История Сепфоры, жены Моисея

Египетский купец

Наступила зима, а вместе с ней и дожди, которые каждый год оживляли долины, простиравшиеся от горы Хореба до самого моря. У Моисея уже было настоящее, хоть и небольшое, стадо. Такие стада обычно давали молодым сыновьям для того, чтобы они учились обращаться со скотом и выгонять его на летние пастбища.

Иофар призвал Моисея и сообщил ему, что пора отправляться на свое первое пастбище.

— Мой сын Обаб, мои зятья и мои племянники были в Моабе, где они продали самый крупный скот. По пути домой они воспользовались дождливым сезоном, чтобы попасти ягнят и телят на склонах Эфы и Шеба. Тамошние пастбища гораздо обильнее и зеленее наших. Наш скот там набирается силы. Таким образом хозяева тех земель вознаграждают меня за мои советы и за жертвоприношения, которые я совершаю Хоребу от их имени. Иди к ним. Скажешь им, что пришел со двора Иофара.

Иофар снял со своей туники металлический диск с отверстием, в которое был продет шерстяной шнурок.

— Покажешь им это. Они будут знать, что ты говоришь правду. Они примут тебя как друга и научат тому, чего ты еще не знаешь.

Волнение Моисея было видно даже в дрожании его пальцев, которые поглаживали металлическую пластинку.

— Как я найду их? Я не знаю ни одной дороги в твоей охране.

Иофар весело рассмеялся:

— Ты пойдешь не один, Моисей! С тобой пойдут слуги и пасхухи, которые покажут тебе дорогу.

— Ты уже давно расплатился со мной, Иофар. Я помог твоим дочерям, ты дал мне во сто раз больше. Почему ты так добр со мной?

Иофар прищурился:

— Мне кажется, что я еще не могу ответить на этот вопрос, мой мальчик.

Глядя на растерянное лицо Моисея, который не знал, как реагировать на такой ответ, Иофар искренне рассмеялся, положив свою руку на руку Моисея:

— Иди и ничего не бойся, мой мальчик. Ты мне нравишься, и мне просто надоело жить в окружении стольких женщин.

И, конечно, все дети хотели сопровождать Моисея. Тогда Иофар рассердился и сам назвал счастливых избранников. Небольшой караван, составленный из стада, мулов и верблюдов, скрылся за низкими, закрывающими небо тучами. Ближе к вечеру этого сумрачного дня, в течение которого солнце ни разу не вышло из-за тяжелых туч, во двор Иофара вместе с ветром проникла апатия.

На следующий день дождь превратил двор и дороги в вязкую жижу.

— Давай соткем Моисею шерстяную тунику. Ты ее преподнесешь ему после возвращения, — предложила Сефоба Сепфоре.

Сепфора поколебалась и сказала, что ее ждут другие дела.

— Брось! — засмеялась Сефоба. — Ты думаешь, тебе удастся меня обмануть?

Но увидев, как Сепфора напряглась, крепко сжав губы, Сефоба торопливо добавила, что в любом случае им надо начать ткать шерстяную ткань. Сепфора очень любила сидеть у огня и ткать, когда снаружи ледяной ветер сгибал пальмы ниже крыш.

Сестры сели за работу, и в течение нескольких дней никто ни разу не произнес имени Моисея. Зато было много разговоров о новом подарке, который Реба прислал Орме. Это был пояс, украшенный камнями, серебром и перьями.

— В этот раз Реба не решился приехать сам. Но зато какое постоянство! Какое упорство! И какой красивый пояс!

Этот пояс, как и ткань, которой пренебрегла Орма, был привезен с далекого Востока. Сефоба и остальные девушки весело гадали, когда же Реба наконец осмелится объясниться в любви.

— Кто знает? — продолжала Сефоба. — Может быть, этот пояс тоже окажется под моей постелью, разорванный на мелкие кусочки, как та ткань!

Ответом ей был всеобщий безудержный смех.

В тот же день, когда Сепфора и Сефоба остались одни, Сефоба, в глазах которой плясали лукавые огоньки, вдруг заявила:

— Я так рада за тебя, так рада!

Сепфора, не понимая, о чем идет речь, удивленно смотрела на сестру.

— Раньше, давным-давно, я, как и все остальные, думала, что ты не найдешь супруга. И вот!

— Что и вот?

— Как глупы мужчины Мадиана! Тем хуже для них! Но вот он пришел из Египта и увидел ее, девушку из страны Куш, и смотрит на нее, словно она золотое украшение! И он прав.

— О чем ты говоришь?

Сефора звонко рассмеялась:

— Сепфора! Не притворяйся со мной, иначе я подумаю, что ты больше не любишь меня.

Сепфора опустила глаза.

— У меня есть глаза, чтобы видеть, — весело продолжала Сефоба. — Не одна Орма умеет читать по лицам мужчин. И женщин.

Пальцы Сепфоры задрожали, и она положила руки на ткацкий станок.

— А что ты прочла на моем лице?

— Что ты любишь Моисея.

— Неужели это так заметно?

— Даже на твоем лице, моя дорогая, это видно, так же как нос в середине лица. Но и на его лице нос бросается в глаза. Поверь мне.

— Ты ошибаешься.

Продолжая смеяться, Сефоба сделала протестующий жест.

— Ты ошибаешься, Сефоба, потому что ты меня любишь.

— Я ошибаюсь? Посмей сказать, что ты не любишь его. Посмей сказать мне, что ты не засыпаешь, думая о нем, и не просыпаешься по ночам, ожидая, что он окажется рядом с тобой, в темноте… Разве это не правда?

— Это было правдой.

— Что ты говоришь? Да защитит нас Хореб! Не теряешь ли ты разум, как Орма?

Сепфора попыталась рассмеяться, но не смогла, и долго сдерживаемые слезы скатились по ее щекам. Смех Сефобы угас, как фитиль лампы.

— Эй! Что с тобой? Сепфора, моя добрая Сепфора!

Сефоба опустилась на колени рядом с сестрой и посмотрела ей в лицо:

— Я не смеюсь над тобой. Я видела вас обоих и… Согласна, не так часто, но, уверяю тебя, я знаю, что я видела.

Сепфора вытерла слезы рукавом:

— Ты ошибаешься.

— Может быть… Тогда объясни мне!

— Забудь, это не имеет значения.

— Ну и ну!

Сепфора колебалась. Она обещала Мюрти, но ведь Сефоба — ее сестра, часть ее самой.

— Ты должна обещать, что никому не скажешь. Ни нашему отцу…. Никому!

— Клянусь именем Хореба, — пообещала Сефоба, подняв обе руки.

И Сепфора рассказала ей о своих мучительных днях и ночах с тех пор, как Моисей поселился в шатре, и о том, как однажды утром она оказалась перед шатром на дороге, ведущей в Эфу, и как увидела убегавшую Мюрти…

— Бедная Мюрти, — воскликнула Сефоба. — Какая глупость! Так можно поступить с пастухом, но не с таким человеком, как Моисей!

Она замолчала и утерла с лица Сепфоры последние следы слез.

— Я боялась, что она сказала тебе, что это из-за Ормы, — вздохнула она.

— Я тоже этого боялась, — призналась Сепфора. — Я тоже боялась, что Мюрти скажет мне: он хочет только твою сестру.

— Он не так глуп, — хихикнула Сефоба. — Надо быть Ребой, чтобы хотеть только Орму.

— Вначале я успокоилась, а потом подумала, как же я была глупа. Ведь у него была своя жизнь до того, как он пришел сюда. Своя жизнь, жена, может быть, даже дети. А может быть, не жена, но любимая женщина. Или много женщин. Красивых женщин. Говорят, египтянки очень красивы. И он, наверное, ждет возможности вернуться обратно в Египет. Кто я для него? Чернокожая дочь Иофара.

Сефоба молча слушала. Гнев, казалось, поднялся в ней до самых глаз и до рта:

— Вы только послушайте, что она говорит: «А может быть, не жена, но любимая женщина. Или много женщин. Красивых женщин. Говорят, египтянки очень красивы…» А почему не богини с кошачьими или птичьими головами? Или дочери самого Фараона? Да простят меня Хореб и мой отец. Ты влюблена впервые в жизни, и это, позволь заметить, плохо влияет на твой разум. Моисей оттолкнул служанку, ну и что? Моисей думает о своем прошлом, у него есть воспоминания! И поэтому он отказался переспать с женщиной? Не смеши меня. Я не верю ни одному слову. Я наблюдала за ним, за твоим Моисеем. Я замужняя женщина, может быть, поэтому я проницательнее других. И я видела мужчину, похожего на любого другого мужчину. Сверху, снизу и даже в середине.

— Сефоба…

— Дай мне сказать!.. Моисей такой же мужчина, как и все. Он думает о своем прошлом? Может быть. Но его прошлое испаряется, как вода в пустыне! И завтра, когда его фляга опустеет, Моисей будет другим человеком, будет желать любви и женщины. Как любой другой мужчина. Нет, как любой другой вельможа, который не позволит, чтобы его ласкали любые руки. И уж, конечно, не руки служанки. Но дочь Иофара! Самая тонкая, самая умная, любимица своего отца — это совсем другое дело… Нет! Только не возражай мне! Пора смотреть правде в глаза. Ты не заметила, как Моисей смотрит на тебя. Ты влюблена, а это хуже, чем если бы в тебе текла лунная кровь. Ты не можешь отличить ночи от дня. А я — да будет Хореб мне свидетелем — я говорю тебе, что Моисей не только занимался детьми с тех пор, как он поселился рядом с нами. Он смотрел на твою кожу, на твою грудь, на твои прекрасные бедра, Он следил за каждым твоим словом, он слушал твое молчание и твою гордость. В нем самом немало гордости, и он сумел понять твою! И все это ему понравилось. Я готова положить свою руку в огонь: когда он смотрит на тебя, он забывает свои воспоминания. Дождись его возвращения, и ты сама убедишься в этом.

Но Сепфора не смогла убедиться в правоте Сефобы когда через двадцать дней караван сына, зятьев и племянников Иофара вернулся домой: Моисея не было с ними. За несколько дней до возвращения каравана во двор Иофара Моисей исчез на рассвете.

Вечером Иофар, весь покрытый пылью, вернулся из поездки во дворец царя Гура, которому он посоветовал не отправлять карательную экспедицию против власть имущих Моаба, укравших стада и убивших трех пастухов.

— Исчез? Моисей? — нахмурившись, переспросил он.

Обаб кивнул головой и отпил большой глоток пива. Как и все его спутники, сын Иофара испытывал такую жажду, словно пересек пустыню с пустой флягой.

— Утром я пошел к нему в палатку, чтобы отправиться на охоту. Накануне мы заметили небольшое стадо газелей зибум, — начал он, протянув служанке пустую чашу. — Шатер был пуст. Мы прождали его два дня, потом двинулись в путь, потому что нам всем не терпелось вернуться домой.

Он замолчал и улыбнулся, глядя на чашу, наполненную пивом.

Умиленный улыбкой своего сына, Иофар подождал, пока тот не выпил еще один большой глоток. Сепфора прикусила губу, чтобы сдержать крик нетерпения, который рвался из ее горла. Несколько раз в течение дня она прерывала свою работу со слезами в глазах. Самые страшные мысли разрывали ее нутро, словно острый нож.

Наступила ночь, служанки тревожно переглядывались, понижали голос при ее приближении, как это было принято делать в присутствии женщин, оплакивающих смерть близкого человека. Несколько раз Сефоба подходила к ней, обнимала ее дрожащие плечи, ища и не находя слов утешения. Они обе понимали, что Сепфора не удовлетворится простой болтовней. Но чтобы узнать больше, им следовало дождаться, когда Иофар наконец задаст вопрос, которого она ждали как избавления. Однако Иофар, предаваясь радости, которую доставила ему встреча с любимым сыном после долгой разлуки, казалось, забыл о Моисее. Они не разлучались ни на одну минуту в течение всего дня и, сидя под навесом, принимали приветствия членов семьи и обитателей двора. Иофар без устали обсуждал со всеми вернувшимися одни и те же вопросы — о том, как прошло их путешествие, как шла торговля, как поживают женщины и дети, кто родился, кто умер. Обаб призывал одного за другим своих спутников, и каждый раз повторялась обычная церемония взаимных приветствий.

Сходство между отцом и сыном бросалось в глаза. У обоих были худые лица и острый взгляд. Пыль и жара пустыни, через которую лежал долгий путь из страны Моаба, оставили на лице Обаба глубокие морщины, он казался постаревшим, и только белая шевелюра и белая борода одного и черные короткие волосы другого позволяли отличить сына от отца. Как и Иофар, Обаб казался щуплым, но все в Мадиане знали, какие долгие и тяжелые переходы через пустыню был способен вынести сын Иофара. Никто лучше Обаба не умел находить путь даже среди иссушенных песчаных просторов и скал Эсиона и Негева или обожженных солнцем расщелин горы Хореба. Конечно, ему еще не хватало мудрости и острого ума отца, но Иофар в своей непомерной гордости за сына неизменно повторял, что Обаб знает силу пустыни и мощь горы Хореба и что большое знание заменяет большую мудрость.

Наконец, согревая руки у горящего очага, Иофар нахмурился и сказал:

— Человек не может исчезнуть просто так, без причины. Особенно этот человек.

Обаб, улыбнувшись, взглянул на отца, перевел взгляд на сестер. Орма сидела в стороне с выражением нарочитого безразличия на лице.

— Этот человек не похож на других — согласился Обаб, продолжая улыбаться. — И его судьба, мне кажется, заботит равно тебя и моих сестер!

— Говори за них, а не за меня! — протестующе воскликнула Орма. — Я уже давно поняла, кто он такой: египетский раб! И меня не удивляет, что он исчез без слова благодарности. Он пришел к нам из пустыни, как бешеный пес. Он бы там и остался, если бы Сепфора и наш отец так не привязались к нему!

Сефоба только вздохнула и покачала головой. Иофар, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, снял с кости жареного ягненка кусочек мяса, положил в рот и стал усердно пережевывать. Но Сепфоре не удавалось сохранить такую же непринужденность.

— Как вы его встретили? и спросила она дрожащим голосом.

— Со всеми знаками уважения, как человека, который пришел от имени нашего отца.

— Он сказал тебе, кто он? — насмешливо вмешалась Орма.

Обаб сделал еще один большой глоток и ответил с нежностью:

— Орма, краса наших дней, перестань гримасничать. Я знаю о нем все, что знаешь и ты. Еще я знаю, что он находит тебя очень красивой и сожалеет о том, что разочаровал тебя тем, что он не египетский принц.

— Разочаровал меня? Он? Вы только послушайте!

— Я видел его в пустыне, он сидел с нами по вечерам, мы вместе ходили на охоту, вместе работали с кузнецами, — продолжал Обаб, не обращая внимания на тявканье Ормы. — Он сам рассказал нам о Египте, рассказал, почему ему пришлось бежать. Мне понравилось, что он говорил правду, без уловок и хитростей. Я рад, что ты поверил ему, отец. Это не в моих правилах, но мне сразу захотелось стать его другом. Но тем не менее он ушел, не попрощавшись.

— Может быть, он не собирался уходить надолго и далеко? — предположила Сепфора.

— Сомневаюсь, сестра.

— Почему?

— Кузнецы, которые работали в карьерах горы Хореба, позавчера присоединились к нашему каравану. Они заметили человека, ехавшего в одиночку верхом на верблюде, в стороне от дороги Яз-Алсуон.

— Он шел на запад, — пробормотал Иофар.

— Да, прямо к заходу солнца. Сначала кузнецы подумали, что это вор, который искал металл в карьере. Один из них вернулся назад и почти полдня следовал за ним. Но, конечно, мы не можем утверждать, что это был Моисей.

Наступило молчание, каждый из присутствующих обдумывал его рассказ. Обаб съел кусочек мяса и добавил задумчиво:

— Если он отклонился от дороги Яз-Алсуон, если он не заблудился и не упал в пропасть, то он мог обойти гору и добраться до Тростникового моря. Но это долгий путь, особенно для одиночки.

— Значит, он решил вернуться в Египет! — в один голос воскликнули Сепфора и Сефоба.

— Очевидно, — подтвердил Иофар. — В Египет! Конечно, в Египет!

— Конечно? — вмешалась Орма. — Почему конечно? Если он убийца, то зачем ему возвращаться в Египет? Чтобы понести наказание?

Иофар щелкнул языком:

— Моисей пошел в Египет. Может быть, в эту минуту он плывет на лодке по морю Фараона.

— Если он давал передышку верблюду, — заметил Обаб.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — прошипела Орма. — Что он собирается делать в Египте?

— Может быть, встретиться с Фараоном? — ответа Обаб с легким смехом.

Все присутствующие переглянулись. Сепфора догадалась, что за насмешкой брата, скрывалась другая мысль.

— Ты что-то знаешь, — сказала она голосом, в котором послышался раскат гнева.

— Не смотри на меня львицей, сестра, — пошутил Обаб.

Иофар поднял руку, требуя молчания, и кивнул Обабу:

— Рассказывай.

Это произошло накануне исчезновения Моисея. Солнце стояло в зените, когда караван Обаба повстречал аккадских торговцев, возвращавшихся из Египта. Длинная колонна в сотню тяжело груженых верблюдов и столько же голов скота возвращалась в богатые города, стоявшие на берегах Евфрата, которые они покинули годом раньше. В тяжелых вьюках они везли ткани, поделочные камни, дерево из страны Куш и даже тростниковые лодки, которые умели строить только в стране Фараона.

Как обычно, оба каравана остановились, поставили шатры на ночь, затем путешественники уселись в круг, чтобы выпить и обменяться новостями. Когда торговцы узнали, что в караване Обаба ехали кузнецы, они пожелали приобрести оружие с длинными острыми лезвиями и огорчились, узнав, что все товары были проданы на базарах Моаба и Эдома.

— Я огорчился не меньше, чем они, — вздохнул Обаб. — Ведь аккадские торговцы предлагали нам в обмен на оружие молодых верблюдиц с серой шерстью из дельты Великой Реки Итеру, несомненно, красивее тех, которых купили мы. Увидев мое огорчение, они обещали как-нибудь проехать через наши края, чтобы мы могли обменяться нашими товарами.

— А Моисей?

— Моисей… Он был с нами уже в течение целой луны. Он присел к нам, пил молоко, ничего не говорил и не выказывал никакого любопытства. Просто слушал и даже улыбался шуткам торговцев. После того, как все выговорились, Моисей спросил у торговцев, не знают ли они чего о священных городах на севере страны Великой Реки. Один из них ответил, что каменные стены дворцов для живых и для мертвых поднимаются там все выше и выше с каждым днем и что рабы, не разгибаясь под плеткой нового Фараона, трудятся больше обычного. Что молодой Фараон хоть и молод, но своей жестокостью превзошел всех предыдущих. «Молодой Фараон?» — удивился Моисей и переспросил, уверен ли торговец в том, что он говорит. «Египтяне говорят, что его указал последний паводок Великой Реки. И что молодой Фараон повелел разрушить все статуи своего предшественника», — прозвучал ответ. Услышав эти слова, Моисей весь напрягся и, забыв о нас, стал расспрашивать аккадийца, видел ли он это своими глазами или только слышал об этом. «Нет, нет, — запротестовал старый торговец, — я видел это своими собственными глазами! Во время последнего паводка я был в городе царей», — сказал он.

Торговец рассказал, как он поднялся по Великой Реке Итеру до Уазета, города царей, где собирался продать голубые камни из Арамских гор, на украшения из которых так падки египетские принцессы. Прибыв в город, он узнал, что не сможет торговать вплоть до следующего сезона. Фараон наследовал трон от своей старой супруги, которая была также его теткой, и чужеземцам не дозволялось входить во дворцы.

— Что ты говоришь? — воскликнул Иофар. — Его супруга была Фараоном?

— Так говорил торговец, — развлекался Обаб. — Новый Фараон вначале был племянником, а потом супругом бывшего Фараона, который был женщиной. Он назвал ее имя, но я не смогу его повторить. Там, в Египте, все так сложно.

— Женщиной, — повторил Иофар с любопытством.

— Да, — рассмеялся Обаб. — Но послушай дальше. До того, как стать Фараоном, эта женщина была дочерью Фараона, потом супругой другого Фараона, который был ее братом. Да посмеется Хореб вместе с нами, отец! Так живут могущественные правители в стране Великой Реки Итеру.

— А Моисей?

— О! Все это его не удивило. Зато он удивился, когда аккадский торговец сказал, что жители Уазета больше не видели супругу Фараона и что ее заперли во дворце мертвых, но не погребли так, как ей полагалось по праву. Тут Моисей вскочил, лицо его побледнело, глаза засверкали, руки схватили палку. Он спросил торговца, знает ли тот язык Египта. Торговец сказал, что да, и тогда Моисей стал задавать ему вопросы на своем языке. Он говорил быстро и жестко, голос его звучал ясно и отчетливо. Торговец пространно отвечал — с тем уважением, с каким торговцы говорят с могущественными вельможами.

Обаб и его спутники могли бы обидеться, что при них говорили на языке, которого они не могли понять. Но перед ними стоял другой Моисей, твердый и властный, серьезный и встревоженный.

— Когда они замолчали, — сказал в заключение Обаб, — можно было подумать, что Моисей проглотил яд ядовитой змеи.

— И ты не знаешь, что ему рассказал торговец? — спросила Орма с притворным равнодушием.

— Я уже сказал, что он говорил на языке Египта

— Ты не спросил Моисея, что его так расстроило? — удивилась Сефоба.

— Мне не хотелось этого делать.

— Но потом ты мог расспросить торговца, — настаивала Орма.

— Обаб сделал все правильно, — вмещался Иофар. — Это выглядело бы неуместным любопытством.

— Моисею не задают вопросов, — мрачно поддержала Сепфора. — Если он хочет, он говорит сам. Он нам это доказал.

Обаб бросил на нее прозорливый взгляд, улыбнулся и согласно кивнул головой.

— Ты права, сестра. Кроме того, он помолчал некоторое время, потом встал и извинился за то, что говорил на языке, которого мы не могли понять. Он сказал: «Моя невежливость велика, но мое незнание языка Мадиана еще больше. Я только хотел быть уверен в том, что правильно понял услышанное». Пожелал нам доброй ночи, и на рассвете его уже не было среди нас.

— Гм! Это был только предлог. Моисей уже достаточно хорошо владеет нашим языком, — сказал Иофар.

— Значит?

Обаб посмотрел Сепфоре в глаза и сказал:

— Значит, он не хотел, чтобы мы слышали то, что он услышал от торговца.

Сын Фараона

Вершина горы Хореба уже давно скрылась за облаками, которые бесконечной серой чередой неслись по небу в сторону юга. Сепфора то и дело закрывала лицо шалью, чтобы защититься от порывов ветра, взметавшего с дороги тучи пыли и песка, и удержать на плече кувшин с пивом. Складки покрывала бились вокруг ее ног, вынуждая наклоняться вперед, чтобы противостоять шквальному ветру.

Перейдя через гребень скалы, покрытой диким кустарником, она приблизилась к деревне, где жили кузнецы.

Вжатые в углубление длинной расщелины, извивавшейся между обрывами, дома деревни образовали огромный удлиненный круг. Стены домов, сложенные из сырого кирпича, и глиняные крыши сливались с окружающими скалами. Над огромным двором, в котором кипела жизнь, нависал вырывавшийся из кузниц огненный дым, который ветер сначала наматывал вокруг своего невидимого пальца, а потом разносил в клочья. У Сепфоры запершило в горле.

В ограде двора, к которой прилипли дома кузнецов, были только одни тяжелые деревянные ворота, отчего деревня была похожа на крепость, и проникали туда только те, кого кузнецы готовы были принять. Таковы были кузнецы, свято хранившие тайну своего мастерства, и ценное оружие, которое производили кузнецы этой деревни, славилось от Евфрата до Итеру.

Между порывами ветра, сгибавшего до самой земли колючие кустарники, Сепфора услышала первые удары молота и решительно направилась по дороге, размытой недавними дождями. В тот же момент раздался низкий протяжный звук бараньего рога, предупреждавший кузнецов о том, что кто-то приближался к их крепости. Сепфора, продолжая спускаться по тропе, отбросила шаль, чтобы стражи могли увидеть ее лицо. Добравшись до конца тропы, она обошла несколько загонов для длинношерстных мулов, способных с рассвета и до ночи переносить самые тяжелые грузы, такие как дерево и руда.

Ворота открылись, и на пороге появились двое мужчин, державших в руках длинные блестящие клинки. Сепфора успела сделать лишь несколько шагов, как услышала свое имя.

— Сепфора! Дочь Иофара! Добро пожаловать к кузнецам! — воскликнул один из двоих мужчин, тот, который был пониже и пошире.

Беззубый рот Эви-Цура открылся в широкой улыбке, обнажая розовые десны и язык.

— Привет тебе, Эви-Цур! Да хранит Хореб твою улыбку!

Глаза Эви-Цура без всякого стеснения задержались на кувшине, который Сепфора несла на плече.

— Сепфора! Какая честь принять тебя в нашем дворе! Тем более что ты всегда приходишь в приятной компании!

Он засмеялся, хлопнув своего спутника по плечу.

— Освободись от своей ноши, Сепфора!

Потом повернулся и крикнул:

— Эй! Вы там, откройте дверь. Дочь мудрого Иофара принесла нам на угощение пиво своего отца.

Через минуту Сепфора уже шла по двору. Жены кузнецов и служанки высыпали на порог, дети, узнав Сепфору, бежали ей навстречу, называли ее по имени и спорили за честь взять ее за руку. Сепфора откинула покрывало, под которым в полотняном мешке принесла медовые лепешки, вид которых вызвал радостные крики детей. Эви-Цур покачал головой с притворной укоризной:

— Ты всегда знаешь, как заставить себя любить!

— Мой отец просил передать тебе, что мы приготовили для вас кувшины с медом.

— Твой отец мудр и добр, — одобрительно сказал Эви-Цур, прищурив глаза. — Но я думаю, ты пришла сюда не затем, чтобы одарить нас пивом и медом?

В нескольких словах Сепфора объяснила причину своего прихода, и Эви-Цур велел ей следовать за ним в северную часть двора, где стояли огромные печи, похожие на башни, в которых обычно хранят зерно и масло. Но здесь толстый слой гончарной глины увенчивался формой в виде горлышка кувшина, из которого вырывались клубы светлого, почти прозрачного дыма, перемежавшегося взрывами потрескивающего пламени. Вокруг суетились люди, втыкая в отверстия тростниковые трубки, которые в большом количестве валялись у подножия печей, и дуя в них, насколько им позволяли собственные легкие. Перед большим отверстием, заканчивавшимся клювом из обожженной глины, два человека в кожаных фартуках ловко управлялись с длинными стержнями с плоскими наконечниками, направляя красные потоки металла в полые камни.

Шагах в двадцати от печей другие кузнецы, одетые лишь в кожаные фартуки, оставлявшие открытыми их потные, покрытые сажей и блестевшие от пота плечи, расплющивали слитки бесформенного металла. Невообразимый грохот отзывался эхом в ушах Сепфоры, а нестерпимый запах горелой земли не давал дышать в полную силу.

— Тебе не повезло, Сепфора, — крикнул Эви-Цур, стараясь перекричать грохот наковален. — Сегодня запах особенно сильный! Ребята готовят уголь! — он указал на группу молодых мужчин, которые возились вокруг кирпичного колодца, откуда вырывались клубы темно-коричневого дыма.

Затем они прошли в другое помещение, где, сидя прямо на земле, несколько мужчин полировали клинки ремнями из коровьей кожи, на которых еще висели клочья жира. Мужчины подняли головы, приветствуя вошедших. Эви-Цур обратился к одному из них, еще молодому человеку с обезображенным ожогом лицом, на котором оставался только один глаз. Огромный потрескавшийся шрам, усыпанный затвердевшими бубонами, наискосок пересекал его лицо, так что кузнец выглядел двуликим существом. Живая половина была лицом нормального человека, вторая казалась созданием ада.

— Элшем, дочь Иофара просит ей сказать, где ты видел Египтянина.

— Ты говорил с моим братом Обабом, — добавила Сепфора, стараясь смотреть в его единственный глаз. — Он думает, что, когда ты его заметил, Моисей направлялся на запад.

Элшем кивнул в знак согласия. Эви-Цур жестом подбодрил его. Легким привычным движением торса Элшем повернулся к Сепфоре нетронутой стороной лица.

— Да, я говорил с Обабом, — сказал Элшем молодым звонким голосом. — Я следовал за чужеземцем. Он направлял своего верблюда в сторону от всех дорог. Я подумал, что этот человек — вор. Такие часто слоняются вокруг нашего карьера. Но нет, этот человек прошел мимо карьера. Обаб, твой брат, сказал: он идет на север. Он хочет найти в пустыне дорогу к Великой Реке. Это возможно, но для этого надо большое мужество. Но, очевидно, он передумал. Вчера я опять видел его на дороге Яз-Алсуон.

— Ты его видел?

Элшем кивнул головой. Рот его приоткрылся в тщетной попытке улыбнуться:

— Он был в тысяче шагов от меня. Он шел пешком, рядом со своим верблюдом, значит, верблюд был в совершенном изнеможении.

— Это далеко, — не удержалась Сепфора.

Единственный глаз уперся в нее.

— Было темно, дул сильный ветер, а у меня только один глаз. Но все тебе скажут, что у меня зоркий глаз. Это был он. Ты можешь мне верить, дочь Иофара, — и он повернулся к своим компаньонам, которые согласно закивали в ответ.

— Не сомневайся, Сепфора, — добавил Эви-Цур. — Слова Элшема так же надежны, как и металл, который мы выплавляем.

— Он был гол по пояс, как Египтянин. Никто бы из нас не сделал этого, особенно в такой холод.

— Я верю тебе, Элшем. Я просто удивлена. Значит, он вернулся на земли моего отца?

— Нет, он шел в сторону моря, к большим скалам

— О! — воскликнула Сепфора, широко улыбнувшись. — О, да! Конечно! Ты прав! — И она тихонько засмеялась радостным смехом. Одним движением, так взволновавшим кузнецов, что они опустили глаза, Сепфора схватила руки Элшема, поднесла их к своему лицу и склонилась:

— Да усмирит Хореб свой гнев против тебя, Элшем!

Она услышала голос Моисея.

То ли бормотание, то ли пение.

Она остановилась на тропе в нескольких шагах от террасы перед пещерой.

Она хотела перевести дух прежде чем подойти к Моисею.

Сделав несколько шагов назад, Сепфора прислонилась к скале. Внизу на пляже почерневшее море, вспыхивавшее зелеными бликами, переворачивало гальку с равномерным скрипом.

Внезапно Сепфору охватил страх перед высотой. Закрыв глаза, она схватилась руками за скалу. Колючий, холодный ветер дул не переставая. Голос Моисея звучал то громче, то тише. И тут она поняла, что это был не язык Мадиана. Звуки были долгие, то повелительные, то кроткие. Вдруг голос Моисея раздался совсем близко. Она открыла глаза.

Он стоял в трех или четырех локтях от нее, направляясь к краю террасы, к самому обрыву. Глаза его были закрыты, на руках, повернутых ладонями вверх, звенели тяжелые золотые браслеты. Сепфора едва удержалась от крика, ей стало страшно, что он упадет в пропасть.

Моисей остановился в нескольких шагах от края обрыва. С закрытыми глазами хриплым голосом он продолжал свое пылкое песнопение, словно надеясь, что его молитва перенесется через море и достигнет другого берега.

Сепфора поняла, что Моисей говорил на языке Египта и молился богам Египта!

Он еще не заметил ее присутствия, и ей стало стыдно, что она невольно подсматривает за ним, но она было не в силах удалиться. Она было заворожена его лицом, чистотой его черт, она никогда не видела такого лица Моисея: он сбрил бороду, видимо, неосторожно, потому что на щеках и подбородке еще виднелись тонкие порезы.

Она впервые видела бритое мужское лицо, и лицо Моисея оказалось неожиданно молодым и беззащитным. И таким бесстыдным!

Сепфора опустила глаза, в замешательстве думая о том, какими нежными будут под ее пальцами эти гладкие щеки, подбородок, эта открытая шея.

Моисей резким движением сложил руки на груди. Браслеты ударились друг о друга в золотом блеске. Голос его зазвучал тише, почти неслышно, и смолк.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь звуками ветра и прибоя.

Не смея поднять глаз, Сепфора отстранилась от скалы. Стараясь не ступать на камни, она стала подниматься вверх по тропе.

— Сепфора! — голос Моисея прозвучал как порыв холодного ветра.

Этот голос она знала, она его слышала, когда он говорил на языке Мадиана.

— Вернись, не уходи!

Прижимая шаль к груди, Сепфора оглянулась. Так близко его голое лицо было еще более тревожащим. Нос казался крупнее, челюсти шире, глаза темнее. Он протянул к ней скованную золотом руку. Воспоминание о мужчине из ее сна вспыхнуло в ней, расцветив желание и страх всеми цветами радуги.

— Я так рад видеть тебя, — сказал Моисей смиренно и сделал шаг навстречу к ней.

Она с трудом выдержала его взгляд, не в силах сделать ни одного движения.

— Ах! — засмеялся Моисей, проводя рукой по щеке, — это мое лицо удивляет тебя! Это египетский обычай. К Амону следует обращаться с бритым лицом.

Он весело засмеялся, что придало Сепфоре мужества, и она прямо посмотрела ему в глаза и улыбнулась в ответ.

Она пробормотала какое-то извинение за то, что нарушила его молитву. Моисей жестом показал, что это не имеет значения и без следа удивления сказал:

— Значит, ты знала, где меня найти.

При этом глаза его сияли, он казался счастливым.

— Мы боялись, что ты вернулся в Египет.

— Твой брат, наверное, обижен на меня. Я проявил неучтивость по отношению к нему.

— Нет, нет! Он не обижен, — услышала Сепфора собственный, слишком громкий, слишком высокий голос. — Ни он, ни мой отец, ни я…

Она опять испугалась. Испугалась, что кажется ему недостаточно красивой, что кожа ее чересчур черна. Испугалась собственного лица, лица женщины из страны Куша, на которое смотрел новый, доселе неизвестный Моисей, у которого были голые щеки и браслеты принца.

— Весь двор желает твоего возвращения…

На горизонте между небом и землей возникла тонкая полоска и стала медленно окрашиваться в наступающих сумерках. Отсветы солнца трепетали на морской глади, словно пятна крови.

— Я действительно хотел отправиться в Египет. Я не знал дороги. Верблюд, которого мне дал твой отец, оказался умнее меня. Я повел его через мокрые пески, но он выбрался оттуда, а потом отказался двигаться к северу. Я послушался его, и мы вернулись сюда. По правде говоря, у меня нет никакого желания идти в страну великой Маат! Никакого желания!

Неожиданно он сделал жест неукротимого гнева, повернулся лицом к вспыхнувшему красным светом горизонту, покачал головой и повторил словно для самого себя:

— Нет! Мне нечего там делать.

— Почему ты вернулся сюда, в эту пещеру вместо того, чтобы прийти ко двору моего отца?

Он бросил на нее холодный взгляд, ответив не сразу:

— Пойдем, у меня во фляге есть вода.

Золото блеснуло на руке, которой он указал в сторону пещеры. Казалось, он только что заметил браслеты и, сняв их с руки, сказал:

— Я должен был обратиться к Амону, богу Фараона и моей матери. Здесь мне было хорошо. Если бы я обращался к моим богам в доме твоего отца, это могло бы оскорбить Иофара и жертвенник Хореба, с которого он возносит ему подношения.

Моисей прошел вглубь террасы, где лежали его мешок и палка. Там же лежал и раскрашенный ларь, в который он сложил золотые браслеты. Сепфора подумала, что он ничего не утаивает от нее, но эта мысль не успокоила ни трепет, ни желание, которые волновали ее кровь.

Спускались сумерки. Горизонт пылал. Скоро будет совсем темно. Она еще может успеть вернуться. Она достаточно хорошо знает дорогу и не заблудится даже в темноте. Мысль о том, чтобы остаться здесь, рядом с Моисеем, привела ее в трепет, но целомудрие и стыд все еще одерживали верх. Сепфора опустила глаза, повернула руки ладонями вверх и стала рассматривать свои ладони, словно надеясь найти в них ответ. Моисей разгадал ее мысли. Он подошел к ней совсем близко и сказал:

— Уже поздно, но ты сможешь найти дорогу даже ночью. Я провожу тебя.

Сепфора подняла глаза, они оба молчали, не двигаясь, понимая, какое обещание таит в себе каждая такая минута.

Моисей первым нарушил молчание:

— Останься со мной. Я хочу, чтобы ты знала, кто я такой.

— Почему?

Сепфора видела, как пульсирует под кожей кровь на его обнаженной шее. В эту минуту она бы еще могла найти в себе силы отвернуться и подняться по тропе до самого верха обрыва. Она еще раз подумала о своих сестрах и об Иофаре. Особенно об Иофаре. Как бы ей хотелось, чтобы он увидел и подбодрил ее.

Голос Моисея прозвучал так же, как при молитве, которую он возносил Богу Фараона.

— Потому что ты можешь понять.

Больше не в силах выдержать его взгляд, Сепфора закрыла глаза и, словно желая разрушить чары и тяжелое молчание, сделала шаг в сторону и сухо сказала:

— Становится холодно. Нужно разжечь огонь и приготовить дрова, пока не стемнело.

— Тот аккадский торговец, которого я встретил вместе с твоим братом Обабом, рассказал мне, что моя мать умерла, — начал Моисей, — та, которую я всегда называл своей матерью. Но она не была моей матерью. Я не вышел из ее чрева. Я никогда не видел своей настоящей матери, я даже не знаю ее имени.

Ветер, не утихая, бился о скалы, раздувая дрожащие языки пламени, которые отражались на стенах пещеры. Стояла безлунная ночь, только звуки прибоя заполняли ее пустоту, и казалось, что вокруг не осталось ни одной живой души. Они были одни на свете, затерянные в объятиях мерцающего между небом и землей заката.

Моисей говорил спокойно, слегка запинаясь, когда не мог найти нужного слова или когда волнение от воспоминания перехватывало ему горло. Сепфора слушала, завернувшись в толстое одеяло, хранившее запах песка и верблюда. Время от времени она ворошила уголья или подкладывала в огонь сухие ветки.

Много лет назад страной Великой Реки Итеру правил Фараон по имени Тутмес-Аахерперкаре. Он считался самым мудрым и самым могущественным из божественных сыновей и защитников Маат. Союз, который он заключил с Амоном, первым среди богов, был сильным и надежным, и разливы Реки Итеру приносили стране неисчерпаемое изобилие. Великий воин, он завоевал земли на севере и на юге, и вернул силу и богатства, которые были утрачены из-за слабости его предков. Иудейские рабы строили и расширяли его города и храмы, извлекали из песка и гор затерянные города.

Так было до того дня, пока не оказалось, что потомки Авраама и Иосифа, умножая руки, чтобы нести все более и более тяжкое бремя, которое лежало на их плечах, становились все более многочисленными. И тогда советники Фараона сказали ему: «Что будет, когда иудеев станет столько же, сколько сыновей Великой Реки Итеру? Что будет, если они поймут свою силу? Что будет, если начнется война, и они примкнут к нашим врагам? Будем мудрыми и уничтожим этот зародыш бунта прежде, чем он начнет плодоносить. Убьем этот зародыш в корне! Не дадим им множиться!»

И тогда Тутмес-Аахерперкаре повелел убивать каждого перворожденного младенца мужского пола, рожденного от иудеев.

Как описать крики, слезы и стоны матерей, ожидавших рождения своего первенца? Многие из них скрывались и лгали, чтобы спасти своих сыновей. Другие прибегали к разным хитростям. Среди них была и мать Моисея.

— Кто она была, где она жила, как меня нашли? Я до сих пор не знаю этого. Я знаю только одно: я не рожден той, которую я называл матерью.

Моисей долго сидел молча. Молчала и Сепфора.

— Та, которую я называл матерью, была любимой дочерью Тутмес-Аахерперкаре, — снова заговорил Моисей. — Ее звали Хатшепсут. Мать Хатшепсут — так я называл ее. Сколько я себя помню — это имя и это лицо усмиряли мой гнев и доставляли мне детские радости. Это было лицо властительницы доброй и мудрой.

С самого ее рождения Тутмес-Аахерперкаре хотел сделать свою дочь царицей, но жрецы были против, и тогда после долгих ухищрений Фараон дал ей в супруги своего сына, слабого человека, который родился у него от второй жены. Сын и зять, который будет его преемником, должен был носить имя Тутмес Второй.

— Так моя мать втайне правила страной, не навлекая гнева жрецов. Но она знала, что не сможет иметь сына от своего немощного супруга. Не поэтому ли она приняла на свою грудь новорожденного сына Иудея, и заставила всех поверить в то, что он вышел из ее чрева по воле Изиз и Нефтис, и сделала из меня сына Фараона?

Так значит, подумала Сепфора, сжимая руки, чтобы унять их дрожание, Орма сразу же догадалась о том, кем был Моисей. Принцем. И несомненно, что это его она видела в своем сне, этого человека, не похожего ни на кого другого.

— Мать Хатшепсут была ласкова со мной, как настоящая мать. Мое лицо еще хранит дуновение ее губ, а моя грудь — ее аромат. Только она и ее служанка знали, откуда я появился и кем я был. Ей было нетрудно убедить своего супруга, которого она презирала, в том, что я был его сыном. Но обмануть Фараона, своего отца, перед тем как он умрет и сядет в лодку Амона, ей было нелегко… Меня назвали Моисеем. Мне дали все! Меня обучали всему тому, что должен был знать «избранник Амона». Меня обучили письму, научили порядку звезд, времени и сезонов. Меня научили любить и быть любимым. Меня научили сражаться, командовать и презирать все, что не было волей могущественных мира сего или богов Реки Итеру.

Моисей хотел увидеть глаза Сепфоры, но она отвернулась от него. Он подождал немного, словно черпая свои воспоминания в звуках ветра и прибоя.

— Я жил и думал не только как сын Хатшепсут и Фараона, но и как человек Великой Реки. Иногда, когда я ходил любоваться новыми колоннами или новыми храмами, я видел рабов. Я никогда не думал о них как о женщинах и мужчинах. Это были иудеи, рабы. И только интриги и ненависть открыли мне глаза, и я узнал правду.

Через несколько лет Тутмес Второй умер. Моисей, ставший мужчиной, не слишком переживал из-за его смерти. Он с безразличием смотрел, как его останки положили в лодку Амона. Но как только камни гробницы закрылись за ним, во дворце и в храмах начались заговоры. Хатшепсут, блистая своей красотой, вышла в мужской одежде, прижимая к груди скипетры Озириса, плетку и золотой крюк. Ее, первую после смерти отца, поддержали жрецы Амона, возложив на ее золотой парик тиару царей Верхнего и Нижнего Египта. Жрецы Озириса роптали, но им пришлось согнуть выю и опуститься перед ней на колени.

Богатые урожаи обеспечили ей доверие и поддержку народа. Могущественные жрецы Египта не могли смириться с тем, что она была женщиной, все больше ненавидя ее. В надежде смягчить их гнев, Хатшепсут взяла в супруги своего племянника, ровесника Моисея, обещая, что со временем он станет Тутмесом Третьим. Но то, что должно было стать залогом мира, только умножило ненависть.

— Да и как могло быть иначе? Тутмес был красивым, сильным, его любили жрецы и страшились солдаты. Мы были одного возраста, мы всему учились вместе. Мы играли в одни игры, у нас были одни учителя. Мы вместе сражались и вместе возносили молитвы Амону. И вдруг мы оба оказались в спальне моей матери, я был ее сыном, он стал ее супругом! И не было никаких сомнений в том, что из нас двоих она любила только одного! В коридорах дворца не переставали носиться слухи и возникать подозрения! Тутмеса убедили в том, что он никогда не станет Божественным Сыном и Защитником Маат и что моя мать плела интриги для того, чтобы я оказался избранником Амона. Конечно, он поверил всему. Да и кто бы не поверил?

Вспомнили о бессилии Тутмеса Второго, появились сомнения в том, что он мог быть отцом Моисея. Начались дознания, допросы, служанок Хатшепсут подвергали избиениям и пыткам в надежде вырвать у них имена мужчин, которые могли делить с ней ложе. Но не найдя у нее ни одного любовника, они раскрыли более страшную тайну.

И вот однажды Тутмес вызвал Моисея в большой зал своего дворца, тот самый, где они не раз восхищались танцовщицами и искусными магами. В этот памятный день в зале с высокими колоннами стояло только одно кресло, кресло Тутмеса. За каждой дверью стояли вооруженные стражи. На лбу молодого супруга Хатшепсут сверкала золотая змея Ка, знак царского отличия. В глазах его плясали огоньки радости и злобы.

Моисей выдержал его взгляд. Высоким голосом Тутмес приказал:

— Не приближайся ко мне, Моисей! Отныне я знаю, кто ты есть.

— Ты знаешь, кто я? Что ты хочешь сказать, брат мой? — искренне удивился Моисей.

— Я тебе не брат! — выкрикнул Тутмес. — Не смей произносить этого слова! Никогда!

— Тутмес, что означает твой гнев?

— Молчи и слушай. Жрецы обратились к Хемет, Хуму и Тоту. Они допросили служанок твоей матери… — тут он расхохотался желчным смехом и словно сплюнул: — Твоей матери Хатшепсут, моей преданной супруги, Божественной Дочери Амона, царицы Верхнего и Нижнего Египта! И вот их ответ: ты есть ничто, Моисей!

Моисей понял, что заговорщики наконец нашли орудие мести. Тутмес торжествовал. Моисей терпеливо ждал, пока тот успокоится и сдержанно сказал:

— Я никогда не претендовал на твое место, Тутмес.

— Молчи, молчи! Не смей возражать мне, мразь!

Щеки Тутмеса побагровели, фаланги пальцев побелели — так сильно вцепился он в ручки кресла.

— Раб! Раб и сын рабыни! Иудей, скверна в моем дворце! Вот что ты, Моисей! Это не Хатшепсут дала тебе жизнь. Ты плод обмана и лжи! Ты иудейский первенец, и ты не имеешь права на жизнь!

Потрясенный Моисей попытался задать вопрос, но Тутмес, продолжая изрыгать все новые ругательства, вызвал стражу, и в тот же день Моисей был брошен в яму для пленников.

— Несколько дней спустя меня вывели из ямы и отправили на юг, на строительство у Великой Реки Итеру, — сказал Моисей и осторожно взял из рук Сепфоры сухие ветки, чтобы подбросить их в затухающий очаг. — Я работал вместе с рабами среди моего народа, даже не зная его языка! Потом я убил архитектора Мем Пта и бежал, даже не увидев напоследок лица моей матери Хатшепсут. Я ничего не знал о ее судьбе, пока аккадийский торговец не пересек путь нашего каравана и не рассказал мне; «В стране Реки Итеру, Фараон опять стал мужчиной! Имя Тутмеса Третьего объявлено божественным! Имя Хатшепсут проклято, и его запрещено произносить. Фараон повелел разбить все камни, где было написано ее имя, разрушить ее статуи и храмы. Хатшепсут умерла, и ее останки даже не были положены в лодку, которая отвезла бы ее к Амону.»

Сепфора содрогнулась. Голос Моисея угас вместе с последними словами, и потрясенная Сепфора услышала вырвавшееся у него рыдание. Моисей встал, лицо его было скрыто тенью. Он повернулся, лихорадочно приблизился почти к краю обрыва и, подставив лицо ночи и ветру, выкрикнул:

— Я рос и был любим, ничего не зная о рабах, которые строили дворцы, в которых я жил. Я верил, что я был человеком, которым я не был. Я ничто! Тутмес прав. Но мой народ… О, мой народ! Как они могут мириться с такой жизнью? Как они могут терпеть такие страдания?

Сепфора встала, покрывало упало с ее плеч, но она не ощущала холода. Моисей повернулся к ней лицом. Пламя отражалось в его слезах, глаза расширились от неистового гнева. Он поднял руки, чтобы продолжить свой плач, и в эту минуту воздух содрогнулся от грома. Длинный глухой звук прокатился по небу, поднимаясь из глубины пещеры и моря. Беспощадный, могучий и ужасающий звук. Затем все стихло.

— Хореб! — прошептала Сепфора сдавленным голосом.

И тут звук снова возник, поднимаясь, как стон, из самой глубины скал, и горы отвечали ему эхом.

— Что это? — беззвучно спросил Моисей.

— Хореб, — повторила Сепфора успокаивающе. — Это говорит Хореб. Хореб гневается.

С искаженным лицом Моисей вгляделся во тьму, потом опять повернулся к Сепфоре, которая стояла, скрестив руки на груди, открыв ладони и закрыв глаза. Они молчали, прислушиваясь, но слышали только рев ветра и шум прибоя. Хореб молчал.

Сепфора расслабилась.

— Сегодня гнев его был короток. Может быть, он слышал тебя и ответил тебе? Может быть, твой гнев был его гневом?

Моисей взглянул на Сепфору с подозрением. Не смеется ли она над ним?

— Нет! Хореб не мой Бог. У меня нет Бога. Кто Бог иудеев? Я не знаю Его.

— Я видела, как ты молился Богу своей матери, — тихо ответила Сепфора.

Моисей пожал плечами. Лицо его смягчилось.

— Я обращался не к Амону, а к ней.

Сепфора не нашла, что ему ответить. Ей стало холодно, но Моисей, казалось, ничего не замечал. Она подумала о том, как бы ей было тепло в его объятиях, но отступила, когда Моисей сделал шаг ей навстречу. Он остановился и сказал:

— Теперь ты знаешь, кто я. Я ничего не утаил от тебя. Мое лицо открыто и душа обнажена.

Она отступила еще на шаг и уперлась спиной в шершавую стенку.

— А я? Знаешь ли ты, кто я?

— Дочь Иофара.

Она засмеялась, протянула ему свою черную руку, которая утопала в окружающей темноте:

— Ты веришь этому? Взгляни на мою кожу.

Моисей схватил ее руки:

— Ты Сепфора из Куша. Ты та, которую Моисей спас от пастухов у колодца Ирмны. Ты та, кто всегда знает, где меня найти, ты та, кто принес мне еду, не зная, кто я.

Они стояли, прижавшись к стене пещеры, отсвет пламени играл на их лицах. Острые выступы царапали спину Сепфоры, но она не чувствовала ничего, кроме прижимавшегося к ней тела Моисея. Она ждала и желала этого со страхом и страстью, как ждут жизни и смерти. Она хотела было оттолкнуть его, но не сделала этого и слушала его шепот:

— Ты знаешь, кто я! О, Сепфора, не смотри на меня как на принца Египта! Не будь такой, как твоя сестра! У меня ничего нет! Я Иудей без Бога и без семьи, которому твой отец дал его первого верблюда и первую овцу. У тебя есть все, а я лишь отражение того, что я вижу в твоих глазах. Ты жаждешь моих объятий, а я — я жажду тебя.

Горячее дыхание Моисея обжигало ее губы, тепло его тела защищало ее от ледяного ветра и темной ночи. Он говорил правду! Она была только женщиной, жаждущей его объятий. Он говорил правду! Она не могла не думать о нем как о принце. Она не могла не думать о могуществе сына Фараона, не могла забыть о том, какая у него белая кожа и какая у нее черная, о том какие они разные и о том, что она еще слабее тех иудеев.

Легкие пальцы Моисея скользили по ее губам, как в тот ослепительный день. Она хотела сказать ему. «Нет, Моисей! Мы не можем, мы совершаем грех! До меня еще не дотрагивался ни один мужчина!»

Но его затвердевший член прижимался к ее животу, и она, более не сдерживая себя, обхватила Моисея за шею, притянула к себе его лицо и открыла ему свои губы. Если Хореб и рокотал, она уже не слышала его.

Они лежали на покрывале. Огонь в очаге едва тлел, но они еще видели друг друга в его затухающих отблесках.

— Я вижу тебя, — шептал Моисей, — я вижу твою кожу, с которой не сравнится красота ночи!

Она целовала его, и жар ее поцелуев осушал слезы, которые жемчугами переливались на его ресницах. Моисей расстегнул застежку на ее тунике, покрывая поцелуями ее тонкие плечи, прижимаясь щекой к ее наполнившейся груди. Она то отталкивала, то притягивала его к себе, проводила пальцами по его коже и закрывала глаза.

Моисей снял с нее одежды, забыв о ледяном ветре. Закрыв глаза, Моисей гладил ее бедра, живот, словно высекая ее из мрака ночи. Белые руки принца Египта скользили по телу Сепфоры, а губы шептали:

— Мои губы видят тебя. Ты мой свет.

Сепфора видела его светящийся лоб, длинные губы, целовавшие ее груди, искавшие ее соски, словно желая испить из них, как из упоительного колодца. Он осторожно раскрыл ее ноги.

Она отдалась ему всем своим телом, обнимая его плечи, его сильные бедра. Он вошел в нее, как вспышка молнии, и резкая боль пронзила ее. Пламя рвалось из ее груди, она дрожала, как дитя. Вдоль ее спины пробежала дрожь, боль становилась все нежнее, смешиваясь с наслаждением, и он плавно сгибался и разгибался над ней, шепча слова, которых она не слушала и не понимала, только все крепче прижимаясь к нему, к своему спасителю, вынесшему ее из морских вод, которые хотели поглотить ее. И в общем крике, который хрипящий ветер унес с собой, они впервые вздохнули как единое существо.

Он не уставал любить ее снова и снова, потом они засыпали, тут же просыпались и не могли насытиться друг другом. Приближался рассвет, ветер не стихал, но небо уже голубело между беспокойными клубами, вырывавшимися из жерла горы Хореба, как из кузницы.

Сепфора встала первой и, скрывшись от взора Моисея, омылась водой из фляги и стала той Сепфорой, которая накануне пришла к нему в пещеру.

Внизу, на пляже, прибой бился с прежней силой, но море посветлело. Все вокруг было залито светом, терраса казалась маленькой, как гнездо, и они были просто мужчиной и женщиной, затерянными в огромном пространстве.

Моисей бесшумно подошел к Сепфоре и обнял ее за плечи.

— Я пойду к Иофару и попрошу его отдать мне самую драгоценную из его дочерей.

Сепфора молча стояла, не пошевелившись ни одним мускулом. Она не дотронулась до рук, обнимавших ее, и не опиралась на тело, желание которого запечатлелось в каждой поре ее кожи. Не отрываясь, она смотрела на горизонт, за которым лежал невидимый египетский берег. Так она стояла — прямая, неподвижная, молчаливая. Встревоженный Моисей разнял руки и сделал шаг в сторону, чтобы увидеть ее лицо.

— Что ты говорил вчера своему Богу? — спросила Сепфора.

Беспокойство Моисея возросло. Не отводя глаз от моря, Сепфора протянула руку, коснулась груди Моисея, ласкающим движением провела по его животу, скользнула пальцами по его члену, потом нашла его руку, сжала ее и тихо повторила:

— Вчера ты молился за свою мать. Я бы хотела знать те слова, которые ты бросал в море.

— Я не уверен, что знаю эти слова на языке Мадиана.

— Ты знаешь их, ты знаешь.

Моисей колебался. Коротким движением она оттиснула свое нетерпение на его ладони. Моисей повернулся к морю и обратил взор на невидимый берег Египта:

— Я — совершенная Мумия,

Я — Мумия, я хочу только правды,

Я чиста, я чиста.

Вот мои руки, вот на ладонях моих лежит сердце моей, матери,

Ее сердце чисто, ее сердце чисто.

Положи это сердце на весы Истины и взвесь его.

Я — Мумия, которая жаждет правды, в сердце моем не было жестокости, я подавала прохладную воду жаждущим, хлеб голодным, я укрывала нагих.

О, силы Вечности, укройте своими крылами мою нежную мать.

На веках Сепфоры дрожали слезы, и Моисей, не отпуская ее руки, прижался к ней всем телом.

— Я не поклоняюсь ни власти Амона, ни власти других богов Египта. Я не принадлежу им, и их небо — уже не мое небо. Эта молитва сопровождает лодку, которая отвозит умершего к небу возрождения. Хатшепсут, моя мать, чтила Амона.

Прозрачная на темной коже слеза Сепфоры скатилась по ее щеке. Она подождала, пока у нее отпустит горло, сжавшееся от волнения, и пробормотала:

— Моя мать умерла в этом море, отдав меня в руки Иофара.

Моисей молча смотрел на нее, готовый слушать. Но она повернулась к нему и сказала:

— Ты был прав, желая вернуться в Египет. Там твое место.

— О чем ты говоришь?

Она, не отвечая, смотрела на него с терпеливой улыбкой.

— Сепфора! Мое место здесь, с тобой и рядом с твоим отцом. Что мне делать в Египте?

— Убив архитектора, ты начал битву с Фараоном.

Она сказала это тем чистым, ясным голосом, который так ненавидела ее сестра Орма. Моисей смотрел на нее, не понимая, пока боль не исказила его черты.

— Ты гонишь меня? После сегодняшней ночи? Я сказал, что я пойду с тобой ко двору Иофара. Сегодня, сейчас, на верблюде, которым он меня одарил. Я буду говорить с ним. Я вернусь в свой шатер под смоковницей, стоящей на дороге в Эфу…

Сепфора покачала головой. Моисей простер руку в ту сторону, где находился двор Иофара:

— Я скажу Иофару: отдай мне в жены свою дочь Сепфору! Она лоза моей будущей жизни. Я буду тебе сыном и верну тебе в сто раз больше, чем возьму…

— Моисей…

— Я увеличу свое стадо. Я обойду все пастбища Мадиана. Будущей зимой я продам свои стада. У нас будет несколько шатров. Ты будешь Сепфорой, женой Моисея, уважаемой женщиной. Никто не посмеет назвать тебя Кушиткой. Никто никогда не осмелится поднять на тебя руку!

Он мог продолжать свою речь до потери дыхания, но Сепфора уперлась ему в грудь обеими руками:

— Моисей! Моисей! Не обманывай себя, Моисей! Ты знаешь, кто ты есть. Ты не ничто, как говорит твой лжебрат из Египта. Ты Иудей. Сын Авраама и Иосифа.

— Почему это так важно для тебя? — закричал Моисей. — Почему это так важно для тебя, именно для тебя — ведь и ты не ты!

Она увидела ужас в золоте его глаз. Откуда в нем такой страх? Как они смогли сделать это с таким человеком? Она вцепилась ему в грудь, прижала свои бедра к его бедрам.

— Вчера вечером, — вдохнула она в него, — ты угрожал ветру, ты не оплакивал свою мать-Фараона. Ты в гневе оплакивал страдания рабов. Это услышал Хореб.

— Что ты говоришь? Хореб не мой Бог, он не знает меня.

— Не богохульствуй, Моисей! Ты не знаешь Хореба. Хореб — это сила и справедливость. А ты — ты родился среди рабов, но ты постиг знание и силу Фараона. Разве иначе ты бы убил архитектора?

Моисей оттолкнул ее и вскричал:

— Вздор! Ты ничего не знаешь о могуществе Фараона. Ты ничего не знаешь о жестокости Тутмеса. Никто не может бороться против того, кто избран Амоном!

— Я знаю, что ты должен надеть золотые браслеты и идти к своему народу. Ты должен удержать плетку, которая опускается на их плечи.

— Довольно! Я убил человека, потому что был в гневе! И бежал, как мальчишка! Ни один человек не может удержать плетку Фараона. Ты не знаешь, о чем ты говоришь!

Она не отвечала на его крики, но ее молчание только усилило его ярость.

— За кого ты меня принимаешь? Я тебе сказал, что я не принц. Я думал, что ты не так глупа, как твоя сестра! Почему ты упорствуешь и не хочешь видеть меня таким, какой я есть?

Скалы отражали крики Моисея звонким эхо. Сепфора с силой взяла его за руки:

— Я знаю, кто ты! Я видела тебя во сне еще до того, как увидела тебя. Я знаю, кто ты, и знаю, кем ты можешь стать. Твоя жизнь не закончится на пастбищах Мадиана.

Моисей рассмеялся долгим, уже безгневным, но язвительным смехом. Он покачал головой, поднес руки Сепфоры к своим губам и осыпал их поцелуями.

— Ах, Сепфора! Если бы я не знал, как твой отец Иофар доверяет тебе, я бы подумал, что женщина, которую я хочу взять в жены, не просто Кушитка, но и безумная.

Сепфора сухо отстранилась, взгляд ее был черен, как ее кожа.

— Если ты мне не веришь, то тебе незачем возвращаться во двор моего отца.

— Сепфора! Почему ты так уверена в моем будущем?

— Я тебе повторяю. Я видела сон. Ты из тех, кто спасает жизнь, которая оказывается под угрозой.

Моисей покачал головой, на губах его прыгала ироническая усмешка.

— Расскажи мне свой сон.

— Не стоит. Ты не сможешь его понять.

Она встала и направилась к дороге, но Моисей остановил ее и положил руку ей на живот.

— Не отталкивай меня! Расскажи мне этот сон. Позволь мне пойти к твоему отцу.

Она тихонько отвела его руку и, не удержавшись, погладила по щеке там, где пробивалась щетина.

— Сначала пойми, кто ты есть.

— Я знаю это! Я никто. Тот, кто бежит от Фараона, теряет все, даже свою тень!

— Тогда я тоже никто. Моя кожа черна, как тень, и, хоть ты и взял меня, мы никогда не станем супругами. Тени не могут стать супругами.

Гнев Хореба

— Ты так и сказала? Ты не хочешь стать его супругой? — недоверчиво переспросила Сефоба.

То же недоверие было в глазах Иофара, и к нему примешивался упрек, который старый мудрец силился сдержать.

После своего возвращения, когда все обитатели двора не отрывали взгляда от туч, бурливших вокруг вершины горы Хореба, Сепфора пошла прямо в комнату своего отца. Она открыла ему всю правду о Моисее, рассказала о том, как он был сыном Фараона, как стал Иудеем, изгнанным ненавистью и завистью своего лжебрата.

— Его гнев против несправедливости Фараона больше, чем он думает. Одна только мысль о страданиях рабов вызывает у него крики ярости. И он кричал, кричал с такой яростью, что Хореб рокотал вместе с ним. Но он не знает Хореба, и ему страшно.

Обе сестры тоже пришли послушать рассказ Сепфоры. Иофар разрешил им остаться.

— Ты спала там? В пещере? Рядом с ним? — спросила Орма.

Ровным голосом, глядя прямо в глаза Иофару, Сепфора ответила:

— Он хотел взять меня, и я с радостью уступила ему.

От изумления никто не вымолвил ни слова.

— Моисей не похож ни на кого другого, — продолжала она. — Я это знаю. Я видела это на его лице, и я чувствую это, когда нахожусь рядом с ним. Но он сам еще не знает своей силы. Он думает только о своей прошлой жизни у Фараона и не видит времени, которое простирается перед ним.

Иофар внимательно смотрел на дочь. Но Сепфора знала его так хорошо, что догадывалась о его смущении, радости, неодобрении и даже надежде, которые попеременно отражались на его лице и затуманивали взгляд. Она была готова выслушать его приговор и, может быть, покориться ему. Но Иофар не успел открыть рта, как Орма вскочила на ноги, губы ее стали мертвенно-бледными.

— Вы только послушайте ее! Послушайте ее… Как она смеет так говорить? Она… Она обесчестила нас. Отец мой, как ты можешь позволить ей произносить подобные вещи? Она отдалась Египтянину! И ты молчишь?!

Сефоба выпрямилась, в глазах ее стояли слезы. Впервые она не понимала Сепфору и понимала гнев Ормы. Иофар не смотрел на дочерей, взгляд его стал жестким, как камень, рот провалился в белую бороду, веки сомкнулись и стали гладкими, как слоновая кость. Орма, приняв его молчание за слабость, разразилась криками:

— Я первая, я первая сказала вам, что он принц! Я первая догадалась о том, что он принц. Отец мой, здесь, под этим навесом, я тебе это сказала, ты слышал! Я сказала, что он лгал, когда он называл себя рабом. Я это поняла еще тогда, у колодца Ирмны! А ты и Сепфора унизили меня, поверив его лжи!

Во дворе служанки прислушивались, не смея, однако, подойти ближе. Пронзительный крик Ормы скорее пугал их, чем вызывал любопытство, словно гнев Хореба спустился на землю вместе с черными тучами.

Сепфора встала, руки ее дрожали, в горле пересохло. В ненависти Ормы было что-то животное. Ей казалось, что она цепляется за ее лицо, грудь, кромсает в клочья воспоминание о ласках Моисея, и ей показалось, что и в ней начинает расти ненависть. Она попыталась было ответить, но Орма не унималась:

— Молчи! Молчи, каждое твое слово оскверняет этот двор. Ты осквернила нас всех! Вот почему Хореб в гневе!

— Молчать! — раздался грозный голос Иофара.

Подняв руки с неожиданной для его хрупкого тела силой, он загремел:

— Молчать, глупая девчонка! Закрой свою клюв, извергающий ненависть!

Орма покачнулась как от удара.

В воцарившемся молчании послышался жалобный звук, обычный предвестник ее слез.

Сефоба прикусила губу, не осмеливаясь прийти ей на помощь. Она бросила полный растерянности взгляд на Сепфору, которая стояла, закрыв рот руками. Еще никогда им не доводилось видеть у Иофара такого выражения лица. Гнев прорезал морщины вокруг глаз и на щеках, кожа на висках натянулась до прозрачности и была такой же белой, как и кости, которые она обтягивала. Властным жестом он вытянул руку в сторону Ормы:

— Прекрати свои глупые вопли. И не поминай всуе имени Хореба в моем присутствии! Не упоминай его гнева, ты ведь не знаешь ничего ни о чем, — гремел он, указывая в сторону горы.

Все взоры обратились к грозной вершине, которая с самого рассвета не прекращала извергать огонь.

Орма опять застонала, колени ее подкосились, и она упала на подушки. Ни Сефоба, ни Сепфора не осмеливались дотронуться до нее. Весь двор замер. Иофар стоял, выпрямившись во весь рост, возвышаясь над своей съежившейся дочерью.

— Ты дочь моих чресл, и ты мой позор! Ты воплощение зависти и злобы! Я больше не могу слышать твоей болтовни!

И хотя плечи Ормы сотрясались от рыданий, она не признавала себя побежденной. С легкостью молодого зверя она бросилась к отцу, обхватила его колени и стала горячо целовать их.

— Не будь несправедлив, отец мой, не будь несправедлив!

Иофар скривился и, схватив Орму за плечи, попытался оттолкнуть ее, но Орма еще сильнее вцепилась в отца.

— Прекрати свои глупости!

— Сепфора блудит с Египтянином, а виноватой оказываюсь я? Где твоя справедливость, отец мой?

— Ты не можешь этого понять.

Орма пронзительно вскрикнула, словно ужаленная змеей, и отпустила Иофара. Безумный смех исказил ее лицо так, что оно стало безобразным.

— Сепфора раскрыла бедра Моисею только затем, чтобы отнять его у меня! Я первая поняла, кто он. И в его глазах я видела, что он выбрал меня, меня!

— Нет, — раздался голос Сепфоры. — Нет, ты лжешь!

Она сделала яростный жест, и в этот же миг гром взорвался в воздухе. Вершина горы Хореба, словно тысячи печей, выплевывала в небесную высь клубы белого и желтого дыма, которые скручивала и перекручивала невидимая рука. Во дворе раздались крики «Хореб! Хореб!», но глухой ропот лишь усилился, становясь все более яростным. Сефоба бросилась в объятия Сепфоры, Орма вцепилась в колени Иофара, и отец, повернув лицо к сотрясаемой конвульсиями горе, спокойно обнял свою дочь за плечи. Земля задрожала. Еще один раскат грома прокатился далеко в пустыне, и из жерла горы вырвалась тьма, расцвеченная сотнями раскаленных струй.

— Огонь Хореба! Огонь Хореба!

Люди держались друг за друга, из глаз их струились слезы ужаса, они бежали, словно насекомые, и падали на колени. Животные с громкими криками опрокидывали ограждения загонов и разбегались в разные стороны. Рдяная лава покрывала гору, серая мгла надвигалась на страну Мадиан, проглатывая тени и краски. Сефоба дрожала, плакала и повторяла вместе со всеми:

— Огонь Хореба! Огонь Хореба!

Иофар поднял руку, нежно притянул ее к себе и тихим безмятежным голосом поправил:

— Гнев Хореба.

Сепфора встретила его взгляд — покачав головой, Иофар сказал:

— Он ждет наших подношений.

В голосе Иофара Сепфора не услышала ни страха, ни тревоги, напротив, в нем слышалось необъяснимое удовлетворение.

Весь день не прекращались раскаты грома Хореба. По склонам горы неслись струи сажи и золы, покрывая землю до самого моря. Тут и там, охватывая кустарники, вспыхивали языки пламени, наполняя воздух зловонием пепла, который тонким покрывалом ложился на пламя и умерщвлял птенцов в гнездах. К счастью, еще до конца дня поднялся сильный восточный ветер, который, не затихая ни на секунду, гнал клубы, которые гора выбрасывала из своих недр, в сторону Египта, избавляя земли Мадиана от бедствия, которое могли бы вызвать пожары.

От солнца, скрытого клубами бушующего дыма| разлилась странная тень, непохожая ни на ночь, ни на сумерки. Пена, вытекавшая из жерла горы, стала твердеть на ее склонах, превращаясь в дымящуюся грязь, из которой то и дело еще вырывались ослабевающие вспышки огня, словно глаза тысячеглавого монстра, нехотя отходящего ко сну. Но жерло горы еще было раскалено и широко открыто к небу.

Моисей добрался до двора Иофара вскоре после того, как поднялись первые порывы шквального ветра. Его бритые щеки были покрыты серой пылью, в одной руке он держал свою палку, другой вцепился в посеревшую шкуру верблюда. Он еще не пришел в себя от пережитого ужаса, когда, оказавшись пленником зловонного тумана, в котором невозможно было дышать, едва не сбился с пути. Обаб, который вместе с Сишеведом, супругом Сефобы, поднимал поваленные стенки загона, встретил его радостными приветствиями:

— Да будет благословен Хореб! Мы так боялись-за тебя.

Он предложил Моисею воды, чтобы тот смог обмыться, вино, финики и лепешки, смоченные в масле, чтобы очистить рот от привкуса золы.

— Ты пришел как раз вовремя, — сказал он Моисею. — Животные, напуганные шумом, разбежались кто куда. Нам надо найти их, прежде чем они заплутают или умрут от жажды. Идем с нами, нам будет нужна твоя помощь. Остальные останутся с отцом, который возносит Хоребу подношения и молитвы.

До самой ночи они собирали изможденных дрожащих мулов и овец. Когда совсем стемнело, они оказались слишком далеко от двора Иофара, но предусмотрительный Сишевед захватил с собой полотно и сваи для того, чтобы поставить шатер, в котором они устроились на ночь, закусив финиками и напившись воды из фляги Обаба. Раскаты стихли, но в темноте ночи еще можно было различить пламенеющее харканье горы Хореба, которое ветер продолжал гнать с такой же силой. Хореб и Сишевед открыв ладони, стоя возносили молитву Хоребу. Моисей, склонив голову, молча слушал их. Далекий глухой раскат, казалось, ответил на их молитву, и Моисей, которому вдруг почудилось, что гора была живой и непредсказуемой, словно хищник в пустыне, был поражен тому, с каким спокойствием Обаб и Сишевед исполняли свои обычные обязанности в этот день, когда все вокруг взрывалось и пылало. Позднее, сидя перед палаткой и медленно прожевывая финики, Моисей не удержался и спросил их:

— Я вижу, вы не испытываете страха, хотя гора еще ропщет и пламя может в любую минуту вырваться из нее и разрушить все вокруг.

— Нет, Хореб не желает этого, — ответил Обаб. — Ветер уносит пепел и золу к морю. Значит, наши пастбища и колодцы не будут загрязнены. Кроме того, вершина горы успокоилась и больше не выбрасывает огня.

Сишевед указал на восток:

— Смотри, там, над Моабом и Ханааном, зажглись звезды, это хороший знак. Когда Хореб в гневе, но небо остается чистым на востоке, то его гнев не обрушивается на нас.

Моисей удивился. Значит, это случается часто? Сишевед и Обаб, состязаясь в красноречии, стали описывать, как ужасен бывает гнев Хореба и как иной раз он обрушивался на страну Мадиан.

— Я знаю только его милосердный гнев, — закончил свой рассказ Сишевед. — Говорят, что это благодаря Иофару. Он учит справедливости царей Мадиана, и поэтому Хореб щадит нас.

Обаб гордо кивнул головой в знак одобрения.

— Почему Иофар и вы приносите жертвы Хоребу, а не Богу Авраама? Иофар сказал, что вы такие же иудеи, как и сыновья Авраама.

Обаб тихо засмеялся:

— Этот вопрос ты должен задать Иофару. Он мудрец.

Они сидели молча, пока не услышали храп Сишеведа, который уснул на пороге шатра. Обаб улегся рядом и тихо сказал:

— Завтра мы вернемся домой, и ты будешь говорить с моим отцом о Сепфоре.

Моисей резко выпрямился, но рука Обаба удержала его плечо:

— Не бойся, я с тобой. Я рад твоему выбору. Я люблю Сепфору. Я, как и все остальные, думал, что она не найдет себе супруга. Ты сможешь дать ей счастье. Для меня большая радость думать о том, что ты станешь мне братом. Даже если с ней не всегда легко.

Моисей вздохнув. Покачал головой.

— Ты ошибаешься, Обаб! Сепфора не хочет меня. Я сказал ей, что я пойду к твоему отцу, я попрошу ее в супруги. Она сказала нет. Я не знаю, что делать. Я виноват перед ней, перед твоим отцом и перед всеми вами. И я не хочу никакой другой женщины.

Обаб опять тихо засмеялся:

— Будь терпелив. Сепфора любит делать все по-своему, но не позволяй сомнению омрачать твою радость. Она хочет только тебя. И этого хочет мой отец. Сепфора и мой отец редко бывают в разладе, и в конце концов она всегда ему подчиняется.

Моисей вздохнул, еще не до конца убежденный.

— Поговори завтра с моим отцом, — настойчиво сказал Обаб. — Он прикажет ей. Он один из самых учтивых людей, каких я знаю, но его решения не оспариваются. Он уже принял решение насчет Ормы!

И Обаб засмеялся весело и с нежностью:

— Он велел служанкам утешить ее нежными ласками, сладкими напитками и пирогами, чтобы она перестала хныкать и жаловаться. Но как только будет возможно, я отвезу ее к Ребу, сыну царя Шеба, который уже много лун мечтает взять ее в жены. Посочувствуй мне, Моисей! Я буду вынужден дни и ночи слушать ее стенания. И не сомневаюсь, что она будет говорить о тебе до потери сознания. Но послушай, что я тебе скажу: ты не получишь самую красивую дочь Иофара и считай, что тебе повезло. Да простит Хореб Ребу заранее многие его прегрешения! Ты не получишь самую нежную его дочь, потому что ее супруг храпит рядом с нами. Но ты получишь самую умную и самую сильную из его дочерей. Ты увидишь, она так овладеет тобой, что тебе некогда будет думать о других женщинах.

Моисей не удержался, и они оба рассмеялись.

Восточный ветер не утихал, рокот горы раздавался все реже и реже. Солнце пробилось сквозь тучи, и в его рассеянном сумеречном свете вся западная часть неба казалась грязной и окровавленной.

Иофар выполнял ритуалы, принося жертву за жертвой. По его просьбе Сепфора помогала ему, подавая ячмень, вино, растирая зерна в муку, приготавливая ритуальные лепешки, фрукты, наполняя маслом кувшины. Она отошла от жертвенника только тогда, когда Иофар стал перерезать глотки годовалых ягнят и телят и вонзать нож в грудки двадцати голубок.

Она не переставала думать о Моисее. Она знала, что Обаб принял его и что он вместе с Обабом и мужем Сефобы отправился на поиски разбежавшихся животных. Ее переполняла благодарность к старшему брату за ту деликатность, с какой он проявил свое доверие и благоволение к сыну Фараона.

Она знала, что они уже вернулись, и трепетала от мысли о том, что не сможет воспротивиться своему желанию соединиться с Моисеем в его шатре под смоковницей. Ей рассказали о том, как постыдно вела себя Орма, когда Обаб повез ее к Ребу, как она с рыданиями и воплями бросилась в палатку Моисея, умоляя его следовать за ней. Ей рассказали о том, что Моисей молча посмотрел на нее и ушел в шатер, так и не произнеся ни одного слова утешения. С тех пор больше никто не видел его, он ушел с Сишеведом проверить колодцы и убедиться в том, что пепел не засыпал их.

Наконец на третье утро, когда гора стихла, Сефоба присоединилась к Сепфоре и положила перед ней тунику, которую они вместе соткали для Моисея.

— Ты выглядишь уставшей, Сепфора. Позволь занять твое место, чтобы ты немного отдохнула.

— Судя по кругам под глазами, я думаю, что ты устала не меньше меня.

Сефоба засмеялась

— Сишевед вернулся вчера поздно вечером. Он был голоден и ворчлив. Ах! Эти мужчины… Хореб грохочет и мечет огонь, а мы, оказывается, не занимаемся ими так, как им этого хочется! Мне пришлось всю ночь доказывать ему свою любовь!

Сестры дружно рассмеялись и, пока не улетучилась их общая радость, Сефоба схватила руку Сепфоры, положила ее на тунику и прошептала;

— Моисей говорит с нашим отцом. Отдохни, укрась себя и подари ему эту тунику, когда они позовут тебя.

Сепфора напряглась.

— Пожалуйста, забудь то, что ты нам сказала. Хореб гневался, но Хореб успокоился. Успокойся и ты. Мы все можем быть так счастливы!

Иофар радостно встретил Моисея, несмотря на смятение, которое все еще царило во дворе. Он усадил его рядом с собой под навесом, потребовал, чтобы служанки принесли кувшины с пивом, чаши и еду. Они пили и ели, наблюдая за белыми облаками, которые клубились вокруг горы Хореба, закрывая ее вершину. Облака поднимались прямо к небу, где ветер подхватывал их и гнал на запад.

Лицо Иофара выглядело уставшим, но в глазах светилось лукавство. Скоро в стране Фараона небо потемнеет, и урожаи будут не такими обильными. Моисей, должно быть, уже видел подобное, когда жил в стране Великой Реки Итеру?

Моисей уклонился от ответа. Он хотел говорить о Сепфоре. Но все фразы и слова, которые он долго обдумывал и взвешивал, изменили ему:

— Ты видишь! Я думал, что уже хорошо говорю на языке Мадиана. Но стоит мне попытаться сказать что-то важное, как мой рот не способен произнести ничего, кроме шума.

Иофар рассмеялся.

— Тогда позволь мне, потому что и мне нужно обратиться к тебе с просьбой.

Он повернулся к Моисею лицом, зрачки его блестели так сильно, словно дым от приношений Хоребу все еще раздражал его глаза:

— Я знаю, что у тебя в сердце. Сепфора мне все сказала. И еще она рассказала о твоей жизни у Фараона.

Моисей попытался перебить Иофара, но тот жестом велел ему молчать:

— Знай, что я не удивился ничему из того, что я узнал, и я не узнал ничего такого, что мне не понравилось. Я предпочитаю забыть о том, чего любой отец предпочел бы не знать. Сепфора — жемчужина моего сердца. Это так, и, как жестоко напомнила мне Орма, я стал несправедливым отцом. Здесь ты видел только троих из моих дочерей. Остальные четверо живут у своих супругов в царствах Мадиана. Я нежно люблю их всех, я даю им все то, чего они заслуживают. Но Сепфора — это совсем другое дело.

Он кротко вздохнул, выпил большой глоток пива, и снова взглянул в сторону вершины. Голова его слегка тряслась в такт невнятному шепоту. Моисей не мог понять, то ли он молился, то ли чуть опьянел от пива. Но тут старые глаза много видевшего человека вновь обратились к нему, и Моисей с изумлением увидел в них следы слез.

— Я помню тот день — словно это было вчера, — когда к берегу моря пристала лодка, в которой находились Сепфора и ее мать. Хореб пожелал, чтобы в тот день я оказался на берегу. Я редко ходил на берег моря, но в тот день Обаб, он был еще маленьким мальчиком, захотел порыбачить. С высоты утеса мы увидели на гальке перевернутую лодку, а в середине пляжа лежало что-то большое и черное, как водоросли. Женщина из страны Куш, несмотря на изнеможение, посадила ребенка себе на спину и, как львица, ползла по камням, чтобы унести ребенка подальше от волн. Она умерла, не успев произнести ни слова, но я видел в ее глазах то, что она хотела мне сказать. Ее дочка была такой маленькой, что помещалась у меня на ладони. Она плакала от голода и от жажды…

Это был самый грустный и самый прекрасный день моей жизни. Моя любимая супруга давно умерла, и вот Хореб подарил мне возможность вновь дать жизнь! Увы, цена за нее была слишком велика, потому что он погубил мать, носившую этого ребенка в своем чреве…

Я прижал младенца к своей груди. Над нами летали ласточки, и я сказал: тебя будут звать Сепфора, Маленькая птичка.

Иофар замолчал, словно тишина могла смягчить силу воспоминания.

— Сепфора стала плотью от моей плоти. Я воспитал ее как собственную дочь. Я дал ей все, что мог, как если бы она была плодом моей любви и моих утех. Еду, украшения, доверие и знание! Самое большое, что я дал ей, — это знание, так как с самого детства она была прозорливее и умнее всех своих сестер и даже Обаба. Все, кроме Ормы, любили ее так же, как и я, без зависти и без ревности. Увы, у Сепфоры черная кожа, а мужчины Мадиана есть мужчины Мадиана. Как могут они знать ей цену, если собственные предрассудки ослепляют их сильнее, чем солнце?

— Иофар, — перебил его Моисей, взмахивая своей палкой, которая лежала у него на коленях. — Я вырвал твою дочь из рук пастухов, не видя цвета ее кожи или глаз. Но с того момента, как она встала передо мной-пусть поразит меня господь, если я лгу — у меня не было другой надежды, как видеть ее женщиной моих дней и моих ночей. Это как чары, которые насылают маги при дворе Фараона. Когда она смотрит на меня, я обретаю уверенность. Когда она рядом со мной, самый холодный ветер не пронимает меня. Но когда она далеко, я становлюсь слабым и бессильным. Кошмары населяют мои сны, и я лежу ночами с открытыми глазами и мечтаю о ней. Иофар, это не меня ты должен убедить. Это ее. Это Сепфора не хочет меня. Спроси у нее, ты услышишь ее ответ.

Иофар засмеялся, перебирая худыми пальцами свою густую бороду.

— Слушая тебя, мой мальчик, я вижу две вещи: ты стал гораздо проворнее обращаться с нашим языком, чем ты это думаешь, но и твое незнание женщин гораздо больше, чем ты это думаешь. Послушав тебя, можно подумать, что при дворе Фараона ты не знал ни одной женщины.

Моисей опустил глаза. Прекратив смеяться, Иофар кликнул служанку:

— Вели моей дочери Сепфоре присоединиться к нам.

Моисей оживился, открыл было рот и закрыл его, как рыба, вытащенная из воды, чем еще больше развеселил Иофара.

— Поверь моим глазам, мой мальчик. Моя дочь Сепфора никогда не смотрела ни на одного мужчину так, как она смотрит на тебя. Она не желает ничего другого, как стать твоей женой, и она сама тебе это скажет.

— Если вы спрашиваете о том, чего хочу я, — сухо ответила Сепфора на вопрос Иофара, — то ты прав, отец мой. У меня одно желание: стать женой Моисея. Больше того, я должна стать его супругой, иначе я останусь надитр, то есть нетронутой женщиной, как говорят в Мадиане. и это будет стыдом для тебя.

— Прекрасно! — вскричал Иофар, хлопая себя по бокам. — Значит, скоро мы устроим свадьбу.

— О нет!

— А-а?

— Сейчас это невозможно,

Лицо Сепфоры было таким же решительным, как и ее слова.

— А-а… — повторил Иофар без особого беспокойства. — Прошу тебя, присядь и объясни мне свои причины.

Не глядя на Моисея, нервно крутившего в руках свою палку, Сепфора присела на подушки.

— Зачем объяснять тебе то, что ты уже знаешь, отец мой? — вздохнула она.

— Моисей тоже знает?

— Моисей знает. Но он считает себя тенью. Он не способен ни быть тем, кем он был, ни взять в руки свою судьбу. На что ему женщина Куша? И на что женщине Куша еще одна тень? Такое бремя!

Моисей сжимал в пальцах свою палку, словно намереваясь встать и уйти. Он искал поддержки Иофара, но старый мудрец, казалось, с коварным наслаждением слушал слова своей дочери. Обаб ошибся. Иофар не собирался принимать решения и заставить Сепфору покориться своей воле. Он ограничился тем, что намотал на палец свою бороду и заметил:

— Ты жестока, дочь моя.

— Она не жестока, Иофар, ей не хватает разума! — вспылил Моисей. — Она говорит: иди к Фараону, объясни ему, как несправедливы страдания, которым он подвергает своих рабов иудеев! Иофар! Иофар! Фараон убьет меня, как только я появлюсь перед ним! Я даже рта не успею открыть. Сами рабы не восстают против Фараона. Их там тысячи и тысячи, под игом Фараона. Кто я такой, чтобы прийти им на помощь? Как я смогу победить там, где тысячи потерпели неудачу?

— Потому что ты — это ты, Моисей! — бросила Сеп-фора. — Ты сын царицы Египта и сын рабыни.

Моисей, взмахивая палкой так, словно хотел ее сломать, загремел громче самого Хореба:

— Иофар! Иофар, скажи своей дочери, что она заблуждается! Тутмес отказал в лодке Амона той, которая была моей матерью. Он повелел разрушить ее статуи. Почему он послушает меня? Что выиграют иудеи, если я только умножу гнев Фараона?

— В том, что ты говоришь, есть истина и мудрость, — признал Иофар.

— Несомненно! — воскликнул Моисей с облегчением.

Сепфора ни глазом не повела, ни губ не разжала. Иофар не нарушал молчания, которое становилось все более тяжелым.

— Что ты об этом думаешь, дочь моя? — наконец спросил он, наклонив голову.

Сепфора повернулась к Моисею. Нежность округлила ее губы и щеки, но твердость ее оставалась непоколебимой:

— Мы всегда найдем тысячи причин, чтобы не делать того, что нас страшит, и эти причины часто похожи на мудрость. Но все, что порождено страхом, плохо. Взгляни на вершину горы, Моисей. Смотри, куда Хореб гонит тучи своего гнева?

— Хореб — не мой Бог! — скрипнул зубами Моисей.

— Это правда, — вмешался Иофар, одобрительно кивавший на каждую фразу, произнесенную Сепфорой. — Хореб — не твой Бог. Он наш Бог, он Бог сыновей Авраама и тех, на кого опускается плетка Фараона.

Моисей побагровел и опустил голову. Сепфора взяла его за руку:

— Моисей, я видела сон, я долго искала его смысл. И только с твоим приходом я поняла, что означал мой сон. Хореб встал и громом приветствовал твое появление среди нас. Он говорит с тобой.

— О господи! — насмешливо сказал Моисей. — Кого я слышу? Мудрую дочь Иофара или старую суеверную кумушку?

Сепфора встала, выпрямилась, губы ее дрожали:

— Тогда слушай меня: сколько бы я ни прожила, до меня не дотронется ни один другой мужчина, и ни один другой мужчина не станет моим супругом. Ты, ты станешь зятем Иофара — но только в тот день, когда ступишь на дорогу, ведущую в Египет.

— Ты знаешь, что это невозможно!

Моисей кричал. Иофар схватил обоих за руки.

— Спокойней, спокойней… Как утверждать сегодня то, что, может быть, будет завтра? Жизнь соткана из времени и из любви.

Первый сын

Иофар сказал «Доверьтесь времени», и вот началось странное время. Целый год Моисей и Сепфора то ссорились, то мирились.

Вначале они тщательно избегали друг друга. И вот однажды в полнолунную ночь земля вновь затряслась. Все обитатели двора Иофара пришли в смятение, вышли из домов в кромешную тьму, прислушиваясь и присматриваясь. Раздалось слабое, почти ласковое громыхание. Красноватый отблеск ореолом поднялся над вершиной горы. Страшась гнева Хореба, мужчины остались на страже. Моисей, стоявший перед шатром под смоковницей, увидел Сепфору, когда она подошла совсем близко.

Не говоря ни слова, они смотрели на гору, пока Сепфора не сказала почти шепотом:

— Слушай, слушай! Хореб говорит с тобой.

Смех Моисея, казалось, вырвался из самой глубины его горла. Он повернулся к Сепфоре, оба содрогнулись от желания. Моисей провел пальцем по изгибу ее губ:

— Это твои губы говорят со мной. Это их я хочу услышать. Их молчание не дает мне спать.

Пальцы Моисея скользнули с губ на плечи, остановились на впадине горла. Сепфора схватила его за руку, словно желая оттолкнуть ее, но в ответ почувствовала дуновение его поцелуя.

Тесно прижавшись друг к другу, они не заметили, как очутились в шатре, не подчиняясь ничему, кроме жгучего всепоглощающего желания.

Утром Сефоба догадалась о пережитой ими ночи любви и упрекнула ее, на что Сепфора смеясь ответила, что, может быть, эта ночь успокоила Хореба. Когда Моисей на рассвете проснулся в своем шатре один, он выбежал из него, выкрикивая имя Сепфоры. Перепуганные птицы, гнездившиеся в ветвях смоковницы, разлетелись в прозрачном голубом небе. Тоненькие струйки дыма еще плясали над вершиной горы, но Хореб стих. Уже давно страна Мадиан не казалась такой безмятежной.

Еще до наступления вечера Моисей предстал перед Иофаром, чтобы задать тот же вопрос, который он задал Обабу в день пепла:

— Почему вы приносите жертвы Хоребу, а не Богу Авраама, если вы его сыновья?

Иофару понравился вопрос, и он долго думал, прежде чем ответил вопросом на вопрос:

— Знаешь ли ты, кто был богом Авраама и Ноя?

— Нет. Я только слышал, как иудеи в Египте стенали и жаловались, что Он их покинул.

Иофар вздохнул:

— Он покинул нас, потому что мы более не заслуживали Его доверия. Еще очень давно Он предложил Аврааму Завет. Он сказал: «Ступай, Я произведу от тебя великий народ, Я поставлю Мой Завет с тобой и с твоими потомками»… Авраам склонился пред Ним и стал отцом множества народов. Это было время, когда на всех четырех сторонах горизонта, мужчины и женщины были под защитой Бога Авраама, которого они называли Предвечным. Но поколение за поколением люди вновь мельчали, насаждая ненависть и зло среди всех народов, сыновей и братьев. В ответ на Его Завет они дали Богу Авраама один песок. И тогда Предвечный удалился в гневе. Это все, что нам осталось от Него: Его гнев рокочет над нами, и мы зовем его Хореб.

Иофар умолк. Он закрыл глаза, поднял руки ладонями вверх и ударил их друг о друга, подтверждая сказанное.

— Такова правда, мой мальчик. От великого Завета между нашими предками и Предвечным, который вывел их из небытия, нам остались только тень и гнев. С каждым новым днем мы распаляем гнев Хореба своими прегрешениями. Он требует от нас справедливости и честности. Он смотрит на нас, и терпение Его истощается. Увы, Он знает наше прошлое и наше будущее. Он видит, что мы идем во тьму. Он гневается, Он гневается! Он гремит раскатами грома, чтобы вывести нас из оцепенения. Он ждет от нас немного мужества и достоинства, а мы только еще больше боимся Его.

Лицо Иофара оживилось. Моисей с трепетом слушал его. Слова Сепфоры эхом отзывались в словах мудреца Мадиана. Моисей не сомневался в том, что дочь и отец думают одинаково.

В конце весны Сепфора объявила, что скоро у нее родится ребенок. Только Иофар не проявил никакого смущения. Сефобе, Обабу и всем тем, кто торопил ее принять Моисея в мужья, чтобы не разрешаться от бремени в одиночестве, Сепфора отвечала:

— В одиночестве? Моя мать, положив меня в лодку, которая доставила нас в Мадиан, была более одинокой, чем я сейчас. А вы здесь, со мной. И мой отец Иофар со мной.

Отвечая на их повторяющиеся укоры, она говорила:

— Моисея ожидает великое предназначение. Кто знает, сможет ли он исполнить его? Оно велико и трудно. Но мое обещание остается в силе: я стану его женой в тот день, когда он встанет на дорогу, ведущую в Египет.

Видя их гримасы и слыша, как они шепотом говорили, что у Моисея не достанет отваги, она твердо говорила:

— Не считайте его трусом! Если он отказывается вернуться в Египет, то только потому, что он еще не знает, кто он. Может быть, он поймет это, когда увидит своего сына?

Моисей же пребывал в ярости. Несмотря на желание, которое жгло все его тело, он не смел приблизиться к Сепфоре, не желая слушать ее упреков. Ему передавали, что она чувствует себя хорошо и что живот ее округлился. Но когда до него доходили ее слова о его предназначении, Моисей впадал в ярость. И тогда он на несколько дней уходил со стадом на пастбища. Но он скучал по Сепфоре и бродил вокруг двора Иофара в надежде увидеть ее, возвращаясь в свою палатку с новым образом своей любимой — с округлившимся животом, но все такой же прямой и высокой. Ночами он вспоминал ее увиденное тайком лицо, ее кожу, которой солнечные блики придавали красноватый оттенок, ее миндалевидные глаза, изящество ее тонких ноздрей. Сжав кулаки, он рычал, словно дикий зверь, заключенный в клетку, от отчаянного желания дотронуться до ее потяжелевших грудей и округлившихся бедер.

На вопросы Обаба и Сишеведа, часто приходивших к нему, чтобы разделить с ним трапезу, он отвечал:

— Я стал настоящим пастухом. Что в этом плохого? Разве женщины Мадиана презирают пастухов? Что еще может желать женщина для своего ребенка, если у нее есть хороший пастух, который заботится о ней?

Они смеялись, шутили о том, чего хотят и чего не хотят женщины, матери и жены. Сишевед посмеивался над капризами Сефобы, которая без конца будила его посреди ночи, чтобы он еще раз доказал ей свою любовь. После этих минут веселья Моисей становился серьезным и мрачно говорил:

— Еще не родился тот, кто поднимется против Фараона и сможет одолеть его. О да! Я могу ступить на дорогу, ведущую на запад, вместе с моей красавицей-женой из Куша. Но нас схватят еще прежде, чем мы доберемся до берегов Реки Итеру. Разве это поможет иудеям? И в том ли мое великое предназначение, чтобы привести мою жену в ров со львами?

Однажды на рассвете, Моисей не выдержал и пока все спали, пошел к Сепфоре. Когда он опустился на колени рядом с ее ложем, Сепфора открыла глаза и увидела, что у него отросла борода, которую он подстриг так, как это было принято в Мадиане. Он уже мало походил на человека, который любил ее в пещере.

Сепфора улыбнулась, взяла его руку и положила на свою теплую натянутую кожу, под которой билась жизнь. Моисей наслаждался долгожданными ласками. Это был момент полного счастья. Но после нежности наступил момент замешательства, и тогда Сепфора сказала:

— Когда ты захочешь увидеть мой живот, тебе не надо сбегать на пастбища. Приходи ко мне.

Моисей покраснел:

— Это потому, что мы с тобой согрешили. Я даже не смею разделить трапезу с твоим отцом, который считает, что все, что мы делаем, неправедно и что больше никто не умеет вести себя как наши предки…

Сепфора не удержалась от смеха:

— О! Уж таких грехов предки Иофара натворили немало. И даже кое-что похуже!

Она рассказала Моисею, как Авраам обманул Фараона, выдав Сарру за свою сестру.

— Он тоже боялся Фараона. А Сарра так пришлась Фараону по вкусу, что он не хотел больше никакой другой женщины, хотя провел с ней только одну ночь.

— И что он сделал, когда узнал правду?

— Он изгнал Авраама и Сарру из Египта и проклял их за свое потерянное счастье. Тем не менее Бог так и не наказал Авраама за этот грех, а ведь это один из самых страшных грехов, — заключила Сепфора свой рассказ.

Моисей был так потрясен, что попросил Сепфору рассказать ему все, что она знала об Аврааме. И так они стали видеться то на рассвете, то в сумерках, до и после ежедневного труда. Моисей гладил живот Сепфоры, а она рассказывала ему все то, что слышала об иудеях от Иофара. Иной раз он сомневался в ее словах, считая, что она украшает историю или, напротив, омрачает ее, чтобы спровоцировать его. Тогда он бежал к Иофару и спрашивал:

— Правда ли, что только Ной и его домочадцы спаслись от потопа? Действительно на земле не осталось ни одной живой души, ничего живого? Как это может быть?

На что Иофар, смеясь, отвечал:

— Слушай мою дочь! Слушай мою дочь!

Но Моисей возвращался с новыми вопросами:

— Сепфора говорит, что у Лота были сыновья и дочери. Это правда?

То ему казался невозможным гнев Авраама против его отца Фарры, то зависть братьев Иосифа. Но больше всего его потрясло то, что Иосиф после того, как его продали Путифару, стал братом Фараона.

Однако на все его вопросы Иофар неизменно отвечал:

— Слушай мою дочь! Слушай мою дочь!

Для Сепфоры счастьем было видеть, с каким вниманием Моисей слушал ее рассказы, но от отца она не скрывала своего нетерпения:

— Он слушает. Только слушает. Скоро родится его сын, а он все еще не может решиться стать тем, кто он есть.

Иофар успокаивал ее:

— Терпение. Он слушает и учится. Время делает свою работу в его голове и делает свою работу в твоем чреве.

Однажды Сепфора, задыхаясь, прервала свой рассказ на середине. Тело ее затряслось, она закричала. Моисей вскочил от ее крика, пронзившего ему грудь. Сепфора перевела дух и улыбнулась с усилием, увидев, как побледнел Моисей, который казался совсем потерянным.

— Позови Сефобу и служанок.

Через секунду старая служанка, которая обычно принимала роды, уже выкрикивала приказания. Сефоба и служанки поддерживали Сепфору на кирпичном ложе, пока солнце не поднялось в зенит.

Моисей, Обаб, Сишевед и несколько других мужчин собрались вокруг Иофара на возвышении, где стояли кувшины с пивом и вином. Стоны Сепфоры слышались сквозь стены. На лбу Моисея проступали капли пота, и при каждом ее крике он выпивал глоток вина. Когда последний крик Сепфоры отозвался криком новорожденного, Моисей уже ничего не слышал: он был пьян и крепко спал.

У мальчика, лежавшего на груди Сепфоры, было широкое, как у Сепфоры, лицо и светлая кожа Моисея.

— Чем больше он будет похож на Моисея, тем лучше, — сказала Сепфора охрипшим голосом.

Она хорошо выспалась и утром с блестящими от счастья глазами сказала Иофару:

— Выбери имя моему сыну и обрежь его крайнюю плоть, как того требует традиция страны Мадиан.

— Имя ему выбрать легко, — ответил Иофар, поднимая ребенка. — Мы назовем его Гирсам, Пришелец.

Моисей запротестовал, когда узнал, что его сын потеряет кусочек своей малюсенькой плоти, которая будет кровоточить на жертвеннике Хореба:

— Вы хотите его убить, когда он только открыл глаза? Вы хотите сделать его бессильным?

Иофар, нисколько не обидевшись, ответил:

— Со мной сделали то же самое, когда я родился. Как ты видишь, я все еще жив, и у меня семь дочерей и сын.

Однако это не успокоило Моисея. Тогда Иофар объяснил ему, что Бог Авраама потребовал этого знака для того, чтобы Его Завет отпечатался в плоти каждого из Его сыновей.

— И мы до сих пор делаем это в Мадиане, это последняя связь с нашими предками.

— Это не касается моего сына! Я не Мадианитянин, а Сепфора и того меньше.

Он пошел к Сепфоре:

— Это невозможно, ты не можешь сделать этого с нашим сыном.

— Кто ты такой, чтобы говорить от имени твоего сына, — гневно ответила Сепфора. — Ты думаешь, достаточно испытать наслаждение между моими бедрами, чтобы решать его судьбу? Пока ты не станешь моим мужем, мой отец Иофар будет отцом ребенка, который вышел из моего чрева.

Стыд, который испытал Моисей, был так велик, что в течение ста дней он держался в стороне от двора Иофара и не видел Гирсама.

Со слезами на глазах он издали наблюдал за обрезанием и слышал, как Иофар воскликнул перед алтарем Хореба: «Пришелец! Пришелец!»

И Моисей, словно эхо, повторял вслед за мудрецом царей Мадиана, имя «Гирсам», как если бы он прижимал своего сына к своей груди.

Жена крови

Сепфора училась быть матерью. Гирсам населял ее ночи криками и плачем, которые она быстро успокаивала, а днем строил забавные рожицы, которые постепенно превращались в улыбки. Она научилась так застегивать свою тунику, чтобы удобно носить сына. Она научилась лишь дотронувшись до его кожи понимать, когда он голоден, когда ему хочется пить. Она непрестанно думала о нем, она смеялась и боялась вместе с ним. Она все время была окружена женщинами, которые давали ей тысячи советов и иногда делали мягкие упреки.

Этот женский водоворот держал Моисея на расстоянии. Сепфора никогда не просила, чтобы ему позволили приблизиться к ней или к их сыну. В течение нескольких лун они вели себя так, словно не знали друг друга. Только однажды Сефоба с горечью заметила, что Гирсам по праву носит свое имя.

— Пришелец — вот что он для своего отца! Можно подумать, что он родился от молитв ангела Хореба.

Служанки болтали по углам. Сепфора, мрачный взгляд которой спорил с чернотой ее кожи, резко обрывала их. Сефоба же довольствовалась тем, что по вечерам ворчала на своего мужа. Сишевед советовал ей учиться терпению у Иофара и сестры.

— Они знают, что делают. Моисей лучший из людей. Все изменится. Даже Обаба забавляет этот спектакль. Он говорит: «Моисей утверждает, что не родился еще тот человек, который может восстать против Фараона. Но он не знает того, что не родился еще тот человек, который может пойти против воли моего отца и Сепфоры!»

Во всяком случае, если кто и высказывался по поводу странных условий, в которых рос Гирсам, то говорилось все это вдали от ушей Иофара и его дочери.

Пришла зима, а вместе с ней и пора заниматься торговлей. Моисей сопровождал караваны по дорогам Эдома, Моаба и Ханаана. Эви-Цур, глава кузнецов, присоединился к их каравану. Его повозки были так тяжело нагружены ножами с золотыми рукоятками, кинжалами с кривыми лезвиями и булавами с длинными ручками, что каждую повозку тащили четыре мула.

Узнав об их возвращении, Сепфора поднялась на силосную башню, чтобы увидеть приближающийся в пыли караван. Как и все жены, она постаралась украсить себя. Она оделась в ярко-желтую тунику, расшитую нитями красной и синей шерсти, которые изображали крылья птицы. Надела ожерелье и браслеты и, чтобы подчеркнуть блеск глаз, накрасила их сурьмой. Сефоба, воплощение великолепия под длинным покрывалом, принесла ей кусочек амбры, которым Сепфора натерла ладони, вдохнула тяжелый пряный запах и положила благовоние в полотняный мешочек. Сефоба запротестовала:

— Почему бы тебе не надушиться сейчас?

Сепфора улыбнулась нежной улыбкой:

— Моисей еще не здесь, и я не знаю, какие у него мысли. Но если понадобится, то мои бедра будут благоухать для него амброй.

Три дня во дворе Иофара не прекращались пиры, танцы и игры. В воздухе пахло кускутом, кориандром и укропом. Молодые служанки, щебеча как птички кули-кули, наполняли кувшины кислым молоком и пивом, разбавляли вино наваром розмарина и финиковым соком. Старшие служанки фаршировали газелей, убитых в пустыне, миндалем, финиками, гранатом и виноградом, насаживали их на длинные вертела и медленно вращали над огнем в течение всего дня. Пеклись медовые лепешки с репчатым луком и укропом, поднимались круглые пироги, начиненные финиками, ячменем и бараньими внутренностями, киппи с румяными хрустящими лепешками.

Обаб, Сишевед и кузнецы гордились своей торговлей. По другую сторону пустынь Негева и Шура, в Ханаане и Эдоме богатые и могущественные правители городов Босра, Кир и Тамар, опасаясь набегов Фараона, не торгуясь скупали оружие и скот. Даже Моисей, отправившись в путь со своим маленьким стадом, возвращался не с пустыми руками.

Не успев поставить свой шатер под большой смоковницей, он заторопился ко двору Иофара. Сепфора ждала его в своей комнате, хлопоча со служанками вокруг колыбели Гирсама. У Моисея перехватило горло, когда он увидел ту, которая не была его женой.

Тело Сепфоры вновь стало тонким и нежным, каким оно было до рождения сына. В ней появилось новое спокойствие, бедра и грудь округлились. Густые курчавые волосы были коротко острижены, подчеркивая тонкие черты ее лица, высокие скулы, стройную шею. Все в ней дышало новой силой и безмятежностью. Даже ее рот казался другим, словно ласковые слова, которые она нашептывала своему сыну, чтобы успокоить его крики и плач, изменили его рисунок.

Она церемонно приветствовала Моисея, велела служанкам удалиться и только потом вынула Гирсама из колыбели. Она передала ребенка в руки Моисея, который заурчал, как большой кот, с удивлением разглядывая своего сына, который ерзал в его больших руках.

— Мне казалось, что я отсутствовал так давно, что мой сын уже стоит на ногах и произносит имя своего отца, — пошутил Моисей.

Сепфора покачала головой и отступила на порог комнаты. Оба чувствовали странную неловкость и не знали, что делать со своими взглядами, телами, словами, которые они шептали сами себе в одиночестве ожидания. Моисей хотел положить своего сына обратно в колыбель, но он был неловок, и Сепфора, желая помочь, коснулась руки Моисея, и засмеялась тихим смехом, от которого оба затрепетали. Моисей метнулся к своему мешку и достал из него длинную тонкую ткань, на которой пурпурные полоски переливались с золотистым шитьем из синих и медно-красных ниток.

— В больших городах Ханаана, в Гераре или Вирсавии, самые благородные женщины окутывают себе головы такими тканями. Это им очень идет, но я нахожу, что у них слишком светлая кожа. Я грезил о твоем лице и купил эту ткань.

Моисей положил ткань на пальцы Сепфоры, сжал их обеими руками и поднес к губам. Сепфора призвала на помощь всю свою волю, чтобы не обвиться вокруг Моисея, вызывая его ласки, вдыхая почти забытый аромат любви.

— Иди к моему отцу, — пробормотала она почти беззвучно, — он с нетерпением ждет тебя.

Моисей хотел притянуть ее к себе, но она мягко отстранилась, воспользовавшись попискиванием Гирсама. Она наклонилась над плетеной колыбелью и ласково пропела несколько слов. Подняв голову к Моисею, она повторила:

— Иди к Иофару.

Иофар сидел за трапезой, празднуя возвращение сына и зятя. Моисей склонился перед ним, и Иофар приветствовал его с радостью, от которой сотрясалось все его щуплое тело. Он не отпускал его руки, словно желая убедиться в том, что этот человек, который не был мужем его дочери, жив и здоров. Моисей поставил перед ним высокий кубок из инкрустированного серебра.

— Может быть, он подойдет тебе и для приношений Хоребу и для утоления твоей жажды, — сказал он с ласковой насмешкой.

— Этот кубок подойдет для нас обоих! — весело вскричал старый мудрец. — Да защитит тебя Хореб, он, несомненно, сгодится для нас обоих!

— У моего шатра стоит молодая верблюдица, которая заменит ту, которую ты подарил мне, — добавил Моисей.

К удивлению Обаба и Сишеведа, Иофар принял дар без лишних слов. Вино окрасило его щеки, глаза блестели, пальцы поглаживали тонкую резьбу кубка. Казалось, ничто не могло обрадовать его больше подарка от Моисея. Они обменялись новостями, и Иофар, не меняя тона, спросил Обаба, не встречали ли они караванов из Египта.

Обаб отрицательно покачал головой:

— Нет. Караваны, которые направляются в Египет, больше не идут через Ханаан. Торговцы боятся, что солдаты из Египта могут ограбить их.

Иофар кивнул головой:

— Поэтому они и прошли через Мадиан, пока вы отсутствовали. Это длинный путь, надо обогнуть гору Хореба, а для этого нужны хорошие проводники. Но оказывается, сейчас это самый безопасный путь для тех, кто направляется в долину Реки Итеру.

Иофар умолк. Обаб и Сишевед тоже молчали. Они хорошо знали Иофара и понимали, что он не расспрашивал их только потому, что хотел вызвать любопытство Моисея. Но Моисей ничего не спрашивал, только, как обычно, ловко крутил в руках свою палку. Иофар покачал головой, поставил кубок перед собой, прищелкнул языком и церемонным тоном заявил:

— Ты должен знать то, что я узнал, мой мальчик. Торговцы говорят, что страна Реки Итеру полнится слухами о заговорах. Говорят, что женщина, которая была Фараоном, не умерла. Одни говорят, что она тайно живет в одном из своих дворцов. Другие говорят, что ее бывший супруг запер ее в гробнице ее отца и что плохо приходится тем, кто был в фаворе у царицы или даже просто служил у нее. Торговцы говорят еще, что жизнь иудейских рабов стала еще невыносимее. Их заставляют производить все больше кирпичей, таскать все более тяжелые тачки и строить все более высокие стены. Они не выдерживают и умирают еще до того, как на них опускается плетка Фараона.

Моисей вскочил на ноги, даже под загаром было видно, как побледнело его лицо. Иофар не обратил внимания на такое проявление неучтивости.

— Я спрашивал торговцев, как это сделал бы ты, мой мальчик. Я спросил их, не слышали ли там имени Моисея. Они ответили, что нет, не слышали. Я спросил их: «Даже иудейские рабы не упоминали этого имени?». Они ответили: «Кто может знать, о чем бормочут рабы? К ним никто не смеет приблизиться».

Моисей отошел, и Иофар крикнул ему вслед:

— Моисей, подумай об этом. Та, кто была твоей матерью, жива и вынуждена жить под бременем той же ненависти, которая изгнала тебя из Египта. Если ты не нужен иудеям, то она, она живет в унижении за то, что сделала тебя сыном Фараона. И у нее одна надежда — увидеть твое лицо прежде, чем она закроет глаза. Я знаю это. Она любит тебя, она дала тебе свое имя. В твоих венах не течет ее кровь, но в твоем сердце живут ее ласки, которыми она осыпала тебя, когда ты был ребенком. И еще я знаю, что человек живет спокойнее и чувствует себя более свободным, после того как простится со своей матерью.

Моисей повернулся прежде, чем замолк голос Иофара, и выкрикнул:

— Никто не смеет говорить мне о том, что я обязан делать!

Он взмахнул своей палкой в сторону горы Хореба:

— Даже эти скалы, эти камни и эта пустая пыль, которую ты принимаешь за своего Бога, Иофар!

И исчез в другом конце двора, который внезапно застыл в молчании.

Сишевед, потрясенный и оскорбленный, вскочил на ноги:

— Он не смеет так говорить!

Иофар спокойным жестом велел ему сесть и улыбнулся с нежностью:

— Он кричит и скрипит, как плохо прилаженная дверь. Он отказывается понять, что валится вся конструкция, на которой он установил свои столбы.

— Он оскорбил Хореба, — настаивал Сишевед.

— Он скорее просит у него помощи, не желая пожертвовать гордыней!

— Меня огорчает то, — сказал расстроенный Обаб, — что он отказывается говорить с нами. Во время всей поездки он не сказал ни слова ни о Сепфоре, ни о Египте. И сейчас он сбежал, как вор.

— Потому что он считает себя вором! — воскликнул Иофар. — Он считает, что он украл то, что он есть. Он сражается с собственной тенью и с собственным сердцем.

Иофар казался веселым и с восхищением рассматривал подарок Моисея. Обаб и Сишевед сидели с мрачными минами. Старый мудрец бросил на них хитрый взгляд и похлопал по ноге своего зятя:

— Успокойся, сын мой, дай времени делать свое дело. Хореб достаточно велик, чтобы ответить на оскорбление, если найдет нужным. Пусть Моисей обижается на него. Стало быть, он знает, что ему не хватает мощи вечности. Долг и стыд кипят в его сердце, словно суп на большом огне. А сейчас к нему прибавилась приправа из гнева. В этом Хореб большой мастер.

Неся своего сына в корзине, Сепфора незаметно вышла со двора Иофара. Танцы и смех перебивались звуками флейты и барабана. Факелы тускло отражались в ткани из Ханаана, которой она обвязала голову. Огонь не горел в шатре Моисея. Сам он неподвижно сидел на подушке. Услышав ее шаги, Моисей встал и пошел к ней навстречу. Лицо его, озаряемое светом луны, было суровым. Сепфора молча смотрела, как он устраивает корзину рядом с собой. В темноте лицо ребенка едва белело маленьким пятнышком.

По-прежнему не говоря ни слова, Сепфора отошла от шатра.

— Куда ты?

— За ветками для огня, — ответила она через плечо.

Когда Сепфора вернулась, Гирсам не спал. Он что-то весело лепетал на своем языке, пока Моисей неуверенной рукой укачивал его.

Сепфора зажгла масляную лампу, потом расстегнула тунику и дала грудь своему сыну. Моисей смотрел на нее, словно только что пробудился от тяжелого сна. Языки пламени осветили грациозную фигуру Сепфоры, ее отливающее медью лицо, склоненное к сыну, широкий лоб, на котором шелковистая ханаанская ткань светились, как диадема.

Тихим голосом, словно боясь испугать сына, Моисей наконец произнес:

— Твой отец сказал мне все, что он хотел мне сказать.

Сепфора кивнула, отняла Гирсама от груди, плотно запахнула тунику и положила ребенка на плечо. Мальчик, словно маленький звереныш, уткнулся носом в ее теплую шею. Тихонько напевая, Сепфора стала его покачивать. Моисей не сводил с них глаз.

— Почему ты не осталась с ним? — спросил он, указывая жестом в сторону двора Иофара, где продолжалось веселье.

Сепфора улыбнулась:

— Потому что ты здесь.

— Значит ли это, что ты наконец согласна стать женой Моисея?

Продолжая улыбаться, она отрицательно покачала головой.

— Нет.

Моисей закрыл глаза, судорожно прижал руки к груди. Сепфоре показалось, что вот сейчас он разразится гневом, но Моисей открыл глаза и уставился на огонь, словно желая сгореть в нем.

Так они сидели долго и терпеливо, ожидая, пока сон одолеет их сына. Один раз Моисей, не вставая с места, подбросил в огонь веток, поворошил его так, что искры взлетели почти до верхушки смоковницы. Наконец Гирсам уснул. Сепфора осторожно положила его в корзину, вернулась к Моисею и, опустившись на колени, тесно прижалась к нему, прильнула горячим ртом к его уху и зашептала:

— Каждую ночь я думаю о тебе, и каждое утро, когда Гирсам просыпается, я шепчу ему на ухо имя его отца.

— Почему же ты упорствуешь? Можно подумать, что между нами война.

Сепфора прикрыла ему рот рукой, прижалась губами к его шее, ее движения стали лихорадочными, она целовала его сквозь тунику. Моисей шептал ее имя, и его шепот звучал как молитва и жалоба. Она обняла его с таким жаром, что они оба пошатнулись, увлекла его в палатку, сняла с него одежды, взяла в руки его член. Моисей попытался оттолкнуть ее.

— Ты уже сделал это со служанкой Мюрти. Сделаешь ты это и со мной?

— Ты знала?

— На рассвете, когда она выбежала из палатки, я была там.

Сепфора отодвинулась, Моисей обхватил ее, снял с нее одежды и, растянувшись на ней всем телом, прижался к ней изголодавшимися руками и ртом.

И задыхаясь Сепфора открыла ему свои благоухающие амброй бедра с таким же жадным нетерпением, с каким во дворе ее отца набросились на праздничный стол.

Они еще не оторвались друг от друга, когда Моисей заговорил:

— Ты и твой отец, вы оба ошибаетесь. Вернуться в Египет Фараона, чтобы увидеть мою мать Хатшепсут? Может быть, и моя настоящая мать еще жива и находится там, среди тысяч рабов? Это ей я должен помочь, а не той, которая украла ее сына. Но моя настоящая мать затеряна среди тысяч рабов, как песчинка в пустыне… И, кроме того, Тутмес будет только рад захватить меня в плен, чтобы еще больше унизить Хатшепсут.

Сепфора молча слушала.

— Эдом, Моаб и Ханаан готовятся к войне с Фараоном. Эта война неизбежна, и они страшатся этой войны. Подумай, Сепфора! Целые народы трепещут перед могуществом Фараона, а ты и твой отец говорите мне: вернись к Тутмесу и попроси его облегчить участь иудеев! Это абсурд.

Сепфора продолжала молчать, прислушиваясь ко сну своего сына. Ее молчание озадачило Моисея. Он подождал еще минуту, потом выпрямился и твердым голосом, в котором слышалось раздражение, сказал:

— Я не смерти своей боюсь, я боюсь того, как Тутмес использует мою смерть. А ты и Гирсам — что вы сделаете с моим мертвым телом? Я не понимаю тебя! Тебе достаточно сказать одно слово, чтобы стать моей женой. Почему ты так упорствуешь? Почему ты не говоришь этого слова?

Сепфора погладила его живот, грудь и ответила тихим, ласковым голосом, который смягчил резкость ее упрека:

— Потому что ты еще не стал человеком, достойным быть моим мужем. Ты еще не стал таким, каким я видела тебя во сне.

Моисей раздраженно вздохнул и откинулся на постель. Сепфора сидела рядом, улыбка блуждала по ее губам, она продолжала ласкать его.

— То, что ты говоришь, вполне разумно. Ты вообще умный человек, — пошутила она, целуя его плечи, лицо, глаза. — И ты считаешь, что все, что не твоя правда, есть безрассудство. Но твой рассудок не дает тебе жить в мире с самим собой.

Моисей попытался оттолкнуть ее, несмотря на растущее в нем желание.

— Если я не в мире с самим собой, так это из-за тебя и Гирсама. Мы совершили грех. У него нет отца. Мы совершили грех в глазах всех в Мадиане!

Сепфора ввела его в себя и спросила:

— Как ты можешь говорить о грехе, когда ты даже не веришь в гнев Хореба и не повинуешься его воле?

Прошла одна луна, и Сепфора объявила Моисею, что он станет отцом во второй раз.

Он принял ее в свои объятия, прижал к себе и прошептал на ухо:

— Мы совершаем грех.

— Того, чего желаю я, желает Хореб. Слушай его!

Моисей повернулся к горе Хореба, словно оценивая врага перед битвой.

Наутро Сишевед примчался, чтобы сообщить, что Моисей сложил свой шатер и пошел со своим стадом, мулом и двумя верблюдами в сторону горы.

Один только Иофар встретил эту новость с улыбкой. На следующий день вернулся с западных пастбищ Обаб. На вопрос Иофара о том, видел ли он Моисея на пути к горе, Обаб ответил:

— Я встретил его на обратном пути. Я проводил его, пока не наступила ночь, я предупредил его о том, что его ждет. Он даже не разжал зубов, но дал мне понять, что мне нечего делать рядом с ним.

— Это хорошо, — одобрил Иофар. — Это хорошо.

— Как ты можешь это говорить? — вспылил Обаб с удивившей Иофара горячностью. — Пастбища на горе скудные, а склоны не одолеть ни овцам, ни верблюдам.

— Он пошел туда не для того, чтобы накормить свое стадо, — возразил Иофар.

— Значит, следовало удержать его. Это безрассудство — позволить ему идти туда.

Иофар жестом отмел его возражения, но Обаб не успокоился:

— Он не знает ни троп, ни источников на этой горе. Он заблудится…

Иофар положил руку на плечо сына и указал ему на легкие облака, клубившиеся вокруг вершины Хореба.

— Успокойся. Хореб позаботится о нем. Он найдет свою дорогу.

Обаб мрачно пожал плечами, уверенность отца его не убедила.

Прошло несколько дней, Моисей не возвращался. Сепфора проводила все время с Гирсамом и ни разу не присоединилась к Иофару, который возносил приношения. Однажды утром Иофар спросил Сефобу, которая принесла ему утреннюю еду:

— Что с Сепфорой? Не больна ли она?

— Если то, что она не разжимает зубов и удерживается от слез из гордости, можно назвать болезнью, то она больна.

— Но отчего же?

— Ох! Отец мой, не притворяйся удивленным! — раздраженно ответила Сефоба. — Моисей ушел, она опять беременна и опять без мужа. Даже служанки начинают беспокоиться о ней. И все из-за ее упрямства.

— Ола! — вскричал Иофар. — Ты помнишь, когда Моисей пришел просить ее руки, это она ему отказала, а не я.

— Ну и ну! Знаю я вас обоих! Если бы ты не поддерживал ее безрассудство, мы бы уже давно гуляли на их свадьбе.

Иофар только что-то пробормотал про себя.

Моисей не возвращался. Проходили дни, ночи, опять дни. Весь двор был охвачен беспокойством и тревогой, все лица были обращены к горе в ожидании взрыва гнева Хореба.

Каждое утро на рассвете Сепфора выходила и смотрела на небо и на кроваво-красные тучи, сгустившиеся вокруг горы, уповая на то, что они не загрохочут и не взорвут воздух. Ее живот увеличивался постепенно, но достаточно быстро, словно в нем росла не только жизнь, которую Моисей оставил ей в залог, но и неумолимое время, которое не останавливаясь текло с момента его ухода.

Однажды к вечеру, когда Сепфора поддерживала Гирсама, делавшего первые шаги, к ней присоединилась радостная Сефоба. Сепфора выпрямилась в надежде услышать добрую весть, но услышала не то, чего так ждала. У Сефобы была совсем другая, но долгожданная радость: она наконец тоже зачала.

— Я так долго ждала этого, — блаженно смеялась Сефоба. — И поверь, я не сидела сложа руки.

Сефоба подхватила Гирсама на руки и покрыла его поцелуями.

— Признаюсь, я все время боялась оказаться бесплодной, как жена Авраама!

Сефоба ликовала, но у Сепфоры не было сил разделить радость сестры. Разочарование было слишком велико. Она ухватилась за плечи Сефобы, словно утопленница, и разрыдалась.

Когда наутро она вышла посмотреть на вершину горы, Обаб уже ждал ее.

— Небо еще никогда не было таким ясным, как после ухода Моисея, — заметил он в полной растерянности.

Они постояли некоторое время молча, потом Обаб прошептал:

— Где же он может быть?

Он указал на гору и с тонкой улыбкой, какой он улыбался в детстве, когда они вместе играли и вместе работали, сказал:

— Ты следи за вершиной, а я буду следить за склонами, может быть, нам повезет, и мы увидим дым от его костра.

— Он не будет разводить огонь, — ответила Сепфора в отчаянии. — Даже перед своим шатром он никогда сам не разводил огонь.

Обаб взглянул на нее с укором, словно не терпел ни малейшей критики в отношении Моисея со стороны Сепфоры. Она повернулась к нему и добавила дрожащими губами:

— Ему даже нечем развести огонь, я в этом уверена.

Обаб обнял ее за плечи:

— На горе есть разрывы, откуда выбивается огонь. Достаточно бросить туда несколько веток, чтобы согреться холодными ночами.

На следующее утро Обаб опять стоял рядом с Сеп-форой. Внимательно рассматривая склоны, с которых медленно уходила ночь, он спросил Сепфору, почему бы ей не помочь отцу во время утренних приношений Хоребу? Сепфора молча сжала его пальцы в знак согласия. Старый мудрец не скрывал своей радости, когда она присоединилась к нему, хотя ему приходилось прятать от дочери свое беспокойство. Слишком долго находился Моисей на горе.

Прошла весна. Началось еще нежаркое лето. Гора Хореба не разу не рокотала, вершина оставалась открытой и спокойной. Урожай ячменя был обильным, как никогда раньше. Никакие болезни не поражали скот, и караваны, которые теперь часто проходили по дороге в Эфу, возвращались с большими прибылями от продажи ладана в Египте. Купцы не считая покупали все, что кузнецы могли им предложить.

Никто в Мадиане не помнил, чтобы небо было таким лучезарным, как в течение этих лун. Однако над двором Иофара словно нависло невидимое тягостное облако: лица его обителей были омрачены печалью, редко слышался смех, праздники были запрещены.

Заметив, что старшие служанки начали ткать траурные одежды, Иофар разразился страшным гневом, потребовал немедленно распустить уже сотканные ткани и сжечь все нити. Но он не мог бороться с грустными мыслями и тяжким молчанием. Кто, будучи в здравом уме, мог поверить в то, что Моисей еще жив?

Однажды на рассвете Сепфора спросила Обаба, смог бы он найти на горе следы Моисея?

Обаб долго колебался, глядя на отяжелевший живот Сепфоры.

— Еще недавно это было бы не так сложно. Но сейчас? Кто может знать, как далеко он поднялся? Он может быть с другой стороны склона, где нет источников.

— Может быть, он ранен и ждет, что мы придем ему на помощь? Я думаю об этом дни и ночи.

Обаб долго смотрел на гору, словно на дикого зверя, преграждавшего ему путь. Он знал то, что не осмеливалась сказать его сестра из Куша. Если Моисей умер от голода или если с ним случилось несчастье, то следовало как можно быстрее найти его тело, пока его не сожрали дикие звери.

— Да, пора узнать.

Он вернулся через семь дней, и его рассказ вызвал горе и скорбь.

На западной оконечности горы он нашел половину животных из стада Моисея, которые бродили в одиночестве. Пройдя еще пятьсот локтей, Обаб обнаружил останки остальных животных, ставших добычей зверей и хищных птиц.

— Животные, очевидно, разбрелись и заблудились, потому что некому было их удержать и успокоить, — объяснил Обаб. — Я продолжал карабкаться выше и выше, голос у меня сорвался от крика. В сумерках на середине горы, там, где склоны покрыты лишь пылью и колючим кустарником, я нашел палатку. От нее остались только две сломанные стойки и изорванный холст.

Обаб не мог продолжать свой путь, не рискуя собственной жизнью.

— Ты видел его мула или верблюда?

— Нет.

Поняв мысль своего отца, он торопливо добавил:

— Там наверху нет ничего, отец мой. Там нет ни травы, ни даже самого тоненького ручейка.

Иофар тяжело взглянул на него:

— Ты ошибаешься, сын мой. Там Хореб.

Мудрец и советник царей Мадиана больше не отходил от алтаря Хореба. С помощью Сепфоры он скрупулезно выполнял все ритуалы, приносил самые богатые жертвы. Он принес в жертву десять самых крупных овец из своего стада и молодого теленка. Обаб, видя, как его отец расточал свои богатства за человека, который не был ни его сыном, ни братом, ни даже мужем его дочери, ни разу не выразил какого-либо недовольства. Сишевед сам привел к Иофару овец из своего стада и попросил принести их в жертву от своего имени.

Вскоре весь двор и окружающие пастбища покрылись черным, жирным и зловонным дымом, исходившим от сожженных животных. Люди ходили, затыкая нос и рот, но никто не протестовал и не жаловался. Наступил день, когда Сепфора почувствовала первые боли, и ей приготовили белье и ложе из кирпичей. Роды прошли гораздо быстрее, чем в первый раз. Едва на горизонте появился первый луч солнца, как раздался крик новорожденного. Сефоба, живот которой уже заметно округлился, объявила всему двору о рождении мальчика. Но прежде чем повитухи успели перерезать пуповину и положить младенца на грудь Сепфоры, раздался громкий неистовый крик, от которого вздрогнули все акушерки. Сепфора, ослабевшая от перенесенных усилий и боли, стеная, приподнялась со своего ложа. Сефоба распахнула дверь, и одна из служанок закричала:

— Он вернулся! Он вернулся!

Сепфора без сил откинулась на спину, крепко прижимая к себе новорожденного. Порыв холодного воздуха остудил капельки пота на ее теле. Обаб, Сишевед и все молодые пастухи кричали в один голос:

— Моисей вернулся! Он жив! Он здесь! Моисей жив!

— Твой отец пришел вместе с тобой, — прошептала Сепфора своему новорожденному сыну.

Обаб, радостно смеясь, рассказывал:

— Его принес мул! Мул сам нашел дорогу, Моисей лежал на спине мула. Мул почти в таком же состоянии, дрожит от жара и от жажды.

— Он дышит, но глаза у него закрыты, — вскричал Сишевед. — Непонятно, как он еще жив? Когда он пил в последний раз?

Сефоба плакала горькими слезами:

— Его почти не узнать. Туника вся в лохмотьях, о, Сепфора, можно подумать, что он сделан из пыли! Но он жив!

Глаза Иофара блестели от слез, борода дрожала. Он слушал то одних, то других и повторял:

— Хореб вернул его нам. Я вам говорил!

Сепфора, еще не оправившаяся от болей, пыталась пойти в комнату, где уложили Моисея, но старая служанка удержала ее.

— Он здесь, и он жив. Я сейчас займусь им. А твое место сейчас здесь, — приказала она, положив рядом с ней новорожденного, завернутого в чистые пеленки. — Доверься мне, улыбнись и поспи. Завтра ты увидишь своего Моисея.

Но едва занялся день, как Сепфора с ребенком на руках уже стояла у ложа Моисея, кусая губы, чтобы не расплакаться. Моисей выглядел таким исхудавшим, что кости на висках, казалось, вот-вот прорвут его тонкую кожу. Вся грудь его была в глубоких ссадинах и кровоточащих ранах, губы потрескались, борода и волосы местами обгорели. Темные корки покрывали его руки, кровь сочилась из его ног, оставляя темные пятна на повязках, окутавших его тело. У Сепфоры перехватило горло, дыхание стало прерывистым и свистящим.

Сепфора опустилась на колени и положила руки на его горячий лоб. Моисей вздрогнул. Ей показалось, что он пытался открыть глаза, но только показалось.

— Его раны не так опасны, как кажутся, — сказала старая служанка. — Они неглубокие и заживут очень быстро. Меня больше беспокоит жар, который сжигает его нутро, но он пьет слишком маленькими глотками, которые быстро испаряются.

Не раздумывая, Сепфора бросилась за одеялами, разделась донага, вытянулась вдоль тела Моисея и потребовала, чтобы ей дали новорожденного сына Старая служанка запротестовала, но Сепфора была непреклонна:

— Приготовь бульон из мяса и трав, процеди через сито и охлади.

— Но ты убьешь его! Мужчина не должен прикасаться к роженице!

— Я не убью его. Мое тепло и тепло его новорожденного сына вытянут жар.

Старая служанка продолжала сопротивляться, но Сепфора приказала:

— Делай, что тебе говорят!

Через минуту старая служанка вернулась вместе с Иофаром и Сефобой, громко призывая в свидетели совершающегося богохульства всех обитателей двора, собравшихся перед порогом.

Иофар знаком приказал ей замолчать, Обаб закрыл дверь, и оба в оцепенении смотрели на покрытых кучей одеял Моисея, Сепфору и их новорожденного сына. Из груди Иофара вырвался слабый стон, морщинистые веки опустились на его уставшие глаза.

— Выполняй приказания Сепфоры, — сказал он служанке, которая, бурча под нос, вышла из комнаты, пока Сефоба смачивала в кувшине с холодной водой чистую простыню, которую Сепфора прикладывала к потрескавшимся губам Моисея. Капли воды проникли ему в горло, и Моисей с тихим стоном сглотнул несколько капель. Младенец проснулся, с криком требуя молока. Сефоба хотела взять его на руки, но Сепфора удержала ее:

— Оставь его. Я сама.

— Будем надеяться, что моя дочь из Куша вернет жизнь своему супругу после того, как она дала жизнь его сыну! — засмеялся Иофар.

Четыре дня и три ночи метавшийся в бреду Моисей, боролся со сжигавшим его огнем, пока наконец жизнь не вернулась к нему. Сепфора не отходя от него, кормила младенца, утоляла его жажду и огонь своих воспоминаний.

На вторую ночь задремавшая Сепфора проснулась от боли в руке, которую Моисей, лежа с открытыми глазами, сжимал изо всех сил. В скупом свете масляной лампы Сепфора, продолжая свободной рукой покачивать младенца, пыталась понять, действительно ли сознание вернулось к Моисею.

— Они не поверят мне! Они даже не будут слушать меня! Они скажут: «Как смеешь ты произносить имя Яхве?»

Он так сильно притянул к себе руку Сепфоры, что та, не удержавшись, упала на Моисея.

Дверь тихонько заскрипела, Сепфора узнала силуэт Обаба.

— Он проснулся! Он говорит! — шепнул ее брат, упав рядом с ними на колени.

— Моисей! Моисей…

Но Моисей, выпустив руку Сепфоры, вновь погрузился в горячечный сон. Обаб видел, как она, морщась от боли, растирала руку.

— Ему лучше! — улыбнулся Обаб.

Сепфора улыбнулась ему в ответ и провела рукой по лбу тяжело дышавшего Моисея.

— Завтра ему будет лучше.

Младенец захныкал. Сепфора придвинула к себе его колыбель, Обаб вышел из комнаты и лег на свою постель, расстеленную у порога.

Сепфора была права. На следующий день Моисею стало лучше, и ночью он окончательно пришел в себя. С воспаленными глазами, пребывая в состоянии полустраха-полуоблегчения, он с трудом разглядел склонившуюся над ним Сепфору.

— Сепфора?

— Да! Да, Моисей, это я.

Он дотронулся до ее руки и прижался к ней сухими губами.

— Я вернулся?!

Сепфора улыбнулась сквозь слезы:

— Твой мул принес на спине то, что оставалось от тебя.

— А!

Моисей содрогнулся:

— Он говорил со мной. Он позвал меня. Он позвал меня к Себе!

Сепфоре не нужно было спрашивать, о ком он говорил.

— Я должен рассказать тебе. Он выбил пламя из скалы и позвал меня: «Моисей! Моисей!»

Моисей зашевелился, губы и руки его затряслись. Сепфора приложила палец к губам Моисея:

— Потом. Ты все расскажешь мне завтра. Тебе еще надо отдыхать, есть и пить, чтобы набраться сил.

И, словно пытаясь призвать его к терпению, Сепфора протянула ему их новорожденного сына.

— Он родился, когда твой мул вошел во двор.

Моисей, поколебавшись, взял ребенка на руки.

— Я сам дам ему имя. Я назову его Элиазар, «Бог моя опора».

Сепфора засмеялась, опьяняющее чувство облегчения охватило все ее тело. Она обняла Моисея и сына Элиазара и услышала шепот Моисея:

— Ты была права. Я должен вернуться в Египет.

Следующий день во дворе Иофара не был похож ни на один другой день.

Сепфора наконец покинула ложе Моисея, которому поменяли циновки, одели в чистую тунику, побрили, надушили, и солнце еще не дошло до зенита, как весь двор собрался вокруг Моисея, чтобы послушать его рассказ.

Иофар сидел на подушках рядом с Моисеем, Обаб, Сишевед и Сефоба устроились рядом с отцом. Держа на коленях Гирсама, Сефоба держала за руку Сепфору, которая укачивала Элиазара. Остальные — пастухи, служанки, молодые и старые, столпились у дверей такой тесной толпой, что солнце едва проникало в комнату. Голос Моисея был еще слаб и иной раз опускался до шепота.

— Пламя вспыхнуло в двадцати шагах от меня. Это был настоящий огонь. Я не видел огня с того вечера, когда Сепфора разожгла его перед моей палаткой под смоковницей! К этому времени у меня уже не было ни огня, ни стада, ни молока, ни фиников. Ничего, кроме сандалий. И вот я увидел огонь. Я был так голоден, что при виде огня я не думал ни о чем, кроме еды. Но тут я заметил, что пламя охватило терновый куст, но не сжигало его. Я сказал себе: «Возможно ли это?» Потом я подумал, что я теряю разум, и приблизился к кусту. Терновый куст горел настоящим пламенем, но не сгорал. Пламя с легким шумом вырывалось из земли, оно было голубым и прозрачным.

Моисей прервал свой рассказ, глаза его закрылись. Вокруг не раздавалось ни одного звука, кроме дыхания самого Моисея. Он открыл глаза, провел пальцем по все еще сухим губам. Взгляд его остановился на Сепфоре, которая сидела не шевелясь. Иофар одобрительно кивнул головой, и Моисей продолжил свой рассказ:

— Пламя пылало, и тут я услышал голос, который воззвал: «Моисей! Моисей! Вот Я! Не подходи ближе! Сними сандалии с ног своих, ибо место, где ты стоишь, есть земля священная! Я Бог твоего отца, Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова!»

Моисей опять замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое, словно ожидая, что произнесенные слова могли вызвать смех или крик. Но только подрагивала борода Иофара, и слышалось, как он ударяет себя ладонью по бедру. Затем из-за двери послышался нетерпеливый женский голос:

— Ну и что же ты сделал?

— Я закрыл глаза, — ответил Моисей, — ибо пламя не сжигало куст, но обжигало мои глаза.

— Не перебивайте его! — прогремел голос Иофара. — Дайте ему рассказывать. Тот, кто произнесет хоть слово, будет изгнан.

Присутствующие взглянули на Иофара с упреком. Но Моисей выглядел еще таким слабым, и если его рассказу предстояло быть таким же долгим, как его отсутствие, то ему следовало беречь силы, — больше его никто не прерывал.

Он описал гнев, звучавший в голосе, который говорил:

— Я видел плетку на спинах Моего народа в Египте. Я слышал вопли, раздающиеся от ударов надсмотрщиков! Я сошел, чтобы освободить Мой народ! Ступай, Моисей! Я посылаю тебя к Фараону. Выведи Мой народ из страны Фараона. Выведи сынов Израиля из Египта. Я освобожу их от ига египтян и поведу в страну хорошую и пространную, где течет молоко и мед! Ступай, Я посылаю тебя к Фараону.

На что Моисей, устрашенный, отвечал:

— Я пойду к рабам иудейским, и я им скажу: «Бог отцов ваших прислал меня к вам». Они спросят меня: «Какое ему имя?» — Что я скажу им?

— Ehye asher ehyeh, Я есмь Сущий, — отвечал голос.

— Но они не поверят мне! Они не послушают меня! Они скажут: «Как смеешь ты произносить имя Яхве?»

— Но именно это ты скажешь сынам Израилевым, — ответил Голос.

Моисей еще пытался отказаться, говорил, что он несловесен, что плохо знает язык сынов Авраама и что есть более мудрые и ученые иудеи, которые могут выполнить такую важную и такую трудную миссию.

— Почему я? Почему я? — стонал Моисей, как всякий раз, когда Сепфора говорила ему: «Ты должен вернуться в Египет. Я знаю это с тех пор, как я видела тебя во сне!»

И тогда голос разгневался:

— Кто дал уста человеку? Кто делает его немым, зрячим или слепым? Не я ли, Яхве? Ступай, Я буду устами твоими и научу тебя тому, чего ты не знаешь!

И Яхве долго объяснял Моисею, что с ним будет, когда он вернется к Фараону Тутмесу.

— Я знаю царя Египта, — сказал голос Яхве. — Я знаю его жестокое сердце. Он не отпустит вас, пока Я не заставлю его! И Я поражу Египет чудесами Своими!

— Я был в ужасе, слушая эти слова, — рассказывал Моисей. — Я скрипел зубами, я молил, говорил, что они не поверят мне и не послушают меня. И тогда голос сказал: «Брось жезл, который ты держишь в своей руке!» И я бросил его вот так.

И Моисей, взяв в руки жезл, с которым он не расставался и которым он некогда переломил голову сына Уссенека, бросил его на землю к ногам служанок.

И тут все бросились врассыпную, потому что жезл превратился в змею. В черную змею длиной в человеческий рост. Змея подняла голову, сверкнула узкими зрачками и зашипела, заглушая несущиеся со всех сторон вопли. Все вскочили на ноги, Сепфора, Сефоба, Обаб и Сишевед прижимали к себе кричащих детей. Один только Иофар не двинулся с места и хохотал с раскрытым ртом и трясущейся от удовольствия бородой. Змея же, перепуганная всеобщим возбуждением, скрутилась, словно кнут, готовая к атаке или к бегству.

Моисей закричал изо всех сил:

— Не дайте ей ускользнуть! Не дайте ей ускользнуть, я должен схватить ее за хвост!

Но он был слишком слаб, чтобы подняться и дотянуться до змеи. И тогда Сишевед метнул в нее подушку, заставив ее со зловещим шуршанием чешуи скрутиться еще больше, так что Моисей сумел дотянуться до нее. Раздался всеобщий потрясенный крик, за которым последовало молчание.

В руке Моисей вновь держал свой жезл. Еще раздавались восклицания, крики недоумения, когда Моисей, вздохнув, положил свой волшебный жезл рядом с собой, но люди не смели вернуться на свои места, пока Моисей не поднял вверх правую руку. Потом резким жестом он ударил себя в грудь:

— А еще Яхве велел мне положить руку к себе на грудь, и она вошла в мое тело, и когда я вынул ее, она была белая от проказы. Потом Он сказал: «Положи ее обратно себе на грудь». Я положил, и когда я свою руку, то на ней не было проказы, и она была такая, как теперь. Этого я не могу вам показать, но это правда.

Стояла полная тишина, нарушаемая лишь постукиванием пальцев Иофара. Потом он схватил Сепфору за руку, заставляя ее сесть, и приказал:

— Садитесь все. Пусть Моисей продолжит свой рассказ.

Моисей рассказал, как он продолжал отказываться и тогда гнев Яхве огнем охватил его руку, воспламенил бороду и, бросив его на камни, раскатился громом:

— Делай то, что Я повелеваю! Бери свой жезл и ступай в Египет. Ты не будешь один. Твой брат Аарон Левит выйдет тебе навстречу. Я знаю, что он может говорить! Я буду его устами, он будет говорить вместо тебя, и ты будешь ему вместо Бога!

И, вздохнув, Моисей покачал головой:

— Я не знаю, как мой мул принес меня сюда. Я ничего не знаю о своем брате Аароне. Мне стыдно оттого, что я хотел нарушить волю Яхве, но это было сильнее меня. Вы знали, что Хореб там, наверху, но как я мог знать это?

Он взял свой жезл, вокруг раздались вопли ужаса. но Моисей улыбнулся полуулыбкой, смягчившей его усталое лицо, положил жезл между ног и обратился к Сепфоре и Иофару:

— Готовьте детей в дорогу, мы отправляемся в Египет.

Дворе царила суматоха. Одни выбирали животных, которые могли обеспечить Сепфоре и Моисею мясо и молоко и которых можно будет продать. Кроме того, небольшое стадо позволит путникам выглядеть простыми пастухами при встрече с солдатами Фараона по дороге в Египет. Другие запрягали мулов и верблюдов, грузили на них мешки с семенами, финиками, кувшины с оливковым маслом, простыни, большие фляги с водой, полотно и стойки для шатров.

Моисей был охвачен таким нетерпением, что у Обаба и Сишеведа оставалось только два дня для плетения тростниковых корзин, которые прикреплялись к спинам верблюдов. Обложенные подушками и покрытые толстым балдахином, они послужат достаточным укрытием от солнца и удобным сиденьем для долгого путешествия. Обаб настаивал на том, чтобы ехать с ними.

— Моисей еще слаб. Он не знает дороги. Что с вами будет, если вам встретятся разбойники?

— Твое место здесь, — отвечала Сепфора. — Наш отец нуждается в тебе больше, чем я. Кто поведет стада в Эдом и Моав, если тебя не будет? Оставайся с ним, поддерживай его и найди себе хорошую жену.

— Сишевед заменит меня здесь. И Иофар будет рад, зная, что я с вами!

Сепфора отказалась мягко, но не допуская возражений:

— Нас ничто не страшит, Обаб. Бог Моисея защитит его. Неужели ты думаешь, что Он посылает его к Фараону, чтобы погубить в пути?

Все еще возражая, Обаб покорился воле сестры. Дорога в Египет была менее опасной с тех пор, как по ней регулярно ходили караваны аккадских купцов. Но он все-таки нашел четырех хороших проводников среди тех пастухов, которые сопровождали Моисея прошлой зимой. Мюрти и еще несколько служанок пришли к Сепфоре, умоляя взять их с собой.

— Моисей скоро станет царем, и тебе будут нужны служанки, — говорили они, целуя ей руки.

— Спросите моего отца Иофара. Пусть он решит, — засмеялась Сепфора.

Иофар соглашался на все, даже не выслушивая никаких объяснений. У него были более серьезные заботы, чем вопрос о том, последуют ли служанки за Сепфорой. Впервые за всю его долгую жизнь у Иофара не хватало слов для того, чтобы выразить ту радость, которая охватила его после того, как Моисей еще раз, ему одному, повторил каждое слово, произнесенное Голосом. Выслушав их со всей своей мудростью, Иофар обнимал Моисея в экстазе, от которого сотрясалось все его старое тело.

— Он возвращается к нам! Предвечный не забыл наш Завет! Он более не гневается на нас! Яхве простер Свою руку над сынами Авраама!

Однако вскоре радость перешла в печаль. Накануне отъезда он осознал, что Сепфоры больше не будет рядом с ним. Она больше не будет приносить ему утреннюю еду, не будет стоять рядом с ним во время приношений, не будет вести с ним долгие ученые беседы. Весь день перед отъездом Иофар не отходил от дочери ни на шаг, пока она занималась последними приготовлениями. Он смотрел на нее так, словно хотел навеки запечатлеть лицо Сепфоры в своей памяти. Губы его замерли в улыбке, хотя борода подрагивала, а глаза подозрительно блестели. Время от времени Иофар касался рукой то ее плеча, то головы. Сепфора ловила пальцы отца и целовала их с бесконечной нежностью:

— Мы увидимся, отец. Мы увидимся, я это знаю. Твои дни еще долго будут течь безмятежно.

Детский смех Иофара разносился по двору.

— Да услышит тебя Яхве, да услышит тебя Предвечный, — вскрикивал он, ликуя оттого, что его уста произносили эти слова.

На рассвете, когда Сепфора кормила Элиазара, две руки легли ей ее глаза. Сепфора тут же узнала знакомый аромат благовоний:

— Сефоба!

Сефоба присела рядом. Она покрыла младенца и Сепфору красивым покрывалом, сотканным из разноцветных полос с тонко подобранным узором.

— О, какая красота, — воскликнула Сепфора и отстранила Элиазара от груди, чтобы потрогать ткань.

Ребенок закричал, Сефоба подхватила его и прижала к своей мокрой от слез щеке. Удивленный Элиазар замолчал. Сепфора расстелила ткань и обнаружила рисунок, который переливался на темном фоне под лучами утреннего солнца:

— Древо жизни!

— Ты помнишь ту ткань, которую Реба подарил Орме? — спросила Сефоба, баюкая Элиазара. — Ту самую, которую она разорвала наутро после появления Моисея…

Сепфора кивнула, поглаживая кончиками пальцев пурпурно-золотистых птиц, желтые цветы, бабочек цвета индиго, качавшихся на тонких ветках.

— Я сохранила ее для тебя, — волнуясь, прошептала Сефоба. — Я всегда знала, что моя сестра из Куша когда-нибудь покинет меня.

Сепфора и Сефоба долго сидели обнявшись, прижимая к себе Гирсама и Элиазара, прислушиваясь к шуму каравана, готового отправиться в путь.

Когда наконец Моисей и Сепфора с детьми уселись в корзины и караван был готов к отъезду, все обитатели двора высыпали наружу, заиграли флейты, забили барабаны, раздались песни и крики. Караван быстро удалялся по пыльной дороге. Последними исчезли из виду покачивавшиеся на спинах верблюдов корзины, балдахины которых развевал налетевший с моря легкий бриз, принесший в Мадианское царство давно забытый покой.

Это случилось через четыре дня пути. Верблюды были разгружены, пастухи ставили шатры. Как и на каждой стоянке, Моисей удалился от каравана, чтобы по совету Иофара воздвигнуть из камней жертвенник Яхве. Солнце уже садилось, когда Сепфора увидела возвращавшегося Моисея. В его поступи было что-то странное. Сепфора выпрямилась, чтобы лучше разглядеть его в длинных тенях и ослепляющем свете.

— Моисей, — закричала Сепфора, и в эту минуту Моисей, словно споткнувшись, опустился на одно колено и не упал только опершись на свой жезл. Сепфора бегом бросилась к Моисею, с трудом встававшему на ноги, и успела подхватить вновь покачнувшегося Моисея.

— Что с тобой? Что случилось?

В ответ она услышала только глухое прерывистое дыхание Моисея. Он был бледен, глаза его были закрыты, губы сжаты, и на мгновение ей показалось, что она видит Моисея таким, каким он вернулся с горы. Молодые пастухи бросились на помощь, и вместе они уложили Моисея. Сепфора положила его голову себе на колени, потребовала воды и простыней, чтобы освежить Моисея.

Моисей очнулся и, увидев наклонившую над ним Сепфору, прошептал с нехорошей улыбкой:

— Яхве отнимает у меня дыхание. У меня вся грудь в огне.

Он застонал, прижав руки к груди, словно пытаясь вырвать полыхающие легкие. Сепфора одним движением разорвала ворот его туники и с трудом удержалась от крика. Зажившие раны, от которые оставались лишь светлые, едва видимые шрамы вновь раскрылись и запылали пунцовым цветом.

— Неужели я опять совершил грех? Но какой? — прохрипел Моисей.

Трепетавшая от страха Сепфора, не зная, что ответить, погладила Моисея по лицу:

— Нет, нет, ты ничего не совершил. Я перевяжу твои раны.

Она велела принести масло и мази, которые старая служанка в последнюю минуту положила в кожаный мешок. Моисей нашел ее руку, сжал ее и, собрав все силы, спросил:

— Как идти в Египет, если Яхве отнимает мою жизнь?

Гнев и страх пронзили Сепфору:

— Нет, этого не может быть. Яхве вернулся, чтобы восстановить добро и справедливость, Он не позволит тебе умереть.

Моисей лежал с открытым ртом, словно задыхающееся животное. Но тут дыхание восстановилось и на лице его появилось что-то вроде улыбки.

— Яхве может все, что Он хочет, — выдохнул он хриплым голосом.

— Нет, я знаю, Он хочет, чтобы ты добрался живым до Фараона. Зачем Ему сейчас смерть Моисея?

Она хотела упасть на колени и молить Бога за Моисея, но тут вспомнила то, что она сама сказала Обабу: «Предвечный хранит его. Ты думаешь, он посылает его к Фараону, чтобы Моисей погиб в пути?».

— Еще ничего не сделано. Ты должен жить, я это знаю.

Но почему же в Яхве остался гнев Хореба? Она должна подумать, она не должна слабеть перед его болью и его ранами. Что они сделали? Он или она?

О, если бы мой отец Иофар был здесь!

Моисей вздрогнул и еле слышным голосом, словно в бреду, прошептал:

— Яхве наказывает несправедливость. Он напомнил о Своем Завете.

— Завет, — вскричала Сепфора, и слезы радости смешались со слезами отчаяния. — Вспомни, Моисей, что сказал Предвечный: «Это будет знаком Моего Завета между тобой и Мной».

Но у Моисея не было сил ни выслушать, ни понять. Сепфора выбежала из палатки и крикнула оторопевшим служанкам:

— Элиазар! Принесите моего сына Элиазара! И нож, самый острый нож, какой только есть.

Задыхающийся Моисей приподнял веки и увидел, как Сепфора, держа в руках сына, отдавала приказания:

— Налейте в эту чашу мятное масло и розмарин! Мюрти, найди плоский камень, принеси кипящую воду — я видела там, в очаге — брось в нее нож. Принесите простыни, много простыней.

Продолжая говорить, она распеленала ребенка. Крики Элиазара встревожили Моисея еще больше, чем собственная боль:

— Что ты делаешь? Что ты делаешь?

Пока служанки крутились вокруг нее, Сепфора положила маленькое голое тельце Элиазара на камень рядом с Моисеем.

— Что ты делаешь? — продолжал спрашивать Моисей.

Сепфора показала ему кремневое лезвие и нежно щипнула малюсенький член сына:

— Твой Бог сказал Аврааму: «Ваша крайняя плоть будет обрезана в знак Завета между Мной и вами. Да будет каждый ребенок обрезан на восьмой день. Мой Завет пройдет через вашу плоть, вечный Завет между Мной и вами». Сегодня твоему сыну восемь дней. Предвечный позвал тебя, чтобы возродить Завет между Ним и твоим народом. Как же ты можешь это сделать, если твой сын не несет на себе знака Его воли?

Твердой и уверенной рукой, словно она делала это всю свою жизнь, Сепфора смочила кремневое лезвие в масле с ароматными травами и опустила нож на крайнюю плоть своего сына. Крик Элиазара оказался не громче обычного.

Сепфора подняла сына и, держа его над Моисеем, произнесла:

— Господь наш Яхве, Бог Авраама, Бог Исаака и Иакова, Бог Моисея! О! Господь Яхве, слушай крик Элиазара. Твой Завет проник в его плоть, Вечный Завет. Смотри, Господь Яхве, второй сын Моисея обрезан по Твоему закону. Я есть я, но прими моего сына, сына Моисея, в лоно Твоего народа. Господь Яхве, да смоет кровь Элиазара и его крайняя плоть грех отца его, Моисея. Он нужен Тебе, и он нужен мне. Я жена его по крови Элиазара. Слушай меня, господь Яхве, я Твоя служанка Сепфора, и под моей черной кожей я есть Твой народ.

Она замолчала, вокруг стояла тишина, они поняли, что Элиазар больше не кричал.

И тут, словно яростный порыв ветра, раздался вздох Моисея, словно жизнь всей своей силой влилась в его грудь.

Сепфора поднесла Элиазара к лицу Моисея, который глубоко дышал с закрытыми глазами. Она прижала лицо Элиазара к лицу его отца, и они задышали вместе. Ребенок закричал, потом еще раз. Сепфора улыбнулась. Служанка Мюрти и другая молодая служанка засмеялись. Сепфора протянула им Элиазара:

— Быстрей, — сказала она.

Пальцы и ладони Сепфоры были красны от крови Элиазара. Она подняла тунику Моисея, взяла в руки его член, как только что держала член своего сына. Нежными движениями она смазала член Моисея кровью сына. Моисей выпрямился, грудь высоко поднялась, и, прежде чем он смог задать вопрос, Сепфора, продолжая ласкать его кровью сына, прошептала:

— Нашей свадьбы тоже еще не было. Но я обещала тебе, что сегодняшний день будет днем нашей свадьбы. Да увидит нас Предвечный и да благословит нас, мой любимый супруг. Ты тот, кого я желаю, и кого я выбрала. Ты супруг из моего сна, тот, кто спас меня, тот, кого я всегда желала, тот, кого я ждала, еще не зная твоего лица. О, Моисей, ты стал тем, кем ты должен быть, и эта ночь будет ночью нашей свадьбы. Я, Сепфора, Кушитка, чужая для любого народа, я становлюсь твоей женой крови. Между нами нет греха, у Гирсама и Элиазара есть отец и мать. Я твоя жена крови, мой любимый супруг.

Моисей улыбнулся, с трудом протягивая к ней руки. И Сепфора растворилась в его объятиях, целовала его израненную грудь, прижималась губами к его губам, и их дыхание смешалось в одно.

Наступила ночь и, при слабом свете фитиля Сепфора увидела, что раны Моисея исчезли так же внезапно, как появились. Она с жадностью гладила и целовала его грудь, но он не просыпался и не издавал ни малейшего звука. Сепфора засмеялась и, обессиленная, уснула рядом с ним.

Среди ночи Моисей пробудил ее своими ласками. Это был прежний Моисей, охваченный желанием, шептавший хриплым от страсти голосом:

— О, моя супруга! Моя жена крови, ты дала мне жизнь! Пробудись, это ночь нашей свадьбы.

Он покрывал поцелуями ее грудь, живот, бедра:

— Ты мой сад, моя мирра и мой мед, моя капля ночи и моя черная голубка. О, Сепфора, ты моя любовь и ты слова, которые спасли меня.

До самого рассвета не кончалась их свадьба.