История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

Глава XLI История одного романа

Еще в первой части этой повести было рассказано о том, как мистер Пен, когда он, после своего поражения в Оксбридже, жил дома у матери, занимался различными литературными сочинениями и среди прочих трудов написал больше половины, романа. Книга эта, написанная под влиянием его юношеских неурядиц, любовных и денежных, была очень мрачного, страстного и неистового свойства, — в характере героя отразилось и углубилось байроническое отчаяние, вертеровская унылость, язвительная злость Мефистофеля из "Фауста": юноша в то время занимался немецким языком и, как почти всегда бывает со способными новичками, подражал своим любимым поэтам и писателям. На полях многих книг, которые он когда-то так любил, а теперь почти не перечитывал, по сю пору видны карандашные пометки, сделанные им в те давно минувшие дни. Возможно, слезы капали на страницы книги, либо на рукопись, когда пылкий юноша торопливо записывал свои мысли. Возвращаясь к тем же книгам впоследствии, он уже не умел да и не желал обрызгивать листы этой утренней росой былых времен; карандаш уже не тянулся к бумаге — поставить какой-нибудь знак одобрения, но, перелистывая свою рукопись, он вспоминал чувства, исторгнувшие из его глаз эти слезы, и боль, вдохновившую его на ту или иную строку. Когда бы можно было написать тайную историю книг и рядом с каждым текстом поместить заветные мысли и переживания автора, сколько скучных томов приобрели бы интерес, сколько тоскливых повестей увлекли бы и взволновали читателя! Горькая улыбка не раз появлялась на лице Пена, когда он перечитывал свой роман и вспоминал те дни и те чувства, что его породили. Как напыщенны показались ему теперь самые выигрышные тирады, как слабы те места, в которых он, казалось, излил всю душу! Вот страница — теперь он ясно это видел и не скрывал от себя, — написанная в подражание когда-то любимому автору, — а ведь он воображал, что пишет самостоятельно! Задумываясь над некоторыми строчками, он вспоминал даже час и место, где писал их. Призрак умершего чувства посещал его, и он краснел при виде этой бледной тени. А это что за расплывшиеся пятна? Как в пустыне, дойдя до места, где в глине отпечатались копыта верблюдов и еще виднеются остатки увядшей травы, знаешь, что некогда здесь была вода, — так и в душе Пена зелень засохла и fons lacrymarum [8] иссяк.

Это сравнение он употребил однажды утром в разговоре с Уорингтоном, — тот сидел над книгой и посасывал трубку, когда Пен, вбежав в комнату, с горьким смехом шмякнул свою рукопись на стол, так что зазвенели чашки и голубое молоко заплясало в молочнике. Накануне вечером он извлек рукопись из сундука, в котором хранились старые куртки, тетради с университетскими записями, его потрепанная мантия с шапочкой и прочие реликвии юности, школьных лет и родного дома. Он читал в постели, пока не уснул, — начало повести было скучновато, а он и так пришел усталый со званого вечера.

— Честное слово, — сказал Пен, — как подумаю, что это было написано всего несколько лет назад, даже стыдно становится, до чего у меня короткая память. Я тогда воображал, что до гроба влюблен в эту вертушку мисс Амори. Я оставлял ей стихи в дупле дерева и посвящал их "Amori".

— Премиленькая игра слов, — сказал Уорингтон, выпуская клуб дыма. — Амори — Amori. Свидетельствует о недюжинной учености. Ну-ка, глянем, что это за чепуха.

И, перегнувшись в кресле, он ухватил рукопись Пена каминными щипцами, которые только что взял, чтобы достать уголек для трубки. Завладев таким образом пачкой листов, он стал читать наугад "Страницы из книги жизни Уолтера Лорэна".

— "О прекрасная, но вероломная! Обольстительная, но бессердечная! О ты, что смеешься над страстью! — вскричал Уолтер, адресуясь к Леоноре. — Какой злой дух послал тебя сюда, чтобы терзать меня? О Леонора…"

— Не читай это место! — крикнул Пен и пытался отнять рукопись, но Уорингтон крепко держал ее. — Ну, хоть вслух не читай. Это о другой моей пассии, самой первой, о нынешней леди Мирабель. Я вчера видел ее у леди Уистон. Она пригласила меня к себе на вечер, сказала, что мы старые друзья и нам следует видаться почаще. За эти два года она сколько раз меня видала, а приглашать и не думала; а тут заметила, что со мной разговаривал Уэнхем и господин Дюбуа, французский писатель, весь в орденах, точно маршал, и вот соизволила пригласить. Клеверинги тоже там будут. Не забавно ли — сидеть за одним столом с двумя своими пассиями?

— Бывшими, — сказал Уорингтон. — И обе красавицы у тебя здесь, в книге?

— Да, в некотором роде. Леонора, которая выходит за герцога, — это Фодерингэй. Герцога я списал с Вольнуса Хартиерса, мы с ним учились в Оксбридже. Вышло немножко похоже. А мисс Амори — Неэра. Ох, Уорингтон, как я любил ту, первую! Когда я шел от леди Уистон, светила луна, я думал о ней, и прошлое вспоминалось так ясно, как будто все это было вчера. А дома я разыскал этот роман, который написал три года назад о ней и о второй, и знаешь, это, конечно, очень слабо, но кое-что хорошее в нем все же есть, и я думаю, если Бангэй не издаст книгу, так Бэкон издаст.

— Вот они, господа поэты, — сказал Уорингтон. — Они влюбляются, изменяют, либо им изменяют; тогда они страдают и кричат, что таких страданий не знал ни один смертный; а испытав достаточно чувств, описывают их в книге и несут книгу на рынок. Все поэты — мошенники; все сочинители — мошенники; раз человек продает свои чувства за деньги, значит он мошенник. Чуть у поэта заколет в боку после сытного обеда, он вопит громче самого Прометея.

— Мне кажется, поэт более впечатлителен, чем другие люди, — горячо возразил Пен. — Оттого он и поэт. Мне кажется, он видит зорче, чувствует тоньше, и потому говорит о том, что видит и чувствует. Ты в своих передовых статьях достаточно красноречив, когда опровергаешь порочный довод противника или громишь какого-нибудь шарлатана из палаты общин. Пейли, которому на все на свете наплевать, по какому-нибудь правовому вопросу может разглагольствовать часами. Так не лишай другого тех преимуществ, которыми пользуешься сам, дай ему развивать свой дар и быть тем, чем создала его природа. Почему человеку не продавать свои чувства, как ты продаешь свои политические взгляды, а Пейли — свое знание права? В любом случае это вопрос опыта и практики. Не жажда денег заставляет тебя замечать чужие промахи, а Пейли — обосновывать юридические положения, но врожденная или благоприобретенная способность именно в этой области искать правды; вот и поэт описывает свои мысли и переживания на бумаге, как художник наносит на холст ландшафт или человеческое лицо — в меру своих способностей, сообразно своему дарованию. Если я когда-нибудь решу, что у меня хватит пороху написать эпическую поэму, так и попробую написать, ей-богу. Если же буду убежден, что гожусь только на то, чтобы отпускать шутки и рассказывать сказки, так этим и буду заниматься.

— Речь недурна, молодой человек. И тем не менее все поэты — мошенники.

— Как? И Гомер, и Эсхил, и Шекспир?

— Это совсем иное дело, сэр. Вас, пигмеев, нельзя с ними равнять.

— А что, Шекспир писал ради денег, как и мы с тобой, — возразил Пен, после чего Уорингтон обозвал его нахалом и снова углубился в рукопись.

Итак, нет ни малейших сомнений в том, что документ этот содержал немало личных переживаний Пена и что "Страницы из жизни Уолтера Лорэна" не были бы написаны, если бы не горести, страсти и безумства Артура Пенденниса. Нам они известны по первым главам его биографии, а значит, нет нужды приводить здесь отрывки из романа "Уолтер Лорэн", в котором юный автор изобразил те из них, какие, по его мнению, могли заинтересовать читателя или содействовать развитию фабулы.

Хотя Пен продержал рукопись в сундуке почти половину того срока, в течение которого, по словам Горация, произведение искусства должно дозревать (справедливость этих слов, кстати сказать, весьма сомнительна), — поступил он так не с целью повысить достоинства своего романа, а потому, что не знал куда его девать, либо не имел особенного желания его видеть. Решая спрятать свой труд на десять лет, прежде чем подарить его миру или самому составить о нем более зрелое суждение, человек должен быть очень твердо убежден в его силе и долговечности; в противном случае, извлекши свое сочинение из тайника, он, чего доброго, обнаружит, что, подобно слабому вину, оно утеряло и тот букет, который когда-то имело. Сочинения бывают всякого вкуса и запаха, крепкие и слабые, такие, что от времени улучшаются, и такие, что совсем не переносят хранения, хоть вначале приятно искрятся и освежают.

Надобно сказать, что Пен никогда, даже в пору своей юношеской неопытности и пылкой фантазии, не считал свое произведение шедевром, а себя — ровней тем великим писателям, которыми так восхищался; теперь же, перечитывая этот скромный опус, он отлично видел его недостатки и не обольщался относительно его достоинств. Очень хорошея книга ему не казалась, но она была не хуже многих и многих книг этого рода, заполнявших публичные библиотеки и имевших преходящий успех. Как критик, он имел случай оценить не один роман, вышедший из-под пера модных авторов, и полагал, что он не глупее их и по-английски пишет не хуже; и, перелистывая свое юношеское произведение, он с удовольствием находил тут и там места, свидетельствующие о силе чувства и воображения, и блестки если не гения, то подлинной страсти. Таков же был и приговор Уорингтона, когда сей строгий судья, просидев над рукописью с полчаса и выкурив еще две трубки, протяжно зевнул и встал с места.

— Сейчас я больше не в состоянии читать эту галиматью, — сказал он, — но сдается мне, кое-что хорошее тут есть. Есть что-то зеленое, свежее, и это мне нравится. Когда начинаешь бриться, пушок исчезает с лица поэзии. Позже эту естественность, этот розовый румянец уже не создашь. У тебя щеки бледные, они увяли от дуновения званых вечеров, и бакенбарды твои требуют щипцов, фиксатуара и черт его знает чего еще; вьются они роскошно, и вид у тебя очень благородный и все такое прочее, но Пен, милый мой Пен, ничто не сравнится с весенней порой!

— При чем тут мои бакенбарды, черт возьми! — вскричал Пен (он, видно, был задет за живое упоминанием об этих украшениях его особы, которые, правду сказать, лелеял и холил, душил, завивал и умащивал до глупости прилежно). — Ты лучше скажи, можно что-нибудь сделать с "Уолтером Лорэном"? Отнести его издателям или обречь на аутодафе?

— В кремации я смысла не вижу, — отвечал Уорингтон. — Впрочем, стоило бы бросить его в огонь, чтобы наказать тебя за нестерпимое притворство. Сжечь мне его, что ли? Сам ты о нем столь высокого мнения, что не тронешь и волоса на его голове.

— Я?! Так вот же! — И "Уолтер Лорэн" полетел со стола прямо в камин. Однако огонь уже исполнил свои обязанности, вскипятив молодым людям чайник, и, решив, что на сегодня поработал достаточно, погас, о чем Пену было известно; и Уорингтон, презрительно кривя губы, снова взял щипцы и вытащил рукопись из безобидного пепла.

— Ох, Пен, какой же ты мошенник! — сказал он. — И к тому же мошенник-то неловкий. Ведь я видел, ты сперва удостоверился, что огонь погас, а потом уже отправил "Уолтера Лорэна" за решетку. Нет, жечь мы его не будем: мы отведем его к египтянам и продадим. Обменяем его на деньги, — да, да, на серебро и злато, на мясо и вино, на табак и одежду. За этого юношу кое-что дадут на рынке — он красив, хоть и не очень силен; но мы его откормим и вымоем в ванне, и завьем ему волосы, и продадим за сто пиастров либо Бэкону, либо Бангэю. На такую чепуху есть спрос, и мой тебе совет: когда поедешь домой отдыхать, сунь в чемодан "Уолтера Лорэна". Там ты его причеши на современный лад. Сократи очень уж наивные куски, но не слишком, да подбавь комедии, шутки, сатиры, что ли, а потом мы сведем его на рынок и продадим. Книга эта не бог весть что, но сгодится.

— Ты правда так считаешь, Уорингтон? — в восторге вскричал Пен, ибо из уст его беспощадного друга слова эти прозвучали как большая похвала.

— Ах ты дурачок! — сказал Уорингтон ласково. — Я считаю, что книга очень недурна. Да и ты тоже. — И он весело шлепнул Пена рукописью по щеке. Щека эта покраснела так густо, как ей не доводилось краснеть с отроческих дней Пена. Он с чувством произнес: "Благодарю тебя, Уорингтон!" — и стиснул ему руку; а затем ушел к себе и почти весь день, сидя на постели, читал свой роман. Он последовал совету Уорингтона: многое изменил, немало добавил, и наконец "Уолтер Лорэн" принял тот вид, в котором, как известно уважаемым читателям романов, он впоследствии был выпущен в свет.

В то время как Пен был занят этой работой, заботливый Уорингтон сумел заинтересовать "Уолтером Лорэном" тех двух господ, что отбирали материал для Бангэя и Бэкона, и внушить им представление о необыкновенных достоинствах автора. В ту пору у нас был в моде так называемый светский роман, и Уорингтон не преминул напомнить, что Пен и сам человек до крайности светский, и бывает в домах у самых высоких особ. По наущению того же Уорингтона простодушный и доброжелательный Пэрси Попджой заверил миссис Бангзй, что его друг Пенденнис трудится над увлекательнейшим романом, романом, за которым будет гоняться весь Лондон, полным ума, таланта, сатиры, пафоса, словом — всех достоинств, какие только можно вообразить. Бангэй, как уже было сказано, в романах смыслил столько же, сколько в древнееврейском языке или в алгебре; он не читал и не понимал тех книг, которые издавал и оплачивал, но прислушивался к мнению своих помощников и своей супруги; и однажды, судя по всему в предвидении сделки, он снова пригласил Пенденниса и Уорингтона к обеду.

Обнаружив, что Бангэй решил вступить в переговоры, Бэкон, обуреваемый любопытством и тревогой, пытался, разумеется, перебить добычу у своего соперника. Неужели "они там" уже договорились с мистером Пенденнисом касательно новой книги? Доверенному редактору и рецензенту мистеру Хэку было поручено навести справки и выяснить, не поздно ли что-то предпринять, и демарши этого дипломата привели к тому, что однажды утром Бэкон собственной персоной пыхтя поднялся по лестнице в ЛембКорте к дверям, на которых были начертаны фамилии Уорингтон и Пенденнис.

Нужнр сознаться, что квартира, которую бедный Пен занимал совместно со своим другом, не вполне отвечала представлению о том светском щеголе, каким его обрисовали. Рваный ковер за эти два года изорвался еще больше; табаком пахло сильнее, чем когда-либо; в прихожей Бэкон споткнулся о ведра уборщицы; у Уорингтона, как всегда, куртка была протерта на локтях; а у стула, на который опустился Бэкон, тут же подломилась ножка. Уорингтон покатился со смеху, сказал, что Бэкону достался хромой стул, и гаркнул Пену, чтобы тот захватил с собой целый стул из спальни. А заметив, что издатель оглядывает убогую комнату с жалостливым изумлением, спросил, не находит ли он, что обстановка у них очень нарядная, и не хочет ли выбрать что-нибудь из мебели для гостиной миссис Бэкон. Веселый нрав Уорингтона был мистеру Бэкону известен: "Не разберу я этого малого, — говаривал он. — Никогда не знаешь, всерьез он или шутит".

Весьма возможно, что мистер Бэкон обоих друзей зачислил бы в самозванцы, не окажись, по счастью, на столе пригласительных карточек, полученных с утренней почтой на имя Пена и подписанных очень высокопоставленными особами, в дома которых наш герой был вхож. Взглянув на них, Бэкон убедился, что в такой-то день маркиза Стайн будет рада видеть у себя мистера Артура Пенденниса, а вечером такого-то другая знатная леди дает бал. Уорингтон перехватил взгляд издателя, в восхищении устремленный на эти карточки.

— Вы знаете, мистер Бэкон, — сказал он с напускным прямодушием, — Пенденнис — на диво обходительный человек. Обедает у всех лондонских вельмож и с таким же удовольствием готов есть бараньи котлеты со мной и с вами. Обходительность английского джентльмена старой школы — с этим ничто не сравнится.

— Вполне с вами согласен, — сказал мистер Бэкон.

— И вам, верно, непонятно, почему он по-прежнему живет со мной на каком-то чердаке? Оно и вправду странно. Но мы, понимаете ли, очень дружны, а мне особняк не по средствам, вот он и живет со мной в этой развалюхе. Он-то может позволить себе жить где угодно.

"Здесь квартира ему, небось, дешево стоит", — подумал мистер Бэкон, и в эту минуту предмет их разговора появился из своей опочивальни.

Тут мистер Бэкон завел речь о цели своего прихода — он-де слышал, что у мистера Пенденниса написан роман, и ему-де очень хотелось бы ознакомиться с этим произведением, а об условиях они, несомненно, столкуются. Сколько автор за него хочет? Неужели он откажет ему, Бэкону? Наша фирма — щедрая фирма… и так далее. Пен, крайне обрадованный, притворился равнодушным и сказал, что уже ведет переговоры с Бангэем и ничего определенного ответить не может. Это подстрекнуло издателя на столь щедрые (хоть и туманные) посулы, что Пен уже готов был вообразить, будто перед ним открылось Эльдорадо и отныне он — богатый человек.

Я не буду называть сумму, которую Артур Пенденнис в конце концов получил за первое издание своего романа "Уолтер Лорэй", дабы все прочие юнцы, чающие попасть в литературу, не ждали такой же удачи, а люди других профессий не забросили своих занятий ради того, чтобы снабжать мир романами, коих у нас и так слишком достаточно. Пусть молодые не бросаются очертя голову в писательство, пусть не обольщаются успехом одной книги, а помнят о тех многих, что, заслуженно или нет, терпят фиаско; а если уж они не могут воздержаться, пусть, по крайней мере, действуют на свой страх. Что до тех, у кого романы уже написаны, то к ним это предостережение, конечно, не относится. Пусть несут свой товар на рынок; пусть обращаются к Бэкону и к Бангэю, ко всем издателям на Патерностер-роу, во всем Лондоне — желаю им удачи! Наш мир так широк, и вкусы человеческие, по счастью, так разнообразны, что у каждого есть шанс на успех, каждый может выиграть приз с помощью своего таланта пли удачи. Но велики ли шансы? Многие ли добиваются успеха, а добившись, способны удержать? Один проходит по тонкому льду, двадцать других проваливаются в холодную воду. Словом, успех мистера Пенденниса — случай исключительный, и обобщать его не должно; и я торжественно утверждаю и буду утверждать всегда, что одно дело — написать роман и совсем иное — получить за него деньги.

Итак, будь то волею случая, или благодаря своим достоинствам, или тому, что Уорингтон так искусно столкнул Бэкона с Бангэем (предлагаем начинающим романистам испробовать этот трюк на любых двух книгоиздателях), — но роман Пена был продан за известную сумму одному из тех двух покровителей литературы, с которыми мы познакомили читателя. Сумма была не маленькая, и Пен уже подумывал о том, чтобы открыть счет в банке или завести собственный выезд, или спуститься на второй этаж в только что отделанную квартиру, или переехать на жительство в фешенебельную часть города.

Эту последнюю меру ему решительно рекомендовал майор Пенденнис. Артур поспешил оповестить его о своей удаче, и майор был до крайности изумлен. Его даже рассердило, что Пен заработал столько денег. "И кто только читает такие вещи, — подумал он, когда Пен назвал полученную сумму. — Я романов не читаю. Наверно, лет тридцать не занимаюсь этой чепухой, разве что Поль де Кока полистаешь для смеха. Везет этому Пену, ей-богу. Теперь ему горя мало — может писать по роману в месяц… по одному в месяц — это выходит двенадцать штук в год. Да он, верно, может плести такие небылицы и четыре, и пять лет подряд — вот и наживет состояние. А пока что пора ему жить по-человечески — снять приличный дом, завести лошадей".

Артур, смеясь, рассказал Уорингтону про дядюшкины советы; но, по счастью, у него были и более разумные советчики — старший друг и собственная совесть, и они твердили ему: "Скажи спасибо за эту редкостную удачу. Не пускайся в большие траты. Расплатись с Лорой!" И он написал ей письмо, в котором выразил свою благодарность и уважение, и вложил в него почти всю ту сумму, что еще оставался ей должен. Не только вдова, но и сама Лора была тронута этим письмом — и не удивительно: в нем звучала неподдельная ласка и скромность; и когда старый пастор Портмен читал то место в письме, где Пен, из глубины признательного сердца, смиренно благодарил бога за нынешнее свое благоденствие и за добрых друзей, ниспосланных ему в час испытаний, — когда пастор Портмен дошел до этого места, голос у него дрогнул и глаза часто-часто заморгали за стеклами очков. А дочитав письмо, сняв очки, сложив листок и возвратив его вдове, он, не скрою, подержал ее руку в своей, затем привлек Элен к себе и расцеловал, и тут она, конечно, расплакалась от полноты чувств у него на груди, ибо ни на какой иной ответ не была способна; а пастор, покраснев от собственной смелости, с поклоном усадил ее на диван, сам сел рядом и пробормотал несколько слов большого поэта, очень им любимого, который рассказывает, как в дни своего благоденствия он "сердцу вдовы доставлял радость".

— Это письмо делает мальчику честь, делает ему честь, моя дорогая, — сказал пастор, похлопывая ладонью письмо, лежавшее у нее на коленях. — Мы можем воистину быть за него благодарны, от души благодарны. Кому — об этом я могу не говорить, моя дорогая, ибо вы — святая женщина… да, Лора, голубушка, твоя мать — святая женщина. И знайте, миссис Пенденнис, я выпишу книгу для себя, и еще одну — для библиотеки.

Можно не сомневаться, что вдова с Лорой вышли к воротам встречать почту, которая доставила им драгоценный роман Пена, как только книга была напечатана и поступила в продажу, и что они читали его вслух, а кроме того, про себя, каждая в отдельности: когда вдова в час ночи вышла в халате из своей спальни с томом вторым, только что дочитанным, оказалось, что Лора, лежа в постели, уже поглощает том третий. Лора почти ничего не сказала о книге, зато Элен усмотрела в ней приятную смесь из Шекспира, Байрона и Вальтера Скотта и была убеждена в том, что сын ее — не только лучший из сыновей, но и величайший в мире гений.

Может быть, Лора думала о книге и ее авторе больше, чем говорила? Об Артуре Пенденнисе она, во всяком случае, думала много. Как ни ласково он писал, письмо ее обидело. И зачем он так спешил отдать долг? Она бы предпочла, чтобы он принял от нее этот сестринский дар, а денежные расчеты между ними ей претили. Письма из Лондона, которые он писал к матери с добрым желанием позабавить ее, были полны описаниями всяких знаменитостей, столичных развлечений и великолепия. Ну конечно, там все ему льстят, балуют его и портят. А теперь он, верно, мечтает о выгодной женитьбе, ведь там ему дает советы дядя (они с Лорой всегда недолюбливали друг друга), этот хитрый, суетный человек, у которого только и есть на уме, что удовольствия, титулы и богатство. Когда Артур передает ей в письмах поклоны, он никогда не упоминает о… о прежних днях. Верно, забыл и эти дни и ее, — ведь забыл же он других?

Такие мысли, возможно, бродили в голове у мисс Лоры, но она не делилась ими с Элен. Была у нее и еще одна тайна, которую она не могла открыть вдове, быть может, потому, что знала, какую радость могла бы ей этим доставить. Тайна эта касалась некоего события, которое произошло прошедшим Рождеством, когда Лора гостила у леди Рокминстер, а Пен приезжал зимой к матери: мистер Пинсент, считавшийся таким холодным и честолюбивым, по всем правилам предложил мисс Белл руку и сердце. Кроме них двоих, никто не знал ни об этом предложении, ни о том, что она ему отказала; и причины ее отказа были, вероятно, не те, что она привела своему огорченному поклоннику, и не те, что внушила сама себе.

— Я не могу, — сказала она Пинсенту, — согласиться на предложение, которое вы, как сами в том признались, делаете мне без ведома ваших родных. Они, я в том уверена, не одобрили бы этого шага. Слишком уж мы не ровня. Здесь вы ко мне очень добры… слишком добры и любезны, милый мистер Пинсент… Но ведь я — немногим лучше, чем приживалка.

— Приживалка? — взорвался Пинсент. — Да кто вас такой считает? Вы ровня любой герцогине.

— Я и дома приживалка, — тихо возразила Лора, — да к иному и не стремлюсь. Оставшись в раннем детстве бедной сиротой, я обрела нежнейшую, добрейшую мать, и я дала себе слово, что никогда, никогда ее не покину. Прошу вас, не говорите больше об этом здесь, в доме вашей тетушки… да и вообще нигде. Этому не бывать.

— А если леди Рокминстер сама вас попросит, вы согласны ее выслушать? — пылко спросил Пинсент.

— Нет. И, пожалуйста, не говорите больше об этом, не то я отсюда уеду. — И с этими словами она вышла из комнаты.

Пинсент не стал просить леди Рокминстер ходатайствовать за него: он понял, что это бесполезно. И больше он не заговаривал на эту тему ни с Лорой, ни с кем-либо еще.

Когда "Уолтер Лорэн" был наконец опубликован, он не только удостоился похвалы критиков менее пристрастных, чем миссис Пенденнис, но, по счастью для Пена, пришелся по вкусу публике и быстро приобрел многочисленных читателей. Не прошло и двух месяцев, как Пен с приятным удивлением прочел в газетах о выходе в свет второго издания. Читать и пересылать домой отзывы на книгу, появившиеся в нескольких журналах и газетах, тоже доставляло ему большое удовольствие. Упреки критиков не огорчали его сверх меры: по доброте сердечной он принимал их порицания вполне смиренно. И похвалы не кружили ему голову, ибо он, как почти всякий честный человек, имел собственное мнение о своей работе, и, когда критик хвалил его не к месту, это скорее обижало его, нежели радовало. Но поистине отрадно ему было посылать особенно хвалебные отзывы в Фэрокс и думать о том, какую радость они доставят его матери. Есть натуры (как уже говорилось, Пенденнис, очевидно, был из их числа), которые смягчаются и расцветают под воздействием удачи и поклонения; есть и люди другого рода, которых успех делает высокомерными и черствыми. Счастлив тот, кто при всех обстоятельствах сохраняет скромность и добрый нрав! Счастлив тот, кто, будучи с детства воспитан на примере благородства и в понятиях чести, научился достойно принимать любые подарки, какие посылает ему судьба.