История последних политических переворотов в государстве Великого Могола

I. Франсуа Бернье и его книга «История последних политических потрясений в государстве Великого Могола»

Франсуа Бернье родился 25 или 26 сентября 1620 г. около Конкорда в провинции Анжу в крестьянской семье[4]. Величайшим увлечением в его жизни была философия. Начиная с 1642 г., он был учеником, а затем и близким другом выдающегося французского философа-материалиста, занимавшегося также проблемами математики, астрономии, механики и истории науки, Пьера Гассенди (1592-1655), и до конца своих дней оставался верным приверженцем и пропагандистом его учения. В 1647-1650 гг. Ф. Бернье побывал в Германии, Польше, Швейцарии и Италии. Высшее образование он получил в университете Монпелья (Прованс). В мае-июле 1852 г. он сдал там экзамены, в августе получил звание доктора медицины и уехал в Париж.

Вокруг П. Гассенди сложился неформальный кружок из числа людей, которых в те годы называли либертинами, что можно перевести как вольнодумцы. Среди них особо следует отметить философа и публициста Франсуа де Ла Мот ле Вайе (де Ламот-Левайе) (1588-1672) — члена Французской академии, воспитателя Людовика XIV, хорошо знавшего сменивших друг друга первых министров Французского королевства — кардиналов Армана Жана дю Плесси, Ришелье (1585-1642) и Джулио Мазарини (1602-1661). В кружок, наряду с Ф. Бернье, входили также писатель Савиньен Сирано де Бержерак (1619-1655), великий драматург Мольер (настоящее имя и фамилия — Жан Батист Поклен) (1622-1673), поэт Жан Шаплен (1594-1674), приближенный вначале к Дж. Мазарини, а затем — к генеральному интенданту (министру) финансов Жану Батисту Кольберу (1619-1683) и др.

Среди многих других проблем члены кружка гассендистов живо интересовались странами Востока, прежде всего Индией и Китаем. Ф. де Ла Мотом ле Вайе была написана работа «Конфуций — Сократ Китая».

На П. Гассенди, который занимался пропагандой атомистического учения Эпикура, обрушились ярые приверженцы религии, в частности математик и астролог Ж. Б. Морен (1583-1656), обвинивший в двух своих книгах философа в святотатстве. Ф. Бернье дал достойный ответ мракобесу в остросатирических памфлетах «Анатомия смехотворной мыши, или рассуждения Ж. Б. Морена» и «Прах смехотворной мыши». Рассвирепевший Ж. Морен в 1653 г. в письме кардиналу Дж. Мазарини потребовал арестовать Ф. Бернье, добиться у него показаний против П. Гассенди, а затем предать их обоих суду и приговорить к сожжению на костре. Нависшая угроза заставила Ф. Бернье покинуть Париж и скрываться от преследований. Правда, их не последовало: Дж. Мазарини оставил письмо без внимания. В 1654 г. Ж. Морен написал новую работу с обвинением в безбожии теперь уже не только П. Гассенди, но и Ф. Бернье. В ней он назвал последнего «демонейшим демоном, дьяволейшим дьяволом и сатанейшим сатаной»[5].

Возможно, что это было одной из причин, побудивших Ф. Бернье в том же году отправиться в Сирию и Палестину. В 1655 г. он вернулся во Францию и принял участие в похоронах П. Гассенди. В следующем году он уехал в Египет, где почти год прожил в Каире, затем из Суэца отправился в Аравию, вначале в Джидду, в которой задержался на пять недель, затем в Моху и оттуда отплыл в Индию. В конце 1658 г. или начале 1659 г. он достиг Сурата, бывшего тогда одним из важнейших центров деятельности европейских торговых компаний в Индии, а затем направился в глубь страны, стремясь добраться до столиц — Агры и Дели.

Большая часть Индии входила тогда в состав государства, известного в европейской литературе под названием империи Великого Могола. Начало ее было положено в 1526 г. правителем вначале Ферганы, затем Кабула Бабуром. В 1530 г. ему наследовал сын Хумаюн, который в 1539 г. был отстранен от власти Шер-ханом Суром, принявшим титул Шер-шаха. Через десять лет после смерти Шер-шаха в 1555 г. Хумаюн вернулся к власти. В 1556 г. ему наследовал сын — Акбар, значительно расширивший пределы государства. Затем наступило царствование одного из его сыновей — Джахангира (1605-1627). За ним начал править его сын — Шах-Джахан. В сентябре 1657 г. в возрасте 64 лет он заболел, и между четырьмя его сыновьями — Дарой Шукохом, Султан-Шуджей, Аурангзебом и Мурад-Бахшем началась борьба за власть.

Победу в междоусобной борьбе одержал третий сын Шах-Джахана — Аурангзеб. В июне 1659 г. он короновался и принял титул Аламгира — Завоевателя мира. Два его брата (Дара и Мурад-Бахш) были схвачены и лишены жизни, третий (Султан-Шуджа) бежал за пределы страны, где погиб. Выздоровевший же к тому времени Шах-Джахан был заключен сыном в крепость Агры, где и оставался до самой смерти (1666).

Еще до воцарения Аурангзеба во второй половине марта 1659 г. Ф. Бернье по пути в столицу встретился с одним из претендентов на престол — старшим сыном Шах-Джахана Дарой, оказал медицинскую помощь одной из его жен и получил приглашение поступить к нему на службу в качестве врача. Расставшись на четвертый день с Дарой, Ф. Бернье через две-три недели достиг Дели, который стал резиденцией нового Великого Могола. Там он был свидетелем, как в том же самом 1659 г. по повелению Аурангзеба предательски схваченного Дару вместе с внуком с позором провезли по городу.

В Дели Ф. Бернье нашел покровителя, в роли которого выступил один из приближенных Аурангзеба — персидский купец Мухаммед Шафи, получивший еще от Шах-Джахана титул Данешменд-хана. Ф. Бернье становится его домашним врачом и ведет с ним пространные разговоры на самые различные темы, прежде всего о философии Р. Декарта и П. Гассенди. Вместе с тем Ф. Бернье получил должность врача при дворе Аурангзеба. В результате французский путешественник занял такое положение в империи, которое позволило ему посетить множество городов и деревень, расположенных в самых разных областях Индии, и обстоятельно ознакомиться с политической и экономической жизнью страны и ее общественным строем. 1 июля 1663 г. он пишет из Дели письмо Ф. де Ла Мот ле Вайе, в котором описывает и этот город, и Агру и приводит массу подробностей о разных сторонах порядков и жизни Индии.

В декабре 1664 г. Аурангзеб в сопровождении огромной свиты и войска отправляется из Дели в Лахор, куда прибывает в конце февраля 1665 г., а оттуда через два месяца следует в Кашмир. В его свите находятся Данешменд-хан и Ф. Бернье. Эта поездка была описана последним в девяти письмах де Мервейлю. Прибыв в мае в Кашмир, Ф. Бернье проводит там более трех месяцев.

Вскоре после возвращения из Кашмира в ноябре 1665 г. Ф. Бернье отправляется в Бенгалию. Часть пути он проводит вместе со своим соотечественником торговцем драгоценными камнями Жаном Батистом Тавернье (1605-1689), совершившим, начиная с 1631 г., шесть путешествий по странам Востока. Заметки и воспоминания последнего легли в основу вышедшего в 1676 г. двухтомного труда «Шесть путешествий Ж. Б. Тавернье», в котором содержатся сведения и о пребывании Ф. Бернье в Индии.

6 января 1666 г. Ф. Бернье, расставшись в Донапуре с Ж. Тавернье, направился в Касимбазар, а затем в Хугли[6]. Дальнейший его путь лежал в Масулипатам — важнейший порт Голконды. В этом королевстве он встречает 1667 г. Затем, по-видимому, в середине 1667 г. Ф. Бернье через Сурат направился в Персию, где задержался в Ширазе. Оттуда 4 октября 1667 г. он написал письмо Ж. Шаплену в Париж. Из Шираза же 10 июня 1668 г. Ф. Бернье посылает письмо еще одному ученику П. Гассенди — Клоду Эмманюэлю Люйе Шапеллю (р. 1626). В сентябре 1669 г. он прибывает в Марсель, откуда направляется в Париж. Там он пользуется огромным успехом. Его рассказы о путешествиях и особенно о жизни и общественных порядках Индии выслушиваются с огромным интересом. Он получает прозвище Могола или даже Великого Могола. Его приглашают в великосветские салоны, он получает доступ ко двору.

В числе других лиц он по представлению Ж. Шаплена встречается со всемогущим тогда Ж. Кольбером. Один из результатов их разговоров — записка (письмо) Ф. Бернье Ж. Кольберу, носившая пространное название: «О площади, занимаемой Индостаном, обращении золота и серебра, которые попадают сюда, о богатстве, военной силе и юстиции и главной причине упадка азиатских государств». В 1670 г. Ф. Бернье при энергичной поддержке министра получает от Людовика XIV разрешение на издание книги о своем пребывании в Индии.

Труд этот, получивший в оригинале название «История последней революции в государствах Великого Могола» (Histoire de la derniere revolution des Etats du Grand Mogol, etc.), появился в Париже в виде двух небольших книг, каждая из которых включала два тома с самостоятельной пагинацией: первая книга (Т. 1 и 2) вышла в 1670 г., вторая (Т. 3 и 4) — в 1671 г. Сочинение имело поистине колоссальный успех. В течение первых семи лет (1670-1676) эта книга была издана девять раз (кроме двух изданий в Париже, она вышла также в Лондоне, Амстердаме, Франкфурте, Милане). Английский поэт и драматург Джон Драйден (1631-1700) положил один из эпизодов книги Ф. Бернье в основу пьесы под названием «Аурангзеб».

Ф. Бернье, однако, не почил на лаврах. В своем завещании П. Гассенди просил своего верного ученика привести в порядок оставленные им и еще не опубликованные рукописи. Ф. Бернье не только выполнил эту просьбу, но занялся распространением учения своего кумира. В 1677-1678 гг. он выпустил в Лионе «Сокращенное изложение философии Гассенди», которое в последующем несколько раз было переиздано в Париже. Все работы П. Гассенди были опубликованы только на латинском языке и были доступны сравнительно немногим. Написанная по-французски работа Ф. Бернье сделала философские идеи П. Гассенди известными широкой публике. Умер Ф. Бернье 22 сентября 1688 г.

Но книге его об Индии суждена была долгая жизнь. Она продолжала издаваться и после смерти автора. Достаточно сказать, что к 1833 г. она выдержала 29 изданий на всех важнейших языках Европы. К ней обращались и продолжают обращаться многие исследователи, причем отнюдь не только специалисты по истории Индии.

Книга Ф. Бернье, какой она вышла в 1670 г. и продолжала и продолжает издаваться, не представляет собой единого целостного произведения. Она состоит из нескольких частей, написанных в разное время и в различных условиях. Первая из них — труд, давший название всей книге в целом — «История последней революции в государствах Великого Могола», в которой было дано подробное описание борьбы четырех сыновей Шах Джахана за власть, завершившейся победой Аурангзеба. Ее продолжением является работа «Особенные события, или рассказ о том, что приключилось значительного в течение пяти или шести лег после войны в государстве Великого Могола». Затем следуют письмо (записка) Ж. Б. Кольберу, письмо Ф. де Ла Моту ле Вайе, письмо Ж. Шаплену, письмо К. Шапеллю, в котором кратко излагается философия П. Гассенди, и девять писем де Мервейлю. К девятому письму приложены ответы на пять вопросов, которые де Мервейль задал Ф. Бернье по поручению известного издателя описаний путешествий Мелхиседека Тевено (1640-1692). Если не по форме, то по существу это еще одна часть книги. Завершает книгу «Памятная записка», в которой приведены данные о доходах Великого Могола.

В силу такого разнообразия содержания книга Ф. Бернье нередко выходила под названиями, отличными от оригинального: «Путешествия Франсуа Бернье, доктора медицины факультета Монпелье, содержащие описание государств Великого Могола, Индостана, королевства Кашмир и т.д.» (Voyages de Franccis Bernier, Docteur en medicine de la Faculte de Montpeller, contenant la description des etats du Grand Mogol, del’Hindoustan, du royaume de Kachemire, etc. T. 1-2. Amsterdam, 1699; T. 1-2. Paris, 1830), или «Путешествия Франсуа Бернье, доктора медицины факультета Монпелье, содержащие описание государств Великого Могола, Индостана, королевства Кашмир, и т.д. Где он обсуждает богатства, власть, правосудие и главные причины упадка государств Азии, а также многие значительные события, из чего видно, как золото и серебро после обращения оседают в Индостане, откуда больше не возвращаются» (Voyages de Francois Bernier, Docteur en medicine de la Faculte de Montpelier, contenant la Description des Etats du Grand Mogol, de l’Hindoustan, du royaume de Kachemire, etc. Ou il est draite ces richness, des forces, ce la justice & des causes principales de la decadence des Etats de l’Asie & plusisure evenments considerables. Et ou l’on voit comment l’or & l’argent apres avoir circule dans le monde passent dans l’Hindoustan, d’ou ils ne reviennent plus. T. 1-2. Amsterdam, 1710-1711), или «Путешествия no Могольской империи» (Bernier F. Travels in the Mogul Empire. Westminster, 1891; Delhi, 1968) и др.

Как уже отмечалось, первое русское издание книги Ф. Бернье было неполным: были опущены посвящение королю, обращение к читателям, конец письма Ж. Шаплену, полностью письмо К. Шапеллю, окончание девятого письма де Мервейлю, целиком ответы на вопросы М. Тевено и «Памятная записка».

II. Возникновение первых научных унитарно-стадиальных концепций истории

Чтобы понять значение книги Ф. Бернье для исторической науки (историологии) и философии истории (историософии), нужно обратиться к истории этих областей знания. В эпоху Ренессанса начала возрождаться историческая наука. Первоначально она, как и античная историология, была не столько наукой в точном смысле слова, сколько пранаукой, но с течением времени стала обретать характер подлинного объективного исследования прошлого.

Важнейшим моментом в ее развитии было становление идеи исторического прогресса. Она присутствует уже в труде Жана Бодена (1530-1596) «Метод легкого познания истории» (1566) и сочинении Джордано Бруно (1548-1600) «Пир на пепле» (1584). К концу XVIII в. идея прогресса окончательно победила.

Прочную основу для этого создали те периодизации всемирной истории, которые к тому времени утвердились в науке. Их возникновение и разработка была во многом связана с Великими географическими открытиями, расширившими кругозор европейцев, ознакомивших их с различными народами, жившими совершенно иначе, чем они сами. Главный материал для этого дала тогда Америка.

Одна из этих периодизаций заключалась в подразделении всей истории человечества на периоды дикости, варварства и цивилизации. Три последних понятия формировались постепенно и стихийно. Люди долгое время пользовались ими, не пытаясь их теоретически осмыслить, провести четкие грани между обозначаемыми ими периодами. Первую теоретическую разработку этой периодизации мы находим в труде шотландского мыслителя Адама Фергюсона (1723-1816) «Опыт истории гражданского общества», впервые увидевшего свет в 1767 г.

А. Фергюсон применяет для обозначения конкретных отдельных обществ (социоисторических организмов, сокращенно — социоров) слово «нация». Он прежде всего различает «нации» развитые, воспитанные, цивилизованные и «нации» неразвитые, грубые, примитивные. Было время, когда все человечество находилось в грубом, примитивном состоянии. В последующем часть его в результате медленного и постепенного прогресса достигла более высокого состояния.

В свою очередь, среди грубых «наций» можно выделить дикарские и варварские. Дикарские «нации» жили охотой, рыболовством, собирательством, а в некоторых случаях и земледелием. У них не было частной собственности. Весь продукт шел общине и делился между ее членами соответственно их нуждам. Все люди были равны. Не было ни бедных, ни богатых, ни правителей, ни управляемых.

Таким образом, у А. Фергюсона мы сталкиваемся не просто с идеей первобытного коммунизма, которая присутствовала уже в «Опытах» (1580) Мишеля Монтеня (1533-1592), «О праве войны и мира» (1625) Гуго Гроция (Хейга де Гроота) (1583-1645) и «Кодексе природы» (1755) Морелли, а с достаточно разработанной его концепцией. Варварское состояние А. Фергюсон связывает, прежде всего, со скотоводством. Но он не настаивает на том, что все варвары были кочевниками-скотоводами. В Западной Европе, например, они были земледельцами. С переходом от дикого состояния к варварскому зародились частная собственность, различного рода отношения зависимости, деление на ранги, власть одних людей над другими. Когда же возникло широкое разделение труда, появились общественные классы и государство, на смену варварскому состоянию пришло цивилизованное.

Утверждение представлений о дикости, варварстве и цивилизации как трех этапах развития человеческого общества было одновременно возникновением определенной классификации социоисторических организмов. Все они были подразделены на дикарские, варварские и цивилизованные. Это была первая достаточно четкая типология социоисторических организмов, а тем самым и их систем, причем типология стадиальная. В результате теоретической разработки, предпринятой прежде всего А. Фергюсоном, трехчленная периодизация истории человечества превратилась в более или менее стройную концепцию мировой истории. Суть этой концепции заключалась в том, что история человечества понималась как один единый процесс поступательного развития, в ходе которого одни стадии эволюции человеческого общества в целом сменялись другими, более высокими. Согласно этой концепции, в истории человечества происходила смена всемирных эпох, в основе которой лежала смена стадий развития человеческого общества в целом. Она с полным правом может быть названа унитарно-стадиальной концепцией всемирной истории.

Другая периодизация — выделение в истории человечества периодов, отличающихся друг от друга способами обеспечения существования человека. Вначале были выделены охотничье-собирательская, скотоводческая, или пастушеская, и земледельческая стадии. Вскоре к ним добавилась в качестве высшей торговая (коммерческая), или торгово-промышленная, стадия. Тем самым возникла и определенная стадиальная типология социально-исторических организмов. Таким образом, данная периодизация истории человечества стала одновременно и определенной, причем тоже унитарно-стадиальной, концепцией всемирной истории.

Впервые в достаточно четкой форме эта концепция была изложена в работе французского экономиста Анн Робера Жака Тюрго (1727-1781) «Рассуждения о всеобщей истории» (ок. 1750) и в лекциях, которые читал в начале 50-х годов XVIII в. в университете Глазго выдающийся британский экономист Адам Смит (1723-1790). Впоследствии А. Смит изложил свои взгляды в труде «Исследование, о природе и причинах богатства наций» (1776).

Из двух рассмотренных выше периодизаций историков (в отличие от экономистов и философов) все же больше привлекало деление человеческой истории на стадии дикости, варварства и цивилизации. Но эта периодизация была для них явно недостаточной. Ведь историки вплоть до середины XIX в. занимались исследованием исключительно лишь писаной истории, т.е. историей только цивилизованных обществ. Историческая наука настоятельно нуждалась в периодизации писаной истории человечества.

И такая периодизация начала возникать, причем довольно рано — еще в эпоху Возрождения. Начало свое она берет в трудах выдающихся итальянских историков Леонардо Бруни (1370/74-1444), Флавио Бьондо (1392-1463) и Никколо ди Бернардо Макьявелли (1469-1527). Она состояла в подразделении писаной, цивилизованной всемирной истории на античную, средневековую и новую.

Эта периодизация складывалась постепенно и впервые нашла свое совершенно четкое выражение в трудах немецкого историка Кристофа Келлера (1637-1707), именовавшего себя на латинский лад Христофором Целлариусом (Целларием). В 1675 г. он опубликовал работу, носившую название «Ядро истории средней между античной и новой» (Nucleus historiae inter antiquam et novam mediae). За этим последовала его «Трехчастная история» (Historia tripartita). Первая книга вышла в 1685 г. и называлась «Античная история» (Historia antiqua). В ней изложение доводилось до правления императора Константина Великого. Вторая книга, увидевшая свет в 1688 г., носила название «История Средних веков от времени Константина Великого до взятия турками Константинополя» (Historia medii aevi a temporibus Constantini Magni ad Constantinopolim a Turcis captam deducta). В 1696 г. появилась третья и последняя книга — «Новая история» (Historia nova).

Конечно, историки с самого начала знали, что до Греции и Рима на Востоке существовали государства — Египет, Ассирия, Персия и ряд других. Некоторые мыслители, в частности Жан Боден и Луи Леруа (1510-1577), еще в XVI-XVII вв. создавали схемы, в которых Древний Восток и античность выступали как качественно отличные стадии исторического развития. Но такие представления не получили широкого признания. Древний Восток рассматривался как некое преддверие, начальный этап античности.

С самого начала в делении истории на античность, Средневековье и Новое время в неявной форме присутствовала известная классификация социоисторических организмов. В качестве типов в ней выступали античные и средневековые социоисторические организмы, а также общества Нового времени. Однако эта типология была на первых порах крайне неопределенной. Да и стадиальной назвать ее было трудно. Ведь первоначально античная, средневековая и новая эпохи не понимались как связанные с разными стадиями поступательного развития человеческого общества. Унитарно-стадиальной концепцией истории человечества после его перехода к цивилизации она первоначально не была.

Однако постепенно по мере накопления и осмысления материала, как современного этапа истории человечества, так и его прошлой истории на основе рассмотренной выше трехчленной (античность — Средние века — Новое время), периодизации истории цивилизованного общества шел процесс формирования подлинной унитарно-стадиальной концепции человеческой истории.

Первоначально историки мало что могли сказать о существенных признаках, отличающих античные, средневековые и современные им социоисторические организмы. Но постепенно по мере накопления фактических данных и их осмысления крайне неопределенная вначале классификация начала обретать черты подлинной типологии, причем типологии стадиальной.

Публикация античных источников и работы исследователей обществ Древней Греции и Древнего Рима дали основание для вывода, что античный мир базировался на рабстве. Для характеристики средневекового общества все чаще начали использоваться термины «феодальное право», «феодальные порядки», «феодальный строй», «феодальное общество», а к концу XVIII в. появился и термин «феодализм». Принято связывать начало изучения феодального строя с работой Шарля Монтескье (1689-1755) «О духе законов» (1748). Однако в действительности вопрос о происхождении феодов (de origine feodorum), феодальных институтов и феодального права был поставлен еще гуманистами, в частности Франческо Петраркой (1304-1374), и был объектом дискуссий историков и юристов в XVI в. Одни считали, что корни этих институтов уходят в античность, другие выводили их из порядков галлов или германцев, третьи склонялись к признанию их результатом германо-романского или, шире, варварско-романского синтеза[7].

Если первоначально под «феодальным порядком» понималась в основном лишь столь характерная для начальных этапов позднего Средневековья иерархическая система, связывавшая сюзеренов и вассалов, то в последующем все больше внимания стало уделяться отношениям между господствующим классом и крестьянством, прежде всего крепостничеству. В этом отношении большую роль сыграла работа британского историка Уильяма Робертсона (1771-1793) «История царствования императора Карла V» (1769). Средневековое общество все в большей степени стало рассматриваться как основанное на крепостничестве.

При попытке понять сущность социоисторических организмов Нового времени все чаще стали обращаться к понятиям, разработанным сторонниками той периодизации истории человечества, в основу которой была положена смена «способов жизнеобеспечения», прежде всего к понятию торгово-промышленного общества. Как наука об этом, и первоначально только об этом обществе, возникла политическая экономия. Понятие «капитал», появившееся впервые в XII-XIII вв. в связи с бурным развитием в Западной Европе товарно-денежных отношений, получило к XVIII в. статус научной категории. К нему добавились понятия товара, стоимости, земельной ренты, заработной платы. В XVII в. возникло, а в XVIII в. получило права гражданства и слово «капиталист». В результате общество Нового времени в конечном счете получило название капиталистического.

В определенной степени многие из этих достижений исторической, экономической и философской науки того времени нашли свое концентрированное выражение в философско-исторической концепции, созданной выдающимся французским мыслителем Клодом Анри де Ревруа, графом де Сен-Симоном (1760-1825).

А. Сен-Симон не сомневался в существовании первобытной эпохи в истории человечества, но на ней специально не задерживался. Почти совсем не было учтено им все то, что связано с историей Востока вообще, Древнего Востока в частности. В его концепции присутствуют лишь античная, средневековая и новая эпохи мировой истории. Но здесь им сказано новое слово. Каждую из этих эпох он совершенно четко связал с определенной общественной системой, определенной организацией общества.

С античной эпохой он связывает общественную систему, основанную на рабстве, причем, в отличие от многих мыслителей XVIII в., он считает появление рабства огромным прогрессом в развитии человечества. Для средневековой эпохи была характерна феодально-богословская, или просто феодальная, система, базирующаяся на крепостничестве. Ее возникновение было новым большим шагом вперед в человеческой истории. Эпохе Нового времени соответствует индустриальная (промышленная) система.

Каждая новая общественная система является более прогрессивной, чем предшествующая. Возникновение каждой из них означает подъем человечества на новую, более высокую ступень развития. Именно переход от одной такой общественной системы к другой лежит в основе смены эпох мировой истории.

Каждую из двух первых выделенных им стадий всемирно-исторического развития А. Сен-Симон связывает с определенной формой эксплуатации человека человеком: античную — с рабством, феодальную — с крепостничеством. Но хотя ему было прекрасно известно, что для индустриальной системы характерным был наемный труд, он это оставляет в тени.

Данная непоследовательность была преодолена в трудах его учеников и почитателей. В книге «Изложение учения Сен-Симона. 1828-1829», представляющей собой запись лекций Сен-Амана Базара (1791-1832), которые были прочитаны по поручению сенсимонистской школы, история цивилизованного человечества предстает, прежде всего, как последовательная смена форм эксплуатации человека человеком. Первая из них — рабство, следующая — более мягкая — крепостничество, а последняя — еще более ослабленная — наемный труд. Следующий шаг в истории человечества должен состоять в полном уничтожении всякой эксплуатации и возникновении общества, в котором ее не будет совсем.

Таким образом, результатом развития философско-исторической, исторической и вообще обществоведческой мысли XVI-XVIII вв. было утверждение к началу XIX в. в исторической — и не только исторической науке — унитарно-стадиального понимания развития человечества. Были достаточно отчетливо выделены три стадиальных типа цивилизованного общества: рабовладельческое (античное), феодальное (средневековое) и капиталистическое (современное).

III. Проблема общественного строя стран Востока

О социальных порядках обществ Древнего Востока в то время практически ничего не было известно. До начала XVII в. мало что знали европейцы и об общественном строе современных стран Востока. Но затем положение начало меняться. Стали накапливаться материалы, которые свидетельствовали том, что эти общества, будучи несомненно цивилизованными, не могут быть отнесены ни к одному из выявленных наукой типов цивилизованного общества, не являются ни рабовладельческими, ни феодальными, ни тем более капиталистическими.

Первый шаг в этом направлении был, по-видимому, сделан Томасом Ро, бывшим в 1615-1619 гг. послом Англии при дворе Великого Могола Джахангира (отца Шах-Джахана). В своих заметках он писал, что в Индии нет частной собственности на землю, ибо всей землей владеет король. «Он наследует каждому подданному после его смерти»[8]. Но хотя индийский историк С. Н. Мухерджи считает Т. Ро основоположником «теории восточного деспотизма»[9], с этим вряд ли можно согласиться. Высказывания английского дипломата оставались долгое время незамеченными.

Широкую известность особенности социально-экономического строя стран Востока получили только после появления книги Ф. Бернье «История последней революции в государствах Великого Могола» (1670-1671). Именно в ней, прежде всего в записке Ж. Кольберу, впервые было достаточно убедительно показано качественное отличие отношений собственности и вообще всех общественных порядков стран Востока (Индии, Персии, Турции) от социального строя государств Западной Европы, причем как от того, что существовал там в Средние века, т.е. феодального, так и от того, который шел ему на смену — капиталистического. Главную особенность стран Востока Ф. Бернье видел в том, что там вся земля была собственностью государства, точнее, правителя государства. Это он истолковывал как отсутствие частной собственности на землю.

«...Обратите внимание на то, — писал он в записке Ж. Кольберу, — что Великий Могол является наследником всех эмиров, или вельмож, и мансабдаров, или маленьких эмиров, которые состоят у него на жалованье, а также на то, что все земли государства, — а это имеет важнейшие последствия, — составляют его собственность, за исключением кое-каких домов или садов, которые он позволяет своим подданным продавать, делить или покупать друг у друга по их усмотрению...»[10] «Все земли империи, — пояснял он в другом месте, — составляют собственность государя и раздаются как бенефиции, носящие название джагир (в Турции их называют тимар), воинам армии вместо жалованья или пенсии, смотря по тому, что имеет в виду слово джагир, которое означает место, которое можно взять, или место с пенсией»[11]. И такие порядки существуют не только в Индии. «Эти три государства — Турция, Персия и Индостан, — заключает Ф. Бернье, — уничтожив понятия "мое" и "твое" по отношению к земельным владениям, что является основой всего, что есть в мире ценного и прекрасного, поневоле очень похожи друг на друга и имеют один и тот же недостаток: рано или поздно их неизбежно постигнут те же бедствия, та же тирания, то же разорение, то же опустошение»[12].

В последующем к таким же взглядам на общественный строй Индии уже в следующем веке пришли многие английские исследователи этой страны, значительная часть которой оказалась к тому времени под властью Великобритании. Прежде всего следует назвать книги лейтенанта-полковника на службе Ост-Индской компании Александра Доу «История Индостана» ( Т. 1-2. 1768; 1770; Т. 3. 1772) и Джеймса Гранта «Исследование природы земиндарского землевладения, в земельной собственности Бенгалии» (1790). Подобного рода воззрения развивались в обобщающих работах Чарлза Паттона «Влияние собственности на общество и государство» (1797) и его брата Роберта Паттона «Принципы азиатских монархий, политически и экономически исследованные и противопоставленные тем, что действовали в монархиях Европы...» (1801).

Особенно интересна работа Р. Паттона, который до своей отставки вначале служил офицером в армии Ост-Индской компании, а затем был губернатором острова Святая Елена. «Все, что мы знаем, — писал он, — это то, что на всем пространстве земель, называемом Азией, включая сюда также часть Африки, — простирающемся от Средиземного, Черного и Каспийского морей на севере и до Индийского океана на юге; от Африки на западе и до отдаленнейших границ Китая на востоке, — здесь всюду преобладает монархическое правление; и всякий раз, как устанавливалось земледелие, собственность на землю принадлежала правителю, и земельная рента составляла главный его доход, исключая, таким образом, возможность существования крупных землевладельцев; вследствие этого во всех этих правительствах на власть государя не накладывалось никаких ограничений или стеснений, что постоянно и неизменно увековечивало ее произвольный и абсолютный характер»[13]. Но в одном важном отношении Р. Паттон пошел дальше Ф. Бернье. Кроме собственности на землю монарха, которую он называет абсолютной (absolute property), он отмечает существование на Востоке еще и другого вида собственности на ту же самую землю, которую он называет владельческой (possessory property). «Здесь, — пишет автор, — я высказываюсь за двоякое существование земельной собственности в Индостане, которое я различаю и по терминам: абсолютная собственность (absolute property), дающая право на ренту и существующая у государя, который может ее передавать или предназначать кому-либо, и владельческая собственность (possessory property), связанная с обязанностью платить ренту, наличествующая у земледельца (ryot, или лица, занимающего землю) под условием обработки земли и доставления ренты или дохода государству или его заместителю; которая, будучи фактически фундаментально наследственной, а также передаваемой, по существу представляет собой подлинную собственность, но при этом всегда подчиненную и зависящую от человека, который является абсолютным собственником того же самого объекта»[14].

У взгляда, отстаиваемого Ф. Бернье и другими упомянутыми выше авторами, нашлись противники. С резкой его критикой выступил, например, Вольтер (настоящее имя и фамилия — Франсуа Мари Аруэ) (1694-1778), который был автором немалого числа исторических работ, в сочинении «Фрагменты истории Индии, о генерале Лалли и многих других...» В своем другом труде — «Опыте о нравах и духе народов» (1756; 1769), в котором была нарисована картина всемирной истории, он утверждал, что в Оттоманской империи, Персии, Индии, Монголии, а также в Перу и России существовали феодальные порядки.

Те исследователи XVII-XVIII вв., которые рассматривали восточные общества как особый социальный тип, отличный от рабовладельческого, феодального и капиталистического общества, в большинстве своем не характеризовали его как стадиальный. Они писали в основном о современном им Востоке. Исключение составляла названная выше работа Р. Паттона, в которой к числу обществ с государственной собственностью на землю отнесены не только все современные государства Востока, но и древняя Персия и Древний Египет.

Положение изменилось в XIX в., в котором мир Древнего Востока впервые предстал перед европейцами во всем своем величии. С этого времени исследователи все чаще стали выделять историю Древнего Востока в качестве особой самостоятельной эпохи, отличной от классической античности. Во второй половине XIX в. деление цивилизованной истории человечества на четыре мировых эпохи: древневосточную, античную, средневековую и новую — в основном утвердилось в исторической науке.

Начало этому положили не историки, а философы. Великий немецкий мыслитель Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770-1831) в своих «Лекциях по философии истории» попытался дать законченную картину всемирной истории. Она предстает в его труде как единый закономерный процесс движения от низших форм к высшим, более совершенным. В основе его, по Гегелю, лежит развитие абсолютного духа. Конкретизируя это понятие, Г. Гегель говорит о народном духе, который воплощает в себе единство законов, государственных учреждений, религии, философии, искусства у того или иного конкретного народа.

Прогресс во всемирной истории каждый раз осуществляется одним определенным народом, дух которого является на данном этапе носителем мирового духа. Другие народы к этому времени либо исчерпали себя, либо еще не дошли до необходимой ступени развития. Имеются и такие народы, дух которых никогда не был и не станет воплощением мирового духа. Это — неисторические народы.

Подъем человечества как целого на новую, более высокую ступень развития предполагает смену народа — носителя абсолютного духа. Мировой дух, развиваясь, перемещается. Движение всемирной истории происходит не только во времени, но и в пространстве. «Всемирная история, — говорит Г. Гегель, — направляется с Востока на Запад, так как Европа есть безусловный конец всемирной истории, а Азия ее начало»[15]. Именно поэтому последовательно сменяющиеся стадии в истории человечества выступают у него не столько как временные эпохи, сколько как «миры», которые имеют либо территориальное обозначение («восточный мир»), либо называются по имени народа — носителя мирового духа («греческий мир», «римский мир», «германский мир»).

Критерием поступательного развития является степень осознания свободы. «Всемирная история, — провозглашал Г. Гегель, — есть прогресс в сознании свободы, который мы должны познать в его необходимости»[16]. Всемирную историю Г. Гегель начинал с возникновения государства. Первобытное состояние человечества, «распространение языка и формирование племен лежат за пределами истории»[17]. Впервые государство возникло на Востоке. Поэтому началом истории является «восточный мир». Тремя его основными отделениями являются истории Китая, Индии и Персии.

Важную особенность восточного мира Г. Гегель видел в наличии там государственной собственности на землю. С этим он связывал царивший там деспотизм. В «восточном мире» люди еще не осознали, что свобода составляет их сущность. Поэтому все они здесь — рабы, исключая верховного правителя — деспота. Но его свобода есть произвол.

С Востока мировой дух переместился в «греческий мир», а затем в «римский мир». Но хотя каждому из этих двух миров посвящен отдельный раздел, Г. Гегель иногда говорит не о «греческом мире» и «римском мире», а о «греческом и римском мире» (не мирах!). В этих двух крайне близких друг к другу мирах часть людей осознала, что свобода представляет их сущность. Они стали свободными в отличие от тех, которые этого не осознали и потому остались рабами.

Под «германским миром» Г. Гегель понимает не только Германию, но также все те области Европы, которые входили в состав Западной Римской империи и были в эпоху Великого переселения народов завоеваны германцами: Испанию, Португалию, Францию, Италию, Британию. Германские народы, приняв христианство, осознали, что человек свободен как таковой. Но для того, чтобы этот принцип был воплощен в жизнь, нужно было время.

Г. Гегель не отказывается от выделения периодов Средних веков и Нового времени. Но ту эпоху, которую в исторической науке принято именовать Средневековьем, он подразделяет на два периода: один — от Великого переселения народов до падения империи Каролингов, другой — от крушения этой державы до начала Реформации. Название «Средние века» он употребляет только по отношению ко второму. С Реформации, по Гегелю, начинается новая история. В результате в истории «германского мира» он выделяет три отдела: элементы христианско-германского мира, Средние века и Новое время.

Разработанная Г. Гегелем глобально-стадиальная концепция истории была усвоена целым рядом французских философов и историков: Виктором Кузеном (1792-1867), Жюлем Мишле (1798-1874) и Пьером Симоном Балланшем (1776-1847). В работе последнего «Опыты социальной полигенезии» (1827) важной категорией является впервые введенное им еще в труде «Старик и юноша» (1820) понятие отдельной, конкретной цивилизации. Эти локальные цивилизации выступают у него как стадии некоего идеального, общего для всех народов исторического развития. Смена цивилизаций происходит болезненно. Отжившие цивилизации погибают. Но из огня социальных катастроф, из пепла старых форм человечество, как птица Феникс, возрождается к новой жизни. Впрочем, старые цивилизации не обязательно гибнут. Одни народы идут дальше, другие остаются на ранних стадиях. Цивилизации, уже пройденные европейскими народами, все еще сохраняются в Азии.

Но философы и историки ограничивались самыми общими положениями об общественном строе стран Востока. Более конкретно подошли к этому некоторые из экономистов. Политическая экономия возникла как наука о капиталистических социально-экономических отношениях. Исследованиями иных социально-экономических отношений подавляющее большинство экономистов никогда не занималось, а многие из них и до наших дней отрицают существование таковых или, по меньшей мере, объявляют капиталистические отношения естественными, а все прочие — неестественными.

Одним из редчайших исключений был замечательный английский экономист Ричард Джонс (1790-1853). Он первым по-настоящему занялся изучением докапиталистических антагонистических экономических систем. Ему принадлежит несколько работ, из которых прежде всего следует отметить «Опыт о распределении богатства и об источниках налогов» (1831), «Вводная лекция по политической экономии» (1833), «Лекции о труде и капитале» (ок. 1833), «Политическая экономия народов» (1852).

Р. Джонс исходит из того, что политическая экономия есть наука, изучающая законы производства и распределения общественного богатства. Установив, что в разные эпохи и в разных странах общественное богатство (т.е. общественный продукт) создается и распределяется по-разному, он вводит понятие об особых, специфических формах производства и распределения общественного богатства. Для обозначения этих особых форм общественного производства Р. Джонс использует словосочетания «способ производства и распределения», «способ распределения» и «способ производства».

Способ производства и распределения, понимаемый как система экономических отношений, образует экономический строй, экономическую структуру, экономическую организацию, скелет общества, который определяет все прочие существующие в нем социальные отношения и различные проявления его духовной жизни. Поэтому существуют различные формы общества.

У Р. Джонса много говорится о развитии производства. Способы производства и распределения выступают у него как ступени экономического развития. В историческом развитии человечества происходит смена способов производства и распределения богатства. Он говорит также о стадиях развития производительных сил. Но сколько-нибудь четкое представление об отношениях между системой экономических связей и производительными силами общества у него отсутствует. Он лишь в самом общем виде говорит о влиянии способов распределения общественного богатства на производительные силы, а также на политический и моральный характер народов. Ничего определенного не может он сказать об источниках развития производства.

Но для него несомненно, что развитие производства и преобразования в экономической структуре общества приводят к изменениям во всем обществе. То, что экономическая структура общества определяет все его основные особенности, у Р. Джонса не вызывает никакого сомнения. Отсюда он делает очень важный вывод: «Только точное познание этой структуры может дать нам ключ к пониманию минувших судеб различных народов мира, вскрывая их экономическую анатомию и показывая таким образом наиболее глубокие источники их силы, элементы их учреждений и причины их обычаев и характера... Нет ни одного периода древней или новой истории, на который обстоятельное знание различий и изменений в экономической структуре наций не проливало бы ясного и постоянного света. Именно такого рода знание должно научить нас понимать тайные чудеса Древнего Египта, могущество его монархов, великолепие его памятников; военную силу, с которой Греция отбивала легко возобновляемые мириады войск великого царя; юную мощь и длительную слабость Рима; преходящую силу феодальных государств; более постоянную мощь современных наций Европы...»[18]

В своих работах он главное внимание уделяет обществам, в которых господствовало земледелие. По существу им было введено понятие аграрного общества, отличного от промышленного, индустриального. Хотя он признает существование первобытного общества, но оно находится за пределами его исследования. Согласно его точке зрения, там, где люди занимаются земледелием, земля всегда находится в собственности немногих и, соответственно, там уже существует земельная рента.

В центре его внимания — земельная рента, которую он называет просто рентой. Люди, составляющие любое земледельческое общество, прежде всего подразделяются на тех, кто платит ренту, и тех, кто получает ее. Ренту получают владельцы земли от людей, которые обрабатывают принадлежащую им землю. Система отношений между владельцами земли и теми, кто на ней работает, — главные связи внутри земледельческого общества.

Таким образом, и здесь перед нами предстает система экономических отношений, причем столь же естественная, как и капиталистическая, но только качественно иная. И здесь в основе отношений по распределению общественного продукта лежат не произвол, не насилие, а отношения по распределению средств производства, но только в данном случае прежде всего земли. Эта система также с неизбежностью порождает общественные классы, но иные, чем при капитализме. Рентные отношения образуют скелет земледельческого общества и определяют его социальные, политические и моральные черты. Поэтому изучение ренты дает ключ к пониманию такого общества. Ренту, которую платят люди, обрабатывающие землю, ее владельцам, Р. Джонс называет первичной, или крестьянской. Существуют разные формы крестьянской ренты, которые Р. Джонс подвергает исследованию.

Самая древняя форма ренты с незапамятных времен существовала и продолжает существовать в Азии. Ее Р. Джонс именует рентой райятов. Единственным собственником земли является монарх. Поэтому все земледельцы страны обязаны платить ему ренту. Полученные доходы монарх использует на содержание своего двора, чиновничьего аппарата и армии. Люди, занимающиеся ремеслом, обслуживают монарха и его двор. Как следствие, никакой социальной силой они не являются. Когда монарх переносит столицу, все ремесленники и торговцы переселяются вслед за ним, и старый город исчезает. Так как не существует никакой общественной силы, которая могла бы ограничить власть монарха, в подобном государстве господствует деспотизм.

Для такого общества характерно стремление к непрерывному росту земельной ренты. Рост ренты при неизменном характере производства ведет к разрушению производительной способности райятов. Это, в конце концов, приводит государство к краху. На месте могущественной империи остаются руины.

Таким образом, Р. Джонс впервые дал экономический анализ того способа производства, который в последующее время получил название азиатского способа производства. В Европе в прошлом, по его мнению, также преобладали такие же порядки, а затем они приняли смягченные формы и, наконец, исчезли.

В земледельческом обществе более позднего типа существует класс крупных землевладельцев. Они сами ведут хозяйство при помощи чужих рабочих рук. Чтобы избавиться от забот по прокормлению работников, хозяева земли выделяют им участки, чтобы те могли сами содержать себя. А за это землевладельцы требуют от них работы на остальной земле. Это — рента трудом, или барщина. При такой форме ренты крестьянин находится в личной зависимости от землевладельца. Земельная аристократия, имея собственный источник дохода, не зависящий от воли монарха, ограничивает власть последнего. Р. Джонс неоднократно употребляет слово «феодализм», но понимает под ним систему иерархических отношений внутри класса землевладельцев. Поэтому, с его точки зрения, феодализм существовал только в Западной Европе и лишь в Средние века.

Неэффективность барщинного хозяйства делает неизбежным замену его издольной арендой. При такой форме землевладелец предоставляет работнику землю и снабжает его капиталом. Крестьянин-арендатор самостоятельно ведет хозяйство и платит землевладельцу ренту продуктами. Он является лично свободным человеком.

В стройную картину эволюции форм земельной ренты диссонансом врываются античная Греция и Рим. Там земля вначале обрабатывалась рабами, а затем им на смену пришли издольные арендаторы. И это произошло задолго до того, как во Франции и Англии вначале утвердилась рента трудом, а затем сменилась издольщиной.

В земледельческом обществе с издольной арендой проявляются ремесленники и мастеровые. Некоторые из них, разбогатев, начинают нанимать работников. Так возникает класс капиталистов, отличный от классов наемных рабочих, землевладельцев и земледельцев. Этот класс иногда появляется и в сельском хозяйстве и берет в свои руки земледелие. Таких капиталистов обычно называют фермерами. Ренту, которую они платят земледельцам, можно назвать вторичной, или фермерской.

В целом же при капитализме центр тяжести перемещается с земледелия на промышленность. Основная масса населения капиталистического общества не занимается земледельческим трудом. Капитал выступает как мощный двигатель производительных сил. Рост капитализма приводит к появлению и широкому использованию машин. Но и капитализм является преходящей формой общественного производства и общественного устройства. На смену ему рано или поздно придет новый строй, при котором рабочие станут собственниками средств производства.

Важно отметить, что в трудах Р. Джонса общество, основанное на ренте райятов, является стадиальным типом общества, причем самым древним из цивилизованных обществ. У Р. Джонса нет сомнений, что общество такого типа характерно не только для современных восточных стран, оно существовало и на Древнем Востоке.

Р. Джонсом был сделан большой шаг вперед в понимании развития общества. Он увидел и источник общественных идей, и основу общества в системе социально-экономических отношений. Однако дать ответ на вопрос, чем определятся характер социально-экономических отношений, а тем самым и на вопросы, почему в одну эпоху существуют одни социально-экономические отношения, а в другую — качественно иные, и почему одна социально-экономическая система сменяется в истории человечества другой, он оказался не в состоянии. Эту задачу решили только К. Маркс и Ф. Энгельс.

IV. К. Маркс и Ф. Энгельс и проблема «азиатского» способа производства

Следующим шагом в развитии унитарно-стадиального понимания истории было появление марксистской материалистической концепции истории. Она была создана Карлом Генрихом Марксом (1818-1883) и Фридрихом Энгельсом (1820-1895). Согласно этой теории истории фундаментом, базисом любого конкретного общества, т.е. социоисторического организма, является определенная система социально-экономических (производственных) отношений. Существует несколько типов социально-экономических отношений и, соответственно, несколько качественно отличных друг от друга их систем, или общественно-экономических укладов (рабовладельческий, феодальный и т.п.). Каждая такая система социально-экономических отношений является общественной формой, в которой происходит процесс производства. Производство, взятое в определенной общественной форме, есть не что иное, как определенный способ производства (рабовладельческий, феодальный и т. п.).

Естественным поэтому для марксизма является положить в основу классификации социоисторических организмов господствующие в них общественно-экономические уклады или, что в данном отношении то же самое, способы производства. Социоисторические организмы, в которых господствует один и тот же общественно-экономический уклад, относятся к одному и тому же типу. Социоисторические организмы, в которых доминируют разные способы производства, относятся к разным типам.

Типы социоисторических организмов, выделенные по такому признаку, получили название общественно-экономических формаций. Последних существует столько, сколько существует основных способов производства. Общественно-экономические формации не просто типы общества. Они суть такие типы общества, которые одновременно представляют собой стадии развития человеческого общества. Всемирная история с такой точки зрения есть прежде всего процесс развития и смены общественно-экономических формаций.

Теория развития и смены общественно-экономических формаций возникла как своеобразная квинтэссенция достижений всех общественных наук своего времени, прежде всего историологии и политической экономии. В основе созданной основоположниками марксизма схемы развития и смены общественно-экономических формаций лежала утвердившаяся к тому времени в исторической науке периодизация писаной всемирной истории, в которой в качестве мировых эпох выступали древневосточная, античная, средневековая и новая.

К тому времени, когда жили и творили основоположники марксизма, стало ясным, что эпоха Нового времени есть период становления и утверждения капиталистического общества. Ранее же капитализма не существовало. Для эпохи Средних веков были характерны социоисторические организмы качественно иного типа — феодальные, основанные на ином — не на капиталистическом, а на феодальном способе производства. Но феодальный способ производства появился во всяком случае не раньше VI-VII вв. В античном мире его не было. Античные социоисторические организмы базировались на рабовладельческом способе производства. Но и они существовали не всегда. Об античном обществе можно говорить, лишь начиная с VIII в. до н.э.

Ему предшествовала более чем двухтысячелетняя история стран Древнего Востока. К. Марксу во многом был неясен характер социально-экономических отношений, господствовавших в древневосточных социоисторических организмах. Но их однотипность и в то же время качественное отличие не только от буржуазных и феодальных, но и от античных, рабовладельческих не вызывала у него сомнения. Поэтому им был сделан вывод, что на Древнем Востоке существовал особый антагонистический способ производства, который он назвал «азиатским». «Азиатскую» общественно-экономическую формацию он рассматривал как первую историческую форму классового общества.

Классовому обществу, как свидетельствовали факты, положенные в основу представлений о дикости как первой стадии развития человечества, предшествовало общество первобытно-коммунистическое. Так в трудах К. Маркса схема развития цивилизованного общества была впервые дополнена первобытностью и тем самым превращена в схему эволюции всего человеческого общества в целом. В ней в качестве стадии поступательного развития человечества выступали первобытно-коммунистическая, азиатская, античная (рабовладельческая), феодальная и капиталистическая общественно-экономические формации. Капитализм К. Маркс рассматривал как последнюю антагонистическую общественно-экономическую формацию, за которой должна последовать новая, коммунистическая.

Эту созданную К. Марксом схему смены общественно-экономических формаций в основном принимало большинство сторонников марксизма. Единственным спорным моментом в ней был азиатский способ производства и, соответственно, азиатская общественно-экономическая формация. Идеологическим руководством всех «социалистических» стран, а тем самым и их официальной общественной наукой, эти понятия категорически отвергались. Некоторые представители официальной этой науки даже пытались утверждать, что у К. Маркса и Ф. Энгельса не существовало понятия особого «азиатского» способа производства, отличного от рабовладельческого, феодального и капиталистического. По мнению одних, под «азиатским» способом производства классики марксизма в действительности понимали специфически восточный вариант рабовладения, по мнению других — восточный вариант феодализма[19].

Нет смысла заниматься опровержением подобного рода взглядов. Это было в свое время сделано советским китаеведом Владимиром Николаевичем Никифоровым (1920-1990) в книге «Восток и всемирная история» (М., 1975; 2-е изд. 1977). Будучи в то время убежденным противником концепции «азиатского» способа производства, он в то же время честно признавал, что К. Маркс и Ф. Энгельс были ее и создателями, и приверженцами. Правда, по его мнению, позднее оба они отказались от этой концепции, признав древневосточное общество рабовладельческим.

Выдвигая понятие «азиатского» способа производства, К. Маркс и Ф. Энгельс опирались на указанные выше и иные работы исследователей XVII-XIX вв., прежде всего на книгу Ф. Бернье. К. Маркс тщательно ее изучил: им было сделано двадцать больших выписок, причем настолько полных, что все они вместе взятые составляют подробный ее конспект[20].

«По вопросу об образовании восточных городов нет ничего более блестящего, наглядного и яркого, чем книга старого Франсуа Бернье (он девять лет был врачом у Аурангзеба): «Путешествия, содержащие описание государства Великого Могола и т.д.», — читаем мы в его письме Ф. Энгельсу, написанном 2 июня 1853 г. — Он также хорошо описывает состояние военного дела, организацию снабжения продовольствием громадных армий и т.д. Бернье совершенно правильно видит, что в основе всех явлений на Востоке (он имеет в виду Турцию, Персию, Индостан) лежит отсутствие частной собственности на землю. Вот настоящий ключ к восточному небу»[21].

«Отсутствие частной собственности на землю, — откликается 6 июня 1853 г. Ф. Энгельс, — действительно является ключом к пониманию всего Востока. В этом основа всей его политической и религиозной истории. Но почему восточные народы не пришли к частной собственности на землю, даже феодальной? Мне кажется, все это объясняется главным образом климатом и характером почвы: в особенности же великой полосой пустынь, которая тянется от Сахары через Аравию, Персию, Индию и Татарию вплоть до самой возвышенной части азиатского плоскогорья. Первое условие земледелия здесь — это искусственное орошение, оно является делом либо общин, либо провинций, либо центрального правительства. Правительства на Востоке всегда имели только три ведомства: финансов (ограбления своей страны), войны (ограбления своей страны и чужих стран) и общественных работ (забота о воспроизводстве)... Отрывки из старого Бернье действительно прекрасны. Как приятно снова прочесть что-нибудь, написанное старым, трезвым, здравомыслящим французом, который всегда попадает в самую точку, не подавая и вида, что он это замечает»[22].

Кроме книги Ф. Бернье, К. Маркс изучил работы британского губернатора Явы Томаса Стамфорда Раффлса (1781-1826) «История Явы» (1817), английского колониального чиновника в Индии Джорджа Кэмпбелла (1824-1892) «Современная Индия: Очерк системы гражданского управления, которой предпосланы некоторые данные о коренных жителях и их учреждениях» (1852) и Роберта Паттона «Принципы азиатских монархий, политически и экономически исследованные и противопоставленные тем, что действовали в монархиях Европы...» (1801), в которых излагался и обосновывался тот же самый взгляд на восточное общество. Две последние книги были К. Марксом тщательно законспектированы[23].

Позднее им были составлены также конспекты трудов Максима Максимовича Ковалевского (1851-1916) «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения» (Ч. 1. М., 1879)[24] и Джона Бадда Фира (1825-1905) «Арийская деревня в Индии и на Цейлоне» (1880)[25]. Для понимания природы индийской общины К. Марксу первоначально больше всего дала работа лейтенанта-полковника Марка Уилкса (ок. 1760-1831) «Исторические очерки Южной Индии, с попыткой проследить историю Майсура» (1810), автор которой, кстати сказать, придерживался иных взглядов, чем Ф. Бернье и большинство названных выше исследователей: в противовес им он отстаивал положение о существовании в Индии частной собственности на землю.

К. Маркс и Ф. Энгельс не только в переписке, но и в своих работах неоднократно обращались к проблемам «азиатского» способа производства. Не разбирая всех их высказываний по этому вопросу, ибо это потребовало бы слишком много места, обращу внимание лишь на один момент. Как явствует из приведенных выше цитат, К. Маркс и Ф. Энгельс не просто знали работу Ф. Бернье, но были полностью согласны с его тезисом об отсутствии на Востоке частной собственности на землю. И это ставило их перед необычайно сложным и трудным вопросом.

Ведь во всех своих работах, посвященных классовому обществу, они исходили из того, что основой эксплуатации человека является частная собственность на средства производства вообще, в странах с господством земледелия — частная собственность на основное средство производства — землю. Отсюда с неизбежностью следовало, что там, где не было частной собственности на средства производства, не могло быть ни эксплуатации человека человеком, ни общественных классов. Такое общество в принципе должно быть коммунистическим. Но несомненным фактом было существование на Востоке эксплуатации человека человеком и тем самым подразделение человеческого состава общества на эксплуататоров и эксплуатируемых.

Преодолеть это вопиющее противоречие К. Маркс и Ф. Энгельс так и не смогли, что широко использовалось их противниками. Ими делался вывод, что ликвидация частной собственности, к которой призывали К. Маркс и Ф. Энгельс, не приведет к социальному равенству, эксплуатация при этом не исчезнет, а просто обретет другую форму. Так, например, немецкий социолог Роберт Михельс (1876-1936), утверждал, что с приходом социал-демократов к власти произойдет не ликвидация классов, а лишь смена элиты. Средства производства окажутся в таком случае в руках государства. Но «управление громадным капиталом... передает администраторам такую же меру власти, как и владение собственным капиталом, частной собственностью»[26]. Еще раньше сходные взгляды развивал Михаил Александрович Бакунин (1814-1876) в работе «Государственность и анархия» (1873)[27].

Исходя из определения коммунистического общества как общества без частной собственности, ряд историков и социологи давно уже именовали, если не все, то по крайней мере некоторые общества восточного типа как социалистические или коммунистические. Такой эпитет чаще всего прилагался к империи инков[28]. Очень часто характеризовалось как коммунистическое государство иезуитов в Парагвае[29]. Кстати сказать, о перуанском коммунизме однажды мимоходом обмолвился и К. Маркс[30].

Вполне возможно, что осознание существования названного противоречия, вкупе с неспособностью преодолеть его, побудило Ф. Энгельса в его поздней работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884) ограничиться при рассмотрении вопроса о становлении частной собственности и государства картиной перехода от первобытного общества лишь к античному, рабовладельческому. О происхождении цивилизованных обществ Востока там не было сказано ни слова.

V. Две дискуссии о социально-экономическом строе стран Востока в советской исторической и философской науках

При рассмотрении истории проблемы «азиатского» способа производства в марксистской литературе ограничусь лишь советским временем. В первой половине 20-х годов распространенным среди советских ученых был взгляд на общества Древнего Востока как на феодальные. При этом если и возникал вопрос об «азиатском» способе производства, то последний трактовался как восточная разновидность феодализма. О феодализме на Древнем Востоке, как о чем-то само собой разумеющемся, писали, например, известные марксистские теоретики Николай Иванович Бухарин (1888-1938) в книге «Теория исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии» (М., 1921 и др. изд.) и Август Тальгеймер (1884-1948) в работе «Введение в диалектический материализм» (М.; Л., 1928)[31]. А это предполагало признание феодализма первой формой классового общества. И такого взгляда придерживались в то время многие советские ученые. «Феодализм, — писал, например, социолог и этнолог Павел Иванович Кушнер (Кнышев) (1889-1968), — это именно та общественная формация, которая возникает при разложении родового общества»[32]. В такой схеме места рабовладельческой общественно-экономической формации не было.

В середине 20-х годов возродилась точка зрения, согласно которой общества Востока, включая древние, базировались на отличном от феодального и рабовладельческого особом способе производства — том самом, который классики марксизма именовали «азиатским». Вначале она была достаточно четко высказана в опубликованной 1 мая 1927 г. в газете «Правда» статье представителя компартии США в Коминтерне Джона Пеппера (настоящие имя и фамилия — Иозеф Поганы) «Европейско-американский империализм и китайская революция», а затем разработана в целом ряде трудов, среди которых особо выделяется книга Людвига Игнатьевича Мадьяра (настоящие имя и фамилия — Лайош Мильхофер) (1891-1940) «Экономика сельского хозяйства в Китае» (М.; Л., 1928).

Разгорелась дискуссия, ход которой довольно полно, хотя и очень тенденциозно (в духе официальной точки зрения) был освещен в уже упоминавшейся работе В. Н. Никифорова «Восток и всемирная история» (М., 1975; 1977) и более объективно в 3-м томе (Ч. 2, вып. 3) коллективного труда зарубежных ученых «Истории марксизма» (рус. пер.: М., 1985) в разделе «Проблема социалистической революции в отсталых странах», написанном Джанни Софри.

Суть взгляда «азиатчиков» лучше всего была изложена в предисловии Л. И. Мадьяра к книге Михаила Давидовича Кокина (1907-1937) и Гайка Кегамовича Папаяна (1901-1937) «Цзин-тянь. Аграрный строй Древнего Китая» (Л., 1930). «Итак, основное классовое деление восточного общества, — писал он, — происходит между основными крестьянскими массами, объединенными в общинах, и между выделившимися бывшими слугами общины, конституировавшими себя как господствующий класс (Жрецы в Египте, литераты в Древнем Китае и т.д.). Форма государства — деспотия. Частная собственность на землю отсутствует. Верховным собственником земли и воды — этих основных условий производства — является государство. Основной экономической формой эксплуатации является налог, который совпадает с рентой. Господствующий класс эксплуатирует общины, взимая прибавочный продукт в форме налога-ренты. Экономическая форма высасывания прибавочного продукта в виде налога, который совпадает с рентой, несомненно, сближает этот способ эксплуатации с феодальным. Отсутствие феодальной собственности и класса феодалов все же создает принципиальное различие между восточным и феодальным обществом»[33].

Суть взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса на восточное общество изложена здесь с предельной точностью. И более чем наглядно выступает здесь то противоречие, о котором уже шла речь, — общество без частной собственности, но с эксплуатацией человека человеком и общественными классами. Это дало основание для резкой критики и обвинения в отходе от материалистического понимания истории. При этом критики делали вид, что они опровергают лишь взгляды Л. И. Мадьяра и других «азиатчиков», но ни в коем случае ни К. Маркса, ни Ф. Энгельса[34].

В процессе дальнейшего развития дискуссии к изложенным выше двум точкам зрения добавились еще две. Согласно одной из них, азиатская эпоха (или «восточное общество») «не знала своего особого способа эксплуатации, а как бы предвосхищала в самых примитивных и грубых формах два исторически последующих докапиталистических способа эксплуатации — в одних случаях рабство, в других — крепостничество (феодальную зависимость)»[35]. Этот взгляд мимоходом высказал в одной из статей востоковед Евгений Сигизмундович Иолк (1900-1942). Он не встретил поддержки.

Согласно другой точке зрения, древневосточное общество было рабовладельческим. Последний взгляд в наиболее четкой форме был изложен известным востоковедом Василием Васильевичем Струве (1889-1965) в 1933 г. в докладе «Проблема зарождения, развития и разложения рабовладельческих обществ Древнего Востока». Вскоре после этого дискуссия была прекращена по указаниям сверху. Многие из ее участников были репрессированы, расстреляны или заключены в лагеря. Точка зрения на общество Древнего Востока как на рабовладельческое стала официально признанной и обязательной в советской исторической науке. После появления работы И. В. Сталина «О диалектическом и историческом материализме» (1938) выступление с критикой такого взгляда стало абсолютно невозможным.

Схема, согласно которой в истории человечества сменилось пять общественно-экономических формаций: первобытно-общинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая, безраздельно господствовал в советской и вообще марксистской общественной науке вплоть до XX съезда КПСС (1956). Первым в послевоенные годы в СССР выступил с ее критикой автор настоящих строк в опубликованной в 1957 г. статье «К вопросу о первой форме классового общества». В ней отстаивался взгляд, что на Древнем Востоке существовала особая общественно-экономическая формация, отличная от рабовладельческой. В том же году в ГДР вышла из печати книга Элизабет Шарлотш Вельскопф «Производственные отношения на Древнем Востоке и в греко-римской античности» и несколько ее статей, в которых доказывалось, что древневосточное и античное общества относились к двум разным общественно-экономическим формациям.

А начиная с 1964 г., развернулась вторая дискуссия о социально-экономическом строе древневосточных обществ, которая, в отличие от первой, приобрела международный характер. В ней помимо советских ученых приняли активное участие марксисты как «социалистических», так и капиталистических стран. Эта дискуссия также была достаточно полно и тоже довольно предвзято обрисована в уже упоминавшейся выше книге В. Н. Никифорова. Отстаивалось три взгляда на природу обществ Древнего Востока: 1) рабовладельческие, 2) феодальные, 3) основанные на особом «азиатском» способе производства. И эта дискуссия, как и первая, была, в конце концов, насильственно прервана властью. Это произошло в начале 70-х годов. В адрес противников ортодоксальной точки зрения начали звучать угрозы.

Так, например, заведующий отделом общих проблем Института востоковедения АН СССР Георгий Федорович Ким (1924-1989) в рецензии на книгу В. Н. Никифорова «Восток и всемирная история» (М., 1975) писал: «Большое место в книге занимают размышления автора о рабовладельческом обществе на Востоке. И это надо приветствовать, ибо особенно усиленным нападкам со стороны наших идеологических противников подвергается марксистское понятие рабовладельческой формации. Поскольку из всех классовых формаций она наиболее отдалена от нас, а изучение ее хуже обеспечено источниками, понятие рабовладельческого общества представляется буржуазным ученым слабым звеном в цепи учения о формациях. Отрицая существование рабовладельческого строя, они надеются опрокинуть все стройное здание материалистического толкования истории. Тем более отрицается ими рабовладельческий строй в странах Востока, где он имел свои особенности по сравнению с Европой. В то же время буржуазными социологами ставится под сомнение и факт существования феодализма в Азии и Африке. В этой связи перед марксистами, в первую очередь советскими историками, стоит важная задача обобщения накопленного материала по докапиталистической истории внеевропейских стран, объективного установления общего и особенного в развитии этих стран»[36].

Формально вся эта инвектива направлена против буржуазных ученых. Но в действительности имелись в виду прежде всего советские ученые, выступавшие с критикой утвердившихся в нашей науке догм. Ведь именно они отрицали принадлежность обществ Древнего Востока к рабовладельческой формации, а некоторые из них шли дальше и ставили под сомнение или даже отрицали существование феодализма в Азии и Африке. Именно их фактически и обвиняли в стремлении «опрокинуть все стройное здание материалистического толкования истории», именно их выступления приравнивались к «усиленным нападкам наших идеологических противников».

И чтобы создать впечатление, что речь идет вовсе не об отстаивании догм, а о защите научной истины против людей, не знающих истории и повторяющих буржуазные мифы, Г. Ф. Ким ссылается на целый ряд крупных ученых, выступивших в защиту официальной точки зрения. Из числа востоковедов к ним принадлежали академики Николай Иосифович Конрад (1891-1970), Михаил Александрович Коростовцев (1900-1980), доктора исторических наук Игорь Михайлович Дьяконов (1915-1999), Григорий Федорович Ильин (1914-1985), Илья Яковлевич Златкин (1898-1990), Афанасий Гаврилович Крымов (1905-1988).

Особенно усердно, и во время дискуссии и после ее прекращения, отстаивал официальную точку зрения И. М. Дьяконов. Вышедший в 1983 г. под его редакцией первый том «Истории Древнего Востока» был демонстративно, в пику всем противникам ортодоксального взгляда, назван: «Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть первая. Месопотамия» (М., 1983). «В странах древневосточных и странах греко-римского мира, — утверждалось во введении к нему, — существовала одна и та же формация, а также одни и те же фазы развития общества. Но эти фазы развития рабовладельческой формации те и другие страны проходили в разное время. Древневосточные классовые общества и цивилизации возникли из недр доклассового общества много раньше античных, на значительно более низком уровне развития производительных сил, и развивались они по сравнению с античными обществами и цивилизациями гораздо более медленными темпами. Именно в различии исходных уровней и темпах развития заключается объяснение того, что Греция и Рим дали образцы завершенности социальных процессов в эпоху древности. Но это вовсе не свидетельство того, что античный мир и древневосточный мир относились к разным формациям, а Восток и Запад качественно противостоят друг другу»[37].

Правда, уже во время перестройки И. М. Дьяконов в книге «Пути истории. От древнейшего человека до наших дней» (М., 1994) объявил, что «марксистская теория исторического процесса, отражавшая реалии XIX в., безнадежно устарела — и не только из-за теоретической слабости коммунистической посылки, но и вследствие других, как теоретических, так и чисто прагматических неточностей и ошибок»[38]. Один из главных доводов: марксизм, например, категорически настаивал на том, что древневосточное общество было рабовладельческим. Но, как пишет И. М. Дьяконов, советским историкам Древнего мира уже со времен второй дискуссии об азиатском способе производства 60-х годов стало ясно, что древнее общество рабовладельческим не было[39].

VI. Загадка и разгадка проблемы «азиатского» (политарного) способа производства

Хотя я еще в середине 50-х годов пришел к выводу, что на Древнем Востоке существовала не рабовладельческая, а качественно иная общественно-экономическая формация, понимание сути бытовавшего там способа производства далось мне с огромным трудом. Первоначально я пришел к выводу, что базисом древневосточного общества было неразрывное единство неразвитых рабовладельческих и неразвитых же феодальных отношений. В последующем, увлекшись материалами об одном относительно редком варианте «азиатского» способа производства, я снова не нашел верного решения[40].

Как выяснилось впоследствии, почти во всех вполне сформировавшихся классовых обществах «азиатский» способ производства чаще всего сосуществовал и переплетался с другими антагонистическими способами производства, причем качественно иными, чем рабовладение, феодализм и тем более капитализм. Различные проявления этих способов производства описывались историками, но сами они ими не замечались, не осмысливались и не получали особых названий. К этому следует добавить, что данные о социально-экономических отношениях в обществах Древнего Востока были крайне скудны, отрывочны и поэтому допускали самую различную интерпретацию.

Нужно было найти более полные и надежные материалы. И они нашлись. В XIX и даже XX вв. существовало немало предклассовых, т.е. переходных от первобытных к цивилизованным, обществ, в которых шел процесс становления «азиатских» социально-экономических отношений, причем эти формирующиеся отношения были практически единственными классовыми в них. И некоторые из этих обществ были детально изучены этнографами. Исследователям при этом не нужно было по отдельным фрагментам восстанавливать картину «азиатских» социально-экономических отношений, они непосредственно наблюдали целостную систему их в действии.

Знакомство с трудами этих исследователей неизбежно вело к выводу, что представление об обществах Востока, которое сложилось у К. Маркса и Ф. Энгельса на основе знакомства с трудами Ф. Бернье, А. Доу, Дж.Гранта, братьев Паттонов, Р. Джонса и др., и получило достаточно четкое выражение в упоминавшейся выше работе Л. И. Мадьяра, в чисто фактологическом плане является в общем и целом верным. Но оно нуждается в существенной теоретической разработке. Прежде всего необходимо новое теоретическое осмысление понятия частной собственности, а тем самым и собственности вообще.

Бытующие в английском и французском языках слова «property» и «propriete», которые сейчас переводятся на русский язык как собственность, в действительности еще три века тому назад обозначали не собственность вообще, а лишь частную собственность. Поэтому А. Фергюсон, когда он столкнулся с отсутствием у индейцев Америки частной собственности на землю, вынужден был писать об отсутствии у них собственности на землю вообще. И кстати сказать, когда Пьер Жозеф Прудон (1809-1865) в книге «Что такое собственность?» утверждал, что «собственность есть кража!», то по существу имел в виду не собственность вообще, а только частную собственность[41]. А суть этой собственности заключается в безвозмездном присвоении продукта, созданного чужим трудом.

Обращаясь к отношениям собственности, прежде всего следует подчеркнуть, что существует два вида таких отношений. Первый их вид, который бросается в глаза и широко известен, — это волевые отношения собственности. В классовом обществе, где существует государство, они приобретают облик правовых, юридических отношений. Эти связи чаще всего именуются имущественными отношениями. Второй вид отношений собственности — экономические отношения собственности. Эти отношения — не волевые, а объективно-реальные. Они существуют только в отношениях распределения и обмена.

Собственность — не вещь и не отношение человека к вещи, взятое само по себе. Собственность есть отношение между людьми, но такое, которое проявляется в их отношении к вещам. Или — иначе — собственность есть отношение людей к вещам, но такое, в котором проявляются их отношения друг к другу.

Собственность — такое отношение людей по поводу вещей, которое наделяет и людей, и вещи особыми социальными качествами: делает людей собственниками, а вещи — их собственностью. Каждая вещь в человеческом обществе всегда обладает таким социальным качеством. Она всегда не только потребительная ценность, но обязательно одновременно и чья-то собственность (индивида, группы индивидов или даже общества в целом).

С чисто юридической точки зрения, частная собственность — такое отношение индивида (собственника) к вещам (собственности), которое в идеале предполагает его безраздельное господство над ними. Все остальное не имеет значения. Частная же собственность как экономическое отношение есть нечто совсем иное.

Хотя К. Маркс и Ф. Энгельс прекрасно понимали, что кроме собственности как волевого (в классовом обществе — юридического) отношения, существует собственность как отношение экономическое, отказаться полностью от привычной трактовки частной собственности они не смогли. Это нашло выражение в том, что частную собственность они понимали преимущественно как собственность отдельных индивидов. Именно это легло в основу трактовки ими восточного общества как такого, в котором частной собственности на землю не существовало. Оно было ошибочным.

Частная собственность как экономическое отношение есть такая собственность одной части членов общества на вещи, прежде всего средства производства, которая позволяет ей безвозмездно присваивать труд другой (и обязательно большей) части его членов. Эти две части общества представляют собой не что иное, как общественные классы.

Общественные классы — всегда группы людей, занимающие разные места в системе социально-экономических отношений. Но этого определения недостаточно. Купцы и ростовщики — тоже группы людей, отличающиеся местами в системе производственных отношений. Однако они не классы, ибо занимают места, прежде всего, в подсистеме отношений обмена и тем самым в подсистеме отношений по перераспределению созданного продукта. Особых мест в подсистеме отношений по распределению средств производства они не имеют. Для обозначения такого рода групп лучше всего подошел бы термин «квазиклассы» (от лат. quasi — как будто, будто бы).

Настоящие же общественные классы — такие группы людей, которые отличаются, прежде всего, своим отношением к средствам производства, или, иными словами, местами, занимаемыми ими в подсистеме отношений по распределению средств производства. Из этого вытекает различие способов получения и размеров получаемой доли общественного продукта, или, что то же самое, различие их мест в подсистеме отношений распределения. Классы отличаются обычно также и ролью в организации труда. Каждый антагонистический способ производства представляет собой особый способ эксплуатации человека человеком.

В узком, строго научном смысле слова эксплуатация есть безвозмездное присвоение (получение в собственность) одной частью общества доли общественного продукта, созданного другой частью общества. В широком смысле под эксплуатацией понимается также и безвозмездное присвоение одними людьми услуг со стороны других людей. В дальнейшем изложении будет рассматриваться эксплуатация только в узком смысле слова. Объектом такой эксплуатации могут быть только производители материальных благ.

Важнейшее понятие, характеризующее эксплуатацию, — категория прибавочного продукта. Прибавочный продукт есть та доля общественного продукта, созданного одной частью общества, которая безвозмездно присваивается (переходит в собственность) другой ее части. Эксплуатация есть присвоение прибавочного продукта. Она может происходить по-разному. Существуют две ее основные формы.

При первой форме эксплуатации человека человеком такое присвоение происходит непосредственно в процессе собственно производства — процесс производства есть одновременно и процесс эксплуатации. При этом весь продукт или, по крайней мере его часть (прибавочный продукт) создается производителем не как его собственность, а как собственность иных людей, которые тем самым выступают в роли эксплуататоров. В данном случае отношения эксплуатации выступают как отношения собственно производства.

Вторая основная форма эксплуатации характеризуется тем, что безвозмездное присвоение продукта происходит не в процессе собственно производства, а уже после того, как этот процесс завершился. Здесь процесс эксплуатации не совпадает с процессом производства и представляет собой явление отличное от него. Она представляет собой одну из форм перераспределения общественного продукта. Форму эксплуатации, не представляющую способа производства, можно назвать методом эксплуатации. Так как метод эксплуатации есть форма лишь присвоения, но не создания прибавочного продукта, он всегда существует только в связи с тем или иным способом (или теми или иными способами) производства — антагонистическим или неантагонистическим.

В основе деления на общественные классы лежит различие отношения этих групп людей к средствам производства. Но оно совершенно не обязательно выражается в том, что один класс полностью владеет средствами производства, а другой полностью лишен их. Это справедливо в отношении рабовладельческого и капиталистического способов производства, но не феодального. Оба класса, порождаемые феодальным способом производства, владеют средствами производства. Но их отношение к этим средствам производства различно. Один класс — верховный собственник средств производства, прежде всего земли, другой класс — подчиненный собственник этих же средств производства, главное среди которых — земля.

Таким образом, частная собственность может быть полной, когда члены господствующего класса безраздельно владеют средствами производства, а члены другого класса целиком отчуждены от них. Таковы рабовладельческая и капиталистическая частная собственность. Однако собственность на средства производства может быть расщеплена на верховную частную собственность членов господствующего класса и подчиненную обособленную собственность членов эксплуатируемого класса. Верховной, а не полной является феодальная частная собственность. Верховная частная собственность — всегда собственность не только на средства производства, но и на личности непосредственных производителей, а эти производители — подчиненные собственники не только средств производства, но и своей личности.

Кроме верховной частной собственности на личность производителя, может существовать и полная собственность на нее, как это было при рабовладельческом способе производства. Рабовладельческая экономическая ячейка была единицей полной собственности, как на все средства производства, так и на личности работников, входивших в нее.

Частная собственность может различаться и по тому, как конкретно члены господствующего класса владеют средствами производства (а иногда и работниками). Частными собственниками могут быть члены этого класса, взятые каждый в отдельности. Это — персональная частная собственность. Частными собственниками могут быть те или иные группы людей, принадлежащие к господствующему классу. Это — групповая частная собственность. Такова, например, акционерная собственность при капитализме.

Таким образом, частная собственность совершенно не обязательно является персональной. С другой стороны, персональная собственность совершенно не обязательно частная. Персональной может быть собственность на средства потребления, которая никак частной не является. Частная собственность всегда есть собственность на средства производства и нередко также на работников. Собственность на средства потребления нередко называют личной собственностью, что не очень точно, ибо она может быть не только персональной, но и групповой. Лучшее называние для нее — отдельная собственность.

Если всякая частная собственность есть собственность на средства производства, то не любая собственность на средства производства является частной. Частная собственность не просто собственность на средства производства, а такая собственность на них, которая позволяет безвозмездно присваивать прибавочный продукт. Если собственность на средства производства не является основой эксплуатации человека человеком, то она — не частная. Ее можно было бы назвать обособленной собственностью. Эта собственность может быть как персональной, так и групповой. Персональной является, например, собственность на средства производства и предметы потребления односемейного крестьянского двора. Собственность многосемейного крестьянского двора нередко является групповой обособленной собственностью.

Возвращаясь к частной собственности, необходимо отметить ее своеобразие при феодализме. Каждый верховный частный собственник был включен в иерархически организованную корпорацию верховных собственников, состоявшую из слоя низших верховных собственников (рядовых дворян, шевалье), нескольких категорий все более высоких верховных собственников (виконтов, баронов, графов, герцогов) и, наконец, наивысшего верховного собственника — короля. Такая собственность по всей справедливости должна быть названа персонально-корпоративной.

Группой, владеющей средствами производства (работниками) и использующей их для безвозмездного присвоения продукта, созданного трудом производителей, может быть класс эксплуататоров в целом. В таком случае средствами производства (и работниками) владеют все члены господствующего класса только вместе взятые, но ни один из них взятый в отдельности. Это — общеклассовая частная собственность. Она всегда приобретает форму государственной собственности, является государственной собственностью. Именно такая форма частной собственности и лежала в основе «азиатского» способа производства.

Таким образом, и в основе этого способа производства лежала частная собственность, но в особой, непривычной для европейских исследователей форме. В своеобразном, непривычном виде выступал при данном способе производства и господствующий класс. Совпадение общеклассовой частной собственности с государственной собственностью с неизбежностью обусловливало совпадение класса эксплуататоров если не со всем личностным составом государственного аппарата, то во всяком случае с его ядром, с его основной частью.

Этот особый антагонистический способ производства, качественно отличный от рабовладельческого, феодального и капиталистического способов производства, существовал не только в Азии, но и в Европе, Африке и Америке. Уже поэтому именование его «азиатским» способом производства вряд ли можно считать верным, не говоря уже о том, что это название не содержит даже намека на его сущность. Так как для этого способа производства характерны общеклассовая частная собственность, выступающая в форме государственной, и совпадение господствующего класса с ядром государственного аппарата, то его лучше всего называть политарным (от греч. полития, политея — государство) способом производства, или просто политаризмом.

Политаристы владели средствами производства и производителями материальных благ только сообща. Поэтому они с неизбежностью образовывали особую корпорацию. Общеклассовая частная собственность всегда была корпоративной. Все политаристы входили в особую иерархически организованную систему распределения прибавочного продукта — политосистему. Они образовывали несколько ступеней служебной пирамиды, которые сужались по мере приближения к ее вершине. На самой же вершине этой пирамиды находился один-единственный человек, к которому, в конечном счете, сходились все линии политосистемы. Этого верховного политариста, который был главой политосистемы и одновременно государственного аппарата, т.е. правителем государства, можно назвать политархом[42]. Соответственно с этим возглавляемую политархом ячейку общеклассовой частной собственности, которая одновременно была и государством, и социоисторическим организмом, следует называть политархией.

Именно политарха европейские наблюдатели восточных порядков и принимали, как мы уже видели, за единственного собственника земли. Но наиболее проницательные из них не могли не заметить, что эта собственность носила крайне своеобразный характер. Земля, если и принадлежала ему, то не как определенной конкретной личности, а как носителю должности. Стоило ему только лишиться положения главы государства, как он лишался и собственности. Все его права переходили к человеку, занявшему его место. Как отмечали исследователи, его собственность была не персональной, а должностной, титульной.

В действительности же политарх был не собственником, а лишь верховным распорядителем общеклассовой частной собственности и, соответственно, прибавочного продукта. Весь прибавочный продукт, который обеспечивала политарная частная собственность, составлял особый фонд, за счет которого жили политаристы, — политофонд. Он находился в распоряжении политарха, который в идеале выделял каждому нижестоящему политаристу определенную долю прибавочного продукта в соответствии с занимаемым им в политосистеме местом.

Любой политарный способ производства предполагал собственность политаристов не только на средства производства, прежде всего землю, но и на личность непосредственных производителей. И эта верховная собственность класса политаристов дополнялась полной собственностью главы этого класса — политарха на личность и имущество всех его подданных.

Полная собственность политарха на личность всех его подданных выражалась в его праве лишать их жизни без какой-либо вины с их стороны. На самых ранних стадиях становления политаризма политарх имел право на жизнь лишь рядовых подданных, затем, по мере созревания данного способа производства, оно распространилось и на всех политаристов, исключая, разумеется, самого политарха. Полное право политарха на имущество подданных выражалось в праве по произволу безвозмездно отбирать его. Право политарха на жизнь и имущество подданных реализовывалось через посредство государственного аппарата. Для политарных обществ характерно существование практики систематического террора государства против всех своих подданных. Этот террор мог проявляться в разных формах, но он всегда существовал. Особенно жестким и массовым был террор в эпохи становления любой формы политаризма[43].

Примером может послужить Буганда начала XIX в., которая была формирующимся политарным (протополитарным) обществом. Верховный правитель страны — кабака не только имел абсолютное право на жизнь и смерть своих подданных, но и систематически им пользовался. Важную роль в Буганде играл институт человеческих жертвоприношений. Существовало 13 специальных мест, каждое со своим верховным жрецом, где они совершались. Число людей, приносимых в жертву одновременно, могло доходить до нескольких сот и даже тысяч. Право и одновременно обязанность поставлять людей для жертвоприношений принадлежало кабаке. В жертву могли быть принесены не только люди, совершившие какие-либо проступки, но и совершенно ни в чем не повинные. Время от времени кабака посылал вооруженные отряды, которые хватали всех, кто попадался им на глаза. Всех схваченных вели во двор правителя. И затем только от его воли зависело, будет тот или иной человек отпущен на волю или принесен в жертву[44]. Практика постоянного, систематического террора характерна для начального этапа развития всех вообще политарных обществ[45].

Суть политарного террора заключалась не в наказании виновных или подозреваемых во враждебных замыслах, а в создании и постоянном поддержании атмосферы всеобщего страха. Ни одному подданному политарха не было гарантировано исключение из числа возможных жертв. Каждый мог в любое время быть схвачен и уничтожен без какого бы то ни было следствия и суда. Для этого вполне достаточно было приказа политарха или специально уполномоченных им лиц.

Нижестоящие политаристы даже самого высокого ранга права на такого рода репрессии не имели. Даже когда они, выступая в роли судей, приговаривали действительно виновного человека к смерти, приговор мог быть приведен в исполнение только после санкции политарха или опять-таки особо уполномоченных им лиц. Попытки нарушить монополию политарха на жизнь и смерть его подданных жестоко пресекались.

Таким образом, по отношению к политарху все его подданные выступали в качестве рабов. Это было подмечено Г. Гегелем, а затем и К. Марксом, писавшем о существовавшем на Востоке «поголовном рабстве»[46]. Приведенные слова К. Маркса пытаются иногда истолковать как признание им господства на Востоке рабовладельческого способа производства. Ничего подобного. Рабство и рабовладельческий способ производства далеко не одно и то же. Рабство — такие отношения между людьми, при которых одни люди являются полной собственностью других. Рабовладельческий способ производства имеет место только тогда, когда рабов в широких масштабах используют для производства материальных благ.

К изложенным выше основным выводам я пришел к началу 70-х годов. Но сделать их достоянием научной общественности в создавшихся к тому времени условиях было очень не просто. Работа, в которой они излагались и обосновывались, постоянно в той или иной форме отвергалась и напечатана была, наконец, лишь спустя семь лет под довольно камуфляжным названием «Об одном из типов традиционных социальных структур Африки и Азии: прагосударство и аграрные отношения» в сборнике «Государство и аграрная эволюция в развивающихся странах Азии и Африки» (М., 1980).

Как впоследствии выяснилось, в истории существовал не один, а несколько разных политарных способов производства. Основой особой общественно-экономической формации был только один из них — тот самый, что возник впервые в эпоху Древнего Востока и продолжал существовать в Азии вплоть до конца XIX в. Его можно назвать древнеполитарным.

Древнеполитарный способ производства существовал в разных видах и имел несколько вариантов. Он никогда не оставался неизменным. Но чтобы понять и его различные разновидности и варианты, и закономерности его развития, нужно рассмотреть и другие ранние антагонистические способы производства, сосуществовавшие с ним.

VII. Иные, кроме политаризма, ранние антагонистические способы производства

На стадии предклассового общества, кроме формирующихся политарных (протополитарных) социально-экономических отношений, существовали антагонистические отношения еще нескольких типов. Для нас в данном случае из их числа важны три способа эксплуатации человека человеком.

Первый из них нобиларный (от лат. nobilis — знатный) способ производства. Он очень близок к древнеполитарному способу производства и в то же время отличается от него целым рядом особенностей. Для него характерно существование довольно узкого слоя эксплуататорской элиты — нобиларистов. Каждому из нобиларистов выделялась определенная доля общей корпоративной собственности, которой он мог по своей воле распоряжаться. Нобиларная частная собственность, в отличие от политарной, была корпоративно-долевой, корпоративно-персонализированной. В результате глава корпорации нобиларистов и тем самым глава государства — нобиларх был распорядителем не всей корпоративной собственности, а только ее части, что была ему выделена. Это ограничивало его власть над рядовыми нобиларистами. По отношению к последним он выступал не столько как их повелитель, сколько как первый среди равных. Нобиларх, в отличие от политарха, не имел права на жизнь и смерть не только других членов господствующей элиты, но и рядовых своих подданных. Если территории, находящиеся под властью тех или иных нобиларистов (включая и нобиларха), — нобилариумы были велики, то они отдавали отдельные части своих владений в кормление и управление тем или иным лицам. Нобиларизм, таким образом, мог сочетаться и обычно сочетался с алиментаризмом, но особого рода, отличным от алиментаризма политарного, который будет рассмотрен ниже. Обычным явлением было превращение рядовых нобиларистов в нобилархов, а тем самым и распад прежней нобилархии на несколько новых, меньших по размеру.

Второй из ранних способов производства — доминарный (от лат. dominare — господствовать) способ. Суть его заключается в том, что эксплуатируемый полностью работает в хозяйстве эксплуататора. Этот способ выступает в пяти вариантах, которые часто являются и его составными частями. В одном случае человек работает только за содержание (кров, пищу, одежду). Это — доминоприживальческий, или просто приживальческий подспособ эксплуатации (1). Нередко вступление женщины в такого рода зависимость оформляется как заключение брака. Это — бракоприживальчество (2). Человек может работать за определенную плату. Этот вариант можно назвать доминонаймитским, или просто наймитским (3). Человек может оказаться в чужом хозяйстве в качестве заложника или несостоятельного должника. Это — доминокабальный подспособ (4). И, наконец, еще одним является доминорабовладельческий подспособ эксплуатации (5). Рабство как вариант и составной элемент доминарного способа эксплуатации качественно отличается от рабства как самостоятельного способа производства. В литературе его обычно именуют домашним, или патриархальным, рабством.

Третьим основным ранним способом производства был магнатный, или магнарный (от лат. magna — великий, ср. — лат. magnat — владыка). Он выступал в четырех вариантах, которые нередко являлись одновременно и его составными элементами. При этом способе основное средство производства — земля, находившаяся в полной собственности эксплуататора, передавалась в обособленное пользование работника, который более или менее самостоятельно вел на ней хозяйство. Случалось, что непосредственный производитель получал от эксплуататора не только землю, но и все средства труда. Работник обычно отдавал собственнику земли часть урожая, а нередко также и трудился в собственном хозяйстве эксплуататора.

Таким работником мог стать раб, посаженный на землю. Это магнорабовладельческий вариант магнарного способа производства (1). Им мог стать приживал. Это — магноприживальческий вариант магнарного способа производства (2). Им мог стать человек, оказавшийся в зависимости от владельца земли в результате задолженности. Это магнокабальный подспособ эксплуатации (3). И, наконец, им мог стать человек, взявший участок земли в аренду и оказавшийся в результате этого не только в экономической, но и в личной зависимости от владельца земли. Это — магноарендный подспособ эксплуатации (4). В литературе последнюю форму эксплуатации обычно называют издольщиной, а когда работник отдает половину урожая, — испольщиной.

Очень часто доминарный и магнарный способы производства срастались друг с другом, образуя по существу один единый гибридный способ производства — доминомагнарный. Доминаристы при этом одновременно были и магнаристами.

VIII. Варианты и подтипы древнеполитарного общества

Древнеполитарный способ производства существовал в трех основных вариантах. Один из них был самым распространенным, и когда говорят об «азиатском» способе производства, то только его и имеют в виду. В этом смысле его можно считать классическим. Существуют, по крайней мере, еще два варианта древнеполитарного способа производства, которые описываются, но к азиатскому способу производства обычно не причисляются.

При классическом варианте древнеполитарного способа производства эксплуатируемый класс — крестьяне, живущие общинами. Крестьяне или платят налоги, которые одновременно представляют собой земельную ренту, или, что реже, наряду с ведением собственного хозяйства, обрабатывают землю, урожай с которой поступает государству. Этих крестьян также нередко в порядке трудовой повинности используют на различного рода работах (строительство и ремонт каналов, храмов, дворцов и т.п.).

Крестьянские дворы, таким образом, входят одновременно в состав двух разных хозяйственных организмов: крестьянской общины и политархии[47]. Как составные части крестьянской общины они представляют собой ячейки по производству необходимого продукта; они же в составе политархии и сама политархия в целом суть ячейки по производству прибавочного продукта, идущего классу политаристов. Как явствует из сказанного, древнеполитаризм в данном варианте — двухэтажный способ производства. Политарный общественно-экономический уклад включает в себя в качестве своего основания крестьянско-общинный уклад.

Таким образом, при данном варианте политаризма, который можно назвать политарно-общинным или полито-общинным, частная собственность на средства производства вообще, на землю прежде всего, раздвоена. Общеклассовая политарная частная собственность является при этом не полной, а верховной, и, разумеется, как всякая верховная частная собственность представляет собой собственность не только на землю, но и на личности непосредственных производителей. Крестьянские общины или отдельные крестьянские дворы при этом — подчиненные обособленные собственники земли, а входящие в них крестьяне — подчиненные собственники своей личности, а тем самым и своей рабочей силы.

Существовавшие в недрах крупных политарных социоисторических организмов крестьянские общины не были простыми их подразделениями. В основе этих общин лежали иные социально-экономические отношения, чем те, что образовывали базис классового социоисторического организма, в который они входили. Поэтому крестьянские общины обладали некоторыми особенностями социоисторических организмов, выступали в ряде отношений как подлинные социоры. В частности, они имели свою особую культуру, отличную от культуры классового социоисторического организма, в состав которого входили. Они были субсоциорами.

Крестьянские общины являлись глубинной подосновой политообщинных обществ. Древнеполитарные социоисторические организмы возникали, исчезали, сливались и раскалывались. Но общины при этом сохранялись.

Даже самые небольшие формирующиеся политархии (протополитархии) включали в себя несколько пракрестьянских общин. В таком случае верховному правителю — протополитарху — были непосредственно подчинены старосты общин. Что же касается политархий классового общества, то они обычно имели не менее трех уровней управления. Политарху подчинялись правители подразделений политархии (дистриктов, округов) — субполитархи, которым в свою очередь были подчинены старосты общин. В крупных политархиях могла существовать четырехзвенная система управления: (1) политарх — (2) правитель провинции (субполитарх первого ранга) — (3) правитель округа (субполитарх второго ранга, или субсубполитарх) — (4) староста крестьянской общины. Система, состоящая из политарха и субполитархов, — политархосистема была костяком, скелетом, несущей конструкцией политосистемы в целом.

В идеале весь прибавочный продукт должен был поступать в распоряжение политарха, который, оставив себе определенную его часть, все остальное должен был распределить между членами политосистемы. В чисто социальном плане весь прибавочный продукт шел от непосредственных производителей на самый верх политосистемы, т.е. к политарху, минуя все промежуточные звенья, и уже от него растекался сверху вниз по ее каналам. В некоторых политархиях действительно предпринимались попытки сконцентрировать весь этот продукт в одном месте с последующей его раздачей членам господствующего класса.

Но чаще физическое перемещение прибавочного продукта не совпадало с социальным его движением. Правители территориальных подразделений политархии — субполитархи, собрав налоги, оставляли себе определенную, установленную политархом долю, а все остальное передавали вышестоящему правителю. Если этот правитель тоже был субполитархом, то он, получив налоги от всех нижестоящих субполитархов, опять-таки оставлял себе определенную политархом их часть, а остальное передавал выше. В конце концов, часть продукта, причем обычно значительная, оказывалась в руках политарха. В таком случае физическое движение прибавочного продукта шло по каналам политосистемы снизу вверх. Но в идеале это ни в малейшей степени не мешало прибавочному продукту в социальном отношении двигаться сверху вниз: ведь именно политарх назначал субполитархов и тем самым выделял им доли прибавочного продукта, определяя при этом размеры этих долей.

Правители всех рангов, получив в свое распоряжение установленную политархом долю прибавочного продукта, часть ее использовали для обеспечения своего существования, а другую — на содержание подчиненного им аппарата управления, состоявшего из различного рода должностных лиц. Причем в идеальной политархии размеры долей продукта, получаемого этими лицами, определялись не субполитархом, а опять-таки политархом. По существу субполитарх распоряжался не всем выделенным ему продуктом, а лишь той его частью, которая шла на его содержание. Политарх за счет полученного им продукта содержал центральный аппарат управления. Чаще всего чиновники, которые не являлись субполитархами, получали причитающуюся им долю продукта в виде своеобразного жалованья натурой. Жалованье получали и люди, обслуживающие политарха и его семью.

Однако ряд должностных лиц мог получать от политарха не жалованье натурой, а право на сбор части или даже всего налога с определенного числа крестьян, иногда даже с целой крестьянской общины. Такого рода вариант можно было бы назвать алиментарным (от лат. alimentum — содержание). Алиментарист не приобретал никаких особых прав ни на землю алиментариума, ни на личности крестьян-алиментариев, кроме тех, что он имел как член господствующего класса. Он получал лишь особое право на часть созданного в алиментариуме продукта до тех пор, пока занимал должность. С лишением должности это право терялось.

Такова картина древнеполитарного общества, в котором политообщинный уклад был либо единственным, либо безраздельно господствующим. Это общество было монополитарным. Но даже когда древнеполитарное общество первоначально являлось таковым, в последующем оно претерпевало существенные изменения.

Возникновение древнеполитарного общества означало конец политарного классообразования, но не классообразования вообще. Практически во всех монополитарных обществах на определенных этапах их развития начинался процесс вторичного классообразования, имущественного расслоения в среде людей, не входивших в состав класса политаристов, прежде всего крестьянства. Не вдаваясь в детали этого процесса, отмечу, что важнейшую роль в нем играли заемно-долговые отношения, особенно займы под залог личности и земли, которые неизбежно порождали кабалу и рабство[48]. Шел процесс, с одной стороны, обезземеливания крестьян, с другой, возникновения крупной персональной полной частной собственности на землю.

С одной стороны, появлялись крупные земельные собственники, с другой стороны, люди, лишившиеся возможности самостоятельно вести хозяйство. В обществе происходил интенсивный процесс формирования доминарных, магнарных и доминомагнарных отношений. Возникали доминомагнарные хозяйственные ячейки, в которых работали лишившиеся средств производства люди. В основном они входили в их состав в роли магнокабальников и магноарендаторов. Магнарный способ производства чаше всего выступал в кабальном и арендном вариантах, что, разумеется, не исключало бытия и других его подтипов. Рядом с магнарно-зависимыми работниками (магнариями) могли трудиться и доминарно-зависимые (доминарии).

Тем самым в древнеполитарных обществах наряду с политарной верховной частной собственностью на землю и подчиненной обособленной собственностью на землю крестьян или крестьянских общин в том или ином объеме получала развитие персональная полная частная собственность на землю. Возникающий внутри древнеполитарного общества доминомагнарный уклад теснил крестьянско-общинный. Если раньше нижний этаж общества был в основном крестьянско-общинным, то теперь он все в большей степени начинал становиться доминомагнарным.

В обществе начинали существовать два вида и две системы отношений частной собственности, два этажа эксплуатации и два эксплуататорских класса. Когда непосредственные производители из крестьян превращались в доминариев и магнариев, то они переставали платить налоги государству. Созданный ими прибавочный продукт непосредственно шел только доминомагнаристам. Но хотя последние и были полными персональными частными собственниками, но их возникшая в результате экспроприации подчиненной крестьянской обособленной собственности полная частная собственность на землю с неизбежностью была тоже подчиненной. Так наряду с подчиненной обособленной собственностью на землю возникла подчиненная же персональная частная собственность на это основное средство земледельческого производства. Из двух форм частной собственности на землю политарная была верховной, доминомагнарная — подчиненной.

Верховная частная собственность политаристов распространялась не только на принадлежавшие доминомагнаристам средства производства, включая землю, но и на их личность. Верховным собственником и всей территории государства, и личности подданных государства, как был, так и продолжал оставаться класс политаристов, а глава этого класса — политарх и был, и оставался полным собственником и имущества, и личностей подданных государства. Политарх в принципе в любое время мог лишить доминомагнариста не только имущества, но и жизни. Таким образом, из двух эксплуататорских классов политаристы были классом господствующим, доминомагнаристы — классом подчиненным. В таком же подчиненном положении было и купечество.

Доминомагнаристы, как и крестьяне, должны были платить ренту-налог классу политаристов. Они должны были отдавать часть созданного доминариями и главным образом магнариями прибавочного продукта в политофонд. На этой почве между политаристами и доминомагнаристами возникали конфликты. Доминомагнаристы пытались сократить и долю прибавочного продукта, идущего в политофонд, и тем увеличить свой доход, и вообще превратить свою подчиненную зависимую частную собственность на землю и прочее имущество в независимую, свободную собственность, т.е. избавиться от верховной собственности класса политаристов и полной собственности полигарха на свою личность и свое имущество.

С развитием доминомагнарного уклада древнеполитарное общество превращалось из монополитарного в политарно-доминомагнарное, короче, политодоминомагнарное. Здесь перед нами не два варианта или подтипа древнеполитарного способа производства, а два подтипа древнеполитарного общества. Это общество, как и политообщинное, было двухэтажным. Но здесь перед нами иная форма социальной двухэтажности. Политообщинное общество было двухэтажным в силу двухэтажности классического варианта политарного способа производства. Двухэтажность политодоминомагнарного общества была обусловлена наличием в нем двух общественно-экономических укладов, один из которых — политарный — был господствующим, а другой — доминомагнарный — подчиненным. На нижнем этаже такого общества сосуществовали крестьянско-общинный и доминомагнарный уклады, причем в ходе развития последний вытеснял и поглощал первый. В принципе доминомагнарный уклад мог полностью поглотать крестьянско-общинный. В таком случае должны были исчезнуть крестьянство и крестьянские общины. Крайне своеобразный вариант развития дает Индия. Там деревенские общины были не крестьянскими, а стратифицированными. В их состав входили и доминомагнаристы, и работавшие на них магнарии и доминарии.

Большинство восточных обществ в XVII-XIX вв. принадлежало к числу не монополитарных, а политодоминомагнарных, что и давало исследователям основания утверждать о существовании в них персональной частной собственности и характеризовать их как феодальные. При этом как персональных частных собственников социологи и историки нередко трактовали не только доминомагнаристов, но и алиментаристов и даже субполитархов. В этих условиях было очень нелегко понять, что восточное общество не является феодальным, что в нем господствуют социально-экономические отношения, качественно отличные от феодальных. Но, как мы уже видели, Ф. Бернье и ряд других исследователей сумели это уяснить, хотя и не в вполне адекватной форме.

При классическом варианте развития начальное древнеполитарное общество было монополитарным, в политодоминомагнарное оно превращалось позднее. Но существовал и другой вариант, при котором еще на предклассовой стадии наряду с господствующим протополитарным общественно-экономическим укладом не просто возникал, но начинал играть значительную роль доминомагнарный уклад. В результате возникало такое древнеполитарное общество, которое с самого начала было не монополитарным, а политодоминомагнарным.

В литературе ранние монополитарные общества иногда именуют «деревенскими», а ранние политодоминомагнарные — «городскими». И для этого имеются основания. И в монополитарном обществе могли существовать и существовали города, но они представляли собой административно-управленческие центры — столицы политархий и их подразделений — субполитархий. В раннем политодоминомагнарном обществе город был не столицей политархии, а совпадал с самой политархией, был самой политархией. Такие социальные образования в литературе часто именуют городами-государствами. Их можно было бы назвать урбополитархиями (от лат. urb — город).

За этим различием скрывается другое, более серьезное. Политархия «деревенского» подтипа, которую я буду называть орбополитархией (от лат. orbo — мир, страна, область), состояла из общин, но сама общиной не была. Всех людей, входивших в ее состав, объединяло лишь одно: все они были подданными одного политарха. Все общины такой политархии соединяла воедино политосистема во главе с политархом. Основой протополитархии были, если можно так выразиться, верховые экономические связи, связи между членами господствующего класса.

В «городской» политархии были и политосистема, и политарх. Но людей, входивших в ее состав, объединяли не только верховые связи. «Городская» политархия, в отличие от «сельской», в главном и основном была одновременно и своеобразной великообщиной. Поэтому она основывалась не только на верховых, но и низовых экономических связях. Большинство жителей «городской» политархии было не только подданными политарха, но и членами этой великообщины, т.е. пусть своеобразными, но тем не менее общинниками. Кроме полноправных членов великообщины — «великообщинников», или «граждан», в состав урбополитархии могли входить и обычно входили люди, которые не были членами великообщины и тем самым «гражданами». Но хотя совпадение великообщины и урбополитархии не было абсолютным, это не меняло сути дела.

Наряду с простыми урбополитархиями существовали и сложные. Социоисторический организм, кроме собственно урбополитархии, мог включать в себя несколько подчиненных ей крестьянских общин. Такой социор соединял особенности урбополитархии и орбополитархии. Наконец, более могущественная урбополитархия могла подчинить себе несколько более слабых.

Оба названных подтипа древнеполитарной формации существовали на самой заре классового общества. Как орбополитархии возникли, например, Раннее царство Египта, Иньское (Шанское) общество Китая, как урбополитархии — города-государства Шумера, а затем Финикии. В Америке орбополитархией была империя инков, урбополитархиями — города-государства майя и ацтеков.

Наряду с развитием более или менее самостоятельного доминомагнарного уклада в древневосточных обществах наблюдался и своеобразный синтез политарных и доминомагнарных отношений. Результатом его и было появление еще двух, кроме политообщинного, вариантов древнеполитарного способа производства. Оба они не требовали обязательного существования крестьянской общины. Политарная частная собственность здесь была не верховной, а полной. Соответственно общество было не двухэтажным, как политообщинное, а одноэтажным.

При одном из этих вариантов государство само непосредственно вело хозяйство руками людей, полностью лишенных основных средств производства. Эти производители работали на государственных полях партиями во главе с надсмотрщиками. Весь урожай с этих полей поступал в государственные закрома. Работники и их семьи получали довольствие натурой с казенных складов. Некоторые из этих работников могли быть рабами. Но основную массу составляли местные жители, которые рабами не являлись. Они пользовались определенными правами, имели, как правило, семьи и нередко, если не всегда, владели каким-то имуществом. Здесь перед нами своеобразное сращивание политаризма с доминарным способом производства. Поэтому данный вариант политарного способа производства можно назвать политарнодоминарным, или, короче, политодоминарным. Он встречался не очень часто.

Политодоминарные отношения лишали работника всякого стимула к труду и предполагали создание огромного бюрократического управленческого аппарата, на содержание которого шла большая часть прибавочного продукта. Поэтому там, где они утверждались, рано или поздно происходила деградация экономики. Примером может послужить история хозяйства царства Шумера и Аккада при III династии Ура (ок. 2112-1997 гг. до н.э.).

При другом варианте работникам выделялись участки земли, которые они обрабатывали в известной мере самостоятельно, причем степень этой самостоятельности была различной. Часть урожая, выращенного на участке, шла государству, другая оставалась производителю. Кроме земли, работник нередко получал в пользование также посевное зерно, рабочий скот, инвентарь. Здесь наблюдается своеобразное срастание политарного и магнарного способов производства. Поэтому данный вариант политарного способа производства можно назвать политарномагнарным, или политомагнарным. Он встречался реже, чем политообщинный, но чаще, чем политодоминарный.

Иногда работник получал в свое распоряжение весь урожай, выращенный на выделенном ему участке, но в таком случае часть своего времени он должен был работать, нередко в составе партии во главе с надзирателем, на государственном поле, весь урожай с которого шел в казенные хранилища. У некоторых подобного рода работников собственное хозяйство было явно подсобным и не могло обеспечить существование ни их самих, ни их семей. Поэтому они получали регулярные выдачи из государственных житниц. О таких работниках зачастую трудно сказать, были ли они политомагнарно-зависимыми или политодоминарно-зависимыми. Политодоминарии могли превращаться и превращались в политомагнариев. Имела место и обратная трансформация.

Еще один источник политомагнаризма — грабительские и завоевательные войны. Захваченных в плен людей нередко сажали на землю, снабжали инвентарем, и они вели хозяйство, отдавая часть урожая государству. Население покоренных стран могло специально принудительно переселяться в другие области государства. С течением времени такого рода зависимые работники чаще всего превращались в крестьян. Соответственно у них возникали общины.

IX. Особенности и закономерности развития древнеполитарного общества

Характерным для древневосточных обществ был циклический характер их развития. Они возникали, расцветали, а затем приходили в упадок. В большинстве случаев последний проявлялся в распаде крупного социоисторического организма на несколько более мелких, каждый из которых продолжал оставаться классовым обществом, в превращении его в региональную систему политарных же социоров. При этом исчезали крупные социоисторические организмы, но цивилизация сохранялась. В последующем региональная система социоров могла снова превратиться в один социоисторический организм, и общество вступало в новый период расцвета, который завершался очередным упадком.

Но в ряде случаев упадок древнеполитарных обществ был настолько глубоким, что они гибли, причем не в смысле исчезновения тех или иных конкретных социоров, а в том, что они переставали быть классовыми, рассыпались на массу предклассовых социоисторических организмов. В таком случае можно говорить о гибели цивилизации в точном смысле слова. Это чаще всего происходило тогда, когда на ослабевшее политарное общество обрушивались варвары — соседи, находившиеся на предклассовой стадии развития. Так погибли, например, Индская и Микенская цивилизации.

Когда общество приходит в упадок и особенно когда гибнет цивилизация, то нередко ищут причины в чем угодно, но не в его социальных порядках: во вторжении варваров, в истощении почвы, в природных катаклизмах и т.п. Но если циклическим было развитие всех без исключения древневосточных обществ, то причины нужно искать в их социально-экономическом строе.

Происшедший впервые на Древнем Востоке переход от предклассового, протополитарного общества к древнеполитарному, классовому был гигантским шагом вперед в истории человечества. Но техника, которую использовали крестьяне-общинники и вообще все политарно-зависимые и магнарно-зависимые работники, мало чем отличалась от той, которая существовала на предшествующем этапе развития — в предклассовом обществе. И металлургия меди, и металлургия бронзы возникли до появления первых древнеполитарных обществ и были унаследованы ими. В Шумере с самого начала использовалась бронза. Египет отставал. Его Раннее и Старое царства знали только медь. Переход к бронзовому веку произошел там лишь с началом Среднего царства, что не выводило его на принципиально новый технический уровень по сравнению с предклассовыми обществами, в которых бронза к тому времени получила довольно широкое распространение.

На этом основании нередко делается вывод, что с переходом к классовому древнеполитарному обществу сколько-нибудь существенных сдвигов в развитии производительных сил не произошло. В основе данного вывода лежит сведение производительных сил к технике и, соответственно, прогресса производительных сил к росту производительности труда. И основание, на котором зиждился этот вывод, и сам вывод — ошибочны.

Показателем уровня развития производительных сил того или иного конкретного отдельного общества является продуктивность общественного производства — объем создаваемого в нем общественного продукта в расчете на душу его населения. Увеличение продуктивности общественного производства может быть достигнуто не только за счет прогресса техники и роста производительности труда. Кроме технического способа повышения продуктивности общественного производства, а тем самым и уровня развития производительных сил, существуют и иные.

Детальное исследование сохранившихся вплоть до наших дней позднепервобытных и предклассовых земледельческих обществ, живших в природных условиях, сходных с теми, что были характерны для древневосточных социоров, показало, что, вопреки привычным представлениям, время, которое члены этих обществ уделяли земледельческому труду, было сравнительно небольшим: 100-150 дней в году. В классовых же, политарных обществах Азии земледельцы работали в поле не менее 250 дней в году.

Развитие производительных сил в позднепервобытном обществе сделало возможным появление протополитарных отношений. Стремление протополитаристов получить больше прибавочного продукта привело к возникновению мощного государственного аппарата и превращению протополитаризма в настоящий политаризм.

Утверждение политарных отношений и связанное с ним увеличение налогового бремени привело, во-первых, к возрастанию продолжительности рабочего дня, во-вторых, к увеличению числа рабочих дней в году. В результате при той же самой производительности труда резко выросла продуктивность общественного производства. Отношения эксплуатации, утвердившись, сделали создателей материальных благ совершенно иной производительной силой, чем та, которой они были раньше. Непосредственные производители стали теперь трудиться не только по много часов в день без длительных перерывов, но и работать систематически, постоянно, изо дня в день по много дней подряд, работать не только в меру своих сил, но и через силу.

Такой способ повышения продуктивности общественного производства, а тем самым и уровня развития производительных сил, можно назвать темпоральным (от лат. tempus — время). На приведенном выше примере можно наглядно видеть, что новые производственные отношения не просто влияют на производительные силы, не просто способствуют их развитию, а создают, вызывают к жизни новые производительные силы.

Подобного рода развитие производительных сил общества возможно было только до какого-то более или менее определенного уровня. Этот уровень зависел, в частности, и от природных условий. В странах, в которых в силу климатических особенностей земледельческие работы в течение определенного сезона, например зимой, невозможны, увеличить число рабочих дней земледельца за счет этого периода времени было нельзя. Для стран, где земледельческие работы возможны в течение всего года, а такими были почти все восточные, такое ограничение отпадает. В качестве ограничивающего момента там выступают, прежде всего, особенности биологической природы самого человека.

Производители материальных благ физически не были в состоянии работать сверх более или менее определенного числа часов в сутки и сверх более или менее определенного числа дней в году. Непосильный труд вел к изнашиванию организмов работников. Кроме того, начиная с определенного предела, возрастание прибавочного продукта могло происходить только за счет изымания части жизнеобеспечивающего продукта, т.е. такого, который абсолютно необходим для физического выживания работников и членов их семей. Движение пресса эксплуатации на каком-то уровне должно было остановиться. Происходило это, разумеется, не автоматически. Нередко останавливало его сопротивление самих производителей, которое выражалось в форме и бунтов, и крестьянских войн.

Там, где сопротивление было слишком слабым, работники физически изнашивались от непосильного труда и истощались от постоянного недоедания, производительные силы тем самым деградировали и разрушались. В результате классовое общество могло не только прийти в упадок, но и погибнуть. Но чаще всего происходил распад крупного социоисторического организма на мелкие, что вело к ослаблению мощи государственного аппарата и, соответственно, его способности высасывать прибавочный продукт. Все это давало возможность непосредственным производителям оправиться от физической деградации, а затем все начиналось сначала.

Но это не единственный механизм, лежавший в основе циклических изменений. Как уже указывалось, практически во всех политарных обществах шел процесс вторичного классообразования, выражавшийся в становлении доминарных, магнарных и доминомагнарных отношений. С превращением крестьян-общинников в магнариев они становились объектом двойной эксплуатации: если раньше их эксплуатировали одни только политаристы, то теперь к ним добавлялись еще и доминомагнаристы. С неизбежностью увеличивался объем прибавочного продукта, изымаемого у этой части производителей материальных благ, но так как политаристы стали получать теперь только часть его, то они стремились возместить эту потерю усилением эксплуатации сокращавшегося числа крестьян-общинников. Все ускоряло физическую деградацию всех слоев эксплуатируемого населения и тем самым приближало крах социоисторического организма.

Последним по счету, но отнюдь не по важности был еще один фактор. Любая политархия держалась на верховых связях, на связях между политаристами, на политосистеме. Самыми важными из них были связи между политархом и субполитархами всех уровней. Политархия была прочна, пока ее правитель был единственным распорядителем прибавочного продукта, когда он один определял, какую именно долю этого продукта должен получить тот или иной политарист вообще, тот или иной субполитарх в особенности. Все политаристы без исключения в принципе должны были кормиться исключительно из рук политарха, получать средства содержания только из политофонда. Независимых источников доходов у них в идеале не должно было быть. Когда же таковые появлялись, то ослаблялась зависимость политаристов от политарха, а тем самым и связи по распределению прибавочного продукта, на которых покоилась политархия.

Каждый из политаристов в принципе был заинтересован в сохранении и укреплении политархии. Однако наряду с общими классовыми интересами у каждого из политаристов взятого в отдельности были и иные интересы, обусловленные не индивидуальными их особенностями, а структурой общества и его местом в ней. Важнейшей особенностью положения каждого политариста, исключая политарха, была неопределенность и неустойчивость его положения. Он в любое время мог быть смещен политархом с должности и даже уничтожен по его приказу физически. От политарха зависел и объем получаемой ими доли прибавочного продукта. В принципе каждый политарист жаждал ликвидации этой неопределенности.

Субполитархи высшего ранга в принципе могли добиться устойчивого положения и увеличения размеров получаемой доли общественного продукта путем отделения возглавляемых ими субполитархий от политархии и тем самым их превращения пусть в меньшие, но тем не менее политархии. Когда субполитарх превращался в политарха, то он теперь никем не мог быть легитимно смещен или умерщвлен, и в его распоряжении оказывался весь политофонд новой, возникшей политархии. Но такой путь решения встававших перед политаристами проблем не всегда был реально возможен даже для субполитархов высшего ранга и по сути исключен для всех остальных. Политархи всегда учитывали возможность сепаратизма и с целью предотвращения превращения ее в действительность постоянно перемещали субполитархов высшего ранга из одного территориального подразделения в другое. В некоторых политархиях субполитархи высшего ранга должны были постоянно проживать в их столице и управлять своими провинциями через заместителей.

Когда отделение было практически невозможным, субполитархи всех рангов стремились превратить свою должность в пожизненно занимаемую, а еще лучше и в передаваемую по наследству. Политархи всячески этому противились, ибо в таком случае они фактически теряли возможность распоряжаться значительной долей прибавочного продукта и происходило ослабление зависимости субполитархов от центра. Такой сценарий реализовывался лишь в условиях общего упадка политархии и имел следствием последующий ее развал.

Когда политаристы существовали лишь за счет получаемой от политарха доли прибавочного продукта, то с потерей должности они лишались средств существования. Отсюда стремление обзавестись таким собственным персональным имуществом, которое могло бы обеспечить им возможность жить, не трудясь и не неся службы, — частным персональным богатством. Такое частное персональное богатство могло включать в себя средства производства, прежде всего землю, дающие возможность эксплуатировать людей, лишенных собственных средств производства. В таком случае политарист становился одновременно и доминомагнаристом. Таким образом, граница между двумя эксплуататорскими классами становилась относительной. Но не только политаристы становились доминомагнаристами. С тем, чтобы избавиться от приниженного положения, доминомагнаристы стремились занять место в госаппарате и тем войти в состав класса политаристов.

Частное персональное богатство могло состоять из недвижимости, которую в случае нужды можно было реализовать, и, наконец, из сокровищ — драгоценных металлов и камней. Политархи обычно стремились препятствовать политаристам обзавестись частным персональным богатством. В некоторых политархиях субполитархи не имели права даже иметь собственное жилище. Они должны были жить в доме, принадлежащем государству. Когда субполитарха перемещали в другое территориальное подразделение, он покидал дом, в котором жил на старом месте службы, оставляя его своему преемнику, и поселялся на новом месте в жилище, которое ранее занимал его предшественник.

Чтобы обзавестись частным богатством, выделяемой политархом доли прибавочного продукта не хватало. С целью обогащения субполитархи предпринимали попытки тайно от центра увеличить размеры собираемого налога и присвоить этот излишек. С тем, чтобы пресечь такую практику, политархи нередко отстраняли субполитарха от сбора налогов. Налог собирали присланные из центра чиновники, которые затем выделяли субполитарху причитающуюся ему и его персоналу часть. Еще один вариант: субполитарх вообще ничего лично не получал из собираемых в его субполитархии налогов. Он жил за счет доходов с выделенного ему политархом алиментариума, находившегося, как правило, за пределами его субполитархии.

Пока общество было монополитарным, у политаристов было мало возможностей обрести частное богатство. Весь прибавочный продукт шел в политофонд. Если тот или иной политарист пытался вытянуть у крестьян помимо налогов что-либо лично для себя, последние могли пожаловаться политарху, который предпринимал меры с тем, чтобы покончить с такой практикой, включая смещение с должности или иные формы наказания.

Положение резко изменилось после появления доминомагнарного уклада и слоя доминомагнаристов. С этих пор в политофонд начал поступать не весь созданный в стране прибавочный продукт, а только часть его. Другая часть поступала доминомагнаристам, а также купцам и оказывалась вне распоряжения политарха. Доминомагнаристы и купцы в силу своего положения часто нуждались в различного рода услугах со стороны политаристов, в частности в протекции. За эти услуги нужно было платить. Политаристы могли, используя свое служебное положение, вымогать у доминомагнаристов и купцов те или иные ценности.

Возникнув, протекционизм, взяточничество, вымогательство, поборы и другие проявления коррупции получали широкое распространение. Суть коррупции заключается в том, что политаристы по отдельности или группами стали использовать верховную общеклассовую частную собственность на личность подданных не для служения своему классу, в частности для пополнения политофонда, а для личного обогащения. Это было не что иное, как персонализация корпоративной общеклассовой частной собственности на личность подданных — властная персонализация.

Наряду с ней стала проявляться и другая форма персонализации общеклассовой собственности — присвоение той или иной части общеклассового имущества — имущественная персонализация. В наиболее наглядной форме она проявлялась в попытках политаристов, получивших алиментариумы, превратить их в свою полную персональную собственность. Это выражалось в произвольном увеличении поступлений с алиментариумов, в стремлении сделать эти держания пожизненными, а затем и наследственными. Для периодов упадка политарного общества было крайне характерным увеличение числа алиментариумов и закрепление их за держателями. В эти же времена происходит и превращение должностей субполитархов в пожизненные, а затем и наследственные.

Результатом было сокращение, а затем и прекращение социальной мобильности, «закрытие» класса политаристов, превращение его в сословие, в замкнутую касту. И это тоже характерный признак упадка политаризма. В эпохи расцвета политарного общества в нем существовала довольно широкая социальная мобильность. Не только шли постоянные подвижки в среде политаристов, но возможным было пополнение его состава за счет представителей иных социальных слоев. Люди даже из самых низов могли не только проникать в политосистему, но и достигать в ней самого высокого положения.

В добавление ко всему сказанному, в эпоху упадка политарного общества нередко возникает практика сдачи сбора государственных налогов на откуп богатым людям. Откупщики также стремились закрепить за собой территории, с которых собирали налоги, т.е. опять-таки персонализировать часть общеклассовой частной собственности.

Общим итогом всех такого рода изменений было фактическое лишение политарха права на жизнь и смерть рядовых политаристов и вообще смягчение практики политарного террора. Фактически в такого рода периоды политаризм во многом превращался в своеобразную разновидность нобиларизма. Поэтому применительно к этим эпохам вполне можно говорить о наступлении в эволюции политарных обществ нобиларной стадии.

В целом развитие доминомагнарных отношений в политарном обществе в огромной степени способствовало обогащению политаристов и росту самостоятельности субполитархов. Когда внутри сколько-нибудь крупного политарного социоисторического организма получали развитие доминомагнарные отношения, они разъедали политосистему и, в конечном счете, обрекали это общество на развал.

Нельзя не учитывать также и того, что в древнеполитарных обществах продуктивность общественного производства в значительной степени зависела от природных условий; резкое изменение последних могло привести к резкому падению уровня развития производительных сил, а тем самым и к деградации социоисторического организма.

Процессы разрушения человеческих производительных сил, побуждавшие работников восставать против существующей власти, вызревания магнарных отношений и роста самостоятельности политаристов вообще, субполитархов прежде всего, конфликты между политаристами и доминомагнаристами, экспансии варваров, изменения в худшую сторону природных условий по-разному сочетались и переплетались, что определяло особенности упадка или даже гибели тех или иных древнеполитарных обществ.

Возрождение пришедшего в упадок и нередко при этом развалившегося на части общества чаще всего предполагало ликвидацию доминомагнарного уклада и регенерацию крестьянско-общинного. Это особенно наглядно прослеживается в истории Китая. Так, например, в начале эпохи Хань (II в. до н.э.) основную массу земледельцев составляли крестьяне-общинники. Затем сравнительно быстрыми темпами прошел процесс обезземеливания крестьян и развития доминомагнарных отношений. К концу данного периода (III в. н.э.) удельный вес крестьян-общинников упал до 50%, что привело к кризису общества. Рухнула империя Восточная Хань. Наступила эпоха, когда периоды раздробленности сменялись периодами возникновения кратковременных и непрочных объединений, чаще всего в пределах не всего Китая, а отдельных его регионов. Все это сопровождалось постоянными нашествиями варваров.

Поиски путей выхода из создавшегося положения привели к внедрению системы государственного надельного землепользования. Большая часть земли снова поступила в непосредственное распоряжение государства, которое стало наделять ею работников. Первые шаги в этом направлении были сделаны в конце III в. н.э. Окончательно система «равных полей» (цзюнь тянь) восторжествовала на территории всего Китая лишь в VI в. н.э., что создало основу расцвета страны в эпоху Тан (618-907). Но в Танской империи снова начался процесс становления персональной частной собственности на землю и ликвидации надельного землепользования, что, в конце концов, завершилось ее крахом.

Исчезновение крестьянства и крестьянских общин, а затем их возрождение наблюдалось и в других странах Востока.

X. Иные, кроме древнеполитарного, политарные способы производства

Как уже отмечалось, кроме древнеполитарного способа производства, в истории человечества существовали еще несколько политарных способов производства. В отличие от древнеполитарного, ни один из них не был основой особой общественно-экономической формации. Можно говорить только о нескольких общественно-экономических параформациях (от греч. пара — возле, около).

Один из таких политарных способов производства возник в Древнем Риме. В I в. до н.э. — I в. н.э. в Римской державе началось постепенное обволакивание всех существующих социально-экономических связей политарными. На поверхности это выразилось в переходе Рима от республики к империи. Становление политаризма невозможно без постоянного, систематического террора. В этом заключена глубинная причина и проскрипций, начало которым положил Луций Корнелий Сулла, и политики массовых репрессий Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона. Завершение становления политаризма нашло свое внешнее выражение в смене режима принципата, при котором формально сохранялись республиканские институты, доминатом — откровенным единодержавием.

Другой такой политарный способ производства сложился в России в XV-XVI вв. Этот процесс, начавшийся еще при Иване III Великом, достаточно четко проявившийся при Василии III, окончательно завершился в царствование Ивана IV, еще при жизни прозванного Грозным. Опричный террор был вовсе не результатом плохого характера или психического заболевания этого монарха. Как уже указывалось, утверждение политаризма в любом его варианте с неизбежностью предполагает массовый террор и создание атмосферы всеобщего страха. Все политархи так или иначе осознавали свое главное право, обладание которым отличало их не только от рядовых подданных, но и от всех других членов класса политаристов. Но из всех политархов один лишь Иван IV сумел его лаконично и в то же время совершенно точно выразить: «А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнити вольны же...»[49]

Почти одновременно еще один политарный способ производства сформировался в странах Западной Европы в конце Средних веков и начале Нового времени. На нем нужно несколько задержаться, ибо его бытие имеет прямое отношение к судьбе книги Ф. Бернье.

Развитие вглубь капитализма — вызревание и окончательное утверждение этого способа производства в его колыбели, в Западной Европе, было процессом сложным и противоречивым. Формирование национальных рынков, которое началось еще в конце Средних веков, а затем превращение этих рынков в капиталистические, оказало огромное влияние на социально-экономическую структуру общества. Оно перестало быть феодальным, хотя пережитки этого способа производства продолжали сохраняться.

Общеизвестно, что централизованные государства, обязанные своим появлением национальным рынкам, возникли в форме абсолютных монархий. Абсолютизм обычно понимается историками как явление чисто политическое, как всего лишь новая форма государственной власти. Однако все обстоит гораздо сложнее. Становление абсолютизма было одновременно и становлением новой системы социально-экономических отношений, отношений политарных. Эти политарные отношения, которые, возникая, обволакивали все остальные социально-экономические связи, можно назвать абсолютополитарными. Становящийся абсолютополитарный уклад втянул в себя в качестве подчиненных все остальные существующие в обществе уклады, включая крестьянско-общинный, купеческо-бюргерский, а затем и капиталистический. Возникшее абсолютополитарное общество было двухэтажным.

Становление политаризма невозможно без систематического массового террора. И волна страшного террора действительно, начиная с XVI в., на более чем сотню лет захлестнула всю Западную Европу. Речь идет, прежде всего, о терроре инквизиции. Последняя, как известно, возникла еще в Средние века. Но ее костры ярче всего пылали не в темной ночи Средневековья, а на заре Нового времени, что всегда поражало историков вообще, историков культуры в особенности.

Историк Е. Б. Черняк в книге «Вековые конфликты» (М., 1988) указывает, что, начиная с этого времени, инквизиция приобрела иной характер, чем раньше. В Средние века инквизиторы стремились выявить и уничтожить действительных отступников от веры. В Новое время задачей инквизиции стало создание врагов, обвинение ни в чем не повинных людей в ереси и истребление этих созданных ее же собственными усилиями еретиков. Именно с этим связано повсеместное применение пыток.

Но обвинение в ереси невозможно было предъявить всегда и всем. В результате наряду с преследованиями еретиков началась охота за ведьмами и колдунами. «В течение всего XVI в. и первой половине XVII в. по всей Центральной и Западной Европе, — пишет современный французский исследователь Жан Делюмо в книге «Ужасы на Западе», — множатся процессы и казни колдунов; в период 1560-1630 гг. безумие преследования достигает своего апогея»[50]. Обвинения в ведовстве были удобны тем, что от них не был застрахован никто. Обвинить можно было всех и каждого.

Преследование колдунов и ведьм не только не пресекалось государством, а всемерно им поощрялось. Церковь и инквизиция были по сути дела орудиями в его руках, хотя внешне они могли выступать в качестве вдохновителей. «Происходившие процессы и казни, — пишет Ж. Делюмо, — не были бы, конечно, возможны без их постоянного инициирования церковными и гражданскими властями»[51]. Инквизиция была важнейшим, хотя не единственным орудием террора в руках становящегося политарного государства. Право политархов на жизнь и смерть подданных проявлялось в разных формах, из которых практика знаменитых «lettres de cachet» (буквально — секретные письма, реально — королевские указы о заточении без суда в тюрьму или о ссылке тех или иных лиц) во Франции была, пожалуй, не самой страшной.

Характеризуя в целом эту эпоху, Ж. Делюмо писал: «В Европе начала Нового времени повсюду царил явный или скрытый страх»[52]. И этот страх был, прежде всего, результатом описанного выше массового террора. Кстати сказать, неоднократно цитированный выше автор, не давая четкого ответа на вопрос о причинах безумия, охватившего Западную Европу, в то же время отмечает, что «различные формы демонического наваждения помогали укреплению абсолютизма»[53].

Крупнейший отечественный историк Евгений Викторович Тарле (1874-1955) прямо связывал политику массовых репрессий в Западной Европе раннего Нового времени с абсолютизмом. Как указывал он, характерная черта абсолютизма заключалась в том, что он везде и всюду выискивал и карал врагов. «Если не было революционеров, преследовались умеренные реформисты; не было реформистов — преследовались вообще всякие лица, даже идеализирующие данный строй, но осмеливающиеся делать это хоть немного не по-казенному, хоть немного по-своему; не было и таких — преследовались круглые шляпы, курение папирос на улице, участие в масонских ложах и т.д. и т.д. Такова историческая логика абсолютизма, который был в движении не только потому, что ему было важно двигаться к известной цели, а и потому, что он не мог не двигаться»[54].

Но, показав, что абсолютизм всегда преследовал еретиков и диссидентов, Е. В. Тарле не мог найти причину этого явления. Как считал он, эти преследования не вызывались «решительно никакими потребностями ни его (абсолютизма — Ю. С.) самого, ни тех классов, которые являлись его поддержками»[55]. Его изумляла «даже не жестокость, а именно полная бессмысленность этих преследований», которые разоряли «иногда не только гонимых, но и правоверных», наносили «тяжкий удар торговле, промышленности, всему государству в его целом»[56]. Единственное объяснение, которое он предлагает: абсолютизм все проделывал от нечего делать, из-за желания «занять свои досуги»[57]. В действительности для массовых репрессий были серьезные основания: без них абсолютизма просто бы не было.

Только массовый террор мог обеспечить утверждение в Западной Европе новой формы политаризма — абсолютистского политаризма (абсолютополитаризма). Характеризуя французский абсолютизм, историк Франсуа Мари Огюст Минье (1796-1884) писал: «Корона распоряжалась совершенно свободно личностью — при помощи бланковых приказов об арестовывании (lettres de cachet), собственностью — при помощи конфискаций, доходами — при помощи налогов»[58].

С абсолютистским политаризмом была связана политика меркантилизма, которая на первых порах способствовала развитию капитализма. Но в последующем он все в большей и большей степени стал препятствовать развитию капиталистических отношений. Это начала осознавать нарождающаяся буржуазия. Ее все в большей мере стало пугать стремление королевской власти к дальнейшему усилению абсолютизма.

Во Франции абсолютополитаризм достиг своего апогея во время правления Людовика XIV, которому не без основания приписывают высказывание: «Государство — это я!» Существовала масса недовольных существующим порядком, настроения которых выражались в обличительных сочинениях, которые выходили за рубежом и оттуда поступали во Францию. Одно из наиболее острых критических произведений называлось «Вздохи порабощенной Франции, оплакивающей свою свободу». Это сочинение выходило в виде небольших выпусков — мемуаров в 1689-1690 гг.

Для нас особенно интересен 2-й мемуар, озаглавленный «Об угнетении народа чрезмерными налогами и о финансовых злоупотреблениях». В нем говорится о том, что тираническое правительство не ведает границы между имуществом подданных и имуществом государя, что оно вводит налоги, как ему заблагорассудится. «Я, — пишет автор, — расскажу вам вещь достоверно известную многим, но большинству французов неизвестную. При Кольбере серьезно обсуждается вопрос, не может ли король вступить во владение всеми землями Франции, нельзя ли обратить все земли в королевский домен и сдавать их, кому захочет двор, не обращая внимания ни на давность владения, ни на наследственные, ни на какие бы то ни было права... Смотрите же, прошу вас, под каким вы живете правительством. Стоит явиться финансисту посмелее Кольбера, и вы станете арендаторами, станете платить королю ренту за собственное добро. Впрочем, самое главное уже сделано: король уже пришел к убеждению, что он вправе сделать это»[59]. К этому пассажу автор труда добавляет: «M. Colbert послал за одним знаменитым путешественником, прожившим несколько лет при восточных дворах, и долго расспрашивал его о том, как управляют на Востоке государственными землями. Разговор заставил путешественника напечатать письмо к Кольберу, в котором путешественник показывает, как несчастная восточная тирания обратила в пустыни самые прекрасные страны Востока. На Востоке никто больше не имеет земли на правах собственности; вот почему никто там не заботится о земле»[60].

Этим путешественником был, разумеется, Ф. Бернье. Вот что он писал в своей записке: «Итак, не дай бог, чтобы наши европейские монархи стали собственниками всех земель, которыми владеют их подданные. Тогда их государства оказались бы далеко не в том состоянии, в котором они находятся, не такими обработанными, населенными, хорошо застроенными, богатыми, культурными и цветущими, какими мы видим теперь. Наши короли гораздо богаче и могущественнее, чем короли Индостана, и надо признаться, что они обслужены гораздо лучше и по-царски. А между тем они могли бы легко оказаться королями пустынь, нищих и варваров, каких я только что изобразил»[61]. И он по существу угрожает Людовику XIV и Кольберу: «Те, которые желают иметь все, теряют в конце концов все и, желая стать слишком богатыми, оказываются в результате лишенными всего или по крайней мере весьма далекими от той степени богатства, которое им сулит слепое честолюбие и слепая страсть стать более неограниченными властителями, нежели это позволяют законы божеские и природы»[62]. Во многом не столько страсть к ознакомлению с восточной экзотикой, сколько резкое выступление против абсолютизма обусловило успех книги Ф. Бернье.

И хотя западноевропейский абсолютополитаризм был мягче, чем восточный древнеполитаризм, он тем не менее все в большей степени вступал в противоречие с потребностями развития общества. Чтобы капиталистическая частная собственность могла успешно развиваться, необходимо было превращение ее из подчиненной, какой она была при абсолютополитаризме, в свободную, независимую, что было невозможно без ликвидации верховной собственности класса политаристов и полной собственности абсолютного монарха на личность подданных. А это предполагало уничтожение абсолютополитаризма, что и произошло в результате буржуазных революций, которые были по своей сущности не столько антифеодальными, как это принято считать, сколько антиабсолютистскими.

И, наконец, еще два новых политарных способа производства появились в XX в. Они, имея много общего с древнеполитарным, в то же время значительно отличались от него. Материально-технической основой древнеполитарного общества было доиндустриальное сельское хозяйство. Древнеполитарное общество было агрополитарным. Оба типа политарных общества XX в. были, как и капиталистическое общество, обществами индустриальными. Оба новых политарных способа были индустрополитарными.

Возникновение одного из них было прямо подготовлено эволюцией капитализма. И дело здесь не только в технике производства и структуре производительных сил. Само развитие капиталистических отношений создало возможность появления политарного общества данного типа.

В последней трети XIX в. начали возникать монополистические объединения капиталистов, которые имели тенденцию к укрупнению. Возникали все более и более крупные монополии. Несколько позднее стала проявляться еще одна тенденция — сращивание монополий с государством, соединение их в единый организм. Логическим завершением действия этих двух тенденций должно было бы быть появление в каждой из империалистических стран такого монополистического объединения, в состав которого вошли бы все представители господствующего класса и которое совпадало бы если не со всем государственным аппаратом, то по крайней мере с его верхушкой. Иначе говоря, логическим завершением развития в этом направлении было бы появление индустрополитарного общества.

Тенденция развития капитализма по пути превращения в индустрополитаризм не осталась незамеченной. Она нашла художественное воплощение в романах Герберта Джорджа Уэллса (1866-1946) «Когда спящий проснется» (1898), Джека Лондона (1876-1916) «Железная пята» (1908). Там была нарисована впечатляющая картина пришедшего на смену капитализму индустрополитарного общества. В целом ряде работ Н. И. Бухарина, прежде всего в труде «Мировое хозяйство и империализм» (1915), эта тенденция была осмыслена теоретически. В последующем об опасности превращения капитализма в подобного рода общество много писали экономисты, выступавшие за свободный рынок и против государственного регулирования экономики (Л. фон Мизес, Ф. А. фон Хайек, М. Фридмен).

Но перерастание капитализма в индустрополитаризм произошло и не совсем так, и не совсем в том виде, как это теоретически предполагалось. В 20-е годы XX в. капитализм переживал общий кризис, который более чем наглядно проявился в «Великой депрессии», начавшейся в 1929 г. и охватившей весь капиталистический мир. Он свидетельствовал о том, что дальнейшее сохранение полной свободы рынка может привести к краху капиталистической системы. Насущной необходимостью стало государственное регулирование рынка. На фоне всеобщего кризиса выделялся СССР, плановая экономика которого в эти годы развивалась невиданными темпами.

Перед капиталистическим миром открывались два пути решения назревших задач. Один путь выхода из кризиса был намечен «Новым курсом» Франклина Делано Рузвельта (1882-1945). Наряду с государственным регулированием рынка он предполагал существенное повышение заработной платы и создание развитой системы социального обеспечения, что делало необходимым изъятие государством у капиталистов определенной доли прибавочного продукта с последующим его распределением среди значительной части остального населения.

Теоретическое обоснование практика государственного регулирования капиталистического рынка нашла в работе английского исследователя Джона Мейнарда Кейнса (1983-1946) «Общая теория занятости, процента и денег» (1936), которую многие западные ученые считают третьим великим экономическим трудом после «Исследования о природе и причинах богатства народов» А. Смита и «Капитала» К. Маркса. Как утверждает, например, американский экономист Курт Ф. Флекснер, кейнсианская революция положила конец свободно-рыночному капитализму. Он был радикально реформирован, и на смену ему в странах Запада пришли разные формы смешанной экономики, сочетавшие капитализм с элементами социализма[63].

Уже после Второй мировой войны этот путь привел к возникновению того, что получило название «государства благосостояния» (Welfare State). В одних случаях эти преобразования проводились руками буржуазных деятелей, в других — пришедшими к власти партиями, представлявшими интересы широких трудящихся масс, — социалистическими и социал-демократическими.

Другой путь выхода из создавшихся трудностей — становление политарно-капиталистического общества. Раньше всего подобного рода строй начал формироваться в Италии. По такому же пути пошла и дальше всех зашла Германия. После назначения 30 января 1933 г. лидера нацистской партии Адольфа Гитлера (1889-1945) рейхсканцлером в стране был совершен государственный переворот, в результате которого изменился не только политический, но и социально-экономический строй общества. Функционеры фашистской партии заняли все важнейшие государственные посты. И этот обновленный партийно-государственный аппарат, развязав террор, стал верховным частным собственником личности всех жителей страны, включая капиталистов, и тем самым всех существующих в стране средств производства. Разумеется, что фюрер, как и полагается политарху, был полным собственником и личностей жителей страны, и всего их имущества. Персональная и групповая капиталистическая собственность не была уничтожена: она только из свободной, независимой превратилась в зависимую, подчиненную.

«Всякое действие и всякая потребность личности, — говорил А. Гитлер, — должна регулироваться обществом, функцию которого выполняет партия. Больше нет своеволия, больше не будет свободного места, где бы личность была бы предоставлена самой себе. Вот это называется социализм! А всякие мелочные споры о частной собственности на средства производства не имеют к нему никакого отношения. К чему об этом спорить, если я прочно свяжу людей дисциплиной, из рамок которой они не смогут вырваться? Пусть они владеют землей и фабриками, сколько им угодно. Самое главное — что государство распоряжается ими с помощью партии, независимо от того, хозяева они или рабочие. Поймите, собственность больше ничего не значит. Наш социализм берет значительно глубже. Он не меняет внешнего порядка вещей, а формирует лишь отношение человека к государству, к всенародной общности... Как будто что-то изменится, если владельцем фабрики будет называться государство, а не какой-нибудь господин Леман. Но когда все господа директора и высшие чиновники будут подчинены одной общей дисциплине — тогда-то и придет новый порядок, который невозможно описать прежними словами... И у нас есть особое, тайное наслаждение — видеть, как люди вокруг нас не могут взять в толк, что с ними происходит на самом деле. Они упрямо таращатся на знакомые внешние приметы — на имущество, доходы, чины и порядок наследования. Если все это на месте — значит все в порядке. Но тем временем они уже вовлечены в новые связи, гигантская организующая сила определяет их курс. Они уже изменились. И здесь им не помогут ни имущество, ни доходы. Зачем нам социализировать банки и фабрики? Мы социализируем людей»[64].

Таким образом, Германия при Гитлере из капиталистического общества превратилась в политарно-капиталистическое. Это общество было двухэтажным. Возникший политарный уклад включал в себя в качестве низшего этажа капиталистическую и мелкобуржуазную системы общественного производства. В гитлеровской Германии было два эксплуататорских класса, из которых один — политарный — был господствующим, другой — капиталистический — подчиненным. Грань между этими классами была весьма относительной. «Нельзя было также сказать, — писал немецкий историк Мартин Бросцат, — что в Третьем рейхе свободный предприниматель мог благоденствовать. Чаще всего появлялся такой тип руководителя экономики, который был наполовину функционером режима, наполовину частным предпринимателем»[65].

Утверждение политокапитализма обеспечивало, с одной стороны, регулирование экономики в масштабе страны, с другой — подавление рабочего движения. Однако мало было усмирить рабочих. Чтобы обеспечить длительное существование такой системы, нужно было что-то дать трудящимся массам в ближайшем будущем и открыть перед ними какую-либо заманчивую далекую перспективу. Это обуславливало милитаризацию общества и подготовку к войне. Победоносная война сразу же создавала возможность грабежа покоренных стран, а затем и превращения побежденных в рабов народа-победителя. Господствующими в таком обществе с неизбежностью должны были стать идеи корпоративности, национализма, расизма и мирового господства. Хорошо известно, чем все это закончилось. «Тысячелетний» Третий рейх просуществовал всего лишь двенадцать лет.

XI. Возникновение неополитаризма в СССР

Второй индустрополитарный способ производства — неополитарный — был одноэтажным. Он вначале утвердился после Великой Октябрьской рабоче-крестьянской революции 1917 г. в России, а затем широко распространился по всему миру. Достаточно подробно становление этого способа производства рассмотрено в моей работе «Россия: что с ней случилось в двадцатом веке» (1993)[66]. Здесь я ограничусь рассмотрением лишь основных моментов этого процесса.

Придя к власти, большевики первоначально ограничились лишь претворением в жизнь лозунгов буржуазно-демократической революции. Это отчетливо можно видеть на примере декретов II Всероссийского съезда Советов. Большевики вначале не ставили своей задачей национализацию даже крупных промышленных предприятий. Они ограничились лишь созданием рабочего контроля. В дальнейшем началась национализация отдельных предприятий. Но она не носила массового характера и проводилась чаще всего под давлением низов. Центральная власть в большинстве случаев просто санкционировала инициативу мест. И только в июне 1918 г., уже в разгар Гражданской войны, были приняты декреты о национализации крупных предприятий почти всех отраслей промышленности.

Можно дискуссировать о том, существует ли в принципе уровень производительных сил, по достижении которого отпадет объективная необходимость в частной собственности, но бесспорно, что Россия такого уровня к 1917 г. не достигла. С этим были согласны все, не исключая В. И. Ленина. Большевики надеялись, что они сумеют создать материально-техническую базу для социализма. Но даже если считать, что такая задача в принципе была по силам стране, для ее решения требовались десятилетия. А жизнь ждать не могла.

При том уровне производительных сил, который существовал в то время в России, общество могло быть только классовым и никаким другим. Поэтому в стране с неизбежностью начался процесс становления частной собственности и общественных классов. Путь к возрождению в полном объеме капиталистической собственности был надежно заблокирован государством. Поэтому процесс классообразования пошел по иному пути.

В результате революции возник достаточно мощный партийно-государственный аппарат, в задачу которого, помимо всего прочего, входило руководство производством и распределением материальных благ. В условиях всеобщей нищеты и дефицита неизбежными были попытки отдельных членов партгосаппарата использовать свое служебное положение для обеспечения себя и своей семьи необходимыми жизненными благами, а также для оказания услуг, причем не обязательно безвозмездных, различного рода людям, не входившим в аппарат.

Такая практика уже в первые годы после революции получила достаточно широкое распространение. Постепенно стала складываться система привилегий для руководящих работников партии и государства. И помешать этому не могли никакие меры. Становление такого рода отношений предполагало уничтожение контроля над аппаратом со стороны масс, т.е. ликвидацию демократии. Этому способствовали условия Гражданской войны, которые делали необходимыми использование авторитарных методов управления. Но дело не в самой по себе гражданской войне, ибо пик классообразования пришелся не на военное, а на мирное время». Уничтожение демократии предполагало фактический отказ от выборности в партии и государстве, а тем самым переход к системе назначений сверху донизу.

Самых нижестоящих чиновников назначали те, что были рангом выше, их, в свою очередь, — еще более высокопоставленные и т.д. Но где-то должен был существовать верховный назначающий, выше которого не стоял никто. Верховный вождь не мог быть назначен. Он должен был выдвинуться сам. Формирование подобного рода иерархической системы с необходимостью предполагало появление человека, находящегося на вершине пирамиды. За это положение шла борьба.

Одержать в ней победу мог только тот человек, который обеспечил себе поддержку большинства новых хозяев жизни. Но для этого он должен был понимать их интересы и служить им. Таким человеком оказался Иосиф Виссарионович Сталин (1879-1953). Однако главой системы вполне могло стать и другое лицо. Это сказалось бы на некоторых проявлениях происходившего процесса, но отнюдь не на его сущности.

Таким образом, процесс классообразования, с неизбежностью начавшийся после революции в России, пошел по линии возникновения общеклассовой частной собственности, выступавшей в форме государственной, и, соответственно, превращения основного состава партийно-государственного аппарата в господствующий эксплуататорский класс. В России возник политарный способ производства, возникла политосистема и появился политарх.

Хотя дореволюционная Россия и не была развитой капиталистической страной, но по уровню монополизации промышленного производства и государственного регулирования экономики она стояла не только не ниже, но, наоборот, выше ряда западноевропейских обществ. Это в значительной степени способствовало формированию в ней не аграрного, а индустриального политаризма.

Любой политарный способ производства предполагает верховную собственность политаристов и полную собственность политарха на личности всех остальных членов общества. Любой вариант политарного классообразования предполагает репрессии. Но особенно неизбежны они были в стране, в которой имела место народная по своим движущим силам революция и где была разбужена самостоятельная активность широких масс.

Первый цикл массовых репрессий в СССР пришелся на 1928-1933 гг. Он обеспечил завершение в основном процесса становления в СССР неополитарного строя. Господствующий класс в лице политарха обрел право на жизнь и смерть рядовых граждан. Но для эффективного функционирования политарной системы необходимо было, чтобы политарх приобрел право на жизнь и смерть не только представителей эксплуатируемого класса, но и членов господствующего, т.е. людей, входивших в состав политосистемы. Такое право И. В. Сталин получил в результате жесточайших репрессий 1934-1939 гг., получивших в литературе название «большого террора», пик которых пришелся на 1937-1938 гг. В результате на смену олигархическому способу правления пришел деспотизм[67].

Все сказанное выше вплотную подводит к ответу на вопрос: победила или же потерпела поражение Октябрьская рабоче-крестьянская революция 1917 г.? Речь, разумеется, идет не о военной победе революции, которая несомненна, а о социальной победе или социальном поражении. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно четко провести различие между объективными задачами революции и субъективными целями ее участников. Люди, поднявшиеся на революцию, обычно осознают стоящие перед ней задачи не в адекватной, а в иллюзорной форме.

Объективной задачей Великой французской революции было окончательное утверждение в стране капиталистических порядков. Субъективной целью значительной части ее активных деятелей было создание царства свободы, равенства и братства. Поэтому после победы революции наступило всеобщее разочарование.

Вот что писал о революционных иллюзиях Ф. Энгельс: «Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, — ну, так что же? Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, — поток сам быстро положит конец их иллюзиям. Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться? Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, что сделанная революция совсем непохожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которую избежали немногие исторические деятели»[68].

К началу XX в. окончательно оформился раскол человеческого общества в целом мире на две части. Первая часть — мировой центр, мировая капиталистическая система (мировая в смысле не всемирной, а имеющей значение для всей истории человечества), в которую входили тогда страны Западной Европы, США, Канада, Австралия, Новая Зеландия, а позднее вошла Япония. В этих странах существовал капитализм, который можно назвать классическим, или ортокапитализмом (от лат. орт — прямой). В той или иной форме эта система господствовала над всеми остальными обществами, которые вместе взятые образовывали мировую периферию. Периферия не просто и не только находилась в экономической и политической зависимости от мирового центра, она в разных формах постоянно эксплуатировалась им. В результате зависимости от центра капитализм, который возникал в периферийных странах, принял иной облик, чем на Западе. Этот зависимый, периферийный капитализм, или паракапитализм (от греч. пара — около, возле), был тупиковым. Зависимой от Запада периферийной страной была и Россия. И в ней возник периферийный капитализм[69].

Так как к началу XX в. капитализм в Западной Европе окончательно утвердился, то эра буржуазных революций для большинства ее стран ушла в прошлое. Зато для остального мира, и в частности для России, наступила эпоха революций, но иных, чем на Западе. Эти революции были направлены против паракапитализма, который бы тормозил развитие стран периферии, и уже в этом смысле были антикапиталистическими. Но не только в этом смысле. Ведь возникновение и существование паракапитализма в странах периферии было обусловлено бытием ортокапиталистического западного центра и зависимостью этих стран от него. Поэтому антипаракапиталистические революции с неизбежностью были направлены против зависимости от ортокапиталистических стран и тем самым и против ортокапитализма. Эти революции были освободительными, точнее, социорно-освободительными и антикапиталистическими.

Начало XX в. было ознаменовано целой серией социорно-освободительных революций в зависимых странах Европы, Азии и Латинской Америки: в России (1905-1907 гг.), Иране (1905-1911 гг.), Турции (1908-1909 гг.), Китае (1911-1912 гг.), Мексике (1911-1917 гг.). Завершением первой волны такого рода революций была Октябрьская рабоче-крестьянская революция. Ее объективной задачей было уничтожение паракапитализма и зависимости нашей страны от ортокапиталистического центра. Эта объективная задача революции была осознана ее участниками как борьба за создание в России социалистического общества.

Социализм в России не возник. Цель, которую ставили перед собой активные деятели революции, не была достигнута. Если исходить из того, что революция в России действительно по своей объективной задаче была социалистической, то придется признать ее поражение. В стране на смену одному антагонистическому способу производства пришел другой, тоже антагонистический способ производства.

Но в реальности Октябрьская революция 1917 г. была не социалистической, а антипаракапиталистической и антиортокапиталистической. И в качестве таковой она победила. Были уничтожены паракапитапистические отношения. Революция вырвала Россию из международной капиталистической системы, освободила ее от экономической и политической зависимости от Запада. И это сделало возможным ее быстрое экономическое развитие. Неополитарные социально-экономические отношения, которые в основном сложились к началу 30-х годов, дали на первых порах мощный толчок развитию производительных сил общества. СССР превратился в одно из самых мощных индустриальных государств мира, что в дальнейшем обеспечило ему положение одной из двух мировых сверхдержав.

В результате второй волны социорно-освободительных, антипаракапиталистических, а тем самым антикапиталистических революций в странах мировой периферии окончательно оформилась вторая мировая система — неополитарная. Так в человеческом обществе в целом начали существовать два мировых центра, две мировых системы, между которыми развернулась борьба.

XII. «Демократическая» контрреволюция и превращение неополитарного общества в клептократо-капиталистическое

Неополитарный строй обеспечил СССР положение одной из двух сверхдержав. Однако возможности этой экономической системы были ограничены. Она не могла обеспечить интенсификацию производства, внедрение результатов нового, третьего по счету (после аграрной и промышленной революций) переворота в производительных силах человеческого общества — научно-технической революции. Но после 1970 г. темпы экономического развития страны стали постепенно снижаться, пока к середине 80-х годов упали до 2%. Это свидетельствовало о том, что неополитарные производственные отношения превратились в тормоз на пути развития производительных сил.

Непрерывно нарастал кризис экономики и всего общества. Объективной необходимостью стала ликвидация ставшей неэффективной неополитарной системы. И она с неизбежностью началась. Именно в этом заключается сущность процесса, начальный этап (1985-1991 гг.) которого получил название перестройки.

В 1991 г. распался СССР. В результате в мире осталась лишь одна сверхдержава — США. В самом большом обрубке СССР, который получил название Российской Федерации, и других государствах, возникших на развалинах этой страны, начал формироваться капитализм, причем периферийный, зависимый. По такому же пути пошло развитие подавляющего числа и других неополитарных стран. Исчезла неополитарная мировая система, а международная капиталистическая система снова стала превращаться во всемирную. В человеческом обществе в целом снова остался лишь один центр — мировая капиталистическая система.

Чтобы понять, как этот переворот был совершен и каковы были его движущие силы, нужно прежде всего обратиться к анализу структуры советского неополитаризма и положения класса советских неополитаристов. Он был дан в уже упоминавшейся выше работе «Россия: что с ней случилось в двадцатом веке». Не повторяя всего в ней сказанного, остановлюсь лишь на тех моментах, которые там почти совсем не были затронуты. В литературе принято использовать для обозначения класса неополитаристов термин «номенклатура», а самих неополитаристов называть номенклатурщиками[70]. Этими терминами, наряду с прежними, буду пользоваться в дальнейшем изложении и я.

Неополитаризм есть политаризм. Поэтому многое из того, что выше было сказано о закономерностях развития палеополитаризма, относится и к неополитаризму. В принципе при политаризме все члены господствующего класса должны получать средства существования только из политофонда, т.е. в чисто социальном аспекте только из рук политарха. В идеальном политарном обществе политаристы вообще не должны иметь никакой персональной собственности, даже отдельной, не говоря уже об обособленной, тем более частной. Все вещи, которыми они пользуются, должны быть государственной собственностью. Из всех политарных способов производства наиболее близким к идеалу был неополитаризм, каким он существовал при Сталине. Политаристы имели определенные льготы и привилегии. Но жили они в казенных квартирах, а те из них, что занимали более или менее высокие посты, отдыхали на казенных дачах с казенной мебелью и казенной обслугой.

Все попытки политаристов иметь другие источники дохода, кроме политофонда, жестко пресекались. Коррупция безжалостно преследовалась. Достаточно, например, вспомнить о мерах, которые были приняты, например, в 1928 г. в связи со «Смоленским нарывом» и «Астраханщиной» («Астраханским гнойником»)[71]. В годы НЭПа существовали самые благоприятные условия для взяточничества. Нэпманы и были готовы, и имели возможность прилично платить чиновникам за определенного рода услуги. И одной из причин, разумеется, не самой главной, отказа от НЭПа было стремление ликвидировать почву для коррупции.

Нельзя сказать, что в 30-40-х годах политаристы ограничивались лишь тем, что получали из политофонда. Они искали и находили и иные источники обеспечения своих нужд. Об этом красноречиво свидетельствует хотя бы Постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1946 г. «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах». «Установлены, — говорилось в нем, — факты злоупотреблений, выражающиеся в растаскивании колхозной собственности со стороны районных и других партийно-советских работников. Растаскивание происходит в виде взятия у колхозов бесплатно или за низкую плату колхозного скота, зерна, семян, кормов, мяса, молока, масла, меда, овощей, фруктов и т.п. Некоторые советско-партийные и земельные районные работники... грубо нарушают советские законы и, злоупотребляя своим служебным положением, незаконно распоряжаются имуществом, натуральными и денежными доходами колхозов, принуждают правления и председателей колхозов выдавать им бесплатно или за низкую плату имущество, скот и продукты, принадлежащие колхозам»[72]. Но в целом масштабы этого явления были не слишком велики. Занимались описанными выше поборами в основном политаристы, находившиеся на нижних ступенях пирамиды власти. Тем самым они обеспечивали некоторое повышение своего не слишком высокого уровня жизни, но никак не больше. Ни о каком обогащении, т.е. обретении персонального богатства, которое могло бы обеспечить их независимость от верхов, не могло быть и речи. Верхние и средние слои политаристов были втянуты в такую практику гораздо меньше.

Положение начало меняться после смерти И. В. Сталина (1953) и особенно после XX съезда КПСС (1956). Политаристы в массе своей одобрительно отнеслись к тому, что называлось «разоблачением культа личности Сталина», ибо это означало потерю главой политосистемы права на жизнь и смерть ее членов. На смену деспотии снова пришла олигархия. С этих времен репрессии, правда, в значительной степени смягченные, продолжали осуществляться в основном лишь против рядовых граждан. И это имело серьезные последствия.

Контроля снизу политаристы давно уже не знали. Теперь во многом был ослаблен и контроль сверху. Политаристы среднего и высшего звена стали обретать все большую степень самостоятельности. Субполитархи первого ранга, т.е. первые секретари ЦК компартий союзных республик, российских крайкомов и обкомов партии, которых в сталинское время постоянно перемещали с места на место, стремились, и при этом во многих случаях небезуспешно, закрепиться на своих постах. Их примеру следовали и субполитархи низшего уровня. Тогдашнему политарху Никите Сергеевичу Хрущеву (1894-1971) пришлось прилагать массу усилий для того, чтобы сохранить за собой роль распорядителя прибавочного продукта. Когда были ликвидированы отраслевые министерства и созданы совнархозы, то помимо прямой, официально провозглашаемой цели эта реформа имела и побочную цель: подтверждение права политарха перемещать членов господствующего класса с одной должности на другую и тем уменьшать или увеличивать получаемую каждым из них долю прибавочного продукта.

И тогда, и после многих удивляло предпринятое по настоянию Н. С. Хрущева нелепейшее преобразование: разделение обкомов (крайкомов) партии и облсоветов (крайсоветов) на промышленные и сельские. У него здесь была одна-единственная цель: перетряхнуть ряды субполитархов высшего ранга. В результате это так настроило их против Н. С. Хрущева, что они единодушно поддержали смещение его с должности Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР.

Следующий политарх — Леонид Ильич Брежнев (1906-1982) раз и навсегда отказался от подобного рода попыток. При нем субполитархи высшего ранга занимали свои посты долгие годы, нередко до самой смерти. Возрастание степени их самостоятельности по отношению к политарху было скоро подмечено, о чем говорит один из появившихся в то время анекдотов. Рассказывали, что Аркадий Райкин, живший, как известно, в Ленинграде, обратился к Л. И. Брежневу с просьбой посмотреть его новую программу. На вопрос артиста о том, понравилась ли она, Л. И. Брежнев разразился градом похвал. На это А. Райкин печально заметил, что Г. В. Романову (первому секретарю Ленинградского обкома КПСС) эта программа пришлась не по душе, и он запретил ее показывать. Возмущенный Л. И. Брежнев со словами, что он сейчас же покажет Романову, как нужно относиться к великим артистам, подошел к телефону, снял трубку, затем, подумав несколько минут, положил ее и обратился к А. Райкину: «А, может быть, Вы в Москву переберетесь?»

Раньше в СССР существовала большая «вертикальная» социальная мобильность: способные люди из самых низов могли попасть в состав политосистемы и там подняться до самых верхов. В эпоху застоя, как стали называть брежневское время, происходит постепенное «закрытие», «замыкание в себе» класса политаристов. Продолжая оставаться классом, политаристы все в большей и большей степени становятся своеобразным сословием, замкнутой кастой. Конечно, прямого наследования должностей не возникло, но политаристы высших рангов все чаще стали добиваться для своих детей и других родственников номенклатурных постов. Это, кстати, тоже получило отражение в анекдотах. Вот один из них: «Может ли сын генерала стать генералом? — Может. — А маршалом? — Нет. У маршала есть свои дети».

Но самое главное, избавившись от опасности лишиться жизни и получив большую степень самостоятельности, многие политаристы начали энергичные поиски иных, чем политофонд, источников прибавочного продукта. Расцветает никогда полностью не исчезавшая коррупция, протекционизм, взяточничество, поборы. Аппетит приходит во время еды. Политаристам становится мало таких добавок к получаемому из политофонда, которые лишь способствовали повышению их материального благосостояния. Возникла нужда в обретении персонального частного богатства: больших денег, драгоценностей, недвижимого имущества.

Для этого нужно было создание такого источника богатства, из которого можно было много и постоянно черпать. Весь прибавочный продукт, создаваемый на государственных предприятиях и в колхозах, в массе своей был под контролем государства. Урвать из него слишком много было нельзя. Выход был во всемерном поощрении создания и развития т.н. теневой экономики, подпольного бизнеса, причем по возможности крупного. Теневики, подпольные предприниматели не могли успешно действовать без покровительства и поддержки со стороны представителей господствующего класса, за что нужно было платить. Стала нарастать смычка между политаристами и теневиками, а затем и подлинным криминальным миром. Все эти процессы получили особо большое развитие в республиках Средней Азии и Закавказья.

Там повсеместно шла торговля должностями. Так, например, в Азербайджане пост первого секретаря райкома партии стоил 200 000 рублей, второго — 100 000, директора совхоза — 80 000, начальника райотдела милиции и председателя колхоза — 50 000, районного прокурора — 30 000, директора НИИ — 40 000, ректора вуза — 20 000 и т.п.[73] На волне борьбы с коррупцией в этой республике к власти там пришел Г. Алиев. Были арестованы и осуждены сотни цеховиков и чиновников, включая первых секретарей райкомов, председателей райисполкомов, районных прокуроров, торговых инспекторов. Но коррупцию искоренить не удалось.

Нарастающим в соседней Грузии народным недовольством всеми видами коррупции воспользовался для прихода к власти Э. А. Шеварднадзе. Став в 1972 г. первым секретарем ЦК КПГ, он повел борьбу с этими явлениями, что нашло отражение в ряде республиканских партийных документов. Появились постановления ЦК КПГ «О грубейших нарушениях правил советской торговли, приписках, растратах и других злоупотреблениях в системе Цекавшири» (2 февраля 1973 г.), «О борьбе с протекционизмом в республике» (11 июня 1974 г.) и др.[74] Но, в конце концов, все заглохло. Как горько шутили рядовые жители республики: «Месячник советской власти в Грузии закончился».

Для удовлетворения нараставшей жажды богатства, обуявшей номенклатурщиков, необходимо было расширение частного, капиталистического по своей сути производства. А это было невозможно без легализации частной предпринимательской деятельности и передачи в персональную частную собственность, по меньшей мере части, а еще лучше, всех государственных предприятий.

К этому же толкало и накопление частного персонального богатства в руках политаристов. Пока существовали прежние порядки, не было никакой гарантии, что они не будут изъяты, а сам их владелец не лишится не только имущества, но и свободы. Достаточно вспомнить судьбу зятя Л. И. Брежнева — первого заместителя министра внутренних дел СССР, генерал-полковника Ю. М. Чурбанова. В 1988 г. он был приговорен к 12 годам лишения свободы с конфискацией имущества и взысканием в доход государства незаконно полученных в качестве взяток денежных сумм[75]. Поэтому настоятельной, необходимой для политаристов была легитимизация персонального богатства, превращения его в «священную и неприкосновенную частную собственность». А для этого опять-таки был нужен капитализм.

Иначе говоря, возникла кровная заинтересованность, если и не всех, то значительной части политаристов, в возрождении в стране капитализма, причем капитализма особого рода — не свободного, а зависимого, подчиненного. Среди политаристов появились и такие, которые не желали ограничиться ролью получателей дани с капиталистов, а хотели сами стать персональными частными собственниками средств производства. Уже в брежневскую эпоху дело не ограничивалось одной лишь властной персонализацией. Наряду с ней начала осуществляться персонализация и имущественная. Определенное развитие она получила в республиках Средней Азии, где приняла специфическую форму. Председатели колхозов и директора совхозов во многих случаях превратились в неограниченных владык, которые полностью распоряжались не только всеми средствами хозяйств, но и их работниками. Однако необходимым условием этого были, во-первых, выполнение обязательств хозяйства перед государством, во-вторых, и это главное, выплата дани вышестоящим политаристам. Специфика здесь заключалась в том, что такого рода хозяйства были не капиталистическими предприятиями, а скорее крепостническими поместьями. Сходные явления наблюдались и в Российской Федерации, что нашло, например, яркое отражение в повести Владимира Федоровича Тендрякова (1923-1984) «Кончина» (1968). В целом неополитаризм в СССР вступил в нобиларную фазу своего развития. Л. И. Брежнев был уже не столько политархом, сколько нобилархом.

Когда с начала 80-х годов в стране начался общий кризис, выразившийся, в частности, во всеобщем недовольстве существующими порядками, политаристам нужно было срочно принимать меры. Было ясно, что без существенных изменений общества обойтись было совершенно невозможно. Важнейшими требованиями общественности стали отмена льгот и привилегий, которыми пользовалась номенклатура, и утверждение демократии. Результатом установления демократии в неополитарном обществе в принципе должно было быть превращение общеклассовой частной собственности на средства производства в общенародную, социалистическую и ликвидация класса политаристов.

Политаристам нужно было найти путь к спасению. Единственный для них выход из положения состоял в срочной персонализации общеклассовой частной собственности. В условиях XX в. персональная частная собственность на промышленные предприятия могла быть только капиталистической. С возникновением капитализма, причем капитализма подчиненного, зависимого, переход к демократии переставал таить в себе опасность для номенклатуры. Никакая буржуазная демократия не могла позволить покушения на частную собственность. Как известно, основной принцип буржуазного права: частная собственность священна и неприкосновенна. Тем более, что в условиях периферийного капитализма было очень легко превратить буржуазную демократию, которая всегда является формальной, в фикцию.

В стране с начала 90-х начался бурный процесс, который получил название приватизации. Такое наименование было бы верным, если бы в стране ранее существовала общественная, общенародная, социалистическая собственность на средства производства. Но ее не было. За нее принимали общеклассовую частную собственность. И поэтому у нас происходило превращение не общественной собственности в частную, а одной формы частной собственности — общеклассовой — в другую ее форму — персональную или групповую. Поэтому точнее назвать этот процесс не приватизацией, а персонализацией средств производства. Часть средств производства перешла в руки самих политаристов, которые тем самым стали одновременно и капиталистами, другая была передана различного рода «своим» людям с обязательством платить дань тем, кто им это имущество выделил.

Уже в те годы нашлись люди, которые приблизились к пониманию сути происходившего процесса трансформации собственности. Одним из них был известный литературный критик и публицист Юрий Григорьевич Буртин (1932-2000). К началу 90-х у него уже не было никаких иллюзий относительно природы нашего общественного строя. «В условиях "реального социализма", — писал он в декабре 1992 г., — государственная собственность фактически являлась коллективной, корпоративной «собственностью» нового класса, каждый из членов которого в форме зарплаты и привилегий получал из нее свою долю прибавочной стоимости от коллективной эксплуатации миллионов "рядовых", чей труд в свою очередь оплачивался по заведомо заниженным ставкам»[76].

И продолжал (не нужно забывать, что процесс персонализации тогда только еще начинался — Ю. С.): «Новое время принесло в этом отношении новые большие возможности. С одной стороны, благодаря сохранению большого массива государственной собственности в полной мере сохранилась и традиционная форма начальственного присвоения. С другой стороны, описанное корпоративное присвоение госсобственности дополнилось частным, широкими возможностями для всякого рода начальства присваивать ту же госсобственность и в различных инициативных, нерегламентированных формах... В результате «новый класс» становится еще и классом богатых»[77].

Грубо, по-солдатски, но довольно красочно суть происшедшего переворота выразил генерал, а в последующем известный политический деятель Александр Иванович Лебедь (1950-2002). «К КПСС, — писал он в книге «За державу обидно...» (М., 1995), — можно относиться как угодно, но при всех остальных раскладах с ней пришлось бы побарахтаться. Хоть и наполовину сгнившая изнутри, но это была еще могучая организация. Как всякая порядочная рыба, гнила она с головы. Партийная верхушка давно уже отделилась от тела партии и на второй космической скорости рванула к высотам персонального коммунизма, оставив за собой без малого 17 миллионов рядовых баранов, которые сеяли, пахали, ходили в атаки, получали выговоры и инфаркты и не получали никаких льгот, зачастую не подозревая даже об их существовании... По дороге к светлому будущему вроде шли все вместе, но ветерок в другую сторону повеял, и они, номенклатурно-конъюнктурные светочи наши, умудрились сначала приотстать, партийные билеты в урну швырнуть, демократические знамена выбросить, потом развернуться на 180 градусов, и опять они впереди, на лихом коне ведут нас к не менее светлому будущему, только теперь уже капиталистическому будущему... Все хладнокровно и без потерь отошли на заранее подготовленные коммерческие и политические позиции. И опять сыты, пьяны и нос в табаке. Оглянемся вокруг себя: кто у власти? Ба! Знакомые все лица. До недавнего времени многие из них умно и значительно смотрели на нас со стендов с названием "Политбюро ЦК КПСС"»[78].

Заметили это и за рубежом. Бывший советский разведчик, полковник КГБ, а затем писатель Михаил Петрович Любимов с ликованием встретил 21 августа 1991 г. — день провала замыслов ГКЧП. Своим энтузиазмом он захотел поделиться с бывшим царским генералом, который, находясь в эмиграции, из патриотических чувств помогал советской внешней разведке. «Об этом, — пишет он, — я рассказываю старику, сдуру назвав тот август «революцией». Он хохочет: «Ну, вы и наивны! А еще работали в такой организации! Это был просто второй этап октябрьского грабежа. Тогда забрали собственность, но не присвоили себе, а отдали в руки государства. А через семьдесят с лишком лет коммунисты поняли, что это глупо, созрели для прямого грабежа — как еще назвать приватизацию? Кто это там у вас лепетал насчет первоначального накопления капитала? Гайдар? Ничего себе накопленьице! Одним махом, без всяких усилий превратиться в мультимиллионеров!»[79]

Старый генерал, действительно, прекрасно схватил суть переворота 1991 г., чего не скажешь о его понимании Октябрьской революции. Коммунисты 1991 г. были совсем иными, чем большевики 1917 г. Это, кстати, достаточно хорошо понимал народ. На вопрос: «В чем различие между большевиками и коммунистами (под последними здесь понимались, конечно, не рядовые члены партии, а номенклатурщики брежневского времени)?», народные остроумцы давали ответ: «Большевики — они Ленина видели, а коммунисты — в гробу они Ленина видели!»

Персонализация общеклассовой частной собственности имела своим следствием развал СССР. Субполитархи высшего ранга (первые секретари ЦК республиканских компартий) использовали создавшуюся ситуацию для того, чтобы избавиться от контроля центра и стать политархами. Их горячо поддержали местные политаристы, жаждавшие сами персонализировать предприятия, находившиеся на территории их республик, полностью отстранив всех возможных конкурентов извне, прежде всего из бывшего центра.

Вместе с экономическими и политическими изменениями наступили перемены и идеологические. Начался не просто даже повсеместный отказ от марксизма, но всяческое его оплевывание. В общем, получилось почти по Александру Галичу. Герой его «Баллады о прибавочной стоимости» тоже начинал с прославления марксизма:

А затем, когда марксизм стал невыгоден, обрушился с проклятиями на это учение:

Правда, наши номенклатурщики давно уже перестали быть марксистами и классиков марксизма не читали. Марксизм давно уже стал для них дымовой завесой, призванной скрыть истинную природу существующего строя и выдать неополитаризм за социализм. Теперь нужда в такой завесе для них исчезла. Нашлась новая.

В результате описанных выше преобразований в стране возникло двухэтажное общество. Нижний этаж образовал капитализм, высший — трансформированный политаризм. Общеклассовая частная собственность из единственно существующей и полной превратилась теперь в верховную, возникшая капиталистическая персональная и групповая частная собственность стала подчиненной, зависимой. Соответственно в этом обществе существуют два эксплуататорских класса, из которых один — класс переродившихся политаристов — является господствующим, а другой — капиталистов — подчиненным. Грань между этими классами весьма относительна: существуют «чистые» политаристы, часть политаристов обзавелась персональной частной собственностью, немало капиталистов стремится прорваться в состав политаристов. К пониманию того, что в нынешней России существуют два класса эксплуататоров, постепенно приходят сейчас некоторые из наших экономистов. Так, например, руководитель Института проблем глобализации Михаил Геннадьевич Делягин в своих работах, в частности, в книге «Россия после Путина» (М., 2005) говорит о наличии в стране двух групп олигархов — силовой олигархии и коммерческой олигархии.

Отношения между новыми политаристами и капиталистами — амбивалентны, они и сотрудничают в деле эксплуатации народных масс и сохранения эксплуататорского строя, и одновременно враждуют. Капиталисты стремятся избавиться от всевозможных видов дани, которыми их обложили и продолжают обкладывать политаристы, и в принципе хотели бы ликвидации этого класса. Именно в этом суть нашумевшей истории с М. Б. Ходорковским и его детищем — ЮКОСом. Осуждение М. Б. Ходорковского и разгром ЮКОСа было серьезным предупреждением всем тем капиталистам, которые тяготились своим подчиненным положением и пытались уклониться от выплаты дани новым политаристам.

В результате описанных выше преобразований общеклассовая частная собственность сохранилась, но при этом из полной превратилась в верховную. Продолжают существовать и политосистема, и политофонд. Но политосистема во многом утратила свою иерархическую, пирамидальную структуру. Соответственно и политофонд начал состоять из нескольких более или менее автономных микрофондов. Разрушен был костяк политосистемы — политархосистема. Одна из причин — выборность субполитархов всех рангов. Предпринятая вторым российским президентом замена выборности субполитархов высшего ранга (президентов национальных республик и глав краев и областей) назначением сверху — попытка восстановить политархосистему, а тем возродить пирамидальную структуру политосистемы. Но вернуться в прошлое невозможно.

Новые политаристы, как и старые, были, конечно, заинтересованы в увеличении политофонда и получаемых из него долей. Эти доли, как и прежде, состоят из денежных выплат и различного рода льгот и привилегий. Последние не только не исчезли, но их стало еще больше. Непрерывно и существенно увеличиваются денежные выплаты. Если, например, в 2006 г. расходы на содержание чиновников составляли 444 млрд рублей, то в бюджете на 2007 г. они запланированы в сумме 664 млрд рублей, т.е. увеличились на 49,5%[82]. Однако у большинства, если не у всех новых политаристов, основные доходы поступают отнюдь не из политофонда. Широко используя свое служебное положение, они находят массу самых разнообразных источников обогащения. Одни из них оформлены так, что никакой суд не придерется, внешне они вполне законны. Но важнейшими способами приобретения частного персонального богатства являются взятки и поборы. Многие из политаристов получают также доходы от финансовых операций, от собственных предприятий, которые обычно оформлены как принадлежащие иным лицам (супругам, взрослым детям, иным родственникам и свойственникам).

Чтобы вновь придать политосистеме форму настоящей пирамиды, нужно снова превратить политофонд в единственный источник дохода политаристов, ликвидировав все остальные, лишить политаристов накопленного ими частного богатства, а все это невозможно без восстановления права политарха на жизнь и смерть членов правящего слоя. Но сделать это сейчас никому не по силам.

Как уже подчеркивалось, главным и основным источником доходов новых политаристов является то, что ранее было названо властной персонализацией, т.е. персонализацией верховной частной собственности на личность подданных. Это явление принято называть коррупцией. Коррупция существует и в обществах, где нет политаризма, в частности в развитом капиталистическом (ортокапиталистическом) обществе. Но в странах ортокапитализма коррупция все же представляет собой отклонение от нормы, является преступлением. Коррупция у наших новых политаристов не есть отклонение от нормы. Это для них — норма поведения, способ их существования, привычный образ жизни. По словам первого заместителя Генерального прокурора Российской Федерации А. Буксмана, «объем рынка коррупции в нашей стране сопоставим по доходам с федеральным бюджетом и оценивается в 240 миллиардов долларов»[83]. 240 млрд долларов в переводе на наши деньги, примерно, около 6,7 трлн рублей. На 2007 г. доходы федерального бюджета запланированы в сумме 6,9 трлн рублей. По оценкам международных экспертов, в рейтинге коррумпированности Россия занимает 126-е место из 159 стран. Она стоит в одном ряду с Албанией, Нигерией и Сьерра-Леоне[84].

То обстоятельство, что в современной России коррупция есть не отклонение от нормы, а норма, начинает во все большей мере осознаваться. Тот же самый М. Г. Делягин в одном из своих выступлений сказал: «Какую проблему сейчас ни изучай, упираешься в коррупцию. И причина бедности тоже здесь. Сегодня 80% бедные, 13% нищие. Коррупция не порок, а суть политики сегодняшнего государства»[85].

Собственно чиновники и стремятся к занятию той или иной должности главным образом для того, чтобы обогатиться за счет властной персонализации путем взимания взяток и поборов. И поэтому, пока будет существовать эта новая политарная система, коррупцию искоренить абсолютно невозможно. Это, разумеется, не теоретически, а практически осознается нашей высшей властью, которая никакой реальной борьбы с коррупцией не ведет и вести не собирается. Все сводится к словам, лозунгам и немногочисленным показательным процессам над теми коррупционерами, которые явно зарвались и «брали не по чину».

В обычных политарных обществах самых различных видов в эпохи их расцвета политаристы в принципе играют роль организаторов производства, являются необходимыми его агентами, без которых нормальное течение производственной жизни общества невозможно. Так было и в советском неополитарном обществе. Именно это и дает основание говорить о политарном способе производства.

Наши новые политаристы, если и играют роль в производстве, то, как показывает жизнь, исключительно негативную. Наш новый политаризм не есть способ производства, он представляет собой только способ эксплуатации человека человеком, т.е. метод эксплуатации, каковыми являются, например, данничество, систематический военный грабеж, ростовщичество. Он — паразит, который может существовать, только присосавшись к какому-либо способу производства. Для обозначения описанного выше метода эксплуатации нет нужды придумывать название. Оно давно уже существует. Он создан учеными, которые занимались и занимаются исследованием других стран периферийного капитализма, в особенности африканских. Это слово — «клептократия» (от греч. клепто — ворую и кратос — власть). На материале Нигерии базируется, например, обстоятельная работа Леонида Владимировича Гевелинга, которая так прямо и называется — «Клептократия» (М., 2001).

Клептократия, или клептократизм, есть своеобразная, выродившаяся форма политаризма. Наше современное российское общество является клептократо-капиталистическим. Но так как клептократия есть не способ производства, а лишь метод эксплуатации, то оно, несмотря на господство в нем слоя клептократов, должно быть отнесено к числу не политарных, а капиталистических. Но этот капитализм является периферийным. Как уже говорилось, периферийным был капитализм в царской России. Он был уничтожен в результате Великой Октябрьской рабоче-крестьянской революции 1917 г. Следствием переворота, совершенного в начале 90-х годов, было второе появление в нашей стране периферийного капитализма.

Не приводя данных, в частности цифр, неопровержимо свидетельствующих о том, что Россия после, 1991 г. стала зависимой от западного центра страной[86], ограничусь в целях экономии места приведением высказывания ярого апологета нашего нынешнего строя В. Никонова: «А еще был целый период, когда крупное государство Россия само отказывалось от суверенных прав, в частности, на собственную экономическую политику. Напомню, что в 90-е годы бюджет страны и ее экономические планы утверждались Международным валютным фондом и Всемирным банком, которые давали займы, если Кремль полностью соглашался с их рекомендациями. А без займов обойтись было нельзя, поскольку в казне было пусто, а внешний долг рос как на дрожжах, что еще более сужало пространство для суверенных действий»[87]. С тех пор положение несколько изменилось, но от экономической, а тем самым и политической зависимости от Запада Россия так и не освободилась.

Возникший у нас паракапитализм не представляет собой буквального повторения первого российского периферийного капитализма. Как свидетельствует история последних полутора столетий, паракапитализм в различных странах возникает в разных формах. Наш вторичный периферийный капитализм при своем рождении, как в стране, так и за рубежом, всеми политиками от левых до правых был дружно окрещен бандитским, грабительским, разбойничьим, криминальным и т.п. капитализмом. Криминальным, грабительским, воровским он остается и поныне.

Наши либералы, или как они любят называть себя, «демократы», мечтают о капитализме западного типа (ортокапитализме). Если пользоваться введенными выше терминами, то суть их желаний, выраженных в программах их партий (Союза правых сил и «Яблока») заключается в избавлении от клептократии и клептократов, в ликвидации верховной частной собственности клептократов на средства производства и личности граждан страны, в превращении капиталистической собственности из зависимой, подчиненной в свободную, какой она является на Западе. Все это не более как иллюзии. История не знает ни одного случая превращения паракапитализма в ортокапитализм. И не знает потому, что это невозможно. Уничтожить клептократию, намертво присосавшуюся к российскому капитализму, можно только вместе с самим этим капитализмом. Как говорится в народе: «Горбатого только могила исправит».

Как уже указывалось, создать настоящую пирамидальную структуру политосистемы невозможно, пока процветает коррупция. Но возможно создание ее определенного подобия. И главный способ наведения хотя бы какого-то порядка состоит вовсе не в назначенстве современных субполитархов. Та самая коррупция, которая разрушила пирамидальную структуру политосистемы, создает известные условия для создания ее подобия. Фактически коррупция в России является не отклонением от нормы, а нормой. Но формально, согласно российским законам, она и была, и остается преступлением, за которое полагается серьезное наказание. Самые верхи нашего правящего класса это прекрасно знают, и по их указанию на каждого стоящего ниже рангом кпептократа тайно заводится уголовное дело. Нижестоящим клептократам дают об этом знать и предупреждают, что в случае неповиновения верхам они будут преданы суду и понесут наказание. Клептократы второго уровня применяют ту же самую тактику по отношению к клептократам третьего уровня и т.д. Таким образом обеспечивается определенная субординация и дисциплина. В результате некоторые авторы приходят к выводу, что только существование коррупции обеспечивает более или менее нормальное функционирование нашего государственного аппарата. «Российскую хозяйственно-политическую систему, — пишет заместитель главного редактора газеты «Коммерсантъ» К. Рогов, — бессмысленно характеризовать беззубым термином "коррупция". Это мало дает для ее понимания. Ее следует характеризовать как механизм, работающий на принципе коррупционной лояльности. Эта лояльность многогранна. Можно разоблачить "серую" схему на таможне, но изменить там правила игры систематически вряд ли возможно — вы столкнетесь с серьезным административным сбоем, система перестанет работать. Именно поэтому высший административный аппарат в целом лоялен к коррупции на среднем и низшем уровне и рассматривает ее как фактор, обеспечивающий относительную управляемость. В свою очередь, средний и низший уровень, сознавая свою коррумпированность, лоялен к интересам высшего административного аппарата, даже если они не совпадают с его собственными (это и есть базовый принцип вертикали). Наконец, население в целом лояльно к коррупции, потому что сознает ее системообразующую роль в нашем социальном устройстве и ценит ее "смягчающую" функцию в условиях реального бесправия и повсеместного неисполнения законов»[88].

Ю. И. Семенов