История итальянцев

Послесловие

В начале 1960-х годов Франсуа Фюре (1927–1997) и Дени Рише (1927–1989), возглавлявший коллекцию «История без границ» в издательстве «Файард»[480] предложил мне написать эту работу. Общая идея заключалась в следующем: предоставить французскому читателю легкочитаемый синтез итальянской истории, но при этом дать более глубокий образ Италии, чем, например, в работе Жана Франсуа Ревеля, в только что вышедшем блестящем памфлете «Для Италии» («Pour l’Italie»).

Мое культурное образование было таким же, как у ученых и интеллектуалов, которые в конце 1960-х годов, не без зазнайства называли себя «последователями Кроче и Грамши». Чтение их трудов оказало на меня огромное воздействие и даже повлияло на мой интерес к историческим наукам. Оба эти мыслителя являлись приверженцами историзма, но их подходы к истории Италии слишком отличались друг от друга, даже противоречили друг другу, и по этим причинам нельзя было читать или «открывать» А. Грамши, не знакомясь с трудами Б. Кроче.

Позже, во время пребывания во Франции в 1949–1952 гг., мне посчастливилось познакомиться с тематикой и методикой так называемой школы «Анналов». Я с увлечением прочитал труды Марка Блока, открывшие мне новые горизонты интереса и исследований, и, между прочим, посвятил этому историку одну из своих первых статей, нарисовав его «критический портрет». Эта статья была опубликована в журнале «Бельфагор» («Belfagor») в 1951 г. Я также перевел сборник эссе М. Блока, опубликованный в 1959 г. издательством «Латерца» («Laterza») под названием «Труд и техника Средневековья» («Lavoro e tecnica nel Medioevo»). Беседы и дружба с Пьером Виларом, завершавшим в тот момент работу над фундаментальным трудом о Каталонии[481], также дали мне очень много.

Нелегко было установить связь между моими «итальянскими» и «французскими» читателями; между этико-политической перспективой, характерной для итальянской историографии, и экономико-социальным подходом школы «Анналов»; между скоротечностью первой и «продолжительностью» второй. Я обнаружил эту связь в исторических трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса. До сих пор помню те искренние эмоции, которые вызвало у меня чтение страниц первой книги первого тома «Капитала» К. Маркса, посвященных проблеме начального накопления капитала, а также размышлений Ф. Энгельса о рыночном капитализме в третьей книге третьего тома. Это как раз те тексты, которые полезно перечитать тем, кто сегодня говорит, что надо «забыть» Маркса, чтобы ограничить их высокомерие. Хочу назвать еще один очень важный для меня труд — «Исследования о развитии капитализма» Мориса Герберта Добба, который ясным и убедительным способом представил проблему истоков и развития капиталистических обществ с марксистской точки зрения[482].

Мои юношеские амбиции, почерпнувшие силу в этих трудах, возможно, столкнулись бы с большой проблемой происхождения капитализма во Франции XVI в., но после нескольких бесплодных попыток я вернулся в знакомую мне область истории, а именно истории политических идей и течений. Изучая XVI в. во Франции, я столкнулся с вопросом наследия Никколо Макиавелли за пределами Италии. Это был вопрос, типичный для сторонника А. Грамши, и я посвятил ему небольшое исследование, вышедшее в свет в 1965 г. и повторно опубликованное в 1995 г. в переработанном варианте. В основе этой работы лежала идея Грамши о космополитическом влиянии итальянских мыслителей. Затем я перестал заниматься историей Нового времени, чтобы сконцентрировать внимание на современной истории, чем я сейчас и занимаюсь[483].

Надеюсь, читатель простит мне это предварительное отступление автобиографического характера, так как мне показалось уместным представить в общем мои материалы, интересы и темы, из которых вырос данный труд. Его замысел явно основан на «Тюремных тетрадях» А. Грамши, и от читателя, знакомого с этой работой, не скроется, что некоторые темы повторяются: отношения между городом и деревней, экономико-корпоративный характер коммуны и буржуазии в итальянских городах, космополитическое влияние итальянских мыслителей и т. п. Все эти темы текут сквозь мое сочинение, как подземные реки. Однако это не означает, что я просто проиллюстрировал серией «примеров» тезисы и утверждения из «Тюремных тетрадей». Впрочем, в такой детальности не было бы смысла, поскольку сами «Тетради» необходимо читать не как энциклопедию, а как руководство к действию. В частности, я направил все свои усилия на проверку и, возможно, модификацию изложенных в этой книге гипотез, основываясь на достижениях и прогрессе исторических исследований, которые имели место после смерти Грамши как в Италии, так и за границей.

Работу по проверке и критической адаптации к современности необходимо провести и сейчас, накануне переиздания «Истории итальянцев» через 30 лет после ее первой публикации в Италии в 1968 г. Для книги по истории такой срок очень большой, тем более что с того времени постоянно появляются новые исследования, содержащие важные результаты. Ограничиваясь только Италией, я отмечу такие работы, как «История современной Италии» в 11 томах Джорджо Канделоро[484], а в 1968 г. были опубликованы только первые пять томов этого труда; биография Кавура, написанная Розарио Ромео[485]; биография Муссолини, созданная Ренцо Де Феличе[486]; монументальное исследование Франко Вентури о XVIII в.[487]; история ИКП Паоло Спириано[488]; множество других работ, которые я, естественно, использовал, хотя лишь частично. С другой стороны, вспомним, что школа «Анналов», только начавшая свою деятельность в то время вместе с британской школой «социальной истории», сегодня очень известна, даже влиятельна в Италии и, без всякого сомнения, позволила открыть новые горизонты для исторических исследований — от демографии до истории «менталитета». При этом не забывается экономическая история, а совсем недавно началось изучение истории женщин.

Для публикации моей книги, которая впитала бы в себя все предыдущие учения, потребовалось бы полностью переписать ее. И если бы мне было нужно пуститься в такое предприятие, я бы сохранил ее структуру и организацию, но изменил бы суждения по некоторым вопросам, а подчас и целые главы. В помощь читателю я попытаюсь уточнить со ссылками и общими примерами основные идеи моего труда.

Для начала хочу объяснить первые строки введения. Когда я писал, что «история итальянцев нашего тысячелетия немыслима в отрыве от европейского контекста» и что я собирался описать «часть истории Европы», таким образом мотивируя принятую периодизацию, я намеревался сразу дистанцироваться от любого «провинциального» подхода к истории. Под ним я понимаю не ту интерпретацию истории Италии, свойственную XIX в., в частности эпохе Рисорджименто, согласно которой история страны сводится к длительному процессу созревания идеи Рисорджименто и национального единства, и уж менее всего я ссылаюсь на националистическое искажение, привнесенное в толкование этого подхода фашизмом. Чтение трудов Б. Кроче и А. Грамши, а также моих учителей Карло Моранди и Федерико Кабода, сделали мне прививку от подобных рисков. В большей степени я ссылаюсь на периодически возникающие радикальные интерпретации типа «антиистории Италии» (название старой книги Фабио Кузина[489]), общая идея которых заключается в представлении итальянской истории как череды «упущенных возможностей»: протестантская Реформация, распространению которой на Апеннинском полуострове преградила путь католическая Контрреформация; Рисорджименто, которое так и не достигло своих целей экономического и социального обновления и, наконец, движение Сопротивления, преданное или погрязшее в «преемственности» либо переделе власти политическими партиями (il consociativismo)[490]. В свете подобных интерпретаций прежде всего «оригинальный характер» истории Италии означал бы преемственность, если не консерватизм. Совсем недавно историк Р. Романо говорил о «наследии пятнадцати столетий»[491], которые продлились до недавнего времени и характеризовались преобладанием «феодального» элемента.

Меньшую стойкость я проявил против «соблазнов», предлагаемых таким «радикальным» историографическим подходом, и сопротивляться этому не смог. Впрочем, как и сейчас, я был убежден, что большинство проблем, составляющих и сегодня предмет дискуссий, видится по-иному и точнее, если их рассматривать в европейской перспективе, и более широкий горизонт позволяет историку избежать националистической риторики и обвинений. Приведу несколько конкретных примеров.

Проблема роли города в итальянской истории занимает значительное место в размышлениях А. Грамши. Ею давно интересовались знаменитые ученые — от Жана Шарля Леонара Сисмонда де Сисмонди и Карло Каттанео, о работах которого Грамши имел лишь отдаленное представление, до Вернера Зомбарта и Анри Пиренна. Согласно точке зрения этих авторов с некоторыми нюансами, город являлся прекрасным фактором развития, основной действующей силой раннего расцвета торговли и «капитализма» в итальянской экономике. Напротив, у Грамши мы находим суждения, которые ставят под сомнение это классическое толкование. Так, он пишет: «Урбанизация в Италии не представляет собой специфического явления, порожденного только лишь развитием капитализма и крупной промышленности»[492]. Автор также ранее отметил: «Единого схематического типа отношений между городским и сельским населением не существует, особенно в Италии»[493]. Далее он продолжает: «Это общее отношение (между городом и деревней. — Ред.)… в действительности является очень сложным, и формы проявления (его. — Ред.) внешне выглядят очень противоречиво.»[494].

Самые последние работы по историографии не преминули отметить эти идеи Грамши, но, с моей точки зрения, их толкование несколько натянуто, подчас чересчур радикально. Например, возьмем книгу «История Италии», выпущенную издательством «Эйнауди» («Einaudi»)[495], без сомнения, являющуюся обязательным источником для всех, кто интересуется прошлым Апеннинского полуострова. Так вот, там сказано, что «этот город, который все так стремились всячески восхвалять, наделе был главным препятствием на пути любых перемен в итальянской жизни»[496]. Или еще: «<…> возобновление роста городов обозначило в основном восстановление древнего сельскохозяйственного города как доминирующего типа»[497], и, следовательно, «поиск капитализма в Италии в прошлых веках вплоть до вчерашнего дня. представляется предприятием почти безнадежным»[498].

Подобные суждения вызвали критику. Говоря об этой работе, Р. Ромео утверждает, опираясь на позицию Каттанео, что «одной их оригинальных характеристик» истории Италии является «самая древняя и непрерывная в Европе городская цивилизация»[499]. И далее все в той же «Истории Италии» мы находим противоположные суждения, схожие с мнением английского историка Филиппа Джеймса Джонса, который в главе, посвященной истории экономики в Средние века, написал, что «итальянские города. создали в Италии универсальную империю, превратившую страну в центр международной торговли, промышленности и финансов»[500].

Используемый мной подход отличается от данных точек зрения большей дифференциацией в том, что касается пространства (как указывает А. Грамши, город на Юге и город «вилланов» отличаются от коммуны Северной и Центральной Италии), а также времени.

Стоит также разделять соответствующие роли города и деревни. На самом деле мы не говорим, что деревня всегда являлась тормозом и мертвым грузом. В XVIII в. именно сельское хозяйство способствовало подъему экономики и даже промышленности после долгого периода стагнации. Именно объединения сельскохозяйственных рабочих и крестьян, организованные в Паданской долине во второй половине XIX в., вытащили города из забытья и распространили там новые идеи и надежды. Так, в первые годы национального единства Модена была одной из цитаделей легитимизма и клерикализма.

Но все эти различия недостаточны для объяснения того, почему самый урбанизированный регион Европы — Центр и Север Италии — не смог породить энергию, необходимую для воплощения такого типа организации общества, который превзошел бы фазу, названную А. Грамши «экономико-корпоративной». По-моему мнению, на этот вопрос позволяет ответить концепция К. Маркса и Ф. Энгельса о торговом капитализме, т. е. о форме капитализма, существование и развитие которого предполагают также наличие крупных отсталых регионов, являющихся условием его выживания. Территории, где находились итальянские города, вписывались не в «естественные границы» Апеннинского полуострова, а в пространство феодальной Европы и Средиземноморского бассейна. Венеция и Флоренция поддерживали тесные связи с ярмарками в Шампани, с Фландрией и Ближним Востоком в большей степени, чем с периферийными районами полуострова. Венецианские и флорентийские торговцы и банкиры наживали свои состояния в основном на ценных и дорогостоящих товарах, включая самый дорогой в то время товар — деньги. Таким образом, расширению рынка они предпочитали производство и торговлю ограниченным ассортиментом изделий, ориентируясь прежде всего на узкую клиентуру, а также на потребление предметов роскоши, которые гарантировали им существенный доход. Аналогично, их финансовая деятельность сохраняла свой смысл, поскольку существовал государственный аппарат, неспособный обеспечить себя необходимыми деньгами для реализации собственных планов, ведь тогда короли жили в долг. Процветание Венеции и Флоренции было подобно оазису в иссушенной пустыне; и, когда на Восток пришли турки, свершились Великие географические открытия и крупные западные монархии объединились, тогда их положение пошатнулось, и процветание закончилось.

И если роль города на Апеннинском полуострове отличалась от той, которую прославил историк К. Каттанео, то, напротив, город и городская цивилизация Италии имели важное значение для Европы. Флоренция, Венеция, Генуя, Милан и другие из «сотни итальянских городов» были, по выражению Карла Маркса, «лабораториями», где ставились опыты по технике и моделям производства и торговли, которые впоследствии найдут свое применение в большем масштабе. Естественно, неслучайно существенная часть международной банковской терминологии и международных банковских операций родилась именно в Италии. Истории и авантюры итальянских городов занимают важное место в процессе перехода европейской экономики от феодализма к капитализму, как это трактует Иммануил Валлерстайн[502]: именно в таком контексте и следует найти им новое место, без тщеславия и упреков.

Перейдем теперь к другому вопросу, также типичному для А. Грамши. Речь идет о роли мыслителей в истории Италии. На данной стадии наш анализ касается исключительно того периода гуманизма и Ренессанса, который считается, начиная от Ж. Мишле и Я. Буркхардта и до наших дней, в зависимости от различных периодизаций и акцентов, наиболее богатой и восхитительной эпохой в итальянской истории. Даже в такой степени, что именно это время отождествляется с историей страны. Задолго до упомянутых ученых Вольтер говорил о «веке Льва X».

В равной степени некоторые мысли А. Грамши по этому вопросу являлись радикальным изменением точки зрения по отношению к толкованиям, популярным в его эпоху, но необходимо читать, не вырывая эти мысли автора из контекста[503]. В «Тюремных тетрадях» мы находим много идей касательно «вненационального и, следовательно, регрессивного» гуманизма и Ренессанса, а также главных мыслителей, поскольку, по мнению Грамши, «<…> они (гуманисты. — Ред.) представляли собой “космополитическую касту”, для которой Италия являлась, вероятно, тем, чем является область в рамках современной нации, — и ничем большим и лучшим: они были аполитичны и анациональны»[504]. Однако в других местах книги он не столь строг и определяет гуманизм как «прогрессивный процесс по отношению к культурным “космополитическим” классам и как регресс с точки зрения итальянской истории»[505]. Также, впрочем, составляя «перечень» «наиболее значительных для рассмотрения и анализа вопросов» истории страны, Грамши спрашивал, обладали ли гуманизм и Возрождение прогрессивным или регрессивным характером, и оставил этот вопрос открытым[506].

Авторы труда «История Италии», выпущенного издательством «Эйнауди», учитывали эти идеи, однако высказывали противоположное мнение. Для Р. Романо Возрождение представляется «грандиозной работой, когда за прекрасным фасадом колоссальные усилия, ум, восприимчивость были направлены на защиту истерзанного и находившегося под постоянной угрозой разрушения здания»[507], в то время как К. Виванти, ссылаясь на другой пассаж А. Грамши, приходит к следующему, более тонкому выводу: «Неоспоримо влияние гуманистической культуры, и ее вклад в мировое развитие особенно высоко оценивается, но эта культура, тем не менее, нанесла и существенный ущерб в плане ее связи с социально-политической эволюцией страны, и, таким образом, можно утверждать, что гуманизм был актом реакции в культуре, потому что все общество, казалось, стало реакционным»[508].

Именно подобную идею я хотел предложить в конце параграфа, посвященного гуманистам в итальянском обществе, когда отметил: «Гуманисты были слишком изолированы от народа, чтобы стать “вождями” итальянского общества. Все великие революции, в том числе и интеллектуальные, имеют свою цену»[509].

Тем не менее стоит отметить, что любое сомнение относительно положительной роли гуманизма и Возрождения, при всех различиях между эпохами, местом и личностями, имеет смысл только при ее рассмотрении относительно итальянской действительности и национальной перспективы. Мы вынуждены согласиться с тем, что то, что считается «космополитизмом» и «интеллектуальной эмиграцией» применительно к Италии, напротив, является бесценным вкладом и обогащением с точки зрения Европы и формирования западной цивилизации. Грамши осознавал это, доказательством чему является его интерес к личности и труду Никколо Макиавелли. Именно этого человека Грамши характеризовал иначе, чем гуманизм, суждения о котором я цитировал выше. В «Тюремной тетради» № 17 он писал: «Гуманизм носил “политико-этический” характер, он представлял собой поиски основы того “итальянского государства”, которое должно было возникнуть одновременно и параллельно с возникновением государства во Франции, в Испании и Англии; в этом смысле гуманизм и Возрождение имеют своего наиболее яркого представителя в лице Макиавелли»[510].

Космополитическая функция итальянских мыслителей является признанным фактом, и, говоря по-прежнему о Макиавелли, неслучайно именно иностранцы — от Бодена до Бэкона и от Гаррингтона до Гегеля — наиболее глубоко толковали его идеи и переработали его учение. Но по причине разнообразия и богатства политической и культурной жизни, полицентризма Италии, страна сама является «космосом», и именно в зависимости от функции этого «космоса» и следует рассматривать роль мыслителей. Возьмем, например, «вопрос о языке», о котором я много говорил в этой книге, — и участие в его решении поэтов от «сладостного нового стиля» до Данте, Кастильоне, Вери и даже до Мандзони. Мне представляется очевидным, что интеллектуалы сыграли роль, которую в соответствии с учением А. Грамши нельзя определить ни как «национальную», ни как «национально-народную», но которую нельзя назвать и «вненациональной», «аполитичной» или даже «регрессивной», поскольку она имела решающее значение для формирования «койне» и общеитальянского сообщества.

Все эти размышления касаются длительного периода, когда история Италии развивалась под знаком полицентризма и была тождественна истории старинных итальянских государств, или, если хотите, «итальянцев», что отражено в названии данной книги. Следующий этап начинается с проникновения идей Французской революции и наполеоновских войск на Апеннинский полуостров и продолжается вплоть до настоящего момента, т. е. с зарождения движения за национальное объединение до достижения им своей цели — создания единого государства. В этом отношении работа историка в значительной степени облегчена, поскольку у него есть направление движения. Кроме того, обзорный труд, подобный нашему, обязательно основан на исторических исследованиях, касающихся Рисорджименто и объединения страны. Подобные исследования были особенно распространены после Освобождения, в основном благодаря стимулу, заданному размышлениями А. Грамши, и это облегчило мою задачу. В частности, я хотел бы отметить доступную в то время книгу «История современной Италии» Дж. Канделоро, исследования Франко Делла Перуты о демократии времен Рисорджименто[511], обобщающую работу Джанпьеро Кароччи об Италии периода Джолитти[512], труд «Рисорджименто и капитализм» Розарио Ромео[513] и вызванные этой последней книгой дискуссии. Перечень можно продолжить.

Ранее я писал, что не всегда мог сопротивляться искушению радикальной критики, и, в частности, ссылался на 2-ю часть моей работы, особенно на последние главы. Здесь я хотел бы объяснить свои слова на нескольких примерах.

Итак, изменилось мое мнение о Б. Кроче, поскольку теперь я считаю его ограниченным и несправедливым в отношении мэтра моего поколения. Кроме того, я больше не назвал бы параграф о периоде после окончания Первой мировой войны «Неудавшаяся революция?» даже с вопросительным знаком. Это название подсказали мне слова, написанные А. Грамши 8 мая 1920 г. в 1-м номере еженедельника «Ордине нуово», которые я цитирую в заключение и в которых говорится: «За настоящим этапом классовой борьбы в Италии последует либо завоевание революционным пролетариатом политической власти <…> либо бешеный разгул реакции имущих классов и правящей касты»[514]. В действительности данный прогноз оказался обоснованным только относительно второго условия. Поскольку альтернативой «бешеному разгулу реакции», которой оказался фашизм, было не взятие власти пролетариатом, а консолидация и рост демократических завоеваний, осуществленных в послевоенный период, и преобразование старого, анемичного либерального государства в современную демократию. Что, впрочем, как я считаю, показано в этом моем труде.

Аналогичные размышления применимы с большим основанием и к нескольким страницам данной книги, посвященным периоду после окончания Второй мировой войны. Представленная там реконструкция политических событий и эволюции нравов в Италии, без сомнения, может казаться приукрашенной и выразительной, но она не менее схематична, ибо основана на противопоставлении победителей материализма, реакции, «квалюнквизма» проигравшим левым силам. Это привело к тому, что я высказал половинчатые и поспешные суждения о важных личностях и эпизодах политической борьбы и недооценил завоевания Республики и Конституции. События и неудачи периода после окончания Первой мировой войны больше не повторились, и страна стала современным демократическим государством. Это самое важное.

Таким образом, некоторые мои суждения того времени являлись плодом ограниченной точки зрения и умозаключений, основанных на понятии «упущенные возможности», что, впрочем, не было новым подходом. Подобная манера рассуждения может похвастаться вполне знаменитыми примерами, и ее можно обнаружить в недавно опубликованных работах. Но не так давно были выявлены новые факты. В период нестабильности и кризиса, переживаемого Италией, значительное распространение и резонанс получили наиболее радикальные учения, а не те, которые базируются на логике упущенных возможностей и преданного движения Сопротивления: они касаются всей истории так называемой «Первой Республики», начиная с ее истоков и основ, в том числе движения Сопротивления. Говоря о последнем, мы вынуждены признать, что оно пало жертвой преувеличений и манипуляций, которые явно не способствовали формированию зрелого исторического суждения. Мне кажется, что важно высказать на этот счет несколько соображений.

Отправной точкой, естественно, является 8 сентября 1943 г. — день провозглашения перемирия между Италией и союзниками. Без сомнения, он представляет собой исключительное событие, если не «уникальный факт мировой истории», как писал Ренцо Де Феличе[515]. Но в чем заключается это своеобразие и оригинальность? Наилучший ответ на данный вопрос можно найти в исследовании Елены Ага-Росси о 8 сентября и его предпосылках. Автор убедительно показывает ответственность долгих лет господства фашизма[516], а также непосредственно короля, «чьи поступки были неадекватны ситуации, с которой он столкнулся»[517], маршала Бадольо и его правительства, которые продемонстрировали «полную безответственность»[518], «полное безразличие к интересам страны» и «истинный цинизм по отношению к неизбежному принесению в жертву армейских частей, находящихся за пределами Италии»[519].

Ренцо де Феличе, Эрнесто Галли делла Лоджиа и Эмилио Джентиле тоже недавно вернулись к теме 8 сентября. В отличие от Ага-Росси эти авторы в меньшей степени занимаются реконструкцией событий, а исследуют состояние коллективного духа в тот исторический день, обильно цитируя в этих целях личные дневники, переписку и мемуары. Однако данные источники выражают будничность и нестабильность душевного состояния и настроений, и полностью полагаться на них нельзя. Например, в дневнике Коррадо Альваро моменты упадничества сочетаются с искрами надежды. Еще больший риск представляет изолированность цитируемых отрывков от контекста или даже их произвольное и неточное воспроизведение, как, в частности, фрагменты личного дневника Франко Каламандреи, использованные Э. Галли делла Лоджиа. Благодаря подобному монтажу, состоящему из различных свидетельств, Р. Де Феличе приходит к заключению, что 8 сентября 1943 г. было «символической датой итальянского несчастья», ибо она обнажила «исчезновение национального чувства»[520] народа и «отсутствие у него моральной реакции»[521]. В целом имела место настоящая «забастовка морали»[522]. Галли делла Лоджиа даже говорит о «гибели родины», как назван его памфлет. По его мнению, этот роковой день стал проявлением «ужасающей этико-политической слабости… итальянцев»[523], апогеем «длинной серии ошибок, оплошностей, импровизаций, подчас настоящего малодушия, которые бросают громадную тень на способность итальянцев сражаться и умирать»[524].

В этом отношении я хотел бы процитировать наиболее подходящее замечание Е. Ага-Росси: «Риск, свойственный толкованию 8 сентября как “автобиографии нации”, т. е. проявления длительного морального кризиса, заключается в том, что такой подход всегда будет пытаться искать его глубокие исторические истоки и превращать их в алиби, пытаясь оправдать полную безответственность правящего класса, заставляя забыть об абсолютной специфике событий, связанных с кризисом в Италии»[525]. Я полностью разделяю это мнение. В современной истории нет подобных примеров, когда король и правительство отдают на произвол случая судьбу управляемой ими страны в решающий для ее будущего момент, оставляя лишь неясные послания. Именно в этом заключается «особенность» и «уникальность» 8 сентября 1943 г.

Если это так, то разговоры о «гибели родины» равны вынесению приговора жертвам и ответственным за случившийся крах. И если не отпускать грехи последним, то все же стоит согласиться, что у них были смягчающие обстоятельства. Если что-то и погибло 8 сентября, то, говоря словами Джан Энрико Рускони, это «идея государства, содержащаяся в понятии “родина”»[526], или, точнее, концепт родины как чего-то внешнего и риторического. Что же такое настоящая родина?

Я пытаюсь ответить на этот вопрос, основываясь на отрывке из дневника Пьеро Каламандреи, цитируемого Эмилио Джентиле:

Можно возразить, что П. Каламандреи писал эти строки после свержения Б. Муссолини 25 июля 1943 г., в момент большой надежды и всеобщей эйфории. Восьмого сентября атмосфера полностью изменилась: казалось, только что обретенная родина вновь потеряна. Тем не менее все, кто пережил тот памятный день, вспоминают о нем как о дне, как я его описывал, когда «ни один беглый солдат не мог пожаловаться на то, что он не получил гражданского платья; ни один военнопленный из армии союзников, оказавшийся вдруг на свободе, не получил отказа в помощи, не говоря уже о крыше над головой; ни один еврей не был выдан нацистам, и каждый получил убежище». Но чем же тогда была эта общая и сердечная солидарность, «это человеческое понимание», как не обретением родины, которое почувствовал 25 июля Пьеро Каламандреи и которое теперь выражалось в конкретных действиях? Два месяца спустя, вспоминая сентябрьские дни, Бенедетто Кроче написал в своем дневнике, цитируемом Э. Галли делла Лоджиа и Э. Джентиле, что он «несколько часов не мог заснуть между 2 и 5 часами утра, не мог не думать о том, что все, что создали поколения итальянцев за один век в области политики, экономики и морали, было безвозвратно утеряно»[528]. Однако данный отрывок на этом не заканчивается. Далее Кроче утверждает: «В наших сердцах продолжают жить лишь идеальные силы, с которыми мы должны будем встретить трудное будущее, больше не оглядываясь, сдерживая наши сожаления»[529]. Многие итальянцы, не обладающие полетом мысли Бенедетто Кроче, нашли в несчастье силы продолжить жить и надеяться.

Это те самые люди, которым не хватило «способности сражаться и умирать» и которые будут сражаться и убивать друг друга несколько месяцев спустя, в период «гражданской войны». Именно так выглядит в глазах Р. Де Феличе, Э. Галли делла Лоджиа и даже Э. Джентиле движение Сопротивления. Все трое принимают формулировку, предложенную Карлом Шмидтом и использованную Эрнстом Нольте в качестве ключа для толкования европейской истории межвоенного периода и даже более позднего времени. После конгресса в Беллуно в 1988 г. и публикации в 1991 г. книги Клаудио Павоне о понятии «европейская гражданская война», данные термины все чаще употребляют даже в Италии[530]. В предисловии ко второму изданию своего исторического очерка Павоне справедливо жалуется, что дискуссия и критика, вызванные его трудом, направлены в основном на термин, отраженный в названии книги: «Гражданская война»[531]. Но мне кажется неизбежным, что дебаты касались главным образом новизны и наиболее противоречивых взглядов на этот период. Таким образом, я хотел бы выразить свою точку зрения по данному вопросу, который является далеко не второстепенным, когда некто хочет сформулировать общее мнение об истории республиканской Италии.

В XX в. в Европе было много гражданских войн: в 1918–1920 гг. в России, в 1936–1939 гг. в Испании, в 1946–1949 гг. в Греции и в Югославии в годы Второй мировой войны и сейчас. Во всех указанных случаях страна и все население участвовали в конфликте, где каждый из двух лагерей основывался на своих ценностях (или на том, что они считали таковыми), в справедливость которых они верили иногда до фанатизма, и где каждая из сторон обладала достаточными силами для надежды на победу. В подобных условиях идеологического «перегрева» и относительного равновесия конфликт принимал форму настоящей войны, ведущейся на фронтах и в тылу с участием регулярных армий, снабженных всеми имеющимися видами оружия, — конфликт, исход которого решался на поле боя. В силу указанных характеристик гражданские войны чрезвычайно кровавы и военные действия часто превращаются в варварство и зверства. Именно это происходило в России, Испании и Югославии.

Как бывший участник движения Сопротивления, я могу лишь согласиться с К. Павоне, когда он пишет, что взаимные обвинения в ответственности и жестокости «не должны заставлять забыть тех, кто видел в гражданской войне не только трагедию, породившую резню и скорбь, но также событие, с которым нужно гордо смириться во имя сделанного выбора и сознательного принятия всех последствий, связанных с этим выбором». Однако, последовавшие выводы Павоне оставляют меня в недоумении. «С этой точки зрения можно изменить существующее осуждение: это было именно неотъемлемое напряжение “гражданского” характера конфликта, что позволяет переоценить типичные негативные элементы войны как таковой»[532]. И, несмотря на чувства, которые я испытываю к памяти Ф. Вентури, не могу согласиться с его утверждением, которое цитирует и под которым подписывается К. Павоне, а именно «гражданские войны — это единственные войны, в которых стоит сражаться»[533]. На самом деле мнение историка не должно совпадать с мнением бывших бойцов. Читая красочные воспоминания ветеранов Верденской операции[534], не следует забывать, что это была бессмысленная резня. Сомневаюсь, что все участники движения Сопротивления согласны с формулировкой «сострадание мертво», если толковать ее только как констатацию факта и пристрастие, на что, кажется, указывает контекст. Действительно, жалость может исчезнуть, но это чувство может и усилиться в период несчастья, и именно в терминах «истории сострадания» Габриеле Де Роза и католическая историография определили отношение духовенства и Церкви к оккупированной немцами Италии[535]. Светский человек, такой, как Б. Кроче, возможно, хотел сказать нечто подобное, когда одновременно утверждал, что «мы не можем не называть себя христианами».

Попробуем обосновать с помощью фактов проблему движения Сопротивления как гражданской войны. Для этого у нас есть великолепные исследования, как, например, недавняя работа Лутца Клинкхаммера[536], которая вышла в свет после труда Клаудио Павоне[537], но на которую лишь в редких случаях ссылаются в данной дискуссии и не всегда корректно.

Первая мысль, выдвигаемая большинством исследователей[538], заключается в том, что движение Сопротивления действовало только на определенной части страны, оккупированной немецкими войсками. В освобожденных районах противодействия союзникам со стороны фашистов не было, за исключением ряда изолированных, спорадических и единичных случаев отчаянных акций партизан во Флоренции и в Турине, в то время как подобные акции должны были бы происходить во время безжалостной гражданской войны, когда оба лагеря действовали бы, исходя из своих ценностей и надеясь на победу. Некоторые руководители Итальянской социальной республики, например Паволини, подумывали об организации очагов сопротивления в тылу войск союзников, но речь идет о совершенно нежизнеспособном проекте[539].

По моему мнению, отсутствие открытого проявления нетерпимости и враждебности местных крестьян в отношении партизан представляется значительным фактором, если не более. Тем не менее причин для трений хватало, начиная от подчас необдуманных реквизиций продуктов питания и скота до массовых репрессий против гражданского населения, которые могли вызвать операции партизан, что, по существу, и происходило. Я считаю, что точно реконструированный Леонардо Паджи[540] эпизод, происшедший в деревне Чивителла-делла-Кьяна[541], не противоречит этому выводу и уж тем более не может служить исключением, подтверждающим правило.

Необходимо принимать во внимание и третий фактор: позицию духовенства и Церкви в северных регионах Италии, оккупированных немцами. Этот вопрос имеет огромное значение в католической стране, большей частью крестьянской, какой была тогда Италия. Итак, проведенные католическими историографами исследования достаточно убедительно показали, что роль «высокого и благородного посредничества, сыгранная духовенством и светскими католиками», внесла существенный вклад в то, что удалось «избежать» риска «гражданской войны»[542]. Попытка священника Туллио Кальканьо (1899–1945) основать клерикально-фашистское движение потерпела крах. В любом случае Италия не пережила событий совершенно иного национального и международного контекста, похожих на события в Испании — тоже католической стране, где гражданская война являлась также и религиозной войной, разделившей не только большинство населения на сторонников и противников духовенства, на верующих и неверующих, но и само духовенство на большую группу сторонников генерала Франко и позиции Ватикана и воинственное меньшинство баскских священников.

И наконец, еще несколько слов по поводу гражданской войны. Достаточно мощное партизанское движение также возникло в регионах, где с политической и военной точек зрения Республика Сало отсутствовала, например, в так называемых «оперативных зонах» альпийских районов и на Адриатическом побережье, которые фактически были аннексированы Третьим рейхом. Это тем более примечательно, что речь идет о «белых», т. е. католических регионах.

Указанные замечания уже представляют собой существенное ограничение интерпретации движения Сопротивления как гражданской войны. На самом деле это не препятствовало периодическому проявлению эпизодов сродни гражданской войне, когда одни итальянцы сражались против своих сограждан, воевавших самостоятельно или вместе с немцами. А значит, в большей степени проблему представляют характер и значение этих столкновений. В зонах подконтрольных немецким войскам, т. е. единственных, где возникло движение Сопротивления, конфликт так и не обрел характерные для войны черты, за исключением нескольких последних дней, а представлял собой партизанские акции или войну разрозненных отрядов, использовавших тактику засад и рейдов. Настоящих сражений не происходило, если не считать преувеличений историографов движения Сопротивления и официальных мемуаров. Как в одном, так и в другом лагере силы участников были ограничены. Истина заключается также и в том, что сами по себе большие потери не являются характерной чертой гражданской войны[543], и все же количество павших в ходе борьбы итальянского движения Сопротивления несравнимо с миллионами жертв гражданской войны в России, с сотнями тысяч погибших в испанской и югославской войнах и с 150 тыс. павших в войне в Греции[544] — стране, где проживало всего 7 млн человек. Таким образом, я не понимаю, на чем основывался Р. Де Феличе, когда утверждал, что «в 1943–1945 гг. в Италии происходила гражданская война, по размаху и драматичности невиданная дотоле в других странах»[545].

Расчеты этого историка для оценки предположительного числа сражавшихся в «гражданской войне» представляют лишь незначительный интерес, тем более что речь шла о неоднородных армиях, как было показано Л. Клинкхаммером[546]. Число партизан характеризуется достаточно большой ротацией между горными отрядами и теми бойцами, которые, используя неудачное выражение Де Феличе, без сомнения, находились в «горячей точке», постоянно рискуя быть обнаруженными и схваченными. Что касается фашистской армии, то на деле это было объединение различных образований — регулярной армии под командованием Грациани, Республиканской национальной гвардии, в которой служили также и карабинеры, «Черных бригад» Алессандро Паволини, «Decima Mas»[547]и других отрядов нерегулярных войск. Более того, в каждом из двух лагерей часто наблюдалось соперничество и даже внутренние конфликты.

Все эти факты — ограничение лишь северными регионами, отношение с крестьянами, роль духовенства и Церкви, действия движения Сопротивления в оккупированных немцами зонах, присоединенных к Третьему рейху, формы конфликта и общее число потерь — приводят нас к существенному изменению толкования движения Сопротивления как гражданской войны. Но мы до сих пор намеренно оставляли в стороне еще один фактор, который представляется решающим, чтобы склонить чашу весов в пользу опровержения данного постулата. Для определения этого фактора и оценки его важности необходимо прежде всего найти место итальянскому движению Сопротивления в контексте Второй мировой войны.

Среди государств, где возникло подобное движение, Италия была страной, чья территория дольше всего — в течение 24 месяцев — служила театром военных действий иностранных армий, оспаривавших друг у друга контроль над итальянскими областями и владение ими. Зарубежные войска также участвовали и в гражданской войне в России для оказания помощи одной из сторон, и в гражданской войне в Испании на этот раз для поддержки обеих сторон, но целью этого участия была лишь поддержка и помощь местным войскам. В Италии наблюдалась обратная ситуация. Это было верно в отношении фашистов, ибо их отряды участвовали в борьбе с движением Сопротивления, а нахождение их на фронте было достаточно ограниченным и зависело от ряда факторов. Это также относилось и к партизанам, по крайней мере в том, что касалось военных действий. Генерал Александер был не единственным, кто считал их «саперами», подрывниками на службе союзнических армий, действующих за линией фронта. Делегация КНО молчаливо согласилась с этой ролью, предназначенной ему при подписании соглашения с представителями союзников в декабре 1944 г. в Риме, по которому Комитет обязался подчиняться англо-американскому командованию и разоружить свои части после ухода немецких войск. Мне кажется, что на этот счет можно частично согласиться с замечаниями Э. Галли делла Лоджиа.

Таким образом, Италия — оккупированная страна, а немецкие оккупанты, против которых сражалось движение Сопротивления, были фактически «главным врагом», даже если К. Павоне собрал по этому поводу и другие точки зрения[548]. В равной степени исследование Л. Клинкхаммера достаточно убедительно показывает, что для большинства итальянцев «главным врагом» действительно были немцы. Несмотря на усилия германского посла в Республике Сало Р. Рана по сохранению контроля над ситуацией, по мере того как конфликт приобретал более радикальные формы, роль оккупанта становилась очевиднее и невыносимее. Население было единодушно как на территориях, присоединенных к Третьему рейху, так и на тех, которые находились под юрисдикцией Республики Сало. Ведь именно немцы депортировали местных жителей на работы в Германию, и именно отряды СС несли ответственность за первые кровавые события, происходившие в Кай-яццо, Адреатинских пещерах, Бовес, Сант-Анна-ди-Стацемма, Валлучиоле, Стиа, Марцаботто[549]. Изгнание оккупантов, «освобождение» означали конец депортаций и резни, возврат к миру и нормальной жизни. Таким образом, это были совершенно приоритетные цели.

Однако не стоит интерпретировать все эти соображения как недооценку феномена движения Сопротивления, а скорее как уточнение. Действительно, это движение не ограничивалось только военными акциями своих отрядов и являлось еще в большей степени политическим феноменом. Несомненно, участники боевых действий на греческом острове Кефалония и повстанцы в Неаполе принадлежали к движению Сопротивления, также как и рабочие крупных центров Севера, начавшие в 1944 г. то, что Л. Клинкхаммер назвал «самой крупной всеобщей забастовкой, организованной в оккупированной национал-социалистами Европе», после которой КНО «узаконил свою политическую власть на демократической основе, что приобрело первостепенную важность для формирования образа послевоенной Италии»[550]. Сотни тысяч солдат, интернированных в Германии, которые отказались примкнуть к Республике Сало, стали, со своей стороны, действующими лицами «другого движения Сопротивления», если выразиться словами Алессандро Натты из названия его мемуаров о депортации[551]. И только меньшинство, полностью осознававшее свою изоляцию и грядущее поражение, осталось верной Итальянской социальной республике. После краха или рассеивания фашистского мифа единственной еще незапятнанной ценностью для этого меньшинства осталась «честь» в смысле верности немецким союзникам и отказа от вероломного короля, которую общественное мнение считало коллаборационизмом. Эти люди познали физическую и моральную изоляцию и реально доказали свою последовательность, несомненно заслуживавшую уважение, когда они не опустились до озлобления и жестокости. Однако и тут стоит отделять моральное суждение от исторического.

Конечно, как и всегда в аналогичных ситуациях, существует «серая зона», но ее границы сужались по мере того, как победа все больше и больше склонялась на сторону союзников. Нельзя говорить о «нейтралитете», скорее об оппортунизме тех, кто делал вид, что ничего не замечал и не знал, или о «малодушии», используя более сильные слова Клаудио Павоне[552], — но это относится к человеческой природе в целом, а не к homo italicus[553]в частности.

В свете указанных факторов мне кажется, что противопоставление движения Сопротивления коллаборационизму, принятное в других европейских странах и предложенное Марко Паллой[554], более применимо к сложной действительности итальянского движения Сопротивления как внутреннего феномена, нежели к определению «гражданская война». Напротив, старое толкование этого движения как войны за освобождение страны, что вполне по-прежнему сочетается с парой Сопротивление — коллаборационизм, сохраняет все свое значение, если поместить его в контекст Второй мировой войны.

Следует добавить, что если движение Сопротивления было важным аспектом мучительного опыта, пережитого итальянским народом 8 сентября 1943 г., важным аспектом «пережитого» им, говоря близкими Пьетро Скопполе словами, но тем не менее оно представляло собой лишь часть этого опыта. Не только потому, что лишь меньшинство принимало в движении Сопротивления непосредственное участие, но и потому, что оно было всего лишь сегментом сложного процесса, длившегося и после освобождения и в ходе которого народ, только что избавившийся от 20-летней диктатуры и напыщенного красноречия, с трудом заканчивал сдавать экзамен на общественное сознание и вновь обретал политическую сферу и демократические нормы. Но из этого не стоит делать вывод, будто результатом данного процесса стало неизбежное присоединение к антифашизму в целом и, в еще меньшей степени, к идеологии одной из партий, входивших в состав КНО. Многие итальянцы, возможно даже большинство, с разной степенью убежденности просто приняли новые правила социальной жизни. Впрочем, это подразумевало отказ и даже отречение от фашизма и его националистической риторики и символов. Самое важное, хотя и эфемерное, заключалось в том, что сразу после Второй мировой войны правые движения стали называть себя «афашистами», символом которых были не война и ностальгия, а только «некий человек», раздавленный винтовым прессом.

Все эти размышления показывают: если верно, что природа вещей заключается в «том, как они появляются», то, следовательно, именно в этом опыте необходимо искать, по определению Э. Галли делла Лоджиа, «генетический код»[555] Итальянской Республики, ее легитимации. В этом отношении историк поддерживает мнение, согласно которому, отказ от термина «гражданская война» и его замена образом и «идеей единого движения Сопротивления» вписываются в стратегию, которая позволяет антифашистским партиям узаконить установленный ими «новый республиканский режим» — процесс, к которому в большинстве своем общественное мнение осталось безучастным, но и не испытывало недоверия. Галли делла Лоджиа пишет: «Для нового режима это привело к незначительному и медленно разъедающему его недоверию, атмосфере подозрительности по отношению к его ценностям и идеологическим предпосылкам». Это «состояние вещей внесло существенный вклад в придание олигархической окраски правящим республиканским политикам и в придание с самого начала политической сфере, которая была все же демократичной, образа некоего изолированного и обособленного целого»[556]. Такое положение не могло продлиться долго, и в действительности процесс ослабления и разложения «идеи государства… происходивший в течение нескольких десятилетий, в последнее время ужасно ускорился»[557]. Ренцо Де Феличе еще более четко выразился по данному вопросу, поскольку он установил связь между «недостаточным патриотизмом итальянских партий, начиная с того периода вплоть до сегодняшнего дня», и «Танджентополи» (Tangentopoli)[558]. Но тем не менее он не считает, что Конституция может быть отражением «достойного порицания разделения власти между политическими партиями в самые первые годы существования [Итальянской Республики]»[559].

Подобные толкования вопроса требуют ответа. Для начала, я не вижу, как страна, которая, как пишет Э. Галли делла Лоджиа, обладала «политической сферой, которая была, все же демократичной», и которая, как утверждает Де Феличе, имела Конституцию не основанную на разделении власти между партиями, могла бы стать «авторитарным режимом». Затем, оба автора видят преемственность между тем, что Де Феличе называет «бараком движения Сопротивления», и всеобщей коррупцией последних лет. Мне кажется очевидным, что здесь необходимо отвлечься от любых попыток реконструкции событий второй половины ХХ в., когда в Италии произошли, без сомнения, самые важные перемены в ее истории. Подобные утверждения не дают ни ответов, ни объяснений. Однако они задают дополнительные вопросы, на которые тоже необходимо попытаться ответить, в частности в эпоху, когда их обоснованность уже была весомо продемонстрирована.

Поскольку сам я не могу заняться реконструкцией 50 лет итальянской истории, мне остается только рекомендовать читателю работы, которые могут удовлетворить его любопытство. В последние годы появилось очень много трудов о новейшей истории Италии, и у нас сейчас есть много книг, получивших, впрочем, не столь широкое распространение, как недавние публикации, на которые я уже ссылался в этом послесловии. Это вполне естественно, ибо в данных работах содержатся различные точки зрения и разные выводы. И именно это характеризует одну из них, созданную как единое произведение, 5-томник «Истории республиканской Италии» («Storia dell’Italia repubblicana»), выпущенный издательством «Эйнауди». Однако данный внушительный труд неоднороден. Здесь я ограничусь лишь упоминанием участника авторского коллектива Франко Де Феличе за серьезность подхода и глубину проблематики.

Дальнейшие рассуждения, завершающие данное послесловие, являются плодом моих собственных размышлений, а не результатом работы историка. Это просто мысли о пережитом мной и другими людьми опыте.

Начнем с важной, в какой-то степени символической даты выборов 18 апреля 1948 г. В моей книге я представил это событие как завершение процесса, в ходе которого христианские демократы постепенно отдалились от движения Сопротивления, смогли расширить свою базу с помощью духовенства, Церкви и Соединенных Штатов и выиграть у левых. Это констатация факта, а не исчерпывающая реконструкция. На самом деле необходимо поместить результат выборов внутрь процесса упрочения здания, которое начало возводиться с момента Освобождения страны и основы которого заложила Конституция. После выборов 1948 г. это здание приобрело устойчивость благодаря очень широкому консенсусу: более 80 % голосов получили крупнейшие антифашистские партии. Если же принять во внимание и мелкие антифашистские партии (Итальянскую социал-демократическую партию, Итальянскую республиканскую партию и т. п.), то в целом их поддержали 90 % избирателей. Таким образом, мне кажется, что 18 апреля можно считать завершением длительного и сложного экзамена для народного сознания, распрощавшегося с 20-летним политическим постом, завершением мучительного процесса повторного обретения демократических норм и «обучения демократии»[560], который начался, впрочем, в период движения Сопротивления.

Тем не менее такой взгляд мне кажется более правильным, тем более что предвыборная борьба была жесткой и сопровождалась множеством ударов «ниже пояса». В этом смысле показательны июньские выборы 1953 г., когда был отклонен «мошеннический закон», который изменил бы соотношение сил в парламенте в пользу проправительственных партий и, несомненно, нарушил бы межпартийное равновесие. Но эти выборы были также противоположностью выборов 18 апреля 1948 г., если посмотреть на них с институциональной точки зрения, поскольку являлись новым утверждением существования демократии и Конституции в том виде, в котором они были приняты и стабилизировали общество. Впрочем, 18 апреля левые потерпели историческое поражение, несмотря на великолепный результат на выборах, принимая во внимание нехватку доверия, если не его отсутствие, к их политической программе. Несколькими месяцами ранее, т. е. до создания Коминформа[561], наиболее здравомыслящие коммунисты отдавали себе отчет в необходимости получения страной американских кредитов, против чего они сражались теперь, подчиняясь партийной дисциплине.

За послевоенным периодом и реконструкцией последовали годы «чуда». Оно тоже было плодом различных независимых факторов событий и развития политической жизни Италии. В реальности «чудо» было частью бурного развития мирового экономического процесса 1950—1960-х годов. И если наиболее высокие темпы роста наблюдались в Италии, то частично это происходило за счет более низкого уровня развития итальянской экономики на начальном этапе. «Холодная война» тоже внесла свой вклад в стимулирование экономическогоо развития, причем двумя способами. Сначала это было вызвано тем, что большая часть общественности одобряла «западный» выбор, который представлял собой фактор внутренней стабильности. К тому же «холодная война» спровоцировала в стране конфликтную ситуацию, усилившую политическую борьбу, и таким образом стала связующим фактором, сколь ни парадоксально такое утверждение. В избранных законодательных собраниях всех уровней, в объединениях, во внутренних комиссиях, в профсоюзных и социальных организациях десятки тысяч человек, как правило переживших период движения Сопротивления, научились противостоять друг другу, но в то же время уважать друг друга. Итальянская демократия находится у них в большом долгу.

Однако это не означает, что «чудо» было спровоцированным из вне феноменом. В годы реконструкции принимались различные правительственные решения, центристы и левоцентристы содействовали появлению этого «чуда», а также возникшим противоречиям и перекосам. Политическая гегемония христианских демократов объясняется не только поддержкой со стороны Церкви и США и страхом перед коммунизмом, но также и способностью ХДП принимать решения и управлять страной. И здесь я говорю не столько о великих решениях в области внешней политики, таких, как присоединение к плану Маршалла и НАТО, поскольку здесь речь идет о почти обязательном выборе в контексте «холодной войны». В этом отношении я хотел бы только заметить, что ратификация Парижского мирного договора 1947 г. также вписывалась в данный контекст, но Э. Галли делла Лоджиа видит в ней «настоящую потерю суверенитета, которая стала для Италии ударом как последствие войны и повлияла на всю историю Республики»[562]. На самом деле, как уже было замечено, «договор не был “карательным” в том смысле, что лишал средств и символов ведения внешней политики страны, которая безапелляционно осуждала войну как иллюзию и истощение собственных сил»[563]. Кроме того, этот договор был обязательным этапом для реинтеграции Италии в систему альянсов, а затем в систему международных отношений. В большей степени я говорю здесь о менее эффектных решениях, которые, однако, были нацелены на вступление Италии в процесс развития свободной торговли, проявившееся в присоединении к ГАТТ[564] в 1949 г., к Европейскому платежному союзу[565] в 1950 г. и плану Шумана[566] в 1951 г., что позволило стране стать участницей Бреттон-Вудской системы[567], а затем и подписать Римский договор. В том, что касается моего тогдашнего мнения относительно итальянской внутренней политики, и, в частности левоцентристской реформы, то, без сомнения, необходимо было бы развить данную тему на последних страницах этой книги. Однако очевидно: у «чуда» была высокая цена, что особенно выражалось в небольших зарплатах и массовой эмиграции. Из-за этого, а также из-за контрастов и несправедливости, характерных для того времени, Италия 1960-х годов остается для меня даже сегодня «веселой и вульгарной» страной, какими и были тогда нувориши.

Что касается 1950—1960-х годов, то невзирая на любые суждения относительно каких-либо отдельных мер, предпринятых правительством, или их совокупности, Италия сохраняла управляемость, и под «правительством» я понимаю способность не только руководить в данный момент, но также способность предвидеть, планировать и по меньшей мере принимать предложения и инициативы оппозиции. Иными словами, политическая система, создававшаяся еще во время движения Сопротивления и в период антифашизма, была функциональной. Когда она прекратила играть свою роль и Италия перестала «управляться», тогда начал проводиться новый, более губительный курс в современной истории страны. В общем, кризис был спровоцирован не «партократией»; напротив, он привел к созданию партийного режима.

Возможно, стоит провести четкую границу между концом 1960-х годов и началом 1970-х. Подобно «чуду», этот кризис был также в значительной степени обусловлен внешними факторами, такими, как девальвация доллара и кризис Бреттон-Вудской системы. Позже, в 1973 г., случился первый нефтяной кризис. Более того, подобная сложная международная ситуация совпала с появлением на политической сцене первого поколения итальянцев, незнакомого с лишениями войны и разочарованиями послевоенных лет, для которого ограниченное благополучие, ради чего старшее поколение пожертвовало многим, было прочным приобретением, поколения — требовательного, устремленного в будущее.

Протесты начались в университетах и быстро распространились на рабочих промышленных предприятий и трудящихся в целом. Волна забастовок и недовольства, ознаменовавшая собой «горячую осень» 1969 г., принесла свои плоды. Размер заработной платы итальянских рабочих приблизился к уровню их европейских коллег, и в 1970 г. парламент принял Статут прав трудящихся[568], который положил конец закоснелой антипрофсоюзной политике и усилил значение переговоров с профсоюзами и трудящимися. Такие успехи были, впрочем, гораздо важнее, ибо они завоевывались благодаря преодолению жесткого сопротивления и добывались в чрезвычайно сложных обстоятельствах.

Двенадцатого декабря 1969 г. в филиале Сельскохозяйственного банка на Пьяцца Фонтана в Милане взорвалась бомба, в результате погибло 19 человек. До сих пор этот террористический акт окутан тайной относительно виновников на национальном и международном уровнях, поскольку тогда поспешно обвинили нескольких анархистов, которые, как оказалось, не имели к этому деянию никакого отношения. Однако совершенно очевидно, что цель этого теракта, независимо от того, кто были его организаторы, заключалась в ужасающем предупреждении тем силам и политикам, которых они считали слишком сговорчивыми с народным движением. Бомба, приведенная в действие на Пьяцца Фонтана, стала началом эпохи «стратегии напряженности», продлившейся все 1970-е гг. и даже дольше. За ним последовал теракт на Пьяцца Лоджиа в Бреше в 1974 г., в поезде «Italicus»[569] тогда же и, наконец, взрыв на вокзале в Болонье в 1980 г., когда погибли 85 человек.

В те же годы развитие левацкого терроризма придало еще больший драматизм политической ситуации в Италии. Причины этого необходимо искать в студенческих и рабочих волнениях или, точнее, в их побочных продуктах: в своего рода вкусе к браваде и дилетантстве, левом «даннунционизме», ставших питательной средой для первых проявлений феномена терроризма. Данный перечень террористических актов, осуществленных «Красными бригадами» и другими схожими организациями — открывается похищением судьи Марио Сосси в 1974 г.[570] и завершается убийством руководителя христианских демократов, сенатора Роберто Руффилли 16 апреля 1988 г. Это была эпоха, когда на первых страницах немецких газет публиковали изображение пистолета, лежащего на тарелке со спагетти, чтобы убедить читателей не проводить отпуск в Италии, а важным политическим деятелям предоставляли эскорт охраны, что позволяло судить о значимости этих людей.

Эффективная и неподкупная полиция смогла бы легко и своевременно выявить попытку покушения, организованную дилетантами, и, таким образом, она была способна как внедриться в группу, так и обнаружить группировку извне. Но действительность оказалась иной, и то, что могло бы стать лишь опереттой, превратилось в трагедию, ставшую эпохой в стратегии напряженности. По каким причинам это произошло? Вот еще одна загадка, в отношении которой можно лишь строить более или менее обоснованные предположения. Не будем, однако, забывать, что самая острая фаза террористического наступления, завершившаяся событиями, связанными с убийством лидера христианских демократов Альдо Моро, вписывалась в международный контекст и была предвестницей того, что потом определили как «вторую холодную войну». Никому ни на Западе, ни на Востоке не нужна была Италия, где сотрудничали бы партии большинства и коммунистической оппозиции, — Италия, подчиненная биполярной логике «холодной войны».

Несмотря ни на что, политическая ситуация в стране оставалась стабильной. Выборы 1972 г., прошедшие в то время, когда еще были свежи воспоминания о бомбах в Милане и когда «Красные бригады» уже организовали свои первые теракты, не привели к существенным изменениям. Христианские демократы сохранили относительное большинство в парламенте, и их руководители продолжали сменять друг друга во главе правительств.

Но тенденция к модернизации и «депровинциализации», которая была основной и истинной сущностью культурной революции 1968 г., продолжала подспудно развиваться и рано или поздно должна была проявиться, подобно бомбе замедленного действия. Так и случилось весной 1974 г., когда лидеры ХДП и правые призвали граждан высказаться на референдуме за отмену одобренного незначительным большинством депутатов парламента закона, по которому впервые в итальянском обществе допускались разводы. Инициаторы этого референдума, как и значительное число их противников, были убеждены, что в католической стране, глубоко приверженной семейным ценностям, их идея обречена на успех. Но избиратели доказали обратное, высказавшись неожиданным большинством голосов (59 %) за разводы. Пять лет спустя, в 1979 г., в ходе еще одного референдума итальянцы одобрили закон, легализовавший аборты. Эти плебисциты ознаменовали собой истинное, к тому же устойчивое антропологическое изменение. Италия, в прошлом наиболее плодовитая европейская страна, сейчас наряду с Германией демонстрирует самые низкие показатели рождаемости. Впрочем, углубленный анализ этих перемен показал бы, что в первую очередь речь идет об отказе от старых предрассудков, табу и ценностей, которые уже давно изжили себя, чем о приобретении современной системы ценностей.

Последствия таких изменений незамедлительно проявились и на политическом уровне. На муниципальных выборах 1975 г. и на выборах в законодательные собрания 1976 г. ИКП выступила весьма успешно. Это были плоды, которые принесла трансформация политической линии партии: в 1956 г. она одобрила советские репрессии в Венгрии, а в 1968 г. без колебаний осудила действия советских властей в Чехословакии, таким образом навсегда дистанцировавшись от СССР. В интервью, данном накануне выборов 1976 г., новый генеральный секретарь ИКП Энрико Берлингуэр подчеркнул, что чувствует себя в большей безопасности в стране, входящей в НАТО. Итак, при поддержке трети избирателей компартия стала надежным партнером правящей коалиции. Именно такой смысл придали выражению «исторический компромисс», которое впервые использовал Э. Берлингуэр в статье о государственном перевороте Пиночета в Чили и которое получило широкий резонанс.

Наиболее влиятельный и заметный лидер ХДП, Альдо Моро, который в начале 1960-х годов стал основным творцом идеи сотрудничества с ИСП, частично воспользовался этим случаем. Сразу после выборов 1976 г. Джулио Андреотти сформировал правительство, в отношении которого коммунисты заняли позицию «неотказа в доверии». В феврале 1978 г. второе правительство Андреотти опиралось на значительное парламентское большинство, в состав которого входили и депутаты-коммунисты. Но в тот день, когда кабинет министров был сформирован, страну потрясла ужасная весть: «Красные бригады» похитили Альдо Моро и убили сопровождавший его эскорт. По наводке террористов труп Моро был обнаружен 14 мая в багажнике машины, припаркованной в центре Рима недалеко от штаб-квартир ХДП и ИКП. Прошли 55 драматичных и неистовых дней, когда полиция и разведывательные службы снова доказали свою неэффективность и коррумпированность. Пройдут годы, прежде чем станет известно, что все руководители службы безопасности, связанные с делом Моро, были участниками масонской ложи «Р 2» («Пи 2»), великий магистр которой — Личо (Личио) Джелли пытался реализовать проект восстановления авторитарной власти. Во время этих 55 дней страха, политические силы разделились на сторонников «переговоров» и сторонников «жесткой позиции», т. е. отказа принимать насилие и шантаж в качестве средства политической борьбы в демократической стране. Между ними существовала «серая зона», в которую входили видные интеллектуалы, которые призывали не принимать «ни позицию “Красных бригад”, ни позицию государства». Руководство христианских демократов и коммунистов придерживалось жесткой линии, которая в итоге одержала верх. Таким образом, членам «Красных бригад» пришлось выбирать между капитуляцией и полным отчаянием. Они выбрали второй путь, но гибель Альдо Моро помешала нарастанию процесса упадка и погружения в варварство. Итальянская демократия прошла тогда с помощью ИКП самое сложное испытание.

Говоря об этом, необходимо подчеркнуть, что общенациональное парламентское большинство ограничилось задачей возведения барьеров и неблагодарным трудом, необходимым, тем не менее, для предотвращения дальнейшего ухудшения экономической конъюнктуры. Но, когда цель была достигнута, коалиция распалась. В январе 1979 г. под давлением значительного числа членов партии ИКП покинула ряды большинства, и в июне того же года потребовалось провести досрочные парламентские выборы, как это было в 1972 г. Несмотря на существенное ухудшение результатов, показанных компартией, политическая картина не претерпела значительных изменений, однако ее фрагментация стала более выраженной. Политическая жизнь Италии вновь вернулась к нестабильности. За четыре года, с августа 1979 по август 1983 г., друг друга сменили четыре правительства, которые возглавляли христианские демократы, за исключением правительства Джованни Спадолини, председателя Республиканской партии[571].

Италия начала выходить из этой ситуации консерватизма, только когда в 1983 г. впервые в истории страны председателем Совета министров стал социалист — секретарь ИСП с 1979 г. Беттино Кракси, избранный секретарем партии в том же году[572]. Это был целеустремленный человек, лишенный каких-либо предрассудков, но обладавший политической интуицией и умом. Он сделал ставку на энергичное развитие, и правильность этого выбора была доказана появлением на Севере и в Центре страны предприятий, обладавших высокой конкурентоспособностью на международных рынках за счет слабости лиры и в особенности благодаря децентрализации производства, связанной с массовым использованием «черного рынка» труда. В 1984–1988 гг. темпы роста валового национального продукта (ВНП) значительно превысили темпы роста этого показателя в других государствах, и даже обогнали Великобританию. Биржа и вся Италия пережили настоящую эйфорию, и вновь в стране заговорили о неминуемом экономическом «чуде».

Но у медали есть и обратная сторона, а именно — постоянный рост государственного долга. Огромные средства пошли на удовлетворение интересов и требований корпораций, принадлежавших к определенным категориям или лобби, в частности на Юге Италии — этой электоральной вотчине ХДП, — через организованную по всей стране сеть, занимавшуюся вербовкой сторонников. В некоторых южных населенных пунктах наиболее важным источником дохода были пенсии по настоящей или фальшивой инвалидности, которые правительство в Риме раздавало как манну небесную. Бреши в госбюджете затыкались за счет выпуска ценных бумаг государственного долга под высокий процент, а со временем этот процент достиг астрономических размеров.

Как только в 1979 г. завершился опыт создания правительства национального единства, компартия полностью бездействовала относительно правительства и оппозиции, не представляя какую-либо реальную политическую линию и разрываясь между двумя традиционными «душами» — реформаторской, с одной стороны, и максималистской и просоветской — с другой. Союз этих двух «душ», считавшихся ранее ее силой, теперь стал слабостью партии. ИКП попыталась выйти из тупика, играя на чувстве политической принадлежности своих членов и подтверждая свои анахронические «отличия» от всех других партий правительственной коалиции, включая ту самую ИСП, с которой у компартии было больше сходства по историческим причинам и политической программе. Уже натянутые отношения с правительством Б. Кракси достигли низшей точки в 1985 г., когда ИКП инициировала проведение референдума против декрета, ограничивающего автоматическую корректировку подвижной шкалы заработной платы; против этого предложения, впрочем, избиратели выступили незначительным большинством.

На эту враждебность и препятствия премьер-министр отреагировал, продемонстрировав лишний раз свой авторитаризм, когда поставил своих доверенных лиц на все ключевые посты и установил контакты с финансистами и аферистами, к деятельности и спекуляциям которых он относился благосклонно. Наиболее известный из этих карьеристов — Сильвио Берлускони, создавший свою медиаимперию именно благодаря помощи социалистов.

Эта смесь вседозволенности и стремления расширить число сторонников ХДП, а также карьеризм социалистов не могли существовать вечно. В марте 1987 г. напряженная ситуация внутри правящего большинства заставила Б. Кракси уйти в отставку, и пришлось распустить парламент. И хотя ХДП и ИСП вышли победителями из испытания новыми выборами и несмотря на очень плохие результаты для коммунистов, основной чертой политической ситуации в стране по-прежнему оставалась хроническая нестабильность. За пять лет, с 1987 по 1992 г., сменилось четыре правительства под председательством христианских демократов, которые, впрочем, с трудом существовали лишь благодаря амнистиям, мораториям и отсрочкам. Например, этим объясняется то, что все последние составы парламента за все сроки своих полномочий так и не приняли закон, обоснованность и необходимость которого признавали все без исключения партии. Речь идет о повышении возраста детей, охваченных обязательным школьным образованием, до уровня европейских стран[573]. Итак, в Италии проживает самая малообразованная молодежь в Европе.

Такая сдача позиций руководителями и институтами, ответственными за политическое управление, объясняет, почему по инициативе групп меньшинства, а иногда и простых граждан, уже многие годы каждую весну итальянцам приходится голосовать на постоянно растущем числе референдумов. Многие из них необоснованны, некоторые даже вредны, как, например, единственный в Европе пример референдума, заблокировавшего производство атомной энергии. Между тем финансовое положение страны, скомпрометированное практически уже неконтролируемым государственным долгом, постоянно ухудшалось, а в сентябре 1992 г. правительство под председательством социалиста Джулиано Амато было вынуждено девальвировать лиру, что повлекло за собой выход Италии из европейской валютной системы[574].

Лишенная авторитета и энергии политическая система получила подарок в феврале 1992 г., когда миланские судьи застали на месте преступления коррупционера — второстепенного руководителя социалистов Милана. Впрочем, это был не первый скандал в истории того, что отныне называют «Первой Республикой». Долгое время пользовавшийся покровительством политиков финансист-банкрот Микеле Синдона скончался в тюрьме в 1979 г.; возможно, произошло самоубийство, а может быть отравление; это неизвестно[575]. В 1982 г. другой финансист-банкрот, также пользовавшийся защитой Рима и Ватикана, был обнаружен повешенным под мостом Блэкфрайрс в Лондоне[576]. Самый серьезный скандал был вызван взятками, выплаченными американской компанией «Локхид» нескольким итальянским политикам, что повлекло за собой отставку президента Республики Джованни Леоне в июне 1978 г. По мере развития и расширения следствия миланскими судьями казалось очевидным, что речь в данном случае идет уже не об отдельных преступлениях некоторых политиков, а о настоящей системе, где царили коррупция и закон молчания, в которой участвовал весь политический класс, «Танджентополи», если воспользоваться выражением, мгновенно ставшим популярным. Некоторые лидеры партий правительственного большинства, среди которых были Беттино Кракси и политический секретарь ХДП Арнальдо Форлани, крупные предприниматели и даже ряд второстепенных деятелей ИКП, были вынуждены предстать перед правосудием.

Итог такого юридического циклона (а по-другому это и не могло произойти) — кризис доверия, который в прошлом касался только отдельных политиков, подозреваемых в коррупции, или политически изолированных партий, превратился во всеобщее недоверие к политике как таковой. Термины «политика» и «политики» стали иметь уничижительное, если не презрительное значение, особенно у той части общественности, которая больше всех обозлилась на замешанных в скандале, потому что совсем еще недавно она голосовала на выборах за этих деятелей. Коррупции в институтах, которые теперь окрестили «дворцами», и ограниченному доверию, которое они вызывали, противопоставлялась добрая воля, по определению честных «людей», и жизнеспособность «гражданского общества».

Честно говоря, это «гражданское общество» было всего лишь своего рода сборищем разнородных и не всегда готовых примириться интересов и требований. Что общего может быть между законной злостью руководителей предприятий, которых вынуждали платить взятки, и гневом миллионов безработных, стремлениями женщин и феминистских движений, между гораздо менее ясными интересами корпораций и классов, пользующихся гарантиями и протекцией, обеспокоенных последствиями более жесткой политики, и интересами 50, а то и 40-летних пенсионеров, налоговых мошенников и фальшивых инвалидов? И, опираясь именно на такой бесформенный протест, возникла Лига Севера[577]. Впервые за весь послевоенный период политическое движение подняло флаг сепаратизма, но в этот раз не на Сицилии, а в самых богатых — северных регионах Италии. И не угроза практически невозможного осуществления этих требований и не беспокоящая ограниченная их поддержка, а именно невежество и эгоизм обусловили появление феномена Лиги.

Если это движение стало новым феноменом, то сицилийская мафия и каморра области Кампания являлись старыми, по-прежнему тревожными и опасными проблемами. В некоторых зонах Сицилии и Кампании упомянутые преступные организации действительно контролируют всю территорию. Они получают огромные доходы от незаконной торговли наркотиками и оружием, а с недавнего времени и благодаря контролю над нелегальной иммиграцией. Затем мафия и каморра отмывают деньги через легальную экономику и в этих целях устанавливают контакты и привлекают к сотрудничеству представителей финансовой сферы, политики и государственных органов власти. Сейчас ожидается решение суда по делу бывшего председателя Совета министров — христианского демократа Джулио Андреотти, который обвиняется в участии в мафиозной структуре[578].

В политическом плане этот беспрецедентный по сложности кризис привел к поразительным последствиям. Среди традиционных партий Италии выжила только ИКП. В 1989 г., после падения Берлинской стены, секретарь компартии Акилле Окетто взял на себя личную ответственность за отказ от названия и символов партии. В результате горячих споров, продлившихся почти два года, было одобрено его предложение: родилась Демократическая партия левых сил (ПДЛС)[579], а наиболее радикальное и просоветское крыло создало свою независимую партию — Партию коммунистического возрождения (ПКВ)[580]. Итальянское социальное движение (ИСД) частично воспользовалось аналогичной стратегией и стало именоваться Национальным альянсом (НА)[581], все больше дистанцируясь от своих фашистских истоков. Что касается других крупных партий республиканской Италии, ИСП практически прекратила свое существование, а христианские демократы представлены в парламенте тремя разными образованиями, получающими вместе лишь половину того числа голосов, которые имела бывшая ХДП. Голоса, потерянные бывшей ХДП и социалистами, в большинстве своем распределились между НА и партией «Вперед, Италия», созданной Сильвио Берлускони[582] накануне выборов 1994 г.

Кризис, начатый «Танджентополи», без всякого сомнения, является настоящей драмой и до сих пор в Италии ощущается нездоровая атмосфера, отмеченная соблазном плебисцитов и авторитаризма. Возможное прекращение этого маразма начало постепенно проявляться, когда в 1993 г. итальянцы одобрили на референдуме новый закон о выборах, который заменил систему пропорционального представительства, действовавшую с послевоенного времени, одномандатной системой. Но пестрота и мозаичность, характеризовавшие ранее общую политическую картину страны, переместились внутрь двух лагерей. Этим объясняется факт, что коалиция, возглавляемая Сильвио Берлускони и победившая на выборах в марте 1994 г., смогла продержаться у власти только восемь месяцев. Действительно, разногласия не замедлили проявиться между ее участниками, и в частности между Лигой Севера во главе с Умберто Босси и партиями «Полюса свобод» («Вперед, Италия!» и НА). Левоцентристская коалиция, победившая на выборах 1996 г. и в настоящее время правящая страной[583], также пережила ряд трудностей и конфликтов и постоянно подчиняется требованиям Партии коммунистического возрождения. Кроме того, неизвестно, удастся ли двум оппозиционным коалициям прийти, если не к согласию, то хотя бы к совпадению взглядов на проект пересмотра Конституции, касательно организации государства, обсуждающийся сейчас в парламенте[584], и в частности на новый закон о выборах[585], который позволит стабилизировать политическую систему Италии согласно европейской модели ротации.

Наконец, Италия сейчас стоит на пороге приема в новую европейскую валютную систему. В противоположность тому, что происходит в других странах, у партии «евроскептиков» нет сторонников на Апеннинах.