Раздел III ИНДОНЕЗИЯ В ЭПОХУ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Глава 5 СУЛТАНАТЫ И КНЯЖЕСТВА МАЛАЙСКОГО АРХИПЕЛАГА В УСЛОВИЯХ ШИРОКОЙ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ЭКСПАНСИИ НИДЕРЛАНДОВ (СЕРЕДИНА XVII — СЕРЕДИНА XVIII в.)

ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ И ТОРГОВАЯ ЭКСПАНСИЯ НИДЕРЛАНДСКОЙ ОИК ВНЕ ЯВЫ. ПОКОРЕНИЕ ГОВА – ТАЛЛО (МАКАССАРА)

В 1653 г. генерал-губернатором Ост-Индии был назначен И. Метсёйкер, правивший 25 лет. Юрист по образованию[35], он старался скрупулезно исполнять все предписания директоров ОИК, в том числе всемерно избегать затрат, связанных с вмешательством во внутренние дела местных княжеств и сопряженными с этим войнами. Исторический парадокс заключался, однако, в том, что именно при Метсёйкере был осуществлен поворот Компании от «торговой империи» к территориальной державе.

Самым серьезным торговым соперником голландцев в Нусантаре в середине XVII в. был, несомненно, султанат Гова-Талло (Макассар). Он оказывал политическую и экономическую помощь всем противникам ОИК, особенно мусульманским княжествам, дерзко нарушал торговую монополию Компании. В 1659 г. султан Хасануддин ядовито вопрошал голландцев, уж не полагают ли они, что «Бог создал эти острова (Нусантару, — В. Ц.), расположенные столь далеко от Нидерландов, специально для нужд голландской торговли?».

В 1654 г. между султаном и ОИК началась война. Голландская эскадра блокировала порты Гова-Талло (карта № 11), но восстание Маджиры на Молукках и вынужденная переброска флота ОИК на восток Нусантары привели к перемирию (1654—1660 гг.). В 1660 г. война возобновилась, корабли Компании бомбардировали столицу Гова, а доставленный ими внушительный десант захватил крепость Панакуканг. Условия мира, заключенного в декабре 1661 г., были тяжелыми и унизительными для Гова-Талло: султан согласился выплачивать контрибуцию, признать монополию ОИК на торговлю пряностями, обязался карать «контрабандистов» и изгнать португальских купцов из султаната, а также отказался от суверенитета на о. Бутунг и северный полуостров Сулавеси [36] — Минахасу.

Непрочный мир длился шесть лет, в течение которых Хасануддин лихорадочно возводил кольцо крепостей вокруг своего замка-цитадели Сомбаопу. Голландцы же, встревоженные военными приготовлениями султана, оказывали военную и финансовую помощь его мятежному вассалу Ару Палаке, удельному князю Боне. Когда он был разбит, а его семья вырезана по приказу сюзерена, голландцы приютили его в Батавии. В октябре 1666 г., узнав о захвате воинами Хасануддина пушек с голландского судна, потерпевшего крушение у берегов Гова[37], а главное, о попытках султана вступить в союз с Английской ОИК и Бантеном, Батавия объявила Макассару войну. Сильная эскадра Корнелиса Спеелмана [38], не сумев разрушить столицу султаната, разорила ее окрестности, сожгла продовольственные склады. Оставив князя Ару Палаку с навербованным им бугским войском на побережье Боне с целью отвоевания этого княжества у Хасануддина, Спеелман совершил рейд на Северные Молукки. Он жестоко подавил выступление против ОИК султана Тидоре, который лишился своей опоры — испанцев, покинувших остров в 1663 г. В результате завоевание Молукк было голландцами практически завершено.

Теперь ничто не отвлекало Спеелмана от Макассара. В июле 1667 г. эскадра ОИК вновь бомбардировала порты Гова и вновь без ожидавшегося успеха. Зато шеститысячному отряду Ару Палаки в августе удалось захватить несколько фортов, прикрывавших столицу, а в октябре и важнейшую из этих твердынь — Баромбонг. Столичная цитадель Сомбаопу стойко выдерживала осаду и бомбардировки, пока павшие духом вассалы Хасануддина не увели свои войска. 18 ноября 1667 г. султан был вынужден подписать так называемый Бонгайский трактат. По этому кабальному договору ОИК становилась сюзереном всех вассальных княжеств Гова, включая Талло и Боне, под скипетром Ару Палаки; внешние сношения Гова были поставлены под контроль Компании. Султанат обязывался выплатить огромную контрибуцию. Европейские торговцы-неголландцы навсегда изгонялись из Макассара, а голландские освобождались от всех пошлин. Султана заставили срыть все крепости вокруг столицы, кроме одной, занятой голландским гарнизоном и переименованной в форт Роттердам.

Разрушая международную морскую торговлю Макассара, договор чрезвычайно ущемил интересы всего феодального класса, купечества, ремесленников и моряков. 12 апреля 1668 г. нараставшее стихийное недовольство вылилось в антиголландское восстание. Лишь горстка голландцев и Ару Палака пробились через кольцо окружения и укрылись в форту Роттердам. Война возобновилась. После бесплодной осады Сомбаопу Спеелман распорядился проделать брешь в его стенах минами. Но сопротивление продолжалось. И вновь предательство крупных феодалов, низложивших Хасануддина, помогло европейцам. По дополнительному договору 1669 г., новый султан обязывался разрушить стены Сомбаопу. В форту Роттердам размещался постоянный голландский гарнизон и губернатор, ставший подлинным правителем ГоваТалло. Верный ландскнехт ОИК Ару Палака, восстановленный на троне Боне, стал вассалом Компании. Так вслед за Тернате второе, на сей раз крупное, княжество Индонезии было аннексировано голландцами.

Не примирившиеся с утратой независимости родины воинственные бугские и макассарские феодалы со своими дружинами рассеялись по всей Нусантаре, дерзко нарушая торговую монополию Нидерландов, занимаясь пиратством и набегами на прибрежные города, не останавливаясь и перед налетами на корабли и фактории ОИК.

Княжеству Банджар (карта № 16) также приходилось в середине XVII в. испытывать усиливающийся натиск Компании, видевшей в нем конкурента. В конце 1660 г. князю был навязан договор, вынуждавший его резко снизить торговые пошлины с голландских купцов во искупление истребления банджарцами в 1628 г. шестидесяти служащих ОИК. В мае 1661 г. князь признал также торговую монополию ОИК на перец и право экстерриториальности ее служащих. Но банджарцы не соблюдали договор и, игнорируя ноты ОИК, торговали с кем угодно, включая султанат Гова-Талло. Однако в 1668 г. князь, испуганный голландской победой над последним, предложил голландцам покинуть его государство. До 1733 г. те поневоле оставили Банджар в покое. Зато там обосновалась Британская ОИК, которая установила свою торговую монополию и продержалась на юге Калимантана почти 75 лет.

Государства Западной Нусантары также противились торговой монополии голландцев. В 1655 г. эскадра ОИК захватила близ Палембанга китайское судно, груженное закупленным там перцем, и Компания потребовала прекратить нарушение договора 1642 г. Князь ответил репрессалиями лишь в конце 1657 г., зная, что военный флот ОИК связан в другом месте. В устье р. Палембанг были захвачены 2 голландских корабля. Метсёйкер, в свою очередь, смог направить карательную эскадру лишь в 1660 г. Она разрушила порт орудийным огнем, город был разграблен и сожжен. Было захвачено более 200 пушек. Наследнику князя ничего более не оставалось, как подтвердить договор 1642 г.

Одновременно Компания усиливала натиск на продолжающее слабеть Аче (карта № 15). В 1656 г. она предъявила султанше ультиматум, требуя абсолютной монополии на торговлю перцем и золотом, увеличения доли олова, добываемого в Пераке (Малаккский полуостров), вассальном Аче княжестве, открытия фактории в г. Паданг. Возмущенные ачехцы атаковали фактории ОИК в портах Тику и Париаман, захватив их персонал. В ответ голландцы подвергли затяжной блокаде ачехские и перакские порты, но не отваживались вести боевые действия на суше. Кроме того, Компания искусно играла на противоречиях народностей аче и минангкабау, населявших западное нагорье Центральной Суматры. Она имитировала попытку воссоздать существовавшую в средневековье «империю минангкабау», чтобы противопоставить своего минангкабауского ставленника султанскому дому Аче.

Сочетание насилия и интриг принесло желаемые плоды. В июне 1659 г. после двухлетней блокады побережья султанша Аче подписала грабительский мирный договор. ОИК получила монополию, которой добивалась. Служащие ОИК обретали право экстерриториальности. Перакское олово делилось отныне между Компанией и Аче в пропорции 2:1, кроме того, Аче и Перак выплачивали по 50 тыс. реалов контрибуции.

Но и этого было мало ненасытной ОИК. Играя на недовольстве городов-государств западного побережья Суматры (Паданга, Пайнана, Индрапуры и Тику) высоким налогом в пользу сюзерена — Аче, она склонила их к подписанию 6 июля 1663 г. Пайнанского трактата, предусматривавшего «вечный союз», разрыв этих княжеств с Аче и установление над ними голландского протектората. Разумеется, ОИК добилась также свободы от пошлин и торговой монополии.

Из сказанного очевидно, что целями ОИК в рассматриваемый период на Внешних островах было установление монополии на экспортные продукты и устранение торговых конкурентов — прежде всего в зоне морских торговых путей. Применяя всевозможные методы — от прямой аннексии (Гова) до навязывания неправомерных договоров, — Компания добилась своего. Единственным исключением было княжество Банджар.

ОБЩЕСТВЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ СТРОЙ, СОЦИАЛЬНЫЙ СОСТАВ И АДМИНИСТРАТИВНАЯ СИСТЕМА ГОСУДАРСТВА МАТАРАМ [39] (XVII — НАЧАЛО XVIII в.)

В обозначенный период султанат Матарам являлся абсолютной монархией. Правителем и главой государства был сусухунан (сунан), соединявший в своих руках высшую политическую, военную, судебную и духовную власть. Ислам был государственной религией; в титуловании государя имелся титул «халифатуллах» (халиф). Генеалогия сунана по одной линии возводилась к пророкам мусульманства, по другой — ему приписывалось прямое происхождение от индуистских богов. Это свидетельствовало, что легитимизирующие аспекты индуизма далеко не были еще изжиты. Престолонаследие устанавливалось по законам майората, по мужской линии. При отсутствии мужского потомства престол мог наследовать брат, дядя или племянник государя.

Территория государства подразделялась на несколько типов владений, концентрически расположенных вокруг кратона — дворца государя. Он был центром столицы, именуемой кутанегара. Столица вместе с обширной сельскохозяйственной округой именовалась «негара агунг» (великое государство). Все остальные территории империи, простиравшиеся до самых отдаленных ее окраин, именовались «манчанегара» (внешнее государство, периферия). Отдельную их категорию представлял Пасисир(ан), северное побережье Центральной и Восточной Явы.

Верховным собственником всех земель Матарама являлся сусухунан. Кутанегара была его доменом, где он осуществлял право реальной собственности (маджикан), эксплуатируя барщинный труд крестьян и взимая оброк. В негара агунг, состоявшей из областей Кеду, Багелен, Паджанг и Буми Гедэ, располагались лены: земли, пожалованные сунаном в уделы (лунггух) своим родичам-пангеранам (принцам) или вельможам (представителям служилой бюрократии — прияи), выдвинувшимся благодаря личным заслугам. Они обычно носили титул туменггунг и постоянно проживали при дворе. Владения аристократов управлялись наемными служащими — демангами. Негара агунг подразделялась на 8 территорий под управлением сановника — ведана [40], осуществлявших фискальные функции. Координатором управления кутанегарой и всем государством в целом был патих джави или просто патих, своего рода великий везир империи.

Крупнейшей была территория манчанегара. При Агунге она подразделялась на бенефиции, условные держания бупати, вассальных удельных князьков. Бупати были администраторами и военачальниками, кормившимися с пожалованных сусухунданом земель (палунггухан). Взамен они обязывались по требованию сунана выставлять войско и регулярно отправлять в его казну установленное количество дани в натуральной форме. За это бупати пользовались административным и судебным иммунитетом. Требовалось систематическое возобновление права на бенефиции эдиктами сунана (наволо), оно легко могло быть изъято[41]. Бупати титуловались туменггунг, радэн арья и т. п. В Пасисире ситуация была аналогичной. По там кроме держаний бупати существовало и немало пожалованных уделов — лунггухов, находившихся в наследственном владении принцев и принцесс как правящей, так и уже сошедших с политической арены династий.

В категорию духовных феодалов султаната и вассальных княжеств входили пенгулу, катиб, модин и прочие священнослужители (уламы). Источником их существования служила не только повсеместно собиравшаяся десятина. Обычно они распоряжались также вакафами землями и имуществом, пожалованным мечетям и служителям культа на религиозные цели. Нередко уламы управляли целыми вакафными районами (пердикан). Высшим духовным авторитетом считался пенгулу метана (дворцовый священнослужитель), руководивший религиозными церемониями при дворе, участвовавший в коронациях, возносивший молитвы за благополучие сунана и его династии, считавшийся высшим религиозным наставником. Любопытно, что народная молва наделяла большинство уламов способностями к чародейству и предсказанию будущего, магической силой — явный реликт доисламских верований.

Что касается прямого землепользования, то его осуществляли соседские общины (вануа, деса), объединявшие непосредственных производителей-крестьян и деревенскую верхушку[42]. В кутанегара и негара агунг общинные старосты не выбирались, а назначались патихом.

Помимо лиц административно-территориальной иерархии существовали, разумеется, и другие категории привилегированного сословия, а также своеобразные «цеховые» предводители-феодалы. Так, существовал туменггунг, возглавлявший 6 тыс. дровосеков и возчиков; другой объединял под своей властью плотников-строителей, третий — охотников и т. п. Ряды центральной бюрократии пополняли также джекса (прокурор), обвинитель на судебных процессах, где председательствовал сунан, а также сборщики податей, служащие казначейства. Заметный слой придворных составляли пуджангги, люди интеллектуальных специальностей: хронисты, лица, сведущие в обычном праве (адате), стихосложении и литературе, унаследованном от Маджапахита изощренном дворцовом искусстве; а также музыканты.

Сунан имел регулярное войско, состоявшее из дружины профессиональных воинов, лучшие из которых зачислялись в отряд его телохранителей, своего рода лейб-гвардию. Названия военных чинов, бывшие изначально яванскими (сенапати, панджи, лурах праджурит и т. д.), в XVIII в. сменились на европейские (полковник, майор, лейтенант и т. п.). На содержание войска выделялось жалованье. При необходимости сусухунан мог созывать ополчение, в том числе из манчанегара и Пасисира. Во время войны сунан нередко назначал сенапати пранг (главнокомандующего) из числа крупных вельмож. Существовала в Матараме и содержащаяся на жалованье полиция, следившая за общественным порядком, преимущественно в столице, крупных портах.

При дворе существовала обширная и разнообразная категория дворцовой челяди. Особый интерес представляет разветвленная группа придворных ремесленников (златокузнецы, ювелиры, кузнецы по железу, латуни; камнерезы, кирпичники, резчики по дереву, портные, изготовители музыкальных инструментов). Они (а также слуги) обычно получали денежное или натуральное содержание, тогда как дворцовой бюрократии и интеллигенции в виде вознаграждения выделялись небольшие земельные держания (гадухан), часть доходов с которых отчислялась в казну.

Вся эта система в миниатюре воспроизводилась в своих владениях как ленниками-вельможами, так и областными удельными владетелями — бупати. При них также состояла многочисленная свита из пуджангга, духовенства, дворцовых слуг, писцов; имелись дружины.

Пожалуй, лишь одна из служб оставалась изобретением и монопольным достоянием верховной власти. Это была всепроникающая сеть тайных агентов и осведомителей в центре и на периферии. Она вела неусыпное наблюдение за членами фамилии сунана, его вассалами, представителями служилой бюрократии (прияи) с целью выявления и своевременного пресечения государственной измены, сепаратистских тенденций, злоупотреблений и коррупции, а также зондажа настроений масс.

Огромное и этнически неоднородное государство, каким был Матарам, с развитием феодализма испытывал растущие центробежные тенденции. Вассалы-бупати, окрепнув, нередко прекращали ежегодную выплату дани, переставали появляться при дворе, что воспринималось как вызов. Следующим этапом был обычно военный мятеж. Хотя, как правило, эти вспышки неповиновения заканчивались поражением вассала, они ощутимо расшатывали устои власти монарха. Для предотвращения сепаратистских тенденций сунан и его патих искусственно создавали чересполосицу владений бупати, чтобы переключить их недовольство и воинственность друг на друга; они постоянно осуществляли «ротацию» феодалов, перемещая их из удела в удел. Центральная власть сознательно подолгу задерживала потенциально опасных вассалов при дворе под своим контролем; стремилась привязать их к властвующему семейству династическими браками. Эффективно функционировала сеть тайной полиции. Государство стремилось предотвратить и возможные выступления социальных низов. Чтобы пресечь бродяжничество, была введена система своеобразных пропусков для тех, кто временно или навсегда оставлял место постоянного жительства. Сунаны, со своей стороны, по традиции должны были нести определенные обязательства в отношении вассалов: выступать третейскими судьями в их спорах, оказывать экономическую или иную помощь при стихийных бедствиях, содействовать в строительстве крупных мостов, дорог, складов.

Низшие слои служащих и дворцовой челяди по имущественному положению близко стояли к народу, «подлому люду» (вонг чилик). Положение купечества, даже богатого, оставалось приниженным, непрестижным. На социальной лестнице они стояли ниже полиции и дворцовой прислуги. Еще более низкую ступень, ниже крестьян, занимали недворцовые ремесленники и кустари, изготавливающие свою продукцию (ткани, плетения, кирпич и черепицу, поделки из железа) как по заказу, так и на свободную продажу (базар). Примерно таков же был статус узкого, но постоянного слоя наемных рабочих, обслуживавших порты, осуществлявших перевозки грузов с базаров и т. п. Наконец, ниже всех, у основания социальной пирамиды, находились рабы. Этот слой был немногочисленным и формировался из военнопленных или несостоятельных должников. Рабы использовались в феодальных имениях как прислуга и работали за кров и пищу. Но еще хуже было положение изгоев, отвергнутых традиционным обществом, — бунтарей, грабителей, воров. Отринутые «миром», они и составляли основную массу бродяг, не допускались к проживанию в деревнях и, преследуемые полицией, скрывались в пещерах и прочих природных укрытиях, часто меняя место пребывания.

МАТАРАМ И БАНТЕН В 50—60-х гг. XVII в. ВОССТАНИЕ ТРУНАДЖАИ

Нескончаемые походы Султана Агунга были разорительными не только для населения театра военных действий, но и для всего крестьянства Матарама (карта № 13), стонавшего под бременем поборов и принудительных мобилизаций. Отпадение после смерти Агунга вассальных княжеств на Восточной Суматре и Калимантане, агония некогда прибыльных торговли и мореходства Пасисира — все это еще более усугубляло экономические трудности султаната. Не считаясь с этим, новый правитель, султан Амангкурат I (1646—1677), сын Агунга, увеличил налоги и другие поборы с крестьян и ремесленников в связи со строительством новой столицы в Плереде. Вельможи в расточительстве подражали монарху. Усиление эксплуатации, хищничество привилегированных слоев общества привело к массовому недовольству крестьян Явы и горожан портов Пасисира.

Уже в самом начале правления Амангкурата I поднял мятеж его младший брат принц Алит, покусившийся на жизнь государя. Он был убит дворцовой гвардией. Последовали репрессии, в том числе против мусульманского духовенства, благоволившего Алиту. Монарх повелел перебить около 6 тыс. столичных священнослужителей, обвинив их в заговоре. Демонстрируя свое неудовольствие исламом, он ограничил применение шариата, восстановив ряд утраченных функций адатного судопроизводства. Кроме того, он отказался от унаследованного титула султана, вернулся к традиционному — сусухунан (сунан).

Опасаясь за устойчивость трона, Амангкурат I круто изменил курс отца, решив избегать войн с Нидерландской ОИК. В сентябре 1641 г. был подписан мирный договор. Он предусматривал помощь сторон друг другу против внешних врагов, регулярный прием сунаном голландских посольств с дарами, обмен военнопленными. Компания согласилась на свободное плавание матарамцев ко всем ее владениям, кроме Молукк, куда каждый раз следовало запрашивать специальные пропуска. Амангкурат, со своей стороны, установил внешнеторговые пошлины, ввел государственную монополию на импортируемые европейцами рис и скот. К неудовольствию голландцев, он приступил к строительству мощного современного военного флота, неоднократно приостанавливал снабжение голландцев рисом. Внешней политике Амангкурата недоставало последовательности: он то вступал в антиголландский союз с Бантеном, то порывал с ним; соперничал с Гова-Талло, вместо того чтобы единым фронтом противостоять ОИК. Положение осложнялось еще и появлением в яванских водах кораблей с воинственными дружинами бугов, деятельно занимавшихся, по определению голландцев, «контрабандой и пиратством» и активно ввязывавшихся в междоусобицы. Враги ОИК, они стали и врагами ее союзника, сунана.

Добившись некоторой внешнеполитической стабилизации, сунан принялся осуществлять политику централизации и покорения усилившихся феодальных кланов. Он практиковал частые ротации должностных лиц, казнил без суда крупных вельмож. Вскоре этот курс принял у него характер превентивного террора. Современники считали, что он перебил около 20 тыс. человек, включая семейство своего тестя. Амангкурат постоянно держал при дворе сына и престолонаследника Адипата Анома, обоснованно опасавшегося за свою жизнь. Историки сравнивали Амангкурата I с Нероном и Иваном Грозным.

Все оппозиционные силы: крупные феодалы, преследуемые центральной властью, торговые круги, яванское обездоленное крестьянство сего мессианскими и хилиастическими чаяниями, скитающиеся воины и моряки-буги, жаждущие отмщения за Гова-Талло, во главе с краэнгом (князем) Галесонгом, — все они сплотились вокруг внука мадурского правителя князя Трунаджая, лишенного удела волею Агунга. В 1674 г. князь поднял на Мадуре восстание против сунана, мгновенно охватившее и Восточную Яву[43]. Неоднородность участвовавших в нем социальных сил обусловила крайнее разнообразие провозглашавшихся целей: антиголландские и антисунанские мотивы и борьба дворцовых клик, сепаратистские устремления бупати, антифеодальные призывы крестьян и честолюбивое стремление Трунаджаи «воссоздать под своим скипетром Маджапахит».

Хотя престолонаследник Адипати Аном и другие высшие аристократы вскоре отошли от восстания, испугавшись масс, Трунаджая в союзе с дружинами и флотом краэнг Галесонга легко захватил порты Пасисира (кроме Джепары, имевшей сильный гарнизон ОИК) и приступил к подготовке похода на столицу Матарама. Он вел борьбу под лозунгом джихада (священной войны против неверных), используя прямое обращение сусухунана за помощью к ОИК. Это обстоятельство обеспечивало ему поддержку влиятельных религиозных феодалов. Тайную помощь Трунаджае оказывал и бантенский султан Абулфатах, враждовавший с сунаном и ОИК. Первые карательные экспедиции, направленные встревоженным Метсёйкером, успеха не добились. В октябре 1676 г. Трунаджая наголову разгромил превосходящие силы Матарама и распространил свою власть на Кудус и Демак. На его сторону снова стала переходить титулованная знать, в том числе влиятельный князь — богослов Сунан Гири. В декабре 1676 г., когда Трунаджая потребовал у голландцев признания его сусухунаном, две трети территории Матарама уже находились в его руках. К. Спеелман, прибывший в Джепару во главе мощной эскадры, попытался, вызвав для переговоров Трунаджаю и посланца Амангкурата, определить, какая из сторон готова за поддержку уступить больше. Опасаясь ловушки, князь не явился. Что касается посла Матарама, ему пришлось подписать 22 февраля 1677 г. исторический договор с ОИК, существенно урезавший суверенитет султаната. По условиям договора, сунан выплачивал голландцам за военную помощь 250 тыс. реалов, передавал им большую партию риса. Они получали также пошлинный иммунитет и право создания факторий повсеместно в Матараме. Купцы-азиаты теперь могли торговать в султанате лишь с разрешения ОИК. Наконец, сунану пришлось согласиться с шестикратным увеличением территории Компании за счет Краванга и Приангана. Получив выход к южному побережью Западной Явы, колонизаторы отныне отрезали Матарам и Бантен друг от друга.

Воспользовавшись разрывом Трунаджаи с бугами и выходом последних из борьбы, Спеелман в мае 1677 г. взял порт Сурабаю, а в июле захватил и о. Мадуру, вотчину князя. Но Трунаджая тем временем успел захватить столицу Матарама Плеред вместе с монаршьими регалиями и огромной казной. Город был уничтожен. Бежавший к Пасисиру Амангкурат I скончался в дороге, завещав престол Адипати Аному[44], который и воцарился под именем Амангкурата II при поддержке ОИК. Он тоже делал ставку на помощь Компании.

Нанеся войску Трунаджаи поражение в Пасисире и спровоцировав поход краэнга Галесунга на его столицу, голландцы сумели оттеснить князя в его новую столицу Кедири. К этому времени к Амангкурату II присоединился ряд владетельных феодалов, устрашенных размахом крестьянской войны. Летом 1678 г. во внутренние районы Восточной Явы впервые двинулся крупный экспедиционный корпус ОИК совместно с войском сусухунана. После безуспешной продолжительной осады Кедири карателями предатели-феодалы открыли ворота крепости. Трунаджая с горсткой уцелевших воинов отступил в провинцию Маланг. Солдаты капитана Така разграбили сокровищницу Матарама, захваченную Трунаджаей в Плереде. Правителю были оставлены только регалии. Затем голландцы принялись бить по частям менее крупных противников: принца Пугера [45] и краэнга Галесонга. В разгроме обоих решающую роль сыграли войска ладскнехтов Компании: князя Ару Палаки и капитана амбонских христиан Йонкера. Они же в декабре 1679 г. загнали отступающего Трунаджаю в непроходимые джунгли востока Явы, где он и сдался. Несколько дней спустя Амангкурат II лично заколол пленного в своей новой столице Картасуре.

Новому сунану пришлось дорого заплатить за голландскую помощь. Уже 19 октября 1677 г. он подписал с ОИК договор, еще более урезывавший суверенитет Матарама. Порты Пасисира были сданы ей в залог впредь до покрытия колоссального долга сунана Компании, исчисленного ею в размере 310 тыс. реалов. Теперь уже не только купцы из Азии, но и европейцы попадали в Матараме под юрисдикцию ОИК. По новому договору от 15 января 1678 г. Амангкурат II безвозмездно уступал ОИК крупный порт Семаранг. Еще до того Компания получила импортную монополию на индийские ткани и опиум — немногие ввозимые ею товары, пользовавшиеся в Ост-Индии спросом.

Но очаги восстания еще не были подавлены полностью. В 1679 г. на юге Центральной Явы вспыхнуло крестьянское восстание, возглавлявшееся беглым рабом-бугом, принявшим имя Раджа Нимруд. К нему присоединился в Баньюмасе разбитый голландцами отряд во главе с принцем Пугером. Только после двухлетней упорной борьбы войско Нимруда было рассеяно. В начале 1680 г. престарелый князь-богослов Сунан Гири повел войска на голландцев. Но время уже было упущено. Войско было разгромлено, а он сам и члены его семьи перебиты па приказу сусухунана. Итак, очевидно, что в течение бурных 1677— 1678 гг. Матарам утратил полноту своего суверенитета и фактически превратился в вассала Нидерландской ОИК.

В отличие от Матарама, в Бантене (карта № 13) конфронтация с голландцами усиливалась. Умершего султана сменил его молодой внук Абулфатх Абулфаттах, более известный как Султан Агенг Тиртаяса (1651—1680). Он сумел утвердиться как абсолютный монарх. Будучи набожным мусульманином, видя воочию огромный ущерб, причиняемый Компанией торговле Бантена, он занял антиголландские позиции. Агенг поощрял набеги бантенских партизан на владения ОИК, санкционировал захват двух ее кораблей. Эвакуировав свою факторию, голландцы блокировали султанат с моря. По последовавшему мирному договору 1659 г. Бантен соглашался на территориальные уступки Батавии и обязался выдать ей всех перебежчиков с ее территорий. Хотя настойчивые требования Агенга допустить Бантен к прямой торговле с Молукками были отклонены, голландцы пошли на выплату ему денежной компенсации, что было беспрецедентным фактом.

Бантен оставался достойным конкурентом Батавии, торгуя с Персией, Индией, Сиамом, Бакбо, Китаем. Здесь активно действовали фактории английских и датских купцов. Голландцам, поглощенным борьбой в Матараме и на Сулавеси, до поры приходилось терпеть конкурента. Однако, не строя иллюзий, обе стороны готовились к войне. Агенг сумел отторгнуть у ослабевшего Матарама его вассальные территории Прианган и Краванг (1677) и поставить в зависимость от себя Чиребон (нач. 1678 г.), буферное государство между Матарамом и Бантеном. Теперь Батавия оказалась окруженной на суше владениями Агенга. Одновременно султан построил цепь сильных крепостей и мощный современный флот (то и другое с помощью европейских специалистовнеголландцев). Когда ОИК попыталась вовлечь Чиребон в орбиту своего влияния, султан публично предупредил ее посла, что продолжение этих мер будет равнозначно объявлению войны, и Компания пошла на попятную, ограничиваясь лишь мелкими происками против Абулфатаха Агенга.

С подчинением Матарама в конце 70-х гг. руки ОИК оказались развязаны. Орудием ее нового вмешательства стала недовольная самодержавным правлением султана бантенская знать и кронпринц Абулкахар, прозванный Султаном Хаджи после двух паломничеств в Мекку. Однако истинной целью этих путешествий была попытка заручиться поддержкой со стороны Турции, чего Абулкахар добиться, однако, не смог. Попав в опалу, Хаджи вступил в тайные переговоры с ОИК (1679), обещавшей ему трон за уступки Компании. Ободренный, Хаджи открыто противопоставил свой курс на мир и союз с ОИК антиголландской политике отца.

В середине 1680 г., когда придворным советом обсуждалась очередная провокация Батавии, Хаджи бросил прямой вызов султану, и его сторонники победили в завязавшейся схватке. 1 мая Агенг отрекся от трона в пользу сына и удалился в свой замок Тиртаяса. Обрадованные голландцы предложили Хаджи договор, но их требования (отказ от Чиребона, введение торговой монополии ОИК, уплата Компании огромного возмещения за убытки, нанесенные ей партизанами Агенга) были столь непомерно высоки, что даже проголландски настроенный Хаджи пока не решился пойти далее декларации о мире и дружбе с ОИК.

ВОССТАНИЕ СУРАПАТИ. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КОМПАНИЕЙ ДИНАСТИЧЕСКИХ ВОЙН ДЛЯ ПРЕВРАЩЕНИЯ В ДОМИНИРУЮЩУЮ ТЕРРИТОРИАЛЬНУЮ ДЕРЖАВУ НА ЯВЕ (КОНЕЦ XVII — НАЧАЛО XVIII в.)

Характеризуя последний этап деятельности ОИК, А. А. Губер писал: «С 1677 г. до ликвидации Компании (1800) — период постепенного завоевания Явы, завершающегося разделом в 1755 г. Матарама на два территориально урезанных княжества... и признанием ими и Бантамом (Бантеном. — В. Ц.) суверенитета Нидерландской Компании». Захват голландцами территорий Явы, беспеременное вмешательство их во внутренние дела княжеств и приобщение колонизаторов к эксплуатации народных низов усилили ропот населения, выступления которого все более отчетливо приобретали антиголландский характер. Мощнейшим из них в рассматриваемый период стало движение Унтунга Сурапати[46] в Матараме (карта № 14). Балиец по рождению, ребенком он был продан в рабство голландскому купцу в Батавию. Юношей он попал в тюремное заключение, бежал с группой узников в конце 70-х гг., а в 1683 г. поднял антиголландское восстание в Приангане. К нему стекались рабы, разоренные крестьяне. Вскоре его войско стало настолько значительной военной силой, что брат свергнутого султана Агенга князя Пурбая привлек его в качестве союзника против племянника — узурпатора Абулкахара (Султана Хаджи) , поддерживаемого ОИК. Не преуспев в попытках разгромить Унтунга Сурапати, голландцы уговорили его включить свой отряд в войска Компании и принять звание лейтенанта при условии, что он убедит Пурбая прекратить сопротивление на почетных условиях.

Честно выполнив свои обязательства, Сурапати скоро убедился в вероломстве голландцев относительно его союзника. Возмущенный, он разгромил отряд ОИК и, пробившись в южный Чиребон, развернул там антиголландское сопротивление. Положение ОИК стало напряженным:Пасисиру угрожал еще и сильный повстанческий флот во главе с суматранским малайцем, назвавшимся Ибн Искандером.

Вдобавок вассал Компании сусухунан Матарама Амангкурат II, разгневанный оккупацией ОИК Чиребона (1680) и принудительным размещением в его дворце голландской «гвардии», в качестве противовеса последней пригласил в Картасуру войско Сурапати. Это был вызов. В конце 1685 г. Батавия бросила на Картасуру карательный корпус под командованием капитана Ф. Така с заданием захватить Унтунга Сурапати и взыскать с Амангкурата огромную контрибуцию за своеволие.

Сурапати имитировал «бегство» своего отряда из города. Ф. Так пустился вдогонку. Вернувшись в столицу, отряд Сурапати разгромил голландскую гвардию, а затем нанес сокрушительное поражение вернувшемуся корпусу Така, который почти весь полег в бою вместе с командующим (1686). Учитывая колеблющуюся позицию сунана и предвосхищая месть ОИК, Сурапати совершил дальний рейд и основал в восточных провинциях Матарама независимое государство со столицей в порту Пасуруан. Когда его отношения с Амангкуратом II окончательно испортились, он отвоевал у Матарама провинции Кедири и Маланг. Сурапати разгромил в 1697 г. князя Баламбангана (крайний восток Явы), который по наущению ОИК вторгся было в его государство, и посадил новым правителем Баламбангана своего зятя. Теперь две трети Восточной Явы оказалось под властью Унтунга Сурапати. Отмечая массовый приток обездоленных в его княжество, Э. О. Берзин обоснованно заключает, что «Сурапати и его окружение по крайней мере не сразу переродились из крестьянских вождей в заурядных феодалов».

ОИК, считаясь с неблагоприятной ситуацией на Яве, поневоле отложила акцию возмездия за гибель корпуса Така и даже вывела войска из Картасуры в Семаранг, становившийся ее важнейшим опорным пунктом в Пасисире. Эта мера была истолкована массами как победа Унтунга Сурапати и Амангкурата II. Возможность отмщения представилась ОИК после кончины сунана в 1703 г. Началась борьба между его сыном Сунан Масом, провозгласившим себя сусухунаном Амангкуратом III, и братом — пангераном Пугером. Последний, укрываясь в Семаранге, обещал ОИК крупные уступки в обмен за помощь и признание правителем. Сунан Мае, напротив, вступил в союз с Сурапати.

Так началась I яванская династическая война (1704— 1708). В сентябре 1705 г. двухтысячный корпус ОИК вступил в Картасуру и посадил на престол Пугера под именем Пакубувоно I, который немедленно уступил Компании Восточную Мадуру и снял претензии Матарама на Чиребон и Прианган. Он принял контроль ОИК над торговлей Матарама и согласился на размещение в столице вновь голландского гарнизона. Наконец, он заранее согласился на любые поставки риса, которые пожелала бы заполучить ОИК. Амангкурат III,, преследуемый голландцами, отступил в княжество Сурапати. Осенью 1706 г. сильный голландский отряд при поддержке войск Пугера ценой больших жертв (500 человек убитыми) взял крепость Бангил близ Пасуруана. Но от тяжелой раны скончался и Унтунг Сурапати (11 ноября 1706 г.). Пасуруан пал (1707). Сыновья Сурапати в союзе с Амангкуратом III продолжали борьбу, но в июле 1708 г. последний сдался ОИК и был сослан на Шри Ланку, где и скончался. Престол остался за Пакубувоно I (Пугером). Но Восточная Ява не была «замирена». В 1713—1718 гг. сыновья и сторонники Сурапати, обосновавшись в Маланге, снова повели неравную борьбу с ОИК и Матарамом. Вассалы сусухунана в княжествах Сурабая и Пасуруан проявляли неповиновение, балийцы вновь захватили Баламбанган. ОИК, выигрывшая от этих междоусобиц, не вмешивалась.

В феврале 1719 г., едва успев подавить восстание на востоке Явы„ сусуханан скончался. Компания посадила на трон его старшего сына под именем Амангкурата IV (1719—1726). Но его братья и дяди восстали, и он бежал под защиту ОИК. В Матараме началась II династическая война (1719—1723), также принявшая антиголландскую направленность. Армия ОИК с трудом заняла мятежные Сурабаю и Баньюмас, оттеснив повстанцев на юго-восток, где они объединились с остатками войск сыновей Сурапати. В конце 1719 г. голландцам удалось нанести им поражение. Но лишь после четырехлетней ожесточенной борьбы и капитуляции восставших принцев движение было наконец подавлено.

Сын и наследник Амангкурата IV Пакубувоно II (1727—1749) стал, по существу, еще более зависимым вассалом ОИК, чем его дед и отец. В ноябре 1733 г. по новому договору с Компанией он обязался поставлять ей дань не только в виде риса и перца, но также красителя индиго и хлопчатобумажной пряжи. Сунан, согласно договору, помог достраивать голландскую цитадель в Картасуре.

В Бантене (карта № 14) с конца XVII б. развернулась оппозиция султану Хаджи (Абулкахару). Безропотно принятая им оккупация Голландской ОИК Чиребона (1680) и последующее закрепление ее договором, фиксировавшим вассальную зависимость Чиребона (теперь от Компании), вызвала бурю возмущения не только сторонников Агента среди аристократии, но и приверженцев самого Хаджи. Протест приобрел антиголландский характер и охватил уже и общественные низы. Вокруг Батавии снова развернулось повстанческое движение. В феврале 1682 г. восстание началось уже в самой столице Бантена. Аристократия восстановила на троне старого султана Агенга, объявившего ОИК джихад и сплотившего вокруг себя все антиголландские силы. Хаджи был осажден восставшими в своем укрепленном замке и молил генерал-губернатора Спеелмана о помощи. Первые походы войск Компании против повстанцев не имели успеха. Лишь рейд отборных войск капитана Ф. Така и амбонцев Йонкера смогли деблокировать замок Хаджи (апрель 1682 г.) и, разгромив основные силы Агенга, взять его самого и других вождей джихада в плен (апрель 1682 — март 1983 г.). Агенг окончил свои дни в батавской цитадели. Восстановленный на троне султан Хаджи в апреле 1684 г. подписал новый кабальный договор с ОИК. Отныне Компания уже и официально становилась сюзереном Бантена. Голландские купцы получали торговую монополию, а иностранные навсегда изгонялись из султаната. Близ султанского дворца была возведена голландская крепость (1685) с сильным гарнизоном. Кроме того, голландцы прибегли к приему, типичному для их политики в XVII—XVIII вв.: они назначили непомерную контрибуцию в 1,5 млн гульденов, но поскольку разоренный султанат явно не мог в обозримой перспективе выплатить такую сумму, «милостиво» согласились на отсрочку при условии неукоснительного выполнения всех прочих кабальных условий.

Торговле Бантена был нанесен непоправимый урон; иностранные купцы перевели в конце XVII — начале XVIII в. свои фактории и деловые операции в Батавию. Однако партизанское движение вокруг столицы ОИК, невзирая на все потуги голландцев, не прекращалось всю первую половину XVIII в. Тем не менее покорение Компанией Бантена можно было считать завершенным.

ВОССТАНИЕ ЭТНИЧЕСКИХ КИТАЙЦЕВ НА ЯВЕ. III ДИНАСТИЧЕСКАЯ ВОЙНА. РАСЧЛЕНЕНИЕ МАТАРАМА (1755—1757). ПОДАВЛЕНИЕ БАНТЕНСКОГО ВОССТАНИЯ (1750—1753)

В дальнейшем антиколониальном движении на Яве заметную роль сыграло восстание китайского населения 1740—1743 гг. Маньчжурское вторжение в Китай вызвало бурный рост спонтанной эмиграции, в частности, в Нусантару. К 1700 г. в Батавии и ее окрестностях проживало свыше 10 тыс. китайцев (хуацяо) — торговцев, ростовщиков, а также ремесленников, огородников. Часть малоимущих хуацяо становилась источником социальной напряженности, переплетающейся с этнической.

В середине 1740 г. среди голландского населения Батавии[47] (карта № 14) распространились слухи о готовящемся захвате китайцами столицы. Генерал-губернатор Фалкенир приказал выслать всех китайцев, не имевших определенных занятий, в голландские колонии на Шри Ланке и в Африке. Служащие ОИК не преминули воспользоваться этим для вымогательств и притеснения хуацяо. Среди последних широко распространились слухи, что мнимо высылаемых попросту топят, едва корабли выходят в открытое море. Сопротивление высылке возросло. Усилилась и паника батавских властей. В ночь на 9 октября 1740 г. голландские моряки и солдаты по наущению свыше устроили в столице китайский погром. В бойне погибло около 10 тыс. хуацяо, китайское гетто было сожжено. Фалкенир не останавливал погромщиков и даже распорядился перебить в тюрьме заключенных-китайцев.

Уцелевшие батавские хуацяо и примкнувшие к ним китайцы Пасисира подняли восстание. Они захватили Рембанг и осадили г. Семаранг. Антиголландская партия в Матараме во главе с патихом Натакусумой сумела побудить Пакубувоно II поддержать выступление. В июле 1741 г. его войско осадило голландский форт в Картасуре, который сдался после подхода китайских отрядов, располагавших артиллерией. Но осада Семаранга китайцами потерпела неудачу. Тогда войска ОИК осадили Картасуру и сусухунан бежал под защиту голландских пушек. Антиголландская партия провозгласила его низложенным. На престол был возведен внук Сунана Маса. В последовавшем сражении Картасура была сожжена дотла[48]. Но восстание продолжалось.

В критический для ОИК момент на ее стороне выступило сильное войско князя Западной Мадуры Чакранинграта IV[49]. Князь отразил наступление хуацяо в Пасисире и разгромил их отряды близ Картасуры. В результате большинство из них прекратило сопротивление. 11 ноября 1743 г. Пакубувоно II пришлось подписать унизительный договор с ОИК, отторгавший у него весь Пасисир (который становился голландской губернией), восток Явы от Пасуруана до Баламбангана и западную часть о. Мадуры. За Матарамом сохранялась лишь треть Явы; он был отрезан от северных портов. ОИК присваивала себе право назначать патиха Матарама и всех его ленников — бупати.

Естественно, условия мира не удовлетворяли Чакранинграта. Он восстал и в союзе с балийцами и последним из отпрысков Сурапати захватил Сурабаю и часть Пасисира. Но затем последовала полоса поражений, в том числе в вотчине князя — на Мадуре. Князь был захвачен голландцами и сослан, а его сын унаследовал часть владений отца уже как вассал ОИК. Мир оказался непродолжительным. В 1746 г. выступлением дяди сунана, принца Мангкубуми, началась III яванская династическая война. Принц требовал возвращения голландцами Пасисира и увеличения своей доли доходов. В союзе с ним выступил его племянник и зять Мае Саид (Мангкунегара). Восстание приняло форму партизанской войны.

После смерти сунана ОИК провозгласила 15 декабря 1749 г. преемником его старшего сына под именем Пакубувоно III (1749—1788). Уже церемониал коронации подчеркивал его вассальную зависимость от Компании. Немедленно война обрела новый импульс. На следующий же день обосновавшийся в г. Джокьякарта Мангкубуми объявил себя суверенным государем. Большинство владетельных матарамских феодалов, возмущенных алчностью ОИК, поддержало его. Борьба была ожесточенной. Голландцы ценой крайних усилий сумели удержать Суракарту и оттеснить войска Мае Саида на запад. Но в декабре 1751 г. повстанцы нанесли экспедиционному корпусу ОИК сильнейшее поражение на р. Боговонто. Командующий де Клерк был убит, кавалерии уничтожена, пушки и обоз достались победителям. Победа позволила мятежным принцам занять большую часть Пасисира и даже угрожать Чиребону.

И вновь счастье улыбнулось голландцам: между принцами начались распри. Генерал-губернатор Я. Моссел склонил Мангкубуми к подписанию в местечке Гьянти исторического договора с ОИК (13 февраля 1755 г.), по которому Матарам разделялся на два вассальных Компании государства. Около 60%’ его территории на востоке — от Клатэна до Маланга — оставалась под властью сусухунана Пакубувоно III, получив название Суракарта; западная же часть, султанат Джокьякарта, отходил Мангкубуми, принявшему титул султана Хаменгкубувоно I. Хотя переход войск Мангкубуми в стан врага подорвал силы сопротивления, Мае Саид (Мангкунегара) продолжал борьбу на юге Матарама. Лишь в марте 1757 г. он согласился на подписание соглашения с ОИК, сусухунаном и султаном, по которому ему выделялось около 4 тыс. дворов из владений сунана. Позже эта территория оформилась в небольшое княжество Мангкунегаран.

Раздел Матарама на три княжества означал окончательное утверждение новоявленной голландской территориальной державы на Центральной и Восточной Яве, где не осталось более силы, способной противостоять колонизаторам. Последние получили желанную возможность играть на противоречиях трех своих вассалов, выступая в излюбленной роли третейского судьи. Аннексия севера и востока Явы была теперь окончательно закреплена.

Война в Матараме еще продолжалась, когда в Бантене разразилось крупное восстание. Непопулярная среди знати жена престарелого султана арабка Фатима путем интриг и сговора с генерал-губернатором фан Имхоффом (правил в 1743—1750 гг.) сумела побудить мужа лишить права на престолонаследие законного кронпринца — Пангерана Густи. Позже, в 1748 г., она инспирировала низложение и ссылку султана. Угодничеством перед ОИК и деспотичным нравом Фатима, ставшая регентшей при малолетнем сыне-султане, вызвала возмущение двора и народа, что привело в октябре 1750 г. к широкому восстанию, руководимому феодалом-военачальником Рату Багусом и мусульманским богословом Кьяи Тапой, популярным у бантенских крестьян. Повстанцы разгромили войско Фатимы и осадили столицу. Вскоре восстание охватило весь султанат. Рату Багус был провозглашен султаном и обратился за помощью в Бангкахулу к англичанам.

Войска ОИК все еще были поглощены военными операциями в Матараме. Сознавая масштабы опасности, преемник Имхоффа Якоб Моссел (1750—1761) круто изменил курс. Договорившись с феодальной знатью, он сверг сына Фатимы и возвел на престол брата старого султана Сантику. Большинство аристократии немедленно отошло от восстания. Но оба его лидера не сбавили активности. Скоро восстанием был объят и Лампунг. Отряды Тапы осадили Батавию, и лишь при поголовной мобилизации всего взрослого населения столицы и с помощью прибывших из Нидерландов подкреплений голландцам удалось деблокировать столицу, а затем разгромить войска Рату Багуса (1751). Но оба вождя продолжали сопротивление на Западной Яве, пока не были оттеснены в Матарам, где присоединились к антиголландским силам. В 1753 г. престол занял законный наследник принц Густи. По новому договору с ОИК он обязывался ежегодно приносить вассальную присягу Компании и не противиться возведению новых крепостей. Так Бантен утратил остатки самостоятельности. Лампунг также превратился в вассала Батавии.

Политическая история Явы конца XVII — первой половины XVIII в. убедительно продемонстрировала искусство, с которым ОИК обращала себе на пользу как вмешательство в династические распри высшей аристократии Матарама и Бантена, так и свое участие в подавлении народных восстаний, платой за которое стала утрата суверенитета яванскими султанатами.

Глава 6 ИНДОНЕЗИЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII — НАЧАЛЕ XIX в. ГОЛЛАНДСКИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ВЛАДЕНИЯ В УСЛОВИЯХ КРИЗИСА ОИК. ПЕРИОД ГОСПОДСТВА АНГЛИЧАН

МЕТОДЫ ГОЛЛАНДСКОЙ КОЛОНИАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ В XVIII в. ЗАГНИВАНИЕ ОИК

Характеризуя колониализм, часто подчеркивают его двоякую миссию: с одной стороны, уничтожить старое азиатское общество, а с другой — заложить материальную основу западного общества в Азии. В первой половине XVIII в., однако, эта вторая, созидательная, функция себя практически не проявила.

С превращением ОИК в территориальную державу сложились и распространялись на все более обширные ареалы такие формы колониального ограбления, как леференсии и контингенты. Леференсии, принудительные поставки сельскохозяйственного продукта по заниженным ценам, практиковались в княжествах, сумевших сохранить самостоятельность или хотя бы видимость ее. Контингенты были формой колониальной дани — прямого продуктового налога на землях, непосредственно управлявшихся Компанией. Одна из первых леференсий была вырвана у Матарама в 1677 г. и предусматривала поставку сунаном 8 тыс. т риса по крайне низкой цене. В 1686 г. принудительные «торговые» поставки перца за бесценок были навязаны Бантену. Контингенты же взымались на Молукках, в Гова-Талло, в западнояванских владениях ОИК, а с 40-х гг. XVIII в. — ив Пасиеире. Совершенно очевидно, что никаких новых прогрессивных форм общественного развития, производства при этом не внедрялось.

Вместе с тем для рассматриваемого периода характерна стратегия перехода Компании в возрастающих темпах к регламентации производства культур. Уже упоминалось, какими варварскими способами и бесчеловечными средствами голландцы «регулировали» производство пряностей на Молукках еще в начале XVII в. Теперь, однако, не ограничиваясь поборами в виде традиционных продуктов Нусантары (рис, пряности[50], олово и т. п.), ОИК ввела еще и принудительные насаждения новых, не известных в Индонезии прежде культур — кофе и сахарного тростника, индиго и хлопка. Кофе с конца XVII в. пытались культивировать близ Батавии. В 1711 г. ОИК получила первые 100 фунтов, яванского кофе; в 1720 г. — уже 100 тыс. фунтов. Три года спустя он был объявлен монопольным продуктом Компании с ежегодным производством около 4 млн фунтов, в основном в Приангане и Чиребоне[51]. Вскоре начался кризис перепроизводства и закупочные цены упали на 75%; культура стала убыточной, и доведенные до отчаяния крестьяне принялись вырубать посадки. Крестьянину выплачивалось лишь 5— 5,5% от рыночной стоимости продукта. Аналогичная ситуация складывалась с посадками сахарного тростника, хлопка, индиго. Нусантара к концу XVIII в. в возрастающих масштабах становилась районом производства товарной продукции для мирового рынка, однако произведенный продукт превращался в товар уже за пределами Индонезии.

Преобразуя Нусантару, ОИК и сама испытывала метаморфозы. Расходы ее стремительно росли: завоевание Индонезии обходилось дорого; многократно рос персонал служащих. Хотя ОИК продолжала выплачивать дивиденды в размере 20—40% годовых, ее финансы были расстроены, и только крупные правительственные займы позволяли ей держаться. К 1700 г. ее задолженность уже составляла 12 млн гульденов. Раковой опухолью, разъедавшей Компанию, была коррупция ее служащих, воспринявших девиз ОИК: скорейшее обогащение любой ценой. При невысоких окладах (солдат — 10 гульденов в месяц, офицер — 100—150, генерал-губернатор — 200) почти все они возвращались на родину богачами. Вымогательства, взятки, контрабанда, разграбление покоренных княжеств были заурядным делом. Служащие ОИК сами были главными нарушителями ее торговой монополии. Они вступали в тайные сделки с богатыми хуацяо и даже заклятыми врагами Компании — англичанами, засевшими в Банкахулу. Капитаны отплывавших в Нидерланды судов, подкупленные служащими Компании, как правило, опасно перегружали свои корабли незаконным товаром. Суровые меры, вплоть до казни уличенных в контрабанде и коррупции, не оказывали желаемого воздействия.

ОИК И ВНЕШНИЕ ОСТРОВА [52] ИНДОНЕЗИИ В XVIII в.

На Молукках (карта № 11) впервые за долгое время воцарился мир, но не благоденствие. Компания жестко продолжала курс на торговую монополию, искусственное сохранение низких закупочных цен при высокой стоимости ввозимого ею продовольствия. На Островах пряностей царил голод. За столетие население Амбона сократилось на треть. Местные султаны, посаженные на цивильные листы, оставались покорными слугами ОИК.

Вмешательство Компании во внутреннюю жизнь Малых Зондских островов (Нусатенггара) (карта № 16) было, напротив, незначительным: кроме ценных древесных пород они мало что могли предложить мировому рынку. К тому же жители ближайших к Яве о. Бали и о. Ломбока были известны воинственностью и свободолюбием. Раннеклассовые образования на прочих островах этой группы продолжали жить своей жизнью. Лишь на востоке Тимора прочно держалась небольшая португальская колония, состоявшая в значительной степени из метисов, а на северо-западе острова обосновалось разбойничье поселение «черных иностранцев», возглавлявшееся французом, который дезертировал из войск ОИК. Они совершали пиратские набеги, терроризировали и обирали коренное население. Голландцы имели свой единственный в Нусатенггаре форт в юго-западной части Тимора.

Восточные Калимантан и Сулавеси, Хальмахера (карта № 11), а также многочисленные малые острова вдоль торговых морских путей оставались вне сферы голландского влияния. Они слыли «гнездовищами пиратов». Действительно, воинственные мореходы-буги, вытесненные колонизаторами с их родины, илланы (иланумы) с архипелага Сулу чувствовали там себя полновластными хозяевами. Они совершали дальние походы с этих баз и даже посмели основать на юго-восточном Сулавеси постоянный опорный пункт, откуда атаковали следовавшие через Зондский пролив караваны и держали в напряжении все близлежащие районы.

Свободолюбивое население аннексированного Гова-Талло (Макассар) не смирилось. В конце 30-х гг. XVIII в., восстав, оно изгнало султана и осадило форт Роттердам, но в конце концов было разбито. В 1776 г. началось восстание Сангкиланга, сумевшего захватить макассарский трон. Оно также было разгромлено, вождь бежал во внутренние районы острова, но его последователи продолжали борьбу до начала следующего столетия. Напротив, на Северном Сулавеси (Минахаса) (карта № 11) проникновение колонизаторов развивалось мирно и постепенно: соблазнительных экспортных продуктов там производилось мало, а местные вожди сами предложили голландцам союз и сотрудничество. К концу XVIII столетия там стало быстро распространяться христианство.

В отличие от многих других островов Калимантан сумел отстоять в XVIII в. свою независимость. По-прежнему «твердым орешком» оставалось для голландцев княжество Банджар (Банджармасин), ставшее воспреемником Гова-Талло в «контрабандной» торговле Нусантары. Договоры Компании с султанами о монополии на перец игнорировались ими. В 1785 г. ОИК поддержала Нату, претендента на престол Банджара, в ущерб законному наследнику, которого поддерживали бугские феодалы. По договору с коронованным с ее помощью князем Натой Компания добилась признания им вассальной зависимости, права назначать престолонаследника, монополии на торговлю пряностями. Но достаточно было лишь одной военной неудачи, чтобы ОИК была отброшена к исходной точке. В 1797 г. ей под натиском населения пришлось покинуть султанат.

Еще в конце XVII в. ОИК вмешалась во внутренние распри княжеств Западного Калимантана (карта № 16). Она стремилась приобщиться к добыче золота и ликвидировать английскую факторию в Сукадане. В 1699 г. голландско-бантенская экспедиция разгромила этот город-порт. Половина добываемого золота стала поступать Компании в виде дани. Англичанам пришлось уйти. Но скоро в районе появились новые политические силы. В начале XVIII в. буги, непримиримые враги ОИК, основали на побережье ряд новых княжеств. Позже, в середине столетия, сын богатого араба Абдулрахман заложил в устье р. Ландак торговый порт Понтианак, превратившийся в султанат. В 1779 г. Компания навязала Абдулрахману договор: он обязывался уплачивать дань, позволил воздвигнуть крепость, запретил разводить в своих владениях пряности и кофе. С середины XVIII в. разработки золота велись здесь силами иммигрантов-хуацяо. Клановые артели китайцев (конгси) трудились под надзором даякских надсмотрщиков Абдулрахмана. Но в 1770 г. притеснения последних вызвали всеобщее восстание китайских золотоискателей. Победив, они превратили прииски в независимые анклавы, не подвластные султанам. В 1784 г. Абдулрахман при активной поддержке голландцев начал войну против бугских княжеств Сукадана и Мемпавах. Лишь после трехлетней изнурительной борьбы буги были побеждены и престол Мемпаваха занял сын Абдулрахмана. Но торжество Компании было недолгим: в 1791 г. ей пришлось уйти с Западного Калимантана.

На западе Нусантары голландская монополия не могла быть столь же жесткой, как и на Молукках: здесь территории, производившие ценные экспортные продукты, были слишком обширны и ближе расположены к странам-потребителям. Кроме того, в Банкахулу активно действовала британская фактория.

На Суматре полную независимость сохранил лишь султанат Аче. Но бугская династия, правившая там с 1729 г. и лишенная голландцами монополий на перец, не контролировала своих воинственных вассалов. Образовалось три обширных удела (саги), которые, руководимые крупными феодалами (панглимами), вели полуавтономное существование. Панглимы нередко даже выступали как претенденты на султанский трон. В конце 60-х — начале 70-х гг. в Аче было сразу три султана.

Основным соперником ОИК на западе Нусантары в XVIII столетии был султанат Риоу-Джохор (карта № 15), расположенный частично на архипелаге Риоу, отчасти же — на юге Малаккского полуострова. В начале века появившиеся бугские дружины победили султана, происходившего из Минангкабау, и стали фактическими наследственными правителями при номинально царствующих султанах. К середине века княжество окрепло и вело бойкую торговлю малайским оловом, пренебрегая запретами голландцев. Последние, вступив в сговор с султаном, начали против бугов войну (1755—1757). Хотя ОИК добилась монополии на олово, буги сохранили власть в султанате. Война возобновилась в 1783 г. Бугский правитель Раджа Хаджи едва не захватил голландскую Малакку, которую спас лишь своевременный приход мощной эскадры фан Браама. Гибель в бою Раджи Хаджи ускорила развязку: в октябре 1784 г. буги были изгнаны с Риоу (но не с полуострова), а султан Махмуд подписал вассальный договор, принял голландский гарнизон и резидента, контролирующего каждый его шаг.

Султанаты Палембанг и Джамби (карта № 15) оставались вассалами ОИК. У первого из них Компания шаг за шагом отторгала вассальный остров Банка, богатый оловом. Олово становилось все более ценным товаром в мировой торговле. На о. Банка оно было обнаружено в 1709 г., что сразу подогрело интерес ОИК, постепенно навязавшей свою монополию на этот металл. В середине века аналогичная судьба постигла другой богатый оловом остров — Белитунг (Биллитон).

К северу от Джамби под властью минангкабауского вождя сложилось в первой половине XVIII в. княжество Сиак (карта № 15), сюзереном которого считались султаны Риоу-Джохора. Компания, оказав давление на князя, добилась в 1745 г. права построить близ столицы Сиака крепость. Позже, вмешавшись в династическую борьбу, она добилась и более значительных уступок.

Из сказанного очевидно, что несмотря на калейдоскопичность событий и ситуаций все основные и многие более мелкие острова Нусантары в той или иной степени испытали на себе ощутимое влияние ОИК.

РЕВОЛЮЦИЯ В НИДЕРЛАНДАХ. КРИЗИС И ПАДЕНИЕ ОИК (ДЕКАБРЬ 1799)

Еще в 1747 г. в переживающей экономический упадок Голландии установилось наследственное правление стадхоудеров[53] из дома Оранских. Одновременно они являлись наследственными Генеральными директорами ОИК. Правящая дворянско-католическая торгово-финансовая олигархия («оранжисты») пошла на установление монархического правления, опасаясь активизации народных масс и соперничающей промышленной буржуазии. Последняя в 70-х гг. XVIII в. оформила свою политическую партию «патриотов» и, увлекая за собой народ, повела решительную борьбу с «оранжистами».

Серьезный удар власти Оранской династии был нанесен исходом IV англо-голландской войны (1780—1784). Потерпев уже в начале войны поражение, голландцы потеряли Шри Ланку. Англичане разгромили флот ОИК, установили блокаду Нусантары и захватили все фактории Компании на западном побережье Суматры. Склады ОИК были переполнены экспортной продукцией, которую вывезти было невозможно, а сбывать нейтральным государствам запрещалось. Батавии пришлось даже приступить к эмиссии бумажных денег: обычный подвоз из метрополии серебряной и медной монеты был пресечен блокадой. Долги Компании за годы войны возросли с 26 до 55 млн гульденов, а к 1791 г. — даже до 96 млн.

История упадка Голландии как господствующей торговой нации есть история подчинения торгового капитала промышленному капиталу, считают историки. По Парижскому мирному договору 1784 г., Нидерландам пришлось признать свободу судоходства в Ост-Индии, включая Молукки. В 1786 г. англичане завладели о. Пинанг у западного побережья Малаккского полуострова, превратив его в свою факторию и военно-морскую базу. В том же году воды Нусантары посетило первое американское торговое судно, положив начало регулярной торговле.

Но, конечно, решающий удар торговой монополии Голландской ОИК нанесла Британия. Уже в XVIII в. голландские мануфактуры были далеко превзойдены англичанами, и Голландия перестала быть господствующей торговой и промышленной нацией.

Почуяв ослабление ОИК, активизировались и ее враги в Нусантаре. Выше уже говорилось, что в 1783 г. буги едва не захватили Малакку. Борьба с их происками в Нусантаре хотя и увенчалась успехом, потребовала огромных расходов и жертв.

Кризис Компании сопровождался дальнейшим распространением коррупции, обострением борьбы разных фракций олигархии за долю прибылей. «Патриоты» предлагали ликвидировать ОИК, однако «оранжисты» при поддержке стадхоудера ограничивались направлением в колонии инспекционных комиссий и другими полумерами. В 1785 г., опираясь на помощь Франции, «патриоты» подняли восстание и изгнали Виллема V. Однако два года спустя в результате английской и прусской вооруженной интервенции он был восстановлен на троне. Стадхоудер подверг жестоким репрессиям «патриотов», 40 тыс. которых бежали в предреволюционную Францию. К этому времени Компания полностью утратила кредитоспособность. Новая комиссия по делам ОИК во главе с Недербюргом, принадлежавшим к одной из олигархических клик, саботировала любые реформы.

В 1793 г. Нидерланды вступили в войну с Францией. Бежавшие из Голландии «патриоты» сформировали в революционной Франции Батавский легион, который участвовал в наступлении французских войск в Нидерландах. Их победа привела к учреждению Батавской республики под французским протекторатом (февраль 1795 г.), немедленно объявившей войну Британии. Династия Оранских пала. Виллем V вместе с семьей и ближайшим окружением бежал в Лондон. Он немедленно разослал в колонии инструкцию, предписывающую подчиниться англичанам, чтобы не стать добычей Франции. Британия вскоре без боя захватила Малакку и Амбон. Однако генерал-губернатор ОИК отказался сдать англичанам Яву, как, впрочем, и подчиниться Батавской республике, и занял выжидательную позицию. Англии же не хватало времени и сил, чтобы начать вторжение на Яву. Так индонезийские колонии ОИК вступили в полосу полунезависимого существования.

Приход к власти в Гааге представителей промышленной буржуазии ускорил крах ОИК. 24 декабря 1795 г. был ликвидирован Совет директоров и взамен создан государственный Комитет по делам ОстИндской торговли и владений. По его инициативе было принято решение, что хартия ОИК, срок действия которой истекал 31 декабря 1799 г., продлена не будет. Ровно за год до начала нового столетия все ее владения (вместе с долгами, увеличившимися к этому времени до 134 млн гульденов) перешли к государству — Батавской республике.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ОИК В НУСАНТАРЕ

Как свидетельствуют источники, появление и экспансия голландцев в Нусантаре воспринимались индонезийцами-современниками как очередное вторжение внешней силы, подобное индийскому, сиамскому, монгольскому, португальскому, а не как нечто необратимое. Следовательно, оставалась надежда на устранение этой силы. Борьба ОИК за утверждение торговой монополии на пряности также не рассматривалась как принципиально новое явление. Реальность опрокинула эти представления. В отличие от индийцев древности, арабов и гуджаратцев средневековья, голландцы, осев в Нусантаре, не ассимилировались традиционным местным обществом. Купеческая христианская колония ОИК оставалась чужеродным телом, повинующимся законам развития иной общественной формации, иной культурной модели. Она в возрастающих масштабах привязывала Индонезию к складывающемуся мировому капиталистическому рынку. При этом, однако, ценные экспортные продукты Нусантары мобилизовывались докапиталистическими методами (выше уже говорилось о контингентах и леференсиях) и превращались в товар уже вне территории Индонезии.

Распространенное в современной Индонезии представление о 350-летнем периоде господства Голландии в Нусантаре не выдерживает критики. На большинстве островов — Суматре, Калимантане, Нусатенггаре и Сулавеси (кроме Макассара) — присутствие европейских анклавов до середины — конца XIX в. едва ли оказывало существенное воздействие на традиционный образ жизни населения; на Яве, в зоне прямого управления ОИК, серьезное воздействие европейцев на социально-экономическую жизнь местного общества проявилось лишь в конце XVIII — начале XIX в. Только на Молукках вмешательство Компании действительно проявилось с самого начала XVII в. и вызвало феномен исторического регресса: ОИК насаждала в местном феодальном обществе фактически рабские формы производственных отношений. Эта компания, как подчеркивалось, пустила в ход весь существующий аппарат деспотизма для того, чтобы выжать из населения последний грош поборами и заставить его работать до полного истощения, сочетая в своей деятельности все практическое искусство политика со всем монополистическим эгоизмом купца.

Однако на других территориях Ост-Индская Компания способствовала процессу феодализации традиционных структур, прежде всего там, где феодализм только еще складывался. На Яве, где он уже существовал, Компания, подобно сусухунанам, ввела на территориях прямого управления государственно-крепостническую систему эксплуатации[54]. Разумеется, кроме оброка, голландцы требовали от населения также несения государственной барщины (керджа роди) и безвозмездного обслуживания своих чиновников (керджа панчен), отнюдь не освобождая его при этом от аналогичных повинностей в пользу собственных феодалов — прияи, которые, бюрократизируясь, становились одновременно агентами фиска ОИК. В результате тяжесть феодального бремени удваивалась. Это вызывало бегство крестьян, рост их выступлений, квалифицируемых как «аграрный бандитизм», «пиратство» и т. п. В итоге подвергались запустению и обезлюдению целые провинции, происходило разрушение производительных сил.

Немногим лучше было положение дел в княжествах Явы, где вследствие разорительных леференсий Компании феодальная эксплуатация непосредственного производителя также резко усилилась.

Другим ярким примером феодализации было введение категории «Частных земель» вокруг Батавии и других крупнейших городов. Дабы пополнить опустевшую казну, генерал-губернатор фан Имхофф впервые приступил к распродаже в полную собственность земель в окрестностях столицы «нетуземным подданным», т. е. голландцам и богатым хуацяо. Вместе с землями собственник получал феодальное право на труд сидевших на них крестьян-общинников. Доходы от контингентов и леференсий, прямых и косвенных налогов, словом, от прямой феодальной эксплуатации, а также от огромных контрибуций, которыми облагались побежденные княжества, а также крупные судебные штрафы, — все эта в совокупности уже в середине XVIII в. далеко превосходило торговые прибыли ОИК.

Уже подчеркивалась ответственность Компании за умерщвление местных промыслов и оживленной морской торговли Пасисира. Роль яванцев, слывших прежде искусными ремесленниками и мореходами, опытными купцами, была сведена исключительно к земледелию: производству риса и экспортных культур. Зарождение торгово-буржуазного сословия из коренного населения было пресечено. Но поскольку посреднические функции, внутренняя торговля были необходимы и поле их применения неуклонно расширялось, голландцы, будучи не в состоянии обеспечивать все это собственными силами, переуступили их богатым местным хуацяо. Они также нередко арендовали земли Компании или феодальных князей под выращивание немонополизированных культур, занимались ростовщичеством, откупом сбора налогов и пошлин. Совокупность этих факторов лишь формировала инонациональную имущую прослойку между «верховным коллективным феодалом» (ОИК) и народом и вело не столько к развитию зачатков капиталистических отношений, сколько, в лучшем случае, к первоначальному накоплению капитала; частная инициатива китайцев также была крайне затруднена. С другой стороны, открывшиеся в XVIII в. горнорудные промыслы (добыча золота и алмазов на Калимантане, олова на островах Банка и Белитунг) осуществлялись китайцами-трудящимися, формировавшими свои клановые «бригады» — конгси (гуньсы). Разделение труда подталкивало развитие обмена (закупки китайскими конгси продовольствия, одежды и т. п.).

Учитывая все эти обстоятельства, приходится констатировать, что, разрушая производительные силы индонезийского общества, нарушая нормальное течение его развития, ОИК, детище торгового капитализма Нидерландов, способствовала развитию в Индонезии не капиталистических отношений, а закреплению и распространению феодализма.

Политические итоги двухвековой деятельности Компании драматичны. С конкуренцией западных соперников было, по крайней мере на время, покончено. К концу XVIII в. ОИК превратилась в огромную территориальную державу с большим числом государств-вассалов, в распрях между которыми ОИК выступала — не без выгоды для себя — в излюбленной роли третейского судьи. (Только Аче, Банджар, Бали и небольшое число других княжеств сумели сохранить свою независимость). Отныне перемены стали необратимыми, а политическое объединение хотя бы Явы (не говоря уже о всем архипелаге) — невозможным. Десятитысячная голландская община, используя междоусобицы местных властителей, привлекая в свои войска наемных солдат, принадлежащих к местным народностям, превратилась в доминирующую военно-политическую силу Нусантары XVIII в.

Вместе с тем как форма колониальной власти ОИК изжила себя. Колоссальные расходы, связанные с территориальными захватами, устаревшие методы хозяйствования, перенапряжение сил Компании, прогрессирующая деградация ее аппарата — все это властно поставило в повестку дня переход Индонезии под прямое государственное управление метрополии.

СЕЛЬСКАЯ (СОСЕДСКАЯ) ОБЩИНА НА ЯВЕ В XVII—XVIII вв. КАК ФОРМА СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Соседская земледельческая община в Индонезии (деса, вануа) оставалась базовой ячейкой социально-экономической структуры. Наиболее развитые формы она приобрела и скорее всего подверглась разложению (с XIX в.), естественно, на самом развитом острове Нусантары — Яве. Ход ее развития в общих чертах воспроизводился в дальнейшем и другими народами Нусантары.

Государство в лице монарха обладало, как уже упоминалось, правом верховного собственника всех земель и водных источников княжества или султаната. Это право в дальнейшем узурпировали сначала ОИК, затем голландское государство. В яванских княжествах Суракарта и Джокьякарта верховными собственниками соответственно являлись сусухунан и султан. Частной земельной собственности не существовало[55]; земля находилась в держании и пользовании сельских общин, за что последние уплачивали суверену от 1/5 до 1/3 производимой сельскохозяйственной продукции (продуктовая рента) и несли ряд трудовых повинностей (строительство дорог, крепостей, ирригационных сооружений и т. п.) в пользу государства (отработочная рента или керджа роди), в среднем 50 или более дней в году.

Земля десы подразделялась на заливные поля (савах), суходольные (неорошаемые) участки (тегал), а также выгоны, сады, рыбные пруды и т. д. Первые две категории подвергались систематическим переделам между общинниками (раз в 1—5 лет). Остальными землями община владела коллективно. Полноправные общинники, как правило, располагали также домом и приусадебным участком, составлявшими семейную собственность. В коллективной собственности общины находились также дом общинного совета (балэй веса), мечеть (месджид) или молельный дом (ланггар или таджук), загоны для скота, общинный «рисовый банк» (зернохранилище), иногда — ремесленные мастерские.

Территориально сельская община обычно представляла собой крупную деревню (которая называлась также деса или краджаан) или совокупность нескольких малых деревень (дусун). Ее население обычно составляло 500—1000 человек, а территория — несколько сот гектаров.

В XVII—XVIII вв. социальная структура общины уже была существенно дифференцированной. Условно жителей десы можно разделить на 4 слоя. Верхний слой составляла деревенская верхушка: староста, члены общинного совета, духовенство. Второй слой образовывали полноправные общинники (гогол, или баку). Представители двух этих первых групп обычно были потомками первозасельников, основателей общины. Третий слой, располагая, как и второй, правами на приусадебный участок и жилище, не имел, однако, прав на земельный надел, что ставило его в зависимое положение в общине. Его представителей именовали «полугоголами» (стенгах гогол). Это были обычно молодые холостяки, пришлые крестьяне, отработавшие значительный срок в данной общине. Наконец, представители четвертого, низшего, слоя не имели даже дома. Их именовали «каум менумпанг», то есть «приживалы». Эту группу составляли пришлые, недавно вступившие в общину, а также нарушители адата[56] и военнопленные. Они были полукрепостными и выполняли обычно функции домашней прислуги в домах представителей высших слоев общины. Любопытно, что профессиональные общинные ремесленники (кузнецы, гончары, шорники) также считались неполноценными членами коллектива и относились к этой четвертой категории общинников[57]. Оплату ремесленники получали долей урожая.

Хозяйство яванской соседской общины было по преимуществу натуральным, уровень производительных сил — низким. Главной сельскохозяйственной культурой был поливной или суходольный рис. В долинах существовала система искусственной ирригации, в холмистых и горных районах — террасированное водопользование (рисовые чеки). Орудия производства оставались примитивными: мотыга, грубая деревянная борона и соха, сажальный кол. Тягловой силой были буйволы. Второй по степени важности отраслью хозяйства было рыболовство: на море, реках и озерах и на заливаемых водой рисовых чеках. Животноводство было распространено слабо из-за недостатка выпасов.

Низкий уровень производительных сил яванской десы обусловил необходимость кооперирования трудовых усилий. Часть общинников поочередно работала в пользу государства (керджа роди), феодаласобственника земли или представителя общинной верхушки (керджа панчен), а также была занята на общественных работах в общине (строительство ирригационной сети, внутренних дорог — керджа деса). Большая же часть крестьян поочередно обрабатывала земельные участки общинников, действуя сообща. Взаимопомощь (готонг-ройонг) как при общественных или барщинных работах, так и при возделывании индивидуального участка собрата по общине была, по адату, естественной и непреложной нормой жизни. Уклонение от нее влекло всеобщее осуждение и суровое наказание.

Деса управлялась старостой[58] и несколькими его помощниками: заместителем, священнослужителем (лебэй), который обычно был также и школьным учителем, писарем (чарик) и несколькими другими. Все они, как правило, происходили из зажиточных гоголов и были членами общинного совета. По адату, старосты общин должны были избираться собранием гоголов-мужчин на срок от одного до трех лет, обычно из числа ближайших потомков основателя общины. Однако в рассматриваемый период ОИК, а затем голландскому государству удалось превратить старосту в низовую ячейку колониальной администрации. Староста, как отмечает голландский экономист Д. X. Бюргер, не являлся более органом общины, а стал агентом крупных феодалов (а на голландских землях — колонизаторов. — В. Ц.). Этому обстоятельству способствовала, во-первых, постепенная утрата выборности лураха. Теперь он «рекомендовался» общине колониальными чиновниками. Это предрешало его «избрание» общиной. Часто его должность становилась наследственной. Во-вторых, укреплению позиций старосты способствовал отмечаемый наблюдателями психологический климат в общине: положение старосты на Центральной и Восточной Яве, отмечает тот же Бюргер, походило на положение монарха. Действительно, лурах вершил практически всеми делами в десе. Он распределял повинности, организовывал сбор налогов, руководил постройкой общественных сооружений. Практически он решал вопрос о приеме в общину новых членов или исключении старых. Касса общины и «рисовый банк» (лумбунг) находились под полным его контролем. Староста следил за соблюдением общественного порядка. С 1878 г. колониальными властями он был наделен еще и полицейскими функциями в пределах своей десы.

Лурах, как и все члены общинного совета, был освобожден од любых повинностей в пользу как десы, так и колониальных властей (или султанов). Напротив, он получал около 8% от совокупности собранных с десы налогов, взыскивал с общинников разнообразные поборы (обычно в натуральной форме). Но главное, ему отводился «служебный участок земли» (танах бенгкок), как правило, из наиболее плодородных общинных земель и возделываемый трудом общинников. Помимо этого на приусадебном участке и в домашнем хозяйстве лураха работало ежедневно до 6 слуг (панчен), обычно из числа неполноправных общинников. Аналогичные привилегии, хотя и в меньшем объеме, предоставлялись представителям общинной верхушки. Иногда общая совокупность «служебных земель» общинной элиты превышала половину земель десы. Хотя важнейшие решения, в том числе регулирующие отношения с колонизаторами, по-прежнему принимались в рассматриваемый период на общинных сходах (где правом голоса пользовались лишь два верхних слоя общинников), эти собрания стали проводиться значительно реже (раз в 1—2 года), а их решения, по существу, предопределялись общинной верхушкой.

С завершением земледельческого освоения пригодных территорий и возрастанием давления народонаселения на имеющиеся площади новым членам общины, особенно пришельцам со стороны, все труднее становилось получить земельный надел и стать полноправными общинниками. Их полукрепостное состояние затягивалось, бремя эксплуатации возрастало. Начались случаи отходничества и бегства угнетаемых неполноправных общинников. Но переход в другую общину не улучшал, а ухудшал положение крестьянина. Вдобавок, верхушка прежней общины стремилась пресекать случаи эскапизма: при существовавшей в десе круговой поруке и системе пообщинного (а не индивидуального) налогообложения с уходом или бегством члена общины выполнявшиеся им повинности автоматически перекладывались на остальных общинников. Не вызывает удивления поэтому, что голландские власти в подобных условиях не только старались приостановить распад общины, но даже реанимировали ее там, где она разлагалась. Как отмечал историк фан ден Берг, успех голландской колониальной системы на Яве и Мадуре всегда опирался на два основных принципа: управлять через общинных старост и сохранять общину как корпорацию. Вместе с тем ввиду относительной немногочисленности аппарата управления ОИК и быстрого расширения захватываемых ею территорий Явы в рассматриваемый период колонизаторы, разумеется, еще не могли вступить в прямой контакт со старостами общин. Влияние Запада, пишет Бюргер, примерно с 1600 г. сводилось к контактам с князьями, с 1750 до 1800 г. выражалось в связях с бупати, к середине XIX в. стало проникать до уровня общинных старост и лишь примерно к 1900-му году дошло до деревенских масс.

Обмен между общинами на протяжении XVIII в. был еще развит слабо. Продукты сельскохозяйственного производства (рис, корнеплоды, скот) при низком уровне производства и высокой ренте-налоге и других поборах потреблялись преимущественно внутри общин или откладывались (рис) в семенной фонд и резерв на случай неурожая. На базары (существовавшие на Яве к началу XIX в. повсеместно, кроме Приангана) поступали лишь незначительные излишки продукта, причем осуществлялся и прямой товарообмен (рыба и продукты моря из прибрежных зон — на сельскохозяйственные продукты глубинных районов; соль — на лесопродукты собирателей и т. п.). В тех редких случаях, когда община или ее часть специализировалась на производстве каких-либо ремесленных (например, железоскобяных) изделий, в сферу обмена вовлекались и они. Высокое налоговое обложение базаров голландским государством, крайне плохие пути сообщения — все это затрудняло развитие товарооборота.

Денежное обращение, отношения найма рабочей силы внутри большинства общин практически не существовали. С ними были знакомы лишь представители общин, расположенных близко от крупных населенных пунктов. Напротив, торговля колонизаторов (ОИК и ее отдельных чиновников), местных феодальных князей и бупати (начальников районов), богатых китайских дельцов в рассматриваемый период уже приобрела денежный характер, как и другие операции этих слоев населения: возмещение арендной платы, вознаграждение «подарками» (взятки), выплата откупов китайцами и т. п. То же относится к отношениям найма: на первые создающиеся сахарные плантации и заводы вокруг Батавии привлекались, в частности, наемные китайские рабочие, прибывавшие ежегодно из Амоя (Южный Китай) в количестве 1200— 1300 человек.

Феодальное право султана (или ОИК) на общину могло отчуждаться ими третьему лицу. Чаще всего это был китаец-откупщик, заблаговременно выплативший все сборы, причитающиеся суверену за 2— 3 года вперед, за право на все повинности, пошлины. Такую своеобразную аренду новый хозяин обычно сочетал с ростовщичеством. Несмотря на это, по оценкам ряда голландских экономистов, благодаря четкой организации сверху внутриобщинного разделения труда и устранению многослойности эксплуататоров уровень жизни общинников в таких деревнях был нередко выше, чем в общинах, напрямую эксплуатируемых ОИК с ее своекорыстными чиновниками или иерархией местных феодалов. Таким образом, если бупати сдавал общину в откуп китайскому богатею, то между последним и яванским феодальным чиновником складывались контрактные, в сущности, буржуазные связи, но между китайским откупщиком и общиной сохранялись отношения феодального суверена и подданного.

Правовые отношения внутри яванской общины строились в основном на базе адата (обычного права). Адат регулировал производственные и социальные отношения в общине: переделы земли, распределение воды, перераспределение повинностей между общинниками, нормы управления общиной; он был своего рода сводом гражданских и уголовных законов, хотя и неписаных. С распространением в Индонезии ислама последний в возрастающей степени стал оказывать воздействие на идеологическую, в том числе правовую, жизнь общины. Многие нормы шариата, мусульманского права, близкие или совпадающие с установлениями адата, были легко адаптированы населением; другие, расходившиеся с ними, приживались с трудом. Шариат в значительной степени вытеснил нормы адата из прежде регулировавшейся им сферы семейно-брачных отношений. Что касается догматики, философии и этики ислама, то на Центральной и Восточной Яве они не смогли вытеснить у большинства населения исконные анимистические и индуистские представления и ценности прошлого и вступили с ними в своеобразный симбиоз с разным соотношением составляющих у различных слоев населения.

БОРЬБА ВОКРУГ МЕТОДОВ УПРАВЛЕНИЯ ОСТ-ИНДИЕЙ. ИНДОНЕЗИЯ ПОД ВЛАСТЬЮ НАПОЛЕОНОВСКОЙ ИМПЕРИИ. ПРАВЛЕНИЕ X. В. ДАНДЕЛЬСА

В 1802 г. воюющие европейские державы подписали недолговечный Амьенский мир, по которому Англия должна была возвратить Нидерландам все отторгнутые у нее колонии, кроме Шри Ланки. Теперь с особой остротой вставал вопрос о разработке методов управления Индонезией после упразднения ОИК.

Хотя Батавия была колонией Нидерландов, а те входили в орбиту Французской республики, еще в 1799 г. Комитет по делам Ост-Индской торговли и владений постановил, что лозунг «свобода, равенство и братство» не распространяется на коренное население колонии, и отложил даже отмену рабства в Нусантаре впредь до «достижения более высокой степени всеобщей цивилизации». В 1802 г. правительство Батавской республики учредило специальную Комиссию для разработки Хартии управления Ост-Индией, чтобы «обеспечить максимально возможное процветание жителей Индии, максимально возможные преимущества голландской торговли и максимально возможные прибыли для финансов Голландского государства» — задачи, явно взаимоисключающие.

В Комиссии столкнулись две альтернативные концепции. Ее председатель Недербюрг и его клика предложили сделать ставку на принудительный труд коренного населения, указывая на «природную лень» тропических народов и вытекающую отсюда «их органическую неспособность» добровольно производить хоть что-то сверх минимально необходимых продуктов потребления. Автор другого проекта Дирк фан Хогендорп[59] выступил с программой радикальных буржуазных преобразований. Корни безразличия яванцев к товарному производству он видел прежде всего в искусственной консервации Батавией основ феодальных отношений. Он предлагал ввести частную собственность крестьян на землю и произведенный продукт; отстранить князей, бупати и сельскую верхушку от производственного процесса; заменить все разновидности барщины и оброка подушным налогом и налогом с урожая; покончить с принудительным возделыванием ряда культур; отменить торговую монополию и ввести свободу сбыта (в том числе и экспортной продукции). Очевидно, что если проект Недербюрга представлял вчерашний день колонии, то план Хогендорпа забегал далеко вперед, предполагал столь высокую степень разложения феодализма, до которой Нусантаре было еще далеко. Принятая Хартия азиатских владений Голландии (1804) не приняла ни одно из предложений Хогендорпа и фактически узаконила прежние методы эксплуатации ОИК. Впрочем, дальнейший ход событий исключил ее реальное применение в Индонезии.

Экономическое положение колонии тем временем упрочилось. Морская блокада была снята. Метрополии пришлось поневоле допустить прямой сбыт экспортных товаров в третьи страны (а не через аукционы в Нидерландах, как обычно). В 1803 г. возобновились и война в Европе, и блокада Голландии. Таким образом, вся экспортная выручка впервые стала оседать в колонии полностью. В этих условиях колониальная администрация не желала ничего иного, как максимального продления своего полунезависимого положения. Вместе с тем политическая стабильность была хрупкой. Уже не говоря об опасности высадки английского десанта на Яве, было рискованно вступать в конфликты с местными правителями: в трехтысячной колониальной армии доля европейцев не превышала трети, а присылка подкреплений из Голландии, естественно, исключалась. Батавия избегала стычек с местными князьями и вмешалась лишь в спор о престолонаследии в Чиребоне, поддержав законного претендента.

Возобновление войны привело к быстрой реоккупации большинства освобожденных было колоний и захвату англичанами вдобавок островов Банда и Тернате. Абсолютное господство англичан на море, разгром направленной из Нидерландов эскадры и сожжение индонезийских верфей (1806 и 1807 гг.) — все это лишало Яву, Макассар, Палембанг и острова Нусатенггара морского сообщения и защиты от вторжения. К счастью для голландцев, у англичан пока «не доходили руки» до этих территорий.

В Голландии тем временем нарастало недовольство «союзником» — Наполеоном. «Дружба» с Францией обошлась ей с 1795 г. примерно в 300 млн гульденов невосполнимых затрат; вдобавок Бонапарт вовлек страну в свои военные приготовления, заставляя ее строить десантный флот для готовящегося вторжения в Британию. Озабоченный ростом националистических настроений в Нидерландах, император поспешил объявить Батавскую республику Королевством Голландия, а своего брата Луи Бонапарта [60] — его королем. Это усугубило недовольство голландцев.

Наполеон сознавал значение колоний для империи. Сохранение Явы приобретало в этой связи -первостепенное значение. Присвоив звание маршала своему пылкому стороннику голландцу Херману Виллему Дандельсу, бывшему командиру Батавского легиона, Бонапарт назначил его в начале 1807 г. генерал-губернатором Азиатских владений с диктаторскими полномочиями и безнадежной задачей: сделать Яву неприступной для английского вторжения. Из-за блокады Дандельс смог прибыть на Яву лишь в январе 1808 г. Дандельс был решительной, суровой и деспотичной натурой. Историки называют его «железный маршал», «батавский Наполеон». С огромной энергией он взялся за укрепление обороноспособности Явы (карта № 17). Он увеличил армию до 12 тыс. человек. В Батавии и Сурабае он возвел фортификационные сооружения и береговые батареи В Мераке (Зондский пролив) и Сурабае расположил построенный по его приказу крупный «москитный флот». Дандельс спешно соорудил пушечный завод в Семаранге, пороховой — в Сурабае, создал кадетский корпус в Батавии. Всего за год маршал построил за счет государственной барщины на крови и костях тысяч погибших от непосильного труда и лишений яванских крестьян тысячекилометровый почтовый тракт на севере острова от Аньера (Зондский пролив) до Панарукана (восточная оконечность Явы), сократив продолжительность пути с 40 до 7 дней. Дорога имела большое военно-стратегическое и экономическое значение.

Убежденный автократ, Дандельс ввел жестко централизованную и военизированную административную систему. Он ликвидировал крупнейшее (и полуавтономное) губернаторство Северо-Восточная провинция (Пасисир). Все владения голландцев на Яве были разделены на 9 однотипных префектур, каждая из которых подразделялась на 5— 8 регентств (кабупатенов). Бупати (регенты), прежде полунезависимые наследственные правители, были низведены до положения назначаемых правительством заурядных чиновников, которым присваивались воинские звания и выплачивалось соответствующее жалованье. Их должностные земельные наделы и свита были радикально сокращены. Все это привело к резкому падению доходов бупати и вызвало их ропот. Круто обошелся Дандельс и с владетельными князьями. Он не желал признавать их наследственные права, отбросил декорум внешних почестей, которыми они были окружены, и декамуфлировал роль голландских резидентов — истинных правителей княжеств. Огромные свиты князей также были сокращены в несколько раз. Все это крайне озлобило владетельных аристократов.

Дандельс направлялся на Яву с инструкциями об отмене принудительного труда и упразднения рабства. Однако сам он разделял предрассудок Недербюрга о лености яванцев. Он ограничился отменой принудительных поставок пряжи и индиго с Пасисира, но посадки главной принудительной культуры — кофе — в Приангане были им даже расширены с 27 до 72 млн деревьев. Правда, маршал освободил производителей кофе от барщины (роди) и следил, чтобы мизерная оплата поставок кофе, по крайней мере, попадала непосредственному производителю. В 1808 г. Дандельс запретил сдачу почти всех деревень в откупа. «Железный маршал» не видел иных способов экономии, кроме максимального отстранения посредников — традиционных вождей — от производственного процесса, запрещения им принимать «подарки» и приношения, непримиримой борьбы с коррупцией. При этом жалованье чиновникам было значительно повышено.

К несчастью для Дандельса, блокада англичанами Явы становилась все жестче. Сбыт экспортной продукции стал невозможен. Население не желало принимать выпущенные по приказу маршала бумажные ассигнации. Дандельс принялся выпускать принудительные займы, сдал откупа продажу опиума, ввел государственную монополию на торговлю рисом, который продавал населению втридорога. Но средств все равно недоставало. Тогда «батавcкий Наполеон» начал широкую распродажу земель в собственность богатым голландцам и китайцам. Венцом этой деятельности стала продажа им с оплатой в рассрочку на 20 лет китайскому миллионеру целого округа Проболингго (Восточная Ява) за 2,5 млн гульденов. Однако выгодность такого рода сделок резко снижалась оттого, что маршалу приходилось выпускать все возрастающую массу бумажных денег. Бурно растущая инфляция сильно обесценивала платежи новых собственников «Частных земель». Искореняя злоупотребления подчиненных, сам Дандельс был небезупречен в этом отношении. Не довольствуясь огромным жалованьем (130 тыс. гульденов в год), он купил огромное земельное поместье в Бёйтензорге (ныне Богор) и тут же перепродал его государству, получив прибыль в 900 тыс. гульденов.

Дандельс провел судебную реформу на Яве на базе сегрегации судов по этническому признаку. В каждом кебупатене создавался суд низшей инстанции, в каждой из префектур — высшей. В тех и других председателями назначались чиновники колониальной администрации, а в составе суда были прияи и исламские богословы. Правосудие отправлялось на базе обычного права (адата), и только над яванцами. Судебные процессы «иностранцев» (европейцев, «индо», хуацяо, арабов, жителей других островов Нусантары) вели три Совета правосудия: в Батавии, Семаранге, Сурабае на основе статусов Голландской Индии, Эти Советы были также высшей апелляционной инстанцией.

Отношения властного, бесцеремонного Дандельса с князьями выливались в нескончаемые конфликты. Когда бантенский султан, потерявший сотни своих подданных в разгар строительства трансяванского тракта, по совету своего мангкубуми (везира) отказался удовлетворять новые запросы маршала на рабочую силу, Дандельс направил к его двору посла, не только настаивавшего на немедленном выделении тысячи рабочих, но и потребовавшего выдачи мангкубуми. Посол и его охрана были перебиты. В ответ тысячное голландское войско осадило кратон, взяло его приступом и разграбило. Мангкубуми был расстрелян, султан сослан на Амбон. Побережье Бантена Дандельс объявил королевским доменом, а внутренние округа и Лампунг — вассальными территориями Голландии. Новый султан, ставленник маршала, признал голландский союзеренитет и возобновил поставки рабочей силы.

Когда султан Джокьякарты Сепух в пылу борьбы против сусухунана посмел увеличить войско сверх предписанных Дандельсом размеров, тот вторгся в султанат, низложил Сепуха и возвел на трон наследника. Однако стоило маршалу отбыть в Европу, как Сепух не только вновь занял трон, но и вступил в контакт с англичанами.

В 1810 г. Наполеон присоединил бывшее Голландское королевство к Франции. Не ожидая специального распоряжения, Дандельс, пренебрегая недовольством колониальных служащих, привел их к присяге императору. Маршал не подозревал, что к этому моменту он уже перестал быть генерал-губернатором, так как Наполеон удовлетворил его давнее, уже забытое прошение об отставке. Весной 1811 г. он был отозван с Явы, возможно вследствие многочисленных жалоб на него со стороны представителей самых разных слоев общества[61]. В мае управление колонией принял генерал Ян Виллем Янсене.

Дандельс не жалел никаких усилий, чтобы сохранить Яву от английского захвата. Все опорные пункты вне нее были либо обескровлены, либо и вовсе заброшены. Исключением был о. Амбон, где был оставлен сильный (1500 человек) гарнизон. Но не помогло и это. Индонезийские солдаты не желали сражаться и сдали остров при первом натиске англичан. Дандельс приказал расстрелять коменданта Амбона полковника Филца, создав еще один очаг острого недовольства — на сей раз среди колониального офицерства.

ИНДОНЕЗИЯ ПОД АНГЛИЙСКИМ КОЛОНИАЛЬНЫМ ГОСПОДСТВОМ. РЕФОРМЫ Т. С. РАФФЛЗА (1811—1816)

Британское колониальное управление Индонезией тесно связано с именем Томаса Стемфорда Раффлза (1781—1826). Сын английского капитана, торговавшего чернокожими невольниками, быстро выдвинулся на службе в Британской ОИК, глубоко изучил историю, обычаи и языки Нусантары. В 1810 г. обративший на этого эрудита внимание лорд Минто, генерал-губернатор всех английских владений на Востоке, учредил для него специальную должность «агент при малайских султанах» с местопребыванием в Малакке, непосредственным подчинением самому Минто (минуя британского губернатора в Пинанге) и поставил перед ним задачу склонить еще до начала военных действий на сторону Англии недовольных притеснениями Дандельса султанов.

Засев в Малакке, Раффлз завязал оживленную переписку с князьями Нусантары, в частности, с султаном Палембанга (карта № 15) Мох. Бадруддином, богатство которого зиждилось на доходах от торговли перцем, а также оловом вассальных островов Банка и Белитунг. Раффлз призывал правителя «изгнать своевольных голландцев» и передать торговую монополию в султанате якобы более умеренным и терпимым англичанам. Осторожный Бадруддин, мечтавший о восстановлении независимости, не спешил сменить хозяина. Он, правда, предложил Дандельсу отозвать из Палембанга голландский гарнизон, мотивируя просьбу нежеланием быть втянутым в англо-голландский конфликт, но ответа не последовало. Т. Раффлз присовокупил к новому письму с уговорами 80 мушкетов с комплектом боеприпасов. Кроме Бадруддина определенные антиголландские настроения обнаружили балийские князья. Но большинство правителей, страшась гнева «железного маршала», не откликались на посулы англичан. Но и в этом случае переписка была полезной для Британии в смысле зондажа их намерений.

4 августа 1811 г. английский военный флот, 100 кораблей под командованием Минто, начал высадку десанта на севере Западной Явы. Генерал-губернатор Янсене более двух недель оборонял Батавию от натиска 12-тысячной армии вторжения. Теснимый англичанами, он начал отступление к Семарангу, тщетно надеясь на помощь яванских султанов. Солдаты-индонезийцы разбегались, нередко перебив голландских офицеров. 17 сентября 1811 г. Янсене капитулировал, сдав Британии все голландские владения в Нусантаре.

Минто назначил Раффлза помощником генерал-губернатора ОстИндии и губернатором Явы с неограниченными полномочиями. При нем состоял совещательный Колониальный совет из командующего Джиллеспи и двух высших голландских чиновников Раффлз начал с «замирения» аннексированной территории и фиксации сюзеренитета Британии над его недавними корреспондентами — султанами. Направленная им в Палембанг с этой целью миссия обнаружила, что Бадруддин сразу после падения Батавии приказал перебить весь гарнизон форта, а также жен и детей голландских военнослужащих. Он мотивировал свой жестокий приказ договоренностью с Раффлзом[62] и требовал возвратить Палембангу независимость. Англичане ответили штурмом и захватом Палембанга (апрель 1812 г). Султан бежал, на трон Раффлз возвел его брата Ахмада, ставшего вассалом Британской ОИК В возмещение «палембангской бойни» англичане отобрали у него за символическую компенсацию острова Банка и Белитунг.

Раффлз был убежденным сторонником перехода к прямому управлению европейской администрации, где это возможно, и к жесткому контролю над вассальными правителями там, где их сохранение было неизбежным. Убедившись в слабости султанской власти в Бантене и Чиребоне, неспособности правителей подавить волнения низов, он присоединил их (соответственно в 1813 и 1815 гг.) к колониальным владениям прямого управления. За султанами были сохранены их (лишавшиеся смысла) титулы и назначены высокие пожизненные пенсии.

Разочарование ожидало и центральнояванских правителей, надеявшихся с приходом англичан если не восстановить свою независимость, то хотя бы округлить свои владения, урезанные Дандельсом. Ряд писем Раффлза до вторжения можно было истолковать в этом смысле. В декабре 1811 г. сусухунан Суракарты вынужден был признать себя ленником Британской ОИК, соглашался с английской юрисдикцией над неяванцами и с унизительным контролем британцев над его перепиской. Аналогичный договор помощник Раффлза голландец Мюнтинге подписал со старым Сепухом, султаном Джокьякарты. Но тот, не доверяя ОИК, принялся укреплять свой кратон, усиливать армию. Ища поддержки, он вступил в тайную переписку с сунаном. Дознавшись об этом, Раффлз бросил на штурм Джокьякарты 1200 солдат Джиллеспи. В июне кратон был взят, сокровища Сепуха стоимостью свыше 2 млн гульденов были разделены победителями. Сепуха сослали на о. Пинанг, султаном вновь стал его сын Хаменгку Бувоно III, но из его владений было выкроено крошечное княжество Пакуаламан, пожалованное Раффлзом принцу Паку Алам, который оказал британцам важные услуги в ходе войны. Теперь центральнояванских княжеств стало 4. Султан был поставлен под жесткий контроль колонизаторов. Его мангкубуми назначался лишь с одобрения Раффлза. Вдобавок под боком султана теперь постоянно находился мелкий, но докучный соперник Паку Алам. По утверждениям англичан, переписка Сепуха с сунаном, захваченная в Джокьякарте, обличала и последнего в «подготовке мятежа». Осадив Суракарту, Раффлз добился пересмотра договора. Главный министр сунана отныне тоже подлежал утверждению ОИК. Сунан отказывался от возвращенных ему было территорий, а его армия была сокращена до размеров личной охраны.

За пределами Явы феодальные верхи Мадуры, Бали, Банджармасина под сильнейшим давлением британцев также оказались вынужденными признать их господство. Во всех княжествах были отменены контингенты и леференсии, как и обещал накануне вторжения лорд Минто. Взамен взимание всех таможенных сборов и торговля опиумом стали исключительной прерогативой англичан.

Укрепившись на всей территории Индонезии, Раффлз принялся за реформу управления. Его девизом было: «Прямое управление народом платными государственными чиновниками вместо косвенного управления через наследственную знать». Раффлз разделил Яву на 16 областей (резидентств). Резидент-англичанин отправлял административные, судебные и фискальные функции. Именно Раффлз впервые ввел должность, которую голландцы позже обозначили как ассистент-резидент. Он обычно состоял в качестве «советника» при каждом бупати (регенте). Он же четче определил статус введенных до него европейских чиновников-контролеров. Не имея распорядительной и исполнительной власти, они стали своего рода инспекторами, призванными искоренять коррупцию и злоупотребления. Местных чиновников-прияи он вслед за Дандельсом низводил до уровня платных государственных служащих.

Они лишались феодальных привилегий и (почти полностью) прав на безвозмездный труд крестьян [63].

Попытка Раффлза осуществить в Нусантаре судебную реформу (путем введения суда присяжных, подобного английскому) окончилась естественно неудачей.

Глашатай интересов промышленной буржуазии Великобритании[64], Раффлз выступил с новым подходом к эксплуатации ресурсов Нусантары, включая и трудовые. Будучи сам сыном работорговца, он выступил с проектом отмены рабства на Яве, что трактуется многими английскими историками как следствие гуманных воззрений реформатора. Возражая им, малайзийский ученый Сеид Хусейн Алатас указывает на подмеченную Раффлзом большую эффективность наемного труда, а также его надежду, что контингент освобожденных рабов заложит основу необходимого для капитализма рынка свободной наемной Рабочей силы. Было и другое прагматическое соображение. Сравнивая стоимость рабов-негров на Ямайке с оплатой труда в Индонезии, Раффлз писал, что негры стоили бы 10—12 тыс. ф. ст., тогда как на Яве можно законтрактовать работников при заработной плате, не превышающей уровня, необходимого для того, чтобы выжить.

Однако рабство не было запрещено. Английской ОИК претило добровольно отказываться от бесплатного труда. Раффлзу пришлось ограничиться: 1) обложением рабовладельцев налогом; 2) пресечением дальнейшего (с 1 января 1813 г.) ввоза рабов и обращения в рабство за долги; 3) запрещением работорговли в пределах Нусантары. То же произошло с попыткой реформатора запретить курение опиума. ОИК попросту отменила эту меру как убыточную. Восторжествовали интересы чистогана.

Важнейшей попыткой «модернизировать» Яву была земельная реформа Раффлза в духе Хогендорпа. Британской ОИК присваивалось право верховного собственника на землю. Земли, непосредственно обрабатываемые общинами или отдельными крестьянскими семьями, закреплялись за земледельцами как наследственными арендаторами, уплачивающими государству денежную или продуктовую ренту; все остальные земли отчуждались[65]. За это крестьяне освобождались от барщины и оброка и получали право свободно возделывать и сбывать любую (экспортную или неэкспортную) культуру по своему усмотрению. Практически это была программа создания капиталистических фермерских хозяйств. Рента устанавливалась в размере 25—50% урожая в зависимости от плодородия почвы. Первоначально она взималась с общины, что принесло определенный эффект. С 1814 г., когда вскрылись злоупотребления общинных старост, Раффлз попытался обложить рентой индивидуальное крестьянское хозяйство. Однако неизжитый в деревне коммунализм, отсутствие детальных земельных кадастров, квалифицированного фискального аппарата — все это обрекло земельную реформу на неудачу.

Раффлз поощрял создание частных плантаций экспортных культур, развернувшееся при нем в центральнояванских княжествах. Султан и сунан сдавали в аренду земли вместе с крестьянами. Реформатор пытался стимулировать экспортное производство и среди яванских крестьян. Но невызревшие объективные условия (отсутствие дорог, отлаженного аппарата сбыта, крайняя узость сферы денежного обращения) и отсутствие необходимых социально-психологических предпосылок обусловили неудачу этого начинания. Яванское население, как отмечается в коллективном труде индонезийских историков, не привыкло производить экспортные товары по собственному почину и на свой страх и риск. Без получения соответствующих приказов от своих владык они не сажали товарные культуры, сколь выгодными бы те не являлись, а производили лишь продовольственные культуры. Это отвечало характеру яванской деревенской экономики, ориентированной на натуральное хозяйство. С этим выводом трудно не согласиться.

Раффлз не был последователен. Принудительные культура кофе в Приангане и лесоразработки на востоке Явы ввиду их выгодности были нетронуты. Сохранена была и государственная барщина (керджа роди). Постоянно испытывая нужду в средствах, как Раффлз, так и Дандельс были вынуждены развернуть продажу «государственных» земель в частную собственность. Правда, он ограничивался пустошами. Изъятие этих земель как якобы «свободных», как отмечал А. А. Губер, ослабляло общину и усиливало процесс обезземеливания крестьянства. В конечном счете это способствовало сохранению различных форм докапиталистической эксплуатации, заключает он.

«Идеалист», «альтруист», как подает его английская историография, Раффлз не забывал и о собственном кармане. Так, он по смехотворно низкой цене скупил под плантации земли близ г. Сукабуми, доход с которых лишь за год с лихвой окупил все затраты. Не отставали и прочие представители колониальной администрации.

Не справляясь с дефицитом, реформатор ввел 10-процентный налог на импорт. Одновременно он отменил государственную монополию на внешнюю торговлю, в результате чего за 4 года в 10 раз возросло число посетивших Яву судов, преимущественно американских[66]. Тем не менее Ява не стала доходной для ОИК. Спрос на кофе не оправдал надежд. Бурно развивалась инфляция. Директора ОИК выражали недовольство. С заменой Минто, покровительствовавшего Раффлзу, активизировались завистники и недоброжелатели, обвинявшие его в коррупции. В марте 1816 г. Раффлз был вынужден уступить пост губернатора Явы Джону Фендоллу. Но уже 5 месяцев спустя последнему пришлось возвратить Индонезию голландцам.

Бесспорно, Т. С. Раффлз был человеком выдающегося ума и блестящих способностей. Эрудит-востоковед, он, в отличие от других колониальных деятелей Британии, сознавал значение Нусантары и полагал неверным замыкаться только на колонизации Индии. Он возродил деятельность Батавского общества наук и искусств, состоял его членом сам и привлек к его работе наиболее образованных аристократов Явы. Он повелел охранять исторические памятники [67]. Венцом научной и популяризаторской деятельности Раффлза было издание в 1817 г. двухтомной «Истории Явы», где он сурово осудил методы голландской колониальной эксплуатации. Широкое использование им средневековых бабадов (хроник) сделало этот труд чрезвычайно ценным.

Вместе с тем трудно не согласиться с С. X. Алатасом в том, что миф о Раффлзе-гуманисте, пекущемся о благе народов Ост-Индии, не выдерживает критики. Доминирующим мотивом Раффлза, считает малайзийский историк, было превратить Малайский архипелаг в рынок для британских мануфактур в Индии. Это, указывает он, была всеобъемлющая капиталистическая трансформация под господством имперской державы, контролирующей все главные аспекты жизни Индонезии. Действительно, будучи представителем гораздо более развитой, чем Голландия, страны, Раффлз пошел дальше всех своих предшественников в Батавии по пути реформ, ведущих к капиталистической модернизации Явы. Земельная реформа, которую он попытался осуществить, во многом предвосхитила как «бенгальскую систему», внедрявшуюся англичанами в Индии, так и аграрные законы Нидерландской Ост-Индии, принятые на рубеже 60-х и 70-х гг. XIX в.

Глава 7 КОЛОНИАЛЬНАЯ ИНДОНЕЗИЯ ПОСЛЕ УПРАЗДНЕНИЯ ОИК (ПЕРВАЯ ТРЕТЬ XIX в.). НАРОДНЫЕ АНТИКОЛОНИАЛЬНЫЕ ДВИЖЕНИЯ

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ГОЛЛАНДСКОГО КОЛОНИАЛЬНОГО ГОСПОДСТВА В ИНДОНЕЗИИ. ОСНОВАНИЕ РАФФЛЗОМ СИНГАПУРА. ЛОНДОНСКИЙ ДОГОВОР 1824 г.

В 1813 г. войска Наполеона I были разбиты под Лейпцигом. В ноябре началось давно уже вызревавшее восстание против оккупантов в Голландии. По инициативе Британии, согласно Венскому договору, создавалось Королевство Объединенных Нидерландов (1815) в составе Голландии и Бельгии[68] под скипетром короля Виллема I, сына умершего в Лондоне стадхоудера. За территориальное приращение в Европе и компенсацию в 5 млн ф. ст., однако, Голландии пришлось дорого заплатить в тропиках: англичане, возвращая захваченные в ходе войны колонии, удержали за собой Шри Ланку, Капскую колонию и оловоносные острова Банка и Белитунг. При этом британцы всемерно затягивали возвращение колоний Нидерландам. «100 дней» Наполеона еще более замедлили этот процесс. Все же 19 августа 1816 г. губернатору Джону Фендоллу пришлось передать власть голландцам. Для этого Виллем I назначил трех генеральных комиссаров с широкими полномочиями. Это были либерал Элоут (председатель), адмирал Бёйскерс и барон фан дер Капеллен. В своей деятельности комиссия руководствовалась врученным королем Конституционным уложением (Регерингсреглемент), где, в частности, предусматривались свобода торговли и право свободного выбора культур земледельцами. Комиссия довольно скоро справилась с приемом Явы и восточных районов Индонезии из рук английских властей. Но на Суматре и Калимантане на ее пути вновь встал Т. С. Раффлз.

Назначенный в 1818 г. на должность губернатора Бангкахулу (Бенгкулена), небольшого английского опорного пункта на юго-западе Суматры (карта № 16), Раффлз развил лихорадочную деятельность. Сожалея о возвращении голландцам Явы, он пытался сохранить для Британии Суматру и Калимантан — важные в торговом и стратегическом отношении острова. С этой целью он затягивал передачу Нидерландам г. Паданга и пытался реанимировать давно распавшуюся «Империю минангкабау» под протекторатом англичан. Он организовал рейды английских войск к Палембангу и заливу Семангка (крайний юг Суматры) в тщетной попытке оспаривать в этих районах голландский суверенитет. На Калимантане посланные им отряды пытались утвердиться в Понтианаке и Банджармасине. Но его экспансионистская политика не нашла поддержки британского правительства и нового генерал-губернатора лорда Мойра, и все эти территории были возвращены Голландии. Тогда Раффлз изменил тактику. Он принялся стращать Мойра и директоров ОИК возможностью восстановления голландцами их монополии на мореплавание и торговлю в Малаккском проливе. Он учел принятую Лондоном линию защиты неограниченных возможностей английской торговли без политических и территориальных осложнений. Это позволило ему получить разрешение Мойра на закладку на какомнибудь из «ничейных» островов в Малаккском проливе британской торговой станции, которая мыслилась Раффлзом как «анти-Батавия». После продолжительных поисков выбор Раффлза пал на слабозаселенный малайцами островок Тумасик (Сингапур) (карта № 16), принадлежавший одному из вельмож султаната Джохор и обладающий великолепной гаванью. Раффлз приобрел остров за 3 тыс. реалов ежегодной ренты. Чтобы ценой малых затрат закрепить сделку решением сюзерена — султана Джохора, Раффлз поддержал в династической борьбе слабейшего из претендентов и 6 февраля 1819 г. посадил его на трон. Новый султан признал исключительное право англичан на торговлю в Джохоре и закрепил сделку, получив за это ежегодное содержание в размере 5 тыс. реалов.

Голландцам не составило бы труда отбить Сингапур силой: отплывая, Раффлз оставил там ничтожно малый гарнизон, а конфликтовавший с ним английский губернатор Пинанга отказал в подкреплениях. Но правительство в Батавии привыкло, что все аннексированные неугомонным Раффлзом территории Мойра возвращал им по первому требованию. Теперь все обернулось иначе. Заправилы Британской ОИК по достоинству оценили выгоднейшее стратегическое и торговое расположение нового порта империи; законность сделки также не вызывала у них сомнений. Яростные протесты голландцев были оставлены без внимания. Сингапур бурно строился. Он был объявлен портом свободной (беспошлинной) торговли и скоро стал центром международного мореходства и торговли между Западом и Востоком. Сюда стекались китайские предприниматели и рабочие, быстро развивались ремесло и торговля. «С одной этой станцией, — говаривал Раффлз, — я взялся бы противодействовать всем планам минхеров (голландских господ, — В. Ц.). Они больше не являются единственным сувереном Восточного моря».

Другой стратегически важной территорией в проливе, на которую претендовали как голландцы, так и англичане, был независимый, но раздробленный султанат Аче (карта № 16). В 1815 г. бывший фактически «первым среди равных» султан Джаухар был низложен удельными князьями и бежал в Пасэй. Столицу занял сильнейший из мятежных вассалов — Панглима Полем, искусный полководец и жесткий политик. Узурпировавший центральную власть авантюрист Саиф опирался на пенангское купечество и пользовался поддержкой английских властей в Пинанге. Он широко применял пиратские налеты как метод борьбы с соперником и как средство обогащения. Вмешавшийся Раффлз сумел убедить Мойра, круто изменив политику, восстановить на троне законного султана, чтобы выторговать побольше уступок и покончить с подрывающим торговлю в проливе пиратством. Джаухару пришлось подписать в апреле 1819 г. договор с ОИК о «вечной дружбе», исключительном праве английской торговли в султанате и незаключении договоров с другими европейскими державами. От Саифа откупились шеститысячной пенсией. Но вот воинственного Полема не удалось ни сломить, ни купить. Оставаясь во главе оппозиции, он сорвал признание султаном как самого Джаухара, так и назначенного им наследника. Все же договор с Джаухаром англичане использовали в дальнейшем как некое «обоснование прав» Британской ОИК на Аче.

Обеспечив себе контроль над Малаккским проливом, англичане перестали видеть смысл в дальнейшей конфронтации с голландцами и пошли на разграничение сфер влияния в Азии. 17 марта 1824 г. был подписан англо-голландский Лондонский договор, навсегда похоронивший мечты Раффлза об «английской Суматре». По договору Нидерланды отказывались от всяких притязаний на Сингапур, владений и факторий на Малаккском полуострове (включая Малакку) и в Индии. Они обязались не заключать на этих территориях никаких соглашений с местными князьями. Аналогичные обязательства принимала Англия в отношении всей Суматры, включая Бангкахулу и остров Белитунг, которые передавались Нидерландам. Исключение составлял Аче. Британия отказывалась от договора 1819 г. с Джаухаром и, следовательно, от своих преимуществ и привилегий в Аче. Голландцы в ответ обещали не посягать на независимость султаната[69]. Нидерланды предоставляли англичанам во всех своих владениях право свободной торговли и право наибольшего благоприятствования. За эту уступку принципиальной важности Британии пришлось принять единственное, но обременительное условие о дифференциальной пошлине на импорт: таможенные сборы с английских товаров в Голландской Индии могли устанавливаться значительно выше, чем с голландских (правда, не более, чем вдвое). Гааге это условие казалось разорительным для англичан. Однако последних оно не смущало: для отстающих, проигрывающих торгово-промышленное состязание Нидерландов уплата импортной пошлины в 12,5% была более обременительной, чем для Британии в размере 25%. Таким образом, договор 1824 г. несколько снизил уровень конфронтации держав-соперниц в Нусантаре. Однако соперничество как таковое не прекратилось, особенно в «освоении ничейных территорий».

ПОИСКИ НОВЫХ МЕТОДОВ ЭКСПЛУАТАЦИИ ИНДОНЕЗИИ. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ НАЧИНАНИЯ ГЕНЕРАЛЬНЫХ КОМИССАРОВ И ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА ФАН ДЕР КАПЕЛЛЕНА (1816—1826)

Генеральные комиссары застали Индонезию в состоянии кризиса. Производство экспортных культур пришло в упадок. Колония приносила одни убытки. Пугала и бурно нарастающая англо-американская конкуренция. Так, в 1819 г. на Яву заходило 50 торговых судов: 53 английских, 62 американских и только 43 голландских. Король предписал комиссарам обеспечить доходность колонии, резко поднять производство экспортных культур и построить «экономику всеобщего процветания», то есть благосостояния не только европейцев, «но и туземных народов».

Комиссары положили в основу своих реформ базовые либеральные концепции Т. С. Раффлза. Они видели задачу в том, чтобы создать необходимый законодательно-правовой климат для саморазвивающегося товарного (прежде всего — экспортного) крестьянского производства, в основу которого был положен земельный рента-налог (деньгами или продуктом) при отмене барщины и оброка и свободе выбора земледельцами культур. С этой целью комиссары предлагали обеспечить прямые отношения непосредственный производитель — государство и, следовательно, устранить все посредствующие «паразитические» звенья в системе организации производства (бупати и других представителей феодальной бюрократии, кормящихся за счет крестьян), сведя их функции к непроизводственным, чисто административным, и превратив их самих в заурядных чиновников на жалованье. Попутно предполагалось оградить крестьян от эксплуатации ростовщическим капиталом. Во избежание их закабаления китайскими и арабскими торговцами тем и другим запрещалось продолжать торговлю в кредит.

Соответствующие правительственные регулирования были разработаны и приняты тремя генеральными комиссарами. Кроме того, ими было подписано (1818) постановление, предписывающее «предоставлять пустующие земли (выше уже говорилось, что пустоши были частью земельного фонда общины. — В. Ц.) в аренду европейским предпринимателям на предмет освоения и возделывания этих земель». Затем Элоут и Бёйскерс отбыли в метрополию, оставив фан дер Капеллена, как и предполагалось, генерал-губернатором. Барон приступил к претворению разработанных планов — всех, кроме последнего. Он был убежден, что европейцы не должны вовлекаться в процесс производства в Индонезии, как, впрочем, и китайцы, и арабы. Капеллен едко именовал немногие имевшиеся частные европейские плантации «растениями-паразитами» и доказывал, что передача им земель есть «вопиющее попрание прав населения»: от этого богатеют и жиреют только сами плантаторы, а государству и земледельцу наносится непоправимый ущерб[70].

Система начатых преобразований была явно трудноосуществимой без достаточного развития товарно-денежных отношений на Яве. Действительно, этот процесс шел. Нередко земледелец предпочитал выплату денежного оброка натуральному: ведь продукт еще приходилось по бездорожью доставлять на склады, часто отдаленные. Китайские торговцы и ростовщики стимулировали продажу крестьянам риса, который сбывали, например, горожанам, горнякам и т. п. Они выдавали крестьянам денежные ссуды, кредитовали претендентов на чиновничьи должности и места деревенских старост денежными средствами для подношения неизбежных «подарков» бупати и другим сановникам. И все же степень развития товарно-денежных отношений все еще оставалась далеко не достаточной для введения фермерского хозяйства капиталистического типа, запрограммированного комиссарами.

Итак, Капеллен продолжал курс на превращение многочисленных яванских прияи в чиновников на жалованье[71]. Жалованье было заметно повышено. В 1820 г. специальным указом была резко ограничена численность свиты аристократов. Теперь она не превышала 10% от тощ что бытовала в последние годы ОИК (от 700 до 100 человек в зависимости от ранга). При этом (в отличие от Раффлза) комиссары лишили эту феодальную бюрократическую прослойку шедшего в ее карманы ренты-налога с так называемых «должностных участков» (лунггухов); запретили ей всякую торговлю, вообще предпринимательскую и фискальную деятельность. Отрыв прияи от земли рассматривался ими как утрата социального статуса и неслыханное унижение; он всемерно саботировался. В результате «должностные участки» и доходы с них сохранились в скрытом виде в дополнение к повышенному жалованью.

Комиссары сознавали неосуществимость идеи Раффлза об индивидуальном взимании земельного налога. В 1818 г. они декретировали возврат к пообщинному обложению. Эта мера позволяла использовать механизм общинной круговой поруки, не требовала детальной земельной переписи и многочисленного фискального аппарата. Резко возросла экономическая роль лурахов — общинных старост. Однако это нарушало провозглашенный комиссарами принцип «никаких посредствующих звеньев между крестьянином и государством». «Западному влиянию, — пишет голландский историк Д. Бюргер, — в самом деле удалось оттеснить слой бупати и глубже проникнуть в толщу яванского общежития, но в лучшем случае это влияние достигло низшей адатной ячейки, т. е. общины, а не отдельного индивида». Другими словами, к злоупотреблениям, ставшим невозможными для бупати, теперь стали широко прибегать общинные старосты. Хотя последним запрещалось пользоваться керджа панчен (барщинным трудом) и обращаться к найму работников в своих деревнях, они умело обходили запреты. Таким образом, освобождаясь от феодальных пут, крестьянин в еще большей степени оставался скованным традиционными общинными узами, а степень его эксплуатации повысилась. В провинции Пекалонган, например, в 20-е гг. было отмечено повальное бегство крестьян ввиду непомерного обложения.

Непоследовательность социально-экономических реформ комиссаров и Капеллена этим не ограничивается. Они не отменили принудительную систему возделывания кофе в Приангане и Чиребоне, хотя незаинтересованность производителя, обираемого вдобавок скупщиками-китайцами и арабами, была очевидной и привела к падению производства этого ценного экспортного продукта. Бесплатный труд в этой отрасли был чрезвычайно выгоден. То же следует сказать о керджа роди (государственной барщине), которую нечем было заменить на общественных работах[72]. Реформаторы пресекли дальнейшую распродажу «Частных земель», но не выкупили распроданные. Ростовщичество так и не было ликвидировано. Жизнь заставила Капеллена вновь прибегнуть к системе откупов, в том числе откупам земельного налога, что, усиливая докапиталистический гнет, извращало изначальную концепцию реформаторов.

Как уже говорилось, Капеллен запретил экспансию частного европейского капитала на государственных землях. В погоне за прибылями тот хлынул на земли полуавтономных центральнояванских княжеств. Практика сдачи в аренду больших массивов земли с сидящими на них крестьянами сроком до 3 лет распространилась там с начала XVTII в. Как сами султан и сунан, так и их вассалы охотно сдавали европейским предпринимателям и хуацяо целые уезды, неизменно требуя крупные авансы. С 1816—1818 гг. сроки аренды были увеличены до 15—20 лет. Арендованные земли были уже анклавами частного землевладения.

Капеллен выступил ярым противником этой формы хозяйствования и в княжествах. Он указывал на невыгодность ее для государства, обременительность для производителя[73]. Кроме того, он обоснованно опасался, что расточительная знать растранжирит полученные средства задолго до истечения контрактов и опасно взвинтит эксплуатацию ни> зов. Ему не хотелось также, чтобы крупные суммы, полученные от плантаторов, укрепили мощь княжеств. Наконец, он не желал, чтобы насаждения в княжествах сахарного тростника и кофе явились конкурентами государственных посадок. Движимый этими соображениями, барон принял декрет о распространении запрещения с 1 января 1824 г. любых частновладельческих плантаций и на земли княжеств [74]. Действующие контракты подлежали расторжению, авансы — возврату. Декрет вызвал сильнейшее раздражение и гнев как европейских и китайских плантаторов, так и центральнояванских феодалов, многие из которых вскоре встали под знамена мятежного Дипонегоро.

Капеллену пришлось констатировать неспособность дифференциальной пошлины обуздать британскую торговую экспансию. Спасение он видел в сплочении сил соотечественников. Виллем I поддержал его идею, и в 1825 г. была создана Нидерландская торговая компания (НХМ), возглавленная самим королем, который заполучил и крупнейшую долю (4 млн гульденов). Компания гарантировала пайщикам ежегодный дивиденд в 4,5%.

В целом реформы Капеллена потерпели неудачу. Надежды на бурное включение мелкокрестьянского хозяйства в товарное производство рухнули: барон недооценил силу инерции, скованность крестьян феодальными и общинными узами, слабость товарно-денежных отношений. Экспорт поднять не удалось, бюджет по-прежнему сводился с дефицитом. Угнетение крестьянина не уменьшилось, а возросло. Вдобавок Капеллен в опасной степени восстановил против себя все еще могущественных владетельных феодалов и прияи. В Гаагу дождем сыпались жалобы. В 1826 г. Виллем I отозвал барона и назначил бельгийского виконта Дю Бюс де Жизиньи генеральным комиссаром, т. е. правителем с правом проведения реформ.

Вопреки собственной воле Капеллен восстановил на Яве систему косвенного административного управления: бупати внешне оставался полновластным областным начальником. Голландский ассистент-резидент, чиновник, действительно принимающий решения, «оставаясь в тени», сообщал их бупати в форме почтительных «советов». Преимущества закамуфлированности голландского господства перевесили при косвенном управлении доктринальные соображения и заставили барона отойти от раффлзовских административных концепций.

НАРОДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ НАЧАЛА XIX в. ВОССТАНИЕ ТОМАСА МАТУЛЕССИ НА ЮЖНЫХ МОЛУККАХ (1817). ВОЙНА ПАДРИ НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ СУМАТРЕ (1821—1837)

Восстановление архаичных форм колониальной эксплуатации на Молукках (контингенты), опасения народных масс, что голландцы возобновят хонги тохтен (карательные экспедиции), послужили причинами крупного восстания 1817 г. на Южно-Молуккских островах. При англичанах такие методы были отменены, все поставки пряностей оплачивались, а масштабы посадок не регулировались. Голландский резидент повернул к старому: население заставляли бесплатно трудиться на возделывании мускатного ореха и гвоздики, добывании соли, безвозмездно поставлять рыбу, дрова. Непосредственным поводом к восстанию молукканцев послужил слух, будто большинство мужчин вскоре будут отправлены «в солдатчину» на Яву.

15 мая 1817 г. на о. Сапаруа близ Амбона (карта № 12) вспыхнуло антиколониальное восстание. Повстанцы захватили крепость Дюрстеде и истребили ее голландско-яванский гарнизон. К ним присоединилось население о. Харуку. Предводителем восстания стал бывший сержант колониальных войск Томас Матулесси (или Паттимура). Он был грамотен, хорошо знал военное дело. Под его командованием повстанцы разгромили карательный отряд, что побудило к восстанию также население о. Амбон и Южного Серама. Уничтожались военные посты голландцев, сжигались фактории.

В конце июля на Сапаруа высадился целый экспедиционный корпус, поддержанный бомбардировкой Дюрстеде с моря. Голландцы грабили окрестности, жгли деревни, жители которых примкнули к Паттимуре. За голову последнего была назначена большая награда. В августе колонизаторы штурмом взяли Дюрстеде, но теперь сами оказались осажденными в этой крепости. Лишь в ноябре каратели, собрав крупные силы, сумели разгромить восстание и схватить его главных вождей. 17 декабря 1817 г. Томас Матулесси был повешен в г. Амбон. Локальное, слабо подготовленное восстание неожиданно оказалось мощным. Колониальные власти были напуганы: ведь Южные Молукки были христианским анклавом, где колонизаторы набирали наемных солдат. Чтобы обеспечить лояльность населения, фан дер Капеллен, лично посетив Молукки, распорядился отменить хонгитохтен и впредь оплачивать заготавливаемые пряности.

Существенно отличалась по характеру война падри (1821—1837) в западной части Центральной Суматры (карта № 19), населенной народностью минангкабау. У жителей этой области с их ирригационным рисоводством и производством экспортируемого перца были еще сильны пережитки матриархального строя. Земля традиционно находилась в собственности большесемейных матрилинейных общин, но ряд политических и экономических вопросов решался в XVIII в. уже обособляющейся богатеющей адатной верхушкой. Общины были объединены в конфедерацию; избиравшийся раджа еще «царствовал, но не правил». Уже к середине XVIII в. имущественное расслоение усиливается. Вожди становятся собственниками все больших массивов земли, живут в роскоши, предаются излишествам (вино, табак, петушиные бои). Развиваются товарно-денежные отношения, происходит выделение торгового сословия из коренных минангкабау. Учащаются конфликты, вызванные экспроприацией части земель свободных общинников, растущей зависимостью их от аристократов и борьбой последних между собой.

В начале XIX в. появилось новое политико-идеологическое реформаторское течение в исламе — движение падри[75]. Трое возвратившихся из Мекки (1803 г.) минангкабауских уламов во главе с Хаджи Мискином стали там адептами учения ваххабитов, поборников мусульманской ортодоксии, очищения изначальной веры от позднейших наслоений. На родине они выступили с проповедью возвращения общества к идеализируемому «доброму старому времени», суровой простоте быта прошлого, патриархату, свойственному исламу. Они бичевали маловерие, расточительность, распущенность нравов знати, курение табака и опиума, распространявшегося китайскими торговцами. Очень скоро их проповеди встретили горячий отклик рядовых общинников и стали грозным оружием в борьбе против традиционной феодальной верхушки. Число падри росло.

Замечено, что обычно религиозное движение является в формальном отношении реакционным, т. е. мнимым возвратом к старому, простому. Можно, однако, предположить, что за призывами падри крылись социальные сдвиги, выдвижение на первый план новых этических ценностей, обращаемых себе на пользу нарождающимися буржуазными элементами. Скоро в движении падри возобладало фанатичное, радикальное крыло[76]. Его идеологические вожди в контролируемых ими районах требовали от мусульман исключить роскошь и суетные развлечения, пресекать феодальные междоусобицы, ревностно исполнять обряды ислама. За пропуск пятничной молитвы взимался крупный штраф. За повторный пропуск виновный карался смертью. Власть этих «пуритан ислама» в конце II десятилетия XIX в. утвердилась в северной части области Минангкабау и постепенно распространялась на юг. Целыми деревнями население присоединялось к «поборникам чистой веры». К 20-м гг. радикалы возобладали. «Нераскаявшиеся» села сжигались, жители облагались крупной данью. «Грешников» — адатных вождей — казнили или обращали в рабство. В каждом населенном пункте назначались духовный глава (Туанку Имам) и шариатский судья (Туанку Кади).

Представители феодализировавшейся адатной верхушки тщетно пытались противопоставить падри лозунги адата и традиционного ислама. Им пришлось бежать к западному побережью. В 1819 г. Нидерланды получили наконец от англичан г. Паданг и адатные вожди обратились за военной помощью и союзом к голландцам. Колонизаторы, с тревогой наблюдавшие за бурной экспансией падри, естественно, поддержали более терпимое к иноверцам и вдобавок слабейшее течение. В феврале 1821 г. два сына раджи вместе с четырнадцатью другими феодальными вождями заключили с голландцами договор, по которому в обмен за их военную помощь и размещение гарнизонов в ключевых городах передавали Батавии суверенитет над Минангкабау. Хотя корпусу Раафа (600 голландских солдат и 12 тыс. воинов адатских вождей) удалось взять с боем столицу Минангкабау Пагарруюнг, вскоре падри трижды нанесли карателям крупные поражения (март — апрель 1822 г.).

На этом антиколониальном этапе движения падри во главе его встал Пето Шариф, получивший прозвище Имам Бонджол. Он слыл знатоком ислама, был хорошим оратором и незаурядным стратегом партизанской войны. Ему удалось объединить под своим началом многие разрозненные отряды падри и превратить городок Бонджол [77] на севере области в мощную крепость и столицу движения падри. Скоро его армия насчитывала 15 тыс. человек и поддерживалась мощной флотилией из Аче. В 1824 г. Рааф, потерпевший поражение от войск Бонджола, вступил с ним в мирные переговоры. Но они были прерваны, поскольку еще один самостоятельный лидер падри Туанку Линтау в начале 1825 г. в ходе других переговоров — с раджой Минангкабау, престарелым Алам Мунинг Шахом, — распорядился перебить монарха и все его семейство. Спастись в этой стычке удалось лишь самому радже и его внуку. Голландцы обрушились на Туанку Линтау. Война возобновилась.

Новая попытка властей Нидерландской Индии (НИ) добиться мира пришлась на октябрь 1825 г.: развернувшееся на Яве мощное восстание Дипонегоро требовало от них концентрации там максимума войск. Была пересмотрена и тактическая линия: голландцы соорудили две мощные крепости: в столице Пагаруюнге и г. Букиттингги, а также семнадцать сторожевых постов[78]. 15 ноября 1825 г. был подписан договор о перемирии. Голландцам пришлось признать власть падри во всей северной половине княжества. Правда, сохранялись и голландские укрепления. Юг контролировали колонизаторы. Обе стороны обязывались не препятствовать местной торговле, не репрессировать возвращающихся беженцев. Недовольные адатные вожди расценили договор как «предательство» голландцев. Однако последним он позволил передислоцировать на Яву пятитысячную армию и большую часть артиллерии. В Минангкабау осталось лишь 680 солдат, чего едва хватало для охраны построенных укреплений.

До начала 30-х гг. войска падри были заняты в основном «освоением хинтерланда». В ряде случаев это сопровождалось новыми стычками с колонизаторами и победами над ними. Но внутри движения уже копились признаки кризиса и распада. Резко усилилось умеренное крыло падри, выступавшее против изначального ригоризма. Население с течением времени убеждалось, что из бескорыстных ревнителей народного блага многие падри, перерождаясь, превращаются в столь же жестоких и корыстных правителей, какой была адатная верхушка. Начался отток из войск падри, тем более что голландцы действительно не репрессировали возвращавшихся к мирному труду крестьян.

Покончив с Дипонегоро, центральные власти НИ вновь взялись за падри. В Паданге высадились крупные воинские контингенты, бугские ландскнехты, мощный отряд Сентота, лучшего полководца Дипонегоро, перешедшего на голландскую службу. Они двинулись походом на север. Все же в августе 1831 г. падри сумели разгромить крупный (около 600 человек) отряд колониальных войск под г. Муарапалам. Но затем началась полоса поражений. Один из вождей падри под пытками раскрыл колонизаторам планы военных операций движения. В 1832 г. сильный голландский корпус подошел к крепости Бонджол. Ввиду огромного превосходства сил противника Имам Бонджол в сентябре 1832 г. сдал крепость без боя, чтобы сохранить живую силу. Но победители вели себя безрассудно, дав волю грабежам и насилию. У населения конфисковывался скот, зерно. Жителей заставляли непомерно трудиться на постройке дорог. В мечети г. Бонджол разместили казарму. Это вызвало вспышку возмущения и придало движению новые силы. В январе 1833 г. падри отбили Бонджол и ряд других городов. Вынужденному лично прибыть в Паданг новому генерал-губернатору фан ден Босу пришлось существенно смягчить внутреннюю политику колонизаторов в Минангкабау. Он освободил население от прямого налогообложения, отменил ненавистную базарную пошлину. Эти уступки помогли «замирить» многих участников крестьянской войны. Впрочем, голландские монополии и торговые пошлины сохранились.

Но Имам Бонджол продолжал сопротивление и, собрав все наличные силы, голландцы осадили крепость Бонджол вторично в конце 1834 г. В январе 1837 г. они перерезали водные коммуникации крепости, и в августе «столица падри» была взята генералом Михилсом после двух с половиной лет осады. Имам Бонджол был сослан на Амбон, где и умер[79]. Скоро были подавлены и последние очаги сопротивления падри. Над Минангкабау был установлен голландский контроль; власть на местах сохранила феодальная адатная верхушка.

Война падри, начавшись как мусульманско-фундаменталистское движение, уже на первом своем этапе обернулась крестьянской антифеодальной войной. На втором этапе она приобрела вдобавок еще и четко выраженный антиколониальный, освободительный характер. Все это сыграло большую роль в развитии самосознания народности минангкабау. В результате этого восстания, наконец, голландцам пришлось пойти на серьезные уступки низам, существенно облегчив бремя эксплуатации.

ЯВАНСКАЯ НАРОДНАЯ ВОЙНА ПОД ПРЕДВОДИТЕЛЬСТВОМ ПРИНЦА ДИПОНЕГОРО (1825—1830). РЕФОРМЫ КОЛОНИЗАТОРОВ ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ

Как уже говорилось, во втором и третьем десятилетиях XIX в. эксплуатация яванского крестьянства с введением земельного налога на «голландских» (государственных) землях усилилась. Налог приносил растущие доходы колониальному государству: 3,5 млн гульденов в 1814 г.; 4,6 млн — в 1821 г.; около 7 млн — в 1824 г. Но росли и недоимки, только в 1817 г. составлявшие 2 млн гульденов. Фискальный аппарат безжалостно выколачивал их из крестьян.

Положение населения на княжеских землях Центральной Явы (карта № 18) было не легче. Они облагались множеством феодальных повинностей: подушная подать, налоги на дом, скот, поборы за пользование ирригационными сооружениями, дорогами, мостами, базарная пошлина. Монополию на последнюю и на торговлю опиумом присвоило колониальное правительство. Прочее выплачивалось феодалу, десятина с урожая — мусульманскому духовенству. При этом большинство налогов сдавалось в откупа, целая иерархия паразитов — откупщиков и суботкупщиков [80] — наживалась за счет крестьян. Другим тяжким бременем были разнообразные барщинные повинности: безвозмездный труд на феодала-землевладельца, на султана (сусухунана), «на общинные нужды». К ним добавилась еще и работа на европейского или китайского плантатора, который, арендовав земли, тем самым приобретал феодальные права на сидящих на них крестьян. Последние осуществляли все работы, связанные с возделыванием, сбором урожая культуры, ее транспортировкой, а также огораживали и охраняли плантацию, подводили к ней дороги, снабжали плантатора дровами и т. п. За этот тяжкий труд крестьянину оставлялся рисовый клин, урожай с которого считался его достоянием.

Неудивительно, что при столь выгодных для плантаторов условиях число заключенных контрактов на аренду земли у феодалов, например, в Джокьякарте, с 1818 по 1823 г. удвоилось. Территории плантаций бурно расширялись. Поэтому декрет фан дер Капеллена (1823) о запрещении аренды частным капиталом земель княжеств и расторжении уже заключенных сделок был и для плантаторов, и для феодалов подобен грому с ясного неба. В декрете подчеркивалась неправомочность князей как ленников государства Нидерландская Индия сдавать землю в аренду без согласия верховного собственника. Содержание декрета и перспектива расторжения сделок не только унижали яванских феодалов, но и разоряли их: арендаторы потребовали возместить им не только реальные убытки, но и ожидавшиеся прибыли с арендованных массивов, предъявили счета на фантастические суммы. Между тем феодалы уже растратили полученные авансы. Согласительная правительственная комиссия около года улаживала возникшие конфликты. Ради выплаты феодалы резко усилили поборы с крестьянства. Таким образом, декрет 1823 г. больно ущемил интересы практически всех слоев населения в княжестве.

Наиболее напряженной была ситуация в княжестве Джокьякарта. Среди дополнительных раздражающих население факторов были проголландский курс опекунов несовершеннолетнего султана Джарота[81] (1818—1822) и навязанная колонизаторами реформа, ужесточающая налоговую систему. Недовольные массами стекались в г. Джокьякарту за защитой и помощью к старшему брату Джарота по отцу — принцу Дипонегоро[82], который славился умом, справедливостью, чувством глубокого патриотизма и независимым нравом. Он был известен как глубокий знаток ислама. Принц проявил себя как поборник ваххабизма, ригористской мусульманской ортодоксии. Вместе с тем он был привержен суфизму (мусульманскому мистицизму). Наконец, глубокое воздействие на его духовное формирование оказала яванская старина, вера в возможность возрождения Маджапахита, мессианские представления массового сознания о грядущем пришествии справедливого правителя — Эру Чокро. Понятно, что голландский резидент и его окружение с подозрением и опаской относились к принцу. Их отношения до крайности обострились в связи с отказом Дипонегоро стать опекуном младенца— племянника Менола[83], сына покойного Джарота. Мотивы принца крылись, по-видимому, в его принципиально антиголландской позиции. Но колонизаторы и придворная клика предпочли истолковать это решение как свидетельство притязаний на престол Джокьякарты.

Каплей, переполнившей чашу терпения принца, стало кощунственное решение колонизаторов проложить новую дорогу через участок имения Дипонегоро, где находились могилы его предков. Посовещавшись с единомышленниками, принц бросил клич к оружию. На его зов откликнулись тысячи крестьян. Встревоженные голландцы потребовали, чтобы принц явился с объяснениями, но, не дожидаясь ответа, 20 июля 1825 г. напали на имение Дипонегоро. Началась война.

Первый этап войны (июль 1825 — октябрь 1826 г.) был периодом успехов восставших. Дипонегоро объявил голландцам священную войну — джихад. В его посланиях к населению говорилось: «Всевышний сделал меня своим наместником на земле Яванской. Я упраздняю обременительные налоги. Моя цель — возродить доброе старое время». Из столичной области Матарам (карта № 18) огонь восстания мгновенно распространился на другие округа княжества, на соседнюю Суракарту и на резидентства прямого управления: Кеду, Пекалонган, Семаранг. Хотя Джокьякарту захватить не удалось, войска Дипонегоро одерживали победу за победой. В деревушку Селаронг близ Джокьякарты, куда удалился оскорбленный принц, стекались тысячи вооруженных крестьян и ремесленников. Примкнули к мятежу и свыше 70 представителей правящей верхушки Джокьякарты (первый министр султана Мангкубуми, князь Ингебей Джойокусумо, Сентот, ставший видным военачальником принца, почитаемый населением мусульманский богослов из Суракарты Кьяи Моджо). Власть колонизаторов в княжестве была парализована. Население и администрация повиновались не им, а принцу. Повстанцы разоряли плантации и склады, убивали иностранных плантаторов. Окружение Дипонегоро вскоре провозгласило принца духовным главой мусульман — халифом[84] и султаном всей Явы. Таким образом, обозначилась одна из целей восстания: попытка воссоздания на Яве независимого суверенного государства.

Европейцы, укрыв султана Менола и резидента в крепости, спешно вступали в ополчение. Перепуганное масштабом восстания колониальное правительство назначило командующим войсками подавления опытного генерала де Кока. Ему удалось, стянув свои войска к Селаронгу, вытеснить оттуда принца, а также принудить сусухунана Суракарты, втайне симпатизировавшего повстанцам, вступить в борьбу против них. Прочие его усилия успехов не приносили. Резидентства Кеду и Семаранг уже полностью контролировались восставшими, кроме порта Семаранг, через который в конце 1825 г. в подкрепление де Коку было спешно переброшено 1500 голландских солдат и 1600 мадурских наемников. В начале 1826 г. к мятежу присоединилось население резидентств Мадиун и Пачитан. Восстание перерастало в народную крестьянскую Яванскую войну.

На втором году войны де Кок делал главную ставку на «тактику выжженной земли» и захват харизматического лидера восстания — Дипонегоро. Но ни оккупация голландцами новой резиденции принца в Дексо (июль 1826 г.), ни другие усилия не принесли де Коку удачи. Напротив, в конце июля повстанцы нанесли войскам генерала Хеена два тяжких поражения. Упрочив свое положение в центре княжества — Матараме, Дипонегоро двинул свои отряды к Суракарте, чтобы активизировать там антиголландское сопротивление. Здесь начались трудности. Многие крестьяне центральных и западных районов Джокьякарты уклонялись от участия в походе, удалявшем их от родных мест. Вскрылись также противоречия в руководстве движением, в частности, между джокьякартской светской знатью и суракартским богословом Кьяи Моджо, по мнению первой, чрезмерно возвеличенного принцем. В результате часть крестьян отошла от восстания. Наступление на Суракарту (Соло) вопреки горячим призывам Кьяи Моджо велось крайне медленно. Среди военачальников не было единства мнений. В результате генерал Хеен взял реванш, разгромив в Гавоке (близ Соло) 25-тысячное войско повстанцев (октябрь 1826 г.). В этом бою был ранен и сам Дипонегоро. Сняв угрозу г. Суракарте, голландцы принялись лихорадочно возводить две крепости, чтобы обеспечить сообщение между столицами обоих княжеств.

Второй этап Яванской войны был переломным и пришелся на период с октября 1826 по март 1828 г. Военные действия развивались с переменным успехом, их главным очагом был крайний запад княжества Суракарта. Несогласие среди отдельных вожаков восстания перерастало в открытую вражду. Начался переход отдельных аристократов, соблазнившихся щедрыми посулами колонизаторов, на их сторону. Изменилась и тактика голландцев. С 1827 г. они все более делают ставку на строительство крепостей и блокгаузов в стратегически важных пунктах[85], патрулируя мобильными колоннами дороги между ними. Это лишало повстанцев их главного преимущества: мгновенной переброски своих партизан и организации стремительных налетов. Одновременно голландцы стягивают дополнительные воинские контингенты, перебрасывая войска с Суматры (в частности, сражавшиеся против падри), других Внешних островов и из метрополии. Колонизаторы отказываются от озлобляющей население тактики выжженной земли, командование призывает солдат «мягко и справедливо» обращаться с жителями, уставшими от затяжной войны. Отдельные отступления от этой линии приносили горькие плоды. Когда голландский резидент Кеду в 1827 г. потребовал от крестьян уплаты земельного налога за 2 предыдущих года, это только подлило масла в огонь сопротивления, тем более что Дипонегоро резко снижал налоги на освобожденных им территориях.

1827 год начался серией военных успехов Дипонегоро. Но в середине июня колониальная армия одержала верх в сражении под Джокьякартой и оттеснила войска принца в горные районы близ вулкана Мерапи. Разуверившись в победе, принцы Нотопроджо и Серанг с дружинами сдались противнику, что не могло не нанести ущерба боевому духу остальных войск. Генерал-губернатор Нидерландской Индии дю Бюс де Жизиньи (занимал эту должность с 1826 г.) вначале выступал с максималистским требованием безоговорочной капитуляции повстанцев. В дальнейшем под влиянием компетентного и опытного де Кока он осознал необходимость ведения переговоров и поиска компромисса. На зондаж условий восставших посланец принца богослов Кьяи Моджо в августе 1827 г. отвечал, что Дипонегоро «желает, чтобы Верховный комиссар признал его правителем (раджой) ислама... С божьей помощью он жаждет добиться очищения ислама повсеместно на Яве».

Ответ Дипонегоро показывает, что он видел главную свою миссию в углублении и фундаменталистском очищении исламской веры, в своей духовной власти над яванскими мусульманами. Светская же (султанская) власть, как он давал понять и позже, была для него фактором немаловажным, но второстепенным. Тем не менее советский исследователь Яванской войны П. Мовчанюк, по-видимому, прав, видя в требовании «возвышения Ислама» облеченное в религиозную форму стремление к независимости. Именно последнее и было неприемлемым для голландцев. Поэтому де Кок с согласия дю Бюса предложил такое истолкование требования принца, которое практически сводило его светскую власть на нет. Генерал предлагал компромисс на основе признания Дипонегоро «владыкой ислама», но лишь на территории от восточных границ Бантена до западных Баламбангана. За принцем обещали сохранить титул султана (наряду с султаном Джокьякарты) с выделением ему в княжение незначительной территории — по образцу провозглашения Мангкунегоро владетельным князем в 1757 г. Взамен Дипонегоро должен был признать юридический иммунитет европейцев, повсеместную свободу голландской торговли и право Батавии на северное побережье Явы. Дипонегоро отверг эти условия. Он мотивировал отказ тем, что согласие было бы равнозначным признанию бесплодности войны. Новый тур переговоров через год также был безрезультатным. В его ходе проявилось стремление Кьяи Моджо добиться принятия голландцами его собственных своекорыстных условий.

Новый импульс Яванская война получила в ноябре 1827 г., когда развернулось широкое народное восстание в Рембанге. Оно развивалось очень бурно; скоро под угрозой оказался важнейший порт Восточной Явы — Сурабая. Это был уже третий очаг восстания — вне княжеств. До января 1828 г. инициативу удерживали повстанцы. Лишь спешная переброска туда крупных войсковых контингентов и строительство сети опорных пунктов позволили колонизаторам в марте 1828 г. подавить восстание в Рембанге.

На втором этапе Яванской войны углублялся конфликт между феодальной и клерикальной фракциями руководства движением. Светская знать требовала локализации военных действий. Представители духовенства, отстаивавшие лозунг «всеяванской священной войны», напротив, добивались распространения восстания на всю Яву. Дипонегоро приходилось занимать промежуточную, примирительную позицию.

Время с марта 1828 по март 1830 г. было третьим этапом, этапом спада и поражения Яванской войны. Его характерными чертами были резкое усиление военной мощи колонизаторов, прогрессирующий процесс измены феодалов (прежде всего вследствие отказа в 1828 г. от запрета земельной аренды в княжествах, осуществленного дю Бюсом), постепенный отход от движения крестьян. К 1830 г. колониальная армия на Яве выросла до 22 тыс. солдат (в начале войны — 3 тыс.). На ее стороне сражались также воины султана и сусухунана — 10 тыс. человек. Продолжала разрастаться система укрепленных пунктов, блокировавших действия повстанцев.

До середины 1828 г. военные действия еще шли с переменным успехом. Они развернулись в основном в Матараме и Кеду и были наиболее успешными для принца на западе княжества Джокьякарта. Колонизаторы делали все возможное, чтобы расколоть руководство движением. К этому времени чрезвычайно обострились отношения Дипонегоро с Кьяи Моджо. Последний стал попрекать принца в приверженности к суфизму[86], предрекая, что это обусловит поражение восстания. Эти нападки побудили принца порвать с богословом. Тот некоторое время действовал вместе со своим отрядом на собственный страх и риск. Вновь вступив в переговоры с голландцами, он, однако, старался создать впечатление, что действует от имени Дипонегоро. Разоблаченный, он был арестован колонизаторами.

Бегство из войск Дипонегоро феодалов вместе с их дружинами нарастало. Войска принца таяли. К началу 1830 г. они составляли немногим более тысячи человек. Большим ударом был для него переход к голландцам принца Мангкубуми (сентябрь 1829 г.). В октябре изменил Сентот, способнейший из полководцев принца, выговоривший у колонизаторов возможность сохранить за собой отряд в тысячу воинов, право исповедовать ислам и хорошее жалованье себе и отряду[87]. Вновь и вновь де Кок предлагал Дипонегоро заключить мирный договор. Но тот неизменно повторял свое прежнее требование, на удовлетворение которого голландцы не шли. Принц не верил более в возможность достижения компромисса. Только увещевания приближенных, а также настояния его перешедших к голландцам братьев и Сентота заставили его согласиться на прямые переговоры с де Коком. Голландцы гарантировали ему неприкосновенность при любом исходе переговоров, и Дипонегоро распорядился о прекращении огня. 28 марта 1830 г. в г. Магеланге, штаб-квартире де Кока, переговоры начались. Принц, явившийся почти без охраны, повторил свое условие: признание его главой мусульманской религии на Яве с сохранением титула султана. Де Кок заявил, что оно неприемлемо. Была развернута тщательно подготовленная заранее операция по аресту Дипонегоро и разоружению его войск, стянувшихся к Магелангу. Под стражей принц был препровожден сначала в г. Менадо, затем в Макассар, где он скончался в 1855 г.[88], оставив потомкам интереснейшую хронику — «Бабад (летопись) Дипонегоро».

Восстание Дипонегоро было антиколониальной крестьянской войной под знаменем ислама. Оно было исламским, так как развернулось под лозунгом джихада и очищения ислама от всего наносного, уводящего от «изначальной суровой простоты» вероучения и согласующегося с ним быта. В идеологии движения этой его грани соответствовал фундаментализм, ваххабизм. Его врагами соответственно объявлялись иноверцы — голландские колонизаторы и их пособники: феодальные князья и придворная клика, зараженные «западничеством». Восстание переросло в крестьянскую войну, так как объединило (причем на обширных территориях и на продолжительный срок) силы яванских крестьян и ремесленников в борьбе за облегчение бремени эксплуатации, против нового слоя угнетателей — голландцев, против разорительных последствий их вторжения в социально-экономическую жизнь. Соответственно в идеологии отразились и пропагандировались мессианские иллюзии, требования возврата к «доброму старому времени» и т. п. Наблюдался и характерный для крестьянских войн партикуляризм, нежелание в ходе борьбы покидать родные места. Антиколониальные, освободительные мотивы движения вовлекли в него многих феодалов, сформировавших корпус военачальников восстания. Отсюда призывы к воссозданию Маджапахита или созданию нового теократического государства хотя бы в пределах второго Матарама 20-х гг. XVII в. под скипетром суверенного султана.

Яванская война обнаруживает в ряде аспектов разительное сходство с войной падри на Суматре. Ваххабизм и очищение ислама были знаменем обеих. Обе были направлены как против «неверных», так и против покорной им аристократической верхушки. Обе опирались практически на те же социальные силы. В ходе обоих восстаний высшими вождями были харизматические фигуры, осуществлявшие скорее общее политическое и духовно-идеологическое, нежели военное руководство. Большое сходство обнаруживается также в тактике и стратегии колонизаторов в отношении обоих восстаний. Голландцы делают ставку на феодалов-традиционалистов, на признанных, хотя и безвластных монархов, на адатных вождей. Тем самым, одолев восставших, голландцы закрепляют застойные феодальные порядки. Они начинают побеждать лишь тогда, когда удается отколоть феодальные верхи повстанческого движения от низов и втянуть первые в конфликты и междоусобную борьбу, когда от жестокой тактики «выжженной земли» они переходят к гибкому курсу на частичные уступки, переговоры, показное милосердие к сложившим оружие. Голландцы побеждают тогда, когда, выказывая уважение к исламу как вере, непреклонно вытесняют его из области практической политики. Наконец, только противопоставив широкой партизанской войне дорогостоящую, но эффективную тактику строительства крепостей и блокгаузов и патрулирования дорог между ними, колонизаторам удается одержать верх в обеих войнах. Разобщенность руководства Яванской войны, аморфность социальных сил повстанцев, внутренние конфликты в их лагере, умелая игра на этом колонизаторов, для которых восстание стало поучительным и долговременным уроком, — все это роковым образом сказалось на исходе борьбы Дипонегоро и его последователей.

Социально-экономические последствия Яванской войны были тяжелейшими. Около 200 тыс. человек погибло во время сражений и от эпидемии холеры, случившейся в то же время. Резидентства, особенно бывшие очагами войны, потеряли значительную часть населения. Были разрушены производительные силы, в первую очередь пострадало достояние плантаторов. Правительство понесло колоссальные издержки: от 20 до 30 млн гульденов. Потери колониальной армии в живой силе составили 15 тыс. человек (в том числе — 8 тыс. европейцев).

Принявший бразды правления в 1826 г. дю Бюс де Жизиньи, как уже говорилось, вновь разрешил сдачу земель в аренду на территориях княжеств (1828). Кроме того, он выступил с проектом реформ. Чтобы радикально увеличить объем экспорта, он предлагал возделать «пустующие» земли (на самом деле — резервные земли общины), ликвидировать коммунальную и «ввести» частную собственность крестьян, поощряя свободную конкуренцию между ними. Он полагал, что, разрушив примитивную общинную уравниловку, он сможет стимулировать рост сильных хозяйств и освоение ими части «пустошей». Слабые же, разоряясь, обеспечат приток наемных работников. Для вовлечения в хозяйственный оборот остального ареала «пустующих земель» предполагалось привлечь частный капитал Запада, способный создать на них крупные капиталистические плантации.

Таким образом, в отличие от Капеллена, дю Бюс предлагал допустить европейский капитал в сферу агропроизводства. Но, в отличие от изначального проекта Генеральных комиссаров (декрет 1818 г.), он собирался ограничить ареал его распространения лишь «пустошами». Современные голландские экономисты указывают, что проект был оторван от жизни, что для его реализации потребовалась бы целая социальная революция и продолжительное время. Общинные отношения прочно укоренились в деревне, свободный наемный труд (особенно в сельском хозяйстве) все еще имел ограниченное распространение. Проект был отклонен Виллемом[89], а реформатор отозван в метрополию.

Новый генерал-губернатор фан ден Бос, приняв колонию в январе 1830 г., подписал с опекунами султана Хаменгку Бувоно V 3 ноября того же года новый грабительский договор. Из 6 резидентств за султанатом Джокьякарта сохранялись теперь лишь 2 восточных (Матарам и Гунунг Кидул). Аналогичным договором и столь же радикально была урезана и территория Суракарты. На экспроприированных землях правительство ввело, как и везде, земельный и подушный налоги. Сдача земель в аренду не допускалась. Бупати, как и на прочих правительственных землях, были превращены в чиновников с той разницей, что здесь им выплачивалось две трети денежного содержания, остальное же покрывалось доходами с должностных земель, обрабатываемых крепостными крестьянами.

Глава 8 ИНДОНЕЗИЯ ВО ВТОРОЙ ТРЕТИ XIX в. УСИЛЕНИЕ И РАСШИРЕНИЕ КОЛОНИАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ

«СИСТЕМА ПРИНУДИТЕЛЬНЫХ КУЛЬТУР» В ИНДОНЕЗИИ, ЕЕ ЭВОЛЮЦИЯ И ПОСЛЕДСТВИЯ (1830—1870)

Новый генерал-губернатор фан ден Бос (1830—1833), получивший в январе 1832 г. еще и титул генерального комиссара (то есть права на широкие реформы), был прежде губернатором Суринама — рабовладельческой колонии Голландии в Южной Америке. Сумев внушить королю и олигархии Нидерландов, что принудительный труд в Нусантаре способен радикально увеличить производство[90] в условиях, когда государство выступает и в качестве предпринимателя, и в роли администратора, а заодно выполняет функции аппарата принуждения, Бос получил полномочия на введение в колонии системы принудительных культур (СПК)[91].

Содержание вышедшего в 1830 г. закона было в основных чертах следующим:

1. С туземным населением заключаются договоры об отведении части его рисовых полей под возделывание культур, пользующихся спросом на европейском рынке.

2. Эта часть не должна превышать 1/5 от обрабатываемой площади десы.

3. Производство продукта, предназначенного для европейского рынка, не должно требовать от крестьян большей затраты труда, чем возделывание риса.

4. Отведенные под эти культуры участки освобождаются от земельного налога.

5. Выращенный продукт передается местным властям; если его стоимость по твердой цене превышает размеры невзысканного с этих участков земельного налога, разница выплачивается населению.

6. Убытки от неурожая культур, если они не вызваны недостатком прилежания и трудовых затрат населения, относятся за счет правительства.

7. Туземное население трудится под наблюдением своих вождей. Надзор европейских чиновников сводится к подысканию подходящих ареалов под культуры, контролем над возделыванием полей, культивацией, сбором и сдачей урожая.

8. В таких случаях, как, например, при культуре сахарного тростника, для пользы туземцев работа должна быть разделена таким образом, чтобы одна часть работающих занималась выращиванием культуры, другая — уборкой, третья — транспортировкой, четвертая — работой на фабриках. Последнее, однако, лишь в том случае, если отсутствует достаточное количество свободных наемных рабочих.

9. Там, где применяется система культур, следует строго следить за освобождением населения от земельного налога и за получением им всех причитающихся за культуру сумм. Следует считать, что, вырастив урожай, население выполнило свои обязательства; уборка и переработка продукта должны быть предметом отдельных договоров.

Таким образом, закон был отклонением от либерального наследия прошлого и утверждал систему докапиталистических отработок в пользу «коллективного помещика»голландского государства — при частичном восстановлении феодального статуса прияи. В самом деле, новую систему невозможно было претворить в жизнь без действенной помощи бупати и других прияи: ведь исходным моментом СПК было феодальное отчуждение у крестьян значительной части их обрабатываемых участков. Оно могло быть при косвенном управлении осуществлено только по приказам традиционных вождей. Поскольку прияи не имели заинтересованности в осуществлении СПК, Босу пришлось стимулировать их возвращением «должностных земель» и доходов с них. Кроме того, служилые феодалы получали отчисления с прибылей от культур, так называемый «культурный процент». Не менее настойчиво добивался Бос поддержки деревенских старост (лурахов). Он понимал, что без организующей роли старосты общины (десы) ему не удастся заставить крестьян заботиться о культивации незнакомых и чуждых им культур. Без содействия лурахов нельзя было и заполучить крупные сплошные массивы обрабатываемой общинниками земли под плантации (например, сахарного тростника). Чтобы заинтересовать старост, им тоже назначался «культурный процент». Тем не менее в течение первого десятилетия действия «системы культур» лурахи явно не желали способствовать ее внедрению, осложнявшему их отношения с общинниками. Ввиду этого была введена сложная градация наказаний — от выговора и домашнего ареста до помещения в колодки или порки. Телесные наказания были отменены только в 1841 г., когда старосты прочно стали низовым звеном СПК. Но главной пружиной, способствующей внедрению СПК, был, разумеется, низовой слой европейского госаппарата: ассистент-резиденты и контролеры (именно они контролировали посадку культур и добросовестность их возделывания). Соответственно, он еще более разросся. Уже в 1844 г. в Индонезии было 32 ассистент-резидента, в 1866 г. — 60, в каждом регентстве был контролер. И тем и другим опять-таки отчислялся «культурный процент».

Когда СПК принесла первые обнадеживающие плоды, практически все статьи закона стали нарушаться повсеместно: например, под экспортные культуры занимали уже не 1/5 и даже не 1/3, а половину земель крестьянина и т. п. Главными культурами этого времени были сахарный тростник, кофе и индиго. Под сахарным тростником уже к 1840 г. находилось около 30 тыс. бау[92] лучших крестьянских заливных полей, а к 1847 г. эта площадь выросла до 40 тыс. бау, и далее этот показатель держался на том же уровне. В культивации тростника было занято 300 тыс. человек (1858)[93]. Продукция составляла в 1850 г. около 1,4 млн пикулей[94]. Из этого числа почти 1 млн пикулей на сумму примерно в 10 млн гульденов досталось правительству, чистый доход которого только от сахара был равен 5 млн гульденов. Практически монополистом в скупке и транспортировке продукции СПК и их сбыте на аукционах метрополии стала полугосударственная компания НХМ (см. выше).

Система принудительных культур была введена на Яве и на отдельных территориях Западной Суматры и Северного Сулавеси. Она, разумеется, эволюционировала на протяжении сорока с лишним лет своего существования, что очень удобно проследить именно на примере культуры тростникового сахара. Первоначально почти все этапы производства сахара осуществлялись исключительно при помощи принудительного труда. Лишь заключительная фаза (переработка тростника и получение сахара) осуществлялась наемными рабочими (китайцами и яванцами) на частных фабриках. Поначалу сахарозаводчиками (точнее — владельцами сахарных мануфактур) были китайцы, заключавшие с государством контракт. Исключительная выгодность этого бизнеса в дальнейшем привлекла крупный европейский капитал[95], и отзаявок на контракты скоро не стало отбоя.

С развитием дорожной сети перевозка сахарного тростника на фабрику все чаще также осуществлялась по найму. С 1855 г. эта форма возобладала повсеместно. Рубку тростника вскоре тоже оказалось экономически нецелесообразно осуществлять на базе подневольного труда. К 1870 г. и здесь сельскохозяйственный рабочий вытеснил закрепощенного крестьянина.

Казалось, что принудительный труд сохранит свои позиции на самой трудоемкой фазе: посадке и культивировании тростника. Но система поочередного выделения общиной работников исключала возможность совершенствования навыков и стимулирования лучших работников. К середине 50-х гг. большинство работников в ряде резидентств уже получало вознаграждение (хотя и очень скромное) по результатам своего труда; в 60-е гг. такая форма организации работ стала всеобщей. Лишь запахивание массива и другие «грубые» работы оставались предметом принудительного труда.

Таким образом, в недрах крепостнической, феодальной СПК вызревали ростки наемного труда, кстати, вопреки планам фан ден Боса. Д. Бюргер заметил, что если с начала XIX в. вследствие установления земельного налога важнейший крестьянский продукт — рис — оказался вовлеченным в свободное контрактное обращение, то при СПК в это обращение втянулся и труд (читай: товар — рабочая сила. — В.Ц.).

Вместе с тем колониальные власти под давлением плантаторов стремились законсервировать существование десы, так как это позволяла арендовать большие массивы земли.

СПК была крайне обременительной для крестьян. Наряду с уже упоминавшимися тяготами выращивание индиго и табака, например, чрезмерно истощало почву. Кофе, высаживаемый на неорошаемых полях, голландцы вообще не считали «настоящей» принудительной культурой; между тем в течение 5—6 лет, протекавших со дня посадки кофейного дерева до первого плодоношения, крестьянин не получал никакой компенсации от государства за свой труд. Вытеснение риса и других продовольственных посадок товарными культурами, нехватка рабочего времени на его возделывание приводило к голоду. Крестьянства все глубже погружалось в трясину ростовщической кабалы. Средние ежегодные доходы крестьян от возделывания культур (по данным А. А. Губера. — В. Ц.) были смехотворно низкими: 17,2 гульденов от сахарного тростника; 15,2 — от кофе; 12,2 — от индиго; 11,9 — от табака; 10,9 — от корицы; 4,3 — от перца; 2,5 — от шелка. С крестьян, возделывавших культуры, взимался земельный налог, притом неуклонна возраставший (1830 г. — 6,6 млн гульденов; 1845—11,4 млн). Нередка случалось, что полученных крестьянином за культуру сумм не хватала даже для уплаты этого налога.

Система принудительных культур, как отмечает Д. Бюргер, «была заключительной фазой... феодальной формации на Яве, господствовавшей примерно с 1600 по 1870 год». Она резко увеличила производства экспортных культур и впервые за долгие годы сделала Яву чрезвычайно прибыльной для метрополии ценой усиления эксплуатации и разорения крестьян. За весь период ее действия (1830 — конец 70-х гг. XIX в.) чистый доход правительства достиг 823 млн гульденов; по другим подсчетам — даже около 900 млн. Учитывая, что с 1830 по 1836 г. Голландия вела изнурительную, дорогостоящую и неудачно завершившуюся для нее войну против восставшей Бельгии, СПК справедлива называли «спасательным кругом, на котором держится на плаву метрополия». И позже, после отделения Бельгии, вплоть до 1878 г., колониальный бюджет неизменно сводился с превышением доходов над расходами. Разница (активное сальдо или «батиг слот») утекала в метрополию. Она составляла в среднем 18 млн гульденов в год, или почти треть бюджета Голландии, и позволила сократить на 40% ее государственный долг, построить третий по мощи в мире торговый флот, покрыть метрополию сетью первоклассных шоссейных и железных дорог. Для колонии же это был некомпенсируемый отток средств.

Социально-экономические последствия СПК во многом определили дальнейшее развитие Индонезии. Итак, колониальное правительство откатилось к прежним, эксплуатировавшимся еще ОИК, феодально-традиционалистским методам производства ради роста экспорта и достижения высоких прибылей метрополии. Ява была превращена в одна гигантское феодальное поместье, эксплуатирующее труд закрепощенных крестьян. Община, подчиненная потребностям иностранного капитала, консервировалась, вдобавок она лишалась остатков внутренней самостоятельности, прав на собственную землю. Ее староста превратился в низшее звено колониального аппарата управления, надсмотрщика, заинтересованного в успехе СПК.

Многие расчеты фан ден Боса не реализовались. Он делал ставку на сохранение в целом натурального хозяйства в деревне, руководства производственным процессом со стороны прияи, считал нежелательным использование наемного труда. Эти ожидания не оправдались. Бупати (а в некоторых отраслях и старосты) оказались постепенно отстраненными от организации процесса производства; невысокими темпами, но неуклонно росло денежное обращение; в оборот оказались вовлечены и рабочая сила, и земля. Зарождался новый социальный слой — плантаторы, сахарозаводчики — частные предприниматели. Из деклассирующихся элементов, вытолкнутых из общины, формировался предпролетариат.

Но разложение натурального хозяйства, расслоение крестьян при сохранении принудительного труда, государственной барщины[96], ростовщичества и откупной системы приводили к медленному вызреванию в недрах СПК капиталистических отношений в самых мучительных для трудящихся формах. Система сама готовила себе могильщиков. Результатом чрезмерной эксплуатации, вынужденного недопроизводства крестьянами продовольственных культур был голод в ряде провинций Явы. В Пасуруане крестьяне поднялись на борьбу против СПК и вынудили правительство отказаться от ее распространения (1833). В 1843— 1848 гг. отмечались многочисленные случаи голода, в том числе в «рисовых» в прошлом районах, каким был, например, Чиребон. В результате голландскому правительству пришлось несколько умерить свои аппетиты, сократив площади под принудительными культурами, умерив интенсивность эксплуатации.

СПК принесла неисчислимые бедствия народам Явы. Вместе с тем голландский экономист Герретсон был, по-видимому, прав, утверждая, что «система принудительных культур» для того времени являлась максимально достижимой мерой эксплуатации в рамках имеющихся возможностей. Более радикальные социально-экономические преобразования требовали бы уже не реформ, а революции. Действительно, включение отсталой колонии в складывающуюся систему мирового капиталистического рынка было тогда возможно только на путях развития капитализма свободной конкуренции. Но этому препятствовали не только отсутствие соответствующей законодательной базы и помехи со стороны консервативной олигархии Нидерландов, колониальной администрации. Серьезнейшим объективным препятствием было отсутствие рынка свободной рабочей силы: крестьяне были закрепощены, скованы рамками общины, связаны тысячами пут феодальных порядков и патриархальных пережитков. Устранение указанных препон и вызревание соответствующих социально-экономических предпосылок требовало десятилетий.

Путь, избранный в 1830 г. голландским правительством, был поэтому альтернативным и парадоксальным. Это был путь наименьшего сопротивления: усиление феодально-крепостнических порядков и внеэкономического принуждения для производства продуктов, пользовавшихся высоким спросом на мировом рынке. Превращение этих продуктов в товар происходило уже за пределами Нидерландской Индии.

ЗАХВАТ БРИТАНИЕЙ САРАВАКА. НОВАЯ ВОЛНА ГОЛЛАНДСКОЙ ЭКСПАНСИИ В НУСАНТАРЕ (40—60-е гг. XIX в.)

Бурные политические события первых десятилетий XIX в. в Европе и Юго-Восточной Азии, крестьянские войны на Суматре и Яве и другие восстания, сопровождавшие процесс возобновления голландского колониального владычества в Нусантаре, истощали силы колонизаторов и до 40-х гг. в целом удерживали их от дальнейшей экспансии на «неосвоенных территориях». Гаага проводила политику жесточайшей экономии. Первая треть XIX в. была временем лишь восстановления утраченных позиций. Голландцы вновь закрепились на Молукках, в 1820—1821 гг. покорили Палембанг и остров Банка. В 1824—1826 гг. им ценой больших потерь удалось принудить княжества юго-западного Сулавеси к признанию их прежнего зависимого от Батавии положения.

Начавшийся раздел мира передовыми капиталистическими державами и активная захватническая политика Британии в регионе провоцировали голландский колониализм на новую вспышку экспансионизма. Процветавшее в водах Нусантары пиратство бугов, ачехцев, морских даяков Индонезии, уроженцев Южного Китая, илланов Филиппин и т. п. давало европейцам хороший повод для вмешательства в дела прибрежных государств «с целью наведения порядка». В 1840 г. английский авантюрист Джеймс Брук, капитан и владелец хорошо вооруженного судна «Роялист», оказал султану Брунея (карта № 16) (Сев. Калимантан) Омару военную помощь при подавлении восстания даяков в зависимом от него княжестве Саравак, за что был назначен правителем последнего с титулом раджа[97]. Вскоре вместе с английской эскадрой Брук разгромил флотилию морских даяков и восстановил на троне свергнутого ими Омара. За новую услугу султан передал Бруку суверенитет над Сараваком вместе с прибрежным островом Лабуан, где были открыты крупные залежи угля. Британии предоставлялось право наибольшего благоприятствования в султанате. Брук усиленно добивался от Лондона установления протектората над Брунеем, приобретения о. Лабуан для создания там «угольной станции», необходимой в Ост-Индии английским паровым судам. Сам «раджа» метил еще и в резиденты при султане. Лондон, однако, не решился сразу пойти столь далеко. Брук был назначен губернатором приобретенного Лабуана и британским генеральным консулом в Брунее, получил дворянский титул. Бурные протесты Гааги Лондон игнорировал, указав, что условия договора 1824 г. допускают округление владений обеими сторонами севернее Сингапурского пролива.

В 1849 г. Брук повторно возглавил карательную экспедицию против активизировавшихся морских даяков Саравака. При поддержке королевского флота он жестоко подавил их выступление, сжег их деревни, казнил пленных. Свыше 800 даяков (около 20% племени) было истреблено. Жестокость и размах подавления сломили силы даяков, но навсегда запятнали имя Дж. Брука [98]. В Сараваке прочно закрепилась династия Бруков.

Примеру Дж. Брука пытались следовать и другие белые авантюристы. В 1844 г. англичанин Мюррей предпринял попытку подчинить себе султанат Кутэй на востоке Калимантана; в 1856—1857 гг. другой англичанин Уилсон едва не захватил княжество Сиак на Восточной Суматре. Американец Джибсон пытался проделать то же в соседнем Джамби.

Боязнь отторжения соперничающими силами «неосвоенных» районов Нусантары побудила генерал-губернатора Рохюссена (1845— 1851) к возобновлению экспансионизма Нидерландов, который не прекращался до начала первой мировой войны (см. карту на правом форзаце). В 1855 г. Гаага после некоторых колебаний санкционировала этот курс. После авантюры Мюррея в Кутэе голландская эскадра вырвала у султана официальное признание зависимости от Батавии. К 1850 г. ее вассалами признали себя и другие княжества Восточного* Калимантана.

На Западном Калимантане артели (конгси) золотоискателейхуацяо, потерпевшие поражения в боях с голландцами близ г. Понтианак и г. Монтрадо, возобновили сопротивление, едва каратели покинули их территорию. Им удавалось и далее успешно отстаивать свою независимость от покушений как Батавии, так и местных правителей. Султан Понтианака также успешно сопротивлялся голландцам. Отмечалось, что, истребив в 1831 г. голландский отряд численностью 31 человек, он в течение последующих 20 лет все еще оставался на троне. В 1850 г. колонизаторы взяли курс на оккупацию Западного Калимантана, разместив там свои блокгаузы под предлогом защиты от «произвола конгси». Ответом было восстание китайцев, захват части этих постов. Лишь вторая попытка разгромить хуацяо (1854 г.) окончилась успехом. Была взята их «столица» — г. Монтрадо, население перебито. Но сопротивление конгси, руководимых тайным обществом «Триада», продолжалось в форме партизанской войны в джунглях. Лишь в 1855—1856 гг. голландцы сумели подавить сопротивление в прибрежных районах, не рискуя, однако, соваться во внутренние области.

На Южном Калимантане голландцы приступили к эксплуатации открытых там (1849) угольных месторождений. Эксплуатация рабочих была столь тяжелой, что в 1857 г. на шахтах близ г. Банджармасин началось восстание угольщиков, а в 1859—1863 гг. развернулась настоящая антиколониальная война, возглавленная князем Антасари не желающим допустить провозглашенную голландцами ликвидацию султаната (начиная с 1860 г.). Повстанцы захватили ряд копей, голландский пароход. Лишь играя на противоречиях группировок в феодальном руководстве восстанием, колонизаторы, которые ввели в единственные пути коммуникаций — реки — сильный флот, сумели разгромить основные силы Антасари (1863). Восстание угасало в джунглях до 70-х гг.

На Северном Сулавеси голландцы довольно легко восстановили свое господство. Население Минахасы к этому времени приняло христианство. В 1832 г. колонизаторам даже удалось ввести там систему принудительных культур.

На Юго-Западном Сулавеси Батавия вновь в 1858 г. оказалась втянутой в войну с непокорными бугекими княжествами, прежде всего — с Боне. Весной 1859 г. они нанесли поражение голландскому экспедиционному корпусу. Осенью, прибегнув к помощи князя из дома Ару Палаки, войска колонизаторов захватили Боне и восстановили своего пособника на престоле в качестве вассала. Ряд отторгнутых у прочих княжеств территорий перешел уже под прямое управление колониального правительства.

Конфликт с правителями острова Бали вылился в ожесточенную колониальную войну. После отвоевания Баламбангана (XVIII в.) голландцы мало вмешивались в дела населения Бали, сохранявшего социально-политический строй и традиции индояванской эпохи. На острове существовало 9 княжеств; правитель одного из них, Клункунга (юго-восток Бали), считался главой конфедерации. В 1846 г. голландская эскадра бомбардировала, а десант захватил ряд селений северных княжеств Бали в отместку за захват их населением потерпевших кораблекрушение голландских торговых судов. Правителям княжеств Булеленг и Карангасем пришлось согласиться на выплату крупной контрибуции и строительство колонизаторами форта. Князья, однако, саботировали выполнение условий договора. Карательная экспедиция была разгромлена при попытке штурма крепости Джагарага (1848). Третьей экспедиции (5 тыс. солдат при поддержке тяжелой артиллерии) в марте—апреле 1849 г. удалось захватить крепости балийцев и победить в «войне Джагарага», как она вошла в историю Индонезии. По договору 1849 г., князья о. Бали признали голландский сюзеренитет, обязались не иметь никаких отношений с прочими европейцами и снести все фортификационные сооружения. Батавия, назначив ассистент-резидента в ближайшем к Яве княжестве Булеленг (1860), воздерживалась впредь от вмешательства в дела воинственных княжеств Бали.

Активнее всего голландская экспансия развернулась на Суматре: там угроза английского вмешательства была наибольшей. Вдобавок Батавия добивалась статуса по меньшей мере совладелицы Малаккского пролива. На западе и северо-западе Суматры разгром падри и захват портов Барус (1839) и Сингкил (1840) вплотную приблизили голландские владения к Аче. От конфликтов с самим султанатом голландцы благоразумно воздерживались. Особенно беспокоил голландцев «вакуум силы» в большинстве княжеств Восточной Суматры, возможность успеха там эскапад, подобных авантюре Дж. Брука. Батавия развернула экспансию сначала «на ближних подступах». В 1851 г. был аннексирован оловоносный о. Белитунг; частная голландская компания приступила к эксплуатации его богатств. Еще до этого, в 1849 г., колонизаторы разгромили партизанское движение на соседнем о. Банка. В 1856 г. после упорной борьбы была покорена территория Лампунг. Годом позже голландцы сместили султана архипелага Риоу, вознамерившегося восстановить суверенитет. В 1851—1855 гг. они, воспользовавшись вспышкой междоусобной борьбы в Палембанге, поддержали центральную власть и подавили восстание удельных князьков. Это позволило им проникнуть глубже во внутренние районы султаната.

Закрепившись на юге и юго-востоке острова, Батавия обратила взоры на восток Суматры. Ее первая попытка захватить княжество Сиак в 40-е гг. завершилась неудачей вследствие противодействия Британии. В 1856 г. сиакский султан, который победил брата в династической борьбе с привлечением бугского войска под предводительством английского авантюриста Вильсона, обнаружил, что его наймит и союзник вместо ухода восвояси устанавливает шаг за шагом собственный контроль над княжеством. На сей раз голландцы не медлили. Посланный ими военный корабль обратил англичанина вместе с его отрядом в бегство. По договору с султаном (1858) Сиак и четыре его вассальных княжества (Дели, Серданг, Асахан и Лангкат) вошли в состав Голландской Индии. Но на сюзеренитет над четырьмя княжествами претендовал также Аче, флот которого поспешил устроить демонстрацию силы близ их побережья. Правители княжеств немедленно признали свою зависимость от этого султаната. Но полутора годами позже у их берегов появилась голландская эскадра, разгромившая ачехскую флотилию. В октябре 1865 г. четыре княжества окончательно покорились Батавии.

Решительный натиск голландцев на княжество Джамби также относится к 1858 г. Однако султан Таха отверг проект договора, превращавшего его в вассала Батавии. И хотя посаженный голландцами на трон преемник все же подписал договор, и народ, и знать продолжали повиноваться бежавшему в джунгли Тахе. Таким образом, в 60-е гг. Джамби наряду с Понтианаком и Бали оставался районом, где экспансионизм Нидерландской Индии не привел пока к полному успеху.

ЛИБЕРАЛЬНАЯ БУРЖУАЗИЯ НИДЕРЛАНДОВ И НОВЫЙ ПОДХОД К ЭКСПЛУАТАЦИИ КОЛОНИИ (30—60-е гг. XIX в.). КРИЗИС «СИСТЕМЫ ПРИНУДИТЕЛЬНЫХ КУЛЬТУР». НАРОДНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ

Система принудительных культур демонстрировала свою эффективность и прибыльность в течение первых 10—15 лет ее применения. Благодаря ей Нидерланды смогли с лихвой возместить ущерб от войн как в Европе (с Бельгией), так и в колониях, упрочить свое экономическое положение. Это послужило основой для возникновения и роста в метрополии партии либералов, которая отражала интересы молодой промышленной буржуазии, рвущейся к «колониальному пирогу». Либералы считали устаревшими государственно-крепостнические методы эксплуатации колонии, сводившиеся к выкачке ценного сырья. Они предлагали вывозить в Индонезию «избыточный» частный капитал и эксплуатировать «туземный труд», который, казалось им, должен быть доступным и дешевым. Активизировав внутренний товарооборот, полагали они, можно будет использовать колонию как рынок сбыта товаров метрополии. За колониальным государством они сохраняли лишь координирующие, регулирующие и военно-полицейские функции.

Вместе с тем и консерваторы, и либералы рассматривали Индонезию как прибыльное голландское предприятие и расходились лишь в вопросе, каким путем можно достичь максимальной выгоды. Первую победу в парламенте либералы одержали в 1839 г., отказав правительству в займе за счет колонии. Министру колоний фан ден Босу, «отцу СПК», пришлось уйти в отставку. В 1848 г. на гребне революции в Европе либералы настояли на введении новой конституции, лишившей короля монопольного контроля над колониями. В ее развитие в 1854 г. было впервые принято Положение об управлении Нидерландской Индией, согласно которому уже парламент, а не корона обретал право направлять деятельность колониальной администрации [99].

К концу 40-х гг. в парламенте метрополии уже существовала постоянная либеральная оппозиция. Одним из ее лидеров был барон фан Хуфелл. Превознося методы частного предпринимательства, он связывал с их введением повышение благосостояния «туземного крестьянства». Вместе с тем он даже не ставил вопроса об отмене таких принудительных культур, как сахарный тростник и кофе: столь прибыльными они были для Нидерландов. Звучали, однако, и более радикальные голоса. Так, министр колоний Уленбек предлагал разом отменить всю СПК и отказаться от системы присвоения батиг слот (активного сальдо). К тому же призывал в своем нашумевшем романе «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского торгового общества»[100] бывший ассистент-резидент Дауэс Деккер, уволенный колониальными властями. Хотя поначалу большинство либералов в стране отшатнулось от «ультрарадикальных призывов», они способствовали свертыванию СПК в дальнейшем.

Еще до 1854 г. под давлением либералов началось некоторое смягчение СПК: некоторые из культур обнаружили свою малоприбыльность. Площади под ними стали сокращаться. Строже стала соблюдаться статья закона об отведении под принудительные культуры не более 1/5 крестьянских земель. Был существенно сокращен базарный налог. Был принят закон об отмене рабства (вводимый, впрочем, только с 1860 г.); долговые рабы подлежали выкупу.

Новый министр колоний (1860—1863) фан де Пютте, в прошлом яванский плантатор, опираясь на Постановление 1856 г., принятое Уленбеком, начал поэтапную ликвидацию системы. Он отменил ряд утративших прибыльность принудительных культур (чай, табак, индиго, перец, корицу, нопал). На сахарный тростник и кофе он, однако, даже не посягал. Высвободившиеся земли и целый ряд государственных предприятий он передал частному голландскому и китайскому капиталу (100 кофейных плантаций, 150 предприятий по производству индиго, сахара, табака и риса). Еще 150 частных плантаций функционировали на княжеских землях Явы. Был отменен и «культурный процент». Показательно, что могущественная компания НХМ, к этому времени превратившаяся в крупнейший банк, постепенно переориентировалась на поддержку либералов. Однако для развития колонии по капиталистическому пути были необходимы не только свободные земли и государственная поддержка, но и рынок свободной рабочей силы. Между тем к середине XIX в. непосредственный производитель был опутан сетью барщинных и общинных повинностей, переплетающихся друг с другом: керджа роди, керджа панчен, керджа деса. Только в 1849 г. государственная барщина (керджа роди) была отменена на ряде работ, где нужна была более высокая эффективность. В 1852 г. принудительный труд был отменен на складах и при погрузочно-разгрузочных операциях в портах. В 1863 г. было объявлено, что только возделывание и культивация сахарного тростника могут оставаться объектами принудительного труда[101].

К 1853 г., как отмечал английский экономист Фёрниволл, либерализм «уже располагал большими батальонами». За спиной плантаторов теперь стояла НХМ. Мощные банковские интересы поддерживали частное предпринимательство. «И консерваторы уже не поддерживали более «систему культур», а просто противились переменам». К 1870 г. частные контракторы уже производили подавляющую долю сахара Явы (более 73%), более трети кофе, 100% индиго, табака и чая. Государство же сосредоточило усилия на производстве кофе, перца и хинина. Товарный рис производила в основном яванская община, а также «Частные земли», 3/4 которых принадлежали европейцам и 1/4 (0,4 млн бау) — китайцам. Соотношение государственного и частного экспорта, составлявшее в 1856 г. примерно 65:35, в 1870 г. радикально изменилось — 42 : 58. Продолжался рост присваиваемой метрополией колониальной дани (батиг слот). С учетом прибылей от горнорудной промышленности он достигал в 1851 г. 15 млн гульденов; в 1852 — 1860 гг. — 24,5 млн в среднем ежегодно; в 1861 —1866 гг. — 32,5 млн.

Развитие еще до полной отмены СПК частного предпринимательства под эгидой либералов обусловило появление на Яве новых банков (помимо НХМ, финансировавшей в начале 60-х гг. множество плантаций и около 20 сахарных заводов)—одного английского и трех голландских. Активизировалась внешняя торговля, чему немало способствовало снижение Батавией таможенных тарифов (1865). В 1868 г. был открыт Суэцкий канал. Голландский капитал ответил созданием двух пароходных компаний. Не бездействовали и англичане: в 1870 г. Индонезию посетило 111 их судов (в 1830 г. — только 44).

Ужесточение колониального гнета в связи с введением новых методов эксплуатации вызвало активизацию народных движений. Разрушение Западом привычного социального уклада побуждало восставших призывать к восстановлению традиционных ценностей. Так, в 30-е гг. в Багелене, недавнем очаге восстания Дипонегоро, крестьяне Джаясена и Мае Пуджа, предсказывая скорое «возвращение» этого принца, подняли народ на борьбу с колонизаторами; это движение в конце 30-х гг. возглавил некий Сарип.

Мессианистские восстания вспыхнули в Клатэне (1865) и в Бантене в 1836—1839 гг.; в последнем — под лозунгом воссоздания княжества Паджаджаран.

Движения против колонизаторов в Пасисире носили иной, скорее религиозно-исламский характер. В восстаниях Деманга Крамаджипуры в Пати (1839), Бауджаи в Семаранге (1841) и Хаджи Дженапа в Кудусе (1847) руководящая роль принадлежала представителям мусульманского духовенства, противопоставлявшего себя индуизированным аристократам — прияи.

Глава 9 ИНДОНЕЗИЯ в ЭПОХУ ПЕРЕХОДА К ИМПЕРИАЛИЗМУ (1870—1918 гг.)

Непосредственная смена системы монопольно-крепостнической государственной эксплуатации колонии господством западных империалистических монополий стала структурной реформой, определяющей модель развития Нидерландской Индии в течение 50 лет после 1870 г. Эта смена протекала на фоне частичного сохранения и мучительного, медленного избавления от феодально-крепостнических и патриархально-общинных пережитков.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ИНДОНЕЗИИ В ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕТВЕРТИ XIX — НАЧАЛЕ XX в. САХАРНЫЙ И АГРАРНЫЕ ЗАКОНЫ НАЧАЛА 70-х гг.

В 1870 г. и последующие годы либералы провели в парламенте в метрополии ряд законодательных актов, знаменовавших постепенный отход от системы принудительных культур и широко распахнувших двери для вторжения частного предпринимательства. «Сахарный закон» (1870) был первым из них. Принудительное возделывание культуры сахарного тростника в интересах государства должно было, начиная с 1878 г., сокращаться и к 1890-му году полностью уступить место частной инициативе. Сахарозаводчик отныне получал возможность продавать продукцию повсеместно, а не обязательно на аукционах в Голландии. (После сахара последней «принудительной культурой» остался кофе — до 1917 г.)

Далее последовала серия законов, декретов и указов о земле (1870—1875). Новое аграрное законодательство провозгласило весь ареал Нидерландской Индии (включая территорию всех 280 княжеств, но исключая «Частные земли», проданные европейцам и китайцам) собственностью голландского государства. При этом они подразделялись на 2 категории: «несвободные», то есть сады, пастбища и пахотные земли общин и отдельных крестьян (а также феодальные домены), и «свободные» — то есть лесные массивы, пустоши, перелески, луга и угодья, к моменту издания законов непосредственно не обрабатывавшиеся и не используемые крестьянами. Границы общинных и индивидуальных земель были жестко зафиксированы. Частичному перемещению землепашества на сопредельные площади, обычному для экстенсивного крестьянского земледелия, был положен конец. Резервные земли общины, вводимые в оборот по мере естественного прироста населения или включения в ее состав пришлых, были также отторгнуты как «свободные». Итак, вся земля, не зафиксированная голландским законодательством как частная собственность и не находившаяся к моменту издания закона в непосредственном пользовании крестьян, объявлялась собственностью колониального государства.

Отныне плантатор мог получить в наследственную долгосрочную (до 75 лет) аренду (эрфпахт) у государства крупные земельные концессии из фонда «свободных земель» при смехотворно низкой ежегодной ренте в 1,4 до 8,4 гульденов за 1 га; вдобавок, эти платежи начинали выплачиваться лишь с шестого года существования концессии. Арендуемый массив не должен был превышать 360 га, но число таких массивов к аренде одним лицом не ограничивалось. Однако ряд однолетних культур, прежде всего сахарный тростник, требовал для возделывания уже освоенную, орошаемую, то есть «несвободную», используемую крестьянами землю. Аграрные законы 70-х гг. открывали и такую возможность: допускалась краткосрочная аренда земли общинников (или индивидуальных владельцев) непосредственно у крестьян продолжительностью до 5 лет и длительная (до 21,5 года) аренда участков, зафиксированных как объект частнособственнических прав индивидуального хозяина. Земель последнего типа становилось все больше, так как по закону 1875 г. всякий вновь расчищенный и поднятый крестьянином-общинником участок регистрировался как собственность лично его, а не общины, как прежде. При такой аренде крестьянесобственники обычно подряжались еще и трудиться на плантатора (за скромную плату). При долгосрочной аренде у крестьянина плантатор был обязан раз в два года возвращать ему землю в период западного муссона для посадки быстровызревающих пищевых корнеплодов (батата, маниока и др.)[102]. Заключение арендных сделок фиксировалось в форме контракта в присутствии европейского или индонезийского чиновника.

Аграрные законы закрепили существовавший и до них порядок, при котором не допускалось отчуждения земли в полную собственность неиндонезийским владельцам, будь то англичанин, голландец, индо, хуацяо или араб. Под строительство усадеб европейцам и «чужеземцам-азиатам» (хуацяо, арабам, индийцам) отводились небольшие площади, годные для приусадебных участков, но не для плантаций.

Законы 70-х гг. разительно изменили облик Индонезии. Разразился неслыханный бум. Половину из потока заявок на частные концессии приходилось отклонять: спрос намного превышал предложение. В пылу конкурентной борьбы компании «глотали больше, чем могли переварить», обрабатывая при этом не более половины арендованных площадей (и это на Яве с ее острым земельным дефицитом). Уровень благосостояния низов существенно понизился. Резко сокращалось производство продовольственных культур, особенно риса. В 1873 г. его импорт превысил экспорт и продолжал расти. Экспорт же риса, вытесняемого техническими культурами, вскоре прекратился вовсе. При неурожаях участились случаи голода. Между тем население бурно росло. Если в 1795 г. на Яве и Мадуре проживало лишь 3,5 млн человек, а в 1815 г. — 4,5 млн, то в 1846 г. уже 9,5 млн, в 1880 г. — почти 20 млн, а в 1905 г. — свыше 30 млн человек[103].

Либералы стремились обеспечить частный капитал не только землей, но и рабочей силой. С этой целью в 1882, 1884 и 1885 гг. была принята серия постановлений об отмене различных разновидностей керджа роди. С 1882 г. отменялась керджа панчен в пользу прияи. А в 1888 г. правительство ограничило и четко регламентировало все виды креджа деса, так как эта внешне чисто общинная трудовая повинность стала нередко маскировать ту же барщину. Голландские экономисты расценивают как явное достижение на пути прогресса сокращение срока государственной барщины для каждого крестьянина с 52 трудовых дней (1804) до 36 (1893) и 10—30 дней (1912). Но если вспомнить о шестикратном демографическом приросте за это время, то станет очевидным, что совокупное число используемых человеко-дней не сократилось, а резко возросло.

В неистовой конкуренции европейских плантаторов за найм кули на Яве арендаторы часто предлагали нанимаемым крупные авансы, иногда — за несколько лет вперед. При этом нередкими были издержки: получивший аванс либо скрывался, либо одновременно заключал контракт с конкурирующими фирмами. На власти дождем сыпались жалобы. Одновременно контракторы в ответ на «вероломство яванцев» прибегали к широкой гамме уловок, чтобы заполучить и удержать кули: оказывали на него давление через подкупленного местного старосту, использовали местных подонков для запугивания рабочих, спаивали их или втягивали в опиумокурение. Д. Бюргер обоснованно, на наш взгляд, объясняет причины несоблюдения контрактов кули отсутствием в традиционном яванском обществе этических норм, адекватных отношениям найма. С течением времени, к концу XIX в., нарушения «контрактов на труд» стали редкостью. Государство, со своей стороны, содействовало капиталистам: с 1864 г. на Яве были введены суровые уголовные санкции за нарушение контрактов, но в 1879 г. они были отменены под давлением либеральной общественности метрополии. К тому времени, однако, рынок рабочей силы уже начал складываться на Яве[104]. Одновременно было установлено, что аванс не должен превышать сумму зарплаты за год. Наконец, с 1895 г. контракты на земельную аренду стали подлежать обязательной регистрации.

Как уже говорилось, с конца 80-х гг. предпринимались меры по ослаблению общинных пут в деревне. В 1890 г. старостам было запрещено вмешиваться в сделки крестьян — земельных собственников — с плантаторами или скупщиками продукции. Еще более радикальной мерой властей стало введение индивидуального порядка взимания налогов с общинников: в Чиребоне — с 1896 г.; на Яве в целом— в 1907— 1920 гг.

Бурная экспансия плантационного хозяйства привела к резкому расширению возделываемых площадей: с 1855 по 1885 г. они увеличились вдвое. Стремительно возрос и выпуск продукции экспортных культур. Так, производство сахара на Яве поднялось с 153 тыс. т в 1870 г. до 380 тыс. т в 1885 г.; 744 тыс. в 1900 и 1350 тыс. т в 1915 г. Чая было выработано 7 тыс. т в 1900 г. и 41 тыс. т в 1915 г. Появились и новые культуры: копра и каучук. Производство последнего быстро прогрессировало и в 1915 г. достигло 15,8 тыс. т. Экспорт табака, принесший в 1870 г. 3 млн гульденов, в 1890 г. дал уже 32,5 млн. Что касается состояния дел с вывозом в целом, то государственный экспорт, в 1856 г. превышавший частный вдвое, в 1885 г. уже составлял от него не более 10%. Этому подъему сопутствовало и расширение возможностей сельскохозяйственного кредита. Если в 1870 г. 7 крупнейших банков выделили для этой цели 72 млн гульденов, то в 1915 г. — уже 139 млн. В конце XIX в. стали возникать первые монополии (Яванский сахарный синдикат, Всеобщий сельскохозяйственный синдикат и др.). Их деятельность пока ограничивалась плантационным хозяйством и горнорудной промышленностью. От создания современной обрабатывающей промышленности они воздерживались. Монополии стимулировали адаптацию колонии к мировому рынку. Импорт потребительских товаров из Европы бурно возрастал. Так, с 1870 по 1875 г. ввоз тканей в Нидерландскую Индию увеличился втрое. Импорт голландских тканей из Твенте, пишут индонезийские историки, «убил местное ткачество».

Значение колонии как рынка сбыта возрастало. В 1872 г. отчасти под давлением собственной промышленной буржуазии, отчасти по настоянию Британии (отраженному в Суматранском договоре 1871 г.— см. ниже) Гаагой были отменены дифференциальные импортные пошлины, совершен переход к фритредерству. «Политика открытых дверей» во внешней торговле и экономике в целом [105], несомненно, объяснялась страхом голландцев чрезмерной неуступчивостью спровоцировать Англию на захват Индонезии. Последствия не замедлили сказаться: если в 1870 г. метрополии принадлежало 77% индонезийского экспорта и 41% импорта, то к 1913 г. уже только 28% и 33% соответственно. Между тем доля Британской империи в том же 1913 г. поднялась до 40% (как импорта, так и экспорта).

Естественно, победа частнокапиталистических методов хозяйствования и рост торговли вызвал развитие средств коммуникации. К 1900 г. общая протяженность железных дорог (в основном на Яве) составила 3,5 тыс. км, а в 1913 — 5,5 тыс. Основанная в 1888 г. КПМ (Королевская пароходная компания) к 1913 г. располагала уже 80 пароходами и монополизировала каботажное плавание. Сообщение метрополии с колонией обеспечивали 180 голландских судов. Совершенствовалась телеграфная, телефонная, почтовая связь.

Уступая ряд экономических позиций частному капиталу, колониальное государство отнюдь не устранялось от эксплуатации колонии и ее ресурсов. Оно по-прежнему доминировало в экономике. Крупнейшей статьей его доходов были земельная рента, земельный и подушный налоги. В 1897 г. они составляли 53 млн гульденов, а в 1913 г. — уже 103 млн, превысив половину поступлений. Отменив в 1864 г. ряд второстепенных монополий (на игорные дома, табак и т. п.), государство сохранило выгоднейшие — на опиум и ломбарды, которые принесли в 1897 г. 28 млн гульденов, а в 1913—62 млн[106]. Колониальное государство владело также железными дорогами, рядом промышленных предприятий, крупными ирригационными сооружениями, почтой и телеграфом, извлекая из всего этого немалые прибыли. Разработки олова на островах Банка, Белитунг и Сингкеп велась компаниями, где преобладал государственный капитал. Государственная НКК[107] первой получила концессию на нефтедобычу (1883), но потребность в массированных капиталовложениях продиктовала ее слияние с английской Шелл и образование на этой базе смешанной нефтяной монополии Ройял Датч Шелл (1907). Нефтедобыча (в основном на Суматре и Калимантане) стремительно росла: с 1 тыс. т в 1890 г. до 1.525 тыс. т в 1913 г. Государство практически было монополистом в добыче угля — также на Суматре и Калимантане. Выварка пищевой соли опять-таки составляла монополию правительства. Таким образом, роль государства в экономике оставалась пока доминирующей.

Внешние острова (карта на правом форзаце) до конца 70-х гг. были ареной не столько плантационного хозяйства, сколько горнодобывающей промышленности. Правда, на Молукках продолжалось производство тонких пряностей, но государственная монополия на гвоздику была отменена в 1864 г., а на мускатный орех в 1873 г., так как обе культуры утратили высокую прибыльность. Плантаций капиталистического типа там не создалось.

В 1863 г. в султанате Дели (Восточная Суматра) голландским частным плантатором были сделаны первые посадки табака, оказавшиеся многообещающими. В 70-х гг. весь этот район стал производителем высококачественного табака на экспорт. Рабочая сила, которая не могла быть мобилизована на Суматре вследствие неразвитости товарно-денежных отношений, в XIX столетии ввозилась по контракту из Южного Китая, а с начала XX в. с Явы, где уже образовалась резервная армия труда. Частые нарушения контрактов, вызванные жестоким обращением с рабочими и чрезмерной их эксплуатацией, с 1880 г. пресекались специальным уголовным законодательством (пунале санкси), действовавшим почти до второй мировой войны, невзирая на протесты в метрополии. На западном побережье Суматры и юго-западном Сулавеси началось производство копры, однако эту культуру на мировой рынок поставляли не плантации, а мелкие товаропроизводители.

В целом, по мнению Д. Бюргера, XIX век не внес крупных экономических перемен в жизнь Внешних островов. Натуральное хозяйство сохраняло там еще весьма прочные позиции. Говоря об общем воздействии либерализма на социально-экономическую жизнь населения колониальной Индонезии, трудно не согласиться с индонезийскими историками, подчеркивавшими, что к концу XIX в. имелись ясные симптомы того, что жизненный уровень индонезийцев, прежде всего на о. Ява, претерпел регресс.

СУМАТРАНСКИЙ ДОГОВОР 1871 г. АЧЕХСКАЯ ВОЙНА (1873—1913)

Самостоятельность расположенного в устье Малаккского пролива султаната Аче (карта № 19) внушала серьезные опасения голландским колониальным властям в связи с развернутым империалистическими державами разделом мира. В Батавии считали, что без обладания крайним севером Суматры голландское владычество на острове останется шатким. Между тем суверенитет Аче был огражден от голландских посягательств договором 1824 г. Однако к 70-м гг. XIX в. интересы фритредерства стали первостепенными для англичан, и уже в 1863 г. их газета, выходившая в Сингапуре, писала: «Если голландцы гарантируют свободу торговли, мы позволим им взять всю Суматру». Голландцам пришлось согласиться с принципом свободной торговли, и в ноябре 1871 г. в Гааге был подписан так называемый Суматранский договор между Британией и Нидерландами. Его первая статья гласила: «Его Британское Величество снимает все возражения против распространения Нидерландского господства над любой частью острова Суматра». Это был смертный приговор суверенитету Аче. Год спустя голландцы отменили дифференциальную пошлину и передали Англии свою колонию Золотой Берег в Африке. Сделка двух колониальных хищников была завершена, и в марте 1873 г. Батавия развязала Ачехскую войну, неожиданно для нее продлившуюся 40 лет и ставшую важнейшим фактором внутриполитического развития Нидерландской Индии (НИ).

В конце XIX в. султан Аче обладал реальной властью лишь в пределах своего домена и оставался скорее сакральным символом верховной власти и единства государства, чем правившим монархом. В султанате не существовало единой административной и налоговой системы. Основной социальной ячейкой была соседская община. Общины объединялись в мукимы (приходы), возглавлявшиеся имамами, — изначально духовными лидерами, в дальнейшем—военными предводителями и наследственными феодальными владетелями мукимов. Феодальную аристократию представляли улубаланги, потомки военных вождей родо-племенных конфедераций, уже с XVII в. обладавшие военной, административной, судебной и фискальной властью и объединявшие под своим верховенством по нескольку мукимов. Это были практически независимые удельные князья, избиравшие султана на своих съездах. Объединения множества (до нескольких десятков) мукимов именовались саги и возглавлялись верхушкой аристократии — наиболее могущественными улубалангами, имевшими титул панглима (букв. — военачальник). Собственно Аче (Великий Аче) состоял из столицы Кутараджа, султанского домена и трех саги. Имелись саги также в Пасэе, Педире, Гайо, Аласе, прочих территориях султаната и на его вассальных землях. Традиционная (адатная) знать — имамы, улубаланги и панглимы — взимала оброк и пользовалась барщинным трудом крестьян-общинников.

К середине XIX в. в Аче резко усилилось влияние исламских клерикальных кругов: мечетских священнослужителей, хаджи, учителей духовных школ, шариатских судей {кади) и уламов (мусульманских богословов, авторитетов в области религиозной доктрины)[108]. Они были тесно связаны с деревенской верхушкой, чьи сыновья пополняли их ряды. Вертикальная мобильность среди уламов была неизмеримо выше, чем в феодальной адатной среде. В указанный период среди уламов широко распространилось пуристское учение ваххабизма, направленное против адатной знати, исповедующей традиционалистский ислам. Одновременно оно служило идейным выражением возмущения ачехских общинников ростом феодальной эксплуатации.

Видя неизбежность скорой войны с голландцами, правящие круги Аче тщетно обращались за помощью сначала к единоверной Турции, затем к США и Италии. Батавия немедленно использовала этот демарш как повод к войне. Дополнительным обвинением были утверждения, что султанат покровительствует пиратству. В марте 1873 г. голландцы потребовали у Аче признания сюзеренитета Нидерландов. Султан, при дворе которого боролись «военная» и «мирная» партии аристократии, отказал. В апреле голландская эскадра бомбардировала султанский домен с моря, а карательный корпус (3,4 тыс. штыков) атаковал его с суши. Встретив ожесточенное сопротивление и потеряв четверть живой силы и командующего войсками, интервенты отступили и были отозваны на Яву. «Военной прогулки», обещанной соотечественникам министром колоний фан де Пютте, не получилось.

Едва оправившись от шока, колонизаторы подвергли Аче жесткой блокаде. В декабре 1873 г. близ его столицы высадился второй экспедиционный корпус: 8 тыс. солдат[109] при поддержке 60 кораблей и 220 орудий. Цель была прежней: 1) захватить султанский кратон и домен и 2) навязать Аче договор, подобный сиакскому. Потеряв убитыми и ранеными свыше 2 тыс. солдат, в январе 1874 г. голландцы добились первой цели. В это время скончался от холеры укрывавшийся в горах султан, а несколько улубалангов и имамов столичного округа капитулировали. Генерал фан Свитен поспешил рапортовать в Батавию о победе и провозгласил Аче «собственностью Нидерландов». Свитен возвратился на Яву, оставив в султанате лишь 3 тыс. солдат. Но борьба лишь начиналась. В феврале аристократия избрала новым султаном восьмилетнего Мохаммада Дауда, а его опекуном — ярого противника голландцев Туанку Хашима. В Аче развертывалось широкое сопротивление «кафирам», горячо поддержанное крестьянством.

Первый этап Ачехской войны (март 1873 — апрель 1874 г.) характеризовался централизованным сопротивлением в султанском домене. Голландцы даже не предпринимали попыток привлечь на свою сторону колеблющихся феодалов, рассчитывая на быстрый успех. Силы сопротивления ачехцев были разрозненными: они состояли из дружин отдельных панглим и улубалангов и наскоро собранного ополчения. Не лучшей была и тактика защитников Аче: противоборство в открытом бою с неизмеримо лучше вооруженным и организованным врагом. Но важнейшим было другое: с самого начала борьба ачехцев приобрела характер народной войны против колонизаторов-иноверцев.

Второй период войны (апрель 1874—1880 г.) был периодом децентрализованного сопротивления и кризиса феодального традиционалистского руководства. Сопротивление оккупантам развернулось уже в большинстве районов Аче и характеризовалось высокой активностью и крайним упорством. Голландцы перешли к позиционной войне, создали цепь укреплений в Великом Аче. К концу 1875 г. они получили сильные подкрепления. Летом 1878 г. губернатор Аче Хейден начал широкое контрнаступление. Войска ряда адатных вождей — улубалангов и имамов, неосмотрительно ввязавшиеся в открытые сражения, были разбиты. Около 20 улубалангов ради сохранения сословных привилегий и доходов признали голландское владычество и прекратили сопротивление, считая его бесполезным. Хейден не стеснялся в средствах: он прибегал к массовым казням заложников, сжигал дотла селения, откуда раздавался хотя бы единый выстрел. Несмотря на то, что султан с его окружением, влиятельный и непримиримый Панглима Полем, один из крупнейших ачехских феодалов[110], и другие не собирались складывать оружие, голландцы, повторяя былой просчет, сочли свою победу окончательной и к маю 1880 г. сократили оккупационную армию с 10,5 тыс. до 6,5 тыс. солдат. Усугубляя свою ошибку, оккупанты распространили на ачехцев колониальные налоги (налог на урожай, экспортные пошлины на рис и кофе), а также монополии (на торговлю опиумом и игорные дома). Это вызвало бурное возмущение практически всех слоев населения и активизировало сопротивление. Особенно бушевало крестьянство, чьи прежние повинности в пользу адатной верхушки с введением новых отнюдь не были урезаны. Внутренние социальные противоречия обострились. Крестьяне были раздражены бесчинствами и поборами феодальных дружин, неспособных вдобавок защитить их от оккупантов-иноверцев.

Все чаще крестьяне — основная движущая сила Ачехской войны — стали обращаться как к альтернативным военным предводителям к уламам, издавна обличавшим пороки адатной знати. Вскоре уламы уже располагали небольшими, не зависящими от улубалангов и имамов партизанскими отрядами. На тайном совещании в Ламси (осень 1879 г.) уламы предложили аристократам военный союз с условием, что те обратятся к «истинному исламу» и возвратят народу «неправедно изъятое у него достояние». Это программное заявление духовенства содержало уже не только антиколониальные, но, как видим, также социальные и идеологические мотивы. Надменная адатная знать отвергла это предложение.

В 1881 —1896 гг. развернулся третий период войны. Это был апогей сопротивления ачехского народа под предводительством уламов и «народных улубалангов» — военачальников из плебейской среды. Уламы, хотя и принадлежали к классу эксплуататоров, обладали неизмеримо меньшими, чем адатная знать, правами на труд и продукт крестьян. К тому же для этих «пуритан ислама» голландцы были не только поработителями и чужеземцами, но еще и «неверными». Уламы объявили войну священной. Их целью в войне были не только разгром и изгнание «кафиров», но и создание теократического мусульманского государства, насаждение «истинного ислама», что мало импонировало традиционалистам.

Выдвинувшийся из среды уламов предводитель Мохаммад Саман[111], совершив хадж, стал ярым адептом ваххабизма. Именно он впервые призвал к созданию «справедливого» теократического государства в Аче и предрек, что 1883 год будет годом «полного изгнания кафиров с ачехской земли». Движение Самана, начавшись на границе между Великим Аче и Педиром, вскоре широко распространилось на юг и северовосток. С 1882 г. Саман совершенно отказался от крупных сражений, развернув герилъю — всенародную партизанскую войну. Под оккупантами словно разверзлась пропасть. Голландские форты и блокгаузы захватывались один за другим. Многие феодалы, покорившиеся было колонизаторам, возвращались к борьбе. К лету 1884 г. Саман очистил от врага почти весь Великий Аче. Голландцы лихорадочными темпами создавали вокруг Кутараджи пояс укреплений («линию концентрации»), который с трудом удерживали.

В отвоеванных областях Саман над каждым светским феодалом, сохранившим привилегии и доходы, поставил духовных лидеров — уламов, олицетворяющих «высшую», религиозную власть и ограничивающих самовластие адатных вождей. Сам Саман, будучи религиозным главой движения, сосредоточил в своих руках в создаваемом им государстве высшие административные, военные, судебные и фискальные функции [112]. Вместе с тем он подчеркивал, что не стремится «оттеснить султана» (в чем его обвиняли), что сосредоточенная в его руках власть имеет лишь одно предназначение: разгром «неверных».

На окраинах Аче тоже бушевало пламя партизанской войны. Особенно сильным было оно на Западном берегу, где движение возглавил бывший сельский староста Теуку Умар, в дальнейшем самый крупный полководец Ачехской войны. В начале 80-х гг. он сумел не только освободить от оккупантов весь Западный берег, но и создать там независимое от султана и Мохаммада Самана государственное образование. Действуя в союзе с Саманом, Умар, однако, на подвластных ему территориях решительно ограничивал власть местных имамов и улубалангов или вовсе смещал их, заменяя собственными назначенцами, что усиливало его популярность у крестьян и возбуждало ненависть знати к «выскочке». Однако отсутствие у Умара четких идеологической платформы и организационных установок (подобных «государству ислама» у Мох. Самана) не позволили ему создать монолитное государство. Не было у него и централизованного регулярного войска. Связующим началом его государства был, в сущности, «феодальный национализм».

Итак, в течение 80-х гг. апогей Ачехской войны был обусловлен союзом трех разнородных течений: патриотически и антиколониально настроенных адатных лидеров во главе с султаном; партизанского крестьянского движения под предводительством «народных улубалангов», ярким, но не единственным представителем которых был Теуку Умар, и шариатское государство уламов во главе с Мох. Саманом. Но в последнем к концу 80-х гг. уже проявились признаки перерождения и упадка. Эгалитаристские посулы оставались невыполненными, как и обещание Самана полностью разгромить «кафиров» в 1883 г. Отдельные успехи уламов (разгром голландцев в 1889 г. под Кота Похама) не меняли общей картины. Оттесняя адатную верхушку от власти, уламы сами становились «маленькими улубалангами», в том числе и Мат Амин, сын Самана. Особенно возмущало низы сохранение привилегий улубалангов в шариатском государстве. Ропот вызывали религиозная ограниченность и нетерпимость уламов, их жестокость к ачехцам, пусть на короткий срок покорившимся «кафирам».

В 1891 г. Мох. Саман скончался, и его государство потеряло бесспорного лидера. В ходе развернувшейся борьбы за власть сыновья Самана дерзнули вторгнуться в пределы владений союзных Теуку Умару улубалангов и его жены Чут Нья Дин[113], однако были разгромлены объединенным войском под командованием Умара. Это нападение навсегда рассорило их и оттолкнуло друг от друга. 30 сентября 1893 г. Теуку Умар со своим отрядом перешел на сторону колонизаторов. Возглавив адатных вождей, он нанес саманитам ряд жестоких поражений, захватил их столицу, вдвое расширив пределы оккупированных голландцами территорий. Новый губернатор Аче за это предоставил Умару полную свободу действий и щедро вооружал его отряд вопреки предостережениям своего окружения.

Военные действия 1893—1896 гг. характеризовались Примерным равновесием противоборствующих сил. Но весной 1896 г. Умар под давлением антиголландской партии и будучи оскорбленным подозрительностью голландских чиновников, вновь вернулся в ряды сопротивления и атаковал Кутараджу.

В 1896—1903 гг. развернулся новый, четвертый период войны в Аче. Именно тогда потерпели неудачу последние попытки объединения антиголландских сил, а сами они понесли решающие поражения.

Крайне раздраженное «бесконечной войной» правительство НИ обратилось на этом этапе войны за советом и помощью к голландскому исламоведу и глубокому знатоку Аче проф. Снуку Хюргронье[114]. Ученый сумел убедить колониальные власти, что в султанате бушует народная война, роль султана и его двора в которой третьестепенна. Он предложил новые методы военных и политических действий: поблажками и уступками привлекать адатную знать; одновременно вести беспощадную и активную войну против саманитов и «народных улубалангов»; с этой целью отказаться от позиционной войны, противопоставив герилье контргерилъю (создание мобильных маршевых колонн, не боящихся партизан и способных совершать в джунглях рейды от укрепления к укреплению). Учитывая усталость крестьянства от затянувшейся войны, эксперт настоял на прекращении тактики «тотального террора» и на поощрении желающих вернуться к мирному труду.

Верным сторонником идей С. Хюргронье был на первых порах новый губернатор Аче генерал фан Хёюц. В середине 1896 г. его войска нанесли ряд поражений патриотам в Великом Аче, а затем обрушились на Педир, где Теуку Умар и Паиглима Полем в который раз тщетно пытались объединить силы всех трех элементов антиголландского сопротивления. Колонизаторы опередили. При этом они, по совету Хюргронье, начали с «селективных ударов» исключительно по войскам Умара и других партизанских вождей. Лишь отбросив их на Западный берег, голландцы обрушились на «союзников» Умара, воздерживавшихся от оказания ему помощи. Маршевые колонны атаковывали ачехцев и днем и ночью. Сын Самана, Мат Амин, пал в бою, и в 1897 г. государство саманитов распалось под ударами Хёюца. К лету 1898 г. генерал захватил вновь весь Великий Аче и развернул наступления как на восточном, так и на западном побережье. Дифференцированный подход к силам сопротивления, рекомендованный С. Хюргронье, обеспечил голландцам победоносный исход кампании 1896—1898 гг.

В этих условиях стал быстро возрастать авторитет султанской партии. Утратившее надежды на достижение социальной справедливости и разочаровавшееся в саманитах крестьянство обратило свои надежды к султану как символу единства родины. Этому новому умонастроению низов способствовало привлечение фактическим главой султанской партии Панглимой Полемом Теуку Умара. На совещании в Гароте (1898) адатные вожди, Умар и несколько других «народных улубалангов» обязались совместно вести освободительную войну.

И вновь феодалы-традиционалисты, боявшиеся Умара, воздержались от помощи ему против наседающих голландцев. Тогда антиголландская коалиция распалась. Теуку Умар со своим трехтысячным войском перебрался на родной Западный берег, самостоятельно (и весьма успешно) продолжая борьбу. Но в феврале 1899 г. он попал в засаду и был смертельно ранен. Его смерть была невозместимой потерей для сил сопротивления. В 1899—1903 гг. война продолжалась уже далеко за пределами Великого Аче. Строительство сети крепостей и блокгаузов, рейды маршевых колонн все более ослабляли ачехцев. По совету Хюргронье была развернута настоящая охота за лидерами сопротивления, их родными и близкими. В конце 1902 г. жандармы схватили любимую жену и сына султана, и 10 января 1903 г. Мохаммад Дауд капитулировал и признал включение Аче в НИ. Ему была назначена крупная пожизненная пенсия. Ободренные успехом голландцы вскоре захватили мать, жену и детей продолжавшего борьбу Панглимы Полема. 6 сентября 1903 г. Полем вместе со 150 приближенными сложил оружие. Последовала серия капитуляций других улубалангов. Казалось, Ачехская война угасла. Но это был конец централизованного сопротивления.

Пятый, завершающий период войны (1903—1913) был временем рассредоточенного партизанского сопротивления. На Западном берегу неуклонно продолжала борьбу до самого своего пленения (1905) Чут Нья Дин. Долгие 10 лет не прекращали нападения на колонизаторов партизаны Гайо и Аласа, княжеств Восточного побережья. Не только мужество борцов, но и крупные просчеты колонизаторов •вызвали столь длительное сопротивление. Генерал фан Хёюц (губернатор Аче, а с 1904 г. — генерал-губернатор НИ), стремясь к «скорейшему хозяйственному освоению» Аче, пренебрег рекомендациями Хюргронье выдержать долгий и ненасильственный «период умиротворения» после решающих успехов 1903 г. На ачехских землях появились филиалы голландских табачных, лесоразрабатывающих и нефтеперерабатывающих компаний. А они требовали форсированного подавления партизан и ускоренного создания инфраструктуры (строительство дорог, линий связи и т. п.).

Под их нажимом Хёюц сделал ставку на форсированное подавление остатков сопротивления. Отличавшийся крайней жестокостью карательный поход его помощника фан Даалена[115] в Гайо и Алас (конец. 1903 — начало 1904 г.) привел, однако, к обратным результатам — новой вспышке сопротивления. Его поддержали и крестьяне севера Аче, возмущенные введением дорожной и транспортной повинности в угоду частному капиталу, произволом властей. Хёюцу пришлось констатировать крах своей стратегии. Всю ответственность он взвалил на фан Даалена и отстранил его с поста губернатора Аче. Повинности по строительству дорог пришлось сократить до 24 дней в году, то есть вдвое. Меры массового террора были отвергнуты. Сыновьям улубалангов и имамов была открыта дорога в европейские школы, а затем — в колониальный аппарат. Были прекращены немотивированные аресты «туземных вождей», ссылки и штрафы. В результате адатная знать была нейтрализована. Войну не прекращали только самые неукротимые уламы. Лишь в 1913 г. голландцам удалось частично перебить их, частично взять в плен. И только тогда Ачехская война окончилась.

Ачехская народная война, продолжавшаяся 40 лет (1873—1913), по голландским подсчетам, стоила около 250 тыс. человеческих жизней. Она была, несомненно, самым упорным и продолжительным антиколониальным движением феодально-националистического типа в НИ, а, возможно, и во всей Азии. Если адатная элита в ходе войны растеряла свой былой престиж в глазах масс и стала орудием голландскогоколониализма, то уламам и деревенской верхушке (доминировавшим в движении времен апогея восстания) удалось упрочить свой авторитет среди крестьян большинства территорий Аче.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОДЧИНЕНИЕ ГОЛЛАНДЦАМИ ВНЕШНИХ ОСТРОВОВ. НАРОДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ КОНЦА XIX — НАЧАЛА XX в.

Ачехская война была не единственным свидетельством отхода голландцев от «политики невмешательства». В 1878 г. голландцы предприняли первый рейд во внутренние районы Северной Суматры (карта № 19), в так называемый Батакланд (земли батаков). В последовавшие три десятилетия ряд южных районов батакских территорий был оккупирован. Весьма активную деятельность развернули там христианские миссионеры-голландцы.

Летом 1884 г. вассал Батавии султан Сиака под нажимом правительства НИ полностью отказался от своих суверенных прав, за чта получил крупную пенсию. В 1901—1906 гг. колонизаторы окончательно покорили соседний Джамби. Теперь они стали хозяевами всех прибрежных районов Суматры.

Как за удачный повод ухватилась Батавия за восстание народности сасаков острова Ломбока против сюзеренов — балийских князей. Встревоженные вестью, будто Ломбок запросил помощи англичан, колонизаторы срочно направили на остров сильную (свыше 4200 штыков) военную экспедицию под предлогом защиты мусульман-сасаков от притеснений индуистов-балийцев. Но в августе 1894 г. балийцы и сасаки совместно (!) нанесли голландцам внезапный сокрушительный удар и разгромили их. Лишь послав сильные подкрепления, правительству НИ в сентябре 1894 г. удалось подчинить Ломбок.

На севере Калимантана новым источником тревог для правительства НИ стало установление Британской компанией Северного Борнео контроля над Сабахом в начале 80-х гг. XIX в. Ни энергичные протесты голландцев и испанцев, ни лихорадочные попытки американцев опередить англичан не увенчались успехом, и вся северо-восточная и северная часть острова (Саравак, Бруней и Сабах) осталась зоной британского владычества. Напуганные происшедшим голландцы развернули с запада, юга и востока рейды в центр Калимантана. В 1902—1909 гг. они принесли успех. Восстание в княжестве Банджармасин было сурово подавлено. Примерно в то же время была подчинена центральная часть о-ва Сулавеси.

В 1879 г. впервые был назначен голландский резидент на западную часть Нуса Тенггары, где, в частности, началась разработка золотых месторождений (о. Флорес). Но острова в основном были покорены в 1906—1908 гг.

К концу XIX в. колонизаторы высадились на острове Биак у северного побережья Ириана и в западных районах самого побережья. Бурная экспансия Германии и захват ею в 1864—1885 гг. восточной и северной части Восточного Ириана (за чем последовала поспешная английская аннексия южной ее части) внушали Батавии большую тревогу за Западный Ириан, который она считала своим. Поэтому голландцы приветствовали англо-германский колониальный раздел Ириана на востоке[116] и к началу XX в. построили первый голландский форт на западе острова. Горький опыт войны в Аче в дальнейшем пригодился голландцам. В районах затяжного сопротивления они широко применяли блокгаузы, мобильные колонны, а также привлечение на свою сторону феодальной (или родоплеменной) знати, традиционалистов, противопоставление ее новой мусульманской элите.

В начале XX в. под властью Нидерландов, малого государства Европы (30 тыс. км2 с населением около 6 млн человек), оказалась практически вся территория современной Индонезии, гигантский архипелаг площадью около 1,9 млн км2, где проживало почти 38 млн человек (1905).

Аче послужило голландцам моделью и для разработки международно-правовой фиксации отношений с подчинившимися княжествами. Еще в 1898 г. С. Хюргронье и Хёюц предложили правительству для заключения с Аче крайне лапидарную формулу так называемого Короткого заявления (Корте Феркларинг) из трех пунктов вместо пространных договоров, обычно подписывавшихся с местными правителями. Батавия утвердила проект с небольшими изменениями. Согласно ему, султан Дауд в 1903 г. 1) признал территорию своего княжества частью Нидерландской Индии, а монарха Голландии своим сувереном; 2) он обязывался беспрекословно повиноваться генерал-губернатору; 3) обещал не вступать в какие бы то ни было сношения с другими государствами.

В течение первых двух десятилетий XX в. под нажимом Батавии такие короткие заявления вынуждены были подписать и правители других княжеств Внешних островов — всего 267. Лишь с пятнадцатью из них были сохранены договоры старого типа.

Содержание Короткого заявления исчерпывающе отражало требования, предъявляемые голландцами некогда независимым правителям. Вместе с тем эти документы становились краеугольными камнями системы косвенного управления, практикуемой голландцами во Внешних владениях (кроме Сев. Молукк и Макасара) и в княжествах Явы[117]. «Ордонанс о самоуправлении» 1914 г. окончательно закрепил эту систему, оговорив возможность преобразования территорий косвенного управления в прямое. Как следует из сказанного, Нидерланды также участвовали в империалистическом разделе мира, сосредоточившись на покорении всей островной части Нусантары и отказавшись ради этой цели от других своих колоний (Малакки, Шри Ланки, Золотого Берега). При этом, соглашаясь на серьезные экономические уступки более мощным империалистическим хищникам в области экономики, своих политических целей Голландия добивалась с редкостной настойчивостью и упорством.

* * *

Возросшие, в частности в связи с голландской экспансией, жизненные тяготы населения вызвали в конце XIX — начале XX в. ряд крупных крестьянских движений. Восстание Теунгку Тапы развернулось в княжестве Иди (в составе Аче) еще в годы войны (1898). Проповедник ислама Тапа, хотя и прибегал к лозунгу джихада, все же явно предпочитал знамя домусульманского мессианизма. Он провозгласил себя мессией, героем ачехского эпоса Малем Дива, возродившимся, чтобы спасти страждущий народ. Он прибегал к колдовским и магическим обрядам, внушая своим последователям веру в свою и их неуязвимость от голландских пуль и штыков. Ему удалось поднять на восстание население нескольких вассальных Аче княжеств. Мобилизовав крупные силы, голландцы потопили восстание в крови.

К 1890 г. относится зарождение религиозно-мистического движения в одном из беднейших резидентств Явы — Рембанге. Крестьянин Самин выступил там с эгалитаристской «религией пророка Адама». Он проповедовал повсеместное возвращение к коммуналистской собственности, уравнительному распределению жизненных благ, призывал не* подчиняться носителям буржуазной собственности — голландцам. Скоро движение приобрело массовый характер. Хотя Самин призывал к ненасильственным методам сопротивления, колонизаторы были крайне встревожены отказом саминитов платить налоги, нести барщинную повинность, их «посягательством» на леса и пустоши, отобранные аграрными законами 70-х гг. Активизация движения в 1905—1907 гг. привела к аресту Самина (1907) и ссылке его вместе с ближайшими помощниками, а также к расправе с теми саминитами, кто стремился придать движению боевой, радикальный характер. Тем не менее в 1914—1920 гг. выступление саминитов возродилось. Во главе его встал крестьянин Пак Карсиах и ученик Самина — Самат. Первый вскоре был схвачен и сослан. Самат же, апеллируя к мессианистским иллюзиям крестьян, призывал их к насильственным методам борьбы и изгнанию голландцев. Окончательно подавить это движение удалось лишь в 1920 г.

Несмотря на свою стихийность, локальный характер, мессианские или уравнительные иллюзии, все эти движения свидетельствовали о пробуждении к антиимпериалистической борьбе массы индонезийского крестьянства.

«ЭТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА» ГОЛЛАНДСКИХ КОЛОНИЗАТОРОВ И ЕЕ ИТОГИ

Присущая эпохе свободной конкуренции политика либералов характеризовалась бурной, зачастую хищнической экспансией частного капитала в экономику НИ при минимальном регулирующем вмешательстве государства. На рубеже веков она изжила себя. Наметился переход к так называемому «этическому курсу» колониальной политики. Хотя провозвестником «этической политики» был парламентарий фан Дедем, потребовавший уже в 1891 г. повышения жизненного уровня «туземцев», децентрализации управления и обособления бюджета колонии, манифестом этого курса принято считать нашумевшую статью видного юриста и общественного деятеля К. Т. фан Девентера «Долг чести» (1899). Автор требовал вернуть колонии «беззаконно изъятые из ее казны» после 1867 г.[118] 187 млн гульденов и обратить их на повышение благосостояния «бедствующих туземцев». Девентер убедительно показал, что своекорыстное и почти бесконтрольное хозяйничанье частных монополий в колонии, которому попустительствуют либералы, чревато во взрывоопасной атмосфере колонии либо революцией, либо отпадением НИ и поглощением ее более сильной державой. Рекомендовалось усилить государственное вмешательство в экономические, социальные и культурные дела колонии, осуществить ее вестернизацию. В предлагавшемся курсе прослеживаются имманентные капитализму требования: модернизация Индонезии, то есть создание современных инфраструктуры, коммуникаций, образования (особенно профессионально-технического), здравоохранения, кредита, систем ирригации, а также децентрализация и дебюрократизация управления экономикой страны. Наряду с этим «этический курс» отражал острое беспокойство метрополии конкретной социально-политической ситуацией — пауперизацией низов, участившимися аграрными волнениями. Он ратовал за смягчение опасно возросшей социальной напряженности, приобщение «туземной элиты» к «западным», в первую очередь голландским, культурным ценностям и даже создание «нового (читай — буржуазного) среднего класса» индонезийцев с целью расширить социальную базу колониального режима[119].

Политика культурной вестернизации предусматривала реализацию предложенной Снуком Хюргронье идеи «ассоциации культур Запада (читай: Голландии) и Востока» в интересах создания некой «ОстИндской цивилизации», якобы способной синтезировать лучшие черты обеих культур. Таким образом, предполагалось сформировать слой «коричневых голландцев», опору патерналистски опекающего их «просвещенного голландского колониализма». С другой стороны, считали «этики», воспитание приверженности культурным ценностям Запада поможет вывести индонезийцев из-под распространяющегося влияния политизированного ислама, которого, памятуя уроки Яванской и Ачехской войн, голландцы очень опасались. Политика ассоциации, считают индонезийские историки, есть не что иное, как идеология, используемая для оправдания колониальных отношений между голландцами и коренными жителями, индонезийцами, и для закрепления такого статус-кво.

Однако отношение разных фракций голландской буржуазии к перспективам повышения благосостояния народных масс НИ не было однозначным. Молодая промышленная буржуазия, торгово-предпринимательский слой, занятый экспортом в колонию товаров широкого потребления, разделяли взгляды «этиков» по ориентации. В самой НИ их поддерживали голландцы-блейферс, то есть колониальные предприниматели, лица свободных профессий и служащие, которые навсегда осели в Индонезии. Напротив, представители экстрактивных отраслей экономики (например, горнодобывающей промышленности), плантационного хозяйства, импортеры «колониальных товаров» в Нидерланды без энтузиазма относились к идее подъема стандарта жизни коренного населения, опасаясь вздорожания рабочей силы и увеличения издержек.

«Этическая политика», разумеется, была бы неосуществимой без объективных возможностей, открывшихся в начале XX в К этому времени резко поднялись цены на продукцию НИ и соответственно начался бум производства. С 1900 по 1914 г. выпуск готового сахара возрос вдвое — до 1,4 млн т, чая — в 5 раз, каучука — до 15 тыс. т (почти с 0), нефти — вчетверо, до 1,54 млн т. Приток средств к казну НИ увеличился вдвое; колония стала весьма доходной. Другой причиной ее «рентабельности» стало завершение покорения княжеств Индонезии и соответственно радикальное сокращение военных расходов.

В споре двух фракций капиталистов метрополии победила промышленная буржуазия. В 1901 г. к власти пришли «этики» — христианская партийная коалиция, враждовавшая с либералами. Она с небольшими перерывами правила почти два десятилетия. Именно она и взялась за реализацию «этической политики». В 1912 г. по ее настоянию были наконец официально разделены бюджеты метрополии и колонии.

Социально-экономические достижения «этического курса» оказались весьма скромными За 20 лет его реализации[120] метрополия выделила колонии лишь около 40 млн гульденов (21% от пресловутого «долга чести»), а позволила истратить на экономическое развитие не более 1/4 выделенного. Программа ирригации действительно реализовывалась (но вчетверо медленнее, чем планировалось), притом преимущественно в районах действия сахарных предприятий. Программа трансмиграции (планомерного переселения «избыточного» сельского населения Явы на Внешние острова) потерпела крах. Зато спонтанный отток полупролетарских элементов на табачные и другие плантации Северной Суматры усилился. Была развернута сеть «банков народного кредита», чтобы избавить население от ростовщиков — «чужеземных азиатов», дерущих с клиента по 15% месячных. Но число этих банков, ссужавших под 12—18% годовых, не превышало 89 к концу 20-х гг. Кроме того, были созданы кредитные кооперативы — 90 на всю огромную страну. Услугами тех и других пользовались преимущественно сельская верхушка и слабая индонезийская буржуазия. Ростовщики ни на йоту не сократили размах своих операций.

Некоторые сдвиги, хотя и скромные, произошли в сфере здравоохранения. Колониальным властям, частному капиталу была нужна здоровая рабочая сила. Осушались болота, чтобы одолеть лихорадку и малярию, строились больницы и аптеки для «туземцев». В 1902 г. было основано первое медицинское училище СТОФИА в Батавии. Населению делались прививки, в результате чего масштабы эпидемий сократились. Но и эти меры были развернуты преимущественно в районах европейского плантационного хозяйства. Один врач приходился на 400 тыс. жителей. Между 1900 и 1914 гг. на нужды здравоохранения отводилось ежегодно от 1,5 до 2,5% госбюджета колонии, тогда как на оборонные цели — от 20 до 25%. Смертность индонезийцев продолжала втрое превышать смертность среди европейцев.

В области народного просвещения политика «этического курса» дала мизерные результаты. До первого десятилетия XX в. изучение и преподавание голландского языка не поощрялось. Колонизаторы придерживались правила: «голландский язык для общения господ; местные языки для общения слуг и отдачи им распоряжений». Система просвещения характеризовалась расовой сегрегацией. В 1893—1907 гг. в начальных школах европейского типа учились голландские дети и, как исключение, немногие потомки индонезийской аристократии. «Туземные» начальные школы, где преподавание велось на языках Индонезии, подразделялись по имущественному признаку на две категории: первая, где обучались дети элиты (в 1903 г. было лишь 43 таких школы), и вторая — для детей средней и низшей бюрократии, торговцев, «сельской элиты». Срок обучения там был на 1 год короче (4 года), учебники хуже, изучаемых дисциплин — меньше[121]. К 1903 г. таких школ было около 570. Один учащийся приходился на 523 жителя НИ, ассигнования на одного ученика в среднем составляли в год 3,5 цента. Однако вестернизация и модернизация, привнесенные «этическим курсом», потребовали множества специалистов, причем со знанием голландского языка. В 1907—1914 гг. было вдвое увеличено число школ второй категории, срок обучения увеличился, выпускники стали поступать в открывшиеся профессиональные училища. В школах первой категории наконец вводилось преподавание голландского языка, и они были подразделены на «голландско-туземные» и «голландско-китайские», тем самым сегрегация углублялась. Начали открываться и трехлетние «деревенские школы», где учили лишь на местных языках писать, читать и считать. В 1905 г. их было 723; в 1912 г. стало уже 2500, но и тогда они охватывали ничтожную часть деревенских подростков. Только в 1912—1914 гг. появляются первые средние школы (полные для европейцев и неполные для индонезийцев), где преподавание велось уже на голландском языке. В европейской средней школе на одного учащегося затрачивалось в 10—12 раз больше средств, чем в «туземной».

Англо-американская комиссия, изучавшая в начале 30-х гг. постановку в НИ народного образования, верно квалифицировала цели «этиков» в этой области: с одной стороны, «превратить туземные народы в европейцев», «обучать их так, чтобы они стали квалифицированными рабочими, пригодными для эксплуатации Западом», а с другой — «сохранить в них уважение к исконному порядку».

В начале XX в. голландцы основали 3 профучилища для туземных чиновников (ОСФИА) в Бандунге, Магеланге и Проболингго, всего на 180 учащихся; 3 педучилища (в Бандунге, Магеланге и Проболингго); уже упоминавшееся выше профучилище для «туземных врачей» в Батавии (СТОФИА). В 1913 г. аналогичное училище (НИАС) открылось в Сурабае. В 1902 г. было основано сельскохозяйственное училище в Богоре. Нетрудно заметить, что все профессионально-технические училища создавались исключительно на Яве. И только в 1920—1924 гг. в Индонезии появились первые вузы[122]. На образование колониальное правительство затрачивало в среднем лишь 5 центов на душу населения (1905 г.) и 20 центов (1918 г.), тогда как на военные цели — 125 центов. В свете сказанного, учитывая также высокую текучесть учащихся, неудивительно, что в 1910—1914 гг. неполные средние школы, европейского типа оканчивали в среднем 8 человек в год, а полные — 4.

С 1913 г. правительство ввело практику наследования должностей бупати и ведана (областных и уездных начальников) при условии соответствующего образовательного ценза. Это явилось мощным импульсом для яванских прияи к обучению детей в школах европейского типа [123]. В деревне, в отличие от города, полученное образование не открывало перед подростком новых горизонтов. Даже трехгодичную «деревенскую школу» оканчивала лишь треть учащихся. «Этическая политика» в сфере образования оказалась бессильной даже остановить рост неграмотности. Лишь 6% индонезийцев умели читать и писать. В 1942 г. А. Фанденбос писал, что перед второй мировой войной наблюдался рост числа неграмотных по сравнению с началом века, так как прирост населения школьного возраста происходит быстрее, чем увеличение числа учащихся. Проблема трудоустройства выпускников даже при малых выпусках становилась все более и более жгучей. Число вакансий на государственной службе оставалось мизерным. При этом голландцу отдавалось предпочтение перед неголландцем, индо — перед китайцем и индонезийцем, китайцу — перед «туземцем», сыну прияи — перед простолюдином, индонезийцу-христианину — перед индонезийцеммусульманином. Последним же — их было подавляющее большинство — оставались крохи. Все больше выпускников оставались без адекватного распределения. Развивалась «инфляция дипломов», зарождался «интеллектуальный пролетариат». Следствиями были разочарование, озлобление, рост социальной и национальной напряженности, а отнюдь не идиллические чувства благодарности голландцам, предсказанные фан Девентером.

Еще одной целью «этической политики» была децентрализация управления: делегирование полномочий от генерал-губернатора начальникам департаментов и служб, от голландских чиновников — «туземным». В соответствии с Актом о децентрализации 1903 г., вступившим в силу с 1905 г., создавались три типа местных советов (раадс): региональные (в резидентствах), локальные (в кабупатенах, регентствах) и муниципальные (в крупных городах) —всего до 60 таких органов. Закон сразу подвергся критике как недемократичный: все члены первых двух видов раадс назначались, избиралась лишь часть муниципальных советов, исключительно европейцы. Действовали жесткие цензы: имущественный и образовательный. Долю административных полномочий обрели только муниципальные советы. Надежды западных фабрикантов и плантаторов на устранение чрезмерной централизации управления не оправдались[124].

Ограниченность «этнического курса» очевидна. «Этики» даже не поставили вопрос об отделении Индонезии от Нидерландов, добиваясь лишь разделения бюджетов. Другими словами, этот курс полностью укладывался в русло империалистической колониальной политики, лишь немного смягчив наиболее острые противоречия между колонизаторами и угнетенными массами. Идеологи «этического курса» приветствовали покорение Аче и Бали; позже — репрессии против национально-революционных течений на Яве. Но «этическая политика» не осуществила даже тех ограниченных задач, которые провозглашала. Причинами тому были и противоречивость интересов разных фракций голландской буржуазии, и сопротивление мощного консервативного госаппарата колонии, и крайняя «бережливость» христианской коалиции, пресекшей выплату колонии «долга чести» и осуществлявшей финансирование реформы за счет роста налогообложения. Неудивительно, что коренное население рассматривало их как обременительные и чуждые его интересам.

Вместе с тем результаты «этической политики» были неоднозначны. Выше уже говорилось о некотором прогрессе в области санитарии, профилактики эпидемий, распространении, хотя и недостаточно широком, кредита. Появилось множество неведомых прежде профессий и специальностей: фельдшеры, ветврачи, учителя светских школ, телеграфисты, железнодорожные служащие, клерки на частной службе, лесничие, техники и т. п. Одновременно чрезвычайно разросся государственный аппарат[125]: управление кредитными банками (1900), службы здравоохранения, ремесла, животноводства и рыбоводства. В 1904 г. был учрежден Департамент сельского хозяйства, в 1907 г. — Департамент госпредприятий. Лишь незначительная часть индонезийской элиты оказалась инкорпорированной в государственный и частный аппараты управления. Ассигнования на эти службы поглощали растущую часть госбюджета.

Если не считать возросшей адаптации НИ к интересам западного капитала и введения более действенного контроля над ним со стороны голландских колониальных властей, «этический курс» окончился крахом. С повышением налогообложения усилилась пауперизация и пролетаризация крестьянства, ускорился распад общины, усиливалась социальная напряженность. Расчеты на сформирование новой социальной опоры колонизаторов, создание «туземного среднего класса» рухнули.

Экономический прогресс, как подчеркивают индонезийские историки, не вызвал социального подъема: роста капитала и накоплений у населения не происходило ввиду сохраняющегося низкого уровня жизни. Оказалось, что население еще более, чем прежде, зависит от предпринимателей и капиталистов — арендаторов земли и нанимателей. Бесправие, произвол властей и дискриминация, как и встарь, оставались характерными чертами Индонезии времен «этической политики». Статья 111 Уложения об управлении колонией категорически запрещала «организации и собрания политического характера в Нидерландской Индии». Ослушникам грозило экстернирование или ссылка. Разные кодексы законов и разные суды существовали для европейцев, «индо» и японцев, с одной стороны, индонезийцев, китайцев, арабов и индийцев — с другой. «Пропасть между европейцами и коренным населением расширилась. Усилилась дискриминация по цвету кожи в самых различных областях: экономической, социальной и политической.

В этих условиях они (европейцы. — В.Ц.) решили сохранить свою власть и свои привилегии», — так характеризуют «эру этического курса» индонезийские авторы.

Действительно, вместо «ассоциации», приручения коренного населения, «этическая политика» колонизаторов привела лишь к обострению и ужесточению противоречий между империализмом и практически всеми, но особенно — низшими слоями индонезийского общества.

ПРОБУЖДЕНИЕ АЗИИ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОРГАНИЗОВАННОГО НАЦИОНАЛЬНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ. БУДИ УТОМО

Общепринятым среди советских историков является тезис о том, что мировой капитализм и русское движение 1905 г. окончательно разбудили Азию. Сотни миллионов забитого, одичавшего в средневековом застое населения проснулись к новой жизни и к борьбе за азбучные права человека, за демократию. В их работах справедливо отмечается также революционизирующее воздействие на страны Азии поражения царизма в русско-японской войне. Влияние первой русской революции сказывалось в НИ опосредованно: через примеры активизировавшегося национально-освободительного движения в Индии, Китае, Иране, Турции.

Общенациональное движение за освобождение Индонезии имело свою предысторию. Еще на рубеже XIX и XX вв. на общественной арене НИ появилась молодая аристократка Раден Адженг Картини (1879—1904), дочь и жена яванских бупати. Она выступила как просветительница, борец за женскую эмансипацию и оказала огромное воздействие на развитие общеиндонезийского национального самосознания. Смелый протест против расовой дискриминации, энергичная борьба за развитие национального (в частности, женского) образования, в том числе и в народных низах, приобщение к передовой культуре Запада — все это обеспечило Картини широчайшую известность не только в колонии, но и в метрополии. Демократизм этой чистой и цельной натуры, неприятие идей «ассоциации» и космополитизма, чувство национального достоинства к концу ее короткой жизни помогли ей распознать своекорыстные мотивы большинства «этиков». После ее кончины обе ее сестры и сын приняли деятельное участие в национально-освободительном движении.

Разночинец по происхождению, бывший врач Вахидин Судирохусодо, подобно аристократке Картини, также мечтал о просвещении для широких слоев народа, распространении чувств национального самосознания, сохранении и развитии исконной национальной культуры. В 1906—1907 гг. он предпринял длительную поездку по Яве, собирая средства для учебного фонда в пользу одаренных детей простолюдинов. Его идеалы и усилия были горячо поддержаны учащейся молодежью, прежде всего студентами столичного медучилища СТОФИА, где Вахидин ранее преподавал. 20 мая[126] 1908 г. в Батавии (карта № 17) состоялось собрание учащихся этого вуза, объявившее о создании союза Буди Утомо[127] под председательством студента Сутомо. В БУ вступали учащиеся, служилая яванская интеллигенция, выходцы из среды мелких торговцев, зажиточных крестьян. К осени 1908 г. союз уже насчитывал 8 отделений (около 1,2 тыс. человек). Но вскоре обнаружилось, что рост организации происходит преимущественно за счет прияи, сдержанно относившихся к демократическим идеям Вахидина и студенческой молодежи. Идеалы последних вскоре были подменены призывами «обеспечить более гармоничное развитие страны», расширить доступ к голландскому языку и западному образованию, разумеется, прежде всего для элиты.

3—5 октября 1908 г. состоялся I съезд БУ в Джокьякарте, закрепивший приход к руководству наследственной феодальной бюрократии. Председателем стал областной начальник прияи Арьо Тиртокусумо, который больше заботился о возможной реакции колониального правительства на деятельность БУ, нежели об отклике коренного населения. Вскоре в БУ наметился раскол: выделилось левое, демократическое крыло, представленное в основном учащейся молодежью, и правое, элитарное, умеренно-консервативное. Видя одну из главных задач в просвещении, левые добивались создания сети сельских школ, образования для широких масс; правые же доказывали, что начинать следует с «более подготовленной» элиты и лишь на втором этапе просвещать народ. Соответственно, хотя оба крыла признавали необходимость овладеть передовой голландской наукой и культурой, левые делали акцент на обретение профессионально-прикладных знаний в области точных наук, агрикультуры, коммерции; правые же ставили во главу угла овладение голландским языком и приобретение западных административных навыков. Большинство правых сочувствовало идее «ассоциации» С. Хюргронье, которую более радикально настроенное молодежное крыло отвергало. Общими требованиями обеих фракций БУ были поддержание на высоком уровне «национальной этики», принцип свободы вероисповедания, намерение придать организации общеиндонезийский характер[128]. В соответствии с последним предлагалось использование союзом как средства общения не сложного яванского, а более простого и широко распространенного в Нусантаре малайского (индонезийского) языка.

Буди Утомо была первой национальной организацией современного типа: с регулярно переизбиравшимся руководством, системой приема членов, периодическими съездами, членскими взносами. Программа БУ предусматривала моральное совершенствование населения, сохранение всего ценного из культурного наследия при одновременном приобщении к лучшему в культуре Запада. Детализирующие программу документы предлагали расширить число профессионально-технических и ремесленных училищ; вести обучение основам здравоохранения, агрономии, животноводства, техники; основать библиотеки и учебные фонды. В печати активисты БУ призывали создавать кооперативы и капиталистические предприятия, способные устоять в конкурентной борьбе с китайским и европейским капиталом. Политических требований документы не содержали. А. А. Губер имел все основания утверждать, что цели БУ объективно выражали «интересы зарождавшейся яванской буржуазии», хотя составлявшее его ядро прияи было феодально-бюрократическим по происхождению.

Колониальные власти решились утвердить статуты (устав, программу и детализирующие документы) БУ лишь в декабре 1909 г. — через 14 месяцев после их подачи и через 2 месяца после прихода к власти консервативного руководства, невзирая на лояльность и аполитичность союза, отсутствие у него массовой базы [129] и общую созвучность его устремлений программе «этического курса».

После I съезда БУ слабо проявлял себя как национальный союз. Его деятельность сводилась к изданию журнала «Сельский учитель», обращениям к властям с призывами повысить уровень среднего образования, открытию школинтернатов для способной молодежи из провинции. Молодые, радикально настроенные лидеры союза, такие, как братья Чипто и Гунаван Мангункусумо, обманувшись в надеждах на демократизацию и политизацию БУ, покидали его ряды. Смена руководства на II съезде (1909), когда председателем стал нечиновный аристократ, практически не изменила ни характера деятельности, ни элитарности лидеров, ни лояльности союза колонизаторам.

На экономическом поприще БУ мало чего достиг в рассматриваемый период. Создаваемые им кооперативы рушились, не выдерживая конкуренции со стороны «чужеземцев-азиатов». Зато в культурно-просветительской сфере, в распространении идей общеиндонезийского национального самосознания успехи союза были весьма ощутимы. Позже Сукарно подчеркивал, что Буди Утомо явил зримый пример «формирования сил посредством объединения».

САРЕКАТ ДАГАНГ ИСЛАМ И РАННИЙ САРЕКАТ ИСЛАМ (1911—1915). МУХАММАДЬЯ

В отличие от БУ Сарекат даганг ислам (СДИ — Союз мусульманских торговцев) с момента возникновения на Яве (1911 г.) превратил в орудие объединения и сплочения религию ислама. Появление этой ассоциации «туземных фабрикантов и торговцев» (преимущественно специфической национальной тканью — батиком) было вызвано наступлением бизнеса хуацяо в этой исконно индонезийской области, ростом демократического движения хуацяо в результате Синьхайской революции, а также резкой активизацией христианских миссий в колонии.

Основателями СДИ были крупнейший батиковый магнат в г. Соло (Суракарта) Хаджи Саманхуди и выходец из семьи мелкого прияи журналист Тиртоадисурьо. Новая национальная экономическая ассоциация выступала за единство и деловую взаимопомощь мусульманских дельцов в борьбе за «прогресс и процветание» страны Однако в стране, где ислам исповедовало более 90% населения, призыв к объединению мусульман был воспринят широкими массами как призыв к национальному объединению, отмечал советский востоковед А. Б. Беленький. Действительно, в союз группами вступали представители социальных низов и к лету 1912 г. в СДИ уже числилось свыше 83 тыс. членов, в основном на Центральной и Восточной Яве. Это немедленно обострило подозрительность колонизаторов. Они заявили, что руководство СДИ не способно контролировать положение в местных организациях («а это чревато эксцессами»), и на этом основании потребовали придать союзу не централизованный общеяванский, а узколокальный, а затем — конфедеративный характер.

В 1912 г. СДИ пришлось пересмотреть свои статуты, и 10 сентября в г. Сурабае была зарегистрирована новая организация Сарекат ислам (Союз ислама). Бурный рост СИ, главным образом за счет представителей народных масс, продолжался, и в 1916 г. численность союза превысила 800 тыс. членов. Одновременно активизировалась и религиозная жизнь мусульман Явы: резко возросло число хаджи, строились новые мечети и молельни, исламские школы, создавались ссудные кассы. Судя по программным установкам СИ, замечают авторы «Национальной истории Индонезии», таким, как: развивать предпринимательскую инициативу, наладить взаимопомощь членов союза, стимулировать просвещение и вообще все, что способствует подъему благосостояния жителей, искоренять ошибочные представления об исламе, — эта организация абстрагировалась от политики. В то же время все действия этого союза убедительно подсказывают, что СИ ставил перед собой и политические цели[130]. Он всегда отстаивал справедливость в борьбе против колониального гнета, пороков правящих кругов. Эра СИ ознаменовалась революционным подъемом, мужественными выступлениями против колониализма. Соответственно менялся и состав руководства. Представители торгово-промышленной буржуазии оттеснялись на второй план прежде всего новыми слоями, обязанными своим происхождением «этическому курсу»: служащими частных фирм и компаний, людьми интеллектуального труда, лицами свободных профессий. Прияи по происхождению, они оторвались от своего социального слоя, превратившись в мелкобуржуазных интеллигентов. Виднейшим из них был Умар Саид Чокроаминото, участник создания Буди Утомо, сменивший до этого ряд профессий (механик, химик, журналист). Выдающийся знаток ислама, теоретик «мусульманского социализма», превосходный оратор, он в дальнейшем до самой кончины оставался главным лидером СИ.

Подняв знамя мусульманского национализма, Сарекат ислам приобрел общеиндонезийский характер, распространил свои организации на Внешние острова. В его деятельности антикитайские нотки, свойственные СДИ, постепенно исчезают, и он переориентируется на борьбу против западного империализма. Естественным следствием становится приток в его ряды рабочих, ремесленников, крестьян, для которых СИ предоставлял долгожданную возможность дать выход своему недовольству существующими социальными условиями. Сарекат ислам, как подчеркивал А. А. Губер, постепенно превращался в блок всех антиимпериалистических элементов, объединивший различные прослойки и классы индонезийского общества в условиях еще недостаточного размежевания классовых сил. Иными словами, СИ не был ни партией, ни организацией единого фронта.

Заверения Чокроаминото на I съезде (янв. 1913 г.), что Сарекат ислам не есть революционная (или даже политическая) организация, что он лоялен властям, не успокоило последних. Они не доверяли способности лидеров держать в рамках законопослушания антиколониально настроенные массы, тем более что первые стачки: плантационных рабочих в местечке Крапьяк (1912) и промышленного пролетариата в г. Сурабае (1913) прошли под руководством активистов СДИ и СИ. Испугались голландцы и того размаха, с которым происходил II конгресс СИ, собравший свыше 50 тыс. участников и сочувствующих. Под давлением голландцев конгресс постановил не принимать в СИ колониальных чиновников и неиндонезийцев[131]. В июне 1913 г. правительство НИ запретило создание разветвленной централизованной структуры СИ. В марте 1914 г. оно утвердило статуты местных отделений как не зависящих от суракартского центра. Голландские трибунисты обоснованно квалифицировали эту меру как проявление принципа «разделяй и властвуй». Чиновники колониальной администрации использовали любые предлоги, чтобы препятствовать работе СИ. Вместе с тем уже с 1913 г., учитывая очевидный подъем чувства национальной гордости индонезийцев, чиновникам-голландцам предписывалось не раздражать «туземцев» унизительным обращением.

Однако вопреки препонам продолжался бурный рост Сарекат ислама как общеиндонезийской революционно-демократической и антиимпериалистической организации под знаменем исламского национализма. СИ придерживался реформаторского, модернистского направления в исламе. Его лидеры оправдывали взимание ссудного процента, ратовали за буржуазное развитие страны. Поначалу они широко развернули главным образом «социальную», т. е. миссионерскую, благотворительную деятельность. Но с течением времени СИ все более политизировался. Социально-миссионерская направленность была подхвачена неполитической модернистско-исламской организацией Мухаммадья (Союз пророка Мухаммада). Он был основан в ноябре 1912 г. состоятельным торговцем и крупным богословом X. А. Дахланом и опирался на духовенство, исламские интеллигенцию и предпринимательские круги, то есть преимущественно на городских мусульман. Мухаммадья «активно занялась миссионерством, созданием исламских школ, библиотек, лечебниц и детских приютов, направляла деятельность своих организаций — женской и молодежной. Она проповедовала престижность предпринимательства, деловитость, бережливость, боролась против традиционалистского, консервативного подхода к вероучению. Священные книги мусульман были переведены ею на языки народов Индонезии. Реформаторы из Мухаммадьи выступали против индуистско-буддистских и анимистических элементов, очень характерных для ислама на Яве, против старинного адата, освящающего власть общинной верхушки и препятствовавшего развитию буржуазных отношений в индонезийском обществе.

Ряды Мухаммадьи неуклонно росли (особенно быстро на Центральных Яве и Суматре), и колонизаторы, убедившись в ее отстраненности от политики, не препятствовали этому. Появились и другие антитрадиционалистские исламские организации (Ахмадие). Это породило напряженность, главным образом потому, что ортодоксы (исламские традиционалисты) ощутили, что подобное развитие событий угрожает им. Вместе с ними против реформизма выступили адатные группировки и прияи. Этот раскол проявился с большей очевидностью, когда ортодоксы создали собственную организацию Нахдатул Уламу[132] (Совет уламов), чрезвычайно быстро распространившуюся в сельской местности и опиравшуюся на местных кьяи и хаджи — мусульманских богословов и правоведов, действовавших преимущественно в деревне. Колониальные власти, чрезвычайно обрадованные идейным (а в дальнейшем и организационным) расколом в среде неполитического мусульманского движения, всячески старались усугубить его.

ИНДИЙСКАЯ ПАРТИЯ (1912—1913). КОМИТЕТ БУМИПУТРА

Развитие общеиндонезийского самосознания во втором десятилетии XX в. распространилось и на этнический слой «индо», метисов от смешанных голландско-индонезийских браков. В более широком смысле к этим слоям относили также блейферс — чистокровных голландцев, навсегда осевших в колонии. Индо, владевших голландским языком, часто получивших европейское школьное образование и тяготевших к голландской культуре, власти Нидерландской Индии относили к голландцам [133], и как таковые они были лишены права земельной собственности. Вместе с тем в европейской среде они подвергались дискриминации. В центральной и муниципальной администрации им доставались низшие, реже — средние должности, в армии — унтер-офицерские звания. «Этическая политика» допускала их на места низших администраторов и клерков в частные фирмы, но вскоре и эти возможности были исчерпаны. Неадекватное уровню образования трудоустройство, запрещение приобретать в собственность землю, игнорирование их насущных интересов правительством породили у многих индо настроения возмущения и стремление к отпору, что вылилось в создание в декабре 1912 г. Индийской партии (ИП).

ИП с самого начала образовалась как политическая, революционная организация, общенациональная и антиколониальная по характеру и целям. Ее создателями были три видных национальных лидера («триумвират», как их прозвали): индо Дауэс Деккер, публицист и издатель, дальний родственник знаменитого Мультатули (см. выше); потомок яванского княжеского рода Суварди Сурьянинграт (Ки Хаджар Деванторо), отказавшийся от сословных привилегий и зарабатывающий на жизнь журналистикой, а также бывший лидер Буди Утомо врач Чипто Мангункусумо, яванский разночинец, покинувший эту организацию как бесхребетную. Усматривая корень зла в колониальном режиме, разоблачая своекорыстие «этического курса», лидеры ИП стремились объединить индо и представителей коренного населения в совместной борьбе за независимость родины и подъем благосостояния масс. ИП звала к сплочению в том числе и тех, кто не имел в жилах ни капли индонезийской крови, но был привержен идеалу процветания островного отечества. Вскоре партия насчитывала 30 отделений и 7,3 тыс. членов (1,3 тыс. индонезийцев, остальные — индо).

В программе Индийской партии говорилось, что ее целью является воспитание у индонезийцев патриотизма, стимулирование их сотрудничества на политически равноправной основе ради процветания родины и подготовки народа к независимому существованию. Таким образом, в декабре 1912 г. в программе первой политической организации Индонезии впервые прозвучал (хотя и в весьма осторожной форме) призыв к независимости[134]. Среди средств к достижению этой цели назывались такие, как воспитание общеиндонезийского национализма, искоренение «расового высокомерия», чувства религиозной нетерпимости. Предлагалось добиваться всеобщего равноправия, отмены дискриминации в системе просвещения. Провозглашалась необходимость повышать жизненный уровень индонезийцев, в особенности их «экономически слабых слоев».

Объективно выдвижение лозунга движения к независимости носило революционный характер. Члены «триумвирата» подчеркивали, что предпочли бы мирную передачу власти колонизаторами, но не исключали и возможности вооруженного выступления в случае упорного сопротивления последних. ИП была тесно связана с другими национальными союзами не только идейно, но и организационно. Суварди, например, был главой бандунгского отделения Сарекат ислама. Дауэс Деккер был близок к основателям Буди Утомо, а Чипто являлся членом центрального руководства БУ.

Отношение колониальных властей к Индийской партии было, естественно, самым негативным. Они клеймили ее как «социалистическую, подрывную партию масс». На самом деле ни тем, ни другим, ни третьим ИП, разумеется, не была. Идеология ее была эклектичной, и поддержку партия находила преимущественно среди революционно-демократической интеллигенции. Предубеждение большинства индонезийцев против индо препятствовало превращению ИП в массовую партию. Тем не менее в марте 1913 г. правительство отказало ИП в официальной регистрации даже после того, когда задача «подготовки страны к независимости» была исключена из статутов. Выдавая подлинные настроения «этиков», один из них, генерал-губернатор Иденбюрг, как раз в это время заявил, что «Нидерланды никогда не даруют Индии независимости». 31 марта 1913 г. ИП была вынуждена принять решение о самороспуске. Ее руководство и большая часть членов присоединились к более умеренной организации индо Инсулинде (Индийский архипелаг).

Новая активизация лидеров бывшей ИП была вызвана недальновидной попыткой голландцев вовлечь население колонии в торжества, связанные со 100-летием освобождения Нидерландов от наполеоновского ига (1813). Упомянутый выше «триумвират» создал в июле 1913 г. «Туземный комитет по празднованию столетия независимости Нидерландов» (сокращенно — Комитет бумипутра), требовавший бойкотировать подписку на эти цели и предавший осуждению бестактную затею колонизаторов. Он призвал народ добиться отмены 111-й статьи колониальных статутов, запрещающей политическую деятельность «туземцев», и создания подлинного народного представительного органа. Суварди в нашумевшем памфлете «Если бы я был голландцем...» бичевал оскорбительное намерение властей привлечь колониальных рабов к участию в торжестве своих господ по поводу освобождения метрополии от угнетения.

Разоблачительная смелость бывших лидеров ИП, требование ими парламентского строя привела к аресту всех троих. В сентябре 1913 г. Дауэс Деккер, Чипто и Суварди были высланы в метрополию, провожаемые толпами единомышленников как защитники нации. Все политические партии Нидерландов, кроме социал-демократов, одобрили действия колониальных «держиморд».

Деятельность Инсулинде в отсутствие «триумвирата» постепенно угасала. В июне 1910 г., когда всем индо было даровано право земельной собственности, она преобразовалась в Национальную Индийскую партию с весьма умеренной программой и ориентацией только на индо.

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА И ПОЛОЖЕНИЕ В ИНДОНЕЗИИ

Война стала тяжким испытанием для НИ. Метрополия, провозгласившая нейтралитет, сохраняла самостоятельность лишь ценой усиленного лавирования между враждующими блоками государств. Антанта поставила под контроль ее внешнюю торговлю и конфисковала около трети торгового флота. Германия же, угрожая вторжением, беспрерывно вымогала продовольствие. Тем не менее первые три года империалистической бойни даже принесли крупные прибыли Нидерландам, торговавшим с обеими сторонами. Лишь в 1917—1918 гг. систематический захват англичанами голландских судов, чтобы пресечь снабжение противника, и тотальная подводная война, развязанная Германией, нанесли голландской буржуазии большой ущерб.

Цены на каучук, копру, сахар, чай упали к 1918 г. ниже себестоимости. Торговля НИ срочно переориентировалась на восток — на США и Японию, но это, понятно, не могло дать немедленного эффекта. Ограничение производства экспортных культур привело к безработице и снижению заработной платы рабочих. Резко поднялись в цене импортные товары, включая ширпотреб. К 1918 г. они выросли в 2,5 раза сравнительно с довоенными. Участились случаи голода, так как Британия запретила своим колониям вывоз риса, традиционно закупаемого НИ. Вместе с тем плантаторы противились переориентации даже части своих земельных массивов на производство продовольствия. Объем взимаемых налогов, прямых и косвенных, расширился с 1914 по 1917 г. на 20 млн гульденов. Все это не могло не отразиться на положении наименее защищенных слоев общества. Десятки тысяч погибли во время войны от голода и массовых эпидемий. Гнев и возмущение народных низов приобрели высокий накал, внушающий беспокойство колонизаторам. Но не меньшую их тревогу вызывали звучавшие в Японии призывы аннексировать фактически отрезанную от метрополии Индонезию. Лихорадочно росли расходы правительства НИ на содержание колониальной армии и флота: с 1912 по 1918 г. они увеличились до 25 млн гульденов, достигнув четверти расходной части бюджета колонии.

Изоляция НИ от метрополии способствовала активизации местной буржуазии. Расширилось производство батика, местных сигарет с гвоздикой (кретек), мебели, плетеных изделий. Открылись предприятия, производившие мыло, спичкй, лекарства, безалкогольные напитки, прежде ввозившиеся из Европы. Встревоженные бурной торговой экспансией Японии голландцы способствовали этому. В годы войны, как и прежде в обслуживании внутреннего рынка, первичной переработке сырья и мобилизации последнего для экспорта, а также в ссудных операциях продолжал доминировать капитал хуацяо (в меньшей степени — арабской и индийской буржуазии), рассматриваемый индонезийцами как инонациональный[135]. Это преграждало коренным жителям доступ в те секторы экономики, где обычно происходит первоначальное накопление капитала. Восстановление после 1918 г. торговли с Европой, а также возросшая экспансия монополистического капитала Запада вызвали повальные банкротства едва народившихся в годы войны национальных предприятий.

Естественным следствием усугубления жизненных тягот стая подъем народных антиколониальных движений. Новый импульс на Центральной и Восточной Яве получило религиозно-мессианское движение оаминитов, возглавленное преемником покойного лидера — Саматом. Он предрекал пришествие двух мессий-освободителей, гармоничное общество без колонизаторов, возвышение крестьянского сословия. Но в отличие от Самина Самат призывал к насильственному ниспровержению колониализма. Произведенные властями аресты не дали результатов: движение Самата в резидентствах Семаранг, Рембанг и Мадиун продолжалось с 1914 по 1920 г. Выступление аналогичного типа в 1916 г. развернулось также в резидентстве Бесуки, но там колонизаторы сумели разгромить его довольно скоро.

Отягощение налогового бремени, вызванное войной, и усиление на Внешних островах (карта на правом форзаце) керджа роди (государственной барщины) также вызвали там активизацию крестьянских выступлений. Для них весьма характерны были лозунги феодального национализма, призывы к восстановлению суверенных местных княжеств.

На Северной Суматре в 1915 г. войска подавили восстания в батакских районах Тапанули и на восточном побережье. Однако в том же году в Тапанули возник антиколониальный союз Сарекат пархудамдам (Союз ниспровергателей существующего порядка), развернувший борьбу за отмену налогов, восстановление независимого княжества батаков. Лидеры восставших прибегали к магическим обрядам, якобы дарующим неуязвимость. Народное восстание в Макассаре добивалось восстановления султаната Гова. Крестьянские волнения потрясали юговосток и север Сулавеси.

На оловоносных островах Банка и Белитунг прошли выступления горняков, сразу на нескольких островах Нусатенггары (Бали, Ломбок, Флорес, Тимор, Сумба) началось бурное антиколониальное движение. Практически везде голландцы использовали войска, но, подавленные в одном районе, восстания вспыхивали в других с новой силой.

Чрезвычайно упорным было сопротивление в Джамби. Раскрытие полицией и подавление в 1914 г. антиголландского заговора не разрядило напряженности, возраставшей в связи с ростом повинностей и злоупотреблениями властей. В середине 1916 г. здесь началось мощное крестьянское восстание под руководством исламско-мистического общества Сарекат абанг (Красный союз) [136]. Его участники также прибегали к магическим обрядам. С появлением в Джамби отделения Сарекат ислама лидеры «Красного союза» заимствовали многое из его идеологии и организационных форм. Председатель местного отделения СИ Хаджи Агус был одним из руководителей восстания. Другой его лидер, Дулвахид, провозгласил себя воскресшим раджой Джамби, так что и этому движению не был чужд феодальный национализм.

Повстанцы захватили город Муаратембеси, ряд округов провинций Джамби и Палембанг. Они освобождали заключенных, жгли дома «голландских прихвостней», расправлялись с полицейскими и чиновниками, распространяли лозунги Сарекат ислама. Местные армейские контингенты были разгромлены. Лишь стянув войска с Явы и из Минангкабау, в декабре 1916 г. голландцам удалось сокрушить движение, перебив сотни его участников, приговорив 76 из них к смерти, а 1738 — к тюрьме и каторге. Вместе с тем, сознавая неизбежность уступок, колонизаторы несколько снизили налоги и ограничили объем керджа роди на всей Суматре.

Угроза иностранного вторжения в НИ побудила голландцев развернуть в колонии «движение за обороноспособную Индию» (Индие феербаар) с задачами масштабного укрепления колониальной армии и флота и создания так называемой «туземной милиции». Был даже принят закон, обязывавший население колонии участвовать в оборонительных мероприятиях; обсуждался второй — о введении всеобщей воинской повинности. Однако национальные организации, прежде всего Сарекат ислам и политизировавшийся в эти годы Буди Утомо, заявили, что поддержат все эти меры лишь при серьезных уступках колонизаторов: разрешении политической деятельности и открытии в НИ представительного органа. Под давлением обстоятельств, считаясь с участившимися народными выступлениями, Гайге пришлось пойти на некоторые уступки. Как пишут индонезийские историки, хотя законопроект о всеобщей воинской повинности и не прошел[137], закон о предстоявшем в 1918 г. создании Фолксраада[138] был утвержден в декабре 1916 г. Генеральными штатами.

В 1915 г. наконец была пересмотрена и пресловутая 111-я статья Уложения об управлении колоний. Предусматривалось, что с сентября 1919 г. жителям НИ будет предоставлено право союзов и собраний, «если они не угрожают общественному порядку». Хотя на проведение открытых митингов требовалось разрешение властей, агентура которых наделялась правом присутствовать на любых собраниях и закрывать их, если они приобретут «подстрекательский характер», все же это была крупная победа национально-освободительного движения. Теперь оно могло использовать общедемократические формы борьбы. Продолжая «децентрализацию управления колонией», власти создали первые муниципальные советы на Суматре (1917). На Яве с 1916 г. индонезийцы были допущены к участию в выборах в эти советы. Вместе с тем установленные для избирателей образовательный и имущественный цензы были чрезвычайно высоки. В 1914—1916 гг. колонизаторы постепенно отменили на Яве такой пережиток феодализма, как керджа роди, компенсировав ущерб увеличением подушного налога. Барщина была тяжким бременем, и население с энтузиазмом встретило уступку. Наконец, в Годы войны голландцы сочли за благо уравнять на ряде предириятий жалованье индонезийских и голландских служащих, а в армии открыть «туземцам» доступ к офицерским званиям. Естественно, от этих мер выиграли лишь высшие слои коренного населения.

Расточая посулы, идя на вынужденные уступки, Батавия, однако, не забывала и о «политике кнута». Так, генерал-губернатор фан Лимбург Стирум, которого даже индонезийские историки характеризуют как «самого гуманного и мягкого» главу колониальной администрации в XX в., заигрывая с национальными союзами НИ, одновременно не преминул учредить Политическую разведывательную службу, другими словами, охранку.

ИНДИЙСКИЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ СОЮЗ (ИСДС) И САРЕКАТ ИСЛАМ В 1914—1917 гг.

9 мая 1914 г. в Сурабае (карта на правом форзаце) группа голландских социал-демократов (X. Снеефлит, А. Баарс, Я. Брандстедер, Д. Кох) основала Индийский социал-демократический союз (ИСДС), считавший главной своей задачей соединить социал-демократические лдеи с рабочим движением. Члены Союза, преимущественно голландские интеллигенты, примыкали либо к Социал-демократической рабочей партии (СДАП) Нидерландов[139], либо к Социал-демократической партии (СДП), критиковавшей СДАП слева. СДП поддерживала требование отделения Индонезии от Нидерландов. Если левые (СДП) рассматривали ИСДС «как зародыш боевой индонезийской социалистической партии», то правые требовали его превращения в «хороший учебный клуб». Левые разоблачали империализм, звали индонезийских трудящихся к союзу с европейским пролетариатом, привносили в их среду революционное сознание. Вместе с тем, идейно близкие к голландским трибунистам, они не были свободны от их левацких ошибок.

Численно этот политический союз был невелик (до 140 человек к 1917 г., лишь немногие из них были индонезийцы). Преодолевая этот недостаток, в начале 1917 г. ИСДС создал в Сурабае свой индонезийский филиал — союз Сама Рата («Равенство»), объединявший свыше 100 человек. Будучи немногочисленным, ИСДС вел свою работу в массах через другие, например профсоюзные, организации, причем последовательно выступал за интернациональные союзы, объединявшие индонезийских, голландских, китайских рабочих и служащих. ИСДС оказывал значительное влияние на профсоюзы ломбардных служащих, учителей, но особенно на крупнейший профсоюз рабочих рельсового транспорта (ФСТП). Редактором газеты последнего был X. Снеефлит, сумевший радикализировать этот профсоюз и расширить его членство с 210 человек (1908) до 3700 человек (1917), причем свыше 3 тыс. из них были индонезийцами. Из их рядов выдвинулись молодые способные лидеры Дарсоно и Семаун. Последний совмещал членство в ИСДС и ФСТП с руководством семарангским отделением Сарекат ислама.

Прочными были позиции ИСДС в Союзе младшего персонала ВМФ, объединявшего «нижних чинов» флота. Его секретарь, член руководства ИСДС Я. Брандстедер открыл в Сурабае Клуб моряка, проводивший социал-демократическую пропаганду. Она давала свои плоды. В мае 1916 г. 400 моряков вышли на демонстрацию протеста против ужасающих условий содержания больных в военном госпитале Сурабаи. На грани выступления был и экипаж новейшего броненосца «Семь провинций». Лишь после запрещения демонстраций законодательным путем колонизаторы сумели несколько разрядить обстановку. ИСДС осуществлял работу и в политических союзах, например в Инсулинде. Совместно они провели ряд выступлений в 1915—1916 гг., образовали в сурабайском муниципалитете общую фракцию. Однако в дальнейшем отношения осложнились и даже дошли до разрыва. Причиной отчасти была узость социальной и этнической базы Инусулинде, объединявшей главным образом индо, отчасти — левацкие ошибки самого ИСДС, разочарованного «буржуазным характером» Инсулинде, который отодвигал на второй план борьбу за независимость НИ и антиколониальную революцию в пользу немедленного социалистического переворота. Отношения с Сарекат исламом складывались у ИСДС более гармонично. С начала 1916 г. оба союза провели ряд митингов в защиту крестьян «Частных земель». Ряд отделений СИ находился под руководством активистов ИСДС. Лидеры последнего вели весьма эффективную пропагандистскую деятельность и в других организациях НИ. Но полагая, что Сарекат ислам есть «организация туземного пролетариата», руководители ИСДС ошибались: в этом исламском союзе доминировала буржуазная и мелкобуржуазная стихия.

ИСДС был единственной национальной организацией, сразу и безоговорочно отвергшей (по инициативе его левого крыла) кампанию Индие феербаар (Обороноспособная Индия). Левое крыло ИСДС приветствовало февральскую революцию в России 1917 г. Снеефлит в статье «Победа» призвал «последовать примеру русских». Подвергнутый суду, он блестяще защищался и был оправдан: обстановка революционного подъема в Европе не благоприятствовала судебной расправе над ним. Ободренные левые в ИСДС тотчас активизировали революционную пропаганду. Они требовали введения общедемократических прав и свобод, настаивали на конфискации прибылей плантаторов, возросших в связи с войной. На очередном годичном собрании ИСДС левые провели своих представителей на ключевые посты в Союзе.

Окончательно теряя контроль над организацией, правые пошли на раскол. В сентябре 1917 г. они создали Индийскую социал-демократическую партию (ИСДП), филиал СДАП в Нидерландах. Индонезийцев в ней не было. Левые, сохранив прежние названия (ИСДС и Сама Рата), активизировали революционную деятельность, хотя численность их организации на первых порах резко сократилась[140]. В октябре 1917 г. была опубликована новая программа ИСДС. Она разоблачала империалистический характер колониальной эксплуатации страны, выдвигала лозунг союза индонезийских трудящихся с пролетариатом индустриально развитых стран. К сожалению, антифеодальные и антиколониальные задачи, стоящие перед грядущей индонезийской революцией, способность национальной буржуазии на первом ее этапе выступить союзником пролетариата не были поняты руководителями ИСДС. Программа, забегая вперед, звала народ к социалистической революции. Аграрный вопрос совершенно не нашел в ней отражения.

Тяготы жизни трудящихся в годы войны, распространение идей ИСДС вызвали стремительный рост численности и радикализацию Сарекат ислама. Так, семарангское его отделение под руководством энергичного Семауна выросло с 1,7 тыс. человек в 1915 г. до 20 тыс. в 1916 г. В целом же в 1916 г. все организации СИ насчитывали уже почти 800 тыс. человек и действовали не только на Яве, но и на Суматре. Бурному росту способствовало и создание в 1915 г. лидерами СИ явочным порядком Центрального Сарекат ислама (ЦСИ), то есть руководящего общеиндонезийского центра. Учитывая нестабильность положения в колонии и метрополии, голландским властям поневоле пришлось утвердить статуты ЦСИ.

Развивался и процесс демократизации СИ. В движении усиливалось мелкобуржуазное течение; буржуазия — индонезийская и арабская — оказывалась оттесненной на второй план. ИСДС и СИ совместно создавали новые профсоюзы. Радикализация СИ пугала правое его крыло. В июне 1916 г. был созван I Национальный конгресс СИ, на котором не без труда удалось предотвратить раскол организации, затеянный правыми. Поддержав Индие феербаар, председатель ЦСИ У. С. Чокроаминото выдвинул требование самоуправления для НИ. Он призвал народ к массовой борьбе в составе СИ за этот политический идеал, что не исключает унии с Нидерландами, подчеркнул он. В итоге принятые резолюции отражали ряд общедемократических требований, разоблачали злоупотребления властей и расовую дискриминацию, выступали в защиту интересов крестьянства и кули, но также национального предпринимательства в противовес западному. Именно там впервые были оглашены идеи «мусульманского социализма» Чокроаминото, зовущие обеспечить классовый мир на базе ислама, который глава ЦСИ считал подлинно социалистическим и демократическим учением. В избранном конгрессом руководстве ЦСИ преобладали представители мелкобуржуазной интеллигенции.

Но наиболее значительным пиком в развитии Сарекат ислама явился, несомненно, его II Национальный конгресс в Батавии (20— 27 окт. 1917 г.). К этому времени его отделения возникли также на Сулавеси и Калимантане, Флоресе и Риоу и т. п. Руководству ЦСИ удалось основать второй (после ФСТП) по мощи профсоюз — Персонеел Фабрике Бонд (ПФБ), то есть Союз персонала (сахарной) промышленности. В результате и в составе самого СИ существенно возросла пролетарская прослойка. Председатель ЦСИ У. С. Чокроаминото потребовал в своем докладе предоставления Нидерландской Индии статуса доминиона и учреждения подлинного парламента, а также отмены избирательных цензов. Была обозначена и конечная цель СИ — независимость Индонезии. Конгресс выдвинул Чокроаминото и Агус Салима кандидатами от СИ в создававшийся Фолксраад, хотя характер этого «представительства», подвергнутый на съезде резкой критике Семауном и другими левыми, едва ли удовлетворял руководство ЦСИ в целом. Конгресс потребовал также от правительства устранить из Уложения об управлении колонией все сохранившиеся статьи, фиксировавшие бесправие индонезийцев и ограничивавшие демократические права и свободы. В выступлениях лидеров СИ впервые прозвучало предупреждение властям, что их консерватизм и произвол способны толкнуть Сарекат ислам на революционный путь борьбы.

Впервые на этом конгрессе Сарекат ислам в прямой и открытой форме противопоставил «преступному» западному капитализму позитивно оцениваемое национальное предпринимательство. В связи с этим резолюции II конгресса призывали к борьбе за передачу «Частных земель» индонезийским собственникам, за национализацию железных дорог, за введение прогрессивного земельного налога. Также впервые за историю СИ в резолюциях его конгресса среди общедемократических прозвучали и пролетарские требования: добиваться обязательного страхования рабочих на случай инвалидности, пресечения злоупотреблений при вербовке кули на европейские предприятия Внешних островов, запрещения детского труда. В итоге сложилась парадоксальная ситуация: оказалось возможным сочетать в одном программном документе требования пролетариата, выступавшего против капитализма вообще, и требования национальной буржуазии, боровшейся только против господствовавшего в стране иностранного капитала, как отмечал А. Б. Беленький. Причиной, очевидно, была ненависть к общему противнику — иностранному капиталу, абсолютно доминировавшему в сфере предпринимательства и эксплуатировавшему подавляющее большинство рабочих. Авторы «Национальной истории Индонезии» подчеркивают также, что прозвучавшие социалистические лозунги (например, классовой борьбы против иноземного капитала) среди прочих причин были вызваны также развернувшимися в метрополии революционными волнениями масс.

Конгресс открыто поднял знамя реформации ислама, призвал к восприятию этим учением новейших достижений науки. Выступавшие настоятельно требовали расширения сети мусульманских школ всех уровней. На II Национальном конгрессе впервые обнажился антагонизм между правым крылом СИ во главе с Абдул Муисом, Агус Салимом и др. и левым, возглавлявшимся Семауном, М. Юсуфом, Алимином. Председатель ЦСИ У. С. Чокроаминото занимал промежуточную позицию, но ближе к правым. На этом конгрессе он упрекал левых, в частности ИСДС, в том, что, «лишая индонезийцев религии, он подрывает их силу». Что касается А. Муиса, то он, выступая против интернационализма ИСДС, стремился возбудить подозрительность и вражду к деятельности его представителей в составе СИ.

Завершившийся за считанные дни до Великой Октябрьской социалистической революции в России II Национальный конгресс СИ продемонстрировал резко возросший уровень общеиндонезийского национального самосознания, курс народного движения на антиимпериализм и антиколониализм. Все это подготовило почву для глубокого воздействия идей русской революции на ситуацию в Индонезии. Особенна сильным было ее влияние на ИСДС. Его лидеры были единодушны во мнении, что именно русская революция оказала наибольшее влияние на программные установки социалистического движения в Индонезии.

Загрузка...