История Империи монголов: До и после Чингисхана

«Около двадцатых чисел декабря 1870 года привезли в Ургу 24 человека монгол западного Халхаского аймака Са-ин-Ноина, которые во время взятия инсургентами города Улясутая и нападения их на западные Халхаские княжества присоединились к ним и вместе производили грабежи; из них некоторые были шпионами. Когда инсургенты после разорения Улясутая ушли обратно, то эти монголы отстали от них и бродили на родине в Саин-Ноинском аймаке. Монгольский отряд, расположенный ныне в Курене Эрдыни-Цзоо, во время разведки поймал этих несчастных монгол и представил ихургинским правителям — амбаням, которые, находя их виновными в грабеже и других преступлениях, приговорили их к смертной казни и отправили приговор свой в Пекин к богдыхану на утверждение. Вскоре был получен богдыханский указ, которым повелено отрубить всем 24-м человекам головы.

Старший ургинский маньчжурский амбань предлагал младшему амбаню Цыцен-хану расстрелять этих монголов на том месте, где ныне расставлены пушки, привезенные из Пекина; но Цыцен-хан на это не согласился, отзываясь тем, что, во-первых, предлагаемое маньчжурским амбанем место для казни преступников очень близко к Урге — святым местам, где имеют пребывание хутукта и прочие великие ламы, и, во-вторых, потому, что с этого места видна священная гора „Хан-ола " (царь гор), в виду которой по законам монгол нельзя совершать казней и проливать человеческую кровь. В случае нарушения сего закона дух, вечно живущий в этой горе, может послать великие бедствия на окрестных жителей.

Таким образом, Цыцен-хан настоял на том, чтобы казнить преступников за китайским городом Маймаченом на северном склоне горы "Шарахада", откуда не видна величественная гора "Хан-ола". Маймачен, торговый город, расположен в 3 верстах восточнее от Урги, где имеет местопребывание русское консульство.

В Урге казнь преступников всегда совершается до рассвета. Однажды два преступника, которые за буйство были приговорены к смертной казни, избавились от нее, благодаря лишь тому случайному обстоятельству, что маймаченский цзаргучей[83], которому было препоручено исполнение приговора, за темнотою ночи заблудился и прибыл к месту казни, когда уже было совершенно светло.

Вообще в Китае казнят преступников на публичном месте днем, а Урга потому составляет в этом отношении исключение, что представляет ламайский монастырь, в котором постоянно живет до 10 тысяч лам и хутукта — живой представитель Абиды-бурхана. Монголы почитают непристойным производить в этих святых местах казнь днем, и крайне недовольны, что маньчжурские власти в недавнее время стали казнить преступников в Урге. Они твердо убеждены, что такое нарушение народных обычаев было причиною наступления весьма холодных дней, ниспосланных разгневанным духом — хранителем священной горы.

Меня крайне интересовало увидеть картину казни несчастных монгол, и я решился ехать на место, где должна была происходить эта ужасная церемония. В 3 часа утра 4-го февраля я был извещен нашими часовыми, что преступников повезли на телегах с зажженными фонарями к месту казни. Я поспешил за ними, взяв с собой несколько человек из консульства. Когда мы приехали на место, было еще совершенно темно. Преступники были уже здесь и ожидали прибытия двух маньчжурских чиновников. На открытом пространстве была приготовлена монгольская войлочная юрта, в которой для сидения чиновников была поставлена скамейка, покрытая красным бухарским войлоком, а пред ней два столика, с расставленными на них пятью китайскими блюдцами, с китайскими конфетами и плодами; на каждом столике горела коротенькая и толстая красная свечка. Сзади юрты была раскинута палатка, для помещения наемных палачей-китайцев, которые, в числе 10 человек, приняли на себя исполнение казни по 50 лан за каждую голову. Палачи эти обыкновенно принадлежат к рабочему классу населения и в праздничные дни принимают на себя роли актеров в театрах. Возле юрты в 3 железных котлах варилось мелко искрошенное мясо с китайской лапшой, а в палатке грелась в двух таких же котлах вода.

Преступников привезли на 12 телегах, запряженных верблюдами, под конвоем 100 человек монгольских солдат, вооруженных фитильными ружьями и пиками с длинными бамбуковыми древками, и 20 человек монгольских чиновников, также вооруженных саблями, весьма древнего образца. Преступники размещались на каждой телеге по два, закованные в кандалы.

Как монгольские чиновники, так и солдаты были уже пьяны, что делалось, вероятно, для храбрости. Преступники не вступали в разговор с посторонними, и каждый читал и бормотал тибетские молитвы, отпевая себя и молясь за свою душу; по временам слышалось между ними восклицание "ай гыген".

Через час после нашего приезда прибыли два маньчжурских чиновника в китайских телегах, весьма похожих на гробницу; оба чиновника были одеты в красные плащи и башлыки. Остановившись у юрты, они вышли из телег, и старший из них обратился к монгольским чиновникам, приветствовавшим его коленопреклонением, с вопросом, все ли преступники налицо. Получив утвердительный ответ и не заходя в юрту, он отдал приказание, чтобы солдаты расположились по своим местам. Из них десять человек с заряженными ружьями стали у юрты, а остальные построились покоем, оставив посередине довольно большую квадратную площадь. Над дверьми юрты была вывешена красная китайка около 3 аршин длины.

Приказав затем угостить преступников, распорядитель с другим чиновником вошли в юрту. Монголы тотчас же понесли к осужденным два котла с супом, а тот монгол, который нес третий котел с мясом, второпях споткнулся и пролил весь суп; кроме того, были принесены несколько фляг китайской водки. Преступники с жадностью набросились на принесенную пишу и особенно не забывали угощать себя водкой; некоторые ели и пили сидя, другие — лежа.

В то же время между телегами, в виду преступников, в двух котлах в горячей водой, принесенных из-за палатки палачей, нагревались две железные секиры, длиною около пяти четвертей и шириною вершка полтора, с деревянными коротенькими рукоятками, 4 ножа немного меньших размеров и 2 топора с длинными топорищами. Палачи сидели возле котлов, постоянно подкладывая под них дрова и любуясь своими инструментами, старались их нагреть возможно более, чтобы при совершении казни железо смертоносных орудий не прилипало к человеческому телу. На всех лицах палачей было заметно выражение крайнего довольства, ибо, кроме непримиримой вражды к монголам, они получили возможность заработать в самый короткий срок 2400 рублей серебряной монетой.

Палачи были одеты в красные передники и с колпаками на головах, а у каждого преступника на спине за поясом была воткнута длинная доска с надписью: "По высочайшему повелению подлежащий к смертной казни такой-то. Затем были привезены 24 клетки, выкрашенные красною краской. Каждая отсеченная голова помещалась в отдельной клетке, с привязанною к ней дощечкой с надписью: "Саин-Ноинского аймака, хошуна такого то князя, такой-то. Отрубленные головы подлежали отсылке на родину казненных, для устрашения народа, а деньги наемным палачам по закону платят родовичи[84] преступников.

Окончив кормление осужденных, монгольские чиновники доложили об этом маньчжурским и получили приказание приступить к казни. Все телеги были поставлены в одну прямую линию, а палачи начали привязывать к ним преступников, положив их поперек телег, каждого головой к колесу так, чтобы шея преступника приходилась на ободе колеса. Сорвав с несчастных шапки, палачи оставили их в тех костюмах, в которых они были привезены. Преступники в это время были совершенно пьяны, ничего не говорили и безропотно покорялись своей участи.

Через несколько мгновений палачи засуетились, блеснул топор, и первая голова, отделившись от туловища, покатилась на холодную землю…

Я ушел в юрту, чтобы избавиться от столь ужасного зрелища. Маньчжурские чиновники сидели на скамейке рядом, соблюдая между собою старшинство. Столики с разными яствами и свечами, о которых я упомянул выше, были теперь поставлены у самого входа в юрту, что, вероятно, означало жертвоприношение какому-нибудь богу войны или другому невидимому покровителю Китая. Других священных обрядов при этом не исполнялось; конфирмация преступникам была прочитана еще накануне казни в тюрьме.

Рубка голов продолжалась с четверть часа, причем палачи кричали, шумели и производили какой-то шипящий звук: жа-жа-жа иуо-уо-уо и т. п. Крика преступников не было слышно, ибо они были так плотно привязаны, что не могли кричать. Чиновники, исполнители этой казни, ни разу не подходили к преступникам и не осмотрели их, так что вместо виновных могли быть казнены другие, если бы того захотели монголы или требовали какие-либо обстоятельства. Я, между прочим, спросил их шутя: "Отчего они лично не осмотрели преступников, быть может, их подменили дорогой другими?" Чиновники ответили мне, что подлог невозможен, а смотреть их они боятся. Страх их был понятен, потому что распорядители были старшие секретари амбанского ямуня ^х, люди письменные и мирные.

Наш разговор был прерван вошедшим монгольским чиновником, который, преклонив колено пред жертвоприношением и маньчжурскими чиновниками, произнес: "Отрублены 23-м преступникам головы". В тот же момент два монгола, стоявшие по сторонам жертвоприношения, швырнули столики с яствами в блюдцах и горевшие свечи. Когда же все вышли из юрты, 10 солдат дали залп из ружей, что означало исполнение богдыханского веления.

Палачи, окончив свое дело, возвращались в палатку с обрызганными кровью лицами и руками; они разговаривали между собою шутливым тоном и смеялись. Я пошел к обезглавленным трупам, из которых ручьями струилась свежая кровь, и шел теплый пар; головы лежали на земле с совершенно побелевшими лицами и закрытыми глазами. Мне после рассказывали наши русские, которые ездили вместе со мной, что секиры и топоры палачей ступились после отсечения нескольких голов, и что потом не могли отрубить головы с двух и трех ударов, так что последние несчастные должны были вынести до 10 ударов.

Толкаясь между монголами и возвращаясь к саням своим, я спросил одного монгольского чиновника: "Отчего 23-м преступникам отрублены головы, а 24-го пощадили?" Он ответил мне, что у них есть иногда обыкновение прощать одному из преступников, поэтому одного увели к маньчжурским чиновникам просить прощения. Но, увы, ему не прощено и приказано отрубить голову. Несчастного снова повлекли к месту бойни. Он горько заливался слезами и умолял палачей не рубить ему головы. Но все было напрасно.

Его положили на телегу к двум обезглавленным трупам и привязали головою к колесу. Палач с каким-то ожесточением начал наносить удары топором по шее. Преступник, не издавая звука, только страшными конвульсиями давал знать о теплящейся еще искре жизни в его существе. Но прекратились и эти предсмертные движения, и с девятым ударом отлетела последняя, 24-я, голова. Этим окончилась казнь.

Монголы вдруг засуетились, стали развязывать трупы и разбрасывать их на все четыре стороны, а отрубленные головы запирать в клетки для отсылки на родину казненных. Через несколько минут я покинул это страшное и позорное зрелище. Любопытство мое было удовлетворено, но и оставило тяжелое, неизгладимое впечатление".

Естественно, что монголы считали китайцев врагами. Шишмарев, описывая монгольское общество конца XIX века, писал следующее: "Между самими монголами, именно между халхасцами и другими, существует некоторая разнородность, а между халхасцами и чахарами — антагонизм. Халха ставит себя во главе монгольских племен. Халхасцы последними подпали под владычество Китая (в 1691 г.). И если бы какие-либо случайности заставили Монголию искать единодушия, то Халха, бесспорно, будет во главе, много условий в пользу ее, а главное — пребывание в ней перерожденца Абиды Чжамцу Дамба хутукты, чтимого всеми монголами и калмыками. Монголы помнят свою историю, у них сохранилось воспоминание о вековой борьбе с китайцами за существование, им все-таки горько видеть свое порабощение. Горечь эта усиливается пренебрежением к ним китайских властей, тяготеющим над ними игом. Они хорошо знают значение слова китать (порабощенный, побежденный), название, данное ими же побежденному и порабощенному народу".

"Вся Монголия, видимо, пришла в худшее экономическое положение, чем консульство нашло ее назад тому двадцать пять лет. Князья были богаты и тароваты, народ жил в довольстве, скотоводство процветало. Что же больше нужно монголу? Потребности их весьма скромны: обилие молока летом, верховая лошадь, теплая юрта зимою, лишний баран для стола, он счастлив. Благосостояние Монголии упало в прошедшие двенадцать лет с 1870 по 1882 год, когда на ее долю выпадали большие налоги, натуральные повинности по перевозке китайских солдат, провианта, оружия и прочего, когда тракт из Западного Китая в Средней Азии, возмутившиеся владения его через Сучжоу, Хами прекратили, и все движение совершалось через Монголию, а дунгане[85] делали набеги, грабили скот и разоряли все встречавшееся на пути.

Позже, вследствие обострения кульджинского вопроса, она должна была держать в нескольких пунктах монгольские отряды. Да и китайские солдаты в Урге, Улясутае, Кобдо и около Долоннора стоили стране немало. К этому суровые зимы, бескормица летом и скотский падеж в 1880, 1881 и частью 1882 годах уничтожили много скота. Но все-таки до такого ужасающего бедствия, какое приписывали ей назад тому два-три года, она не доходила. Правда, чувствительно пострадали гобийские хошуны Мэрен-вана и Цицен-Бейль, расположенные на пути от Урги к Пекину, где в особенности много снега и мало корма было на караванной дороге, и потому жители, имеющие скот, откочевали в места более бесснежные; более потому, что масса проходящих верблюдов с чаями вытравливает последний корм. Остались лишь бедняки и нищие, подбиравшие пропитание от Караванову которые терпели большую нужду и даже умирали от голода, так как и чайные караваны двигались стороною от дороги, преследуя подножный корм. Вся страна этих номадов[86] находится в одинаковых экономических условиях; также главное богатство составляет скотоводство, подверженное везде одним и тем же случайностям: эпидемиям, бескормице летом, глубокому снегу и холоду зимою; ничем не защищенные стада ходят и зимою на подножном корму, проводя дни и ночи в поле под открытым небом на снегу. Из этого вытекает и изменчивость благосостояния: в одной местности скот уменьшается, в другой — нарождается, и наоборот.

На моих глазах много богатых княжеств обеднело вследствие потери скота, во многих бедных — скотоводство увеличилось и жители разбогатели. Если степное гобийское население страдает часто от засухи и бескормицы, то ближайшие к русской границе кочующие в местах гористых и лесистых, а также в Хангае терпят, в свою очередь, от глубоких снегов и суровых зим. Хлебопашеством монголы не занимаются. Если скот уменьшится, то поневоле придется им взяться и за земледелие, как в соетской[87] земле или у нас кочевники в Алтае. Буряты также были чужды земледелия, а в последнее время их хлебопашество чуть ли не превышает таковое населения русского".