История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

Глава XLIV Сплошь разговоры

После обедов на Гровнер-Плейс и в Гринвиче, на которых, как мы видели, присутствовал и майор Пенденнис, сей достойный муж с каждым днем, кажется, проникался все большим расположением к семейству Клеверингов. Оно выражалось в частых визитах, в несчетных знаках внимания к хозяйке дома. С давних пор вращаясь в свете, он имеет счастье быть принятым во многих домах, которые надлежало бы посещать и даме столь знатной, как леди Клеверинг. Разве миледи не хотелось бы поехать на большой вечер в Гонт-Хаус? А виконт Мэроуфат дает у себя в Фулеме утренний завтрак с танцами. Там будет весь цвет общества (в том числе члены королевской фамилии) и кадриль в стиле Ватто, в которой мисс Амори выглядела бы просто очаровательно. Угодливый старый джентльмен любезно предлагал сопровождать леди Клеверинг на эти и другие подобные увеселения, а также выражал готовность оказать любую услугу баронету.

Несмотря на положение и богатство Клеверинга, свет упорно проявлял к нему известную холодность, и о нем по-прежнему ходили странные, темные слухи. Его забаллотировали в двух клубах. В палате общин он сошелся лишь с несколькими, притом наименее почтенными членами этого достославного собрания, ибо имел завидную способность выбирать дурную компанию и осваиваться в ней так же легко, как другие — в обществе людей самых достойных. Перечислять всех членов парламента, с которыми общался Клеверинг, было бы слишком противно. Назовем лишь некоторых. Был среди них капитан Рафф, депутат от Эпсома, который не показывался в палате после последних Гудвудских скачек, так как, по словам мистера Хотспера, старосты его партии, уехал с какой-то миссией на Левант; был Хастингсон, депутат-патриот от Излингтона, чей голос, бичующий продажность чиновников, теперь умолк, поскольку его назначили губернатором острова Ковентри; был Боб Фрини, из Бутерстоунских Фрини, который стрелял без промаха, почему мы и говорим о нем с великим уважением; и ни один из этих джентльменов — а мистер Хотспер по долгу службы со всеми с ними общался — не возбуждал в нем такого презрения и неприязни, как сэр Фрэнсис Клеверинг, потомок знатного рода, с незапамятных времен представлявшего в парламенте свой город и округ Клеверинг. "Когда этот человек нужен для голосования, — говаривал мистер Хотспер, — можно пари держать, что его разыщут в каком-нибудь притоне. Он получил образование во Флитской тюрьме, а Ньюгетская у него еще впереди, помяните мое слово. Денежки милейшей бегум он спустит в орлянку, потом попадется на карманной краже и окончит свои дни на каторге". И если уж Хотспер, при его знатном происхождении и таком взгляде на Клеверинга, все же мог, из должностных соображений, вежливо с ним разговаривать, то почему бы и майору Пенденнису не иметь своих причин для того, чтобы оказывать внимание этому злосчастному баронету?

— У него превосходные вина и превосходный повар, — говорил майор. — Пока он молчит, его вполне можно терпеть, а говорит он мало. Если ему нравится посещать игорные дома и проигрывать деньги шулерам, мне-то что за дело? Ни в чьи дела не должно вникать слишком пристрастно, мой милый Пен; у каждого есть в доме какой-нибудь потайной уголок, куда он не хотел бы нас с тобою пускать. И к чему, раз все остальные покои в доме для нас открыты? А дом великолепный, это мы с тобой знаем. Пусть хозяин оставляет желать лучшего, зато хозяйки хоть куда. Бегум не ахти как утонченна, но доброты необыкновенной и, заметь, очень неглупа; а маленькая Бланш… мое мнение о ней тебе известно, плут ты этакий: она к тебе неравнодушна и хоть завтра пойдет за тебя, скажи только слово. Но ты теперь возгордился, тебе небось подавай дочку герцога, на меньшее не согласен, а? Попробуй, вдруг что и выйдет.

Возможно, светские успехи ударили Пену в голову; возможно также, что он (отчасти под воздействием бесконечных дядюшкиных намеков) и сам полагал, что мисс Амори не прочь возобновить ту игру в любовь, которую они когда-то вели на зеленых берегах Говорки. Но дядю он уверял, что женитьба его пока не прельщает, и светским тоном, перенятым у того же майора Пенденниса, пренебрежительно отзывался о браке и восхвалял холостяцкую жизнь.

— Вы-то, сэр, не жалуетесь, — говорил он, — и отлично обходитесь без жены; вот и я тоже. Как женатый человек, я потерял бы свое положение в свете; а зарыться в деревне с какой-нибудь миссис Пенденнис или поселить жену в тесной квартире с одной-единственной служанкой — это мне не улыбается. Пора иллюзий для меня миновала. От первой любви вы сами меня излечили, и, конечно, она была дура, и, если б вышла за меня, дурака, муж у ней был бы вечно всем недовольный угрюмец. Мы, молодежь, взрослеем быстро, сэр; в двадцать пять лет я чувствую себя не моложе, чем те старые хр… те старые холостяки, которых видишь в окне клуба Бэя… Не обижайтесь, сэр, я только хочу сказать, что в любовных делах я blase [15] и так же неспособен разжечь в себе чувство к мисс Амори, как и заново плениться леди Мирабель. А жаль. Старик Мирабель так ее обожает, что даже трогательно; по-моему, во всей его жизни нет ничего более достойного уважения, чем эта страсть.

— Сэр Чарльз Мирабель всегда был близок к театру, сэр, — сказал майор, больно задетый тем, что его племянник посмел непочтительно говорить о столь знатной и титулованной особе, как сэр Чарльз. — Он с юных лет сам. участвовал в представлениях. Играл в Карлтон-Хаусе, когда был пажом у принца… он свой человек в этих сферах… он мог позволить себе жениться на ком угодно. А леди Мирабель весьма почтенная женщина, ее принимают везде, понимаешь, — везде. И герцогиня Конноут ее приглашает, и леди Рокминстер, — так не к лицу каким-то мальчишкам легкомысленно отзываться о людях столь высокопоставленных. Во всей Англии нет женщины более почтенной, чем леди Мирабель… А старые хрычи, как ты изволил выразиться, те, что собираются у Бэя, — это все лучшие джентльмены Англии, у которых вам, молодежи, не мешало бы поучиться и манерам, и воспитанности, и скромности. — И майор решил, что Пен становится не в меру дерзок и самоуверен и что в свете с ним чересчур носятся.

Гнев майора забавлял Пена. Он не уставал наблюдать чудачества своего дядюшки и бывал с ним неизменно благодушен.

— Я-то, сэр, уже пятнадцать лет как юнец, — отвечал он не без находчивости, — и если вы нас зовете непочтительными, хотел бы я знать, что вы скажете о младшем поколении. У меня тут на днях завтракал один ваш протеже. Вы меня просили пригласить его, и для вас я это сделал. Мы ходили смотреть всякие достопримечательности, обедали в клубе и были в театре. Он заявил, что в "Полиантусе" вино хуже, чем у Эллиса в Ричмонде, после завтрака курил табак Уорингтона, а когда я на прощанье подарил ему золотой, сказал, что у него их девать некуда, но, так и быть, он возьмет и этот, он не гордый.

— В самом деле? Ты, значит, пригласил в гости младшего Клеверинга? — вскричал майор, мгновенно остывая. — Прекрасный мальчик, немного своеволен, но все же прекрасный мальчик… родители всегда ценят такие знаки внимания, и ты просто обязан оказывать их твоим достойным друзьям с Гровнер-Плейс. Так ты, значит, возил его в театр и подарок ему сделал? Вот это хорошо, это правильно. — И Ментор распростился со своим Телемаком, успокоенный мыслью, что молодые люди не так уж дурны и что он еще сделает из Пена человека.

По мере того как наследник дома Клеверингов становился старше годами и выше ростом, любящим родителям и гувернантке все труднее было с ним справляться, — он уже не столько подчинялся им, сколько сам ими командовал. С папашей он молчал и дулся, стараясь, однако, не попадаться ему на глаза; с мамашей орал и дрался всякий раз, как она отказывалась удовлетворить его аппетит или исполнить его прихоть; а повздорив на уроке с гувернанткой, так свирепо лягал ее под столом, что безответное это создание совершенно перед ним смирилось. Он был бы не прочь помыкать и своей сестрицей Бланш и раза два пробовал ее одолеть; однако она проявила неимоверную решимость и энергию и так нахлестала его по щекам, что он уже не смел изводить мисс Амори, как изводил гувернантку, мамашу и мамашину горничную.

Наконец, когда семейство переехало в Лондон, сэр Фрэнсис высказал мнение, что "мальчонку следует отдать в школу". И его отвезли в учебное заведение преподобного Отто Роуза в Туикнэме, где мальчиков из знатных семей готовили к поступлению в одну из знаменитых закрытых школ Англии.

Подробный рассказ о годах ученья юного Клеверинга не входит в нашу задачу; к Храму Науки он продвигался более легкими дорогами, нежели кое-кто из нас, в предыдущих поколениях. Он, можно сказать, катил к сему святилищу в карете четверкой, останавливаясь чуть ли не когда вздумается, дабы отдохнуть и подкрепиться. Он с раннего детства носил лакированные сапожки, ему покупали батистовые носовые платки и светло-желтые лайковые перчатки — самый маленький номер, какой изготовлял Прива. У мистера Роуза ученики каждый день переодевались к обеду, имели цветастые шлафроки, помаду для волос, камины в дортуарах и время от времени прогулки верхом или в коляске. Телесные наказания директор школы отменил вовсе, полагая, что для усмирения малых сих достаточно моральной дисциплины; и мальчики так быстро овладевали многими отраслями знания, что еще до поступления в Итон или Харроу отлично умели пить вино и курить сигары. Юный Фрэнк Клеверинг в поразительно раннем возрасте крал у отца гаванские сигары и возил их в школу, либо курил на конюшне, а в десять лет пил шампанское, почти так же лихо, как какой-нибудь усатый драгунский корнет.

Когда этот прелестный ребенок приезжал домой на вакации, майор Пенденнис бывал с ним так же учтив и обходителен, как с остальными членами семьи, хотя мальчик и не выказывал уважения к старому Паричку, как за глаза величали майора, — украдкой передразнивая его, когда он раскланивался или любезничал с леди Клеверинг или мисс Амори, и рисовал на него нехитрые карикатуры, с детским простодушием преувеличивая в размерах парик майора, его нос, шейный платок и проч. В неустанном стремлении угодить своим друзьям майор и Пена просил уделять ребенку внимание: пригласить его как-нибудь к себе, накормить обедом в клубе, сводить к мадам Тюссо, в Тауэр, в театр, а на прощанье одарить деньгами. Артур был сговорчив, любил детей и однажды проделал весь этот ритуал; мальчик приехал к нему в Темпл и за столом отпускал самые нелестные замечания насчет мебели, посуды и обтрепанного халата Уорингтона; а позавтракав, выкурил трубку и в назидание обоим своим хозяевам рассказал историю школьной драки между Таффи и Длинным Биллингзом.

Как и предвидел майор, леди Клеверинг была очень признательна Артуру за внимание к ее мальчику — более признательна, чем сам юный герой: тому внимание было не внове, а золотых у него, вероятно, водилось больше, чем у бедного Пена, великодушно поделившегося с ним из своего скудного запаса.

Своими зоркими от природы глазами, да еще сквозь очки возраста и опытности, майор присматривался к мальчику и уяснял себе его положение в семье, не проявляя назойливого любопытства. Но как сосед по имению, много обязанный Клеверингам, а с другой стороны — как человек, вращающийся в свете, он не упускал случая разузнать, каковы средства леди Клеверинг, как помещен ее капитал и сколько мальчику предстоит унаследовать. Умеючи взявшись за дело — с какой целью, мы, несомненно, узнаем впоследствии, — он вскоре составил себе довольно точное представление о денежных обстоятельствах леди Клеверинг и о видах на будущее ее дочери и сына. Дочь получит лишь очень немного — почти все состояние переходит к сыну — отец не интересуется им, да и никем на свете — мать его обожает, как позднего ребенка — сестра терпеть его не может. Таковы были, в общих чертах, сведения, собранные майором Пенденнисом.

— Ах, сударыня, — сказал он однажды, гладя мальчика по головке, — возможно, что когда-нибудь на коронации нового монарха этот мальчик появится в баронской короне на голове — в том случае, если правильно повести дела и если сэр Фрэнсис сумеет разыграть свои карты.

При этих словах вдова Амори глубоко вздохнула.

— Ох, майор, в карты он чересчур много играет.

Майор не скрыл, что злополучная склонность сэра Фрэнсиса к картам ему известна; от души посочувствовал леди Клеверинг и говорил так сердечно и разумно, что миледи, обрадованная возможностью поверить свои горести человеку с большим житейским опытом, сама разоткровенничалась с майором Пенденнисом и стала искать у него совета и утешения. Он сделался ее наперсником, другом дома, и бегум спрашивала его мнения как мать, как жена и как богатая женщина.

Он дал ей понять (одновременно выказав почтительное сочувствие), что ему отчасти известны обстоятельства ее первого несчастного брака и даже сам ее покойный муж, которого он помнил по Калькутте — в те дни, когда она жила затворницей в доме отца. Бедная женщина со слезами на глазах, вызванными скорее стыдом, чем печалью, по-своему поведала ему свою историю. Совсем девочкой, возвращаясь в Индию после двух лет ученья в английском пансионе, она встретила Амори и по глупости вышла за него замуж.

— Сказать вам не могу, как этот человек меня мучил, — говорила она, — сколько я натерпелась и от него и от отца. До него я и мужчин-то не видела, кроме отцовских клерков да туземных слуг. Вы же знаете, в обществе мы там не бывали, потому как… ("Я знаю", — с поклоном отозвался майор Пенденнис.) Я была сумасбродная девчонка, голова полна глупостей, — начиталась в школе романов, — вот и слушала, развесив уши, его диковинные рассказы и приключения, ведь он был отчаянный, и очень мне нравилось, как он рассказывал в тихие ночи на корабле, когда он… Ну ладно, вышла я за него — и с этого дня не стало мне житья от отца. Порядочность его вам известна, майор Пенденнис, об этом я говорить не буду; но добрым он не был — ни к бедной моей маменьке, ни ко мне, — только что деньги мне завещал, — да, наверно, и ни к кому, и добрых дел за ним не водилось. Ну, а мой Амори, тот был еще хуже; отец был прижимист, а он — мот; и пил горькую, а как выпьет — очень буйствовал. Да, майор Пенденнис, он не был ни заботливым, ни верным мужем; и умри он в тюрьме до суда, а не после, я бы потом куда меньше знала и срама и горя. Ведь кабы мне не так опротивело носить его фамилию, — добавила леди Клеверинг, — я бы и вовсе больше не вышла замуж, а со вторым мужем у меня счастья не получилось, вы, верно, это знаете, сэр. Ах, майор Пенденнис, я, конечно, богата, и я знатная дама, и люди воображают, что я счастлива, ан нет. У всех у нас свои заботы, горести, невзгоды. Сколько раз я, бывало, сижу у себя за парадным обедом, а на сердце кошки скребут, или лежу без сна в своей пуховой постели, а сама несчастнее той горничной девушки, что ее стелила. Несчастливая я женщина, майор, что бы там люди ни говорили, как бы ни завидовали — у бегум, мол, и брильянты, и кареты, и кто только в гостях не бывает. Не вижу я радости от мужа, не вижу радости от дочери. Недобрая она девушка, не то что эта милая Лора Белл из Фэрокса. Сколько я через нее слез пролила, только никто этого не видел; и еще издевается над матерью, потому что я, вишь, необразованная. А откуда мне быть образованной? До двенадцати лет я росла среди туземцев, в четырнадцать воротилась в Индию. Ох, майор, попадись мне хороший муж, и я была бы хорошей женщиной. А теперь нужно мне пойти умыться, наплакалась — все глаза красные. Сейчас приедет леди Рокминстер, мы с ней сговорились покататься в Парке.

И когда леди Рокминстер явилась, на лице леди Клеверинг уже не было ни следа слез или расстройства, и она в наилучшем расположении духа уже снова тараторила, попадала пальцем в небо и, как всегда, благодушно коверкала английский язык.

"А она, ей-богу, неплохая женщина, — думал между тем майор. — Изысканности, конечно, ни малейшей, и вместо Афродита говорит "Арфодита"; но сердце у нее предоброе, это я люблю; и денег до черта. Три звездочки в списке акционеров Ост-Индской компании, черт побери, и все пойдет этому щенку?.."

И еще майор подумал, как было бы славно, кабы часть этих денег досталась мисс Бланш, а еще лучше — кабы одна из этих звездочек засияла против имени мистера Артура Пенденниса.

Преследуя свои таинственные цели, наш дипломат на правах старика и друга дома не преминул ласково и по-отечески побеседовать и с мисс Бланш, когда ему довелось остаться с ней наедине. Он так часто у них завтракал и так сблизился с обеими хозяйками, что они не стеснялись даже ссориться при нем; и у леди Клеверинг, вспыльчивой и невоздержанной на язык, состоялась при нем не одна стычка с Сильфидой. Верх в этих стычках обычно одерживала Бланш, — стрелы ее остроумия обращали ее врагиню в позорное бегство.

— Я старик, — говорил майор. — Делать мне нечего. Я не слепой. Но секреты хранить умею. Я вам обеим друг; ежели вам угодно ссориться при мне — сделайте одолжение, я никому не скажу. Но вы — хорошие люди, и я хочу вас помирить. Это мне не впервой — я мирил мужей с женами, отцов с сыновьями, дочек с мамашами. Мне это нравится; а больше мне и делать нечего.

И вот в один прекрасный день наш старый царедворец, входя в гостиную леди Клеверинг, столкнулся в дверях с самой хозяйкой дома, — кипя от возмущения, она разминулась с ним и побежала вверх по лестнице в свои покои.

— Не могу сейчас с вами разговаривать, — крикнула она на ходу, — до того меня разозлила эта… эта… эта скверная…

Гнев заглушил конец фразы, а может, леди Клеверинг закончила ее уже у себя в спальне.

— Милая, дорогая мисс Амори, — сказал майор, переступив порог гостиной, — я все понял. Вы с матушкой не сошлись во мнениях. Это случается в лучших семействах. Только на прошлой неделе я уладил ссору между леди Болтатон и ее дочерью леди Клаудией. А леди Лир и ее старшая дочь уже четырнадцать лет не разговаривают друг с другом. За всю мою жизнь я не встречал женщин добрее их и достойнее; со всеми, кроме как друг с другом, они безупречны. А вот вместе жить не могут; и не следует им жить вместе. И вам тоже, мол дорогая, я от всей души желал бы обзавестись собственным домом… во всем Лондоне не было бы лучшей хозяйки… и там, в собственном доме, наслаждаться семейным счастьем.

— В этом доме я не много вижу счастья, — отвечала Сильфида, — мамина глупость и святого из себя выведет.

— Вот именно: вы с ней несовместимые натуры. Ваша матушка допустила ошибку… или в том следует винить природу?.. она напрасно дала вам образование. Из вас получилось существо утонченное, одухотворенное, а люди, вас окружающие, — что толку это скрывать, — не обладают ни вашими талантами, ни утонченностью. Вам самой судьбой предназначено не второе, а первое место, притом в самом блестящем обществе. Я давно вас наблюдаю, мисс Амори: вы честолюбивы, ваше дело властвовать. Вам бы следовало блистать, а в этом доме, я знаю, это невозможно. Но л надеюсь когда-нибудь увидеть вас в другом, более счастливом доме, и притом в роли хозяйки.

Сильфида презрительно передернула лилейными плечиками.

— А где мой принц, майор Пенденнис, где мой дворец? Я-то готова. Но в нашей жизни нет ромадтики, нет подлинных чувств.

— Вы правы, — поддакнул майор, напустив на себя самый умильный и простодушный вид.

— Впрочем, я ничего об этом не знаю, — присовокупила Бланш, потупив глазки. — Разве что в романах читала.

— Ну разумеется! — воскликнул майор Пенденнис. — Откуда вам и знать, моя дорогая! А книги лгут, как вы правильно изволили заметить, и романтики на свете не осталось. Эх, вот если б я был молод, как мой племянник!

— А мужчины, — задумчиво продолжала мисс Амори, — мужчины, которых мы что ни вечер видим на балах, все эти шаркуны-гвардейцы, нищие клерки из Казначейства… дурачье! Будь я богата, как мой братец, я бы, может быть, л дождалась такого дома, какой вы мне сулите, но с моей фамилией и при моей бедности кто меня возьмет? Какой-нибудь сельский священник, или адвокатик с конторой близ Рассел-сквер, или капитан драгунского полка, который наймет для меня квартиру и будет являться домой из казарм пьяный, весь пропахший дымом, как сэр Фрэнсис Клеверинг. Вот наш удел, майор Пендиннис. Ах, если бы вы знали, как мне наскучил Лондон, и эти балы, и молодые денди с их эспаньолками, и надменные знатные дамы, которые сегодня нас ласкают, а завтра не узнают… И вообще вся эта жизнь. Как мне хотелось бы ее бросить и уйти в монастырь! Никогда я не найду человека, который бы меня понял. А здесь, и в семье, и в свете, я совсем одна, как в запертой келье. Вот если бы были у нас сестры милосердия… мне так хотелось бы стать сестрой милосердия, заразиться чумой и умереть… уйти из жизни. Я еще не стара, но жизнь мне в тягость… я столько страдала… столько испытала разочарований… я устала, так устала… ах, если б ангел смерти поманил меня за собой!

Речь эту можно истолковать так: за несколько дней до того одна знатная дама, леди Фламинго, не поздоровалась с мисс Амори и леди Клеверинг. Мисс Бланш не получила приглашения на бал к леди Бум, это ее бесило. Сезон подходил к концу, а никто не сделал ей предложения. Она не произвела фурора — это она-то, самая интересная из невест этого года, из всех девиц, составляющих ее кружок. Дора, у которой всего пять тысяч фунтов, Флора, у которой нет ничего, Леонора, у которой рыжие волосы, — все помолвлены, а к ней, Бланш Амори, никто не посватался!

— Ваши суждения о свете и о вашем положении справедливы, милая мисс Амори, — сказал майор. — Вы правы: в наше время принц женится только в том случае, если у принцессы видимо-невидимо денег в процентных бумагах, или же она равна ему по званию… Молодые люди из знатных фамилий роднятся с другими знатными фамилиями: если у них нет богатства, то они могут использовать плечи друг друга, чтобы пробиться в жизни, а это почти так же ценно… Девушка со столь ограниченными средствами, как вы, едва ли может надеяться на блестящую партию; но девушка с такими талантами, как вы, с вашим поразительным тактом и прекрасными манерами, при наличии умного мужа может занять в свете любое положение… Мы стали страх как свободомыслящи… Талант теперь ставят на одну доску с богатством и родословной, ей-богу; и умный человек с умной женой может добиться чего угодно.

Мисс Амори, конечно, сделала вид, будто и не догадывалась, к чему клонит майор. Возможно, она кое-что вспомнила и спросила себя, неужели он хлопочет от имени одного давнишнего ее поклонника, неужели имеет в виду Пена? Нет, не может быть… он просто с нею вежлив, и ничего более. И она спросила, смеясь:

— Кто же этот умный человек, майор Пенденнис, и когда вы его ко мне приведете? Мне не терпится его увидеть!

В эту минуту слуга распахнул дверь и доложил: "Мистер Генри Фокер". При звуках этого имени и при виде нашего знакомца Бланш и майор дружно рассмеялись.

— Это не он, — сказал майор Пенденнис. — Этот обручен со своей кузиной, дочерью лорда Грейвзенда… До свидания, дорогая мисс Амори.

Не слишком ли светским и суетным сделался Пен? Но разве не на пользу человеку, если он познает суетность света? Сам он, по его словам, чувствовал, что "очень быстро стареет".

— Как этот город обтесывает нас и меняет! — сказал он однажды Уорингтону.

Они только что возвратились домой, каждый из своих походов, и Пен, раскуривая трубку, как всегда делился с другом своими мыслями по поводу событий истекшего вечера.

— Как сильно я изменился, — говорил он, — с той поры, когда глупым мальчишкой в Фэроксе чуть не умер от первой любви. Сегодня у леди Мирабель был раут, и она держалась так степенно и важно, точно родилась герцогиней и сроду не видела люка в подмостках. Она удостоила меня беседой и весьма покровительственно отозвалась о "Уолтере Лорэне".

— Как любезно с ее стороны! — воскликнул Уорингтон.

— Не правда ли? — простодушно сказал Пен, на что Уорингтон, по своему обыкновению, расхохотался.

— Неужели кому-то вздумалось оказывать покровительство прославленному автору "Уолтера Лорэна"?

— Ты смеешься над нами обоими, — сказал Пен, слегка покраснев. — А я как раз к этому вел. Она сообщила мне, что сама романа не читала (она, по-моему, за всю жизнь не прочла ни одной книги), но его читала леди Рокминстер, и герцогиня Конноут тоже нашла его очень интересным. В таком случае, сказал я, я могу умереть спокойно, ибо угодить этим двум дамам было главной целью моей жизни, и, раз я заслужил их одобрение, больше мне и желать нечего. Леди Мирабель без улыбки посмотрела на меня своими чудесными глазами и сказала: "Вот как!" — будто что-нибудь поняла. А потом спросила, бываю ли я у герцогини на четвергах, и, когда я сказал, что не бываю, выразила надежду встретить меня там — я должен всячески постараться туда попасть, — к ней все ездят, весь свет. Потом мы поговорили о новом посланнике из Тимбукту и насколько он лучше прежнего; и о том, что леди Мэри Биллингтон выходит замуж за священника, — такой мезальянс! — и что лорд и леди Воркун через три месяца после свадьбы поссорились из-за ее кузена Тома Турмана, гвардейца, и прочее тому подобное. Послушать, как рассуждает эта женщина, так можно вообразить, что она родилась во дворце, а сезон с колыбели проводит в своем особняке на Белгрэв-сквер.

— А ты, конечно, поддерживал разговор как сын графа и наследник замка Фэрокс? Да, да, я помню, в газете писали, какими празднествами было отмечено твое совершеннолетие. Графиня дала блестящий вечер с чаем для знати со всей округи; арендаторов же угостили на кухне бараниной и пивом. Остатки банкета роздали в деревне беднякам, а иллюминация в парке кончилась, когда старик Джон погасил фонарь у ворот и в обычное свое время завалился спать.

— Моя мать — не графиня, — сказал Пен, — хотя в жилах ее течет и голубая кровь. Но она и без титула не уступит любой аристократке. Милости прошу в замок Фэрокс, мистер Джордж, там вы сами составите о ней суждение, — о ней и о моей кузине. Они не столь блестящи, как лондонские дамы, но воспитаны не хуже. В деревне мысли у женщин заняты не тем, что в столице. В деревне у женщины есть заботы о хозяйстве, о бедных, есть долгие тихие дни и долгие тихие вечера.

— Дьявольски долгие, — заметил Уорингтон, — и такие тихие, что не дай бог. Я пробовал, знаю.

— Разумеется, такая однообразная жизнь немного печальна — как напев длинной баллады; музыка ее приглушенная, грустная и нежная — иначе она была бы невыносима. В деревне женщины так одиноки, что поневоле делаются безвольными, сентиментальными. Незаметное выполнение долга, искони заведенный порядок, туманные грезы — они живут как монахини, только что без монастыря, — слишком громкое веселье грубо нарушило бы эту почти священную тишину и было бы здесь столь же неуместно, как в церкви.

— Куда ходишь поспать во время проповеди, — вставил Уоринггон.

— Ты — известный женоненавистник и, думается мне, потому, что очень мало знаешь женщин, — продолжал мистер Пен не без самодовольства. — Если в деревне женщины на твой вкус слишком медлительны, то уж лондонские, кажется, достаточно быстры. Скорость лондонской жизни огромна; просто поражаешься, как люди ее выдерживают — и мужчины и женщины. Возьми светскую даму: если проследить за ней в течение сезона, невольно спросишь себя, как она еще жива? Или она в конце августа впадает в спячку и не просыпается до самой весны? Каждый вечер она выезжает и до зари сидит и смотрит, как танцуют ее дочери-невесты. А дома у ней, верно, детская полна младшеньких, которых нужно и наказывать, и баловать, и следить, чтобы они получали молоко с хлебом, учили катехизис, занимались музыкой и французским языком и ровно в час дня ели жареную баранину. Нужно ездить к другим светским дамам с визитами — либо дружескими, либо деловыми, ведь она — член благотворительного комитета, или бального комитета, или комитета по эмиграции, или комитета при Королевском колледже и обременена невесть еще какими государственными обязанностями. Скорее всего, она посещает бедных по списку; обсуждает со священником раздачу супа и фланелевого белья или обучение приходских детей закону божьему; да еще (если живет в определенной части города), вероятно, ходит по утрам в церковь. Она должна читать газеты и хоть что-нибудь знать о партии, в которой состоит ее муж, — чтобы было о чем поговорить с соседом на званом обеде; а уж все новые романы она наверняка читает: их можно увидеть на столе в ее гостиной, и как бойко она умеет о них поговорить! А к этому прибавь еще хозяйственные заботы — сводить концы с концами; ограждать отца и казначея семейства от чрезмерного испуга при виде счетов модистки; тайком экономить на разных мелочах и сбереженные суммы переправлять сыновьям — морякам или студентам; сдерживать набеги поставщиков и покрывать просчеты экономки; предотвращать стычки между комнатной и кухонной прислугой и следить за порядком в доме. А еще она, может быть, питает тайное пристрастие к какой-нибудь науке или искусству — лепит из глины, делает химические опыты либо, запершись, играет на виолончели, — я не преувеличиваю, многие лондонские дамы этим занимаются, — и вот тебе тип, который нашим предкам и не снился, тип, неотъемлемый от нашей эпохи и цивилизации. Боже мой! Как быстро мы живем и растем! За девять месяцев мистер Пакстон выращивает ананасы величиной с чемодан, а в прежнее время они за три года едва достигали размеров головки голландского сыра; и такое происходит не только с ананасами, но и с людьми. Hoiaper [16] — как по-гречески ананас, Уорингтон?

— Замолчи! Ради бога замолчи, пока не перешел с английского на греческий! — смеясь возопил Уорингтон. — Я в жизни не слышал от тебя такой длинной тирады и даже не подозревал, что ты так глубоко проник в женские тайны. Кто это тебя так просветил, в чьи будуары и детские ты заглядываешь, пока я тут курю трубку и читаю, лежа на соломе?

— Ты, старина, с берега смотришь, как бушуют волны, как другие люди борются со стихией, и тебе этого довольно. А я захвачен потоком, и, честное слово, это мне по душе. Как быстро мы несемся, а?.. Сильные и слабые, старые и молодые, медные кувшины и глиняные… хорошенькая фарфоровая лодочка так весело прыгает по волнам, а потом — рраз! — в нее ударяет бешеная большая барка, и она идет ко дну, и vogue la galere!.. [17] На твоих глазах человек исчез под водой и ты прощаешься с ним… а он, оказывается, только нырнул под корму и вот уже всплыл и отряхивается далеко впереди. Да, vogue la galere! Хорошая это забава, Уорингтон, и не только выигрывать весело, но и просто играть.

— Ну что ж, играй и выигрывай, мальчик. А я буду записывать очки, — сказал Уорингтон, глядя на своего увлекшегося молодого друга чуть ли не с отеческой лаской. — Великодушный играет ради игры, корыстный — ради выигрыша. Старый хрыч спокойно курит трубку, пока Джек и Том дубасят друг друга на арене.

— А почему бы и тебе, Джордж, не надеть перчатки? У тебя и рост и сила подходящие. Дорогой меж, да ты стоишь десяти таких, как я.

— Тебе, конечно, далеко до Голиафа, — отвечал Уорингтон со смешком, грубоватым и нежным. — А я — я вышел из строя. В ранней молодости получил роковой удар. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Возможно, и тебя еще положат на обе лопатки. Не зарывайся, мой мальчик, поменьше гонора, поменьше суетности.

Слишком ли суетным стал Пенденнис, или он только наблюдает житейскую суету, или и то и другое? И виноват ли человек в том, что он всего лишь человек? Кто лучше выполняет свое назначение, тот ли, кто отстраняется от жизненной борьбы и бесстрастно ее созерцает, или тот, кто, спустившись с облаков на землю, ввязывается в схватку.

— Знаменитый мудрец, — сказал Пен, — который с усталым сердцем удалился от жизни и заявил, что все суета сует и томление духа, раньше занимал высокое место среди правителей мира и полностью насладился своим богатством и положением, славой и земными утехами. Нередко почитаемый нами духовный наставник выходит из своей пышной кареты и, поднявшись на резную кафедру собора, воздев руки в батистовых рукавах над бархатной подушкой, вещает, что всякая борьба греховна, а мирские дела — порождение дьявола. Нередко человек с мистическим складом души, замученный укорами совести, бежит от мира за монастырскую ограду (настоящую или фигуральную), откуда ему не видно ничего, кроме неба, и предается созерцанию этого царства небесного, где только и есть отдохновение и добро. Но ведь земля, по которой мы ходим, сотворена тою же Силой, что и бездонная синева, где скрыто грядущее, в которое нам так хотелось бы заглянуть. Кто повелел, чтобы человек трудился в поте лица, чтобы были болезни, усталость, бедность, неудачи, успех, — чтобы одни возвышались, а другие незаметно прозябали в толпе, — кто предначертал одному позор и бесчестье, другому паралич, третьему кирпич на голову — и каждому свое дело на земле, пока его не зароют в ту же землю?

Тем временем окна позолотила заря, и Пен распахнул их, чтобы впустить в комнату свежий утренний воздух.

— Смотри, Джордж, — сказал он, — вот встает солнце. Оно видит все — как выходит в поле селянин; как бедная швея склоняется над работой, а юрист — над своей конторкой; как улыбается во сне красавица, лежа на пуховой подушке; как пьяный гуляка плетется домой спать; как мечется в горячке больной; как хлопочет доктор у постели женщины, терпящей муки, чтобы ребенок родился в мир — родился и принял свою долю страданий и борьбы, слез и смеха, преступлений, раскаяния, любви, безумств, печали, покоя…