгольский Китай развалится, если начать резать его население, как скот, пытался замирить мятежников и монгольскую власть. Меры, которые он принял, были разумными: возрождение конфуцианства, введение экзаменов на чин, содействие развитию китайской культуры… но эти меры сильно запоздали.

В 1365 году у восставших появился умный и талантливый вождь Чжу Юаньчжан. Ему удалось подчинить себе других мятежных вождей, создать настоящую армию и начать освободительную борьбу. Скоро уже он отбил у монголов весь юг Китая, основал государство У и объявил себя царем. Чжу Юаньджан выбрал очень удачный момент: на севере монголы были заняты войной за престол. В этой усобице победил Аюсидахра, а Тоган-Тэмур, ожидая, что войско У подойдет к его столице, решился на бегство. Что он, собственно говоря, и сделал — бежал со всей своей семьей сначала в Шаньду, потом в Джехол, а войско китайцев вошло в оставленную столицу практически без боя.

Шел 1368 год. Чжу Юаньчжан сел на престол, объявил себя императором, основал новую династию, которую мы знаем как Мин. Это была чисто китайская династия, Чжу Юаньджан принял имя У Хун. А последний император монгольского Китая скончался через два года в Джехоле. Династия Юань угасла.

Дом Толуя, конечно, продолжал существовать и дальше, никуда он не исчез. Просто монголы более не были императорами Китая. Китай они потеряли. Никуда не делись из самого Китая и простые монголы. Они там давно завели семьи, усвоили китайские обычаи — словом, за короткое время стали в культурном отношении китайцами. Бежать им было некуда. Они и остались на земле, которую считали своей родиной. Но монгольские сановники, проигравшие войну за Китай, вынуждены были из него уйти. Так что Китай был владением монголов примерно 100–150 лет (для разных областей Китая цифра разная). За это время под монгольской властью мелкие государства вынужденно слились в одно. Так, желая владеть безраздельно завоеванной землей, монголы сплотили народ этой земли и помогли ему создать сильное национальное государство. А потомки Толуя вернулись туда, откуда пришли: на север, в земли, которые никогда не были китайскими.

Среднеазиатские владения

Хан Кайду, который воевал с Хубилаем, внуком Толуя, принадлежал к ветви Угедея. В 1269 году он сделал то же, что и Берке в 1256 году: Берке тогда объявил независимость от великого хана Золотой Орды, а Кайду объявил независимость от хана земель Маравеннахра и Семиречья. С этими землями, которые он считал своими, граничили земли джагатаидов и джучидов.

Формально великие ханы имели над ними власть, фактически никакой власти у них не имелось. За три десятка лет, прошедших со смерти Великого Хана, непомерно выросшая империя монголов стала разваливаться на отдельные владения. Историю одного такого владения — имперского Китая — мы только что рассмотрели.

Аналогичный процесс шел и во всех других землях, завоеванных монголами. Причем это разделение владений происходило при усилении ориентации на ислам. Хан Берке официально назначил ислам государственной религией Золотой Орды, что с ужасом было воспринято вассальными ему русскими и грузинскими князьями. Некоторые исследователи считают, что ислам стал государственной религией Золотой Орды только при хане Узбеке, но это не так. Просто при Берке мы видим начало процесса, а при Узбеке — его завершение. Потребовалось три ханских правления, чтобы ислам в Золотой Орде укрепился и набрал силу.

Но почему же тогда принятие ислама Золотой Ордой относят к хану Узбеку?

Скорее всего — из-за предания, которое рассказывает, как хан Узбек выбрал для своего улуса правильную веру.

Но можно ли верить преданию?

В каком-то смысле — можно. При Узбеке, очевидно, переориентация Золотой Орды на ислам была полностью завершена, хотя потребовалось еще почти полвека, чтобы отказаться от старой степной веры. Этот конец тенгрианства фактически приходится на время правления в Золотой Орде Хызр-хана. Именно тогда была разломана священная Золотая Юрта — предмет, почитаемый как дар самого Чингисхана сыну Джучи.

Средневековый текст донес нам рассказ об этом святотатстве во всей красоте:

Хызр-хан был уже настоящим мусульманином, священная юрта была для него просто юртой, украшенной золотом, и никакой ценности, кроме материальной, не представляла. Потому он юрту и разломал.

Сложите вместе все предания и получите точную по времени картину: Берке вводит ислам, поскольку он принес эту новую веру с юга, из мусульманских стран, где ведет военные походы по заветам Чингисхана, Узбек продолжает это дело, и его приближенные принимают ислам, а Хызр-хан уже просто не представляет другой религии, следовательно, монголы Золотой Орды почти поголовно мусульмане. Кайду, сражавшийся против буддиста Хубилая, тоже принял сторону ислама, и не удивительно, если учесть, что его владения лежали в сердце мусульманских земель Средней Азии. В этом плане Хубилай и потомки Толуя выглядят какими-то паршивыми овцами среди монголов: они держались «китайской» веры, когда все порядочные монголы стали мусульманами.

От китайской границы и до Евфрата лежали монгольские земли. За небольшими исключениями это были земли, где давно и успешно торжествовал ислам. Не удивительно, что оказавшиеся здесь монголы перешли от своей степной веры к вере покоренного ими мира. В этом виновата обычная практика монгольских ханов: завоевывая страны, они стремились полностью овладеть их богатством, одно из таких богатств — женщины. Ханы охотно брали в жены местных красавиц, а те, в свою очередь, будучи мусульманками, воспитывали своих детей в своей вере. За пару десятков лет дети от местных женщин выросли, тенгрианство было для них странной и чужой религией, а ислам — родной. Если дочь хана Монке от христиански несторианского толка выросла несторианкой и покровительствовала своей вере, то почему дети от мусульманок должны оставаться тенгрианцами, как их отцы и деды? Это было бы более чем нелепо.

Новое поколение ханов было обречено на ислам. Но никто из них не выбирал себе веры. Они с нею родились, в ней воспитывались и умерли с именем Аллаха на губах. Так сами завоеванные земли отплатили монголам: они заставили их расстаться со своей степной верой и со своим единым богом Синего Неба — Тенгри. А история монголов на огромной территория от Китая до Сирии не может рассматриваться иначе чем история стран ислама.

Только история Золотой Орды выпадает из этого общего порядка да еще история монгольского Китая: в первом случае ханы-мусульмане владеют землями восточных христиан, во втором — ханы-буддисты владеют завоеванным народом, который исповедует даосизм или конфуцианство. Но и в том и другом случае религия правящего слоя отличается от религии покоренных.

В Средней же Азии такого разрыва нет: и сами ханы, и ханские чиновники и воины в своей массе, и местные жители верят в одного и того же бога, что не мешает ханам смотреть на этих жителей как лисица на добычу. Но каждая лисица знает: если активно бить зайцев, можно искоренить их род, тогда придется мышковать. Так что еще при Угедее был введен относительно «мягкий» (для монголов, конечно) порядок управления новыми землями.

«Сокровенное сказание» говорит о переходе от грабежей и казней к системе рачительного хозяйствования так:

Все эти предложения брат Чаадай, после надлежащих вопросов, одобрил и ответил: «Так именно и сделайте». При этом он присовокупил со своей стороны:

Потомки добавили к этим деяниям свои деяния. Но главное направление было понятным: обустроить завоеванные территории там, где необходимо и как необходимо, и сохранить плоды прежней цивилизации, чтобы они не погибли. Не удивительно, что в такой системе ценностей сразу же были выделены «святые люди» и разного рода профессионалы, которых ставили на монгольскую службу и тоже сохраняли, дабы приумножать деяния монголов.

Среднеазиатские земли и земли восточного Дешт-и-Кыпчака к середине XIV века так же, как раньше Золотая Орда и Китай, объявили фактическую независимость от великих ханов. В 1320 году это сделал султан Мубарак-ходжа, провозгласив создание Ак-Орды, в 1347 году султан Тимур-Тоглук провозгласил независимость Моголистана.

На землях от Аму-Дарьи до Евфрата Хулагу создал сильную империю ильханов, отняв эти территории у сельджуков. Правители-ильханы Абака, Аргун, Газан, Ольджейты укрепили и упрочили это государство. Однако при сыне последнего Абусаиде началась кровавая междоусобица, появилось множество мелких властителей, которые постоянно между собой враждовали. В западной части ильханского государства к власти пришли местные хозяева жизни, отбившие свои земли у монголов.

Все это радовать никак не могло. Порядок, начало которому было положено при Великом Хане, следовало восстановить. Но хуже всего было то, что в районе реки Или владения потомков Великого Хана подходили друг к другу впритык, даже ставки меньших ханов располагались рядышком: ставка Бату на берегу Алакуля, ставка Шейбана в соседнем Семиречье, ставка Джагатая около Алмалыка, Хорезм, лежащий между ними, считался буферной зоной. Он должен был разделять владения.

На деле же именно Хорезм и стал полем битвы между наследниками Великого Хана. Джагатаидам удалось отлично укрепиться в этом регионе, так что к 1260 году они прибрали к рукам и Хорезм, и север Афганистана. Джучиды этого стерпеть не могли. Междоусобицы усилились. К тому же рядом был также и юрт Толуя, и он соседствовал с землями потомков Угедея. Джучиды из степей рядом с Дербентом делали набеги на соседний Арран и Азербайджан.

Это называется: когда паны дерутся, у мужиков чубы трещат!

Хуже всего от дележки спорных земель было жителям этих земель: Берке, отвечая на вероломство, умертвил купцов с вражеской стороны. Дело дошло до того, что в спорных землях пришлось срочно переписывать население, чтобы понять, кто относится к джучидам, кто к хулагаи-дам. В Бухаре обнаружилось 5000 человек из улуса Джучи.

В 1269 году соперникам удалось договориться. Так возникло Ильское государство во главе с Кайду. После смерти Кайду тому наследовал Тува, за ним — Чопар. Споры между потомками хана от разных детей продолжались.

В начале XIV века за Хорезм бились Кутлуг-Тимур и Баба-огул, снова страдали местные жители: Баба взял приступом хорезмийские городки, и как пишет хронист о его делах — «опустошил, разорил, жег, топил и грабил». «Мужчин подвергали всевозможным истязаниям, — повествует очевидец, — а с женщинами, в присутствии мужей, не упустили ни минуты сотворить всяческие бесчинства. Около 700 человек имамов и шерифов убежало в минарет. Тогда он приказал наложить внутри минарета большое количество дров, и поджег, так что из страха перед огнем отец сбрасывал сына с минарета».

Явившийся на помощь Урек-Тимур (сын Тука-Тимура) отбил у Бабы пленных общим числом 50 000 человек, таковы были обычные масштабы страданий для народа — нагие и измученные, они почли за счастье разбежаться и попрятаться от обеих дерущихся сторон. Но радоваться «спасению» от войска Бабы было рано: после этого боя Хорезм снова перешел к джучидам (Баба-огул был из дома Джучи). Это значило одно: теперь пленить, топить, пустошить и грабить будут противники хана Узбека. Хорезм в те времена считался очень привлекательной добычей, и не случайно.

По рассказу путешествующего по Средней Азии Ибн Батуты, «…это самый большой, значительный, красивый и величавый город тюрков с прекрасными базарами, широкими улицами, многочисленными постройками и впечатляющими видами. В городе кипит жизнь, и из-за столь большого числа жителей он кажется волнующимся морем».

Разве можно такой отличный город отдавать соперникам?

Да никак нельзя!

В 1318 году на Хорезм (опять вне зоны действия дома Джучи) пошел хан Узбек, навстречу ему выдвинулись эмир Чапар и Абу-Саид. Победили последние. Затем снова Хорезм перешел к джучидам, тогда (при Хызр-хане) взбунтовались Чапар и его младшие братья. Земли Кайду были разделены, большая их часть досталась потомкам Джагатая. Но мира не было и между джагатаидами!

Сложности были в Мавераннахре: там население было пестрым. Северный Моголистан практически полностью был заселен тюркоязычными племенами, перекочевавшими из Центральной Азии. Южная часть, имевшая названия Трансоксиана, была заселена коренными среднеазиатскими народами. Север был тенгрианским, юг — мусульманским.

На севере тюрки жили веками сложившимся кочевым укладом, городов не имели, жить в доме считали унизительным. На юге существовало множество городов, развивалось земледелие, жители строили каналы для орошения земель, то есть там была цивилизация. Немудрено, что понимание между землями было нулевое. Северян считали разбойниками на юге, южан как никчемных и ни на что не способных метисов презирали на севере.

Периодически северяне совершали набеги на богатый юг, южане не могли им противостоять. Реальная власть в этих землях принадлежала местной аристократии, юридическая власть принадлежала потомкам Великого Хана. Причем эмиры держали ханов при себе для обеспечения легитимности своей власти, хотя, по видимости, презирали их и использовали, как им было угодно. Они в случае необходимости смещали неугодного хана, брали на его место другого, снова смещали, если оказался слишком заинтересованным в той политике, которую эмиры ведут.

В середине XIV века власть над этой областью получил эмир Казаган, он сначала посадил при себе хана из дома Угедея, потому как рассорился с ханами из дома Джагатая, а когда помирился с джагатидами, то просто сместил неугодного хана и посадил джагатаида. Сами ханы настолько уж были не способны удержать власть, что смирялись с такой участью. Эмиры тоже не знали, чего ожидать от будущего, стоило им проявить слабость, как их ожидал стандартный конец — насильственная смерть. Сам эмир Казаган, человек властный и отважный, когда стал стареть, решил отдать свое место сыну, а тот вместо благодарности приказал убить своего отца и… женился на его вдове. Хотя эмиры гибли и прежде от рук искателей власти, этот случай посчитали омерзительным и отцеубийцу свергли всем эмирским миром, загнав в отроги Гиндукуша, где он и погиб.

К власти пришел эмир Пуладчи, который сразу же озаботился поисками хорошего потомка из дома Джагатая. Таковым был признан восемнадцатилетний хан туманного происхождения, вошедший в историю Средней Азии как Тоглук-Тимур. Какого бы спорного джагатаидского происхождения ни оказался этот юноша, он был на удивление хорошим правителем. Он навел порядок в Моголистане и решил наконец-то присоединить к этому дикому государству благодатный юг — то есть Трансоксиану. Ему это тоже удалось.

Для того чтобы Трансоксиана не чувствовала, что ею управляют неверные, Тоглук-Тимур принял ислам. Но все равно в созданном им государстве две разные части страны жили каждая сама по себе. На севере как презирали южан, так это и продолжалось, на юге как боялись дикарей, так и продолжали бояться. Слепить единый мир из двух таких различных никак не выходило. Север оставался диким севером, а юг — культурным югом. Вряд ли, может, удалось бы примирить эти две части единого целого и нарастить к ним новые земли, добытые потом и кровью воинов, если на историческом горизонте XIV столетия не появился другой великий завоеватель, равный по силе и славе самому Великому Хану, но не великий хан, и вовсе не хан, и даже не чингисид.

Имя его заставляло одних захлебываться от восторга, других шипеть от ярости или дрожать от страха. Его звали Тимур, сын Тарагая. И происходил он из монголов, которые разбавили (и значительно) свою кровь тюркской.

Тимур

Много позже Тимуру приписали то же предначертание великого пути в момент рождения, что и самому Великому Хану. Якобы родился Тимур из рода Барлас (хорошего монгольского рода, однако не царского) со сгустком крови, зажатым в руке, а по другим сведениям — с руками, полными крови, что обещало судьбу воина и завоевание мира. Эта биография Тимура лепилась уже после его смерти и по образу и подобию «Сокровенного сказания», так что не стоит искать в ней абсолютной правды. Даже выбор имени Тимура стал позже считаться знаменательным, взятым из стиха в Коране.

На самом деле во времена Тимура имя со столь тюркской ориентацией в мусульманской стране было уже пережитком прошлого: такие имена старались детям не давать, если дети были мусульманами. Отец Тимура был хотя и эмиром, но человек очень простым: он недавно принял ислам, верил горячо и искренне, но мусульманские имена ему ничего не говорили, так что и своему сыну, которого он воспитал мусульманином, он все же дал имя понятное, тюркское — Тимур, то есть железо. С этим железным именем и соответствующим воспитанием: с раннего детства приучен к седлу, охоте и войне, не знает страха и не боится трудностей, всего достигает самостоятельно, — Тимур вступил во взрослую жизнь.

Начал он эту жизнь со службы у эмира Казагана. Другого пути достичь хоть какой-то значимости у мальчика из рода совсем не царского — не было. Он должен был служить и хорошо служить, терпеливо ждать, вовремя разглядеть удачный момент, чтобы выслужиться, выбрать властителя, который вдруг не окажется смещенным или убитым, то есть сложностей на этом пути к власти было больше, чем нам сегодня представляется.

У Тимура было отлично тренированное тело, он был неприхотлив в еде и быте, он имел острый и проницательный ум, он был бесстрашен и в то же время достаточно осторожен, если речь заходила о придворных интригах, и у него была харизма — то, что всегда спасает людей этого плана в самых сложных политических событиях своего времени.

Любимой игрой Тимура, которой он развлекал себя в минуты покоя, были шахматы. В людей он тоже играл, как в шахматы — какие-то фигуры продвигал, какие-то безжалостно сдавал, делая обманные ходы, какие-то уничтожал, видя в них угрозу безопасности. Если бы он этого не делал, то вряд ли бы в том XIV столетии стал фигурой, практически равной по сияющему ореолу основателю Великой Монголии. Ему в каком-то плане даже было сложнее, чем Чингисхану: тот лепил свой монгольский мир из ничего, а Тимур собирал свое огромное государство из кусочков развалившейся империи, и эти кусочки не желали складываться в новую империю, потому что осознали возможность независимого существования.

Тимуру было трудно и в другом смысле: он пришел после Чингисхана, и, как бы то ни было, современники и потомки сравнивали его с Великим Ханом. Ему для того, чтобы достичь славы, следовало не повторить деяния Чингисхана, а свершить больше, чем тот, победить врагов сильнее и построить государство могущественнее. Самое трудное — нужно было так заново склеить имперские части, чтобы страна стала единым целым. Дальновидный Тимур очень хорошо понимал, что не имеет смысла складывать части, которые никогда не захотят жить вместе. Следовательно, было глупо тащить в новое государство джучидов с их завоеванными христианами — во-первых, очень далеко на севере, во-вторых, ненадежно. Зато рожденному мусульманином в Средней Азии имело полный смысл вернуть все мусульманское население под власть монголов, собрать отколовшиеся части, добавить новые, подчинить земли, которые по праву принадлежат исламу, но почему-то подчиняются немногочисленным христианам, то есть создать сильное государство ислама.

Не трогая джучидского севера, он хотел сплотить весь исламский юг Планировал ли он это с самого начала? Конечно же — нет. Первые его шаги были простыми: определиться на службу и выслужиться, добыв хорошую должность и богатство, а также совершать подвиги и богоугодные дела, чтобы в случае преждевременной кончины попасть в хороший мусульманский рай с гуриями и фонтанами.

Итак, молодой Тимур отправился ко двору эмира Казагана и был принят на службу. Статный, красивый, умный, он понравился эмиру и тот отдал ему в жены свою внучку Альджуй, сестру эмира Хусейна. Это была большая удача: эмир дал за этой девушкой много скота и прочего богатства, а Тимур настолько возгордился возвышением, что когда через год Альджуй родила ему сына-первенца, Тимур нарек того Джахангиром (властителем мира в переводе). Кроме внучки эмир вручил Тимуру и нечто гораздо более ценное — должность. Теперь Тимур командовал одним из отрядов эмира. Вроде бы все складывалось наилучшим образом.

Через несколько лет верной службы Тимур мог рассчитывать на значительное продвижение по службе. Но смута в Трансоксиане была такой сильной, что эмир Казаган пережить ее не мог. Тимуру тоже все больше и больше хотелось власти: он хотел стать властителем Мавераннахра, а между ним и этой землей как раз стоял эмир Казаган. Так что не удивительно, что молодой Тимур стал искать союзников, готовых поднять восстание. В этом качестве к нему присоединился не менее амбициозный новый родственник эмир Хусейн, которому Тимур нужен был для завоевания Герата. Когда город оказался в его руках, как потом с обидой вспоминал Тимур, Хусейн отказался его отблагодарить. Это охладило пыл Тимура, и он снова вернулся на службу к Казагану.

Служить тому верой и правдой он совсем не собирался, напротив, стал сноситься с заговорщиками, думая, как разумнее и безопаснее свергнуть эмира. Но когда стало ясно, что заговорщики видят в Тимуре опасного соперника и готовы сдать его Казагану, он поспешил донести о готовящемся заговоре первым, что позволило ему возвыситься на службе и получить в управление город Ширганат.

У эмира тем временем созрел план отобрать Хорезм у джучидов, он хотел послать на Хорезм Тимура, но тот знал, что взять город приступом будет сложно, и внушил эмиру, что большой сложности в завоевании Хорезма нет, так что туда можно послать его сына Мир-Абдаллаха: таким образом Тимур убивал двух зайцев: устранял со своего пути Мир-Абдаллаха и завоевывал славу победителя хорезмийцев. План удался. Мир-Абдаллах стоял под Хорезмом, Хорезм не сдавался. Казаган, расстроенный событиями, послал туда Тимура, тот в отличие от Мир-Абдаллаха не стал брать город приступом или осаждать, он завел тайные переговоры с властями Хорезма и путем подкупа взял город вообще без боя — в глазах Казагана он был героем, а Мир-Абдаллах удостоился презрения. За эти заслуги Тимур был назначен наместником Хорезма.

Казаган испытывал к Тимуру все растущее доверие. Тут помог и случай: когда на охоте зять Казагана Кутлук-Тимур решил того убить, Тимур спас эмиру жизнь. В то же время Тимур готовил заговор против эмира, но не находил сочувствующих. Случай помог снова: эмир простил Кутлук-Тимура, но тот сблизился с его сыном Мир-Абдаллахом, и Тимур обвинил обоих в подготовке нового заговора. Как там было на самом деле, вряд ли мы узнаем. Достаточно того, что эмир поверил. Однако скоро Кутлук-Тимур осуществил задуманное — то есть убил Казагана, на его место был поставлен Мир-Абдаллах, но он оказался скрягой, поэтому был свергнут, изгнан из ставки в снега Гиндукуша, где он и погиб. Очень скоро и на престол посадили Тимур-Шах-Углана. В убийстве и восстании был замешан один из родственников Тимура Ходжа-Барлас, который претендовал на свою часть власти. Так что Тимур, поняв, что оставаться с победителями, когда те делят трофеи и расправляются с неугодными (а Тимур был таковым, поскольку однажды уже донес о планах заговорщиков погибшему эмиру), опасно, сбежал в родной Кеш.

В стране воцарились беспорядки. Хан Тоглук-Тимур терпел эту беду около двух лет и, в конце концов, решил навести порядок. С большим войском он пошел в 1360 году на Трансоксиану. Тимур было собирался найти сторонников и воевать, но, посовещавшись с мусульманами, отказался от затеи: решено было встретить карательное войско выражением покорности и дарами. Как только завоеватели вошли в Кеш и в обычном порядке хотели приступить к грабежам, навстречу им вышли мусульмане во главе с Тимуром и облагодетельствовали по полной программе.

Узнав о грядущем пире, увидев улыбки жителей, ханские войска попали с грабежа на праздник. И все время, что войска Тоглук-Тимура стояли в Кеше, праздник длился и длился, Тимур выказывал и выказывал самые верноподданнические чувства. Он очень понравился Тоглук-Тимуру, и тот, покидая Трансоксиану, назначил Тимура наместником и вверил ему десятитысячное войско.

Сначала Тимур был даже счастлив. Вроде бы путь к власти становился открытым, в двадцать пять лет он достиг высокого поста и его ожидали милости хана. Но на практике все оказалось куда менее приятным: стоило только Тоглук-Тимуру уйти из Кеша, как туда вернулись Ходжа-Барлас и эмир Баязид из славного рода Джалаиридов, которые объединились против Тоглук-Тимура. Тимуру нужно было выбирать, за кого он в этой схватке: если за свободу Трансоксианы, то ему следовало примкнуть к дяде и Баязиду, если за Тоглук-Тимура и централизацию страны, то ему нужно было поставить крест на равноправии тюркоязычных мусульман.

Тимур выбрал хана, думая, что сможет со своими противниками справиться. Одно сражение ему даже удалось выиграть, второго — не было: тумен[43] Тимура отказался ему подчиняться. Тимуру пришлось искать милостей у Ходжи-Барласа. Прошло полгода — и хан с войском вернулся. Стали искать виноватых. Тимура он, однако, не казнил, напротив — назначил советником при оставленном в Кеше наместнике, сыне хана Ильяс-ходже. Ужиться вместе им было невозможно. Ильяс, желая выслужиться перед отцом, делал ошибку за ошибкой, собственными действиями настраивая местных жителей против монголов, а Тимур не мог этих ошибок исправить. Так что он предпочел бежать из Кеша вместе с семьей к брату жены эмиру Хусейну.

Вместе с Хусейном он думал, с кем можно было бы объединиться против посланного следом отряда Тоглук-Тимура. Выбор пал на эмира Хива, но оказалось, что эмир Тукель предпочитает хана, а переговоры с мятежниками ведет, чтобы заманить тех в ловушку. Тимур и Хусейн сразились с войском Тукеля, но силы были неравны — будущий завоеватель был разбит, дабы запутать преследователей, он бежал в одну сторону, Хусейн — в другую. Беглецы, как положено, прятались, соединялись, разбегались, пока все не были схвачены Али-беком Джавуни-курбани, который привез свою добычу в Махан и поместил в местную тюрьму. Бек, очевидно, лелеял надежду сдать разбойников хану. Однако Тимур подкупил стражника и вроде как сбежал, но потом посчитал свой поступок неподобающим, почему отправился прямо из тюрьмы к захватившему его беку. Тот как раз получил письмо от брата, в котором тот советовал отпустить Тимура и его спутников, ради чего даже посылал богатые подарки.

Из Махана Тимур двинулся к Бухаре — гнезду всех недовольных, там вокруг него понемногу стали сплачиваться люди. Первыми примкнули туркмены, затем стали примыкать родичи из Кеша, крошечный отряд вырос до 1000 человек. Это уже было какое-никакое, но войско. Тимур стал склонять среднеазиатские малые городки к сдаче — где лестью, где угрозами, где обещаниями. Некоторые крепости приходилось брать с боем, причем местное население часто было настроено против Тимура и защищалось изо всех сил.

В одной из битв за Систан Тимур был тяжело ранен:

«Население крепостей и многие другие собрались вместе, чтобы общими силами напасть на меня, — рассказывает „Автобиография“, — когда я получил известие, что мне угрожает нападение, я все мое войско разделил на три части. Амир Хусайн с одной частью войска составил мое правое крыло, другую часть я расположил слева, а сам, предводительствуя третьей частью, составил середину боевого порядка. В первый ряд я поставил стрелков, за стрелками расположились воины, вооруженные копьями. Произошло большое сражение. Я сам, с двенадцатью богадурами[44], очутился в самой средине сражавшихся: в это время две стрелы попали в меня: одна в ногу, другая в правый локоть. Разгоряченный сражением, я даже не обратил внимания на то, что был ранен, и опомнился лишь тогда, когда, с помощью Божьей, нам удалось победить и обратить в бегство наших врагов».

Эти раны были тяжелыми и сделали Тимура калекой — у него перестала сгибаться правая нога, а правая рука стала слабой и постепенно усыхала. Но ранение его не могло остановить: Тимур, немного подлечившись, продолжил захватывать города и вербовать сторонников. Но главной мишенью был Самарканд. К этому городу Тимур питал особенную страсть, недаром потом он сделал Самарканд столицей своей огромной империи. Пока что у него не хватало сил, чтобы его взять. Но планы он уже строил большие: Тимур решил полностью взять власть в Трансоксиане и Моголистане. На это, конечно, ушли годы.

Войско Тимура на этом этапе было уже значительным, но по сравнению с силами хана — все еще небольшим. На стороне хана были многие эмиры, которые не желали с ним ссориться. Когда это объединенное войско вступило в сражение с Тимуром, тому не оставалось ничего, кроме как применить хитрость — на хитрости он оказался щедрым. Так же, как когда-то Чингисхан, он правильно расставил свои отряды и велел разжигать множество костров, чтобы устрашить своих противников. Применил он и передислокацию своих сил ночью, чего ханские командиры никак не ожидали. Ночью же он начал бой с Ильяс-ходжей. Сын хана начал сдавать позиции, но битву решила не военная смекалка Тимура и не отчаянная храбрость его людей: к Ильясу явился гонец, сообщивший о смерти его отца. Ильяс должен был наследовать престол и немедленно отправился в ханскую ставку. Войскам же он велел стоять на месте и не выпускать Тимура, вынуждая того сражаться. Оставшись без хана, войска быстро потеряли боевой дух. На сторону Тимура стали переходить отряд за отрядом. Когда хан вернулся, его армия значительно поредела. Следующая битва была уже на земле Самарканда. В ней победил Тимур. Войска хана, деморализованные, рассеянные, бежали. В плен попало множество военноначальников. Сам хан, едва не взятый в плен, с малочисленным отрядом успел скрыться с поля боя. Так Тимур отвоевал Трансоксиану. А за ханом Ильяс-Ходжей он вместе с Хусейном гнался почти до Ташкента. Однако эта победа не принесла единства на земли Трансоксианы. Эмиры враждовали друг с другом.

Что могло их всех замирить?

Только сильная власть. Тимур желал этой власти, но имелась одна проблема: в отличие от разбитого им Ильяса, он не был чингисидом. Он мог быть прекрасным полководцем, уважаемым человеком, но на власть в землях, завоеванных монголами, мог претендовать только выходец из царского рода, чингисид по крови. Так было везде, Средняя Азия — не исключение.

Тимур, который чтил Ясу, не мог поступить против правил. Стать ханом, не имея на это прав по рождению, означало просто узурпировать власть. Тимур был умен и дальновиден. Он поступил так же, как и все эмиры до него, — то есть стал искать чингисида на вакантное ханское место. Способности будущего хана его вовсе не интересовали. Может, и лучше, если бы это оказался человек бездарный или совсем безмозглый, единственное качество, которое требовалось Тимуру, — чингисид.

В ханы пригласили Кабул-хана. Он не был ни бездарным, ни безмозглым. Кабул-хан был очень даже известен в Средней Азии, но не как воин, а как поэт и дервиш. То, что Кабул-хан поэт, Тимуру нравилось. Это обещало, что новый хан не будет лезть в государственные дела. Не нравилось другое: Кабул-хан был ставленником Хусейна, в отношениях с которым наметилась непоправимая трещина.

Осенью 1364 года на курултае кандидат на власть был провозглашен ханом, а Тимур получил титул сахиб-кирана, что в переводе означает: «тот, по чьей воле выстраиваются звезды». Тем временем на Трансоксиану пошли войска Ильяса. Осторожный Хусейн решил, что бывший хан оскорбился провозглашением Кабул-хана, посоветовался с воспитателем хана, и оба труса решили просто закрыть вопрос: несчастного поэта и дервиша быстро удавили. Потом воспитатель явился с повинной головой к Тимуру, думая, что за убийство хана не будет даже наказан.

Он ошибся. Тимур был в ярости. Убийцу, несмотря на мольбы и увещевания, он отдал родичам удавленного. Хусейн ожидал, что та же участь постигнет и его. Тимур Хусейна не выдал, но гнев на него затаил до времени. Если Хусейн надеялся, что смерть несчастного хана остановит гнев Ильяс-Ходжи, он ошибся. Хан вел войска на Тимура.

Битва, получившая название битвы в трясине, произошла где-то на пути между Чамизом и Ташкентом. Свое название битва получила потому, что якобы монгольские шаманы, которых Ильяс-Ходжа всюду возил за собой, вызвали беспрецендентный ливень, земля совершенно размокла, и войска сражались в жидкой грязи. Тимур в этом бою получил страшное поражение. Однако победивший Ильяс-Ходжа, который было решил, что теперь Самарканд, коим владел тогда Хусейн, достанется ему, тоже ошибся.

Самарканд запер ворота перед монгольским ханом. Ильяс-Ходже пришлось осадить город. Но тут вдруг открылось, что в Самарканде началась эпидемия моровой язвы, осторожный Ильяс тут же поднял войско и ушел назад, в Моголистан. Трансоксиана осталась под властью Тимура, которому пришлось опять искать на престол нового хана. В момент этих государственных дел умерла его жена Альджуй. Больше ничего не связывало Тимура и Хусейна.

Припомнив тому все его прегрешения и измены, Тимур двинул свое войско на бывшего друга. В битве под Самаркандом эмир был разбит, но теперь им завладела безумная мысль поймать и уничтожить Тимура, что благодаря тимуровым осведомителям тут же стало тому известно. Воспользовавшись мятежами во владениях Хусейна, Тимур пошел на того войной. Города эмира пали. Сам Хусейн, лишившись всего, отправился простым паломником в Мекку, но где-то по пути в Святую Землю был убит.

Одни считают, что погиб эмир от руки разбойников, другие обвиняют в этом Тимура. Истина не известна никому. Как бы то ни было, избавившись от главного соперника, Тимур получил полную власть над Трансоксианой: 10 апреля 1370 года он был избран Великим Эмиром, причем провозглашение Тимура было обставлено так, как обычно провозглашали ханов: Тимура посадили на белую кошму, подняли вверх к самому небу и совершили девять земных поклонов, после чего передали ему в руки кубок. Но от ханской власти Тимур благоразумно отказался. В ханы был приглашен угедеид Сюургатмыш. Его тоже «избрали» и дали титул Великого хана. Но реальной властью хан не обладал. Эта власть целиком и полностью была сосредоточена в руках одного Тимура. Тем же летом Великий Эмир женился на дочери эмира Казагана и получил титул «царского зятя». Теперь он именовался как сахиб-киран Тимур-гураган.

С семидесятых годов XIV века сахиб-киран Тимур-гураган стал вести постоянные войны с соседними землями, понемногу присоединяя их к Трансоксиане. Первыми в этом списке были Хорасан и Герат, за ними последовал Самарканд, о котором Тимур мечтал. Самарканд стал столицей государства Тимура.

Вел гураган и войны с Моголистаном, ходил туда походами, которым счет был потерян. Если присоединить земли с оседлым населением было относительно просто, то Моголистан в этом плане был землей трудной — его население городов не имело, приходилось воевать с кочевыми племенами. Походы были постоянными и почти бесплодными: признавая власть Тимура, кочевники тут же «забывали» об этом, стоило только войскам уйти. Но для местных эмиров эти походы казались благом: ведь набеги с севера становились слабее и реже.

Немного усмирив моголистанцев, Тимур подчинил Хорезм. Ургенч был стерт с лица земли, а его жителей переселили в Самарканд. Были захвачены Систан и Мазенадаран. Это все земли родные, среднеазиатские, на них жили братья по вере — мусульмане. Но Тимура это никак не останавливало. Войны с соседями он вел с такой же точно жестокостью, как будто сражался с неверными. Священный джихад он объявил против мусульманских народов.

Первым исламским городом, который подвергся той примерно участи, что вражеский город при Чингисхане, был Исфарайин. Взяв город, Тимур приказал своим воинам вырезать всех его защитников, а простых горожан затоптать конями. Стены крепости были разрушены, а дома превратились в развалины. Такая же участь постигла Исфахан. Город был подожжен, а его защитники убиты.

Как писал очевидец: «…столько пролилось крови, что воды реки Зиндаруда, на которой стоит Исфахан, вышли из берегов. Из тучи сабель столько шло дождя крови, что потоки ее запрудили улицы. Поверхность воды блистала от крови отраженным красным цветом, как заря в небе, похожая на чистое красное вино в зеркальной чаше. В городе из трупов нагромоздили целые горы, а за городом сложили из голов убитых высокие башни, которые превосходили высотою большие здания». Все эти разрушения, смерти и пожары оправдывались новым подходом к исламу: и среди мусульман есть «правоверные», а есть и «неверные». Тимур взял на себя роль отделить верных от неверных. Неверными, как и некогда при Чингисхане, считались те, кто не следует за Тимуром или открыто против его власти восстает. Из голов тех, кто был признан неверным, и возводил гураган свои башни, которые на людей слабонервных оказывали страшное впечатление. Но для самого Тимура эти башни из голов и прочие мерзости были скорее очистительным актом: так он выводил возможных мятежников и, раз увидав рукотворные памятники войны, эмиры, прежде чем бунтовать народ, хорошенько задумывались о последствиях.

С каждым годом желающих выступить против Тимура становилось все меньше. Постепенно все среднеазиатские земли соединились под его рукой. Теперь можно было идти походами в более далекие страны — Иран, Багдад, Сирию, но первыми на очереди оказались земли Кавказа, некогда подчиненные Чингисханом, но неспокойные и никакой монгольской власти реально не признающие. В кавказские походы Тимур впутался из-за особых отношений с одним из наследников золотоордынского престола — ханом Тохтамышем. В Золотой Орде проблема с дележом власти стояла даже острее, чем в Средней Азии.

Смуты в Золотой Орде

Наибольшего могущества Золотая Орда, созданная завоеваниями Бату, достигла во времена хана Узбека. Он правил долго — на протяжении 30 лет — с 1312 по 1342 год. Недаром, наверно, Ибн Батута назвал Узбека одним из семи самых могущественных правителей мира. При Узбеке в его землях был установлен правильный монгольский порядок, жизнь стала безопасной, а по дорогам можно было ездить из Азии до самого Крыма, не боясь грабителей и убийц.

Вступив во власть в молодом возрасте, хан отличался умом, отвагой, он был энергичным в делах и хорошо управлял своим государством. Собственно, именно его заслуга, что в прежде неспокойной Золотой Орде удалось хорошо разобраться с местными князьями «урусов»: хану удалось «укоротить» нравы этих князей, действуя где дипломатией, где силой. Удалось ему так же успешно справиться и с раздорами в среде собственно монгольской знати. Достиг этого он, опираясь на ислам. Сам хан, по рассказам современников, был хорошим мусульманином. Но он оставался столь же толерантен к чужой вере, как и те, кто правили прежде него. Известно, что для русских провинций в составе Золотой Орды Узбек издал следующий указ: «Все чины православной Церкви и все монахи подлежат лишь суду православного митрополита, отнюдь не чиновников Орды и не княжескому суду. Тот, кто ограбит духовное лицо, должен заплатить ему втрое. Кто осмелится издеваться над православной верой или оскорблять церковь, монастырь, часовню, тот подлежит смерти без различия, русский он или монгол. Да чувствует себя русское духовенство свободными слугами Бога». Об этой веротерпимости говорит такой хотя бы факт: когда сестра Узбека Кончака была выдана за русского князя Юрия Даниловича, она была крещена в православную веру. И это при том, что сам Узбек был хорошим мусульманином!

Правление Узбека проще охарактеризовать словами «закон и порядок». Система упорядочивания управления большой территорией наилучшим образом была реализована именно при Узбеке. В его время мелкие улусы Золотой Орды были прочно привязаны к столице Узбека — Новому Сараю. Если прежний Сарай был довольно небольшим волжским городком, в основном ремесленным, то Узбек создал роскошную столицу, ориентируясь, очевидно, на далекий Каракорум.

Как пишет Хара-Даван, «город был пересечен каналами и орошен прудами» (вода была проведена также в отдельные дома и мастерские). Одна из систем бассейнов располагалась по склону Сырта. Падение воды использовалось заводами, устроенными около дамб (белый уголь татарской столицы). Найдены остатки железных приводных колес в несколько пудов весом. Старый Сарай во времена Узбека являлся по преимуществу промышленным центром: развалины горнов, кирпичный завод, поташные печи ·, целые городки керамичных мастерских. Однако и в Новом Сарае открыты остатки монетного двора, ювелирных, придворных сапожных, портновских и других мастерских. В торговом квартале обнаружены остатки товаров происхождением со всех концов монголосферы, например, кофе, чем опровергается мнение, что кофе вошел в употребление только в XVII веке. В деревянных конструкциях встречаются еловые бревна (ближайшие еловые леса отстоят от Сарая на несколько сот верст).

В обоих городах были районы, состоявшие сплошь из кирпичных построек. Технически хорошо оборудованы и благоустроены были жилые дома золотоордынского города: прекрасные полы и любопытная система отопления свидетельствуют о чистоте, тепле и уюте. В окрестностях располагались дворцы, окруженные садами. В предместьях размещались шатры прикочевавших к городу степняков.

Узбек уже не мог вернуть утраченных при прежних ханах центральноевропейских земель — Сербии и Болгарии, но его власть распространялась на земли русских, на южную степь вплоть до Дуная, на земли Дешт-и-Кыпчака. Это четко структурированное управление с точно просчитанными доходами и расходами, конечно же, было плюсом хану, но минусом подвластным жителям, в том числе и русским княжествам. Пожалуй, при Узбеке монгольская власть давила на Русь сильнее всего, тут не стоит заблуждаться — милостивый для монголов Узбек, восхваляемый монголами Узбек, был проклят русскими летописцами, пусть отстроил красивый город и был любезен русской церкви. Свою власть Узбек поддерживал совершенно монгольскими методами: при малейшем недовольстве (будь это робкая попытка русских князей поднять голову или отчаянная попытка монгольских ханычей устроить бунт) он посылал карательные отряды и они вычищали заразу без жалости и снисхождения.

Но стоило Узбеку умереть, как сразу же вскипели прежние, придушенные страсти. Ханыч Тинибек, который должен был занять отцовский престол после его смерти, был тут же убит заговорщиками. На ханское место сел царевич, которому власти не полагалось, — Джанибек.

Джанибек следовал политике отца — то есть укреплял свою власть, много строил, укорачивал права своей знати, пытался отобрать на южной границе с хулагаидами их земли в пользу Золотой Орды. После похода на Азербайджан — камень преткновения между двумя ветвями потомков Великого Хана, он и скончался.

На престол взошел Бердибек. Ханом он оказался гадким. Злобный и мстительный, он так настроил против себя все свое окружение, что не удержался на престоле и был убит. На этом род Бату прервался. Лучшее время Золотой Орды было в прошлом. Но поскольку сама Золотая Орда никуда не делась, на престол, оставленный последним потомком Бату, стали претендовать многочисленные родичи.

Это время вошло в историю Золотой Орды как Большая Замятня. У Джучи, кроме Бату, были и другие дети: потомки Шейбана правили в Сибири, потомки Орды-Ичена — в Синей Орде, потомки Тукай-Тимура правили в Крыму. Крым в свою очередь входил в состав Золотой Орды, хотя был практически самостоятельным. На вакантное место сразу стали претендовать все имевшиеся на тот момент родичи. Они были, как и положено, джучиды. Никто кроме потомков Джучи право на власть в этой части распавшейся Великой Монголии не имел. Причем при хане был своего рода управляющий орган — диван. В его состав входили все члены царственного рода, священнослужители, военачальники, крупные феодалы, носившие теперь по мусульманскому правилу титулы эмиров и беков. Прежде их называли нойонами, но то время кануло вместе с Великим Ханом в вечность.

Джучиды XIV века уже не были полноценными монголами: благодаря их бракам с тюрками эта кровь была сильно разбавлена тюркской. Они считали себя монголами, называли себя монголами, но все меньше отличались от местного татарского населения. Поскольку количество жен у монгольских ханов Золотой Орды было значительно, количество детей — тоже. Так что образовалось множество желающих «продолжить линию Бату». За 20 лет в Золотой Орде сменилось 25 ханов, некоторым не удавалось высидеть на престоле и пары месяцев.

В середине семидесятых годов XIV века наибольшее право на золотоордынский престол имел сын мангышлакского хана Туй-Ходжа-Оглана Тохтамыш. Его отца выгнал с ханства и казнил Урус-хан. Тохтамыш был джучид, хотя и не из потомков Бату (таковых, как мы знаем, не осталось). Тохтамыш принадлежал к ханам Синей Орды, составной части Золотой Орды, но к середине XIV века — практически самостоятельному ханству. В целом в Золотой Орде сложился такой порядок, когда ее отдельные части почувствовали самостоятельность и не желали подчиняться своему великому хану. Синяя Орда исключения не представляла. После смерти отца Тохтамыш очень хорошо понимал, что Урус-хан не остановится на достигнутом. Он бежал, за ним гнались, едва не убили, но он все же сумел добраться до владений Тимура-гурагана.

Тимур дал молодому хану не только множество подарков, он дал тому войско, чтобы отбить престол Золотой Орды и утвердиться на нем. Тимур, очевидно, предполагал, что Тохтамыш будет ему благодарен и станет проводить ту политику, чтобы устроила эмира. К тому же он надеялся несколько ослабить государство джучидов, а может — откромсать от него впоследствии лежащие вблизи Средней Азии части. Но престол Тохтамышу только предстояло завоевать. Это оказалось мероприятие сложное, при всей смелости и отваге молодой хан был не самым лучшим полководцем. У него не было самого важного — военного опыта, ведь на тот момент хану было всего лишь 18 лет. Все современники сходятся на том, что он имел красивые черты лица, обходительные манеры, но красотой и манерами престол не завоевывают.

Трижды ходил с тимуровыми войсками на своих врагов мангышлакский царевич и трижды был жестоко разбит. В первый раз он сражался с Кутлуг-Бугой, убил того в бою, но едва спасся от впавших в ярость воинов Кутлуг-Буги; второй раз — с Токтакаем и Али-беком. В это второе сражение Тохтамыш был повержен, спасался бегством и едва не погиб.

Приняв бежавшего Тохтамыша, Тимур вынужден был вступить в неприязненные отношения и с Урус-ханом, который собрал большое войско и шел по следам Тохтамыша. Сначала Урус-хан подослал к Тимуру послов, потребовавших выдачи царевича. Тимур отказался, и из-за Тохтамыша началась война Тимура и Урус-хана. Тимуру довольно быстро удалось разгромить войска Золотой Орды.

Снабдив Тохтамыша своими войсками, он отправил царевича занимать свой стол. В 1378 году царевичу удалось разбить войско Тимур-Мелика, чем он очень обрадовал Тимура, а весной будущего года он победителем вошел в Сарай. За это время Тохтамышу удалось взять Сыгнак, яицкий Сарайчик, хорезмийский Ургенч, Полистан, Новый Сарай, Азов. В столице Волжской Орды Сарае он утвердился по старому монгольскому праву. Заяицкая Орда, из которой вышел Тохтамыш, почти полностью поглотила Орду Волжскую, оставалась пара штрихов, чтобы докончить картину полного подчинения. Для этого требовалось немного — добить «поставщика» ханов в Золотой Орде, бессменного их кукловода.

На троне Золотой Орды тогда сидел чингисид Арабшах, известный в русских летописях под именем Арапши, а темник Мамай, который и прежде ставил хана за ханом, теперь решил полностью забрать власть, используя «Арапшу», как ему заблагорассудится. Все понимали, что Арабшах ходит под рукой Мамая. Для Тохтамыша — да и для любого монгола — Мамай был узурпатором. Эта чехарда ханов в Золотой Орде и финальная стадия чехарды — захват престола «недостойным» чингисидом — привела фактически к тому, что восточные области Орды, провинция Московия, перестали платить дань.

Арабшах попробовал сходить за данью в ближайшие русские княжества, вопреки надеждам на легкую победу, русские выставили войска. Арабшаху удалось их разбить, но само проявление непокорности было неприятным фактом. Москва к тому времени была очень тесна связана с Золотой Ордой и имела свои виды на то, кому так сидеть по всем правилам, на узурпацию власти каким-то темником она смотрела так же, как и сами монголы, то есть не считала себя обязанной подчиняться воле захватчика, посадившего на престол, не имеющего законных прав претендента. В самой северо-восточной Руси порядок наследования был скроен по тому же монгольскому образцу. Так что не удивительно, что Мамай вынужден был двинуть свои войска для покорения отложившейся от Орды территории, а русские войска, которые не осмелились бы биться с законным ханом, решились на битву с тем, кого считали узурпатором власти.

Эта пришедшаяся очень ко времени для Тохтамыша битва Мамая с русскими хорошо известна как Куликовская битва. Мамай в ней был разбит. Пока Мамай был занят разборками на Руси, Тохтамыш занял Хорезм, вошел в земли Синей Орды, поднялся по Волге и торжественно принял власть в золотоордынском Сарае, а затем выдвинулся вслед за Мамаем, уходившим с неприветливого Куликовского поля, гнал его на запад до печально известной русским речки Калки, где и разбил наголову.

Лишенный войска темник бежал дальше в Крым. В Крыму Мамая ждала смерть от руки генуэзцев. А Тохтамыш принялся обустраивать свое владение — Золотую Орду. Он мечтал сделать это владение снова большим, сильным и внушающим соседям страх. Обустраивать свою Орду он стал по рецепту Тимура: централизованное управление, беспрекословное подчинение мелких правителей улусов, единая подать, укрепление войска и возвращение отложившихся областей. Москву, не проявившую расторопности с поздравлениями новому хану и выплатой дани, следовало примерно наказать. Тохтамыш желал вернуть строго-ярлычное время и смирить гордыню русских. Это и стало причиной того неожиданного похода на Москву спустя год после Куликовской битвы. Может, русские этой битвой и помогли Тохтамышу, но им следовало показать, кто здесь законный хан.

Для этого законного хана было огромной неожиданностью, что московского князя почему-то в Москве нет. Когда войско Тохтамыша подошло к московским стенам, хан спросил именно об этом: в Москве ли князь Дмитрий Иванович? На что жители отвечали хану: нет, не в Москве. Дмитрий Иванович, едва услыхав, что Тохтамыш движется на его город, тут же бросился вон из Москвы, а следом за ним побежали все, кто хотел сберечь имущество, — срочно грузились на телеги и пытались покинуть «меченую» Москву. Простые горожане от этого впали в ярость: они сообразили, что если богатые люди из города сбегут, то защищать его будет вовсе некому, а монголы придут и все сожгут. Так что горожане ворота замкнули и своих именитых сограждан никуда не выпустили.

Но князь успел. Он первым сообразил, что будет плохо. Вот и не было его в Москве. Тохтамышу это не понравилось, монголы объехали вокруг города, внимательно оглядели его стены и бойницы, а перепивший дармового вина народ между тем кричал им со стен оскорбления. В Москве шла пьянка: народ дорвался до винных погребов и гулял вовсю, не думая о монголах. Насилу это пьяное сборище удалось угомонить литовскому князю Остею, оказавшемуся в городе. Он и возглавил оборону.

Может быть, он бы и смог держать оборону, если бы не предательские действия нижегородских русских князей, которые находились в войске Тохтамыша. Те убедили москвичей открыть ворота и сдать город, обещая, что хан не собирается никого убивать. И это — после того уже, как со стен были сделаны первые выстрелы, убит один из военноначальников хана, после того, как жители три дня и три ночи отбивались от монгольского войска и лили со стен кипяток, прикатили даже пушки и пускали в монгольское войско ядра, метали в монголов камни…

За это, как должно было быть известно каждому русскому, пощады не ждут. Но добрые советчики-князья обещали эту пощаду. И жители им поверили. Они оделись торжественно, взяли в руки иконы, хлеб-соль, открыли ворота и пошли навстречу Тохтамышу — впереди защитник Москвы литовец Остей, следом игумены, попы, именитые горожане, которых нашли, все, в полном составе. Остея тут же увели в сторону, якобы для переговоров, и никто в этом странности не заметил — для переговоров ведь!

После этого московского усмирения Русь быстро уяснила, что к власти в Орде пришел настоящий законный хан, с ним шутить шутки не получится. Недаром после Москвы золотоордынского хана Тохтамыша на Руси называли не иначе чем Царь Русский, так он на монетах того времени и значится.

Усмирив и хорошенько поучив Русь и ее «наместника ордынского» Дмитрия Донского, Тохтамыш обратился к более интересным и сулящим многие выгоды делам — он решил идти на Кавказ, а заодно прошелся и по землям, которые недавний его благодетель Тимур считал своими. Так схлестнулись интересы Тимура и интересы Золотой Орды. Из кавказских стран Тимур успел уже прихватить Султанию — государство ильханов, которое практически Тимуру не сопротивлялось. Правитель Султании Эдиль лично выехал в Тебриз вместе с Великим Эмиром и сдал тому город, однако потом опомнился и решил убить Тимура. Не удалось.

Предателя взяли под стражу и сварили в котле в присутствии толпы зрителей. С Тебризом были свои отношения и у Тохтамыша, и они были дружественными. Тохтамыш, видно, сам рассчитывал взять город в свое владение. Поэтому, когда ему донесли о случившемся, Тохтамыш отправил в Тебриз войско под командованием Джанибека.

Начало конфликту было положено.

Тимур на следующий год пришел в ту же землю Сюнийскую, взял Ериджак, далее пошел в Чакату и взял Сурмалу, но столкнулся с яростным сопротивлением горцев. В Армении жители не желали признавать власти монголов, так что «многолюдную Армянскую область они (монголы. — Автор) голодом, мечом, пленением, неимоверными терзаниями и бесчеловечным своим обращением превратили в пустыню». За Арменией последовала Грузия. Тимур захватил Тбилиси и пленил грузинского царя Давида, который, однако, сыграл с завоевателем скверную шутку.

Лицемерно приняв ислам, Давид попросил у Тимура войско, дабы обратить грузин в ислам. Тимур дал. Давид между тем сумел сообщить сыновьям, по какой дороге пойдет это войско. Когда Давид оказался в узком ущелье, сыновья преградили монголам дорогу и отбили своего отца.

На Грузию Тимуру пришлось ходить восемь раз, было много жертв, но покорности у грузин он так и не получил. После походов Тимура Армения и Грузия безлюдели, люди умирали от болезней и голода, но сдаваться они не желали. Каждая крепость, каждое небольшое укрепление оборонялись до последнего. Так что не удивительно, что Кавказ вызывал у завоевателя такую ненависть, что когда он «…завоевал все те крепости, то приказал, чтобы жителей их, связав, бросили с крепости вниз». Это тоже не помогло. По словам хрониста, огонь гнева сжег и сухое и мокрое, но Кавказа Тимур завоевать так и не мог.

Но все это было уже позже. Пока что Тимур столкнулся с войсками Тохтамыша в районе Тебриза. Тохтамыш решил померяться силой с Великим Эмиром. Мальчик вырос. Он лелеял не менее грандиозные планы, чем сам Тимур. Ведь Золотая Орда на тот момент сильно потеряла в размерах из-за польско-литовских отъемов территории. Тохтамыш мечтал снова вернуть границы Золотой Орды к тем счастливым временам, когда она простиралась от Аральского до Адриатического моря. Фактически независимая южная часть Руси (полоса разделения идет южнее Киева) и Литва, отхватившая себе прежде ордынские земли вплоть до Можайска — это ему нравиться не могло. Утвердившись во власти, укрепив сюй улус, Тохтамыш стал готовить возврат земель джучидам, начал этот процесс он не с Руси, а с южной части улуса — самых спорных и самых проблемных земель. На них — увы! — те же виды имел и Тимур.

Тимур желал увеличить свое новое монгольское государство как соседними и далекими мусульманскими землями Азии, так и частями (хотя бы) владений Золотой Орды. Скорее всего, он собирался аннексировать Золотую Орду, сначала сделав ее полностью зависимой, а затем и лишив хоть какой-то самостоятельности. Но Золотая Орда была и во времена Тимура слишком большой, а ее население (за исключением провинции Русь и Кавказа) составляли народы, уравненные с монголами в правах, — кочевники. Присоединить эту Орду с «десятитысячным» народом можно было только через своего прирученного хана. Зная, каким образом управлял этой Ордой Мамай, Тимур имел полное право считать, что при послушном хане он сам или его ставленник займут место Мамая и в конце концов «вольют» Золотую Орду в империю.

Но Тохтамыш оказался не так прост и не так послушен. Он желал реальной власти. Он желал реальной самостоятельности Золотой Орды. Он тоже мечтал о былом величии, которое нужно вернуть. И хотя бы в силу размера этой Орды он мог так думать. По сути, Тохтамыш собирался положить начало правящей династии другой ветви дома Джучи, не имеющей отношения к Бату. Он желал быть и ханом Орды, и ее военачальником, то есть иметь полную власть. Тимура это никак не устраивало. Безвредный хан-угедеид, от лица которого (а потом от лица его сына) он управлял, ему никак не мешал. Но хан, не собиравшийся добровольно расставаться со своей властью и со своей землей, — нет. Если бы Тохтамыш не пошел на Кавказ, дразня своего недавнего благодетеля, Тимур нашел бы предлог, чтобы уничтожить своего протеже, который, как считал Тимур, обязан ему властью. А властью либо нужно делиться в знак благодарности, либо хотя бы не мешать завоеваниям — все равно дому Джучи не переварить южных земель! Тохтамыш же видел в присвоении Тимуром территории, которая когда-то была собственностью улуса Джучи, обиду. Он шел отвоевывать то, что у него отняли, то, чего не смогли возвратить его предшественники. Эти земли назначил джучидам еще сам Чингисхан.

Однажды Тимур был неприятно удивлен: перед ним появился гонец с донесением, что хан Тохтамыш идет на Тебриз и грабит туркменские племена. Тимур считал район хорошо завоеванным и своим. Сначала он гонцу не поверил и просил лишь об одном: воздержаться от боя. Для улаживания отношений он послал навстречу золотоордынскому хану своего сына Мираншаха.

Тимур, может, и считал, что между ним и Тохтамышем права отца и сына. Тохтамыш так уже не считал. Права отца и сына подразумевали вассалитет. Тохтамыш не считал себя вассалом Тимура. Он считал себя равным Тимуру. И он желал это доказать.

Той же осенью Тохтамыш вернулся с новым войском и двинулся в Джулек. Местный эмир вышел сразиться с Тохтамышем, но был разбит и погиб в бою. Джулек был уже областью Моголистана, который Тимур считал своей территорией. После налета Тохтамыша в Моголистане начались волнения, Тимуру пришлось отправлять туда войска, чтобы усмирить область.

Зимой 1391 года Тохтамыш снова выдвинулся в земли Тимура, но Тимур был начеку: быстрым переходом он достиг расположения ханского войска и обратил золотоордынцев в бегство. С этих пор Тимур вынужден был гоняться за войсками Тохтамыша по Дешт-и Кыпчаку — уже территории джучидов. Переход границы мог считаться объявлением войны.

Тохтамыш понимал, что в одиночку ему будет не справиться с Тимуром, так что в союзники он вербовал кого только мог: и признавшего зависимость от Орды Витовта, и покорных русских князей, и крымцев, и турков, и даже далеких египетских мамлюков, в то же время он сделал вид, что не имеет ничего против самого Тимура, и даже послал своих послов, дабы показать удивление, что любезный ханскому сердцу Тимур вошел в земли джучидов со своим войском. Тимуру оставалось лишь припомнить Тохтамышу, что некогда он спас его от убийц и помог утвердиться на престоле.

Хорошо все обдумав, Тимур решил посла не отпускать, а войско вести по тяжелой дороге через солончаки, в степь, к реке Тобол. Терпя лишения, войско прошло этот удручающий маршрут. Но на Тоболе, где Тимур ожидал увидеть войско Тохтамыша, он натолкнулся лишь на местные кочевые племена. Тимур перешел на другой берег реки и двинул свои войска на запад: сначала к Яику, потом к речке Самаре. Тохтамыш в это время спешно собирал войска. Знаменитая битва между золотоордынским ханом и Тимуром произошла на реке Кондурче.

Сначала удача улыбалась Тохтамышу, его воины уже вроде бы погнали тимурово войско, но… на сторону Тимура вдруг один за другим стали переходить недруги Тохтамыша: Кунче-оглан, Тимур-Кутлуг и Идигу (Едигей). Правда, хотя эти золотоордынские властители и засвидетельствовали свое почтение Тимуру, своих обещаний принять вассалитет они так и не выполнили. Тохтамыш бежал, надеясь отыграться в другой раз, а его место в Орде занял Тимур-Кутлуг. Так распорядился Едигей, хорошо понимавший, что переход под власть Тимура — это конец Золотой Орде. Тимур повернул войска и двинулся в сторону Кавказа.

Почему именно туда? Да потому лишь, что Тохтамыш бежал со своим войском на Кавказ. Тимур следовал по пятам: в земли кайтагов (всех пришлось перебить — сочувствовали Тохтамышу), на Сунжу, на Терек. Здесь состоялась еще одна битва, которая описана в «Зафар-намэ»:

Тимур погнал золотоордынского хана дальше — на Дон. Войско его сына Мираншаха шло на Азак (Азов). Вся земля, по которой проходило войско Тимура, была превращена в пепелище. Заодно его воины наведались в Крым, где взяли крепости.

Одновременно с золотоордынским вопросом тут Тимур решал вопрос хорезмийский: он желал уничтожить связь генуэзцев с Хорезмом, чтобы разрушить торговлю своего соседа навсегда. Другая часть войска Тимура двинулась на Волгу, в самое сердце Золотой Орды, чтобы покончить с этим улусом и подчинить его — тоже навсегда. Все волжские городки были уничтожены и сожжены. Древний Булгар так здорово стерт с лица земли, что так никогда больше не возродился. Пострадал и относительно русский Елец (там население было смешанным). Но Русь осталась за кадром этого похода, она Тимура не интересовала.

Его интересовал Тохтамыш. Это за ним войска Завоевателя Мира шли по Волге, по лесам южнее Москвы (та уже и умирать приготовилась), Тохтамыша не было. Тимур повернул на Кубань, пожег и поубивал там черкесов, а потом снова двинулся на Кавказ. Эти, посмевшие стать почти независимыми, страны горцев он твердо решил предать огню и мечу. И — предал. А Тохтамыш какое-то время пересидел в Литве у Витовта, тем временем в его Орде на престол взошел Тимур-Кутлуг, но за его спиной маячила тень столь же умного и хитрого правителя, что и Мамай, — Идигу или, как мы знаем его по русским летописям, — Едигея. Идигу проводил политику Тимура. Сам же Тохтамыш уговорил Витовта, даровав тому ярлык на все северо-восточные земли, сразиться с войсками этого Идигу. Итак, две враждующие стороны сошлись на речке Ворксле: со стороны Тохтамыша войско Витовта, со стороны Тимур-Кутлуга — войско Идигу.

Эта битва на речке Ворскла была для сторонников Тохтамыша такой же ужасной, что и первая битва с монголами на Калке. В ней участвовало множество русских литовских князей, и все они полегли, как некогда объединенная рать южных. «Царь Темир Кутлуй, — писала наша летопись, — пришел к Киеву, а войско распустил разорять землю Литовскую; и ходили до Луцка; и города многие взяли, и землю опустошили; а из Киева Темир Кутлуй, взяв 3000 гривн серебра, пошел в свою землю». Тохтамыш оставил надежды вернуть себе престол, он бежал в свой далекий улус, а воины Идигу шли по его следу, им был дан приказ: найти и убить. Его нашли и убили, было это в Сибири в 1406 году, уже после Тимура, заказ которого Идигу выполнял.

Империя Тимура

Тохтамыш был лишь частным случаем политики Великого Эмира, собиравшегося собрать Великую Монголию из самостоятельных уже кусков, когда ни один из кусков не желал и не мог прочно прилепиться к другому. Работа, которую провел Тимур, была, конечно, колоссальная. Великой Монголии по факту уже не существовало. Случилось то, чего так боялся Чингисхан. Его «дети Неба» развратились и забыли простые степные законы: они стали селиться в городах, что противно сердцу кочевника, они соблазнились богатством и роскошью, когда хорошему монголу достаточно коня и оружия, чтобы быть настоящим человеком, имеющим право завоевать весь мир.

Тимур, который собирался стать властелином этого мира, как положено — от моря до моря, то есть от океана до океана (Тихого на востоке и Атлантического на западе), тоже стал жить в Самарканде, строить дворцы и мечети, собирать умельцев из покоренных народов и разного рода книжников, он любил хорошо и вкусно поесть, и его дворец был наполнен золотом и серебром, коврами и драгоценными камнями, то есть всем тем, что совсем не нужно монголу с его простыми степными привычками. Поэтому империя Тимура, конечно же, пусть он и утверждал обратное, строилась иначе, чем империя Чингиса. Приемы, методы были все те же, точно по заветам. Но стиль был иной — восточный, как среднеазиатский базар. Тимур мечтал сделать маленький Мавераннахр оазисом богатства и процветания посреди остальной пустыни, в которую должны были обратиться завоеванные страны. В этом плане он был безжалостен и прост так же, как и ставший священным духом, посредником между монголами и Небом — сын Неба Чингисхан, получивший посмертное имя Эдзен-Богдо, то есть священный Богдо, практически — сын Бога.

На западе Азии у Тимура было два врага, сразиться с которыми он мечтал, — турецкий Баязед Молниеносный, непобедимый противник западных христиан, и египетский султан, предков которого не смогли завоевать дети Великого Хана. Между владениями этих двоих лежали земли прежде монгольские, а теперь отложившиеся, и все огромное азиатское пространство следовало вернуть под власть монголов.

На востоке Азии лежали Индия и Китай — страны, прежде ходившие под монголами, а теперь тоже самостоятельные. И это тоже было нехорошо. Вот почему Тимур предпринял несколько походов, как на восток, так и на запад.

Первые из этих походов были более похожи на кратковременные набеги или карательные экспедиции, их Великий Эмир вел еще в восьмидесятые годы, когда с Тохтамышем были хорошие отношения. Но в 1395 году он задумал и начал длительный и большой поход на запад — в страны Малой и Передней Азии. Это был уже не набег. Это было планомерное завоевание с закреплением на взятых боем территориях.

Тимур отлично понимал, что мало захватить, нужно еще и удержать, и в завоевательных войнах это как раз и есть самое сложное. Можно идти вперед и убивать, идти и убивать, но стоит войску покинуть захваченные земли, начнутся смуты и восстания, земли нужно держать под контролем. Тимуров поход на запад был построен так, чтобы максимально закрепиться на новых землях и не дать им отложиться при первой возможности. Он шел на запад с огромным войском, которое, как и при Великом Хане, было отлично подготовлено к трудностям и дисциплинировано. Рассыпаясь отдельными отрядами, во главе коих он поставил своих сыновей и военачальников, которым он доверял, войско стало планомерно уничтожать город за городом.

Сначала оно вошло в Малую Азию. Тимур взял Шираз, подчинив сидевшего там шаха Мансура. Но тут из Дешт-и-Кыпчака пришли нехорошие известия о происках Тохтамыша. Тимур оставил в Исфахане трехтысячный отряд и пошел наводить порядок на севере. Пока он отсутствовал, испортилось положение на юге: в Исфахане убили его даругу. Тимур приказал уничтожить весь город. И его уничтожили. Весь. А из голов сложили замечательные башни.

Но тут взбунтовался и Шираз. Тимур решил вести на Шираз и Ирак восьмидесятитысячное войско, которое он разделил для пущей мобильности на три части и пустил всадников впереди себя. Едва увидев воинов Тимура, иракцы рассеялись и засели по городам. А Тимур вошел в Шираз и предал ослушников наказанию. О характере наказания сомневаться не стоит — у Тимура оно было традиционным, умерщвление. Затем, «наказав» Шираз, Тимур двинулся на Багдад.

Перепуганный султан Джалаир бежал из города, представив горожанам защищаться, как хотят. Багдадцы предпочли сдаться. По словам Фомы Мецопского, «он разрушил Багдад, всю страну Ассирийскую, всю Месопотамию, Тиарбакин и пошел в город Амид. Взяв город, он истребил знатных горожан огнем и мечом, подвергая их неимоверным и неописуемым пыткам. Всех молодых — как мужчин, так и женщин увел в плен в свою страну. Затем он пришел в Мерлин, разрушил город и увел в плен пятнадцать окрестных сел, 3000 домов подлинных христиан, а 7500 — остальных. Всех их увели в плен, а четыре села аревордиков, из язычников, Шел, Шмрах, Сафари, Мараш, были совершенно разрушены». Везде после себя Тимур оставлял башни из голов, пепелища и разрушенные города.

Однако на этот раз его поход на запад был недолгим. Внимание его привлекли события на востоке — в Индии. И Тимур повел своих воинов в Индийский поход. Он прошел всю Индию до Дели, подчиняя местных правителей и вырезая население. Причем, знакомство с местными обычаями и верованиями вызвало в его мусульманской душе море негодования: местные жители были обречены. Взяв в Дели огромную добычу в золоте, предметах роскоши, драгоценностях, ремесленных изделиях, а также — пленниках, Тимур вышел из города и повел войско назад. Самый последний солдат, по словам хронистов, уводил из Дели по 150 пленников, их всех надлежало доставить с прочим имуществом в Самарканд, но эта колонна мужчин, женщин и детей, идущая на Самарканд, так задерживала войско, что Тимур приказал ценности увезти, а пленных перебить. Некоторые современники называют миллион убитых. Тимур сказал — убить всех, всех и убили.

Индийские правители стали сдаваться один за другим: страх витал над Индией. Кое-кто решался дать Тимуру бой, но победитель был один — только сам Тимур. Индийцам не помогали даже их слоны. Тимур справился и со слоновьим войском. Крепости и города было велено разрушать до основания. Вчера еще цветущая земля лежала в руинах.

Быстро справившись с индийскими правителями, Тимур вернулся в Малую и Переднюю Азию. Там было много работы. Тимур расправлялся с городами, которые проявили нелояльность. Тут дело в том, что малоазийские города ходили под рукой Баязеда. Стоило уйти Тимуру, свое право на них заявил Баязед. Вернулся Тимур, и города в ужасе дрожали. Дрожали они не напрасно: тех, кого в первом походе он пощадил, теперь следовало уничтожить.

Из разрушенной Себастии Тимур пошел на землю Сирии: пали Халеб, Алеппо. Сирия считалась землей египетского султана, султан не знал, что и делать. Он потребовал от своих городов, чтобы они не сдавались. Дамаск решил защищаться. Войска султана и эмира сошлись вблизи города, и завязался бой: мамлюки были разбиты, султан бежал. Но, что делать с Дамаском, Тимур не знал: туда бежал его сын Шахруха Султан-Хусейн, решив присоединиться к защитникам города. Поэтому Тимур сначала пообещал горожанам сохранить им жизнь и богатства, если они выдадут блудного внука. Оставленное султаном войско в полном составе ушло из Дамаска. Тогда Тимур велел начать штурм. Блудный внук был захвачен и подвергнут «правке», а сам Тимур, перезимовав в Дамаске, напоследок преподнес жителям подарок: на улицах началась резня, перепуганные горожане решили отсидеться в мечети, тогда по приказу эмира мечеть заперли и подожгли. В огне погибло 30 000 человек… После этого город разрушили, а из отрезанных человеческих голов сложили три хороших высоких башни.

Тимур перешел в «турецкую» часть территории. Для защиты подвластных ему городов Баязед отправил во главе войска своего сына; сын погиб. Тогда султану ничего не оставалось, как двинуться навстречу Тимуру лично. Тимур отправил Баязеду своего посла с предложением немедленной сдачи и признания вассальной зависимости. Непобедимый султан отказался. Тогда Тимур повернул в сторону «баязедовских» городов. По дороге он напал на Багдад. Город был взят и на этот раз не избежал участи всех прочих: погибло по одним сведениям 90 000 человек, по другим и вовсе 700 000. В живых не осталось никого. Только башни из отрезанных голов и разрушенные стены.

От Багдада Тимур пошел на Азербайджан, а оттуда, узнав о высадке войска Баязеда — на Анкару. При Анкаре и состоялась ожесточенная битва между двумя великими полководцами. В этой битве Тимур применил хорошее индийское боевое средство — слонов. Баязед бежал с поля боя, но был схвачен. Своего пленника Тимур собирался привезти в Самарканд как военный трофей. Но Баязед не вынес позора: по пути он умер. Богатства, захваченные у Баязеда, перевозила тысяча верблюдов…

Второй сын султана успел ускользнуть на итальянском корабле в Европу и оттуда запросил мира. Тимур легко на это согласился, взамен Сулейман отдал Тимуру Византий и Трапезунд. Но, радуясь победе, Тимур не забыл о тех, кто ее омрачил, о крепости родосских рыцарей Смирне, откуда бежал баязедов сын.

Тимур подошел к Смирне. Крепость славилась тем, что даже сам Баязед напрасно пытался ее взять в течение двенадцати лет, у него это никак не получалось. Рыцари хорошо обустроились и не боялись осады, к тому же они могли рассчитывать на подвоз продовольствия и военной силы морем. Они надеялись, что море поможет им отбиться от Тимура. Однако рыцарям ничто не помогло.

Тимур, в отличие от Баязеда, принял простое, хотя неожиданное решение: если причина обороноспособности Смирны в море, то море нужно убрать. Он его и убрал: войско, неожиданно для осажденных, стало строить дамбу. Рыцари сначала смеялись со стен, наблюдая за перетаскиванием досок и шкур, но воины Тимура свое дело знали: дамба была построена в кратчайшие сроки, а еще через две недели крепость была взята. Пришедшие на помощь рыцарям генуэзские корабли встретил пушечный обстрел, но вместо ядер тимурова артиллерия палила свежеотрубленными рыцарскими головами. На этой веселой ноте великий поход на запад был завершен.

Тимур вернулся в Самарканд и стал готовиться к китайскому походу. Это была заветная мечта: возвратить Китай — пусть не Великой Монголии, а своей азиатской империи. Почтить таким образом память Великого Хана.

Еще в 1395 году ко двору Тимура было отправлено китайское посольство. Эти несчастные послы просидели в Самарканде до смерти хана. Их видел при дворе эмира в 1404 году испанец Клавихо, тоже посол — но от далекой западной Кастилии, решившей выразить благодарность Тимуру за разгром Баязеда. Два года послов просто не допускали к эмиру, затем семь лет его не было в Самарканде, и вот в 1404 году, наконец, они имели счастье лицезреть завоевателя. Но он готовился как раз отправиться в их Китай, и послы снова сидели. Представлявшие новую династию Мин, они не знали, что Тимур имеет планы вернуть старую монгольскую династию, а если точнее — покорных его, Тимура, воле юаньских ханов из дома Толуя. Тогда мир примет правильный порядок — пусть не от Атлантики до Тихого океана, но от Евфрата до Тихого океана, а там, глядишь, дети дополнят карту Новой Монголии Египтом, вернут в лоно истины Золотую Орду, и карта снова будет собрана в том единственно верном виде, который и может только существовать. Но китайский поход оказался эмиру уже не под силу. Отправившись в путь среди зимы, Тимур вдруг почувствовал себя плохо и… умер в Отраре!

Была ранняя весна нового, 1405 года. Тайно отправленное в китайский поход войско было возвращено назад, в Самарканд. А послы, не видевшие родины почти десять лет, поехали домой, так ничего и не добившись и — вряд ли — что-то поняв.

Империя Тимура — увы! — как и его здания, оказалась недолговечной…

Едигей

Так вот за пару лет сошли в могилу Баязед Молниеносный, от имени которого в Европе дрожали от ужаса, Тимур Великий, пытавшийся сложить монгольскую империю заново, и Тохтамыш, который тоже мечтал о восстановлении величия своей части некогда Великой Монголии — Золотой Орды.

1402, 1405, 1406 годы. В живых пока что оставался только один из «стариков» — Идигу, фактический властитель Золотой Орды. Он тоже желал вернуть это величие, но четко знал: возвращать его нужно своими силами, не опираясь на помощь сильного соседа.

Арабшах так рисует портрет этого властителя: «Был он очень смугл (лицом), среднего роста, плотного телосложения, отважен, страшен на вид, высокого ума, щедр, с приятной улыбкой, меткой проницательностью и сообразительностью, любитель ученых и достойных людей, сближался с благочесгивцами и факирами, беседовал (шугал) с ними в самых ласковых выражениях и шутливых намеках, постился и по ночам вставал (на молитву), держался за полы шариата, сделав коран и сунну да изречение мудрецов посредником между собою и Аллахом всевышним».

Тохтамыш рисует его портрет презрительным наименованием: «…этот человек Идигу». Между «держащимся за полы шариата» вельможей и «человеком Идигу», не имеющим никакого титула, разница колоссальная.

С Тимуром его связывала долгая дружба, но он очень хорошо понял цену такой дружбы, и, когда Тимур отправил его уничтожить Тохтамыша, Идигу быстро сообразил, чего хочет Тимур — получить Золотую Орду, прикрепить ее намертво к Великой Империи. Идигу видел, что империи больше нет.

Значит, к империи Тимура? Но туда Идигу совсем не хотел. Он был, скажем, гражданином другого государства. И не удивительно, что, отлично гоняя Тохтамыша, Идигу использовал Тимуров рецепт: посадил «своего» хана и управлял за него, а Тимуру отписался в ответ на негодующую эпистолу, что «он прожил с ним двадцать лет и был тем, кому он более всех доверял, и что знает его слишком хорошо и все его хитрости и что такими уловками его не провести, что он понимает, что все эти доводы только для того, чтобы обмануть, и если они действительно станут друзьями, так только на поле [брани] с оружием в руках».

Отношение Идигу к Тимуру понятно: он просчитал ходы Великого Эмира и сообразил, что Золотой Орде ничего хорошего не светит. А точнее — при Тимуре Идигу не может рассчитывать на то же положение в Орде, которое занимал сам Тимур в своем государстве. Прежде он точно так же испугался, увидев, что Тохтамыш год от года становится все опаснее и самостоятельнее. Очевидно, что после воцарения Тохтамыша Идигу быстро осознал, что этот хан не позволит ему занять мамаево место — то есть сделать хана ширмой; да уж, Тохтамыш бы этого ни за что не позволил!

Об этом именно и говорит генерал Иванин, взявшийся в XIX столетии разбирать походы Тимура и Тохтамыша с точки зрения военной науки:

В письме к Ягайло Тохтамыш писал следующее:

Скорее всего, что Идигу, действительно, призвал Тимура против Тохтамыша. Особенно, если учесть, что потом Тимур возложил ответственность за поимку Тохтамыша именно на него. Идигу, несомненно, был человеком Тимура.

Если верить историку Арабшаху, Идигу действительно бежал от Тохтамыша к Тимуру:

Хотя, исходя из других исторических версий, Идигу был на службе у Тимура еще прежде, когда Тохтамыш только что бежал к Великому Эмиру в поисках защиты. Как бы то ни было на самом деле, но когда зашла речь о статусе Золотой Орды, Идигу понял, что Тимур сделает эту часть бывшей Великой Монголии просто придатком собственного государства. Этого Идигу не желал. Это и только это заставило его отказаться от союза с Тимуром.

По Арабшаху, Идигу выпросился у Тимура назад в Орду, дабы вместе с Тимуром-Кутлуком установить новую власть в Орде и привести к Тимуру своих людей. Первое было исполнено в точности: Тимур-Кутлук стал номинальным ханом Золотой Орды. Второе не было исполнено: Идигу запретил новому хану кого бы то ни было отсылать на службу к Тимуру. Само собой после такого отказа Идигу стал его врагом. Идигу — но не Тохтамыш.

Тимур и Тохтамыш (оба в конце своей жизни) вроде бы даже примирились, и Тимур обещал золотоордынскому изгнаннику то, чего никак не мог желать Идигу, — возвращение престола. Покинутый всеми и гонимый Тохтамыш послал к Тимуру с такими словами: «Возмездие и воздаяние за неблагодарность за благодеяние и милости я видел и испытал. Если царская милость проведет черту прощения по списку прегрешений и проступков этого несчастного, то он после этого не вытащит голову из узды покорности и не сдвинет ногу с пути повиновения». Покорность «своего» Тохтамыша тронула Тимура, он даже принял к себе детей Тохтамыша, дабы они не были убиты. И — если бы Тимур и Тохтамыш остались живы — Великий Эмир мог бы восстановить последнего в правах на престол, не его — так его сыновей. Тимур собирался предпринять возвращение престола сразу же после китайского похода. Вряд ли такое обещание могло Идигу сильно обрадовать!

Оставшись в конце концов без Тохтамыша и без Тимура, Идигу попробовал построить свой вариант монгольского мира в отдельно взятой Орде. Первое, что он сделал, — вошел в период неразберихи после смерти Тимура в его земли, в Хорезм. С 1405 по 1413 год власть в Хорезме принадлежала ему, Идигу. Вероятно, такое отнятие Хорезма не нравилось ни наследникам Тимура, ни Тохтамышу, который боялся усиления своего врага. В 1406 году Идигу и Тохтамыш неоднократно сражались, по Арабшаху таковых сражений было 15, причем побеждал то один, то другой, в пятнадцатом сражении Тохтамыш смог разбить Идигу и обрадовался, когда тот ушел в пустынные пески. Но Идигу просто схитрил: он отлично знал эти места, так что, сделав вид, что разбит, отошел недалеко и стал выжидать момент, когда Тохтамыш ослабит бдительность. Тогда он напал, и гонимый хан был разбит.

«Убедившись, что Тохтамыш отчаивается в нем и уверен, что его растерзал „лев смертей“, — писал историк, — он [Идику] стал допытываться вестей о нем, выслеживать и высматривать следы его, да разведывать, пока из [собранных] сведений не удостоверился в том, что он [Тохтамыш] один без войска [находится] в загородной местности. Тогда он, сев на крылья коня, укутался в мрак наступающей ночи, занялся ночною ездою и променял сон на бдение, взбираясь на выси так, как поднимаются водяные пузыри, и спускаясь с бугров, как опускается роса, пока [наконец] добрался до него, [ничего] не ведавшего, и ринулся на него, как рок неизбежный. Он [Тохтамыш] очнулся только тогда, когда бедствия окружили его, а львы смертей охватили его и змеи копий да ехидны стрел уязвили его. Он несколько [времени] обходил их и долго кружился вокруг них; затем пал убитый. Из битв это был шестнадцатый раз, закончивший столкновение и порешивший разлуку [с жизнью]. Утвердилось дело Дештское [Золотая Орда]за правителем Идику, и отправились дальний и ближний, большой и малый, подчиняясь его предписаниям. Сыновья Тохтамыша разбрелись в [разные] стороны: Джеллаледдин и Керимберди [ушли] в Россию, а Кубал и остальные братья в Саганак».

В Россию ушел старший, Джеллаледдин. По словам Карамзина, Василий Дмитриевич принял ханского сына «дабы питать мятеж в Орде». Решение, скажем, было опрометчивым: Идигу обратил взоры на все более «неправильную» Русь. Эта Русь, действительно, не слишком правильно оценивала положение в Орде. После длительного правления Тохтамыша, заставившего ее вспомнить о силе и величии монгольских ханов, последовала еще одна «замятия», когда ханов сажал и смещал Идигу. Как на этой Руси могли относиться к ханам, которые приходят и уходят по слову военачальника? Именно так и относились. Боялись карательных экспедиций — да. Но с былым уважением было уже плоховато. В 1408 году, то есть спустя три года по смерти Тимура и два года по смерти Тохтамыша, Идигу решил идти походом на северо-восточные русские земли, дабы уважение вернуть. Об этом походе Идигу остался такой летописный рассказ:

В этом сугубо монашеском летописном тексте много неправды.

Поход на Русь был задуман не из-за того, что Идигу сговорился с Витовтом против Василия Дмитриевича, а просто в силу того, что Василий Дмитриевич решил снизить количество дани, отправляемой в Орду. Не понимал наш монах также и отношений между русским великим князем и Идигу: он видел со стороны Идигу коварство и предательство — как «отец» может наказывать своего «сына»? Но для Идигу связка «отец-сын» была равносильна понятию «сеньор-вассал», ничего иного это словосочетание не подразумевало. И если вассал стал вести себя слишком самостоятельно, затевая войны, на которые Орда не давала санкций, то «сына» следовало поставить на место.

Василия Дмитриевича и поставили. Он оказался отвратительным трусом и больше всего заботился о сохранении собственной жизни, только так можно понять бегство русского великого князя из Москвы. Он бросил город и отдал его на растерзание войскам Идигу. А Идигу? Тому было за что гневаться на князя, вопрос был не только денежный: при дворе Василия Дмитриевича находились дети Тохтамыша, наследники, которые могли, повзрослев, сильно осложнить его жизнь. В этом у меня уверенности нет, но вполне может быть, что Идигу хотел выдачи возможных наследников, которые автоматически становились претендентами на престол.

Ногайская легенда об Идигу рисует образ, совершенно отличный от привычного нам, — это образ едва ли не народного героя, которому вменяется даже особенное рождение — якобы во времена Тохтамыша от сокольничего хана Кутлы-Кая и некоей лесной нимфы родился мальчик, которого нарекли Эдиге. Его вскормила за отсутствием матери недавно ощенившаяся собака.

Сыбыра рассказал. Из рассказа получалось, что Эдиге суждена особая судьба, и он возвысится над всеми ханами.

Эдиге же тут сообщил им, что не хочет служить «кривозубому» хану и уходит далеко — к Тимуру.

Такая вот ногайская легенда. Конечно, к реальному Идигу она имеет мало отношения. И Идигу был совсем не мальчик, а муж во времена юности Тохтамыша, и мать его была вполне земной женщиной, но сам факт создания таковой легенды показателен: ногайцы, которые плохо признавали ханов поздней Золотой Орды, и, в конце концов, отсепарировались, создав собственную Ногайскую Орду, Эдиге или Идигу казался национальным героем.

Как вы можете правильно заключить, Идигу не был монголом. Он был степняком. Тюрком. Мангытом. В этом плане с Тимуром у него было гораздо больше общего, чем с Тохтамышем. Конечно, Идигу не позволял себе управлять Ордой без ханов, но после Тимур-Кутлуга на престоле успели побывать Шадибек, его сын Пулад (Булат русских летописей), сын Тимур-Кутлуга Тимур-бек. Первого и последнего с Идигу связывало и родство — оба они были женаты на дочерях Идигу. Это давало эмиру почти законное право держать Орду в железной руке. По словам Арабшаха, «…устраивалось дело людское по указам Идику. Он водворял в султанство, кого хотел, и смещал с него, когда хотел: прикажет, и никто не противится ему, проведет грань, и никто не переступит этой черты».

Его власть пошатнулась, когда в 1413 году сын Тохтамыша Джелаладцин разбил войско Тимур-бека и осадил Идигу в Хорезме. Но даже тогда случилось почти невероятное: Идигу и Джелаладцин сумели сговориться: Идигу не возражал вступлению тохтамышева сына на престол, и в знак согласия присылал тому своего сына Султана-Махмуда и свою жену — сестру Джелаладдина. Вот они — крепкие династические связи.

Сын Тохтамыша согласился. Идигу как бы отошел от дел. Это совсем не означало, что эмир смирился. Нет. При сыновьях Тохтамыша Капеке и Керимберды он еще раз попробовал «поставить» своего кандидата — царевича Чекру. Тот сумел на очень короткое время (месяцев на девять) утвердиться на престоле, но был изгнан сыновьями Тохтамыша. При этом Чекре Идику еще раз успел сходить на ненавистного ему Витовта, пожег Киев и прокатился разорениями по Литве, но, понимая, очевидно, что Орда уже не та и нет в ней настоящей силы, заключил с Витовтом мир. Сложнее ему было вернуть мир с детьми Тохтамыша. У него это уже не получилось. Он и погиб, сражаясь с сыном Тохтамыша, Кемирберды, которого арабский источник именует как Кадир-берди.

Так торжеством справедливости и удовлетворением мести завершилась жизнь Идигу. По версии Арабшаха Идигу не был убит, напротив, того во время боя вытащили из реки Сырдарьи уже полуживого, оказывать помощь не стали, просто так бросили на берегу умирать. Казахи в честь Идигу назвали одну из вершин хребта Улатау — Идигетау, там, по их преданиям, и находится могила эмира. Они свято чтили его память. И понятно — почему. Идигу положил начало независимой части поздней Ногайской Орды — счет ее правителей ведется с Идигу. Следом за ним власть перешла к Нурадину, от него — к его детям и более в XV–XVI веках не выходила за пределы этой семьи. Территориально эта Ногайская Орда (не путать с Ногайской Ордой времени первых золотоордынских ханов) была расположена от низовьев Волги до реки Иртыш (от Каспия до Арала) и на севере до Казанского и Тюменского ханств. К концу XVII века эта Ногайская Орда распалась: часть племен откочевала в область Казахстана и вошла в состав Младшей Орды (казахской), часть ушла в южные причерноморские степи и Крым.

На короткое время Идигу, действительно, вернул славу и мощь Золотой Орде. Но лишь на короткое время. Впрочем, Великая Монголия, сперва разделившаяся на большие части, затем — на отдельные государства, склеенная Тимуром (тоже ненадолго), уже не могла быть национальным государством монголов (чего так желал ее основатель Чингисхан!). Еще при жизни хана она стала империей монголов и тюрков. А после его жизни и при Тимуре главной стала и вовсе не национальная, а религиозная принадлежность.

Если говорить о путях монгольских государств после XIV столетия — это мусульманские страны, власть в них чисто номинально принадлежит ханам и монголам, на самом деле она все более растворяется в местном и религиозном колорите. Но неверно было бы думать, что эта Великая монгольская империя распалась из-за того, что была слабой. В военном отношении она была сильной даже в дни заката. Распалась она по очень простой причине: из-за особенностей наследования. Это наследное право предусматривало наделение всех потомков царского рода своими владениями, а из их среды выбирался старший, то есть правообладатель.

Такую же точно картину мы знаем по истории нашей собственной страны: передача власти старшему в роду и наделение всех потомков владениями. К чему это привело? К полному распаду древнерусского государства. К тому же результату привело это и монголов. Царский род размножился в невероятных количествах. Несмотря на то, что наследников периодически физически устраняли, они плодились быстрее, чем сами земли могли это позволить. Русь научилась хорошо пожирать своих сыновей, ей в этом помогли как раз монголы. Монголам никто помочь не мог. А сами они на наследие хана не посягнули.

В результате с XV века начался общий развал уже крупных частей империи. Не помогло сплочению даже многолетнее и успешное правление Тимура-гурагана. Его владения распались с тем же успехом, что Великая Монголия.