История Кольки Богатырева

Глава шестая, из которой читатель узнает, как Колька Богатырев порвал с христианством

Что за чудесный день воскресенье!

Работы дома совсем мало, отцы и матери за все берутся сами. Под шумок можно даже не кормить поросенка. Разве что из жалости бросишь ему, чтоб не кричал, пучок жирной лебеды или мясистой щерицы.

Еще в субботу вечером начиналось это воскресенье.

Мальчишки оделись потеплее, взяли закидушки, которых у них великое множество (какой же ты мальчишка, если у тебя нет десятка закидушек?), хлеба, соли, луку. Витька Орех достал дома один-единственный ломкий лавровый листок.

Все собрались у дома Саши Верткова.

Потом мальчишки по двое, по трое садятся на коней. Кони трусят к реке, а сам Саша широко шагает рядом.

Если около бани перейти по перекату на большой островок, наискосок пересечь его и переплыть второй рукав, выйдешь на чудесное место. Здесь под высокой горой, которая отвесными скалами падает к реке, есть узкая ровная полоска земли, покрытая густой травой и кустами жимолости.

Вечером скалы, облитые закатным солнцем, становятся совсем желтыми. В голубом небе над ними вьются щуры. Щурами они, наверное, называются потому, что так и кричат: «Щур! Щур!»

Здесь мальчишки треножат коней, а Саша Вертков и Колька уже вбивают в обрывистый берег колышки, нанизывают на крючки красных червей, привязывают к лескам плоские камни и забрасывают закидушки далеко в воду.

Бросать надо чуть вверх по течению: быстрая вода маленько снесет закидушку, пока камень будет опускаться на дно.

Но вот леска натянулась, дрожит, как струна. Там, где она выскакивает из воды и бежит на обрыв к колышку, играет и еле слышно звенит большой веселым бурун.

Пока пройдешь по берегу и расставишь все закидушки, пролетит немало времени, и можно уже смело возвращаться к той, которую поставил первой, и тащить ее из воды.

Леска подрагивает в руках, идет рывками, но это еще ничего не значит. Это камень, может быть, такой плоский привязан к леске. Если конец лески упрямо тянется вверх по течению — тогда другое дело. Значит, на крючке рвется большой усач, будто вышитый из коричневатого серебра.

Пока проверишь закидушки, повечереет.

За скалами прячутся резкие черные тени. Они становятся все больше и больше, все смелее выглядывают из-за скал и потихоньку выходят на берег. Вместе с ними приходит ночь.

Она глухой темно-синей завесой окутывает реку, окутывает кусты и траву вокруг, окутывает маленький языкастый костер на берегу.

На реке тихо. Только зашипит вода в котелке, переплеснувшись через край, да заржут вдруг кони. Иногда они, храпя и фыркая, на своих трех ногах тяжело прыгают из ночи к костру и подолгу стоят рядом, смотрят на огонь большими глазами.

Желтые и голубые языки пламени бегут по сухим веткам жимолости, оставляют за собой красный след. Пошевелишь костер, и вверх роем поднимаются маленькие веселые искры.

Хорошо лежать у костра на спине и смотреть в небо. Видно, как взлетают искры, взлетают высоко-высоко и скрываются в темноте. Можно подумать, что это они, искры, вверху превращаются в звезды.

Мальчишки на всей земле разжигают много костров. И русские, и чешские мальчишки, и индийские. И Джим Олден, наверное, тоже любит жечь костры. И искры от десятков костров летят в небо, становятся звездами и светят оттуда всем — и мальчишкам и взрослым. Но принадлежат они, конечно, только мальчишкам. У каждого мальчишки есть своя звезда — большая или маленькая…

Вчера мальчишки лежали у костра и смотрели вверх.

— Слушайте, пацаны, — сказал вдруг Писаренок, — я вам что-то расскажу…

Он помолчал немножко, наверное, потому, что никто ничего ему не ответил, потом заговорил:

— Жили-были одни пацаны… Им очень нравились звезды. И тогда большие узнали об этом, подоставали звезды с неба и раздали всем пацанам — каждому пацану по звездочке…

— Это чего — сказка? — спросил Шурка Меринок.

— Ага, — откликнулся Писаренок. — Под вид сказки.

— Сам придумал?

— А что?

— Тогда неинтересно, если сам…

— Молчи, Меринок, — сказал Колька. — А ты, Писарь, рассказывай, что было дальше. Зачем они раздали каждому по звезде?

— А затем, — сказал Писаренок, — чтобы днем звезды были у пацанов дома. Лежали бы себе в прохладном сарае или в комнате с закрытыми ставнями отдыхали… А вечером бы все пацаны выходили на улицу со звездочкой в кулаке. Откроешь кулак, и звездочки отрываются от ладошки и летят вверх наперегонки…

А один пацан сказал всем, что его звездочка потерялась. И ему дали еще одну. Только он не выпустил ее на следующий вечер, а тоже сказал, что она потерялась. Или как-то там пропала. Ему снова дали одну, и он так говорил еще несколько раз. Но остальные пацаны потом не поверили ему, потому что он был страшный жадина, у которого посреди зимы снега не выпросишь. И вот однажды, когда этот пацан пошел в кино, остальные открыли у него во дворе темный сарай и увидели там несколько звездочек — почти десяток. Они были совсем бледные и худые, совсем прямо слабые — как светляки в октябре…

— А разве звезды бывают…

— Заткнись, Меринок! — оборвал Шурку Богатырев. — Слова не дашь сказать человеку. Что они. Писарь, сделали с этим пацаном?..

— Они ему накостыляли по шее, — сказал Писаренок. — А звездочки освободили и никогда больше не давали ему ни одной…

— Правильно, — поддержал Колька, — Что звезды — только твои, да?.. Хорошая сказка, Писаренок.

— Коль! — тихо попросил тогда Писаренок. — А можно, я запишу ее в нашу книгу?..

— Можно, — решил Колька. — Потому что это хорошая сказка. Этот пацан был, как вор Махно, которого мы ловили… И правильно, что ему накостыляли…

И мальчишки долго молчат. Может быть, все они пытаются представить себе, как раскрывают они ладошки со звездами и как звездочки летят вверх, обгоняя одна другую…

Потом, когда уха готова, деревянные ложки стучат о-маленький котелок и ноздри щекочет чудесный, ни с чем не сравнимый запах.

Снова можно проверять закидушки, потом снова лежать у костра. Можно, завернувшись в отцовский ватник, смотреть на огонь, опершись на локти и подложив кулаки под подбородок. Можно свернуться калачиком и смотреть на волны реки, холодные и тяжелые, будто вылитые из свинца.

Резко и коротко кричит дергач, птица, которая неизвестно когда и спит. А может быть, это она кричит во сне?

Ей снятся мальчишки — рыжие и лупоглазые. Они идут по болоту с рогатками в руках и смеются. Солнце запуталось в золотых волосах у мальчишек. Дергач нервничает во сне и кричит: «Др-др-др…»

Утром, когда матери спешат на базар, мальчишки возвращаются домой, и у каждого в руках — связка рыбы. И долго еще рыбой будут пахнуть отцовские ватники, а малыши — братья и сестры да и все пацаны с улицы Щорса — будут голыми пятками бить по большим рыбьим пузырям и слушать, как они лопаются — глухо, со свистом.

И вот сегодня рано утром мальчишки сидят на длинной низкой скамейке под забором у Шурки Меринка.

Солнце уже выкатилось из-за горы и застряло в зеленой рощице, спросонья щурится, глядит на неподвижные сады, которые еще не сбросили росу, на красные черепичные крыши, на тихие улицы, на мальчишек.

Воздух прозрачный, холодноватый и звонкий, как родниковая вода. В такое утро с крыши можно увидеть далеко на юге бледно-розовую шапку ледяного Эльбруса.

На акации за Шуркиным забором гомонят скворчата, где-то далеко тает серебряный колокольный звон. День будет хороший.

Но лица у мальчишек хмурые. Потому и хмурые, что звонит этот проклятый колокол. Он висит на высокой колокольне недалеко от стадиона, и раскачивает его помешанный парень Алешка-дурачок. Разве умный возьмется за такое дело?

И когда уже он не будет звонить над станицей, этот колокол, когда он перестанет в выходные дин портить настроение мальчишкам с улицы Щорса?..

Ведь обидно же, когда твой командир смотрит на тебя чуть виновато и грустно говорит:

— В церковь пора… Бабушка ждет…

И пропадает потом почти на полдня.

А ведь сколько интересных дел можно было бы придумать за это время!

Сначала соревнования малышей или игра в лапту, потом — речка. Придешь с речки — в кино спешить пора. На военный фильм.

В кино мальчишки обычно идут строем, нога в ногу.

Рядом с колонной шагает Колька — ведет свое босоногое войско.

Около кинотеатра мальчишки отдают Кольке по десять копеек. Он зажимает мелочь в потном кулаке и снова идет впереди войска.

Задолго до начала сеанса мальчишки толкаются у выходных дверей, чтобы потом первыми вбежать в прохладный зал, темноватый и гулкий.

Располагаются они в первом ряду. Если ряд уже занят, тут надо разобраться. Малыши сидят — пусть. Девчонки, конечно, тоже. А вот если мальчишки — ровесники, с ними разговор особый.

Колька глазами указывает на одного из сидящих с первом ряду, и к нему отправляется Вовка Писарь.

Глаза его блестят правдой:

— Пацан, там тебя мать зовет… У выхода… Не веришь?..

Пацан, конечно, не верит, но Писаренок смотрит на него так дружелюбно, что в душу к тому закрадывается сомнение. Он кладет кепку на свое место и, оглядываясь, идет к двери.

Где сел один, там усядутся двое. Где двое — там и третьему место найдется.

Когда рысью возвращается бывший владелец места, вся армия важно восседает на скамейке, а побежденные обладатели мест первого ряда стоят в проходе или теснятся на полу, у ног победителей. Если номер с матерью, которой вдруг ни с того ни с сего захотелось вызвать из кинотеатра своего сыночка, почему-то не проходит, армия без раздумья садится на полу перед самым экраном. Чем плохие места?

Здесь перед началом сеанса на матовом экране можно показать собаку, можно зайца — кого хочешь.

В зале, похожем на птичий базар, гаснет свет и помаленьку затихает шум.

Герои оживают на экране, и первым делом, конечно, надо разобраться, кто здесь наш, а кто не наш. Если герой улыбается и шутит, это, конечно, свой человек, советский. Если он хмурится, смотрит искоса и молчит, — чужой, шпион наверняка.

Впрочем, шпион сейчас все больше пошел хитрый — тоже сначала улыбается и смеется и только в самом конце делает всякие гадости. Так что отгадать сразу, кто шпион, а кто — нет, довольно сложное дело.

Когда поймешь наконец, кто наш и кто не наш, остается одно: следить, что будет дальше.

Но разве усидишь спокойно, если там, на экране, советскому разведчику угрожает опасность?! Вот он идет по заросшей аллее в старом парке, веселый и совершенно безоружный. Он напевает песенку. А по пятам за ним, скрываясь за стволами деревьев, бесшумно крадется здоровенный детина.

Вот разведчик присел, чтобы завязать шнурок. Неслышно ступая, подходит ближе детина. На лице его написана жестокость. Из маленьких ножен, укрепленных под мышкой, он достает нож. Сверкнуло лезвие. Еще секунда, и…

— Сзади!.. — громко шепчет разведчику Вовка Писарь.

Кулаки у него сжаты, он весь подобрался, как перед дракой. Подставить бы сейчас ножку этому, с ножом!

— Сзади смотри! — чуть не плача просит Вовка.

— Оглянись! — поддерживает Колька.

Тот, не наш, взмахивает ножом, Но из кустов напротив встают двое. В руках у них пистолеты.

«Спокойно!» — говорит один, и весь зал ревет от восторга.

— Ага! — кричит в один голос армия. — Попался, шпик!

Потом армия гурьбой идет из кино. Колька шагает в центре, а мальчишки, млея от восторга, забегают вперед, заглядывают друг другу в лицо и наперебой, с восхищением пересказывают только что виденное там, в темном зале кинотеатра.

Писаренок вьюном вертится около Кольки и захлебывается от восторга.

— Он только хотел нашего, а наш его — р-раз!..

Кипят споры, но мальчишки прибавляют шагу. Теперь они спешат к Юрке Дубасову, центру нападения и капитану футбольной команды взрослых, который тоже живет на улице Щорса. Надо ведь отнести на стадион бутсы, сетку с мячами и маленький чемоданчик Юрки. Не на каждой улице небось живет нападающий!

От Юрки — на стадион. Надо успеть повесить сетки на ворота и пару раз стукнуть по мячу, пока поле не займут футболисты.

А там — игра! Мальчишки сразу же становятся на линии вдоль чужой половины поля. Они-то знают, что Юрка Дубас с улицы Щорса, который, говорят, когда-то тоже лазил по садам, тоже мастерил самострелы и носился по улице с саблями из обручей, наверняка прорвет защиту этих футболистов из соседней станицы. Не было еще случая, чтобы Юрка с улицы Щорса, высокий, стройный, с крепкими ногами, не забивал за игру хотя бы одного гола.

— Ю-ра! Ю-ра! — хором орут мальчишки, когда капитан обводит двух игроков из соседней станицы и как стрела мчится к воротам.

Мяч, кажется, прилип к Юркиной ноге. Где нога, там и мяч.

Ближе, ближе ворота. Наперерез Юрке бегут защитники, но…

Удар!

И сетка ворот хлопает, как парус, который наполнило ветром.

— Та-ма-а!..

Эх, да что там говорить, воскресенье — замечательный день!

Но почему тогда хмурятся ребята, если погода обещает быть хорошей?

Да потому, что звонит этот проклятый медный колокол, который раскачивает помешанный парень, Алешка-дурачок. Разве умный возьмется за такое дело?..

Сидят ребята на скамейке под забором Шурки Меринка. И Колька сидит: И тоже смотрит, как из рощицы на гребне горы выпутывается сонное солнышко.

Но выйдет сейчас из калитки Колькина бабка и крикнет:

«Коля! Иди домой, внучек!..»

Потому что звонит колокол.

«Я сейчас, ребята», — виновато скажет командир и нехотя пойдет домой.

В воскресенье на бабушке Сергеевне длинная черная юбка с тысячью складок, кофточка в синий горошек и белая косынка.

Сейчас вот она расчешет Колькины вихры, поворчит, смажет коровьим маслом цыпки на покрытых ссадинами ногах командира, даст ему чистую рубашку — белую, в синюю полоску.

Когда Колька оденется, он снова, конечно, выйдет к ребятам, посидит еще, поболтает. Но что толку?

Все равно покажется на улице бабка Сергеевна с узелком в руках. В узелке у нее, Колька говорит, яички, яблоки, деньги. Все это она отнесет в церковь.

«Пойдем, Коля-внучек…» — скажет бабка и сухой рукой, которая вся в тонких морщинках, возьмет Кольку повыше ладони.

И бывший министр геологии, а ныне командир краснознаменного отряда снова будет виновато оглядываться и делать ребятам знаки — я, мол, сейчас вернусь! — но покорно поплетется за бабкой и даже будет нести узелок.

Дела!

А чего хорошего в этой церкви?

Ребята однажды ходили, интересовались.

Ничего хорошего. Духота. Старики и старухи что-то тянут противными голосами и крестятся. Руки у всех коричневые, словно пергаментом обтянуты. На стенах иконы. Тоже одни старики, и все какие-то заросшие, худые, бледные, как будто сто лет не евшие. Как в каком-нибудь немецком лагере для военнопленных.

Пахнет приторно горелым маслом. Оно у попа в чашечке — в кадиле. Поп, Колька говорит, часто пьяный бывает, но сам хочет, чтоб дисциплина в церкви была отличная. Крикнет, если кто заговорит. Вот никто и не разговаривает друг с другом.

И чего там пацану делать? Если тебе, конечно, в субботу будет сто лет и заняться тебе ну совершенно нечем, — что ж, иди в церковь, пожалуйста!

И то не все ходят.

Вот дед Иван Жуков, например, кузнец. Ему уже восемьдесят лет, а он в воскресенье вместо церкви со скамеечкой на стадион ходит. Ни одной игры не пропускает. Его футболисты однажды даже в Армавир с собой брали, когда ездили играть на краевое первенство.

И вот дед Жуков на стадион, а Колька — в церковь!

Бедный Колька! Некому за него заступиться!

Потащила вот Меринкова бабка ребят в церковь, а отец их и говорит ей после:

— Вы, мамаша, это оставьте… Верите в бога — верьте, а пацанам моим голову не забивайте! А то вытащу-ка я из угла ваши иконки, положу их на плаху да топориком по ним, топориком!..

Поплакала бабка, конечно, но Шурка и все его братья ходят теперь на свободе.

А у Кольки бабушка — и отец ему и мать. Вот она им и распоряжается, как захочет. Хотели сегодня ребята в лес с утра уйти — нет, нельзя Кольке. В церковь на заутреню спешить надо.

Ну разве это жизнь?

И так каждое воскресенье. Все планы рушатся. Уходит Колька, а армия сиди и жди, когда он вернется.

Конечно, будь это не Колька, а кто-нибудь другой, его бы засмеяли мальчишки. Но тут очень-то не посмеешься.

— Коля! Иди домой, внучек!

Это кричит Колькина бабка.

Мальчишки переглядываются.

— Сейчас я, пацаны, — виновато говорит Колька и встает со скамейки.

Мальчишки молчат.

— Не ходи, Коль! — не выдерживает наконец Писарь.

И командир, признанный храбрец и забияка, смотрит пол ноги и не хочет поднять головы.

— Нельзя! — говорит он тихо.

— Почему нельзя?..

— Тетя Тоня говорит, что сердце у бабушки больное, — вздыхает Колька. — Расстроится она очень… Я ж уже пробовал не ходить, да ведь жалко же бабушку…

— Ну еще раз попробуй! — молит Писарь.

Но Колька уже шагает к дому…

— Что будем делать, пацаны? — спрашивает комиссар Витька Орех и обводит армию несмелым взглядом.

И Вовка Писарь, лучший Колькин друг, говорит отчаянно и решительно:

— Восстать надо!..

— Против кого? — спрашивает комиссар. — Против церкви?

— Нет, — твердо отвечает Писарь. — Против Кольки!..

Мальчишки сбились в тесный кружок и о чем-то начали шептаться — таинственно и горячо…

А через десять минут все они снова сидели на скамейке. Но теперь они были вооружены до зубов. Так армия вооружалась только перед длинными походами, которые обычно сопровождались кровопролитными войнами с соседскими мальчишками, с бродячими собаками и с лопухами.

Армия ждала Кольку.

Когда он вышел, в руках у него был белый узелок.

Он подошел к Шуркиному двору и остановился вдруг, глядя с тревогой на вооруженных мальчишек. Может быть, Колька хотел сначала крикнуть командирским голосом, что не было такого приказа — вооружаться.

Но лица у мальчишек были так суровы, что Колька растерялся.

— Куда это бы? — спросил он тихо.

Писаренок подтолкнул локтем комиссара, и комиссар сказал небрежно:

— Да так… на войну. Надо тут одному дать по шее…

— А я? — еще тише спросил Колька.

— А мы с тобой больше не играем, вот…

Меринок вдруг повернулся к Кольке, блеснул глазами:

— Скажи, Жирный, бог есть?

В другое время Колька не допустил бы такого обращения. Но после неудачи с волшебной палочкой дисциплина в армии изрядно пошатнулась. Армия снова разлагалась на глазах. И Колька промолчал насчет Жирного.

Только сказал шепотом:

— Бабушка говорит, есть!..

Армия задвигалась, приглушенно загудела. А Писаренок сказал с вызовом:

— Есть, да? Есть?! Пусть он тогда нам кинет с неба яблоко! Пусть…

— Оно все равно разобьется, — угрюмо ответил Колька, не глядя на Писаренка.

Эх, зря он, наверное, не объяснил все Володьке, когда они вечером сидели за домом. И вот теперь Володька смотрит на Кольку, как враг какой, и спрашивает про бога. Бог что — как с бабушкой?!

— Подождите! — сказал комиссар, поднимая саблю. — Скажи, Коля, пойдешь с нами или нет?..

Колька стоял, сжимая в руке узелок, а вокруг, ожидая ответа, замерли ребята.

— Я последний раз схожу, — попросил он тихо. — Я не из-за себя, пацаны…

— Как хочешь, — твердо сказал Орех. — Только… только смотри… Настоящий командир сразу не пошел бы…

— Узелок! — нетвердо сказал Колька. — Куда его… Куда я его дену?..

Писаренок подскочил к Кольке.

— Да тут оставим, Коль!..

— А ты с нами!..

— Хочешь, на мою саблю?..

— Моя лучше, Коль, на мою!..

Мальчишки суетились вокруг Кольки, улыбались чуть-чуть тревожно и радостно. Кто-то тронул его за рукав рубашки, кто-то протянул саблю.

Писаренок взял из Колькиной руки узелок и поставил на камень у забора.

— Тут оставим, ничего ему не сделается!

— А бабушке — записку! — подсказал Витька.

— Правильно! — заторопился Писаренок, доставая из-под майки свою книгу и карандаш. — На, Коля, вырывай хоть два листка, хоть три…

— Она читать не умеет, — жалобно сказал Колька.

— Кого-нибудь попросит. Пиши!

Колька опустился на колени перед скамейкой.

…На камне стоял узелок. Над ним, на Шуркином заборе, висела записка, приколотая стрелой: «Бабушка не ругайся в церковь я больше не пойду бога нет Колька».

— Ну, пошли, — торопил Писаренок.

Армия рванулась вперед.

И вдруг Колька остановился, медленно оглянулся на узелок, и вид у него был такой, словно он жалеет, что не пошел в церковь.

— Чего ты? — спросил Витька тревожно. — Ведь договорились же, Коль! Надо скорее — сейчас бабка выйдет!..

— Дай, Писарь, карандаш, — попросил Колька, как будто на что-то решившись, и уже громко приказал армии: — Стоять смирно, с места — ни шагу!..

Писаренок протянул Кольке карандаш.

Богатырев подошел к забору, на котором висела записка, еще раз прочитал ее молча. Секунду подумал и, пригнувшись, поставил в конце запятую. Потом написал коряво: «только все равно ба я от тебя никуда не уеду».

…Бабушка Сергеевна вышла со своего двора и, опершись на палочку, из-под сухой ладошки глянула в ту сторону, где должен был ожидать ее Колька.

Она никого не увидела на улице и в который уже раз снова подумала о том, что глаза у нее стали совсем плохие, что трудно с такими глазами, когда у тебя такой бедовый внук, как Колька…

Она медленно пошла по улице, и улыбнулась, и качнула головой, так подумав о Кольке.

Бабушка Сергеевна дошла до двора Шурки Меринка, поглядела на большой камень, где еще недавно сидели мальчишки, и, заметив свой узелок, остановилась.

Она увидела записку и вытащила из забора наконечник стрелы. Записка упала за камень, и бабушка Сергеевна, наклонившись, долго шарила морщинистой рукой между забором и камнем.

— Всю пыль собрала, — проворчала она и поглядела на записку.

Она не могла прочесть то, что было написано на листке, только видела, что каракули на ней точно такие же, как и в Колькиных тетрадях, которые она почему-то любила листать, когда Колька уже засыпал на своей кровати.

Бабушка Сергеевна вздохнула и спрятала записку в узелок. Она поняла, что идти в церковь сегодня ей придется одной.

И она снова пошла по улице, опираясь на палку и думая о том, что вот Колька становится уже совсем большим и не всегда теперь ее слушается. Ей было и горько от этих мыслей, и радостно, потому что увидеть Кольку большим и совсем уже самостоятельным — этого она хотела больше всего на свете…