История крестовых походов

Запад после падения Иерусалима

Возраставшая опасность, в которой Иерусалимское государство находилось в последние десятилетия своего существования, как мы видели выше, побудила уже короля Амальриха послать великолепное посольство просить помощи у могущественнейших государей Запада. С тою же целью Бальдуин IV тогда же послал в Европу высших духовных лиц страны, и они везде изображали в самых трогательных словах бедствие своей родины. Прием, который им был оказан в Риме и в резиденциях королей, представил многочисленные доказательства того, что еще везде существовало самоотверженное настроение поддержать Святую Землю: парижане приветствовали послов как «ангелов небесных»; говорились крестоносные проповеди, делались пожертвования и имелись в виду большие вооружения для борьбы против Саладина. Но все-таки несколько значительных военных отрядов для похода на Восток не нашлось, потому что силы западных наций были слишком заняты все еще продолжавшейся враждой императора и папы, королей Франции и Англии. Так медлила Европа помочь крестовым походом угнетенным единоверцам в Азии, как ей самой ни хотелось этого, пока, наконец, не пришли печальные известия о битве при Гаттине и о падении христианского господства в Палестине; везде эти известия принесли глубочайшее горе и возбуждали яростную ненависть к победоносному исламу.

Первую печальную весть получил папа Урбан III, 18 октября 1187 г., когда он именно намеревался объявить отлучение от церкви против императора Фридриха I. Тяжкая печаль сломила и без того больного человека; уже 20 октября его не было в живых. Его преемником стал Григорий VIII, благородный старик, который тотчас оставил в стороне все политические соображения, которые до сих пор разъединяли империю и папство, для того, чтобы посвятить себя исключительно делу Иерусалима. «Я надеюсь, — говорил он, — снисходительностью церкви склонить защитников ее, императора и его сына, на доброе дело» (крестовый поход). Уже в конце октября из Рима были разосланы воодушевляющие окружные послания к германским государям и всем христианам, где они призывались к единодушной помощи, предписывались посты и общественные молитвы, и крестоносцам обещалось устройство их долговых обязательств и полное отпущение грехов. Духовенство также получило приказание показывать пример христианам отказом от всякого блеска и строгой дисциплиной, так что кардиналы в первом пылу дали обет жить одной милостыней и до нового завоевания Святого города проходить пешком страны с крестоносной проповедью; по их ходатайству на семь лет объявлен был всеобщий мир. Правда, 17 декабря 1187 года неожиданно быстро умер достойный Григорий; но его преемник Клемент III действовал с таким же рвением за борьбу против Саладина и таким образом произошло единодушное восстание почти всего римского христианства, по объему и значению вполне равнявшееся великим предприятием 1097 и 1147 годов, отчасти даже их превосходившее.

Государи и города Италии, которые были в различных ссорах друг с другом или с соседями, везде примирились и старательно снаряжались к походу в Сирию. Первый флот, который отсюда появился на Востоке, был вышеназванный норманнский флот под предводительством адмирала Маргарита; вскоре потом несколько эскадр с ломбардцами, тосканцами и генуэзцами вышли из гаваней северной Италии: в числе их предводителей был в качестве крестоносного легата римской курии архиепископ Убальд Пизанский. В скандинавских странах известие о падении Иерусалима вызвало страстные жалобы, и если крестоносная проповедь не нашла большого отклика в Норвегии, где свирепствовала тогда кровавая междоусобная война, то в Дании и Швеции тысячи людей воодушевились на священный поход. Тем временем главные вооружения сделаны были тремя могущественнейшими государями христианства, императором германским и королями Франции и Англии и их народами, и первым из них вмешалось в ход событий немецкое ополчение.

Вооружения императора Фридриха

Император Фридрих I, основатель всемирной славы Штауфенов, был тогда уже в преклонных летах, но был окружен блеском своих деяний и успехов. Когда до него дошла весть о победах Саладина, для него не было сомнений о том, какая великая и трудная задача стала перед ним на закате его жизни. Тем не менее, он не мог тотчас решиться на крестовый поход, так как ему грозили серьезные опасности внутри его империи. Как некогда Генрих Лев, так теперь против него стоял с оружием в руках архиепископ Филипп Кельнский. Филипп уже сам по себе владел значительной силой, а кроме того он опирался еще на преданных друзей, главным образом среди государей северной Германии, так что император не мог думать покинуть империю прежде, чем эти бунтовщики не будут приведены к строгому повиновению. 1 декабря 1187 г. в Страсбурге был созван рейхстаг, куда архиепископ не явился, несмотря на особенные приглашения. Тем временем римская курия послала кардинала Генриха Альбанского в Германию с поручением проповедовать крестовый поход, и хотя кардинал еще не появился сам в Страсбурге, но там были уже два его спутника, которые призывали собравшуюся многочисленную толпу принести обет крестового похода. Правда, они говорили напрасно, пока к ним не примкнул епископ Генрих Страсбургский и не стал с увлекательным красноречием призывать к священной войне. Тогда прежде всего один эльзасский рыцарь по имени Зигфрид пожелал украситься знаком креста. Затем этому примеру последовали в быстро проявившемся одушевлении полторы тысячи рыцарей и множество народа. Но император, хотя и был тронут до слез, уклонился пока взять на себя обязательство крестового похода.

Следующими зимними месяцами Фридрих и кардинал хорошо воспользовались для того, чтобы произвести сильное политическое и церковное давление на архиепископа Филиппа, так что весной можно было предвидеть его окончательное подчинение. К 27 марта, к воскресенью, которое носило знаменательное название 'Laetare Ierusalem', объявлено было новое имперское собрание в Майнце и в высокопарном окружном послании призывалось всеобщее участие в этом «Христовом съезде». Сюда явился как Филипп, так и другие крамольные государи и, наконец, они склонились на призывы к миру императора и кардинала Альбано. Затем было прочитано папское послание, в котором верующие призывались к освобождению Иерусалима; а немецкие прелаты, особенно епископ Готфрид Вюрцбургский, возвысили свои голоса, чтобы воспламенить к войне огромное множество людей, которое стеклось в Майнц. Император Фридрих отказался председательствовать в собрании, так как там предполагалось присутствие самого Христа: «он сидел среди своих людей и прислушивался к одушевленным воинственным кликам этих герольдов. Слезы текли по его щекам, но в виду великих трудностей похода он все еще медлил принять крест, пока его верные не окружили его и не стали горячо просить его более не медлить. Тогда и он не мог больше сопротивляться влиянию духа и принял знак поборников Бога из рук епископа Готфрида: его примеру последовали князья, духовные лица, тысячи рыцарей и несчетное множество народа».

Таким образом немецкая нация была в сущности привлечена к великому делу. Только старый Генрих Лев, правда, сильно стесненный, но еще крайне недоброжелательный к Штауфенам, мог быть помехой для дела. Поэтому Фридрих старался склонить его к участию в крестовом походе и даже обещал взять на себя издержки похода. Но герцог отвергнул всякое общение со своими победителями, так что, наконец, императору не оставалось ничего более, как изгнать Вельфов из страны на то время, какого мог потребовать крестовый поход, именно на три года. Генрих подчинился приказанию и тотчас же отправился к своим родственникам в Англию.

Между тем уже было решено, что выступление крестоносного войска должно произойти только весною 1189 г., а именно 23 апреля, в день святого Георгия, покровителя пилигримов, чтобы в этот долгий промежуток могли быть совершенно закончены все необходимые приготовления. На этот раз немецкое войско должно было состоять только из достаточных и поэтому более годных для войны людей: у кого не было по крайней мере трех марок серебра (приблизительно 120 марок на нынешние деньги), тот должен был под страхом опалы устраниться от похода, потому что уже много раз прежде, и именно в 1147 году, было самым горьким образом доказано, что даже большие массы бедных пилигримов оказывались совершенно негодными для борьбы с магометанами. Относительно пути, каким должно было идти войско, были сначала сомнения. Можно было идти в южную Италию и оттуда плыть в Сирию на флоте короля Вильгельма Сицилийского, с которым Фридрих был в дружбе. Но при этом являлось сомнение, не завоюет ли Саладин до прибытия немецкого войска последние христианские гавани, Тир, Триполис и Антиохию, и не придется ли крестоносцам, приставая к сирийскому берегу, бороться с серьезными трудностями? Напротив того, путь через Венгрию, Грецию и Малую Азию казался удобным тем более, что самые опасные противники, которых прежде встречали там пилигримы, сельджуки из Иконии, на этот раз не казались опасными. В Иконии все еще правил тот Килидж-Арслан II, который несомненно главным образом из вражды к своим великим соседям на Востоке, Нуреддину и Саладину, был уже довольно давно расположен к франкам и был даже в самых дружеских сношениях с императором Фридрихом. Поэтому опять был выбран старый путь Готфрида Бульонского, на котором, правда, самым горьким образом должны были разрушиться надежды, с какими на него вступили.

Затем был вперед отправлен посол в Венгрию, чтобы уговориться о походе с королем Белой III: он сошелся на цене одной марки за корм за каждую сотню лошадей и за четырех сильных коров. Отправлены были также посольства в Сербию, к греческому императору, к султану Килидж-Арслану и даже к Саладину. От Саладина требовали, чтобы он тотчас очистил область Иерусалимского королевства, выдал святой крест, который попал в его руки при Гаттине, и чтобы он дал удовлетворение за христиан, которые погибли во время последней войны; если он не согласится на эти условия, то против него пойдет войною вся римская империя, и даже весь мир.

В декабре 1188 г. Фридрих собрал рейхстаг в Нюренберге и принимал там послов, которые доставили ответы государей Сербии, Греции и Малой Азии. Величайшее впечатление произвело при этом посольство Килидж-Арслана, потому что оно было чрезвычайно многочисленно, явилось с роскошной пышностью и принесло драгоценные подарки. Во главе греческих послов стоял канцлер Иоанн Дука, который хотя и обратился к императору с пышными приветствиями, но тем не менее требовал ручательств за то, что император не имеет в виду никаких враждебных замыслов против Византийской империи. Фридрих велел трем немецким князьям подтвердить присягою, что подобные замыслы ему совершенно чужды, после чего канцлер от имени своего императора принес присягу на евангелии в том, что войску пилигримов будет оказана дружба и доставлен надежный конвой, дешевое продовольствие и корабли для переправы, а упомянутые три князя поклялись от имени Фридриха не позволять себе никаких враждебных действий в Греческой империи, если эти обещания будут выполнены. Но чтобы следить за исполнением этих обещаний, сделанных византийским канцлером, император Фридрих отправил вперед в Константинополь еще второе посольство, состоявшее из одного епископа, многих графов и ста рыцарей.

Вскоре после этого, по-видимому, пришел также письменный ответ от Саладина. Султан, конечно, не соглашался на требования Фридриха, но сам требовал, чтобы христиане сдали ему все сирийские города, которые были еще в их руках; только после этого он отдаст святой крест, освободит христианских пленников, предоставит христианам те монастыри, которые существовали еще до крестовых походов, допустит христианского священника при Святом Гробе и позволит странствия в Иерусалим. Это заявление Саладина сделало крестовый поход окончательно неизбежным, и тогда, в рождественские праздники 1188 года Фридрих издал приказ, чтобы все пилигримы собрались непременно 23 апреля в Регенсбурге.

В первые месяцы 1189 года «неисчислимые толпы пеших и конных крестоносцев наполняли все дороги и местности вверх по Рейну, как морской песок и как звезды на небе». Выступление главной массы войска из Регенсбурга затянулось еще до начала мая. Тогда император спустился вниз по Дунаю, на то время как войска шли рядом по берегу; к концу мая они вступили на венгерскую землю. Здесь Фридрих передал регалии своему старшему сыну Генриху, который оставался на родине правителем; второй сын, Фридрих, герцог Швабский, сопутствовал ему в походе. Численность войска, несмотря на напыщенные выражения, в которых изображают его источники, была, по-видимому, не очень велика, отчасти потому, что многие особенно западно-немецкие пилигримы, как было уже в 1147 году, предпочли морской путь вокруг берегов Европы, но главным образом потому, что император строго устранил из своего ополчения массы бедного люда. Надо предположить, что Фридрих соединил под своим предводительством около 100.000 человек или немногим более. Но, чего недоставало войску в численности, то возмещалось его качествами: оно сплошь состояло из князей, рыцарей и хорошо вооруженных и привычных к оружию людей; а дисциплина пилигримов строго поддерживалась наказаниями, которыми престарелый император неумолимо преследовал каждый беспорядок. Путь через Венгрию не представлял никаких затруднений. Король Бела позаботился о достаточных припасах и при многократных встречах относился к Фридриху самым дружелюбным образом. Войско двинулось по старой привычной дороге пилигримов на юг от Дуная, переправилось через Драву и Саву и через Белград достигло долины Моравы в начале июля. Отсюда поход должен был идти через провинции Византийской империи. Но чтобы указать тогдашнее ее положение, надо обратиться назад к тем разнообразным и в большинстве случаев печальным судьбам, которые она пережила в последнее десятилетие.

Греческая история с 1180 г.

Император Мануил, как мы видели выше, умер 24 сентября 1180 года после долгого правления, но все-таки слишком рано для блага своего государства. Его сыну и преемнику, Алексею II, было всего тринадцать лет. Вместо него номинально правила вдова Мануила, прекрасная Мария Антиохийская, а в действительности ее доверенный, протосеваст Алексей Комнен, двоюродный брат молодого императора. Против него восстали из зависти и ревности другие вельможи империи, и во главе их уже шестидесятисемилетний Андроник Комнен, двоюродный брат покойного Мануила. Раздор в императорской семье скоро передался всему народу, потому что «латинянка» Мария естественно старалась опереться на франкских колонистов в Константинополе, а Андроник тотчас выступил как предводитель политическо-церковной реакции против вторжения западноевропейцев в область византийской государственной и церковной жизни. Весною 1182 г. Андроник двинулся с войском к Константинополю, «чтобы освободить юного императора от дурных советников». Правда, Мария и протосеваст также собрали войско и при том приняли на службу много латинян. Но в тылу их поднялись греки столицы. Латиняне, оказавшись между двумя врагами, должны были уступить превосходству силы. Протосеваст был низвергнут и ослеплен; тогда победители-греки бросились на жилища латинян, т. е. на упомянутые богатые кварталы итальянских торговых городов в Константинополе, и там с бесчеловечной дикостью грабили, жгли и убивали. Жены франков, их дети, духовные лица, старики и больные были все перебиты или проданы в рабство; напротив того, большое число вооруженных мужчин спаслось на кораблях в открытом море и отомстило грекам за презренную резню столь же ужасными опустошениями византийских берегов и громкими жалобами, которые призывали к мести коварному Константинополю.

После завоевания Константинополя Андроник сначала выступил как опекун, а с октября 1183 года соправитель молодого императора. Но этого было ему недостаточно, и после того, как он уже раньше велел задушить несчастную Марию, в сентябре 1184 года он велел умертвить и Алексея, и тогда вступил на престол единодержавным императором. Это был очень дурной, но замечательный человек, это был Алкивиад рода Комненов. В молодости он был обворожительно красив, обладал геркулесовской силой, всегда занятый любовными похождениями и непреодолимый для женских сердец: вместе со многими более простыми особами, в числе жертв его обольщений был целый ряд греческих и сирийско-франкских принцесс. При этом он несколько раз ссорился со своим двоюродным братом Мануилом и был то в тюрьме, то в бегстве у русских и турок. Теперь, на склоне лет, ему удалось так же полно удовлетворить другую страсть, которой он был еще проникнут рядом с чувственностью, а именно — свое честолюбие; и в одном отношении он оказался достойным носить на своей голове корону, которой он добился, потому что у него был трезвый взгляд на глубокие недостатки в управлении империей, на финансовое истощение подданных и ужасную испорченность чиновничества, которая развилась на этой почве: он принял разные меры к тому, чтобы облегчить народ, улучшить суды и в особенности сдерживать насилия важных сановников. Тем не менее его правление в сущности действовало бедственно, потому что то добро, которое он себе ставил целью, он старался достигнуть дурными средствами. Так, он дозволил резню итальянских колонистов в столице и умертвил Марию с сыном; так же кровожадно и свирепо он поступал с принцами императорского дома и с каждым, кто своим рождением или положением возбуждал его ревность. Тогда в различных местах империи вспыхнули восстания, из которых по крайней мере удалось одно, когда Исаак Комнен, двоюродный брат императора, хитростью и насилием захватил в 1184 году Кипр и независимо утвердился на прекрасном острове как «император». Затем подняли против Византийской империи свое привычное к победам оружие сицилийские норманны, возбужденные жалобами итальянских купцов, а также и знатных греков, которые бежали из Константинополя от меча тирана. Казалось, что повторяются времена Роберта Гюискарда, когда эти страшные враги весною 1185 года без труда завоевали Диррахиум и оттуда частью сухим путем, частью морем, проникли до Фессалоники. Большой и богатый город был тесно обложен. Гарнизон и горожане по большей части защищались очень хорошо, но комендант был труслив и не умен, а латинская колония, которая еще удерживалась в городе, склонялась на сторону нападающих. Уже через несколько недель после начала осады, в августе 1185 года, норманнам посчастливилось пробить в стене брешь. Они взяли штурмом Фессалонику и ужасными убийствами и грабежами насытили свою жажду мести и добычи. После того они двинулись на восток с флотом и сухопутным войском, чтобы напасть наконец на самый Константинополь.

Андроник сначала не обратил достаточно серьезного внимания на громадную опасность, которая грозила его престолу от этих врагов. Когда теперь он принялся за более действительные приготовления к обороне, это было для него уже слишком поздно. Злобная ненависть, которую уже давно питали к нему вельможи империи, теперь, под влиянием страха приближавшихся норманнов, охватила наконец и народные массы. 11 сентября 1185 года клевреты тирана должны были схватить Исаака Ангела, по отцу потомка малоазиатского знатного рода Ангелов, а по матери правнука императора Алексея I. Вообще Исаак был трус, но в отчаянии он взялся за оружие. Дворянство, народ и войска примкнули к нему и объявили его императором. Старый Андроник пытался бежать, но был схвачен и 12 сентября жестоким образом умертвлен. С ним кончилась династия Комненов, которая, несмотря на всякие ее ошибки, все-таки на целое столетие доставила блестящее положение Византийской империи.

На долю злополучного Исаака выпала трудная задача отразить норманнов. Это удалось ему благодаря последним приготовлениям, которые сделал его предшественник, и с помощью способного генерала Алексея Враны. В большой битве при Деметрице, недалеко от Амфиполя, 7 ноября 1185 г. Врана разбил норманнов наголову. Они должны были отступить, сдать Фессалонику, вернуться в Диррахиум и наконец совсем оставить греческий материк. После этого из всего ими завоеванного в их руках осталась только часть Ионических островов. Но победа, над этими врагами была единственным успехом, которым мог похвалиться Исаак: в остальном положение империи ухудшилось во всех отношениях. Тяжесть налогов и произвол чиновников были пагубны для провинций, в столице двор и народ погрузились в праздники и художественные наслаждения, войско и флот пришли в самый жалкий упадок. Правда, к франкам Исаак опять обратился дружески, чтобы в их свежей силе найти поддержку против враждебных нападений, но этим, как и всем своим жалким правлением, вызвал опасное восстание, при котором храбрый Алексей Врана надеялся добиться престола. Исаак погиб бы, если бы не получил помощи от маркграфа Конрада Монферратского, который был впоследствии геройским защитником Тира. Он незадолго перед тем прибыл в Константинополь, получил вместе с рукой Феодоры, сестры Исаака, титул цезаря и смело выступил против возмутителей во главе своей небольшой рыцарской свиты и отряда искателей приключений, по большей части франкских наемников, которых он наскоро собрал. В открытом бою они были побеждены, причем Алексей Врана пал от руки самого маркграфа (1187). Тем не менее недолго спустя после этого обнаружились новые враждебные отношения между латинянами и греками, вследствие которых даже спаситель империи разошелся с императором и наконец — во время битвы при Гаттине — покинул Константинополь, чтобы попытать счастья на сирийском берегу.

Исаак остался в самом тяжелом положении, хотя его самый опасный противник. Врана, был уничтожен. Со всех сторон его теснили заговор, возмущение и измена, и хотя он удержался на престоле, но все-таки область его владычества становилась все беднее. Самые большие потери империя понесла в это время на севере Балканской области. Здесь от византийской верховной власти окончательно отделились сербы, которые при случае уже восставали против Мануила и Андроника; а болгары и валахи, в отчаянии от неслыханных притеснений в сборе податей от императорских чиновников, также взялись за оружие (в первый раз в 1186 г.); после долгих переменчивых битв они стали мало-помалу независимы и положили этим основание новому болгарскому царству. Во главе болгар стояли два брата, Петр и Иоанн Асени, которые вели свой род от старых болгарских царей. К концу восьмидесятых годов почти вся область между Дунаем и Балканами была потеряна для греков.

Когда наконец народы Запада приготовлялись теперь к третьему великому крестовому походу, Византийская империя попала еще в худшее положение. Император Исаак и жители Константинополя, вследствие событий последних лет, следили за действиями франков с ненавистью и подозрительно, и питали к главному врагу христиан, к самому Саладину, скорее дружеские, чем враждебные чувства. Последнее нельзя им поставить в вину, хотя это и не спасло их. Действительно, в последнее время могущество Саладина угрожало не только сирийским христианам, но почти также и всем магометанским государям передней Азии: именно потому Килидж-Арслан, злейший противник греков, стал врагом Саладина и другом франков; поэтому теперь можно было легко ожидать и соединения Исаака с Саладином для борьбы против сельджуков и крестоносцев. Уже в 1188 году начались переговоры между обоими властителями. С обеих сторон были отправлены послы, и формальный союз был заключен, по-видимому, ранним летом 1189 года, когда именно немцы под предводительством императора Фридриха приближались к греческой границе. Исаак предоставил магометанам одну мечеть в Константинополе, обещал сколько возможно помешать походу крестоносного войска и, как говорят, обещал даже султану вспомогательный флот из 100 судов. За это Саладин предоставил свободу греческого исповедания в церквах Палестины и несомненно, хотя об этом до нас ничего не дошло, обязывался и к практическому действию, например к поддержке Исаака в войне против Килидж-Арслана.

После всего этого политические отношения самым странным образом вмешались в борьбу религий. Каждый из двух христианских императоров находился в союзе с одним из двух султанов передней Азии. Хороших последствий нельзя было ожидать от этих союзов, столь неестественных в виду крестового похода; в особенности греки меняли только далекие и неверные выгоды на близкие и страшно грозившие опасности. Таким образом ложная политика Комненов привела к тому, что через сто лет после того, как император Алексей I призвал римское христианство к борьбе против ислама, преемнику его, по-видимому, не оставалось ничего больше, как заключить очень сомнительный союз с самым могущественным врагом его веры.

Крестовый поход Фридриха

С середины июля 1189 г. император Фридрих, к которому мы теперь возвращаемся, отправился вверх по долине Моравы в Ниссу и Софию. В местностях между Дунаем и Балканами в ту минуту господствовал ужаснейший беспорядок. Там и сям находились еще византийские чиновники, немцев встречали также послы Исаака и поддерживали пока вид дружественных отношений. Между тем послы государей сербского и болгарского также являлись к войску крестоносцев и настоятельно просили, чтобы император соединился с их властителями для общей войны против греков. Великий жупан сербский, Стефан Неманя, прибыл даже сам в лагерь и старался поддержать ту же просьбу богатыми подарками из жизненных припасов.

Фридрих отвечал, конечно, что его цель — Святой Гроб и что он возьмется за оружие только в том случае, если греки принудят его к неприязненным действиям. Но самым важным и самым неприятным для немцев в этом походе через лесистые и горные страны между Венгрией и Фракией было то, что на их длинном протяжении ни греческие чиновники, ни славянские князья не могли держать в узде население, одичавшее от долгой междоусобной войны. Многочисленные разбойники наполняли дороги и тропинки, прятались за каждым кустом и скалой, чтобы захватить отдельных пилигримов или отнимать обозных лошадей и полковые фуры; и войско могло добиться кое-какого спокойствия только несколькими тяжелыми боями и жесточайшим наказанием пленных.

Когда крестоносцы спустились во Фракию, они поняли по некоторым признакам, что византийское правительство поступает с ними нечестно. Кроме того, на последнем переходе перед Филиппополем Исаак велел передать императору письмо, в котором заявлял, что имеет правдоподобные сведения, что немцы имеют против него враждебные намерения; поэтому император запрещал им дальнейшее движение вперед, если они не дадут ему достаточно заложников и не захотят уступить вперед половину всех будущих завоеваний в Сирии. Наконец, даже стало слышно, что греческий император взял в плен и оскорбительно обходился с большим посольством, посланным к нему из Нюренберга, — очевидно, чтобы обеспечить себе этим еще несколько заложников. Таким образом, крестоносное войско очутилось во враждебной земле, но серьезной опасности ему не представилось, потому что Исаак, колеблясь между заносчивостью и трусостью, принял слишком недостаточные меры обороны и потому среди жителей Фракии находились также друзья немцев, в особенности армяне, соотечественники которых уже издавна были расположены к крестоносцам. Ближайший пункт, который мог задержать движение войска, был обширный и богатый Филиппополь. Но город был оставлен греческими войсками, обыватели бежали, и крестоносцы без боя завладели 26 августа домами и имуществом бежавших. Правда, вскоре после того близко подошло неприятельское войско и отборная часть его приготовлялась напасть на немцев врасплох. Но последние, уведомленные армянскими шпионами, предупредили греков, нанесли им кровавое поражение и этим очень далеко отогнали все их войско. Затем немцы бросились на соседние укрепления и города, взяли их большею частью без труда, завладели в них богатыми припасами и распространили постепенно свою власть на всю северо-западную часть Фракии.

Этот неожиданный оборот крестового похода побудил императора Фридриха позаботится скорее о том, чтобы удержать свое войско в строгом повиновении. Малая война, разбившаяся в набеги в разных направлениях, естественно, нарушала дисциплину войска. Поэтому старый государь поступал со всей строгостью везде, где только встречал насилия и распутство. Он разделил также всех людей на отряды в 500 человек. Во главе каждого из них он поставил начальника, которому принадлежало предводительство в бою и высшая судебная власть. Кроме того, он учредил военный суд из 60 уважаемых и умных людей, из которых, однако, привлекалось только 16 для самых важных тайных совещаний. Но не менее заботило его окончание борьбы с византийцами, чтобы не быть слишком долго задержанным в своем странствии ко Святым местам. При этом самым важным для него было то, чтобы освободить своих, захваченных в Константинополе; и благодаря ужасу, который возбудило его оружие, а также представлениям нового посольства, отправленного им к Исааку, он добился того, что измученные и ограбленные, «полунагие» пленники были наконец выпущены из тюрьмы. Когда последние приблизились к императорскому лагерю в Филиппополе, навстречу им выехало 3.000 всадников и приветствовали их с радостным маханием оружия. Народ кричал: 'Hinte ist Herre Din tach!'. Император с радостными слезами бросался на шею освобожденным и целовал их.

Но за всем этим прошло очень много времени. И упомянутое сейчас радостное торжество было отпраздновано лишь 28 октября. Зима стояла у порога, и уже потому продолжение похода через Малую Азию оказывалось неисполнимым. К этому присоединилось то, что и теперь еще было далеко от мира с греками. Правда, Исаак предложил поставлять крестоносцам по дешевой цене жизненные припасы и корабли для переезда в Азию, но в то же время он оскорбил Фридриха, называя себя римским императором, а Фридриха только германским королем. Кроме того, распространились слухи, что греки хотели со всеми силами напасть на немецкое войско, когда во время переправы в Азию оно будет неспособно к бою; а освобожденные послы горько жаловались на ядовитую вражду ко всем крестоносцам как константинопольского народа, так и императора Исаака и на явный теперь союз последнего с султаном Саладином.

Среди этих обстоятельств борьба с греками должна была продолжаться еще некоторое время. Фридрих угрожал своему противнику гордыми словами, в которых он защищал свое собственное достоинство и в то же время требовал, чтобы ему было дано полное удовлетворение за все предыдущие насилия и была обеспечена на будущее время безопасность представлением многочисленных заложников. Затем он двинулся к Адрианополю, разбил там свой лагерь и разослал во все стороны своих военачальников с сильными отрядами, чтобы добыть жизненные припасы и все серьезнее стеснить неприятеля. Успех этих мер был полный. В руки немцев попал длинный ряд фракийских местностей, на север до Балкан, на юг до Эгейского моря и на запад до самых Родопских гор. Греки потерпели при этом очень тяжелые потери, между тем как крестоносцам почти все время благоприятствовало счастье. Рыцари имели все, чего они жаждали, славные приключения и богатую добычу; адрианопольский лагерь был постоянно наилучшим образом снабжен пищей и питьем, в особенности благодаря неутомимой заботливости герцога Фридриха Швабского, которого пилигримы в шутку назвали своим провиантмейстером. Но чем дальше тянулись эти распри, тем больше приближалась опасность, что из них произойдет ужасная война за существование самой Византийской империи. Император Фридрих поручал уже своему сыну позаботиться о том, чтобы Пиза, Генуя, Венеция и Анкона выслали на следующую весну флот для поддержки крестоносцев и побудить папу к крестоносной проповеди против коварных греков, так как их патриарх открыто объявил в соборе, что каждый грек, убивший сто пилигримов, даже убивший десять, получит полное отпущение грехов. Кроме того, велись переговоры с государями сербов и валахо-болгар и от них ожидалось большое подкрепление для борьбы против Константинополя.

Между тем, в глубине души немецкий император был мирно расположен к Исааку и потому неоднократно вступал с ним в переговоры. Наконец, было сломлено упорство византийцев и 14 февраля 1190 года Фридрих получил желанное известие, что его послам удалось привести к концу мирный договор на выгодных условиях. По этому договору все пленные немцы должны быть освобождены, оскорбленные в предыдущем году послы получить полное удовлетворение, и для переправы войска в Азию должно быть выставлено 235 больших военных и транспортных судов. Пилигримы, пока их путь шел по византийским областям, должны были получать по дешевой цене жизненные припасы, но могли присваивать себе их силой, если бы греческие провинциалы отказали в продаже своих припасов. Император Исаак должен был выдать немцам, в обеспечение пунктуального исполнения договора, восемнадцать заложников из своего ближайшего родства и из лучших сословий, и наконец переправа крестоносного войска не должна была произойти, как до сих пор во всех больших крестовых походах, из Константинополя через Босфор, а из Галлиполи через Геллеспонт — это условие могло достаточно объяснено только что окончившейся войной между пилигримами и византийцами

Император Фридрих согласился на все это и выступил в начале марта 1190 года, получив греческих заложников, из Адрианополя на юг. Переправа войска через Геллеспонт, вследствие бурной погоды, продолжалась от 22 до 28 марта. Наконец, император переплыл в Азию, окруженный пятью военными кораблями и другими судами и под шум военной музыки любовавшихся на берегу и на море греков. Немецкая армия, которая теперь впервые шла навстречу более серьезной опасности, была приблизительно в такой же численности, как при выступлении с родины. Несчастный Исаак своими глупыми неприязненными военными действиями добился разве только того, что значительно ослабил свою собственную силу и еще больше распространил убеждение о неизбежности великой войны между франками и греками. Напротив, немцы в этих затруднениях и битвах понесли до сих пор лишь небольшие потери; значительнейшие потери войску были нанесены тем, что некоторые венгерские отряды, присоединившиеся в начале к ним, по большей части вернулись по желанию короля Белы; но зато число пилигримов снова увеличилось и в том же объеме, благодаря присоединению запоздавших.

Путь войска шел от Геллеспонта на юго-восток через внутренние области самой западной Малой Азии. Лесистые горы и реки представляли некоторые препятствия походу; греческие провинциалы старались бегством избавиться от обещанной доставки жизненных припасов, нападали на пилигримов как разбойники, собравшись в шайки; но несмотря на то, войско двигалось очень быстро и достигло не более как через три недели, 21 апреля, Филадельфии, самого значительного греческого города во внутренних местностях западной Малой Азии. Здесь враждебное настроение жителей причинило злые ссоры, которые только с трудом были усмирены вмешательством сначала начальника города, а потом самого императора Фридриха. Чтобы уничтожить всякий повод к новым столкновениям, был тотчас предпринят дальнейший поход и шел несколько дней на юго-восток через пустынные местности, которые были ужасно разорены во время войны между византийцами и сельджуками. В красиво расположенной Лаодикее войско достигало последнего греческого пункта, откуда двинулось прямо к востоку во внутренность Малой Азии. Туркоманские или сельджукские шайки беспокоили войско уже между Филадельфией и Лаодикеей. Теперь эти нападения повторялись каждый день и становились все опаснее, когда пилигримы подходили к Мириокефалонскому ущелью, где четырнадцать лет тому назад император Мануил так решительно был разбит наголову. Казалось невозможным отбить дорогу сквозь ущелье: поэтому войско отклонилось на север и удачно обошло узкое место очень тяжелым переходом через высокий горный хребет. В сражениях, которые при этом все-таки произошли, превосходно выказались дисциплина и храбрость крестоносцев; неприятель потерпел, насколько мы знаем, гораздо большие потери, чем немцы; но тем не менее положение последних сделалось постепенно очень опасным, так как рабочие и рыцарские лошади, на которых в большой мере основывалась сила войска, были чрезмерно истощены уже в долгую войну во Фракии, а еще более в затруднительных походах со времени оставления Геллеспонта. Но на восток от Лаодикеи почти невозможно было больше достать корму из-за рыскавшего вокруг неприятеля, и силы животных чрезвычайно быстро падали. Крестоносцы утешались надеждой, что эта беда скоро окончится, так как они находились уже в области султана иконийского, который был дружен с императором. Между тем, однако, там произошла перемена правления, потому что старый Килидж-Арслан II отказался от престола и разделил свое государство между своими сыновьями: господство в Иконии досталось принцу Кутбеддину. Правда. Килидж-Арслан отправил незадолго до того посла к Фридриху и тотчас после того сделал то же и Кутбеддин, и оба посла постоянно клялись императору, что сельджукские князья, исполненные дружбы к немцам, были совершенно невинны в тех нападениях, которые были сделаны до сих пор на войско пилигримов, так как они исходили от необузданных и не имевших господина кочующих племен. Но в действительности дело стояло совсем иначе. Кутбеддин не только вообще обратился снова к делу ислама, но тесно соединился с Саладином против крестоносцев, женившись на его дочери. Мусульманские послы, конечно, знавшие об этом, объявили, наконец, 5 мая, на другой день после описанного перехода чрез горы к северу от Мириокефалона, что они желали бы поговорить с одним из враждебных эмиров. Им удалось, под этим предлогом, уйти из войска и даже взять с собой, как пленника, рыцаря Готфрида Визенбахского, который был в 1189 году немецким послом у Килидж-Арслана. Теперь пилигримы узнали, к чему они пришли, а именно, что их ждала ужаснейшая беда и опасность.

Они достигли 7 мая Филомилиума, сожгли этот город и двинулись оттуда прямой дорогой к Иконии. Но они были непрерывно окружены уже не отдельными шайками, а сильнейшими массами лучших сельджукских войск. Одно нападение сменялось другим. Христиане должны были сражаться, когда они почти падали от жары, жажды и голода. Через несколько дней у них оставалось только несколько сотен годных рыцарских лошадей. Остальные лошади и вьючный скот пали, и их мясо служило крестоносцам пищей, а их кровь для утоления мучительной жажды. Кроме этого, они ели или сосали отвратительнейшие вещи, чтобы как-нибудь подкрепиться и освежиться. Но несчастных поддерживало прежнее вдохновение крестоносцев, соединенное в этом войске с духом военного порядка. Один в мечтательном восторге видел, как святой Георгий на белом коне бросался впереди войска на неприятеля; другому чудились удивительные птицы, которые окружали войско, возвещая счастье. Старый император, его сын герцог Фридрих, князья и государи, все показывали в сражении героический пример войскам. Мечи и копья немцев наносили страшные опустошения в рядах сельджуков, и после тяжелых потерь последние должны были со дня на день уступать войску дальнейший путь[60].

Наконец, 17 мая, немцы подошли к Иконии, но им представилась тут еще более трудная задача, чем те, которые приходилось разрешать до сих пор: войско не могло миновать этого города, потому что, несмотря на все самопожертвование, ему предстояла верная гибель, если бы вскоре не представился случай к полному отдыху. Но возможно ли было взять большой, богатый и хорошо укрепленный город со своими сильно ослабленными силами, имея в виду массы сельджукского войска?

Здесь пилигримы получили награду за свою выдержку и мужество. Неприятель был тоже сильно расстроен безуспешностью своих прежних усилий и ударами, которые он получил, и предложил теперь мир, правда, на невыгодных условиях, и даже освободил рыцаря Готфрида Визенбахского. Ранним утром 18 мая он встретил своих соотечественников словами: «Идите спокойно вперед, вы, благословенные Господом; Бог отдал в ваши руки этот город и эту землю!» Император уже разделил войско на две части. С одною герцог Фридрих должен был попробовать взять город приступом; с другой он хотел сам отбить войско сельджуков. Герцог тотчас двинулся к ближайшим воротам, разбил их и при ужасной резне захватил разом весь город за исключением цитадели. Старый император был в гораздо более тяжелом положении вне города. Превосходная сила, с которой он должен был бороться, испугала его самого так, что он покорно обещал потерпеть ущерб своему императорскому сану и личности, если войско счастливо вынесет эту опасность и достигнет Антиохии. Но затем он воскликнул к войску: «Христос управляет, Христос побеждает, Христос господствует!» и увлек своих людей в непреодолимое нападение, так что неприятель, как мякина, разлетелся в стороны и 3.000 из них покрыли место битвы. Затем победители двинулись в город и вся масса пилигримов вволю насладилась пищей и питьем и радовалась очень богатой добыче, которая попала в их руки, хотя жители спасли свои лучшие имущества в цитадель.

Конечно, сельджуки снова попробовали вступить в переговоры, а так как император не требовал ничего более, как дешевого рынка и заложников для обеспечения будущего, то мир вскоре был заключен. Немцы получили заложниками двадцать знатных людей, затем расположились лагерем вне города, в изобилии запаслись, хотя и по высокой цене, съестными припасами, лошадьми, мулами и ослами, и уже 26 мая, поднявшись и подкрепившись немного, отправились дальше к юго-востоку. По дороге до Ларанды, по мере надобности, они находили воду для питья и возможность пополнить запасы. Правда, отдельные сельджукские отряды пробовали опять делать нападения, но были вынуждены к миру угрозой, что заложники заплатят за это жизнью. За Ларандой войско вступило в область киликийских армян, с умилением увидало первые христианские кресты на полях и воображало себя уже в конце всех бедствий. Но переход через Тавр принес войску еще раз едва переносимые трудности. Пилигримы карабкались по крутым тропинкам, томимые голодом и жаждой, пока, наконец, не перевалили 9 июня вечером через последнюю гору и расположились лагерем на богатой ниве на берегу Салефа, невдалеке от Селевкии. Император опередил войско и уже раньше спустился в долину Салефа по крутой тропинке. На берегу реки он пообедал и хотел перейти ее. Против воли своих людей старый государь вступил в горный поток, но волны унесли его; он был вытащен бездыханным.

«На этом месте и при этом печальном рассказе, жалуется летописец, перо отказывается служить и речь немеет, потому что ее недостаточно, чтобы изобразить страх и скорбь пилигримов в этом величайшем бедствии. Мы предоставляем не прочитать, а почувствовать это каждому, чтобы он взвесил жалобы и горе и отчаяние людского множества, оставленного в чужой стране, беспомощного, без утешения, без главы».

Эти потрясающие вопли, это отчаяние во всяком дальнейшем счастье вполне оправдались. Войско действительно перенесло уже самые страшные опасности и находилось теперь в дружественной стране; оно могло похвалиться довершением того, что не удалось ни одному франкскому войску со времен крестового похода 1097 года, а именно пробиться с оружием в руках сквозь всю Малую Азию. Но еще можно было сомневаться, не был ли этот успех больше нравственным, чем материальным. Лишения и усилия были слишком ужасны, чтобы силы людей не должны были жалким образом сломиться в тот самый момент, когда кончалось самое крайнее напряжение. Только сильная воля могла вести дальше крепко сплоченную эту истощенную армию и вдохновить ее к новым подвигам. Герой-император обладал этой волей. Среди богатых даров, благодаря которым он достиг своего мирового положения, выше всего стояло искусство вливать в сердца своих подданных высокий полет своей души: они любили его, слушались его и доверчиво следовали за ним туда, куда он их вел. Теперь его не стало, и с ним не только отлетела душа войска, но оно тотчас же распалось, как истлевший труп.

Между тем Саладин высшим образом оценил императора и его непобедимых воинов: он с боязливым вниманием прислушивался к известиям о приближении немцев, а при вести, что последние, без сомнения, доберутся до самой Сирии, тотчас велел разрушить стены многих сирийских городов, чтобы эти страшные враги не воспользовались ими, как опорой для своих предприятий. А один арабский летописец писал впоследствии: «Если бы, по милосердной воле Божией, немецкий император не скончался в тот момент, когда он хотел вторгнуться в Сирию, то в последующие времена можно было бы сказать про Сирию и Египет: здесь некогда правили мусульмане!»

Совсем неслыханный злой рок преследовал немецкий народ во время крестовых походов. В 1096 году на войну за Святой Гроб поднялось много немецких крестьян, но сравнительно мало рыцарей. Крестьяне жалким образом погибли: рыцари почти исчезли среди массы романцев, которые довели военный поход до Иерусалима. В 1101 году значительные немецкие войска бесполезно пролили кровь в центре Малой Азии. Вследствие того государства крестоносцев очень быстро стали романскими колониями и постоянно получали подкрепления из романских областей Европы, между тем как Германия удалялась от общего дела христианства. Вдруг в 1147 году Германия предпринимает большой поход, который отчасти по собственной вине ведет в Малой Азии к самому несчастному поражению, а в Сирии к насмешкам христианских единоверцев. Наконец, в 1189 году Германия хочет вознаградить упущения и ошибки прежнего времени энергическим вооружением и заботливо приготовленным и осторожно веденным походом. Уже самое трудное было преодолено, высшая награда победы виделась войску, когда вдруг оно рассекается в смертельном изнеможении, пораженное внезапным роком.

Известие о смерти Фридриха развязало узы, соединявшие до сих пор эти толпы. Один под предлогом болезни и бедности стремился на родину; другой с недоверием смотрел на продолжение предприятия после такой утраты; многие уже в ближайшие дни отплывали с киликийского берега в Европу. Значительная масса все еще оставалась под предводительством герцога Фридриха Швабского. Князь Лев II армянский принял их дружелюбно. Но когда эта масса, разделившись на несколько отрядов, вступила в Антиохийскую область, некоторые из них, не зная о том, как далеко подвинулись войска Саладина, неожиданно наткнулись на неприятеля и потерпели сильные потери: на рынке в Галебе пленных немцев продавали целыми толпами, как рабов. С остальными герцог Фридрих достиг 21 июня Антиохии и в тамошней церкви св. Петра похоронил «тело императора Фридриха I, после того как он уже похоронил внутренности своего отца в Тарсе[61]. Но несчастная судьба войска не кончилась и здесь, потому что среди наслаждений большого города, как ужасный результат только что перенесенных бедствий, на тяжело испытанных бойцов напал ангел смерти — моровая язва, Тысячи людей погибали от нее, между ними длинный ряд епископов, князей и графов. С жалкой толпой оставшихся в живых герцог Фридрих отправился осенью 1190 года в лагерь христиан под Акконом, но также только для того, чтобы наконец и самому лечь в преждевременную могилу.

Главная масса немецких крестоносцев отправилась с императором Фридрихом через Венгрию и Грецию, но немало было число и тех немцев, которые в то время пошли другими путями. Уже в посту 1189 г. сильный отряд пилигримов отправился из Кельна вниз по Рейну, чтобы достигнуть Сирии морем. На морском берегу к кораблям кельнцев присоединились датские, фризские и фландрские эскадры и составили флот более чем в пятьдесят судов. Общее путешествие шло сначала вокруг Франции и Испании до Лиссабона. Здесь царствовал король Санчо I, который хотел воспользоваться силою этих крестоносцев таким же образом, какой уже удался однажды его предку, королю Альфонсу, с пилигримами 1147 года. Поэтому он убедительно просил их оказать ему помощь при завоевании крепости Альвора у Сильвеса (на южном берегу нынешней Португалии); пилигримы согласились на это, помогли завоевать крепость и при этом убили несколько тысяч мусульман. В начале июня они поплыли дальше и попали в Сирию как раз к осаде Аккона. Вскоре после их отъезда с родины новые эскадры кораблей выступили из Кельна, из фландрских и английских гаваней и в июле соединились у Лиссабона в большой флот. Король Санчо и этих попросил о помощи и предложил осаду важного города Сильвеса. Его желание было исполнено, и неприятельская крепость еще в июле была обложена пилигримами и португальцами. Но завоевание очень укрепленного города представляло чрезвычайные трудности. Напрасно христиане неделю за неделей нападали то с высоких башен, то из подземных ходов. Их силы уже ослабевали, и без упорства, в особенности немецких пилигримов, которые не хотели оставить начатого дела, Сильвес едва ли был бы взят. Наконец, однако, осажденные остались без пищи и питья, и потому 3 сентября они сдались на капитуляцию, которая дозволяла магометанам свободное отступление, оставив только свое имущество. Затем победители, правда, посрамили свою победу завистью и раздором, а также и отвратительными насилиями над побежденными, в чем особенно провинились дико возбужденные немцы, но несмотря на то, дела христиан шли здесь успешно, — потому что король Санчо вскоре покорил еще целый ряд больших городов на юго-западе Пиренейского полуострова, и пилигримы, не испытав особенных бед, обогнули магометанскую Испанию и счастливо пристали еще осенью 1189 года к сирийскому берегу.

В Сирию отправился отдельно от главного войска своего императора и еще один немецкий князь, ландграф Людвиг Тюрингенский. С значительным отрядом дворян и слуг он оставил в июне 1189 года родину, прошел сухим путем до Бриндизи, сел там на корабли и также осенью этого года достиг области единоверцев на Востоке.

Крестовый поход королей Ричарда I и Филиппа II

В то время, когда Германия снаряжалась на священную войну, Англия и Франция были также в бурном возбуждении. Но крестовые вооружения развивались в этих странах совсем иначе, чем в Немецкой империи. Уже несколько десятилетий с тех пор, как Иерусалимское государство впадало все в более затруднительное положение, и французы и англичане задумывали новый большой поход против ислама, но он никогда не осуществлялся, так как силы этих народов почти беспрестанно уходили на домашние раздоры, по большей части очень дикие.

Так случилось и теперь. Несчастие Святой Земли тотчас вызвало страстное крестоносное одушевление, но началу похода еще долго мешали гнусные раздоры.

Только что — в декабре 1187 — стало известно поражение христиан при Гаттине, как старший сын английского короля Генриха II, Ричард, герцог аквитанский и граф Пуату, дал обет крестового похода, а через несколько недель, когда пришла еще весть о падении Иерусалима, то и у короля Генриха и у его французского противника, короля Филиппа II Августа явилось желание также принять на себя крест. До этого момента короли были между собою во вражде, но теперь они сошлись для мирных переговоров — 21 января 1188 года — между Жизором и Три, под тем могучим вязом на границе Франции и Нормандии, где с незапамятных времен князья этих стран имели обычай вести переговоры. Короли протянули друг другу руки, обнялись, поцеловались, и приняли крест. Их пример увлекательно подействовал на баронов, рыцарей и весь народ Франции, Англии и Уэльса. Скоро уже перестали спрашивать, кто примет крест, а спрашивали, кто его еще не принял. Жены принуждали своих мужей, матери — своих сыновей, последнюю опору своей старости, пристегнуть священный знак к своим плечам; старики, которые уже не могли совершить далекого путешествия, отдавали в руки проповедников последние свои сбережения. По поручению папы было возвещено, что каждому пилигриму, который искренно покается, будут разрешены его грехи, а если у него есть, долги, то он получит льготы при их уплате. Но кто помешает вооружениям крестового похода, тем, что в ближайшие семь месяцев начнет войну, тот подвергается великому отлучению от церкви; никто не должен также «чрезмерно клясться и играть в кости, или допускать роскошь в одежде, или брать с собой в крестовый поход женщину, исключая прачки». Наконец, чтобы покрыть большие издержки похода, все, кто в нем не участвовал, должны платить «Саладинову десятину», т. е. отдавать десятую часть своих доходов и движимого имущества, из которого исключались только лошади, одежда и оружие, книги и драгоценные камни. Так с пылким рвением делались самые широкие приготовления и уже мечтали о том, что отныне, когда примирились так долго враждовавшие между собой короли, вообще будет невозможна больше кровопролитная война между христианами; люди уже утешались гордым пророчеством, что в течение двух лет господство мусульман будет совершенно уничтожено.

Первый диссонанс в радостном настроении тех дней принесен был взысканием Саладинской десятины, которое во многих местах производилось с большой суровостью, и к этому присоединились еще ужасные мучительства над евреями, от которых выжимали несметные суммы. Но еще хуже было то, что старинная вражда государей этих стран вспыхнули снова. Сначала — весной 1188 года — поссорился герцог Ричард с южно-французскими вельможами; затем в эту ссору вмешались оба короля и в скором времени половина Франции снова покрылась убийством и пожаром. Напрасно многие французские бароны требовали мира, чтобы можно было, наконец, начать поход против Саладина; напрасно папские легаты угрожали воевавшим суровыми церковными наказаниями; правда, начались переговоры, но они прерывались одни за другими, и раздор государей принял мало-помалу самые отвратительные формы. Король Филипп, в яром бешенстве, велел срубить на границе Жизора тот древний вяз, который так часто охранял своими ветвями дружественный разговор, и, когда кардинал Иоанн из Ананьи хотел устрашить его отлучением от церкви, король обвинил его, что тот подкуплен золотом его противников. Короля Генриха подозревали, что он находится в запрещенных сношениях с невестой Ричарда, принцессой Алисой, сестрой Филиппа, и что он хочет обидеть своего сына относительно наследства в Англии. Ричард из-за этого дал себя увлечь в союз с Филиппом против своего собственного отца, и Генрих был наконец поставлен в такое стесненное положение, что должен был 4 июля 1189 года согласиться на мир на позорных условиях. Это разбило сердце стареющему королю: он умер с проклятием непокорному сыну.

Для крестового похода эта смерть была счастьем, так как Ричард, вступивший теперь на английский престол, вследствие этих событий был в хороших отношениях с Филиппом. Оба короля ревностно снаряжались теперь к священной войне, причем в особенности Ричард, по своему страстному нраву, чтобы как можно скорее собрать значительные суммы денег, продавал за бесценок замки и деревни, епископские престолы и места прелатов. Но христианам на Востоке сначала это мало послужило на пользу. Дело в том, что в поход отправлялись мало-помалу, и плыли в Сирию для участия в осаде Аккона сначала только отдельные французские и английские отряды; а сами короли, и с ними главная масса крестоносцев обеих наций еще долго мешкали частью на родине, частью на пути, пока наконец не взглянули серьезно на цель своего предприятия.

Весной 1190 г. собрались отряды английских пилигримов, которые хотели отправиться с Ричардом на Восток. Свое выступление с родины они посрамили ужасным преследованием евреев, «врагов Христа, сокровища которых должны были служить для освобождения Святой, Земли», и правительство восстановило в стране порядок только с трудом и после того, как было пролито много крови. Одна часть пилигримов отправилась во Францию, чтобы примкнуть там к французским войскам своего короля, другая часть отплыла тотчас же на сильном флоте, в котором, кроме других судов, насчитывалось. 108 больших транспортных кораблей и который должен был потом перевезти все крестоносное войско в Сирию. Ричард ввел во флоте очень строгую морскую дисциплину, по которой даже за мелкие проступки назначались страшно суровые наказания, но было еще очень сомнительно, удастся ли этим способом удержать в порядке дико возбужденные массы пилигримов. Флот получил затем приказание обогнуть Францию и Испанию, между тем как сухопутное войско английского короля шло прямо через Францию к Везеле в Бургундии, где оно должно было соединиться с отрядами Филиппа-Августа. Здесь в первых днях июля сошлись оба войска. Король и войска сердечно приветствовали друг друга и продолжали вместе поход к югу при радостных песнях. Но так как число этих крестоносцев превышало 100.000 и содержание такой большой массы на одном и том же пути вызывало затруднения, то было решено, дошедши до Лиона, снова разделиться, идти в некотором расстоянии друг от друга в Мессину, а оттуда в верном союзе отплыть в Сирию. Таким образом, эти пилигримы не воспользовались больше традиционным путем великих крестовых войск через Грецию и Малую Азию; они предпочли отправиться морским путем, вероятно, потому, что и французы и англичане узнали о союзе византийцев с Саладином.

Король Филипп первый покинул Лион, отправился в Геную, сел там на наемные суда и достиг 16 сентября Мессины. Ричард пошел в Марсель, а оттуда шел без всякого определенного плана, то на корабле, то проезжал верхом, ради удовольствия, прекрасные местности вдоль всего западного итальянского берега; 23 сентября он с большой пышностью въехал в Мессину. Незадолго перед тем туда уже прибыл его флот, довольно счастливо выдержавший разные опасности; при высадках на португальском берегу он отчасти совершал грубые насилия против тамошних христиан, отчасти с самопожертвованием помогал им в борьбе с мусульманами.

Вновь соединившиеся пилигримы из Сицилии очень могли бы достигнуть своей последней цели еще осенью 1190, хотя время года было уже очень позднее. Но скоро оказалось, что об этом нечего было и думать. Короли Филипп и Ричард, хотя оба были молоды, сильны и исполнены честного рвения к делу Святой Земли, но в остальном они в своем предприятии как нельзя менее подходили друг к другу. Филипп, умный и честолюбивый, никогда не терял из виду интересов своего государства; Ричард, сильный как немец, воинственный как норманн и фантаст как провансалец, кумир странствующего рыцарства, жаждал прежде всего чудесных подвигов, величайшей собственной славы. К тому же борьба, которая давно уже разъединяла правителей Франции и Англии, должна была вскоре ожить и между этими государями. В самом деле, англичане были тогда господами западной Франции от Нормандии до Аквитании, и это положение их делало невозможным прочный мир между обоими народами до тех пор, пока или не будет уничтожен трон Капетингов или вся французская земля не соединится снова в одно государство. Но все это должно было уже в Сицилии повести к ссорам, потому что последний законный король этой страны, из норманнского рода, Вильгельм II, умер 17 ноября 1189 года, и сицилийский престол был после этого захвачен графом Танкредом Лечче и им же была взята в плен вдова Вильгельма, Иоанна, сестра Ричарда[62].

Ричард потребовал тут прежде всего, чтобы его сестра была освобождена, и достиг этого очень скоро. Но, несмотря на то, дошло до враждебных столкновений, в которых, кажется, виноваты были обе стороны. Потому что Ричард принимал вид завоевателя, насильственно утвердившись, кроме своего лагеря в Мессине, также на противоположном итальянском берегу и на маленьком островке в проливе: сицилийцы мстили за это англичанам не только насмешками и бранью, но кроме того убивали, где было можно, безоружных пилигримов. 3 октября из ничтожной причины произошло даже сильное столкновение. А именно, один англичанин поссорился с торговкой из-за цены хлеба и за это подвергся грубому оскорблению от нескольких граждан Мессины. При известии об этом сначала поднялось все население города, заперло его ворота и поспешило, вооружившись, на башни и стены. Но вслед за тем и английское войско было также охвачено диким военным пылом и недолго думая начало штурмовать Мессину. Ричард тотчас попробовал разъединить сражающихся, но это удалось только тогда, когда посредниками явились важнейшие граждане города; а на другой день, когда именно сицилийские, французские и английские вельможи совещались о восстановлении прочного мира, смятение поднялось еще более ужасное. На этот раз горожане сделали смелую вылазку из города и встретили поспешившего на поле битвы Ричарда насмешками. Теперь король стал во главе своего войска, отбил неприятелей обратно в город, захватил вход в него и произвел ужасный суд над побежденными. Убийство, грабеж и бесчестие женщин свирепствовало целыми часами, пока наконец Ричард не приказал своим пощады. С тех пор сицилийцы уже не осмеливались противиться англичанам, тем более что последние для полного обеспечения своего положения укрепили окопами возвышенность, господствующую над Мессиной. Поэтому Танкред в самом уступчивом духе повел переговоры с Ричардом об окончательном мире и согласился при этом дать очень большие суммы, в особенности королеве-вдове Иоанне за те требования, которые она могла предъявить по завещанию ее умершего мужа. Но горожане Мессины, напуганные непобедимой храбростью их прежних противников, вошли с ними в дружественные сношения, и как говорят, дали тогда смелому Ричарду прозвище «лев» или «львиное сердце».

Эти дела с сицилийцами подействовали, как иначе почти и не могло быть, очень дурно на отношения между англичанами и французами. Король Филипп держался в них сначала нейтрально, но по крайней мере по английским рассказам, он стал относиться все более враждебно к своим спутникам по странствию к Святым местам и после падения Мессины требовал часть города и захваченной там добычи для себя и для своих людей. Грозивший раздор между обоими государями с трудом был устранен новым договором, в котором они обещали, во-первых, верно и добросовестно поддерживать друг друга во все время крестового похода, а во-вторых, старались привести снова в порядок отношения всех пилигримов под угрозой строгих наказаний за каждое отступление. Но довольно скоро явился повод к новому раздору. Однажды, во время импровизированного турнира, Ричард сильно столкнулся с одним французским рыцарем и в ярости, что не был в силах его одолеть, объявил ему вечную вражду. Вскоре после того произошла дружественная встреча Ричарда и Танкреда, причем последний представил письмо, которое, по-видимому, шло от Филиппа и предлагало сицилийцам помощь против англичан. Хотя Филипп отвергал, когда это ему стало известно, подлинность письма, но все-таки должен был допустить, чтобы Ричард отказался от слова, данного им принцессе Алисе, сестре Филиппа. И как только это случилось, в Мессину приехали мать Ричарда, старая королева Элеонора, и принцесса Беренгария Наваррская, дочь короля Санчо V, на которой английский король намеревался жениться уже некоторое время.

Среди всего этого прошла вся зима с 1190 на 1191 г. Крестоносцы обеих наций извели все деньги и начали роптать на бесконечное мешканье. Короли старались поправить настроение своих людей, раздаривая значительные суммы, причем Ричард поступал так расточительно, что про него говорили, что он в один месяц выдал больше денег, чем каждый из его предшественников на английском престоле в целый год; но наконец, по крайней мере Филипп решил не откладывать дольше путешествия в Сирию, а так как Ричард все еще не хотел его сопровождать, то 30 марта 1191 г. он один покинул Мессину, исполненный глубокого раздражения против союзника, и поплыл прямым путем к Аккону.

Однако через несколько дней после его отъезда англичане также начали думать о продолжении крестового похода. 10 апреля их флот был готов к отплытию и выступил в море в сильном клинообразном боевом порядке. На одном из кораблей, составлявших начало клина, находились королева Иоанна и принцесса Беренгария (королева Элеонора вернулась из Мессины в Англию); в самом конце ехал король Ричард. Некоторое время флот плыл с попутным ветром, но 12 апреля поднялась сильная буря, которая далеко разбросала корабли друг от друга и многие из них повредила. Несколько судов разбилось у кипрского берега, перед гаванью Лимиссоля; и тот корабль, на борту которого были королева и принцесса, был также отнесен именно туда, но наконец ему удалось благополучно бросить якорь перед Лимиссолем. На Кипре господствовал тогда, как мы знаем, в качестве императора этого острова, комненский принц Исаак, которого в последние годы далеко кругом ненавидели за его жестокость к своим подданным, за его союз с Саладином и за притеснение франкских пилигримом. Он велел ограбить крестоносцев, которые спаслись на кипрский берег с потерпевших крушение кораблей, и старался лицемерными приглашениями захватить в свою власть невесту и сестру короля Ричарда. Уже они готовы были сменить свое безопасное пребывание на корабле переселением на землю, когда, к счастью, 6 мая, флот Ричарда бросил якорь на рейде в Лимиссоле. Король, между тем, уже много слышал о жестокости и коварстве Исаака и потому, когда притом Комнен отказал во всяком удовлетворении, тотчас напал на греческие войска, которые в большом числе заняли берег. Высадка удалась. Сам Ричард, во главе своих рыцарей, напал на киприотов, которые «рычали как собаки». Сражение продолжалось лишь недолго; потом неприятель отступил и оставил город и местность Лимиссоля победителям англичанам. На следующий день побежденные были преследуемы и окончательно рассеяны. При этом король, безумно смелый как всегда, был впереди всех в самом жарком бою: он захватил знамя Исаака и даже сбил с лошади ударом копья самого императора; и последнему удалось с трудом спастись, на другой лошади, в Никозию, вовнутрь Кипра.

После этого блестящего успеха англичане отдыхали несколько дней в завоеванной области, и Ричард приготовлялся в то же время к свадьбе с принцессой Беренгарией. 11 мая в Лимиссольскую гавань вошли три корабля, на которых находились король Гвидо иерусалимский и многие знатные его друзья, которые уже здесь хотели расположить короля Ричарда к своим особенным целям. Ричард принял их с большим отличием и затем, 12 мая, самым пышным образом отпраздновал свою свадьбу с Беренгарией.

Между тем Исаак так хорошо понял свои ошибки, что пожелал начать мирные переговоры. Произошло свидание между императором и Ричардом и заключен был мир, по которому первый должен был заплатить порядочный выкуп, открыть все крепости острова и выставить вспомогательные кипрские войска для борьбы с Саладином. Но только что это дело казалось улаженным, как Исаак бежал с места свидания в Фамагусту, потому что, как говорят, один из его спутников возбудил в нем подозрение, что Ричард покушается на его жизнь.

Ричард в сильном гневе объявил императора клятвопреступным нарушителем мира, поручил своему флоту сторожить берега, чтобы тот не убежал морем, а сам пошел в Фамагусту, а оттуда внутрь страны в Никозию. На пути между этими двумя городами, у Тремифуссии, еще раз произошло сражение. Исаак старался приблизиться к своему противнику королю, чтобы убить его отравленными стрелами: но когда король бросился на него с копьем в руках, испуганный Исаак помчался в поспешном бегстве к замку на мысе св. Андрея, на самом северо-востоке острова. Затем Ричард вступил победителем в Никозию, а его войска, пока он некоторое время лежал больным, взяли, большею частью под предводительством короля Гвидо, самые крепкие замки на севере Кипра, Церинес, св. Илариона (Dieu d'amour) и Буффавент.

Исаак, устрашенный этими успехами и отчаявшись найти какой-нибудь другой исход, сдался наконец, 31 мая, победителям. Рассказывают, что Ричард велел надеть на него серебряные оковы, потому что Исаак просил только о том, чтобы его не отягощали железными цепями, и сдал его королю Гвидо, который продержал его до смерти в заточении в одном сирийском замке. Таким образом остров Кипр. в то время. еще чрезвычайно богатый и цветущий, попал совсем случайным сцеплением обстоятельств и благодаря только двадцатипятидневному походу в руки франков — и это завоевание должно было получить высокое значение для христианских колоний на Востоке. Ричард установил отношения на острове так, что оставил прежним жителям половину их имущества, а другую половину употребил для образования ленов тому рыцарству, которое должно было взять на себя защиту страны. Во всех городах и замках он оставил гарнизоны, а во главе управления — способных людей, которым поручил прислать ему по возможности больше съестных припасов, как только он достигнет Аккона.

Наконец, 5 июня, король отплыл в Сирию, 7 июня на высоте между Бейрутом и Сидоном он уничтожил необыкновенно большой, тяжело нагруженный военным материалом и войсками магометанский корабль, который был назначен для подкрепления акконского гарнизона, а 8 июня он пристал к стану христиан под Акконом. «Его приняли там с такой радостью, как будто он был Спасителем, пришедшим в мир, чтобы восстановить царство».

Осада Аккона

Взгляд в ту часть третьего крестового похода, которую мы до сих пор рассказывали, производит, несмотря на последние успехи Ричарда, глубоко удручающее впечатление. С 1187 года Европа еще многостороннее и еще усерднее, чем когда-нибудь прежде, поднялась на священную войну; но уже не возобновился тот дух, который бы мог направить развернувшиеся богатырские силы единодушно и цельно к уничтожающему удару против завоевателя Иерусалима. Только единственный из великих монархов Европы, император Фридрих, показал, по крайней мере со своей стороны, чистую преданность делу и никогда не омрачавшееся рвение к достижению высокой цели; но именно он вместе со своими людьми, без собственной вины, подвергся печальнейшей участи. Одновременно с ним или вскоре после него из всех государств выступили на Восток бесчисленные толпы войск под предводительством князей, графов или епископов; но они совершали свой путь врозь и приходили в Сирию по капле, один за другим, более способные проливать свою кровь, чем нанести чувствительный удар противнику. Наконец, короли Франции и Англии мешкали и ссорились, теряли незаменимое время, и в конце концов принесли в лагерь своих единоверцев в Акконе вместе со своей военной силой и свои раздоры.

Поэтому едва ли было возможно ждать чего-нибудь для конца крестового похода. Но ко всему неблагополучно. Присоединилось еще то, что и сирийские христиане находились в страшном раздоре между собой, и потому неудивительно, что успехи этого похода далеко не отвечали самым скромным ожиданиям, хотя тысячи и тысячи людей все еще приносили в жертву свою жизнь так же героически, как во времена Готфрида Бульонского.

Как мы знаем, король Гвидо Иерусалимский двинулся летом 1189 г. с небольшим войском в Аккон, между тем как враждебный королю маркграф Конрад Монферратский остался в Тире. 27 августа Гвидо прибыл к Аккону, расположился лагерем на холме к востоку от города, а уже 29 августа попробовал посредством внезапного штурма захватить большую крепость. Храбрость христиан, может быть, имела бы успех, если бы среди жаркого боя они не были напуганы известием, что Саладин угрожает им с тылу. Действительно, как только султан узнал об опасности Аккона, он поспешил на выручку; но в этот день к христианам подошли только передовые его авангарда, сам же он был еще далеко позади, в гористой стране, которая поднимается против Тивериадского озера. Но в следующие дни он со всем своим войском подошел близко к христианскому лагерю, и небольшая кучка крестоносцев, без сомнения, погибла бы, если бы в это самое время не пристали один за другим к берегу около Аккона значительные франкские флотилии и не привезли королю Гвидо тысячи храбрых датчан и фризов, фламандцев и англичан, французов и итальянцев. Из этих предводителей особенно выделились Иаков Авенский, епископ Филипп Бове и графы Дре, Бриенн и Бар.

Но вследствие всего этого, сражение при Акконе оказалось главным военным событием этого крестового похода, стало развязкой дела, самой неблагоприятной для христиан, какая только была возможна. Так как владея в Сирии еще Антиохией, Триполисом и Тиром, они не нуждались, по крайней мере на первое время, для войны с Саладином в опорных пунктах на берегу: для них было важно прежде всего истребить военную силу султана в открытом поле: затем крепости постепенно достались бы им сами собой. Но когда они начали осаждать большой город, они предприняли самое трудное дело, какое известно военному искусству, а именно — разрушение неприятельских стен в то время, когда сильное и привыкшее к победам вспомогательное войско готово каждую минуту напасть с тылу на осаждающих. Но христиане были приведены к безумной борьбе за Аккон не по обдуманным соображениям: повод к этому заключался гораздо больше в том, что Тир, единственный значительный остаток Иерусалимского государства, был в руках Конрада Монферратского и что король Гвидо, как дерзкий искатель приключений, предпринял взятие ближайшего большого приморского города, чтобы получить подобное Тиру место. К этому присоединилось тогда невольно и неминуемо все дальнейшее.

Аккон, издавна многолюдный и хорошо укрепленный, был превращен Саладином в главную крепость ислама, через прибавку новых рвов и валов, башен и бастионов. На северо-восточном углу стен особенно выделялась «проклятая башня», а среди укреплений, замыкавших гавань, сильная «башня мух». Гарнизон был силен и мужествен; во главе его стоял храбрый эмир Богаэддин Каракуш.

Город представлял в то время большой треугольник, западная и южная стороны которого омывались морем, и только северо-восточная сторона была обращена на материк. Почва на ней в общем ровная, лишь вблизи города поднимаются незначительные холмы и только очень далеко начинается настоящая горная страна Галилеи. В равнине недалеко от Аккона вливается в море небольшая река Бел. При этой реке и в низменностях вокруг города идет страшный бой: Саладин возвращается под защиту возвышенностей на востоке, когда хочет дать временный отдых своим истомленным войскам.

Когда возраставшее число христиан грозило в первой половине сентября совсем обложить крепость на суше, султан пытался разорвать кольцо осаждающих, пока оно не сделается слишком крепким. 12 сентября он и гарнизон напали в одно время. «Но франки стояли как стены; когда падал передний человек в ряду, его место тотчас занимал задний»; и только после четырехдневной борьбы Саладину удалось, 15 сентября, завоевать доступ к городу. Но плод тяжело добытой победы был все-таки невелик. Аккон был больше снабжен провиантом, но не было нанесено никакого дальнейшего вреда христианам, ужасное сопротивление которых внушило врагам большое почтение.

24 сентября прибыли новые толпы пилигримов под предводительством итальянских и немецких господ. Самым важным из последних был ландграф Людвиг Тюрингенский, который во время путешествия из Бриндизи в Аккон заезжал в Тир и просил там маркграфа Конрада оставить свою злобу против короля и принять участие в борьбе всего христианства с врагами креста. После этого Конрад решился сделать по крайней мере последнее, и потому прибыл вместе с ландграфом в лагерь при Акконе.

Вскоре после того христиане приготовили сильное нападение на Саладина. Четыре военных отряда под предводительством Гвидо, Конрада, Людвига и тамплиеров выступили 4 октября из лагеря: остался только брат Гвидо, Готфрид Лузиньянский, для защиты шатров и обоза от акконского гарнизона. Султан при приближении неприятельских масс старался вдохновить своих возгласов: «вперед, за ислам, войска единого Бога!» Но они не могли вынести первого натиска франкских латников. Уже правое крыло и центр мусульман поколебались, отдельные беглецы с дикой поспешностью неслись к Тивериаде, как вдруг обстоятельства переменились. Ряды победителей в слишком быстром преследовании смешались. Левое крыло неприятеля устояло и вскоре смело двинулось вперед. Доносился устрашающий слух, что лагерь христиан был уже взят акконским гарнизоном. Среди пилигримов распространился ужас: они в беспорядке двинулись назад и только после тяжелых потерь достигли лагеря, оставленного незадолго перед тем с такой гордой уверенностью. Мусульмане торжествовали и безмерно хвастались этим успехом, а Саладин велел собрать на поле битвы трупы и бросил их в реку Бел, чтобы они там гнили и испортили воду и воздух для христиан.

Между тем, несмотря на все это, положение оставалось вообще то же, как было раньше. Сила и мужество крестоносцев были вскоре опять освежены приходом нового отряда. Они вторично окружили Аккон от одного моря до другого, укрепили свой лагерь валами и рвами, так что он как крепость обращен был и к городу и к Саладину, и усиленными работами устроили гавань для своих кораблей, которая еще долгое время называлась по имени ее настоящего строителя «гаванью Маркграфа». Но и мусульмане также получили многочисленные подкрепления; они особенно были кстати для акконского гарнизона, которому египетские эскадры доставили свежие войска, военные снаряды и провиант. Таким образом война должна была еще очень долго затянуться, тем более, что началась зима, и ветер и дожди сделали надолго невозможными большие военные предприятия. Поэтому Саладин отпустил часть своего войска на зимние квартиры, а с остальными тоже несколько отодвинулся от христиан назад. Последние целые недели сильно терпели от сырости, которая превратила их лагерь почти в болото, от тяжкой нужды и от страшной моровой язвы, которая унесла многие тысячи сильных бойцов. Но они все-таки держались вместе в живом воинственном одушевлении, потому что крепко надеялись на то, что весна приведет им новых бойцов, деньги и съестные припасы в большом количестве. Ведь они знали прежде всего, что император Фридрих уже давно выступил на Восток с сильной немецкой армией!

Совершенно противоположно радостным надеждам христиан, Саладин смотрел в будущее с боязнью и заботой, и у него было к этому тем более серьезное основание, что его положение самым тягостным образом отличалось от положения его противников по крайней мере в одном отношении. А именно: хотя у крестоносцев с начала и до конца этой войны, — так как император Фридрих не дошел до Сирии, — не было полководца, который способен был мудро и энергически управлять смешанными толпами, но зато к Сирийскому берегу в неиссякаемом множестве стекались лучшие силы всех народов Запада, и самый настоящий пилигрим был так же готов голодать и жаждать, как сражаться и умереть. Напротив, на магометанской стороне возможность счастливой защиты лежала почти только на плечах одного предводителя, султана Саладина. Его собственные войска, хотя испытанные в бою и храбрые, были раздражены бесконечными тягостями войны и при случае роптали и бунтовали, как раньше при осаде Тира, так и теперь перед лагерем пилигримов при Акконе. Остальных государей в области ислама, халифа Багдадского, владетелей Ирана, Аравии и даже Марокко, Саладин неоднократно и настоятельно просил о помощи, но, кроме льстивых похвал его геройским подвигам, султан получил действительную помощь только от тех государей и племен, которые жили по соседству с его сирийско-месопотамскими владениями. Он горько жаловался на пренебрежение общим делом: «Есть ли хоть один мусульманин, — писал он халифам, — который следует призыву, который приходит, когда его зовут? Между тем взгляни на христиан, какими массами они стекаются, как они спешат наперерыв, как они поддерживают друг друга, как они жертвуют своими богатствами, как дружно они держатся вместе, как они переносят величайшие лишения. У них нет короля, государя, острова или города, нет человека, как бы незначителен он ни был, который бы не послал на эту войну своих крестьян, своих подданных, который бы не дал им явиться на поприще храбрости; у них нет сильного человека, который бы не принял участия в этом походе: все хотят быть полезными нечестивой цели своего рвения… Напротив того, мусульмане вялы, лишены мужества, равнодушны, утомлены, бесчувственны, не ревностны к вере… Ты, который происходишь от крови нашего пророка Магомета, ты обязан поэтому стать на его место и сделать в это время то, что сделал бы он сам, если бы был среди своего народа — сохранить в мире воспоминание о нем и дать восторжествовать истине; потому что он поручил нас и всех мусульман твоему покровительству!» — Напрасно! Его призыв на помощь остался неуслышанным. Обширный мир ислама, только оборонявшийся против крестоносцев, не был поэтому исполнен такого же воодушевления, как они, и не поднялся выше обычных требований сопротивления, и на этот раз тем менее, что в разных местах этому, вероятно, мешала зависть к великому могуществу Саладина. Поэтому султан всего больше остался предоставлен своему гению. Несмотря на свои все еще значительные военные силы, он, сравнительно с бесчисленными массами пилигримов, походил как бы на полководца без войска, сражающегося с войском без полководца.

Покуда затягивалась война, особенности воюющих сторон выразились весьма характерно. Христиане и мусульмане старались превзойти друг друга в ужасной жестокости к пленным; но, несмотря на то, дух солдатской жизни вверху и внизу так настойчиво заявил свои права, что форпосты обоих войск в перерывах битвы считали возможным дружелюбно сходиться для веселой шутки и игры. В христианском лагере строгий аскетизм перемешивался с любовью к роскошной жизни: не было недостатка в торговцах, которые дешево продавали всякие сокровища Востока, и в маркитантах, палатки которых были местопребыванием безумного обжорства и разгула. Но рядом с распутными, были в лагере и другие женщины, которые скрывали свой пол и, исполненные высокого одушевления, выходили в панцирях против неприятеля, соревнуя в геройстве с мужчинами. Мусульмане отличались хитростью и ловкостью. Отважные бедуины подкрадывались ночью к отдельным пилигримам с обнаженным кинжалом и принуждали их молча идти в плен или закалывали их при первом крике. Война на море давала повод ко множеству отважных подвигов. Аккон был то блокирован христианами, то блокада разрушалась египетскими эскадрами. Некоторые мусульманские корабли старались обмануть христиан тем, что водружали кресты и брали на борт свиней, по исламу нечистых животных. Когда блокада крепости долго не прерывалась и когда недоставало почтовых голубей, через которых Саладин часто переписывался с осажденными, то смелые люди бросались в море и старались достигнуть города, плывя и ныряя мимо христианских судов.

Весною 1190 года пилигримы после долгих и трудных приготовлений построили три большие осадные машины, лес для которых должно было привозить из Италии: эти машины были вышиной в 60 арабских локтей, выше неприятельских стен. Эти башни в пяти этажах заключали достаточно места, как для мелких метательных машин и таранов, так и для значительных военных отрядов: по выровненной площадке они были подвезены к самой крепости. В последних числах апреля поднялся ужасный бой. Саладин, который в конце зимы снова собрал все свои силы, принялся без перерыва штурмовать христианский лагерь, чтобы христиане не успели энергически воспользоваться своими башнями. Между тем крестоносцы не только с непоколебимой твердостью противостояли султану, но мало-помалу так стеснили и самый город, что можно было уже предвидеть его падение. Наконец, 5 мая, осажденным удалось поджечь все три башни, и гарнизону их только с большим трудом удалось спастись оттуда. Надежды пилигримов были этим опять уничтожены на долгое время; но когда Саладин с своей стороны попробовал после этого добиться решительного успеха, прорвав христианские укрепления, ему в конце концов пришлось отступить, не выиграв сражения, хотя он упорствовал в нем от 8 до 19 мая.

После этого обе стороны чувствовали себя истощенными и некоторое время не начинали крупных предприятий. Но в пестрой толпе христианского лагеря некоторые отряды вовсе не были довольны этим военным отдыхом: начались мятежи, а 25 июля воинственная и жаждущая добычи толпа до 10000 человек напала на позиции Саладина. Несчастная толпа, хотя при первой стычке имела некоторый успех, большею частью погибла, однако, от меча неприятеля.

Вскоре после того к Аккону подступили новые толпы войск из Франции и Англии, Во главе их стоял длинный ряд знатных баронов; важнейшим из них был граф Генрих Шампанский. Осаждающее войско получило самое желанное подкрепление, но в то же время раздор, волновавший сердца пилигримов, принимал все более злобные формы. Отчасти он присоединялся к старинной вражде между королем Гвидо и маркграфом Конрадом, хотя они в Акконском лагере до сих пор по-видимому относились друг к другу дружелюбно и мирно; отчасти он был связан с особенным положением немцев в войске пилигримов. Дело в том, что крайнее недружелюбие, какое немцы уже несколько десятилетий встречали в романской Сирии, дало себя почувствовать и теперь; может быть, немецкие пилигримы сами заслужили то нерасположение, которое они встретили, своей гордостью и высокомерием. Одно время крестоносным войском поочередно командовали Иаков Авенский и Людвиг Тюрингенский; затем раздор между немцами и французами повел к назначению нескольких начальников; а теперь, когда особенно возросло число французов, предводителем всего войска был сделан граф Генрих Шампанский. Вскоре после того ландграф Людвиг заболел, поехал домой и умер в пути (16 октября 1190 г.). В лагере под Акконом о нем носилась позорная молва, что он оставил общее дело только из-за того, что у него отняли главное начальство или даже потому, что Саладин подкупил его большой суммой денег. Между тем под Акконом стала известна смерть императора Фридриха и ужасная гибель главной немецкой армии. Маркграф Конрад поспешил навстречу ее слабым остаткам, вступил в дружеские отношения с герцогом, Фридрихом Швабским и среди разных опасностей привел его в лагерь пилигримов (7 октября). Однако, с этого времени положение немцев еще ухудшилось. Они явились к товарищам, после испытанного ими несчастия, только как побежденные, и должны были выносить презрительное и высокомерное отношение к себе от преобладающих масс романцев и приверженцев короля Гвидо.

Между всем этим крестоносное войско все же обладало достаточной силой, чтобы снова очень стеснить осажденную крепость. В сентябре флот сделал сильное нападение на главный пункт гавани «башню мух» (Fliegenthurm). На одном из христианских судов находились огромные штурмовые лестницы, а на вершине мачты настоящий небольшой замок, который был выше платформы башни. Но неприятельский огонь зажег именно это судно, и собственно брандеры христиан повредили им самим так, что нападение после героического начала потерпело жалкую неудачу. Точно то же было в течение октября, когда Генрих Шампанский, Фридрих Швабский и другие важные князья соорудили на суше новые осадные машины. Гарнизону удалось, при энергических вылазках, подойти к этим машинам и сжечь их. Вследствие этого зима с 1190 на 1191 застигла христиан почти на том же месте, как год до того.

Для христиан эта зима принесла еще больше бед, чем предыдущая. Нужда в их лагере достигла такой страшной степени, что съестные припасы почти буквально ценились на вес золота. Трупы мертвых животных составляли завидное кушанье, а кости, брошенные собаками, еще раз обгладывались. Снова распространилась опустошительная болезнь «арнальдия», от которой «распухали члены и выпадали зубы». Многие пилигримы с непреклонным героизмом переносили всякие неудобства, но, конечно, многие впадали также в тупое отчаяние или старались забыть свои горькие страдания в безумном распутстве. При этом дисциплина войска так расшаталась, что переход голодающих к врагам веры и отречение от христианства из-за куска хлеба стали совсем обыкновенными явлениями.

В это страшное время некоторые благочестивые пилигримы из Любека и Бремена особенно отличались деятельным рвением к общему благу. Под управлением некоего Зигенбранда они устроили — в одном вытащенном на берег корабле — госпиталь и неутомимо старались, ухаживая за больными, смягчать страдания своих хилых сотоварищей. Герцог Фридрих Швабский радовался на их предприятие, принял его под свое покровительство и старался придать ему характер постоянного учреждения посредством удостоверяющей и охраняющей папской буллы. Так возникло здесь, в Акконском лагере, учреждение, которое, подобно Иоанитскому госпиталю в Иерусалиме, было зародышем более крупного учреждения, рыцарского ордена немецкой нации. Но герцогу Фридриху не суждено было дожить до возникновения этого ордена. Наконец и он заразился все сильнее свирепствовавшей в лагере болезнью и умер уже 20 января 1191 г. После его смерти небольшой немецкий отряд все более и более распадался, как «стадо без пастуха», и совершенно потерялся среди массы других пилигримов.

Ко всем этим несчастиям присоединилась еще возраставшая вражда среди крестоносцев. А именно, осенью 1190 года умерла жена Гвидо, королева Сибилла, и потому маркграф Конрад заявил прямо притязание на иерусалимский престол, который Гвидо давно забросил по своей неспособности и вялости. Чтобы укрепить свое притязание каким-нибудь юридическим основанием, Конрад потребовал и добился того, чтобы Елизавета, младшая сестра и единственная наследница Сибиллы, выданная замуж за Гонфреда Туронского, вельможу иерусалимского государства в 1180 году, 8 лет от роду, т. е. во всяком случае без любви и понимания, была бы разведена с мужем и отдана ему. Но когда он достиг этой цели, то он и Гвидо и их приверженцы находились в такой вражде друг к другу, что только общее утеснение их Саладином могло помешать вспышке открытой войны.

Между тем мусульмане переживали более благополучные дни. Они не терпели нужды и без большого труда противостояли в небольших стычках истощенным силам пилигримов. Но, несмотря на это, и положение Саладина было далеко не благоприятно, так как его войско, все более негодовавшее на бесконечную продолжительность войны, много раз бунтовало, и именно защитники Аккона требовали смены. С большим трудом султан сдерживал свое войско. Наконец он позволил прежнему акконскому гарнизону очистить крепость, но этим принес себе большой вред, — потому что люди, занявшие после этого укрепления Аккона, были крайне распущены и нерасположены к делу, и храброму эмиру Богаэддину Каракушу, единственному продержавшемуся в Акконе от начала до конца, трудно было с этими людьми долго удержать город.

Дело в том, что весна 1191 принесла пилигримам самое значительное подкрепление. Теперь наконец прибыли, как мы знаем, один за другим, король Филипп и король Ричард. Явилось даже небольшое немецкое войско, потому что в акконский лагерь прибыл в это время и герцог Леопольд Австрийский со своими людьми, который некогда желал сопровождать императора Фридриха, но был задержан домашними делами. Но чем сильнее вновь чувствовали себя крестоносцы, тем озлобленнее они враждовали между собой. Филипп и вероятно также Леопольд стояли на стороне маркграфа. Ричард, как мы уже видели, вошел в союз с Гвидо уже в Кипре, а тем более теперь под Акконом. Брат Гвидо, Готфрид Лузиньянский, вызвал маркграфа, как изменника, на Божий суд. Ричард рассердил короля Филиппа тем, что велел давать всем нуждавшимся рыцарям, желавшим вступить к нему на службу, по четыре червонца, между тем как Филипп назначил для этой же цели только по три. Последний отомстил тем, что потребовал для себя половину Кипра, так как короли обещались делить между собой свои завоевания. Ричард думал, что это относится только к мусульманским областям, но он хитро прибавлял, что готов уступить половину Кипра, если Филипп предоставит ему за то половину имущества только что умершего графа Филиппа Фландрского. Так ссорились люди, стоящие во главе, и их раздор проник до глубины крестоносного войска и, наконец, Ричард возбудил недовольство всех пилигримов тем, что по своему капризному нраву и из уважения к рыцарскому характеру Саладина вздумал среди войны завязать с ним дружественные отношения.

Конечно, все эти обстоятельства сильно вредили успеху осады. Большие партии, на которые распалось крестоносное войско, очень плохо поддерживали друг друга, так что время и силы напрасно терялись, благородная кровь напрасно проливалась. Но у пилигримов было еще столько высокого одушевления и готовности к труду, что, несмотря на все это, поистине удивительным образом, они сделали значительные успехи и мало-помалу обеспечили себе победу. Были построены громадные осадные машины, башни, тараны и метательные машины: под защитными крышами и в подкопных галереях христиане пододвигались к самым укреплениям, неприятеля. Вскоре около пробитых брешей повсюду загорелся бой. Саладин делал все возможное, чтобы отвратить падение города, беспрестанно нападая с тылу на христианский лагерь и убедительно призывая защитников Аккона держаться. И теперь он снова изображал халифу свое трудное положение, потому что имел дело с врагом, какого никогда не видывали, который одновременно был и осажденным и сам осаждал, замыкал и сам был замкнут. Поражения и плен ослабляли христиан, война поглощала их, победа их покинула, но море за них, оно объявило себя за детей огня (греха). Невозможно было бы даже указать число народов, составлявших христианское войско; даже воображения не достало бы для этого.

С конца июня 1191 г. неоднократно начинались переговоры о капитуляции крепости. Говорят, что Саладин обещал при этом однажды выдачу почти всего королевства Иерусалимского, — если бы христиане помогли ему сильным войском против могущественных магометанских врагов. Но все эти переговоры разбивались один за другим, пока наконец отчаяние гарнизона не ускорило развязку. 11 июля начальники крепости и христианские короли вошли в соглашение. Город со всеми находящимися в нем запасами должен был сдаться, святой крест должен быть возвращен и значительное число христианских и плененных рыцарей и народа получить свободу. Гарнизон имел право возвратиться к Саладину, но по крайней мере часть его, в особенности сто знатный людей, должны были остаться заложниками, пока султан не заплатит христианам 200.000 червонцев.

Саладин с глубоким огорчением принял известие об этих условиях, пытался не дать на них своего согласия. Все было напрасно. Уже 12 июля защитники Аккона открыли ворота. Христиане в восторге вошли в Аккон и водрузили свои знамена на стенах и башнях. Тогда Саладин подписал договор, снял свой лагерь и двинулся назад в глубь страны, чтобы вооружиться там для новых битв, в особенности для защиты Иерусалима.

Так после двухлетней, стоившей ужасных жертв войны, был снова взят по крайней мере Аккон. Все незаслуженные несчастия христиан, так же как все безумия и низости, ими совершенные, перетягивались на чаше весов геройским мужеством и упорной выдержкой пилигримов. Гений Саладин был в конце концов побежден крестоносным воодушевлением Запада. После этого великого триумфа еще можно было надеяться на полное возвращение прежних христианских областей и окончательное подавление могущественного противника. Правда, и сами крестоносцы были сильно истощены, но все еще достаточно сильны, чтобы достигнуть желанной высокой цели, если бы только они наконец бросили свои отвратительные раздоры и с чистым чувством отдались исполнению своей великой задачи.

К сожалению, после падения Аккона в этом отношении дело пошло еще хуже. Англичане и французы под предводительством своих королей разными способами вредили пилигримам других наций. Когда предводители последних возмущались против этого, им давали дружественные обещания, но, несмотря на то, не кто иной, как король Ричард, позволил себе бессовестное оскорбление австрийского герцогского знамени, велев при своем вступлении в Акконскую крепость бросить его в грязь, так что многие крестоносцы, увидев такое «королевское слово и поступки», повернули домой, потеряв всякую охоту в дальнейшей войне против мусульман.

Прежние христианские жители Аккона также имели сначала законную причину для жалоб, потому что им не возвратили их собственности, которой они владели до завоевания города Саладином. Между тем здесь дело шло именно о гражданах итальянских коммун, которые во время войны за Аккон постоянно оказывали важные услуги и с которыми нужно было сохранить и в будущем дружеские отношения. Поэтому венецианцы, а в особенности пизанцы и генуэзцы, мало-помалу получили обратно не только свои старые городские округи, лавки и склады, но вскоре получили возможность еще расширить эти кварталы и вполне восстановить и даже возвысить блеск Аккона, как важнейшего сирийского торгового города.

Но снова вспыхнула также и вражда между Конрадом и Гвидо. Приверженцы маркграфа указывали на его неоспоримые заслуги, которые он приобрел в деле христиан: друзья Гвидо заявляли, что поражение короля при Гаттине произошло не от его нерадения, а по неотвратимому несчастию. Наконец, крестоносные государи сошлись на том, что король Гвидо до конца жизни останется королем Иерусалима, Конрад ему наследует, а пока маркграф должен получить Тир, Бейрут и Сидон, а брат Гвидо, Готфрид Лузиньянский — графство Иоппе. Эта несчастная сделка, которая делила христиан в Сирии между претендентами, вместо того, чтобы крепко утвердить ее в одних руках, была, конечно, только плодовитым зерном к новым раздорам.

И только что эта сделка была заключена, как Ричард и Филипп обменялись колкими словами, потому что последний вдруг объявил, что хочет вернуться домой. Говорят, что французский король был принужден к этому болезнью; рядом с этим носились темные слухи об его опасениях вследствие заговора против него, составленного Ричардом и Саладином: но на самом деле королем руководило, вероятно, желание предъявить как можно скорее и настойчивее свои права на значительное наследство незадолго перед тем умершего графа Филиппа Фландрского. Ричард был возмущен намерением своего союзника отчасти потому, что главная борьба с Саладином только теперь и должна была начаться, отчасти же он боялся, что по своем возвращении на родину король Филипп без церемонии воспользуется удобным случаем напасть на английские владения. Но он был слишком горд, чтобы препятствовать отъезду короля, и удовольствовался клятвенным обещаниям, что Филипп не тронет владений английского престола в отсутствие Ричарда и еще сорок дней по его возвращении. Вслед за этим французское войско разделилось. Значительный отряд остался в Сирии для продолжения крестового похода под начальством герцога Гуго Бургундского, Генриха Шампанского и других знатных людей; а остальное войско отплыло с королем 31 июля. Их обратная поездка счастливо шла вдоль берегов Сирии, Малой Азии и Греции в Италию, а оттуда до Франции.

Конец крестового похода

Возобновлению войны между Ричардом и Саладином предшествовала печальная и отвратительная сцена. Султан не мог так скоро, как его обязали, исполнить условий, которые на него налагала капитуляция Аккона, освобождения большого числа пленных христиан и уплаты 200.000 червонцев. Ричард пришел из-за этого в безмерный гнев и тотчас после того как прошел выговоренный Саладином срок — 20 августа — он велел заколоть перед воротами Аккона более 2.000 мусульманских заложников. Конечно, после этого деньги были вовсе не уплачены, ни один пленный христианин не отпущен, а также не выдан и Святой крест. Кроме того, хотя Саладин, несмотря на свою глубокую горесть, не увлекся тотчас к соответственному возмездию за позорное убийство стольких единоверцев, зато в последующих сражениях много раненых или пленных христиан пали жертвами воспламенного мщения противников.

Через три дня после этой резни Ричард выступил с главной массой пилигримов из Аккона. Войско было большею частью еще исполнено прежним военным одушевлением, но рядом с этим было все-таки много зависти и вражды, распущенной любви к приключениям и дикой жажды наслаждений. Но самое худое было в том, что не было человека менее способного, чем именно король Ричард, усилить более благородные побуждения крестоносцев и привести к счастливому концу великое предприятие. Он был и конечно остался непобедимо храбрым и воинственным рыцарям, высоко чтившим и у врага добродетели, которыми обладал сам; но он был совершенно неспособен управлять большим войском, придумать и успешно провести разумный план похода. Задача, которую он должен был теперь выполнить, была ясна: необходимо было сломить, наконец, военную силу Саладина и завоевать Иерусалим. Но ни то, ни другое не было прямо предпринято, а вместо того была вторично сделана такая же ошибка, какая повела к столь бедственной осаде Аккона; а именно, ближайшею целью похода поставлено было завоевание одного приморского города, именно Аскалона, «Сирийской невесты», богатейшего и самого укрепленного города на юге Палестины. Может быть, Ричарда побудили к походу в Аскалон лузиньянцы, так как в последних переговорах с маркграфом Конрадом графу Готфриду был обещан соседний город Иоппе; может быть также, что в этом деле решали вопрос другие группы крестоносцев, для которых завоевание Иерусалима не было главной целью, а именно те вельможи и рыцари, которые прежде имели владения на берегах королевства, и особенно граждане итальянских коммун, торговые интересы которых гораздо больше зависели от скорого возвращения приморских городов, чем от завоевания Иерусалима. Как бы то ни было, поход к Аскалону был во всяком случае уклонением от пути, который указывало политическо-военное положение вещей, и это уклонение было горько отомщено.

Христианское войско прежде всего направилось среди разных трудностей вдоль берега к югу. Походу мешала почва и климат; города и местечки, которые они проходили, были разрушены Саладином, чтобы отнять у пилигримов всякую опору; неприятель пользовался всяким представляющимся случаем к нечаянным атакам и нападениям. Крестоносцы двигались медленно и только через две недели достигли окрестностей Арзуфа, где султан решил сделать попытку серьезного сопротивления. 7 сентября здесь завязалась кровавая битва, которая после тяжелой борьбы окончилась блестящей победой христиан. Ричард находился всегда в самом пылу боя и своим копьем и мечом много содействовал прекрасному успеху; но насколько можно видеть, он тем больше пренебрегал своими обязанностями полководца, потому что, не преследуя глубоко потрясенных неприятельских отрядов, давал им возможности снова собраться и придти в порядок. Через несколько дней пилигримы прибыли в Иоппе. И этот город лежал в развалинах; но окрестности были красивы, а гавань была удобна для сношений с Акконом; поэтому крестоносцы на некоторое время устроились здесь, вместо того, чтобы идти дальше к Аскалону. Между тем Саладин обдумывал судьбу «Сирийской невесты». До сих пор он не разрушал этого важного города, служившего как бы соединительным звеном между Египтом и Сирией, и теперь еще он страстно желал сохранить его. Но не были ли крестоносцы, несмотря на громадные потери, испытанные ими за три года, все еще достаточно сильны, чтобы добиться такой же победы, как при Акконе? Битва при Арзуфе только что дала веское доказательство несокрушимой силы; а среди офицеров Саладина была величайшая неохота выдерживать осаду в Аскалоне. Тогда султан решился, хотя и с тяжелым сердцем, воспользоваться временем, которое ему оставляло вялое ведение войны христианами, для разрушения этой крепости. 16 сентября началось это печальное дело. Крепкие стены крепости были подкопаны и разрушены, внутренние постройки города истреблены огнем.

Когда Ричард услыхал об этом, он вызвал военачальников скорее двинуться дальше, чтобы, если еще возможно, спасти Аскалон от полной гибели. Но он со многих сторон получил ответ, что гораздо лучше было бы восстановить Иоппе и начать войну с Иерусалимом с этого превосходного опорного пункта. В этом была доля правды, но король не был человеком, способным с твердой выдержкой довести до конца какое бы то ни было большое предприятие. Как раньше он намеревался взять Аскалон, а потом из-за медленности похода сам был виноват в истреблении прекрасного города, так и теперь, хотя сделал для Иоппе и Иерусалима некоторые усилия, но они были недостаточны. Крестоносцы тотчас начали вновь отстраивать Иоппе, но постройка двигалась без достаточной энергии и потому очень медленно. Часть войска двинулась, наконец, после долгого промедления на восток в глубь страны, восстановила несколько разрушенных замков, но затем расположилась в развалинах срытых Саладином городов Рамле и Лидды, вместо того, чтобы попробовать серьезное нападение на Иерусалим. Между тем Ричард проводил время в том, что выискивал самых необычайных опасностей в форпостных стычках, как рыцарь, ищущий приключений. Его необузданная отвага и сила его руки стали таким ужасом для врагов, что еще многие годы потом магометанские женщины пугали своих непослушных детей словами «король Ричард идет», а магометанские всадники своим пугающимся лошадям: «разве ты видишь короля Ричарда?» Но как мало послужили эти геройские подвиги самому делу крестового похода!

Неудивительно, что при таком жалком ведении войны в войске снова сказались его худшие элементы. В Иоппе началось распутство, как некогда в Акконском лагере. Пилигримы целыми толпами стремились даже в самый Аккон, чтобы там, вдали от трудов и опасностей, вести роскошную жизнь, и только с большим трудом удалось королям Гвидо и Ричарду вернуть этих беглецов к их обязанностям. Но гораздо опаснее было то, что маркграф Конрад Тирский, подстрекаемый честолюбием и отчаявшись в том, чтобы эти короли могли приобрести какой-нибудь прочный успех над Саладином, вошел в переговоры с султаном, причем требовал себе Сидона и Бейрута, а магометанам обещал за это помощь против своих единоверцев. Но и Ричард в то же время начал переговоры с неприятелем, потому что получил дурные вести с родины, по которым его господству угрожали его брат, граф Иоанн, и король Филипп, так что ему хотелось как можно скорее отправиться в обратный путь. Поэтому Саладин был относительно христианских партий в самом благоприятном положении и желал только воспользоваться их раздорами и продолжить их. Но так как среди его войск все возрастала неохота к войне, то он должен был быть серьезнее, чем он сделал бы это в другое время войти в мирные переговоры, именно с сильнейшим из своих противников, королем Ричардом. При этом произошли неоднократные и торжественные свидания между Ричардом и братом Саладина, Альмеликом Аладилем. Королю очень понравился магометанский принц и, как говорят, он сделал принцу фантастическое предложение, чтобы тот женился на его сестре Иоанне, королеве-вдове Сицилийской, и чтобы затем им обоим было отдано Иерусалимское королевство. Понятно, что из этого ничего не вышло, между тем часто прерываемые и все снова начинаемые переговоры так подвинулись, что мир казался уже близким, если бы христиане удовлетворились умеренным расширением области, которою они владели в ту минуту, с придачей Иерусалима (исключая мечети Омара и крепости Святого города, которые должны были остаться за мусульманами). Но и теперь не пришли, однако, к решению. Потому что, по словам одного арабского летописца, «английский король так же часто заключал условия, как брал их обратно: он постоянно менял уже принятые решения или предъявлял новые затруднения: только что он давал слово, как брал его назад, и когда он требовал сохранения тайны, то сам ее нарушал».

Итак, Ричард показал себя таким же несостоятельным в переговорах, как в бою. Но самое некрасивое доказательство своего характера он дал в 1192 году, когда он вдруг велел приступить к давно забытому походу в Иерусалим. Время года было выбрано для этого как нельзя хуже: зима обливала пилигримов беспрерывными холодными ливнями. Несмотря на то, приказ короля вызвал восторженную радость, все войско с воодушевлением выступило из Рамле на восток, к Святому городу. Но уже на середине пути, при маленьком местечке Бейтнуба, Ричард сделал остановку и созвал военный совет, чтобы обсудить, возможно ли вообще предпринять осаду Иерусалима. Говорят, что именно пизанцы и духовные рыцарские ордена указали при этом на то, что Святой город страшно укреплен, прикрыт сильным войском Саладина и потому его едва ли можно взять, а кроме того, до нападения на Иерусалим нужно бы завоевать еще другие места, так как после падения Святого города, большинство пилигримов вернется на родину, как бы после полного исполнения своего обета. Последнего, правда, вполне можно было опасаться, потому что уже сотоварищей Готфрида Бульонского можно было удержать в Палестине только очень короткое время после взятия Иерусалима; справедливо было также и то, что укрепления Святого города были чрезвычайно усилены Саладином в то долгое время, которое ему доставили бесконечно медлившие крестоносцы, но было ли это достаточным основанием для того, чтобы боязливо отступить от высшей цели, ради которой совершилось могущественное восстание всего Запада. По самому горячему требованию всего христианства нужно было все-таки напасть на Иерусалим, и разве при борьбе за этот город не могла быть потрясена военная сила Саладина настолько, чтобы сирийским франкам было легко после этого снова широко распространить свое господство в Палестине, даже если бы большинство пилигримов уже не помогало им? Таким образом, нерасположение пизанцев и их сотоварищей к осаде Иерусалима основывалось главным образом на желании, чтобы ради их личных интересов прежде всего были сделаны приобретения на берегу: но их слов было вполне достаточно, чтобы склонить к их намерениям изменчивого Ричарда. Он тотчас остановил поход к Иерусалиму и приказал, сообразно с прежним планом, теперь же двинуться к Аскалону.

В бурю и дождь с проклятиями и слезами войско пилигримов двинулось назад к берегу. Аскалон предстал перед их глазами в виде пустынной кучи камней, только с трудом можно было пробраться внутрь города по грудам развалин. Но, несмотря на то, крестоносцы ревностно приступили к восстановлению города, король, щедрый как всегда, поощрял рабочих денежными подарками и, чтобы показать всем хороший пример, сам таскал камни; из страшного мусора с необычайной быстротой воздвигались валы, башни и дома. Но вскоре новая беда прервала это полезное дело. Пизанцы и генуэзцы вступили в Акконе в кровавую распрю. Первые держались англичан и короля Гвидо, другие пристали к французам и маркграфу Конраду — все сирийские христиане были вовлечены в раздор партий. Конрад с войском и флотом явился под Акконом, чтобы вместе со своими сообщниками завладеть городом, потом, правда, отступил от крепости, когда Ричард пришел на выручку, но разговор, который он имел потом с королем, скорее обострил раздор вместо того, чтобы его утешить. В этот момент, тотчас после пасхи 1192 года, пришло, однако, новое известие из Англии, по которому враги Ричарда еще серьезнее угрожали его престолу, тогда король объявил начальникам войска, что он не может дольше оставаться в Сирии и должен без дальнейшего промедления вернуться на родину. Если это так, ответили прелаты и бароны, — то пусть он позаботится хоть только о том чтобы окончательно устранить все еще разраставшийся спор за Иерусалимский престол. Ричард спросил их тогда, кого он должен ввести во владение королевством — Гвидо или Конрада? Он, конечно, думал, что его вельможи нелегко согласятся выбрать маркграфа, но весьма ошибся в этом, потому что все указали на Конрада, как на единственного человека, достаточно храброго, умного и способного восстановить достоинство Иерусалимского престола, если это вообще еще возможно. Между тем Ричард, несмотря на все свое разочарование, согласился с единодушным желанием вельмож, потому что его мысли влекли его на родину и он велел сообщить Конраду, что признает его королем. В Тире, вследствие этого, поднялось бурное ликование, которое было тем законнее, что маркграф, который незадолго перед тем снова начал переговоры с Саладином, именно тогда получил благоприятные известия об их успехе. Правда, султан требовал, чтобы Конрад соединился с ним для нападения на крестоносцев — о чем теперь, конечно, нечего было и думать, но в то же время он сделал маркграфу больше уступок, чем когда-нибудь прежде, заявив готовность оставить ему все, что в это время было в руках христиан, за исключением Аскалона и, кроме того, отдать те части Палестины и Святого города, которые он уже раньше предлагал Ричарду.

Но едва это посольство прибыло ко двору нового короля, как он был убит 28 апреля 1192 г. в Тире двумя ассасинами. Это убийство, которое произвело повсюду чрезвычайное впечатление, приписывалось то Саладину, то Ричарду, без сомнения, несправедливо, потому что Конрад вызвал против себя месть фанатической секты, ограбив один ассианский корабль[63]. Его смерть была чрезвычайно тяжелым ударом для христианского дела. Благодаря своему безрассудному честолюбию, он отяготил свою совесть разными злыми делами, но в то же время убедил весь мир, что никто подобно ему не мог бы удержать успехи ислама, и если бы ему было суждено дожить дольше, то сирийские франки, конечно, увидели бы лучшие дни.

Теперь дела сложились иначе, как внутреннему так и внешнему миру Иерусалима снова грозила опасность. Счастье было на этот раз хоть в том, что король Гвидо почти уже не вмешивался в дела. Так как один из французских вельмож, граф Генрих Шампанский, очень скоро приобрел благосклонность жителей Тира, а вскоре и всех крестоносцев, включая даже короля Ричарда, который был его дядя[64]. Дикое время нисколько не затруднилось тем, что через несколько дней по смерти Конрада граф женился на его вдове, притом беременной, и, конечно, наследовал умершему как в браке, так и на Иерусалимском престоле. Вскоре после того старый покровитель короля Гвидо вознаградил его за потерянный на суше престол назначением в правители острова Кипра.

Но война с Саладином все-таки продолжалась. Ричард забыл, что только что объявил свое возвращение на родину безотлагательным, пошел к Даруму, сильной крепости к югу от Аскалона, взял ее приступом в мае 1192 года и снаряжался к новой борьбе, когда из Англии внезапно пришли новые печальные известия. Непостоянный государь, хотя и заявил тотчас, что теперь уже ничто не может задержать его в Сирии, однако возбудил этим сильнейшее недовольство всего войска — всеобщий голос был тот, что он может идти или оставаться, что и без него отважатся на борьбу за Иерусалим. Гордый король сильно испугался, услыхав эти слова, и проводил целые дни в мучительном сомнении, должен ли он постыдно бросить пилигримов или окончательно повредить дальнейшим промедлением своему престолу дома. Наконец, он принял решение остаться в Сирии, по крайней мере еще одно лето и зиму, какие бы известия ни пришли к нему из Европы. Естественно, что тотчас после этого был решен поход в Иерусалим и к нему с большой радостью приступили как знатные, так и простые люди. Виды на успех предприятия были на этот раз немаловажны. Время года, июнь 1192, было благоприятно, военная сила врагов сравнительно незначительна, потому что Саладин не собрал еще тех значительных войск, которые он отпустил в прошлую зиму, и даже меньше чем когда-нибудь мог рассчитывать на храбрую выдержку своих войск. Только некоторые из его офицеров решили во что бы то ни стало удержать Иерусалим, тогда как другие думали, что нужно только постараться отбить христиан в открытом поле; если это удастся, то Святой город будет вне опасности, а если не удастся, то, конечно, он будет потерян, но ислам может существовать и без него. Султан с великой горестью понял из этих слов, какой в его войске распространен страх выдержать во второй раз осаду, как в Акконе. В безмолвные часы по его щекам текли слезы: главное дело в его жизни казалось бесповоротно потерянным.

Между тем, в действительности ему нечего было особенно бояться короля Ричарда. Поход христианского войска шел опять весьма медленно — только до Бейтнуба. Там была сделана остановка на несколько недель. Во время этой остановки Ричард забавлялся отважными стычками с неприятельскими партизанскими отрядами и нападениями на богатые караваны, которые тянулись из Египта, но при этом, как всегда, потерял совершенно из виду главную цель своего предприятия. Мало-помалу он начал даже жаловаться, что Иерусалим неодолим по крепости его стен, по превосходству сил Саладина и вследствие той нужды, которую пилигримы непременно должны претерпеть при этой осаде. Разумнее казался, пожалуй, поход на Дамаск или Египет. Часть рыцарства соглашалась с его словами, но остальные, особенно французы, с гневом и издевательством восстали против такого непостоянства. В короткое время весь лагерь преисполнился ядовитым раздором, движение к Иерусалиму стало невозможным, но не было речи и о каком-нибудь другом предприятии, а 4 июля Саладин был обрадован радостным известием, что христиане собираются просто вернуться к берегу.

Через несколько дней после этого Ричард снова попробовал окончить крестовый поход посредством мирных переговоров. Но султан находился теперь в слишком благоприятном положении, чтобы просто исполнить желание противника. Он показал себя чрезвычайно сдержанным, отказывался от всякой уступки мусульманской области и требовал прежде всего срытия Аскалона. Вдруг он, державшийся до сих пор большею частью в оборонительном положении, перешел даже к нападению. В конце июля он явился с большими силами под Иоппе, напал на только что восстановленную крепость, захватил вход в город и был уже близок к тому, чтобы взять последнюю его защиту — цитадель. Положение христиан, напротив, было очень сомнительно. Значительная часть войска пилигримов в глубоком унынии из-за жалкого предводительства Ричарда разошлась. Между англичанами и французами господствовало страстное ожесточение: даже в этот момент предводитель последних, герцог Гуго Бургундский, отказался от всяких дальнейших сношений с английским королем и вошел в Тир, где вскоре умер. Но тут еще раз помогла дикая отвага «Львиного сердца». Он был в Акконе, когда к нему дошло несчастное известие из Иоппе. С быстротой молнии он собрал оставшиеся еще под руками военные силы, поплыл в Иоппе и в гавани опережая своих людей, прыгнул с корабля прямо в воду, чтобы без замедления достигнуть берега (1 августа 1192). Этим была спасена цитадель, но и город был вновь отбит у неприятеля, когда Ричард пронесся по улицам с громким воинственным криком. 5 августа Саладин попробовал еще раз с превосходными силами захватить и смять небольшой отряд короля. Как в поле под Иоппе, так и в самом городе произошел бой, долго колебавшийся то в ту, то в другую сторону. Ричард показал себя таким богатырским, сильным, смелым и стойким, и на этот раз таким разумным полководцем, что он не только удержал свои позиции, но и нанес врагам большие потери и наполнил их сердца еще большим ужасом к страшным ударам его меча.

Эти сражения привели, наконец, к миру. Саладин заболел вследствие чрезмерных напряжений, которые он должен был выносить целые годы, и тем не менее он мог надеяться вдохновить свои недовольные войска к уничтожающей борьбе с последней героической силой христиан. Ричард с беспокойной поспешностью стремился домой, и поэтому одну за другой делал уступки в начавшихся вновь переговорах и, наконец, заявил согласие на весьма позорное их окончание. По договору город Иерусалим оставался вполне во власти мусульман; Святой крест не был выдан; пленные христиане были предоставлены своей горькой участи в руках Саладина, Аскалон должен был быть срыт рабочими обеих сторон.

За христианами остался следовательно только берег от Иоппе до Тира вместе с остатками их северно-сирийских владений; кроме того, им было позволено, в качестве мирных пилигримов, свободно и безопасно посещать Иерусалим и молиться на Святых местах; но и это немногое было им даровано не под защитой продолжительного мира, но только на время трехлетнего перемирия. Таково содержание жалкого договора, который был заключен 1 сентября 1192 года между королем Ричардом и Саладином.

Сердца христиан наполнились горем и яростью, когда они узнали об этом результате всех их жертв и трудов, а вслед за тем и об разорении навеки «Сирийской невесты». Горе и ярость наполняли сердца пилигримов особенно некоторых скандинавских отрядов, которые теперь только что прибыли со своей дальней родины на сирийский берег, когда они, безоружные, приходя в Иерусалим, увидели там гордое господство врагов, и видели своих пленных единоверцев, тяжко работавших в цепях. Но и Саладин не вполне радовался на свое славное сопротивление. Дело его жизни удалось только наполовину. Крестовое знамя еще развевалось на многочисленных крепостях и городах Сирии и дух Готфрида Бульонского еще жил во всех народах Запада. Хотя и говорилось об ослаблении крестоносного духа между христианами, но в век третьего крестового похода это еще мало было заметно. Правда, политические отношения различным образом мешали и видоизменяли странствия к Святым местам, но это и не могло быть иначе в более и более развивавшихся отношениях всех государств между собой. Кроме того, пилигримы слишком часто посрамляли свое святое предприятие необузданными злодеяниями; и наряду с этим они так ревностно восторгались врагом, которого преследовали по религиозной ненависти, что, исполненные рыцарского почтения к нему, они искали его дружбы. Но главной чертой настроения, соединявшего огромные войска пилигримов и помогавшего им терпеливо выдерживать несказанные нужды и опасности, все-таки было старое стремление к освобождению Святого гроба и к распространению господства христианства над миром Востока. Существенными причинами печального исхода громадной борьбы было сопротивление гениального государя на магометанской стороне и недостаток способных предводителей на стороне христиан. И при этом никто иной не был так виноват, как король Ричард, который, почти можно сказать, способствовал сколько мог тому, чтобы Иерусалим не был снова завоеван.

Но король-рыцарь был тяжко наказан за глупости, которые совершил. После договора с Саладином он задержался еще на несколько недель в Акконе. В конце сентября он отослал вперед на родину свою жену Беренгарию и сестру Иоанну. 9 октября он сам оставил Сирию и несколько времени плавал почти как искатель приключений взад и вперед по Средиземному морю, недоумевая о том, каким путем ему поехать в Англию. Кроме морского пути вокруг Европы, которого он, очевидно, хотел избежать, почти все другие дороги были ему закрыты. Когда он выступал в крестовый поход, он оставил в Англии своим наместником государственного канцлера, епископа Вильгельма Эли, человека низкого происхождения, но тем более надменного, который за это время нажил себе много врагов. Во главе их выступил собственный брат короля, граф Иоанн, впоследствии король Иоанн Безземельный. Канцлер был низвержен и с тех пор Иоанн стремился, удалив Ричарда, сам завладеть правлением. Но между тем король Филипп также вернулся во Францию и вместо того, чтобы сдержать свою клятву дружбы к правлению Ричарда, наполнил пол-Европы жалобами на его коварство; вскоре он вступил в союз с графом Иоанном, чтобы соединенными силами воспротивиться возвращению Ричарда на английский престол. Кроме того, государи и народы Германии были большею частью враждебно возбуждены против Ричарда, потому что он был много виноват в тех оскорблениях, каким подвергались в Сирии немецкие пилигримы: герцог Леопольд, который оставил Святую Землю вскоре после упомянутого оскорбления, нанесенного ему английским королем в Акконе, в особенности искал благоприятного случая отомстить за этот позор. Даже немецкий император Генрих VI, сын и наследник Фридриха I, принадлежал к противникам Ричарда, потому что последний находился в близких отношениях с вельфами и норманнами, главными врагами рода Штауфенов: английский король был в свойстве с Генрихом Львом и с весны 1191 года — в дружбе с Танкредом сицилийским.

Поэтому почти все пространство континента от Венгрии до Атлантического океана было для Ричарда неприятельской областью. Несмотря на то, он, наконец, решился плыть вверх по Адриатическому морю, с целью отправиться через южную Германию в Саксонию, а оттуда под защитой вельфов. Около берега между Аквилеей и Венецией его корабль сел на мель. Он ушел с моря с немногими провожатыми и, переодетый, проехал Фриауль и Каринтию. Но его присутствие стало, однако, известно: его сотоварищи были захвачены, и только с одним слугой он добрался до деревни Эрдберга под Веной. Когда он отдыхал здесь несколько дней, то изящный вид его слуги и иностранные деньги, на которые последний попробовал делать покупки, возбудили внимание в Вене. Слугу арестовали и пытками заставили объявить местопребывание, имя и звание своего господина. Затем, 21 декабря 1192 г., Ричард был схвачен и отослан герцогом Леопольдом в замок Дюренштейн на Дунае, где он содержался в почетном, но строгом заключении.

Для императора Генриха известие о случившемся было «дороже золота и драгоценных камней». Счастливое возвращение Ричарда в Англию самым худшим образом увеличило бы те опасности, которыми грозили ему вельфы и норманны. Напротив того, плен короля наполовину уже обезоруживал этих врагов. С этих точек зрения и надо поэтому судить поведение Генриха, а не по романтической саге, которая превозносит короля-рыцаря и его верного певца Блонделя и несправедливо поносит «тирана» Генриха.

Император потребовал у Леопольда выдачи Ричарда, потому что «король не должен быть под арестом у герцога». Леопольд выдал пленника, после того, как, кроме других выгод, ему была обеспечена уплата 50.000 марок серебра, и Генрих захотел не более ни менее как того, чтобы Ричард уплатил за свое освобождение большую сумму денег, дал военную помощь против врагов дома Штауфенов и сделался вассалом императорского величества. Он требовал тут слишком много и больше, чем его власть могла бы в действительности достигнуть. Правда, король Филипп и граф Иоанн хотели от него еще большего, потому что они желали, чтобы «черт» вообще не был снова освобожден, но зато весь английский народ поднялся, крепко верный королю, когда услыхал о неожиданной его беде, и папа Целестин III, несмотря на свою нелюбовь к надменному Ричарду, все-таки вынужден был заступиться за него, потому что за всякий вред, нанесенный крестоносцу, уже издавна угрожалось церковным наказанием. Точно так же Генрих Лев и его друзья среди немецких вельмож были сначала глубоко поражены и унижены пленом короля — в этом и была важнейшая выгода, которую император получил этим пленом — но мало-помалу они снова приняли более угрожающее положение и Генрих VI должен был поэтому удовольствоваться, наконец, ленной присягой Ричарда и обещанием необыкновенно большой для того времени суммы в 150.000 марок серебра. После этого король был освобожден 1 февраля 1194 года.

В Англии, благодаря славе, которую приобрели его чудесные геройские подвиги, Ричард был принят с радостным восторгом. Но каким он себя показал, будучи крестоносцем, так он действовал и будучи королем. Он мечтал и добивался только того, чтобы ломать копья и брать замки. Он покорил своего неверного брата, графа Иоанна, и почти беспрестанно сражался с рыцарством короля Филиппа, но его государству было от этого мало пользы. Его конец был достоин подобной жизни: в незначительной распре с виконтом Лиможским он был ранен под его замком Шалюзом и умер 6 апреля 1199 года на сорок втором году жизни.