История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

Глава LXX Fiat justitia [71]

Когда Артур вернулся, обед был подан, и леди Рокминстер стала отчитывать его за опоздание. Но Лора сразу заметила, какое у него бледное, расстроенное лицо, и, перебив свою властную покровительницу, с нежной тревогой спросила, что случилось, уж не заболел ли Артур?

Артур залпом выпил стакан хереса.

— Я узнал поразительную новость, расскажу после, — отвечал он, указав глазами на прислугу. Весь обед он волновался и нервничал.

— Не возите под столом ногами, — сказала леди Рокминстер. — Вы наступили на Фидо и опрокинули его мисочку. Может же мистер Уорингтон сидеть спокойно.

За десертом — казалось, этот злосчастный обед никогда не кончится — леди Рокминстер сказала:

— Глупейший получился обед. Видно, что-то случилось, и вы хотите поговорить с Лорой. Пойду вздремну. Чай я, пожалуй, не буду пить… нет, не буду. До свидания, мистер Уорингтон. Приходите еще, когда не будет деловых разговоров.

И старуха, вскинув голову, выплыла из комнаты.

Все поднялись вместе с нею, и Джордж, видя, как встревожена Лора, уже стал было прощаться, по Артур сказал:

— Прошу тебя, Джордж, не уходи. Ты тоже должен узнать мои новости и посоветовать мне, как быть. У меня просто голова кругом идет.

— Это что-то насчет Бланш, — сказала Лора; сердце у нее билось и щеки нестерпимо горели.

— Да… поразительная история. Когда я давеча пошел к дядюшке, у дверей сидел его слуга Морган, который столько времени у него прожил, и он мне сказал, что они утром расстались и дядюшка переехал в гостиницу, вот в эту. Я сейчас его спрашивал, но он ушел обедать. А потом Морган сказал, что должен сообщить мне что-то очень важное, и предложил зайти в дом, это теперь его дом. Оказывается, этот мошенник, пока служил у дядюшки, накопил уйму денег и теперь он богач, чуть не миллионер. Ну вот, мы вошли в комнаты, и что бы вы думали он мне рассказал? Это тайна… впрочем, неизвестно, удастся ли нам ее сохранить, раз она известна этому негодяю. Отец Бланш жив. Он, можно сказать, воскрес из мертвых. Брак между Клеверингом и бегум — никакой не брак.

— И Бланш, надо думать, наследница своего деда, — сказал Уорингтон,

— Возможно. Но кто ее отец! Амори — беглый каторжник. Клеверинг это знает. И дядюшка знает… и под угрозой разгласить эти сведения несчастный старик заставил Клеверинга уступить мне свой избирательный округ!

— Бланш этого не знает, — сказала Лора. — И бедная леди Клеверинг тоже.

— Да. Бланш не знает даже прошлого своего отца. Ей известно только, что ее мать с ним разъехалась, а от своей няньки Боннер она слышала в детстве, что он утонул в Новом Южном Уэльсе. А он там был не шкипером, как воображает бедняжка, а ссыльным, на каторге. Леди Клеверинг мне говорила, что они не ладили, что ее муж был нечестный человек; обещала когда-нибудь все рассказать. Помню, она как-то со слезами на глазах жаловалась — как тяжело женщине признаться, что она радовалась, узнав о смерти мужа, и что она оба раза сделала неудачный выбор. Как же теперь быть? Этот человек не может заявить свои права на жену: если он обнаружит себя, его, вероятно, ждет смерть, а уж новая ссылка — безусловно. Но он, мерзавец, с некоторых пор держит Клеверинга под угрозой разоблачения и время от времени вымогает у него деньги.

— Это, конечно, полковник Алтамонт, — сказал Уорингтон. — Теперь мне все ясно.

— Если он вернется в Англию, — продолжал Артур, — Морган намерен пригрозить ему оглаской, и всех нас он тоже решил шантажировать. Этот мерзавец воображал, что мне все известно, — сказал Пен, побелев от ярости, — он хотел, чтобы я за молчание платил ему столько-то в год. Угрожал мне, мне, как будто это я спекулирую на тайне несчастной старухи и вымогаю место в парламенте у этого ничтожества — Клеверинга. Боже ты мой! С ума, что ли, спятил дядюшка, что пустился на такие козни? Ты можешь себе представить, Лора, чтобы сын нашей матери участвовал в таком предательстве?

— Не могу, Пен, — сказала Лора и, схватив руку Артура, поцеловала ее.

— Нет! — прогудел взволнованный бас Уорингтона, смотревшего на честных, великодушных молодых людей с несказанной нежностью и болью. — Нет. Наш мальчик не должен быть замешан в такой подлой интриге. Артур Пенденнис не может жениться на дочери преступника и заседать в парламенте как депутат от каторги. Ты должен со всем этим развязаться, Артур. Должен порвать. Не нужно никаких объяснений, просто скажи, что по семейным обстоятельствам ваш брак невозможен. Пусть лучше несчастные женщины думают, что ты нарушил слово, лишь бы они не узнали правду. А от подлеца Клеверинга ты можешь получить заверение — я берусь его тебе добыть, и без труда, — что ты привел ему, как главе семьи, достаточно уважительные причины для расторжения этого союза. Вы со мною согласны, Лора?

Он едва решился посмотреть ей в лицо. Если и оставалась у него какая-то надежда — если он еще цеплялся за последний обломок своей разбитой жизни — теперь он знал, что сам выпустил его из рук и дал волнам несчастья сомкнуться над ним. Пока он говорил, Пен вскочил с места и впился в него глазами. Джордж отвернулся. Он увидел, что Лора тоже встала и, подойдя к Пену, опять поцеловала его руку.

— Она тоже так считает, дай ей бог здоровья, — сказал Джордж.

— Бланш неповинна в позоре своего отца, ведь правда, Артур, милый? — быстро заговорила Лора, побледнев как полотно. — А если бы ты уже был женат, неужели ты бы ее покинул, когда она ничем не провинилась? Ты ведь дал ей слово. Ты покинул бы ее в несчастье? Не постарался бы ее утешить? Будь маменька жива, она бы ее пожалела. — И добрая девушка, обняв Пена, спрятала лицо у него на груди.

— Матушка — ангел божий, — сказал Пен срывающимся голосом, — а ты, Лора, лучшая из женщин, самая милая, самая хорошая. Научи меня, как поступить. Помолись за меня, чистая душа, чтобы я исполнил свой долг. Храни тебя бог, сестра моя.

— Аминь, — простонал Уорингтон, закрыв лицо руками. — Она права, — прошептал он. — Она, наверно, всегда права.

Да, сейчас в ней было что-то ангельское. Еще долго спустя он видел ее улыбку, видел, как она подняла на Пена сияющие глаза, а потом откинула со лба локоны, краснея, улыбаясь и не отрывая от него нежного взгляда.

С минуту она постояла, барабаня пальцами по столу.

— А теперь, а теперь… — сказала она, глядя на обоих мужчин.

— Что теперь? — спросил Джордж.

— Теперь мы будем пить чай, — отвечала мисс Лора с тою же улыбкой.

Но завершиться столь прозаически этой сентиментальной сцене было не суждено, — явился гостиничный слуга и передал, что майор Пенденнис у себя и ждет племянника. Услышав это, Лора тревожно и умоляюще посмотрела на Пена, словно говоря: "Веди себя как следует — не уклоняйся от своего долга — будь с дядюшкой вежлив, но тверд", — а затем простилась с обоими мужчинами и ушла в спальню. Уорингтон не был чаевником, однако об этой чашке он от души пожалел. Не мог старый Пенденнис вернуться на час позже! А впрочем, часом больше, часом меньше — не все ли равно? Час неизбежно пробьет, минута прощанья неотвратима. Ты пожал ей руку, дверь за тобой затворилась; недолгая радость миновала, и ты один. "В котором из этих бесчисленных окон светится ее огонек?" — думает он, удаляясь от гостиницы. Дошагав до ближайшего клуба, он входит в курительную комнату и по привычке утешается сигарой. Вокруг громко разговаривают и спорят — о политике, актрисах, скачках, невыносимом тиранстве комитетов; храня в душе священную тайну, он ввязывается в спор. Говори, говори, перекрикивай других. Болтай и шути; смейся и рассказывай небылицы. Странно вот так окунуться в этот дым и гам и думать, что у каждого здесь, верно, есть свое сокровенное "я", одиноко сидящее в укромном уголке, вдали от шумной игры, в которой и. мы принимаем участие.

Артур быстро шел по коридорам гостиницы, чувствуя, как в нем накипает гнев. Он негодовал при мысли, что старик, на свидание с которым он спешил, мог сделать его орудием, игрушкой, скомпрометировать его честь и доброе имя. Рука майора, которую пожал Артур, была очень холодная и тряслась. Старик кашлял, сидя у камина, старик ворчал: Фрош не умеет ни подать шлафрок, ни разложить бумаги так, как этот чертов наглец и негодяй Морган. Старый майор горько жаловался и клял Моргана за неблагодарность.

— Чертов наглец! Негодяй! Вообрази, Пен, вчера вечером он напился и вызывал меня на драку; и, ей-богу, была минута, когда я так разъярился, что готов был пырнуть его ножом. Этот мерзавец нажил десять тысяч фунтов или около того, по нем веревка плачет, он еще попадет на виселицу; но жаль, что он не дождался, пока я умру. Он знал все мои привычки, стоило позвонить — и он, вор и мошенник этакий, тотчас являлся и приносил что нужно, — не то, что этот безмозглый немец… Ну, как ты проводишь время в провинции? У леди Рокминстер часто бываешь? Вот это отлично. Она из старой гвардии. Vieille ecole, bonne ecole [72], a? Настоящих джентльменов и леди теперь по пальцам можно пересчитать, а через каких-нибудь пятьдесят лет людей вообще нельзя будет отличить друг от друга. Но на мой век хватит. Мне жить осталось недолго. Стар я стал, мой милый; и знаешь, нынче я, когда укладывал мою маленькую библиотеку, как раз подумал — там среди книг есть Библия, она принадлежала еще моей матери, — ты ее сохрани, Пен. Я думал о том, как ты откроешь этот ящик, когда он перейдет к тебе в собственность, а старик уже будет лежать в могиле… — Майор закашлялся и покивал своей старой головой.

Его дряхлость, его доброта обезоружили Пена, — он уже стыдился того, что должен был сделать. Он знал, что слова, которые он сейчас произнесет, развеют в прах заветную мечту старика, поднимут в его груди бурю смятения и гнева.

— Да, скоро мне собираться в путь, — повторил майор. — Но так хотелось бы еще прочитать в "Таймсе" твою речь… "Мистер Пенденнис сказал: "Я не привык говорить перед многолюдным собранием, но…" — верно, Артур? А выглядишь ты превосходно, ей-богу. Я всегда говорил, что мой брат Джек вернет семье былую славу. Когда-нибудь ты еще купишь бывшие наши земли. Nee tenui penna, а? Мы снова подымемся, мой милый, подымемся на могучих крыльях… ей-богу, я не удивлюсь, если ты еще и баронетом станешь.

Пен слушал и терзался. "И это я, — думал он, — я должен разрушить воздушный замок несчастного старика. Но ничего не поделаешь. Пора".

— Я… я" был у вас на Бэри-стрит, дядюшка, — медленно заговорил Пен, — а не застав вас, имел разговор с Морганом.

— Вот как?

Щеки майора залил темный румянец, и он пробормотал:

— Черт возьми, значит, все вышло наружу.

— Он рассказал мне одну вещь, которая меня страшно удивила и расстроила.

Майор попытался напустить на себя равнодушный вид.

— Какую вещь? Это насчет этих… как их?..

— Насчет отца мисс Амори — первого мужа леди Клеверинг — кто он и что из себя представляет.

— Да… гм… дьявольски неприятная история, — сказал старик, потирая нос. — Мне… я… гм… с некоторого времени осведомлен об этом досадном обстоятельстве.

— Лучше бы я узнал это раньше либо уж совсем не узнал, — угрюмо проговорил Артур.

"Кажется, пронесло!" — с облегчением подумал майор.

— О господи, да я бы с радостью скрыл это от тебя… и от этих несчастных женщин, которые тут ни сном, ни духом не виноваты.

— Совершенно верно. Им незачем это знать, и я им ничего не скажу, но Морган, возможно, не станет молчать. Он, видимо, решил нажиться на этой тайне и мне уже предлагал свои условия. Жаль, что я не знал этого раньше, сэр. Не так-то приятно думать, что твоя невеста — дочь каторжника.

— Именно потому я от тебя это и скрывал, мой милый! Но пойми, мисс Амори — не дочь каторжника. Мисс Амори — дочь леди Клеверинг; у ней пятьдесят или шестьдесят тысяч приданого; а ее отчим, именитый баронет и помещик, одобряет этот союз и передает зятю свое место в парламенте. Что может быть проще?

— Это правда, сэр?

— Ну конечно правда, черт возьми. Амори мертв. Говорю тебе, он мертв. Стоит ему подать голос — и конец. Он не может объявиться. Мы загнали его в тупик, как этого… в пьесе… в "Критике", да?.. Забавная пьеса этот "Критик", умора, да и только. Чертовски остроумный человек Шеридан, и сын его был такой же. Помню, когда я был на мысе Доброй Надежды…

Болтливость старика и его попытка увезти Артура на мыс Доброй Надежды были, вероятно, вызваны желанием обойти предмет, более всего интересующий племянника. Но Артур его перебил:

— Если бы вы мне все рассказали раньше, вы бы избавили и меня и себя от многих забот и огорчений; и я бы не оказался связан помолвкой, которую, по чести, не могу разорвать.

— Да, мы тебя крепко привязали. И поверь, что быть привязанным к месту в парламенте, красивой девушке и двум тысячам годовых — это не так уж плохо.

— Побойтесь бога, сэр! — сказал Артур. — Или вы слепы? Как вы не понимаете?

— Чего не понимаю, молодой человек?

— Да того, — вскричал Артур, — что, чем спекулировать на этой тайне, я лучше пойду на каторгу вместе со своим тестем! Чем принять от Клеверинга место в парламенте как взятку за молчание, я лучше украду ложки со стола! Что вы дали мне в жены дочь преступника; обрекли меня на бедность и позор; исковеркали мою жизнь, когда она могла бы… могла бы быть совсем иной! Неужели вы не понимаете, что мы вели нечестную игру и нас на этом поймали, что, решив жениться на этой несчастной девушке ради денег и продвижения в обществе, я опозорил себя, продал свою честь.

— Ради всего святого, о чем ты? — воскликнул майор.

— О том, что есть предел подлости, которого я не могу преступить, — сказал Артур. — Других слов для этого я не нахожу, простите, если они вас оскорбляют. Я уже давно чувствую, что моя роль в этой истории некрасивая, гнусная, грязная. Поделом мне — продался за деньги и за место в парламенте и лишился того и другого.

— Как это лишился? — вскрикнул майор. — Кто может отнять у тебя состояние или это место? Клянусь богом, Клеверинг тебе все отдаст. Ты получишь восемьдесят тысяч, не меньше.

— Я сдержу слово, которое дал мисс Амори, сэр.

— А ее родители, черт возьми, сдержат слово, которое дали тебе.

— Нет, этого бог не допустит. Я согрешил, но больше грешить не хочу. Я освобожу Клеверинга от сделки, заключенной без моего ведома. Я не возьму за Бланш никаких денег, кроме тех, что всегда ей предназначались, и постараюсь составить ее счастье. Это ваших рук дело. Я обязан этим вам, сэр. Но у вас были добрые намерения, и я прощаю…

— Артур! Ради бога! Ради твоего отца, благороднейшего человека, который всегда радел о чести семьи… ради меня, бедного, больного старика, который всегда тебя любил… не упускай свое счастье, прошу тебя, заклинаю, мой милый, дорогой, не упускай свое счастье. Ведь это — обеспеченная карьера. Верный успех. Ты будешь баронетом… три тысячи годовых… на коленях тебя молю… вот… не делай этого!

И старик вправду упал на колени и, схватив руку Артура, поднял к нему молящий взгляд. Тяжело было видеть его трясущиеся руки, морщинистое, подрагивающее лицо, слезы в моргающих старых глазах.

— Ах, сэр, зачем это, вы и так причинили мне достаточно горя. Вы хотели, чтобы я женился на Бланш. Я на ней женюсь. Ради бога, встаньте, сэр, это невыносимо.

— Ты… ты хочешь сказать, что возьмешь ее нищей и сам останешься нищим? — проговорил старик, поднимаясь и надсадно кашляя.

— Для меня она — женщина, на которую свалилось страшное несчастье и с которой я обручен. Она не виновата. Я дал ей слово, когда она была обеспечена, и не нарушу его теперь, когда она бедна. Я не займу место Клеверинга в парламенте, разве что когда-нибудь потом он сам мне уступит его по доброй воле. Я не возьму за Бланш ни шиллинга сверх того, что на нее всегда было записано.

— Дерни, пожалуйста, сонетку, — сказал майор. — Я сделал, что мог, я свое сказал; я старик и… и… ну, все равно. И… и Шекспир был прав… кардинал Вулси… ей-богу… "если б я служил богу так, как служил тебе"… да, на коленях, перед родным племянником… я бы, может… Прощайте, сэр. Больше не трудитесь навещать меня.

Артур пожал его руку, вялую и влажную. Майор выглядел дряхлым стариком; казалось, схватка и поражение совсем его сломили.

На следующий день он не встал с постели и отказался принять племянника.