История обыкновенного безумия (Tales of Ordinary Madness )

Одеяло

В последнее время я плохо сплю, но все это я не к тому. Происходит это тогда, когда мне кажется, что я засыпаю. Я говорю «кажется, что засыпаю», поскольку так оно и есть. Все чаще я в последнее время якобы сплю: я чувствую, что сплю, но при этом вижу во сне свою комнату, мне снится, что я сплю и все предметы находятся^именно там, где я оставил их, когда ложился в постель. Газета на полу, пустая пивная бутылка на туалетном столике, моя единственная золотая рыбка, медленно кружащая у самого дна своей банки,- все хорошо знакомые вещи, с которыми я сроднился, как с собственными волосами. А зачастую, когда я НЕ сплю и, лежа в постели, смотрю на стены в дремотном ожидании сна, я задаю себе вопрос: бодрствую я или уже уснул и вижу во сне свою комнату?

Дела в последнее время идут хуже некуда. Смерти; лошади еле плетутся; зубная боль; кровотечение, прочие, не подлежащие упоминанию вещи. У меня нередко возникает такое чувство, что уже вряд ли может быть хуже. А потом я думаю: ты что, ведь у тебя еще есть жилье. Ты ведь еще не на улице. Было время, когда против улиц я ничего не имел. Нынче я их не выношу. Я уже мало что способен терпеть. Меня так часто донимали уколами, так часто пронзали насквозь и даже бомбили… Что больше я попросту не хочу; всего этого я больше не выдержу.

А дело вот в чем. Когда я засыпаю и вижу во сне, что нахожусь в своей комнате, а может, все это так на самом деле и есть и я не сплю, не знаю, только при этом кое-что начинает происходить. Я замечаю, что дверь чулана слегка приоткрыта, а я уверен, что она была закрыта еще секунду назад. Потом я вижу, что щель от приоткрытой двери чулана и вентилятор (нынче жарко, и на полу у меня стоит вентилятор) образуют прямую линию, которая направлена мне в голову. Охваченный внезапным смятением, я в ярости отрываю голову от подушки, именно «в ярости», поскольку при этом обычно самыми последними словами проклинаю «тех» или «то», что пытается меня убрать. Вы скажете: «Парень сошел с ума», и действительно, быть может, так оно и есть. Но мне так почему-то не кажется. Хотя это и весьма слабый довод в мою защиту, если довод вообще. На улице, среди людей, мне становится неуютно. Они разговаривают и выражают бурный восторг, который не имеет ко мне ни малейшего отношения. И все-таки именно с ними я чувствую себя сильным как никогда. Вот какая мысль приходит мне в голову: если они могут существовать с помощью распавшихся на фрагменты вещей, значит, я это тоже могу. Но лишь когда я один и все сравнения должны сводиться к сравнению меня самого со стенами, дыханием, историей, с моей смертью – тогда и начинают твориться странные вещи. Я человек явно слабый. Я пытался обратиться к Библии, к философам, к поэтам, но, на мой взгляд, они почему-то упустили самую суть. Они толкуют о чем-то совершенно другом. Поэтому я давным-давно перестал читать. Небольшое облегчение я нашел в выпивке, азартных играх и сексе, и в этом смысле я почти ничем не отличался от любого человека в округе, в городе, в стране; единственная разница состояла в том, что я не мечтал «преуспеть», не хотел обзавестись семьей, домом, престижной работой и так далее. Вот таким я был: ни интеллектуал, ни художник; не имел я и спасительных корней простого человека. Я болтался посередине, точно заработал некий промежуточный ярлык, а это, сдается мне, и есть начало душевной болезни.

А что у меня за вульгарные манеры! Я сую себе палец в задний проход и чешусь. У меня геморрой. Это лучше, чем половые сношения. Я расчесываю там до крови, пока боль не заставляет меня прекратить. Так делают обезьяны, мартышки. Видели вы в зоопарке, какие у них красные кровоточащие жопы?

Но позвольте продолжить. Хотя, если вам хочется чего-нибудь необычного, могу рассказать об убийстве. Эти Сны о Комнате, если позволите так их назвать, начались несколько лет назад. Один из первых был в Филадельфии. Тогда я тоже работал лишь изредка, и, быть может, причиной всему было беспокойство по поводу квартирной платы. Пил я разве что немного вина или пива, а секс и азартные игры еще не захватили меня окончательно. Тем не менее в то время я жил с уличной дамой, и мне казалось странным, что она требует от меня больше секса, или «любви», как она выражалась, после того, как днем и вечером успевает побаловать двух или трех мужчин, и хотя, как и всякого рыцаря с большой дороги, меня много мотало по свету и многие тюрьмы мне давали приют, после всего ЭТОГО ставить пистон было как-то непривычно… Все это оборачивалось против меня, и мне приходилось несладко.

– Милый,- говорила она,- ты должен понять, что я ЛЮБЛЮ тебя. С ними ничего такого нет. Ты просто НЕ ЗНАЕШЬ женщин. Женщина может дать, и ты думаешь, что добился своего, но на самом деле ты ничего не добился. А тебе я вся отдаюсь.

Все эти речи мало чему помогали. Разве что в комнате от них смыкались стены. А как-то ночью – то ли это было во сне, то ли нет – я проснулся, а рядом со мной лежала она (или мне приснилось, что я проснулся), и когда я огляделся, то увидел крошечных человечков, их было тридцать или сорок, они привязывали нас обоих к кровати какой-то серебряной проволокой и бегали и бегали вокруг нас с этой проволокой – под кроватью, по кровати. Должно быть, дама почувствовала мою нервозность. Я увидел, как она открыла глаза и посмотрела на меня.

– Молчи! – сказал я.- Не шевелись! Они хотят убить нас током!

– КТО ХОЧЕТ УБИТЬ НАС ТОКОМ?

– Черт подери, я же сказал, молчи! Лежи спокойно!

Притворившись спящим, я дал им потрудиться еще немного. Потом я что было сил дернулся вверх и разорвал проволоку, застав их врасплох. Одного я попытался прихлопнуть, но промахнулся. Не знаю, куда они подевались, но я от них избавился.

– Я только что спас нас от смерти,- сказал я своей даме.

– Поцелуй меня, папочка,- сказала она. Как бы то ни было, вернемся в наши дни. По утрам я встаю с рубцами наделе. С синими отметинами. Есть одно необычное одеяло, за которым я все время слежу. По-моему, пока я сплю, это одеяло ко мне подкрадывается. Бывает, когда я просыпаюсь, оно оказывается обмотанным вокруг моей шеи, и я задыхаюсь. Это всегда одно и то же одеяло. Но пока что я не обращаю на него внимания. Я открываю пиво, разрываю большим пальцем программку скачек, смотрю в окно, не идет ли дождь, и пытаюсь обо всем позабыть. Я устал. Я не хочу ничего ни воображать, ни выдумывать.

И все-таки ночью одеяло снова меня донимает. Оно ползает, как змея. Оно принимает разнообразные формы. Оно никак не желает оставаться расстеленным на кровати. На следующую ночь я придавливаю его к полу кушеткой. Потом я вижу, как оно шевелится. Одеяло начинает шевелиться, стоит мне сделать вид, что я отвернулся. Я встаю, включаю весь свет, беру газету и принимаюсь читать, я изучаю все подряд – уровень цен на бирже, новейшие фасоны одежды, как сварить откормленного голубя, как избавиться от ползучих сорняков; письма редактору, политические разделы, объявления о найме, некрологи и так далее. Одеяло в это время лежит неподвижно, и я выпиваю три-четыре бутылки пива, а то и больше, а потом иногда светает, и тогда нетрудно уснуть.

Недавно ночью это случилось. А может, это началось еще днем. Совершенно не выспавшись, я лег часа в четыре дня пополудни, и когда проснулся или вновь увидел во сне свою комнату, уже стемнело, а одеяло подползло к самому моему горлу, решив, что пришла пора действовать! С притворством было покончено! Оно подбиралось ко мне, оно было сильным, или, скорее, я, похоже, очень ослаб, как будто во сне, и оно лишило меня всего, что могло помешать ему окончательно перекрыть мне воздух, но оно лежало на мне неподвижно, то одеяло, изредка делая стремительные мощные выпады, пытаясь нанести внезапный удар. Я чувствовал, как на лбу проступает пот. Разве кто-нибудь в это поверит? Разве кто-нибудь поверит в эту белиберду? В одеяло, которое ожило и пытается совершить убийство? Ни во что не верят, пока это не происходит ВПЕРВЫЕ,- ни в то, что есть атомная бомба, ни в то, что русские могут запустить человека в космос, ни в то, что Господь сойдет на землю, а потом те, кого Он сотворил, прибьют Его гвоздями к кресту. Кто поверит во все те вещи, которые еще только грядут? В последнюю вспышку огня? В восемь или десять мужчин или женщин в одном космическом корабле, Новом Ковчеге, летящем к другой планете, дабы вновь насаждать усталое семя людское? И что за мужчина или женщина поверит в то, что меня пыталось придушить одеяло? Никто не поверил бы, ни одна живая душа! И это лишь усугубляло положение. Хотя я был почти невосприимчив к тому, что думали обо мне народные массы, тем не менее мне хотелось, чтобы они живо представили себе одеяло. Странно? Почему это было так? Странно и другое: я частенько подумывал о самоубийстве, но теперь, когда мне захотело помочь одеяло, я вступил с ним в борьбу.

Наконец я вырвался, швырнул одеяло на пол и включил свет. Тут ему и конец! СВЕТ, СВЕТ, СВЕТ!

Но нет, я увидел, как даже при свете оно дернулось или передвинулось на дюйм-другой. Я сел и принялся внимательно за ним следить. Оно снова передвинулось. На сей раз на целый фут. Я встал и начал одеваться, старательно обходя одеяло в поисках башмаков, носков и всего прочего. Одевшись, я так и не знал, что мне делать. Одеяло больше не шевелилось. Может, выйти, подышать ночным воздухом? Да. Я поболтал бы с мальчишками, продающими на углу газеты. Хотя и это не годилось. Все продавцы газет в округе были интеллектуалами: они читали Дж. Б. Шоу, О. Шпенглера и Гегеля. Да и мальчишками они не были: им было шестьдесят, восемьдесят, тысяча лет от роду. Черт возьми! Я вышел и захлопнул дверь. Потом, когда я дошел до лестницы, что-то заставило меня обернуться и бросить взгляд в коридор. Вы правы: одеяло меня преследовало, оно ползло за мной по-змеиному, а складки и тени перед ним образовывали голову, рот, глаза. По моему разумению, как только начинаешь верить в то, что жуть – это жуть, она сразу делается МЕНЕЕ жуткой. На мгновение я представил себе, что мое одеяло – это старый пес, который не хочет оставаться один и поэтому вышел вслед за мной из квартиры. Но потом мне пришла в голову мысль, что этот пес, это одеяло, стремится совершить убийство, и тогда я начал торопливо спускаться по лестнице.

Да-да, оно поползло за мной! Оно двигалось по ступенькам с той скоростью, с какой ему было нужно. Беззвучно. Целеустремленно.

Я жил на третьем этаже. Оно следовало за мной по пятам. До второго. До первого. Сначала я хотел выбежать на улицу, но на улице было очень темно – тихий, безлюдный район, далеко от широких проспектов. Лучше всего было оказаться поближе к людям и проверить реальность происходящего. Для того чтобы реальность стала реальной, требовалось ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ два голоса. Это выяснили художники, которые работали, опережая свое время на много лет, выяснили это люди, страдавшие умопомешательством и так называемыми галлюцинациями. Если видение является вам одному, вас называют либо святым, либо безумцем.

Я постучался в квартиру 102. Дверь открыла жена Мика.

– Привет, Хэнк,- сказала она,- входи. Мик лежал в постели. Он весь распух, лодыжки

были вдвое толще обычных, а живот – больше, чем у беременной женщины. Он был запойным пьяницей, и его печень не выдержала. В нем было полным-полно воды. Он ждал, когда освободится койка в Ветеранском госпитале.

– Привет, Хэнк! – сказал он.- Пивка не принес?

– Ну что ты, Мик,- сказала его старуха,- ты же знаешь, что сказал доктор: больше ни капли, даже пива.

– А зачем это одеяло, малыш? – спросил он.

Я взглянул вниз. Оказывается, чтобы не привлекать внимания при входе, одеяло подпрыгнуло и перебросилось мне через руку.

– Понимаешь,- сказал я,- у меня их слишком много. Я подумал, может, тебе одно пригодится.

Я швырнул одеяло на кушетку.

– Пивка не принес?

– Нет, Мик.

– Пивко бы мне не повредило.

– Мик! – сказала его старуха.

– Эх, нелегко так резко бросать после стольких лет.

– Ну ладно, разве что бутылочку,-сказала его старуха.- Я схожу в магазин.

– Не стоит,- сказал я.- Я возьму немного у себя в холодильнике.

Я встал и направился к выходу, не выпуская из виду одеяло. Оно не шевелилось. Оно лежало и смотрело на меня с кушетки.

– Сейчас приду,- сказал я и закрыл дверь.

Сдается мне, подумал я, все дело в моем рассудке. Я принес одеяло с собой и вообразил, будто оно меня преследует. Мне надо чаще общаться с людьми. Мой мирок слишком тесен.

Я поднялся наверх и положил в бумажный пакет три или четыре бутылки пива, а потом начал спускаться. Дойдя до второго этажа, я услышал крики, ругань, а потом выстрел. Я бегом одолел оставшиеся ступеньки и вбежал в сто вторую. Мик стоял, весь распухший, и держал в руках «Магнум-32», из дула которого поднимался едва заметный дымок. Одеяло лежало на кушетке, там, куда я его бросил.

– Мик, ты с ума сошел,- причитала его старуха.

– Как бы не так! – сказал он.- Только ты ушла на кухню, как это одеяло, ей-богу, это одеяло рванулось к двери. Оно попыталось повернуть ручку, но не сумело за нее ухватиться. Когда я оправился от первого потрясения, я встал с кровати и двинулся к нему, а когда я подошел поближе, оно отпрыгнуло от двери, бросилось мне на горло и попыталось задушить!

– Мик болен,- сказала его старуха,- ему делают уколы. Ему всякое мерещится. Ему и раньше всякое мерещилось, когда он пил. Как только его положат в больницу, ему сразу станет лучше.

– Черт побери! – заорал он, стоя посреди комнаты, весь распухший, в ночной рубашке.- Говорю тебе, эта штуковина пыталась меня убить, хорошо, что старый «магнум» был заряжен, я рванул в чулан, взял его, и когда оно снова на меня набросилось, я выстрелил. Оно отползло. Оно опять уползло на кушетку, и вот оно там лежит. Можете посмотреть – там дырка, где я его прострелил. Это не фантазия!

Раздался стук в дверь. Это был управляющий.

– У вас слишком шумно,- сказал он.- После десяти вечера ни телевизора, ни радио, ни шума!

После чего он ушел.

Я подошел к одеялу. Действительно, в нем была дырка. Одеяло казалось совершенно неподвижным. Куда можно ранить живое одеяло?

– Боже мой, давай выпьем пивка,- сказал Мик,- мне уже все равно, помру я или нет.

Его старуха открыла три бутылки, и мы с Миком закурили «Пэлл-Мэлл».

– Эй, малыш,- сказал он,- когда будешь уходить, забери с собой одеяло.

– Мне оно не нужно, Мик,- сказал я,- оставь его себе.

Он отпил большой глоток пива.

– Забери отсюда эту распроклятую штуковину!

– Но оно ведь МЕРТВОЕ, верно? – спросил я.

– Откуда мне знать, черт подери!

– Ты хочешь сказать, что веришь во всю эту чепуху насчет одеяла, Хэнк? – вставила старуха.

– Да, мэм.

– Пьешь?

– Иногда.

– А я говорю, забери ОТСЮДА это распроклятое одеяло!

Я отпил большой глоток пива и пожалел, что это не водка.

– Ладно, старина,- сказал я,- если одеяло тебе не нужно, я его заберу.

Я аккуратно сложил его и перекинул через руку.

– Спокойной ночи, соседи.

– Спокойной ночи, Хэнк, спасибо за пиво.

Я поднялся по лестнице, а одеяло ни разу не шевельнулось. Может быть, пуля сделала свое дело. Я вошел к себе и бросил его в кресло. Потом я немного посидел, глядя на него. Потом мне пришла в голову одна мысль. Я взял таз для мытья посуды и положил в него газету. Потом я взял кривой нож. Таз я поставил на пол. Потом я сел в кресло. Одеяло я положил себе на колени. А в руке у меня был нож. Но проткнуть ножом одеяло было нелегко. Я так и сидел в кресле, в затылок мне дул ночной ветер прогнившего города Лос-Анджелеса, и было нелегко начать резать. Откуда мне знать? Быть может, это одеяло было одной из женщин, которые когда-то меня любили, нашедшей способ вернуться ко мне в образе одеяла. Я подумал о двух женщинах. Потом я подумал об одной. Потом я встал, пошел на кухню и открыл бутылку водки. Доктор сказал, что еще хоть капля крепких напитков, и я умру. Но это я уже проверял. Сначала наперсток. На следующий вечер – два, и так далее. На сей раз я налил полный стакан. Дело было не в смерти, дело было в печали и в чуде. В нескольких хороших людях, что плачут в ночи. В нескольких хороших людях. Быть может, одеяло, которое было той женщиной, либо пыталось убить меня, чтобы увлечь за собой в смерть, либо пыталось любить меня, только, будучи одеялом, не знало как… либо пыталось убить Мика за то, что он помешал ей, когда она хотела выйти за мной из квартиры? Безумие? Конечно. А что не безумие? Разве Жизнь не безумие? Все мы как заводные игрушки… несколько оборотов пружины, она останавливается, и дело с концом… а мы ходим, что-то воображаем, строим планы, избираем губернаторов, стрижем газоны… Безумие, несомненно, а что НЕ безумие?

Я залпом выпил стакан водки и закурил. Потом я взял одеяло в последний раз, а ПОТОМ ВОТКНУЛ В НЕГО НОЖ! Я кромсал, кромсал и кромсал, я искромсал штуковину в те мелкие клочья, которые остались от всего на свете… и бросил эти клочья в таз, а потом я поставил таз у окна и включил вентилятор, чтобы дым выходил наружу, и пока огонь разгорался, я пошел на кухню и налил еще водки. Когда я вышел, костер был яркий и алый, он полыхал хорошо – как все старые бостонские колдуньи, как все Хиросимы, как любая любовь, как любая любовь на свете, а мне не было хорошо, мне не было хорошо на свете. Я выпил второй стакан водки и почти ничего не почувствовал. Я пошел на кухню еще за одним, взяв с собой кривой нож. Я бросил нож в раковину и отвернул крышечку бутылки. Я вновь взглянул на лежащий в раковине нож. На лезвии было яркое пятно крови.

Я посмотрел на свои руки. Я искал на руках своих раны. Прекрасными были руки Христа. Я смотрел на свои руки. Там не было ни царапины. Там не было ни трещинки. Там не было даже шрамов.

Я чувствовал слезы, стекавшие по моим щекам, они ползли, точно глупые и неуклюжие безногие существа. Я был безумцем. Должно быть, я и вправду безумен.