История климата с 1000 года

ГЛАВА III. МОДЕЛЬ: СОВРЕМЕННОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ

Вековая — вот выразительный термин, хорошо отражающий сущность проблемы. Каковы же, если говорить точнее, предмет, содержание вековой истории климата? С какой научно описанной моделью можно связать те долговременные флуктуации, которые эта история собирается выявить? В какой интервал времени она может законно вписаться и как развернет свои исследования?

Может быть, следует сперва уточнить некоторые термины. Современные метеорологи [78; 292, стр. 403] различают среди исследуемых ими объектов три типа временных колебаний: во-первых, геологические, оказывающие влияние на температуру или (и) атмосферные осадки на протяжении тысяч или миллионов лет; во-вторых, климатические и, в-третьих, вековые, оказывающие воздействие на протяжении одного или нескольких столетий или в течение значительной части века (несколько десятилетий).

Эти термины, весьма полезные, можно было бы дополнить несколькими разумными заимствованиями из языка историков-экономистов, которые применительно к ценам, доходам или заработной плате — это не имеет значения — рассматривают флуктуации, или колебания, в пределах одного десятилетия, десятилетние, междесятилетние (длительностью более одного десятилетия), за много десятилетий. Для хронологических последовательностей более высокого порядка они вводят понятия колебаний внутривековых, вековых, межвековых, многовековых, внутритысячелетних, тысячелетних, межтысячелетних, за много тысячелетий... При других обстоятельствах экономисты условились говорить о флуктуациях малой продолжительности (несколько лет), средней продолжительности (одно или два десятилетия) и длительных (столетие или по меньшей мере несколько десятилетий). К этому третьему интервалу (длительной, вековой продолжительности) они, кроме того, охотно применяют термины «тренд», или «вековая тенденция». Все эти выражения, вошедшие в обиход у историков, могут быть позаимствованы исследователями эволюции климата, и я не премину ими воспользоваться.

Вернемся теперь, после таксиномических[29] рассуждений, к собственно вековым проблемам, к задачам предварительного установления объектов, содержания и моделей исследования.

По вопросу относительно объектов, содержания и моделей исследования вековых колебаний на первых порах следует обратиться к точным научным дисциплинам, смежным с нашей областью исследования. В самом деле, вот уже примерно тридцать лет многие ученые, особенно метеорологи, но также и гляциологи и др., определяют, обследуют и изучают со всех сторон наиболее близкую к нашему времени флуктуацию климата: вековую тенденцию к потеплению, проявившуюся как в Европе, так и во всем мире. Флуктуация громадного пространственного распространения, в настоящее время хорошо известная, представляет собой конечный эпизод эволюции климата, происходящей в течение двух последних тысячелетий. Сама по себе она является историческим фактом первостепенного значения; она полностью относится к явлениям большой длительности, к области векового и даже, как это будет видно из дальнейшего, многовекового тренда. Тем самым она представляет собой хронологический интервал определенного типа, а именно вековой (в некоторых случаях — межвековой и многовековой), и является центром исследования, проводимого в этой книге. Проще говоря, она предоставляет нам достоверную модель (аналогичную или с зеркальным отражением) предшествующих и гораздо менее известных флуктуаций, которые могли иметь место в средние века и в новое время.

С учетом подобных соображений в данной книге это колебание, интересное для всякого историка климата, рассматривается достаточно подробно и делаются притом принципиальные выводы.

Современная флуктуация климата (XIX—XX вв.) явилась предметом многочисленных монографических работ. Тот или иной автор, тот или иной метеоролог, добросовестно разбирая сводки данных какой-либо одной или нескольких станций, имеющих местное значение, замечает, что зимы на протяжении века смягчились, а другие сезоны (лето) и год в целом стали теплее на несколько десятых градуса, иногда на 1°С и даже более [207; 242; 243; 234; 176; 244; 247; 117; 5].

Но стадия отдельных монографий — пройденный этап. Не может быть науки без синтеза. В 1940 г. Артур Вагнер [385] обобщил все известные и опубликованные ряды, чтобы создать тем самым возможность картографически представить потепление. В это же время начинают появляться монографии (требующие неблагодарной, но необходимой работы, связанной с изучением местных условий) и одновременно развиваются крупные обобщения (подобные обширным исследованиям по всеобщей истории). Среди них можно указать работы Альмана [5], Виллета [395], Педелаборда [292], Лизгарда [242], Митчелла [268], Верьярда [376], Ллибутри [237].[30]

Я попытаюсь в рамках настоящей книги дать краткое представление об этих обобщениях, отмечая мимоходом наиболее интересные монографии.

Впервые очень старые метеорологические ряды появились на свет в Голландии. Используя их, Лабрейн [207] установил существование потепления в зимние сезоны, продолжавшегося с 1790 г., менее четко выраженного и менее регулярного потепления в летние сезоны и, наконец, уменьшение температурного различия между зимой и летом, что свидетельствует о тенденции к ослаблению континентальности.

Английские наблюдения начиная с конца XIX в. заслуживают особого доверия, так как они проводились с использованием единого и неизменявшегося типа термометрической будки (будка Стивенсона, английская будка). Данные 29 станций (10 шотландских) свидетельствуют о повышении температур зимой с 1885 по 1940 г.

По рассчитанным средним это повышение отражается и на годовых температурах. После 1930 г. годовая температура продолжает повышаться. В 1925—1954 гг. повышение достигает 1,6°F по сравнению с 1901—1925 гг. Однако отныне это потепление происходит в основном за счет летних температур, а не зимних.

Аналогичное и еще более четко выраженное потепление наблюдается в Исландии (зимние температуры повысились более чем на 1,5°С с 1870 по 1940 г.). Надо отметить, что исландские наблюдения представляют большой интерес, так как по крайней мере одна крупная станция (Стиккисхольмур) совершенно свободна от влияния города, от какого-либо искусственного потепления, связанного с индустриализацией или с отоплением зданий [117].

Те же тенденции прослеживаются в северных странах, хорошо изученных Лизгардом [242 243, особенно стр. 153], Хессельбергом и Биркеландом [176] и др. Возьмем, например, станцию в Копенгагене, о которой говорит Лизгард. Результаты наблюдений этой станции представлены в виде тридцатилетних скользящих средних, каждая из которых последовательно охватывает промежуток времени, приблизительно равный периоду, за который происходит смена одного поколения людей. Согласно этим тридцатилетним кривым, годовая температура в Копенгагене была минимальной около 1850 г. («поколение» 1838—1867 гг.). Затем она очень медленно и почти непрерывно повышается вплоть до нашей эпохи («поколение» 1930—1959 гг., средняя дата — 1945 г.). За время жизни трех поколений она поднялась на 1,4°С, изменившись от 7,1 до 8,5°С. За тот же период зимы в Дании совершенно определенно стали более мягкими.

Еще и «сегодня» (период 1930—1959 гг.), несмотря на легкое похолодание за последние тридцать лет, они менее холодны, чем в начале XIX в.

Лизгард, используя статистику, нашел, что за рассматриваемый вековой период число мягких зим росло, а суровых — уменьшалось. Именно такого рода статистическими данными может руководствоваться историк, изучающий ранние периоды времени.

Рис. 7. Потепление зим.

Каждое деление по вертикали соответствует 1°С. Для того чтобы наглядно показать процесс большой длительности, авторы [5; 395] использовали скользящие средние за 10, 20, 30 лет. Различные периоды осреднения объясняют разный ход кривых, но тенденция сохраняется.

Наиболее эффектное потепление — это потепление в арктических и субарктических районах, в Гренландии, и на Шпицбергене.

Шерхаг [329; 217] установил, что в 30-х годах XX в. температура зимы (ноябрь—март) в Якобсхавне (Гренландия) повысилась на 5°С. Это было выявлено сравнением эпох 1883—1892 гг. и 1923—1932 гг. На Шпицбергене зимняя температура повысилась в 30-е годы XX в. на феноменальную величину — на 8—9°С — по сравнению с «нормой» за 1912—1926 гг. [329; 217].

В Центральной Европе, на севере Франции температуры, особенно зимние [243, стр. 154; 376; 292], в общем повышались, однако более умеренно (средние годовые температуры повысились менее чем на 1°С).

Зона Средиземноморья испытала лишь слабое потепление, проявившееся главным образом между 1920 и 1940 гг. [321, стр. 68]. А зимы в Андалузии с 1881—1910 по 1911—1940 гг. стали даже холоднее [243, стр. 155].

В Советском Союзе, от Украины до Сибири, тенденция к потеплению, весьма неравномерная, отмечалась в XX столетии начиная с последних довоенных лет [385] и, согласно данным Рубинштейн [376, стр. 20], затрагивала главным образом зимние месяцы. Тенденция к потеплению особенно резко выражена в северных зонах, в Баренцевом море, на побережье Северного Ледовитого океана, у устьев рек Оби и Енисея.

Вне Европы потепление, всегда в зимние месяцы, также отмечается как несомненное, хотя и неравномерное. Оно особенно хорошо изучено в Соединенных Штатах. Наблюдения, проводившиеся в Нью-Хейвене, в Филадельфии и Сент-Поле, в Сент-Луисе в Вашингтоне соответственно с 1820, 1825 и 1855 гг., позволяют построить кривые векового хода температуры [200; 376]. Судя по ним, разность температур между наиболее холодным десятилетием (которое заканчивается в 1875—1876 гг.) и наиболее теплым достигает в Соединенных Штатах 2°С. И тут это явление нельзя объяснить влиянием города, так как, по данным станции Блю-Хилл, расположенной в отдалении от городских районов, зимы с 1885 г. смягчились более чем на 3°С [49; 376, стр. 21].

В Канаде также наблюдается тенденция к потеплению, но она имеет менее универсальный и более сложный характер [79; 376, стр. 21].

В Северной Африке и в районах, которые для простоты можно назвать Средним Востоком, от Афин до Каира и от Никозии до Иерусалима, температурные ряды не относятся ни к числу многолетних, ни к числу безусловно надежных; как бы то ни было, они указывают на тренд к повышению годовых температур (0,5÷1°С) с 1890—1900 гг. до 40-х годов XX в., а затем снова — в 50-х годах [321, стр. 67, 73; 98, стр. 78]. Ту же тенденцию можно установить начиная с 1860 г. и для Индии по ряду, обстоятельно разработанному обсерваторией в Колабе, вблизи Бомбея [305, стр. 87]. Тот же тренд имеется и в Индонезии, если верить различным рядам измерений, проводившихся с 1866 г. обсерваториями на равнине или высокогорными станциями [376, стр. 22].

Между тем на обширных пространствах южного полушария современная флуктуация климата в общем виде прослеживается слабо. В Антарктиде с ее чудовищной ледниковой инерцией наблюдения редки и противоречивы, и потому нет уверенности, что на протяжении последних пятидесяти лет там имело место общее смягчение климата [376, стр. 22].

Современная флуктуация, по всей видимости, затрагивает в основном (наряду с прочими) страны побережья Северной Атлантики. Таким образом, фасады Европы и Америки являются как бы избранными зонами в отношении изменчивости климата (факт, небезынтересный для историка). Однако современная флуктуация значительно выходит за рамки этих зон, она не является ни локальной, ни региональной, ни даже строго атлантической в широком смысле этого слова. Она проявляется в мировом масштабе.

Исходя из всеобщности этой флуктуации, Лизгард (вслед за Вагнером) пытался в завершение своего классического исследования представить ее картографически (385; 242]. Каллендер, Виллетт и затем Митчелл пытались подойти к этой задаче несколько иным путем: они получили средние значения потепления для всего земного шара. Совпадение полученных ими результатов замечательно (см. таблицу).

Данные Каллендера относятся к периоду с 1891—1920 по 1921—1950 гг.; данные Виллетта и Митчелла — к периоду с 1890—1919 по 1920—1950 гг. Таблица взята у Митчелла [268, стр. 163; 376 ; 395]. См. также рис. 8 в настоящей книге.

Кроме этой таблицы, работа Виллетта, продолженная и развитая Митчеллом, содержит как глобальные, так и другие кривые, детализированные по широтам, а также карты. Следует вкратце резюмировать данные этой капитальной работы.

Кривые Виллетта—Митчелла построены по «пентадам» (пятилетним периодам) за 1840—1960 гг. Были привлечены данные более чем ста станций, расположенных на разных континентах. Однако лишь после 1880 г., а особенно после 1900 г. стало использоваться число станций, достаточное для того, чтобы кривая стала репрезентативной для всего земного шара. Для того чтобы избежать неудобств в статистической обработке, связанных с неравномерным распределением станций, применялось взвешивание. Окончательные температурные кривые построены для зимы и для года, для умеренных зон обоих полушарий, для тропиков и для всего земного шара [268, стр. 161—162].

Рис. 8. Современное вековое потепление на всем земном шаре [268].

1 — необработанная кривая (среднее для всех станций), 2 — взвешенная кривая (с учетом распределения станций по широте).

Какие выводы можно сделать, рассматривая кривые и карты Митчелла? Определенно существует потепление в мировом масштабе, особенно зимнее. Оно распространяется главным образом) на Арктику, затем на холодные и умеренные зоны северного полушария, в том числе на Соединенные Штаты, Европу и Сибирь, в третью очередь — на тропики и гораздо менее ощутимо на умеренные широты южного полушария. Избежали потепления между 1900 и 1940 гг. только северо-восток Канады, большая часть Южной Америки, значительная часть юго-запада Африки и некоторые районы Центральной Азии и Пакистана, Индийского океана, юго-востока Азии и Австралии [268, стр. 168]. Историку, который часто в силу ряда обстоятельств работает с документами о Европе, важно знать, что европейская модель, по крайней мере для современной флуктуации, подобна модели в масштабе всего мира, а более точно — европейская флуктуация репрезентативна в основных чертах для совпадающей с ней по времени мировой флуктуацией. Значит, исследователь имеет основание надеяться через историю климата Европы добраться до фактов более универсального характера.

Следующий важный вывод, который можно сделать по Митчеллу: в 40-е годы XX в. потепление достигло предела и даже установился период похолодания (cooling), распространившегося на многие широты в обоих полушариях. Это похолодание, четко проявляющееся в Арктике, совсем не ощутимо в Западной Европе [268, стр. 170], оно не обнаруживается даже на кривых годовых температур, построенных Лизгардом (Копенгаген) и продленных до 1931—1960 гг., но, правда, очень сглаженных благодаря применению скользящих тридцатилетних средних [243, стр. 153].

Там, где похолодание проявляется, оно имеет относительный характер: температура не достигает сравнительно низких значений, отмечавшихся в середине и конце XIX столетия. Температурные кривые, построенные для различных широт, просто перестали идти вверх, они отступили приблизительно на 0,2°F, или немногим более чем на 0,1°С. Они опустились к уровню — достаточно высокому — 20-х годов XX в. Еще слишком рано говорить о том, имеем ли мы дело с началом флуктуации (похолодания), обратной предшествовавшей, или с междесятилетним колебанием в пределах векового тренда, все еще находящегося на своей восходящей ветви или по крайней мере в неустановившемся состоянии.

Вот то, что касается температуры. А как с осадками? По характеру изменений во времени они гораздо более «обманчивы», чем температура. Пользуясь данными о них, нельзя, как это делалось с температурой, легко выявить длительную межрегиональную тенденцию, не говоря уже о тенденции мировой. Тренды, определяемые для осадков, очень капризны и различаются в зависимости от пункта, для которого они определены, даже если эти пункты расположены близко друг от друга; они зависят от месяца, от времени года. Милан становится более дождливым, когда в Риме сухо, и наоборот [243, стр. 156]. Максимумы и минимумы увлажненности в Шотландии смещены во времени относительно максимумов и минимумов увлажненности в Англии и в Уэльсе [376, стр. 26].

Такая изменчивость заставляет быть особенно осторожным при встрече с обобщениями, всегда возможными... и часто поспешными: обобщениями геоморфолога, который открывает в поверхностном слое почвы локальные (не общие) следы возобновления эрозии, обусловленной повышенным расходом рек и обильными дождями; обобщениями историка, который не имеет права без доказательств экстраполировать выводы о наводнениях или засухах, извлеченные из регионального векового ряда, на другие географические области.

Иначе говоря, температурные кривые могут сразу же ввести во всеобщую историю. Кривые увлажненности при первом анализе относятся к компетенции истории локальной или региональной. Из этого, конечно, не следует, что их не нужно изучать.

По этим, столь разноречивым тенденциям изменения осадков Краус [376, стр. 27] пытался получить некоторые общие положения. Если судить по его работам, то по крайней мере в некоторых субтропических зонах возникновение «волны тепла» в XX в. (1890—1940 гг.) сопровождалось довольно часто и довольно резко выраженным уменьшением осадков, более редким появлением тропических циклонов и расширением сухих зон. Современное «похолодание» (с 40-х годов XX в.), наоборот, сопровождалось более интенсивным выпадением осадков в субтропиках. В общем и целом — потепление в умеренной зоне и засушливость в тропиках обычно отмечались параллельно. Эту согласованность, очевидно, можно объяснить лишь с помощью представления об общей циркуляции атмосферы, и мы к этому еще вернемся.

Современная флуктуация в сторону потепления, достигшая кульминации в 40-х годах XX в., имеет ряд важных последствий. Прежде всего, она оказала воздействие на большинство ледников мира — на эти крупные интеграторы и индикаторы климата. Ледники, как это будет видно из дальнейшего, — драгоценное вспомогательное пособие для историка, изучающего период большой длительности, поскольку ледники ведут себя как аккумуляторы климата; их можно рассматривать как «поставщиков» данных, текстов, справочных материалов по иконографии, картографии и изучению морен.

Современное отступание ледников (приблизительно 1870—1950 гг.) заслуживает того, чтобы на нем ненадолго остановиться. И действительно, здесь мы также получаем модель для понимания предшествовавших флуктуаций ледников (в средние века или в XVII и XVIII вв.), аналогичных или противоположных современной. А тот, кто говорит в таком плане о ледниках, в конечном счете всегда говорит о климате.

Определим в нескольких словах шесть характерных особенностей последнего колебания ледников, наиболее ценных для нашего исследования:

1) рецессия (отступание) ледников 1860—1960 гг. — явление большой длительности; оно соразмерно вековым процессам, а более вероятно, как это будет видно из дальнейшего, процессам межвековых или многовековых масштабов;

2) в целом эта рецессия всеобщая, квазимировая;

3) обусловлена климатом;

4) имеет большой размах;

5) поддается измерению и датированию;

6) легко установить реперы.

Рис. 9. Вековое отступание больших ледников Шамони ([238б], данные, собранные Муженом и Буверо).

Флуктуация большой длительности: всякий раз, когда удается проследить и нанести на график (при достаточном количестве данных) отступание ледникового языка за одно столетие или более чем за полстолетия, можно заметить, что, несмотря на временные нарушения, продвижения или скачки, отступание имеет непрерывный в течение века характер, что оно свидетельствует о подлинном тренде, об устойчивой, длящейся на протяжении десятилетий тенденции к сокращению. Это можно проследить по кривым Мужена и Валло, продленным Буверо и Ллибутри [266 б—е; 42] для ледников Монблана; по кривым и картам, построенным Меркантоном [262] для Ронского ледника; по кривым Тикстона [356] для ледников Свартис; по кривым Харрисона [171, стр. 666—668] для ледника Нискуолли в Скалистых горах; по кривым Хёйссера и Маркуса [179] для ледника Лимон-Крик на Аляске (см. рис. 9, 10, 11 и далее).

Флуктуация универсальная (в основном). Разумеется, все максимумы и минимумы колебаний ледников внутри одного и того же массива, а тем более в различных районах далеко не совпадают во времени. Наступание в одном месте может совпадать с отступанием в другом и т. д. Кроме того, даже ритм отступания (или наступания) сильно меняется в зависимости от ледниковой системы. Тем не менее, несмотря на эти расхождения, региональные тенденции, захватывающие до 80—90% района и более тенденции альпийские, скандинавские и т. д.), подтверждаются. И эти тенденции в свою очередь стремятся к синхронности если не во всем мире, то по крайней мере в большинстве районов мира [238б, стр. 731].

Рис. 10. Интенсивное отступание ледников группы Свартис (Норвегия) [356]. 1 — Энгабреен, 2 — Фондальсбреен.

Так, в Альпах, несмотря на кратковременные скачки, вроде имевших место в 1920—1925 гг., ледники, за которыми велись непрерывные наблюдения, на протяжении одного столетия и вплоть до недавнего времени отступали весьма заметно.

Рис. 11. Отступание ледника Нискуолли в Скалистых горах [171].

По оси ординат отложено расстояние от фронта ледника до моста Нискуолли (то место, где мост находится сейчас, еще до конца XIX в. было покрыто льдом, отсюда н отрицательные ординаты). Это впечатляющее отступание в настоящее время прекратилось, с 1963 г. ледник снова надвигается (письмо Гаррисона, 6 марта 1967 г.).

Еще в 50-х годах XX в. от 80 до 100% ледниковых языков Швейцарии, Франции, Италии и Австрии находились в стадии регрессии.[31]

Та же тенденция обнаруживается во Французских Пиренеях, где отступание, замеченное в конце XIX в., подтвердилось наблюдениями в XX в. Один пример: между 1912 и 1956 гг. ледник большого цирка в Портийоне исчез почти полностью [34а, стр. 28; 346; 53].

В скандинавских странах также с конца XIX в. наблюдается синхронное отступание ледников Йостедаль, Свартис и Фольгефонн (Норвегия) [319, стр. 151, 551] и ледника Ватнайёкудль (Исландия). Последний местами отступил с 1904 г. на один километр [116, стр. 250 и далее; 194, стр. 477]. С 1931 по 1947 г. Эйторсон смог измерить отступание 31 языка на этом леднике. Ледники на острове Ян-Майен отступают с 1880 г. [198, стр. 133—145; 197, стр. 167—182].

Современное отступание некоторых ледников на северо-востоке Гренландии свидетельствует, по-видимому, о снижении уровня самого материкового оледенения [398, стр. 704; 92; 238, стр. 728]. На Шпицбергене по крайней мере с 1897 (в 1906 и 1936 гг.) до 1962 г. отмечается непрерывное отступание, доходящее до 3 км (ледник Короля отступил на 3 км).

На севере Канады (Баффинова Земля) начиная с 60-х годов XIX в. ледники отступают на 3 м в год (конечные морены датируются там по возрасту колонии лишайников, диаметр которой увеличивается на 1 мм в год), и многие из ледников, достигавших в XIX в. моря, в настоящее время до него не доходят [167, стр. 22; 388][32]. Та же тенденция наблюдается в Британской Колумбии [390; 123; 253], на Аляске (многочисленные исследования морен, хорошо датированных по максимальному возрасту покрывающих их лесов, позволяют это утверждать) на протяжении более ста лет имело место, несмотря на незначительные колебания, очень интенсивное отступание (несколько километров) [221; 338; 73; 122; 179].

Льды на востоке (Кавказ, Курдистан, Гималаи) в XX в. оказались не более устойчивыми. Так, кавказский ледник Азау с 1849 (год, когда его наступание привело к гибели леса) по 1935 г. отступил на 1,5 км. Бобек и Эринк отмечали сходное отступание ледников в Анатолии и в горах Ближнего Востока. На юге Гималаев отмечены феноменальные отступания, соизмеримые с самим массивом: некоторые ледниковые языки на протяжении столетия отступали по 40 м в год [57, стр. 21—35; 58, стр. 126; 114, стр. 22; 6].

Экваториальные ледники Африки, расположенные в горах Кении, Килиманджаро, Рувензори, по данным всех авторов, находятся с начала XX столетия в стадии весьма быстрой регрессии. Спинк, а затем в 1963 г. Уитоу предсказали, что они исчезнут в течение 40—200 лет при условии, если сохранится современный темп отступания [394; 189; 348; 349; 66; 173]. Современное таяние льдов (начавшееся после максимума — приблизительно с 1850 г.) весьма отчетливо проявляется также в ледниках Перу и Чили [237; 238б, стр. 729—730; 94; 48; 393]. То же относится и к Новой Зеландии, где с 1866 по 1919 г. ледники отступили более чем на 2 км [281; 140; 170].

Только антарктическому материковому льду удалось, по-видимому, избежать до настоящего времени этой всемирной тенденции таяния льдов. Это, несомненно, объясняется тем, что огромная масса льда наделена чудовищной климатической инерцией 1259; 260; 238б, стр. 512, 513]. Такое объяснение относится и к горным ледникам, близко расположенным к этому материковому льду, например на юге Патагонии (ледники Фицроя) [237, стр. 168].

Близится ли к концу эта мировая или квазимировая рецессия ледников, столь быстро определившаяся? Не достигла ли она стадии временного возобновления наступания, сопоставимого с наступанием в Альпах в 1920—1925 гг.? Это не исключено. На протяжении последних десяти лет были отмечены симптомы нового наступания[33]: на Шпицбергене — после 1957—1960 гг. и после 1962 г. (ледник Короля продвинулся вперед на 200 м с 1962 до 1964 г., в период же с 1897 по 1962 г. он отступил на 3 км); на севере Норвегии (ледник на Ян-Майене) — после 1954 г.; в Скалистых горах — с 1944 г. и особенно с 1952 г. и даже местами в Альпах (ледники Аржантьер и Боссон) с 1952—1955 гг. Имеем ли мы в данном случае дело просто с временных скачком (сравните с 1920 г.) или же это исходная точка нового векового колебания, направленного в обратную сторону? У историка, не имеющего особого отношения к подобным изысканиям, нет призвания к разрешению этой задачи. Во всяком случае, на сегодняшний день ледниковые языки еще далеко не достигли максимального положения, наблюдавшегося в XIX в.

Отступание мирового масштаба остается основным явлением. Основным для того, кто интересуется с исторической точки зрения флуктуациями ледников и лежащими в их основе колебаниями климата. Ибо современный эпизод длительного отступания раскрывает важный факт: альпийские ледники (и скандинавские) являются единственными или почти единственными ледниками, о которых есть документальные сведения с давних времен, как письменные, так и иконографические. Эти сведения являются единственными или почти единственными, на которые может полагаться историк, изучающий архивы. И вот в целом (последняя вековая рецессия, как и все большие ледниковые эпохи, это хорошо подтвердила) фаза изменений этих ледников такая же, как и остальных ледников мира, кроме антарктических. Изменения, разумеется, не абсолютно синхронны, но имеют достаточно общую тенденцию [238б, стр. 731]. Их эволюция в предшествующие времена, наступания и отступания большой длительности (поддающиеся изучению или открытию с помощью текстов и другими методами), относящиеся к средневековью, к XVII в., также являются, весьма вероятно, показателями гляцио-климатических явлений очень большого распространения, выходят за пределы Западноевропейского полуострова и составляют одно целое с гораздо более широкой ледниковой тенденцией — «межконтинентальной».

Третья характерная черта, существенная для нашего исследования: ледниковая флуктуация большой длительности обусловлена климатически. После Маурера, Альмана и Уоллена [256; 3, стр. 187; 4, стр. 120—123; 387] с еще большей убедительностью и точностью это снова показал Хойнкс [181; 182; 183; 238б, стр. 833—835] благодаря всевозможным метеорологическим и гляциологическим измерениям, проведенным в самой зоне ледников[34]. Он показал, что из двух статей баланса ледников (аккумуляция снега и абляция вследствие таяния), определяющих избыточность или дефицит массы льда, то есть в конечном итоге наступание или отступание ледника, именно абляция преобладала и обусловила отступание ледников за прошедшее столетие. Отступание ледников лишь частично зависит от ослабления зимних снегопадов. Главную роль играет увеличение длительности и интенсификация теплого сезона, сезона абляции, обусловленные изменениями циркуляции атмосферы и наиболее наглядно выражающиеся в повышении температуры (см. кривые). При этом имеет место, с одной стороны, более интенсивная и более длительная инсоляция, усиливающая поглощение ледником теплового излучения, поступающего от солнца и ясного неба; а с другой стороны, уменьшение повторяемости вторжений холодного воздуха летом (вторжения обусловливают летние снегопады, которые должны увеличивать альбедо ледника и тем самым уменьшать таяние). Эти два важных фактора на протяжении длительного времени соответствуют хорошо известному повышению температур как летних, так и (в силу закона образования средних температур) средних годовых. И именно конкретные сочетания этих факторов определяют изменения теплового баланса ледников, приводящие к понижению их профиля и к отступанию языков. Сложную связь имеет медленное повышение средних температур с прогрессирующим разрушением ледниковой системы.

Эти тонкие выводы Хойнкса подтверждаются явлениями, которые вполне можно отнести к разряду макромасштабных. Действительно, на протяжении последних 50 лет флуктуации температуры и флуктуации ледников в различных районах земного шара в общем, как правило, совпадали. Они «совпадали по фазе». Оправдывается простое правило (разумеется, слишком простое, чтобы дать обобщающее описание явлений, но достаточное для того, чтобы указать тенденцию [238б, стр. 833—835; 364, стр. 45—46]): при повышении средних температур ледники в основном уменьшаются. Были проведены исследования баланса ледников и составлены графики. Графики показывают реакцию концов ледниковых языков на изменение климатических условий и главным образом на повышение летних температур в области абляции (со сдвигом или с инерцией[35] в несколько лет, три, шесть, десять или еще больше, необходимых, чтобы передать импульс «от вершины к основанию»). Исследования подобного типа проводили Хэфели и Цингг в Альпах, Каллендер в Норвегии, Чижов и Корякин на Новой Земле, Метьюс в Британской Колумбии, Маркус и Хёйсер на Аляске [166; 400; 67; 253; 179]. Указываемая ими корреляция[36] обязательно должна основываться на объяснении и экспериментальной проверке, предложенной, например, Хойнксом. Объяснение и проверка окончательно подтверждают корреляцию между температурой, абляцией и состоянием ледников и делают ее пригодной для использования историком.

И действительно, для периодов большой длительности корреляция «температура—ледники» установлена как путем отдельных исследований, так и с помощью глобального подхода к двум явлениям — А и Б. Общее отступание ледников (Б) после максимума 50-х годов XIX в. подтверждено настоящим плебисцитом гляциологов всех стран, и оно полностью соответствует общему повышению температур (А) после минимума, отмеченного в 50-е годы XIX в. Причем повышение температур показывают десятки локальных рядов, обобщенные в работах Каллендера, Виллетта и особенно Митчелла. Соответствие решающее, оно разом обобщает исследования отдельных явлений и придает им историческое значение. Ледники — это великие свидетели процессов большой длительности.

Но ледники — не только интеграторы климата. Они, кроме того, могут давать информацию об общем характере метеорологических условий[37] своей эпохи. В этом смысле они обладают силой увеличения. Ибо измеримые и поддающиеся датированию колебания концов их языков являются для периода большой длительности колебаниями очень большого размаха: эффект (ледниковый) если и не соразмерен причине (климатической), то по крайней мере показателен для нее.

В самом деле, возьмем современную флуктуацию климата. Как уже отмечалось, потепление, если судить по средним годовым значениям температуры, имеет предел порядка 1°С. В Альпах за период от 1900—1919 до 1920—1939 гг. оно составляло от 0,6 до 0,8°F.[38] Это интересно, это показательно, но это довольно малая величина.

И вот такая скромная флуктуация (которая, правда, продолжает предшествующее потепление, уже обратившее на себя внимание) означает для ледников внушительную потерю вещества. Об этом можно судить по подсчетам недавнего сокращения поверхности ледников.[39]

Уже Мужен, работая со штабными картами 1853 и 1896 гг., а также с кадастрами 1885—1910 гг., обратил внимание на значительное сокращение ледников с середины и до конца XIX в.: площадь ледников в бассейне Изера в Тарантезе с 10 316 га в 1863 г. уменьшилась до 8664 га в 1899—1910 гг., ледники, частично обследованные в девяти долинах бассейна Арка, изменили свою площадь с 10 223 до 8636 га. Площадь 195 ледников в Дофине и Провансе (массивы Галибье, Гранд-Рус, Мориенн, Белльдонн, Мон-де-Лан, Пельву и др.) уменьшилась с 18 244 до 15 921 га [266д].

Отступание фронтов, сокращение площади ледников, уменьшение толщины льда достигли в XX столетии весьма значительных величин: в Верхнем Арке и в Верхнем Изере 77 ледников, известных по картам и аэрофотосъемкам, потеряли между 1900 и 1956 гг. 36% своей площади [382, стр. 313—329]. В бассейне Романш (Гранд-Рус, Уазан и т. д.) с 1925—1930 по 1952 г. эти потери достигли 15% [343]. При сравнении карт за 1860—1890 и 1927— 1940 гг. можно установить, что приблизительно за шестьдесят лет поверхность ледников Швейцарии (приведенная к горизонтальной плоскости) уменьшилась на площадь, равную площади Женевского озера: действительно, ледники потеряли 469 кв. км, то есть 25,3% поверхности 1875 г. (1853 кв. км), что составляет 3,3% территории Швейцарии [264, стр. 315—316].

В Восточных (Австрийских) Альпах 8 типичных ледников, изученных фотограмметрическими методами, между 1920 и 1950 гг. потеряли 17% своей площади, одновременно средние годовые температуры здесь за это же время повысились на 0,5°С [124, стр. 306—315]. Мощность этих ледников уменьшалась в среднем на 0,6 м за год в период с 1856 по 1890 г., на 0,3 м за год — с 1890 по 1920 г. и на 0,6 м — с 1920 по 1950 г., или на 0,49 м в год на протяжении 94 лет (50 м за столетие).

В Италии 192 ледника Валле-д’Аоста занимали 236,91 кв. км по картам 1884 г., 221,82 кв. км — по картам 1929 г., 190,54 кв. км— по картам 1952 г., то есть за время жизни двух поколений площадь их сократилась примерно на 20% [373, стр. 10].

Из 239 ломбардских ледников, изученных с начала XX столетия, между 1905 и 1953 гг. исчезло 66, а оставшиеся ледники значительно отступили [278].

Подобными статистическими данными о ледниках за пределами Альп мы располагаем довольно редко; но когда такие данные есть, то они указывают на сокращения ледников, эквивалентные указанным выше или даже превышающие их. Так, ледники Британской Колумбии потеряли между 1911 и 1947 гг. от 4 до 8 и даже до 12 футов своей толщины за год. Один из них занимал площадь 56 400 тыс. кв. футов в 1860 г., 48 800 тыс. кв. футов — в 1928 г. и лишь 34 300 тыс. кв. футов — в 1947 г., что составляет потерю 40% площади на протяжении жизни трех поколений [253].

Таким образом, ледник хорошо проявляет эффект усиления. Его «тепловой баланс», само собой разумеется, не является точным балансом, но для большого периода времени — это по меньшей мере сверхчувствительный баланс, убедительно подчеркивающий вековую климатическую тенденцию. Судите сами: долговременные флуктуации температуры (1°С за одно столетие)[40] часто очень трудно выявить (из-за малой амплитуды, возможных изменений приборов, местоположения станций, сроков и методов наблюдений). Однако в горной местности они проявляются, отражаясь на ледниковых системах и вызывая что-то вроде «сокращения шагреневой кожи» — уменьшение их поверхности на 15—30%; они проявляются также в отступании фронтов, оставляющих за собой на сотни метров или более весьма внушительные моренные валы. Эффект усиления их воздействия таков, что он бросается в глаза даже туристу, меньше всего осведомленному о долговременных флуктуациях в показаниях термометра.

И еще один момент, который может быть использован историком: для флуктуаций ледников длительностью в столетие и с большой амплитудой легко устанавливаются реперные точки.

В течение одного столетия, с 1860 по 1960 г., по очень точным данным Мужена, Валло и Буверо[41] и также управления водного и лесного хозяйства, фронт ледника Мер-де-Гляс отступил, если рассматривать его проекцию на горизонтальную плоскость, на 1100 м, фронт ледника Аржантьер — на 970 м, фронт ледника Боссов за шестьдесят лет (1895—1955 гг.) отступил на 600 м. Подобные движения языков ледника создают весьма существенные изменения и контрасты в деталях ландшафтов. Простое сопоставление карт, гравюр, текстов, старинных и современных фотографий позволяет (при необходимом критическом подходе) выявить эти контрасты. Я приведу лишь два примера, к которым я еще буду несколько раз возвращаться. Так, ландшафт нижней долины Шамони коренным образом изменился в XX столетии с того времени, когда ледник Мер-де-Гляс отступил и перестал быть видимым с «равнины» Арва. Разве не совершенно иначе стала выглядеть маленькая территория Глеч с тех пор, как Ронский ледник не распространяется на нее своей внушительной массой в виде ледяной шапки, «раковины», или pecten[42]? Он отступил на целый километр и укрылся со своим заострившимся языком в узких горловинах выше по течению, и над ним с тех пор возвышается отель «Бельведер».[43] Картины и гравюры XVIII столетия, фотографии 50-х годов XIX в. весьма красноречиво свидетельствуют об этих контрастах, как только начинаешь сравнивать их с положением в 50-х и 60-х годах XX в.

Рис. 12-А. Положение Ронского ледника в 1874—1882 гг.

Основанием для эскиза послужила обзорная карта Ронского ледника, составленная Хельдом. На этой очень точной (1:25 000) карте [262} Ронский ледник, образуя pecten, преграждает долину Муттбаха. Фронт ледника находится приблизительно в 800 м от деревни Глеч. Если этот эскиз, как и рис. 12Б—12Л, сопоставить с иллюстрациями VII—X, то можно представить, как изменялся Ронский ледник с 1705 до 1966 г. Интерес представляют также иконография в [262] и гравюры из коллекции Зейлер, хранящейся в отеле (Глеч), и… сам ледник.

Рис. 12-Б. Положение Ронского ледника в 1955 г.

Основанием для эскиза послужила топографическая карта Швейцарии (1:50 000. «Готард»). Ронский ледник значительно отступил с 1874—1882 гг. и уже не преграждает долину Муттбах. Его конец расположен в 1850 м от деревни Глеч.

Рис. 12-В. Pecten Ронского ледника, преграждающий Муттбах и распространяющийся на долину Глеч.

Рисунок Бессона с натуры, сделанный в 1777 г., гравированный Нике-сыном и опубликованный Цурлаубеном [402], [262]. Муттбах — первый тальвег в правой части рисунка.

Рис. 12-Г. Ронский ледник, распространяющийся в виде pecten в долину Глеч и преграждающий долину Муттбах. По акварели Конрада Эшера ван дер Линка, выполненной в 1794 г. [262].

Рис. 12-Д. Pecten Ронского ледника, преграждающий долину Муттбах и распространяющийся на долину Глеч в 1848 г. Перед ледником (слева) концентрические морены, как память о наступаниях ледника в XVII в. и 1820 г. Акварель Хогарда, выполненная 16 августа 1848 г. [262].

Рис. 12-Е. Гигантский pecten Ронского ледника, преграждающий долину Муттбах в августе 1849 г.

Дагерротип той эпохи, взятый Меркантоном из выпущенной в 1893 г. книги «Памяти Даниеля Дольфуса-Оссе» [262].

Рис. 12-Ж. Pecten Ронского ледника, преграждающий долину Муттбах и распространяющийся в долину Глеч в 1850 г. Старинная гравюра, автор которой, вероятно, воспользовался «дагерротипом».

Рис. 12-З. Ронский ледник в 1870 г. (фотография).

Pecten, преграждающий долину Муттбах, все еще существует. На переднем плане (слева) отель «Ронский ледник» [262].

Рис. 12-И. Pecten Ронского ледника в 1874 г. начал глубокое отступание, он сплющился, но все еще существует. Фотография сделана с левого склона Ронской долины [262].

Рис. 12-К. Фотография 1899 г.

Снято со склонов Ленгисграта, левый берег. Ронский ледник заметно отступил. Он покрывает еще толстым языком скалистый ригель, но впервые в истории своей иконографии (с 1705 г.) не преграждает долину Муттбах н не распространяется в виде pecten в долину Глеч [262].

Рис. 12-Л. Ронский ледник в 50-е годы XX в.

Следует обратить внимание (сравните с предыдущими изображениями и особенно за 1870 г.) на полную ликвидацию pecten и подъем ледника, отныне нависающего над серединой скалистого ригеля. Этот процесс будет еще более четко выражен в 1966 г. (рис. X).

Современное вековое потепление оказывает воздействие не только на ледники, но и на океаны: начиная с 80-х годов XIX в. температура их повышается, хотя и весьма неравномерно [316]. Потепление увеличивает общий объем океанов, так как в конечном итоге в них вливаются воды, образующиеся в результате таяния ледников.

Океаническое потепление представляет большой интерес само по себе, однако историк климата не может считать его центральным пунктом своих исследований (за исключением, может быть, исследований, связанных с рыбным промыслом). По историческим данным, полученным до 80-х годов XIX в., до систематических судовых наблюдений, очевидно, невозможно определить температуры океанических зон. И лишь для некоторых прибрежных районов Исландии и Гренландии благодаря более или менее интенсивному дрейфу льдов можно использовать отдельные старинные указания [204], с трудом укладывающиеся в ряды [375].

Что касается «эвстатического», или «гляцио-эвстатического» процесса, при котором повышение уровня моря соответствует отступанию ледников, то он, по-видимому, с самого начала является более важным для исторического исследования. Сколько текстов, подкрепленных иконографическими или археологическими данными, рассказывает нам об осевших в море берегах, о давно исчезнувших прибрежных поселениях, поглощенных морем, и об эффектных поднятиях новой суши. Армориканские берега у Мон-Сен-Мишель на острове Ре, лангедокские берега, Эг-Морт у Пор-Вандра предоставляют значительное количество данных и преданий такого рода [88; 114; 272]. Весьма заманчиво принять в расчет тектонические и эвстатические явления и связать исторические факты, часто очень хорошо датированные, с колебаниями уровня моря, с таянием (или, наоборот, с ростом) ледников и в конечном счете с флуктуациями климата.

Но и здесь историк должен исходить из современного положения вещей (в данном случае из наличия современной эвстатической флуктуации) и смотреть, предоставляет ли оно приемлемые и удовлетворительные модели для изучения более отдаленного прошлого.

Современное гляцио-эвстатическое (следовательно, климатически обусловленное) повышение уровня океанов, происходящее на протяжении одного столетия, установлено по данным мареографов, разбросанных почти по всему миру. Специалисты считают, что за счет таяния ледников уровень повышается на 1—2 мм в год, максимум на 3 мм [164, стр. 439; 59; 278; 368], что составляет от 10 до 20 см за столетие. По таким точным приборам, как мареографы, это хоть и слабое изменение легко обнаруживается. Однако для историка, который по необходимости работает с документами, дающими лишь приблизительные сведения за период, предшествующий периоду систематических наблюдений на морях, этого все же слишком мало. Вековым колебаниям ледниковых языков, колебаниям, амплитуда которых по горизонтали, измеряется километрами, противопоставляются эвстатические и вертикальные колебания уровня моря, вызванные в конечном счете теми же отдаленными причинами, но колебания эти в течение века выражаются лишь в дециметрах (10—20 см). Может ли историк, даже вооруженный «удвоенным дециметром», по явным изменениям уровня моря, имевшим некогда место, или по смещению берегов в историческую эпоху определить, что относится к тектоническим, часто важным, процессам и что можно законно отнести к эвстатическим флуктуациям гляцио-климатического происхождения?

Подведем итог. Вековые колебания ледников в определенных пределах доступны для изучения историку. Зато гляцио-эвстатические океанические колебания остаются предметом традиционных наук о Природе. И пока они не дадут более полной информации, они не могут интересовать историка, работающего с архивами в области истории климата.

А жизнь? До сих пор я затрагивал проблемы и возможные модели, которые предоставляет историку современная флуктуация климата в чисто физическом аспекте: числовые показатели изменений термического режима, их воздействие на ледники и моря. Однако вопрос о биологических эффектах этой флуктуации и тем самым об эффектах воздействия на среду и жизнь человека не может быть обойден, так как и здесь есть материал для построения модели, с помощью которой можно изучать повторяющиеся явления, относящиеся к удаленному от нас времени.

Современное вековое потепление, несомненно, предопределило биологические последствия в арктических районах, обусловленные новым распределением климатических характеристик и особенно волной теплых летних сезонов. Граница леса сместилась к северу — к Великому Северу [216]. В тундре стало больше насекомых и других беспозвоночных, а обнаженные поверхности покрылись растительностью. «На территорию Евразии севернее лесотундры иммигрировало по меньшей мере 40—50 видов птиц и млекопитающих... за последние пол столетия» [366][44].

Особенно хорошо изучены с этой точки зрения миграции птиц [95, стр. 375—376]: за последние десятилетия благодаря теплым весенним и летним сезонам в Финляндии широко распространилась пеночка (Phylloscopus trachiloides viridanus). С 1937 г. в южной части Гренландии регулярно гнездится сизоголовый дрозд (T иг dus pilaris).

Другим важным моментом для изучения взаимоотношений человека с окружающей средой являются аналогичные миграции рыб; разумеется, методически было бы трудно защитить тезис о том, что одни эти миграции сами по себе могут служить свидетельством колебаний климата. Однако поскольку такая флуктуация (после 50-х годов XIX в.) уже исследована и изучена, то данные о смещении морской фауны к северу могут иметь значение для климатологии. Так, это относится к миграции трески и животных, питающихся планктоном, которые покинули в конце XIX столетия район Ньюфаундленда и переместились к западному побережью Гренландии, где стало менее холодно. Там отмечались в некоторые годы богатейшие уловы рыбы [363; 222; 223; 238б, стр. 825].

Однако человек, даже живущий на севере, питается не одной рыбой. Историка человеческого общества в первую очередь заинтересует влияние, которое оказала современная флуктуация климата на сельское хозяйство и, в частности, на зерновые культуры. Сказалась ли в этом отношении вековая волна потепления столь положительно и ощутимо, чтобы с учетом ее можно было построить модель для познания предшествующих эпох?

Для Северной Европы это вполне вероятно. Зерновые здесь «прижаты» к северной границе распространения. И здесь потребность их в свете и тепле удовлетворяется далеко не каждый год, как, например, во Франции и тем более в средиземноморских странах. Следовательно, в Швеции и Финляндии температура — лимитирующий параметр, от которого в значительной степени зависят колебания урожаев. Уоллен [386] и особенно Хустих [192; 193] пытались это показать, отвлекаясь от вековых улучшений в технике сельского хозяйства. Прогрессирующее потепление вегетационного сезона (весна—лето) в XX столетии обусловило, по их утверждениям, относительный рост урожаев ржи и пшеницы в этих двух странах. Соответствие кривых хода температуры и урожайности зерновых в данном случае, по-видимому, вполне удовлетворительно и показательно. В частности, 30-е годы XX в. (десять жарких летних сезонов подряд) дали в северных странах великолепные урожаи.

Однако Швеция и Финляндия — всего лишь второстепенные районы в европейском производстве зерна. Для Англии и Франции (кроме средиземноморской части) фактором, лимитирующим урожаи зерновых в гораздо большей степени, является не недостаток тепла, а избыток дождей. Отсюда следует, что термические параметры, в основном ответственные за современную вековую флуктуацию, оказывают слабое влияние на поступление пшеницы на рынок крупных западных стран.

В Англии, например, ни смягчение зимних сезонов, ни потепление летних сезонов не оказало заметного влияния на урожаи зерновых. К такому выводу приходит в своем скрупулезном исследовании Л.П. Смит [345], приводящий ряд статистических и графических данных о метеорологическом прошлом селвского хозяйства. Исходя из этой образцовой работы и некоторых других работ [344, стр. 10—11], можно высказать некоторые утверждения общего характера: в пределах короткого промежутка времени (или сравнительно короткого — внутри десятилетий, десятилетия, или в некоторых случаях от десятилетия к десятилетию) развитие сельского хозяйства зависит от превратностей погоды, которые могут стать причиной плохих урожаев, а некогда были даже причиной экономических кризисов. Однако если рассматривать длительный период, то последствия климатических условий его сказываются на человеке, по-видимому, довольно слабо и с трудом обнаруживаются.

Что касается уменьшения атмосферных осадков, а также тенденции к засушливости, которые иногда отмечаются в XX столетии в субтропических странах в связи с современным потеплением, то они могли иметь отрицательные последствия для урожаев. Однако современные исследования не проливают свет на этот вопрос: тяжелые голодные годы в Индии (1966 г., увы!) вполне можно отнести к процессам кратковременным, но они могут быть связаны и с современным климатическим трендом. Вопрос этот еще не нашел своего решения.[45]

Сделаем вывод по этому вопросу современной экологии: беглый обзор результатов, полученных климатологами, подкрепляет осторожную точку зрения, которая высказывалась начиная с первой главы этой книги. Я положил в основу принцип, согласно которому, в противовес существующему мнению (глава I) или общепринятой практике, историк должен прежде всего собрать документальные данные о явлениях природы, о прошлом климата, с чисто физической точки зрения (характеристики температуры и осадков, фенологические и гляциологические наблюдения и т. п.). Их последствия для человека должны изучаться лишь на второй стадии исследования — стадии, которая и хронологически и методологически совершенно отлична от первой и для нее нисколько не необходима.

Данные о современной флуктуации климата, модель колебаний, полностью подтверждают необходимость такого осторожного подхода. В самом деле, это обширное колебание теперь уже физически изучено вплоть до деталей, основные его параметры измерены, оно датировано, оценено, взвешено, описано и картировано для всего мира. И все же, несмотря на полвека работы, не удается достаточно ясно представить себе последствия этого колебания, касающиеся человека, — сельскохозяйственные, экономические, эпидемиологические и т. д., за исключением последствий, касающихся некоторых весьма специфических областей (рыболовство) или некоторых периферийных районов (Швеция, Финляндия и даже Гренландия). Если переход от физических явлений к человеку затруднителен даже в XX столетии, для которого как-никак документальные ряды всякого рода — сельскохозяйственные и другие — многочисленны, то насколько же более труден и рискован такой переход для историка XII или XVII в. Сопутствующие старинному строю жизни вековые колебания (климатические или сельскохозяйственные, метеорологические или экологические, физические или связанные с самим человеком) известны лишь приблизительно.

Другими словами, исследование исторических данных о климате за времена, предшествовавшие периоду систематических наблюдений, вполне законно и само по себе плодотворно. И это исследование (особенно для масштаба столетий, наиболее интересное и наименее изученное) — главное в данной книге. Однако желательный синтез с экономической или сельскохозяйственной историей представляется в настоящее время еще преждевременным, ибо современное вековое колебание дает историку замечательные метеорологические, климатологические и гляциологические модели, но, к сожалению, не обеспечивает его разработанными, хорошими экологическими моделями.

Возникает актуальный для настоящей работы вопрос: является ли модель (физическая) XX в. единственной приемлемой? Единственной, которую историк мог бы распространить на минувшие столетия, на два предшествующих тысячелетия, для того чтобы определить, встречаются ли там явления подобного же масштаба, аналогичные или противоположные? Или же за исторический период наряду со сравнимыми колебаниями имели место климатические колебания, еще более мощные, чем это, вековые изменения уровня температуры, определенно более сильные, чем в XX в.? Было ли так в тот или иной период древних, средних веков или нового времени? И прежде всего, существует ли для этого предполагаемого типа более сильных флуктуаций реальная модель, которая была бы правдоподобной и внушала бы доверие?

Само собой разумеется, что я отбрасываю возможность возникновения больших климатических аномалий, достигающих или превосходящих 4—5°С (по отношению к данным нашей эпохи), как средних за некоторые месяцы (например, июль), так даже и средних годовых. 5°С — это примерно та величина, на которую отличается температура при современном климате от соответствующих температур в конце вюрма или позднеледниковой фазы (9 тысяч лет до нашей эры)[46]. (Для более сильных вюрмских холодов отклонения могли быть и еще больше и достигать по меньшей мере 10°С по сравнению с современными средними.)

В исторических документах встретить сведения о подобных разностях, то есть отклонениях температуры на 4—5°С для периодов большой длительности, нет никаких шансов (даже если отклонения подобного масштаба в действительности и имели место, как в наше время бывает в том или ином исключительном году).

Однако можно предположить, что в историческое время существовали длительные отклонения, менее резко выраженные, чем различие между вюрмом и нашими днями (4—5°С), но все же превышающие 1°С (таково примерно максимальное отклонение, характеризующее вековую флуктуацию в XX в.).

Предыстория позволяет создать для этого явления правдоподобную модель: климатический оптимум, или Wärmezeit, который палинологи и геологи называют еще атлантической, или гипситермальной фазой.

Напомним вкратце основные характеристики этой фазы, во-первых, потому, что она служит в качестве примера и модели, во-вторых, потому, что за ней непосредственно следует историческая эпоха, варварский и классический античный периоды. В сущности говоря, климатический оптимум в той же мере является введением в историю климата, в какой современная вековая флуктуация является ее завершением.

Существование Wärmezeit [158, стр. 77 и сл.] отмечалось с давних пор: задолго до использования пыльцевого анализа два ботаника — Блитт и Сернандер — установили по стратиграфии торфяных и озерных отложений существование ряда сравнительно теплых периодов (бореального, атлантического, суббореального). Слои отложений, характеризующие эти периоды, «как в сандвичах», находились между послевюрмскими отложениями, образовавшимися в результате таяния ледников (этот период был назван авторами пребореальным), и отложениями довольно-таки холодного климата современной эпохи (субатлантический период). Проведенное фон Постом [384] исследование пыльцы подтвердило эту схему: в Южной Швеции и во всей Северо-Западной Европе современному историческому лесу с преобладанием ели, березы, бука, граба и сосны предшествовала умеренная теплая ботаническая фаза, когда преобладал смешанный лес из дуба, орешника, ольхи и липы. И фон Пост предложил разделить послеледниковую эпоху на три части, а именно: 1) до умеренно-теплого периода, 2) умеренно-теплый, или медиократический период, 3) период появления современных лесов, любящих прохладу (терминократический период).

Это деление и контраст между второй и третьей фазами подтверждались затем неоднократно. Так, в Швеции во время оптимума орешник [158, стр. 28 и 39] распространился одновременно с другими растениями до 64° с. ш., в то время как в современную эпоху он нигде не растет севернее 60° с. ш. По мнению Андерсона, такой факт свидетельствует о том, что летние температуры превышали тогда на 2,5° средние годовые температуры. Другие данные относятся к фауне и к ископаемой пыльце. Распространение болотной черепахи Emys orbicularis и некоторых растений (плющ Hedera, омела Viscutn и каменный дуб Ilex) [158, стр. 28 и 38] показывает, что в Дании во время оптимума зимние температуры должны были бы быть чуть выше, чем в настоящее время (на 0,5°С), но летние температуры — на 2°С выше, чем современные. Работы Иверсона подтвердили догадки Андерсона по этому вопросу. Годвин, который оценивал распространение таких теплолюбивых растений, как Tilia cordata (липа) и Najas marina, утверждал, что максимум тепла в атлантической фазе приходился на период между 5000 и 3000 гг. до нашей эры [158, стр. 28, 62, 97—98, 239—242, 330], а еще точнее, по недавним датировкам по С-14, между 5475±350 и 2975±224 гг. до нашей эры[47]. Наконец, решающее уточнение поступило из Тирольских Альп, где сочетание торфяника с ледником позволяет проверить данные [258, стр. 281, 384, табл. 4 и 6]: четвертое тысячелетие до нашей эры (между 4000 и 3000 гг.) было там преимущественно солнечным, характеризовалось «оптимальной» растительностью и сильным сокращением ледников (рис. 30). Стоит ли напоминать, что на протяжении всего этого тысячелетия начиная с 4200—4000 гг. до нашей эры (по С-14) в Западной Европе, в районе Магдебург—Кельн—Льеж [86, стр. 4], насаждалась примитивная кампинская и дунайская формы сельского хозяйства; зерновые, пришедшие сюда различными путями из стран Среднего Востока, то есть из стран теплых и засушливых, встретились здесь с весьма стимулирующими их рост гелиотермическими условиями.

Если рассматривать, в частности, условия во Франции, то здесь в период атлантической, или оптимальной, фазы преобладает смешанный дубовый лес над липой и вязом. Даже каменный дуб (это преимущественно южное дерево) широко распространяется вплоть до Нормандии; он исчезнет там как дикорастущая порода лишь в субатлантической фазе, при мощном наступании бука. Использовали ли в разгар атлантического периода «благоприятные» (для зерновых) условия первые «подниматели целины» в Нормандии, чьи следы обнаруживаются при исследовании болота Гатемо? Вполне возможно, и этот вопрос, после прекрасных работ Эльхаи [106, стр 229—231], заслуживает того, чтобы по меньшей мере быть поставленным.

Совершенно так же, как и вековая флуктуация 1850—1950 гг., тысячелетняя или межтысячелетняя флуктуация «оптимума» носит планетарный характер. Она была установлена по пыльцевым диаграммам в Северной Америке (Мэн, Мичиган, Ньюфаундленд, Лабрадор, Аляска). Так, например, в штате Мэн (США) смешанный дубовый лес предшествовал современному лесу из бука и ели; и имеется хронологический параллелизм с Ирландией, расположенной в соответствующей климатической зоне Европы. В Центральной и Северной Азии в это время также отмечается теплая фаза: леса (засвидетельствованные торфяниками) на месте современной тундры, роскошные степи в Тибете и т. п.[48]

Палинологические исследования также устанавливали существование оптимума, или гипситермальной стадии (терминология Флинта), в экваториальных широтах по напластованию осадков в озере, расположенном на высоте 8500 футов недалеко от Боготы, в Колумбии. Существование оптимума возможно также в южном полушарии, в Новой Зеландии.

Наиболее широкое обобщение позволяют сделать океанические данные. В основе этих обобщений лежат открытия, сделанные Юри и Эмилиани относительно меняющихся пропорций содержания различных изотопов кислорода в мощных отложениях известняков и особенно в раковинах фораминифер. Пропорции изменяются в соответствии с изменениями температуры; и этот «геологический термометр» указывает, таким образом, температуру поверхностных слоев моря в том месте и в ту эпоху, когда жили и развивались эти раковины. Следовательно, каротаж подводных морских отложений может дать температурные зондажи, стратиграфия которых охватывает миллионы лет.

Я не имею возможности изложить в этой книге все, чем наука о ледниковых эпохах и о четвертичном периоде обязана Эмилиани. Отмечу лишь следующее: в самом конце кривых (построенных этим автором на основе серии каротажей для Атлантики), после интенсивных холодов и последнего периода оледенения (вюрм), точно к 3000-м годам до нашей эры отчетливо выделяется температурный максимум, за которым сразу следует быстрое «ухудшение» климата, и ухудшение окончательное (вплоть до наших дней). Температуры океанов, разумеется, более стабильны, чем температуры континентов, тем не менее со времени их максимума, отмеченного 5000 лет назад, они снизились более чем на 1°С.

Историки нашего времени, изучающие доисторические и первобытные эпохи, геологи и геоморфологи, климатологи и т. д., несомненно, могут многое извлечь из анализа двух существенных событий, каковыми являются, с одной стороны, климатический оптимум, а с другой — спад температуры, субатлантическое ухудшение климата, последовавшее за ним. По данному поводу можно сослаться на работы Бутцера и Демужо [58; 86].

Бутцер с помощью весьма тонких геоморфологических и археологических доказательств пытался показать, каким сложным изменениям количества осадков на Среднем Востоке могла соответствовать фаза климатического оптимума в Европе.

Что касается Э. Демужо, то она в этом вопросе исходила из уже хорошо установленных климатических фактов (можно оспаривать существование тех или иных подразделений оптимума или субатлантической фазы, но не само его существование). И она непосредственно перешла ко второй стадии исследования — к гипотезам относительно воздействия климатических условий на человека. В соответствии с ее статьей, и осторожной и блестящей, субатлантическое «ухудшение» в первом тысячелетии до нашей эры могло способствовать развитию некоторых важных событий в первобытной истории человечества: исчезновение к 500—400 гг. до нашей эры «процветающего северного бронзового века» и начало первых германских нашествий, бастарнов и скиров, отправлявшихся с юга Швеции и с Балтики в районы Юго-Восточной Европы.

Наталкивающие на размышления выводы: их подтвердили недавно данные хронологии ледников Тироля [257] (волна холода около 450 г. до нашей эры была установлена и по наступанию ледников и по материалам пыльцевого анализа). Но даже с точки зрения самого автора это лишь гипотезы. Для ясности приведем такой пример: кто решился бы связать как причину и следствие похолодание в Европе (хорошо установленное по истории ледников) с походами на юг шведа Густава Адольфа? (Речь идет просто о военном набеге, а не о переселении народов.)

Выводы Бутцера и Демужо касаются историков, изучающих доисторические и еще более ранние времена. Если же говорить об историке климата, занимающемся средними веками или новым временем, то он рассматривает контрасты между оптимальной и субатлантической фазами с другой точки зрения. Для этого исследователя важным является то, что эти контрасты дают представление о порядке климатических флуктуаций — между Wärmezeit и XX в., между 3000—4000 гг. до нашей эры и 60-ми годами XX в., то есть колебаний, с которыми должно встретиться каждое исследование.

Короче говоря, начиная примерно с 1000 г. до нашей эры (около 3000 лет назад), а в сущности с начала субатлантического спада температур, естественно, что температуры повышались и понижались много раз, причем колебания эти различались по амплитуде и продолжительности; имели место неоднократные похолодания и потепления векового масштаба (склонность климата к колебаниям не является привилегией XX в.). Однако ни одно из этих вторичных колебаний не в состоянии было сильно изменить состав пыльцы, заставить отступить буковый лес, заставить орешник самопроизвольно вернуться в центральные районы Швеции или каменный дуб — в Нормандию.

Если придерживаться только Европы, привилегированного поля исследований, то надо отметить, что преобладавшие здесь во времена оптимума термические условия[49] (более высокие годовые температуры, летние температуры, регулярно превышавшие современные на 2°С и более) не обнаруживаются на протяжении последующих трех тысячелетий вплоть до последнего времени. Если же они и обнаруживались (например, по гипотезе о существовании «малого оптимума» в XI—XII вв.[50], которую я лично считаю преувеличением), то лишь на протяжении слишком короткого интервала времени, чтобы лесные сообщества могли измениться и вернуться к видовому составу оптимального периода.

Без сомнения, в отдельные летние сезоны и даже в несколько соседних сезонов средние температуры достигали уровня, устойчиво преобладавшего во времена оптимума (на 2°С выше нормы). Например, во Франции знойные летние сезоны были в 1945, 1947, 1959 гг. Но эти повышенные средние никогда не сохранялись на протяжении целого десятилетия даже в нашу эпоху относительного потепления. В Англии, например, [245] десять наиболее теплых летних сезонов (1772—1781 гг.) за весь период систематических наблюдений характеризуются температурой лишь на 2,5°F выше нормы (1901—1930 гг.). Температура относительно теплого десятилетия (1940—1949) всего лишь на 1,3°F выше той же нормы. А вот температура периода оптимума превысила ту же норму на 3,5°F.

Если рассматривать эпохи более длительные и менее компактные, чем десятилетие, это станет еще более ясным. Согласно Гордону Менли, который привел в порядок сводки температуры в Великобритании за два с половиной столетия, отклонение средних годовых температур за наиболее холодные периоды от средних за современные наиболее теплые периоды достигало 1,6°С, если брать десятилетний период; 0,7°С, если брать период сорок лет; 0,4°С для восьмидесятилетних, или для квазивековых периодов [248]. Таковы отклонения, определяющие «величину современных изменений английского климата». Они, по-видимому, исключают возможность естественного возрождения растительности, такой, какая была при оптимуме (и которая потребовала бы положительных отклонений температуры значительно больших и длительных).

Вот, во всяком случае, характер тех скромных отклонений, хорошо определенных благодаря Менли[51], которые историк климата должен рассматривать как правдоподобные при изучении флуктуаций в течение двух или трех последних тысячелетий (совпадающих с субатлантической эпохой, которая является также и исторической эпохой — единственной доступной для исторического изучения по архивам и текстам).

Таковы определенные по современным моделям разумные объекты нашего историко-климатического исследования, без сомнения, не единственные, но наиболее приемлемые для изучения.