История итальянцев

Италия и Европа

Со времени заключения Като-Камбрезийского мирного договора (1559) до начала XVIII в. политическая карта Апеннинского полуострова не претерпела каких-либо значительных изменений.

В Северной Италии в состав Савойского герцогства вошли отдельные области Монферрато, в Центральной Италии после завоевания Феррары в 1598 г. Папское государство захватило еще сохранявшие независимость герцогства Урбино в области Марке (1631) и Кастро в Верхнем Лацио (1649). И это всё или почти всё. Таким образом, почти за 150 лет, истекшие со времени подписания Като-Камбрезийского договора, политическое устройство и внутренние границы полуострова остались в целом без изменений. Тяжелое испанское владычество умело сдерживало свободолюбивые устремления итальянских государств. В этом же духе развивалось и французское господство в Европе во второй половине XVII в. Не следует забывать, что в результате договоров Кераско, заключенных в 1631 г., Пьемонт, самое динамичное и воинственное из итальянских государств, стал, по сути дела, протекторатом Франции.

В начале XVIII в. ситуация радикально изменилась. После Войны за испанское наследство (1701–1714), превратившей Испанию во второразрядную державу и урезавшей аппетиты Франции Людовика XIV, Италия попала под воздействие самых различных сил. В результате европейской политики «равновесия», начало которой было положено Утрехтским[289] и Раштаттским[290] договорами, Апеннинский полуостров, являвший собой подлинную мозаику мелких государств, дряхлеющих и вырождающихся династий, стал излюбленным полем сражений дипломатий великих держав с присущим им стремлением перекроить карту и восполнить понесенные потери за счет интересов других стран. Если какая-либо из этих держав была вынуждена идти на уступки или отказаться от своего ставленника на тот или иной европейский трон в пользу других кандидатов, то проигравший политик непременно находил радушный прием в одном из итальянских государств или герцогств.

Все без исключения международные конфликты, начиная с Войны за испанское наследство и вплоть до войн в Польше[291] и Австрии[292], вызывали определенные изменения в политическом устройстве Италии. Случалось так, что в течение всего нескольких десятилетий отдельные итальянские государства или области по нескольку раз переходили от одного суверена к другому.

В частности, Сицилия с 1714 по 1734 г. переходила от Савойской династии к Австрии и затем — к неаполитанским Бурбонам, а герцогство Парма, где в 1731 г. прервалась династия Фарнезе, с 1734 по 1748 г. переходила из-под господства Бурбонов к Австрии и вновь к Бурбонам. Не представляется возможным восстановить во всех деталях точную хронологическую последовательность целого ряда таких изменений и переходов. Мы еще обратим на это внимание в дальнейшем, при рассмотрении истории итальянских государств в XVIII в. Сейчас же достаточно отметить, что на момент Аахенского договора (1748), положившего конец Войне за австрийское наследство, большая часть государств Апеннинского полуострова находилась в зависимости от иностранных держав. По сравнению с началом века во многих этих государствах правили представители иных династий. Миланское герцогство перешло в зависимость от Испании к Австрии; Мантуя также лишилась независимости и вошла в состав австрийской Ломбардии; Парма перешла от Фарнезе к Бурбонам; Флоренция — от Медичи (их династия прервалась в 1737 г.) кЛотарингам; Неаполитанское королевство и Сицилия, после двухвекового господства Испании, вновь обрело независимость под властью Бурбонов, и, наконец, Сардиния перестала быть испанским владением и вошла в состав Савойского герцогства, образовав Сардинское королевство (1720–1860). Единственными государствами, в которых сохранились старые династии, были герцогство Модена, где правили д’Эсте, Венецианская, Генуэзская республики и Республика Лукка, Пьемонт под властью Савойской династии и, естественно, Папское государство. Таким образом, со времени Аахенского передела во второй половине XVIII в. и вплоть до прихода войск Наполеона Бонапарта в Италии сохранялся мир, и политическая карта Апеннинского полуострова не претерпевала существенных изменений.

Важнейшим результатом всех потрясений, которым подверглась Италия в первой половине XVIII в., явились не территориальные или династические изменения и отнюдь не перемены в соотношении сил между различными государствами, вызванные династическими пертурбациями, наконец, не сокращение числа земель, находившихся под иностранным господством (исключение составляла разве что Ломбардия), но тот факт, что был положен конец изоляции и провинциализму, в которых испанское владычество на протяжении двух веков держало итальянцев. Новые династии, воцарившиеся во Флоренции, в Неаполе и Парме, будучи иноземными по происхождению, были, бесспорно, чужды своим подданным, но в то же время именно поэтому они являлись более европейскими и менее провинциальными по сравнению со старыми правящими домами. Что касается австрийских властей в Ломбардии, то они, как мы увидим далее, оказались значительно способнее предыдущих правителей и испанских вице-королей и обладали более передовым мышлением. Неслучайно итальянские государства, управляемые новыми иностранными династиями, помимо уже упоминавшейся австрийской Ломбардии в течение века являли собой картину наибольшего расцвета и жизнеспособности. В тех же, которые сохранили старую администрацию и порядки, — Венеции, Генуе, Пьемонте, не говоря уже о Папском государстве, — в большей или меньшей степени проявлялись упадок и провинциальная изоляция. И дело не только в том, что Италия в XVIII в. активнее включилась в жизнь Европы периода равновесия и династических договоров, — это происходило благодаря ее интеграции в уже сформировавшийся в ту эпоху мощный товаропоток.

С самого начала велась морская торговля. Первым статус порто-франко на Апеннинском полуострове получил Ливорно, который, как мы увидим далее, преуспел в этом смысле. В 1661 г. Венеция пошла по тому же пути, но меры предосторожности, с которыми она приняла это решение, существенно ограничивали его эффект и результаты. Между тем, в XVIII в. институту порто-франко улыбнулась удача. Пример подал в 1717 г. торговый центр Триест, входивший в состав Австрийской империи. За Ливорно и Триестом последовали другие города полуострова. Анкона стала порто-франко в 1732 г., ив этом случае результат не замедлил вскоре сказаться. Если в среднем в 1727–1731 гг. было зарегистрировано 57 заходов судов в год, то в течение пяти лет — с 1732 по 1736 г. — их количество достигло в среднем 108, а затем, хотя и с некоторыми колебаниями, не переставало возрастать на протяжении всего века, составив за пятилетие (1792–1796) в среднем 169 заходов. Другими порто-франко в XVIII в. стали Чивитавеккья (1748) и Мессина, которой Карл Бурбон[293] возвратил права, утраченные городом вследствие восстания 1674 г. Развитию портов и морских перевозок содействовало расширение сухопутных коммуникаций. Вероятно, главным событием в бурной истории итальянских дорог в XVIII в. стало строительство в 1771 г. правительством Марии Терезии первой в Альпах трассы для гужевого транспорта, которая через Бреннерский перевал выходила на Паданскую равнину и далее через горный проход Абетоне достигала Флоренции. Эта новая магистраль, проложенная почти полностью по территориям, подвластным австрийской династии, родственных ей принцев (тосканские Лотаринги) или союзников (д’Эсте из Модены), бесспорно, была притягательной, что привело к созданию целого ряда проектов, направленных на то, чтобы связать с этой магистралью другие центры и порты Апеннинского полуострова. Например, Масса была соединена с Моденой дорогой, построенной герцогом Модены Франческо III д’Эсте, а Ливорно через судоходный канал — с Пистойей. Не был осуществлен, однако, проект миланского математика и писателя Паоло Фризи, который предлагал связать столицу Ломбардии с новой дорогой, используя водный путь по р. По.

Таким образом, Италия расширяла экономические связи с Европой, вступая посредством портов и альпийских дорог в систему транспортных коммуникаций и в европейский рынок. Необходимо особо подчеркнуть, что вхождение в экономику Европы совпало с одной из фаз ее наибольшей экспансии. Как известно, в XVIII в. наступил апогей «аграрной революции», изменившей облик значительной части континента. Мы накануне великой промышленной революции в Англии. Это век физиократов и Адама Смита, эпоха, когда на смену чистой науке Галилея и Ньютона приходит прикладная наука Уатта[294] и Аркрайта[295]. Словом, это век «просветителей»: после продолжительного и бурного кризиса XVII в. Европа Нового времени, буржуазная Европа стремится главенствовать и завоевывать мир. Италия же с каждым днем все больше становится частью этой Европы, пользуется плодами ее процветания. Рассмотрим теперь, в какой мере внешние побуждения и стимулы соответствовали внутреннему брожению и внутренним порывам.

Сельское хозяйство и реформы

Сельское хозяйство являлось, несомненно, той частью экономики и общественной жизни, которая самым непосредственным образом оказалась затронутой последствиями вхождения Италии в европейский рынок. Иначе, впрочем, и не могло быть: как уже отмечалось, время, когда Италия поставляла туда дорогостоящие изделия и восточные товары, прошло окончательно. Европа XVIII в. требовала итальянского сырья для мануфактур и сельскохозяйственной продукции для удовлетворения потребностей своего быстро растущего населения.

Италия поставляла и то и другое. В первую очередь шелк-сырец: большая часть сырья, использовавшаяся на процветающих фабриках Лиона, вывозилась из Пьемонта и Ломбардии. Экспортером значительного количества шелка был и Юг Италии, в частности Калабрия. Представляется, однако, что в течение XVIII столетия, согласно неполным данным, имеющимся в нашем распоряжении, эта торговля резко сократилась. В то же время с Юга значительно возрос экспорт оливкового масла, необходимого не только для питания, но и во все возрастающем количестве для процветающих марсельских мыловарен. Среднегодовой объем экспорта увеличился с 51 974 сальм[296] за пятилетие 1760–1764 гг. до 95 648 сальм в 1790–1794 гг. Помимо шелка из Пьемонта и Ломбардии и масла из Южной Италии экспортными товарами государств Апеннинского полуострова в урожайные годы были зерно и вина. Последние стали пользоваться популярностью именно в XVIII в.: вспомним сицилийскую марсалу, которая появилась на международном рынке в значительной степени благодаря усилиям некоего англичанина Джона Вудхауза.

Растущий спрос в Европе на сельскохозяйственную продукцию и сырье, неразрывно связанный с потребностями развивающегося внутреннего рынка, оказал стимулирующее воздействие на итальянское сельское хозяйство, оживление и развитие рыночных отношений: об этом свидетельствуют все данные, которыми мы располагаем, — начиная с цен на продукцию и кончая стоимостью земли и уровнем доходов. В Мантуе цены на зерно, кукурузу, сено, рис и вино показывают в той или иной мере четкую тенденцию к росту, хотя и с типичными перерывами, когда речь заходит о сельском хозяйстве. То же самое видно и при анализе цен в провинции Верчелли. Она уже тогда была крупнейшим производителем риса в Италии, ив 1761–1790 гг. цена на землю выросла там в три раза: явный показатель того, что обработка земли повсеместно становилась все более выгодной. Можно было бы приводить и другие примеры, однако совпадение данных, имеющихся в нашем распоряжении, позволяет воздержаться от этого. Следует лишь отметить своего рода «изохронность» колебаний цен на итальянскую продукцию по сравнению с европейскими, — еще один симптом свершившейся и необратимой интеграции экономики Италии в европейскую экономику. Так, постепенно началась самая настоящая гонка за землей, о масштабах которой ничто не свидетельствует столь же красноречиво, как демографический рост на полуострове в течение столетия. В Италии, так же как и вообще в Европе (еще один пример «изохронности»), в XVIII в. наблюдался четко выраженный рост численности населения, и в целом подсчитано, что с начала века до его конца население Апеннинского полуострова увеличилось с 13–14 млн до 18 млн человек. Стоит особо отметить тот факт, что сельские районы получили в целом большую выгоду от прироста жителей, чем города; в демографической истории такой урбанизированной страны, как Италия, это представляло собой весьма характерную инверсию тенденции.

Конечно, увеличение численности населения в XVIII в. произошло и в некоторых городах. Например, Неаполь — самый многолюдный город в Европе того времени — насчитывал в конце века 400 тыс. жителей, Палермо — 140 тыс., Рим в 1740 г. — 162 тысячи. И уже совершенно особо следует сказать о Турине, ставшем столицей воинственного королевства[297] с сильной централизованной властью (его население с 1702 по 1761 г. удвоилось: с 43 тыс. человек выросло до 92 тыс.), и Катании — порте, извлекшем наибольшую выгоду из экономической конъюнктуры. К 1798 г. население Катании утроилось по сравнению с 1713 г. и достигло 45 тыс. жителей вместо прежних 16 тысяч. Но в ряде городов численность жителей осталась на прежнем уровне или даже уменьшилась: среди первых — такой деловой центр, как Милан (114 тыс. жителей в 1714 г. и 131 тыс. в 1796 г.); ко вторым относятся Венеция (138 тыс. в 1702 г. и 137 тыс. в 1779 г.), Флоренция и Генуя. В общем, примерно к 1770 г. в Италии было 26 городов с населением, превышавшим 20 тыс. жителей, из которых в пяти проживало свыше 100 тыс. человек. Таким образом, по сравнению с XVI в. картина в сущности не изменилась.

Совершенно иная ситуация складывалась в сельской местности. В Пьемонте за короткий промежуток времени между 1700 и 1734 г. плотность населения с 44,18 человек на 1 кв. км возросла до 56,40 человека; на материковой части Венето в 1776–1790 гг. этот показатель увеличился до 73,5. В Ломбардии же в 1749–1766 гг. население возросло на 25 % — с 900 тыс. до 1 млн 122 тыс. человек. Весьма значителен был прирост жителей в Неаполитанском королевстве, а также, как об этом свидетельствуют приведенные выше обобщенные данные, и в других районах Апеннинского полуострова.

Словом, феномен возврата к земле имел настолько глубокий и всеобщий характер, что осознание этого факта не заставило себя долго ждать. В XVIII в. в Италии заниматься сельским хозяйством стало модно. Поэты помещали героев своих произведений в Аркадии, а некоторые даже сочиняли поэмы о выращивании риса и конопли. На всем полуострове множится число учебных заведений и сельскохозяйственных обществ. Наиболее известное среди них — основанная в 1753 г. флорентийская Академия любителей сельского хозяйства — поистине синедрион тосканских землевладельцев. Не перечесть работ, посвященных сельскому хозяйству! Среди крупнейших деятелей культуры в XVIII в. было немало тех, кто в той или иной мере занимался вопросами, связанными с процветанием сельского хозяйства. В их числе великий Антонио Дженовези[298], автор предисловия к трактату тосканца Козимо Тринчи «Умелый земледелец», один лишь фрагмент которого в полной мере свидетельствует о том, сколь высоко превозносил он сельское хозяйство и сколь восторженным было отношение к этому роду деятельности в ту эпоху.

Только это искусство развивает тело, восстанавливает его силы, смягчает воздух, продлевает жизнь… Оно питает сладкие надежды, простую и честную любовь, создает атмосферу дружбы, гуманности и доброты жизни, жизни без маски. Это искусство — враг хитрости, вражды и войны. Если сам Бог сделал его занятием невинного человека, то почему же мы думаем, что оно не может быть излюбленным занятием грешника? Я прихожу к мысли, что именно эта оторванность от земли и привязанность к пустым размышлениям суть одна из мук, на которую мы осуждены своей глупостью.

И все же, говоря о возврате к земле, мы отнюдь не исчерпываем всей этой темы. Необходимо уточнить, о каком именно возврате идет речь и в какой форме он осуществлялся: в духе ли традиционного, экстенсивного ведения хозяйства, направленного на получение от возможно большего количества земли наибольшего объема продукции, а от работающих на ней людей — максимальных затрат труда при минимальных вложениях и расходах; или же интенсивного, рационального ведения сельского хозяйства, основанного на экономическом расчете инвестиций и прибыли, т. е. более прогрессивной, буржуазной форме земледелия. Действительно, как мы и попытаемся показать далее, существовали обе тенденции, часто пересекаясь между собой в одном и том же государстве. Аграрная история Италии в XVIII в. была отмечена не только работами по мелиорации земель и строительством гидротехнических сооружений, но и крупномасштабным уничтожением лесов, захватом общинных угодий и коллективных пастбищ. В ней есть место как для прогрессивных начинаний ломбардских арендаторов, так и для синьориальной «реакции» и хищений владельцев-южан. Было в этой истории внедрение новых культур и нерациональное расширение площадей неплодородных и бросовых земель под зерновые культуры; зарождение сельских хозяйств капиталистического типа и выживание старых латифундий. Более того, без учета этих противоречий и контрастов мы рискуем многое упустить в осмыслении эволюции сельскохозяйственного производства в XVIII в., и не только ее одной.

Люди и общественные силы, участвовавшие в прогрессивном развитии сельского хозяйства и его капиталистическом преобразовании, полностью отдавали себе отчет в том, что невозможно ограничиться лишь мелиорацией земель, выращиванием новых культур, улучшением агротехники и тем более провозглашением свободы циркуляции зерна. Главной задачей было искоренить саму экономическую систему «старого порядка» и высвободить таким образом наиболее динамичные и передовые силы общества. Речь шла о том, чтобы ослабить и подорвать паразитические позиции дворянства и Церкви, положить конец анахроничному институту фидеикомисса и неотчуждаемого имущества, который обрекал огромные земельные площади на абсурдные условия неприкосновенности. Речь шла также и о том, чтобы покончить с ограничительными привилегиями больших городских центров устанавливать налоги и контролировать цены. Но для этого требовалось преодолеть вполне естественное сопротивление со стороны привилегированных слоев общества, сломить их властные позиции внутри государства, подорвать их престиж и авторитет. Требовалось лишить дворянство его юридических привилегий, ограничить вмешательство Церкви в дела государства и ее роль в формировании общественного мнения, требовалось упразднить городские корпорации. Одним словом, «реформы» были необходимы.

Таким образом, земельная проблема была связана с проблемой государственной: чтобы борьба против «старого порядка» была успешной или хотя бы эффективной, она неизбежно должна была превратиться из экономической в политическую при условии всеобщей мобилизации просвещенного общественного мнения в его битве за реформы. В век Просвещения выразителями этого общественного мнения стали «философы», интеллектуалы. Иными словами, мы вновь сталкиваемся с извечной проблемой роли последних в истории Италии.

Итальянские интеллектуалы в эпоху Просвещения

Политически и экономически включенная в Европу, Италия участвовала в «культурной революции» эпохи Просвещения. Может показаться, и вполне справедливо, что этот термин не имеет прямого отношения или даже вовсе не относится к теме. Не будем забывать, однако, что история культуры XVIII в. не исчерпывается достижениями отдельных мыслителей и интеллектуальных лидеров; это еще и история первого в Европе Нового времени массового культурного прорыва. Именно это тогда имелось в виду, когда говорилось о «просветителях», об их триумфальном движении вперед и неудержимом прогрессе.

Италия, повторяю, не была исключением: она также стояла перед проблемами, связанными со стремительно возраставшими культурными потребностями общества. Чтобы убедиться в этом, достаточно проследить за ситуацией на книжном рынке. Он действительно переживал подлинный бум. Множилось число издателей и типографий, разнообразнее становились их каталоги, в значительной степени росли тиражи, периодические издания становились все более многочисленными и приобретали все более специализированный характер: это и литературные журналы, журналы, посвященные «искусству сельского хозяйства», медицинские и женские журналы, «новеллы», «мемуары», «сборники», «газетки», «энциклопедические газеты», «меркурии»[299] и т. д. Большими тиражами и довольно быстро переводилась на итальянский язык иностранная литература. Внушительный объем «Энциклопедии» Дени Дидро и Жана Лерона Д’Аламбера не пугал итальянских издателей, которые печатали ее дважды. Первое издание вышло в Ливорно, второе — в Лукке. «История Карла XII, короля Швеции» Вольтера была переведена в 1734 г., всего через три года после ее издания во Франции, а «Юлия или Новая Элоиза» Ж.Ж. Руссо — в 1764 г., по прошествии двух лет после ее первого женевского издания. Во избежание цензуры многие из этих переводов были опубликованы, как пиратские, с указанием фиктивных или вымышленных данных о месте публикации (Филадельфия, Амстердам, Космополи). Там же, где это нельзя было сделать, оставалась возможность раздобыть оригинал. В XVIII в. насчитывалось немало образованных итальянцев, знавших французский язык и даже писавших по-французски. На этом языке Карло Гольдони и Джакомо Джованни Казанова написали свои воспоминания, Фердинандо Галиани — труды по экономике, Джузеппе Баретти — литературную критику. Широкое распространение французского и — в меньшей степени — английского языков способствовало появлению на Апеннинском полуострове иностранной литературы, что доставляло цензорам новые заботы. В 1758–1794 гг. на венецианской таможне 12 раз задерживали произведения Руссо и 9 раз — работы Клода Адриана Гельвеция. Но такое усердие не увенчалось особыми результатами.

Книжному буму сопутствовал театральный. Большая часть итальянских театров зародилась в XVIII в. Среди них — Ла Скала (1778) в Милане и Ла Фениче (1792) в Венеции. Наряду с великими театрами возникла целая плеяда меньших. Только в Венеции их насчитывалось несколько дюжин. Драматурги не сидели без работы, и вполне понятно, почему особенно удачливый автор — Карло Гольдони мог обещать публике написать за один только сезон 16 новых комедий и сдержал свое обещание!

Возникновение и рост новой, широкой публики-потребителя вынуждали «производителей» культуры, интеллектуалов, выйти из изоляции, ставили перед ними новые вопросы, но и налагали определенную ответственность. Как общаться с этой новой публикой? В первую очередь на каком языке говорить с ней? И как это случалось во все периоды активной жизни итальянской культуры и интеллигенции, вновь возникла острая проблема языка.

Все, за исключением редких ретроградов, были согласны с тем, что необходимо очистить итальянский литературный язык от наслоений и нагромождений, унаследованных от XVII в., порвать с консервативными традициями пуризма и флорентизма. Некоторые литераторы, такие, как Пьетро Верри[300] и Чезаре Беккариа[301], а также сотрудники миланского журнала «Иль Кафе», шли еще дальше — они утверждали, что итальянский язык может прекрасно приспособиться к лексике и формам французского языка, триумфально шествовавшего по Европе. Они писали:

Словом, итальянский язык, заимствовавший слова французского происхождения, мог бы стать таким образом функциональнее и более удобным средством общения всей нации, чем любой подражательный, искусственный литературный язык. Это, конечно, была крайняя позиция, но именно в силу своей крайности она вскрыла (и это, безусловно, ее заслуга) суть проблемы, то есть необходимость преодолеть пропасть между языком клира и языком простых людей, между литературным языком и языком разговорным.

Однако, поскольку осуществить подобное было возможно лишь в ходе длительного процесса упражнения и совершенствования языка, за истекшее столетие не удалось добиться значительных результатов. Тем временем даже писатели, отдававшие себе отчет в своей ответственности перед читателем, продолжали использовать различные уловки. Например, Гольдони часто прибегал в своих комедиях к облагороженному, «цивилизованному» венецианскому диалекту как к более подходящему и более удобному инструменту для выражения своих мыслей, поскольку он обладал большей коммуникативностью, чем литературно-шаблонный итальянский язык.

Но если проблема, как говорить и общаться с читателем и со зрителями, не могла быть решена немедленно либо предлагались противоречивые и приблизительные пути ее решения, то вопрос, о чем говорить, не вызывал особых сомнений. Новая публика эпохи Просвещения требовала от литераторов, составителей сборников и книготорговцев, чтобы ее знакомили с достижениями и прогрессом новой, просветительской культуры во всех областях знания. Она стремилась к современной, обновленной политехнической культуре, с тем чтобы преодолеть традиционный разрыв между гуманитарной и научно-технической культурами. Итальянские просветители старались соответствовать этим требованиям, и даже самый беглый обзор тем и названий их работ позволяет в известной степени представить себе, сколь обширны и серьезны были их намерения. Следует отметить прежде всего значительное количество сочинений, посвященных науке, поистине «новой» в эпоху Просвещения, а именно экономике. Чезаре Беккариа писал об «Элементах политической экономии», его друг Пьетро Верри создал «Размышления о политической экономии», эксцентричный и гениальный венецианский монах Джан Мария Ортес писал «О национальной экономике», неаполитанец Дженовези стал автором труда «Уроки торговли и гражданской экономики». Вместе с тем экономика, наука хотя и новая, охватывала широкий круг проблем, поэтому публиковались работы, посвященные отдельным ее вопросам — от денег и финансового «беспорядка» (Верри, Беккариа, Галиани) до торговли зерном (Анджело Мария Бандини и опять же Галиани) и даже о рыбе (Франческо Марио Пагано), не говоря уже о многочисленных работах о сельском хозяйстве, которые мы уже упоминали. С сельским хозяйством была тесно связана география: в свет вышли работы о путешествиях в Россию (Франческо Альгаротти), в Константинополь (Джамбаттиста (Джованни Баттиста) Касти), в далекую и свободную Америку (маркиз Филиппо Маццеи); описания экзотических и далеких земель, а также тех, что лежали поближе, но были столь же малоизвестны, как, например, области Южной Италии, о которых рассказали Джузеппе Мария Галанти (1743–1806), Франческо Лонгано (1729–1796) и другие неаполитанские просветители, первыми пролившие свет на мир нищеты и отсталости. Кроме того, были изданы научные труды физика Ладзаро Спалланцани или знаменитая работа «Ньютонизм для дам» популяризатора науки Альгаротти; книги по статистике, технологии, прикладным наукам и различного рода произведения об «общественном счастье». Это словосочетание, вероятно, чаще всего встречается в заглавиях работ, относящихся к XVIII в.: «Об общественном счастье» писал Лудовико Антонио Муратори, Джузеппе Пальмьери маркиз ди Мартиньяно (1721–1794) стал автором «Размышлений об общественном счастье по отношению к Неаполитанскому королевству», Джамбаттиста Васко из Пьемонта — «Об общественном счастье, усматриваемом в [существовании] крестьян-возделывателей собственных земель» (1769). И это далеко не полный перечень имен и названий.

Изобилие прикладных трудов и актуальный характер литературы XVIII в., о которой мы упомянули, не углубляясь в суть рассматриваемых вопросов и различия в позициях авторов, не должны заставлять нас думать, что речь идет о второстепенных работах, предназначенных, как бы сегодня сказали, для массового читателя. Среди упомянутых трудов есть и те (в частности, работы по экономике Галиани и Ортеса), которые по своей оригинальности и смелости мысли занимают видное место в культуре эпохи Просвещения в целом. И конечно же, принадлежит к этой литературе труд Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях», который уже благодаря своему классическому заглавию показывает, с какой решимостью он был задуман и написан. Эта работа, содержащая пламенный призыв к отмене смертной казни, стала одним из самых выдающихся литературных произведений своего времени: переведенный на многие языки, данный труд вызвал живейшую полемику и даже принес автору лестное предложение от российской императрицы Екатерины II.

Между тем не следует полагать, что увлечение «новыми науками», охватившее итальянскую культуру эпохи Просвещения, вылилось в забвение традиционных и гуманитарных дисциплин или тем более в отказ от них, что, вероятно, вполне могло бы случиться в век широкого распространения книгопечатания. Факты же, напротив, неумолимы: работа, проведенная в Италии в XVIII в. в традиционных дисциплинах и областях знания, очень внушительна.

Обратимся, например, к истории. Не будет преувеличением утверждать, что труды крупнейших мыслителей, в первую очередь Лудовико Антонио Муратори, автора сборника «О писателях италийских государств», по сей день остающегося основным источником при изучении Средних веков, ознаменовали важнейший этап в развитии исследований итальянских историков. Вместе с тем ученые не ограничивались проявлением одной лишь эрудиции или перечислением источников. Работы «Гражданская история Неаполитанского королевства» Пьетро Джанноне, «История Милана» Пьетро Верри и «Средневековые итальянские древности» Муратори являются выдающимися. Книга иезуита Тирабоски — первая всеобъемлющая история итальянской литературы. То же касается работы Джироламо Луиджи Ланци, в которой на основе труда Джорджо Вазари впервые исследуется история итальянской живописи. Упомянутые книги были созданы благодаря гигантским научным изысканиям и поискам, открывших нам, в частности, авторов и тексты, которые прежде либо не были известны, либо подвергались гонениям: самый яркий пример тому — Никколо Макиавелли, чьи работы были впервые напечатаны практически полностью во Флоренции в 1780-х годах.

Таким образом, исследования в области истории продолжались и, более того, развивались с большей интенсивностью. Изменилась же коренным образом лишь animus[303], с которой эти работы задумывались и осуществлялись. В отличие от других историков, которые часто восхваляли прошедшие времена, Муратори (обратимся к нему, как к наиболее крупному представителю науки своего века) пользовался, напротив, любой возможностью заявить, что для него — честь быть сыном образованного и просвещенного XVIII века. Именно поэтому он не сожалел об утерянной славе и величии прошлого, а искал в нем корни отрицательных явлений и злоупотреблений, против которых решительно выступал, а именно — против светских аппетитов Церкви, суеверия толпы, привилегий меньшинства и страданий большинства. Поэтому Муратори интересовала не история Рима с ее войнами и литературным великолепием, но малоизученная и темная история Средневековья, гвельфы и гибеллины, городские и муниципальные институты, вражда магнатов с пополанами. Именно здесь берет начало, по его мнению, со всем плохим и хорошим, что в ней есть, итальянская общность и цивилизация; и не следует искать их истоки в величии прошлых времен. Словом, история, написанная Муратори, Верри и Джанноне, это — гражданская история, возобновлявшая великую традицию Макиавелли и Гвиччардини.

Наконец, обратимся к литературе XVIII в. Причем отнюдь не только с целью дополнить только что созданное полотно, но главным образом потому, что это литература гражданская, глубоко и остро чувствующая свою ответственность за воспитание и формирование вкуса нового и исполненного энтузиазма массового читателя. Бесспорно, неслучаен тот факт, что два «отца» итальянской литературы этого столетия — Витторио Альфьери (граф ди Кортемилья) и Карло Гольдони — были в первую очередь драматургами, то есть обращались в своих произведениях к самому широкому зрителю. Первый — более неистов и систематичен. Аристократ по рождению, неутомимый путешественник и заядлый коллекционер, беспорядочный читатель, обладавший, однако, исключительной способностью к перевоплощению в своих сочинениях (то в Плутарха, то в Макиавелли), он населил трагедии персонажами, созданными по своему образу и подобию, — неутомимыми тираноборцами и тиранами, сверхлюдьми и мятежниками. Он дал, таким образом, жизнь театру «нонконформистскому» — театру на грани провокации, отрицавшему традиционное представление о театральном действе как о приятном времяпрепровождении.

Театр Карло Гольдони, напротив, в значительной степени еще сохраняет развлекательный характер, но из-за этого его гражданская роль, не столь очевидная, как у Альфьери, ничуть не менее значительна. Примечательно, что «положительные» герои его комедий (если этот термин позволительно применить по отношению к «антигероям» Гольдони) — это главным образом венецианские буржуа и торговцы, которые стремятся управлять своим делом с таким же мудрым прилежанием, с каким они управляют собственной семьей. Напротив, дворяне, с их чванливой надменностью, показаны как представители мира уходящего, мира вчерашних ценностей, мира разлагающегося. Но речь идет не только об этом: важнее то, что Гольдони сделал театр поистине «итальянским», в котором нашлось место венецианцам и не венецианцам, буржуа и пополанам, людям ученым и необразованным. В этом и заключается новизна и оригинальность его реформы театра, посредством которой Гольдони, как известно, стремился построить театр как явление эрудиции и высокой литературы на старом фундаменте народной комедии дель арте.

Это была попытка воспитать новые вкусы у возможно более широкой публики. Попытка удалась, успех ее ощущается даже и сегодня и является, возможно, одной из величайших побед итальянского Просвещения.

Третий гигант итальянской литературы XVIII в. — аббат Джузеппе Парини (1729–1799), чья слава связана в первую очередь с сатирической поэмой «День», в которой описывается пустое времяпрепровождение молодого ломбардского патриция. Парини — писатель, обладавший солидным багажом классического наследия, тонко чувствовавший проблемы формы и характер литературного языка, не терпевший никакого авангардизма. Жесткая языковая самодисциплина приводит его к умеренности и сдержанности. Но именно эта сдержанность и придает сатире на дворянство высокую гражданскую убедительность.

Подведем некоторые итоги рассмотренной нами в самых общих чертах проблемы. Вернемся к тому, с чего мы начали, то есть к вопросу о том, какую роль интеллектуалы эпохи Просвещения сыграли либо не сыграли вовсе в процессе формирования и развития просвещенного общественного мнения. Содействовали ли они ему в борьбе за реформы или нет? После всего вышеизложенного ответ, как кажется, может быть только положительным. Объединившись под знаком Просвещения, итальянские интеллектуалы снова стали такими, какими они были в прошлом, и к этому единению их звали гражданский долг и в значительной степени утраченное чувство коллективной ответственности по отношению к обществу. В той мере, в какой им действительно удалось стать европейцами, они осознали себя и итальянцами, а это в первую очередь значило понять отсталость итальянского общества и необходимость вернуть былые позиции.

Габсбургский реформизм: Ломбардия

Как мы уже знаем, Ломбардия — ее равнинная и особенно орошаемая часть — относится к числу тех итальянских областей, где сельское хозяйство достигло наибольшего развития и носило наиболее передовой характер. Нам известно также, что данная специфика явилась итогом длительного процесса развития сельского хозяйства, начало которому было положено еще в эпоху коммун. Продолжался он почти беспрерывно до конца XVIII в., преодолев более или менее благополучно, по сравнению с другими областями, два серьезных кризиса в истории итальянской экономики — в XIV и XVII вв. В XVIII в. и, особенно во второй половине столетия, развитие сельского хозяйства не просто шло поступательно, но вступило в более бурную фазу. Можно с полной убежденностью утверждать, что именно во второй половине XVIII в. начинала четко вырисовываться ведущая экономическая роль Ломбардии, сохранявшаяся в течение всего XIX в. и оставшаяся таковой вплоть до нашего времени.

Областью, максимально использовавшей эту новую волну сельскохозяйственного подъема, стала Нижняя Ломбардия, мелиорированная ее часть, где стали сеять рис, создавались заливные и искусственные луга и широко развивалось скотоводство. Благоприятная экономическая конъюнктура и рост цен на сельскохозпродукцию также стимулировали развитие предпринимательства землевладельцев и арендаторов данной области, получивших поддержку со стороны государства при строительстве необходимых инфраструктур. Все это способствовало превращению Нижней Ломбардии в образец передового рационального сельского хозяйства. Неслучайно, сопоставляя увиденное во время своего путешествия в конце XVIII в. между Миланом и Лоди, англичанин Артур Янг невольно припоминал процветающие сельские районы своей родины. Более традиционным и менее стремительным был ритм жизни и сельскохозяйственного производства на неорошаемой равнине, в холмистой местности и в провинции Мантуя, включенной незадолго до того в состав Миланского герцогства. Однако и здесь новым и весьма перспективным стало широкое распространение шелковицы и одновременное зарождение домашних промыслов по первичной переработке шелка-сырца, который, как известно, составлял основную статью ломбардского экспорта. Таким образом, и менее развитые отрасли сельского хозяйства Ломбардии оказались вовлеченными в товарооборот и не замедлили воспользоваться благоприятной конъюнктурой.

В то же время отмечаемое повсеместно развитие производства сопровождалось нестабильностью или же относительной устойчивостью общественных отношений, политических и государственных структур. Большая часть угодий принадлежала крупным землевладельцам, знати и церковным орденам. В целом в государстве дворянству или Церкви принадлежало 75 % участков, превышавших площадь, равную 40 га, и 100 % — свыше 200 га. В провинции Мантуя 50 % обрабатываемых земель находились в руках 437 крупных собственников и 543 — церковных учреждений; остальные же были распылены среди 24 тыс. мелких и средних землевладельцев, причем последних насчитывалось значительно меньше. Таким образом, присутствие подлинной аграрной буржуазии в сельской местности было весьма ограничено, и ее представляли главным образом арендаторы плодородных земель Нижней Ломбардии. Принимая активное участие в управлении наделом, получении доходов и накоплении капитала при относительной свободе проявления инициативы, арендатор постоянно зависел от землевладельца и был вовлечен в такую систему общественных отношений и условий, при которой его собственное продвижение по социальной лестнице, превращение его в «буржуа», было сильно затруднено. То же самое можно сказать и о буржуазных элементах города, самые зажиточные из которых — «фермьери», или сборщики налогов в государственную казну — сколачивали состояния благодаря налоговой системе, которая притесняла малоимущих и поддерживала (а в ряде случаев полностью освобождала от налогов) привилегированные слои общества. Они-то и стали типичными представителями третьего сословия, интегрированными в систему «старого порядка». Таким образом, необходимо было адаптировать существующую систему общественных отношений к уровню развития производительных сил. Этим и занялась австрийская администрация императрицы Марии Терезии и ее сына Иосифа II.

Речь шла о поистине впечатляющих преобразованиях, проводившихся на протяжении 50 лет при участии группы выдающихся деятелей. В их числе — уроженец Тосканы Помпео Нери, возглавивший работу по составлению кадастра Марии Терезии, Джан Ринальдо Карли из Истрии, глава Высшего экономического совета, миланцы Пьетро Верри и Чезаре Беккариа, выполнявшие различные ответственные поручения в государственной администрации. Парини также внес свою лепту в дело реформы: при Марии Терезии он был редактором периодического издания «Гадзетта ди Милано», а при Иосифе II состоял в должности инспектора народных школ, которые заменили учебные заведения, вверенные попечению иезуитов. Таким образом, в смелых начинаниях просвещенного габсбургского деспотизма участвовали лучшие представители интеллигенции Ломбардии, и не только ее одной.

Отправной точкой для всех последующих реформ послужил упоминавшийся выше кадастр Марии Терезии. Его составление, начатое еще при Карле VI Габсбурге и приостановленное из-за сопротивления со стороны привилегированных слоев общества, было завершено специальной комиссией в 1748–1755 гг. Кадастр начал действовать с 1760 г. Этот документ стал для габсбургского правительства надежным инструментом (несмотря на вносимые в него ограничения и послабления) для смещения центра тяжести налогового бремени на владельцев крупной земельной собственности и для облегчения положения физических лиц и ведения торговли. Вместе с тем оценка стоимости земельной собственности проводилась раз и навсегда, так что ее владельцы были гарантированы от дальнейшего увеличения налогов в том случае, если их доходы возрастут в результате мелиорации земель. Подобная мера привела в последующие годы к вовлечению в оборот значительных площадей новых, доселе не использовавшихся территорий. Таким образом, налоговая реформа, что случается редко, оказалась экономически продуктивной.

Политика преобразований, столь удачно проводимая с самого начала, активно продолжалась на протяжении всего тридцатилетия с 1760 по 1790 г. и охватила практически все стороны общественной жизни и государственного устройства. Прежде всего было решено приступить к реформе местных органов власти посредством деления Ломбардии на провинции и коммуны. При этом преследовались две задачи: во-первых, устранение противоречий между городом и деревней, включив их в одно и то же территориальное образование, и, во-вторых, передача управления местными органами власти тем землевладельцам, которые, согласно новому кадастру, были призваны непосредственно и в большей степени содействовать росту государственных доходов. И действительно, установился порядок, при котором «депутатами» в местные органы власти должны были избираться исключительно плательщики земельного налога.

После создания в 1765 г. Высшего экономического совета, замененного в 1771 г. Казенной палатой и при ней — Счетной палатой, охватившая периферию программа преобразований переместилась в центр и затронула в первую очередь сферу финансов. За реформой прямого налогообложения последовало изменение системы косвенных налогов и платы натурой (аграрной продукцией), которая до того взималась с «фермьери». Борьба против тех, кто пользовался протекцией в самой Вене, была нелегкой; и одно из ведущих мест в ней занимал Пьетро Верри. В конце концов эта борьба увенчалась успехом, и в 1770 г. «фермьери» должны были отказаться от своей прибыльной деятельности в пользу казны. С этого момента главной целью реформ стало изменение налоговой системы и как необходимое условие — административная перестройка. Однако начиная с 1771 г., новая волна реформаторских мероприятий захватила и другие области общественной и государственной жизни. В первую очередь они касались отношений между государством и Церковью, церковной организации и тесно связанной с ней сферы образования и школы. Было закрыто множество монастырей, а их доходы, отошедшие в казну, направлялись на реорганизацию государственной школы. Орден иезуитов распустили, его учебные заведения закрыли. Был расширен Университет Павии — один из оплотов итальянского янсенизма[304], — в котором среди прочих преподавали Алессандро Вольта и Ладзаро Спалланцани. Более того, последовал ряд мер, направленных на ликвидацию корпораций, ограничение режима фидеикомиссов, упразднение суда инквизиции, осуществление денежной реформы. Мощный импульс (и это следует отметить особо) получило строительство дорог и развитие транспортных коммуникаций: в 1776 г. Милан связывается с р. Адда водным путем через Падернский канал.

Вместе с тем картина последних лет правления Марии Терезии была бы неполной, если не упомянуть об agrément[305] меценатства и культуры. В 1778 г. распахнул двери неоклассический театр Ла Скала, а через несколько лет— театр Каннобиана. Пьетро Верри писал, что при Марии Терезии житель Милана переживал счастливые времена, «насколько это возможно при абсолютизме».

Период просвещенного деспотизма в Ломбардии достиг своего апогея с восшествием на престол в Вене неутомимого Иосифа II (1780–1790). В 1786 г. настоящий «поток новаций» (по выражению историка Кустоди) обрушился на Миланское герцогство: новые, более жесткие мероприятия юридического характера, территориальная перекройка провинций, изменение тарифов ввозных пошлин, введение свободы торговли внутри страны, роспуск древних «корпусов» (корпораций), созданных в свое время государством, включая достопочтимый Сенат; и все это делалось в интересах усиления бюрократической централизации. По мере приближения к закату просвещенный австрийский деспотизм становился все более просвещенным, но и все более деспотичным. Миланцы почувствовали это, и именно в силу подобного обстоятельства Иосиф II не пользовался в Милане такой же популярностью, какой пользовалась Мария Терезия. Об этом свидетельствовал Пьетро Верри в своих «Размышлениях о Миланском государстве в 1790 г.». Один из активных участников реформаторского движения выглядит в данной работе озабоченным и удрученным.

Подобные настроения и в целом чувство дискомфорта, по всей вероятности, объясняются тем, что, невзирая на все усилия, направленные на обновление, администрация не смогла вызвать в обществе, которое оно реформировала, силы, способные с полным сознанием дела и ответственностью подхватить преобразующую инициативу и обеспечить ее преемственность. Напрашивается вопрос: а не испытывали ли реформаторы, несмотря на всю интенсивность принятых мер, страха, ограничивая сферу деятельности областью финансов и администрации и лишь изредка — сферой экономики? Показательно, например, что наиболее значительная и буржуазная из реформ — введение свободного внутреннего товарооборота — была осуществлена одной из последних. Необходимо отметить также и объективные трудности, мешавшие успеху, а именно незрелость буржуазных слоев общества, привыкших за долгое время к «старому порядку», сопротивление патрициата, согласного принять реформу своего положения, но не отказаться от него полностью или хотя бы частично. Революция «сверху» имеет шансы на успех только в случае, если в определенный момент она достигает того рубежа, когда ее подхватывает инициатива «снизу» и возникают новые общественные силы. Ломбардия в XVIII в., бесспорно, подошла к этому рубежу ближе, чем любая другая часть Италии. Однако взрыва не последовало, а чтобы его вызвать, были бы необходимы новые потрясения.

Габсбургский реформизм: Тоскана и Модена

После того как в 1737 г. прервалась династия Медичи, Тоскана, как уже говорилось, была передана Францу Стефану Лотарингскому (императору Францу I), мужу Марии Терезии. Он оставался в Вене, и Великое герцогство Тосканское до 1765 г. управлялось Регентским советом. В этот период четко проявилась реформаторская ориентация новой династии: в области экономики был разрешен свободный экспорт зерна из мареммы (1738), в административной сфере был проведен ряд мероприятий, ограничивавших действия системы фидеикомиссов и неотчуждаемости имущества; в отношениях между Церковью и государством была отменена церковная цензура и предоставлены льготы процветавшей еврейской колонии в Ливорно. Однако подлинный период тосканского и лотарингского реформизма начался со вступлением на престол во Флоренции Петра Леопольда[306], который, как и его брат Иосиф II, впитал в себя культуру эпохи Просвещения и придерживался янсенистских взглядов.

Реформаторская деятельность Петра Леопольда находила поддержку компетентных и хорошо подготовленных специалистов, в числе которых особое место занимали Франческо Джанни и Помпео Нери — один из создателей кадастра Марии Терезии. В первую очередь Петр Леопольд стремился осуществить полную либерализацию земельного рынка и рынка сельскохозяйственной продукции. В 1766–1773 гг. благодаря серии проведенных поэтапно мероприятий оборот зерна внутри страны и его экспорт стали совершенно свободными; были устранены внутренние барьеры и дорожные пошлины, которые препятствовали торговле зерном. В то же время происходило высвобождение и самих земель в результате ряда мер, нанесших смертельный удар по системе фидеикоммиссов и неотчуждаемости имущбества. Действуя таким образом, правительство Лотарингской династии шло навстречу не только разумным принципам побеждавшей физиократии, но также — ив первую очередь — интересам собственников, которые желали продавать и увеличивать свои владения за счет имущества религиозных и рыцарских орденов. С тех пор либерализм постепенно начал превращаться в одну из догм экономического и политического кредо тосканских землевладельцев. Параллельно с экономической либерализацией Петр Леопольд и его сподвижники провели полное административное и фискальное преобразование Тосканы. Конец экономической зависимости и продовольственных привилегий городов ускорил процесс дробления власти и постепенный переход ее из центра в сельские местности. Магистрат консерваторов-юристов периода флорентийского господства, который до этих пор распространял свое влияние на контадо, и аналогичные институты, существовавшие в других крупных городах, были отменены, а на их месте возникла в отдельных коммунах местная администрация, имевшая значительную степень независимости, и в которой magna pars[307] составляли местные собственники и hobereaux[308]. Посредством введения единого земельного налога и отмены некоторых еще существовавших привилегий была упрощена и децентрализована фискальная система, в результате чего налоговое бремя стало распределяться более справедливо. Начали публиковаться бюджеты.

Существенных успехов удалось добиться и в борьбе с привилегиями Церкви в Тоскане. По примеру того, что делал Иосиф II в Вене и при активной поддержке сторонников янсенизма, епископств и священнослужителей Великого герцогства Тосканского, Петр Леопольд в последние годы своего правления разрабатывал ни более ни менее, как реформу Церкви. Новшества, предложенные Сципионом де Риччи, епископом Прато и Пистойи, выдвинутые им тезисы ярко выраженного янсенизма были встречены в штыки сначала сельским населением, воспринявшим их как попытку отнять священные символы и традиционную веру предков, а затем — большей частью духовенства, которое на Тосканском общенациональном синоде 1787 г. во Флоренции высказалось против продолжения этого эксперимента. Великому герцогу ничего не оставалось, как «сделать хорошую мину при плохой игре». Тосканские же янсенисты либо отрекались от убеждений, признавая свои заблуждения, либо продолжали упорствовать в них, взяв на вооружение впоследствии откровенно демократические и якобинские идеи.

Несмотря на эту неудачу, к концу 1780-х годов просвещенный тосканский реформизм и абсолютизм принес обильные плоды: помимо действий, о которых уже упоминалось, в его актив можно отнести ликвидацию городских корпораций, что было окончательно санкционировано в 1781 г., мелиорацию земель, осуществленную в Валь-ди-Кьяна и в других местах, проведение общественных работ и last but not least запрещение смертной казни и пыток. Орудия пыток были публично сожжены, и Тоскана могла гордиться тем, что стала первым государством в Европе, осуществившим идеи Чезаре Беккариа.

Но необходимо отметить, что у Великого герцогства Тосканского было много общего с Ломбардией. Конечно, тосканское сельское хозяйство отличалось от сельского хозяйства Нижней Ломбардии, и в условиях большей отсталости Тосканы достижение того рубежа, о котором уже говорилось, представлялось целью лишь отдаленного будущего. Причем речь шла не столько о том, чтобы расчистить путь тем силам, которые объективно стремились к обновлению традиционных структур, сколько о том, чтобы создать эти силы. Однако, какой бы долгой ни была дорога, она непременно предусматривала изменение контрактов и традиционных отношений в сельском хозяйстве, в частности договора медзадрии, который на протяжении многих веков царил в тосканской деревне.

В полной мере это понял Франческо Джанни. В 1769 г. он представил великому герцогу «инструкции», в которых предлагалось передать земли, принадлежащие Консерваторию Св. Бонифация, крупной благотворительной организации, в долгосрочную (практически вечную) аренду по либеллярному договору, согласно которому либеллярий, заплатив начальный взнос и внося ежегодную плату Консерваторию, мог полностью распоряжаться этой землей. Джанни открыто заявил о том, какую цель это преследовало: дать «землю в руки тем, кто ее обрабатывал», и способствовать таким образом созданию сословия независимых сельских хозяев. Предложение было поддержано великим герцогом и превратилось в его motu proprio[309]. Однако инициаторы и сторонники данного проекта очень скоро убедились, что на этом пути им предстояло преодолеть немало серьезных препятствий.

Hobereaux и земельные собственники (чей удельный вес в тосканском обществе значительно возрос в связи с проведенными незадолго до того реформами местной администрации), бесспорно, желали вовлечения в земельный рынок крупных латифундий, принадлежавших как светским благотворительным организациям, так и церковным институтам, но прежде всего они хотели извлечь из этой операции собственную выгоду. Земли, о которых шла речь, должны были продаваться, а не сдаваться в аренду по либеллярному договору; их новые владельцы должны были управлять ими по традиционной системе медзадрии. Таков был закон тосканского общества и секрет его равновесия: горе тому, кто на него покусится! Интересы земельных собственников не замедлили представить блестящие адвокаты в Академии любителей сельского хозяйства, настоящего «синедриона» тосканских землевладельцев. В связи с этим красноречиво высказывание одного из них — Фердинандо Паолетти о предполагаемой возможности того, чтобы гражданские власти регулировали отношения между хозяином и крестьянином.

Не один Паолетти придерживался подобных взглядов. Помпео Нери думал примерно так же, и в этом кроется причина его противодействия проекту либеллярной аренды Джанни.

Однако это сопротивление не помешало тому, чтобы в последующие годы эксперимент был продолжен, и земли других благотворительных обществ, церковных орденов и даже принадлежавшие правящему дому повторили судьбу земель Консерватория Св. Бонифация. Противники реформы, однако, сумели затормозить процесс, отчасти исказили его характер и добились того, что во многих случаях вместо сдачи земли в либеллярную аренду тем, кто обрабатывал ее своими руками, производилась ее продажа, отчего, естественно, выигрывал тот, кто располагал большими средствами. Если же к этому добавить, что многие из числа новых либелляриев были, по всей вероятности, вынуждены впоследствии избавиться от полученных земель, то становится понятно, почему начинание Джанни дало весьма незначительные результаты. В частности, на землях Консерватория Св. Бонифация в 1779 г. только 25 % доходов от выплачиваемой ренты поступало от либелляриев, которые ранее были испольщиками, а 62 % шло от знати, буржуазии, посредников и сельских торговцев. Пять лет спустя, в 1784 г., разрыв увеличился: упомянутые показатели составили, соответственно, 19 и 69 %.

Таким образом, тосканским землевладельцам и во многих случаях представителям капитала не хватало дальновидности и смелости, чтобы осуществить крупномасштабную аграрную реформу. В конце концов они избрали более короткий путь, и ненадежным прибылям от долгосрочных вложений предпочли более надежные и привычные доходы, которые получали или же надеялись получать посредством усиления эксплуатации своих крестьян. Об этом свидетельствует тот факт, что задолженность последних землевладельцам оставалась по-прежнему очень высокой и во многих случаях увеличивалась. Поддерживая правительственные реформы до тех пор, пока они совпадали с их интересами, тосканские hobereaux тормозили нововведения, как только они касались pierre de touche[311]тосканского общества — испольщины. Со временем результаты реформы постепенно сошли на нет.

В обществе, где экстенсивное ведение хозяйства являлось сутью системы традиционных и в ряде случаев архаичных отношений, конституция, которую мечтал ввести в последние годы своего правления Петр Леопольд и которая предусматривала создание специальной ассамблеи, осуществлявшей контроль за расходованием государственных финансовых средств, в сущности дублировала Академию любителей сельского хозяйства и послужила бы скорее помехой, нежели подспорьем для просвещенного государя.

Австрийский реформизм охватил также и Модену. Герцог Франческо III д’Эсте был связан родственными и политическими узами с венским двором; доверенные лица австрийского правительства являлись его главными соратниками. Через владения герцога проходила новая дорога из Абетоне в направлении Массы, благодаря чему положение Модены было настолько стратегически важным, что Австрия никогда не согласилась бы отказаться от контроля за герцогством. Поэтому в Модене не могли не прислушаться к реформаторским указаниям Марии Терезии и Иосифа II. Здесь также были приняты меры, направленные на возможность отчуждения имущества, закрывались монастыри, велась борьба с «фермьери» и, наконец, в 1788 г. был составлен новый кадастр, позволивший приступить к пересмотру налоговой системы. Однако и в Модене реформаторы не пошли дальше определенного предела. Борьба против «фермьери» ограничилась заменой «миланцев» на «местных», а меры, направленные против собственности и привилегий знати, существенно уступали действиям, ограничивавшим собственность и привилегии Церкви.

Бурбонский реформизм: Неаполь, Сицилия, Парма

В Неаполитанском королевстве сельское хозяйство также выиграло от благоприятной конъюнктуры XVIII в. Демографический рост (к концу века население королевства достигало почти 5 млн человек), постоянное расширение рынка и рост цен явились одними из факторов, способствовавших развитию производства в южных областях. Несмотря на крайнюю скудость имеющихся в нашем распоряжении данных, есть, однако, все основания полагать, что значительному увеличению экспорта сельскохозяйственной продукции сопутствовал рост производства и его переориентация на более доходные и более «коммерческие» товары — оливковое масло и шелк.

Эти достижения, естественно, стимулировали модернизацию и рационализацию аграрных структур королевства и послужили побудительным мотивом для ликвидации наиболее одиозных пережитков феодализма, мешавших развитию отрасти. Если бы этот стимул был поддержан заинтересованными в трансформации такого рода общественными силами, он, вероятно, мог бы оказать глубокое воздействие на развитие всей Южной Италии. Однако, как мы попытаемся показать далее, этот внутренний побудительный мотив был весьма незначителен.

Прежде всего, невозможно представить, чтобы роль двигателя прогресса взяло бы на себя баронство. В отличие от ломбардских землевладельцев и тосканских hobereaux феодалы Юга были абсолютно лишены склонности к коммерции и предпринимательству, издавна привыкли жить в столице, при дворе, и ценили свои латифундии исключительно соразмерно престижу и величине доходов, которые давали им возможность пускать деньги на ветер. Неудивительно поэтому, что через некоторое время многие крупные латифундисты начинали испытывать ряд трудностей и были вынуждены отчуждать часть своих феодов в пользу разного рода выскочек — более или менее зажиточных крестьян, «старост» (massari), торговцев, ремесленников. В самом деле, как свидетельствуют источники, собственность этих социальных групп перестала увеличиваться в течение всего XVIII в.

Эти выскочки, несомненно, составляли наиболее динамичный и наименее подверженный воздействию всякого рода общественных и социальных табу слой, но препятствия для их дальнейшего роста были таковы, что усилия представителей данных социальных групп ослабевали и рассеивались по мере их продвижения вперед. В первую очередь необходимо иметь в виду, что земельная собственность этих людей редко была свободна от податей и феодального закрепощения, и, следовательно, большинство из них было вынуждено вести борьбу на два фронта: с одной стороны, против посягательств местного барона, который заявлял о своих правах на все земли, подлежавшие его юрисдикции, а с другой — против местных общин, требовавших соблюдения существовавших с незапамятных времен usi civiti[312]. И хотя из этой борьбы собственник-буржуа выходил победителем и, как это нередко случалось, ему удавалось отстоять свои права на полное и свободное владение землей, вплоть до ее огораживания, он, тем не менее, сталкивался с серьезными трудностями.

В отличие от нобилитета и духовенства собственники-простолюдины должны были платить многочисленные и весьма обременительные налоги. Новая династия Бурбонов, привыкшая жить в свое удовольствие, была не менее расточительна, чем предшествующая испанская администрация, и установленная ею налоговая система не претерпела особых изменений.

Более других отраслей экономики от налогового бремени страдала торговля. Таможенные сборы при экспорте оливкового масла и шелка, не говоря уже о «поборах» на зерно, были чрезвычайно высокими. В конечном счете эти сборы перекладывались на сельское хозяйство: торговцы были вынуждены покрывать убытки от налогов, налагаемых фискальной службой на их товары, за счет производителей, у которых закупали продукцию. Одним из способов, к которому они прибегали чаще всего, был «договор на словах», согласно которому, выплатив деньги, торговец гарантировал себе право покупки урожая в период его уборки по официальной цене, которая устанавливалась ежегодно местными властями и, как правило, была ниже рыночной.

Задавленная феодальными структурами, отягченная налогами, обложенная данью торговых посредников, собственность буржуазии была обречена в своем развитии, и многие хозяева были вынуждены обратиться к старому испытанному средству — усилению эксплуатации крестьянского труда. Вместо того чтобы бороться с баронством, они в конце концов сами интегрировались в его ряды, воспринимая его мышление, а со временем и политическую апатию. Таким образом, в сельских районах Южной Италии стиралась та грань, тот контраст между классами, которые мог бы разрешить кризис. Тем более, что отношения между социальными группами в разобщенном и аморфном обществе развивались на фоне постоянно вспыхивавших местных трений, вражды и личных амбиций, на чем с успехом наживались адвокаты, нотариусы и всякого рода крючкотворы. Общество итальянского Юга напоминало, в сущности, механизм, крутящийся впустую: на улицах огромной и унылой столицы бурлила лихорадочная и подчас весьма сомнительная деятельность людей различного происхождения — князей и «нищих», привилегированных и отверженных, — и вся эта разношерстная масса не сумела накопить в себе силы, необходимые для проведения реформ.

Однако то, что не удавалось сделать посредством собственных усилий, могло бы быть вызвано извне, если бы действия правительства были более решительными и оно проявило бы большую смелость при осуществлении преобразований. Но, как мы убедимся далее, этого не произошло.

Новый король Карл III, взошедший на трон в Неаполе в 1734 г., имел иное представление о роли монарха. И неслучайно — ведь он был Бурбоном и одним из потомков Людовика XIV! От последнего Карл унаследовал страсть к монументальным сооружениям и градостроительству. Именно ему принадлежит инициатива возведения Редже ди Казарта — подлинного южного Версаля — и Каподимонте; он же начал археологические раскопки Помпей, что стало одним из крупнейших культурных событий столетия. Вместе с тем Карл III был достаточно умным политиком, чтобы понять, что в просвещенный XVIII век слава монарха определялась широтой и глубиной его реформаторской деятельности. Поэтому король окружил себя способными и просвещенными соратниками, среди которых особенно выделялся тосканец Бернардо Тануччи. В 1759 г., после того как Карл III Бурбон покинул Неаполь ради испанского трона, Тануччи стал одним из наиболее видных деятелей Регентского совета, правившего страной при малолетнем короле Фердинанде IV.

Бурбонский реформизм и деятельность Тануччи принесли особенно заметные плоды в области отношений между Церковью и государством. Ослаб налоговый иммунитет на церковное имущество, были ликвидированы инквизиция и право убежища, передано в казну имущество многих монастырей, описана собственность, подлежавшая отчуждению, и, наконец, был заключен конкордат, благодаря которому отношения между монархией и Римом стали более равноправными. Такое реформаторское направление при его жестком противостоянии папской курии вполне отвечало устремлениям юридического, адвокатского менталитета, превалировавшего в той части неаполитанских интеллектуалов, идеологом которой был автор труда «Гражданская история Неаполитанского королевства» Пьетро Джанноне, преследуемый Церковью и осужденный ею на ссылку и тюремное заключение.

В Неаполе, пожалуй, как нигде более, привилегии духовенства и церковных орденов составляли лишь часть «системы», хотя и были весьма значительными. Служителей Церкви насчитывалось 75 тыс. человек, и они имели от 2,5 до 6,5 млн дукатов дохода. Наступление на их права и избрание лишь их в качестве мишени могло означать — и в ряде случаев означало — путь наименьшего сопротивления, борьбу с наиболее слабым и изнуренным противником, в то время как цитадель и главные бастионы «старого порядка» оставались в целости и сохранности.

Было сделано крайне мало для того, чтобы ликвидировать привилегии и феодальные злоупотребления баронов, реформировать налоговый и административный аппарат, устранить паразитизм столицы в отношении провинции. Генеральный кадастр королевства, начало которому было положено Карлом III Бурбоном в 1741 г. и который лег в основу реформаторской деятельности, оказался очень несовершенным из-за половинчатости проводимых мер и ожесточенного сопротивления привилегированных слоев общества в центре и на периферии. Из-за отсутствия четко разработанного плана и последовательности в осуществлении реформ другие действия также принесли лишь частичные и очень незначительные результаты. В целом же реформаторская деятельность Карла III Бурбона и его соратников завершилась, не затронув структуры «старого порядка», и не только не ликвидировала его «злоупотребления», но даже не уменьшила их.

Эти злоупотребления были действительно весьма значительны, что стало особенно очевидным во время страшного неурожая 1764 г. Толпы голодных людей, ворвавшиеся в Неаполь, явились красноречивым свидетельством того катастрофического положения, в котором оказалась большая часть населения королевства.

Условия жизни этих людей, по выражению Дженовези, были достойны готтентотов, а не жителей цивилизованной Европы. Развернувшаяся трагедия оказала огромное воздействие на деятельность самой блестящей плеяды интеллектуалов за весь период истории культуры итальянского Юга: Дженовези, Пальмьери, Галанти, Филанджери, Пагано. В отличие от предшествовавшего поколения, воспитанного на идеях антикуриализма Джанноне и главным образом на культуре «юристов», неаполитанские интеллектуалы второй половины XVIII в. сформировались под влиянием работ просветителей и сочинений по экономике и политике. Основатель их школы, Дженовези, возглавил первую в Италии кафедру политической экономии, а точнее — кафедру «коммерции и механики». Исходя из этих предпосылок, неаполитанские мыслители пришли к убеждению, что лишь посредством борьбы против всяческих злоупотреблений, клира, баронов и столицы королевства, инициировав возрождение общества, начиная с его основы — сельского хозяйства, возможно решить существующие проблемы и найти выход из кризиса.

Звездный час сторонников Дженовези, казалось, наступил в 1770-е годы, когда при дворе возросло влияние новой королевы — Марии Каролины, предприимчивой дочери Марии Терезии, которая вступила в одну из масонских лож и считала себя покровительницей новых людей и новых идей. Некоторые из них, например, Джузеппе Пальмьери, назначенный директором Высшего доверенного совета, назначались на государственные должности и привлекались для принятия важных решений. Вскоре, однако, они убедились, что робкие попытки реформ легко сводились на нет из-за сопротивления привилегированных слоев и из-за финансовых трудностей монархии. Самое горькое разочарование, по-видимому, испытал Пальмьери, ибо разработанный им проект реформы налогов на экспорт оливкового масла и шелка после длительных дискуссий так и не был осуществлен. Как не был реализован и другой его проект, опубликованный в 1791 г. и направленный на высвобождение феодальных доменов с преимущественным правом владения для малоимущих землевладельцев. В целом же, несмотря на немногие скромные достижения, неаполитанский реформизм 1780—1790-х годов запоздал: многие в этот период уже начинали с интересом поглядывать за пределы королевства, да и самого Апеннинского полуострова. Их внимание было приковано к Франции и разразившейся там революции.

Особое положение сложилось на Сицилии, которая занимала специфическое место в королевстве, так как управлялась вицекоролем и сохранила свой парламент. Бароны, хотя и были вынуждены во многих случаях сдавать в аренду свои владения выскочкам крестьянского происхождения (так называемым gabellotti), все же сумели сохранить единство своих рядов больше, чем их собратья на континенте, и по традиции считали лишь себя представителями острова, его древних автономистских прерогатив. Поэтому столкновение сицилийских баронов с реформистскими действиями неаполитанской монархии имело фронтальный характер. Наиболее острая его фаза пришлась на 1781–1786 гг., когда в качестве вице-короля на остров был направлен ученик Дженовези, маркиз Доменико Карачоло, посещавший салоны в Париже и вернувшийся оттуда глубоко проникнувшись духом просветителей. Ему удалось добиться некоторых успехов, в частности в борьбе против привилегий Церкви и самых вопиющих злоупотреблений феодальной системы. Однако в конце концов он был вынужден отойти от дел, так и не сумев осуществить проект кадастра, который должен был создать необходимые предпосылки для сокрушительного удара по феодализму. Преемник Караччоло, князь Франческо Караманико, остававшийся на Сицилии вплоть до 1794 г., придерживался более умеренной политики, благодаря чему эпоха реформизма на острове прошла без существенных результатов, за исключением одного (но наиболее важного и повлекшего негативные последствия) — укрепления традиционного сицилийского автономизма. Баронство в очередной раз представило борьбу за свои интересы как защиту Сицилии от иностранного вмешательства.

Герцогство Парма также было передано в 1748 г. представителю Бурбонов Филиппу, сыну Елизаветы Фарнезе и зятю Людовика XV. Он доверил воспитание своего сына Кондильяку[313], а управление государственными делами — французу Леону Гийому дю Тилло, который начал проводить реформы, предусматривавшие главным образом ограничение привилегий духовенства и строительство «мануфактур» с активным привлечением иностранных рабочих и специалистов. Их иммиграция вызвала возмущение широких масс пополанов. При поддержке знати и двора, где после смерти Филиппа преобладало влияние дочери Марии Терезии — герцогини Марии Амалии, резко выступавшей против «французской партии», негодование населения вылилось в 1771 г. в бурные демонстрации, в результате которую дю Тилло вынужден был покинуть герцогство. Таким образом, реформаторский эксперимент в Парме завершился преждевременно и потерпел полный крах.

Государства без реформ

До сих пор говорилось об итальянских государствах, затронутых волной реформизма XVIII в. Но были на Апеннинском полуострове и те области, которых эта волна либо совершенно не коснулась, либо которые затронула частично, либо и вовсе обошла стороной. Причем речь идет вовсе не о малой, а о весьма значительной части полуострова.

К этой Италии без реформ в первую очередь относятся те государства, которые в основном сохранили тип традиционного устройства, характеризовавшегося, как мы уже знаем, четким разделением между городом-центром и округой, административно и экономически ему подчиненной. Если не считать маленькую Республику Лукка с ее 120 тыс. жителей, то сказанное в полной мере относится и к Генуе. Лишившись Корсики, которая после неудачного восстания под предводительством Паскуале Паоли, отошла к Франции в 1768 г., Генуя была низведена в территориальном отношении до положения города-государства. Под ее часто подвергаемой сомнению юрисдикцией осталась лишь узкая полоса побережья.

Внутренний уклад города-государства Генуя оставался неизменным с реформы 1576 г. и характеризовался полным господством банковской олигархии, сгруппировавшейся вокруг Банко ди Сан-Джорджо. Круг этих денежных воротил был до того немногочисленным, что справедливее было бы назвать их кастой избранных. Огромная финансовая мощь этой касты позволяла ей контролировать Генуэзскую республику, оставляя за обедневшей знатью и сословием «горожан» низкие должности, дипломатическую, административную и военную службу, и сдерживать таким образом возможные народные волнения.

В Венеции, которая, так же как и Генуя, являла собой лишь тень когда-то мощной торговой державы, кризис традиционных политических структур проявился прежде всего в сокращении господствующей олигархии. Число семей, практически монополизировавших верховную власть, уменьшилось до полусотни или даже более, в то время как остальные представители нобилитета, так называемые «барнаботти», терпели трудности и должны были довольствоваться мизерными доходами от незначительной каботажной торговли, скромным жалованьем на какой-либо должности на материке или даже доходами от полузаконной деятельности. Коллегиальные органы правления, и в частности Большой совет, постепенно теряли власть. Попытка вернуть им былые позиции, предпринятая представителем нобилитета Анджело Квирини в 1761–1762 гг. при поддержке «барнаботти», оказалась напрасной. Тем не менее в отличие от Генуи Венеция владела довольно обширной территорией, что открывало перед ней возможности исправить ситуацию и восстановить равновесие между городом-метрополией и его континентальными владениями. Однако пережитки прошлого были слишком сильны, и венецианская олигархия продолжала рассматривать сухопутную область как придаток города и подчинила его интересам все возможности развития. Не имея дорог, при внешней изоляции и внутренней раздробленности на целый ряд округов, подчиненных такой таможенной системе, которая была задумана в свое время исключительно с целью обеспечения продовольствием столицы и вывоза ее импорта, принадлежавшая Венеции часть суши была полностью лишена территориального единства и представляла собой федерацию различных городов. Причем каждый из них господствовал над подвластной ему округой, подчиняясь, в свою очередь, узкому слою местной олигархии и испытывая общее для всех чувство злобы к абсолютистской бюрократии, под гнетом которой они были обречены существовать. В эпоху, когда рационализаторское использование земель и сглаживание различий в административном делении становились предпосылками для формирования государства Нового времени, застойная структура, когда «каждый сидит в своем углу», являла собой подлинный анахронизм и приводила к удушению экономической жизни. Неудивительно, что в таких условиях стали проявляться центробежные тенденции: Бреша и Бергамо тяготели к Ломбардии, а Фриули — к Австрии. Это были предвестники приближавшегося кризиса, и представляется, что венецианский патрициат отдавал себе в этом отчет, или, по крайней мере, демонстрировал это. Внешняя политика Венеции, казалось, была направлена на то, чтобы замаскировать существование республики, тогда как все действия венецианской знати были пронизаны страхом перед будущим, который, по словам иностранного наблюдателя, буквально овладел этим городом, знаменитым во всей Европе благодаря будоражащему кровь карнавалу и свободе нравов.

Между тем этот страх все же не полностью доминировал в сознании горожан. Глубокая любовь к Венеции чувствуется в картинах Франческо Гварди (1712–1793), Каналетто (1697–1768) и других «пейзажистов», в музыке Альбинони (1671–1750) и драматургии Карло Гольдони (1707–1793). Об этом же свидетельствуют и «защитные плотины», которые Венецианская республика в последние годы своего существования возводила из боязни моря, которое когда-то дало Светлейшей жизнь и от которого сейчас она ожидала лишь штормов. Именно эти плотины и защитили Венецию во время наводнения в ноябре 1966 г.

И наконец, Папская область. Пожалуй, никогда еще международный престиж папства не падал так низко, как в XVIII в. Пий VII, изгнанный из собственных владений Наполеоном Бонапартом и обреченный на тюремное заточение и ссылку, был далеко не единственным папой, претерпевшим в этот исторический период унижения со стороны власть имущих. Ранее, в 1773 г., Климент XVI был вынужден издать буллу «Господь и Искупитель наш» (Dominus ad redemptor) о роспуске ордена иезуитов, а Пий VI в 1782 г. отправился в паломничество в Вену в надежде — и совершенно безуспешно — отговорить Иосифа II от проведения политики против папской курии. Не следует забывать при этом и о бесконечной череде мер, предпринятых против пап XVIII в. всеми или практически всеми правительствами Европы и Италии с целью ограничения прерогатив и привилегий духовенства, что в значительной степени способствовало усугублению и без того хронического финансового кризиса в Папской области. Лишенная международного престижа, она была низведена до положения других государств Апеннинского полуострова и считалась, по всеобщему убеждению, одной из наиболее отсталых и плохо управляемых.

Картина, открывавшаяся взору иностранца, являла собой зрелище, начиная с самой столицы Папского государства, обратное тому, что в представлении просвещенного общественного мнения XVIII в. именовалось «цивилизованным» обществом. «В Риме, — писал Монтескьё, — все живут в свое удовольствие, за исключением тех, кто работает, имеет свое дело, занимается ремеслами, земледелием или торговлей».

Описание грешило, конечно, некоторым «сгущением красок», но в целом довольно верно характеризовало Рим как город, в котором на 140 тыс. жителей приходились тысячи попрошаек и священнослужителей. Само же Папское государство по большей части развивалось по образу и подобию своей столицы. Продвигаясь от Рима на север, путешественник в XVIII в. проезжал сначала по заброшенным и пораженным малярией землям римской равнины и мареммы в провинции Лацио, а затем — по Умбрии и Марке, наблюдая их дремлющие поля, города и маленькие крепости, в которых, казалось, время остановилось со дней Альборноза. Только в Анконе — самом активном портовом городе государства — картина решительно менялась к лучшему. Область так называемых «легаций» еще более выгодно отличалась от областей Рима и других провинций Папского государства: селения здесь чередовались с рощами, выращивалась конопля на полях и строились ирригационные сооружения. В центре этого района находилась Болонья — город с населением 70 тыс. жителей, прославившийся не только знаменитым университетом и мануфактурами, но и имевший репутацию «сухопутного порта» государства, поскольку он располагался на пересечении важных сухопутных и речных путей сообщения. Однако относительное процветание северных провинций Папского государства было почти исключительно отражением общего процветания Паданской части Италии и в этом смысле доставляло папским властям большое беспокойство. При первом же удобном случае следовало опасаться пробуждения центробежных тенденций, что не заставило себя долго ждать. Может показаться парадоксом (хотя на деле таковым не является), но эти тенденции начали проявляться именно тогда, когда папство заявило о своем желании проводить политику реформ в государстве, — т. е. во время понтификата Пия VI (1775–1798).

Этот папа заметно отличался от своих предшественников энергией, темпераментом, склонностью к меценатству и любовью к монументальному строительству, свойственному папам эпохи Возрождения. В период его понтификата был возведен Палаццо Браски, открыт музей Пио Клементино и возобновились работы по осушению Понтинских болот. Реформаторские же его инициативы не оказались столь же успешными. Фискальная реформа, задуманная с целью упростить получение налогов и ограничить привилегии, провалилась под мощным и вполне предсказуемым напором со стороны тех, против кого она была направлена, а ее идеолог, кардинал Фабрицио Руффо, был вынужден уйти в отставку с поста генерального казначея. Что же касается так называемого «мягкого» кадастра 1777 г., то его судьба была предопределена изначально, поскольку он основывался на финансовой поддержке самих владельцев «ассигнований». Только в легации Болоньи благодаря энергичной деятельности кардинала Иньяцио Бонкомпаньи Лудовизи сбор данных для кадастра был осуществлен на основе тщательно проведенной экспертизы. Это, в свою очередь, вызвало зависть и недовольство среди тех, кто в угрозе своим привилегиям усматривал покушение на прерогативы и свободы города, и стало проявлением тех самых центробежных тенденций, о которых упоминалось выше.

Нас никоим образом не должно удивлять, что произошло это под знаком закоснелой ненависти ко всему новому. Представители так называемых beati possidentes, бесспорно, сочли бы предательством поддержку реформ, выступи их инициатором правительство, на протяжении многих веков проводившее политику quieta non movere[314]. Что же касается тех, кто possidentes не являлся, то они слишком давно перестали доверять этому правительству, чтобы внезапно изменить свою позицию благодаря появлению папы с робкими реформаторскими устремлениями.

Особый случай: савойский Пьемонт

В первой половине XVIII в. единственным итальянским государством, сумевшим активно и с пользой включиться в сложные дипломатические и военные перипетии своего времени, был Пьемонт. Война за испанское наследство дала возможность герцогу Савойскому Виктору Амедею II порвать с длившейся десятилетия вассальной зависимостью его государства от Франции. Будучи сначала ее союзником, он расторгнул союз в самом разгаре войны (1703) и, перейдя на сторону австрийцев, способствовал таким образом изоляции Людовика XIV. Это был тщательно продуманный и прекрасно проведенный маневр. После окончания войны, по Утрехтскому и Раштаттскому договорам за Виктором Амедеем II был признан королевский титул. Кроме того, в состав его государства вошли Монферрато, Алессандрия и Сицилия. Впрочем, последнее приобретение было заменено через семь лет более бедной и отсталой Сардинией. Преемник Виктора Амедея II — Карл Эммануил III — продолжил беспринципную и успешную политику своего предшественника. Как союзник Франции в Войне за польское наследство и Австрии — в Войне за австрийское наследство, он сумел в обоих случаях сделать правильный выбор. В результате к 1748 г. к Пьемонту была присоединена значительная часть богатых территорий соседней Ломбардии вплоть до границы с Тичино. Центр страны таким образом переместился далее на восток, в сторону Паданской равнины и Италии. Не следует, однако, усматривать в савойском экспансионизме XVIII в. своего рода прообраз национальной политики Камилло Бенсо Кавура и Виктора Эммануила II. Политика Виктора Амедея II и Карла Эммануила III определялась не интересами нации, а территориальными и династическими выгодами, и их достижение диктовалось исключительно сиюминутными соображениями. Доказательством тому стало то, что во время Войны за австрийское наследство они предпочли заключить союз с Марией Терезией за обещанные ею незначительные территориальные приобретения и отказались от союза с Францией и плана Аргенсона. Последний в известной степени предвосхищал направление политики французского императора Наполеона III на Апеннинском полуострове и гарантировал Сардинскому королевству приобретение Ломбардии в контексте общего пересмотра итальянских границ.

Одновременно с расширением и усилением военного и дипломатического престижа государства продолжалась деятельность, направленная на модернизацию его внутренних структур. Становясь иногда то союзником, то противником Людовика XIV, Виктор Амедей II тем не менее неизменно им восхищался и стремился во всем подражать французскому королю. К примеру, в 1717 г., едва увенчав голову короной, он издал целый ряд указов, направленных на реформирование государственных органов власти по образцу централизованных структур во Франции времен Кольбера[315]. Был создан Государственный совет, в который входили различные «учреждения», Генеральный финансовый совет и целую сеть интендантов на местах для обеспечения контроля над провинциями со стороны центральной власти. Вооружившись этими административными рычагами, Виктор Амедей II мог свободно проводить политику, направленную на утверждение главенства монархии и ее роли «арбитра» в спорах различных сословий. Одновременно были урезаны широкие привилегии и льготы духовенства, ограничено его участие в традиционных областях общественной жизни: богадельни и больницы перешли из-под ведомства различных благотворительных организаций в ведение государства. Возвышение Туринского университета сопровождалось обновлением преподавательского состава. Происходила замена старых кадров, придерживавшихся традиционных взглядов, новыми преподавателями, исповедовавшими идеи галликанства или даже янсенизма. Привилегии нобилитета были также существенно урезаны, а его земли после включения в кадастр Виктора Амадея II оказались под регулярным налоговым бременем. В результате ускорился процесс превращения дворянства из класса hobereaux и полузависимых феодалов в класс чиновников, служащих в армии, дипломатическом ведомстве и администрации. Впрочем, доминирующим в государственных структурах был все-таки буржуазный элемент и выскочки.

Следует отметить также, что ориентация на Францию времен Людовика XIV и Кольбера проявилась и при проведении масштабных общественных работ. Строились новые дороги и каналы, был расширен порт Ниццы — единственный тогда в королевстве выход к морю. Особенно интенсивно — что объясняется значительным приростом населения — шло развитие столицы. Действительно, в XVIII в. Турин приобрел тот вид симметричного царственного города, который и сегодня придает его историческому центру облик, отличный от других итальянских городов. Большинство зданий, построенных в тот период — от базилики Суперга, возведенной в честь победы в 1706 г. над французами, до Палаццо Мадама и многих других — творения сицилийского архитектора Филиппо Ювары, приглашенного в Турин Виктором Амедеем II и ставшего своего рода итальянским Мансаром[316].

Наиболее напряженный период правления новой савойской монархии относится к первому тридцатилетию XVIII в. и, таким образом, хронологически опережает период реформаторской деятельности других итальянских государей. Когда Виктор Амедей II реформировал административный аппарат своего государства, способствовал развитию Туринского университета, боролся со злоупотреблениями духовенства и дворянства, во Флоренции еще царили Медичи, Неаполю еще не была возвращена независимость, а в Ломбардии еще не началась золотая пора терезианского реформизма.

Однако речь здесь идет не столько о хронологии, сколько о принципиальном различии. Как отмечалось, политика савойских монархов проводилась скорее в классическом русле действий Людовика XIV, нежели отвечала принципам просвещенного деспотизма XVIII в. в духе Иосифа II. Это становится особенно очевидно на примере экономической политики. В Пьемонте не проводилась либерализация рынка земель и товаров, как это было в Ломбардии и Тоскане, и его экономическая жизнь в основном продолжала развиваться под знаком меркантилизма и городских установлений. Это отнюдь не способствовало свободному развитию крупной собственности и предприятий буржуазии, особенно в принадлежавших ранее Ломбардии провинциях, где было широко распространено рисосеяние и система аренды капиталистического типа. Даже экспорт шелка-сырца, составлявший важнейшую статью дохода сельского хозяйства Пьемонта, сталкивался с серьезным противодействием со стороны правительства, оказывавшего покровительство развитию национальных мануфактур и связанным с ними малочисленным группам предпринимателей. Кроме того, как уже отмечалось, служба в государственных учреждениях и приобретение дворянских титулов способствовали все большей «интеграции» буржуазии в систему абсолютной монархии. Таким образом, централизованная и бюрократическая машина государственного аппарата постепенно подавляла вызревавшие в недрах общества ростки обновления. Впрочем, с течением времени динамика реформизма монархии затормозилась бы в любом случае. Уже в последние годы правления Виктора Амедея II начался обратный процесс. В 1727 г. был подписан конкордат, означавший практически отказ от продолжения проводимой ранее политики антикуриализма. В 1736 г. был арестован и заключен в тюрьму Пьетро Джанноне, уволены из университета некоторые профессора, придерживавшиеся передовых взглядов. В последующие десятилетия все отчетливее стали проявляться тенденции к движению вспять, достигшие своего апогея в период правления Виктора Амедея III (1773–1796). В то время как в Милане, во Флоренции, в Неаполе реформизм вступил в свои права, в Пьемонте отвергалось любое предложение реформ. Турин стал самой отсталой из итальянских столиц, надежно отгороженной от идей Просвещения крепостью из цензуры и ненависти ко всему новому, духом казармы и страхом перед просвещенной частью Италии.

Вместе с тем савойский абсолютизм предпринял робкие попытки реформировать архаичную социальную структуру, в частности на Сардинии. Однако и в этом случае его действия — непоследовательные и хаотичные — были встречены не пониманием и одобрением заинтересованных слоев общества, а воспринимались в штыки представителями привилегированных сословий, которых затронула эта политика.

Поэтому неудивительно, что наиболее активные и деятельные люди пытались выбраться из затхлой атмосферы Пьемонта второй половины XVIII в. Первым выдающимся представителем интеллектуальной эмиграции стал Альберто Радикати ди Пассерано. Аристократ по рождению, он провел весьма бурную юность и молодость (в 17 лет женился, в 19 — овдовел, в 23 — женился вновь). Будучи в молодые годы безгранично преданным Виктору Амедею II, Радикати решил посвятить всего себя великому делу реформы политической и религиозной жизни в стране. Конкордат 1727 г. развеял его иллюзии, а непокорный нрав вынудил покинуть страну. Он стал путешественником и авантюристом, отправился сначала в Англию, а затем в Голландию, где умер в 1737 г. Незадолго до того в своих записках Радикати изложил мечту о возврате религии к чистоте и естественному деизму и возврате общества к естественному состоянию. Но признанным лидером мятежных эмигрантов из Пьемонта стал, безусловно, граф Витторио Альфьери, хотя его бунт и был ограничен спонтанным выступлением одиночки-анархиста. Со свойственной аристократам и литераторам подозрительностью Альфьери направляет свой протест то против косности туринского двора, то против радикализма парижской революции, и всегда против вульгарности «плебса» и «полуплебса». Именно так Альфьери клеймил враждебный ему класс буржуазии и выскочек. Однако не надо было обладать темпераментом этого пьемонтца или Радикати, чтобы убедиться в нагнетании обстановки в савойском Пьемонте. Ссылка, тюрьма, молчание были уделом и менее выдающихся мыслителей, таких, как один из основателей Академии наук — астроном Лагранж, автор работ по экономике и политике Далмаццо Франческо Васко, талантливый эрудит и ученый аббат Карло Денина.

В целом в Италии XVIII в. Пьемонт являл собой отсталое государство в политическом и интеллектуальном смысле, и тем более удивительна и непостижима та роль, которую он сыграет в итальянской истории XIX столетия. Вместе с тем нельзя забывать, что из всех итальянских государств монархия Савойской династии сохранила наиболее традиционный уклад жизни. В отличие от нобилитета этих государств здешний нобилитет не был «облегченным», сформировавшимся из патрициата и буржуазии, осевшей на земле в период застоя и экономического упадка; это была древняя знать, привыкшая вести себя соответственно своему рыцарскому происхождению. Правитель же, ведя свой род от древних феодалов, завоевал на протяжении многих столетий право быть абсолютным монархом, подобно другим европейским государям. Наконец, Турин никогда не представлял собой типично итальянский город, господствовавший над принадлежащей ему территорией контадо, а являлся древней укрепленной крепостью, сравнительно недавно превратившейся в столицу. Другими словами, историческое развитие Пьемонта повторяло в известной степени и в уменьшенном масштабе историю развития крупных заальпийских государств, для которых было характерно превращение феодальной монархии в монархию абсолютную под знаком преемственности традиций и обычаев. В истории образования Савойского герцогства не было ни ранней весны, ни долгой осени, свойственных итальянским городам и государствам периода коммун. Таким образом, Пьемонт в XVIII в. отличался от других государств Апеннинского полуострова, с одной стороны, своей более глубокой приверженностью традициям и устоям прошлого, а с другой — более выраженной готовностью воспринять то новое, что открывало перед ним будущее.

Якобинская Италия

Из проведенного нами в предыдущей главе анализа развития различных итальянских государств в XVIII в. видно, что просвещенный реформизм получил распространение лишь в ряде областей, таких как австрийская Ломбардия, Парма, лотарингская Тоскана и Неаполитанское королевство. Остальная же часть Апеннинского полуострова осталась вне этого влияния. Более того, в 1780-е годы. в Неаполе, Парме, да и в самой Флоренции, начинается период спада и постепенного свертывания реформаторского движения. Исключение в этом смысле составляла лишь Ломбардия, где благодаря усилиям Иосифа II это движение все еще играло важную роль.

Таким образом, неверно утверждение историков националистического направления, согласно которому «эксцессы» Французской революции 1789 г. прервали поступательное движение прогресса и что, не случись события такого масштаба, гражданское и политическое обновление в Италии было бы достигнуто с большей легкостью. К 1789 г. период просвещенного реформизма был в основном завершен, а часть сторонников реформ стала уже подумывать о более радикальных методах преобразования общества и безоговорочно восприняла бессмертные идеи революции. Речь идет о представителях так называемого «левого крыла» неаполитанских реформаторов или же большей части духовенства янсенистского толка. Даже Пьетро Верри, отнюдь не отличавшийся революционным темпераментом, с горечью писал, что великий французский пример не только не был понят современниками, но, более того, был ими решительно отвергнут.

Французские идеи служат образцом для других народов… Что произойдет в Италии? Мы еще не созрели и недостойны жить под знаком добродетели. В силу того что мы хотим быть хитрыми, мы, как и греки, стали отбросами Европы, а когда-то были ее учителями.

Естественно, молодое поколение быстрее и легче других восприняло идеи Французской революции. Именно молодежь стала организатором и главным участником различных революционных движений в 1794–1795 гг., проявив большой энтузиазм и выдержку. Выступления были жестоко подавлены в Пьемонте, Болонье, Палермо, на Сардинии. На момент казни в 1795 г. студенту юридического факультета Луиджи Дзамбони, одному из организаторов волнений в Болонье, было двадцать три года, а Эммануэле Де Део — всего двадцать два, когда его повесили в 1794 г. в Неаполе за революционную деятельность. Идейные воззрения этих молодых людей условно можно определить, как «якобинские». Их самым почитаемым автором был Ж.Ж. Руссо, а политическим идеалом — Конституция 1-го года Республики (1793). Тот факт, что во Франции периода Директории(1795–1799) якобинцы переживали тяжелые времена, не мешал им смотреть на латинскую сестру как на единственно возможную освободительницу Апеннинского полуострова.

По сути дела, Франция одной ногой уже стояла в Италии. События на Корсике, и в частности борьба за ее освобождение были в центре пристального внимания просвещенных кругов итальянского общества. Паскуале Паоли (1725–1807) имел репутацию одного из самых популярных людей своего времени. Теперь, когда итальянская по языку и традициям Корсика стала французской, а Франция была объята революцией, идея превратить остров в связующее звено между происшедшей Французской и грядущей итальянской революциями казалась вполне естественной. В 1790 г. один из потомков Микеланджело — студент-«якобинец» из Университета Пизы, Филиппо Буонарроти приехал на Корсику и начал издавать там «Джорнале патриоттико ди Корсика», которую можно назвать инкунабулой итальянской печати эпохи Рисорджименто. Позднее, в 1794 г., когда Франция, уже на протяжении двух лет воевавшая с союзником Австрии Пьемонтом и аннексировавшая Ниццу и Савойю, захватила Онелью, Буонарроти был назначен туда комиссаром и воспользовался случаем, чтобы перевести свою штаб-квартиру с острова на континент и установить более тесные контакты с другими итальянскими патриотами. Однако его якобинские воззрения и робеспьеризм стоили этому человеку отзыва в Париж и явились причиной ареста на несколько месяцев. После освобождения Буонарроти продолжил дело итальянской революции, пытался в своих работах и посредством конспиративной деятельности привлечь на свою сторону членов Директории и наиболее видных руководителей Итальянской армии, в том числе ее нового командующего, тоже корсиканца по происхождению, Наполеона Бонапарта. Тогда же Буонарроти принял активное участие в подготовке Заговора равных Гракха Бабёфа[317]; дело итальянской революции было для него неразрывно связано с движением французских якобинцев. Однако все попытки такого рода провалились как во Франции, так и в Италии. Почти одновременно с раскрытием Заговора равных, в Кераско было подписано перемирие между Францией и королем Сардинии. Буонарроти арестовали, а его итальянские друзья, учредившие по его указанию революционный муниципалитет в пьемонтском городе Альба, обратились с призывом к революционерам Пьемонта и Ломбардии, но в итоге были вынуждены отказаться от своих планов. Сама Альба по условиям перемирия была возвращена королю Сардинии.

Итак, могло показаться — и Буонарроти сам первым опробовал это на собственном опыте, — что соединить дело итальянской революции и интересы новой, термидорианской Франции невозможно, т. е. нельзя привести к единому знаменателю надежды еще не разразившейся революции и нужды революции свершившейся, вступившей в свои права и плавно идущей на спад. В отношении Италии внешняя политика новой Франции, казалось, не претерпела существенных изменений по сравнению с эпохой «старого порядка»: по условиям перемирия в Кераско с приобретением Ниццы и Савойи Франция восстановила «естественные границы». Установив военный контроль над Пьемонтом, Директория могла сосредоточить свои усилия на других фронтах, с тем чтобы вынудить Австрию пойти на переговоры. Совершенно логично предположить в такой ситуации, что результатом этих переговоров станет очередной пересмотр границ на Апеннинском полуострове только ради обеспечения нового равновесия между двумя крупнейшими державами континента.

Но в периоды революций и гражданских войн даже самые логичные предвидения бывают ошибочны, а развитие событий идет по совершенно немыслимому сценарию, особенно если в них вмешивается человек столь выдающихся способностей, каким был Наполеон Бонапарт. Новый командующий Итальянской армией не удовлетворялся второстепенными ролями, отведенными ему Директорией. С мая 1796 по апрель 1797 г. он менее чем за год одержал ряд блестящих побед, оккупировал всю Северную Италию, подошел к Вене, вынудив Австрию пойти на предварительные переговоры в Леобене, и, заручившись у Директории правом свободы действий, проводил на Апеннинском полуострове собственную политическую линию.

Как мы убедимся, политика командующего не отличалась от политики Директории и в целом была всегда подчинена государственным интересам Франции. Но не в пример членам парижской Директории Наполеон понял, что прочное французское влияние в Италии не сможет пустить корни, если не будут удовлетворены надежды на обновление и независимость, питаемые той частью итальянского общества, которая приветствовала его армию как освободительницу полуострова. Именно по его совету генеральная администрация Ломбардии, назначенная им взамен военной администрации оккупационного режима, объявила в сентябре 1796 г. конкурс на лучшее диссертационное сочинение на тему: «Какое из свободных правлений лучше всего подходит для счастья Италии». В конкурсе принял участие цвет итальянских интеллектуалов: Мелькиорре Джойя из Пьяченцы (который и стал победителем), пьемонтцы Джованни Антонио Ранца и Карло Джузеппе Ботта, венецианец Фантуцци, флорентиец Ристори, римлянин Латтанци, неаполитанец М. Гальди. Участвовали в конкурсе и французы, в частности Эжен Руэр, и известный поэт Джованни Фантони. Предложения были самые разные: от «единой и неделимой» унитарной республики по типу французской до республики федеративной. Во всех диссертациях присутствовал дух надежды и веры в лучшее будущее. Но от разработки проектов независимости и единства до их осуществления лежала огромная дистанция, и история показала, что дела в Италии оказались значительно более запутаны, чем думали якобинцы и патриоты 1796 г.

«Республики-сестры» и реакция 1799 года

Первоначально развитие событий, казалось, оправдывало хотя бы отчасти упования тех итальянцев, которые приветствовали Наполеона как освободителя Италии. С октября 1796 по март 1797 г. в результате ряда съездов с участием представителей городов, герцогств и легаций, вырванных Наполеоном из-под власти папы, была учреждена Циспаданская республика, провозгласившая трехцветное знамя государственным флагом. В июне 1797 г. новорожденная республика была включена в более крупный политический организм Цизальпинской (Цизальпийской) республики со столицей в Милане, куда вошли также находившиеся в Венецианской области Бреша и Бергамо, Вальтеллина, герцогство Масса-Каррара и Романья. Таким образом, впервые со времен Джан Галеаццо Висконти в Северной и Центральной Италии было образовано сильное государство со своим флагом и армией (так называемый «итальянский легион»). Многие надеялись, что оно станет своего рода центром притяжения для освобожденных впоследствии территорий. Однако уже в скором времени подобные надежды рухнули. Генуя, ставшая для Цизальпинской республики естественным выходом к морю, в 1797 г. была превращена в самостоятельную Лигурийскую республику и оказалась прикованной к старому зданию традиционного муниципализма. Что же касается Венеции и материковой части ее владений к востоку от Адидже, то по Кампоформийскому мирному договору, заключенному в октябре 1797 г., эти земли были переданы Австрии, невзирая на протест венецианских и цизальпинских патриотов. И наконец, в начале 1799 г. Франция аннексировала Пьемонт.

Но даже в своих первоначальных границах с населением 3,5 млн человек Цизальпинская республика предоставила бы достаточно широкие возможности для проведения эксперимента в области политического и социального обновления в национальном масштабе, не испытывай она столь сильного давления со стороны Франции. Несмотря на формальную независимость, Цизальпинская республика продолжала оставаться, как, впрочем, и остальные республики-«сестры», под режимом военной оккупации со всеми вытекающими отсюда последствиями: постоянными реквизициями, наложением громадных контрибуций, приводящих в расстройство финансовую систему молодого государства, грабежом культурных ценностей. Назначаемые лично Наполеоном «губернаторы» не имели никакой свободы действий в отношении посланцев и комиссаров, направляемых Директорией, а те из них, кто пытался действовать самостоятельно, например отказывался ратифицировать союзный договор с Францией, предусматривавший, в частности, выплату огромной контрибуции, — те правители моментально снимались с должности. И дело не только в этом: Конституция Цизальпинской республики была буквально скопирована с французской республиканской Конституции (1791) с ее двухпалатной системой и выборами на основе ценза. В стране, где третье сословие было аморфно и обладало слабым самосознанием, где ни одна революция не произвела еще передела собственности и перераспределения богатств, это означало передачу власти узкому социальному слою, состоявшему в основном из патрициата и «профессионалов» — людей, для которых, за редким исключением, боязнь нового заглушала нетерпимость к старому. Это в полной мере отвечало планам и намерениям Наполеона и парижского руководства, встречавших с опаской и подозрением призывы к единству, экстремизм якобинцев и анархистов. Но в то же время подобное положение дел гораздо в меньшей степени отвечало глубокой, не всегда до конца осознанной потребности в обновлении, ростки которой явственно обозначились в итальянском обществе.

И тем не менее за два года своего существования Цизальпинская республика сыграла заметную роль в истории Италии Нового времени. Впервые был разрушен барьер муниципализма, выходцы из разных итальянских областей оказались объединенными в ассамблеи и правительственные органы этого государства. Впервые итальянский город Милан, гражданином которого любил называть себя Стендаль, благодаря своим прессе, клубам и блеску интеллектуальной жизни мало чем отличался от настоящей столицы, став центром притяжения для всей рассеянной по Апеннинскому полуострову итальянской интеллигенции. Это политическое и интеллектуальное брожение лишь отчасти реализовалось в конкретных действиях правительства. И все же кое-что удалось осуществить. Так, были ликвидированы фидеикомиссы и неотчуждаемость имущества, введен институт гражданского брака, коммуны стали контролировать акты гражданского состояния, а также проведена секуляризация многочисленных религиозных орденов и конгрегаций. Для обычного правительства подобные меры можно было бы счесть революционными, для революционного — они были ничтожно малы. Именно поэтому Цизальпинская республика не смогла устоять.

Сказанное в полном объеме относится и к двум другим республикам — Римской и Партенопейской (Неаполитанской), созданным уже после того, как Наполеон оставил Италию и направился в Египет из-за возобновившейся борьбы против папы и неаполитанских Бурбонов. Римская республика возникла в феврале 1798 г.; ее Конституция, также созданная по образцу французской Конституции 3-го года Республики (1791), была продиктована составителям французской комиссией. Республика с самого начала и до конца своего существования являлась протекторатом Франции, и единственными ее заметными мероприятиями стали отмена фидеикомиссов и уравнивание евреев в правах с другими гражданами. Неаполитанской республике было суждено прожить еще более короткую жизнь: провозглашенная в январе 1799 г., после того как войска генерала Шампионне сломили сопротивление Бурбонов, она просуществовала всего пять месяцев. Причем самым примечательным событием за все это короткое время стала, как мы увидим позже, славная кончина этой республики.

После серии блистательных побед развитие Итальянской кампании приняло невыгодный для французов оборот. Весной 1799 г. австро-русские армии под командованием А.В. Суворова вступили на территорию Паданской равнины. Тем временем в Калабрии кардинал Фабрицио Руффо подготовился к выступлению во главе банд санфедистов[318] для захвата Неаполя. Через несколько месяцев французы были изгнаны со всего Апеннинского полуострова, удержав за собой лишь небольшой укрепленный район Генуи. Конечно, войска антифранцузской коалиции не смогли бы одержать победу так быстро, если бы они не встретили поддержку внутри самой Италии. Действительно, повсюду в деревне — в Пьемонте, Центральной Италии, на Юге — в течение 1799 г. получило распространение партизанское антифранцузское движение, носившие народный, характер. В этой жестокой крестьянской войне принимали участие представители различных слоев общества. Были среди них бандиты (например, знаменитый Фра Дьяволо[319]), отставшие от своих частей офицеры и иностранные агенты. В частности, Лоренцо Мори и Вогхэм вместе с их общей дамой сердца Алессандрой, куртизанкой из Вальдарно, возглавив аретинскую армию, врывались в города Тосканы и Умбрии с кличем «Да здравствует Мария!», безжалостно истребляя якобинцев и евреев. Участвовали в этой войне и кардиналы: тот же Руффо, высадившись в Калабрии с небольшим отрядом преданных людей, вошел в Неаполь уже с целой армией, состоявшей из крестьян и разного сброда, — армией Святой веры.

Таким образом, у Италии была своя Вандея, хотя и не было настоящей революции. Возможно, именно поэтому реакция 1799 г. имела такой размах и была столь жестокой. В фанатизме крестьянских банд, с остервенением нападавших на французов, якобинцев и евреев, находило выражение отчаяние и ярость тех, кто в очередной раз почувствовал себя обманутым и потому изливал гнев как умел и на кого умел. Государи говорили об «общественном счастье», якобинцы взывали к аграрному закону, но в общем-то век просветителей и Французской революции прошел, не привнеся каких-либо существенных изменений в условия жизни народных масс. И теперь они «отмечали» его окончание в эфемерной попытке отомстить за нанесенное им поражение.

Городом, на который волна реакции обрушилась с особой жестокостью, был Неаполь. Зажатые с суши бандами кардинала Фабрицио Руффо, а с моря — английским флотом под командованием адмирала Нельсона, неаполитанские патриоты и республиканцы, осажденные в городских фортах, мужественно сопротивлялись до того момента, пока им была предложена почетная капитуляция. Однако пункты договора, предусматривавшие неприкосновенность оборонявшихся, не были приняты Нельсоном, и началась настоящая расправа. Жертвами реакции 1799 г. пали лучшие деятели культуры, представители неаполитанской аристократии: адмирал Франческо Карачоло, аристократка Элеонора де Фонсека Пиментель, ученый Доменико Чирилло, юрист Франческо Конфорти, политические публицисты Франческо Марио Пагано и Винченцо Руссо. В частности, последний, врач по профессии, стал автором сборника «Политические мысли» («Pensieri politici»), в котором со свойственной истинному революционеру страстностью и блеском он создал проект общества, основанного на сельском хозяйстве и принципах равенства, — общества, возвращенного к идеалам добродетели и демократии; иными словами, проект той самой революции, осуществить которую даже не попытались.

Италия под властью Наполеона

Когда 14 июня 1800 г. Наполеон выиграл весьма рискованную битву при Маренго, открыв себе путь к новому завоеванию Апеннинского полуострова, он уже не был, как в 1796 г., молодым, никому не известным генералом с якобинским прошлым, но являлся самым почитаемым и внушающим страх человеком Франции, первым консулом, а через несколько лет — императором. Наполеон обещал уже не свободу, равенство и революцию, а стабильность и порядок, которые несет новая, эффективная администрация. Подобная перспектива и в Италии, и во Франции не могла не встретить одобрения со стороны общественного мнения, с лихвой повидавшего разрушения за годы революций и переворотов. Якобинский энтузиазм и надежды изжили себя в период огненного трехлетия (1796–1799), а что касается реакционеров и людей, тосковавших по «старому режиму», то за несколько месяцев австрорусской оккупации и санфедистской реакции они были полностью дискредитированы. Главной же предпосылкой для прогресса и обновления подавляющему большинству итальянцев представлялись спокойствие и стабильность, и Наполеон Бонапарт сумел их обеспечить жителям Апеннинского полуострова на протяжении почти 15 лет, гарантировав таким образом возможность упорядоченного и вместе с тем интенсивного развития.

Самым крупным и значительным среди итальянских государств периода наполеоновского господства была, несомненно, Итальянская республика, торжественно провозглашенная в Лионе в январе 1802 г. ассамблеей созванных Наполеоном итальянских нотаблей. Позже, после принятия им титула императора, эта республика стала королевством. С момента своего создания в 1805 г. Итальянское королевство включало территории бывшей Цизальпинской республики, а после успешных военных кампаний Наполеона — также Венето (1806), Марке (1807) и Трентино (1809), достигнув таким образом весьма внушительных размеров. Как и Цизальпинская республика, Итальянское королевство никогда не переставало быть государством-сателлитом: Наполеон, принявший на себя в Лионе титул президента республики, стал также и итальянским королем, и напрасны были попытки вицекороля, его пасынка Эжена Богарне (1781–1824), посаженного на трон в Милане, убедить императора предоставить ему независимость при принятии решений. Наполеон писал, что, если Милан загорится, надо будет ждать его распоряжений, а тем временем пусть город пылает. Когда же в 1805 г. законодательный корпус королевства осмелился просить снизить недавно введенную государственную пошлину, всемогущий император французов, ни секунды не колеблясь, распустил этот институт власти и никогда более его не созывал. Финансовая и налоговая политика королевства была по-прежнему подчинена французским милитаристским потребностям: из 86 млн ливров расходов бюджета за 1802 г. 49 млн шло на военные нужды и уплату контрибуции Франции. Помимо денег наполеоновской Франции требовались солдаты, поэтому она прибегала к обязательным рекрутским наборам в армию, что, разумеется, не пользовалось популярностью в стране со слабыми военными традициями.

Внутреннее устройство Итальянского королевства копировало централизованное устройство наполеоновской Франции: территория государства делилась на департаменты и в каждый направлялся префект. Кодексы, естественно, также были наполеоновскими.

Перенесенные в Италию — страну, прокатившись по которой, революционная волна не оставила после себя глубоких следов, наполеоновские институты и истеблишмент осуществили все-таки заметные преобразования в сфере государственного устройства. Авторитарная централизация и административные реформы стали шагом вперед по сравнению с господствовавшими доселе раздробленностью и муниципализмом. Французский Гражданский кодекс 1804 г. (Кодекс Наполеона), разумеется, не цементировал в Италии так, как это произошло во Франции, уже сложившиеся буржуазные отношения, но бесспорно подготовил необходимую для этого почву.

Поэтому с точки зрения экономического развития жизнь в Итальянском королевстве была далека от застоя. Трудности обремененной военными расходами казны вынуждали правителей прибегать к старой революционной практике распродажи государственного имущества, представленного в основном собственностью церковных корпораций и учреждений, отчужденной в пользу государства. Кроме того, ликвидация феодальных аграрных отношений, права первородства и фидеикомиссов, окончательно закрепленных в Кодексе Наполеона, ввела в оборот значительную часть угодий, способствовав таким образом оживлению земельного рынка. Наибольшую выгоду от перераспределения собственности получили новые буржуа. Например, в окрестностях Болоньи в 1804 г. количество обрабатываемой земли, находившейся в руках буржуазии, возросло по сравнению с 1789 г. с 24 до 40 %, в то время как владения дворянства уменьшились с 73 до 58 %. Однако скупщиками государственной собственности являлись также выходцы из патрициата и известных в то время семей. Среди прочих была и семья Кавур, которая, укрупнив свои владения за время французской оккупации, в 1822 г. перекупила у князей Боргезе земли в районе Лучедио, в том числе знаменитую усадьбу Лери.

В любом случае и для буржуа, и для представителей знати речь шла о прибыльных капиталовложениях: в течение всего периода наполеоновского господства цены на сельскохозяйственную продукцию постоянно росли и приносили значительные доходы. Для тех же, кто желал сколотить состояние и подняться по социальной лестнице, помимо приобретения государственной собственности были и другие возможности. Французскую армию надо было одевать, обувать и вооружать. Следовательно, политика Наполеона на континенте требовала — ив Италии более, чем где бы то ни было, — проведения крупных общественных работ, строительства дорог, главной из которых (но не единственной) стала новая Семпионская дорога, связавшая Милан со Швейцарией. Военные поставки и общественные работы открывали новые возможности для спекуляции в области предпринимательской и промышленной деятельности нарождающейся итальянской буржуазии. Конечно, объявленная Наполеоном в 1806 г. континентальная блокада Англии нанесла серьезный ущерб ряду отраслей производства, в частности экспорту шелка-сырца, из без того пострадавшему от конкуренции лионских мануфактур. Но на другие отрасли, такие, как производство шерстяных тканей, полотна и кожаных изделий, а также на горную и военную промышленность блокада повлияла значительно меньше, чем принято считать, а в ряде случае, напротив, оказала стимулирующее воздействие, защитив национальное производство от внешней конкуренции. Возможно, как раз в те годы в наиболее развитых областях паданской Италии и был достигнут тот переломный момент, о котором упоминалось выше, а именно: буржуазия встала на ноги.

Территории Северной и Центральной Италии, не входившие в состав Итальянского королевства: Пьемонт, Лигурия, герцогство Парма, Тоскана, Умбрия, Лацио в результате последующих аннексий в 1800–1808 гг. были включены непосредственно в состав Франции и превращены во французские департаменты. История их развития в полной мере напоминает историю Итальянского королевства. Как и последнее, они находились в зависимости от Франции (в данном случае речь шла о полной зависимости), и последствия континентальной блокады (которые для Генуи и Ливорно были особенно болезненны) сыграли на руку французской администрации и законодательству в этих областях, вызвав к жизни новые и более передовые силы. Необходимо также иметь в виду, что, за исключением Тосканы и Пармы, все аннексированные Францией территории практически не были затронуты реформизмом XVIII в. Неудивительно в связи с этим, что период наполеоновского господства, хотя и являл собой «шоковую терапию», произвел такие изменения, эффект от которых трудно переоценить.

Более сложна и своеобразна история Неаплитанского королевства. Династия Бурбонов, восстановленная реакцией 1799 г., мало что сделала для того, чтобы сохранить доверие тех, кто за нее сражался, и тем более не потрудилась завоевать симпатии своих противников, ограничившись лишь политикой рутинного администрирования. Поэтому, когда в начале 1806 г. после победы при Аустерлице (20 ноября / 2 декабря 1805 г.) Наполеон объявил о лишении династии прав на престол, никто не стал на ее защиту. На этот раз вступление французов в Неаполь встретило гораздо меньшее сопротивление, чем в 1799 г. Убеждение, что реформы, о которых говорилось десятилетиями, уже нельзя более откладывать, осознание того факта, что наполеоновский режим уничтожит беспорядок и «эксцессы» якобинства, ностальгические воспоминания о республике 1799 г. одних и страх перед ней других — все эти факторы способствовали продвижению французов и связывали с их возвращением вполне определенные надежды.

И эти ожидания в целом оправдались. «Французское десятилетие», в течение которого на троне в Неаполе сначала восседал Жозеф Бонапарт, а с 1808 г. — Иоахим Мюрат (1767–1815), осталось в исторической традиции Неаполя как золотая пора, мифически окрашенное озарение на фоне многовековой беспросветной жизни. В отличие от республики 1799 г. правление ставленников Наполеона не ощущалось как нечто чуждое стране: Мюрат, в частности, проводил политику, направленную на расширение местного самоуправления и ограничение вмешательства французских чиновников. Но главным было то, что наполеоновские креатуры дали так называемым «галантуомини» («благородным»), то, что те просили, а именно — администрация стала более современной и эффективной, а реформы соответствовали их интересам. Одним из важнейших стал закон об уничтожении феодализма от 2 августа 1806 г., на основании которого во всем королевстве была отменена феодальная юрисдикция и повсюду провозглашался суверенитет государства. Но если с точки зрения юридической и административной речь шла действительно о революционных преобразованиях, то с точки зрения общественных отношений в сельской местности мало что изменилось. Перестав быть «синьорами», феодалы фактически превратились в латифундистов, и это новое положение зачастую давало им большую, чем прежде, свободу действий и инициативы. Кроме того, они получили компенсацию за потерю некоторых прав и преимуществ. Поэтому «уничтожение феодализма» не внесло кардинальных изменений в существовавшую до этих пор систему распределения земли, да эта цель, в сущности, и не преследовалась. Мало что изменилось в Неаполитанском королевстве и в результате широкой распродажи государственного имущества, в частности принадлежавших Церкви и отчужденных в пользу государства земель. Последние исследования подтвердили, что 65 % проданных угодий оказались в руках примерно 250 покупателей, почти исключительно дворян, высших государственных чиновников (среди которых было немало французов) и богатых буржуа. И даже закон о домениальной собственности, изданный сразу же после принятия закона об уничтожении феодализма, который предусматривал, например, введение квоты покупателей для части крестьян, не внес серьезных изменений в характер аграрных отношений в королевстве. Закон продолжал существовать лишь на бумаге. Крупные владения «галантуомини», парцеллярная собственность и «самодостаточная» собственность мелких владельцев продолжали оставаться двумя полюсами общей отсталости и социальной пропасти между привилегированными слоями общества и так называемой деревенщиной (cafoni). В Южной Италии процесс образования промежуточных слоев — городской и сельской буржуазии — в этот период также проходил значительно медленнее, чем в других областях Апеннинского полуострова. Промышленных и мануфактурных предприятий было мало, да и те в большинстве случаев создавались иностранцами, в основном швейцарцами. Кроме того, в морской стране не могли не ощущаться последствия континентальной блокады, что привело к увеличению и без того высокой популярности инвестирования в земельную собственность. Невзирая на «уничтожение феодализма», владение землей, и тем более большим ее количеством, служило свидетельством респектабельности. Таким образом, по прошествии «французского десятилетия» в Неаполитанском королевстве были проведены преобразования государственного аппарата, административных структур и налоговой системы, однако в целом сохранялась прежняя социальная ткань общества, и его отсталость была особенно заметна при сопоставлении Юга с более развитыми регионами Севера.

Только две области Италии — Сардиния и Сицилия остались вне наполеоновского владычества и влияния. Там нашли убежище, соответственно, Савойская династия из Турина и неаполитанские Бурбоны. Последние, однако, должны были смириться с английской оккупацией Сицилии, особенно после того, как в 1811 г. в Палермо был направлен полномочным министром и военным командующим виг лорд Уильям Бентинк, твердо убежденный в том, что борьба с Наполеоном должна вестись не только вооруженным путем, но также политическими и пропагандистскими методами. Используя с этой целью традиционное стремление сицилийских баронов к автономии и их антибурбонские настроения, Бентинк сумел убедить их принять смягченный вариант наполеоновского закона об уничтожении феодализма и конституционный режим, выстроенный по английскому образцу, с палатой пэров и палатой общин. Это была очень разумно проведенная операция, целью которой являлось стремление убедить итальянцев в том, что с падением бонапартистских узурпаторов не должна произойти реставрация прежней власти. Речь шла в первую очередь о необходимости противопоставить конституционную модель и английский парламентаризм жесткой централизации и бонапартистскому цезаризму. Подобная политика, как будет показано далее, в значительной степени способствовала тому, что наполеоновский режим в Италии не пережил поражения своего основателя.

Конец наполеоновского владычества

До прихода французов и до принятия Кодекса Наполеона в Италии трудно было, не будучи дворянином или состоятельным человеком, сделать карьеру в профессиях интеллектуального труда. Относительно более легкой возможностью, как ни покажется парадоксальным, могла стать церковная стезя. Этим объясняется тот факт, что в XVIII в. ив Италии, и во Франции насчитывалось много священников, чьи принципы были весьма далеки от ортодоксальных, а сочинения и общественная деятельность подчинялись одному страстному стремлению, а именно идее обновления существующего порядка. Аббатом был Лудовико Антонио Муратори (в своих исторических трудах он вернулся к концепции Макиавелли, согласно которой папство являло собой главное препятствие прогрессу Италии); аббатом являлся и Джузеппе Парини — автор оды, в которой клеймился варварский обычай кастрировать мальчиков — певчих Сикстинской капеллы; наконец, аббатом был авантюрист и автор эротических стихов Джамбаттиста Касти. Позднее, в последние годы XVIII в., появилось немало епископов и священников, придерживавшихся янсенистских убеждений или даже «якобинствующих»: часть их, например епископы Джованни Андреа Серрао (1731–1799) и Микеле Натале (1751–1799), священники Пачифико и Фальконьери, пали жертвами реакции 1799 г. По сравнению с церковной военная или университетская карьера была значительно более закрытой для посторонних и более корпоративной. Для тех же, кто не хотел получать приказы, оставался единственно возможный и типичный для Южной Италии путь: адвокатура.

После 1796 г. все коренным образом изменилось. Младшим сыновьям дворян и детям из буржуазных семей открылся путь военной карьеры в наполеоновской армии и, соответственно, предоставилась возможность приобщиться к более передовой культуре в многочисленных, основанных Наполеоном в Италии военных академиях. Как мы увидим впоследствии, многие патриоты Рисорджименто получили начальное военное и политическое образование в рядах наполеоновских армий. Однако помимо собственно военного поприща наиболее способным и живым умам открывалась возможность сделать и другую карьеру: в университетах, число которых неуклонно росло, в академиях изящных искусств, консерваториях, специализированных школах, лицеях, устроенных по французскому образцу, в администрации и, наконец, в журналистике. Уго Фосколо (1778–1827) — несомненно самая интересная и яркая фигура в среде итальянских интеллектуалов того периода — перепробовал все эти профессии. Он был солдатом, журналистом, университетским профессором, причем его научная деятельность была весьма далека от чрезмерного увлечения академизмом. Жизнь Фосколо отражает в сжатой форме историю итальянских мыслителей наполеоновского периода.

Так происходило формирование на своего рода надгосударственном уровне нового слоя интеллектуалов, активно включенных в общественную жизнь, оригинально мыслящих людей, чья роль оказалась определяющей в процессе создания национального общественного мнения. Роман Уго Фосколо «Последние письма Якопо Ортиса» (1798) стал настольной книгой для новых поколений итальянцев в период между Французской революцией и Реставрацией. Однако помимо литературы необходимо вспомнить о таком новом и чрезвычайно интересном явлении, каким стала журналистика. Одним из самых авторитетных периодических изданий эпохи наполеоновского господства была газета «Иль Джорнале итальяно», публиковавшаяся уроженцем Неаполя, автором труда о революции 1799 г.[320] Винченцо Куоко, эмигрировавшим впоследствии в Милан. Название газеты соответствовало ее содержанию: шла ли речь о политике, литературе, экономике или проблемах образования, «Иль Джорнале итальяно» постоянно апеллировала к национальному общественному мнению.

Совершенно естественно, что помимо дискуссий на литературные и культурные темы общественное мнение стремилось к созданию подходящей политической организации. Однако в условиях Италии того времени такая организация могла принять только формы тайного общества и секты. Так и произошло. На Севере существовало общество «Адельфов», в состав которого входило немало офицеров и членом которого был Филиппо Буонарроти. В Неаполитанском королевстве активизировались карбонарии: ими становились военные, нередко провинциальные буржуа, часть духовенства и в ряде случаев простолюдины. Другое тайное общество — «Гвельфия» действовало в папских владениях и Романье. Трудно сказать точно, какова была политическая ориентация этих организаций. В них старые якобинцы вели заговорщическую деятельность совместно с теми, кто сокрушался о «старом порядке», сторонники Наполеона выступали бок о бок со своими противниками, французские агенты — рядом с английскими и бурбонскими шпионами из Сицилии. Сама структура сектантской организации, разделенная на замкнутые кружки в зависимости от степени посвящения, облегчала доступ в ее ряды самым разным людям, а покров тайны, которой она себя окружала, позволял членам низшего звена произвольно, по собственному усмотрению трактовать ее цели и задачи. Это объясняет, как могла заслуживать доверия подложная булла папы Пия VII (годы понтификата: 1800–1823), в которой изгнанный и униженный французами понтифик якобы призывал верующих присоединяться к карбонариям. В целом же правомерно утверждать, что тайные общества и секты периода наполеоновского господства отражали стремление к независимости и надежды на введение конституции. Мы склонны полагать на основании высказанных ранее соображений, что в этом стремлении и в этих надеждах проявлялось неотчетливое, порой еще не вполне осознанное желание формирующегося общественного мнения участвовать в жизни страны. Сами по себе секты и тайные общества на момент падения наполеоновского режима в Италии смогли лишь в очень незначительной степени повлиять на ход событий.

Когда в конце 1812 г. на Апеннинский полуостров пришло известие о катастрофическом отступлении из России и о тяжелых потерях итальянских войск, участвовавших в этой кампании, многим стало ясно, что дни императора сочтены. Сражение под Лейпцигом 16–19 октября 1813 г. (Битва народов) развеяло последние сомнения. С этого момента политические и дипломатические усилия ставленников Наполеона — Эжена Богарне в Милане и Иоахима Мюрата в Неаполе были направлены на то, чтобы порвать с ним в надежде сохранить такой ценой свои короны и королевства и повторить в Италии маневр, позволивший Ж.Б. Бернадоту[321] оставить за собой корону Швеции. С другой стороны, близкий конец Наполеона воодушевлял сторонников независимости и введения Конституции, участвовавших в деятельности тайных обществ, и будоражил итальянское общественное мнение. Таким образом, обе наметившиеся в тот период линии — правящая и патриотическая — могли встретиться и найти многие точки соприкосновения. Но этого не произошло, и результатом несостоявшегося альянса стала победа Реставрации.

Выступления в Милане, подготовленные так называемыми чистыми «италийцами» и вылившиеся 20 апреля 1814 г. в убийство министра финансов Итальянского королевства Прины, бесповоротно скомпрометировали попытки Эжена Богарне, порвавшего с Наполеоном и подписавшего перемирие, сохранить единство страны и обеспечить ей независимость. Итог оказался вовсе не тот, на который рассчитывали его инициаторы. В Ломбардии было попросту восстановлено австрийское владычество.

В Неаполе, отказавшись даровать Конституцию, чего так настойчиво требовали карбонарии, и полагаясь исключительно на искусство дипломатии, Иоахим Мюрат полностью лишился одобрения и поддержки со стороны общественного мнения королевства. Этому способствовал и его импульсивный характер: во время Ста дней Мюрат, покинувший Наполеона в Лейпциге, вновь перешел на сторону своего императора. Безосновательно надеясь на победу, Мюрат вторгся со своей армией в Северную Италию, но был изгнан австрийцами. Только тогда in extremis[322] он решился даровать Конституцию, но было уже слишком поздно. Вынужденный покинуть королевство, куда вернулись Бурбоны, Мюрат в последней безнадежной попытке попробовал еще раз высадиться с небольшим отрядом верных ему людей в Калабрии в октябре 1815 г., но был схвачен и расстрелян. Мужественная смерть Мюрата надолго осталась в памяти потомков: «мюратовское» направление всегда присутствовало в Неаполе вплоть до объединения Италии и даже позднее. В этом нашло отражение осознание того совершенно особого исторического воздействия, какое «французское десятилетие» оказало на обновление королевства.

Реставрация и движения 1820–1821 годов

Провозглашенный Венским конгрессом[323] принцип легитимизма внедрялся на Апеннинском полуострове с предельной бюрократической пунктуальностью и рвением. Все ранее лишенные власти династии были возвращены в пределы своих владений при очень незначительных изменениях границ: Савойская династия вернулась в Пьемонт и на Сардинию, Бурбоны — в Неаполь и на Сицилию, а Лотарингская династия — в Тоскану. Не составили исключения и миниатюрные государства, каковыми являлись герцогства Паданской равнины: Франческо IV д’Эсте вернулся в Модену, а будущая безутешная вдова Наполеона Мария Луиза получила Парму с условием, что после ее смерти это государство будет возвращено предыдущей ветви Бурбонов. Согласно договоренности, Франческо IV д’Эсте и Мария Луиза становились правителями бывшей Республики Лукка, которая с момента их переезда в Парму была включена в состав Великого герцогства Тосканского, как это и произошло в 1847 г. Наряду с Луккой и другими итальянскими государствами последствия территориальных пертурбаций на полуострове испытали на себе еще две республики — Генуэзская и Венецианская. То, что они возникли за несколько веков до Французской революции и имели больше законных прав, чем любая итальянская династия, за исключением папы, не помогло этим республикам избежать участи, на которую уже давно обрекла их внутренняя слабость.

Генуя была передана савойскому Пьемонту, осуществившему таким образом одну из основных задач своего экспансионизма; Венеция образовала совместно с Ломбардией Ломбардо-Венецианское королевство, управляемое назначенным в Вене вице-королем и включенное в состав многонациональной империи Габсбургов.

В целом если новое территориальное деление Апеннинского полуострова упростилось по сравнению тем, какое существовало до первого похода Бонапарта в Италию, то относительно периода наполеоновского господства оно, напротив, являло собой заметный шаг назад, и это особенно видно на примере Паданской равнины — наиболее развитой части страны. Территория бывшего Итальянского королевства была поделена между четырьмя государствами — Ломбардо-Венецианским королевством, герцогствами Модена и Парма и Папской областью. Последствия не заставили себя долго ждать.

Восстановление старых политических границ часто сопровождалось возвратом таможенных барьеров. За товары, которые перевозились по р. По из Ломбардии к морю или же по дороге из Бреннеро в Модену и Тоскану, ввозные и вывозные пошлины приходилось платить по количеству стран, которые эти товары пересекали. За исключением Тосканы, сохранившей верность либерализму времен Леопольда, все другие государства (разумеется, в разной степени) проводили экономическую политику, строго ориентированную на интересы столицы, двора либо же на их групповые интересы. В результате на всех границах процветала контрабанда, к которой нередко примешивался бандитизм, и без того пышно расцветший в ряде областей. Особенно тяжелым в этом плане было положение на северных рубежах Папского государства.

Экономические границы существовали не только между итальянскими государствами, но и внутри некоторых самых крупных из них. До 1822 г. одна таможенная граница на р. Минчо отделяла территорию Ломбардии от земель Венето, другая — итальянские владения империи Габсбургов от тех, что лежали севернее Альп. Однако ликвидация этих барьеров не устраняла того ущербного зависимого положения, в котором находилась венецианская и ломбардская торговля, испытывавшая на себе жесткую конкуренцию со стороны Австрии и Чехии (Богемии). Более того, создание Германского таможенного союза (Deutsche Zollverein)[324] усугубило и без того тяжелую ситуацию. Нечто подобное происходило и в Сардинском королевстве. Здесь один таможенный барьер отделял Пьемонт от Савойи, а другой — территорию собственно Пьемонта от вошедших в состав Сардинского королевства земель Лигурийской республики. Ликвидация последней в 1818 г. не способствовала оживлению этого крупного торгового центра, сильно пострадавшего в результате континентальной блокады и испытывавшего мощную конкуренцию со стороны Триеста и Ливорно. Проводимая туринским двором политика носила характер жесткого протекционизма. Поэтому не следует удивляться тому, что в таких условиях антипьемонтские настроения в Генуе были весьма сильны и что столица Лигурии наряду с другим крупным портом — Ливорно — стала одним из оплотов республиканцев в период Рисорджименто. Между прочим, именно Генуя являлась родиной Джузеппе Мадзини.

Итак, происходила политическая и экономическая Реставрация, однако и ее возможности имели предел. Если еще можно было возвести на трон свергнутые династии, восстановить старые границы, передать образование и государственное управление в руки Ордена иезуитов (правда, некоторые правительства, в частности, в Великом герцогстве Тосканском, отказались сделать это), то было практически невозможно или весьма затруднительно стереть глубокие изменения, привнесенные за двадцатилетие французского господства в саму ткань общества, в отношения между людьми и классами. Правители Турина оказались единственными из всех итальянских государей, которые sic et simpliciter[325] отменили Кодексы Наполеона и ввели в оборот устаревшее и путаное законодательство прежних времен, с огромной помпой первыми призвали иезуитов и первыми же вернулись к дискриминации религиозных меньшинств — иудеев и вальденсов. В других местах действовали осторожнее. Люди, подобные Витторио Фоссомброни, который возглавлял правительство Тосканы в тот период, прекрасно понимали, что Реставрация in pristinum[326] невозможна и опасна. Той же точки зрения придерживались главный соратник дома неаполитанских Бурбонов Луиджи Медичи, государственный секретарь папы Пия VII кардинал Эрколе Консальви, не говоря уже о габсбургских чиновниках в Ломбардо-Венецианском королевстве, сформировавшихся под воздействием школы Иосифа II. Там, где Кодекс Наполеона был отменен, как это произошло в Ломбардо-Венецианском королевстве и Великом герцогстве Тосканском, их постарались заменить новыми законами, соответствовавшими реформаторской традиции XVIII в. и самого наполеоновского законодательства. В Неаполе ликвидация упомянутого Кодекса имела еще более формальный характер.

Столь же осторожно действовали власти и в вопросе о национальном достоянии, проданном в период наполеоновского господства. Только его небольшая часть могла быть возвращена бывшим владельцам — в основном это были религиозные братства и благотворительные учреждения. Даже в Папской области власть имущие были вынуждены довольствоваться возмещением убытков, оставив свои собственные владения в руках тех, кого считали захватчиками. Так же обстояли дела и с отмененными привилегиями и феодальными правами. В этом случае повернуть назад и аннулировать свершившийся факт оказалось еще труднее. В частности, никто не мог восстановить все те запутанные нити социальных отношений, которые были оборваны на Юге Италии в результате упразднения феодализма в 1806 г., да в общем никто об этом и не помышлял. Более того, антифеодальное законодательство периода наполеоновского господства было распространено и на Сицилию, которая в разгар Реставрации с запозданием испытала удары Революции и французской оккупации.

Итак, политическая линия в эпоху Реставрации колебалась между двумя полюсами — принципиальной легитимной нетерпимостью на словах и приспособленчеством и соглашательством на деле; робкими попытками управлять вопреки интересам новых классов и социальных групп, возникших в результате кризиса и падения «старых порядков», и столь же робкими попытками добиться от них доверия и поддержки. И в том, и в другом случае страх или лесть являлись свидетельством слабости и лишь ободрили оппозицию, формировавшуюся в недрах тайных сборищ и сети сектантских организаций. «В глазах разгневанных людей, — писал Стендаль, — уступки — только доказывают слабость государя»[327].

Неаполитанское королевство являло собой наиболее яркий пример подобного рода. Сохранение тех достижений, которые можно было бы назвать буржуазными завоеваниями «французского десятилетия», имело и свою оборотную сторону. После заключения конкордата 1818 г. были сделаны большие уступки Церкви и не менее значительные — королевскому двору и финансовым кругам, связанным с ним фискальной и таможенной политикой. Противоречивость и двойственность этой линии правительства, помноженные на трудности экономической конъюнктуры и рынка сельскохозяйственной продукции, вызвали недовольство во многих областях, и достаточно было сообщения в марте 1820 г. о том, что король Испании был вынужден пожаловать гражданам своей страны конституцию, чтобы требование даровать конституцию Неаполю стало объединяющим моментом, общим лозунгом политических и общественных сил.

При участии, более того, при поддержке армии, в рядах которой находилось немало офицеров — сторонников Мюрата, восстание, начавшееся в Ноле в ночь с 1 на 2 июля, быстро распространилось на провинции, достигло столицы, и через несколько дней король Фердинанд I был вынужден согласиться на введение испанской конституции и дать на ней присягу. Быстрота победы объясняется не только и не столько слабостью сил реакции, или «сопротивления новому». Скорее это произошло в результате единства и решительности сторонников действия — «движения». Разногласия в победившем революционном лагере не замедлили проявиться в ближайшем будущем и ускорили, если не вовсе предопределили поражение всего этого лагеря. Речь шла о спорах политического характера между примыкавшими к карбонариям офицерами и старой гвардией Мюрата, состоявшей из именитых граждан и нотаблей периода «французского десятилетия»; разногласиях социальных и классовых, находивших отражение в политических противоречиях между сельской буржуазией провинции, ремесленной буржуазией города и чиновничеством; между буржуазией в целом и крестьянством; наконец, о противоречиях территориального характера между континентом и Сицилией. Революционное движение на острове и в самом деле сразу приняло ярко выраженный характер автономизма и индепендентизма и на этой почве не замедлило войти в конфликт даже с новым конституционным правительством. Дело дошло до того, что в октябре 1820 г. новый парламент, собравшийся в Неаполе, денонсировал соглашение, ранее достигнутое с сицилийской «Джунтой»[328], и направил на остров генерала Пьетро Коллетту для стабилизации положения и пресечения беспорядков.

Естественно, все это вело к подрыву единства в лагере революционеров, парализовало их инициативу и в итоге стало основной причиной их неудачи. Способствовала этому и двойственность позиции короля, который после дарования конституции пошел на различные уловки. Будучи направлен новым правительством в Лайбах (совр. Любляна, Словения) с единственной целью помешать вмешательству Австрии, Фердинанд I, напротив, сделал все возможное для его ускорения[329]. Когда же в марте 1821 г. на границах королевства показался австрийский экспедиционный корпус, этого оказалось достаточно, чтобы вся конституционная армия разбежалась, открыв дорогу Реставрации.

Австрийская интервенция в Неаполитанское королевство побудила тайные организации Пьемонта, которые также опирались в основном на офицеров, ускорить подготовку существовавших революционных заговоров и более активно взяться за их осуществление. Девятого марта 1821 г. гарнизон Алессандрии, оплот заговорщиков, поднял над своей казармой трехцветный флаг. Этот пример был подхвачен в последующие дни другими воинскими частями, в том числе и в столице. Главным лозунгом наиболее сознательной части восставших было, как и в Неаполе, введение испанской конституции. Однако к этому добавлялось требование, чтобы монархия стала инициатором восстановления королевства Верхней Италии, даже ценой вступления в войну с Австрией. Но если программа этого движения была шире и менее привязана к рамкам муниципализма по сравнению с программой восставших неаполитанцев, то круг его участников был гораздо уже, и поэтому волнения в Пьемонте в 1821 г. оказались в большей степени, чем на Юге, ограничены военным мятежом и сектантским заговором. Как и во многих других заговорах, здесь также присутствовала определенная наивность: до начала восстания его инициаторы имели контакты и встречи с наследным принцем Карлом Альбертом, о котором было известно, что он не разделял царивших при дворе ретроградных взглядов. Но принц, занимавший двуличную и уклончивую позицию еще до начала восстания, полностью разочаровал патриотов, когда после отречения от престола короля Виктора Эммануила I на него были возложены обязанности регента. С одной стороны, под давлением инсургентов, которые 15 марта сумели заставить его присягнуть на конституции Испании, а с другой — под влиянием дяди Карла Феликса, твердого сторонника принципов легитимизма, Карл Альберт после долгих колебаний уступил настояниям дяди и передал ему власть. При поддержке Австрии Карл Феликс быстро сумел склонить на свою сторону верную Конституции армию и вошел в столицу по праву абсолютного монарха.

За поражением восстаний последовали репрессии. Во многих итальянских столицах проходили судебные процессы. Особенно впечатляющими по количеству и составу обвиняемых стали суды в Милане по обвинению членов общества карбонариев и федератов, поддерживавших тесные контакты с мятежными пьемонтцами. Среди осужденных оказались Федерико Конфалоньери, блестящий миланский аристократ, ранее уже «запятнанный» участием в движении «чистых италийцев» и обративший на себя внимание меценатством и проектами в области экономики; Сильвио Пеллико и Пьетро Борсиери, оба сотрудники журнала «Иль Кончильяторе»; Алессандро Филиппо Андриен, неутомимый эмиссар Филиппо Буонарроти и истинный образ наполеоновского офицера полковник Сильвио Моретти. Профессиональными военными были по большей части и осужденные на процессах в Неаполе. Тридцать из них приговорили к смертной казни.

Однако многим удалось избежать суда и приговора, скрывшись за границей. Среди прочих в этой первой волне итальянской политической эмиграции находились ломбардский экономист Джузеппе Пеккьо, неаполитанский генерал, один из главных участников восстаний 1820 г. Гульельмо Пепе, поэт Джованни Берше. Большая часть из них продолжала политическую деятельность на чужбине, участвуя в заговорах или сражаясь в Испании либо Греции. Такой пути прошел, в частности, пьемонтский граф Санторре Аннибале де Росси ди Сантароза — один из инициаторов военного мятежа в Пьемонте, погибший в Греции в 1825 г. Другие же, такие, как Раффаэле Россетти, отец поэта-прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, и выходец из Модены Антонио Паницци, будущий директор Британского музея, в конце концов интегрировались в общество стран, куда они эмигрировали.

Итак, настал триумф Реставрации, реакционные силы побеждали. В Неаполе из правительства был вынужден уйти Луиджи Медичи, представитель дома Медичи, а его место занял князь Каноза, ярчайший образец самого нетерпимого легитимизма. Победа «ревностных» кардиналов в Риме на конклаве 1823 г., на котором был избран папа Лев XII (1823–1829), имела одним из последствий увольнение в отставку кардинала Э. Консальви. Преследование побежденных, мелочная жажда реванша являли собой, бесспорно, лишнее подтверждение слабости Реставрации, ее близорукости и убогости. Но и противостоявшие ей силы — сектантские организации и либеральные движения — были еще очень слабы. И не только потому, что они потеряли много сил после поражения и лишились лучших умов, но и потому, что на момент решающей схватки их намерения оказались несостоятельными и противоречивыми, а также потому, что они были склонны к импровизации и не имели глубоких корней в обществе.

Закономерным итогом слабости обеих сторон явилась стагнация. Действительно, перед нами предстает картина застойного общества, описание которого, наряду со многими другими, можно встретить на страницах «Прогулок по Риму» Стендаля. То было общество, состоявшее из кардиналов-скептиков, щедрых и покорных властям простолюдинов, пресыщенных министров полиции и молодых либералов, которые после концерта Джудитты Пасты[330] в театре Ла Скала собирались в кафе, чтобы поболтать о «музыке, любви и Париже»[331]. В ожидании перемен можно было довольствоваться той douceur de vivre[332], на которую, подобно всем «старым порядкам», была столь щедра Реставрация. Но действительно ли могли произойти такие перемены? В отличие от своего соотечественника Альфонса Мари Луи де Ламартина Стендаль слишком хорошо знал историю, характер и возможности итальянцев, чтобы сомневаться в них и не понимать, что они не согласятся, как он говорил своему римскому парикмахеру, до бесконечности испытывать над собой власть священников. «Итак, я думаю, — читаем в его “Прогулках”, — не слишком химерично ожидать, что революция в Италии разразится к 1840 или 1845 году»[333].

Культура в период Реставрации Мандзони и Леопарди

О том, что Реставрация не продлится долго, свидетельствовал, впрочем, и тот факт, что, как замечал тот же Стендаль, каждый мало-мальски образованный человек находился в оппозиции. Тот, кто внимательно следил за ходом наших рассуждений и знает, какую роль сыграла интеллигенция в истории Италии, мы надеемся, будет в состоянии понять, сколь важна была эта оппозиция. Есть в истории нечто постоянное, что трудно из нее вычеркнуть, и в ходе Рисорджименто место и роль интеллектуалов в итальянском обществе остались теми же, какими были всегда. Более того, можно сказать, что без стимула, который они придали Рисорджименто, традиционно слабая итальянская буржуазия с ее глубокими узкокорпоративными интересами и нечувствительностью к политическим вопросам вряд ли бы победила. В отношении буржуазии в полной мере справедливо правило, которое определило зарождение и развитие современного социалистического движения: выделение политического сознания из корпоративного мышления не всегда происходит спонтанно, часто ему необходимо использовать определенное воздействие извне. Именно с этой точки зрения и следует рассматривать вопросы истории итальянской культуры в период Рисорджименто.

Как известно, новым явлением в европейской культуре первых десятилетий XIX в. стал романтизм. В Италии его официальное появление относится к 1816 г., когда было опубликовано одно из писем мадам де Сталь, в котором она приглашала итальянских литераторов познакомиться с литературой лежащих за Альпами стран и переводить работы крупнейших писателей того времени. Приглашение было принято, и в Италии тоже начали писать «баллады» и исторические романы из средневековой жизни, стали вестись дискуссии о поэзии как выразительнице народной души, отстаивалось право фантазировать и писать интуитивно в противовес интеллекту и литературной традиции. Историческая же традиция, в свою очередь, защищалась от «произвола» просветителей и разума. «Романтиками» называли себя сотрудники миланского журнала «Иль Кончильяторе», многие из которых, познав строгость австрийской цензуры, после восстаний и судебных процессов 1821 г. испытали на собственном опыте тяготы заключения в имперских тюрьмах. Подавляющее большинство итальянских романтиков участвовали в рядах либеральной и патриотической оппозиции в политической борьбе с представителями старых реставрированных режимов, и поэтому понятно, почему они не могли симпатизировать тем сторонам Романтизма, в которых он идентифицировал себя с идеологией периода Реставрации. Романтики никогда — или чувствовали очень редко — дух истории, противопоставляя прошлое будущему, «старый порядок» революции, Средневековье эпохе Нового времени, восхваляли народную непосредственность и стихийность, но при этом обожествляли невежество и патернализм. Словом, среди итальянских романтиков не оказалось фигуры, равной по величине Фридриху Шлегелю[334] или Франсуа Рене Шатобриану[335]. В обстановке косности и убожества периода Реставрации в Италии идеи рационализма и утилитаризма XVIII в. сохраняли еще большую силу воздействия. Новая романтическая школа не могла им противостоять и лишь подчеркивала необходимость некоторых корректив. Мало было выступать против «старого порядка» и за прогресс, необходимо было выявить силы, способные положить начало новому порядку, определить препятствия на их пути и согласовать план борьбы, соответствующий реальным возможностям итальянского общества. Об этом писал Винченцо Куоко в упомянутом выше труде о неаполитанской революции 1799 г. И его голос был услышан. Романтики являлись поколением интеллектуалов-политиков и не только в том смысле, что оно дало заговорщическому и политическому движению периода Рисорджименто большую часть участников, но и главным образом потому, что мыслители понимали ту ответственность и те обязательства, которые налагала на них политическая деятельность, и действовали, как политики. К этому следует добавить, что не всегда, перефразируя знаменитое высказывание Алессандро Мандзони (1798–1873), умеренность и ответственность могут быть четко разделены. Причем относится это как к итальянской буржуазии, так и к интеллектуалам XIX в.

Апелляция к Мандзони вовсе не случайна. Помимо того что он является самым выдающимся представителем поколения романтиков, автор романа «Обрученные» с предельной яркостью и глубиной отразил эволюцию и идейную направленность романтической школы, хотя формально и не был ее адептом. Просветитель и антиклерикал в молодости (он был внуком Чезаре Беккариа), Мандзони под влиянием французского филолога, критика и историка Клода Шарля Фориеля постепенно сблизился с новой, романтической культурой ив 1810 г. вновь вернулся в лоно католицизма. Важно, что писатель понимал католицизм в янсенистском ключе и исповедовал его скорее как мораль, чем как культ.

В том же году после долгого пребывания в Париже Мандзони вернулся в Италию и в родном Милане пристально наблюдал за борьбой романтиков и «Иль Кончильяторе», вдохновляя эту борьбу, но не принимая в ней непосредственного участия. В 1821 г. во время волнений в Пьемонте он сочинил оду, в которой выразил надежду на успех восставших и видел будущее Италии «в блеске оружия, с сердцем на алтаре». И все же Мандзони сыграл столь заметную роль в процессе формирования национального общественного мнения, конечно, не потому, что занимал эту или подобную ей позицию в литературе и жизни. Его роль была определена всем писательским творчеством, и особенно романами. Роман как новый литературный жанр, предназначенный новому, более широкому кругу читателей, снова поднимал извечную «проблему языка», то есть необходимости заполнения пропасти, существовавшей между литературным и разговорным языком, того самого языка, который, по словам Мандзони, стал бы «средством общения всех итальянцев на самые разные темы». Сделать это было трудно. Даже такой патриот-якобинец, как Луиджи Анджелони, решившийся написать книгу, чтобы побудить итальянцев к революционной борьбе за демократию, не придумал ничего лучше, как использовать для этого искусственную смесь языка XIV в. и языка пуристов. Это было очень непросто, раз такие известные поэты, как миланец Карло Порта и римлянин Джузеппе Джоаккино Белли, прибегали к родным диалектам, когда хотели придать поэтическую убедительность и обаяние миру плебса и персонажам из народа, к которым они проявляли симпатию.

Что касается Мандзони, то он не только поставил перед собой эту проблему, но и решил ее. Огромный успех романа «Обрученные» объясняется, помимо прочего, тем, что книга написана именно на том итальянском языке «для всех», к которому стремился автор и который он сумел создать в результате поистине невероятной, титанической работы, тщательного литературного отбора, отделки и строжайшей самодисциплины. Он смог лишить итальянский язык налета диалектальности и провинциализма, превратить его в язык общения без шаблонов, в язык, вобравший в себя живую речь улицы и буржуа.

Форме соответствовало содержание. Как известно, в основе сюжета романа «Обрученные» — история помолвленных Ренцо и Лючии, обвенчаться которым мешает целый ряд обстоятельств. Действие развертывается на фоне масштабного полотна жизни испанской Ломбардии XVII в., эпохи войн из-за Вальтелины и Монферрато, во время страшной эпидемии чумы в Милане. Шедевр Мандзони написан в жанре исторического романа, но история в нем как бы перевернута: она увидена глазами простых людей, тех, кто явился жертвой амбиций и притеснений со стороны власть имущих, «государственного интереса», войн и голода. Всем этим невзгодам молодые люди противопоставляют свои огромные жизненные силы, труд, мужество, свое неверие в правоту сильных, веру в Бога. На страницах романа Мандзони ощущается дыхание того самого итальянского общества, которое формировалось на протяжении многих веков, с его покорностью, но и с его способностью к выживанию. Упоминая о Мандзони, принято говорить о его «патернализме» или, точнее, о его «популизме». Даже если бы это и было правдой, надо все же добавить, что никто до него не поставил и тем более не разрешил проблему «народа» и народной литературы. И мало кто после него в изменившихся исторических условиях ставил эту проблему столь же осознанно и решил ее на столь же достойном и высоком художественном уровне.

Успех «Обрученных», который продолжается вплоть до наших дней, был, как уже отмечалось, внезапным и всеобъемлющим. Это убедительно свидетельствует об огромной притягательной силе и экспансии новой культуры Романтизма, позволяет понять ее историческую роль и значение в процессе создания национального общественного мнения. Впрочем, среди тех, кто избежал этого воздействия либо же его оспаривал, не все являлись ретроградами, погруженными в прошлое. Встречались люди с очень ясным умом, способные воспринимать самые передовые идеи. Среди них — один из крупнейших итальянских поэтов всех времен — Джакомо Леопарди.

Он родился в 1798 г. в сонном городишке Папской области в реакционной дворянской семье (его отец, граф Мональдо, прославился благодаря одному из своих агрессивных легитимистских памфлетов). Ущербный от природы (он был горбат), Джакомо провел юность в отцовской библиотеке в «сумасбродном и безнадежнейшем» изучении классиков. Наряду с трудами античных авторов, друзьями его молодости были также работы просветителей и французских материалистов XVIII в., таких, как Руссо, Вольтер, Гольбах. Идеи первых, по мнению Леопарди, в общем-то не слишком отличалось от идей последних; и для тех, и для других идеалом было благородное человеческое общество, свободное от суеверий, близкое к чистоте природы; идеалом выступала республика. Именно эти идейные воззрения, глубоко отличные от взглядов представителей романтической школы, наиболее часто проявлялись в поэтическом творчестве Леопарди до 1819 г. С этих позиций он судил о своем мире и о своем жалком времени. Мало кто с такой силой чувствовал «скуку» жизни в период Реставрации, как Леопарди.

Но правомерно ли было надеяться, что «мертвый век», в котором поэту судьбой было определено жить, встряхнется, сбросит оцепенение и, как он предвещал в своей песне «К Анджело Маи», «восстанет» в «великих делах» и устыдится самого себя? Поражение восстаний 1821 г., болезненные и тяжелые переживания собственного несчастья и недуга, одиночество — все это более решительно склоняло Леопарди к отказу от каких бы то ни было иллюзий и утешений. Человеческие беды не являлись достоянием одного лишь XIX в., но всех исторических времен, и «скука» была неприятным, но, увы, извечным спутником любого человека — от пастуха, скитающегося в пустынях Азии, до цивилизованного парижанина. Только смерть могла положить конец скуке и тоске, и только в смерти человек, преследуемый слепой природой-мачехой, мог надеяться обрести покой.

В таком полностью материалистическом и пессимистичном видении мира оставалось мало места интересам политического характера. Разбудить эти интересы после того, как они в течение ряда лет едва теплились или вовсе угасли, помогло появление на итальянской и европейской политической арене либерального католицизма. Заявление «новых верующих» о том, что религия неразрывно связана с делом гражданского прогресса человечества, не могло не вызывать глубокого отвращения Леопарди. Не в мифах и предрассудках, но в мужественном и безжалостном осознании своего несчастного положения могли люди черпать необходимые силы, которые, как считал поэт, позволят им сообща вести единственно возможную и единственно оправданную битву, а именно объединенную борьбу рода человеческого против разрушительных природных сил и бедствий. Такой призыв заключен, в частности, в его стихотворении «Дрок, или цветок пустыни».

Это возвышенное, обращенное в будущее послание глубоко волнует нас и сегодня, в наш атомный век. Современники же Леопарди, занятые суетными и неотложными делами своего времени, плохо понимали его и с трудом могли осмыслить идеи поэта. Однако именно к людям той эпохи и к их трудному продвижению вперед мы сейчас снова обратимся.

Июльская революция и Италия

В политической и дипломатической обстановке в Европе 1820-х годов доминировал принцип легитимизма, установленный в Вене Священным союзом. Это проявилось в связи с революционными выступлениями в Испании и Италии 1820–1821 гг. Конституционные правительства, которые там были созданы, в действительности находились в полной политической изоляции, и на Конгрессах в Троппау и Лайбахе Австрии не потребовалось больших усилий, чтобы сломить сопротивление англичан и французов и добиться их санкций на согласованные репрессивные действия. До тех пор пока действовала легитимистская солидарность великих держав, перспективы итальянского национального движения оставались крайне неопределенными, но стоило одному из звеньев этой цепи разорваться, как все вновь становилось возможным, и это внушало самые смелые надежды. Понятно поэтому, что известие об Июльской революции 1830 г. в Париже произвело на Апеннинском полуострове эффект разорвавшейся бомбы. Как только революция победила, итальянское патриотическое движение пробудилось и стало действовать.

На этот раз новая попытка была предпринята в Папском государстве и в герцогствах, т. е. в областях, представлявших собой, пользуясь современным языком, самое слабое звено в цепи итальянского легитимизма. Этим объясняется та быстрота, с какой победило повстанческое движение. Первым восставшим городом стала Болонья, где 5 февраля 1831 г. папский пролегат был вынужден передать свою власть временной комиссии. Несколько дней спустя, 9 февраля, собрание граждан в Модене постановило лишить прав герцога Франческо IV д’Эсте, который в самом начале выступлений покинул свое государство. Через несколько дней настал черед Пармы, где было создано временное правительство. Затем движение охватило всю Романью, Марке и Умбрию, и всего через несколько дней правительство и войска Папского государства могли удерживать под своим контролем лишь Лацио, тогда как на освобожденных территориях было создано правительство «Объединенных итальянских провинций» с центром в Болонье. Но оно просуществовало недолго и было сметено австрийской интервенцией, дорогу которой открыла дипломатия французского короля Луи Филиппа. К концу марта статус-кво был восстановлен и в герцогствах, и в Папской области.

Было бы неправильно объяснять скоропостижный конец вначале столь много обещавшего движения одной лишь австрийской интервенцией и отсутствием поддержки со стороны Франции. И в этом случае, так же как и во время неаполитанской революции 1820 г., необходимо обратить внимание на внутреннюю ограниченность и слабость движения, в первую очередь на его разнородность и разобщенность. Последнее обстоятельство касалось прежде всего старого поколения нотаблей Итальянского королевства с его постоянной оглядкой на Париж, неверием в самостоятельные возможности движения, во главе которого оно оказалось, не будучи его инициатором, а также недооценкой молодого поколения карбонариев. Даже среди эмигрантов, создавших в Париже Итальянскую освободительную джунту, не было единства взглядов: некоторые следовали за Филиппо Буонарроти, разделяя его откровенно республиканские теории, другие были сторонниками более умеренных тенденций. И наконец, существовали разногласия муниципального характера, особенно в герцогствах, где каждый город хотел стать столицей. В Парме восставшие обратились сначала к Марии Луизе с просьбой остаться в стране. Кроме того, при подготовке выступления не обошлось и без весьма двусмысленных маневров: некоторые из его руководителей, в частности выходцы из Модены Энрике Мислей и Чиро Менотти, помимо итальянских и парижских сектантских кругов, в течение долгого времени поддерживали контакты с крайне реакционным герцогом Моденским Франческо IV д’Эсте, которого они надеялись скомпрометировать, рассчитывая сыграть на его амбициях и желании получить освободившийся после Карла Феликса трон Пьемонта в обход подозрительного Карла Альберта. Это был так называемый «широкий заговор», который, не завершись он тем, что Франческо IV д’Эсте повесил Чиро Менотти, представлял бы собой скорее оперетку, чем трагедию, и который в полной мере свидетельствовал о дилетантизме и провинциализме заговорщиков и революционеров 1831 г. И все же, если сама по себе Июльская революция на Апеннинском полуострове не дала какого-либо результата, она оказала глубокое влияние на развитие событий в Италии. Возвращение Франции к совершенно самостоятельной и блестяще проводимой внешней политике радикальным образом изменило политическую и дипломатическую обстановку в Европе. Не менее важным оказалось и воздействие победы вигов на выборах в Англии в 1832 г. Блоку легитимистских монархий теперь противостоял блок либеральных конституционных государств, и в этой новой ситуации, характеризовавшейся возобновлением конфликтов и противоречий между великими державами, вновь становилась реальной, как это было в XVIII в., перспектива изменения территориального устройства Италии, обретение ею большей независимости от Австрии и достижение большего единства.

Путей к обретению желаемого было много. Можно было использовать традиционное недовольство французов вмешательством Австрии в дела государств Апеннинского полуострова и ее гегемонией в Италии; соперничество Англии, ставшей после захвата Гибралтара и Мальты средиземноморской державой, с Россией, также стремившейся к Черноморским проливам; наконец, можно было использовать средиземноморские амбиции Франции, которая, предоставив помощь Мехмету Али, снова стала проводить в отношении Египта старую наполеоновскую политику. Вне всякого сомнения, делать ставку на Фердинанда I после его поведения в Лайбахе и безоговорочной капитуляции перед принципами легитимизма не приходилось. Наиболее подготовленным и способным действовать в этом направлении оказался тот самый Пьемонт, который уже в XVIII в. умел виртуозно обращать в свою пользу противоречия между великими державами. За счет дипломатических переговоров и осторожного вхождения в круг европейских государств, без нарушения существовавшего в Европе равновесия сил, представлялась возможность добиться некоторого продвижения по пути к независимости и единству даже без войны с Австрией. Идея, что последняяя могла бы получить компенсацию за возможные уступки части своих владений и уменьшение влияния в Италии в виде территориальных приобретений на Балканах, и что итальянская проблема могла бы быть решена вместе с Восточным вопросом (идея, выраженная в письме Винченцо Джоберти (1801–1852) к Теренцио Мамиани делла Ровере[337] в 1840 г.), извлекается на свет при всем богатстве аргументации пьемонтским патриотом Чезаре Бальбо[338] в книге «О надеждах Италии», опубликованной в 1844 г. и встреченной с живейшим интересом на всем Апеннинском полуострове. Через два года, выступая на страницах одного парижского журнала о проблемах строительства железных дорог в Италии, молодой Камилло Бенсо Кавур утверждал:

Идея корреляции между великим потрясением, ниспосланным свыше, и переустройством Европы, высказанная человеком, который станет выдающимся творцом единства Италии, как это ни парадоксально, соприкасалась с другой теорией, приобретшей особое значение в этот период. Речь идет о теории революционного потрясения. Таким образом, вне нового политического созвездия, взошедшего на европейском небосклоне в 1830 г. и укрепившего свои позиции в последующие десятилетия, история итальянского Рисорджименто была бы просто немыслима.

Джузеппе Мадзини и «Молодая Италия»

Джузеппе Мадзини родился в Генуе в 1805 г. и совсем еще юношей начал публиковаться в журнале «Антолоджиа» и в других периодических изданиях того времени. Вынужденный эмигрировать во Францию, поскольку он был замешан в заговоре карбонариев, Мадзини направил оттуда новому королю Пьемонта, нерешительному Карлу Альберту, унаследовавшему в 1831 г. трон Карла Феликса, письмо, в котором просил монарха возглавить движение сторонников свободы и независимости Италии. Этот документ, чье содержание было наивным, а тон безапелляционным, страстным и романтичным, в полной мере говорил о личности автора. Действительно, Мадзини привносил в политическую борьбу своего времени моральный аспект, принципиальность, романтическое представление о политической борьбе как о высокой миссии, серьезность, которой если и обладало старое поколение якобинцев и итальянских революционеров, то со временем растеряло ее, а уж атмосфера эпохи Реставрации, конечно же, не способствовала ее возрождению в новых поколениях. Мадзини сумел сохранить эти присущие молодежи качества в течение всей своей заговорщической деятельности вопреки разочарованиям и горестям. Отсюда — его обаяние, во власти которого оказались многие поколения итальянцев. В стране, где приходивший в упадок политический макиавеллизм зачастую являлся оборотной стороной скептицизма, аскетизм этого человека, его утверждение, что «мысль и действие» должны полностью совпадать, внушали уважение противникам, вызывали энтузиазм среди его последователей, поднимали общий тон политической жизни на новый уровень. В этом смысле роль Мадзини в истории итальянского Рисорджименто трудно переоценить. Она выходит далеко за рамки политического движения, вдохновителем и идеологом которого он стал.

В первое время имя Мадзини отождествлялось с созданным им в начале 1831 г. обществом «Молодая Италия», основные цели которого он изложил в июне того же года. В известном смысле «Молодая Италия» копировала предшествующие сектантские организации, поскольку ее члены делились на две категории, каждая из которых соответствовала различному уровню «посвященности». Но в главном «Молодая Италия» коренным образом отличалась от этих организаций. Восстание, составлявшее конечную цель деятельности общества, подготовка к которому велась секретно, рассматривалось как результат, венчающий дело воспитания или «проповеди» (этот и другие термины, заимствованные из языка Церкви, часто встречаются в политической лексике Мадзини). Там, где позволяли обстоятельства, «проповедовать» необходимо было открыто, в публичных выступлениях или на страницах печати. Таким образом, круг единомышленников значительно расширялся по сравнению с предыдущими сектантскими организациями и, случалось, как это и происходило во многих городах и областях, включал в себя весьма значительное число ремесленников и простолюдинов. Например, в Милане к 1833–1835 гг. насчитывалось уже более 3 тыс. членов «Молодой Италии». Словом, она была переходным звеном между сектой и тайным обществом, то есть старой формой организации, и будущими политическими партиями.

Каково же было содержание «апостольского учения» Джузеппе Мадзини? Какова была политическая программа «Молодой Италии»? Грубо говоря, она в основном имела своей целью указать на необходимость создания унитарной республики и определить средство для ее достижения, которым должна была стать народная повстанческая инициатива.

Первый пункт был не нов. Как мы помним, в небезызвестном конкурсе 1796 г. Мелькиорре Джойя завоевал пальму первенства, доказывая необходимость создания унитарной республики. Позднее Филиппо Буонарроти, с которым Мадзини поддерживал тесную связь начиная с первых дней его ссылки и чье моральное и политическое влияние он испытал, в своих «Размышлениях о федеративном правительстве применительно к Италии» высказался за объединение страны. Новым же у Мадзини было то, что именно он сделал акцент на том, что это решение не имеет альтернативы и логически вытекает из итальянской истории и традиций. То есть Мадзини впервые заявил об исторической необходимости объединения и превратил одну из многих гипотез в действенную идею. Он говорил, что нация, если она реально таковой является: имеет единую религию, язык, обычаи, единый «дух», не может не быть единым организмом. Развивая один из доводов Филиппо Буонарроти, Мадзини полагал, что федерализм, помимо прочего, способствовал сохранению привилегий аристократии, тогда как унитаризм исторически приводил к большему выравниванию общества и, как следствие, к социальному и моральному подъему народа. Поэтому именно «народ» как ключевое понятие политического словаря Мадзини должен быть главным участником и создателем нового национального единства. Провал всех предыдущих попыток — в этом он был категоричен — случился только потому, что они захватывали лишь узкие круги аристократов-интеллектуалов и не являлись широкими народными выступлениями. Кроме того, эти попытки были вызваны неким сигналом из-за границы, а не опирались на огромные внутренние революционные возможности народа. Итальянская революция, напротив, должна была бы стать народным делом и зародиться в недрах итальянского общества.

Но достаточно ли было перспективы национального единства и установления республики, чтобы повести «массы» по пути, по которому уже шел «средний класс» и «образованные люди»? В этом вопросе рассуждения Мадзини значительно менее категоричны и весьма двойственны. С одной стороны, он признавал, что необходимо обратиться к самой глубине социальной проблемы и показать народу конкретные пути улучшения жизни. С другой — Мадзини отвергал любые посягательства на собственность и какие бы то ни было проекты «аграрного закона». Все это в общем вписывалось в его неприятие того, что он называл «войной классов», и именно из-за этого к 1833 г. Мадзини начал постепенно отходить от Буонарроти. Причиной тому послужила также его концепция итальянской инициативы в отношении Франции и несогласие с якобинскими представлениями о начальном периоде диктатуры в революционном процессе. Более того, с годами Мадзини все более подчеркивал это свое неприятие, считая, что в отличие от Франции, где разрыв между богатством купающейся в роскоши буржуазии в период правления Луи Филиппа и голодающими ткачами Лиона был огромен, или же в отличие от объятой промышленной революцией Англии в Италии сохранялось относительное равенство. На Апеннинском полуострове не было большой концентрации богатств в частных руках, и даже аристократы являлись частью «народа». Таким образом, понятие «народ» становилось чем-то расплывчатым, туманным, некой аморфной массой, в которой роль объединителей отводилась, как и прежде, «образованным людям».

Однако если пробудить движение более мощное и идейно более ярко выраженное по сравнению с предшествовавшими сектантскими организациями после возникновения «Молодой Италии» было возможно (на основе этой идейной и политической базы), то развить и укрепить его оказалось значительно труднее. Мадзинистская «сеть» на Юге и в Пьемонте была раскрыта, а попытка осуществить через Савойю экспедицию итальянских и иностранных политических эмигрантов в поддержку революционных движений в Алессандрии и Генуе (1834) бесславно провалилась. В итоге новая волна политических изгнанников была вынуждена покинуть страну и рассеяться по всей Европе — найти прибежище в Испании, во Франции, в Англии, на Мальте. Некоторые даже отправились в Латинскую Америку, где образовали итальянский легион, сражавшийся в Бразилии и Уругвае. Среди эмигрантов оказался и молодой моряк из Ниццы Джузеппе Гарибальди (1807–1882).

Таким образом, ряды «Молодой Италии» были расстроены, сам же Мадзини в начале 1837 г. уехал в Лондон. Позднее, примерно к 1839 г., он выдвинул идею реорганизации «Молодой Италии» на новой основе, стремясь привлечь в ее ряды итальянских рабочих-эмигрантов, чтобы подчеркнуть народный характер своей миссии. В этом плане ему помог опыт чартистского движения в Англии. Но, поскольку надклассовая концепция мадзинизма («слово “рабочий” не имеет для нас никакого классового смысла, а лишь значение, которое мы находим в словаре») во многом сглаживала остроту эксперимента, она не получила сколько-нибудь значительного развития, и движение сторонников Мадзини в 1830–1840 гг., как и в предшествующее десятилетие, оставалось сферой деятельности политической и интеллектуальной элиты, неизбежно обреченной на провал. Сказанное относится и к выступлению (кстати, осуществленному без ведома Мадзини) братьев Бандьера в Калабрии в 1844 г., приведшему к гибели всех ее 19 участников. После этой неудачи авторитет Мадзини и его сторонников стремительно пал. Мадзини обвинили в том, что он подвергает риску жизнь последовавших за ним молодых людей. Однако были и другие, более глубокие причины снижения популярности радикализма Мадзини: в Италии наступило время умеренных.

Умеренные

Образование партии умеренных, возникшей в противовес сторонникам Дж. Мадзини и лишившей его последователей тех симпатий, какими они пользовались в начале своей деятельности, было процессом постепенным и продлилось несколько лет. Основы заложила еще группа интеллектуалов, объединившихся сначала вокруг «Иль Кончильяторе», а после его закрытия — вокруг флорентийского журнала «Антолоджиа», который, в свою очередь, был вынужден прекратить публикации в 1833 г. Но только после 1840 г. процесс образования умеренного течения в общественном мнении принял более отчетливые формы и стал протекать быстрее.

Определенной части итальянского общества потребовалось испытать подлинный шок, чтобы понять тенденции, которые вот уже на протяжении нескольких последних лет вызревали в его недрах. Таким толчком явилась публикация в Брюсселе в 1843 г. книги «О духовном и национальном первенстве итальянцев», написанной Винченцо Джоберти — пьемонтским аббатом, политическим эмигрантом, в прошлом симпатизировавшим сторонникам Мадзини. Основной тезис, данный на фоне многочисленных и часто мало относящихся к делу исторических и философских отступлений, содержится в самом заглавии книги. В ней утверждалось, что Италия как местопребывание папы римского занимает ведущее место среди других стран, и ее значимость, несомненно, возросла бы еще больше, если бы обновленная и освободившаяся от злоупотреблений Церковь вернула себе универсальную функцию: в этом случае обновление и возрождение Италии стали бы неразрывно связаны с возрождением и обновлением папства. Это утверждение, в котором произошло смешение традиций итальянских гвельфов с новым либеральным французским католицизмом в духе Ламмене[339], составляло только как бы обрамление учения Джоберти. Сутью же его являлось конкретное политическое предложение, сводившееся к тому, чтобы создать конфедерацию итальянских государей под главенством понтифика, который имел бы в Риме свой «Святой город», а в Пьемонте — свою «воинственную провинцию». Словом, это была перспектива «объединения», а не «единства»; но и она означала определенный шаг вперед.

Как уже отмечалось, книга была встречена итальянской читающей публикой с живым интересом. Однако наряду с похвалами и восторгами высказывались и сдержанные отзывы и недоумение. Многие спрашивали, осуществим ли предлагавшийся Джоберти проект создания конфедерации итальянских государей, учитывая, что любое решение, нарушающее статус-кво на Апенниском полуострове и подрывающее сильное влияние Австрии на итальянские дела, неизбежно встретит противодействие со стороны этой державы. Джоберти полностью понимал это, и если в своем труде он не говорит о собственных надеждах увидеть наконец изгнанного из Италии «ненавистного австрийца», то делает это исключительно исходя из обстановки данного момента. Кроме того, мыслитель считал, что будет очень трудно объединить итальянских государей против Австрии, и поэтому выдвигал идею дипломатических переговоров, в результате которых эта держава была бы вознаграждена за потерю своих владений в Италии завоеваниями на Балканах. Через год после выхода в свет книги аббата подобную идею развил Чезаре Бальбо в труде «Надежды Италии», который может считаться дополнением к работе Джоберти.

Но был и другой момент, о котором Джоберти осторожно умалчивал в книге «О духовном и национальном первенстве итальянцев», хотя и отдавал себе в этом отчет в отличие от Бальбо с его лояльностью по отношению к монархии и Савойской династии. Речь идет о проблеме реформ, которые должны были бы провести в своих государствах итальянские правители и в первую очередь папа римский, если они действительно хотели заручиться поддержкой общественного мнения. Что же касалось Папской области, то было бы невероятным, чтобы она, управлявшая хуже других итальянских государств, стала тем самым центром притяжения, о котором мечтал Джоберти. В целом пьемонтский аббат прекрасно это понимал и в 1845 г., прервав свое молчание, опубликовал «Введения в Первенство», в которых со всей определенностью критиковал папское правление, нападал на иезуитов и не скрывал своих симпатий политике реформ, причем даже критиковал с этой точки зрения робость и колебания пьемонтской монархии. Таким образом, был сделан новый шаг в оформлении основных контуров программы итальянских умеренных. Оставалось лишь придать этой программе большую конкретность и уточнить детали.

Именно эту цель и поставил перед собой Массимо д’Адзельо (Адзелио)[340], блестящий пьемонтский аристократ, ставший популярным благодаря мужеству, с которым он — человек умеренных убеждений и доверенное лицо Карла Альберта — разоблачил скверное папское управление Романьей в опубликованной в 1847 г. «Программе для итальянского общества», ставшей накануне 1848 г. настоящим манифестом партии умеренных. Разумеется, д’Адзельо сумел придать документу такой характер в процессе обсуждения его основных положений с другими авторитетными деятелями итальянского умеренного движения. В «Программе…» содержалось требование к государям «итальянской части Италии» договориться о конкретных мерах, которые им надлежало предпринять по общему согласию в своих странах, а именно: провести реформу кодексов, ввести суд присяжных, предоставить больше свободы печати и, наконец, ликвидировать таможенные барьеры и создать своего рода итальянский Zollverein. Что касается вопроса о независимости, д’Адзельо в заключение своего сочинения подчеркивал принципиальную важность этого вопроса, хотя и заявлял о своем несогласии с форсированными методами его решения и призывал к терпению и выдержке. Таким образом, схема политического устройства, в общих чертах составленная В. Джоберти, приобрела более конкретную направленность на решение насущных проблем общества, вставшего на путь буржуазного развития, и завоевывала новых сторонников и сочувствующих.

Планы д’Адзельо и партии умеренных разделяли сгруппировавшиеся вокруг журнала «Антолоджиа» тосканские либералы, во главе которых стоял Джино Каппони, а также патриоты из Болоньи и папских владений, руководимые Марко Мингетти, патриоты Сицилии и континентальной части Юга. Основное ядро умеренных состояло, однако, из пьемонтской группы, к которой принадлежали как Бальбо и д’Адзельо, так и сам Джоберти (не говоря о молодом Кавуре, именно в эти годы начинавшим свою политическую карьеру). Словом, это были люди, хотя и не испытывавшие симпатий к революции, но окончательно порвавшие с оголтелым легитимизмом Карла Феликса. Впрочем, от старых представителей правящего класса Савойской династии они унаследовали лучшие качества — глубокое понимание значения государства и общественного служения, привычку командовать и управлять. Только Неаполитанское королевство, которое в своем историческом развитии прошло путь, во многом напоминавший путь Пьемонта, имело политических руководителей, обладавших такими же качествами и таким же «стилем». Подобных людей не было среди ломбардских буржуа и аристократов, давно отвыкших от политической ответственности, отсутствовали они и среди тосканских hobereau, которым были близки традиции муниципальных установлений и совершенно чужд воинсвенный дух и осознание определяющей роли государства. Итак, партия умеренных и ее руководящее ядро в Пьемонте давали возможность Карлу Альберту возглавить движение Рисорджименто.

Экономическая и политическая обстановка накануне 1848 года

Между тем со времен Реставрации в Италии многое изменилось, особенно в развитии экономики. Символом новой капиталистической экономики, ее стремительного прогресса и динамизма были те самые железные дороги, о которых, как уже отмечалось, с похвалой отзывался Кавур в одной из своих первых работ. В Италии они тоже появились: Флоренция была соединена с Пизой в 1848 г., трасса Турин — Монкальери (первый отрезок более крупной магистрали Турин — Генуя) стала действовать в 1845 г. Открылось железнодорожное сообщение между Миланом и Венецией, за исключением промежуточного участка Тревильо — Виченца, а также был построен ряд второстепенных железных дорог. Наряду с этим видом транспорта, другой «несущей конструкцией» новой «индустриализации» стали банки, немало было сделано в области кредитных отношений. В 1823 г. открылась Касса ди риспармио делле провинче ломбарде[341], в 1844 г. — Банка ди сконто ди Дженова[342] и в 1847 г. — подобный же — в Турине. Во Флоренции аналогичное учреждение — Банка ди сконто[343] существовало с 1817 г. Однако и банки, и железные дороги — каждые по-своему — были связаны с поистине революционным переворотом в области промышленности. В этом секторе экономики Италии наибольшего успеха достигла текстильная отрасль. В одной только Ломбардии производство шелка-сырца возросло с 2,2 тыс. тонн в 1815 г. до 3,5 тыс. тонн в 1841 г., в то же время количество веретен на станках, производивших хлопчатобумажные ткани, увеличилось с 15 000 до 101 644 штук. Это весьма общие данные, но они дают довольно полное представление о темпах капиталистического развития экономики, охватившего если не всю страну, то, по крайней мере, ее наиболее развитые регионы. Быстрый экономический рост вызвал, в свою очередь, успехи во внешней торговле, оборот которой поднялся с 275 млн лир в 1830 г. до 650 млн — в 1850 г.

Конечно, экономически Италия отставала от других европейских стран: только начинала создаваться железнодорожная сеть; внутренняя торговля между отдельными итальянскими государствами была развита слабее, чем товарообмен с заграницей; еще очень сильными оставались пережитки феодализма, особенно на Юге. Однако экономическое развитие Италии в коммерческом и капиталистическом направлениях уже началось, и вернуться назад более не представлялось возможным: выход Италии на международный рынок и ее участие в свободной торговле европейских стран выглядели неизбежными.

Помимо всего прочего, это означало и то, что Италия стала зависеть от периодических колебаний конъюнктуры и подпадала под воздействие общих тенденций в развитии капиталистической экономики. Наиболее же слабые и отсталые отрасли итальянской экономики испытывали жесточайшую конкуренцию — русское зерно, бенгальские шелка и австралийская шерсть наносили тяжелые удары по отечественным производителям. В первую очередь это относилось к сельскому хозяйству, которое в течение всего периода с 1818 по 1846 г. характеризовалось падением цен, в частности на зерно. В такой обстановке аграрные предприятия капиталистического типа или же предприятия, оснащенные более передовой техникой и расположенные в более плодородных районах, старались поправить свои дела путем перехода на более доходные технические культуры и прибегали ко все более широкому использованию дешевой наемной рабочей силы, рост которой был вызван кризисом мелких хозяйств. Это относилось прежде всего к плодородным районам Нижней Ломбардии, где скотоводство и связанная с ним промышленная переработка сырья развивались весьма интенсивно, а также к Эмилии. Только в окрестностях Болоньи к 1845 г. насчитывалось 45 тыс. «батраков», т. е. поденно оплачиваемых работников, столько же испольщиков и арендаторов. В других областях, как и во второй половине XVIII в., приспособиться к новым условиям международного рынка пытались путем привычного усиления эксплуатации и грабежа, столь характерных для сельского хозяйства в наиболее бедных провинциях Апеннинского полуострова, в частности на Юге. Отсюда проистекало и стремление захватить угодья коммун, отсюда же — превращение пастбищ в зоны экстенсивного возделывания зерновых (как произошло в Тавольере в Апулии), отсюда — и массовое уничтожение лесов, а как следствие — нарушение гидрогеологической системы, что нанесло огромный ущерб экономике Юга.

Таким образом, к 1848 г. уже проявились основные черты экономического развития Италии, для которого был характерен существенный дисбаланс между различными отраслями, а также глубокая неравномерность в развитии областей и районов страны, причем все это усугублялось нарастанием противоречий и социальной напряженности. Это в известной мере отразилось и на характере революционного движения 1848 г.

В нем слились не только прогрессивные устремления и надежды буржуазии и просвещенных слоев общества, но также озлобленность крестьян, низведенных до положения «батраков» и «сельскохозяйственных рабочих», широких масс тех, кто еще не стал пролетарием, но уже и не был плебсом. Голод и безработица пробуждали в этой среде не просто глухое недовольство и ропот, но порой и революционные настроения. Хотя «страх перед коммунизмом», широко распространившийся в этот период среди привилегированных кругов Италии, происходил скорее от скудости их мысли, чем от реальной действительности. Симптомы этого можно было наблюдать в те годы. В Ломбардии в феврале-марте 1847 г. прошли голодные крестьянские бунты, в Тоскане социалистические и коммунистические идеи получили особое распространение в Ливорно и в некоторых сельских районах; в Риме имели место случаи луддизма[344]; в Южной Италии усилилось традиционное стремление крестьян получить свой земельный надел. В различных областях проходили забастовки рабочих и батраков. Действительно, почему же рабочим и крестьянам не выйти на улицу, раз это не постеснялись сделать «синьоры»? Политическая ситуация тех лет способствовала проявлению любой формы протеста, возникновению любой надежды даже среди самых забитых и угнетенных. В Европу 1848 г. Италия входила не только потрясаемая волнениями среди своих буржуа и интеллектуалов, но и полная гнева и упований своего народа.

Под влиянием пропаганды сторонников Мадзини, с одной стороны, и воздействия умеренных — с другой, политическая температура в стране поднялась до такого градуса всеобщей напряженности, который часто бывает свойствен истории революций, т. е. когда все убеждены, будто каждое событие, которое отвечает — или кажется, что отвечает, — общим устремлениям, становится знамением времени. Такая атмосфера царила в Риме, когда в июне 1846 г. кардиналы собрались на конклав, чтобы выбрать преемника Григория XVI (1830–1846). Было два наиболее достойных кандидата — кардинал Ламбрускини, который стал бы продолжателем реакционной политики своего предшественника, и кардинал Джицци, известный как либерал. Ни один из них не был избран, и тогда пришли к компромиссному решению — было названо имя кардинала Джованни Мастаи Ферретти, епископа Имолы, фигуры скорее второго плана. Разочарование, вызванное поражением либерального кандидата (тем более сильное, что в ночь с 16 на 17 июня внезапно распространились слухи о его избрании и этим слухам поверили), не развеяло, однако, всеобщего убеждения, что должно произойти нечто совершенно экстраординарное. Уступки, сделанные новым папой Пием IX уже месяц спустя после избрания, широкая амнистия политзаключенным — что было вполне естественным и даже носило протокольный характер — показались тем самым необыкновенным событием, какого и ожидали. Выражение симпатий Пию IX, в котором уже видели олицетворение либерального и итальянского папы, предсказанного Винченцо Джоберти, распространилось по всей Италии, вызывая неописуемый энтузиазм.

Вскоре на это всеобщее состояние ожидания и коллективной эйфории наложились политические действия умеренных и сторонников Джузеппе Мадзини, стремившихся ускорить события и убежденных в том, что надежды, связанные с избранием Пия IX, ни он, ни другие государи не оправдывают. Таким образом, демонстрации в поддержку нового папы приобрели более организованный и политизированный характер. Столь мощное движение вынуждало делать уступки: в марте 1847 г. Пий IX пошел на смягчение цензуры печати, а вскоре разрешил создать Государственную консульту с участием светских лиц. В то же самое время во Флоренции правители Лотарингской династии отменили цензуру печати, открыв таким образом дорогу боевой политической журналистике. Весной 1847 г. жители Милана устроили апостолу свободной мысли Р. Кобдену[345] такую же триумфальную встречу, как и жители других итальянских городов. В октябре в Турине король Пьемонта (Сардинского королевства) последовал примеру Рима и Флоренции, объявив о проведении ряда реформ государственного управления и значительно смягчив строгости цензуры. Этим мерам предшествовало увольнение министра иностранных дел Клементе Соларо делла Маргариты, известного реакционера, придерживавшегося проавстрийской ориентации. Тогда же в заключительную фазу вошли переговоры о создании таможенного союза между Папской областью, Великим герцогством Тосканским и Пьемонтом. Начало этому союзу было положено уже в августе после подписания принципиального соглашения, которое, однако, оставляло нерешенным ряд конкретных вопросов. Таким образом, выдвинутая Джоберти программа создания конфедерации государств во главе с папой — итальянцем и реформатором, — казалось, была близка к осуществлению. В это время Австрия, обеспокоенная ходом дел в Италии, провела в июле 1847 г. демонстративную акцию — один из ее гарнизонов захватил цитадель Феррары. Ответные действия не заставили себя долго ждать: в сентябре 1847 г. ив январе 1848 г. в Милане прошли антиавстрийские манифестации, приведшие к человеческим жертвам. В то же время по всей Италии распространялись антигабсбургские настроения и открыто говорилось о войне. В этом направлении были особенно активны мадзинисты. Сам же Мадзини, почувствовав себя в положении «коня, услышавшего звук боевой трубы», был не прочь поддержать Карла Альберта, лишь бы только тот открыто выступил против Австрии и поддержал дело единства и независимости.

События развивались столь стремительно, что нетрудно было предвидеть их близкую развязку.

1848 год в Италии

Единственным итальянским государством, которое не затронула волна реформаторства 1846–1847 гг., было Неаполитанское королевство, и его правитель Фердинанд II Бурбон очень скоро поплатился за свое упорство. Отказавшись от проведения преобразований, он столкнулся лицом к лицу с революцией. Повстанческое народное выступление в Палермо, носившее стихийный характер, вылилось 12 января 1848 г. в революцию. Ее поддержала буржуазия и аристократия, которых объединяло, несмотря на антагонизм интересов и взглядов, стремление к сохранению традиционного автономизма. В начале февраля вся Сицилия, за исключением крепости в Мессине, перешла в руки восставших; было сформировано сицилийское Временное правительство и провозглашено лишение прав династии Бурбонов. Между тем революционное брожение перекинулось через пролив в южные провинции континентальной части страны, в частности, на полуостров Чиленто. Двадцать девятого января Фердинанд II был вынужден подписать обязательство о предоставлении конституции, значительно превысив тем самым уступки, сделанные ранее другими итальянскими государями. Под давлением общественного мнения они должны были, в свою очередь, приспосабливаться к новой обстановке, сложившейся в Неаполитанском королевстве: Флоренции, Турину и даже самому Риму были дарованы конституции и статуты. Во всех случаях это были документы, скопированные с французской Конституции 1830 г. и предусматривавшие государственное устройство на основе двухпалатной системы, выборов по цензовому принципу, создание национальной гвардии или буржуазной милиции. Только более поздние конституции Сицилии и Римской республики, о чем пойдет речь далее, носили более радикальный и демократический характер.

Конечно, та спешка, с которой итальянские государи окунулись в вихрь преобразований, была вызвана не в последнюю очередь известиями о Февральской революции 1848 г. в Париже. Сообщения, полученные к середине марта из Вены и Будапешта, определили новую ситуацию и придали сильнейший импульс итальянской революции. Венгрия была охвачена восстанием, в самой Вене проходили волнения, Меттерних был вынужден подать в отставку: казалось, вот он, тот великий случай, то «великое потрясение», о котором говорил К.Б. Кавур, слабо, впрочем, в него веря.

Революционное брожение в Милане, еле сдерживаемое до того момента, выплеснулось 18 марта и очень скоро, подавив колебания и выжидательные настроения муниципальных властей, приобрело характер всеобщего восстания. Его координатором стал Военный совет, в состав которого, помимо всех прочих, входил и Карло Каттанео. Решимость народных масс, поддержка крестьян и жителей соседних городов, информированных о событиях в Милане с помощью воздушных шаров, привели к тому, что к городу двинулись вооруженные колонны, которые и одержали победу над четырнадцатитысячным австрийским гарнизоном под командой Йозефа Радецкого[346]. Двадцать третьего марта, после пятидневных уличных боев, Милан был освобожден. В это же время взбунтовалась Венеция, и 22 марта находившийся там австрийский гарнизон капитулировал, а Временное правительство во главе с Даниэле Манином восстановило древнюю Венецианскую республику.

В тот день, когда победило восстание в Милане, пьемонтские войска под командованием Карла Альберта под трехцветным знаменем перешли границу Сардинского королевства по р. Тичино, и в последующие дни к ним присоединились контингенты из Тосканы, папских владений и из Неаполя. Началась первая война за независимость, и, казалось, близки уже были к осуществлению наиболее смелые надежды итальянских гвельфов и умеренных. Однако разочарования не заставили себя долго ждать, трудности начались очень скоро. Двадцать девятого апреля папа Пий IX, чьи призывы о ниспослании божественного благословения на Италию еще два месяца назад приводили в экстаз всех итальянских патриотов, заявил в аллокуции о своей непричастности, как пастыря народов к вооруженному конфликту, развеяв таким образом неогвельфский миф о возрождении Италии под покровительством Церкви. Несколько дней спустя, 15 мая, после серии беспорядочно сменявших друг друга событий, неаполитанский король Фердинанд II восстановил контроль над ситуацией и нанес либеральному движению тяжелый удар.

Тяготы войны легли отныне практически только на Пьемонт и Временное правительство Милана, т. е. на двух партнеров, весьма далеких от полного согласия. Как опасались и Каттанео, и ломбардские демократы, вступление в войну Карла Альберта, многим показавшееся запоздалым, было продиктовано скорее интересами традиционной политики Савойской династии, нежели желанием участвовать во всеобщем деле освобождения Италии. Эта тенденция отчетливо проявилась в действиях пьемонтской дипломатии, предпринятых в мае-июле в отношении миланского правительства, а также других итальянских дворов. Внешнеполитической целью Пьемонта, достигнутой в мае 1848 г., было, во-первых, принудить временные правительства, возникшие на волне революционного подъема в Милане и Венеции, декретировать путем плебисцитов аннексию соответствующих территорий Сардинским королевством и, во-вторых, отложить до победного окончания войны определение внутриполитического устройства нового итальянского государства, которое возникло бы в ее итоге.

В пользу этого последнего положения приводился аргумент, что в данный момент все следовало подчинить ведению войны, — аргумент, казалось бы, не вызывавший возражений, если бы Пьемонт действительно воевал с полной решимостью. Но дело обстояло иначе. Дважды войска под командованием Карла Альберта упускали счастливую возможность: первый раз, — когда, едва перейдя границу, они не стали преследовать австрийскую армию Радецкого, отступавшую через враждебную ей территорию от Милана к крепостям Квадрилатеро[347]; в другой раз, — когда после победы при Гоито (30 мая) и сдачи австрийцами плацдарма у Пескьеры, не смогли удержать победу и дали возможность фельдмаршалу Радецкому собраться с силами, перейти в контрнаступление и захватить Виченцу. Это стало переломным моментом в ходе войны. Инициатива перешла к австрийцам, которые 25 июля одержали важную победу при Кустоце. Карл Альберт отступил к Милану не столько для того, чтобы обеспечить оборону города, сколько для того, чтобы упредить возможность народного восстания. Сразу же после своего вступления в столицу Ломбардии он, вызвав негодование миланцев, договорился с Радецким о прекращении огня, в результате чего 9 августа последовало перемирие, подписанное генералом Саласко («перемирие Саласко»).

С точки зрения интересов Пьемонта и Савойской династии в лице Карла Альберта, единственно возможным решением, которое спасло бы достоинство Сардинского королевства и, кроме того, гарантировало бы ему скромные приращения территории за счет Ломбардии или соседних герцогств, было заключение мира. В последующие месяцы именно в этом направлении и работала Савойская дипломатия, стремясь добиться посредничества Франции и Англии и все дальше отходя от идей итальянского патриотизма. Этим объясняется и отказ от короны Сицилии, предложенной сицилийским парламентом герцогу Генуи, второму сыну Карла Альберта. Эта перспектива оказалась иллюзорной, и франко-английское посредничество ничего не дало.

Поражение в войне, возврат пьемонтского и савойского «муниципализма», крах неогвельфизма — все это вновь ставило на повестку дня демократическую альтернативу, выдвинутую Джузеппе Мадзини и состоявшую в том, чтобы через всеобщие выборы созвать обще итальянское Учредительное собрание. Оно должно было возглавить борьбу против Австрии и приблизить создание единого итальянского государства. Сначала движение за созыв Учредительного собрания возникло в Тоскане: в октябре 1848 г. там было создано новое министерство во главе с выходцем из Ливорно Гверрацци (Гуэррацци) и Монтанелли[348], которого можно рассматривать, как подлинного теоретика Учредительного собрания.

В то же время и в Риме события развивались в пользу демократии. Совершенное узкой группой заговорщиков 16 ноября 1848 г. убийство министра Пеллегрино Росси, происшедшее через несколько дней после бегства Пия IX в Гаэту (где через некоторое время к нему присоединился великий герцог Тосканский Леопольд II), предоставило широкое поле деятельности самым радикальным течениям в столице Папского государства и особенно в провинции. По итогам проведенных выборов было созвано Учредительное собрание, состоявшее в основном из демократов. В феврале 1849 г. оно приняло постановление о ликвидации власти папства и о провозглашении Римской республики. Демократическая волна, захлестнувшая Флоренцию и Рим, затронула также Турин, где в декабре 1848 г. формирование нового кабинета было поручено В. Джоберти, который все предыдущие месяцы вел открытую борьбу против «муниципализма» сторонников так называемой политики di piede di casa[349] и сблизился с демократическими течениями. Однако его действия в правительстве не отличались последовательностью. После переговоров с Римом и Флоренцией о созыве общеитальянского Учредительного собрания Джоберти занялся реставрацией власти великого герцога Тосканского во Флоренции, планируя осуществить ее с помощью военного вмешательства со стороны Пьемонта. При этом он пошел на столкновение с Карлом Альбертом, которого пытался лишить возможности командовать армией, а также поссорился с демократами. В итоге в феврале 1849 г. Джоберти был вынужден подать в отставку.

Через несколько дней Карл Альберт аннулировал подписанное в августе перемирие с Австрией и возобновил военные действия. Этот его шаг, предпринятый при неблагоприятной международной обстановке (к этому времени реакция победила как в Вене, так и в Париже) и в условиях внутриполитической ситуации, характеризовавшейся спадом прежнего энтузиазма, имел мало шансов на успех и был предпринят, скорее всего, из соображений «сохранения чести». Боевые действия, осуществленные на этот раз столь же нерешительно, как и ранее, сразу весьма негативно отразились на пьемонтской армии, которая была разбита при Новаре (23 марта 1849 г.). Перед лицом полного политического и военного фиаско Карл Альберт предпочел отречься от престола в пользу своего сына Виктора Эммануила II, который сразу же начал мирные переговоры с Австрией, закончившиеся 6 августа. Согласно их условиям, Пьемонт отказывался от своих территориальных притязаний и от поддержки итальянского революционного движения. В то же время новый король брал на себя обязательство подавить волнения в Генуе, давнем оплоте демократии, протестующей против ряда статей данного мирного договора.

В начале весны 1849 г., всего лишь год спустя после того марта 1848 г., который породил столько радужных надежд, сложившаяся ситуация представлялась итальянским патриотам совершенно безвыходной. Пьемонт потерпел поражение, Австрия оккупировала Ломбардию и Венецианскую область, на Сицилии после продолжавшейся с мая 1848 по март 1849 г. борьбы была реставрирована власть Бурбонов: наконец, во Флоренции австрийский экспедиционный корпус вернул на трон в мае 1849 г. великого герцога Тосканского. Единственными цитаделями итальянской свободы оставались Рим и Венеция. Франция Наполеона III направила против столицы Папской области и ее республиканского правительства свой экспедиционный корпус под надуманным предлогом попытки примирения римских либералов и папы. Корпус встретил решительный отпор со стороны всего населения Рима, объединившегося под эгидой Мадзини, других «триумвиров», а также военного командования во главе с Джузеппе Гарибальди. Отброшенные при первом штурме 30 апреля, войска генерала Н.Ш.В. Удино смогли войти в Рим только 3 июля, преодолев ожесточенное сопротивление обороняющихся. Двумя днями ранее Ассамблея приняла самую прогрессивную по сравнению с другими итальянскими конституциями республиканскую конституцию, единственную, в которой содержались статьи, в какой-то степени затрагивавшие социальные проблемы.

Последней пала Венеция, до которой безуспешно пытался добраться Гарибальди: его стремительный переход стал одной из легенд Рисорджименто. Сдача города противнику произошла 24 августа, после долгой и изнурительной осады, которую республика выдержала с достоинством и мужеством.

Такова хроника событий 1848 г. в Италии. Может быть, она покажется читателю несколько запутанной, но причиной тому является не изложение, а запутанность самих событий. Потому-то в итальянском языке выражение «сотворить сорок восьмой год» означает беспорядок и неразбериху. Действительно, революционная Италия 1848 г. была похожа на мозаику, кусочки которой не складываются в единое целое: в который раз, обманув надежды сторонников федерализма Джоберти, монархи, и в первую очередь Карл Альберт, действовали, имея в виду главным образом интересы собственных государств; в очередной раз проявилось старое региональное соперничество. Ломбардцы не доверяли пьемонтцам, население Венецианской области подозрительно относилось к жителям Венеции, сицилийцы восстали против господства Неаполя, вспыхнул антагонизм между Генуей и Турином, Флоренцией и Ливорно. Но в первую очередь у правящих классов отсутствовала способность (или желание) использовать и направить народные волнения в нужное русло.

Участие народных масс в событиях 1848 г. было весьма значительным и существенно шире, чем это имело место в 1820 и 1831 гг. Многие жители Милана, Венеции, Рима, Ливорно и Палермо поддерживали восстания и мужественно сражались. В сельской местности Ломбардии крестьяне, как уже отмечалось, активно примкнули к общему движению, тогда как на Юге и на Сицилии — они по большей части использовали его как мощное действие своих притязаний и волнений, направленных на получение земельных наделов. Вместе с тем даже в период спада революции в ряде областей, за исключением Тосканы, происходило крестьянское движение, носившее санфедистский характер, в которое Австрия, наученная своим недавним опытом в Галиции, не забывала подливать масла в огонь. Ответом на подобные революционные выступления или на готовность народных масс участвовать в них было равнодушие или во многих случаях страх. Организованные в различных итальянских государствах выборы проводились на основе цензовых ограничений. Там же, где, как например на Сицилии, дело обстояло иначе, непреодолимым препятствием для огромного большинства населения становилось одно лишь требование уметь писать и читать. Национальная гвардия (там, где она была создана) вела себя зачастую как настоящее ополчение (милиция), носившее классовый характер. Крайне мало было сделано для облегчения тяжести экономического кризиса и ликвидации голода: принимались отдельные социальные меры, несколько ослабло налоговое бремя. Однако происходило это на фоне резкого обесценивания денег. Только в Римской республике в феврале 1849 г. был принят декрет, предусматривавший распределение между беднейшими крестьянами огромных церковных богатств, отчужденных в пользу государства. Но в силу обстоятельств эти римские «декреты вентоза»[350] не могли быть проведены в жизнь.

Поражение движения 1848 г., безусловно, нанесло тяжелый удар по независимости и свободе Италии; однако дело освобождения страны продвинулось уже настолько далеко, что остановить его более не представлялось возможным.

Итальянская демократия в 1849–1857 годах

Опыт 1848 г. не изменил основных убеждений Дж. Мадзини и его политических предпочтений. Несмотря на поражение, он был уверен, что обстановка в Италии по-прежнему оставалась взрывоопасной и что близок подъем революционного движения, — иллюзия, которую питало большинство итальянских демократов. Эти люди полагали, что для предотвращения провала 1848 г. необходимо лишь, чтобы восстание различных угнетенных народов Европы — итальянцев, венгров, поляков — было всеобщим и скоординированным; словом, в противовес Священному союзу монархов необходимо создать Священный союз народов. С этой целью в Лондоне в июле 1850 г. Мадзини основал Центральный комитет европейской демократии, членами которого стали наряду с другими Арнольд Руге[351] от Германии и Альберт Дараш от Польши. Францию представлял Александр Огюст Ледрю-Роллен[352], которого Мадзини, к удивлению многих, предпочел Луи Блану[353]. В глазах генуэзского революционера Л. Блан являлся живым воплощением тех социалистических «систем», которые, по его мнению, привносили элемент раскола и мелочности в сферу национальной демократии, подрывали ее энергию и уменьшали ударную силу. Дело народа, дело освобождения угнетенных наций не терпело разногласий и раздоров. Поэтому взор генуэзского трибуна был устремлен не на Францию, а скорее на Венгрию, Польшу, Германию и, естественно, на Италию.

Однако не могла ли подобная политика лишить революционное движение тех народных сил, которые были бы способны обеспечить ему успех и для которых имел значение прежде всего не интересовавший Мадзини вопрос о «праве на труд»? Наконец, правомерно ли было решать социальные проблемы посредством решения проблем национальных, как это предполагал Мадзини? Тем, кто ставил перед собой такие вопросы, оказалось весьма полезным ознакомление с брошюрой Джузеппе Феррари «Республиканская федерация» (Federazione republicana), автор которой — уроженец Милана, бывший профессор Университета Страсбурга, — стал широко известен благодаря яростным выпадам против иезуитов и участию в ломбардском восстании 1848 г., не говоря уже о его остром, подчас своеобразном и парадоксальном интеллекте. В памфлете утверждалось, что революция в отдельных государствах, в отличие от того, как это произошло в 1848 г., должна предшествовать борьбе за независимость и что эта революция должна носить ярко выраженный социальный, более того, социалистический характер вплоть до безотлагательного провозглашения аграрного законодательства. Образцом служила революция, полыхавшая с января по июнь в 1848 г. в Париже. Из этого города должен был прийти и сигнал к восстанию. Феррари отвергал концепцию итальянской революции, выдвигавшуюся Мадзини, как провинциальную и утопическую.

Попытка создать на этой программной основе собственную фракцию в итальянском демократическом движении в противовес группировке сторонников Мадзини не увенчалась успехом: по той или иной причине идеи Феррари вызывали непонимание и недоверие. Одни, подобно его другу и земляку Карло Каттанео, которого в 1848 г. поддерживала значительная часть Временного правительства Милана, отвергали идею Феррари, придерживаясь буржуазных взглядов на развитие итальянского общества и его социалистическую направленность. Другие, как например, Карло Пизакане, в прошлом блестящий неаполитанский офицер, отличившийся при защите Римской республики, критиковали теорию, согласно которой революция во Франции играла бы главенствующую роль, поскольку это обрекало итальянских революционеров на выжидательную позицию. Что же касается социализма, то Пизакане не только был согласен с Феррари, но даже шел дальше: как раз в силу того, что Италия являлась более отсталой страной по сравнению с Францией и «крестьянский вопрос» здесь по-прежнему рассматривался в тесной взаимосвязи со «старым порядком», Италии было бы легче перескочить буржуазную фазу революции. Именно поэтому революция на Апеннинском полуострове должна была бы иметь четко выраженный национальный характер и автономное развитие. Таким образом, с одной стороны, при анализе движущих сил революции Пизакане чувствовал себя духовно близким Феррари, а с другой — убежденность в необходимости вести более активную работу внутри самого итальянского общества направляла его и в конечном счете привела к Дж. Мадзини.

В свою очередь, несмотря на «формализм» своей программы, Мадзини оставался единственным из итальянских демократов, кто имел последователей как среди эмигрантов, так и в самой Италии. Это объяснялось его личным обаянием, способностями тактика и политика и, наконец, огромным уважением, которым он пользовался благодаря сыгранной им роли в дни славной Римской республики. В 1850–1853 гг. Мадзини удалось восстановить прерванные в 1849 г. связи, создать значительную организационную сеть в Папской области, Тоскане и Лигурии, где он был связан с первыми рабочими обществами взаимопомощи, а также в Ломбардии. В частности, в Милане сторонникам Мадзини удалось наладить контакты с братствами рабочих и кустарей, с простыми горожанами. Лишь на Юге и на Сицилии организация Мадзини была представлена слабо. В феврале 1853 г., несмотря на то что конспиративная сеть в Лигурии незадолго до того сильно пострадала от полиции, он еще раз призвал к восстанию, которое планировалось начать 6 февраля в Милане и к которому должны были присоединиться другие города и области Италии. В случае победы революция должна была оказать давление на Турин, с тем чтобы побудить его вновь начать войну за независимость. В действительности же в назначенный день на улицы вышли только группы миланских простолюдинов (так называемых barraba), чьи попытки поднять восстание были легко пресечены.

И снова, несмотря на предательства и жесточайшую критику, Мадзини не сдался. Укрывшись в родной Генуе, где прожил три года в подполье, он создал новую политическую организацию — Партию действия, которой, как видно из ее названия, отводилась роль авангарда, организации, состоящей из профессиональных революционеров, умеющих воевать малыми группами. Таким образом, будучи оторванным от масс, Мадзини вновь сделал ставку на революционную элиту, которая своим примером и борьбой повела бы за собой народ. На такой основе и развивалось в тот период сотрудничество между Мадзини и Пизакане.

Последний, как уже сказано, придерживался иной, значительно более передовой, чем Мадзини, концепции и историко-политических взглядов на итальянскую революцию, но был с ним согласен относительно необходимости военных действий и постыдности выжидательной тактики. Было достаточно соединить политическую активность Мадзини с точным пониманием сути «итальянского вопроса», чтобы появилась точка опоры, необходимая для разрушения всего здания. Наиболее слабое звено в цепи оборонявшейся реакции в Италии находилось, как считал Мадзини, не в городах Севера, среди простого люда и буржуазии Милана, Генуи и Ливорно, а на Юге, в среде безземельных и жаждущих справедливости крестьян. Они и станут движущими силами итальянской революции. Таким образом, родилась идея, в дальнейшем близкая М.А. Бакунину, а после него — многим итальянским демократам: революция произойдет не путем завоевания обездоленного Юга буржуазным Севером, но, наоборот, благодаря революционному взрыву на Юге, волны от которого прокатятся затем по всей стране; словом, революция начнется «снизу» как географически, так и в социальном смысле. Результатом встречи Дж. Мадзини и К. Пизакане стало выступление, которое можно считать последним революционным экспериментом мадзинистов, а именно экспедиция в Сапри в июне 1857 г. Отплыв из Генуи во главе небольшого отряда патриотов, к которому затем присоединились освобожденные на о. Понца заключенные, Пизакане высадился в Сапри вечером 28 июня. Однако крестьянскую жакерию, на которую столь рассчитывал революционер, вызвать не удалось. Более того, местные крестьяне поддерживали Бурбонов. Пизакане и почти все его товарищи погибли. За несколько месяцев до трагической развязки газеты опубликовали его политическое завещание: оно показало кристальную революционную чистоту намерений, с которыми Пизакане пошел на эту авантюру, полностью отдавая себе отчет в ее опасности и малых шансах на успех, но будучи глубоко убежденным, что свой долг революционера он обязан исполнить до конца.

Первое, к чему привела катастрофа в Сапри, — это вновь образовавшаяся пустота вокруг Дж. Мадзини, что, по мнению многих, уже не раз было вызвано его опрометчивостью. Но сейчас, в отличие от того, что произошло после 1848 г., перебежчики из лагеря Мадзини устремились не к радикалам, а к более умеренным. Такая переориентация была вызвана и самим Мадзини, который в последние годы, как и в 1848 г., избрал политическую линию (так называемое «нейтральное знамя»), направленную на то, чтобы подчинить решение всех проблем, включая и определение формы правления, достижению единства и независимости. Если во времена колебавшегося Карла Альберта на Пьемонт едва ли было возможно положиться в борьбе за дело Италии, то отныне ситуация существенно изменилась. В старом Пьемонте рождалось нечто новое, коренным образом отличавшееся от всей его предшествующей истории.

Кавур и Пьемонт

Одна из легенд, созданных итальянской историографией периода Рисорджименто, гласит, что после поражения при Новаре и Виньяле во время встречи Йозефа Радецкого с новым королем Сардинского королевства Виктором Эммануилом II последний не получил возможных территориальных компенсаций на том основании, что отказался отменить Альбертинский статут[354]. В действительности же такого предложения никогда не делалось, и точно известно, что Виктор Эммануил II обещал Австрии бороться против партии демократов, к чему в общем-то он был склонен и сам. Подавив восстание в Генуе, король не колеблясь распустил в ноябре 1849 г. палату депутатов, которая воспротивилась утверждению мирного договора. Декрет о роспуске палаты сопровождался весьма недвусмысленным воззванием (написанным премьер-министром д’Адзельо), в котором проглядывалась возможность отмены Статута, если выборы не принесут победы умеренным. Укрепление позиций умеренных и твердость д’Адзельо позволили, однако, избежать опасности абсолютистской реставрации в Пьемонте — единственном из всех итальянских государств продолжавшим оставаться конституционной монархией. Более того, после окончания критического послевоенного периода правительство, вопреки оппозиции сторонников «муниципализма» и консерваторов, преодолев замешательство самого короля, вернулось к проведению реформаторской политики, характерной для различных итальянских правительств в 1846–1848 гг. В феврале 1850 г. граф Джузеппе Сиккарди, министр юстиции в кабинете д’Адзельо, предложил парламенту серию законов, направленных на ограничение привилегий духовенства (ликвидация церковного суда и права убежища, уменьшение количества праздничных дней), чтобы привести пьемонтское законодательство в той области, в которой оно было особенно отсталым, в соответствие с законодательством других итальянских государств. Законы Сиккарди были приняты, не встретив значительного сопротивления. Иначе получилось с законом о гражданском браке, также предложенным д’Адзельо, который из-за сопротивления, оказанного его проекту в палате депутатов и особенно королем, был вынужден в октябре 1852 г. уйти в отставку. После мучительного кризиса формирование правительства было поручено графу Камилло Бенсо Кавуру, занимавшему в составе предыдущего кабинета пост министра земледелия и торговли. Он обязался не ставить вопрос о доверии в связи с законом о гражданском браке.

Так пришел к власти человек, с именем которого связано объединение Италии, один из немногих деятелей в итальянской истории, запечатлившийся в памяти потомков как победитель, а не побежденный. Будучи младшим сыном в старинной дворянской семье, Камилло быстро оставил военную карьеру, которую ему прочил отец, и посвятил свои молодые годы путешествиям, спекуляциям, учебе и любви, а в зрелом возрасте он стал политиком. В обществе, в котором многие из аристократов превратились в скопидомов-буржуа, а многие буржуа стремились походить на дворян, Кавур обладал всеми достоинствами и буржуа, и аристократа: ему были свойственны живой интеллект и привычка отдавать приказы, он получал удовольствие от зарабатывания денег и от их траты, — иными словами, он обладал бурлящей энергией нового общественного класса и стилем поведения старого. Придерживавшийся умеренных политических взглядов, чуждый всякой симпатии к революции и политическому романтизму сторонников Дж. Мадзини, Кавур в то же время понимал, что невозможно игнорировать демократические настроения, получавшие все более широкое распространение в буржуазных и мелкобуржуазных слоях общества. Поэтому, прежде чем взять в руки нити управления кабинетом министров, этот политик обеспечил себе поддержку твердого большинства в парламенте, заключив альянс (так называемый «коннубио») с наиболее умеренными течениями среди левых и с их виднейшим представителем Урбано Раттацци. Таким образом, защитив себя от нетерпеливых сторонников Мадзини и ностальгирующих ретроградов — «муниципалистов» королевского двора, Кавур смог относительно беспрепятственно осуществлять программу либерализации и модернизации пьемонтского общества.

В первую очередь, в области экономики как внимательный читатель трудов Адама Смита, просвещенный сельский предприниматель и деловой человек, каковым Кавур, собственно, и был, он вынашивал либеристскую[355] концепцию экономического развития. Путь развития пьемонтского общества шел, по его представлениям, через победу уже существовавших в нем рыночных и капиталистических тенденций. Предпосылкой для этой победы являлась радикальная либерализация внутреннего рынка и полное включение Сардинского королевства в широкое взаимодействие с экономиками других европейских стран. Будучи глубоко убежден в правильности и плодотворности этой перспективы экономического развития, Кавур за 18 месяцев своего пребывания на посту министра земледелия и торговли заключил ряд торговых соглашений — с Францией, Англией, Бельгией, Австрией — в духе явно выраженного либеризма. Его взгляд на капиталистическое развитие основывался главным образом на глубокой убежденности в том, что это развитие будет происходить снизу, будет питаться смелой инициативой отдельных производителей и сельских хозяев, подобно тому что имело место в развитых странах Западной Европы, таких, как Англия и Франция. Но для этого потребовалось бы много времени, и Кавур, который не был доктринером и прекрасно понимал разницу между теоретической экономикой и экономической политикой, не исключал возможности сократить путь, отыскать средства, которые позволили бы экономике Пьемонта или же Италии в целом наверстать часть упущенного времени. Эту цель, т. е., ускорение и облегчение свободного развития капитализма в экономике, и должно преследовать государство. Кавур действовал именно в этом направлении, планируя и осуществляя широкомасштабные общественные работы по созданию инфраструктуры: были построены канал, получивший его имя и позволивший провести ирригацию сельских районов Новары и Верчелли, туннель у Фрежюса, железные дороги. В этом же плане следует рассматривать и создание крупной централизованной государственной кредитной системы — Банка национале[356] — этого зародыша будущего Банка д’Италия[357].

Плоды этой экономической политики проявились очень скоро. В начале 1859 г. только в Пьемонте было проложено 850 км государственных и частных железных дорог по сравнению с 986 км во всей остальной Италии, тогда как внешняя торговля Сардинского королевства значительно превосходила аналогичные показатели соседнего процветающего Ломбардо-Венецианского королевства. Таким образом, в Италии, где темпы экономического развития после периода подъема в 1830–1846 гг. замедлились, Пьемонт был единственным государством, которому удавалось каким-то образом гнаться за стремительно развивавшейся капиталистической экономикой Европы.

Но экономическую свободу невозможно было представить без свободы политической, свободу буржуа — без свободы гражданина. Кавур прекрасно понимал это и потому твердо двигался по пути придания государству светского характера, продолжая дело, начатое еще д’Адзельо. Так, в 1855 г. ради принятия закона, предусматривавшего упразднение значительного количества монастырей, премьер-министр без колебаний пошел на тяжелый правительственный кризис (так называемый «кризис Калабьяна»). Он не уступил и королю, который обещал папе Пию IX, что этот закон не пройдет. При Кавуре Пьемонт был единственным среди итальянских государств, где не только политическая и парламентская жизнь проходила по нормам конституционной монархии и согласно Альбертинскому статуту, но и единственным государством, в котором действительно существовала свобода печати, ассоциаций и образования. Это привело к тому, что Сардинское королевство превратилось в центр притяжения для многих итальянских политических эмигрантов, которые, приезжая жить в Турин, назначались на ответственные посты в сферах образования и управления. Количество этих людей очень скоро достигло нескольких десятков тысяч, что поставило вопрос об их совместном проживании с населением Пьемонта. Среди них были такие известные и авторитетные люди, как Луиджи Карло Фарини из Романьи; уроженец Ломбардии Чезаре Корренти; Манфредо Фанти из Модены, ставший впоследствии генералом пьемонтской армии; крупный экономист, инициатор публикации многотомной «Библиотеки экономиста», познакомившей Италию с классиками современной политической экономии, сицилиец Франческо Феррара; неаполитанский философ гегельянской школы Бертрандо Спавента и Франческо Де Санктис, тоже неаполитанец, выдающийся итальянский критик и историк литературы XIX в. Будучи выходцами из различных областей Италии, поселившиеся в Пьемонте политические эмигранты объединялись также в зависимости от политических воззрений. Одним — как, например, Мамиани, Бонги, Бьянки — были ближе пьемонтские умеренные и сторонники Кавура, другие (речь идет о довольно многочисленной группе эмигрантов в Генуе, в которой выделялись Розолино Пило, Агостино Бертани и сам Карло Пизакане) все еще оставались приверженцами Мадзини. Как уже отмечалось, после неудачи при Сапри в рядах эмиграции стала наблюдаться переориентация на позиции Кавура. Так, под влиянием Ла Фарины и Даниэле Манина возникло Национальное общество, которое ставило целью объединить вокруг себя под знаменем монархии всех патриотов Италии. К этой организации примкнул и Джузеппе Гарибальди. Мадзини оказался в полной изоляции. Как будет показано далее, сначала негласно разрешенное, а затем поддержанное публично и официально, Национальное общество стало основным орудием внешней и внутренней политики Кавура.

Дипломатия Кавура и вторая война за независимость

Очень распространено мнение о Кавуре как о дипломате и терпеливом «ткаче», создавшем широкое полотно объединения Италии. Однако было бы ошибочным полагать, что с самого начала этот пьемонтский государственный деятель четко представлял себе ту великую цель объединения страны, которой он впоследствии достиг, и что вся его дипломатическая деятельность была целиком и полностью направлена на реализацию этой задачи. В действительности же долгое время Кавур считал, что объединение Италии под главенством Савойской династии практически неосуществимо, и его искусство состояло не столько в выдержке, способности выждать удобный момент, когда обстановка созреет и наступит решающий день, сколько в опыте того, кто умеет извлекать максимальный результат из возникающих время от времени обстоятельств. Кавур мог так действовать, поскольку был глубоко убежден в том, что для решения «итальянского вопроса» политику требуется гибкость и поистине европейский размах.

С этой точки зрения обстановка в 1850-х годов представлялась значительно более благоприятной, чем та, которая сложилась в июльские дни. Приход бонапартизма — и Кавур одним из первых понял это — вовсе не означал, несмотря на свой лозунг «империя — это мир», возвращения Франции к изоляционистской внешней политике или, еще хуже, к политике легитимизма. Учитывая, что Англия продолжала проводить на европейском континенте собственную динамичную и прогрессивную политику, пьемонтская дипломатия получила новый шанс на успех в результате ухудшения австро-русских отношений после событий 1848 г. вплоть до полного разрыва в связи с возникновением «восточного вопроса» и началом Крымской войны (1853–1856). Эта война, как известно, стала событием, позволившим Пьемонту, который направил свой экспедиционный корпус сражаться вместе в французскими и английскими войсками под Севастополь, войти в круг великих держав, в большую европейскую политику и участвовать в Парижском конгрессе 1856 г. В действительности же не столько Кавур, сколько Виктор Эммануил II оказывал давление в пользу вмешательства, но именно первому, без сомнения, принадлежит заслуга в том, что он сумел извлечь из участия Пьемонта в войне значительную политическую выгоду. Парижский конгресс, в котором Кавур принял участие в качестве представителя Сардинского королевства, не дал Пьемонту столь желанных территориальных приобретений (предполагалась аннексия герцогств Модена и Парма). Дискуссия по «итальянскому вопросу», на чем настаивал премьер-министр, имела место лишь на последнем заседании и свелась к обвинительной речи английского делегата, лорда Кларендона, по поводу притеснений, которые испытывали подданные Папской области и Неаполитанского королевства. На заседании не было принято никакого согласованного документа. Вместе с тем если на Парижском конгрессе по «итальянскому вопросу» не удалось добиться многого, то лихорадочная дипломатическая деятельность Кавура, направленная, в частности, на укрепление и без того неплохих личных отношений между ним и французским императором Наполеоном III, очень быстро дала видимые плоды. Более того, именно на том основании, что Парижский конгресс не принес практических результатов, Кавур утвердился в своем убеждении, что «итальянский вопрос» не может быть решен дипломатическим путем и что для этого нужно со всем мужеством рассматривать вероятность возобновления вооруженной борьбы против Австрии. «Только пушка, — писал Кавур Эммануэле д’Адзельо, — может побудить нас к действию».

Но кто стал бы союзником Пьемонта в новой войне за независимость? Вполне обоснованные надежды, что таким союзником могла бы стать Франция Наполеона III, казалось, рассеялись, когда 14 января 1858 г. в Европе распространилась весть, что император чудом избежал покушения и что покушавшийся был итальянцем Феличе Орсини, который хотел наказать могильщика Римской республики, «человека 2 декабря»[358]. Произошло непредвиденное: достоинство, с каким Орсини держался на судебном процессе и с каким встретил смертную казнь, письмо, направленное им Наполеону III и призывавшее императора освободить Италию, публикация которого была разрешена, вероятно, самим адресатом, — все это убедило монарха в необходимости и безотлагательности решения «итальянского вопроса». Через шесть месяцев после покушения Наполеон III встретился с Кавуром в Пломбьере, и в ходе их переговоров был заложен фундамент будущего союза и того устройства, которое получит Апеннинский полуостров в случае победы. В соответствии с Пломбьерским соглашением от 21 июля 1858 г. Пьемонт уступал Ниццу и Савойю Франции и получал всю Северную Италию по ту сторону Апеннин; территории Центральной Италии, за исключением Рима и прилегающего региона, образовывали свое государство (монарх которого еще не был назван), Южная Италия сохранила бы свое единство и границы, там была бы заменена правящая династия (Наполеон III, вероятно, думал о сыне Иоахима Мюрата). В итоге эти три итальянских государства должны были образовать конфедерацию под председательством папы римского. Данные договоренности, только в части, касавшейся создаваемого под скипетром Савойской династии королевства в Верхней Италии и уступки Ниццы и Савойи, нашли отражение в заключенном в январе 1859 г. договоре и были подкреплены женитьбой принца Наполеона Жозефа Шарля Поля Бонапарта на дочери Виктора Эммануила II принцессе Клотильде.

Для Кавура настали долгие месяцы нервного ожидания, проведенные им в опасении, что английское посредничество помешает осуществлению его плана. Но австрийский ультиматум от 19 апреля, представлявший собой тот самый казус белли[359], который и предусматривался договором, избавил пьемонтского премьер-министра от этих тревог. Военные действия начались 29 апреля и сразу же получили вполне благоприятный для франко-пьемонтской армии оборот: победа французов при Мадженте открыла ворота Милана, а победы при Сольферино и Сан-Мартино дали возможность быстрого победоносного окончания кампании. Но возможность эта не была использована из-за новых и неожиданных (по крайней мере, для Наполеона III) событий.

В Центральной Италии, правители которой были изгнаны в результате бескровных восстаний, все более популярной становилась идея о присоединении к Пьемонту, поддерживаемая людьми из Национального общества. Такое развитие событий, а также опасение возможного вступления в войну Пруссии подтолкнули Наполеона III к поспешному заключению в селении Виллафранка предварительных условий мирного соглашения с Австрией (11 июля), по которым Пьемонту передавалась лишь Ломбардия, за исключением укрепленного района Модены, а в остальном, кроме создания гипотетической итальянской федерации, сохранился статус-кво. Австрия еще твердо удерживалась на Апеннинском полуострове. Оказавшись перед свершившимся фактом, разочарованный Кавур подал в отставку. Формирование нового кабинета было поручено маркизу Ла Марморе. Однако если Кавур больше не возглавлял правительство, то его сторонники и члены Национального общества оставались весьма активны: в Болонье, во Флоренции, в легатствах Папской области все больше настаивали на присоединении к Сардинскому королевству. Наполеон III, решительно выступавший в Виллафранке против того, чтобы свергнутые монархи были возвращены на свои троны посредством австрийской интервенции, оказался в крайне неприятном и сложном положении. Он рисковал вызвать недовольство всех: австрийцев, которые хотели восстановить в Италии статус-кво; итальянцев, воспринявших достигнутые в селении Виллафранка соглашения как предательство, и, наконец, французов, которые должны были отказаться от Ниццы и Савойи. Намерение императора выйти из этого затруднения путем удовлетворения интересов итальянцев не могло осуществиться до тех пор, пока в январе 1860 г. Кавур не вернулся к власти и не вышел из крайне запутанной ситуации, проведя переговоры о единственно возможном решении: аннексия Тосканы и Эмилии Пьемонтом и аннексия Ниццы и Савойи Францией, причем в обоих случаях следовало прибегнуть к давно испытанной типично наполеоновской форме — плебисциту. Одиннадцатого и двенадцатого марта 1860 г. плебисциты прошли в Эмилии и Тоскане, а 15 и 22 апреля — в Ницце и Савойе. Подавляющее большинство их участников высказались за присоединение, соответственно, к Сардинскому королевству и Франции. Но «чудесный год» итальянского Рисорджименто не закончился. Еще до его завершения произошли не менее важные события, благодаря которым цель, продолжавшая считаться недостижимой, — объединение Италии — была достигнута.

Экспедиция гарибальдийской «Тысячи» и объединение Италии

Итак, до весны 1860 г. политическая инициатива находилась в руках Кавура и партии умеренных: демократы, и в первую очередь Мадзини, оказались отодвинуты на второй план, они более не определяли ход развития событий. Однако после проведения плебисцитов в обществе возникло (и совершенно обоснованно) ощущение того, что Пьемонт и Франция уже достигли тех самых геркулесовых столпов, дальше которых двигаться уже невозможно. Это ощущение придало демократам новые силы, оживив их программу полного объединения Италии. Они полагали, что нельзя остановиться на полдороге и если короли и дипломаты не в силах довести дело до конца, то это сделает народ. В таких условиях эмигранты-сицилийцы, в частности Франческо Криспи и Розолино Пило, все больше склонялись к идее, некогда высказанной Карло Пизакане и Джузеппе Мадзини, об организации экспедиции на Юг, на Сицилию, охваченную с первых чисел апреля 1860 г. антибурбонским восстанием, с тем чтобы затем оно перекинулось с острова на территорию Апеннинского полуострова вплоть до Рима и, может быть, даже до Венеции. Криспи и Пило удалось убедить Гарибальди, чьи отношения с Кавуром незадолго до того ухудшились, возглавить поход. Ни Виктор Эммануил II, отказавшийся предоставить Гарибальди полк, который тот у него просил, ни Кавур не поддержали подготовку экспедиции, начало которой откладывалось на протяжении многих дней и в успех которой мало кто верил. Как бы то ни было, 6 мая 1860 г. отряд — «Тысяча» — отплыл[360], вооруженный ружьями, более подходящими для военного музея, чем для ведения боевых действий, и имел в своем распоряжении всего 94 тыс. лир. Кавур распорядился задержать эту «Тысячу», как только бойцы высадятся в порту Кальяри, но пропустить, если отряд проплывет вдали от берега. Обходной маневр, который совершили два парохода с добровольцами на борту в Таламоне, чтобы получить оружие, увел суда далеко от берегов Сардинии, и поэтому они смогли спокойно дойти до сицилийского порта Марсалы, где гарибальдийцы и высадились 11 мая. Сделать это именно в данном месте им посоветовали встреченные в море рыбаки, сообщившие, что там нет бурбонских гарнизонов. Счастье помогает мужественным.

Первое столкновение с войсками Бурбонов произошло 15 мая 1860 г. при Калатафими и было очень тяжелым. Победа, которая в конце концов улыбнулась гарибальдийцам, придала им новые силы, подняла дух у отрядов «пиччотти» — присоединившихся к ним сицилийцам, — и 30 мая после великолепного маневра по уклонению от встречи с основными силами Бурбонов и трехдневных боев на марше Гарибальди овладел Палермо. Европа с изумлением и восторгом наблюдала как горстка вооруженных людей победила мощную регулярную армию и поставила под вопрос судьбу целого королевства.

Кавур, по его собственному признанию, находился «в полнейшей растерянности». Конечно, Гарибальди, принимая титул диктатора Сицилии, делал это от имени Виктора Эммануила II и, казалось, был тверд в своей лояльности по отношению к монархии. Но, с другой стороны, он со всей решимостью намеревался двинуться на Рим где, начиная с 1849 г. находился французский гарнизон. Англия приветствовала поход Гарибальди, однако нельзя было исключать дипломатических осложнений иного рода. И все же наибольшую растерянность у Кавура вызывало предчувствие, если не полная уверенность в том, что присоединение территорий Юга значительно изменит характер проблем, которые предстояло решить будущим итальянским правительствам. Южная Италия со всеми своими атрибутами — «галантуомини», иссушенными зноем полями и жаждущими справедливости крестьянами — была совсем непохожа на Пьемонт и Ломбардию с их сельскими хозяевами-предпринимателями, каналами и относительным процветанием экономики. Для Юга, конечно же, не годились те планы медленного и поступательного капиталистического развития «снизу», которые были пригодны для паданской Италии. И эта обеспокоенность часто проявлялась в переписке Кавура с его корреспондентами в Южной Италии в тот период.

И все же он, как опытный игрок, принял вызов, хотя и не играл в этой партии первой скрипки. Конечно, нельзя было противиться или мешать Гарибальди, но можно было попытаться вырвать руководство из рук последнего и демократов; именно этот путь и избрал Кавур. Таким образом, между Кавуром и Гарибальди началась скрытая борьба, в ходе которой пьемонтский премьер-министр проиграл часть сражений, а некоторые — выиграл, сумев в конечном счете победить в войне. В сущности, ему не удалось ни убедить Гарибальди немедленно провозгласить присоединение Сицилии к Италии (остров продолжал временно управляться правительством, в котором magna pars[361] играл Криспи), ни отговорить от высадки на континенте (но это вопрос спорный). Не удалось Кавуру и вызвать в Неаполе восстание, которое смогло бы привести к созданию там правительства умеренных еще до триумфального вступления в город Гарибальди 7 сентября 1860 г. Вместо этого Кавур сумел вырвать у Наполеона III согласие на то, чтобы один корпус регулярной армии Пьемонта двинулся в южном направлении для оккупации областей Марке и Умбрия.

В начале сентября, после вступления гарибальдийцев в Неаполь, тонкая игра, которую уже давно вел пылкий знаменитый генерал со скрытным пьемонтским премьер-министром, достигла своего апогея. Одиннадцатого сентября Гарибальди, зная, что Виктор Эммануил II враждебно относится (возможно, в силу комплекса неполноценности) к своему премьеру, письменно попросил короля отправить Кавура в отставку. Но последний предвидел этот шаг Гарибальди и в беседе с монархом сентября 1860 г. в присутствии Ла Фарины добился от монарха формального обязательства поддерживать свою политическую линию. Получив такое заверение, Кавур 11 октября заручился согласием парламента на проведение плебисцитов на Сицилии и на Юге по вопросу об аннексии, подобных тем, которые прошли в Эмилии и Тоскане, разрушив таким образом все надежды Гарибальди и демократов на закрепление военных побед на политическом уровне. Плебисциты состоялись 21 октября, и абсолютное большинство жителей как на Юге Италии, так и в Сицилии, высказалось в пользу аннексии. В очередной раз Кавур победил. В создавшейся ситуации Гарибальди решил не идти на Рим. Ему ничего не оставалось, как передать пальму первенства Виктору Эммануилу II, который во главе пьемонтской армии, преодолев сопротивление папских войск, продвигался на Юг, чтобы там соединиться с гарибальйцами, нанесшими Бурбонам последнее, и решающее, поражение при Волтурно. Встреча Гарибальди с пьемонтским монархом, ставшим к тому времени фактическим королем Италии, произошла в Теано 27 октября 1860 г. и была далеко не столь сердечной и торжественной, какой она предстала в патриотических хрониках.

Между тем причины нового поражения Гарибальди следует искать не только и не столько в дипломатической ловкости Кавура, сколько — и в первую очередь — в развитии внутренней обстановки на Сицилии и в Южной Италии. На момент высадки в Марсале и по мере продвижения по острову и итальянскому Югу Гарибальди представлялся местным крестьянским массам сказочным освободителем, почти мессией, который отомстит за их страдания. Эти надежды, казалось, были подкреплены первыми законодательными актами созданного Гарибальди на Сицилии правительства: ликвидировался ненавистный налог на помол и издан декрет от 2 июня о разделе коммунальных земель. Однако очень скоро наступило разочарование: 4 августа в Дучеа-ди-Бронте Нино Биксио, доверенный наместник легендарного генерала, подавил с помощью массовых арестов и расстрелов один из многих прокатившихся по всей Сицилии в дни эйфории и надежд крестьянских бунтов. Крушение надежд народных масс выразилось не только в сокращении притока добровольцев в ряды гарибальдийцев, но иногда в самых настоящих восстаниях. В сентябре в Ирпинии произошло всеобщее выступление крестьян, в ходе которого было убито 140 либералов. Его подавили только после того, как туда прибыл отряд гарибальдийцев под командованием венгра Иштвана Тюрра. Появились и первые признаки бандитизма, того самого явления герильи[362] и крестьянской жакерии, которая в первые годы существования единого Итальянского государства буквально потопит в крови обширные сельские районы Южной Италии.

С другой стороны, разочаровав крестьянские массы Юга, Гарибальди не сумел заручиться поддержкой собственников и состоятельных людей. Они полагали, что возвращение к нормальной жизни и восстановление порядка в сельской местности были бы осуществлены значительно лучше законным королем при помощи регулярной армии Пьемонта, нежели народным вождем, назвавшимся генералом и окруженным опасным сборищем демократов-пропагандистов. Будучи автономистами или сторонниками единства в зависимости от обстоятельств, сицилийские нотабли и аристократы всегда оставались консерваторами и ничуть не меньше своих собратьев на континенте ратовали за интервенцию Пьемонта и предложенный Кавуром путь аннексии посредством проведения плебисцитов. Таким образом, крестьяне Юга опускали в урну бюллетень с их «да» единству Италии (вспомним блестящее описание плебисцита в одном из сицилийских сел в романе Дж. Томази ди Лампедузы «Леопард», 1958) под бдительным оком местного дворянина и управляющего. Италия же помимо притока новых сограждан получала в наследство их страдания и обиды — тяжелый и трудноразрешимый «южный вопрос».

Искусство и культура Рисорджименто

Существует, конечно, — и об этом уже неоднократно упоминалось, — культура периода Рисорджименто. В основном она носила романтический и историко-национальный характер, т. е. была призвана сформировать национальное сознание обращением к истокам истории итальянской нации и культуры.

Неогвельфы и неогибеллины расценивали историю итальянской нации по-разному. Как полагали первые, знамя борьбы против имперского универсализма и рыцарской иерархии феодального мира первыми подняли поддерживавшиесяе папством свободные коммуны. По светским же представлениям неогибеллинов, итальянцы были нацией, породившей Арнольда Брешианского и других средневековых еретиков и осуждавшей вместе с Н. Макиавелли светскую власть пап. Италия была не только родиной писателей и торговцев, но и родиной солдат, сражавшихся против иноземцев, — Альберто да Джуссано, победителя Барбароссы, Франческо Ферруччи, мужественного защитника независимости Флоренции и героя исторического романа Гверрацци, и, наконец, Этторе Фьеромоски — персонажа исторического романа Массимо д’Адзельо, — нанесшего поражение французу Ла Мотту на турнире в Барлетте. Помимо этих произведений, ярких и в то же время наивных, эпоха Рисорджименто внесла большой вклад в историю итальянской культуры. Причем речь идет не только о проведенной романтиками огромной работе по возвращению культурного наследия. Наиболее важной, оставившей глубокий след в сознании будущих поколений итальянцев стала «История итальянской литературы» Франческо Де Санктиса, первая история литературы, задуманная не как хрестоматия лучших страниц лучших авторов в духе XVIII в., но как картина исторического развития итальянской литературы и культуры. Поэтому данный труд является не только историей литературы, но ближе, чем всё, что дала нам культура XIX в., подводит к общей истории Италии.

Наряду с Де Санктисом мы могли бы вспомнить и имя Д. Феррари, последователя Сисмонди и Э. Кине, оставившего нам интереснейшие работы по истории городов и итальянских революций. Можно назвать и Микеле Амари, автора уникального исторического исследования, посвященного мусульманской Сицилии, или Никколо Томмазео, составившего ценнейший толковый словарь итальянского языка. В целом работа, проделанная итальянской культурой периода романтизма, была огромна и еще сегодня лежит в основе преподавания гуманитарных наук в высшей школе. Это, естественно, не означает, что отсутствуют лакуны: например, открытие Возрождения как исторической эпохи было сделано в основном иностранными учеными, такими, как Жюль Мишле и Якоб Бургхарт.

Словом, если культура Рисорджименто существует, то нельзя с такой же уверенностью говорить о существовании литературы Рисорджименто. Конечно, это не значит, что нет литературных произведений и текстов, авторы которых пытаются выразить чувства и гражданские страсти поколений, переживших Рисорджименто. Дело в том, что эти произведения и тексты представляют собой лишь весьма относительную литературную ценность. Речь идет о многочисленных исторических романах, о которых уже упоминалось и в которых было бы бесполезно искать след великого урока, преподанного Мандзони. Это относится к патриотической лирике Берше и его подражателей. Стихи, подобные тем, какие Фузинато посвятил осаде Венеции, или экспедиции стихотворение Меркантини в Сапри[363], представляют лишь в искусственно элегическом свете исторические эпизоды совершенно иного драматического содержания. Среди итальянских поэтов периода Рисорджименто только Джузеппе Джусти в сатирах и бурлесках проявил, пусть в меньшей степени, свою творческую личность. Среди прозаиков один лишь Ипполито Ньево, демократ, придерживавшийся весьма передовых идей и участвовавший в сицилийской экспедиции Гарибальди 1860 г., сумел в своей «Исповеди итальянца» достичь значительного художественного уровня. Что касается театра периода Рисорджименто, — кстати, жанра с отчетливо выраженной гражданской позицией, — то его практически не существовало: такому знатоку театра, как Н.В. Гоголь, путешествовавшему по Италии в первые десятилетия XIX в., итальянская сцена показалась «убогой и пустой», способной лишь «повторять вечного старика Гольдони». Историко-патриотические трагедии Джованни Баттисты Николини и Сильвио Пеллико не могли, конечно же, заполнить эту пустоту.

Одним словом, единственным художником Рисорджименто, сумевшим решить в самом широком плане подлинные и оригинальные творческие задачи, которого можно считать подлинным художником этого периода, являлся Джузеппе Верди. Его оперы на сюжеты в духе Виктора Гюго, его романтизм и понятная широким массам музыка зажигали сердца зрителей — его современников. Однако искусства, даже подобного искусству Верди, в котором врожденный и традиционный элемент — итальянский «темперамент» — занимает такое огромное место, все же недостаточно, чтобы оно наложило свой отпечаток на целую историческую эпоху.

Цена объединения

Тому, кто весной 1859 г., когда франко-пьемонтские войска переходили Тичино, предположил бы, что всего через год с небольшим весь Апеннинский полуостров, за исключением Венецианской области и Лацио, будет объединен, мало кто поверил бы. Вероятно, не поверил бы и Кавур. Однако великое событие произошло, и 4 марта 1861 г. субальпийский парламент, собравшись после падения Гаэты, последнего оплота Бурбонов, торжественно провозгласил объединение Италии. Ему способствовала очень благоприятная дипломатическая обстановка, которой великолепно воспользовался Кавур, мятежный дух Гарибальди и его «звезда», кровь, пролитая на полях сражений в Ломбардии, и кровь крестьян, замученных в Дучеа-ди-Бронте, т. е., к объединению привел целый ряд событий, переплетение противоборствующих сил, что редко случается в истории одновременно, но когда такое происходит, то возникает представление, будто обычный ритм жизни общества стал значительно быстрее.

Но все напряжения и ускорения имеют свою цену; объединение Италии имело свою.

В первую очередь в буквальном смысле слова. Как мы увидим, это почувствуют и первые председатели Совета министров, первые министры финансов нового Итальянского королевства. Однако цена объединения была в основном политическая, и ее следует рассматривать как последствие способа достижения самого объединения. Уже отмечалось, что оно произошло путем ряда последовательных присоединений к Пьемонту различных, ранее независимых итальянских государств. Желание ускорить события и поставить Европу перед свершившимся фактом и в первую очередь твердое стремление Кавура и умеренных противостоять демократической и гарибальдийской инициативе, вплоть до того, чтобы свести ее на нет, привели к тому, что структура нового государства с самого начала выглядела скорее как распавшийся старый Пьемонт, чем как новое политическое образование. И дело не в том, что до 1864 г. столицей королевства продолжал оставаться Турин, оказавшийся на окраине страны, так что депутатам из Южной Италии, учитывая состояние железных дорог, приходилось совершать многодневные путешествия; дело не в том также, что первый король нового государства как ни в чем не бывало продолжал называться Виктором Эммануилом II. Значительно важнее то, что не были осуществлены разработанные Луиджи Карло Фарини и Марко Мингетти проекты административного устройства, основывавшиеся на автономии областей и децентрализации, а была принята система жесткой централизации, согласно которой префект, например, становился полновластным арбитром местной жизни, как происходило в наполеоновские времена, а не в современной Франции. И даже избирательный закон, распространенный на всю территорию страны, был тем же самым, что действовал в Пьемонте после 1848 г. В результате в связи с низким уровнем экономического развития большей части других областей, и особенно Юга, и без того жесткая цензовая система еще более ужесточалась, и в ряде областей Италии право голоса стало привилегией лишь немногих нотаблей. На первых в итальянской истории выборах, прошедших в 1861 г., в списках избирателей Северной Италии числилось 167 тыс. человек, Центральной Италии — 55 тыс., Юга — 129 тыс. и на островах— 66 тыс. человек. Тех же, кто действительно смог осуществить свое право голоса, насчитывалось еще меньше: были депутаты, избранные всего несколькими десятками голосов. Таким образом, Итальянское королевство при своем зарождении несло значительный отпечаток бюрократизма и цензовости, и в представлении большинства своих новых граждан его олицетворяли налоговый инспектор и обязательная воинская повинность. Поэтому вскоре стала усиливаться «непопулярность» этого государства, тем большая, чем большими были надежды, вызванные общим политическим переворотом. И именно эта «непопулярность», этот разрыв между правящими кругами и управляемыми наиболее значительная плата за то, каким образом произошло объединение. Еще и сегодня Италия расплачивается за это.

Подобный разрыв, а также пропасть между элитой и народными массами, проявившиеся с первых лет жизни Итальянского королевства, вероятно, можно было смягчить и уменьшить, если бы существовало движение оппозиции, способное направить недовольство народа в определенное русло и предложить ему реальные альтернативы. Но Гарибальди удалился на маленький остров Капрера, а Мадзини все еще находился в изгнании. Кроме того, оба эти деятеля были уже не молоды, много испытали в жизни и во многом разочаровались: нет ничего тяжелее для революционера, чем видеть, что главное из твоих планов осуществлено его противниками. Они еще могли — ив этом мы скоро убедимся — вести агитацию за присоединение к родине Рима и Венеции, устанавливать более тесные, чем в прошлом, контакты с народными массами, примкнув к Первому Интернационалу (1864–1876) или превознося новую восходящую звезду социализма, но их упорство, равно как и упорство их немногочисленных последователей, было упорством уцелевших. И если доктрины Мадзини еще могли вызвать определенное понимание среди мелкой буржуазии и городских ремесленников, то значительно меньшее сочувствие, если не сказать полное его отсутствие они встречали среди городских низов и многочисленного крестьянства. А последнее, предоставленное самому себе, оказалось вынужденным выражать свой протест и обиду в самых примитивных и непосредственных формах.

В Южной Италии, наиболее отсталой части страны, это принимало традиционные и безнадежные формы бандитизма. Поддержка, которую получали от бурбонских и папских агентов образовавшиеся в этом регионе еще в период похода Гарибальди банды, основную часть которых составляли крестьяне и уклонившиеся от призыва в армию, не дает полного объяснения того упорства, с каким они в течение четырех лет вели герилью против 100-тысячного контингента регулярных войск, которому они нанесли потери значительно большие, чем во всех войнах эпохи Рисорджименто. Становясь бандитом, крестьянин Юга намеревался не столько выразить свою привязанность к старым устоям — и это подтвердил опрос, проведенный по инициативе итальянского парламента, отчет о котором весьма проницательно сделал депутат Массари, — сколько показать свое неприятие нового, дать выход разочарованию и безнадежности. Он вел ужасную крестьянскую войну — жестокую и бесчеловечную. Такими же стали в конце концов и репрессии победителей.

На Юге проявления народного недовольства наблюдались и в городах, как, например, восстание в Палермо в 1866 г., для подавления которого пришлось направить экспедиционный корпус. На Севере мощные и широко распространившиеся крестьянские восстания полыхали в 1869 г. в связи с введением крайне непопулярного налога на помол. И в этом случае также возникла необходимость использования войск, тысячи людей были арестованы. Протесты народных масс становились постоянным явлением в политической и общественной панораме новой Италии.

Именно на этот фон недовольства и ожесточения и следует ориентироваться, чтобы понять особенности того, как в Италии впервые зародилась организованная народная и революционная оппозиция. Человеком, яснее других понимавшим и более других работавшим в данном направлении, был Михаил Бакунин. После активного участия в бурной революционной деятельности он оказался в Италии, будучи убежден, что эта страна является самым слабым звеном европейской реакции и поэтому здесь открываются наиболее многообещающие революционные перспективы. Влияние Бакунина стало определяющим в том, чтобы сделать популярными среди многих из уже существовавших на Апеннинском полуострове рабочих и народных кружков наиболее радикальные, революционные концепции, а также подорвать прежнее воздействие на эти кружки идеологии Мадзини. Бакунинский прозелитизм имел особенный успех в Неаполе и на Юге, на том самом Юге, где идея о том, что крестьянские массы станут движущей силой итальянской революции, витала в воздухе еще со времен Пизакане. Осуждение со стороны Мадзини Парижской коммуны (1871) еще больше способствовало росту престижа Бакунина, а его революционная нетерпимость становилась в глазах многих символом того таинственного и мощного Интернационала, под знаменем которого сражались героические парижские коммунары. В Италии очень мало знали о бурной полемике, развернувшейся именно в те годы в Первом Интернационале между последователями Карла Маркса и сторонниками Михаила Бакунина, а также о растерянности, продемонстрированной сначала Генеральным советом Интернационала в отношении Парижской коммуны. К 1871 г. «анархизм», «социализм» и «интернационализм» являлись в Италии если не синонимами, то эквивалентами, а Бакунин был там значительно популярнее Маркса. Именно под его влиянием количество итальянских секций Интернационала увеличивалось, а деятельность их филиалов становилась более интенсивной. В августе 1874 г. была предпринята попытка путча с эпицентром в Романье, но она провалилась с самого начала. Так, движение интернационализма, рассеявшееся по всей Европе после Парижской коммуны, появилось в Италии в высшей стадии кипения и активности, и, что важнее, выступления итальянской народной и пролетарской оппозиции проходили под знаком анархизма — идеологии, которая в других странах, кроме Испании, переживала упадок.

Это, естественно, следует напрямую связать с отсталостью итальянских общественных и экономических структур и, в частности, с той медлительностью, с какой проходил процесс создания современной индустрии и промышленного пролетариата. Членами итальянских секций Интернационала являлись в подавляющем большинстве ремесленники и представители мелкой буржуазии, адвокаты без практики и студенты-бильярдисты, о которых с сарказмом говорил Фридрих Энгельс. Однако необходимо иметь ввиду, что в стране, где разрыв между правительством и управляемыми, непопулярность государственной власти, как мы убедились, глубоко укоренились, анархизм представлял собой неизбежный этап на пути формирования народной оппозиции: отрицание государства, в конце концов, являлось первым осознанием того факта, что оно все-таки существует и необходимо его изменить.

Историческая «правая» и «римский вопрос»

В июне 1861 г., через несколько месяцев после провозглашения Итальянского королевства, неожиданно скончался граф Кавур, и Италия внезапно лишилась авторитетного руководства. Однако этот человек оставил в политической практике нового государства такое наследие, создал такой стиль, от которых с трудом могли отойти его непосредственные преемники. Те, кто взвалил на собственные плечи тяжкий груз наследства и образовывал так называемую историческую «правую», приложили все свои старания, чтобы не слишком далеко отойти от пути, намеченного великим пьемонтским государственным деятелем: умеренность, скрупулезное исполнение Альбертинского статута были типичными для проводимой ими политики. Многие из этих преемников, такие, как Урбано Раттацци, который дважды был премьер-министром, Джованни Ланца, председательствовавший в Совете министров с 1869 по 1873 г., Квинтино Селла, несгибаемый и честнейший министр финансов, — все они являлись пьемонтцами и уже поэтому были более предрасположены воспринимать уроки умеренности Кавура. Другие же, в частности тосканец Б. Риказоли или выходцы из Эмилии Мингетти и Фарини, работали вместе с графом во время сложнейшей операции аннексий, и правые оппозиционеры считали их «пьемонтизировавшимися», если использовать выражение, очень популярное в те времена. Как бы там ни было, пьемонтцы или пьемонтизировавшиеся представители «правой» образовывали, несмотря на неизбежные трения между некоторыми из них, политически очень однородный класс, и им был присущ такой стиль работы, каким не мог гордиться ни один из кабинетов министров, которые после них сменялись у власти вплоть до сегодняшнего дня. Их честность временами доходила до аскетизма; они были слишком аристократы, чтобы культивировать ту жажду власти и то наслаждение дешевой популярностью, которые свойственны выскочкам. Но им не хватало той инициативности, какой в высшей степени обладал Кавур; поэтому эти люди оказались лишь способными администраторами при накопленном наследстве.

Главной проблемой в национальной политике, вставшей перед правящим классом сразу после объединения, стало присоединение Венецианской области и Рима к новой итальянской родине. Первая из этих целей была достигнута в 1866 г. путем того, что называют, используя эвфемизм, «третьей войной за независимость»[364]. В военном плане эта кампания разворачивалась самым катастрофическим образом для итальянских вооруженных сил, разгромленных на суше при Кустоце, а на море — у острова Лисса, что явилось, конечно, несчастливым дебютом для новой армии и ее Генерального штаба. Завоевание Венецианской области стало возможным лишь после разгрома Австрии в сражении при Садове (Садовой) Пруссией, союзницей которой была Италия[365].

Достижение другой цели — освобождения Рима было более трудным и встретило большее сопротивление. Проблема состояла не только в том, чтобы присоединить новую провинцию к Итальянскому королевству, но ив первую очередь в том, чтобы ликвидировать светскую власть пап. Тот факт, что Италия присоединит последний кусок территории, не имеющий никакого стратегического значения и расположенного в самом сердце Апеннинского полуострова, не мог встретить сопротивления со стороны канцелярий, но то, что святейший понтифик вновь, через многие века, получит пощечину в Ананьи, — это вызывало гнев и противодействие всей католической общественности Европы, в частности французской, которой Наполеон III потакал по многим причинам. Нельзя забывать и то, что в Риме еще размещался французский гарнизон, а Вторая империя взяла на себя моральное обязательство перед папой защищать его светскую власть. Это проявилось в августе 1862 г., когда Гарибальди во главе отряда добровольцев, которых ему всегда удавалось находить, снова переправился через Мессинский пролив, чтобы повторить свой освободительный поход 1860 г. и на этот раз дойти до Рима. Отношение правительства (председателем Совета министров был Раттацци) к этой акции выглядело если не вполне сочувственным, то, во всяком случае, двусмысленным, но дипломатическое давление, оказанное Францией, и обещавшая мало хорошего перспектива столкновения между гарибальдийцами и регулярными французскими войсками заставили кабинет министров быстро изменить это отношение. Навстречу гарибальдийцам были двинуты регулярные войска, которые и добились быстрой победы при Аспромонте в Калабрии. Гарибальди, раненный в этом сражении в ногу, был арестован.

После отставки Раттацци и краткого пребывания на посту премьера Фарини, новый председатель Совета министров Марко Минигетти поспешил покончить с политикой и личными инициативами Виктора Эммануила II, которые сыграли далеко не второстепенную роль во время тяжелых дней сражения при Аспромонте, и стал искать решение «римского вопроса» путем переговоров с Францией. В сентябре 1864 г. была заключена конвенция, на основе которой Франция обязывалась в течение двух лет вывести свои войска из Рима, а Италия — гарантировать Папской области защиту от внешних нападений. Дополнительный протокол устанавливал, что столица Итальянского королевства должна быть перенесена из Турина во Флоренцию. Речь шла, однако, о промежуточном, временном решении: было ясно, что правительство страны рассматривало перенос столицы во Флоренцию как этап в походе на Рим и что «римский вопрос» был далеко не закрыт, а лишь отложен. Два месяца спустя после заключения сентябрьской конвенции вновь вернуться к этому вопросу и показать, какие осложнения в мире он может вызвать, вынудила публикация энциклики «Силлабус» (Sillabus), самого настоящего манифеста об объявлении войны либерализму и предвестника того самого догмата о непогрешимостями пап, который будет провозглашен на Ватиканском соборе 1869 г. Итальянское правительство ощутило, что помимо легитимистской Европы существовала Европа светская и антиклерикальная, не говоря уже о католической общественности, тоже либеральной. Антиклерикальная волна в Италии была очень сильна и привела в 1866 г., в частности, к тому, что парламент принял ряд важных мер явно выраженного светского характера (ликвидация многих религиозных орденов, передача в казну их собственности, обязательность гражданского брака, обязательность военной службы для семинаристов), а в 1867 г. — к повторению попытки гарибальдийцев при Аспромонте. На этот раз председателем Совета министров был снова Урбано Раттацци, который, надеясь на то, что римляне восстанут, разрешил, более того — поощрял подготовку, проводимую Гарибальди. Однако премьер еще раз натолкнулся на решительное противодействие со стороны Франции, вновь направившей в Рим войска, которые были выведены оттуда согласно условиям упомянутой конвенции 1864 г. Третьего ноября, всеми оставленные, гарибальдийцы потерпели поражение от французских войск при Ментане[366]. «Римский вопрос» возвращался к своему началу, и итальянское правительство, с одной стороны, подталкиваемое демократическим общественным мнением, возмущенным случившимся при Ментане и вынудившим Раттацци уйти в отставку, а с другой — сдерживаемое Францией и европейским легитимизмом, оказалось в настоящем тупике. Выйти из этого положения ему помогло неожиданное событие, которое было невозможно предвидеть, а именно Франкопрусская война (1870–1871) и катастрофа при Седане[367]. Две недели спустя после поражения французов, 20 сентября 1870 г., итальянские войска вступили в Рим через пролом в стене на Порта Пиа. Как в свое время сражение при Садове отдало Италии Венецию, так теперь битва при Седане возвратила ей ее столицу.

Оставляя в стороне довольно удачный способ достижения поставленной цели, следует отметить, что «правая» упорно продолжала присоединение Рима к родине, несмотря на неуверенность и ошибки, и еще раз Гарибальди и демократы из Партии действия были вынуждены смириться, видя, как их требования осуществляются их же противниками. Рим не только стал итальянским, но это произошло без переговоров со светскими властями, за счет применения силы. Через год после провозглашения догмата о непогрешимости пап ex cathedra[368], пролом на Порта Пиа становится символом победы европейского либерализма и демократии и придает историческим событиям эпохи Рисорджименто отпечаток универсальности.

Для Италии, страны, чей Альбертинский статут провозглашал католичество государственной религией, возникла сложная проблема отношений с папством. Разрешение ее предусматривалось так называемым законом о гарантиях (1871), принятым парламентом сразу же после занятия Рима. По этому закону государство обязывалось уважать неприкосновенность и свободу папы, предусматривалось ежегодное возмешение его убытков в размере 3 млн лир и Церковь отделялась от государства. Закон не был принят Пием IX, который отверг любую возможность соглашения и компромисса и заперся в Ватикане. Таким образом, для итальянских католиков возникла проблема, как совместить их обязанности гражданина с обязанностями верующего. Например, стали бы они участвовать в выборах, оправдывая таким образом действия правительства-узурпатора? Ответ Ватикана был ясным и четким: не выдвигать свои кандидатуры и не ходить на избирательные участки. Но в действительности, начиная с выборов 1874 г., эта полная непримиримость постепенно смягчалась. Кроме того, из 500 тыс. итальянских избирателей, по большей части из класса буржуазии, непримиримых и «клерикалов» было немного, и можно предполагать, что принцип non expedit[369] являлся продуманным шагом, чтобы не укреплять возможных католических кандидатов в борьбе, которую скорее всего они могли проиграть. Что касается крестьянства, то Церковь и духовенство времен «Силлабус» и Ватиканского собора не были, конечно, склонны в силу своего политического и социального консерватизма рассчитывать на недовольство крестьян: «коммунизм» или «социализм», осужденные энцикликой, с точки зрения клерикалов не были меньшими ошибками, чем победивший буржуазный либерализм, и не настолько они были ожесточены и слепы, чтобы взять на вооружение теорию «чем хуже, тем лучше». Наиболее проницательные из воинствующих католиков понимали, что однажды они потребуются новому буржуазному государству: тогда и можно будет поторговаться на более равноправных условиях. А сейчас им следовало придерживаться официального отношения полной нетерпимости и в то же время воспользоваться свободой, предоставленной итальянским государством Церкви, чтобы поддерживать католическое сознание верующих.

Экономическая политика «правой»

Если в плане внешней политики и осуществления национального единства 15-летнее правление «правой» завершилось с положительными итогами, то несколько сложнее обстояло дело с ее экономической политикой.

Альфой и омегой тех, кто сменял друг друга в правительстве с 1861 по 1876 г., являлась борьба за оздоровление государственного бюджета — ликвидация его угрожающего дефицита и достижение равновесия между доходами и расходами. Тяжелым грузом лежали на итальянских финансах просроченные долги, связанные с существенными расходами Пьемонта на заключительном этапе Рисорджименто, а также и те, что были взвалены на новое единое государство. Одно только незначительное участие в Крымской войне обошлось в 50 млн лир. Затем война за освобождение Венеции поглотила огромные суммы, отодвинув еще дальше достижение баланса между доходной и расходной частями бюджета. В 1866 г. дефицит более чем на 60 % превышал общую сумму бюджета и поэтому пришлось установить принудительный курс бумажных денег, выпущенных Банка национале, — столь велика была потеря доверия к обесцененным итальянским процентным бумагам. Это было самой нижней точкой падения финансов Италии: с 1869 г. благодаря проведенному по инициативе премьер-министра Селлы резкому закручиванию гаек в налоговой политике (введение уже упоминавшегося налога на помол относится как раз к январю 1869 г.) положение в сфере финансов постоянно улучшалось, и, наконец, в 1876 г. была достигнута столь желанная цель — доходная и расходная части бюджета сравнялись. В то же время, хотя финансовая политика «правой» и вошла в историю как «политика скопидомов», сохранялся данный К.Б. Кавуром импульс, направленный на проведение общественных работ и создание инфраструктур. Особенно большое внимание уделялось строительству железных дорог, и в результате их протяженность увеличилась в Италии с 2175 км в 1870 г. до 8713 км в 1880 г. Верно, что в железнодорожном строительстве огромную роль сыграл иностранный капитал, но и государство внесло значительный вклад.

Конечно, в стране с ограниченными экономическими ресурсами политика в сфере общественных работ и оздоровления бюджета, более половины которого составляли военные расходы и оплата государственного долга, не могла осуществляться иначе, кроме как путем жестких фискальных изъятий средств за счет введения косвенных налогов. Итальянский налогоплательщик очень скоро стал самым несчастным в Европе: с 1862 по 1880 г. налоговые поступления в государственный бюджет более чем удвоились. Результаты такой фискальной политики, естественно, сказались на уровне потребления, который оставался в основном на одном и том же уровне, и как следствие — на производстве. Безусловно, крайне низкая покупательная способность широких масс не способствовала развитию уже существовавшей промышленности, не способной выдерживать конкуренцию с иностранной продукцией, для которой политика свободы торговли, проводившаяся «правой», открыла все границы. В частности, на Юге сочетание фритредерской политики и налогообложения практически привело к исчезновению домашних ремесел. Что же касается сельского хозяйства, то если оно и получило кое-какие выгоды от роста цен на продукты и смогло таким образом компенсировать значительные потери из-за налогов, то в смысле модернизации и уменьшения тяжести абсолютной ренты ничего не изменилось, особенно в Южной и Центральной Италии. Осуществленное государством значительное отчуждение собственности, принадлежавшей ранее религиозным орденам (около 1 млн га), глубоко не затронуло существовавшую систему и распределение собственности. В сельском хозяйстве во многих районах Италии рядом жили мелкие владельцы, способные прокормить лишь самих себя, и крупные латифундисты если не феодального, то, во всяком случае, докапиталистического типа.

Некоторые ученые утверждали, что экономическая политика, которую мы попытались обрисовать, соответствует начальной фазе капиталистического развития, предшествующей его подлинному «подъему», — фазе, в которой основными проблемами являются «первоначальное» накопление капитала и создание необходимых инфраструктур: словом, данная фаза предваряет индустриализацию. Именно это и стала делать историческая «правая», с одной стороны, прибегая к жесткой фискальной политике, с другой — с помощью общественных работ, в частности в железнодорожном строительстве. С точки зрения некоторых историков проблема состояла не в том, чтобы содействовать развитию промышленного производства, что было бы преждевременно, и не в том, чтобы изменить существовавшую систему земельной собственности, поскольку с формированием мелких крестьянских собственников это не могло бы не сказаться отрицательно на темпах накопления капитала. Проблема заключалась в том, как уже говорилось, чтобы способствовать этому накоплению и подготовить условия, при которых стал бы возможен «подъем».

Другие ученые, отвечая на эти доводы, ссылаются на статистические данные, имеющиеся и в нашем распоряжении, начиная с дохода на душу населения (который существенно не менялся в течение всего двадцатилетия с 1860 по 1880 г.). Эти историки отмечают, что создается «общее впечатление… что, какими бы ни были экономические изменения, начавшиеся в эти “подготовительные” десятилетия, они не были достаточно значительными, чтобы оказать действительно определенное влияние на национальную экономику в целом» (А. Гершенкрон). Другими словами, тот факт, что в последние десятилетия XIX в. реально произошел «подъем» итальянской индустриализации, вовсе не означает, что все ему предшествовавшее являлось необходимой к тому подготовкой. Не стоит объяснять медленное экономическое развитие единого государства в первые 20 лет его существования быстрыми темпами роста населения. В значительной степени это тоже исторический элемент: высокий показатель рождаемости часто свойствен тем странам, сельское население которых (в Италии оно составляло 60 % дееспособного населения) в большинстве своем связано с условиями жизни, характеризующимися наличием одновременно двух факторов — избытком рабочей силы и недостаточным уровнем потребления, т. е., когда лишняя пара рук приносит больше, чем съедает лишний рот.

В области экономической политики «правой» мы снова сталкиваемся с тем, о чем уже говорили, когда затрагивали проводимую ею общую политику. «Правая» ограничилась лишь ролью распорядителя наследием Кавура, и она правила Италией так же, как он управлял Пьемонтом. Но Италия — это не Пьемонт: она была сложнее и противоречивее. И «правая» должна была это очень скоро почувствовать.

К установлению порядка

Десятилетие с 1861 по 1870 г. может считаться в некотором роде продолжением Рисорджименто. Проблема национального единства, решение которой началось с завоевания области Венето и завершилось присоединением к Италии Рима, не могла не казаться политикам, сформировавшимся в ходе битв эпохи Рисорджименто, самой важной; не могла не быть пробным камнем для любого правительства. И то, что «правая» продемонстрировала, что она в общем-то справилась с этой задачей, естественно, очень способствовало тому, что общественное мнение и избиратели выразили свое согласие быть управляемыми этими государственными деятелями, в то время как другие стороны их деятельности давали немало оснований для недовольства. Со взятием Рима героический период Рисорджименто закончился, и внимание общественности стало концентрироваться на внутренних проблемах и экономической жизни.

Выяснилось, что неграмотные составляли 78 % населения; что условия жизни в сельской местности были ниже прожиточного уровня; и в первую очередь выяснилось, что на Юге Италии царила крайняя отсталость. К 1874 г. относится обследование условий жизни тамошних крестьян, проведенное Леопольдо Франкетти, затем, в 1876 г., по инициативе того же Франкетти и Сиднея Соннино подобное обследование было осуществлено относительно крестьян Сицилии. Таким образом, зарождался жанр политикосоциального очерка, так называемая меридионалистская[370] литература, затрагивавшая проблемы возрождения Юга, — жанр, в котором работали многие выдающиеся деятели науки и культуры в течение всего периода истории современной Италии. Среди них одним из наиболее тонких исследователей был Джустино Фортунато, чьи труды внесли значительный вклад в развенчание мифа о Южной Италии как матери плодородия — мифа времен Виргилия, который, как это ни покажется странным, был еще распространен среди некоторых слоев общества. Фортунато многое сделал и для того, чтобы показать горькую действительность Юга, где не было ни воды, ни цивилизации.

По мере того как все более проявлялся интерес общества к внутренним проблемам страны крепло убеждение, что больше невозможно проводить спартанскую политику, навязанную «правой»; что стране необходимо передохнуть, уменьшить налоги и дать больше свободы. На смену старой оппозиции, вдохновленной идеями Мадзини и Гарибальди (Мадзини умер в 1872 г., Гарибальди умрет в 1882 г.), пришла новая, не столь твердая в своих принципах, но более прагматичная, — на смену исторической «левой» пришла (так она и называлась) «молодая левая». На выборах 1865 г., в ходе которых на Юге наблюдалось отставание правительственных кандидатов, наметился процесс образования оппозиционного картеля, который после паузы в 1870 г. окончательно сформировался в 1874 г.

Термин «картель» употреблен неслучайно: в «молодой левой» сливались различные направления и уровни политического сознания. В нее входили в первую очередь представители широких буржуазных кругов и мелкой буржуазии Севера, которые помимо менее притеснительной налоговой политики требовали расширения избирательного права вплоть до того, чтобы распространить его на верхушку рабочего сословия, большей децентрализации и, в более общем плане, «реформ», направленных на большую демократизацию государства. Программным манифестом этой части общества стала речь, произнесенная в Страделле в октябре 1875 г. Агостино Депретисом, бывшим депутатом субальпийского парламента и соратника Гарибальди на Сицилии. Но помимо буржуазии Милана и Северной Италии «молодая левая» была и партией многих «галантуомини», а также значительной части буржуа — преуспевающих гуманитариев и специалистов Юга. Эти люди не особенно заботились о реформах, об обязательном начальном образовании или о расширении избирательных прав, когда не противодействовали этому. Все, чего они с большой настойчивостью требовали, сводилось к снижению налогового бремени и увеличению ассигнований для Юга, который они отождествляли с собственными интересами и привилегиями. Они хотели также, чтобы государство было менее «пьемонтским» и более щедрым по отношению к южным провинциям, но отнюдь не думали, что проблемы этих провинций можно было бы решить в рамках общей демократизации политической жизни в Италии. Более того, неверно понимаемый местный патриотизм часто заставлял их закрывать глаза на экономическую и социальную действительность родных мест и приписывать все локальные застарелые болезни и неприятности политике кабинетов министров центрального правительства, сменявших друг друга после объединения.

Выборы 1874 г. показали, особенно на Юге, значительное укрепление «левой», которая, хотя и не завоевала большинства мест в парламенте, выдвинула серьезную кандидатуру для управления страной. Настало время изменения направления общей политики, и, когда 18 марта 1876 г. из-за банальнейшего процедурного вопроса пало правительство Марко Мингетти, общество сразу поняло, что случилось что-то очень важное, и все заговорили о «парламентской революции». Следующие всеобщие выборы стали триумфом «левой», которому, впрочем, способствовали угрозы и различные махинации при проведении этих выборов со стороны нового министра внутренних дел Джованни Никотеры, в прошлом соратника Карло Пизакане во время экспедиции в Сапри, но который с тех пор сильно разбавил водой вино своего демократического радикализма.

Приход к власти «левой» не явился радикальным изменением курса, чего многие опасались и на что некоторые надеялись. Итог проведенных ею реформ не мал, но и не слишком велик. Был принят закон о бесплатном и обязательном обучении детей от 6 до 9 лет (действовавший ранее закон Казати от 1859 г. предусматривал лишь два года обязательного обучения), но и этот новый закон применялся далеко не так, как следовало бы. В 1879 г. был ликвидирован налог на помол. Проведены реформа законодательства (в нем нашло отражение даже ограниченное признание права на забастовку) и, наконец, реформа избирательной системы от 1882 г., о которой еще будет сказано. Но все почувствовали основное изменение, происшедшее в стиле и характере управления, в тональности политической и общественной жизни: наступило время так называемого «трансформизма». Этим термином обычно обозначают парламентскую практику, мастером которой был Депретис, состоявшую в том, чтобы правительство имело в парламенте соответствующее большинство. Это достигалось или путем предварительных переговоров с наиболее видными депутатами и их возможного включения в состав правительства, или путем фаворитизма и подкупа менее влиятельных депутатов «болота», которое существует во всех палатах, или, наконец, путем использования обоих этих способов. Таким образом, начался процесс трансформации традиционных партий и образования стабильного проправительственного большинства, в чем-то аналогичного тому, которое было сформировано в субальпийском парламенте в результате соглашения Кавура с левыми конституционалистами. Частые правительственные кризисы не должны нас вводить в заблуждение: в большинстве случаев они были спровоцированы Депретисом в расчете на улучшение состава или изменение соотношения сил в правительстве; и действительно, с 1876 по 1887 г., год его смерти, Агостино Депретис был верховным судьей и великим режиссером итальянской политической и парламентской жизни. Литераторы, подобные Джозуэ Кардуччи (1835–1907), проклинали его, называя источником коррупции и первопричиной снижения тона общественной жизни; «трансформизм» был принят без возражений всеми итальянскими политическими силами — от левых до правых, за исключением группы крайних республиканцев, и стал знаменем, под которым политическая жизнь будет проходить и после смерти Депретиса. Сам Джованни Джолитти (1842–1928), крупнейший после Кавура итальянский государственный деятель, станет прибегать к нему в течение своего долгого руководства деятельностью парламента.

Причины успеха нового курса в итальянской политической жизни не следует искать лишь в тех изменениях, которые произошли в это время в парламентской практике, т. е. в том, что незаметный эволюционный процесс установил принцип ответственности министров перед палатами парламента, а не только перед королем, как должно было быть согласно Альбертинскому статуту. Правительства «правой» тоже являлись правительствами парламентского типа, подчинявшимися на практике вотуму доверия палаты депутатов. Причины успеха следует искать глубже, в частности в составе и взглядах новых политических деятелей, которых приход к власти «левой» поставил у руководства страной.

Мы уже видели, какой была оппозиция, оформившаяся на выборах 1874 г. и пришедшая к власти в 1876 г. Она представляла собой не столько настоящую партию, сколько своего рода картель весьма различных общественных сил и политических направлений, она была коалицией тех, кто зачастую имел противоположные интересы. Трансформизм являлся главным образом средством и инструментом, давшим возможность продолжить, также и в плане деятельности правительства, существование этой коалиции. Более кратко и четко его можно определить как компромиссное соглашение буржуазных слоев Северной Италии с «галантуомини» на Юге, дававшее преимущества обеим сторонам. Северной буржуазии открывался путь к политике реформ и демократизации государства при условии, что не будут затронуты основные интересы господствующих кругов Юга. А они, в свою очередь, для большей уверенности требовали быть представленными достойным образом в правительстве. Действительно, с приходом к власти «левой», представительство Юга в министерствах значительно увеличилось, и с тех пор процесс усиления присутствия южан в администрации стал типичен для современной Италии.

Нотариальный акт этого соглашения и стал той реформой избирательной системы 1882 г., о которой уже упоминалось. Она была одобрена после многолетнего обсуждения в парламенте и в стране. Среди разных предложений было отвергнуто, как слишком радикальное и содержащее много неизвестного, предложение о всеобщем избирательном праве, хотя оно и выдвигалось очень авторитетными парламентариями как левого толка, в частности Франческо Криспи, так и правыми, такими, как Сидней Соннино. Однако победило предложение понизить для избирателей возрастной и образовательный цензы и ввести голосование по спискам. Число избирателей, таким образом, возросло с 500 тыс. до более чем 2 млн человек, а в процентном отношении — с 2 до 7 % населения. Но стоит отметить, что реформа была задумана так, чтобы быть более выгодной городам, чем сельским жителям. Поэтому наибольший выигрыш от расширения избирательного права получила мелкая буржуазия, а также верхушка рабочего класса и ремесленников. Неслучайно именно в период, когда проводилась реформа, часть анархистов отказалась от своей непримиримости и от неучастия в политической жизни, переходя на более реалистические позиции и склоняясь к социализму. Главный выразитель этого нового направления итальянской народной оппозиции, Андреа Коста из Романьи, арестованный в связи с волнениями интернационалистов в 1874 г., на выборах 1882 г. был избран по избирательному округу Имола и стал первым — и в то время единственным — депутатом-социалистом. Классовая ограниченность избирательной реформы 1882 г. проявилась еще сильнее в Южной Италии, где абсолютное увеличение числа избирателей было меньше и где значительно ярче проявлялось преобладание избирателей в сельской местности, чем на Севере с его толпами адвокатов без дел, самозванцами-журналистами и карьеристами, с его вечными студентами. Таким образом, в политической жизни Юга по-прежнему доминировали главным образом клиентела и «галантуомини».

Компромисс, достигнутый путем трансформизма и закрепленный избирательной реформой 1882 г., привел, без сомнения, к определенному порядку, смягчил социальные и региональные контрасты, которые стали следствием того, каким образом произошло объединение страны. С тех пор северная буржуазия, в частности предприниматели в Ломбардии, получила больше свободы действий и возможности для своих экономических инициатив, в то время как на Юге перед сыновьями «галантуомини» все шире раскрывались двери канцелярий, судов, да и самого правительства. Югу же досталась и большая часть средств бюджета, предназначенных для проведения общественных работ. Но все это не столько решало, сколько затягивало, откладывало на будущее решение важнейших проблем страны, обостряя их таким образом еще сильнее. Считалось само собой разумеющимся, что сельские и наиболее отсталые районы Италии еще не созрели для демократического развития, которое уже шло в городах и более развитых областях, и создавались предпосылки для неравномерного развития и обострения уже существовавших противоречий между городом и деревней, между Севером и Югом. Далее будет показано, как начиная с 1880-х годов политическое и экономическое развитие в Италии соответствовало этим предпосылкам.

Аграрный кризис и деревня

Как отмечалось, в течение 15 лет правления «правой» сельское хозяйство Италии переживало период достаточно благоприятной конъюнктуры, определяемой прежде всего постоянным ростом цен и повышением рыночного спроса на его продукцию. Положение в корне изменилось, когда к власти пришла «левая». Крупный аграрный кризис, вызванный массовыми закупками американского зерна, которые, в свою очередь, стали возможны из-за резкого сокращения стоимости морского фрахта, уже затронул другие европейские страны, а теперь достиг и Италии и был тем более тяжелым, чем более слабым и неспособным ему противостоять оказалось испытывавшее недостаток капиталов итальянское сельское хозяйство.

Массовый импорт американского и русского зерна, выросший с 1,5 млн центнеров в 1880 г. до 10 млн в 1887 г., вызвал огромную, почти 30-процентную, разницу в ценах на хлеб, что могло сделать невыгодным земледелие на бедных почвах Италии и привести к падению валовых показателей национального производства. Но аграрный кризис нанес удар не только выращиванию зерновых, являвшемуся, безусловно, господствующим в сельском хозяйстве страны. Серьезный урон понесли такие отрасли сельского хозяйства, как выращивание маслин, овощеводство, животноводство. Единственным сектором, улучшившим свое положение, оказалось виноградарство: его продукция выросла с 27 млн гектолитров в 1879–1880 гг. до 36 млн в 1886–1887 гг. В этом случае речь шла, однако, об исключительной конъюнктуре: французские виноградники были уничтожены филлоксерой. В целом общий объем продукции земледелия и животноводства упал с 28 млн 308 тыс. лир в 1880 г. до 25 млн 916 тыс. в 1887 г. (в пересчете по курсу 1938 г.).

Естественно, сильнее всего кризис ударил по самым бедным слоям деревни. Надо ли говорить, что средний уровень дохода в 1837 лир — самая низкая точка на графике изменения дохода надушу населения за всю историю существования единой Италии, — зафиксированный в 1881 г., являлся все же астрономической цифрой для огромной массы итальянских крестьян. Восемнадцать томов документов парламентского расследования, начатого в 1887 г. под руководством Стефано Ячини и посвященного условиям жизни крестьянства, проливают свет на то положение, в котором находился самый многочисленный класс итальянского общества в разгар аграрного кризиса. В то время власти страны знали, что в большинстве сельских регионов недоедание было обычным явлением; что на Юге свирепствовала малярия, а на Севере распространялась пеллагра — болезнь, возникающая вследствие преобладания в рационе кукурузы, — и что жертвы этих недугов ежегодно исчислялись тысячами. Им было известно о лачугах, о детях, вынужденных работать с самого раннего возраста, о неграмотности и вырождении.

Но, как известно, о парламентских расследованиях нередко забывают прежде, чем кто-либо успевает прибегнуть к мерам, предложенным их участниками. Впоследствии в Италии это, можно сказать, стало правилом: в истории итальянского парламента было немало расследований, проводившихся с большим усердием и серьезностью, — от расследования Ячини до расследования эпохи Джолитти относительно положения в Южной Италии и до более поздних расследований, посвященных безработице и нищете, — однако множество томов с их выводами куда чаще привлекают внимание ученых и историков нашего времени, чем использовались тогдашними политиками.

Однако жертвы великого аграрного кризиса ждать не могли, и у многих из них возникало решительное и отчаянное желание однажды разорвать заколдованный круг нищеты и вырождения, пленниками которого они являлись. И вот, вначале робко, а затем все быстрее, стал развиваться феномен массовой эмиграции, который во второй половине XIX и в первые десятилетия XX в. роднил Италию с наиболее бедными народами и районами Центральной и Восточной Европы. В нищих деревнях Юга страны единственным признаком современной цивилизации были открывавшиеся агентства крупных компаний, участвовавших в морских перевозках; толпы эмигрантов теснились в трюмах трансатлантических судов, чтобы стать рабочими и броситься в горнило жизни в Северной Америке или испытывать судьбу крестьянским трудом на просторах Латинской Америки. Другие, в особенности выходцы из Северной Италии, предпочитали постоянную или сезонную эмиграцию во Францию, в Бельгию, Швейцарию и прежде всего в Германию. Им не всегда было просто обустроиться в этих странах: иногда, как в Эг-Морте в 1892 г., происходили столкновения между местными рабочими и итальянскими иммигрантами, которых называли европейскими китайцами и обвиняли в том, что они продают свой труд дешевле, чем обычные рабочие. Зато многие из тех, кто возвращался в Италию, особенно из Германии, знали, что такое профсоюз, как организовать забастовку, и нередко использовали свой заграничный опыт на родине.

Очень скоро итальянская эмиграция приняла характер массового явления: за пять лет, с 1886 по 1890 г., среднее число выехавших за год составляло приблизительно 222 тыс. человек. Чтобы оценить общий размах этого процесса, достаточно вспомнить, что разница между естественным приростом населения и реальным приростом (включая поток мигрантов), которая в 1872–1882 гг. составляла 36 тыс. человек в пользу первого, в 1882–1900 гг. выросла до 114 тысяч. Это означает, что население Италии, которое, по переписи 1901 г., составляло примерно 34 млн человек, без эмиграции исчислялось бы 36 миллионами.

Но, естественно, уезжали далеко не все, и не все из тех, кто оставался, готовы были смириться с условиями своей жизни как с неизбежностью. Великий аграрный кризис 1880-х годов породил не только высокую эмиграционную волну — свои первые шаги делало в Италии крестьянское движение, также ставшее типичным явлением новой истории страны и обладавшее весьма оригинальными чертами. Колыбелью этого движения были деревни провинции Мантуя, где в 1884 г. проходили массовые волнения и забастовки сельскохозяйственных рабочих, а также Полезине, Ферраре и Равенне, т. е. провинций, расположенных в нижнем течении р. По, там где строились дамбы, велись широкие мелиоративные работы, находились новые деревни, лишенные вследствие этого обычного присутствия Церкви. Трудившиеся в этих местах батраки, которые нередко были выходцами из соседних провинций, объединились в социальный организм, непохожий на тот, который сформировался у сельскохозяйственного пролетариата других европейских стран. В отличие от крепостных крестьян из немецких земель к востоку от р. Эльба у них не было за плечами веков зависимости и покорности. Итальянское крестьянство являлось общественным классом новой формации, и в некоторых аспектах его менталитет был ближе к рабочим и служащим, чем к крестьянам. Сама среда, в которой они жили и работали, которая постоянно менялась, помогала им понять бессмысленность всех усилий, направленных на восстановление старого соотношения сил в деревне. Сельские жители возлагали надежды не на возвращение к прошлому, а, напротив, на будущее, прогресс и социализм. И действительно, именно среди батраков Паданской равнины пропаганда социалистических идей, которая до сих пор ограничивалась узкими слоями интеллектуалов и наиболее образованными городскими пролетариями, одержала первую крупную победу, и именно через эти слои социализм начал распространяться в деревне.

Уже упоминалось имя Андреа Косты. К нему можно добавить имена Камилло Прамполини в Реджо-Эмилии, врача Николы Бадалони в Полезине, Эджидио Бернароли в Мантуе, Нулло Бальдини в Равенне, Леониды Биссолати в Кремоне. Эти люди неутомимо и упорно организовывали первые «союзы» батраков, поощряли возникновение первых кооперативов, распространяли в Эмилии и в нижнем течении р. По социалистические идеи, возглавляли первые забастовки. Они скромно и незаметно завершали работу, значения и последствий которой сами они, возможно, не сознавали. Италия была единственной страной в Европе, где на протяжении последующих десятилетий развитие социализма и рабочего движения не наталкивалось на глухоту и недоверие крестьянских масс, и здесь, как бы то ни было, проблема «завоевания деревни» пролетарским авангардом и городскими интеллектуалами была сопряжена с меньшими трудностями. Более того, в некоторых случаях (типичной являлась ситуация в Эмилии) «красная» деревня осаждала и брала приступом «белый» город.

Развитие капитализма и прусский путь

Для тех, кто, подобно Камилло Кавуру, Карло Каттанео или Франческо Ферраре, вырос в эпоху триумфального развития капитализма и свободной торговли, путь, который предстояло проделать Италии, чтобы превратиться в современную буржуазную страну, предполагал безоговорочное включение в систему европейской экономики. Однажды вдохнув суровый, но освежающий воздух конкуренции, итальянские земледельцы и предприниматели должны были смириться с необходимостью засучить рукава и модернизировать свои хозяйства, чтобы выдержать соперничество на международном рынке. На этом пути им, разумеется, пришлось натолкнуться на стену привилегий, несогласованности и особенностей, составлявших основу «старого порядка» в Италии. Поэтому борьба перенеслась на политическую арену — экономическое и общественное возрождение должны были прийти снизу, благодаря свободной инициативе отдельных производителей — так, как это произошло в крупнейших капиталистических странах Европы. Естественно, это был долгий процесс, но именно его постепенность являлась залогом успеха.

Правительства, сменявшие друг друга в первые двадцать лет существования единого государства, в основном оставались верны этой идее вообще и ее либеристским предпосылкам в частности. Подписанные ими торговые договоры, важнейшим из которых был заключенный в 1873 г. договор с Францией, как и те соглашения, которые подписал еще Кавур, несли на себе отпечаток ярко выраженного либеризма. Но преемники этого государственного деятеля — лишенные фантазии душеприказчики — не сделали, как мы убедились, ничего или почти ничего для преодоления препятствий, мешавших в противоречивых условиях новой Италии свободному развитию инициативы мелкой буржуазии.

Со временем, в условиях продолжающейся стагнации, подобная перспектива длительного развития снизу уже не представлялась для Италии столь заманчивой. Стране необходимо было наверстывать упущенное время, решать неотложные проблемы, внимательно прислушаться к общественному мнению. Возник вопрос: неужели Италия не может избрать ту кратчайшую дорогу, которая позволила новой Германии всего через несколько лет после национального объединения превратиться в сильнейшую независимую державу, чьи товары покоряли мировые рынки и чья техника вызывала зависть всех конкурентов? Так вырисовывалась пока еще нечеткая перспектива прусского пути развития капитализма — экономической перестройки, руководимой сверху при определяющей роли государства, под знаком протекционизма и усиления престижа страны на международной арене.

Около 1874 г., когда готовился переход власти к «левой», в Италии начали обсуждать «экономический германизм», и группа экономистов, среди которых самой заметной фигурой был Луиджи Луццатти, основала новый журнал — «Джорнале деи экономиста»[371], где обосновывалась необходимость пересмотра традиционной либеристской направленности итальянской политической экономии. Однако их идеи не получили бы той популярности в среде интеллектуалов и, что куда важнее, в предпринимательской среде, если бы они не отталкивались от условий итальянской действительности. Государству — строителю железных дорог и арсеналов, отводилась роль катализатора экономического развития не только в теории — этот принцип претворялся в жизнь всеми правительствами, сменявшими друг друга в Италии и в самом кавуровском Пьемонте. Другим условием экономического развития прусского типа, вызывавшим заметные аналогии с тем, что происходило в Германии времен Бисмарка с ее юнкерами и либеральными промышленниками, был модус вивенди, которого, как мы убедились, могли достигнуть наиболее влиятельные социальные слои: промышленная и торговая буржуазия Севера и землевладельцы Юга. Благодаря этому единству правящие классы Италии могли относительно легко противостоять неизбежным потрясениям и вполне предсказуемой реакции народа, которую нередко вызывают экономические преобразования, проводимые форсированными темпами и управляемые сверху. На самом деле существовала обоюдная уверенность, что игра ведется честно: никто из двух партнеров не был заинтересован ловить рыбу в мутной воде и использовать друг против друга возмущение и протесты низов общества.

Первые знаки нового экономического курса стали вырисовываться примерно в 1878 г., когда давление промышленников текстильной и машиностроительной отраслей Севера вынудило правительство впервые принять протекционистский таможенный тариф.

С тех пор экономическая жизнь Италии становится более активной, а рынок капиталов более оживленным. Это явилось следствием проникновения в Италию новых форм кредита, например тех, которые впервые ввели во Франции братья Э. и И. Перье и которые имеют конечной целью финансирование инвестиций. По этому пути двигались новые банковские организации, такие как Кредито мобильяре и Банка дженерале. Часть их капиталов использовалась для инвестиций преимущественно спекулятивного характера: в 1880-х годах. Италия испытала первую лихорадку строительных спекуляций. Из-за сноса зданий, проводившегося в неограниченных масштабах в Риме, центр столицы принял претенциозный современный вид и был навсегда обезображен несколькими уродливыми сооружениями, самым монументальным из которых, без сомнения, является так называемый Алтарь Отечества, проект которого был утвержден в 1884 г. Во Флоренции полностью снесли старый исторический квартал Калимала, а на его месте построили уродливую площадь, которая ныне уникальна в этом городе красоты и несравненного архитектурного единства. В Неаполе также свирепствовали разрушители, причем полностью не была решена ни одна из традиционных проблем этого города: перенаселенность и антисанитария, вся тяжесть которых трагически проявилась во время разразившейся в 1878 г. эпидемии холеры. Однако значительная часть свободных рыночных капиталов была вложена в более продуктивные и долгосрочные промышленные инвестиции. В 1881–1887 гг. показатели производства в различных отраслях демонстрировали явные и постоянные тенденции к росту. В хлопчатобумажной промышленности импорт хлопка-сырца вырос с 218 тыс. центнеров в 1881 г. до 617 тыс. в 1887 г.; в металлургии рост, особенно с учетом низкого начального уровня, был ошеломляющим; заметный рост наблюдался также в химической, машиностроительной и горнодобывающей отраслях. Первые шаги делало и производство электроэнергии: Милан был одним из первых городов в Европе, где с сооружением электростанции в Санта-Радегонде в 1884 г. начались попытки применения электрического освещения.

В целом, согласно данным американского историка А. Гершенкрона, за период с 1881 по 1887 г. общий объем продукции итальянской промышленности вырос на 37 %, что составляло годовой прирост в 4,6 %. Главную роль в инициировании и ускорении этого процесса экономического развития сыграло поощрение и вмешательство со стороны государства: компания «Терни», начавшая в 1884 г. строительство первого в Италии завода по выплавке стали и во главе которой стоял инженер Винченцо Стефано Бреда, пользовалась с самого начала своей деятельности постоянной государственной поддержкой, а военно-морской флот страны являлся главным, если не единственным клиентом этой компании. Судостроение, наиболее заметным представителем которого был инженер Луиджи Орландо, также получило крупные субсидии от государства в размере 53 млн лир, выделенных в 1885 г. Подобным же образом обстояло дело с крупнейшими судоходными компаниями Флорио и Рубаттино, которые в 1881 г. объединились, создав «Навигационе дженерале итальяна». Заслуживает упоминания тот факт, что некоторые из новых капитанов итальянской промышленности воевали в прошлом в рядах демократов или мадзинистов: Луиджи Орландо являлся членом организации «Молодая Италия»; основатель каучуковой отрасли Дж. Б. Пирелли сражался в армии Гарибальди; Винченцо Флорио, самый заметный представитель упомянутой выше единой судоходной компании, был активным участником патриотического движения на Сицилии. Что же касается генуэзского судовладельца Раффаэле Рубаттино, то на двух принадлежавших ему пароходах отплыла для своего рейда «Тысяча» Гарибальди. Добавим к ним и судовладельца и руководителя машиностроительной компании Эразмо Пьяджо, который в прошлом тоже был гарибальдийцем.

Таким образом, первый скромный промышленный подъем совпал в Италии с началом великого аграрного кризиса, о котором шла речь в предыдущем параграфе, что создавало типичную конъюнктуру «ножниц цен». Рост стоимости промтоваров, защищенных таможенными тарифами, шел одновременно с понижением цен на сельскохозяйственные продукты, так что отток капиталов из деревни в город, с Юга на Север, происходил все более быстрыми темпами. Стало очевидно, что для продолжения экономического развития следовало каким-то образом компенсировать земельным собственникам потери, которые они понесли, и восстановить на новой основе равновесие во взаимоотношениях между правящими классами Италии. Так в 1887 г. был принят новый таможенный тариф, который знаменовал важнейший этап в истории итальянского капитализма и который действительно можно оценить как знак рождения системы, названной Антонио Грамши (1891–1937) аграрно-промышленным блоком правящих классов Италии. Его последствия для новой истории страны оказались не меньшими, чем итоги совершенного в 1879 г. консервативного протекционистского поворота Бисмарка для истории Германии.

Этот тариф не только существенно укрепил таможенные барьеры, созданные для защиты зарождающейся итальянской промышленности, но принцип протекционизма был распространен на ряд отраслей сельского хозяйства. В первую очередь этим воспользовались производители сахара, конопли и риса — все эти культуры выращивались в основном в Северной Италии, — а также в значительной степени производители важнейшей культуры — пшеницы. Так был поставлен барьер на пути массового импорта американского зерна, и вновь получили поощрение лень и абсентеизм тех землевладельцев Юга Италии, которые извлекали основной доход из экстенсивного культивирования зерновых. Продукция Северной Италии — шерсть из Бьеллы и Вальданьо, ломбардские хлопчатобумажные изделия — полностью завоевали национальный рынок, а развитие итальянской промышленности вступило в фазу подъема; в то же время Юг из-за своей отсталости и подчиненного положения оставался накрепко скованным. Вместо выравнивания и возрождения базиса развитие капитализма пошло в Италии по пути углубления и без того тяжелого социального и регионального дисбаланса в стране. Так появилась та социальная ткань, в которой противостояло друг другу и переплеталось старое и новое; в которой капитализм со всеми чертами данного В.И. Лениным определения империализма: высоким уровнем монополистической концентрации, слиянием промышленного и банковского капитала, государственным протекционизмом — сосуществовал с сельским хозяйством, которое в ряде регионов находилось еще на полуфеодальной стадии, и с вездесущим семейным ремеслом.

«Современное государство, — писал Антонио Лабриола (1843–1904) в 1896 г., — в почти целиком аграрном обществе с низким уровнем развития сельского хозяйства порождает всеобщее ощущение нужды и всеобщее сознание несогласованности во всем». «Несогласованность» — этот термин будет постоянно возникать при изложении истории современной Италии.

Тройственный союз и колониальные амбиции

Внешняя политика Пьемонта, а впоследствии и Италии строилась в основном на под держании дружественных отношений с Англией и Францией. С первой из этих держав на протяжении всей истории Италии отношения неизменно основывались на сердечности и понимании, за исключением эпохи фашизма. Противоположным образом обстояло дело с Францией: эпизод в Ментане положил начало постепенному охлаждению в отношениях, которые продолжали обостряться и вылилось в конце 1880-х годов в открытую напряженность. Одновременно с этим отдалением от Франции во внешней политике Италии все более вырисовывалась линия на сближение с Германией (договор был подписан в 1866 г.), а впоследствии также и с Австро-Венгрией. В 1873 г. Виктор Эммануил II посетил с официальным визитом Вену и Берлин. Через два года последовал визит австрийского императора Франца Иосифа I в Венецию. Державы Центральной Европы и в особенности Бисмарк прилагали все усилия, чтобы поддержать этот новый курс в итальянской политике и углубить пропасть, которая открылась во франко-итальянских отношениях. Много раз в 1876–1877 гг. со стороны Австро-Венгрии и Германии высказывалась поддержка намерений Италии оккупировать Тунис, где тогда проживало существенное итальянское меньшинство. Таким образом, центральноевропейские державы надеялись одновременно ослабить итальянские претензии на Трентино, громко высказывавшиеся ирредентистами[372], и создать новый повод для разрыва между Италией и Францией.

Первоначально итальянская дипломатия, кажется, не была расположена прислушиваться к этим знакам поддержки, и на Берлинском конгрессе 1878 г. Италия проводила политическую линию неразделения ответственности, которая была названа доктриной «чистых рук». Естественно, эта политика вызывала шумный протест тех, кто обвинял правительство (председателем Совета министров был тогда Бенедетто Кайроли) в том, что оно не смогло обусловить австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины присоединением Трентино к Италии, и — в более общем виде — в том, что оно продолжало проводить политику уступок. Этот протест усилился, когда в апреле-мае 1881 г. Франция начала оккупацию Туниса и превратила его в свой протекторат. Идея окончательного разрыва союза с Францией и сближения с державами Центральной Европы приобретала все большую популярность в обществе, за исключением непримиримых «ирредентистов». Она получила свое выражение в подписанном в мае 1882 г. договоре между Италией, Германией и Австро-Венгрией, вошедшем в историю под названием «Тройственный союз».

Суть подобного соглашения состояла прежде всего в обоюдных гарантиях, принятых подписавшими его державами, против возможного нападения со стороны Франции и во взаимных обещаниях поддерживать благожелательный нейтралитет в случае, если война против Франции будет начата Австрией, Италией или Германией. Таким образом, этот Союз являлся по сути своей оборонительным соглашением исключительно по отношению к Франции. По настоянию Италии в договор была включена статья, предусматривавшая, что соглашение ни в коем случае не должно быть направлено против Англии. В 1887 г., когда Союз был обновлен, в нем, кроме того, по требованию итальянского министра иностранных дел графа ди Робилана появилось дополнение о том, что Италия имеет право на компенсации, если статус-кво на Балканах будет изменен в пользу Австро-Венгрии. Это было единственным способом держать открытым вопрос об итальянских землях, до сих пор находившихся под австро-венгерским суверенитетом.

Однако, если оставить в стороне эти уз ко дипломатические аспекты, соглашение о Тройственном союзе имело также политический смысл и значение, особенно в области внутренней политики. Известно, что присоединение Италии к Союзу рассматривалось также в качестве добровольного проявления близости с бисмарковской Германией, с нацией, которая доказала всей Европе, что сохранение внутренней иерархии и внешняя политика, основанная на демонстрации силы и престижа, являются лучшими предпосылками для экономического и культурного развития страны. Как известно, особенно восприимчивыми к пониманию Тройственного союза в консервативном и иерархическом ключе оказались не только новый итальянский король Умберто I (Виктор Эммануил II скончался в 1878 г.) и его супруга, королева Маргарита, в жилах которой текла немецкая кровь, но также широкая группировка политиков и часть общественного мнения. Кроме того, по их мнению, Италия со вступлением в Союз вышла из-под опеки, перестала считаться державой второго сорта, частично вернув себе международный престиж, утраченный в ходе катастрофической войны 1866 г. Можно также сказать, что с этой позиции заключение Тройственного союза внесло существенный вклад в осознание и оформление националистических мотивов и тенденций, зревших в стране. Борьба между народами, учила модная философия позитивизма, столь же необходима для эволюции, как борьба за выживание.

Но национализм по определению всегда направлен против кого-то, и этим «кем-то» для большинства итальянцев был не кто иной как «вечный враг» Австро-Венгрия, до сих пор владевшая итальянскими городами Тренто и Триест. Однако Тройственный союз не давал надежд на разрешение этого вопроса, и, когда в 1882 г. Гульельмо Обердан, ирредентист из Триеста, был повешен австрийцами, правительство Италии, за несколько месяцев до того подписавшее договор о Тройственном союзе, оказалось в затруднительном положении и должно было противодействовать мощным студенческим манифестациям. Но если надежды расширить границы страны до Бреннера и Кварнаро приходилось лелеять с осторожностью, то существовали другие области, где Италия могла тешить свою вновь обретенную национальную спесь. Разве не могла итальянская нация, которая была средиземноморской, а значит — всегда стремилась к колонизации, включиться, к примеру, в процесс колониальной экспансии, в котором участвовали все остальные европейские державы? Идея средиземноморской цивилизаторской миссии Италии завоевала популярность прежде всего у «левой», ее высказывали даже некоторые первые социалисты, которые полагали, что колонии смогут принять часть тех эмигрантов, которые устремлялись тогда за океан, и предоставить землю для смелых экспериментов по внедрению сельскохозяйственной кооперации. Нельзя считать случайностью тот факт, что командующим первой военной экспедицией в Африке был назначен генерал Орест Баратьери, в прошлом гарибальдиец. Перспектива колониальной экспансии встречала сочувствие прежде всего в наиболее реакционных кругах, среди людей, проникнутых националистическим духом. Впрочем, итальянский колониализм — не важно, был ли он по своей природе демократическим или реакционным, начался ли он из гуманных побуждений или от бессмысленной дерзости, — заключал в себе с самого начала стигматы беспочвенности, или, как выразился В.И. Ленин, «империализма оборванцев». Это был, можно сказать, империализм для внутреннего пользования, изобретенный для нужд внутренней политики и призванный убедить итальянцев, что их страна также является великой державой, и окружить ореолом престижа государство, которое в другом случае было бы почти лишено его.

Первые шаги итальянской колониальной политики были столь же неудачными и фальшивыми, как и вся ее история. Следуя за Англией, которой в 1882 г. она противопоставила fin de non-recevoir[373], когда та предложила участвовать в оккупации Египта, Италия захватила город Массауа в Эритрее. После разгрома английского генерала Гордона суданскими дервишами в 1885 г. итальянцы оказались вовлеченными в военную операцию против Эфиопии. В январе 1887 г. отряд из 500 человек был атакован и полностью уничтожен в Догали превосходящими эфиопскими силами под командованием раса (местного вождя) Алулы. Эффект, который это событие произвело в Италии, был огромным, и министр иностранных дел ди Робилан, тот самый, который успешно и твердо довел до конца переговоры по возобновлению Тройственного союза (1891), был вынужден уйти в отставку. Таким образом, не слишком значительный инцидент стал вопросом национальной чести, и Италия считала себя морально вынужденной продолжать колониальную политику, от которой получала лишь разочарования.

Литературная и культурная жизнь

Картина литературной жизни Италии 1880-х годов отличалась крайней пестротой: от миланских «растрепанных» («скапильятура») — итальянского аналога парижской богемы, типичных представителей программного авангардизма, или «веристов» — поклонников Эмиля Золя, до эпигонов Мандзони или, наконец, до находящейся в упадке поэзии на итальянских диалектах — спектр течений и экспериментов был достаточно широким. Однако по большей части речь шла о не слишком значительных прозаиках и поэтах, которых уже давно никто не читает и чьи имена сохраняются лишь в трудах по истории литературы и в названиях городских улиц. Единственный человек, которого, возможно, следовало бы упомянуть — это Эдмондо Де Амичис (1846–1908), однако, естественно, не за его литературные способности, но из-за того, что в своих книгах и репортажах он был честным и искренним выразителем настроений и гордости мелкой итальянской буржуазии, и за то, что в книге «Сердце»[374] (1886) писатель явил редкий образец итальянской литературы для детей.

Только два писателя, Джованни Верга (1840–1922) и Джозуэ Кардуччи, действительно противостояли упадку того времени. Первый из них, большую часть жизни проведший в Милане, без особого успеха попробовав себя в качестве автора буржуазных романов, нашел свое истинное призвание в романах и повестях, посвященных его родине — Сицилии. Юг в изображении Верги, с его гордыми разорившимися аристократами, разбогатевшими скупыми крестьянами, покорным плебсом, имеет все атрибуты реальности или скорее той внутренней правды, которую может увидеть лишь сосредоточенный и участливый литературный взгляд. Такие герои, как Мастер Дон Джезуальдо, настоящий self-made man, который женится на аристократке и доживает свои дни в праздности и унынии, хотя начинал жизнь с отчаянного желания добиться успеха, или хозяин Нтони, старый и безропотный глава обреченного на гибель семейства рыбаков, стали почти символами жизни Южной Италии.

Но Верга был вновь открыт и оценен совсем недавно. При жизни у автора романов «Мастер Дон Джезуальдо» (1887) и «Семья Ма-лаволья» (1881) (последние годы жизни он провел в родной Катании, не написав ни строчки, и умер в 1922 г.) было гораздо меньше читателей и приверженцев, чем в наши дни. Его истории о крестьянах и рыбаках не слишком привлекали буржуа, который вскоре с энтузиазмом стал воспринимать сверхчеловека или эстетов из романов Габриеле Д’Аннунцио (1863–1938).

Не такими были судьба и жребий Джозуэ Кардуччи, всеми признанного и провозглашенного еще при жизни князем среди поэтов новой Италии, или, как говорил он сам, «пророком Италии самой прекрасной поры». Его слава была увенчана Нобелевской премией, присужденной в 1906 г. Это и понятно: эволюция настроений и поэзии Кардуччи очень точно отражала вкусы буржуазного общественного мнения Италии в период между окончанием Рисорджименто и первыми проявлениями национализма. Республиканец и якобинец в молодости, прославлявший Французскую революцию в цикле сонетов «Ç

Если, как мы убедились, панорама литературной жизни Италии 1880-х годов была достаточно пестрой, то этого нельзя сказать о спектре философских течений. Господствовала переживавшая расцвет философия позитивизма. В то время как писатели-веристы посвящали свои романы проституткам и наследственным болезням, социологи измеряли черепа, чтобы доказать предрасположенность к преступной деятельности. Один из них, Ничефоро[375], обнаружил, что различие между Севером и Югом происходит от разного строения мозга у жителей этих регионов. В свою очередь философы писали о «естественном отборе» и борьбе за выживание, политики теоретизировали насчет роли различных элит и политического класса, а литературная критика Де Санктиса уступила место научной филологии. «Наука» и «прогресс» — таковы были наиболее популярные слова той эпохи, и симпатии интеллектуалов склонялись в сторону тех стран, которые с точки зрения новых идей казались им показательными и образцовыми. В библиотеках и кабинетах итальянских ученых преобладали немецкие книги, интеллектуальное воздействие германского мира успешно спорило с традиционным влиянием французской культуры. На идейном поприще, так же как в политике и экономике, настал час Германии.