История Византийских императоров. От Исаака I Комнина до Алексея V Дуки Марцуфла

Глава I. Слабость царской власти и торжество «византийского папизма»

52-летний Константин X Дука, взошедший на царский престол, ранее украшенный блистательными фигурами настоящих императоров, являл собой образ жалкого подобия своих великих предшественников. Тонкий эстет, обаятельный в общении, он совершенно не обладал волей и самостоятельным мышлением. Несколько слов о его семье: род Дуков отличался знатностью, хотя предположения о его происхождении от св. Константина Великого лишены всякой исторической основы. Тем не менее многие знатные военачальники, прославившие византийское оружие, носили фамилию Дуки и имели, по-видимому, отношение к новой царственной династии. Но это — лишь предположения, а достоверно известно только, что сам Константин X родился в Пафлагонии, в первый раз был женат на дочери Константина Далассина, несостоявшегося избранника императрицы Зои. А после смерти жены, уже в зрелом возрасте, сочетался браком с Евдокией Макремволитессой, племянницей патриарха Михаила Керуллария[23].

Лишенный каких-либо замечательных свойств характера, он никогда не смог бы взойти на императорский престол без упорной поддержки клерикальной партии во главе с Керулларием, Лихудом и Пселлом, и их энергия в итоге была вознаграждена сполна. Дука легко расстался со всеми приобретениями Исаака I Комнина и быстро отказался от какого-либо участия василевса в управлении Церковью. Первый же хрисовул царя, изданный тотчас после воцарения, означал резкое умаление царского сана. Император рассмотрел в своем документе рядовой, казалось бы, вопрос о церковной иерархии. Но попутно затронул очень важную тему — о традиционном полномочии царя менять границы епархий и даровать епископам высшие церковные титулы. До сих пор никто из Византийских императоров, памятуя о старых прерогативах Римских царей, даже не озадачивался таким вопросом, полагая данные полномочия своим священным правом. Теперь же Константин X Дука признал такую практику неблагочестивой и неканоничной.

«Какую имеет власть царь или даруемое им звание политического характера переиначивать архиерейские кафедры, которые установил Бог через святых и всехвальных Апостолов и богоносных Отцов? — писал он. — Ибо если царь стоит со страхом и трепетом — ведь и царь человек — в то время, когда иерей сидит, то каким образом стоящий сидящему может даровать высший трон? И это можно сказать не только о митрополитах и архиепископах, но и бедном священнике, запрягающем волов и пасущем стадо. Наконец, в Церкви, где есть святейший и вселенский патриарх, на Соборах, на заседаниях, на судах, на кафедрах и прочее каждый будет иметь тот трон, который дала ему Святая Премудрость, которая есть Слово Бога и Господа. И кому Она дала трон, у того кто может отнять или кто может лишить его? А в царском дворце каждый будет иметь честь, определенную ему синклитом»[24].

Благодаря политике отказа от всех полномочий императора в церковной сфере и приданию статусу Константинопольского архиерея высшего значения, царь и патриарх совершенно сравнялись между собой — даже во внешних формах деятельности. Сохранился любопытный документ, свидетельствующий о появлении при Константине Дуке практики раздачи Константинопольским патриархом фимиама в годовщину оглашения. Столичный архиерей и император садились рядом в храме Святой Софии и раздавали — царь чиновникам ругу, а патриарх священникам — вайи. Не только патриарх, но и его хартофилакс носил золотую триару, а конная процессия архиерея отличалась поистине царской пышностью[25]. Если мы учтем, что завоевания Михаила Керуллария в виде права патриарха самостоятельно управлять церковным имуществом и раздавать церковным чиновникам пронии (владения) вновь были восстановлены, то, очевидно, во время такой раздачи царь и патриарх являли современникам образ двух равноправных как минимум монархов, каждого в своей области. Казалось бы, теперь Церковь должна вздохнуть свободно.

Но стремление к «равноправию» и «свободе» Церкви от светской власти на самом деле привело к самым неприятным последствиям: отождествлению Кафолической Церкви с клиром и полному подчинению государственных, имперских задач интересам клерикальной партии. В полном соответствии с теократическими идеалами Римского епископа Константинопольские архиереи начали проводить политику поглощения государства Церковью, понимая под ней только узкую группу клириков.

В это время началось резкое расширение полномочий Синода, возглавляемого Константинопольским патриархом. Теперь этот орган отвечал практически за все церковные дела в Восточной церкви, включая канонические, догматические, литургические и прочие. Возникли сугубо синодальные чиновники, подчиненные непосредственно патриарху, хотя и являющиеся всего лишь диаконами храма Святой Софии. В их число вошли: великий эконом или финансовый администратор, великий скевофилакс, надзиравший за соблюдением богослужебного устава, великий сакелларий, заведующий монастырями, великий хартофилакс, руководивший патриаршей канцелярией, великий сакеллий, следивший за приходскими храмами. Позднее появится шестой чиновник — протэкдик, занимавшийся вопросами защиты тех, кто искал ее у алтаря храма Святой Софии. Это было настоящее церковное министерство, взявшее всю полноту власти в свои руки. Лица, занимавшие указанные должности, неизменно выдвигались на высшие посты. Особенно значима была должность хартофилакса, в отсутствие патриарха председательствующего на заседаниях Синода. В скором времени эта группа приняла к своему ведению вопросы взаимодействия с сенатом, и сам император часто поддерживал патриарших чиновников, видя в них серьезную силу. Так, по одному справедливому замечанию, впервые восточное духовенство выступило в качестве единой и организованной силы на политической арене[26].

Политические полномочия императора всегда были определены римскими законами и правовыми обычаями, но власть Константинопольского патриарха, не стесняемая более ничем и никем, теперь стала поистине безграничной. И, конечно, не ограничивалась церковной сферой — столичные архиереи активно вторгались в дела Римского государства. В условиях естественно отсутствующего жесткого и законодательного разграничения Византийской империи и Восточной церкви это означало только одно — патриарх стал почти полновластным правителем обоих союзов, далеко оставив в практической плоскости за собой василевса. Михаил Керулларий мог быть счастлив...

В целом, надо отметить, Дука начал проводить политику, кардинально противоположную той, какую вел Комнин. Принадлежа к военному сословию, он, тем не менее, совершенно оставил в стороне проблемы армии, увлекшись вопросами правосудия и усовершенствования фискальной системы. Как следствие, стратиоты, которых лишили средств существования, имели только один выход — превратиться в сборщиков налогов. Но, несмотря на все ухищрения василевса, денег в государстве больше не стало, а авторитет власти падал в глазах граждан все ниже и ниже. Дело заключается в том, что, вернув монастырям и Константинопольской церкви все то имущество, которое ранее было отобрано в государственную казну императором Исааком I Комнином, Дука резко подорвал финансовую основу Византийской империи. И, чтобы наверстать упущенное, принялся с азартом выколачивать налоги с других, менее защищенных слоев населения. Вот для выполнения этой, мягко говоря, не совсем военной задачи и привлекались стратиоты, со временем совершенно позабывшие военные упражнения и воинскую дисциплину.

Вместо них царь, опасавшийся собственной национальной армии, начал широкую вербовку сомнительных по боеготовности и моральным устоям наемников из числа германских племен, печенегов, узов, болгар и славян. Более того, совершенно не обладая даром стратегического военного планирования, император сосредоточил основную массу войск в Анатолийской феме, чем, по существу, открыл для грабежа восточных разбойников остальные границы[27].

Особой страстью императора стал суд, где он любил заседать и решать спорные вопросы, особенно если они касались финансов. Судебные учреждения заполнились жалобами и доносами на плательщиков налогов, а судебные процессы превратились в софистические споры, в которых неизменно побеждал василевс[28]. Однако в результате этих мероприятий он не смог компенсировать всех потерь казны от чрезмерных расходов на нужды клира. А поэтому император все больше и больше экономил на армии — пагубная и опасная затея.

Клирики его очень любили и называли монахолюбцем. Он был на редкость благочестивым человеком, а при восшествии на престол даже пообещал никогда не отнимать ничьей жизни — и клятву свою сдержал. Все свободное время царь проводил за чтением книг, особенно полюбив читать Священное Писание. Желая прослыть мудрым, он старательно уходил от советов своих приближенных[29]. Правда, и собственные замыслы Дуки не приносили успехов Византийскому государству.

При нем особенно возвысился старый интриган и плут Михаил Пселл, получивший многие блага и почести. Его влияние было чрезвычайно сильно, и именно по совету Пселла новым Константинопольским патриархом, когда умер Константин Лихуд, стал Иоанн VIII Ксифилин (1064–1075). Правда, судя по поведению, император не особенно доверял тому, опасаясь очередной политической комбинации, на которые Пселл был мастер. Пожалуй, единственное исключение среди всех придворных составлял брат царя кесарь Иоанн. Именно ему император поручил заботу о своих детях, когда однажды тяжело заболел[30].

Миролюбивый и немного сибарит, не любящий военные походы и сражения, Константин X Дука старался тратить средства не на армию, а на покупку мира у варваров. Как известно, такие способы удержания мира не всегда приводят к успеху. По крайней мере, они действенны лишь в тех случаях, когда подкрепляются наглядной военной силой, могущей быть использованной в случаях излишней взыскательности второй стороны по переговорам. Теперь такой силы у Византии уже не существовало, и мирный настрой Константина X Дуки не находил соответствующего отзвука в сердцах новых захватчиков.

А они стоили того, чтобы присмотреться к ним повнимательнее — народы, служащие орудием Провидения, заслуживают того. На Кавказе, и особенно в Армении, местные жители жестоко страдали от набегов турок-сельджуков — в скором времени мы коснемся истории этого народа. Дошло до того, что Грузинский царь Баграт IV (1027–1072), не получивший желанной помощи, разорвал отношения с Византией и заключил союз с турками. Благодаря этому туркам открылась дорога на армянские княжества Карса и Лорхи. В 1060 г. они напали на Эдессу и разграбили многие месопотамские владения Римской империи.

В сентябре 1064 г. узы в количестве 600 тыс. человек переправились через Дунай и напали на римские земли. Все попытки помешать их переправе были тщетны: болгары и византийцы, занявшие оборону на противоположном берегу, были разбиты, а два римских сановника попали в плен. Одна часть кочевников направилась на юго-запад, и вскоре Солунская область и вся Эллада запылали в огне пожарищ. Константин X совершенно растерялся. Ему казалось немыслимым бороться с мириадами варваров, выросшими с оружием в руках. Казалось, можно было применить обычный прием — купить мир, но средств государственной казны явно было недостаточно.

Неизвестно, как развернулись бы события дальше, но, напуганный народным гневом за собственное бездействие, василевс направил посольство к узам для переговоров, надеясь привлечь кочевников на свою сторону щедрыми дарами. Действительно, несколько вождей «клюнуло» на императорское предложение, но основная масса по-прежнему грабила Болгарию, Фракию и Македонию, доходя до стен Константинополя. Деморализованное столичное население начало всерьез поговаривать об эмиграции в Европу, но для начала объявило всеобщий пост и покаяние. Перспективы Константина X были весьма плачевные, но тут вмешался Божий Промысел. Когда император во главе своего отряда в 150 всадников выехал навстречу врагам, к нему явились освободившиеся из плена военачальники Никифор Вотаниат и Василий Апокапа с сообщением о гибели страшной орды. В силу неведомых причин повальная болезнь напала на кочевников и внесла страшные опустошения в их ряды. Оставшиеся в живых варвары приняли византийские предложения о мире и ушли прочь. Константин X с триумфом вернулся в столицу[31].

Но внешняя торжественность никого не могла обмануть. В Римской империи наступила настоящая разруха, ознаменованная резким падением престижа царской власти. Конечно, патриоты отечества, недовольные таким положением дел, попытались предпринять контрмеры. Уже 23 апреля 1060 г., в праздник святого великомученика Георгия, был случайно раскрыт заговор против царя. Аристократы и представители военного сословия попытались захватить василевса вместе с семейством, погрузить на судно и по дороге в столицу умертвить, подняв в Константинополе бунт. Но план не удался, и брат императора Иоанн Дука вместе с дворцовой стражей разогнал мятежников. Провели следствие, нашли виновных, которых ждали обычные наказания — пострижение в монахи, ссылка, бичевание и конфискация имущества в казну; но никто казнен не был[32]. Военной партии был нанесен тяжелый удар, но она не сдала свои позиции, хотя более не выступала открыто против Константина X вплоть до его смерти.

В октябре 1066 г. Дука вновь серьезно заболел. Опасаясь скорой смерти, он поручил своего сына Михаила заботам брата, кесаря Иоанна, и патриарха Иоанна VIII Ксифилина. Надеясь обеспечить права своего семейства на царство, по традиционному обычаю приказал патриарху венчать Михаила, Константина и Андроника на царство, как соимператоров. Не желая оставлять престол никому, кроме своих сыновей, Дука объявил императрицу Евдокию регентшей при условии, что она больше никогда не выйдет замуж. Помимо этого все члены синклита дали письменные расписки, что никого не выберут царем, кроме сыновей Константина X. Этот план, без сомнения, был предложен царю клерикальной партией, сплотившейся вокруг Константина X Дуки, и очень заинтересованной в том, чтобы сохранить свое влияние на государственные дела при малолетних императорах и слабой царице[33].

В мае 1067 г. император Константин X Дука скончался в возрасте 60 лет, завершив свое бесславное царствование, принесшее столько бед Римской империи[34].

Глава 2. Турки и норманны

Между тем василевсу следовало всерьез озаботиться внешними проблемами и помимо чтения богословских книг обратить внимание на двух новых и очень могущественных врагов, возникших на Востоке и Западе, норманнов и турок.

Перемолов за 400 лет арабскую силу, Византия уничтожила старый исламский мир; бедуины, «враги культуры», вернулись в свои пустыни и занялись старым ремеслом — грабежом. Однако они обеспечили долгую жизнь религии Мухаммеда, которая широко распространилась в Африке и Испании, найдя себе новых почитателей. Исламский мир стал космополитичным, и политическое влияние арабского элемента в нем практически сошло на нет[35]. Однако, сама не желая того, Римская империя открыла двери новым и очень опасным завоевателям, с которыми, как ни странно, эпизодически встречалась уже издавна.

Турки-сельджуки, одна из ветвей турецкого племени гузы, являлись потомками хана Сельджука (985–1009), состоявшего в вассальной зависимости у Туркменского хана. Из киргизских степей они спустились в область Бухары, где приняли ислам. Их отдельные отряды уже несколько столетий охотно служили наемниками в византийской армии и боролись с арабами. Но с середины XI века ситуация существенно изменилась — турки проявили склонность к объединению и начали решительное наступление на арабские земли. Решающие события произошли в 1034 и 1035 гг., когда внуки Сельджука — Чагры-бек (989–1060) и Тогрул-бек (1038–1063) продвинулись к Хорасану. Арабы никак не могли помешать их стремительному продвижению: в 1037 г. пала Мерва, а в 1038 г. под Серахсом они потерпели тяжелейшее поражение от новых завоевателей. В 1040 г. турки вновь одержали победу и направились затем в Персию. В 1051 г. пали Исфакан и Хамадан. После этого тюркские отряды направились на юг — в Керман и на север — в Азербайджан, дойдя до границ Византийской империи. В 1052 г. они захватил область Карса, в 1053–1054 гг. — окрестности озера Ван, откуда направились на Кавказ, захватив в поле своего зрения Эрзерум и Грузию.

Тем временем мятежник аль-Бессарири, о котором говорилось выше, при помощи Фатимидов, приславших ему войска, захватил Багдад и бросил халифа аль-Каима Биамриллаха (1031–1075) в темницу. Оттуда несчастный правитель сумел каким-то образом направить несколько писем с просьбой о помощи, и одно из них попало к Тогрул-беку. Тот без особого труда разгромил армию мятежников и 25 декабря 1055 г. вступил в Багдад, где принял титул «султан», а в начале 1058 г. — еще более амбициозный титул «царя Востока и Запада»[36]. При этом он облобызал проформы ради землю перед стопами халифа аль-Каима Биамриллаха и сел рядом с ним только после особого приглашения.

С 1059 г. сельджуки начали систематический грабеж византийских территорий, достигнув в этом же году Сиваса. В 1065–1067 гг. турки достигли Антиохии и Эдессы. В 1067 г. была почти полностью опустошена Кесария Каппадокийская, в 1068 г. такая же участь выпала Неокесарии, а в 1069 г. завоеватели достигли Иконии. Через год турки находились всего в 200 км от Эгейского моря[37].

Помимо Армении, они опустошили часть Сирии, Киликию и Каппадокию. Как говорили современники, «весь мир, земной и морской, был захвачен нечестивыми варварами, разрешен и лишен населения. Все христиане убиты, все дома и деревни Востока разрушены, церкви разорены и превращены в ничто»[38]. В 1056 г. Тогрул-бек завоевал Месопотамию и подчинил себе Мосул, а затем двинулся на Иран. И хотя его брат Чагры-бек уже лежал на смертном одре, наследник Альп Арслан (1060–1072) не оставил дядю в одиночестве. Их объединенные усилия казались настолько мощными, что, как указывалось выше, в 1063 г. Тогрул-бек въехал в Багдад в качестве жениха дочери халифа. Этот вариант соединения усилий казался весьма перспективным для суннитов, но вскоре зять халифа скончался, не оставив потомства от высокого брака[39]. Сам халиф проводил остаток жизни в молитвах и благочестивых размышлениях. Разложение Буидами арабских земель было столь велико, что никто и не думал объединить усилия, дабы противостоять натиску турок-сельджуков.

Вскоре Альп Арслан распространил свою власть на всю Палестину. Он опустошил армянское княжество Лорхи и Грузию, а затем 6 июня 1064 г. взял штурмом византийскую крепость Ани, расположенную между Карсом и Эриваном. Героическая защита города гарнизоном ничего не смогла изменить в соотношении сил, поскольку помощь из Константинополя не пришла. На Востоке турки были повсюду, разоряя окрестности и захватывая в плен многие тысячи греков[40].

В скором времени турецкие орды заполонили собой Персию, Месопотамию, Сирию, Армению и Малую Азию. Правда, как и ранее, междоусобица не оставляла гордых сынов ислама. Уже Тогрул-бек велел умертвить тетивой от лука своего брата, чтобы никто не претендовал на его владения. В 1064 г. Альп-Арслану пришлось принять вызов одного из двоюродных братьев Тогрул-бека, Кетельмуша, а в 1067 г. — против уже своего родного брата Кавурда, наместника Кирмана. Постоянные перемещения все новых и новых отрядов сельджуков через реку Оксус лишь до некоторого времени приветствовалось Альп Арсланом. Он быстро понял, что если не сможет предоставить соотечественникам новых земель, их грозный вал сомнет его новое государство. А потому начал срочно укреплять Хорасан, желая уберечь Бухару, где сосредоточился цвет ислама, от грабителей. Попутно он собирался расширить свои владения в Трансоксании, а потому уже в 1065 г. с 200-тысячной армией двинулся к Хорезму, где 4 декабря 1072 г. погиб в результате несчастного случая — один пленник сумел поразить султана в бок спрятанным в одежде кинжалом.

Сын и наследник Альп Арслана 18-летний Мелик-шах (1072–1092) продолжил дело своего отца за счет земель Фатимидов и Византии. Первым делом он погасил очаги прежних восстаний, ослепил неудачников-претендентов, а затем двинулся в Армению, дошел до Понта и Каппадокии и даже до Фригии[41]. В битве у Хамадана в 1073 г. он разбил войско Кавурда, пленил дядю и казнил его. Новый правитель Керманского султаната, выросшего из Кирмана, Султан-шах все же сохранил большую самостоятельность, хотя и считался вассалом Мелик-шаха. В 1074 г. он вступил в схватку с Самаркандским султаном Алтегином, отважившимся овладеть городом Тирмизом, разбил врага и так близко подошел к Самарканду, что тот униженно просил мира. Следует сказать, что Мелик-шах оказался не только талантливым полководцем, но и замечательным организатором и государственником. Именно под его руководством быстро строились научные заведения, большие здания и развивалось искусство, которому султан оказывал высокое покровительство[42].

Так в Малой Азии возник Сельджукский султанат, ставший одним из самых опасных врагов Византии на Востоке. После злосчастной для Византии битвы у Манцикерта, о которой вскоре у нас пойдет речь, помимо Керманского султаната образовался Иконийский султанат, где начнут править потомки Кетельмуша[43]. Это была феодальная монархия, где постепенно складывалась военно-ленная система землевладения — наподобие западной. Кочевники-турки первоначально разорили многие цветущие торговые города, но постепенно торговля и ремесло в таких городах Султаната, как Конья, Сивас, Кайсери и Эрзерум, вновь получили развитие. Туркам хватало сообразительности привлечь на свои земли греков, персов и армян, отдав им в руки под строгим контролем самые доходные области хозяйства[44]. Они быстро набирали силу и начали представлять значительную стратегическую угрозу Византии. Особенно после того, как за блистательными царями-полководцами к власти пришли клерикальные гуманисты, явно пренебрегающие своими обязанностями перед Римским государством.

Может показаться удивительным, но сельджуки вовсе не претендовали на халифат. Поэтому суннитские халифы, играя роль марионеток рядом с могущественными султанами, в то же время чувствовали себя в куда большей безопасности, чем при шиитах Буидах[45]. После смерти аль-Каима новым халифом стал его внук, 19-летний аль-Муктади Биамриллах (1075–1094). Впрочем, женившись на дочери сельджукского султана, он играл такую же второстепенную роль при них, как и его дед.

Чтобы полнее представить себе картину мусульманского мира, окружающего Византию, кратко бросим свой взгляд на Испанию, где с VIII века правила династия Омейядов. В течение многих столетий они мечтали о восстановлении своих прав, нарушенных Аббасидами, и, наконец, в 929 г. это почти случилось. Абдуррахман III ибн Мухаммад ибн Абдулла (912–961) почти 20 лет собирал отколовшиеся куски бывших владений предков. В 931 г. он взял штурмом город Сеуту, а в 932-м — Толедо, принудив королей Леона и Наварры платить ему дань. Заметим попутно, что этот правитель был лишь на четверть арабом — его мать и бабка принадлежали к племени басков. Узнав об убийстве аль-Муктандира и давлении, которое турки оказывают на халифов, он сам объявил себя халифом мусульманского мира и повелел называть свое государство Кордовским халифатом. Поскольку на юге ему угрожали Фатимиды-измаилиты, этот суннит организовал войско, в котором значительную долю составляли рабы-славяне, выкупленные у германцев и обращенные в ислам, мамлюков — предвестников будущих янычар. Его войны были весьма успешны: он отвоевал у Фатимидов Магриб, и многие европейские государи поспешили направить к халифу посольства с предложением о дружбе.

В 961 г. ему наследовал сын аль-Хакам II (961–976), продолживший серию побед отца. Ему не только удалось обеспечить гегемонию своего халифата над христианскими государствами Испании, удачно воевать с Фатимидами в Северном Марокко, но и дважды разгромить непобедимых норманнов, попытавшихся овладеть Лиссабоном и Атлантическим побережьем Испании. Увы, их преемники были не столь удачны. В скором времени и на долгое время возникли самые головоломные комбинации в борьбе за халифат, где мамлюки играли далеко не последнюю роль. Уже при Мухаммаде II (1009) возникли трения с гвардией, которая не признавала его халифом, а короновала внука Абдуррахмана III Хишама II (1009–1013). При Сулеймане (1013–1016) открыто начальники провинций начали признавать себя самостоятельными правителями. Наконец, при Хишаме III (1027–1031), погибшем в результате дворцового заговора, Кордовский халифат распался на множество мелких арабских государств, независимых друг от друга[46].

В это же время на Западе возникла иная сила, с не меньшим успехом, чем турки, воспользовавшаяся практически состоявшимся разгромом арабов в Италии и на островах Средиземного моря. Это были дети Севера — норманны, во множестве прибывавшие в Италию с различными целями. Некоторые из них служили наемниками у Римского папы, другие — у Западного императора, а третьи, самые дерзкие, как Роберт Твискар, будущий первый герцог Апулии (1059–1085), решили основать в Италии собственные владения.

Как уже отмечалось выше, в 1053 г. норманны нанесли тяжелое поражение армии папы Льва IX и добились от того признания завоеванных ими областей в Южной Италии в качестве своих владений. Постепенно их аппетит разгорался, и с подачи Римского епископа норманны стали вынашивать более смелые планы. Роберт Гвискар поставил перед собой цель захватить все греческие владения в Южной Италии, а затем овладеть Сицилией, за несколько лет до этого едва не возвращенную Византии победами ее доблестных полководцев. Уже к концу 1055 г. Гвискар захватил города Ория, Нардо и Лечче, прошел победным маршем по югу Италии и завладел Минервино, Отранто и Галлиполи. Оставленные Римским епископом и Константинополем, итальянские греки не могли долго сопротивляться норманнам[47].

Вскоре Гвискару выпал удачный шанс — король Генрих III скончался в возрасте 39 лет, и его малолетний сын Генрих IV (1056–1106) исполнял номинальные обязанности Германского короля. А в самом Риме разыгрались страсти по очередному понтификату. Как и ранее, схлестнулись две партии, одна из которых по настоянию Гильдебранда поставила своим кандидатом в понтифики Николая II (1059–1061), а вторая — Бенедикта X (1058–1059), впоследствии названного антипапой. Николай II заключил союз с норманнами, и те в считанные дни подвергли владения Бенедикта X страшному опустошению, а его самого захватили в плен, лишили духовного звания и заточили в церковь Святой Агнессы в Риме. При их непосредственной помощи новый папа созвал в апреле 1059 г. Собор в Латеране, где принял новые правила об избрании Римского епископа, действующие, кстати сказать, до нашего времени. Смысл нововведений заключался в том, что отныне Римская церковь будет сама выбирать своего предстоятеля, не прибегая к услугам императорской власти. Нет сомнений, что за спиной этого декрета стоял Григорий Гильдебранд и норманны, без силовой поддержки которых никто бы в Риме не решился на такой смелый шаг.

Взамен папа Николай II признал за Гвискаром титул герцога Апулии и Калабрии, нисколько не позаботившись спросить об этом поступке в Константинополе, где по-прежнему с полным правом считали эти области своими старинными владениями. Наконец, взамен на обещание норманнов служить Римскому престолу и передать все епископии Сицилии под власть Апостольского престола, понтифик даровал Гвискару этот остров, как своему вассалу[48]. Как писал один историк, «права ограбленных Византийских государей были так же мало приняты папой во внимание, как и власть Германского императора. На глазах у людей одна легитимная власть устранялась, и ей на смену ставилась другая, основанная на грабеже. Может показаться изумительной та уверенность, с которой папа отдавал чужеземцам, как свою собственность, не принадлежащие ему провинции и даже вперед утверждал за этими чужеземцами те земли, которые еще надо было покорить»[49]. Активную помощь в овладении островом Гвискару оказал его младший брат Рожер Отвиль (1061–1101).

Едва ли маневры папы могли вызвать одобрение в Германии, но малолетний император Генрих IV и его мать не имели никакой возможности воспрепятствовать папе и норманнам делить имперские земли. Этот конфликт, пока еще приглушенный вследствие указанной причины, вскоре породит многолетнее и тяжелейшее противостояние папства и императора, приведшее Запад к острейшему политическому и религиозному кризису. Правда, это все еще впереди...

Прежде чем начать наступление на остров, Гвискар в 1060 г. захватил оставшиеся греческие города в Калабрии — Россано, Джераче, Таранто и Бриндизи. Оставался только город Бари, но и его судьба будет решена в 1071 г. В октябре 1060 г. Константин X Дука направил, наконец, в Италию свой флот с войском, и угроза византийцев была настолько реальна, что Роберт Гвискар был вынужден срочно собирать все наличные силы, чтобы отразить ее. Однако до серьезных сражений дело не дошло, и византийцы спокойно отправились в Бари. Конечно, без таких опытных полководцев, как Георгий Маниак, Катакалон Кевкамен или Лев Торник, разбить норманнов, не проигравших ни одного сражения в Италии за последние 30 лет (!), было невозможно. Тем не менее в течение ближайшего времени византийское правительство пыталось помочь своим соотечественникам в Южной Италии, поднимавшим восстания против норманнов в 1064 и 1066 гг.

Впрочем, всем было ясно, что со столь могучим соперником малыми силами не справиться, но Константин X Дука и не пытался начать настоящую войну — ему было жаль для этого денег, да и армия почти прекратила свое существование. В августе 1068 г. началась осада Бари — последней цитадели византинизма в Италии. Из Константинополя срочно направили флот во главе с полководцем по имени Византий и новым катепаном Италии Стефаном Патераном, но в случайном морском сражении, когда норманны наткнулись на греков, большая часть кораблей была потоплена. Впрочем, сами полководцы удачно пришвартовались в Бари и организовали его оборону, доставившую норманнам множество хлопот[50]. Но в скором времени Гвискар со своими товарищами, завладев Сицилией и сломив остатки последнего греческого сопротивления в Италии, станет претендовать на большее — об этом речь пойдет дальше.

Глава 1. Тайный план императрицы. Битва при Манцикерте и трагедия царской четы

Смерть императора Константина X Дуки первоначально мало что изменила во внутреннем порядке Византийского государства. По крайней мере, дела в государстве не стали лучше. Царица Евдокия, получившая права регентши, вынужденно занималась всеми государственными вопросами — назначала на должности и освобождала от них, принимала посольства и взыскивала подати. Во время приемов Евдокия восседала на царском троне, прекрасно понимая, что за этой театральной пышностью таится гибель Римской империи. Она явно превосходила покойного супруга в силе характера и старательно пыталась приобщить сына Михаила, юного представителя семейства Дуков, к государственным делам. Но это мало что значило в данную конкретную минуту.

Царице было очень тяжело: ее постоянно преследовал страх за собственную жизнь, судьбу сына и Римской державы. Одинокая фигура между двух борющихся партий — «патриотов» и «клерикалов», — Евдокия на людях всегда такая выдержанная и спокойная, как-то раз «в сердцах» проговорилась о тяжести своей ноши. На одном из богослужений Пселл, оставивший за собой статус первого советника и «серого кардинала», пожелал императрице, чтобы Бог хранил ее царство до конца дней. На это царица горячо возразила: «Не нужно мне такого долгого царствования, я не хочу умереть на троне!»[51] Евдокию можно было понять — государство разваливалось буквально на глазах: турки-сельджуки победоносно шествовали на Востоке, армия практически прекратила свое существование, казна была пуста, чрезмерные налоги съедали последние средства населения, коррупция чиновников достигла своего апогея.

Казалось, внешне все было, как и прежде, но нарушилась какая-то внутренняя гармония Византийской империи. Вместо традиционных приоритетов появились новые, а понятия «государство», «общее благо» растворились в «Церкви», в том значении, как ее понимали идеологи «папизма». Император, живой символ Богоизбранности вечной Римской империи, теперь стал играть второстепенную роль на фоне «настоящего» главы — Константинопольского патриарха, чем, кстати говоря, были недовольны сами столичные архиереи; те, у кого хватало здравомыслия. Армейская героика подменилась фальшивым благочестием группы клерикалов. И этого всего оказалось вполне достаточно, чтобы Римская империя едва не прекратила свое существование.

Но, по счастью, в Византии еще сохранились люди, для которых интересы отечества всегда стояли на первом месте. Постепенно и очень осторожно, чтобы не вспугнуть представителей семейства Дуков, византийские патриоты начали переговоры с Евдокией и патриархом Иоанном Ксифилином о возможном отступлении от завещания покойного Константина X. К чести и императрицы, и архиерея, они горячо поддержали идею найти нового василевса — естественно, путем нового замужества Евдокии, и попытаться спасти положение государства пусть даже за счет некоторого попрания прав семейства Дуков. Случай сам привел к престолу Романа Диогена.

Это был яркий представитель древнего и славного рода, родившийся в Каппадокии, владелец громадных имений в Харсианской феме. Долгое время Роман управлял придунайскими городами, а затем, в виде награды за победу над печенегами, император Константин X назначил его правителем Сердики и возвел в чин вестарха. Как патриот и государственный человек, Диоген явственно видел всю слабость Византии, но до смерти царя ничего не предпринимал. Однако затем он вошел в число заговорщиков, попытавшихся отстранить слабую Евдокию от власти и поставить на царский престол сильного императора. Как это часто бывает, какой-то армянин из числа близких слуг выдал Диогена, тот был арестован и предстал перед судом. Вина полководца была доказана полностью — впрочем, он и не скрывал на следствии своих замыслов, и его приговорили к смертной казни. Для формального оглашения приговора Диоген был препровожден к императрице в царский дворец, и здесь начались настоящие приключения. Увидев молодого, красивого, широкогрудого и широкоплечего мужчину с благородной осанкой и мужественным лицом, Евдокия невольно пожалела, что такой замечательный человек должен вскоре погибнуть. На глазах ее заблестели слезы, и сенаторы, чуткие к реакции царицы, тут же предложили заменить Роману смертную казнь ссылкой в Каппадокию. Естественно, императрица утвердила новый приговор.

Диогена отправили на его родину, но данный факт не забылся ни представителями патриотической партии, ни самой Евдокией. Хотя милость царицы к Роману была вызвана не телесными страстями, а обычной симпатией к здоровому, красивому и сильному мужчине, все решили, что более удачной кандидатуры на роль ее мужа не сыскать. С царицей срочно начались тайные переговоры, и уже к Рождеству 1067 г. Диоген был отозван в Константинополь под каким-то благовидным предлогом. Буквально в день-два все было решено, и Евдокия дала свое согласие нарушить волю покойного мужа и выйти замуж за Романа Диогена. Теперь очень много значила позиция патриарха, но царица сумела перехигригъ архиерея. Она как-то «по секрету» сообщила патриарху, будто влюблена в его брата, но не может венчаться с ним, поскольку существует подписанная ею и всеми сановниками грамота покойному императору, хранимая ныне в храме Святой Софии. «Вот если бы такие клятвы можно было признать отозванными, тогда все могло сладиться», — вскользь обмолвилась она.

Разумеется, Иоанн Ксифилин не стал упускать счастливой возможности породниться с царской семьей и вскоре уведомил императрицу, что никаких преград для ее нового замужества уже нет. И тогда Евдокия открыто объявила ему, что ее избранник, увы, не кто иной, как Роман Диоген. Делать нечего — патриарху пришлось обвенчать ее с Романом, а затем возложить на его главу императорскую диадему. Все происходило настолько тайно, что даже Пселл и кесарь Иоанн ни о чем не узнали до последнего дня[52].

Лишь 31 декабря 1067 г., накануне венчания, Евдокия пригласила к себе Михаила Пселла и осторожно обмолвилась с ним о тяготах царского служения и тяжелом положении Римского государства. Почувствовав неладное, сановник решил выиграть время и предложил в другие дни обсудить все вопросы. На что царица с улыбкой заметила: «Ни о чем больше не надо думать, все решено и обдумано. Царского венца удостоен и всем предпочтен Роман, сын Диогена». Ошеломленный сановник, моментально понявший, что дни их партии сочтены, лихорадочно пытался спасти положение. Он спросил, согласовано ли данное решение с царем Михаилом, сыном Евдокии? «Хорошо, что ты напомнил мне о сыне», — произнесла царица, и они поднялись в покои Михаила. К разочарованию Пселла, юный царь Михаил, точная копия своего слабовольного и миролюбивого отца, нисколько не смутился словами матери о том, что у него вскоре появится отчим, который и возьмет бразды правления государством в свои руки. Срочно приказали доставить в покои Михаила Романа Диогена, которого юный император обнял и поцеловал. Затем позвали кесаря Иоанна, брата покойного Константина X Дуки — тому оставалось только смириться перед фактом и... напиться. 1 января 1068 г. у Византии появился новый император, Роман IV Диоген[53].

Это был очень удачный выбор — искусный полководец, настоящий рыцарь, могучий и поразительно храбрый, благородный и мужественный, он представлял собой настоящий образец римского героя[54]. Император был весьма решительным человеком. А потому, обладая сознанием высокой ответственности за решение государственных задач, хорошо понимая и любя военное дело, не стал откладывать на будущее время устранение тех проблем, которыми было полно Византийское государство[55].

Правда, царствование Романа IV было далеко не свободным — клерикальная партия во главе с кесарем Иоанном и Пселлом потребовала письменно закрепить права на трон сына Константина X Дуки; естественно, Евдокия, как мать, также была заинтересована в этом. Составили договор, согласно которому Диоген был обязан царствовать только с участием юных императоров Михаила, Андроника и Константина; и их имена писались в официальных документах рядом с именем Романа IV. Но неофициально над императором довлела клерикальная партия, искусно плетущая свои интриги. Пселл и кесарь Иоанн быстро привлекли на свою сторону царевичей Андроника и Константина, а также некоторых знаменитых военачальников, недовольных тем, что императрица Евдокия предпочла им Романа Диогена.

Как человек слова и твердых нравственных убеждений, Роман IV никоим образом не собирался посягать на права царевичей. Однако Пселл и кесарь Иоанн постоянно убеждали царицу, будто Диоген только и думает о том, как бы самостоятельно править Римским государством. Внутренняя борьба в царском дворце дошла до того, что император, не выдержав, отправил кесаря Иоанна в отставку в Вифинию. Разумеется, это событие тут же интерпретировали в глазах царицы, как очередное и явное подтверждение обоснованности всех возводимых на Романа IV обвинений[56].

Оговариваемый и уничижаемый придворной камарильей, император прекрасно понимал, что поднять престиж царской власти может только удачная война, о существовании которых византийцы уже забыли. Тем более что турки-сельджуки всерьез угрожали восточным землям Римского государства. Их великолепная конница систематически опустошала земли Месопотамии, Мелитины, Сирии, Киликии, Каппадокии и даже захватила крепость Кесарию, подвергнув население настоящей резне.

К сожалению, при всех полководческих талантах императора Романа IV отличала некоторая излишняя импульсивность — ему явно не хватало опыта и терпения Ираклия Великого или Василия Македонянина[57]. Уже в марте 1068 г. василевс во главе византийского войска направился против сельджуков. К сожалению, это была только тень старой доблестной римской армии времен императоров Македонской династии. Достаточно сказать, что в массе своей это были наемные отряды — национальный элемент почти улетучился из нее в годы правления клерикалов. Разноплеменное войско, состоявшее из македонских славян, болгар, печенегов, узов, франков и норманнов, было не готово противостоять быстрым и стремительным атакам турецкой конницы[58].

Однако и с такой слабо боеспособной армией Роман IV сумел провести удачную кампанию, хотя и очень не простую в военном отношении. Начав с наступления на Алеппо, василевс затем повернул к Черному морю и победоносно разбил несколько турецких отрядов у Неокесарии. Затем он завоевал город Иераполь и укрепил власть Римской империи в Сирии. Только в январе 1069 г. царь с войском триумфально прибыл в Константинополь[59].

Клерикалы были недовольны и всячески приуменьшали успехи императора — в ответ тот начал открыто игнорировать их советы. Более того, в следующую военную кампанию, начавшуюся буквально весной 1069 г., царь взял с собой Пселла, опасаясь оставлять столице этого «могильщика императоров». Как и прошлый раз, василевс не достиг решающего перелома в противостоянии с турками, но, тем не менее, дошел до Месопотамии, основательно потревожив врага[60]. Некоторые успехи чередовались откровенными неудачами. Племянник бывшего императора Исаака Комнина Мануил Комнин, командующий римскими войсками в Азии, был разбит турками при Севесте (Сиваше), и даже попал в плен. Турецкая конница дошла до фригийского города Хон (Колоссы), осквернив главную святыню города — храм Св. Михаила.

А в Италии тем временем продолжалась осада норманнами Бари. Вначале горожане считали Бари неприступной крепостью. Они ходили по стене, бросали вверх золотые украшения и, насмехаясь над жадностью норманнов, предлагали Гвискару самому подняться и забрать драгоценности. В ответ Роберт Гвискар благодарил греков за то, что они сохранили для него свою казну и заявил, что вскоре он избавит их и от забот по ее сохранности. Несмотря на турецкую угрозу, император выделил в начале 1071 г. некоторые силы для помощи осажденным византийцам, согласившись с просьбами Стефана Патерана, сумевшего вновь прорвать блокаду норманнов и выбравшегося в Константинополь. Но, к сожалению, византийский флот, направленный к Бари, потерпел тяжелое поражение у стен города, хотя норманны и заплатили высокую цену за свою победу. И уже через пару недель, в апреле 1071 г., Бари капитулировал. Роберт Гвискар торжественно проехал по улицам города, но оказался довольно милостивым по отношению к грекам. Византийские флаги, в последний раз взвившиеся в воздух 16 апреля 1071 г., были спущены; отныне этот город стал владением герцога Апулии[61].

Впрочем, с той армией, которая досталась Роману IV, ни на что большее рассчитывать было невозможно. Тем не менее византийцам удалось в 1070 г. вытеснить турок из Каппадокии и Мелитены, и император, перейдя Евфрат, нанес сельджукам чувствительный удар, взяв город Ахлат на озере Ван[62].

Едва ли походы императора можно отнести к категории наступательных войн — турки настолько осмелели, что зимой с 1070 на 1071 г. углубились в Кесарию и начали опустошать ее. Получив об этом известия, василевс попытался мирно урегулировать конфликт, предложив Альп Арслану обменять взятый римлянами в последнюю кампанию Иераполь на осаждаемую турками Эдессу, которая вот-вот должна была пасть. Переговоры продолжались, но результата так и не дали, а потому царь велел войскам в конце февраля 1071 г. собраться для новой войны. В этот последний для себя поход Роман IV отправился вместе с Андроником Дукой, которого надеялся приучить к ратной службе, и даже передал ему управление частью армии. В свою очередь Альп Арслан также принял командование над турецкими войсками, надеясь отразить натиск византийской армии, заметно за последние два года прибавившей в силе.

Однако поход византийцев не сложился уже с самого начала. Зная об интригах части полководцев, император не пригласил на войну популярного военачальника Никифора Вотаниата. Не доверяя своему окружению, он оставил вокруг себя только германских наемников, довольно дерзко и грубо общавшихся с остальными солдатами римской армии и местным населением. Конфликты между германцами и остальными частями стали столь болезненными и очевидными, что император в конце концов приказал расформировать немецкий корпус и отправить наемников на Балканы. Жизнь самого царя также подвергалась постоянной угрозе: то внезапно сгорела палатка, где он должен был отдыхать, то обрушился дом, предназначенный ему для постоя. Никакого единства духа и мнения среди командующих не было и в помине — кто-то предлагал наступать на сельджуков, другие советовали занять активную оборону[63].

Надо сказать, первоначальное соотношение сил было не в пользу Альп Арслана: 40 тыс. греков и наемников он мог противопоставить не более 30 тыс. турецких всадников и легковооруженной пехоты. Но, очевидно, общая организация ведения войны была поставлена у сельджуков на голову выше, чем у византийцев: римляне совершенно не знали, где находится их враг, самоуверенно и ошибочно полагая, будто турки испугались и бежали. Это «знание» предопределило стратегию трагичного похода. Достигнув Эрзерума, император направил наемников-франков в район Хилат с приказом взять город. Попутно им вменялись сбор продовольствия для остальной армии и охрана тылов с последующим присоединением к основным силам у Манцикерта, что находился в Армении рядом с озером Ван. Затем василевс решил укрепить франков и отправил к ним тяжеловооруженную армянскую пехоту — элиту своей армии, чем серьезно ослабил силу главного корпуса. Теперь у него оставалось не более 20 тыс. солдат, и численное превосходство византийцев над турками улетучилось.

В принципе это были еще поправимые ошибки, но, как обычно, вмешались субъективные причины. Два корпуса — франкский и армянский неожиданно для себя столкнулись с главными силами Альп Арслана, который, по мнению византийцев, должен был быть далеко и, забыв свой долг, отступили до самого Евфрата, самоустранившись от дальнейшего участия в боевых действиях. Таким образом, накануне решающей битвы император лишился лучших частей[64].

Тем временем римская армия без боя овладела городом Манцикертом и стала лагерем. Утром 24 августа 1071 г. василевсу доложили о нападении турок на византийских фуражиров. Он отдал приказ полководцу Никифору Вриеннию прогнать дерзких налетчиков, однако тот встретился не с разрозненным отрядом разведчиков, а с превосходящими силами сельджуков. На выручку Вриенния василевс отправил тяжелую кавалерию во главе с Никифором Василаки, которая увлеклась погоней за турками, попала в засаду и была почти вся уничтожена; самого Василаки сельджуки захватили в плен. Теперь уже Альп Арслан решил атаковать римлян, и Вриеннию едва удалось организовать свой отход, огрызаясь редкими контратаками. Многие военачальники оказались ранеными, в их числе сам Никифор Вриенний, чье тело поразили копье и две стрелы. Узнав о том, что перед ним главные силы неприятеля, император дал приказ строиться для сражения, но была уже вторая половина дня, и турки благополучно скрылись за холмами[65].

Вечер этого и весь следующий день прошел в чередовании турецких конных атак на римский лагерь с попытками договориться о мире. К огорчению императора, часть восточных наемников, узов, перебежала на сторону турок, чем еще более ослабили силы византийцев. Василевс направил посыльных к франкскому и армянскому корпусам, надеясь на их скорый подход. Впрочем, он и его штаб не сомневались, что и с оставшимися силами византийская армия способна разгромить турок в открытом сражении. И, надо сказать, это была далеко не бравада.

Утром 26 августа 1071 г. римская армия выступила из лагеря и выстроилась в боевые порядки для битвы, навстречу им устремились сельджуки. Как осторожный и опытный полководец, император расположил свои войска очень удачно. Он обоснованно полагал, что единственный шанс для него — вызвать все силы турок на себя и при фронтальном столкновении разгромить врага. А при маневренном бое его армия неминуемо должна была погибнуть от стрел юрких и быстрых турецких всадников. Поэтому почти сразу же по его приказу римляне стремительно бросились вперед. Сам василевс находился во главе войска в центре боевых построений. К полудню византийцы прорвали центр турецких войск, но вражеские фланги держались, постоянно контратакуя их и уклоняясь от фронтальных столкновений. Ближе к вечеру стало ясно, что, несмотря на некоторые успехи, Роману IV так и не удалось вынудить Альп Арслана опрокинуть сельджуков, и он дал приказ своим войскам отступать в лагерь.

Отход центрального отряда происходил организованно, но по законам военной тактики полагалось, чтобы его отступление прикрывалось арьергардом и резервом, стоящими позади под командованием Андроника Дуки. И здесь случилось страшное предательство, стоившее жизни многим византийским воинам. Прекрасно зная, что происходит впереди, Андроник, тем не менее, вскричал, что император погиб, и дал приказ своим отрядам срочно отступать (!). Было уже темно, и слух распространялся по римской армии, сея страшную панику. Нет сомнения в том, что это было заранее обдуманное предательство — Андроник искренне надеялся на гибель Романа IV, которая восстанавливала бы права семейства Дуков на царство. Римская армия ударилась в беспорядочное бегство, что позволило туркам отрезать и окружить центр византийского войска во главе с царем[66].

Роман IV сражался, как герой, заняв место среди своих товарищей-солдат и собственноручно поразив множество врагов. Но ему не суждено было умереть в тот день — узнав по внешнему виду, что перед ними Римский царь, турки постепенно выбили вокруг императора всех телохранителей, ранили Диогена и, бесчувственного, отнесли в свой лагерь. Таким образом, впервые (!) за всю историю Римской империи ее василевс оказался в плену. Почти 20 % римской армии попало в плен, кроме того, почти 3 тыс. солдат и командиров осталось на поле боя.

Поражение Византии под Манцикертом оказало решающее значение для всей последующей истории. Византийцы окончательно потеряли господство в Малой Азии, Армении и Каппадокии, игравших ключевую роль в истории Римского государства в течение многих столетий[67]. Такие великолепные города, как Эдесса, Антиохия, Манцикерт, Манбидж, попали под власть турок, начавших на этих землях новую историю своей государственности[68].

Известие о несчастье, постигшем императора и римскую армию, хотя и очень неопределенное по содержанию, достигло наконец и столицы. Прибывавшие в Константинополь солдаты противоречили друг другу: одни утверждали, будто Роман IV погиб в сражении, другие уверяли, что он жив и находится в плену. Но для клерикальной партии это не имело существенного значения, важно было одно — у них возник неплохой шанс решить вопрос о преемнике царской власти. Созвали Совет, и мнения вновь разделились. Кто-то полагал, что наилучшее — объявить совместное правление царицы Евдокии и императора Михаила. В частности, за это высказался Пселл и кесарь Иоанн, срочно вернувшийся из ссылки в Константинополь. Но другие старались рассорить мать и сына, настаивая непременно на единодержавном правлении «своей» кандидатуры: либо Евдокии, либо Михаила[69].

Однако тут с Востока поступили очень неприятные для Дуков вести. Оказалось, что Альп Арслан, пленивший Романа IV, вовсе не возгордился этим, но, напротив, воздав Римскому царю подобающие почести, заключил с ним мирный договор и предоставил полную свободу, попутно отпустив без оплаты всех римских пленных. По условиям заключенного договора Византия обязывалась уплачивать туркам ежегодную дань и вернуть всех пленных турецких воинов. В принципе это были довольно мягкие требования со стороны победителя. Но, как тонко заметил один автор, «императору Роману предстояла печальная участь убедиться, насколько был великодушен турок победитель по сравнению с низостью собственных подданных»[70].

Ни о чем не подозревая, счастливый Диоген возвращался на родину, когда ему сообщили о событиях в столице. Роман IV тут же написал письмо царице Евдокии, в котором рассказал обо всем случившемся с ним и пообещал вскоре прибыть в Константинополь. Едва это послание оказалось прочитанным, как буря волнения охватила царский дворец. Императрица считала само собой разумеющимся признать Романа IV в сущем статусе, но партия Дуков была настроена категорично против этого. Итог быстрых дебатов подвел Михаил Пселл, посоветовавший юному императору Михаилу Дуке не пускать Диогена на царство и разослать повсюду указ о его отстранении от власти. Понимая, что мать никогда не согласится с ним, Михаил отказал ей в праве управлять Римским государством и окружил себя наемниками-телохранителями[71]. Царицу арестовали, а 24 сентября 1071 г. переправили в Пиперудский монастырь на берегу Босфора и заставили принять постриг. 24 октября 1071 г. сын Евдокии и Константина X Дуки Михаил VII Дука (Парапинак) был объявлен единодержавным императором Римской империи.

Между тем Роман IV Диоген приближался к Константинополю, не встречая никакого сопротивления. Но навстречу ему уже продвигалось войско под командованием сына кесаря Иоанна Константина Дуки; возле города Тиропей, что к юго-западу от Кесарии, противники встретились. В короткой схватке небольшой отряд василевса был рассеян, сам Диоген спасся бегством[72]. Но, как выяснилось, далеко не все византийские полководцы были готовы смириться с незаконным и бесцеремонным отрешением Романа IV от власти. Катепан Антиохии армянин Хачатур сумел прорваться к василевсу и отвел того в Киликию, где к императору начали стекаться добровольцы. Прибыло много стратиотов из Каппадокии, и шансы василевса вернуть власть резко возросли. Дело в том, что войско Константина Дуки по возвращении в столицу было распущено — настолько Пселл и кесарь Иоанн были уверены в полной победе над законным царем. И теперь Диогену открывались пути на Константинополь, чем, к несчастью, он не воспользовался. В преддверии осени и зимы император организовал свой штаб в Киликии, чем предоставил врагам серьезный стратегический выигрыш во времени[73].

И вновь в столице начался переполох — некоторые, опасаясь авторитета императора, полагали возможным разделить царство между ним и Михаилом Дукой, о чем Роману IV было направлено соответствующее послание. Тот, однако, справедливо возмутился таким предложением и ответил, что не желает принимать столь «милосердные» советы. Пришлось собирать настоящее войско, и на этот раз его командование доверили изменнику Андронику Дуке, предавшему царя при Манцикерте. У крепости Адана противники встретились вновь.

Войском Романа IV командовал Хачатур, сам же император остался в городе, ожидая со дня на день подхода турок, вождь которых Альп Арслан обещал ему помощь. Зимой с 1071 на 1072 г. свершилась решающая битва. Армия Андроника Дуки намного превосходила по численности войско Диогена, поэтому ей не составило большого труда разгромить Хачатура в открытом сражении. Тем не менее осада хорошо укрепленной крепости могла затянуться, а потому Андроник Дука убедил Романа IV, будто ему гарантируется безопасность в случае добровольной сдачи. Василевс принял это предложение, гарантированное «честным словом» Михаила VII Дуки и трех митрополитов — Халкидонского, Ираклийского и Колонийского. Войска Дуки вошли в крепость и арестовали Диогена, которого Андроник препроводил в свой шатер и угостил обедом. Правда, вслед за этим Романа IV постригли в монахи и переодели в черное платье. Затем свергнутого царя переправили в фему Опсикий, в крепость Котиаии[74].

Казалось бы, все уже решено, но в Константинополе жаждали мести, а потому по приказу Михаила VII Дуки свергнутому Роману IV Диогену выжгли глаза. Напрасно царь взывал к словам и гарантиям митрополитов — те, конечно, ничего сделать не могли. Эта была мучительная процедура: палач-еврей оказался неопытным и 4 раза повторял свои попытки, пока наконец император был окончательно ослеплен[75]. Пселл на всякий случай написал свергнутому василевсу письмо, в котором по обыкновению лукавил и утверждал, будто сам Михаил VII Дука никакого отношения к этому зверству не имеет. По его словам, приказ об ослеплении якобы отдал кесарь Иоанн. Но, конечно же, эта уловка никого не убеждала — все были уверены, что новый император знал о грядущей судьбе своего отчима[76]. После этого Романа Диогена отправили в монастырь на острове Проти, где он и скончался в июле 1072 г.

Попутно меч угрозы мелькнул и над головой дома Комниных. Жена Иоанна Комнина, брата императора Исаака I, Анна Далассина, тайно вступила в переговоры с Романом IV, когда тот пребывал в Киликии, и это обстоятельство едва не погубило всю семью. Однако на суде Анна торжественно поклялась перед образом Христа, что ничего не замышляла против Михаила Парапинака, и судьи ей поверили. Тем не менее ее вместе с детьми сослали на Принцевы острова. На всякий случай[77].

А в Византийском государстве началось «Смутное время»...

Глава 1. «Смутное время» и бессильный царь

Молодой василевс, благодаря трудам своего учителя и дяди захвативший императорский трон, был всего 20 лет от роду — он родился в 1050 г. Михаил Пселл, абсолютно убежденный, что каждый следующий на его жизненном пути император может царствовать при непременном обращении к его персоне за советами, воспитал из Михаила VII именно такой образчик. Инфантильный и слабовольный, старческого вида с замедленными движениями и задумчивым взглядом, молодой царь более годился для научной деятельности, чем для управления государством. Начитанный и любитель побеседовать с учеными, он откровенно отложил в сторону государственные дела и стал писать стихи или новое историческое повествование. Василевс был стыдлив, мягкосердечен и деликатен — не самые плохие качества, требующие, тем не менее, для осуществления полномочий царя соседства более мужских черт характера. Михаил VII откровенно не любил войны, чурался грубых шуток, женщин, застолий и стеснялся сделать замечание даже собственному слуге, когда тот открыто обворовывал его[78].

Правлению Михаила VII были присущи исключительно «антимилитаристский» характер и практически полное устранение царя от решения всех государственных дел. Вместо императора их рассматривали его советники из числа представителей клерикальной партии. Результатом резкого ослабления (самоослабления, вернее сказать) верховной власти стали невиданное казнокрадство и полное обнищание Римского государства. В ситуации резкого снижения доходных источников вследствие утраты многих плодородных территорий и продолжения политики императора Константина X Дуки по освобождению церковных владений от налогов, Михаилу VII пришлось пойти на прямой обман населения. В частности, он по совету Пселла девальвировал денежную единицу номисму до уровня ¹/₄ медимна, «пинак», за что и получил свое довольно обидное прозвище Парапинак, т.е. «вор четвертой части»[79]. Скажем откровенно, это — не самая лестная оценка Римского царя в глазах византийцев. Доходы населения таяли, как дым, казна оставалась пустой.

К немалому удивлению Пселла, его влияние при дворе резко упало, хотя лично Парапинак испытывал глубокое доверие и уважение к своему учителю. Но поскольку он всегда желал иметь Пселла при себе, а его занятиями стали науки, то и старому сановнику пришлось в силу необходимости более демонстрировать эрудицию, чем вершить политические дела. На первых порах больше всех выиграл кесарь Иоанн, однако вскоре и он вынужден был уступить место евнуху Никифору, получившему прозвище Никифорица. Этот хитрый царедворец служил в царской канцелярии еще при Константине X Дуке, прославился безудержным взяточничеством и ловкостью, а потому был вызван из провинции кесарем Иоанном и назначен логофетом дрома[80]. Однако Никифорица рассчитывал на большее, а потому немедленно начал хитрую интригу по устранению всех возможных конкурентов, чтобы стать при царе единственным советником. Первым жертвой его комбинаций стал Иоанн, митрополит Сидский, ранее поставленный василевсом первым министром двора. Затем был оклеветан и сам благодетель Никифорицы, кесарь Иоанн, дядя царя, отправленный в Азию во главе войска воевать с турками. Став после этого первым министром, Никифорица начал широкую деятельность, от которой содрогнулась вся Римская империя сверху донизу.

Население задыхалось от бремени непосильных налогов, поступавших в карман Никифорицы, церковное имущество изымалось якобы в пользу государственной казны, чем возмутилось священство, но судьба собственности монастырей была сродни налоговым поступлениям. В изъятии церковных ценностей большую помощь Парапинаку оказывал Неокесарийский митрополит, назначенный на должность царского сакеллария. Дошло до того, что другие архиереи попытались низвергнуть его из сана, и только горячее заступничество императора спасло митрополита. Все же василевс лишил его светской должности и отправил в свою митрополию, где тот жил до самой смерти[81]. Тяжелый удар был нанесен аристократии, чье имущество также безжалостно конфисковалось по самым различным поводам[82].

Непродуманными действиями Михаил VII и Никифорица разрушили ту специфическую, но очень эффективную систему защиты северных границ, которая самопроизвольно образовалась в последние десятилетия по Дунаю. А там сформировалась пестрая смесь из болгар, печенегов, половцев и русских, массами устремившихся на освободившиеся земли. Ранее византийское правительство ежегодно направляло этой космополитичной орде «поминки» — дань, получая взамен естественных защитников своих рубежей. На фоне Охридской Болгарии, вошедшей в состав Римской империи и стонавшей под игом налоговых повинностей, жизнь орды была привольной и приятной[83].

Наконец, вновь активизировались турки. И нет ничего удивительного в том, что вскоре Византия запылала — как вовне, так и изнутри. Первыми заволновались Балканы, где в 1073 г. поднялось восстание против Византии. За помощью болгары обратились к Сербскому королю Михаилу (1050–1084). Его сын, царевич Петр, прибыл в Болгарию с отрядом из 300 всадников и был провозглашен новым Болгарским царем. Он заручился поддержкой отца, а Зетский князь Михаил, вассал Сербского короля, прислал ему в помощь 300 всадников по главе с воеводой Петрилой[84]. Он разбил слабое византийское войско под командованием Дамиана Далассина, однако позднее византийцы при помощи норманнских и германских наемников справились с восставшими и разбили их в нескольких сражениях. К декабрю 1073 г. восстание было полностью подавлено[85].

Но в 1074 г. активизировалась орда на Дунае, где большинство составляли печенеги. Они двинулись на юг и разграбили область Адрианополя. Против них император направил вестарха Нестора, этнического славянина, пользовавшегося его особым доверием. Однако едва Нестор прибыл на Дунай, как понял, что его полномочия, так грозно звучавшие в Константинополе, здесь не значат ничего. Фактически он оказался в плену у орды и сохранил жизнь лишь при условии того, что возглавит ее и будет действовать заодно против византийцев. Нестор вначале возражал, но потом узнал о том, что Никифорица конфисковал его дом в столице в виде наказания за неудавшуюся миссию. Это решило дело, и вскоре печенеги двинулись на Константинополь.

Осадив город, кочевники потребовали помимо дани выдачи головы Никифорицы, но, к удивлению, Парапинак проявил несвойственное ему упорство и не пожелал удовлетворить это требование. Вместо этого он судорожно искал союзников и друзей, способных помочь ему в минуту опасности. Спасло Византию старое оружие — подкуп отдельных вождей, внесший разлад в орду. Кроме того, по несколько неопределенным свидетельствам в лагере печенегов начался мор. В результате они свернули боевые действия и вернулись на Дунай, разоряя по пути Фракию и Македонию[86].

Затем пришлось выслушать требования турок. После прихода Парапинака к власти сельджуки напомнили императору о необходимости соблюдать условия договора, заключенного Романом IV Диогеном, но Михаил VII в категоричной форме отказал им. Это было крайне неразумное решение: вначале следовало оценить свои шансы на успех, а затем уже действовать, но не наоборот. Блестящая византийская дипломатия ранее без труда решала подобные задачи и даже еще более сложные. Объективно туркам противопоставить в военном отношении было нечего. Хотя сам Альп Арслан погиб в 1072 г., один из вождей сельджуков, Сулейман ибн-Кетельмуш, начал постепенный захват византийских владений в Малой Азии. И в ближайшие годы ситуация для византийцев осложнилась настолько, что всякое сухопутное сообщение Константинополя с Сирией и Месопотамией стало невозможным[87].

Пребывая в эйфории от своей «победы», император объявил войну туркам, не вполне понимая, что сельджуки — не болгары, а вслед за этим начал судорожно искать союзников, которых попросту не существовало. Пришлось обращаться к Римскому епископу Григорию VII Гильдебранду, но безрезультатно — папа в ту минуту сам испытывал потребность в военной помощи, вступив в глубокий конфликт с Германским королем Генрихом IV (1056–1105). Правда, позднее, 2 февраля 1074 г., папа Григорий VII все же отправил послание ко всем королям Запада с призывом помочь гибнущей Византии, которую турки совершенно опустошили, дойдя до Никеи и стен самого Константинополя. За это послание император Михаил VII пообещал папе воссоединить Церкви — разумеется, под эгидой Римской церкви. Однако тогда этот предвестник Крестового похода не возымел серьезного действия, и Византийская империя осталась один на один с очень грозным соперником[88].

Тогда василевс отправил тайное (для папы) послание Роберту Гвискару, уже имевшему титул герцога Апулейского, — правда, иногда полагают, будто это письмо было адресовано Переяславскому и Ростовскому князю Всеволоду Ярославовичу (1030–1093), будущему Киевскому князю, но большинство исследователей склоняется к традиционной трактовке событий.

В витиеватых выражениях император доверительно сообщал Гвискару, что многие сильные мира сего были бы счастливы получить хотя бы косвенное подтверждение миролюбия Римского царя по отношению к ним. Насколько же в более выгодной ситуации оказался Роберт, получивший полное и персональное послание. Но герцог не должен удивляться такой милости со стороны Константинополя. Там давно считают его истинным христианином и благородным аристократом (шестого сына безвестного и бедного норманнского дворянина, добавим мы), а потому предлагают великую честь защитить границы Римской империи от врагов. В обмен на родство с императорским домом — замужество дочери герцога на родном брате царя Константине Дуке.

«Тебе, конечно, небезызвестно, что такое есть императорская власть у наших римлян и что даже те, которые вступают в дальнейшее родство с нами, почитают такой союз величайшим благополучием. А я сватаю дочь твою не за чужого мне родом и не за какого-нибудь родственника из дальних, а за брата, родившегося от одного со мной семени, произращенного одним естеством, рожденного в царской порфире, повитого царскими пеленами и получившего вместе с рождением царское достоинство от Бога. Вот мое благоположение, а твое благополучие, вот верховное божественное домостроительство, обоим полезное, ибо твоя власть сделается отсюда более почтенной и все будут удивляться и завидовать тебе, получившему такое отличие». «Когда ты придешь в себя от великой радости, прочитав это письмо, — завершал повествование Парапинак, — срочно принимайся за дело»[89].

Роберт Гвискар, которого письмо откровенно позабавило, просто не ответил на него императору. И удивленному Михаилу VII пришлось направлять норманну второе послание, в котором он повторил свое предложение. «Я люблю мир, — писал василевс, — более, чем кто-либо из людей, и желаю править моим государством не на основании какого-либо стремления к расширению его, так чтобы ради этого враждовать с правителями народов, но, считая для себя достаточным то царство, которое я получил от Бога, я хочу привязать к себе посредством дружбы наиболее властительных и разумных мужей, каков ты, и как бы укрепить их и укрепить себя таким единомысленным союзом и настроением. Относительно тебя это имеет место даже более, чем относительно других правителей».

Император затем объяснял, что якобы избрал Роберта по тем причинам, что тот является благочестивым христианином (дважды отлученным папой от Церкви), ненавидит раздоры и битвы (всю жизнь проведший на войне и сделавший великолепную карьеру от безвестного норманнского дворянина до владетеля Апулеи) и любит мир — сомнительные по исторической фактуре комплименты.

Что же касается способа организации союза, то Михаил VII вновь предложил своего брата Константина, «единоотеческого и единоматеринского, от одного семени и от одного естества», в качестве супруга дочери Роберта Гвискара Елены, «прекраснейшей, чтобы она сочеталась с красивейшим и наилучшим и чтобы союз царственного свойства сделался между нами связью дружбы, чтобы через одно соединение воцарилось между нами нерасторжимое единомыслие и воистину была бы чаша — не воды мимотекущей, но родственной крови, не от разделения иссекшей, а от соединения восприявшей свое сгущение».

Завершая свое послание, император писал: «Итак, прими эту весть как исповедание истины, потому что не от тиранической души весть приходит, но от царственнейшей мысли признание. Твоя дочь вкореняется и, так сказать, внедряется на самом тучном и плодородном корне, а не на каком-либо сухом и диком. Корнем этого царственного древа и этого прекрасного тука был мой отец; после внедрился дикий приросток (Роман IV Диоген. — А.В.), но правда не потерпела, чтобы такой прирост участвовал в благородном туке, и он был отторгнут и отсечен, а я, ветвь от первого корня, процвел, а вместе со мной поднялись вверх и мои братья»[90].

И хотя истинное положение дел никак не коррелировало с тоном и содержанием письма василевса, император как ни в чем не бывало говорит Гвискару: «Я усомнился бы предложить такое всякому другому, но для тебя одного я предпринял и задумал и с величайшей готовностью делаю это соединение».

И вновь ответа не последовало. Возможно, василевс, чувствовавший себя глубоко оскорбленным, не стал бы более обращаться к Гвискару, но, как говорят, «охота пуще неволи». Дела шли из рук вон плохо, и срочно приходилось искать сильного союзника, каковым могли быть только непобедимые норманны. Парапинак написал третье по счету письмо Гвискару, и тот неожиданно ответил. Император настолько обрадовался этому событию, что резко увеличил размер аванса, способного заинтересовать герцога. Он предложил ему для перераспределения среди членов семьи Гвискаров 44 высших византийских чиновных титула, каждый из которых давал право на получение руги (жалованья) в размере 200 фунтов золота ежегодно. Поскольку взамен конкретных даров и выгод от норманнского герцога требовались только добрые слова и обещания будущих действий, Роберт согласился с данным предложением. Вскоре в Константинополь прибыла его дочь Елена. Правда, как рассказывают, она была, мягко говоря, некрасива, и наследник престола Константин Дука с ужасом думал о предстоящем браке, «как ребенок о пугале». Тем не менее, эта комбинация позволила Михаилу VII получить возможность нанять несколько норманнских отрядов[91].

Началась новая война, на которую в 1073 г. василевс отправил Исаака Комнина с войском, в состав которого входил отряд норманнов под командованием Урселя, на сельджуков. Сопровождал Исаака Комнина его брат, совсем еще юный Алексей Комнин — герой нашего будущего повествования. Поскольку это семейство относилось к царскому роду (по Исааку I Комнину), было богато, знаменито и широко известно, Михаил VII решил вызвать Комнинов из ссылки и использовать в собственных целях. Но на таких участках, где Комнины имели шансы выше обычного расстаться с жизнью.

Исаак Комнин, 22-летний юноша, стал во главе весьма сомнительной по боеспособности и дисциплине византийской армии, усиленной наемниками-норманнами. Его первая попытка навести порядок тут же наткнулась на сопротивление Урселя, заявившего, что ни он, ни его норманны неподсудны византийцам. Исаак настаивал на своем, норманны откровенно угрожали вступить в бой не с турками, а с византийцами. Наконец, по дороге норманны самовольно покинули византийскую армию, вследствие чего Исаак Комнин потерпел поражение от турок и даже попал в плен.

В этом первом для себя сражении Алексей Комнин действовал мужественно и храбро. Когда его брат был пленен, он, желая отбить его, вместе с группой воинов бросился на сельджуков и лично поразил нескольких врагов. В битве под ним пала лошадь, а из отряда телохранителей осталось всего 5 воинов. Тем не менее Алексей вернулся в лагерь и сумел навести в остатках римской армии порядок и восстановить дисциплину. Как рассказывают, старые воины плакали, глядя на него, и говорили: «Да здравствует юноша спаситель, избавитель уцелевшего (ромейского) римского войска! Да здравствует он в теле едва не бестелесный!»[92] Иными словами, они приравняли его воинские деяния к духовному подвигу во имя родины.

Правда, ночью остатки войска все же покинули лагерь, и утром Алексей с удивлением обнаружил, что остался совсем один (!). Юноша отправился пешком на родину, не пожелав снять боевые доспехи, хотя был ранен и его одежда перепачкана кровью. Он едва не попал в руки турок, но добрался до некоего городка в Гавадонии, где потряс местных жителей своим геройским видом и мужеством. Погостив у них 3 дня, он отправился к Анкире, разузнавая все о брате, которого надеялся выкупить из плена. К своему удивлению, он узнал, что аристократы Каппадокии в дружном порыве собрали деньги на выкуп Исаака Комнина. Вскоре братья встретились в Анкире и направились в столицу, но по пути их еще ждало много приключений и опасностей. Однажды в местечке Декта они встретились с отрядом доместика, но дом, в котором византийцы отдыхали, окружил отряд турок числом до 200 всадников. Многие византийцы решили сдаться в плен, но Алексей организовал оборону, и вот уже меткие стрелы полетели в сельджуков. Те опешили и отступили, причем Комнину удалось поразить одного и самых сильных турецких воинов[93].

В Константинополе народ устроил братьям настоящий триумф: два юных брата-героя шли под восторженные крики толпы, осыпаемые цветами. Однако византийскому правительству не понравились слишком популярные фигуры братьев Комнинов. И вскоре Исаак был назначен дукой Антиохии, а Алексей, как увидим, получил новое и очень опасное поручение, исполняя которое легко можно было лишиться жизни.

Почувствовав совершенную безнаказанность, Урсель и норманны начали открыто грабить римские земли — а что еще можно было ожидать от своевольных северных наемников? Против них приказом Парапинака, продиктованным Никифорицей, был направлен кесарь Иоанн. Тот, конечно, понял, что стал жертвой интриги, преследующей целью удаление его от двора, но ничего поделать не смог. Встретившись с норманнами, Иоанн потерпел поражение и был взят Урселем в плен. Затем события приняли совершенно фантасмагорический оборот. Норманны решили использовать кесаря для того, чтобы повторить подвиг своих собратьев в Италии и приобрести самостоятельные владения на территории Византии. Для этой цели как никто другой подходил кесарь Иоанн, именем которого можно было смело прикрываться, чтобы придать своим территориальным приобретениям легальную основу. Насильно они облекли того в царские одежды и провозгласили императором.

Иоанн вначале испугался, а потом решил использовать свой шанс. Втайне он вошел в общение с жителями столицы, недовольными Никифорицей, и нашел в них сочувствие своим словам. Но тут старый евнух продемонстрировал высокое искусство преодолевать трудности. Он взял волю императора Михаила VII в свои руки и через василевса предложил мир Урселю. Тот отказал — тогда против него натравили турок, взявших обоих мятежников (кесаря Иоанна и Урселя) в плен. Конец их был печален: через какое-то время Урсель, успевший выкупиться у сельджуков и бежать, был схвачен стратопедархом (он был почтен этим титулом) Алексеем Комнином и привезен в Константинополь, где его заточили в тюрьму. Поразительно — то, что не удалось опытному воину, получилось у совсем еще юного полководца, продемонстрировавшего в ходе военной операции столько же военного таланта, сколько и хитрости. Был схвачен и кесарь Иоанн. Его доставили во дворец к племяннику, но перед этим Иоанн благоразумно успел принять постриг и предстал перед Парапинаком уже в монашеском платье[94].

Однако это была только первая ласточка. В начале 1077 г. восстали западные фемы, выдвинувшие в свои вожди проэдра Никифора Вриенния. Незадолго перед этим василевс направил Вриенния в Болгарию, чтобы усмирить восставших славян. И тот успешно справился с поручением. Но тут, как часто происходило в царских дворцах, кто-то оклеветал Никифора, нашептав императору, будто тот хочет стать царем. Приказом всесильного евнуха Никифорицы он был лишен должности дуки Диррахия и, возбуждаемый родственниками и народом, возглавил войско, состоявшее из македонцев и норманнов.

В городе Троянополе он был провозглашен императором и, облаченный в царские одежды, в ноябре 1077 г. торжественно въехал в Адрианополь. На Дунае к тому времени прочно обосновались печенеги, образовавшие самостоятельное княжество, и половцы. У Вриенния не было никаких сил, чтобы противостоять ему, и ранее он купил с ними мир за баснословную сумму в 20 кентариев золота. Теперь это соглашение сыграло ему на руку: Никифор Вриенний включил печенежские и половецкие отряды в свое войско, чем существенно усилил его[95].

Новый узурпатор почему-то решил остаться на Западе, а к столице направил с армией брата Иоанна Вриенния — тот в декабре 1077 г. без труда достиг Босфора и имел все шансы взять Константинополь. Для противоборства мятежникам Парапинак срочно освободил Урселя, усилил его отрядами Алексея Комнина и договорился с другими печенежскими ханами о помощи. В некоторых фрагментарных сражениях императорские войска взяли верх, хотя Урсель, по обыкновению, тут же занялся грабежом византийцев и захватил город Ираклий. В принципе можно было с уверенностью сказать, что эта апостасия уже обречена на поражение, но еще более тяжелые известия поступали с Востока[96].

Стратиг фемы Анатолик, ведущий свою родословную от славных Фокидов, Никифор Вотаниат замыслил свергнуть Михаила VII Дуку. Новый претендент был стар даже по нынешним меркам — ровесник века, он уже достиг возраста 77 лет. Не так давно Вотаниата прочили мужем императрицы Евдокии, и благосклонность царицы к Роману IV Диогену в ущерб ему больно ударила по самолюбию старого полководца. Он еще тогда попытался организовать апостасию, но заговор раскрыли, а старого сановника сослали в провинцию. После прихода к власти Михаила VII Парапинака Вотаниат вновь попал в фавор, получил чин куропалата и новое назначение на свою родину в фему Анатолик. Теперь, забыв добро благодетеля, куропалат поднял народ в своей феме на ненавистного всем Никифорицу. А попутно, как опытный политик, постарался заручиться сочувствием столичных жителей.

Вскоре его сторонниками стали разоренные правительством Парапинака аристократы, священство, недовольное конфискациями церковного имущества, и рядовые обыватели. Даже близкие родственники императора Михаила VII, включая его мать монахиню Евдокию и жену Марию Аланскую, тайно сочувствовали Вотаниату. Они доверчиво полагали, будто по прибытии в столицу Вотаниат всего лишь свергнет Никифорицу, но не станет претендовать на царство. Увы, они глубоко ошибались — у Никифора были далеко идущие планы. Наконец, Никифор Вотаниат заручился помощью турок-сельджуков, большими группами стекавшихся к нему. В общем, вскоре Вотаниат имел очень приличное войско для реализации своих замыслов и множество сторонников.

2 октября 1077 г. он был провозглашен императором и уже собирался двинуться на Константинополь, когда получил известие о мятеже Никифора Вриенния. Осторожный Вотаниат остался в феме Анатолик, но время неожиданного отдыха был вынужден потратить на усмирение властителей других, соседних фем, выступивших против него — Никифора Мелиссина и Георгия Палеолога. Объявив о необходимости защищать законного василевса — Михаила VII Парапинака, на самом деле эти сановники искренне недоумевали, почему не они, а безродный, по их мнению, Никифор Вотаниат замыслил взять в руки царскую власть. Однако при помощи турок Вотаниат сумел быстро разгромить своих соперников, попутно продолжая широкую агитацию в Константинополе в свою пользу[97].

Его труды не пропали даром: 1 января 1078 г. Константинопольский патриарх Косьма I (1075–1081) по прозвищу Иерусалимлянин созвал в храме Святой Софии множество архиереев и сановников, недовольных императором. Вместе они потребовали от Парапинака оставить царский трон. Ответом им стал арест одного из наиболее громких ораторов — митрополита Иконийского, но дальше Михаил VII, верный своему природному пацифизму, не пошел. Вместо этого, наверняка по совету Никифорицы, к Вотаниату были направлены послы с предложением прекратить апостасию. Они передали Вотаниату письмо царя, в котором тот упрекал старого полководца за неблагодарность: «Кто получил от меня, — риторически спрашивал Парапинак Вотаниата, — ранг выше твоего? С кем еще я делил важнейшие заботы? Я полагал, что в одном тебе приобрел союзника и соратника. С твоей помощью я мечтал унять разгулявшуюся бурю. О, тщетные надежды и напрасные ожидания! Какова неблагодарность! Я искал сокровищ, а нашел уголья»[98].

Но на самом деле письмо и посольство были только предлогом — в действительности посланники царя начали массовый подкуп отрядов из армии Вотаниата, включая турок. Но рядом умелых комбинаций старый воин перекупил турок опять на свою сторону, избежал ловушек по дороге и вскоре вошел в Никею, гражданам которой оставалось лишь принять его с царскими почестями, как законного императора.

Остаток зимы и начало весны 1078 г. Вотаниат провел в переговорах и подкупе главных сановников Константинополя, и не без успеха. 25 марта 1078 г. в храме Святой Софии собрались многие сановники, духовенство и граждане. Без особого стеснения они провозгласили Никифора Вотаниата Римским императором. Но даже в такой критической ситуации Михаил VII Дука не смог пробудить свою волю. Алексей Комнин, сохранивший верность василевсу до последней минуты, предлагал тому собрать царскую гвардию и ударить по мятежникам, собравшимся в храме, но Парапинак не согласился.

Остальное было уже делом техники — 31 марта 1078 г., в Лазареву субботу, отряды Вотаниата, прибывшие в столицу, подкрепили вооруженных горожан, а затем направились к царскому дворцу. Михаил VII пытался бежать во Влахернский храм, но был схвачен, пострижен в монахи и отправлен в Студийский монастырь. Позднее он продолжил духовную карьеру и стал митрополитом Эфеса, по-видимому, никогда не выезжая в свою епархию. Его жена Мария Аланская и малолетний сын Константин Порфирородный были отправлены в монастырь Петри[99]. Поняв, что все кончено, последние верные Парапинаку сановники поспешили навстречу Вотаниату просить о снисхождении и милости. И тот проявил ее: все, даже Алексей Комнин и брат Михаила Парапинака Константин, были помилованы новым самодержцем.

И в Великий вторник, 3 апреля 1078 г., Константинопольский патриарх Косьма I торжественно венчал на Римское царство Никифора III Вотаниата.

Глава 2. «Новое» «Смутное время» и завершение династии Дуков

Как человек опытный и далеко не глупый, новый император быстро понял, что сохранить власть и свой авторитет можно только путем резкого изменения политики, проводимой предшественником. А также за счет восстановления справедливости и наказания самых ненавистных византийцам лиц. Никифорица был отправлен в ссылку на один из островов и там умер под пытками. А первым министром двора стал Иоанн, митрополит Сидский, некогда отставленный Никифорицей. По мнению царя, это должно было вызвать расположение к нему со стороны клириков.

Следует отметить, что представители духовного сословия и Константинопольский патриарх Косьма, чья деятельность очень помогла Никифору III в борьбе за власть, получили особые преференции. В частности, своим хрисовулом Вотаниат торжественно отказался от кого-либо участия в управлении Церковью. В резком противоречии с традицией и действительностью Вотаниат снял с себя обязанности по рассмотрению судебных дел с участием клириков и отметил, что если такое вдруг и случится, то не по праву царя будет судить священство, а лишь потому, что император входит в состав синода[100]. Иными словами, по поручению патриарха (!).

Попутно он раздавал чины и награды, совершенно не заботясь о том, насколько государственная казна может вынести такие милости. А казна совершенно истощилась. Малая Азия, почти полностью захваченная турками, прекратила выплату налогов. С европейских фем деньги собрать было отнюдь не легче. Чтобы покрыть все увеличивающиеся расходы, начали подделывать монету, а многим рядовым чиновникам задержали выплату жалованья. Как следствие, наступил жесточайший финансовый кризис[101].

Однако император словно не замечал этого. Он продолжал щедро награждать союзников-турок и высших сановников, поддержавших его. А также принял меры по повышению авторитета среди семейства Дуков, имевшего все основания быть недовольным его правлением. Бывшая императрица Евдокия получила разрешение жить в Константинополе с детьми, ее дочери удачно выданы замуж, а брат свергнутого Михаила Парапинака Константин Дука был принят ко двору[102].

Вскоре этот царственный ловец удачи, клятвенно отказавшийся от власти, отправился по императорскому указу на Восток на войну. Но скоро мы столкнемся с ним еще раз. Нет никакого сомнения в том, что Никифором III двигало не только чувство благодарности, но главным образом желание обосновать законным образом свои права на царство. Вотаниат прекрасно понимал, что в Византийской империи проживает большое число аристократов, имевших по знатности рода и родству с семейством Дуков более прав на титул императора, чем он. Если верить некоторым источникам, первым напомнил о праве юного Константина Порфирородного Дуки на царство Алексей Комнин. В один из дней он получил аудиенцию у василевса и предложил ему такой вариант: Никифор III признает Константина Порфирородного Дуку соимператором, но в действительности будет самостоятельно управлять Римским царством вплоть до своей смерти, после чего уже зрелый Константин станет единодержавным императором. Разумеется, Вотаниат отказался и затаил подозрения в отношении Комнина[103].

Конечно, положение Вотаниата было непрочным, и в скором времени он решительно испортил отношения с Римом и норманнами. Император имел неосторожность аннулировать брачный договор брата Михаила VII с норманнской принцессой, дочерью Гвискара, что повергло вождя скандинавов в ярость. Он спешно нашел в Риме грека, внешне похожего на низложенного императора, а папа Григорий VII сознательно пошел на обман и признал того василевсом Византии. Сам император Никифор III был торжественно отлучен понтификом от Церкви. Впервые за много столетий возник открытый разрыв отношений между Римской курией и Византийским императорским домом[104].

Поразмыслив, царь-старик решил соединиться брачными узами с кем-нибудь из женщин семьи Дуков. После некоторого раздумья выбор Вотаниата пал на Марию Аланскую, жену Михаила VII Парапинака. Эта была молодая и обольстительная женщина. О ней современники говорили следующее: «Была она высокой и стройной, как кипарис, кожа у нее бела, как снег, а лицо, не идеально круглой формы, имело оттенок весеннего цветка или розы. Кто из людей мог описать сияние ее очей? Ее поднятые высоко брови были золотистыми, а глаза голубыми. Чары императрицы, сияние ее красоты, любезность и обаяние ее нрава, казалось, были недоступны ни описанию, ни изображению»[105].

Мария тронула сердце старого императора, и, несмотря на то, что ему выгоднее и умнее было бы жениться на бывшей царице Евдокии, матери Михаила VII, он сделал выбор в пользу жены Парапинака. Как обычно, страсть оказалась далеко не лучшим советником, и результат получился противоположный ожиданиям Вотаниата. Для самого Никифора III это был уже третий брак, причем его вторая жена была еще жива, и с ней пришлось срочно разводиться. В общем, с канонической точки зрения, этот брак был очень и очень сомнителен, что тут же отметили константинопольцы. Кроме того, императору не мешало бы предварительно узнать о том, что сердце Марии Аланской уже давно не принадлежит ей. Юный Алексей Комнин, герой многих сражений, благородный и обаятельный юноша был влюблен в царицу, и не без взаимности. Когда Вотаниат посватался к Марии Аланской, она, опасаясь за своего 4-летнего сына Константина Порфирородного, не посмела перечить царю[106]. Но, конечно, приказать любить — невозможно, и тайная связь Марии с Алексеем продолжалась.

На Марию усиленно давил и кесарь Иоанн, опасавшийся, что бывшая царица Евдокия, уже раз забывшая об интересах семьи Дуков во имя «общего блага» Римского государства, вновь способна в качестве императрицы, жены Никифора III Вотаниата, сотворить нечто подобное. То обстоятельство, что она к тому времени являлась монахиней, не могло никого ввести в заблуждение — в случае необходимости и в Византии, и на Западе монашеские обеты легко снимались. Почему же Евдокия должна была стать исключением?

Оставался Константинопольский патриарх Косьма I, которого не посвящали в подробности предстоящей женитьбы, небезосновательно опасаясь, что тот откажется благословлять данный брак. Когда наступила минута венчания, священник, приглашенный для совершения Таинства и узнавший о личностях жениха и невесты, отказался выйти из алтаря к «молодоженам». Тогда кесарь Иоанн дал команду своему сыну Михаилу и тот привел другого, более покладистого пастыря. Он же подошел к алтарю, где скрывался первый священник, и хитростью выманил его оттуда, а затем ввел послушного иерея. Пусть и не без обмана, но брак был совершен и освящен Церковью[107].

К огорчению василевса, женитьба на Марии Аланской мало что изменила в отношениях к нему других молодых и горячих претендентов. Первым из них был и оставался Никифор Вриенний, все еще пребывавший в Адрианополе. Собрав войско из македонцев, норманнов и печенегов, Вриенний двинул его на Константинополь, но уже сам возглавил армию. Посланные к мятежнику царские послы с предложением быть усыновленным императором и получить статус кесаря в обмен на лояльность получили отрицательный ответ. Тогда Никифор III отправил навстречу мятежникам Алексея Комнина, получившего сан доместика.

Битва выдалась на редкость кровопролитной. Армия Комнина состояла из 2 тыс. конных турок, которых в обмен на Анатолию передал Вотаниату Султан-шах, сын Кетельмуша, наемников-франков, тагмы «бессмертных» и хоматинцев — несколько полков из Писидии. По численности войска Вриенния очевидно превосходили императорскую армию. Алексей устроил засаду с «бессмертными», и когда Вриенний начал наступление, внезапной атакой набросился на его солдат. Однако Иоанн Вриенний с отрядом своих телохранителей отбил атаку, и уже опасность нависла над Комнином. В это время на другом фланге печенеги, входившие в армию Вриенния, разгромили хоматинцев, но внезапно дрогнули перед сельджуками, которым приходились дальними родичами. Они резко завершили атаку и принялись грабить... обоз собственной армии. За этим занятием их и застал Алексей, увидев, как кочевники похитили любимого коня самого Вриенния. Недолго думая, он отбил благородное животное у печенегов и бросил слух, будто полководец мятежной армии убит.

Мятежная армия дрогнула, в это же время к Комнину подоспели уцелевшие от первых атак франки и «бессмертные», к которым примкнули сельджуки. Но и теперь исход сражения был неясен. Все решили, как обычно, частности. Один из «бессмертных» напал на Никифора и ценой собственной жизни выбил полководца из седла, что еще более деморализовало его войско. Турки и тяжелая конница во главе с Комнином довершили разгром мятежного войска[108].

Так старая элита Византии хоронила себя и государство, отдавая в виде платы туркам исконные римские земли. Гибель армии Вриенния стоила Римскому государству Никеи, которую Кетельмуш избрал своей столицей, основав в 1077 г. Румский султанат.

Хотя брат Никифора Иоанн Вриенний успел бежать, самого узурпатора привезли в Константинополь и ослепили, после чего император на всякий случай утешил того богатыми дарами и присвоением новых чинов[109].

Однако уже вскоре объявился новый конкурент на царский трон — протопроэдр Никифор Василакий, любимец Парапинака, некогда собиравшийся заменить Вриенния как правителя на Западе. Он составил большое войско из греков, албанцев, болгар, печенегов и норманнов под видом борьбы с Вриеннием, но когда тот пал, открыто объявил о своем неповиновении Вотаниату. И вновь Алексею Комнину, даже еще не успевшему возвратиться в Константинополь, пришлось бороться с новым мятежником, правда, в виде аванса он получил от императора титул севаста. Это была очень почетная награда, поскольку титул «севаст» означал то же, что «август» у древних римлян. Таким образом, Алексей стал почти приравнен к царской особе. По приказу василевса он пошел на Фессалоники, где квартировала армия Василаки, и успех вновь сопутствовал молодому полководцу. Перехитрив врага, он поймал его в ловушку во время ночной вылазки мятежной армии, пленил и в кандалах отправил в Константинополь. В столице Василаки, как и Никифору Вриеннию, выжгли глаза[110].

Едва покончили с этой апостасией, как возник еще один претендент на императорство. На этот раз им стал Константин Дука, брат свергнутого василевса Михаила VII. Как уже говорилось выше, во главе гвардейской тагмы «бессмертные» он был отправлен на Восток, чтобы сдержать турецкие набеги на пограничные территории. Однако это была ошибка со стороны Никифора III Вотаниата. Император не учел, что «бессмертные» расположены к семейству Дуков, а война на опасном Востоке представлялась изнеженным гвардейцам малопривлекательной. В общем, едва войско выступило в поход, как состоялось соглашение между ним и Константином Дукой, вследствие которого тот был объявлен императором. Вотаниату очень не хотелось воевать — тем более что его силы были весьма ограниченны. А потому царь просто перекупил «бессмертных», которые вернулись в столицу и выдали Вотаниату Константина Дуку. Мятежник был судим, пострижен в монахи и отправлен в ссылку[111]. Впрочем, и на этот раз Вотаниат действовал довольно гуманно, не желая проливать кровь мятежников.

В конце 1080 г. против Никифора III восстал Никифор Мелиссин, женатый на Евдокии Комнин. Мелиссин взял на вооружение тактику самого Вотаниата, когда тот был еще мятежным претендентом. Не торопясь занять Константинополь, Никифор Мелиссин начал постепенно подчинять себе малоазиатские города. Обувшись в пурпурные сапоги и царские одежды, он требовал от населения оказывать ему императорские почести и всячески поносил Вотаниата, как изменника интересов Римской империи. Однако за этой патриотической риторикой стояли... турки, которым Никифор без зазрения совести передавал азийские, фригийские и галатийские земли во владение как плату за помощь. При содействии сельджуков, или, вернее сказать, из них Мелиссин собрал большое войско и избрал город Никею, которая уже принадлежала сельджукам, своей базой[112].

Вновь император прибег к помощи Алексея Комнина, но на этот раз молодой полководец отказался от чести возглавить императорские войска, ссылаясь на свое родство с Мелиссином. Тогда во главе войска был поставлен евнух Иоанн, который двинулся на мятежников и осадил Никею. Но подоспевшие турки отбросили его армию к столице, и евнуху пришлось с позором отступить.

Неизвестно достоверно — догадывался ли Вотаниат об истинных мотивах отказа Алексея Комнина сражаться с Мелиссином или нет. И в действительности его отказ воевать с Мелиссином объяснялся, конечно, не родством с мятежным сановником. По крайней мере не только родством. Как полагают, юный Комнин опасался в случае очень вероятной неудачи (что и показал поход евнуха Иоанна) попасть под суд и впасть в немилость императора, что лишало его шансов на реализацию давней мечты. Он прекрасно знал, как легка царская милость и сколь остры языки придворных интриганов. Вотаниат зорко глядел за тем, чтобы вокруг не появилось возможных претендентов, и уже раз после победы над Урселем отказал Алексею Комнину в триумфе, опасаясь, что таким способом тот еще более укрепит свой авторитет в народе. Победи Алексей Мелиссина — император наверняка заподозрит его в стремлении к власти. Проиграй — жди суда за невыполнение царского поручения. А Алексей, приходившийся родным племянником царю Исааку I Комнину, уже давно втайне лелеял мечту стать Римским императором. И, надо сказать, его шансы были очень высокими, чтобы рисковать в случае неудачи в деле с Мелиссином. Оставалось сделать еще один очень важный шаг на пути к своей мечте, и Алексей вновь не ошибся, отложив в сторону страсти и став на путь разума[113].

Представитель известнейшей семьи, он через мать Анну был связан с не менее богатым и могущественным семейством Далассинов. Тонко подбирая себе союзников и желая упрочить связь с семейством Дуков, Алексей Комнин посватал свою малолетнюю дочь Анну Комнин за юного царевича Константина Порфирородного[114]. Царица Мария Аланская, не чаявшая души в Алексее, усыновила его, чтобы ее любовник имел возможность появляться у «приемной матери» в любое время дня и ночи. Незадолго перед этим у Алексея скончалась жена, и теперь предстояло определить новую избранницу. Нет никаких сомнений в том, что молодой воин немедленно обвенчался со своей избранницей Марией Аланской, если бы она была свободной. Однако Мария уже вышла замуж за императора и могла любить Алексея по-прежнему горячо, но... тайно.

И тут кесарь Иоанн предложил Алексею взять в жены его внучку Ирину — 11-летнюю девушку, красивую и благочестивую. Комнин пошел за советом к матери, Анне Далассине, и та после длительных размышлений благословила брак. Она искренне и глубоко ненавидела Дуков, небезосновательно полагая, что те хитростью и угрозами лишили ее мужа и сыновей законных прав на царство. Теперь с трудом, исключительно разумом, а не сердцем понимая открывавшиеся для сына перспективы от такого союза, дала согласие на брак.

В конце 1077 г. состоялось венчание Ирины с Алексеем[115]. В результате в лице Алексея объединились три самые знатные и богатые семейства Римской империи — Комнины, Далассины и Дуки. И с точки зрения родства Алексей Комнин был первым из сановников Византии, способных с полным правом претендовать на царский титул. Под его началом все три семьи начали постепенно приводить в действие план, рассчитанный на воцарение молодого Комнина.

Тем временем Никифор III Вотаниат, не имевший сыновей, решил сделать своим преемником одного из представителей семьи Синадинов, своих близких родственников. И, конечно, Мария Аланская была крайне обеспокоена этим. Она быстро поняла, что при такой перспективе шансы ее сына когда-нибудь стать царем просто ничтожны. Императрица и Комнин быстро вошли в соглашение и заключили негласный договор, согласно которому Константин Порфирородный Дука в случае успеха восстания Комнина будет признан соимператором Алексея с правом носить пурпурную обувь и царское платье[116].

После этого Комнин начал действовать более активно и, надо признать, очень умело. В пику Парапинаку и Вотаниату, Алексей начал формировать «положительный образ», хорошо сочетавшийся с образом Римского царя, как он укоренился в сознании византийцев. Претендент старался обворожить собой всех слуг василевса и придворных сановников, являясь им в виде милостивого и обаятельного человека. Армия, в которой Алексей служил с малолетства и с которой неоднократно побеждал врагов, боготворила его. Солдаты, видевшие в нем не только своего товарища и талантливого полководца, но и защитника-благодетеля, готовы были пойти с Комнином на край света. В скором времени полюбила Алексея не только армия, но и вся Византия. Всем казалось, что Алексей не знает поражений. Помимо прошлых побед он, став правителем западных фем, быстро справился с печенегами. Тем самым Комнин обеспечил безопасность византийских территорий от Адрианополя до Филиппополя[117].

Легко представить, как в столице и в городах случайно встретившиеся прохожие, обсуждая события в Византии, только и говорили о том, насколько не хватает Римскому государству таких талантливых и благочестивых полководцев, как Алексей Комнин. А вскоре ему представился удобный случай, чтобы окончательно решить дело в свою пользу.

Вождь сицилийских норманнов Роберт Гвискар уже давно лелеял мечту захватить не только южные земли Византии, но и сам Константинополь. Разобравшись со своими врагами на полуострове, он использовал поводом для начала войны свержение Михаила VII Парапинака, вследствие которого его дочь Елена, помолвленная с Константином Дукой, оказалась в монастыре. Летом 1080 г. он начал подготовку к грандиозному походу[118]. Ему активно помогал всей силой духовной власти папа Григорий VII Гильдебранд, оскорбившийся тем, что Никифор III Вотаниат категорично отверг предложение продолжить приятные сердцу понтифика переговоры с Римом, затеянные ранее императором Михаилом VII, о признании главенства папы в Кафолической Церкви. Еще в ноябре 1078 г. он анафематствовал Никифора III Вотаниата на Соборе в Риме — якобы за то, что он незаконно занял императорский престол. А летом 1080 г. приказал епископам Апулии и Калабрии помогать Роберту Гвискару в походе против «схизматиков» и активно поддержать его своими воинскими силами[119].

Об этом стало известно Вотаниату, и Никифор III, снабдив Комнина деньгами для снаряжения армии, направил его на норманнов. Но, дойдя до Адрианополя, Алексей внезапно сделал остановку и отказался выплачивать солдатам жалованье. Обманывая их, он утверждал, что император не снабдил его необходимыми средствами. Что называется, «играя на публику», Комнин начал раздавать воинам собственные деньги и имущество, говоря: «Если бы было возможно, я обогатил бы таких замечательных и умных людей, как вы!» Естественно, он добился того, чего хотел, — солдаты были готовы отдать за него жизнь и одновременно с этим возненавидели василевса. Тогда Комнин решился на следующий, в общем-то, довольно рискованный шаг. Алексей объявил солдатам, что поедет в Константинополь, дабы при встрече с царем уговорить того выплатить солдатам жалованье.

И действительно поехал. Но для того, чтобы... при встрече с Никифором III в очередной раз уверить того в своем верноподданническом чувстве. А попутно провести последнюю рекогносцировку перед решительными действиями. 8 февраля 1081 г. Комнин вернулся к войску и объявил, будто за попытку защитить интересы солдат император приказал его арестовать и предать суду (!), и только благодаря счастливой случайности ему удалось вырваться из столицы. Нетрудно догадаться, что после этого войско дружно провозгласило Алексея Комнина императором и двинулось на Константинополь[120]. Попутно Алексей направил гонцов к Дукам, и кесарь Иоанн, поспешивший к нему на помощь, оказал Комнину большую услугу, снабдив мятежников деньгами и присоединив к ним отряд наемников-угров.

Когда об этом узнал Никифор III Вотаниат, он немедленно отдал приказ арестовать семейство Комнинов. Но предупрежденная Алексеем Анна Далассина, взяв с собой дочерей, внуков и невесток, укрылась в храме Святой Софии. Император потребовал от нее оставить храм, но та, уцепившись за иконостас, заявила, что, только отрубив руки, ее можно вывести отсюда. Вскоре к Анне прибыла Ирина, решившая разделить с родственниками и не любящей ее свекровью все тяготы и опасности. Авторитет семейств Комнинов и Дуков был настолько высок в народе, что василевс не осмелился прибегнуть к силе. Он вступил в новые переговоры, в результате которых Анна Далассина согласилась перейти в Петрийский монастырь под гарантии безопасности со стороны царя. Теперь им оставалось только ждать завершения волнующих событий[121].

Комнин и его союзники не спешили овладеть Константинополем, все еще представлявшим собой почти неприступную крепость. Почти два месяца продвигалась мятежная армия к столице, в течение которых Алексей собирал денежные средства и пополнял ее новыми отрядами. Одновременно с этим Комнину пришлось вступить в переговоры с Никифором Мелиссином, пребывавшим со своим войском у города Дамалиса. Тот откликнулся на предложение объединить усилия против Никифора III, но предлагал разделить Римскую империю, пожелав взять себе Восток, а Комнину уступив западные фемы. Конечно, тот отказался, выдвинув встречное условие — предоставить Никифору титул кесаря и дать ему в управление Фессалоники; тот, подумав, согласился[122].

В конце марта 1081 г. войско Алексея подошло к стенам Константинополя. Нельзя сказать, что у императора не осталось сил бороться с Комнином, но, как обычно, Алексей перекупил командира отряда германских наемников, и те 1 апреля 1081 г. открыли ворота города вооруженному сброду, который привел с собой молодой претендент. Однако и теперь дело заговорщиков еще не было решено окончательно. Вотаниат не собирался оставлять трон и приготовил отряд норманнских гвардейцев, чтобы разогнать отряды мародеров, заполонивших Константинополь. Все решил столичный патриарх Косьма I, которого кесарь Иоанн убедил во избежание кровопролития склонить царя к добровольному оставлению власти. Архиерею не составило большого труда выполнить данное поручение, и, отправившись в храм Святой Софии, Никифор III Вотаниат объявил о своем уходе с царства. Он принял монашеский постриг и переехал в обитель Перивлепт. Напоследок он бросил своему окружению одну фразу: «Жалею только о том, что в монастыре нельзя будет вкушать мяса, а более ни о чем».

А тем временем глава удавшейся апостасии занял царский дворец и в первый день Пасхи, воскресенье, 4 апреля 1081 г., венчался на царство как Римский император Алексей I Комнин[123]. Открывалась новая страница в истории Византийской империи, да и всей мировой цивилизации — эпоха Крестовых походов, нового «Великого переселения народов», возрождения и упадка величайшей вселенской державы.

Глава 3. Борьба за инвеституру на Западе. Каносса и Вормс

Прежде чем приступить к этим волнительным страницам истории, необходимо бросить хотя бы краткий взор на Запад, где в это время возникнут предпосылки грядущих событий.

Как известно, еще Франкский король Хлодвиг начал практику назначения епископов из светских лиц решением короля и имел большой успех. Несмотря на нескрываемое возмущение епископата, в скором времени большинство галльских архиереев стало набираться из мирян, и король чувствовал себя полновластным хозяином и в королевстве, и в Галльской церкви[124].

С течением времени ситуация не слишком переменилась к лучшему. До конца XI века, несмотря на все старания пап-реформаторов, Западная церковь все еще представляла печальное зрелище. Как и раньше, избрание понтификов и епископов являлось прерогативой Западных императоров и королей христианских держав Европы. И Генрих II, прозванный впоследствии Святым, и его сын Генрих III самостоятельно поставляли Римских епископов и архипастырей в своем королевстве, и не случайно. Феоды, которыми наделялись духовные лица, по закону причинно-следственной связи неизбежно вовлекали архиереев в систему феодальных отношений, выработанных в германском мире. Папство, веками активно устремленное в мир, не заметило, как мир поглотил его.

Дело заключается в том, что вся феодальная система отношений была основана на владении землей и вытекающих отсюда правах и обязанностях. И Западная церковь, владевшая половиной или даже большей частью земель, по необходимости брала в лице своих клириков обязательства по исполнению ленной присяги перед сеньором. Епископ, назначенный королем или графом, считался его вассалом и зачастую был вынужден оставлять алтарь, брать в руки оружие и воевать, как обычный дворянин. При выборе кандидата на вдовствующую кафедру король руководствовался политическими, социальными и материальными соображениями, самостоятельно предоставляя ее избранному им лицу[125].

Как утверждают исследователи, почти все церковные владения находились в зависимости от королей или императора. Например, только во Франции из 77 епископских кафедр, которые находились в королевстве, 25 находились в ведении короля. В те дни, когда они вдовствовали, все доходы с них шли в королевскую казну. Ему же принадлежал 51 монастырь во Франции[126]. Многие бароны если и уступали ему в этом, то не намного.

В дальнейшем, желая закрепить свои власть и влияния, крупные аристократы без всякого смущения ставили епископами в подчиненных им епархиях собственных малолетних детей. «Если ребенок мог быть графом, то почему он не может стать епископом?» — этот наивный вопрос из разряда софистических недолго мучил умы современников той эпохи. В 926 г. граф Герберт II Вермондуа (902–943) хиротонисал своего 5-летнего сына (!) в епископы, и такое «избрание» было утверждено королем и Римским папой. А чуть ранее, в 921 г., архиепископ Кельнский даже получил выговор от папы Иоанна X за попытку воспрепятствовать назначению королем кандидата на вакантную кафедру в Льеже. В своем письме «своевольному» архиепископу понтифик объяснял, что ни в одной епархии (!) ни один кандидат в епископы не может быть поставлен на должность без распоряжения короля[127].

Эта зависимость духовной власти от королей была облечена в легальную форму. Перед посвящением епископы получали от короля инвеституру («облечение») в виде жезла, символа пастырской власти, и кольца — знака, свидетельствующего о неразрывной связи архипастыря со своей паствой. Как вассалы короля, они давали ему такие же клятвы, как бароны и графы, и несли аналогичные повинности. Естественно, симония расцвела пышным цветом — продажа санов и епископских кафедр стала доходным бизнесом. Особенно процветали злоупотребления в период малолетства императора Генриха IV, когда вакантные аббатства и епархии оценивались в королевском дворце, а затем открыто выставлялись на продажу. Еще хуже ситуация развивалась на Юге Италии, где даже сверхупорный папа Лев IX не смог полностью искоренить симонию: ему откровенно говорили, что если понтифик начнет отлучать всех священников, купивших свои места, то в таком случае в южных епархиях не останется ни одного клирика[128].

Смешение духовного и мирского элементов приводило к совершенно поразительным картинам, когда духовные лица без всякого стеснения занимались делами, присущими мирянам. Характерный пример явил, в частности, брат королевы Теутберги, несчастной супруги Лотарингского короля Лотаря II (о ней история была изложена в предыдущем томе), аббат Хукберт. Желая отомстить на честь сестры, он организовал банду, которая грабила и убивала подданных его врага. Лишь после нескольких лет поисков и погонь удалось убить разбойного аббата в бою. Вообще, работа с мечом считалась такой же обязанностью настоящего клирика, как и знание порядка служения мессы[129].

Поскольку духовные лица состояли в обычных отношениях со своими сюзеренами, возникла необходимость раскрыть природу их двойного статуса, используя христологическую доктрину объяснения власти императора. С подачи известнейшего канониста Ивы Шартского было установлено, что, например, в качестве епископа тот или иной аристократ, занимавший архипастырскую кафедру, обладает «параллельными» харизмами. А потому один французский архиерей сурово наставлял своих подчиненных клириков в обязательном соблюдении целибата, но, как барон, был женат (!), и брак оформили должным образом. Небезынтересна и история с епископом Байе, которого Английский король Вильгельм Завоеватель (1066–1087) судил как графа, но не как архиерея — ведь это правило уже было к тому времени закреплено в ряде конкордатов с Римским престолом[130].

Апостолик пытался активно противодействовать этой практике, и в некоторые периоды времени далеко не безуспешно. Теперь основная задача, которую ставили перед собой реформаторы-клюнийцы, заключалась в том, чтобы вырвать Западную церковь из тисков светской власти. А это было возможно лишь после устранения наиболее очевидных, наглядных форм ее зависимости от власти императора. Началась долгая и мучительная война за инвеституру, в ходе которой Гильдебранду пришлось противостоять и епископату, и могущественнейшим светским владыкам. Борьба тем более жестокая и сложная, что далеко не все епископы Запада сочувствовали настроениям реформаторов, не говоря уже о королевской власти. Западный император по-прежнему ставил на Святой престол одного своего ставленника за другим, но все они, этнические немцы, быстро умирали в болотистой атмосфере Рима.

Но у него имелись конкуренты и помимо Гильдебранда, которые желали поставить своего понтифика. Используя то обстоятельство, что папа Стефан IX (1057–1058) скончался, Генрих IV мал, а Гильдебранд в это время находился в Германии, партия Кресценциев поставила папой епископа Веллетри Джованни Минчо, принявшего после интронизации имя Бенедикта X (1058), подернутое мрачным оттенком. В ответ партия клюнийцев возвела на престол Николая II (1058–1061), объявив Бенедикта X антипапой. При помощи лотарингцев Николай II вступил в Рим, а его соперник Бенедикт X спешно бежал в город Галерию, что располагался в 20 км от Рима.

Но победа реформаторов была далеко не полной, поскольку многие жители Рима, присягая новому понтифику, поднимали вверх левую руку, открыто демонстрируя, что их правая рука все еще сохраняет верность Бенедикту X. Таким образом, партия реформ несколько неожиданно для себя обнаружила, что по-прежнему, как еще до папы Льва IX, папство целиком и полностью зависит от результата борьбы аристократических партий и субъективных предпочтений отдельных правителей. В таких условиях Гильдебранду и его товарищам приходилось рассчитывать лишь на самих себя. Поэтому он немедленно снесся с норманнами, которые предоставили ему отряд из 500 рыцарей, и взял штурмом Галерию. Папа Бенедикт X был подвергнут пыткам, лишен сана и помещен в богадельню, где вскоре и скончался[131].

Развивая успех, Гильдебранд инициировал через своего ставленника-папу принятие эпохального решения на Соборе в Латеранском дворце 13 апреля 1059 г. о том, что отныне избрание Римского понтифика является неотъемлемой прерогативой коллегии кардиналов. Это стало настоящей пощечиной и для Западного императора, и для римской аристократии, но за Гильдебрандом стояли норманны, а потому все дружно молча проглотили обиду. В ответ апостолик направился на Юг Италии, где в торжественной обстановке объявил своего недавнего спасителя Ричарда (1059–1078) князем Капуанским, а Роберта Твискара (1059–1085) — герцогом Апулии. В ответ норманны признали себя его вассалами[132].

Для малолетнего Генриха IV это стало неприятным ударом (не говоря уже о Константинополе — это разумеется само собой), поскольку новый акт папы кардинально менял старую практику назначения понтифика императором Западной империи, как она сложилась со времен Карла Великого. Дальше — больше. Парижский Собор 1060 г. распространил данный принцип на процедуру избрания епископов. Естественно, Королевский двор Германии посчитал свои права нарушенными, а потому созванный приказом короля Собор немецких епископов в Вормсе в 1060 г. объявил понтифика Николая II (1058–1061) низложенным, как избранного без участия императора[133].

Возникло жесткое противостояние двух партий — королевской и «клюнийской». После неожиданной смерти Николая II ситуация еще более осложнилась. Гильдебранд настоял на избрании понтификом одного из самых горячих своих сторонников, Александра II (1061–1073). А его враги в лице прелатов Лангобардии, немецких епископов и германского Королевского двора возвели на Римскую кафедру антипапу Гонория II (1061–1072). Германский король попытался применить силу, но на помощь папе Александру II пришел могущественный Тосканский герцог Готфрид Бородатый (1054–1069). А Римский собор, созванный апостоликом, отлучил лангобардских епископов от сана — якобы за приверженность симонии. Назревал открытый конфликт, последствия которого окажутся разрушительными для западного мира.

Впрочем, справедливости ради скажем, что папа отнюдь не претендовал на светские прерогативы. В частности, он не оспаривал обязанности службы и верности клириков по отношению к их сеньорам, а лишь протестовал против права королей «облекать» (investire) епископов и аббатов в права и привилегии, связанные с их должностями. «Что же касается до службы и верности королю, то мы не намерены ей противиться и препятствовать», — писал понтифик.

Надо сказать, деятельность папы Александра II была довольно эффективна. В 1063 г. он поддержал норманнов, борющихся в Сицилии под предводительством Роберта Гвискара с сарацинами. А в 1066 г. послал от себя знамя Вильгельму Норманнскому, собиравшемуся отплыть в Англию. Оба предприятия удались, что лишь прибавило авторитета Римскому престолу и его носителю. Помимо этого папа много сделал для восстановления отношений с Константинополем, хотя итог этой деятельности был ничтожен не по его вине — взятие в 1071 г. Бари норманнами окончательно охладило отношения между папой и Константинопольским патриархом. И как следствие с Византийским императором. В целом же, невзирая на то, что его имя по приказу короля Генриха IV не поминалось более в германских храмах, папа стал настоящим центром политической власти.

А когда Александр II скончался, ни у кого из реформаторов не возникло сомнений, что новым понтификом должен стать только и исключительно Гильдебранд. Его спешно рукоположили, а затем интронизовали в качестве папы под именем Григория VII (1073–1085). Что можно еще сказать о новом главе Западной церкви? В отличие от некоторых своих предшественников и преемников, которых смело можно отнести к его единомышленникам, Гильдебранд отличался в худшую сторону. Не аристократ, мягко говоря, внешне и по манерам, человек, чьи знания и культура находились на довольно низком уровне, низкорослый и смуглый, с выступающим брюшком и весьма слабым голосом, который едва могли услышать даже вблизи, Григорий VII имел мало шансов понравиться кому-либо. Но его отличала исключительная целеустремленность и твердость характера при достижении поставленной цели[134]. Современник Гильдебранда Петр Даминиани называл папу Святым Сатаной, что было весьма характерно. Примечательно также, что в эпоху Реформации эта краткая характеристика была использована вождями протестантов, но уже без предиката «святой»[135].

Еще в годы понтификата своего друга Льва IX Гильдебранд занимал высокие должности и, в частности, управлял финансами Римской курии. Твердо убежденный в том, что все средства хороши, если речь заходит о выгоде Святого престола, Гильдебранд скоро сошелся с евреями и начал отдавать при их посредничестве деньги в рост, резко увеличив объем папской казны. Затем он был отправлен папским легатом во Францию и так сурово расправлялся там с женатыми священниками и епископами, обвиненными в симонии, что даже клюнийцы порицали Гильдебранда за крутость нрава. Как рассказывают, в один момент времени папа Лев IX даже как-то сказал своему ближнему окружению, что «если, Боже избави, Гильдебранд взойдет когда-нибудь на Апостольский престол, то приведет в смятение весь мир». Впрочем, справедливости ради заметим, что слава и авторитет этого человека были огромны в западном мире, о и Гильдебранде говорили, будто он обладает чудодейственной силой[136].

Надо сказать, избрание папы без участия императора Запада понравилось далеко не всем. Заволновались епископы Галльской церкви, да и король Генрих IV посчитал, что такое избрание не вполне канонично. Он даже направил в Рим своего посланника епископа Григория для удовлетворения своих претензий. При встрече с ним понтифик объяснил, что сам никогда не стремился к власти и лишь смиренно принял Божий выбор. Как утверждают, король удовлетворился данными словами и не стал оспаривать хиротонию Гильдебранда[137].

Очевидно, он не раз впоследствии пожалел об этом. Верный своей идее подчинить весь мир Западной церкви, а саму Церковь Римскому епископу, лишенный врожденного аристократизма своих великих предшественников и их дипломатического таланта, категоричный Гильдебранд находил врагов даже в тех ситуациях, которые к этому совсем не располагали. Генрих IV в этом отношении не стал исключением. Едва взойдя на престол, Григорий VII попытался не вполне дипломатично напомнить Роберту Гвискару, что тот является вассалом Римского понтифика. А затем сформулировал ряд требований, в числе которых числилось наказание некоторых норманнских вождей, грабивших папские владения. Но, скажем откровенно, было совершенно безосновательно полагать, что норманны, эти прирожденные грабители, будут делать какое-то исключение для себя, даже если речь шла о Римском епископе. Это требование лишь в некоторой степени, да и то только «теоретически», можно было назвать обоснованным. Но хуже всего другое: понтифик забыл, что норманны являются его стратегическими союзниками, а потому портить с ними отношения было ему себе дороже.

Разумеется, Гвискар ответил отказом — он едва ли мог совладать без потери авторитета с собственными вассалами; кроме того, его откровенно позабавила попытка апостолика навязать ему свой сюзеренитет. И тогда Гильдебранд решился на открытую войну, собрав в марте 1074 г. под своими знаменами всех врагов Роберта. К этому времени он уже получил письмо Византийского императора Михаила VII, умолявшего папу прийти ему на помощь во главе крестоносного воинства, и Григорий VII публично объявил, что сразу же после победы над норманнами его войско отправится на Восток помогать грекам. Как и следовало ожидать, Гвискар был анафематствован понтификом, что, однако, дало не тот результат, на который Гильдебранд рассчитывал.

Увы, его ждало горькое разочарование. Конечно, Гвискар попытался вернуть ситуацию в мирное русло и даже написал понтифику письмо, в котором в самых изысканных тонах, почти покаянно, предлагал забыть о былых недоразумениях. В подтверждение своих миролюбивых намерений он лично отправился к папе, дабы показать свое смирение и уважить его сан. Но в это время союзники, собранные апостоликом, переругались между собой, и с таким трудом организованный альянс распался в считанные дни. Внезапно выяснилось, что доезжать до понтифика Гвискару уже не имеет смысла — он без борьбы стал победителем в этом состязании. А для Гильдебранда это было редкое по степени унижение: его армия не сделала ни одного шага по принадлежавшей норманнам территории, а его самого, как наместника Христа на земле, уличили в неспособности привести свою угрозу в исполнение.

Это было не первое, но и далеко не последнее поражение в жизни Гильдебранда. Надо, однако, отдать должное папе — человек со стальными нервами и безграничной настойчивостью, он добивался своего, невзирая ни на какие преграды. А их было немало. Достаточно сказать, что в самой Западной церкви послания папы о введении обязательного целибата вызвали бурю негодований среди клириков и светских лиц. В Париже, например, после того, как было зачитано послание понтифика на этот счет, духовенство вытащило из храма Понтуанского аббата Готье, высказавшегося в поддержку Гильдебранда, оплевало его, закидало камнями и наверняка убило, если бы не помощь подоспевших мирян. В Руане согнали с кафедры епископа, выступившего за целибат. В Пуатье сочувственный Григорию VII Собор был разогнан графом, посчитавшим, что папа слишком смело вторгается в не свойственные ему сферы жизни, говоря о недопустимости инвеституры светскими правителями.

Винчестерский собор в Англии решил не принуждать своих священников к разрыву с женами. Но особенно негодовала Германия, где открыто говорили, будто папское учение — ересь. Когда на Майнском соборе 1074 г. духовенству предложили отказаться от брака, многие члены Собора демонстративно в знак протеста покинули заседание, а другие попытались стащить своего архиепископа с кафедры и умертвить его. На Парижском соборе 1074 г. решения папы были объявлены недействительными. А архиепископ Констанцский Отто открыто призвал подчиненных ему священников немедленно жениться[138].

В октябре 1075 г. архиепископ Майнца вновь созвал своих священников, но уже в присутствии папских легатов — результат был тот же! В Пассау история повторилась, и епископ города едва не стал жертвой собственных клириков, если бы не помощь местного графа. Конечно же, Григорий VII был вне себя от ярости, но ничего поделать не мог. Поэтому он решил действовать осторожнее, натравливая мирян на женатых священников и взывая к их благочестию. А также решительно меняя конфигурацию на политической арене[139].

Разумеется, с норманнами он кое-как помирился — для них самих союз с папой был органичен и естественен; других союзников они едва ли могли где-то приобрести. Но тут же создал новый конфликт, стоивший в итоге его главным участникам жизни. Начался он, как и следовало предполагать, по поводу инвеституры и захватил собой многих важных лиц. В феврале 1075 г., рассмотрев жалобу клириков Бамбергской епископии в отношении своего архиерея Германа, папа инициировал на Римском Соборе лишение того священнического сана за симонию. Наверное, приговор был справедлив. Но это была далеко не рядовая епископия, и решение вопроса без участия короля стало первой ласточкой грядущего спора о власти между ним и папой[140].

Сам же конфликт проявился еще в 1072 г., когда император Генрих IV самостоятельно определил фигуру архиепископа Милана. Несмотря на свою молодость, король (но еще не император, поскольку не был еще венчан папой императорской короной) являл собой решительную и страстную натуру, имевшую высокое мнение о собственном статусе. Еще мальчишкой он был глубоко возмущен нововведениями пап Николая II и Льва IX, согласно которым Западный император фактически отстранялся от выборов Римского епископа. И, став совершеннолетним, открыто воспротивился такому порядку вещей, «в пику» папе Александру II назначив архиереем Милана своего кандидата при уже выбранном архиепископе. И уже в тот момент времени столкнулся с фигурой Гильдебранда, даже не думавшего о том, чтобы подчиниться воле короля. Напротив, тот начал пенять в письмах королю на его дурные поступки, на что Генрих IV, не без сарказма и издевки, отвечал папе, будто все его шалости — суть следствие юного возраста и дурного окружения. И просил Гильдебранда приложить еще больше усилий для обеспечения благочестия в обществе[141].

Но Григория VII и не нужно было подгонять. Собор, собранный папой, запретил государю, да и всем остальным мирянам, касаться вопроса назначения епископов и претендовать на право инвеституры. Это было несколько непоследовательно, поскольку еще летом 1075 г. Гильдебранд обращался с посланием к королю, в котором просил того определить кандидатуру на вакантную должность Бамбергской епископии, и король поставил туда своего ставленника Роберта — человека, о котором все знали, что тот состоит в ближайшем окружении монарха[142].

На этом же Соборе папа отлучил от Церкви пятерых ближайших сотрудников короля. Генрих IV, которому уже исполнилось 25 лет (более чем зрелый возраст для тех далеких времен), первоначально проглотил обиду, но, расправившись с саксами, вернул всех пятерых ко двору, проигнорировав папский приговор. Гильдебранда покоробил не только этот факт, но и то, что во время недавней войны Генрих IV платил своим солдатам жалованье церковным имуществом и украшал своих любовниц драгоценностями, изъятыми из храмов. Он призвал короля к покаянию и направил к нему своих легатов, которых, как и следовало ожидать, тот принял крайне недружелюбно. Более того, разгневанный Генрих IV тут же назначил двух новых архиереев и даже епископа-«дублера» для Милана, хотя архиепископ этого города был еще жив и здравствовал[143].

Этого мало: в канун Рождества 1075 г. возникла новая конфликтная ситуация. Завершая год, король по обыкновению рассмотрел несколько обращений в свой адрес, включая ходатайство жителей Кельна о поставлении им архиерея на вдовствующую кафедру. Генрих IV предложил и тут же, не откладывая, утвердил кандидатуру некоего Хильдольфа, каноника монастыря в Госларе, на эту кафедру. Но жители города не желали того, объявив, что пока жив, епископом будет только избранник Святого престола, и никто иной. Здесь же присутствовали посланники папы Григория VII, передавшие королю письмо понтифика, полное угроз. Апостолик требовал от короля прекратить вмешиваться в управление Церковью под угрозой анафемы, а также прекратить не вполне благочестивые нравы при дворе[144].

Это было чересчур уже для Генриха IV, и по приказу короля Гильдебранда арестовали в Риме прямо в алтаре во время мессы и бросили в тюрьму. Правда, вскоре простые горожане освободили папу, но любой здравомыслящий человек на месте Григория VII должен был понять, насколько шатки основания его власти. Но, как мы увидим, Гильдебранд никаких выводов не сделал[145].

Продолжая борьбу, король созвал 24 января 1076 г. Собор в Вормсе, который объявил папу низложенным (!), после чего Генрих IV обратился с посланием к народу Рима, предлагая подыскать нового, более достойного, по его мнению, апостолика. В своем послании Генрих IV писал: «Мы знаем, что вы всегда питали к нам верность, и благодарим вас за это. Но просим также, чтобы вы и на будущее время неуклонно пребывали в ней. И считали наших врагов своими неприятелями. К последним мы причисляем монаха (!) Гильдебранда и призываем вас подняться против него; потому что мы узнали в нем хищника и гонителя Церкви, коварного врага Римской империи и нашей короны»[146]. Впрочем, Генрих IV советовал итальянцам не проливать крови Григория VII, «ибо жизнь его после низложения будет ему куда большим наказанием, чем смерть».

Но, конечно, Генрих IV переоценил свои силы. Едва весть о Вормсском соборе дошла до сведения остальной Европы, как все всколыхнулись: «Да слышит Небо и да поразится ужасом! — писал один современник. — Кто прочел когда-либо, кто когда-либо слышал, что папа может быть низложенным?! Папа, который даже не может быть судим! О, несравненное безумие! О, невыразимое неистовство! О, чудовищная глупость! Как осмелился король наложить руку на наместника апостола Петра?!» И хотя многие ломбардские епископы и правители являлись заклятыми врагами Гильдебранда, даже они не осмелились открыто поддержать короля[147].

Прекрасно понимая, что главной опорой Гильдебранда являются норманны, Генрих IV направил к Роберту Гвискару послов с официальным предложением закрепить за тем все ранее захваченные владения в Южной Италии. Более того, король намекал норманну, что при известном стечении обстоятельств тот может быть даже признан им королем, а не герцогом — существенная разница в статусе. Однако Гвискар уже был настолько самостоятелен и могущественен, что, не особо задумываясь о последствиях, дал уклончивый ответ, смысл которого сводился к тому, что хотя он и уважает императорский статус, но прекрасно помнит и свой долг блюсти интересы Церкви. После этого стало ясно, что Гвискар не будет идти против Гильдебранда и вмешается в схватку двух титанов только тогда, когда это будет выгодно лично ему[148].

Параллельно с этим король отправил к папе послов, дабы сообщить о своей воле. Это послание, наполненное оскорблениями, интересно для нас, впрочем, не этим, а рассуждениями Генриха IV о природе монаршей власти. «Генрих, не насилием, но благочестивым Промыслом Божьим король, Гильдебранду, уже не папе, но лжемонаху (таким образом, король поставил папу для себя еще на более низкую ступень в иерархии — ведь еще недавно он величал понтифика монахом. — А.В.). Такое приветствие ты заслужил за произведенное тобой смущение, ибо ты не оставил в Церкви без внимания ни одного чина, который не сделал бы причастным к смущению, но не к чести — к проклятию, а не к благословению. Ты наше смирение принял за страх и потому не побоялся восстать против самой королевской власти, данной нам Богом; ты осмелился угрожать лишить нас ее, будто именно от тебя мы получили царство, будто царство и империя в твоей руке, а не в Божьей, и будто не Господь наш Иисус Христос призвал нас к царству, а тебя к священству»[149].

Для Тильдебранда это было чересчур дерзкое послание, и нет ничего удивительного в том, что, как утверждал современник тех событий, участь королевских посланников была печальной. Понтифик вначале приказал их пытать, затем остричь наголо и кастрировать (!)[150]. Для короля это стало редким унижением. В пику папе желая продемонстрировать, что его воля вполне коррелирует с общецерковным мнением, он потребовал, чтобы каждый епископ Западной империи подписал письмо об отречение Гильдебранда, в котором фигурировали следующие строки: «Я, епископ такого-то города, с этого часа и в дальнейшем отказываю в подчинении и послушании Гильдебранду и не буду впредь ни называть, ни считать его папой». Правда, как утверждали современники, многие архиереи подписали это письмо под страхом наказания.

Но и папа не сидел, сложа руки, моментально созвав в Латеранском дворце Собор, начавший свои заседания 22 февраля 1076 г. Когда послания короля были зачитаны на нем, возникло ужасное волнение. Как рассказывают, королевские послы, которых Генрих IV направил, дабы уведомить итальянских епископов о своей воле, наверняка лишились бы жизни, если бы не заступничество понтифика[151]. Пользуясь случаем, Гильдебранд тут же заявил, что король сам сверг себя с престола (!) собственным еретичеством, а попутно отправил послание ко всем епископам Германии. Оно чрезвычайно интересно и потому приведем его основные тезисы.

«Узнайте, любезные братия, новую и неслыханную до сих пор дерзость; послушайте гласа о безумном посягательстве и наглости еретиков, которые поносят имя Господа в имени Петра. Уведайте гордыню, которая поднимает голову свою для нанесения позора и оскорбления святому Апостольскому престолу; узнайте то, чего не слыхали и не видали ваши отцы, чего не терпела Церковь ни от язычников, ни от еретиков. Какую глубокую скорбь вы должны чувствовать по поводу оскорбления, нанесенного князю апостолов. Во имя Всемогущего Бога Отца, Сына и Святого Духа отказываю я королю Генриху, сыну императора Генриха, восставшему с неслыханной дерзостью на Церковь, отказываю в господстве над соединенным государством Германии и Италии и разрешаю всех христиан от присяги, которую они давали или будут давать Генриху, и запрещаю служить ему как королю. Ибо справедливость требует, чтобы тот, кто бесчестит Церковь, сам лишился Церкви»[152].

Неслыханное дело — папа не только отлучил короля от Церкви, предав церковному проклятию, но и признал того несущим в своем сане. Многие епископы и даже маркграфиня Матильда Тосканская (1046–1115), самая последовательная и могущественная сторонница папства и лично Гильдебранда, были встревожены этим прецедентом и пытались найти компромисс[153]. Маркграфиня, честная и глубоко верующая женщина, была убеждена, что с укреплением папства и распространения власти Римского епископа на весь мир наступит вожделенное Царство Небесное. И даже родство с королем Генрихом IV не останавливало ее от помощи Гильдебранду и формирования чрезвычайно доверительных отношений с ним. Но даже она заколебалась после получения известия о решении понтифика.

Однако для Григория VII отлучение короля от власти стало наглядным подтверждением старой идеи «папистов» о том, что источником власти всех монархов является Апостольский престол, который единственно на земле вправе решать, кому дается власть в государствах, а у кого она отымается. Впрочем, общее впечатление от этого послания было настолько негативным, что Григорию VII пришлось направить второе послание в Германию, но уже не к епископату, а к сословиям, т.е. ко всему германскому народу.

«Мы слышали, — писал понтифик, — что некоторые из вас сомневаются относительно отлучения, изреченного нами на короля, и желали бы узнать, справедливо ли мы поступили, и был ли наш приговор, сообразный с законом, зрело ли обдуман». Иными словами, Гильдебранд нисколько не сомневается в праве Римского епископа, как преемника апостола Петра, давать или отзывать верховную власть даже у императоров и королей. Единственный вопрос — обоснованно ли применение этого права в отношении к Генриху IV? Вопрос чрезвычайно сложный, а потому в письме понтифик обстоятельно изложил все вины Германского короля.

«Генрих, — продолжает папа, — презрел все меры убеждения, которые предпринимала Римская церковь, и в свою очередь обратился к епископам Германии и Италии с призывом отказать папе в повиновении». И за то, что король посмел посягнуть на единство Церкви, апостолик решил предать его анафеме и церковному суду. Дальше следует интереснейший пассаж, хрестоматийно иллюстрирующий образ мыслей Гильдебранда. Убежденный в том, что приговор над Генрихом справедлив и окончателен, Григорий VII, тем не менее, оговаривается: «Если бы даже, упаси Господи, мы и произнесли свой приговор неосновательно, без достаточных причин, то и в таком случае, по правилам Святых Отцов, он должен сохранить свое значение (!) и может быть отменен только после смиренного прошения короля о разрешении»[154].

Нет никаких сомнений в том, что это безосновательное с догматической и канонической точки зрения суждение основано на идее непогрешимости Римского епископа, столь долго лелеемой Святым престолом. Однако далеко не весь Запад воспринял такое учение о папских прерогативах как безусловное, и Гильдебранду пришлось подготовить богословское оправдание своей точки зрения.

В одном из писем он рассуждает со своим собратом по духовному статусу следующим образом: «Если желаешь, чтобы мы подкрепили тебя письменным оружием против презренного пустословия тех мечтателей, которые объявляют, что Апостольский престол не имеет права ни отлучать короля Генриха, гонителя христианской веры, опустошителя церквей и государств, виновника и участника ересей, ни разрешить кого бы то ни было от данной Генриху присяги, то нам, признаюсь, не представляется даже это необходимым, потому что мы находим на то многие и несомненные доказательства в Св. Писании. Кто не знает следующих слов Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, которые читаются в Евангелии: «Ты — Петр, и на этом камне я созижду Мою Церковь, и врата адовы не одолеют ее. И дам тебе ключи Царства Небесного; все, что свяжешь ты на земле, будет связано и на Небе; все, что разрешишь на земле, будет разрешено и на Небе»? Разве отсюда исключены короли? Разве короли не принадлежат к тем овцам, которых Господь поручил Петру? Это божественное установление, это твердое основание церковного чина, это преимущество, дарованное князю апостолов, святому Петру. Может ли достоинство, изобретенное светскими людьми, не ведущими Бога, не подчиняться другому достоинству, установленному по воле Всемогущего Бога для славы Божьей, и данному миру по божественному милосердию? Кто может сомневаться в том, что священники Христовы должны быть почитаемы отцами и учителями королей, князей и всех верующих? Сообразно такому постановлению и следуя своим предшественникам, многие епископы отлучали от Церкви королей и императоров. Если же короли отвечают за свои грехи перед священниками, то кто имеет больше прав судить их, если не Римский папа? Короче сказать, каждый добрый христианин имеет больше прав на королевский титул, чем дурные князья»[155].

Очевидно, тем не менее, что эта внешне стройная и логичная конструкция исходит из представления, будто земная власть есть сатанинское установление, в отличие от божественного по своей природе священства. Григорий VII совершенно игнорировал те строки Священного Писания, которые посвящены политической власти монарха, всю историю развития христианской цивилизации, покоящуюся на монархической идее. Можно сказать, в своем послании папа выступил в качестве настоящего идеолога демократии.

Подыскивая все новые доводы в свою защиту, понтифик обратился к древним временам и риторически вопрошал аудиторию: «Кто из императоров и царей славился чудесами подобно блаженным Мартину, Антонию и Бенедикту? Какой император или царь воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, возвращал зрение слепым? Сколько имен царей или императоров, которым посвящены базилики, или алтари, или в честь которых Святая Церковь постановила служить мессы? Пусть короли и правители боятся, как бы им не пришлось тем больше гореть в вечном огне, чем больше они радуются, повелевая людьми в этой жизни»[156].

Конечно же, это — не более чем известный трюк подмены понятий. У Бога каждое служение служит к спасению души, и каждый из данных Им даров благословлен. С тем же успехом Генрих IV мог бы вопрошать, сколько раз и какие именно священники спасали христиан от врагов, борясь в битвах с врагами веры, и сколько городов они защитили. Каждому — свое.

Более того, в какой-то момент времени папа пришел к тому печальному для Генриха IV выводу, что сама идея Священной Римской империи вступила в противоречие со статусом Римского епископа. И в своих письмах начал обосновывать ту мысль, что король имеет права исключительно на Германию, но ровным счетом никак не вправе претендовать на Италию и остальной христианский мир. Как следствие, Гильдебранд начал активно пропагандировать идею отсутствия ленной зависимости государей Чехии, Венгрии, Польши и Дании (а равно и всех остальных) от Западного императора.

Повод реализовать эту идею нашелся очень быстро. В ту пору в Венгрии происходила борьба между двумя претендентами на королевский престол — Гезой (1074–1077) и Шаломоном (1063–1074). Шаломон приходился родственником Германскому королю (был женат на его сестре Юдит; к слову сказать, его мать, Анастасия Ярославна, приходилась старшей дочерью Киевскому князю Ярославу Мудрому), но был свергнут с престола племянником Гезой. Подбадривая нового Венгерского короля, папа Григорий VII обосновывал ленное верховенство Римской кафедры над этой страной, установленное якобы еще в стародавние времена. По мнению Гильдебранда, Венгерский король обязан подчиняться исключительно понтифику, ленником которого на самом деле и является. В результате и Польский король, и Чешский князь — словом, все, кто оспаривал первенство над собой Германского короля, стали союзниками папы[157].

Дошло до того, что саксонские князья, издавна противостоящие германцам, воспользовались идеями Гильдебранда для того, чтобы опровергнуть легитимность передачи верховной власти по наследству. Их лидер однажды направил письмо со следующим содержанием: «Пусть королевское достоинство не передается по наследству, как это было до сих пор, но пусть сыновья королей, если они даже вполне достойны, получают престол по избранию (!). Если же не окажется у короля достойного наследника или его народ не захочет иметь королем, пусть народ имеет власть делать своим королем кого хочет».

Правда, нужно сказать, что Гильдебранд бывал непоследовательным в своих убеждениях, если на то его вынуждали обстоятельства. Надеясь получить в лице Венгерского короля сильного союзника, он признал за тем право на инвеституру (!) — то, в чем папа так категорично отказывал Западному императору. Разумеется, такие трюки с принципами не остались незамеченными заинтересованными лицами среди европейских монархов и в итоге обусловили их недовольство Григорием VII[158].

Это был самый захватывающий момент, расколовший Западную церковь на две партии — сторонников папы и его противников. Никогда ранее не произносилось такого приговора над коронованной особой, и многие сомневались, можно ли признать за понтификом такие полномочия. Одно дело отлучить короля от Церкви, другое — лишить его королевского статуса папским актом. Если бы Генрих IV пользовался лучшей репутацией у своих подданных, возможно, победа была бы на его стороне; но только не теперь. Кроме того, общество было более шокировано фактом отлучения папы королем, чем наоборот. Последний прецедент все же встречался довольно часто. А если ранее императоры и смещали понтификов со Святого престола, то либо в случае нарушения канонической процедуры избрания, либо вследствие полного аморального разложения и совершаемых ими преступлений. Конечно же, по отношению к Гильдебранду ни то, ни другое сказать было совершенно невозможно. Аскет, живущий исключительно делами Церкви, — что можно было ему инкриминировать?!

В довершение своих угроз папа объявил интердикт по всей Германии, следствием которого стало то, что впредь до особого распоряжения папы ни в одном храме ни один священник не вправе был совершать ни мессы, ни таинств. Новорожденные младенцы оставались не крещенными, покойники — не отпетыми. Никто не мог ни исповедоваться, ни причаститься Святых Даров.

Генрих IV попытался предпринять встречные меры, но все было тщетно. Созванный им 29 июня 1076 г. в Майнце Собор провалился, а рейхстаг, собравшийся в Трибурге 16 октября 1076 г., потребовал от короля подчиниться требованиям папы Григория VII. Возникла беспрецедентная в истории ситуация, грозившая полной анархией. В течение 7 дней князья Швабии и Саксонии совещались, как выправить дела в государстве. Кто-то пытался вступиться за Генриха IV, но тут же находились люди, в подробностях напоминавшие образ жизни короля и порядки, царившие в его дворце. А потому большинство решило, что самое время избрать нового короля.

Как ни странно, в эту минуту спас Генриха IV его исконный враг... Гильдебранд, который в своем послании к рейхстагу советовал его членам не торопиться с низложением монарха, а если уж они решили избрать нового короля, то нужно предварительно обсудить с Римским престолом его кандидатуру. Поэтому приняли половинчатое решение: не считать Генриха королем до тех пор, пока тот не покается и не будет восстановлен в Церкви папой или его легатом. По приговору рейхстага монарх должен был проживать в уединении в Швейцарии, а затем явиться на новое заседание 2 февраля 1077 г., где и будет решена его судьба[159].

И тогда король решился на небывалый поступок. Накануне Рождества 1076 г. он вместе с женой и маленьким сыном Конрадом в сопровождении всего одного слуги направился в Каноссу, замок маркграфини Матильды Тосканской, где остановился папа по дороге на заседание рейхстага. Генрих IV достиг подножия горы, на которой возвышался замок, 21 января 1077 г. и объявил через посредника о своей готовности подчиниться папе, если тот отменит интердикт в Германии.

Но разгневанный апостолик передал, что готов простить его только в том случае, если Генрих IV добровольно сложит с себя корону и навсегда откажется от королевского достоинства. В ответ король сам наложил на себя суровое покаяние — в течение 3 дней он стоял босиком во дворе замка с непокрытой головой, одетый в грубую шерстяную рубаху. Однако и это событие не растрогало сердца Гильдебранда: он согласился простить Генриха IV до момента рассмотрения его дела на рейхстаге, где сам папа выступит в качестве арбитра, а до того времени тот обязывался воздерживаться от выполнения обязанностей короля. Генрих IV, скрипя зубами, согласился[160].

Впрочем, папа не удовлетворился устным покаянием, а потребовал от Генриха IV письменных клятв, резко уменьшивших королевские прерогативы. В частности, помимо прочего, король публично признавал, что свое достоинство он вернул только с согласия и разрешения понтифика, обещал впредь не общаться с людьми, анафаматствованными Римским папой (т.е. отказаться от ближайшего окружения), обязался давать понтифику отчет обо всех своих поступках, если тому вздумается потребовать этого, а также не препятствовать паломникам отправляться в Вечный город по своему желанию. Очевидно, последнее требование имело своей целью вернуть Римской курии те доходы, которых она была лишена по приказу короля, когда тот запрещал своим подданным путешествия в Вечный город[161].

Однако на самом деле унижение короля не имело никакого отношения к покаянию. Это был хладнокровный маневр, целью которого являлось сохранение королевской короны. И самое печальное для Григория VII, что это он знал сам, без подсказки. Если бы мог не снимать с короля отлучение, то наверняка так бы и сделал, но ситуация не допускала подобного исхода[162].

Тем не менее отныне и навечно Каносса стала символом величайшего унижения монархической власти и самого государства. Пожалуй, этого делать папе не стоило — даже его ближайшие соратники посчитали, что Гильдебранд вел себя с тиранической жестокостью, а не с апостольской строгостью. Как справедливо писал один автор, «папа, безусловно, одержал моральную победу; но что толку в победе, после которой побежденный вернулся без тени смущения в свое королевство, в то время как победитель остался в тосканском замке, отрезанным от Германии?»

Кроме того, в это же время Роберт Гвискар, которого мало интересовали отношения папы с королем, руководствующийся собственными интересами, вновь напал на Беневент, который считался папским владением. Это было публичным оскорблением папского престола, и Гильдебранд подверг норманна вторичному осуждению, которое состоялось 3 марта 1078 г. Однако и на этот раз Гвискар с откровенной издевкой встретил известие о своем отлучении, поскольку никаких практических результатов для Римской кафедры оно не давало. У папы не было ни армии, ни влияния, чтобы преобразовать свои проклятия в материальные предметы. А для жителей Южной Италии многократные папские интердикты и отлучения стали очевидным примером бессилия Григория VII[163].

В свою очередь друзья Генриха IV нашли его поведение недостойным монаршего сана, а образ действий папы оценили как оскорбление всего германского народа и королевской короны. В то время уже начинали отличать статус короны, как священного предмета, от личности ее носителя. Политические противники Генриха IV, воспользовавшись удачным моментом, 13 марта 1077 г. на совещании саксонских и швабских князей и епископов в присутствии двух папских легатов выдвинули новым королем Германии герцога Рудольфа Швабского (1078–1080). Генрих IV потребовал от Гильдебранда забрать корону у узурпатора, но папа не спешил удовлетворять эту просьбу. Началась война, и в двух сражениях с Рудольфом Генрих IV потерпел поражения, что окончательно склонило чашу весов апостолика в пользу герцога. В качестве некоторого оправдания неудачам Генриха IV скажем, что он практически был лишен денежных средств, и ему даже пришлось налагать руку на епископские доходы, чтобы содержать хотя бы небольшую армию. Впрочем, несмотря на одержанные победы, и Рудольф не мог считать себя полнокровным королем, поскольку ему подчинились лишь некоторые владения его предшественника, остальные сохранили верность Генриху IV[164].

Не сообразуясь с будущими событиями, Гильдебранд продолжал свою политику, чем быстро восстановил против себя многих заинтересованных лиц. Маятник общественного мнения качнулся в обратную сторону, чему было вполне разумное объяснение. Ведь на очередном Соборе, состоявшемся в 1078 г., Григорий VII объявил, что инвеститура ведет Церковь к гибели, поскольку открывает дверь симонии, и поэтому он запрещает ее. Затем папа распространил послание на этот счет по всему Западу. В своем послании Григорий VII писал: «Князья и сильные мира сего потеряли всякое уважение к Церкви; они обращаются с ней, как с негодной рабой. Даже те, которые стоят при кормиле церковного управления, забыли Божественный закон, упустили из виду свои обязанности в отношении к Богу и вверенной им пастве. Что станет с народом, покинутым нашими пастырями? Не будет узды, которая направила бы его на путь правды; даже те, кто должен служить ему примером, представляют собой образчики распутства. Пробегая мыслью, — продолжал апостолик, — по странам Запада, от Севера до Юга, я с трудом могу найти епископа, который законно достиг своего звания, вел бы христианскую жизнь и управлял бы народом с любовью ко Христу. Я напрасно искал бы между королями одного, который предпочел бы воздавать честь Богу, а не самому себе, быть справедливым, вместо того, чтобы быть корыстным. Я говорю каждый день, что они хуже евреев и язычников».

В результате реформа Церкви, предложенная Григорием VII, была встречена повсеместно как гибельное явление. Все-таки отлучение Генриха IV связывали с личным недостойным поведением короля и противозаконной попыткой сместить Римского епископа, но не с его противодействием папе в борьбе за инвеституру. Теперь же всем открылись истинные причины противостояния короля и понтифика. Когда декрет Гильдебранда был опубликован, его тут же повсеместно объявили ересью, противной словам Спасителя и Его апостолов.

Сохранилось несколько живописных и характерных свидетельств о том, как встретил Западный мир папские письма. Едва епископ Пассуанский осмелился прочесть послание вслух, как его чуть не разорвали на куски собственные клирики — только благодаря защите баронов архипастырь остался в живых. Еще хуже обстояли дела во Франции — весь Собор епископов, собравшийся в Париже, объявил единогласно, что новый декрет противен разуму, а потому его не следует исполнять. Если так рассуждали духовные лица, то, очевидно, остальные короли, герцоги и графы тем более не могли считать декрет Григория VII приемлемым для себя — он просто-напросто означал, что отныне, исходя из сложившейся системы власти в Западной церкви, всех епископов будет назначать исключительно Римский епископ и правители ему уже не нужны.

Здесь уже речь шла не о лицах, а о конкретной системе политической власти, как она сложилась в Европе. Все короли и иные правители Запада могли быть признаны в своем достоинстве на собственных землях лишь при наличии императора. Пусть и номинальный в отдельные времена, он являлся зримым олицетворением Западной империи, которую латиняне считали единственной преемницей Священной Римской империи — греков, как «схизматиков», в расчет, разумеется, уже не брали. Поэтому вольно или невольно выходило, что сокращение императорских прерогатив било по остальным правителям, являвшимся политическими или духовными вассалами императора. Чем меньше прав у императора, тем меньше их у короля — причем любого: хоть Франции, хоть Венгрии.

Вероятно, Григорий VII не особенно задумывался над тем, к чему приведут его атаки против Генриха IV. Интересующийся главным, он никогда не обращал внимание на «мелочи». И теперь с великим неудовольствием для себя обнаружил, что его же оружие обратилось против него самого. Тогда понтифик воззвал к мирянам в свою защиту против неподвластного ему духовенства — неслыханный прецедент, и не ошибся: рядовые христиане поддержали папу. Но эта тактическая победа в итоге станет причиной стратегического поражения Гильдебранда[165].

Этим немедленно воспользовался Генрих IV, затеяв новые попытки взять верх над своим врагом. Естественно для себя, он уже давно забыл все обещания, данные в Каноссе, и желал лишь вернуть былую власть и отомстить обидчику. Но, последовательный во всем, что касалось его понимания духовной власти, Григорий VII созвал 7 марта 1080 г. Собор в Риме, на котором вторично отлучил Генриха IV от Церкви и вновь лишил его королевской власти над Германией и Италией. Корону Германии, но не императорскую, а королевскую, он даровал Рудольфу Швабскому. Все-таки признавать узурпатора Западным императором на фоне повсеместного неприятия кандидатуры Рудольфа не осмелился даже Гильдебранд. Зато апостолик прислал своему ставленнику венец с характерной надписью «Petradedit Petro, Petrusdiadema Rudolpho» («Скала увенчала Петра, а Петр увенчал Рудольфа») — прямое свидетельство тому, что папа является единственным легальным источником власти короля.

Теперь никакое примирение между соперниками стало уже невозможным, и было бы удивительно, если бы папа не нашел себе сильнейших врагов в лице королей Германии, Франции и Англии, все призывы к которым тонули в осознании монархами своих прав по управлению собственными церквами. Естественно, что и значительная часть национального епископата выступила против Римского епископа.

При их поддержке 26 июня 1080 г. Генрих IV созвал Собор в Тироле, на котором присутствовало 27 архиереев, и обвинил Гильдебранда в ереси и колдовстве, а затем избрал антипапу Климента III (1080, 1084–1100). Но к тому времени Григорий VII презрел свою гордыню и предпринял срочные меры, чтобы помириться с Робертом Гвискаром. Он верно определил, что, соединившись, норманн и германец могут окончательно решить вопрос в свою пользу, а потому расторг возможный союз двух сильнейших монархов Европы. При посредстве аббата Дезидерия папа провел успешные переговоры с Гвискаром, и 29 июня 1080 г. тот принес клятву верности (очередную) понтифику. Соответственно апостолик снял все отлучения и признал права Роберта на завоеванные земли на юге Италии и на Сицилии. Хотел того папа или нет, но вследствие его политики в Европе началась открытая гражданская война[166].

15 октября 1080 г. неудачливый Генрих IV вновь потерпел поражение от Рудольфа, хотя сам победитель нашел свою смерть на поле битвы — его убил будущий герой 1-го Крестового похода герцог Тотфрид Бульонский (1076–1096). А после его смерти союз против Генриха IV сам собой распался. Обретший силы Германский король собрал небольшую армию и весной 1081 г. двинулся к Риму, восторженно встречаемый народом Германии и Италии на всем пути следования. Однако жители Рима отказались выдать Генриху IV папу, и король только весной 1083 г. сумел взять город штурмом. Тем не менее пленить Гильдебранда не удалось — тот спрятался в замке Святого Ангела и оттуда продолжал анафематствовать Генриха IV. Но новое папское отлучение только прибавило популярности Генриху IV в Северной и Средней Италии. Да и жителям Рима настолько надоело это противостояние, что они инициативно направили послов к Германскому королю и объявили тому, что город сдается перед ним и готов принять Генриха IV как своего императора.

Впрочем, прежние годы прибавили германцу мудрости, и Генрих IV заключил соглашение с римской знатью, согласно которому спор между ним и папой Григорием VII должен быть решен на специально созванном Соборе. Король очень надеялся, что в ответ на эту любезность понтифик венчает его императорской короной. Но глубоко ошибся: верный себе, Григорий VII отверг все предложения завершить спор миром и потребовал публичного покаяния короля (!). Тому ничего не оставалось, как проигнорировать факт существования папы и окончательно определиться в пользу антипапы[167].

В марте 1084 г., на Пасху, король хиротонисал в Риме антипапу Климента III, а тот в свою очередь увенчал его главу императорской короной. Генрих IV покинул Вечный город в полной уверенности в своей победе, но его ждало разочарование: Григорий VII призвал на помощь норманнов Роберта Гвискара. Тот не замедлил выручить понтифика из беды и уже 24 июня 1084 г. выступил по направлению к Риму с 6 тысячами рыцарей и 30 тысячами пехотинцев. Такого оборота событий император не ждал, а потому, собрав самых знатных жителей Рима, несколько сконфуженно объявил, что дела требуют его присутствия в Ломбардии[168]. Через 3 дня, убедившись, что Генриха IV в городе нет, Роберт Гвискар вступил в Рим, передав его в руки своих солдат. Все имущество было разграблено, город превращен в руины, а норманны, словно варвары, изнасиловали всех женщин, встретившихся на их пути, не исключая, разумеется, монахинь[169].

Как утверждают, со времен варварских нашествий Вечный город не подвергался такому страшному разрушению. В пламени огня погибли роскошные дворцы и древние храмы. Были совершенно опустошены Капитолий и Палатинский холм, а на всем протяжении от Колизея до Латерана не осталось ни одного целого здания. Этого простить папе не смогли даже жители Рима. Проклинаемый ими, Гильдебранд добровольно сложил свой сан, покинул город и отправился в Салерно, поставив новым Римским епископом Виктора III (1086–1087), хотя антипапа Климент III продолжал сохранять за собой часть Рима и Латеранский дворец. Скончался Григорий VII 25 мая 1085 г. с ясным пониманием до конца исполненного долга, но ненавидимый Римом.

А его преемники продолжили войну с Западным императором. Весной 1095 г. Урбан II (1088–1099) организовал громадный Собор в Ломбардии, в городе Пьяченце, где присутствовало 4 тыс. священников и монахов и более 30 тыс. мирян. Собор в очередной раз анафематствовал Генриха IV и Климента III, а Урбан II отправился в Рим и изгнал антипапу из города. Попутно понтифик организовал серию заговоров против императора, к которым присоединился сын Генриха IV. Однако в целом новый папа был гораздо благоразумнее своего предшественника, что обусловило его более терпимую политику в отношении императора. А Германский король, почувствовав дуновение удачи, немедленно принялся восстанавливать целостность и единство Западного мира, расколотого былыми баталиями. Он предпринял несколько небезуспешных попыток локализовать конфликт. Для этого ему пришлось даже выдать свою родственницу, уже упоминаемую нами выше 43-летнюю маркграфиню Матильду, замуж за 17-летнего сына герцога Баварии Вельфа V (1073–1121). К слову сказать, именно эта семья даст название партии гвельфов, ставших вековыми сторонниками папства, которым не менее активно противостояли гибеллины — сторонники имперской партии. Впрочем, не получился ни семейный, ни политический союз — герцог вместе с супругой активно противостоял королю, а затем, устав от многомудрой и сильной Матильды, в 1095 г. развелся с ней, получив искомое согласие на это Римского папы.

Несколько раз еще после этого пытался Генрих IV вернуть себе власть над Италией и папством, но каждый раз терпел поражения. Урбан II удачно договорился с Ломбардией и Итальянским королем Конрадом (1093–1095), сыном Генриха IV, и нейтрализовал все попытки грозного германца. Правда, самому Конраду это стоило титула и королевства — не помогла даже его женитьба на Констанции Сицилийской, за которой стояли могучие норманны. Император просто лишил сына власти, а своим преемником назначил младшего отпрыска, будущего императора Генриха V (1105–1125)[170].

Но только следующий Римский епископ, Пасхалий II (1099–1118), сумел одержать над королем окончательную победу. Умер многократно проклятый король Генрих IV 7 августа 1106 г. в полной нищете и забвении[171].

Для полноты изложения проследим, чем закончилась борьба за инвеституру при преемниках героев нашего повествования. Желая закрепить победу над исконным врагом папства, Пасхалий II созвал в 1107 г. Собор в Труа, на котором отрешил от должностей архиепископа Майнцкого Ротарда за непослушание Римскому престолу, а также рассмотрел несколько сложных судебных дел. В заключение понтифик издал декрет следующего содержания: «Тот, кто отныне получит епископскую инвеституру или иную духовную должность из рук мирянина, и если его рукоположат, то да будет низложен он сам и тот, кто его рукоположил. Что касается женатых священников и тех, кто живет с любовницей, то если они не разведутся, да будут отстранены от алтарей, а также отлучены от хора. Предписываем и повелеваем, что если и тогда они не разведутся, да будут удержаны вдали от порогов Церкви. То же самое мы постановляем и относительно диаконов»[172].

Генрих V, не лишенный сыновних чувств к родителю, хотя и интриговавший против отца при его жизни, попытался после смерти похоронить покойного короля в фамильной гробнице в Шпейере, чему яростно воспротивился местный епископ Гебхард. Тот велел эксгумировать тело (!) и запретил все богослужения в храме, где отпевали Генриха IV, пока храм не будет очищен от скверны. Но новый король был упорен, и в конце концов папа Пасхалий II отменил анафемы в адрес Генриха IV, т.к. сын убеждал понтифика, будто его отец искренне раскаялся в своих прегрешениях перед Апостольским престолом. При таком весомом свидетельстве папа, которого не отличали ни железное упорство Гильдебранда, ни тонкость понимания политической интриги, быстро сдался и удовлетворил просьбу Генриха V.

Более того, он несколько легкомысленно пообещал юному королю, что если тот откажется от прав на инвеституру, то в свою очередь добровольно передаст ему права собственности на все германские храмы, оставив за собой лишь доходы, традиционно отчисляемые в папскую казну. Генрих V немедленно согласился, и они поспешили объявить об этом остальному народу, не подумав о главном — как отнесутся к этому известию германские епископы, мгновенно лишившиеся своих владений. И когда на воскресной мессе 12 февраля 1111 г. это соглашение было доведено до сведения епископата, разразилось ужасное волнение; службу пришлось срочно прервать. Папа тут же был арестован и брошен в тюрьму, а король получил в стычке рану.

Через 2 месяца понтифика все же отпустили на свободу, но он уже был сломлен морально и физически. Без всяких условий папа уступил Генриху V права на инвеституру и венчал того императорской короной. Правда, на этот раз кардиналы и Римская курия не позволили Генриху V так легко заполучить победу, а объявили, будто папу обманули и вырвали обещание силой. Разумеется, по их мнению, оно не может считаться действительным. Понтифику ничего не оставалось, как присоединить свой голос к мнению этой сильной партии. На Латеранском Соборе 1116 г. Пасхалий II вновь отозвал свои прежние обещания, но его авторитет был окончательно подорван. Наверное, смерть, которая наступила в январе следующего года, стала для апостолика избавлением от многих больших неприятностей[173].

Затем наступила очередная пора пап и антипап. Римский епископ Геласий II (1118–1119) сразу же после избрания был брошен в тюрьму местным населением, и только помощь норманнов вернула его на престол. Но император уже избрал ему замену — антипапу Григория VIII (1118–1121), которого Геласий анафематствовал вместе с королем. Поддержку в своей борьбе против императора папа нашел в лице Французских королей, которые не без выгоды для себя использовали это противостояние. С одной стороны, они публично и добровольно отказались от инвеституры, но зато сохранили доминирующее влияние при назначении лиц на высшие церковные должности в Галльской церкви. Генрих V, которого отличало высокое понимание тонкостей политических баталий, быстро сообразил, что своими действиями создает в Европе второй центр власти, который при поддержке Святого престола быстро может превратиться в первый. А потому начал искать повод для мирных переговоров с папой[174].

Впрочем, это не принесло понтифику особых выгод, поскольку, не выдержав тягот жизни в Риме, он ретировался в Клюни, где и скончался 29 января 1119 г. На смертном одре Григорий VIII и монахи избрали новым папой сына графа Гильома Бургундского (1002–1026) архиепископа Гвидо Вьеннского, принявшего после хиротонии имя Калиста II (1119–1124).

Тот немедленно организовал представительный Собор в Реймсе (разумеется, при помощи авторитетной Клюнийской обители), утвердил решение об анафематствовании короля от Церкви и в июне 1120 г. уже был в Риме, где жители устроили ему бурную овацию. Антипапа спрятался в Сутри, но норманны, ревниво относившиеся к претензиям на власть, посадили его на верблюда, провезли под насмешки горожан по городу, измазали грязью и отправили в темницу. Вскоре морально и физически сломленный антипапа скончался в монастыре[175].

Наконец, созванный в 1121 г. в Вюрцбурге по инициативе германских аристократов рейхстаг потребовал от обеих сторон — и папы и короля — прекратить войну. Неохотно, вынужденно понтифик приказал своим епископам начать подготовку большого Собора, который состоялся в Вормсе в 1122 г. На нем 23 сентября 1122 г. был подписан знаменитый Вормсский конкордат, который устанавливал некоторые компромиссные положения. Генрих V отказывался от инвеституры, но зато отныне избрания всех епископов в Западной империи должно было проходить с его участием. В случае спора между несколькими кандидатами Германский король имел право назвать наиболее достойного, который и получал жезл (но не посох и кольцо) из рук государя.

Нельзя, конечно, сказать, что этот договор расставил все точки над «i». С одной стороны, император соглашался с тем порядком посвящения лиц в духовный сан, при котором все решалось без участия светских лиц. С другой, папа согласился с присутствием представителей императора на выборах епископа и при процедуре инвеституры. Таким образом, фактически право короля контролировать выборы осталось неизменным, и он, следовательно, прямо или косвенно продолжал влиять на их результат. Взамен в главе «Привилегии короля» содержалось обязательство вернуть Церкви и духовенству все владения, отторгнутые или потерянные ими в ходе предшествующего конфликта[176].

Напротив, Рим приобрел серьезный политический вес, и теперь уже никто в Германии или Франции не мог сказать, что епископ является обычным королевским ставленником и вассалом. Мало-помалу начался процесс десакрализации королевской власти — задача, едва ли ставившаяся первыми папами-реформаторами, озабоченными лишь внутренним обновлением Западной церкви. Но ход событий неизбежно привел их последователей к более резким и революционным шагам[177].

Дальнейшая история подтвердила эту оценку. После смерти Генриха V, не имевшего наследников, завершила свой путь могучая Салическая (Франконская) династия, и новым королем Германии был избран Лотарь II (1125–1137) — известный противник умершего императора и горячий сторонник клерикальной партии. Но подчинение интересов Западной империи интересам папства привело к тому, что, во-первых, уже самому Лотарю II пришлось спорить с Римской курией из-за наследства маркграфини Матильды, а, во-вторых, воевать с новым папой Иннокентием II (1130–1143) за власть в Италии. За этими борениями Лотарь II не заметил, как Западная империя разваливается на мелкие княжества, не желавшие подчиняться центральной власти. В очередной раз папство побеждало за счет империи[178].

Эта перманентно длящаяся «война всех против всех» потребовала специального Собора, состоявшегося в Клермоне в 1096 г., на котором были приняты постановления «о Божьем мире». Уже простое сопоставление даты Собора и описанных выше событий позволяет крайне низко оценить эффективность принятых на нем решений. «Замечательные» по своему содержанию в полной мере законы отражают печальное состояние западного общества и заменяют собой многие действующие государственные законы по причине их крайней неэффективности. Были установлены временные периоды «Божьего мира», введены специальные правила о судьбе имущества, которым другое лицо завладеет путем грабежа в «мирные» дни, убийстве человека или его порабощении и т.п. Оговорили правила обеспечения безопасности путешествующих клириков и их провожатых и ввели запрет на снос кладбищ и строительство на них новых строений. Уровень благочестия общества прекрасно характеризуют правила-напоминания о воздержании от мяса на все дни Великого Поста и вообще о постных днях. Отдельно провозглашались анафемы тем, кто в случае смерти клирика овладеет его имуществом, а также лицам, заточившим епископа в темницу[179].

И хотя указанные выше события случатся чуть позднее, они достаточно красочно передают обстановку на Западе, сложившуюся в конце XI века. В таких условиях идея Крестового похода, активно поддержанная Римским папой Урбаном II, о котором пойдет речь в следующей части, давала прекрасную возможность направить всю скопившуюся негативную энергию бурлящего и полуанархичного западного общества в безопасном для Рима направлении. Как писал один историк, «к концу XI века европейские страны походили на поле битвы. Темная ночь спустилась на это поле и окутала его непроницаемым мраком. Войска обессилены, но дышат ненавистью, тоскуя о мире в душе, они чувствуют, что обречены неискупленной виной на братоубийственную войну и ждут наступления утра, чтобы снова все так же яростно напасть друг на друга. Но в проблеске приближающегося дня они видят в небе Херувима, Который, указывая на Восток, велит им заключить во имя Бога мир и с оружием в руках идти в священный Иерусалим, чтобы там, у Гроба Господня, искупить грехи свои и всего мира»[180]. К этому сложно что-либо добавить...