История Византийских императоров. От Исаака I Комнина до Алексея V Дуки Марцуфла

Глава I. Надежда Римского государства

Если бы кто-нибудъ из череды блистателъных императоров — таких, как Роман II, св. Никифор II Фока, Иоанн I Цимисхий, мог увидеть состояние Римской империи в начале царствования Алексея I Комнина, он был бы поражен. Не прошло и 60 лет с того времени, как непобедимые «железные» полки Василия II Болгаробойцы победно прошлись по Востоку, Кавказу и Болгарии, сея во врагах панический страх. И вдруг, по непонятному капризу судьбы, все в государстве решительно изменилось. Казна была пуста, вместо армии по стране бродили шайки наемников, с большей охотой грабивших византийское население, чем сражающихся с врагами. От Римского государства была оторвана значительная территория восточных владений, где господствовали турки. Южно-итальянские земли теперь принадлежали норманнам. Более того — Роберт Гвискар уже будоражил умы соотечественников рассказами о богатстве Константинополя: он уже давно вынашивал идею об организации общеевропейского похода против Византии. А противопоставить ему по большому счету было нечего.

Как говорили современники, в то время «восточную границу Ромейского владычества образовывал соседний Босфор, западную — Адрианополь», а в самом Константинополе находилось не более 300 воинов — слишком незначительные силы, чтобы идти с ними на войну против турок или норманнов[181]. Состояние Римского государства прекрасно иллюстрирует тот факт, что патриарх Косьма I, отчаявшись что-либо изменить к лучшему, вскоре после воцарения Комнина добровольно оставил свой престол. Своему служке он сказал: «Возьми Псалтирь и следуй за мной» и вместе с ним ушел в монастырь Калия. Несмотря на многочисленные просьбы василевса, он наотрез отказался возвращаться на патриаршество[182].

Однако молодой царь имел замечательную черту характера — никогда не унывать и, веря в Бога и Его милость, идти до конца. Родившийся в 1048 г., он, как мы уже видели, с раннего детства отличался завидной храбростью и умом. Когда началась первая война с турками, он охотно вызвался идти на нее, и только отчаянная просьба матери, Анны Далассины, к василевсу Роману IV Диогену остановила его. Дело в том, что в 1071 г. умер в походе его старший брат Мануил, и мать отчаянно боялась потерять своего любимца Алексея[183]. Как выяснилось чуть позже, просьба матери спасла Комнина — в противном случае он мог погибнуть в трагичной битве у Манцикерта. Выкованный из чувства долга, никогда не отделявший свои интересы от судьбы Империи, Комнин жил одной Византией, все отдавая на алтарь победы. Уже в юности его девизом станет: «Украшение воина — оружие и жизнь простая, чуждая неги»[184]. Скромность и величайшая самоотверженность, как черты характера, и дальше будут отличать императора.

Говоря о личности царя, нельзя не отметить, что Алексей Комнин был спокойным и рассудительным человеком, не надменным, совершенно свободным от корыстолюбия и снисходительным при оценке проступков своих подданных. Милосердие и чувство справедливости настолько глубоко укоренились в нем, что Алексей I зачастую награждал откровенных недоброжелателей, если только видел, что их деяния объективно полезны Римской империи. И легко прощал их, если чувствовал искреннее раскаяние у провинившихся недругов.

Удивительное дело — прирожденный солдат и полководец, не раз глядевший в глаза смерти, он очень редко прибегал к казням, видя даже в варваре-печенеге человека, образ Христа. Никогда император не пытался добиться победы любой ценой, искренне сожалея, если за нее пришлось пролить кровь своих товарищей-солдат. И в дальнейшем, как мы увидим, множество стратегических побед было достигнуто им за счет очень тонкой и продуманной дипломатической игры, на которую царь был дока. Помимо этого в Алексее жило глубокое и ясное понимание роли царя в Римском государстве, и он никогда не останавливался перед тем, чтобы сделать этот идеал реальным.

Конечно, как и все люди, император имел и свои недостатки, к которым в первую очередь следует отнести увлечение в молодости женским полом, из-за которого сильно страдала императрица Ирина. Когда нужно, Алексей I умел быть скрытным, коварным, хитрым и безжалостным, не задумываясь над тем, чтобы принести в жертву интересам Византийской империи чью-то жизнь, свободу или имущество. Нет сомнений в том, что только такой человек кремневой выдержки, широкого кругозора, беззаветной отваги и глубокого патриотизма мог стать надеждой Римского государства в одну из самых тяжелейших минут его тысячелетнего существования[185].

Тем не менее эти личностные черты выкристаллизовались у Комнина не сразу. Часто проявляя мудрость опытного человека, он в первые годы своего царствования нередко позволял себе опасные эксперименты, способные уничтожить плоды всех его трудов. Так, в частности, получив царскую власть, в первую минуту император Алексей I не сумел совладать со своими чувствами. Приготовления к венчанию Алексея уже были завершены, когда неожиданно выяснилось, что он собирается венчаться один, без своей супруги, совсем еще юной (ей не исполнилось и 15 лет) Ирины.

Надо сказать, императрица Ирина представляла собой удивительный образец настоящей царицы и благочестивой византийской женщины. Очень скромная по природе, она редко появлялась на людях, предпочитая чтение Священного Писания и творений Святых Отцов, молитвы и антифонные песнопения. Как и ее супруг, императрица много занималась благотворительностью. Ирина не только щедро раздавала личные сбережения нищим и малоимущим, но и старалась дать какой-нибудь добрый совет. Праздных попрошаек она принуждала заняться полезным делом, другим помогала найти пристанище и работу. О ней говорили, что императрица «ежедневно смешивает пищу и питье с состраданием». Не очень красивая как женщина, она обладала, тем не менее, внутренним обаянием, но в силу стыдливости характера редко бывала на людях и стыдилась, когда кто-либо прославлял ее красоту, тотчас краснея[186].

Она искренне и глубоко любила Алексея I Комнина, хотя, как известно, ее любовь нередко оказывалась неразделенной. К своему несчастью, Ирина знала о том, что, презрев ее достоинства, император серьезно увлечен императрицей Марией Аланской. Забегая вперед, скажем, что впоследствии смирение и любовь Ирины сделали свое дело. С годами муж все больше и больше проникался к ней нежным чувством, а после смерти матери Анны Далассины и начала острой болезни Комнин в буквальном смысле слова шагу не мог ступить без Ирины. Она сопровождала его во всех последних походах и путешествиях, никогда не оставляя царя даже в воинском лагере.

Но все это еще далеко впереди. А в 1081 г. Ирина и Анна Далассина пришли в отчаяние, хотя и каждая по своему поводу, когда выяснилось, что намечавшийся союз «Комнины — Дуки» вот-вот может рухнуть из-за увлечения Алексея I. Для понимания сложившейся ситуации следует учитывать довольно запутанную с точки зрения византийского правосознания и политической практики оценку прав Алексея Комнина на царский сан. С одной стороны, как племянник императора Исаака I Комнина, он имел все права на власть и в этом отношении не начинал новую династическую линию, но восстанавливал старую, прерванную далеко не естественным путем. С другой, нельзя было сбрасывать со счетов и права семейства Дуков на царскую власть, узурпированные Никифором III Вотаниатом.

Возник очевидный конфликт интересов, усугубляющийся тем, что оба семейства входили в элиту византийского общества и были способны реально повлиять на внутреннюю политику государства. Поэтому женитьба Алексея на Ирине Дуке позволяла устранить все противоречия и укрепить его права на императорство. Но сердцу не прикажешь — и, вынужденно венчавшись браком с юной Ириной, Алексей вовсе не оставил свою возлюбленную, в отношении которой у него возникли некоторые планы. Конечно, эта связь не осталась тайной для придворных, и вскоре Дуки откровенно заподозрили Алексея Комнина в том, что тот может забыть о былых договоренностях[187].

Подозрения Дуков переросли в уверенность, когда они узнали, что Мария Аланская до сих пор еще не выселена из царского дворца. Стало ясно, что в душе Алексея Комнина любовь борется с чувством долга, требуя отказаться от Ирины и привести под венец единственно желанную женщину. Да что там Алексей — его мать, мудрая и прагматичная Анна Далассина, не знала, как поступить. Глубоко ненавидя семейство Дуков, она втайне желала видеть невесткой Марию Аланскую. Но разум подсказывал ей, что в их еще столь неустойчивом положении война с Дуками может привести к тяжелым последствиям. Анна попыталась на всякий случай надавить на патриарха, предлагая тому или покинуть кафедру, или венчать Алексея одного, но архиерей категорично заявил, что не уйдет с патриаршества, пока не водрузит императорскую диадему на голову Ирины. И на 7-й день после венчания василевса патриарх Косьма I торжественно короновал Ирину Римской царицей[188].

После этого, поощряя верность, Алексей I раздал награды всем своим вольным и невольным союзникам. Как он и обещал своей возлюбленной, ее сын Константин Порфирородный надел красные сапоги и стал подписывать после императора все государственные документы. Никифор Мелиссин получил титул кесаря, такой же титул был восстановлен и для Иоанна Дуки, совсем уже старого человека. Но одновременно с этим василевс пожаловал своему брату Исааку новый титул «севастократор», почти приравненный к императорскому сану, своего рода «второй царь», и приказал величать того в документах ранее кесарей Иоанна и Никифора.

Муж сестры Алексея армянин Григорий Таронит, близкий к роду Багратидов, получил должность протовестиария (хранителя царской казны) и сан паниперсеваста («наисвященнейший»). Два его брата — Андроник и Никифор стали соответственно протосевастом и друнгарием флота. Таким способом Комнин неожиданно произвел быструю и решительную реформу придворных титулов. Это была разумная мера, обусловленная объективными причинами — необходимостью избавиться от несуществующих и «пустых» должностей и субъективными — желанием укрепить свою власть родственниками, наделенными высшими чинами. Очевидно, титул кесаря, о котором так мечтал Никифор Мелиссин, теперь резко обесценился в глазах придворных[189].

Следует сказать, что новые назначения являлись не только и не столько платой за услуги, которые оказали отдельные лица Комнину во время похода за царской властью. Как справедливо замечают исследователи, столичная знать — евнухи, финансисты и престарелые чиновники уже были неспособны управлять Римской империей. Зато на периферии выросло поколение молодых, патриотически настроенных и амбициозных людей, принадлежащих к малоизвестным семьям. Талантливые и храбрые до самозабвения, римляне от головы до пят, они выбрали своим кумиром Алексея I, которому единственно и желали служить. Комнин также доверился своим товарищам, и, как мы увидим, не ошибся. Однако помимо укрепления их статуса, без чего привлечение патриотов к политической элите государства было совершенно невозможно, теперь требовалось, чтобы они эти звания и должности отслужили[190].

Следующий шаг Комнина был не менее неожиданным для современников. Испытывая угрызения совести за тот разбой, какой учинили его воины в течение 3 дней после взятия Константинополя, василевс инициировал церковный суд над собой (!). Был призван патриарх Косьма I с синодом, и император предстал в роли подсудимого, откровенно поведав обо всех прегрешениях своих солдат, причинах собственного возмущения против Никифора III Вотаниата и т.п. Решением суда он и все его близкие товарищи вместе с женами были подвергнуты епитимии сроком на 40 дней[191]. Можно, конечно, по-разному оценивать этот поступок императора, находя в нем прагматические мотивы, но, видимо, он был продиктован все же глубоким и живым религиозным чувством.

Как уже писалось выше, через несколько дней после венчания Ирины патриарх Косьма оставил кафедру, и на освободившийся престол по рекомендации матери император поставил евнуха Евстратия Тарида (1081–1084). Его фигура была далеко не случайной — Комнины желали получить в лице Константинопольского патриарха не могущественного главу оппозиции, как это систематически случалось раньше, а помощника. И, казалось, что Евстратий хорошо подходил для этой роли: не очень образованный и недалекий, лишенный политических амбиций, он не мешал царю управлять государством. Правда, как вскоре выяснится, и Церковью управлять не умел.

Прошли первые, «медовые», месяцы царства, и императору пришлось выступать в поход. Крайне невыгодный мирный договор с турками, спешно заключенный Никифором Мелиссином в период его противоборства с Никифором III Вотаниатом, теперь принес свои печальные плоды. И перед василевсом, собирающимся отстаивать права Римской империи на Западе, стояла актуальная задача хотя бы на немного отодвинуть отдельные отряды турок от Босфора. В противном случае не исключалась возможность захвата ими Константинополя. С отрядом новобранцев, посаженных на легкие корабли, он ночью начал занимать ближайшие к туркам селения, оставляя в них засады. Практически без потерь его легковооруженные воины нападали на врагов, нанося им стремительные удары. Император не стремился к крупному успеху, прекрасно понимая, что и такие небольшие победы чрезвычайно утомляют неприятеля и поднимают дух римской армии. Закончилась эта кампания тем, что от турок были освобождены Вифиния, Финия и Никомедия, а турецкий султан запросил мира. Конечно, император не стал упорствовать[192].

Теперь настал черед норманнов. «Замечательно», что в это время Римский папа ни с того ни с сего решил анафематствовать Алексея Комнина, что и произошло в действительности. Правда, это не смутило нашего героя, и он деятельно готовился к схватке с норманнами[193]. Для Роберта Гвискара захват Константинополя выглядел далеко не самым трудным предприятием, которое, однако, достойно увенчало бы перечень его побед. Он активно готовился к походу на Восток, хотя папа Григорий VII откровенно выражал свое недовольство, опасаясь, что в отсутствие норманна Риму начнет серьезно угрожать его вечный враг Германский король Генрих IV.

Впрочем, Роберт не особенно озадачивался настроением понтифика, более обращая внимание на приготовления к походу. Дело в том, что Гвискару очень хотелось найти необходимые обоснования своих действий, и он, задумывая захват Константинополя еще при императоре Никифоре III Вотаниате, даже подыскал похожего на свергнутого императора Михаила Парапинака молодого мошенника. Когда до него дошла весть о свержении Вотаниата, Роберту стало ясно, что его план сорвался — он уже не мог являть собой пример защитника прав законного Византийского царя от узурпатора. Но разве Гвискара когда-нибудь останавливали такие мелочи? И в первой половине мая 1081 г. он отправился в поход из Отранто во главе сильной и блестяще экипированной армии, имевшей сильный флот[194].

Оставив материковые владения на младшего сына Рожера Борса (1060–1111), Гвискар поручил командование авангарда своему первенцу Боэмунду (1054–1111), князю Таранто — известному историческому персонажу, с которым нам предстоит столкнуться еще множество раз. Тот отплыл из недавно захваченного норманнами Бари по направлению к острову Корфу, который ему предстояло занять, дабы обеспечить безопасность главной армии. Надо сказать, поручение отца Боэмунд выполнил отлично. Высадившись неподалеку от Авкалона, он сумел создать панику в стане греков и без труда захватил город и остров, умело используя «пятую колонну» — своих тайных приверженцев в византийском лагере. После этого Боэмунд сушей отправился к городу Диррахий, пока его отец плыл туда же по морю[195].

В свою очередь, покидая столицу, Комнин практически не задумывался над тем, кому оставить управление Римским государством. Для него существовала только одна фигура возможного «соимператора» — мать Анна Далассина. И в хрисовуле Алексея I, изданном в 1081 г., проявляется вся нежность сыновней любви к матери. Он писал: «Никто не может сравниться с добросердечной и чадолюбивой матерью, и нет защиты надежнее ее. Если она советует, совет ее надежен, если она молится, ее молитвы становятся опорой для детей и необоримыми стражами. В наших разделенных телах видна единая душа, которая милостью Христа сохраняется нераздельной и поныне. Я нашел надежнейший оплот самодержавия и решил поручить управление всеми делами моей святочтимой и достойнейшей матери. Пусть все ее распоряжения будут иметь такую же незыблемую силу, как если бы они исходили от светлой власти моей царственности, и написанное имело источником мои собственные слова»[196].

Между тем норманны 17 июня 1081 г. уже осадили крепость Диррахий, гарнизоном которой командовал верный императору храбрый полководец Георгий Палеолог, и следовало скорее спешить ему на помощь. К слову сказать, это был первый неприятный сюрприз для Гвискара, который предпринял немало усилий для того, чтобы перекупить прежнего коменданта гарнизона Георгия Мономохата. Увы, буквально перед самым вторжением норманнов император сменил того на молодого, но верного ему Палеолога, который к тому же приходился царю дальним родственником.

Впрочем, это пока что мало меняло ситуацию. Алексей I прекрасно понимал, что бороться с норманнами в одиночку было верхом безумия, да и собранная Комнином разношерстная армия, где превалировали западные наемники, была далека от совершенства. Куда больше надежд император связывал с попытками объединить против норманнов всех заинтересованных лиц. В первую очередь он направил послание с просьбой о помощи в Венецию. Царь тонко учел, что для венецианцев захват норманнами пролива Отранто окажется чрезвычайно болезненным, т.к. поставит их торговлю под контроль северных «гостей». Поэтому венецианцы тут же согласились стать союзниками византийцев, и венецианские суда, прибывшие под Диррахий, доставили норманнам много хлопот[197].

Попутно Алексей I отправил многочисленных агентов в Европу, формируя гордому герцогу Апулии серьезную оппозицию у него за спиной. Римский папа Григорий VII, архиепископ Капуи Эрве, герцог Лонгивардии Герман и Германский король Генрих IV — все они получили послания императора, причем к каждому он старался найти индивидуальный подход. Папе обещал прекращение церковного раскола, Капуе и Лонгивардии — освобождение от норманнов, Германскому королю — денежную помощь в размере 144 тыс. золотых монет в борьбе с понтификом и его союзником Гвискаром[198].

Прекрасно понимая, что дипломатические средства не являются универсальными, василевс уже в ту тяжелую минуту принял решение, невзирая на пустоту государственной казны, восстановить римскую национальную армию. Перед отправкой в поход Комнин созвал топархов (наместников) восточных фем и приказал им, оставив небольшие соединения для борьбы с турками, направить основную массу солдат и новобранцев в Константинополь. Теперь у него образовался стратегический резерв, из которого царь мог начать формирование новых полков. Как мы вскоре увидим, его труды не пропали даром. Наконец, положившись на волю Бога, император направился в Иллирик.

Тем временем солдаты Гвискара построили большое количество осадных орудий и не переставали осыпать город камнями и стрелами. Во время одного из обстрелов был ранен стрелой в голову Георгий Палеолог, которого с трудом удалось поставить на ноги. А Алексей Комнин быстрым маршем продвигался к Диррахию, надеясь на удачу, хотя численность его войска — не более 20 тыс. человек и его качество заметно уступали по всем параметрам 30 тыс. тяжеловооруженных норманнов. 18 октября 1081 г. стороны решились на генеральное сражение. Император попытался окружить армию Гвискара, но тот, опытный и хитрый тактик, вывел своих воинов из-под удара. После этого завязался открытый бой.

Первоначально успех был на стороне византийцев. Атаки тяжелой варяжской кавалерии византийцы отбили с тяжелыми для врага потерями, и некоторые норманнские отряды даже начали отступать. Но тут Роберт бросил свой последний резерв — конных копьеносцев, которым удалось опрокинуть императорскую гвардию. Часть византийских солдат укрылось в часовне, расположенной рядом с полем битвы. Норманны подожгли ее и не без удовольствия наблюдали, как все они погибли в огне. В эту минуту союзники-сербы и 2-тысячный отряд печенежских наемников-богомилов, забыв о клятвах верности, бежали с поля битвы, чем предвосхитили ее результат.

Остальное войско потеряло строй и рассыпалось, отчаянное сопротивление оказал лишь император с личными телохранителями и друзьями. Но и им пришлось спасаться бегством, подвергая свои жизни серьезной опасности — норманнам очень хотелось убить василевса или взять его в плен. Комнина окружили 9 вражеских солдат, но он дал очередной прекрасный пример личного мужества, сумев отбиться и уйти от погони. Однако поражение византийцев было очень тяжелым — они оставили убитыми на поле сражения около 5 тыс. своих товарищей[199]. Погибло множество аристократов, среди которых значились Константин Дука, сын императора Константина X Дуки, Никифор, отец Георгия Палеолога, стратиг Никифор Синадин и многие отборные воины.

После этого падение Диррахия стало дело времени, хотя осада продолжалась еще 4 месяца. 21 февраля 1082 г. город пал, и норманны, продвигаясь вперед по Иллирии, нигде не встречали сопротивления. Помимо Диррахия, пали Охрид и Кастория, Ларисса была осаждена, а Константинополь стоял беззащитным. Роберт Гвискар уже предвкушал радость овладения им, когда внезапно получил известия о том, что восстала Капуя, Апулия и Калабрия, где активно поработали агенты Византийского императора. Попутно с этим к Гвискару с криком о помощи обратился Римский папа Григорий VII Гильдебранд, которому (опять же, не без участия Комнина) серьезно угрожал Германский король Генрих IV — об этом говорилось выше.

Апостолик не стеснялся в выражениях, поторапливая Гвискара. «Помните о святой Римской церкви, — писал он норманну, — матери Вашей, которая любит Вас более других правителей и отметила Вас своим особым доверием. Помните, что Вы принесли ей клятву, а то, в чем Вы клялись, — то, что и без клятвы является Вашим христианским долгом, — Вы обязаны исполнить. Ибо Вам известно, сколь много вражды по отношению к Церкви возбудил Генрих, так называемый король, и сколь необходима ей Ваша помощь. Посему действуйте немедленно»[200].

Делать нечего. Возложив командование оставшейся армией на Боэмунда, Роберт поспешил в Италию, поклявшись не мыться и не бриться до того дня, пока не вернется в Византию. В течение всего 1082 г. герцог занимался подавлением восстания в Апулии, а 10 июня 1083 г. уже стоял у стен Рима. Его интересы совпадали с планами папы Григория VII — герцог Апулии опасался, что, поставив своего епископа в Вечном городе, король Генрих IV коронуется венцом Западной империи и возобновит свои притязания на южно-итальянские владения норманнов.

Почти год понадобился Гвискару, чтобы одолеть германцев и захватить Рим — 27 мая 1084 г. он вступил на его улицы, усеянные трупами жителей города и германцев. Это был пик славы великого норманна: оба императора — Восточной и Западной империй капитулировали перед его войском, и теперь Гвискар по праву считался самым сильным государем Европы. Но победа оказалась «пирровой» — только осенью 1085 г. Гвискар смог вернуться в Иллирию, предоставив византийцам время для того, чтобы восстановить силы и переломить ход войны. Как заметил один автор, Роберт упустил уникальную возможность завладеть императорской короной Византии, побоявшись потерять герцогский титул в Апулии[201].

Правда, за это время Боэмунд сумел нанести два рядовых поражения византийским войскам на материке (при Янине и Арте), захватив Фессалию и Македонию. И тень надежды, мелькнувшая ранее, почти растворилась — все ожидали со дня на день падения великой Римской империи. В связи с полным отсутствием средств императору пришлось еще более уменьшить содержание золота в монетах государственного образца — естественно, это вызвало глухой ропот у византийцев, недовольных налоговым бременем, упавшим на их плечи[202]. Однако это были последние видимые успехи норманнов, не сразу заметивших, что вслед за этим для них наступают не самые лучшие времена.

К чести императора, и в эту минуту он не пал духом. Находясь на Балканах, Комнин отправил гонца в Константинополь к своему брату Исааку с просьбой найти как можно скорее деньги для набора нового войска. Оставался один источник, который мог быть задействован властью, — церковное имущество. Весной 1082 г. Исаак созвал в храме Святой Софии синод и предложил патриарху и епископам сдать церковное имущество для войны. Это был своего рода «момент истины», и царская власть выиграла невидимое сражение с партией восточных «папистов» — синод дал необходимое разрешение на реквизицию церковных драгоценностей.

Только два человека резко выступили против — некто Метакса, открыто высмеивающий царя и его брата за неумение управлять государством, и Халкидонский митрополит Лев, напрямую оскорбивший самодержца. В противоречии с постановлениями VII Вселенского Собора митрополит учил, что священная утварь и предметы должны быть почитаемы не относительно, а служебно. Иными словами, что сами по себе иконы и материал, из которого они изготовлены, являются священными, а, следовательно, император, изъявший их в казну, не кто иной, как святотатец!

Конечно, Алексей I Комнин не собирался терпеть такого оскорбления царского сана, а приказал срочно созвать синод и низложить дерзкого архиерея, запутавшегося в догматических темах. Затем его отправили в изгнание, хотя царь лично следил за тем, чтобы условия содержания ссыльного не были суровыми[203].

Средства для найма новой армии были получены, и вскоре император имел успех в нескольких локальных столкновениях. Но до победы было еще очень далеко — в том же году, весной 1082 г., Боэмунд дал сражение Комнину под городом Янины и вновь одержал решительную победу. Василевсу вновь пришлось прятаться в Охриде, а затем вернуться в столицу, где к весне следующего, 1083 г. он набрал новую армию. К тому времени Боэмунд взял еще несколько городов, хотя и потерпел поражение под Островом и пока еще не смог взять штурмом Лариссу. Более того, в его лагере начались первые брожения, и три наиболее близких помощника норманнского вождя — Рауль де Понтуаз, Ренальд и Вильгельм попытались перейти на сторону византийцев, соблазненные их золотом. Но перебежчиков схватили, заставили биться между собой на поединке, а затем ослепили[204].

Весной 1083 г. Алексей нанес первое поражение Боэмунду, сумев обмануть его и захватить обоз — неприятное само по себе событие. Но худшее ждало его еще впереди. Князь не заметил, как в войне наступил решительный перелом. Норманны, давно не получавшие подкреплений и денег, тоскующие по родине, откровенно приуныли и охотно откликались на призывы Византийского императора, предлагавшего дезертирам очень приличное вознаграждение. Боэмунд несколько неблагоразумно отплыл в Италию за деньгами, а тем временем норманнские военачальники, оставшиеся на Балканах, сдались византийцам (!). Попутно с этим венецианский флот отбил обратно Диррахий и остров Корфу[205].

В таких условиях Гвискар начал срочно собирать новую экспедицию, чтобы вернуть утраченные плоды своей ранней победы. На 120 кораблях, вместе с четырьмя сыновьями и новым войском, он по-прежнему являл собой грозную силу. Вернувшийся в Иллирик Роберт Гвискар, которому исполнилось уже 68 лет, смыл со своего лица следы отчаяния. Он предпринял энергичные меры по возвращению острова Корфу и сумел нанести жестокое поражение венецианскому флоту, хотя две его первые атаки захлебнулись в крови. Потери норманнов в морском сражении были так велики, что Гвискар в отместку приказал казнить мучительной смертью 2 тыс. пленных венецианцев. Помимо этого около 13 тыс. лучших венецианских моряков погибло в сражении. Венеция была не просто побеждена, она была унижена. Правда, хотя венецианцы и потерпели поражение, их флот по-прежнему господствовал на море, что вскоре скажется на положении норманнов самым негативным образом. А те пока стали на зимние квартиры и приготовились продолжить наступление на Константинополь в следующем году.

Алексею Комнину вновь потребовались средства, и в 1084 г. Собор, созванный во Влахернском дворце, принял решение о дополнительной реквизиции церковного имущества. Укрепив за счет этих средств армию, император имел все основания считать кампанию будущего года успешной для себя. Однако военные действия даже не начались, поскольку зимой на Корфу открылась эпидемия тифа, погубившая множество норманнских солдат и самого Гвискара, который скончался 17 июля 1085 г.[206] Рожер Борса, которого войско объявило наследником отца, не осмелился приказать норманнам продолжить наступление. Они погрузились на суда, оставив на острове оружие и снаряжение, и срочно отплыли. Ввиду отсутствия сил, необходимых для обороны завоеванных земель, автоматически северные завоеватели утратили Македонию, Эпир, Фессалию и город Диррахий. Византия была спасена. Как рассказывают, злоключения Гвискара на этом не закончились. Уже в дороге судно, на котором находился гроб с телом грозного герцога, попало в шторм и лишь титаническими усилиями матросов удалось спасти его для погребения в Апулии.

Демонстрируя верностью своему слову и обычную человеческую благодарность, император щедро наградил Венецию. Хрисовулом от мая 1082 г. он предоставил венецианским купцам серьезные торговые привилегии, освободил от любых торговых пошлин, разрешил иметь собственные якорные стоянки и склады в бухте Золотой Рог, а также обязался ежегодно субсидировать из бюджета Римской империи венецианские храмы в Константинополе[207].

В 1083 г. василевс повторил эти привилегии. Конечно, такие преференции больно ударили по византийской торговле, и, получив громадные территории для торговли, венецианцы открыли для себя ворота на Восток. С этого момента и следует отсчитывать эру мировой венецианской торговли. Но в тот момент у Комнина просто не было выбора, и за союзническую верность пришлось платить сполна. Позднее, в 1111 г., чтобы ослабить монополию венецианцев и нейтрализовать мощного союзника своих врагов норманнов, император предоставил аналогичные привилегии пизанцам. Но, безусловно, и эта вынужденная мера негативно сказалась на имперской торговле[208].

Глава 2. Надежды почти не осталось. Страшный 1091 г.

Однако оставался другой, еще более сильный и безжалостный враг — турки. Преемник Кетельмуша Румский (Иконийский) султан Сулейман ибн-Кетельмуш (1081–1086) в конце 1084 г. — начале 1085 г. лишил Византию Антиохии, вследствие чего мелкие сирийские князья безоговорочно признали над собой его власть. Следует сказать, что в это время в мусульманском мире происходила очередная смена диспозиции. Страдающий от набегов туркменов наместник Иерусалима решил отложиться от Фатимидов и признал над собой власть Мелик-паши (1072–1092), Великого Сельджука, резидентирующего в своей столице в Исфахане. Желая закрепить успех, султан направил своего брата Тутуша ибн-Муххамада (1074–1095) в Сирию, дабы навести там порядок и подчинить ее себе. Но Тутуш отклонился в сторону и захватил Дамаск. Таким образом, к 1085 г. в близком соседстве от Византии располагались три центра мусульманской власти: Тутуш в Дамаске, Сулейман ибн-Кетельмуш — в Антиохии и Никее и Укейлид Муслим на Евфрате; и каждый из них стремился к монополии, хотя и признавал свою вассальную зависимость от Мелик-паши.

Но так продолжалось недолго. Тутуш явно не был удовлетворен одним Дамаском, а потому вскоре заявил права на Антиохию, что означало начало войны между ним и главой Иконийского султаната. Увы, она была неудачной для Сулеймана ибн-Кетельмуша, который не только потерпел поражение от Тутуша, но и сам погиб в сражении. Мелик-шах, до сих пор равнодушно взиравший на междоусобицу, моментально собрался с войском и отправился в Месопотамию, попутно подчиняя себе мелких князьков Сирии, до сих пор находившихся под властью Фатимидов. Он признал права брата на Дамаск, после чего Тутуш стал главой Сирийского султаната, но накрепко подчинил Мосул себе[209].

Однако надежда Тутуша на то, что теперь ему удастся подчинить себе Вифинию и Антиохию, оказалась иллюзорной. Во-первых, Мелик-шах совершенно не собирался отдавать эту жемчужину Востока, направив туда своего наместника Кара-тегина, дабы тот привел город к власти Великого Сельджука. А, во-вторых, полководец покойного Сулеймана ибн-Кетельмуша по имени Абуль-Касим бросил в тюрьму сына покойного султана Кылыч-Арслана, опередил Кара-тегина и подчинил Антиохию себе. Вслед за тем Румский султанат фактически разделился: Абуль-Касим отдал своему брату Пулхасу Иконий и восточную часть султаната, а Антиохию оставил себе. Впрочем, вскоре Кылыч-Арслан сбежит из плена и вернет себе власть в Румском (Иконийском) султанате, став его главой с 1092 по 1107 г.

Прибывший Кара-тегин быстро сообразил, что ни он, ни его повелитель не в состоянии справиться с этой турецкой вольницей, постоянно подпитываемой с Востока все новыми и новыми отрядами соотечественников. А потому... создал собственный эмират, формально признав над собой власть Мелик-паши, но тут же заключив союзнические договоры с мелкими эмирами Малой Азии, находящимися в состоянии войны с главой сельджуков. Помимо этого Кара-тегин внезапно захватил Синоп, где находилась финансовая казна Римской империи, отправленная на всякий случай Алексеем I еще при подготовке похода против норманнов. Деньги, конечно, пропали, но дипломатическим путем Комнину удалось вернуть Синоп Византии, и вскоре туда был направлен губернатором родственник Алексея I Константин Далласин.

Кроме того, в Малой Азии и в Трапезунде на осколках малоазиатских владений возникли новые христианские государства, не подчиненные Константинополю. В Трапезунде правил дука Феодор Тавра, до недавнего времени один из первых сановников Римской империи, удостоенный титула севаста. Но затем сепаратистские настроения овладели им, и Гавр создал собственное государство, отвоевав у турок земли от Трапезунда до Неокесарии. Небезынтересно добавить, что в 1098 г. в одной из битв с турками Гавр был взят в плен и стяжал мученический венец за отказ принять ислам[210].

В Эдессу вернулись армяне, полководец которых Феодор Торос теперь правил городом в качестве вассала Мелик-паши. Мелитену захватил армянский полководец Тавриил, в границах фемы Евфрат возникло еще одно княжество, где правил армянин Тох Васил. А потомок Армянских царей Рубен захватил крепость в Киликии и провозгласил свою независимость ото всех[211].

В целом же к 1092 г., когда Мелик-паша скончался, исламский мир оказался разделенным на несколько сфер влияния. Основная власть по-прежнему сохранялась в руках потомков Альп Арслана, хотя постоянные споры о престолонаследии серьезно ослабили их. В Мосуле, Азербайджане и Луристане правили атабеги («правители»), начавшие свою деятельность как наместники Великого Сельджука, но быстро создавшие собственные эмираты. Персидский Ирак со столицей в Хорезме также лишь номинально подчинился султану; позднее здесь возникла еще одна династия, принявшая имя Хорезм-шахов. Отдельно от них располагались области, занятые потомками брата Альп Арслана Кавурда, уже изначально в силу своего родства с Великим Сельджуком имевшие большую, чем иные правители, самостоятельность. Как уже писалось выше, потомки Кетельмуша образовали Иконийский султанат, в Сирии правил Тутуш[212].

Любопытно, но власть атабегов вовсе не предполагала торжества сепаратизма. Хотя они и заменяли правящие династии своими, каждый из них соблюдал строгую субординацию по отношению к Великому султану, который со своей стороны и не пытался изменить систему управления.

Отметим также, что и другие обстоятельства не позволяли сельджукам надеяться на объединение всех политических сил и государств в виде одной империи. Помимо атабегов, местных арабских князей, султана и эмиров, вскоре Сирия затрепетала при одном имени огузов — туркменского племени, представители которого жили исключительно за счет грабежа и разведения лошадей. Из числа их вождей наиболее знамениты были Иль-Тази и Сукман, сыновья туркменского офицера Ортука, назначенного Тутушем комендантом Иерусалима.

Центральная власть была слаба, а малолетство детей покойного Мелик-паши не позволяло надеяться на ближайшие перспективы. Сразу же после того, как Мелик-паша был похоронен, его наследником назвали 5-летнего Махмуда (1092–1094), мать которого, многомудрая Туркан-Хатун, сделала все для того, чтобы остальные эмиры и султаны принесли присягу новому Великому Сельджуку, находившемуся в столице Султаната Исфахане. Но участь второго сына Мелик-паши, рожденного от наложницы, Баркиярука (1094–1105), которому исполнилось 14 лет, была печальнее. Его похитил и поместил под домашний арест Мосульский эмир Кербога, вместе с Туркан-Хатун опасавшийся, что не Махмуда, а этого царевича также могут признать преемником покойного султана.

И действительно, вскоре мальчик при помощи противников Туркан-Хатун бежал в Рей (нынешний Тегеран), где был провозглашен Великим Сельджуком. В 1093 г. его армия разбила войско Туркан-Хатун, которая спустя год умерла. Вслед за ней умер и малолетний Махмуд, не переживший заболевание оспой. В Багдаде, куда прибыл Баркиярук, ничтожный по своей власти халиф, к смеху присутствующих эмиров, провозгласил того повелителем сельджуков. Эмиры, не стесняясь, издевались над малолетством и беспомощностью своего владыки, а тот обреченно вздыхал, не смея спросить со своих подданных[213].

Слабостью племянника решил воспользоваться Тутуш, втайне мечтавший о султанском титуле. Собрав силы, он отправился в поход на Хорасан, но его попытка оказалась неудачной, поскольку эмир Алеппо Ак-Сонкор решил оказать поддержку Баркияруку — разумеется, не из высоких побуждений: его мало увлекала перспектива распространения власти Тутуша на всю Сирию. Тот вернулся в свои владения, усилил армию и в 1094 г. разгромил объединенные силы Алеппо, Аль-Рухи и Мосула, предал смерти плененного его воинами Ак-Сонкора и вновь направился в Хорасан; на этот раз удачно. В течение нескольких месяцев Тутуш назывался султаном, пока армия Баркиярука не разбила его войска 26 февраля 1095 г. возле города Рей. Сам Тутуш погиб от меча одного из воинов покойного Ак-Сонкора, а его армия рассыпалась[214].

Нельзя, однако, сказать, что такое положение дел можно оценить как сугубо благоприятное для Византии. Да, раздоры в стане врага всегда полезны для другой стороны. С другой стороны, смесь различных правителей, обладавших сильными армиями, постоянно пополняемых туркменами и сельджуками из-за Каспия, обладавших безграничным тщеславием и жаждой наживы, не позволяла определить тот центр политической власти, с которым Комнин мог договориться о мире. Открытой войны с сельджуками вроде бы и не было, но боевые действия велись постоянно.

Но василевс довольно успешно отражал разрозненные атаки сельджуков. Узнав, что Никейский эмир строит большой флот, он направил против него свои боевые корабли и сухопутную армию, командование которой поручил полководцу Татикию, этническому турку, воспитанному в Византии. В результате дерзкой операции византийцы сумели сжечь турецкие суда на стоянке, а в сухопутном сражении Татикий нанес мусульманам тяжелое поражение. После этого Абуль-Касим срочно запросил мира, против чего, конечно, не возражал Комнин[215].

Но кроме турок и норманнов в 1084 г. активизировались печенеги, очень серьезно угрожавшие Балканам. Ситуация осложнялась тем, что в это же время (случайно?) в этом же регионе восстали старые недруги Церкви и императорской власти, павликиане и богомилы. В свое время, переселяя павликиан из Сирии на Балканы, византийское правительство надеялось, что сектанты одумаются и вернутся в лоно Церкви, но этого не произошло. Более того, павликиане чрезвычайно распространились в Болгарии, где приняли наименование «богомилы» — по имени своего вождя попа Богомила. Из Болгарии эта ересь перекинулась в Сербию, а оттуда в Западную Европу, где ее последователи стали известны под именами «катаров», «альбигойцев», «побликан» и «патаренов»[216].

Для полноты картины напомним, что богомильство как ересь имело своим источником манихейство, павликианство и мессалианство; а их основное учение излагалось в «Ивановом Евангелии, или Тайной книге». Согласно богомильским «догматам», довольно схематично и наивно излагавшим древнюю историю, мир дуалистичен, т.е. пребывает в постоянной борьбе добра и зла. Они полагали, что тело человека создано дьяволом, а душа — Богом. Святый Дух действует на души людей таким образом, что те никогда не умирают, но переселяются в Царствие Небесное. Однако не все, а лишь избранные. Естественно, к числу этих «избранных» богомилы относили исключительно себя. Они не признавали Церкви, молитв (кроме «Отче наш»), церковный брак и святых, не почитали Креста Христова и святых икон. Моисея богомилы считали слугой дьявола и вообще отрицали Ветхий Завет. В контексте социально-политической жизни богомилы отвергали любую власть (включая Римского императора) и богатство и считали своим идеалом общество, где все члены имеют равные имущественные права[217].

Когда норманны во главе с Гвискаром прибыли в Иллирик, военачальники Ксанта и Кулеон, тайные богомилы, изменили императору и перешли на службу к Гвискару. Естественно, византийское правительство ответило репрессивными мерами против богомилов, чем, однако, вызвало еще большую реакцию с их стороны. Павликиан возглавил византийский сановник Травл, занимавший видную должность в Константинополе, а затем перебежавший к своим единомышленникам и организовавший настоящую партизанскую войну.

Теперь павликиане договорились с печенегами и, объединив силы, нанесли византийскому войску под командованием доместика Пакуриана и его помощника Врана тяжелейшее поражение. Навстречу им император направил верного Татикия и, надо сказать, тот успешно справился с поставленной задачей. После серии рядовых поражений печенеги были вынуждены вернуться осенью 1086 г. в родные становища[218].

Но весной 1087 г., объединившись с половцами и венграми, они вновь напали на Македонию, спустившись через горные проходы к Мраморному морю и разоряя все, что попадалось им по пути. Любопытно, что среди военачальников объединенной орды значился и бывший король Венгрии Шоломон, отторгнутый всеми родными, проклятый матерью Анастасией Ярославной и потерявший малейшие шансы вернуть себе корону. Вместе с отрядом венгерских рыцарей он стал «джентльменом удачи», надеясь при помощи варваров попытать счастья в Византии. Вскоре 80-тысячная орда прокатилась по мирным селеньям и захватила город Хариополь — противостоящие им византийские военачальники могли похвастаться лишь... умелым отступлением[219].

По счастью, византийскому полководцу Маврокатакалону, которого император срочно направил против печенегов, удалось дать им отпор: в завязавшейся в марте 1087 г. битве под Хариополем степняки были разбиты, а их вожди хан Челгу и Шоломон погибли. Варварам пришлось возвратиться обратно. Поняв, что каждую весну ему предстоит тревожно смотреть на северо-запад, если не предпринять предупредительных мер, Алексей I Комнин летом 1088 г. собрал значительное войско и выдвинулся к подножиям Балканских гор, став лагерем у Адрианополя. Как всегда, византийцы рассчитывали на то, что материальные блага позволят им внести сумятицу и раздор в стане врага. Но, на удивление, ни один печенег не покусился на византийское золото, ни один перебежчик не явился в лагерь Алексея Комнина.

Римскому царю, как воздух, нужен был мир, но для этого пришлось решиться на сражение с печенегами. Царь разделил свою армию на две части, поставив во главе второй группировки полководца Георгия Евфорвина и направив того по Истру с целью окружить врага. Узнав, какая грозная сила движется на них, печенеги бросили клич по становьям своих соотечественников, призывая тех прийти к ним на помощь. Желая выиграть время, они пошли на хитрость и направили к императору Алексею I посольство из 150 человек с предложением мира и даже союзничества.

Какова на самом деле цель посольства, царь догадался без особого труда. Но дипломатия — тонкая наука, и просто отказать печенегам в их инициативах было нельзя. Кроме того, всегда оставалась надежда на мирный исход кампании — византийская дипломатия нередко творила чудеса. И тогда император пошел на встречную хитрость: зная, когда должно наступить солнечное затмение, Алексей предложил печенегам отдать их дело на «суд Бога». Если, сказал он, в небе случится какое-то знамение, то это будет очевидным знаком того, что василевс обоснованно отвергает условия печенегов. Те, ни о чем не подозревая, легко согласились. Конечно, все произошло по законам физики — 1 августа 1087 г. случилось солнечное затмение. Степняки были поражены, и их мирные инициативы оказались отозванными сами собой[220].

Развязав себе руки и не обманув свою совесть, Комнин продолжил наступление и остановился у древней Преславы, на реке Тыге. Здесь его армии пришлось отбиваться от конных разъездов печенегов, но в целом, продолжив путь, она довольно удачно дошла до Дуная, став лагерем у крепости Силистрия. Два месяца византийцы осаждали этот город, но безрезультатно. Ввиду приближающейся зимы, опасаясь, что печенеги обойдут его с флангов и пройдут на Балканы, Комнин дал армии приказ отступать.

Увы, это было ошибочное решение, предопределившее последующее поражение. Случилось худшее, о чем опытные офицеры предупреждали василевса, — печенеги внезапно напали, и римлянам пришлось принимать сражение. Баталия длилась почти целый день, и в решающий момент печенеги получили помощь своих соотечественников, которые в количестве 38 тыс. всадников подоспели к месту битвы. Как и следовало ожидать, битва закончилась поражением византийского войска. Сам император проявлял чудеса храбрости, был в очередной раз ранен, едва не попав в плен, но это ничего не могло изменить. Потери византийцев были очень велики, много знатных аристократов погибло, например брат царя Адриан и сын императора Романа IV Лев. Кроме того, в плен попал кесарь Никифор Мелиссин и множество знатных сановников.

Император с остатками войска поспешил в Константинополь, чтобы собрать деньги для выкупа пленных, а печенегам еще предстояло пройти через сражение с половцами, вскоре подошедшими к местам боев и потребовавшими своей части добычи. Разумеется, они получили отказ — степняки ценили богатство выше своей жизни. Но, свежие и многочисленные, половцы разбили печенегов, захватили добычу и вернулись в степь с твердым желанием в следующем году вновь вернуться на Балканы[221].

Византийские дипломаты тут же воспользовались враждой между двумя своими противниками, начав осторожно сталкивать их друг с другом. Император заключил мирный договор с печенегами и, одновременно с этим, втайне от новых «друзей» направил посольство к половцам, которым предложил богатые дары в обмен за отказ от византийских владений, на которые те претендовали[222]. Теперь у царя появлялись различные варианты: если агрессию проявят половцы, он мог апеллировать к печенегам. Если войну начнут печенеги, можно было призывать на помощь половцев, ссылаясь на заключенный договор. Единственно, чего следовало опасаться, — объединения половцев с печенегами, после чего никто уже не смог бы помочь Римской империи.

Выпавшую ему передышку император использовал чрезвычайно продуктивно. Он выкупил своих солдат из печенежского плена и сформировал из них новые военные отряды. Помимо этого царь призвал на военную службу сыновей знатных аристократов, павших на полях сражений, и начал деятельно обучать их. Эта национальная гвардия, «архонтопулы» («сыновья архонтов»), насчитывавшая 2 тыс. человек, стала грозной силой, своего рода «священным отрядом» древних спартанцев. И оказался прав, поскольку для печенегов мирный договор был и оставался простой формальностью, цена которой зависела от их настроений. Вскоре степняки без особого труда захватили Филиппополь и угрожали продвинуться дальше.

Император оказался в чрезвычайно тяжелом положении: его армия была значительно меньше по численности печенежской орды, и никакое открытое сражение с ними казалось невозможным. Но, как всегда, неунывающий и быстрый умом Алексей I организовал серию колких нападений на отдельные отряды степняков, доставлявшие им много неприятностей. Вскоре, не расположенные к затяжной войне, опасаясь подхода большого византийского войска — царь умел распускать грозные слухи — печенеги предложили заключить новый мирный договор. Но и он существовал недолго. Уже зимой с 1089 на 1090 г. печенеги вошли в область Адрианополя и начали грабить окружающие территории.

В это тяжелое время произошел один примечательный эпизод, вполне раскрывающий характер и образ мыслей нашего героя. Понимая, что без помощи латинян ему едва ли возможно будет решить турецкую и печенежскую угрозы, Алексей I, тем не менее, занял активную позицию по некоторым богословским вопросам, надеясь, с одной стороны, не вступать в противоречие с традициями Восточной церкви, с другой — навести мостик для мирных переговоров с Западом. После долгого обсуждения с епископами царь запретил христианам латинского обряда, проживавшим на территории Римской империи, богослужение на опресноках. Но тут же активно вступил в переписку с папой Урбаном II, который направил в Константинополь свое посольство. После оживленных дебатов император предложил апостолику созвать Собор в Константинополе по данному вопросу и заранее обещал выполнить все его решения. В свою очередь папа, увидев миролюбие и мудрость василевса, в 1089 г. снял с него церковное отлучение, которое формально лежало на Комнине как на схизматике (в глазах латинян, конечно)[223].

Перед нами раскрывается очередная попытка примирения Церквей, причем инициатива всецело принадлежит папе и императору. Урбан II, этнический француз, вовсе не считал раскол Церкви свершившимся фактом и мудро признавал, сколь много ошибок в отношениях с Константинополем было сделано его предшественниками. Отменив отлучение, он отправил к византийцам своего кардинала Рожера и аббата Греко-итальянского монастыря Николая. В духе икономии и примирения апостолик просил у императора разрешить в Константинополе служить по «латинскому» обряду для западных христиан — всего лишь. Алексей Комнин тут же созвал синод, который уведомил Рим, будто прежнее исключение имен апостоликов из восточных диптихов есть недоразумение и что вообще по канонам такое исключение может иметь место лишь по приговору Собора.

Затем Константинопольский патриарх Николай III (1084–1111) написал папе ответ, в котором великодушно разрешал латинским церквам не только вновь открыться в византийской столице, но и служить по своему обряду. Он обещал вписать имя папы в диптихи своей церкви, если тот соблюдет старое формальное правило и пришлет в Константинополь собственное исповедание веры, как это повелось со времен древней Церкви. К сожалению, протянутые друг другу руки так и не сомкнулись: скоро новые проблемы овладели и императором, и папой. Урбан II так и не прислал просимого патриархом исповедания веры — впрочем, не лишено основания предположение, что понтифик просто не желал вновь поднимать старый спор о Filioque, неизбежный, как только ему пришлось бы собственноручно писать Символ веры.

В 1090 г. инициативу проявили уже византийцы. Диакон Константинопольской церкви Николай по тайной просьбе царя обратился с письмом на имя Болгарского архиепископа Феофилакта, выдающегося богослова своего времени и весьма авторитетного лица. Николай просил того описать заблуждения латинян, если таковые, конечно, имели место. И архиепископ ответил, что подавляющее большинство богослужебных отклонений латинян носит несущественный характер. Даже об употреблении опресноков Феофилакт отвечал, что хотя квасной хлеб более уместен с символической точки зрения, но здесь дело традиции, а не канонов. Практика поститься по субботам также не может быть признана порочной, хотя, конечно, следы ее в святоотеческой литературе нигде не видны. И все же, отмечал архиепископ, с горечью приходится признать, что византийцы сами начали проявлять не свойственные христианам узколобость и непримиримость к выдуманным ими же нарушениям латинян, не замечая, что сами зачастую ошибаются. Очевидно, для Феофилакта никакой схизмы нет вообще — дело лишь во взаимных ошибках и недоразумениях. Он настоятельно рекомендовал латинянам и грекам примириться[224].

«Мы думаем, — не без иронии констатировал Феофилакт, — что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных мудрецов в делах божественных необходимо как можно большее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой. Быть может, кто-нибудь из верных и более горячих ревнителей Православия восстанет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй, в холодности или даже в предательской измене своей Церкви. Конечно, сам он насчитал бы латинских заблуждений много больше того, что я привел. Но я даже из числа перечисленных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие — заслуживающими умеренного исправления, т.е. такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу Церкви, а если нет, то тоже не будет большого вреда»[225].

Только Filioque не может быть принято Восточной церковью, заявил богослов. Правда, и по этому вопросу Феофилакт снисходительно отмечал, что латиняне могут использовать свои редакции в беседах и церковных поучениях, но не вправе менять Символ Веры, доставшийся Кафолической Церкви от Святых Отцов. Таким образом, как выяснилось, практически не оставалось вопросов, способных разъединить обе стороны христианского мира. Сам собой вставал вопрос о новом Вселенском Соборе, созвать который, к сожалению, не удалось. Самому папе Урбану II в ту пору серьезно угрожал конкурент — «антипапа» Климент III, а Алексей I Комнин только успевал отражать турецкие и печенежские угрозы[226].

Между тем военные действия шли с переменным успехом, хотя, безусловно, военная инициатива принадлежала печенегам, — римлянам оставалось только обороняться. Однажды весной 1090 г. отряд архонтопулов попытался дать печенегам сражение при Хариополе (видимо, в надежде на то, что это поле битвы опять принесет удачу византийцам), но потерпел поражение, потеряв до 300 человек убитыми. В ответ император передал под командование полководца Татикия свою личную гвардию, которая в одной из стычек нанесла печенегам ответный удар — степняки оставили на поле боя несколько сотен своих павших товарищей. Но, как и ранее, Алексею Комнину не удавалось консолидировать все свои силы на одном направлении — турки по-прежнему угрожали римским границам, не переставая свои грабительские набеги. Это обстоятельство серьезно стесняло его в выборе стратегии.

Стремительно перемещаясь с западного фронта на восточный, Римский царь тщетно пытался выбрать самый оптимальный вариант расстановки своих сил — армия была настолько мала, что ее просто физически не хватало для того, чтобы закрыть все опасные направления. В этот момент настоящим подарком стали 500 рыцарей, присланных другом Комнина графом Робертом Фландрским (1071–1093). Год назад тот возвращался из паломничества в Иерусалим, остановился в Константинополе, был принят василесом и, лицезрев упадок Византийской империи, обещал помощь. Наконец, она подошла.

Рыцари пришлись очень кстати, поскольку в это время пришло сообщение о том, что Иконийский султан Абуль-Касим собирается захватить Никомедию. Поэтому их тотчас отправили на Восток[227]. Сам император защищал от печенегов дорогу от Адрианополя до Константинополя. Около города Русия, в долине Марицы, начались основные боевые действия. Возле Чорлу печенеги окружили римскую армию, но василевсу каким-то чудом удалось опрокинуть их, и весь 1090 г. он оставался там, отбивая атаки степняков на столицу.

В это же время внезапно возникла угроза комбинированного наступления турок Румского султаната и печенегов, решивших напасть на византийскую столицу с востока и запада одновременно. Автором идеи и ее главным исполнителем стал полутурок-полугрузин Чаха (или Чауш), в юности проживавший в Константинополе и получивший хорошее образование и знание византийской жизни. Ранее он был офицером византийской армии, но при Никифоре III Вотаниате перебежал к туркам. Чаха втайне мечтал о венце Византийского императора и, поскольку печенеги являлись его соплеменниками по крови, сумел быстро договориться с ними о начале взаимных действий, целью которых являлось овладение Константинополем и всей Римской державой. Тонкими дипломатическими ходами он усыпил бдительность Алексея I Комнина, а тем временем построил и снарядил громадный флот, организовав стоянку в Смирне. Вскоре турки совершенно вытеснили с моря корабли Кивириотской фемы и овладели островами Лесбос, Хиос, Митиленой, а также городами Клазоменами и Фокеей. Затем Чаха во главе своего флота нанес поражение византийскому флотоводцу Никите Кастамониту и завладел его кораблями.

Осенью 1090 г. император Алексей I Комнин снарядил новый флот, придав ему наемников из числа западных христианских народов. Флотоводцем был назначен родственник царя по материнской линии Константин Далассин — человек весьма воинственный и храбрый. Высадившись у города Хиоса, Далассин попытался до прихода турок овладеть им, но это ему не удалось. Чаха с большой армией уже подходил к осажденному городу, и первые столкновения не дали перевеса ни одной из сторон. Все же, опасаясь, что на помощь Далассину должен подойти с армией Иоанн Дука, брат императрицы Ирины, Чаха инициировал мирные переговоры. Встретившись, оба полководца констатировали, что сил для генерального сражения нет ни у одной стороны, и разошлись. Чаха отплыл в Смирну, дабы набрать дополнительные отряды, а Далассин сумел-таки взять Хиос штурмом[228].

Зиму с 1090 на 1091 г. император решился провести в столице, оставив войско опытному полководцу Николаю Маврокатакалону. Однако печенеги направили сильный отряд в Хироваки, едва не погубив Римского царя с горсткой воинов, когда тот направлялся в Константинополь. Но тут Алексей I Комнин показал, что он не случайно слыл талантливым полководцем еще в юношеские годы. Умелым маневром он заставил печенегов разделить свои силы, а затем по очереди разгромил каждый из их отрядов. Царь с триумфом явился в столицу, но, к сожалению, этой локальной победой далеко не устранив опасности ее захвата варварами. Уже через 2 недели, весной 1091 г., печенеги стояли в предместьях Константинополя[229]. Пожалуй, это был самый опасный момент в истории Византии — ее существование висело на волоске.

Положение Римской империи было столь плачевным, что царь написал открытое обращение ко всем государям европейских христианских держав, передав его через своего друга графа Роберта Фландрского. Описав в послании все беды и ужасы, свалившиеся на Византию, Алексей I констатировал: «Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения. Итак, именем Бога умоляем вас, воины Христа, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки, мы предпочитаем быть под властью латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь лучше достанется вам, чем туркам и печенегам. Итак, действуйте, пока есть время, дабы христианское царство и — что еще важнее — Гроб Господень не были для вас потеряны. Дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на Небеси»[230]. Едва ли эта редакция письма является подлинным посланием царя — об этом мы будем говорить ниже, но, безусловно, верно передает отчаяние византийцев и их василевса.

В этот момент Комнин вновь проявил все свои лучшие качества. Он организовал военный лагерь возле города Энос, имевшего удобный морской порт и хорошее сообщение с другими территориями, и направил сюда последние остатки флота и новые отряды воинов, укомплектованные из новобранцев периферийных фем. Сам царь 16 февраля 1091 г. во главе отряда из 500 всадников отправился к Хировакхам, куда уже устремились турки и печенеги. И он успел в город ранее неприятеля, который расположился на соседнем холме. Это в значительной степени предопределило следующий успех, которого не пришлось ждать долго.

Печенеги несколько легкомысленно разделили свои силы, и, несмотря на громадное численное превосходства врагов, Комнин решил бить их поодиночке. Рано утром его армия зашла в тыл печенегам и напала на них, одержав быструю победу. Затем император приказал своим воинам переодеться в печенежское платье и поднять захваченные вражеские флаги. Когда воины второго отряда появились на горизонте, они приняли переодетых византийцев за своих товарищей и мирно двинулись к ним навстречу. Но тут греки напали на них и нанесли печенегам тяжелый урон, захватив много пленных.

19 февраля 1091 г. император с войском вышел из города, чтобы дать печенегам новое сражение. В это время к нему подошли подкрепления под командованием Георгия Палеолога и других византийских аристократов, ранее обещавших императору помощь. Опасаясь нового поражения, печенеги уклонились от сражения, и в Константинополе началось ликование по поводу удивительного спасения города и самой Римской империи[231].

Но, конечно, до спокойствия было еще далеко. Вскоре выяснилось, что к Эносу направилась новая орда печенегов. Немедленно император приказал кесарю Никифору Мелиссине пополнить свою армию добровольцами и наемниками из славян и двинуться на защиту города. В направлении Эноса выдвинулась и половецкая орда под главенством ханов Боняка (?–1167) и Тугоркана (1028–1096). Настроения среди степняков были таковы, что они с легкостью могли объединиться и с печенегами, и с такой же легкостью напасть на своих старых врагов — все зависело от конкретной ситуации. По всему выходило, что в сражении у Эноса должна была решиться судьба Византийской империи.

Император не стал полагаться на случай, а направил послов к половецким ханам с предложением посетить римский лагерь. Они прибыли и получили богатые дары взамен мира, но Комнин уже знал о параллельных переговорах половцев с печенегами. Благодаря хитрой игре, царю удалось расстроить эти планы, и половцы объявили, что назавтра дадут печенегам сражение, договорившись с византийцами о разделе добычи.

Вечером накануне сражения весь византийский лагерь погрузился в глубокую и трепетную молитву Богу. «Алексей не возлагал надежд ни на воинов, ни на коней, ни на свои военные хитрости, но всецело полагался на Высший Суд. Солнце опускалось за горизонт, а воздух, казалось, озаряли не только лучи солнца, но и яркий свет других многочисленных звезд. Каждый воин укрепил на своем копье и зажег как можно большее число светильников и свечей. Голоса воинов достигали небесных сфер и даже, можно с уверенностью полагать, возносились к самому Господу Богу».

Примечательно, что в сам день битвы, 29 апреля 1091 г., от печенежской орды отделился 5-тысячный отряд русских воинов под командованием Теребовольского князя Василька Ростиславовича (1085–1124) и перешел на сторону Византийского царя. По-видимому, это и решило исход сражения: в ходе упорнейшей битвы, где сам император бился в первых рядах, победа досталась римлянам и половцам. Следствием этой победы было полное физическое уничтожение всей печенежской орды. Пленных оказалось так много, что на одного римского воина приходилось по 30 пленных печенегов.

Опасаясь, что ночью, когда усталые византийцы заснут, печенеги сумеют освободиться, военачальник Синесий приказал их всех умертвить (!). Утром император узнал об этом событии и едва не приказал казнить своевольца — только горячее заступничество остальных полководцев спасло Синесия. Но сама эта акция настолько поразила даже видавших виды варваров, что наутро испуганные половцы снялись с лагеря, полного трупов, и поспешили в родные степи, опасаясь, что византийцы как-нибудь сумеют перебить и их. Комнину пришлось даже высылать за ними погоню, чтобы передать ханам дары и половину добычи — как он обещал им накануне сражения[232]. И справедливо — наряду с самим Комнином и русской дружиной половецкие ханы Боняк и Тугоркан должны быть названы спасителями Византии.

В начале мая 1091 г. император триумфально вошел в Константинополь, половцы вернулись в степи, а остатки печенежской орды перешли в подданство Римского царя и поселились в Могленской области. Теперь настал черед Чаха. Упустив момент для консолидации с печенегами, он был обречен. Василевс собрал все силы против турок и даже ухитрился поссорить Чаха с его тестем, Румским султаном, от руки которого несостоявшийся «турецкий император» вскоре и погиб[233]. Так, эффективно используя самые незначительные возможности, проявляя одновременно чудеса дипломатии и храбрости, Алексей Комнин без помощи Запада (или почти без него, если считать рыцарей Фландрии) разгромил самых грозных противников.

Но едва покончили с внешними врагами, как проснулись внутренние. Уже через несколько дней после триумфального возвращения Алексея I Комнина в Константинополь открылся заговор с целью убийства царя, составленный армянином Ариевом и кельтом Умбертопулом — знатными военачальниками. Заговорщиков, к числу которых принадлежали и многие другие видные сановники, судили, отправили в ссылку, их имущество конфисковали, но никого не предали казни.

Затем — новая беда: летом 1091 г. от архиепископа Болгарии император узнал, что сын его брата Исаака Иоанн Комнин, назначенный дукой Диррахия, задумал присвоить себе царскую власть: видимо, юноша был честолюбив, но не очень умен и совсем не благодарен. Взволнованный, царь подготовил два письма — одно племяннику, в котором просил того прибыть в столицу с докладом о состоянии дел, второе — жителям Диррахия, в котором василевс пояснил, будто в военных целях пригласил Иоанна к себе, а им поставляет нового правителя. Иоанн прибыл в Константинополь и был доставлен в палатку царя, куда поспешил и Исаак Комнин, узнавший об обвинениях, предъявляемых его сыну. Ему удалось уговорить царственного брата не назначать судебного расследования, и император из милости вернул Иоанна Комнина обратно в Диррахий[234].

Глава 3. Византия возрождается. «Тринадцатый апостол»

В военных трудах, волнениях, победах и заговорах прошел роковой 1091 г. Не смущаясь тем, что его меры могут быть признаны непопулярными, Алексей I Комнин деятельно восстанавливал централизацию в Византийском государстве — практически повторял то же, что и представители славной Македонской династии в сходных ситуациях, хотя и действовал более умеренными способами. Его шаги были без особого энтузиазма встречены в аристократических кругах, где, как мы видим, созрела целая вереница заговоров против царя, не прекращавшихся вплоть до смерти Комнина. Народ хотя и был утомлен налогами, но оценил стабильность и надежность власти. Заботы царя о восстановлении правосудия и его горячая деятельность по укреплению Византии не остались незамеченными, и Комнин стал самой популярной в обществе фигурой[235].

Начало 1092 г. Алексей I Комнин встретил по обыкновению подготовкой к новым походам. Константин Далассин добивал Чаху, а сам император боролся с узурпаторами — дукой острова Крит Кариком и Рапсоматом — правителем Кипра, решившими отложиться от Римской империи. Василевс направил на подавление мятежа Иоанна Дуку, который без особого труда разгромил мятежников и привел острова в повиновение императору[236].

Но вслед за этим в 1093 г. пришли известия о грабительских нападениях на западные земли жупана Рашки — сербского государства, располагавшегося на юго-западе нынешней Сербии Вукана, тайно поддержанного правительством короля Дуклии — другого сербского государства Константина Бодина (1081–1101), правнука Болгарского царя Самуила, с которым активно боролся император Василий Болгаробоец. Алексей I тут же собрал большое войско и направил его против сербов. Заняв город Скопье, он принял сербское посольство с предложением мира. Но жупан вовсе не собирался выполнять предложенные им же самим условия мирного договора и в 1094 г. повторил набег на западные границы Римской империи. Предоставляя шанс своему мятежному племяннику восстановить доброе имя, василевс поставил Иоанна Комнина во главе нового войска и направил его против сербов. Но юноша был слишком горяч, неопытен и вспыльчив, чтобы выполнить столь ответственную миссию.

Проигнорировав сообщения одного монаха о готовящемся нападении на него врагов, Иоанн беспечно разбил лагерь в неудобном месте, и ночью сербы без большого труда вырезали почти половину римской армии, внезапно напав на нее. Несолоно хлебавши Иоанн возвратился в Константинополь. Тогда император сам взялся за дело: он собрал новую армию и повел ее в поход, сделав «дневку» в городе Дафнутия, располагавшемся в 40 км от Константинополя. Сербы, наслышанные о мужестве и полководческом таланте Алексея I Комнина, поспешили заключить новый мирный договор. Василевс потребовал, чтобы жупан лично прибыл в его лагерь с повинной, и Вукан не смел противиться. В подтверждение своих слов о мире жупан отдал в качестве заложников двух своих племянников — Уроша и Стефана Вукана[237].

Казалось бы, все складывалось хорошо, но здесь Византийского царя ожидало новое испытание. Очередной претендент на царский титул — на этот раз сын покойного императора Романа IV Никифор Диоген — решил испытать свою судьбу. Поставив свою палатку рядом с шатром василевса, он ночью спрятал меч под одежду и вошел в царскую опочивальню, где служанка веером отгоняла комаров от лиц спящих императора и императрицы. Казалось бы, это был счастливый случай, но внезапно судорога сковала члены Никифора, и он поспешно покинул шатер, решив на следующую ночь привести свой замысел в исполнение. Наутро Константин Порфирородный Дука, которого царь взял в первый раз на войну, чтобы приобщить к воинскому искусству, пригласил Комнина в баню. Узнав об этом, Диоген решил сделать засаду на дороге, но попался на глаза верному Татикию, который без труда разоблачил его.

Никифор Диоген бросился бежать, надеясь найти спасение в имении Марии Аланской, но по дороге 17 февраля 1094 г. был задержан братом царя. На следствии Диоген дал показания против многих знатных сановников и самой Марии Аланской, которая знала о готовящемся заговоре против Алексея I. Император был потрясен — открылось, что множество самых близких царю людей, включая бывшую возлюбленную Марию Аланскую, готовили ему погибель. Но внешне он не подал виду, что ему все известно, и предал наказанию только Никифора Диогена и его ближайшего помощника, некогда блистательного полководца Кекавкамена Катакалона. Они были ослеплены и отправлены в ссылку.

Затем последовала интересная сцена, в равной степени демонстрирующая и снисходительность царя, и его ум. На следующий день император созвал всех вельмож, имена которых значились в показаниях Никифора Диогена, и кратко поведал им о планах узурпатора. Вокруг раздались грозные крики в адрес Диогена и славословия Алексею I Комнину, которого все сановники желали иметь своим василевсом. Царь остановил их: «Не надо шуметь и запутывать дело, ведь, как уже сказано, я даровал всем прощение и буду к вам относиться как прежде». Тем самым он показал, что ему известно о заговоре гораздо больше, чем он озвучил при встрече с аристократами. Потрясенные сановники разошлись по домам, славя милость и доброту Алексея I Комнина[238].

Осенью 1094 г. вновь зашевелились степняки — на этот раз половцы, одна из орд которых пригрела у себя самозванца, называвшегося сыном императора Романа IV Диогена. Половцы легко признали его «императором» и решили «защитить» права самозванца, выступив в поход на Константинополь. В ответ настоящий Римский царь собрал войско и решил лично возглавить его. Многие близкие сановники горячо отговаривали императора, уже давно вышедшего из поры молодости и много раз раненного на полях сражений. Но Алексей, который, по словам дочери, в это время «не доверял даже самому себе, не хотел руководствоваться соображениями своих близких; он возложил все решения на Бога и просил Его решения». Все решил жребий, который бросил патриарх Николай Грамматик (1084–1111). Две записки легли на алтарь, и одна, на которой было начертано решение идти в поход, оказалась в руках архиерея. Для царя этого было достаточно, чтобы укрепиться в мысли и идти в поход.

Выступив против половцев, Комнин разделил армию на несколько самостоятельных отрядов, командование которыми доверил самым известным и талантливым полководцам — Георгию Палеологу, Никифору Мелиссину, Иоанну Тарониту, Георгию Ефворвину, Константину Умбертопулу. Сам он занял Айтосский перевал, где и получил известие о переправе половцев, рвавшихся к Адрианополю через Дунай. Началась тяжелая война, где успех долго не давался в руки византийцев. Наконец в одном из сражений осенью 1094 г. император нанес половцам сильное поражение — их погибло не менее 7 тыс. человек и еще 3 тыс. попали в плен. Сам самозванец был схвачен в плен, отвезен в Константинополь и там ослеплен[239].

Но основная борьба была все еще впереди, и только летом 1095 г. императору удалось окончательно отбросить половцев обратно. Затем, получив известия о турецких набегах на Востоке, царь вернулся в Никомедию, где предпринял успешные меры по укреплению границы. Может показать просто невероятным, но всего за несколько лет император, не имевший ни армии, ни денег, сумел разгромить всех основных врагов и замириться с малозначительными противниками. Печенеги были истреблены почти поголовно, восточные турки, если решались напасть на Римскую империю, тут же оказывались в аналогичной ситуации, норманны даром отдали все свои владения на Балканах, половцы просили мира. Границы Византии значительно расширились, армия восстановила свое доброе старое имя и славу. За годы войны выросли и возмужали многие замечательные полководцы, государственная казна пополнилась, мятежники заканчивали свой жизненный путь в ссылке.

Удивительно подвижный и деятельный, царь никогда не тратил время попусту. Едва выдавалась свободная минута между походами, он со всей своей неукротимой энергией обращался к вопросам обеспечения законности, принимая к своему производству жалобы, особенно вдов и сирот. Но большую часть свободного времени он посвящал изучению Священного Писания — дочь писала впоследствии о нем, что «и досуг для Алексея тоже был трудом». Царь редко позволял себе такие развлечения, как охота и излюбленная византийцами игра в мяч — он предпочитал гимнастику, верховую езду и воинские тренировки. Даже в старости, когда болезнь ног, подагра, серьезно мучила его и он немного оставил в стороне былые увлечения, василевс все еще ездил верхом на лошадях[240].

Не только воинские дела занимали императора. Следует сказать, что, помимо прочего, Алексей I Комнин действовал как настоящий глава церковного управления. Крайне щепетильный в вопросах царской власти, василевс издал в 1088 г. новеллу, в которой обещал возвратить Церкви после победы над врагами все имущество. Когда это обещание было выполнено, император издал новеллу «О неупотреблении священных сосудов на общественные потребности»[241].

Казалось, император никогда не отдыхал, и, навещая столицу в перерывах между боями, предпринимал решительные меры по укреплению церковного благочестия. Еще весной 1082 г. императору поступил донос на Иоанна Итала — известного и популярного византийского философа, ученика Михаила Пселла. Ученого обвинили в распространении еретических мыслей, а также идей, уже осужденных Вселенскими Соборами, — иконоборчество, отказ от признания Пресвятой Марии Богородицей и т.п. На удивление, патриарх Евстратий Гарида, вместо того чтобы осудить Итала за ересь, стал главным распространителем его учения (!). В ответ само духовенство восстало против столичного архиерея и вместе с народом направилось к его резиденции, угрожая выбросить Евстратия в окно, если тот не угомонится[242].

Император не имел права игнорировать такую ситуацию — он должен был соответствовать образу православного царя, и потому приказал провести дознание и суд. По его распоряжению из сановников и клириков был составлен суд, и Италу предъявили 11 обвинений. Тот вначале согласился признать свои ошибки, но затем отрекся от прежних покаяний. Тогда философа на Соборе 1084 г. признали виновным по всем пунктам, постригли в монахи и сослали в отдаленную обитель[243]. А попутно низвергли и Евстратия, место которого на патриаршем престоле «Нового Рима» занял Николай III Грамматик.

В 1094 г. императору вновь пришлось принять деятельное участие в борьбе с двумя другими ересями. Ересиархом первой из них был некто Нил, ложно учивший о природе Спасителя. Комнин неоднократно приглашал к себе этого человека, пытаясь отговорить его, но тот был упрям и ни при каких условиях не соглашался признать Халкидонский орос. Сам Нил был отшельником из Египта, и его образование представлялось весьма сомнительным. Однако ересиарх обладал личной смелостью и умением упрямо стоять на своем, ничего не опасаясь — своего рода вариант религиозного фанатизма, бездуховного и бездушного. Занятый в своей келье чтением Священного Писания, в котором мало что понимал, игнорируя Святоотеческое Предание, Нил считал себя новым мессией, избранным Богом просвещать других.

Выполняя свое «предназначение», он оставил Египет и перебрался в Константинополь, где вскоре прослыл человеком благочестивым. Его строгая и суровая речь привлекала к себе многих византийцев, и женщины зачастую спорили между собою, желая пригласить к себе «пророка», который был способен посвятить своих слушателей в «тайны» Православия. «Темнота его речи казалась глубиной, грубый язык — Евангельской простотой. Цитирование из апокрифов для многих из его слушателей казалось верхом учености»[244].

Видя, что ересь собирает широкую аудиторию, василевс срочно созвал синод во главе с патриархом Николаем III Грамматиком, где ересиарх и его учение были анафематствованы. В этом же году пришлось созывать Собор и по вопросу другой ереси, которую распространял по столице некий иерей Влахернит, выходец из секты «энтузиастов» — религиозной группы, полагавшей, что свои тайны, заключенные в Священном Писании, Господь открывает избранным людям в моменты их экстаза. И на этот раз инициатива рассмотрения этого вопроса принадлежала царю. Влахернита осудили и анафематствовали вместе с его учением[245].

В 1115 г. царь начал системно бороться с павликианами и богомилами на богословском поприще, понимая, что он, как Римский император, является «по должности» хранителем чистоты православного вероучения и первым защитником Кафолической Церкви. При помощи своего зятя, кесаря Никифора Вриенния, епископа Филиппопольского и митрополита Никейского, он организовал серию диспутов у себя во дворце. Еретикам было позволено открыто высказаться и дебатировать с самим царем. Император, забыв о пище и отдыхе, целыми днями дискутировал с ними. Деятельность царя по отношению к павликианам оказалась очень эффективной. Эта грозная ересь почти полностью исчезла, поскольку ее «богословы» были переубеждены василевсом, а сами павликиане получили большие дары, должности на государственной службе и землю. Многих павликиан император поселил в специально построенном городе Алексиополе, близ Филиппополя, выделил им пахотные земли и виноградники. Только трое павликиан продолжали упорствовать. Тогда Комнин приказал поселить их возле своего дворца и в свободное время продолжал убеждать еретиков. Наконец один из них смирился и отрекся от старых взглядов, но двое так и сохранили свою веру, за что были заточены в тюрьму, где позднее скончались[246].

Знание православного вероучения, Священного Писания, отточенный богословский язык и эрудиция императора, его постоянная готовность вступиться за Православие в диспуте с еретиками — все это привело к тому, что Алексея I Комнина современники называли «тринадцатым апостолом»[247].

Впрочем, борьба с другой ересью, богомильством, была не столь успешной. Первоначально василевс обеспечил богословскую линию нападения, поручив знаменитому монаху Евфимию Зигавину написать сочинение, в котором подробно излагались все известные ереси. Вскоре это произведение под названием «Догматическая Паноплия («Всеоружие»)« вышло в свет и активно использовалось в борьбе с богомилами[248].

Алексей I узнал, кто является главой этой ереси — оказалось, что некий монах Василий. Император тайно пригласил его к себе во дворец, оказал почести и завел разговор. Василий не знал, что за гардиной находится скорописец, стенографирующий все речи монаха. Каково же было его изумление, когда император отдернул гардину, а за ней перед главой богомилов предстал Константинопольский патриарх Николай и члены синклита. За отказ от своего учения Василий был брошен в тюрьму, арестовали и множество других богомилов. На следующий день император вместе с синклитом рассмотрел их дело. Сложность проведения следствия заключалась в том, что, за исключением отдельных вождей, остальные богомилы отрицали свою принадлежность к ереси.

Тогда царь пошел на хитрую уловку, чтобы узнать, кто из подсудимых в действительности является богомилом, а кого обвинили ложно. Каждого из обвиняемых царь предупредил: все они преданы смерти за ересь, но раскаявшиеся примут смерть как правоверные христиане, а упорствующие — как богомилы. И когда разожгли на площади костры, почти все обвиняемые столпились возле «своего», предназначенного для еретиков. Так василевс узнал, кто на самом деле христианин, а кто — богомил. Ложно обвиненных христиан, естественно, отпустили по домам, а богомилов отправили в тюрьму[249].

Как человек, искренне и глубоко верующий в Бога, Комнин был настоящим филантропом и много жертвовал на благотворительные цели. Имея в качестве примера для подражания свою мать, он просто не мог быть иным, а согласно сохранившимся свидетельствам современников, Анна Далассина имела завидную привычку большую часть ночи проводить в молитве и пении псалмов[250].

По приказу царя был значительно расширен дом призрения бедных, располагавшийся в столице. Следует отметить, что сироты вообще составляли предмет особой заботы василевса, для которых он открывал школы и дома, где одновременно проживало до 10 тыс. детей (!). Император лично написал устав (типикон) такой богадельни, который, по словам исследователей, составляет пример «самого трогательного, что история сохранила на счет гуманитарных понятий в византийском обществе». Обслуживало заведение несколько тысяч педагогов, врачей и слуг — и все за государственный счет.

При поддержке императора святой Христодул основал в 1088 г. образцовый монастырь в Патмосе[251]. Святая гора Афон, известная уже несколько столетий как центр Православия, получила при Алексее I Комнине новые льготы. Император освободил все Афонские монастыри от каких-либо налогов и сборов, установив своей новеллой, что «гражданские чиновники не должны иметь со Святой Горой никаких сношений». Игумен, возглавлявший специальный орган управления Афоном — совет старейшин, рукополагался самим василевсом, вследствие чего Гора оказалась под покровительством и непосредственной защитой Византийского царя[252].

Перу императора принадлежит множество новелл по вопросам догматики и каноники. В 1086 г. Алексей I издал новеллу, в которой определил размер вознаграждения, получаемого епископами со своей паствы. В 1107 г. им была издана новелла, регулирующая вопросы избрания епископов и прочих клириков. Констатировав, что «христианская Церковь доведена до опасного положения, поскольку иерархический чин ежедневно приходит все к худшему и худшему состоянию», император назвал себя высшим блюстителем церковных порядков.

И такой порядок вещей в очередной раз стал спасительным для Византийской империи и самой Восточной церкви. Уровень образования и высота духа многих клириков находились на крайне низком уровне, благочестие было забыто, а вследствие смешения понятий о том, чем должна являться Церковь и ее предстоятель, были забыты священные каноны. Об этом свидетельствует письмо патриарха Николая III Грамматика императору: «Есть Апостольское правило (33-е), которое гласит: «Ежели который епископ или пресвитер, или диакон не постятся во Св. Четыредесятницу или в среду и пяток, да будет низложен, а мирянин отлучится». А теперь найдешь ли ты постящихся иереев? Все извиняются немощью — даже сами законники и церковные проповедники. Кто теперь постится? Разве где какой затворник или пустынник, да и то редко. Как же налагать прещения на легкомысленный и необразованный народ просто и когда случится, и притом, когда никто не соблюдает их? Я не налагаю продолжительных епитимий или прещений, потому что никто не соблюдает их. Я давно знал, что давно ничего не соблюдает человеческое естество. Безумно налагать епитимии на этих людей!»[253]

В условиях, когда архиереи не решались применить данную им Богом силу, все решала императорская власть, как стержень, удержавший византийское общество от духовной апостасии. Казалось, что св. Юстиниан Великий вернулся на царский престол вечной Римской империи. Царь подробно изложил все претензии в адрес архиереев и прочих клириков, а затем определил условия улучшения их положения — как финансового, так и нравственного. Комнин законодательно защитил патриаршего хартофилакса, о котором некоторые провинциальные епископы думали, будто ему не по чину сидеть рядом с ними на заседаниях синода. От взора императора не укрылась и ситуация с Константинопольским патриархом, права которого он решил закрепить в своих эдиктах[254].

Особого внимания заслуживает новелла Алексея Комнина, изданная им, по разным свидетельствам, в 1082, 1097, но скорее всего в 1112 г. и определявшая права патриарха по отношению к монастырям. В соответствии с этим законом патриарх обязывался неукоснительно наблюдать и исправлять душевные заблуждения и падения во всех монастырях Византии, кому бы они ни принадлежали. Для этих целей Константинопольскому патриарху дозволялось беспрепятственно входить во все монастыри или направлять туда своих представителей, осуществляющих контроль над монашеской жизнью[255]. Естественно, что данный правовой акт, целиком и полностью посвященный правоспособности патриарха, являлся для того обязательным, равно как и для другой стороны отношений, т.е. монашествующих.

Забыв о церковной политике времен Михаила VII Парапинака и Никифора III Вотаниата, император возобновил старую традицию, смело вторгаясь в вопросы соблюдения дисциплины архиереями. В новелле 1086 г. содержалось указание царя провинциальным епископам, «засидевшимся» в Константинополе (обычная практика на протяжении многих столетий для Византии), выехать в свои епархии для прямого исполнения пастырского долга[256].

Императору Алексею I Комнину принадлежат также новеллы о порядке судопроизводства между клириком и мирянином (I новелла), о правилах брака и обручения, ценза, условий зачисления в духовное звание (IX новелла), надзора за материальным и нематериальным положением духовенства и исполнения церковнослужителями своих обязанностей (II и XX новеллы). Между прочим, в XII новелле содержатся следующие строки: «Мое императорское могущество, пользуясь правом, разрешаемым святыми канонами, изволило постановить, что ни один епископ отныне не будет возводим в высший сан архиепископа или митрополита иначе, как по собственному всякий раз побуждению императора, когда последний, помимо всяких суетных человеческих соображений, пожалует таковое достоинство какой-либо церкви или ввиду особых заслуг самого округа ее в отношении преданности православной вере, или ввиду исключительных добродетелей высшего духовного лица»[257].

Иными словами, Алексей I Комнин восстановил старое право императора назначать епископов, архиепископов, митрополитов и самого Константинопольского патриарха.

Надо отметить, что при этом царь действовал очень мягко и осторожно, что, впрочем, никак не сказывалось на окончательном результате его властного вмешательства в дела Церкви. На созванном для обличения митрополита Льва Халкидонского Константинопольском Поместном Соборе 1085 г. Алексей Комнин вел себя совершенно как высший орган церковного и государственного управления. Внешне Собор принял свое решение самостоятельно, но оно было таким, каким его хотел видеть император. «Это был прием и расчет тонкой политики, скрывавшей непреклонную волю за призрачной внешностью уступчивости. Конечно, за деяниями Собора скрывалась нежно прикасавшаяся, но крепко зажимавшая рука императора»[258]. В целом же вся область церковного управления находилась исключительно в руках Комнина.

Наведя порядок в Церкви, разгромив врагов, Римский царь с осознанием выполненного долга хотел предаться отдыху. Но в Константинополе его застали сведения о громадных толпах западных христиан, рвущихся к Иерусалиму отвоевывать Гроб Господень. Начался 1-й Крестовый поход...

Глава 4. 1-й Крестовый поход

Послание Алексея I Роберту Фландрскому, которое обыкновенно выставляют побудительной причиной организации 1-го Крестового похода, до сих пор вызывает долгие споры. Все согласны с тем, что такое письмо действительно существовало. Но многие полагают (и далеко не безосновательно), что его редакция существенно изменилась без ведома Византийского царя[259].

Конечно, император ждал помощи от христианского Запада, нисколько не сомневаясь, что Кафолическая Церковь все еще едина, а очередной раскол, случившийся при патриархе Михаиле Керулларии, носит локальный характер. И потому предлагал государям Европы вступиться за православную державу, мать христианской цивилизации. Едва ли могут быть сомнения в том, что для самого императора призыв к западным христианам прийти на помощь означал лишь в крайнем случае платную услугу, своего рода широкомасштабную покупку наемников-профессионалов. Конечно, никакой идеологической подоплеки в призыве о помощи Алексея Комнина к Западу не было.

Надо сказать, послание Римского царя Роберту Фландрскому вызвало большое оживление на Западе, причем не только в самой верхушке европейского общества, но и в народных массах. Тем более что Роберт, имевший большую известность и незапятнанную репутацию, вел активную агитацию среди самых широких слоев населения. Смерть графа, последовавшая в октябре 1092 г., несколько замедлила организацию военной помощи Константинополю. Тем не менее среди многих знатнейших особ Западной Европы эта идея приняла уже практические очертания, что вылилось в создании обширнейшего движения, цель которого пока еще носила неопределенный характер. Кто-то в действительности желал помочь византийцам, другие мечтали об Иерусалиме, третьи — о новых владениях в Сирии и Палестине. Состояние религиозного сознания людей того времени было настолько глубоким, что сам факт нахождения Иерусалима и Гроба Господня в руках мусульман заставлял сжиматься от гнева сердца и рядовых христиан, и аристократов. Хотя, безусловно, помимо этого разговоры о возможности получить на Востоке новые владения волновали умы рыцарства в не меньшей как минимум степени. Правда, никто еще не рассматривал данное предприятие как Крестовый поход — эта мысль никому еще просто не приходила в голову. И до 1095 г. никто не пытался поднять эту эклектику на качественно иной уровень, придав ей значение общехристианского предприятия.

Христианский мир от далеких Пиренеев до Днепровских порогов уже давно оказался вовлеченным в борьбу с исламом и без чьих-либо указаний — к этому вынуждала сама мусульманская экспансия. Норманны и германцы отбивали занятые арабами и турками южно-итальянские территории, а на северо-востоке Русь отчаянно сражалась с ордами печенегов, защищая волей-неволей не только свою целостность, но и Западную Европу от этих соотечественников сельджуков. Римские епископы пытались время от времени брать на себя функции общего руководства этой борьбой, поскольку нередко и сами становились жертвами мусульманских набегов. Но обычно оставались на практической почве, не допуская авантюр. Например, когда папа Урбан II узнал о том, что испанские рыцари активно обсуждают вопрос о походе на Иерусалим, он обратился к ним в 1089 г., т.е. всего за 6 лет до начала крестоносного движения, с резким посланием. В нем понтифик настоятельно просил грандов и прочих рыцарей оставаться в собственной стране и направить всю энергию на восстановление христианских церквей в Испании, не затевая сомнительных мероприятий на Востоке.

Но в условиях повсеместной борьбы с исламом естественное желание объединить все возможные силы против иноверцев подспудно давно зрело в сознании западного христианства. Уже папа Сильвестр II (999–1003) активно призывал христиан соединиться против мусульман, а понтифик Сергий IV (1009–1112) прямо выдвинул идею вооруженной экспедиции против турок, осквернивших Иерусалим и разрушивших храм Гроба Господня. Правда, в те годы это касалось лишь турок, которые нападали на папские владения в Италии, и имело своей целью вдохновить на борьбу с ними итальянских и норманнских правителей, а не организацию похода в Палестину. Но само по себе обращение к религиозной составляющей этого противостояния запало в души современников.

Несколько дальше, как отмечалось выше, глядел папа Григорий VII Гильдебранд, призывавший западных государей выдвинуться на помощь гибнущей Византийской империи. Иными словами, предлагал от обороны перейти к активным действиям, переведя войну с Запада на Восток. Разумеется, цель его исканий заключалась в подчинении Восточной церкви Апостольскому престолу. Понтифик не был отнюдь мечтательным романтиком и прекрасно знал состояние умов рыцарства. Еще в 1074 г. он писал императору Генриху IV, что 50 тыс. христианских воинов уже изъявили свое желание двинуться на Восток и отвоевать Иерусалим. Но война из-за инвеституры помешала понтифику довести до конца свои начинания[260].

Разумеется, выход за пределы западного мира требовал своего идейного обоснования. Одно дело — отбиваться от арабов, а потом и турок, другое — отправиться в поход на территории, ранее принадлежавшие Византии, а теперь включенные в состав земель мира ислама. Кроме того, требовалось понять, насколько такая война и участие в ней влияют на спасение души ее участников — человек того века думал в первую очередь об этом. Как следствие, с 1084 г. началась активная переписка Римских епископов с Византийским императором. Алексей I Комнин, крайне заинтересованный в том, чтобы как минимум не допустить норманнской экспансии на берегах Босфора, поддержал переписку, понимая, что в создавшихся конкретных условиях только папа имеет кое-какие шансы удержать «в рамках» Роберта Гвискара и его воинственных сыновей.

И именно Гильдебранду принадлежит авторство той революционной идеи, что духовная брань с грехом, которую молитвенно ведут монахи, должна распространяться и на мирян, но в иной форме. Ведь, полагал он, не имея возможности иначе помогать Церкви, как оказывая ей материальную помощь, миряне, к которым относятся и рыцари, должны стать в войне с иноверцами «воинами Христа». Это означало, что участие в священной войне, санкционированной папой, автоматически имело такую же силу в деле очищения души, как и другие формы искупления. Его же перу принадлежат строки о «священном насилии» — допустимом образе действий, направленном на защиту христианства. И хотя эти мысли вызвали повсеместно категоричные возражения, идеи запомнились[261].

В таких условиях послание Комнина не могло не вызвать последствий. К чести папы Урбана II, он поспешил взять идею общехристианского похода на Восток под свой омофор, дабы не упускать инициативы и духовно возглавить этот поход, масштаб которого и последствия предугадать, конечно, не мог. Зато по достоинству оценил выгоды, которые несет Апостольскому престолу данное предприятие. Победа в борьбе за инвеституру, начатая при Григории VII Гильдебранде, досталась папству дорого. Престиж Рима был в немалой степени подорван полным забвением папами всех нравственных принципов при достижении результата, и государей Запада нередко поведение понтификов просто шокировало. А грубость нравов и невежество латинского клира уже давно вошли в пословицы.

Апостолик крайне нуждался в идее, которая бы позволила вернуть былой авторитет Рима и обеспечить мир в Европе — хотя бы за счет определения нового объекта всеобщей ненависти, на который следовало перенаправить всю воинскую мощь Запада. Папа Урбан II прекрасно понимал, как ненадежен «Божий мир», и искал идею, позволяющую обеспечить «Вечный мир» в Западной Европе. Наконец такая идея нашлась — Крестовый поход. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что папа, приходившийся другом Алексею Комнину, помимо всего прочего, искренне желал помочь восточным христианам. Кроме того, его очень тревожили сообщения о том, что в Иерусалиме начались гонения на христиан[262].

И все же это была очень «Римская идея», чтобы она могла возникнуть на Востоке или даже в голове кого-то из западных государей. Разрозненным мотивам понтифик придал качественно иное значение. Он правильно рассчитал, что впервые все европейские державы, включая Византию, могут быть собраны и направлены для осуществления духовной миссии — освобождения Гроба Господня по инициативе Римского епископа. Это ли не наглядное подтверждение его главенства в Кафолической Церкви и в Римской империи?! В случае удачи восстановленная в прежних размерах Священная Римская империя не могла не достаться понтифику, как своему главе. Византийский царь, обязанный ему спасением от мусульман, был бы первым союзником папы. А Западный император, до сих пор являвшийся кошмаром Рима, не посмел бы более притязать на первенство, видя понтифика в окружении знатнейших и могущественных королей Запада и василевса Восточной империи. Разве можно было отказаться от столь заманчивых перспектив?

Конечно, оставалось много вопросов, на которые папа не имел заранее готового ответа, равно как не мог предвидеть и всех последствий крестоносного движения. Но понтифик нисколько не сомневался в конечной победе, поскольку отметил для себя главную деталь: объявляя Крестовый поход, Римский папа выступает не на стороне какой-либо отдельной державы, но во главе всего христианского мира в целях спасения Кафолической Церкви. Только он один мог реально объединить самые разнообразные народы, которых никогда не связывала общая цель. И хотя впоследствии апостолик благоразумно отклонил просьбу непосредственно возглавить Крестовый поход, никто не сомневался в том, что он — глава этого предприятия. Как правильно отмечают, «мир управляется идеей, а идея исходила от папы. Поскольку инициатива Крестовых походов принадлежала Церкви, люди не могли сомневаться в том, что именно Церковь объединяет народы»[263].

Понтифик не ошибся в своих прогнозах на будущее: Крестовые походы многократно усилили власть Апостольского престола, поставив папу во главе западного христианского мира. От него всякий раз исходил призыв к войне с «неверными», он собирал налоги на покрытие военных издержек и освобождал вассалов от ленных обязанностей или оброчных выплат. Преступники получали прощение, когда записывались в ряды крестового воинства. Имения крестоносцев получали защиту Римского престола и считались неприкосновенными, а самих крестоносцев неизменно сопровождали папские легаты, нередко имевшие последнее слово в спорах между вождями Крестового похода. Как справедливо отметил один историк, «никогда средства государств не находились в такой степени в распоряжении Церкви и цели государств не подчинялись в такой мере целям церковным. Вследствие Крестовых походов папа сделался высшим законодателем, судьей и полководцем западноевропейского мира. Идеал «государства Божьего», обнимающего собой все христианство, получил для себя в этом периоде ощутительный образ во всемирном управлении Церкви»[264].

Следует помнить также, что Крестовые походы стали тем детонатором, при помощи которого был взорван мир (хотя бы и относительный) между исламской и христианской цивилизациями. Особенно больно это ударило по Византии, поскольку именно она граничила с мусульманскими государствами и именно на нее пал первый удар их ненависти. Вынужденное соседство с арабами, а затем турками не означало непременной войны на уничтожение. Да, посещение страны неверных для мусульманина всегда являлось предосудительным поступком, но не торговля с ними. А вслед за ней начинался обязательный культурный обмен между двумя центрами мироздания. Конечно, для мусульман сам факт принадлежности к исламу означал избранность человека Аллахом. Но и византийцы считали единственно свою Империю Божьим творением. И, полагая друг друга варварами, мусульмане и восточные христиане обменивались товарами, книгами, идеями.

Халиф, султаны, эмиры и василевс часто состояли в переписке друг с другом, и нередко тон их писем был весьма дружеским. Иногда даже они предлагали контрагенту оставить свою веру и перейти в «правильную». Устраивали богословские диспуты и обменивались учеными мужами. Да и на уровне дворцовых церемоний мусульмане имели очевидное преимущество: именно они занимали самое высокое место после императора, а уже ниже их располагались западные посольства. Пленники, жившие у своих победителей, способствовали тому, чтобы обе стороны лучше узнавали друг о друге. Наконец, многочисленные паломничества в Палестину со стороны византийцев предполагали знание ими другой стороны и ее обычаев. И, соперничая друг с другом, мусульмане и византийцы признавали, что их соперники все же принадлежат к вере, исповедующей единобожие, и уже тем выгодно отличаются от индийцев или персов, а также западных христиан, к которым мусульмане относились скептически[265].

Но вернемся к нашему повествованию. Уже в марте 1095 г. на Соборе в Пьяченце, где присутствовал папа Урбан II и куда прибыло посольство из Константинополя с очередной просьбой о помощи, раздались вслух предложения об организации Крестового похода. Впрочем, первый призыв папы вызвал слабую реакцию присутствующих — церковная риторика была малопонятна большинству из них. Поняли лишь то, что неверные оскверняют Гроб Господень и тиранят христиан, живущих в Палестине. Сам папа, по-видимому, вначале также посчитал возможным для себя ограничиться «программой-минимумом»: собрать небольшую армию рыцарей и направить ее на помощь Комнину. Поэтому понтифик назначил днем выступления в поход 15 августа 1096 г., обязав крестоносцев собраться к этому дню в городе Пюи. В поход могли отправиться лишь лица, владевшие оружием, а монахам разрешалось присоединиться исключительно по благословению настоятеля монастыря. Но спустя короткое время выяснилось, что призыв папы был услышан шире, чем казалось вначале[266].

18 ноября 1095 г. на Соборе в Клермоне, где присутствовало 200 епископов, 14 архиепископов и 400 аббатов, папа вновь затронул этот вопрос. Он обратился ко всей христианской пастве с призывом освободить православные земли от иноверцев, но уже использовал обороты, более понятные присутствующей публике, и затронул крайне актуальные для них темы.

«Возлюбленные братия! — начал понтифик свою речь. — Побуждаемый необходимостью нашего времени, я, Урбан, носящий с разрешения Господа знак апостола, надзирающий за всей землей, пришел к вам, слугам Божьим, как посланник, чтобы приоткрыть Божью волю. О, сыны Божьи, поскольку мы обещали Господу установить у себя мир прочнее обычного и еще добросовестнее блюсти права Церкви, есть и другое, Божье и ваше, дело, стоящее превыше прочих, на которое вам следует, как преданным Богу, обратить свою доблесть и отвагу. Именно необходимо, чтобы вы как можно быстрее поспешили на выручку ваших братьев, проживающих на Востоке, о чем они уже не раз просили вас. Ибо в пределы Романии (так папа назвал Византию. — А.В.) вторглось и обрушилось на них персидское племя турок, которые добрались до Средиземного моря. Занимая все больше и больше христианских земель, они семикратно одолевали христиан в сражениях, многих поубивали и позабирали в полон, разрушили церкви, опустошили царство Богово. И, если будете долго пребывать в бездействии, верным придется пострадать еще более. И вот об этом деле прошу и умоляю вас, глашатаев Христовых — не я, а Господь, — чтобы вы увещевали со всей возможной настойчивостью людей всякого звания, как конных, так и пеших, как богатых, так и бедных, позаботиться об оказании всяческой поддержки христианам и об изгнании этого негодного народа из пределов наших земель. Я говорю это присутствующим, поручаю сообщить отсутствующим, — так повелевает Христос». Попутно понтифик обещал взять под церковную защиту собственность всех крестоносцев. Многотысячная толпа на всем протяжении его речи восклицала: «Deuslovolt!» — «Так хочет Бог!»

Папа завершил выступление: «Пусть же этот клич станет для вас воинским сигналом, ибо это слово произнесено Богом», и тут же поручил епископу Адемару Монтейскому, бывшему известному рыцарю, прославившемуся на поле брани, принять на себя обязанности его легата в предстоящем походе. По предложению апостолика крестоносцы нашили на свои одежды красные кресты и дали крестоносный обет, считавшийся непреложным под страхом отлучения отступника от Церкви[267].

27 ноября 1095 г. в том же Клермоне собрался еще более представительный Собор, где со специально возведенной трибуны понтифик начал новую речь о Крестовом походе. Повторившись о целях крестоносного движения, апостолик произнес заветные слова для каждого христианина об отпущении грехов всем его участникам. «Если кто, отправившись туда, окончит свое житие, пораженный смертью, будь то на сухом пути или на море, или в сражении против язычников, отныне да отпущаются ему грехи. Я обещаю это тем, кто пойдет в поход, ибо наделен такой властью Богом».

Именно это обстоятельство решило все сомнения, обеспечив широчайший успех агитации за Крестовый поход и невиданный ранее энтузиазм рыцарства и рядовых обывателей, которого хватит на несколько столетий.

До Клермонского собора Западная церковь традиционно относилась к войне как печальной необходимости, и правило св. Василия Великого о временном запрете причащаться воинам, вернувшимся с войны, строго соблюдалось и здесь. Многочисленные паломники, направлявшиеся к святым местам, включая Иерусалим, не вправе были брать с собой оружие. Поэтому молодые рыцари оказывались перед печальным для себя выбором: либо война с турками, либо паломничество. И вот папа, вспомнив идеи Гильдебранда, сделал немыслимый ранее канонический вывод, соединив два ранее несовместимых понятия о том, что война с «неверными» является вооруженным паломничеством. Так воины, готовые убивать врага и убивавшие его во множестве, стали пилигримами, что ранее было невозможно ни при каких обстоятельствах.

Эта идея чрезвычайно понравилась рыцарству, решив все их сомнения, ранее не позволявшие принять призыв папы к вооруженной борьбе с миром ислама. От них уже не требовалось под конец жизни уходить в монастырь, заглаживая грехи молодости. Теперь, оставаясь солдатом, рыцарь мог обрести спасение и вечную жизнь посредством Священной войны. Их энтузиазм еще более был подогрет переистолкованием слов понтифика, обещавшего отмену ранее наложенных епитимий на грешников в случае принятия теми участия в Крестовом походе. Все поняли его слова таким образом, что апостолик обещал крестоносцам полное отпущение всех грехов. В результате участие в Крестовом походе стало выгодной духовной сделкой с Римским престолом для его участников.

Попутно скажем, что термин «Крестовый поход» не был изобретением ни папы Урбана, ни его современников, которые называли эти грандиозные по своему масштабу мероприятия iter («путешествие») или peregrination («паломничество»). Только в конце XII века появляется специфический термин crucesignatus («тот, кто обозначен крестом»), и со временем стало общеупотребительным французское слово croisade, которое переводилось как «путь креста». А само понятие «Крестовый поход» является выдумкой историков более поздних поколений[268].

Нет никакого сомнения в том, что идея Крестовых походов являлась совершенно чуждой и даже непонятной византийскому менталитету. Никогда за всю свою тысячелетнюю историю Римская империя не вела идеологических войн. Даже с персами при императоре Ираклии Великом и с арабами при царях Исаврийской династии велись войны Римского государства с захватчиками. Но это не были столкновения христиан с язычниками или мусульманами. Нельзя также не заметить, что для солидаризации с Западной Европой в деле организации Крестового похода Византии пришлось бы полностью отказаться от результатов многовековой борьбы за первенство Константинопольской кафедры на Востоке и признать то, чего так страстно желал Рим уже 700 лет, — главенство Римского епископа в Кафолической Церкви[269].

Второй неприятной неожиданностью для василевса стало самовольное изменение крестоносным воинством цели Священного похода, как это предварительно проговаривалось с Робертом Фландрским. Вместо защиты Византии и освобождения Малой Азии, о чем некогда просил император Византии, его вожди вслух мечтали уже об Иерусалиме. Однако разочарование ждало не только императора — вскоре и апостолик понял, что разбуженные им силы ему уже не по плечу. Руководители Крестового похода дружно проигнорировали папские планы и были совершенно индифферентны к идее воссоединения двух Церквей, о чем мечтали Алексей I Комнин и Урбан II. И их действия, как мы вскоре увидим, разметали в прах все мечты о церковном мире, многотрудно лелеемые в Риме и Константинополе[270].

Нужно ли говорить о том, что Комнин воспринял известия о Крестовом походе без большого восторга? С практической точки зрения, желание пилигримов не защитить Константинополь, как того просил Алексей I, а освободить Иерусалим, уже четыре века пребывавший во власти мусульман, была для него просто абсурдно. К тому же, благодаря героическим усилиям Византийского императора, ситуация на восточном фронте уже кардинально изменилась. Не случайно Византия примет довольно скромное участие в 1-м Крестовом походе, предоставляя крестоносцам только материальную помощь и лишь на строго определенных условиях. Довольно скептически оценивая идею Крестового похода, Комнин не заблуждался. Его опытный и практический ум быстро пришел к выводу о том, что едва ли западное воинство сможет всерьез угрожать мусульманам, прочно укоренившимся в Малой Азии, Египте и Палестине.

И действительно, как покажут будущие события, предчувствия его не обманули. В течение столетий все крестоносные начинания захлебывались вдоль узкого сирийского побережья, не причиняя особого вреда туркам. Вовлеченный помимо своей воли в крестоносное движение, Византийский император хотя и выделил небольшие воинские отряды для помощи западному воинству, но приказал своим полководцам не выходить за границы Малой Азии. И впоследствии византийцы не принимали никакого участия в освобождении Сирии и Палестины от мусульман[271].

Попутно Комнин вступил в переписку с аббатом Монте-Кассино Одерисием, одним из самых почтенных и бескорыстных прелатов всей Италии. Понимая, что отдельные пассажи из их переписки вскоре станут известны широким кругам в Европе, царь поведал о своем горячем желании помочь крестоносцам, хотя сотрудничество с ними и таит множество опасностей и проблем. Это было и косвенное обещание помощи и в то же время... ничего конкретного — вполне в духе византийской дипломатии[272].

Как известно, первыми поднялись рядовые обыватели — в массе своей свободные крестьяне, численностью до 60 тыс. человек, возглавленные Петром Амьенским по прозвищу Пустынник. В этом нет ничего удивительного — в контексте идеи подчинения духовному и властному авторитету Римского папы все христиане Европы были равны, пусть даже они имели сомнительное прошлое и настоящее. В Клермоне папа Урбан II знал, что проповедует убийцам и разбойникам, и те знали, кто они в действительности. Но именно по этой причине понтифик и пригласил их в Крестовый поход, чтобы они заслужили вечное прощение. Крестовый поход стал актом покаяния Западной Европы. Рабы, крепостные, должники, мошенники и все те, кто был обречен на изгнание, стекались под крестоносные знамена, абсолютно убежденные в том, что при жизни получат спасение, после смерти попадут в Рай, а перед этим обретут в Сирии и Палестине невиданное богатство[273].

Возбуждение было всеобщим. Все искали чудесных знамений на небе и земле, принимали их за проявление Божьей воли о необходимости идти в поход против мусульман. Весь мир, как говорил современник тех событий, изменился и был потрясен перемещением громадных толп народа с Запада на Восток. Прошел даже слух, будто Карл Великий воскрес (!), и многие ожидали конца света. Мужья покидали жен, а сыновья родителей, вассалы освобождались от своих обязанностей, крепостные — от барщины; все спешно записывались в крестоносцы. Местные епископы с негодованием обращались к «негодным», кто держался вдалеке от «божественного служения», «подобно эпикурейцам предпочитая широкий круг наслаждений узкому пути служению Богу». Один французский поэт выразился в том духе, что тот, «кто не идет вместе с нами, тот сам себя бесчестит, потому что, я боюсь, гнев Божий постигнет того, кто без причины остается позади». Целые области опустевали, а дома стояли пустыми в ожидании возвращения своих хозяев из Иерусалима[274].

Темные и невежественные, совершенно разные по характеристикам и социальному положению — крестьяне, рядовые рыцари, воры, куртизанки и т.п., все они были полны религиозного восторга. Некоторые выжигали в экстазе на своем теле кресты, а затем говорили, будто это — рука Бога. Не зная дорог к Иерусалиму, они ставили впереди колонн животных — коз, гусей, считая, как некогда древние язычники, будто те проникнуты Святым Духом и знают пути к Святому городу.

Проповедуя в Северной Франции, Петр Пустынник сплотил вокруг себя значительную массу христиан, а вскоре к нему присоединилась «армия», собранная в Германии другим проповедником Крестового похода — рыцарем Вальтером Готшальком. Однако вожди что-то не поделили между собой и решили порознь добираться до Иерусалима. Первыми двинулись в путь крестоносцы Вальтера, но их ждало быстрое разочарование. Первый отряд его воинства под командованием графа Эмикона Лейнингена был уничтожен в Чехии при попытках мародерства. Вальтер вскипел, решил отомстить, но был разбит Венгерским королем Каломаном (1095–1114). Как утверждают, погибло более 200 тыс. человек, что, конечно же, является преувеличением. Шедшие за ними толпы «армии» Петра Пустынника поняли урок и старательно сохраняли подобие дисциплины и организации, хотя прошли через Болгарию, как через неприятельскую страну[275].

У Малевины произошло большое сражение между крестоносцами и армией местного правителя графа Гуца, но дука Болгарии Никита вступил в переговоры с венграми и договорился о совместной обороне их земель. Во время переправы крестоносцев через реку Салу на них напали печенеги из болгарского войска и нанесли им урон. В ответ латиняне заняли Белград и оттуда пошли по направлению к городу Нишу. Познав на себе высоты духа крестоносного воинства, болгарское население повсеместно вливалось в войско Никиты. И, настигнув арьергард крестоносцев, болгары практически полностью уничтожили его. Видя, что дело оборачивается катастрофически для него, Петр Пустынник обвинил во всем неразумных германцев и спешно отправился к городу Нишу, дабы примириться с дукой Никитой. Но и там вследствие неразберихи крестоносцы потерпели сокрушающее поражение от болгар, заподозривших латинян в коварстве, и первыми начавших смертоносную атаку на них. В результате от 40-тыс. армии Петра Пустынника осталось не более 7 тыс. человек. Но постепенно ряды его воинства увеличивались за счет прибытия отставших крестоносцев, и в скором времени он насчитывал под своей рукой не менее 30 тыс. человек. Петр вновь тронулся в путь[276].

Только на византийских территориях первых крестоносцев ждали (более или менее) сочувственные лица, предоставлявшие им пропитание и приют. Однако сами крестоносцы не оставили никаких шансов для того, чтобы эта идиллия продолжалась долго. Очень точно психологию латинян описал один известный исследователь. «Незнакомые большие города заставляют их насторожиться. Храмы, непохожие на их собственные; священники с черными бородами и пучками черных волос, в черных рясах — совершенно непохожие на священников у них дома. Да и народ не очень-то радуется приходу освободителей. У них нет обычной для западного человека легкой привычки угощаться, чем захочется. Местные крестьяне поспешили спрятать свои запасы еды, а купцы заключали сделки, не проявляя щедрости, ни даже честности. Местная жандармерия лютовала, без жалости нападая на тех, кто отклонялся от дороги. И никогда западным солдатам не приходило в голову, что причиной враждебности местного населения было их собственное поведение»[277].

1 августа 1096 г. Петр прибыл в Константинополь, где к нему присоединился Вальтер с остатками своих отрядов. Алексей I Комнин предоставил им все необходимое и не без удовольствия внял просьбам Петра и Вальтера переправить толпы неорганизованных крестьян на другой берег Босфора. Он вполне обоснованно опасался анархичной и малодисциплинированной громадной толпы нищих европейцев, мало веря в успех их миссии. Впрочем, справедливости ради отметим, что Алексей I настойчиво отговаривал Петра от похода, предлагая тому подождать воинство профессиональных военных. Но тот, полный религиозного восторга, отказался. Снабдив крестоносцев всем необходимым, император переправил их на другой берег, где Петра с товарищами ждали большие беды[278].

Уже к октябрю 1096 г. они были почти поголовно уничтожены турками еще на подходе к Никее. Говорят, из их костей мусульмане сложили гигантскую пирамиду — первый памятник Крестовым походам. Сам Петр Амьенский благоразумно успел убежать в Константинополь еще до начала сражения[279]. Примечательно, что позднее этот исторический персонаж вместе с рыцарями попадет в Иерусалим и возглавит там местную милицию, которой доверят охрану городских улиц и общественную безопасность[280].

А летом 1096 г. началось движение крестоносного рыцарства, которое возглавили пусть и могущественные, но «только» герцоги и графы. Правда, впоследствии ситуация изменится, и во главе крестоносных армий начнут шествовать самые могучие правители Европы. Их часто будут сопровождать королевы и придворные дамы, сыновья и родственники, самые знатные аристократы. Тысячи клириков и епископов будут идти вслед крестоносцам, активно участвуя в битвах и организуя даже собственные армии. Говорят, архиепископ Балдуин Кентерберийский выставил 200 рыцарей и 300 вооруженных слуг, а архиепископ Безансона строил осадные машины при штурме Акры. Естественно, именно эти лица, а не простолюдины, сыграли решающую роль во всех последующих Крестовых походах[281].

Но в тот момент ни Французский король Филипп I (1059–1108), сын Анны Ярославны, отлученный Римским папой за несанкционированный развод с законной супругой, ни Германский король Генрих IV, упорно борющийся за инвеституру и думающий только о том, как смыть позор Каноссы, не смогли направиться в Крестовый поход. В их отсутствие главенство досталось герцогу Нижней Лотарингии Готфриду Бульонскому (1087–1096). Его отец и мать являлись потомками Карла Великого, император Генрих IV, верным другом которого Готфрид являлся многие годы, передал ему в дар Антверпенскую марку, вследствие чего знатное происхождение герцога соединилось с громадными богатствами. Готфрид был благочестив, храбр, деятелен и, что крайне важно, почти не принимал участия в борьбе папы с Западным императором. Лишенный дурного тщеславия, он не участвовал в последующих распрях между другими вождями похода, вследствие чего выгодно смотрелся на их фоне.

Позднее его имя окружили легенды, и в Готфриде «узнавали» потомка сказочного Рыцаря-Лебедя из лотарингских былин. Из уст в уста передавали, будто его мать, благородная Ида, сестра герцога Готфрида Горбатого (1069–1076), и отец, граф Евстахий Бульонский (1047–1088), уже изначально знали о Божественном Промысле относительно своего любимца из многочисленных чудес и знаков[282].

Как писал о нем поэт,

Заложив, а затем и продав свое герцогство епископу Люттиха и Вердена, Готфрид сформировал большой отряд численностью до 70 тыс. воинов. Вскоре к нему присоединились братья — Евстафий и Балдуин. Французы выставили отряд под командованием брата короля графа Гуго Вермандуа (1057–1102). Северная Франция организовала два ополчения — герцога Нормандии Роберта (1087–1106), брата Английского короля, и графа Роберта Фриза (1071–1093) из Фландрии. Из Южной Франции в Константинополь направились войска графа Тулузского Раймунда (1093–1105). Зрелый правитель — ему было уже более 50 лет, глубоко верующий человек, прекрасный полководец и отважный воин, которому не были чужды рыцарские добродетели, он уже принимал участие в войнах с мусульманами, помогая испанцам в ходе Реконкисты. В 1071 г. он побывал в паломнической поездке в Иерусалиме, где лишился одного глаза — говорят, его ему выкололи турки. Граф отправился на Восток в сопровождении знатнейших владетелей из Гаскони, Лангедока, Прованса, Лиможа и Оверни.

Современники упоминают между ними Ираклия, графа де Полиньяка, Вильгельма Сабранского, Элезара Монтредорского, Пьера-Бернара Мотальякского, Элезара Кастрийского, Раймунда Лилльского, Пьера-Раймунда Готпульского, Гуссье Ластурского, Вильгельма V, владетеля Монпелье, Рожера, графа Фуаского, Раймунда Пеле, владетеля Алеского, Изуарда, графа Дийского, Рембота, графа Оранжского, Вильгельма, графа Форезского, Вильгельма, графа Клермонского, Жерарда, сына Гильяберта, графа Руссильонского, Гастона, виконта Беарнского, Вильгельма-Аманжье Альбертского, Раймунда VI, графа Тюренского, Раймунда, виконта Кастильонского, Вильгельма-Дюржеля, графа Форкалькверского. Епископы Аптский, Лодевский, Оранжский, архиепископ Толедский были во главе своих вассалов, как и епископ Адемар. В целом армия Раймунда состояла из 100 тыс. крестоносцев[284].

Однако самую сильную в боевом отношении группировку выставил сын Роберта Гвискара, гроза Византии Боэмунд, князь Тарентский, которого поддержал его племянник Танкред Отвиль (1072–1112). Боэмунд возглавил сицилийских и южно-итальянских норманнов, и силы его были сравнимы с численностью французского ополчения. Со временем он станет играть одну из самых главных ролей в Крестовом походе[285]. Правда, как человек расчетливый и весьма практичный, Боэмунд не стал торопиться и шел со скоростью не более 5 км в сутки, желая понять, как встретят первых крестоносцев в Константинополе, и ожидая ответа от Комнина, к которому направил предварительное послание — норманн вполне обоснованно полагал, что у императора есть основания испытывать к нему чувство недоброжелательности[286].

Присоединилась к этой «войне религий» и Скандинавия, направившая в крестоносный поход отряд датчан. Даже не очень сильные в военном отношении Армения и Грузия ударили туркам в спину, сумев на время освободиться от их зависимости[287].

Как полагают, всего собралось до 300 тыс. вооруженных воинов, которых сопровождали толпы слуг, маркитанток, клириков и рядовых обывателей, решивших искать счастья на Востоке. Это было настоящее «Великое переселение народов» своего времени. Особенностью крестоносного воинства стало то, что никакого центрального командования над ним не существовало вовсе. Каждый из сильных правителей, ведших собственное войско, руководствовался своими соображениями. И лишь практическая необходимость держаться вместе обусловила неформальное подчинение их некой группе наиболее авторитетных государей[288].

Проход крестоносцев через христианские земли стал настоящим бедствием для населения. Как и простолюдины Петра Амьенского, рыцари не особенно церемонились, промышляя грабежами, насилием и террором. Не очень лестную, но объективную характеристику дал им архиепископ Болгарский Феофилакт. В письме другому архиерею он писал: «Мои губы сжаты; во-первых, прохождение франков, или нападение, или, я не знаю, как это назвать, настолько всех нас захватило и заняло, что мы даже не чувствуем самих себя. Мы вдосталь испили горькую чашу нападений... Так как мы привыкли к франкским оскорблениям, то переносим легче, чем прежде, несчастья, ибо время есть удобный учитель всему»[289].

Когда известия о колоннах крестоносцев, марширующих разными путями в Константинополь, достигли императора, Алексеем I овладела тревога. Конечно, он совершенно не собирался становиться пешкой в планах Римского епископа и тем более Готфрида Бульонского. По факту стало ясно, что его понимание помощи христианского Запада кардинально отличается от того, какое сформировалось в сознании глав Крестового похода. А наличие в армии крестоносцев сильного норманнского ополчения вселило в сердце царя сомнения в истинной цели похода Боэмунда, его племянника Танкреда и многих других западных государей. Если норманны так бесцеремонно пытались отобрать у Византии Иллирику, то какие преграды могут сдержать остальных вождей Крестового похода от образования на Востоке, на бывших землях Византии, собственных государств?

Императору наверняка стало известно, что тот же Раймунд Тулузский — один из самых благоприятных персонажей 1-го Крестового похода, еще на родине дал обет никогда не возвращаться в Европу и создать на Востоке собственное княжество. Гуго Вермондуа считался среди крестоносцев негласным властителем Востока, о Боэмунде и его норманнах и говорить было нечего — они шли в поход явно не из альтруистических убеждений; или не только из них. И трудно было обоснованно не предположить, зная состояние дел в мусульманском мире, что эта полумиллионная сила могла быть кем-то остановлена. А когда такое случится, Константинополь окажется заложником латинян, способных в любой момент ударить по византийцам одновременно с Запада и Востока. Но и остановить эту железную волну западного рыцарства было совершенно невозможно — участь Византии была бы в этом случае решена в одночасье.

И василевс принял следующее решение: по возможности в кратчайшие сроки переправить западных рыцарей в Малую Азию, попутно постаравшись завязать с ними близкие отношения, гарантирующие его от норманнской экспансии. Попутно это позволяло как минимум контролировать ход последующих событий. А по максимуму — обеспечить интересы и целостность Римской державы. Для реализации своего плана он придумал хитрый ход — добиться от руководителей Крестового похода признания их вассальной, т.е. политической, зависимости от Византийского царя. Хотя в Византии такие отношения не были так широко распространены, как в Западной Европе, Алексей I Комнин задействовал формы и идеи, наиболее знакомые, понятные и приемлемые для крестоносцев, лишь бы они вели к поставленной им цели[290].

Здесь следует отметить, что, вопреки некоторым распространенным оценкам позднейших историков, требуя от крестоносцев вассальной присяги, Византийский император вовсе не собирался претендовать на все их будущие приобретения. Как практичный и опытный человек, Комнин желал получить лишь те области Римской империи, которые отошли к туркам после злосчастной битвы при Манцикерте в 1071 г. — Малую Азию и Антиохию. Это было совершенно обоснованно, т.к. данные земли всегда составляли территорию Римской империи и были заселены в массе своей греками и армянами. В отношении Сирии и Палестины Алексей Комнин не оспаривал политической самостоятельности будущих владений крестоносцев[291]. Впрочем, едва ли император искренне верил в продолжительность жизни ленных клятв, но в дипломатических переговорах и политических комбинациях они могли быть использованы при случае как дополнительный аргумент.

Первой «жертвой» собственной торопливости и неорганизованности стал Гуго, граф Вермандуа. Буря выбросила его корабль на берег, Комнин очень дружелюбно встретил графа, но в обмен на помощь предложил дать вассальную присягу на верность Византийскому императору. Тот согласился, и данное известие вызвало настоящую бурю негодования у остальных вождей крестоносцев. Среди них кто-то пустил слух, будто Гуго находится в плену у Комнина и дал вассальную клятву под физическим давлением. В результате уже на этой стадии совместной операции между византийцами и латинянами возникли взаимные недоверие и скрытая вражда. Готфрид Бульонский даже позволил себе разграбить византийские земли, через которые проходило его войско, а по прибытии к стенам Константинополя наотрез отказался явиться в императорский дворец, опасаясь засады[292].

Всю зиму с 1096 на 1097 г. Готфрид просидел в лагере близ Константинополя, находясь на иждивении Алексея I Комнина, но так и не согласился отправиться на аудиенцию к царю. Между тем уже подходили части Боэмунда, и император сильно обеспокоился тем, что накануне встречи с «записным» врагом, норманнами, он испортил отношения с могущественным герцогом. Чтобы подтолкнуть Готфрида к переговорам, 3 апреля 1097 г. он разрешил печенегам, перешедшим к нему на службу, начать охоту за отдельными крестоносцами, позволяющими себе легкомысленно покидать лагерь. Надо отдать должное лотарингцам — Готфрид немедленно поднял своих воинов и прорвал печенежскую цепь, осадившую его лагерь. Вслед за этим он подошел к стенам византийской столицы с ясным намерением взять ее штурмом. Последовали длительные переговоры, вследствие которых Готфрид наконец-то явился в царский дворец в окружении рыцарей и сановников.

Опытному Алексею Комнину не составило большого труда, расточая лесть, убедить западных рыцарей в искренности своих мотивов, объяснить истинные причины призыва к Западу о помощи и склонить Готфрида к ленной присяге. Уже 7 апреля 1097 г. царь перевез всех крестоносцев на Малоазиатский берег, обезопасив себя от возможного союза Готфрида с Боэмундом и дав прекрасный прецедент для всех остальных вождей Крестового похода, приводя в пример двух своих могущественных ленных данников. Теперь все крестоносцы по очереди клялись служить Византийскому императору и вернуть ему во владение все отвоеванные у турок города[293].

Эта история оказала решающее значение в последующих отношениях крестоносцев с Римским царем: даже Боэмунд, у которого имелись планы основать на Востоке собственное королевство, дал ленную присягу, попутно пытаясь выторговать для себя у василевса титул доместика Востока. Единственный, кто наотрез отказался признавать себя вассалом Византийского императора, оказался граф Раймунд Тулузский. В конце концов они договорились с Комнином, что Раймунд ничего не станет делать во вред василевсу и его чести. После этого уже все основные силы крестоносцев переправились в Малую Азию; оттуда они направились к Никее[294].

Крестоносное воинство двигалось вперед, а византийцы с изумлением и презрением отмечали грубое поведение рыцарей и совершенно не пресвитерский вид западных священников, находя, что те больше напоминают воинов, чем иереев. Современница событий писала: «Представления о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами, Евангельской догмой: «Не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель». Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой. Он причащает Телу и Крови Господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови». Таковы эти варвары, одинаково преданные и Богу и войне»[295]. Византийцам казалось диким, что священник, который за убийство другого человека и даже участие в военном предприятии подлежал церковному суду и лишению сана, в крестоносном воинстве занимал свое место в строю с оружием в руках. Это ли не наглядное свидетельство того, что Римская церковь отпала от истинной веры?[296]

Крестоносцы отвечали византийцам «взаимностью». Боэмунд писал Готфриду Бульонскому: «Знай, что ты имеешь дело с самыми опасными зверями и с самыми недостойными людьми. Все их помыслы обращены только лишь к тому, чтобы погубить весь народ латинский». Готфрид отвечал: «Обо всем этом я знал и раньше, на основании общественных толков, а теперь убедился в этом самим делом». Взаимная ненависть дошла до того, что порой крестоносцы сжигали небольшие византийские города вместе с жителями — «еретиками», как они их называли. В ответ византийцы нередко устраивали настоящую партизанскую войну, нанося латинянам серьезные потери[297].

По счастью для рыцарей, мусульмане хотя и овладели Малой Азией, но пребывали между собой в состоянии перманентной гражданской войны. И Иконийский султан Кылыч Арслан, чьи интересы непосредственно затрагивались Крестовым походом, не имел возможности выдвинуть против западных христиан значительные силы, поскольку в это время воевал с турецкими правителями Армении и Сирии. Кроме того, симпатии большинства населения этих областей, греческих христиан, были, конечно, на стороне крестоносцев, а не мусульман. В течение этого времени сменились вожди Крестового похода, во главе которого теперь стоял норманн Боэмунд и Раймунд, граф Тулузский. Норманны проявляли наибольшую боеспособность и шли впереди всего похода, первыми принимая на себя атаки турок и демонстрируя высокое военное искусство. Да и Боэмунд, умный и опытный политик, сумел сделать все, чтобы получить главенство среди вождей похода и приобрести моральные права на образование самостоятельного королевства в Сирии — пока еще неясно, какого, хотя втайне норманн мечтал, конечно, об Антиохии[298].

Между тем Византийский император нашел возможность контролировать действия крестоносцев — по крайней мере в Малой Азии. Когда крестоносцы шли к Никее, вслед за ними продвигалась византийская армия под командованием самого императора Алексея Комнина, первым помощником которого по-прежнему являлся верный Татикий. Помощь царя была бесценна: он не только обеспечивал латинян продовольствием, но и давал им мудрые советы, позволившие сохранить войска в целостности. Теперь соединенным силам крестоносцев и византийцев нужно было овладевать Никеей, которую в силу ее стратегического положения никак нельзя было оставлять в тылу армии пилигримов, двигавшейся в Палестину. Надо сказать, этот город, стоявший на берегу широкого и красивейшего озера, являлся мощной крепостью. Длина его крепостных стен достигала 4,5 км, высота — 9 метров, а ширина — 6 метров. Кроме того, через каждые 35 метров над стеной возвышалась круглая башня, где прятались стрелки из лука[299].

Город был настолько неприступен, что сам султан без особой боязни оставил в нем собственную жену и двор, пребывая в это же время с основным войском возле Мелитены, где вел войну с правителем Сиваса. Будучи не очень высокого мнения о крестоносцах, о которых он судил по разбитому им же воинству Петра Пустынника, султан не спешил вернуться в Никею. Между тем турки, скрывавшиеся в Никее, были столь напуганы численностью крестоносного воинства, что вступили с ними в переговоры о сдаче города, но тут до них дошел слух о приближении армии Кылыч Арслана, и переговоры срочно прервали. Они не ошиблись: узнав из сообщений лазутчиков, что окружившая город армия латинских пилигримов гораздо больше по численности, чем он предполагал, султан направил сильное войско на помощь осажденным. Именно с ними встретились отряды Раймунда Тулузского, шедшие в первом эшелоне[300].

16 мая 1097 г. произошла первая стычка турецкого отряда с армией Раймунда, и победа была на стороне крестоносцев. А 21 мая 1097 г. на армию графа Тулузы обрушился уже удар всего турецкого воинства. Сражение продолжалось целый день, и туркам пришлось впервые испытать на себе всю тяжесть атаки тяжеловооруженной рыцарской конницы, против которой они не могли устоять. 30 тыс. их воинов полегло в сражении против 3 тыс. латинян — пропорция не невозможная, учитывая разницу в вооружении рыцарей и легкоконных турок. Впрочем, для тулузцев это были тяжелые потери, которые возникли вследствие того, что норманны и другие латиняне, блокировавшие Никею, не могли прийти к ним на помощь, опасаясь атаки в спину. В результате погибло множество рыцарей и один из предводителей крестоносного воинства, граф Бодуэн II Гентский. Желая максимально полно использовать победу, граф Тулузы дал приказ начать штурм Никеи, но он был отбит. Тем не менее, силы крестоносцев увеличивались, поскольку 3 июня к Никее прибыли отряды под командованием Этьена де Буа и Роберта Норманнского[301].

Теперь участь Никеи была предрешена. Крестоносцы вновь пошли на штурм, и тут неожиданно для них открылись городские ворота, через которые в город прошли византийские отряды; затем ворота закрылись. Как оказалось, не теряя времени, Татикий вел переговоры с гарнизоном о сдаче, и они увенчались успехом. Это не составляло большого труда, поскольку большинство населения города и даже комендант ее являлись этническими армянами. Если они ранее еще и оставались верны своему султану, так исключительно из-за опасения, что пилигримы не смогут совладать с ним. Теперь же все сомнения исчезли. А предложение вновь признать над собой власть Византийского императора казалось им заманчивее, чем находиться в подданстве западных латинян. Естественно, ошеломленные крестоносцы прекратили штурм.

19 июня 1097 г. город пал, и Татикий напомнил крестоносцам о ленной присяге василевсу, запретив его именем грабить город. Конечно же, это вызвало великое неудовольствие рыцарей. Латинян привело в бешенство то обстоятельство, что, помимо всего прочего, памятуя дипломатический протокол, сановники Византийского императора оказали высшие почести захваченным в плен жене и детям Кылыч Арслана. Более того, вскоре их вообще возвратили мужу и отцу, даже не взяв выкуп[302]. Но деваться было некуда — Татикий завел отношения с христианским населением Азии, и их помощь крестоносцам целиком и полностью зависела от слова византийского сановника. Впрочем, в виде компенсации за «упущенную выгоду» Римский император выдал вождям пилигримов богатые дары[303].

Собственно говоря, взятием Никеи закончилась пора тесного сотрудничества византийцев с крестоносцами. Алексей Комнин решил для себя главную задачу: со взятием Никеи почти все прежние владения Римской империи в Малой Азии, по крайней мере те, которые сохранились еще в памяти современников, вернулись византийцам, крестоносцы были препровождены прочь из его владений, турки — разбиты. Несмотря на строптивость, до этой минуты все вожди крестоносцев соблюдали свои клятвы верности императору. Теперь оставалось лишь узнать, как долго продолжится это плодотворное сотрудничество. Удовлетворившись достигнутым, василевс оставил войско и вернулся в Константинополь[304].

Вслед за этим армия крестоносцев неожиданно разделилась, причем предположения по данному поводу были самые разные. Кто-то считал, что это было сделано из-за недостатка продовольствия, а потому латиняне решили удвоить шансы, разделившись на две колонны. Иные полагают, будто сама дорога дала ответвление, по которому направились основные силы в то время, когда арьергард — на этот раз уже под командованием Боэмунда — двинулся по главному пути. Так или иначе, но именно Боэмунду с его норманнами пришлось принять на себя главный удар армии Кылыч Арслана, сумевшего наконец покончить войну с единоверцами и сосредоточиться на более опасной угрозе.

27 июня 1097 г. у Дорилеи крестоносцы встретились со 150-тысячной армией турок. Сражение складывалось очень тяжело для норманнов. Их было заметно меньше, а потому Боэмунд приказал рыцарям спешиться и занять оборону у повозок. А попутно направил гонца с мольбой о помощи к остальным вождям Крестового похода[305]. Сражение началось, и турки ворвались в вагенбург — укрепление из повозок, умерщвляя всех на своем пути и оставляя жизнь только дамам, которых хотели взять в гарем. В критический момент битвы Боэмунд бросил в толпу сарацин свое белоснежное, шитое золотом знамя и врубился в их ряды с криком: «За мной, нормандцы!» Словно стальной клинок прорвал ряды мусульман, и знамя вновь обрело своего хозяина. Однако этого хватило ненадолго — силы были слишком неравны. По счастью, в этот момент на горизонте показались первые ряды армии Готфрида Бульонского, и вскоре вся крестоносная армия бросилась на врага. Турки потеряли до 20 тыс. воинов, после чего удалились в глубь страны и не осмеливались атаковать крестоносцев большими силами[306].

После таких волнительных событий обе стороны внесли существенные коррективы в свои действия. Крестоносцы более не осмеливались разделять армии, предпочитая держать всех своих рыцарей в едином кулаке. А турки, поняв безнадежность состязания с тяжеловооруженными латинянами, перешли к тактике «выжженной земли». На всем пути движения крестоносцев посевы выжигались, колодцы засыпались, скот угонялся[307].

Лишь к 15 августа 1097 г. латиняне дошли до Иконии, брошенной Кылыч Арсланом, где нашли некоторый отдых и продовольствие. Крестоносцам пришлось задержаться в городе, этом оазисе среди смертельных песков и пустыни, поскольку Готфрида Бульонского на охоте ранил медведь, и ему пришлось залечивать раны, а Раймунд Тулузский тяжело заболел. Состояние здоровья обоих вождей было столь тяжелым, что епископ Оранжский даже соборовал их. По счастью, в скором времени они встали на ноги. И уже 10 сентября 1097 г. дали очередную битву армии Кылыч Арслана у Гераклеи, вновь одержав убедительную победу[308].

Но тут возникли новые обстоятельства, немало повлиявшие на судьбу Крестового похода. Некоторые вожди латинян быстро сообразили, что в условиях, когда помощь византийцев иссякает, новым и надежным союзником могут стать только армяне, во множестве поселившиеся в Каппадокии, Киликии, Месопотамии и Северной Сирии. Едва ли греки, испытывавшие к Константинополю гораздо большее тяготение, могли быть искренними и полноценными союзниками пилигримов. Поэтому крестоносцы двинулись окружным путем, направив в Киликию брата Готфрида Бульонского Балдуина де Булонь (1060–1118) и Танкреда, племянника Бодуэна. Хуже всего, что в скором времени оба предводителя поссорились между собой и начали не только вести самостоятельные действия, но даже вступали в короткие стычки между собой. Но поскольку перевес был на стороне Балдуина, Танкред уступил сопернику, оставив отмщение на потом[309].

Не опасаясь конкурента, Балдуин дошел до Эдессы, правитель которой армянин Тороз (1092–1098) усыновил его. Отношение жителей города к пилигримам было более чем радушным, тем более что Балдуина сопровождал Баграт, брат Армянского князя Ког Василия (1086–1112), правителя Кесуна. Именно он убедил крестоносцев позвать на помощь армян, видя в этом союзе латинян и своих соотечественников блистательную альтернативу и византийцам, которых ненавидел, и туркам[310].

Однако у Балдуина были собственные планы: он легко склонил к восстанию недовольных Торозом городских аристократов, вследствие чего Тороз был свергнут. Он заперся с близким окружением в цитадели и просил у Балдуина права свободного выхода из города — армянин хотел перебраться в Мелитену, где правил его родич Гавриил (?–1103). Балдуин дал слово, но едва армянин вышел из цитадели, спокойно проследил за тем, чтобы «отца» убили. Так он стал князем Эдесским, создав в марте 1098 г. первое государство крестоносцев на Востоке[311].

Уже эта акция стала первый прецедентом нарушения крестоносцами ленных клятв, данных ими императору Алексею Комнину — ведь еще недавно Эдесса являлась византийской территорией, и василевс имел все права на нее, исходя из былых договоренностей. Впрочем, в ту минуту Комнин не захотел поднимать ссору, тем более что византийцы, благодаря мудрой политике своего царя, к концу 1097 г. получили обратно Эфес, Смирну, Сарды, фригийскую Лаодикию и Филадельфию[312].

Для самих же крестоносцев Эдесса выполняла важнейшую роль аванпоста против турок. Не случайно Балдуин предпринял много усилий, чтобы сделать свое княжество латинским и увековечить собственную династию. В скором времени он женился на красавице Арде, дочери армянского правителя Мараша — города, расположенного на юге современной Турции. Правда, брак оказался неудачным: тесть не выполнил своего обещания дать приданое за дочь в размере 60 тыс. золотых монет, а Арда оказалась бесплодной. Но всех остальных своих рыцарей Балдуин едва ли не насильно заставил жениться на армянках, поскольку этот этнос по-прежнему численно доминировал в городе. Однако эта вполне благоразумная политика вступила в противоречие с финансовыми аппетитами латинян, и уже в конце 1098 г. в городе вспыхнул мятеж армян, подавленный крестоносцами с невероятной жестокостью. С военной точки зрения создание Балдуином де Булонь Эдесского княжества имело свои и плюсы, и минусы. С одной стороны, новый князь совершенно утратил интерес к Крестовому походу и откололся от крестоносного воинства. С другой, именно Эдесса стала той преградой, которую в скором времени не смогут преодолеть турки, спешащие на помощь осажденной латинянами Антиохии[313].

Тем временем пилигримы направлялись к Антиохии, несколько месяцев преодолевая тяжелейшие испытания, выпавшие на их долю. Воды и продовольствия было ничтожно мало, люди и вьючные животные умирали сотнями, донимала страшная жара. Путь им преградили горы Тавра — безжизненной пустыни, где не было ни воды, ни травы. В том году осень была особенно дождлива, и пилигримам приходилось буквально карабкаться к покрытым снегом вершинам по раскисшим до грязи горным тропам. Чуть ли не ежечасно люди и животные срывались в пропасти, телеги, которые оказалось невозможным провести по грязи перевалов, пришлось вообще бросить. Люди изнемогали до такой степени, что многие просто оставляли вооружение, чтобы хоть как-то двигаться вперед[314].

Наконец, к октябрю 1097 г. крестоносное воинство подошло к Антиохии, которую осаждали целый год — до ноября 1098 г. К этому времени пилигримы оказались в печальном и едва ли боеспособном состоянии. Помимо болезней и голода, всех донимала вражда вождей похода, и только прямая узурпация власти со стороны Боэмунда, имевшего самую организованную армию из числа своих норманнов, позволила латинянам сохранить шансы на успех своего предприятия. Впрочем, его лидерство было далеко не безусловным, особенно острыми стали отношения у Боэмунда с Раймундом Тулузским, чьи территориальные претензии к завоеванным по дороге крепостям не были удовлетворены норманнами. Напряжение между двумя главными лидерами крестоносцев нарастало и в скором времени вылилось в открытое противостояние[315].

Надо сказать, что Антиохия, осажденная латинянами, являлась грозной крепостью, имевшей важнейшее стратегическое, торговое и религиозное значение. Здесь располагался один из пяти «Вселенских» патриархов, здесь некогда звучала проповедь апостола Петра, и Антиохия вполне обоснованно считалась одним из важнейших центров христианства. Сейчас этот город находился в руках бывшего атабега, а ныне эмира Яги-Сиана, добившегося путем измены независимости от сына султана Тутуша султан-шаха Ридвана Алеппского (1094–1113), чего тот ему простить, разумеется, не мог и не хотел. Опасаясь, что город может пасть вследствие предательства христиан, во множестве проживающих в Антиохии, Яги-Сиан в первую очередь выселил тысячи греков и армян за городские стены, заключил патриарха Иоанна VII (1090–1099) под стражу, а из главного собора сделал конюшню для своих лошадей.

Затем эмир направил посланников к своим сородичам просить помощи. Естественно, Ридван Алеппский не без удовольствия отказал ему в этом. Зато атабег Мосула Кербога (1096–1102), султан Дамаска Тутуш II ибн Дудак (1095–1104) вместе со своим атабегом Захируд-дин Сейфул-Ислам Тугтегином (в 1104 г., после смерти Дудака, он сам станет султаном Дамаска и будет править до 1128 г.), эмир Хомса Джана-ад-Даул дали согласие и начали собирать армии на помощь Яги-Сиану[316].

Подойдя к Антиохии, крестоносцы держали совет, как им вести осаду. Как обычно, мнения разделились: граф Раймунд Тулузский, ссылаясь на Божий Промысел, до сих пор ведший латинян к победе, считал необходимым начать штурм немедленно. Татикий призывал крестоносцев подождать прихода Алексея Комнина с византийской армией. С ним солидаризировались Боэмунд Тарентский и Готфрид Бульонский, причем по разным причинам. Готфрид не желал рисковать и без того уже сильно ослабленным крестовым воинством. А Боэмунд опасался, что во время штурма город сильно пострадает — в его голове уже давно возникла мысль захватить Антиохию и создать собственное государство. Дабы ни у кого не оставались сомнения относительно ближайших действий, Боэмунд 20 октября 1097 г. первым разбил лагерь у стен Антиохии, дав понять, что он не будет штурмовать город в ближайшие дни. Делать нечего, остальные вожди последовали его примеру[317].

Но осада — половина дела, оставалось решить вопрос с обеспечением армии продовольствием. Поскольку повсюду носились летучие отряды турецкой конницы, вожди латинян решили направить крупный отряд численностью 20 тыс. воинов под командованием Боэмунда и графа Роберта Фландрского (1093–1111) в ближайшую местность. Каково же было удивление пилигримов, когда на рассвете 31 декабря 1097 г. они столкнулись с объединенным воинством эмиров Хомса, Дамаска и атабега Тугтегина. Несмотря на численное превосходство мусульман, крестоносцы яростно напали на них, опрокинули и рассеяли. Это была замечательна победа, но главная цель не была достигнута, и в лагерь пилигримы возвратились со славой, но без продовольствия[318].

Поражение единоверцев всколыхнуло турок Алеппо, султан которого Ридван вынужден был изменить свою прежнюю точку зрения и собрать армию для деблокады Антиохии. Но 9 февраля 1098 г. его войско было разбито Боэмундом, железные норманны которого по-прежнему оставались непобедимыми[319].

В этих условиях нет ничего удивительного в том, что в феврале 1098 г. в лагерь крестоносцев прибыли послы визиря аль-Малик аль-Афдаля (1066–1121), чтобы обсудить возможность совместных действий пилигримов с Фатимидами. При малолетнем Египетском халифе аль-Мустали (1094–1101) визирь, отец которого являлся принявшим ислам армянином, был настоящим правителем Северной Африки. И хотя ничего конкретного стороны друг другу предложить не могли, сам факт наличия мирного договора способствовал поднятию настроения у крестоносцев[320]. Но, как и раньше, их донимал голод, и множество латинян покинуло армии своих вождей и отправилось на родину. Бежал даже небезызвестный Петр Пустынник, которого норманны по поручению Танкреда схватили на дороге и силой вернули обратно. В некоторой степени ситуацию спас епископ Адемар, сумевший снестись с Иерусалимским патриархом Симеоном (1084–1106), который после гонений на христиан в Святом городе был вынужден скрываться на Кипре. Тем не менее, благодаря его авторитету среди местного населения, латиняне начали в скором времени получать вино и продовольствие[321].

В этот момент крестоносцы очень рассчитывали на помощь византийцев, и, действительно, Алексей Комнин с войском спешил к крестоносному воинству. Однако по пути он получил известие от латинян-дезертиров, будто войско пилигримов разбито. Не желая рисковать судьбой армии и Римской империи, царь в Филомелии, где уже стояли его главные части, приказал повернуть обратно. Едва ли можно предположить, что пилигримы не узнали об этом: все-таки, расстояния между двумя армиями были не так уж и длинны, да и находились они не в безвоздушном пространстве. Другое дело, что официальных объяснений вожди похода не получили, что давало пищу для множества самых разнообразных предположений и домыслов. В том числе и тех, которые не способствовали дружеским отношениям между латинянами и византийцами.

В это время хитрый вождь норманнов, имевший, как мы знаем, собственные виды на Антиохию, решил приступить к реализации своего плана, для чего ему нужно было поскорее отделаться от Татикия, надзиравшего за соблюдением ленной присяги. И план был реализован филигранно.

В первую очередь на совете вождей он с ложным вздохом сожаления заявил, будто намерен прекратить поход, поскольку не видит достойной награды для себя за все подвиги, совершенные его воинами. Единственное, что могло бы удержать его, заявил Боэмунд, является Антиохия, которую он прямо потребовал признать своим владением. Собственно говоря, эта тема была малоинтересна для большинства присутствующих, и лишь Раймунд Тулузский, который сам рассчитывал стать правителем города, и Татикия, потребовавший сдержать клятвы, данные императору Алексею Комнину, были категорично против этого.

Не добившись единомыслия, вожди разошлись. И тут Боэмунд, уже в неофициальной обстановке, поодиночке легко убедил своих товарищей по оружию, будто именно присутствие византийского сановника крайне негативно сказывается на Крестовом походе. Именно он определяет пути движения крестоносного воинства, решая за счет пилигримов проблемы, стоящие перед Византией. Иными словами, если Татикий чем-то и занимается успешно, так это тем, что манипулирует пилигримами по собственному усмотрению. Если добавить сюда глухие известия о том, что византийцы бросили латинян, то сам собой возникает вопрос: нужно ли сохранять клятвы верности Алексею Комнину? Понятно, что слова Боэмунда легли на подготовленную почву.

Самому Татикию Боэмун «по-дружески» открыл, будто того собираются убить, а потому византийцу следует спасать себя. Татикий, для которого недружелюбное, мягко говоря, настроение латинян не являлось секретом, поверил в эту ложь и ночью покинул лагерь крестоносцев. В результате Боэмунд изолировал своего единственного врага Раймунда Тулузского и принципиально решил вопрос с клятвой Византийскому царю[322].

Правда, в легендах этот эпизод был позднее значительно искажен. И в известной поэме «Освобожденный Иерусалим», написанной в XVI столетии, отставка Татикия вменяется в вину самому византийскому полководцу:

Теперь руки у Боэмунда были развязаны. Но в это же время до сведения латинян дошли слухи о приближении мощной армии атабега Мосула Кербоги — султан Багдада направил того, дабы помочь окруженной Антиохии. Это известие повергло крестоносцев в ужас: они не имели лошадей, а без них преимущества тяжеловооруженных рыцарей сходили на нет. Что же еще могли противопоставить крестоносцы мусульманам, численно превосходившим их численностью? Оказавшись между двух огней — осажденной крепостью и надвигающимся врагом, они легко становились легкой добычей турок. Никакая военная тактика в таком отчаянном положении уже не спасала их; по сути, они были обречены.

И тут Боэмунд предложил дерзкий и отчаянный план спасения. Он умудрился как-то снестись с армянином, командовавшим одной из крепостных башен, Фирузом, подкупил того, и в ночь со 2 на 3 июня небольшая группа его норманнов проникла в город и открыла ворота. Риск был невероятно велик, храбрецы, вызвавшиеся на эту операцию, фактически становились смертниками, если бы турки обнаружили их раньше времени. По счастью, все обошлось. И теперь в Антиохию ворвалась вся армия крестоносцев, изливая накопившийся гнев, голод и усталость на все, что попадалось под руку. Как говорят, от их мечей погибли практически все мусульмане и даже некоторые христиане, не успевшие уйти с пути разъяренных пилигримов; земля была залита кровью, повсюду валялись трупы. Город оказался в руках латинян, и лишь цитадель, возвышавшаяся над городом, скрывала небольшой отряд турок под командованием сына Яги-Сиана. Сам эмир погиб, пытаясь скрыться из охваченного огнем города[324].

А на следующий день к городу подошла турецкая армия под командованием Кербоги и блокировала крестоносцев в Антиохии. Положение крестоносцев вновь стало отчаянным. Правда, Кербога не смог пробиться с ходу в город — крестоносцы сумели организовать оборону, но ввиду его 300-тысячного войска им приходилось сражаться на два фронта, отбивая контратаки защитников цитадели. Продовольствия вновь не хватало, и многие латиняне ночью тайком спускались на веревках по стенам, надеясь скрыться от воинов Кербоги и вернуться на родину. Оставшиеся находили утешение в многочисленных явлениях Христа, Пресвятой Богородицы и святых, которые им посылало Небо. Однажды некий провансалец Петр Бартоломей пришел к Раймунду Тулузскому и сообщил, что во сне ему явился апостол Андрей и указал место, где хранится «Святое копье», которым, по Преданию, был пронзен Иисус Христос на Кресте. И действительно, копье нашлось, чем заметно оживило дух латинян[325].

Ситуацию, и без того крайне запутанную в части существующих и распадающихся альянсов, еще более осложнило следующее событие. Прекрасно зная о том, что является целью Крестового похода, египетские Фатимиды внезапно решили захватить мечту своих предков — Иерусалим. В принципе их действия можно легко понять: поскольку все силы турок оказались стянутыми к Антиохии, против крестоносцев, защищать Иерусалим было почти некому. Восток всегда легко относился к словам клятв, не видя особой необходимости придерживаться их, если обстоятельства складывались удачно. И в данном случае Фатимиды действовали, исходя исключительно из собственных интересов, предав забвению ранние договоры с крестоносцами.

В июле 1098 г. армия аль-Афдаля вторглась в Сирию и подошла к стенам Святого города, где в это время находились два сына султана Ортука эмиры Сукман и Иль-Гази. Вначале те пытались защититься, но аль-Афдаль пробил брешь в стене и ворвался в Иерусалим. Правда, одержав победу, египтянин не стал особо злобствовать и проявил по отношению к обоим эмирам снисхождение, разрешив тем уехать в Дамаск. Сам он, оставив гарнизон, вернулся в Египет[326].

Когда союзник претендует на награду, которую желает получить его же товарищ по альянсу, ситуация требует немедленного разрешения. Но в ту минуту латинянам было не до аль-Афдаля. Кербога стоял у стен города, ожидая новых подкреплений, силы крестоносцев таяли. Вновь был созван военный совет, на котором, утвердив уже практически официально права Боэмунда на Антиохию, приняли решение передать тому на 14 дней все права по командованию крестоносным воинством; по сути, Боэмунд получил диктаторские полномочия. Раймунд Тулузский, авторитет которого после чудесной находки сильно вырос, некстати заболел, а потому не смог стать конкурентом Боэмунду.

Быстро восстановив дисциплину в войске, норманн направил к Кербоге Петра Пустынника с предложением решить вопрос миром, на что эмир дал высокомерный отказ — его армия почти в 2 раза превосходила по численности латинян, была гораздо свежее и не страдала от голода. Таким образом, битва оказывалась неизбежной. Два дня крестоносцы постились и пребывали в молитве, наконец, собрав последние остатки мужества пилигримов в один кулак, 28 июня 1098 г. Боэмунд вывел своих рыцарей на битву. Кербога настолько был уверен в победе, что даже не стал препятствовать их построению[327].

Священник Раймунд Агуилерский, состоявший при особе графа Тулузского, так описывал эту битву. «Дерзость врага нарастала. Наши люди, рассчитывая на выгодное возвышенное положение, бились с неприятелем и отбросили его при первом натиске. Однако, забыв об угрожающем положении и стремясь к грабежу, они все же были обращены в бегство. Более 100 человек погибло в воротах города, а еще больше полегло лошадей. Турки, достигшие основания крепости, хотели спуститься в город. Битва шла с утра до вечера с такой яростью, о которой прежде никогда и не слышали. Нас постигло ужасающее и небывалое бедствие, и среди потока стрел, камней и копий пали столь многие, что люди утратили чувствительность. И если вы спросите, как настал конец битвы, я отвечу, что спустилась ночь»[328]. Армия турок была разбита наголову, а буквально на следующий день гарнизон цитадели сложил оружие. Потери крестоносцев насчитывают около 4 тыс. воинов, разумеется, турки потеряли гораздо больше своих солдат. Теперь Антиохия стала вновь христианской, но не византийской.

С этим сражением связано рождение одной красивой легенды. Будто бы во время битвы Танкред, племянник Боэмунда, был смертельно ранен турком-великаном. Истекая кровью, он умирал в стороне, когда к нему прибежала прекрасная Эрминия — взятая им незадолго до этого в плен султанская дочь. Девушка отрезала кинжалом свои прекрасные волосы, обладавшие якобы волшебной силой, перевязала ими раны любимого и тем самым спасла от смерти:

Так или иначе, но Танкред выжил и станет еще не раз героем нашего повествования. Легенда легендой, но действительность была куда менее красивой. Подсчитав потери, 3 июля 1098 г. вожди приняли решение переждать жаркое восточное лето и отправиться на взятие Иерусалима лишь в ноябре месяце. А за это время намеревались решить все накопившиеся спорные вопросы. Увы, как всегда, главным из них был вопрос о том, кому все же принадлежит Антиохия? Боэмунд вспоминал ранее данные ему обещания, Раймунд Тулузский, не тратя лишних слов, занял своими солдатами несколько сторожевых башен, контролирующих кварталы города, и потребовал закрепить за ним права на эту часть Антиохии. По крайней мере в том случае, если права Византийского императора на город не будут признаны его товарищами. Безусловно, Раймундом, который некогда категорически отказывался принести Комнину ленную присягу, двигали не только соображения чести и желание восстановить справедливость. Если уж Антиохия не достается ему, то пусть она не попадет в руки и его противника![330]

Желая найти приемлемый компромисс, некоторые вожди крестоносцев предложили все-таки признать права Константинополя на Антиохию, но при непременном условии, что Алексей Комнин вместе с ними предпримет поход на Иерусалим — ввиду больших потерь армия латинян сильно поредела в численности и нуждалась в свежих пополнениях. Посольство возглавил отпрыск королевской крови граф Гуго Вермандуа, но, прибыв в Константинополь, он решил не возвращаться в Антиохию и отправился в любимую его сердцу Францию. Едва ли могут возникнуть сомнения в том, что Гуго имел аудиенцию у императора и донес до его слуха вопль латинян о помощи. Тем не менее положительной реакции на это письмо не последовало, что также вполне объяснимо.

Хотя обращение к василевсу состоялось по горячему призыву Раймунда и еще живого на тот момент епископа Адемара, Боэмунд не особенно противился ему: он прекрасно понимал, что Комнин воевать с турками за Иерусалим не будет. Взятие Святого города вовсе не означало крушение турецкой экспансии, а наживать грозных врагов для интересов крестоносцев явно не входило в планы Алексея I. И нет ничего удивительного в том, что латиняне так и не получили письма от императора, который под любым благовидным предлогом оттягивал отрицательный ответ. Тогда Боэмунд решил действовать, как говорится, по факту. 14 июля он подписал соглашение с генуэзцами, которым, как полноценный хозяин Антиохии, передал право торговли на некоторых городских площадях, а также часть зданий в обмен на поставки продовольствия.

В довершение всех бед внезапно вспыхнула эпидемия, мгновенно разогнавшая рыцарей по крепостям и городкам, расположенным вдали от Антиохии. Герцог Готфрид Бульонский направился в Эдессу, а оттуда в Турбессель и Раванделу, где и обосновал свои новые владения. Боэмунд занял Киликию, где уже стояли гарнизоны, оставленные еще его племянником Танкредом. Роберт Норманнский двинулся вдоль побережья к городу Латакании, который был освобожден им от турок, хотя и ненадолго, — византийцы вскоре вновь вернули его себе. Раймунд Сен-Жиль овладел Рутьей на Оронте и захватил город Альбары. Примечательно, что в этом городе ранее не было своего епископа, и теперь по просьбе Раймунда Сен-Жиля Антиохийский патриарх Иоанн хиротонисал некоего Петра в архиереи, нисколько не смущаясь тем обстоятельством, что тот принадлежал к Римской церкви[331].

Однако эти доброжелательные отношения были развеяны Боэмундом, который действовал совершенно самостоятельно, не считаясь с чужими интересами. Беда заключалась в том, что 1 августа 1098 г. от тифа скончался епископ Адемар Пийский, доверенное лицо Римского папы Урбана II, и теперь между крестоносцами и императором уже не было посредника, настроенного миролюбиво по отношению к византийцам. И вполне естественно, что крестоносцы решили написать папе письмо, в котором просили того дать им нового духовного вождя — в военных, разумеется, недостатка не было. Эта просьба еще не нарушала ничьих интересов, но Боэмунд пошел дальше: он не просто просил у папы нового духовника крестоносцев, но епископа для своей Антиохии, который мог бы потом стать патриархом Иерусалима! Обоснование этой просьбы было довольно простым: ссылаясь на то, что некогда христианская община здесь была основана апостолом Петром, норманн считал, что только и исключительно предстоятель Апостольского престола, его наследник, может ставить архиерея на эту кафедру.

Поступок норманнского вождя являлся, конечно, грубым попранием традиций и норм поведения того времени. Более того, своими действиями он сделал уже совершенно неосуществимой идею воссоединения Церквей, максимально обострив отношения между православными и латинянами. Население Антиохии лишь последние 14 лет находилось под властью мусульман и в массе своей было еще православным. В городе находился законный патриарх, нисколько не сомневающийся в том, что крестоносцы признают его первосвятительские права. Естественно, вопрос о замене патриарха другим лицом или о назначении на эту кафедру латинского ставленника вообще не рассматривался ранее. Каково же было удивление Иоанна Антиохийского, когда он узнал о письме Боэмунда папе Урбану II, в котором ему, патриарху, вообще не нашлось места!

Как будто о чем-то само собой разумеющемся норманн писал понтифику: «Разве может быть что-то более необходимое во всем мире, чем чтобы ты — отец и владыка христианской веры — вошел в древний и великий град, где христиане обрели имя свое, и сам завершил войну, которая твоя есть? Ибо мы разбили турок и язычников, но не знаем, как поразить еретиков — греков, армян и сирийских яковитов. Поэтому непрестанно молим тебя, дорогой отец, чтобы ты, наш заступник и наставник, прибыл в этот город, твой город, и чтобы ты, викарий св. Петра, воссел на престоле, и тогда обретешь нас верными сынами, справедливыми во всем, и своей властью и нашей силой сможешь искоренить и уничтожить любые ереси». Надо сказать, что благоразумный папа Урбан II не разделял мыслей норманна ни о «последней войне» с еретиками, которыми он, разумеется, византийцев не считал, ни о порядке замещения Антиохийской кафедры.

Чтобы несколько смягчить конфликт, в котором наиболее совестливые государи латинян считали виновными самих себя, крестоносцы не решились поставить на Антиохийскую патриаршую кафедру западного архиерея. Такое событие выглядело бы открытым разрывом отношений с Алексеем I Комнином и грубейшим нарушением ленной клятвы. Но так было только до короткого времени. Новый папский легат Даймберт, уроженец города Пизы, находящегося в состоянии войны с Византией, не испытывал никакой симпатии к грекам. Естественно, он без колебаний принял антивизантийский курс Боэмунда, признал его «права» на Антиохию и утвердил на Антиохийской кафедре при живом патриархе латинского архиерея Бернарда Валенского.

Немного забегая вперед, скажем, что после этого законному патриарху Иоанну пришлось спешно в 1110 г. удалиться в Константинополь. А в скором времени все православные епископы этой патриархии были вытеснены латинскими собратьями со своих кафедр. С тех пор многие Антиохийские патриархи и епископы находили себе приют в Константинополе, не имея возможности вернуться на родину. И хотя в самой Антиохии хозяйничали латиняне, ставившие своих избранников на патриаршую кафедру, в Константинополе признавали каноничными только тех лиц, которые были назначены патриархами в византийской столице[332].

Так, в болезнях, спорах, предательствах и смертях прошло лето. Наступило 1 ноября, и тут внезапно выяснилось, что Боэмунд не собирается участвовать в военном совете, где предполагалось утвердить план дальнейшего наступления. И хотя в качестве отговорки норманн указал свою болезнь, всем стало ясно, что без уступки ему Антиохии он поход не продолжит. А без него у Иерусалима делать было нечего; пришлось уступить[333].

Поскольку после образования Эдесского княжества латиняне уже лишились армии Балдуина, отказ от дальнейшей войны со стороны Боэмунда и Танкреда (племянник не оставил дядю в трудную минуту и был солидарен с ним во всем) был для них смерти подобен. Ситуация обострилась еще и тем, что в это время Петр Бартоломей открыл новые видения, посетившие его. Он рассказал, будто во сне ему явился апостол Андрей и приказал без промедления направиться в Иерусалим. Простой народ, которому хуже смерти пришлись месяцы голодного ожидания в Антиохии, толпами направился к вождям похода с требованием продолжить марш. В таком положении ничего не оставалось, как признать окончательно права Боэмунда на Антиохию и отдать приказ двигаться в путь[334].

Раймунд Тулузский, глубоко обиженный тем, что все вокруг, кроме него, обзаводятся владениями, также попытался уйти в сторону и захватить город Мару, чтобы основать в нем свое княжество. Но прибывший к началу осады Боэмунд помешал реализовать этот план. Тогда граф, откровенно не спешащий в Иерусалим, повел своих рыцарей к Триполи, но и здесь его ждало разочарование. Остальные вожди латинян, не испытывавшие никакого желания брать Триполи для Раймунда, просто сожгли все палатки в его лагере, чем вынудили того идти в Иерусалим[335].

Едва решили двигаться в путь, как в лагерь пилигримов явились послы императора Алексея Комнина (наконец-то!) с предложением отложить начало похода, поскольку василевс в принципе готов составить им компанию в борьбе за Иерусалим; нужно лишь время, чтобы он собрал необходимую армию. Раймунд ликовал, всем своим видом демонстрируя, что лишь он один был прав в своих предположениях. Но рядовые крестоносцы, которым опротивело бесконечное ожидание, требовали игнорировать такое предложение о военном союзе[336].

Поскольку Боэмунд не собирался покидать с таким трудом доставшуюся ему Антиохию, Раймунд, проглотивший сквозь горечь слез еще один удар судьбы — он так и не смог покорить Мару, 13 января 1099 г. совершил демонстративный и многозначный поступок. Босой и одетый как кающийся грешник, он вышел из своей палатки и пошел по направлению к Иерусалиму. Этот благородный поступок, помноженный на с умом потраченные деньги, принесли графу много пользы: его авторитет стал непререкаемым, и уже он, а не норманн стал неформальным главой крестоносного мероприятия. Даже Танкред, не говоря уже о Роберте Норманнском, получившие от Раймунда по 10 тыс. золотых монет, признали его лидерство и отправились с ним в поход. Впрочем, нельзя отбрасывать и того предположения, что переход на службу к Раймунду был втайне согласован Танкредом с дядей, с большим недовольством взиравшим на активность своего врага[337].

Поход продолжался, равно как и бедствия, которыми были со всех сторон окружены крестоносцы. Ведь вследствие упорного «стояния» Раймунда латиняне отправились в путь не благословенной весной, а уже в конце мая 1099 г., когда солнце начало давать себя знать в полном объеме. Состояние их было тяжелым, положение — отчаянным. Автор сочинения «Cesta Francorum» писал: «Наши люди столь измучены жаждой, что пускали кровь лошадям или ослам, чтобы напиться. Другие опускали в сточные ямы пояса или другую одежду и выжимали в рот влагу. Третьи раскапывали влажную землю и ложились на спину, укладывая землю себе на грудь. Столь ужасным был голод, что люди варили и ели листья смоковницы, винограда, чертополоха, других растений. Иные варили высушенные шкуры лошадей, верблюдов, ослов, быков или волов и ели их». И далее: «Мы страдали от жажды настолько, что зашивали шкуры быков или волов и использовали их, чтобы принести воду за шесть миль. Мы пили воду из этих бурдюков, хотя она воняла. И вот от дурной воды и ячменного хлеба мы каждый день терпели страдания, да еще и сарацины устраивали засады у каждого источника или пруда, где убивали наших и резали их тела на части»[338].

Но и помимо этого хватало трудностей. Как всегда, междоусобица постоянно давала себя знать, и уже скоро авторитет Раймунда Тулузского, как единоличного лидера, пошатнулся. Теперь крестоносцев вели он, Готфрид Бульонский и Роберт Норманнский. Боэмунд так и не исполнил своего обещания, сославшись на неотложные проблемы, занимавшие его в Антиохии. Правда, часть его норманнов была переподчинена Танкреду. По свидетельствам современников, крестоносная армия являла собой жалкие остатки некогда пышного 300-тысячного воинства. Теперь в лагере насчитывалось не более 40 тыс. человек различного сословия и пола, из которых не более 20 тыс. были способны носить оружие.

Кроме того, возникли сложности с бывшим союзником в лице Египетских Фатимидов, захвативших Иерусалим. К визирю аль-Афдалю были направлены послы с требованием передать Святой город латинянам, но мусульманин категорически отказал в этом. Теперь вместо одного врага у крестоносцев появилось два. Всем было ясно, что после неудачного посольства египтяне начнут готовить новую армию для посылки в Иерусалим, а латинянам еще нужно было пройти почти 300 км, чтобы достичь цели своего похода раньше Фатимидов.

Правда, неожиданно нашлись и добровольные помощники — мелкие турецкие князья, чьи владения располагались возле Бейрута, Тира, Сидона, не желавшие найти смерть от пилигримского меча, начали охотно снабжать крестоносцев продовольствием. Наконец, 7 июня 1099 г., пройдя за три года более 3 тыс. км, крестоносцы увидели Иерусалим[339].

12 июня, полные религиозного возбуждения, пилигримы совершили Крестный ход, а затем, по совету старика-христианина, уроженца этих мест, устремились на штурм, который, увы, оказался для них неудачным. Пришлось подождать подхода главных сил, срочно изготавливать штурмовые башни и уже под их прикрытием идти вперед. 15 июля 1099 г. начался новый и последний штурм Иерусалима. Битва была чрезвычайно кровопролитной. Крестоносцы несколько раз с трех сторон бросались на штурм, но их атаки отбивали защитника города. Наконец, воспользовавшись густым дымом, затянувшим часть крепостных стен Иерусалима, два рыцаря — Летольд и Энгельберт из Турне спустились по подъемному мосту восточной башни на крепостную стену. Следом за ними первым в город ворвался Готфрид Бульонский, ставший после этого кумиром рыцарства, «героем № 1» латинского христианства[340].

Последующая за этим бойня относится к самым мрачным и страшным страницам западного христианства. Крестоносцы убивали евреев без всякой жалости, сжигая их вместе с синагогами, не щадили и мусульман. Особенно неистовствовали норманны Танкреда, преследовавшие иноверцев вплоть до Храма Гроба Господня, где все мусульмане и евреи нашли свою погибель. Улицы города были завалены трупами, повсюду лилась кровь, достигавшая колен пеших воинов и конской упряжи. Как писал современник тех далеких событий, «страшно было смотреть, как валялись повсюду тела убитых и разбросанные члены, и как вся земля была облита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли ужасное зрелище, но еще более приводит в трепет то, что сами победители были в крови с головы до ног. В черте храма, говорят, погибло до 10 тыс. неприятелей. Столь повального истребления язычников никогда еще не видывали и не слыхивали; их количество ведомо только Богу»[341].

...Прошло несколько дней, трупы убрали с улиц города, дома кое-как привели в порядок. Теперь на повестке дня встал вопрос о будущем города, завязались жаркие дебаты. Уже на восьмой день после взятия города вожди крестоносцев собрались вместе, даже не удосужившись пригласить клириков, сопровождавших их в течение всего похода. Те недолго скорбели и пошли на хитрую уловку: сообщив членам совета, будто желают передать им важные новости, они вошли в палатку и в буквальном смысле слова запретили данное собрание. Однако напрасно прелаты повторяли «Диктаты» папы Григория VII о превосходстве духовной власти над светской — их никто не слушал. Светские правители прекрасно знали о том, что армия аль-Афдаля была уже на подходе к Иерусалиму, и лишь единовластие могло спасти новое приобретение латинян[342].

Для приличия клирикам напомнили, что все окружающие Иерусалим земли все еще находятся под властью турок и арабов, а потому — «единственное их спасение в короле». Как и следовало ожидать, победила «светская» партия, и правителем Иерусалимского королевства был избран Готфрид Бульонский (1099–1100). Впрочем, не желая продолжать конфликт с могущественным Римом, тот заявил, что желает именоваться не Иерусалимским королем, а «защитником Гроба Господня». А римские клирики решили инициировать скорейшим образом вопрос о выборах нового патриарха Иерусалима — конечно, из числа латинского духовенства. Они рассчитывали таким способом восстановить привычную систему отношений, как она сложилась в Европе[343].

Иерусалимский патриарх Симеон II к тому времени уже умер на Кипре, но латиняне вели себя так, словно данная кафедра находится в их законном распоряжении. Первоначально ими был возведен на патриарший престол Иерусалима Арнульф Шокесский, но скоро многие заявили, что такое избрание нарушает канонический порядок, поскольку новый патриарх не имел до своего избрания никакой степени священства. Да и нравственность его, мягко говоря, была весьма и весьма сомнительна — все участники Крестового похода могли привести на этот счет массу примеров, которые обычно не описываются в деталях.

Что же на их фоне могли сказать православные греки и армяне Палестины о новом патриархе? Разумеется, еще меньше доброго, чем латиняне. В пику политике покойного епископа Адемара, Арнульф сразу взял курс на латинизацию Востока и не церемонился в выборе средств. Он запретил греческим священникам проводить богослужения в Храме Гроба Господня, а затем начал поиски Креста, на котором был распят Спаситель. Дело в том, что еще при власти Фатимидов греки, высланные из Иерусалима, вывезли с собой драгоценную святыню и теперь отказывались рассказать Арнульфу, где спрятали ее. В ответ тот просто предавал их пыткам до тех пор, пока огонь и железо не развязало языки священникам-грекам. В таких условиях пилигримам, если они хотели осесть в Иерусалиме и Палестине надолго, ставить патриархом Арнульфа было смерти подобно[344].

Поэтому новым патриархом Иерусалима стал уже знакомый нам папский легат Даймберт Пизанский. Тот немедленно продолжил ту практику, которую ранее благословил в Антиохии. Православный епископат был изгнан со своих должностей, и его место заменили латинские выходцы — ни о каком равенстве латинян и православных речи и быть не могло. Более того, Даймберт вскоре посвятил нескольких латинских иереев в епископы и назначил их в такие города, как Эдесса и Тарс[345].

Замечательно, что Господь просто и наглядно проявил Свое неудовольствие этими действиями. В Великую субботу 1100 г. Даймберт возглавил священнодействие в Храме Гроба Господня, желая, чтобы при нем, как ранее при греческих патриархах, Святой Свет сошел на молящихся. Но, несмотря на то, что священнодействие совершалось по установленному порядку, Святой Свет не сходил. Часы шли за часами, латиняне не переставая молились, а чудо не свершалось. Тогда Даймберт призвал крестоносцев покаяться в ранее совершенных грехах — в первую очередь в том терроре, который они организовали по взятии Иерусалима. И лишь в ночь с субботы на воскресенье, т.е. фактически уже в Пасху, Святой Свет сошел на Гроб Господень. Но еще большие переживания ожидали латинян в следующем, 1101 г. 20 апреля того года, впервые в истории Иерусалимской церкви, Святой Свет вообще не сошел на молящихся! Жителей города охватил страх, и латинские священники решили оставить Храм Гроба Господня и удалились за город, их место заняли греческие и сирийские священники. И тут произошло чудо: при закрытых дверях кувуклии, внутри нее по молитвам греческих иереев внезапно вспыхнула одна из лампад, а вслед за ней Святой Огонь поочередно зажег остальные 15 лампад. Греки, увидев это чудо через застекленное окно, хотели зажечь свечи, но дверь была заперта ключом, хранящимся у латинян. Но Святой Свет не знает границ, и вскоре все лампады Храма оказались зажженными. Это был поистине страшный удар по самолюбию латинян![346]

Захват Иерусалима вовсе не означал прекращения военных действий. Едва над Святым городом взвился христианский флаг, как в Иерусалим явились послы аль-Афдаля и передали крайнее неудовольствие своего визиря тем фактом, что крестоносцы захватили принадлежавший ему город. Он потребовал немедленно очистить Иерусалим, и требования египтянина были подкреплены значительным аргументом — сильной армией, которую он направил против пилигримов. Крестоносцам пришлось срочно собирать уже расползшихся по Палестине и Сирии рыцарей. Помимо Готфрида, крестоносцев вели на битву Роберт Норманнский, Танкред и граф Сен-Жиль. На рассвете 12 августа 1099 г. латиняне подошли к лагерю египтян и мощным натиском опрокинули врага, предавшегося сну и отдыху. Первым бежал с поля боя сам аль-Афдаль, затем побежали остальные мусульмане.

Победа была полной, и латиняне захватили очень богатую добычу в лагере египтян. Увы, ссора Готфрида Бульонского с Раймундом не позволила им решить гораздо более актуальную задачу — захватить город Аскалон, являвшийся стратегическим центром обороны Палестины. Впоследствии им придется еще не раз с горечью вспоминать об этом трагичном упущении. А 18 июля 1100 г. Готфрид Бульонский внезапно умер — видимо, сказались возраст и пережитые опасности; тело погребли в Храме Гроба Господня[347].

Впрочем, объектом нападения крестоносцев стали не только турки, но и византийцы. Комнин вполне обоснованно считал земли побережья Сирии и Малую Азию своими владениями, временно отобранными турками и отвоеванными с помощью латинян обратно. Те, естественно для себя, забыли о ленной присяге и откровенно противились попыткам Римского царя вернуть обратно, хотя бы под свое номинальное господство, Антиохию и Эдессу. Комнин с полным правом посчитал себя оскорбленным и обманутым[348].

В результате в скором времени возник такой калейдоскоп комбинаций, союзов и соглашений, который невозможно осилить. Изначально Комнин призывал западных христиан помочь ему в борьбе с печенегами, но уже ко времени начала 1-го Крестового похода многие из них служили в римской армии. Турки — враги христиан, становились союзниками Византийского императора, когда речь заходила о его интересах в противостоянии с пилигримами. В свою очередь крестоносцы также охотно заключали договоры с турками, надеясь совместно с ними вытеснить беспокойных византийцев, претендующих на их владения. И это не говоря уже о том, что между собой отношения у латинян складывались далеко не самым лучшим образом.

Новые крестоносные политические образования в Эдессе, Антиохии и Иерусалиме не могли не встревожить Константинополь. Особенно с учетом того, что война между Византией и норманнами Боэмунда, князя Тарентского, становилась неизбежной. Тревогу Комнина разделил и граф Раймунд Тулузский, освободивший Лаодикею от турок и передавший ее византийскому флоту. Это был серьезный удар по планам Боэмунда, у которого просто не оставалось иных территорий, за счет присоединения которых он мог бы раздвинуть границы своего княжества и одновременно с этим обезопасить его. Лаодикея была нужна ему как воздух, и вот теперь противник поставил его перед неприятным фактом. Боэмунд тут же сговорился с генуэзцами и пизанцами и привлек их в 1099 г. к войне с византийцами. Совместно они напали на Лаодикею и изгнали из города греческий гарнизон. А ломбардцы, шедшие на помощь к своим собратьям в Иерусалим, по дороге штурмовали расположенный в пригородах Константинополя монастырь Космидион[349].

В ответ император призвал верного Татикия, передав тому командование войсками и наградив титулом «севаст», и Ландульфа, которого назначил флотоводцем. Византийцы напали на пизанский флот у острова Родос и нанесли ему поражение. Отношения между вчерашними союзниками по Крестовому походу стали такими, что пленных западных аристократов, включая еще одного племянника Боэмунда, греки просто перебили, даже не попытавшись получить за них денежный выкуп. Осенью 1100 г. пришли известия о том, что генуэзцы выслали флот для помощи крестоносцам, и император срочно предпринял ответные меры. Он вызвал к себе Кантакузена, и тот возглавил большой византийский флот, должный нейтрализовать генуэзцев[350].

Удачный момент расставить все точки над «i» настал, когда Боэмунд случайно попал в плен. Поскольку Лаодикея пока оставалась для него неприступной, норманн двинул свои войска по направлению к владениям эмира Алеппо Ридвана, нанеся тому тяжелое поражение в июне 1100 г. Оттуда князь Антиохии отправился на север, надеясь захватить город Мараш, имевший важнейшее стратегическое значение в Таврских горах. Но в это время он получил посланника правителя Мелитены армянина Гавриила, которому угрожал Малик Гази I Гюмюштекин ибн Данишмендид (1071–1104).

Это была сильная и могущественная семья тюрков, подчинившая себе Токат, Неокесарию, Эльбистан. Их владения на западе простирались до Анкары и Кастамоны, а на юге — до Мелитены. Достаточно сказать, что халиф аль-Мустаршид (1118–1135), располагавшийся в Багдаде, даровал им титул «малик», переводящийся как «царь», «король».

В обмен на военную помощь армянин обещал Боэмунду отдать свой город или признать себя вассалом норманна. Однако по пути к Мелитене, 15 августа 1100 г., Боэмунд вместе со своим кузеном Ричардом Салернским и войском в количестве 500 рыцарей попал в засаду. Большинство его отряда погибло, а сам Боэмунд вместе с Ричардом оказались в плену, где провели 3 года.

Это было удивительно не вовремя, поскольку за смертью Готфрида Бульонского Боэмунд имел все шансы стать новым королем Иерусалима или в крайнем случае посодействовать в этом своему племяннику Танкреду. Однако рыцари Лотарингии, которые численно доминировали в армии Иерусалима, срочно направили гонца в Эдессу, дабы пригласить князя Балдуина на вдовствующий престол. Тот, разумеется, согласился. Но пока Балдуин Эдесский со своей армией двигался по направлению к Святому городу, чтобы удовлетворить просьбу пилигримов принять на себя бразды правления, Танкред вступил в переговоры с Даймбертом, намереваясь с его помощью получить королевский венец. Однако его просто не впустили в город, а Балдуин своевременно получил поддержку от нового папского легата Маврикия де Порто и 9 ноября 1100 г. вступил в город. Так он стал новым королем Иерусалима, Балдуином I (1100–1118). Взбешенный Танкред был вынужден удалиться в свои владения в Яффу[351].

Понимая, что самый главный враг для него не турки, а Боэмунд, Комнин попытался выкупить норманна из плена за 100 тыс. золотых монет, но тот успел раньше внести в казну сельджуков армянские деньги и на послание императора с требованием вернуть ему Антиохию ответил решительным отказом. За свою свободу Боэмунд легко пообещал туркам возврат всех малоазиатских владений... Византии, выторговав сохранение за собой Антиохии[352]. Попутно Танкред захватил в 1103 г., после 18-месячной осады, Лаодикею, чем вынудил византийцев к более решительным действиям против норманнов[353].

Помимо уже ставших привычными распрей и дележей добытой и еще не добытой добычи, новым событием (увы, трагичным) стал новый Крестовый поход, который в литературе принято считать вспомогательным. Действительно, как мы уже знаем, армия крестоносцев никогда не представляла собой единую централизованную силу, и в течение всего времени 1-го Крестового похода пилигримы постоянно получали подкрепления в виде новых отрядов рыцарей, прибывавших из Европы. Известия о взятии Иерусалима всколыхнули многие молодые сердца, и помимо громадных толп простых латинян, желавших попасть в Святой город, к новому походу присоединились и те рыцари, которые ранее оставили крестоносное предприятие. Многих из них дома ждал позор, как, например, барона Этьена де Блуа, которого собственная жена не пустила на порог, поскольку муж нарушил клятву Христу.

Итальянцев вел архиепископ Ансельм Миланский, и жителей солнечного полуострова собралось до 50 тыс. человек, в том числе два графа Бландратских, граф Пармский, герцог Аквитанский Гильом IX (1071–1126), герцог Эд I Бургундский (1079–1103), граф Гильом II Неверский (1097–1148). В Германии крестовое воинство поддержал герцог Вельф I Бургундский (1095–1101), благочестивая маркграфиня Ида Австрийская (1055–1101), аристократы Богемии, Регенсбурга, маршал Западного императора Генриха IV, Конрад, архиепископ Тимо из Зальцбурга, епископы Ульрих Пассауский и Гебгард Констанцкий, а также множество низших клириков и монахов. Как говорят, численность новой армии крестоносцев была не меньше той, которую собрали первые вожди Крестового похода.

Однако на этот раз новые пилигримы действовали совершенно безрассудно и без какой-либо осторожности. Они полагали, что коль главная цель достигнута — Иерусалим взят, то теперь их поход превратится в увеселительную прогулку. Действительность быстро разметала их грезы. Двигаясь отдельными отрядами, они становились легкой добычей турок, решивших смыть позор прежних поражений. В результате от новой армии остались жалкие остатки, которые во главе с Этьеном де Блуа добрались до Палестины[354].

Это была не единственная неудача крестоносцев на Востоке. Осенью 1102 г. Фатимиды нанесли тяжелое поражение армии Балдуина, короля Иерусалима, при Рамле. Стало открываться, что силы пилигримов в Палестине совсем не так значительны, чтобы можно было думать о подчинении себе всех турецких владений в Сирии, Палестине, Месопотамии, а тем более в Египте[355]. С другой стороны, и египетские правители отнюдь не были выкованы из железа. Когда в 1115 г. визирь аль-Афдаль попытался развить успех, его уже встречала подготовленная армия крестоносцев. Хотя конница мусульман сумела бежать, пехота была почти поголовно уничтожена рыцарями на месте. После этого Фатимиды оставили попытки захватить Палестину и начали думать лишь об обороне своих владений, тем более что пилигримы начали активно готовиться к захвату Египта[356].

Тем временем освободившийся из плена Боэмунд продолжил свои завоевания. В первую очередь он нанес поражение (очередное) армии эмира Алеппо Ридвана, захватил город Мослимих и наложил на жителей дань в размере 7 тыс. золотых монет. Затем, весной 1103 г., норманн вместе с Танкредом одержал победу над армянином Татулом, управляющим территорией Мараш, взял штурмом город Эльбистан, а в марте 1104 г. — город Бассарфурт.

Но 7 мая 1104 г. под Харраном удача отвернулась от Боэмунда: он был разгромлен Ридваном в классическом стиле. Потери крестоносцев были столь велики, что судьба Боэмунда висела на волоске. Кроме того, он едва в очередной раз не попал в плен. Вернувшись в Антиохию, норманн оказался перед печальной необходимостью отражать и атаки сельджукской конницы, и византийских войск, желавших вернуть Империи принадлежавшие ей территории. Кроме того, его всерьез заботил старый враг Раймунд Тулузский, который откровенно претендовал на часть владений Боэмунда. Граф близко сошелся с Алексеем Комнином, который выкупил у турок пленных рыцарей и направил их Раймунду. А летом 1104 г. византийская армия, направленная царем в Киликию, отобрала у норманна Тарс, Адану, Мамистру, вернула грекам Лаодикею, и лишь крепостная цитадель еще продолжала сопротивление.

Делать нечего: в сентябре 1104 г. Боэмунд созвал совет в базилике святого Петра и объявил о своем решении оставить Танкреда регентом княжества, а самому отправиться в Европу, дабы получить помощь в борьбе с... Византией. Как рассказывают, он настолько боялся византийцев, что во время плавания притворился мертвым и провел все дни в гробу. А чтобы весть о его смерти выглядела убедительнее, он приказал положить в свой гроб дохлого петуха, испускавшего ужасное зловоние[357].

Хотя отношения с латинянами резко осложнились, Алексей Комнин делал все возможное, чтобы не доводить дело до открытой войны. Когда в 1105 г. его добрый контрагент аббат Одерисий умер, он вступил в переписку с двумя друзьями покойного Отто и Жераром, неизменно демонстрируя уважение к Римской церкви. Попутно царь открыл в Константинополе странноприимный дом для латинских пилигримов, отправляющихся в Святую Землю[358].

Но все было тщетно: Запад угрожающе смотрел на Константинополь, и едва ли можно было надеяться, что крестоносцы, начавшие пускать корни в Сирии и Палестине, добровольно признают над собой главенство Византийского царя. Напротив, в Италии Боэмунд был встречен с почетом, как легендарный герой, освободитель Гроба Господня. Из Италии норманн перебрался во Францию, где в 1106 г. женился на Констанции, дочери Французского короля Филиппа (1060–108), сына Русской княжны Анны Ярославны (1032–1089). Он без труда собрал новое войско и, получив благословение папы (!) Пасхалия II (1099–1118), весной 1107 г. начал войну против Византии. Теперь, по справедливому замечанию одного исследователя, война норманнов с византийцами перестала быть сугубо политическим предприятием, но получила статус нового Крестового похода[359].

Конфликты крестоносцев с турками и явственный отказ Комнина помогать пилигримам в ущерб интересам Римской империи привели к тому, что Иерусалимский король Балдуин напрямую обвинил Византийского царя в тайном сговоре с Фатимидами, о чем и поведал в своем письме в 1102 г. епископу Манассии, отправлявшемуся в Рим. Напрасно император пытался объяснить папскому легату, что былые договоренности были направлены в первую очередь на то, чтобы вызволить пленных латинян, пребывавших в египетском плену. Папа Пасхалий II, не любивший ни греков, ни Алексея Комнина, пришел в ярость, торжественно обвинив византийцев в измене Церкви. Правда, вскоре понтифик понял свою ошибку: назвав восточных христиан схизматиками, он тем самым отнес их всех к разряду еретиков. Разумеется, в таких условиях никакие мирные отношения между крестоносцами и Константинополем становились невозможными. Апостолик тут же дал разрешение на поставление Антиохийским патриархом этнического грека, хотя и подчиненного Апостольской кафедре, направил легата для подписания соглашения с Комнином, но было поздно: византийцы ничего не забыли из этой истории[360].

В отсутствие Боэмунда Танкред показал себя неплохим правителем. Всю свою энергию он направил на то, чтобы приумножить земли дяди и укрепить их. Под его командованием антиохийские норманны захватили Баниас и Большой Гибеллум, на верхнем берегу Оронто — Апамею, на востоке и северо-востоке множество мелких крепостей, дойдя до Евфрата. Весной 1105 г., наняв солдат за деньги, принудительно изъятые у антиохийских купцов, Танкред направился против Ридвана Алеппского и 20 апреля встретился с врагом на равнине, желая взять реванш за недавнее поражение дяди. Это была великолепная битва: атака тяжелой норманнской конницы в очередной раз разметала турок, эмир пытался спасти свою пехоту, но все было тщетно; победа христиан была полной[361].

Однако Танкред вскоре поссорился с армянами, которые ранее являлись надежнейшими союзниками Боэмунда. Хаос личной выгоды привел к тому, что, не желая того, крестоносцы начали воевать друг с другом (!), причем нередко в рядах турецких армий. В частности, в 1108 г. Танкреду пришлось биться с единоверцами, когда за Мосул поспорили два турецких эмира, один из которых пригласил в свою армию латинян. Затем, обеспечив независимость Эдессы от турок, Танкред, статус которого не поднимался выше звания регента Антиохийского княжества, заявил свои права на графство Эдесское, которое все еще принадлежало Иерусалимскому королю. Разумеется, Балдуин воспринял эти претензии крайне негативно. И вот два ветерана 1-го Крестового похода встретились на поле боя у Тель-Башира, и — о, ужас Римской церкви! — в рядах Балдуина значилось 7 тыс. турок из Мосула, ставших союзниками короля. Лишь благодаря активному вмешательству духовного вождя Антиохии и Эдессы патриарха Бернара это противостояние удалось локализовать. Война на время прекратилась, но ненависть продолжала клокотать в сердцах обоих правителей[362].

А Раймунд Тулузский, уставший от норманнов, пригласил месопотамских эмиров на войну с Танкредом. И лишь в минуту крайней опасности вожди крестоносцев забывали обиды и объединялись. В 1110 г. из-за их споров едва не пала Эдесса — оплот крестоносного движения, то же повторилось в 1111 г. В 1112 г. Танкред умер, оставив наследником Антиохии своего дальнего родственника Рожера дель-Принчипато (1112–1119) при условии, что в случае прибытия в город малолетнего сына Боэмунда тот обязан освободить престол[363].

Ситуация для Алексея I Комнина осложнилась еще и тем, что, используя отсутствие василевса в столице, семья Анемадов решила в 1105 г. организовать новый заговор с целью убийства императора и захвата царской власти. К ним присоединились такие знатные аристократы, как семьи Антиохиев, Эксказинов, Дуков, а также Никита Кастамонит, Куртикий и Георгий Василаки. Из членов синклита заговорщиков поддерживал Иоанн Соломон, которого и прочили будущим Римским императором. По счастью, «избранник судьбы» оказался чрезмерно болтлив, и Комнину вскоре стало известно о грядущих событиях. Соломона доставили в царский шатер, где севастократор Исаак Комнин предложил изменнику добровольно рассказать все о заговоре. Вскоре все заговорщики были арестованы и сосланы, а их имущество конфисковано[364].

В то чрезвычайно насыщенное событиями время предавали самые близкие друзья, а непримиримые враги могли стать союзниками, что подтвердили, в частности, события в Трапезунде. После того как дука Трапезунда Феодор Гавр погиб, император направил туда своего верного полководца Григория Таронита, который смог отразить все атаки турок и попутно вел переговоры о выкупе Боэмунда из турецкого плена. В 1103 г. полководец вернулся в Константинополь, но лишь затем, чтобы, убедив василевса в необходимости своего пребывания в Трапезунде, вернуться туда с новыми полномочиями и... создать собственное царство. Подавить мятеж удалось лишь в 1106 г., причем это было поручено двоюродному брату узурпатора Иоанну Тарониту. Григорий оказался в плену, был доставлен в Константинополь, где его обрили наголо и поместили в темницу. Там неугомонный полководец ежедневно осыпал своих врагов проклятиями, пугал стражников мрачными предсказаниями и пророчествами, за что, между прочим, срок его содержания в тюрьме был продлен. Но затем Таронит внезапно раскаялся, получил прощение от императора и был даже возвращен во дворец, где занимал должность протовестиария[365].

Заговоры не смогли отвлечь Комнина от норманнской угрозы. Желая продемонстрировать всем, кто забыл, силу своего характера, император призвал Исаака Контостефана, назначил его дукой флота и отправил в Диррахий, предупредив, что если тот не успеет к городу до начала переправы Боэмунда, он прикажет выколоть ему глаза. Расшатавшейся столичной аристократии царь был вынужден напомнить, что не всегда бывает милостивым. Но в данном случае угроза и демонстрация силы не подействовали благотворно — Контостефан явно оказался ниже уровня предъявляемых ему требований и едва не потерпел поражение от Боэмунда. Только храбрость отдельных отрядов позволила в последнюю минуту вырвать победу в безнадежно складывающемся сражении.

Престарелый Алексей I Комнин, страдавший болезнью ног и мучимый боевыми ранами, сам повел в сентябре 1105 г. римскую армию навстречу норманнам в Фессалию, и императрица Ирина сопровождала мужа, ухаживая за ним и оберегая его сон и покой. Надо сказать, действовал Римский царь очень умело, предугадывая все планы врага. В битве при Диррахе Боэмунд потерпел поражение от византийцев и был вынужден признать себя в 1108 г. ленником Римского императора, обязуясь помогать тому во всех войнах против врагов Византии. Помимо этого он пообещал передать василевсу все земли, которые будут отобраны у турок, предоставил Византийскому царю право назначать патриарха Антиохии, получив взамен письменный список городов и земель, какие император уступал ему в собственность.

Это был пик политического и военного успеха императора Алексея Комнина. Самый грозный его враг покорно прибыл для подписания мирного договора осенью 1108 г. на берег реки Деволь, где в присутствии войска принес ленную присягу василевсу. Более того, он обещал, что если его племянник Танкред начнет войну с Византией, он встанет в ряды войска императора — редкий позор и унижение[366].

Как легко догадаться, данное событие стало закатом политической карьеры Боэмунда. Он умер в 1111 г. в Апулии, сведя на нет все успехи своей бурной жизни и не играя в последние годы никакой активной и значимой роли[367].

Как ни странно, но его смерть только осложнила положение Алексея Комнина, поскольку Танкред ни в коем случае не собирался выполнять условия договора, заключенного Боэмундом. Византийцам пришлось собирать войско для похода на Антиохию, но новые турецкие нападения на Малоазиатские владения Империи не позволили сконцентрироваться на этой цели. В апреле 1111 г. был заключен мирный договор с пизанцами, который подписал куропалат Василий Месимерий, в соответствии с которым пизанцы получали некоторые торговые привилегии, но зато должны были оставить грабежи и возместить ущерб, причиненный их действиями византийцам.

В это же время пришло известие об образовании еще одного государства крестоносцев на Востоке. Раймунд Тулузский, обещавший не возвращаться из Крестового похода домой, долгое время никак не мог найти себе надежного пристанища. Наконец, в 1102 г. он с помощью генуэзского флота захватил крепость Тортоса, а через 2 года — порт Джумбаил. На холме, за стенами Триполи, он возвел новый город, названный им Гора Пилигрима, обеспечив контроль над окружающими землями. Впрочем, сам Триполи, осажденный его войсками, остался ему неподвластен: граф умер 28 февраля 1105 г., так и не сумев его захватить.

Племянник покойного Гийом Жодан (1105–1108) продолжил осаду Триполи и заявил права на имущество своего дяди. Но в 1109 г. сюда же прибыл сын и наследник Раймунда граф Бертран Тулузский (1108–1112), чьи права на Триполи выглядели более весомо. Гийом срочно обратился за помощью к Танкреду, и тот, конечно, охотно пошел ему навстречу. В ответ Бертран нашел союзника в лице Иерусалимского короля, и Балдуин обратился к другим рыцарям Востока с просьбой помочь графу захватить Триполи и отстоять свои владения от любых притязаний. В 1109 г. Триполи наконец пал, и по мирному договору между родственниками Бертран получил вожделенный город, Гору Пилигрима и Джубаил, а Гийом — Тортосу и Акру. Так оформилось графство Триполи, которое стало новой вотчиной графов Тулузы[368].

В изменившихся условиях внезапно потеплели отношения с Римом, папа которого Пасхалий II легко нашел посредников в Италии для переговоров с императором. Впрочем, разгадка объяснялась просто: понтифик в очередной раз вступил в жестокую конфронтацию с Германским королем Генрихом V. Забыв о прежних договоренностях, германец потребовал признать за ним право инвеституры епископов, ссылаясь на права своих предшественников. На это не без сарказма Пасхалий II ответил, что если без совета императора Церковь стоять не может, то смерть Христа была напрасной[369].

В поисках союзников апостолик 1 мая 1107 г. повстречался с Французским королем Филиппом I и его сыном Людовиком VI (1108–1137), будущим государем Франции. Оба французских самодержца продемонстрировали папе свое почтение, но, видимо, никакой реальной помощи ему не оказали. 23 мая 1107 г. папа торжественно провел Собор в Труа, названный на Западе Вселенским, но Генрих V не оставил мыслей наказать понтифика, и в августе 1110 г. уже стоял с 30-тысячной армией у стен Рима. Пасхалий II поспешил заключить с германцем мирный договор и на радостях 13 мая 1111 г. совершил праздничную мессу. Но когда служба завершилась, толпа германцев ворвалась в алтарь и арестовала понтифика. Он и несколько ближайших его кардиналов были помещены под домашний арест в городке Чивита-Кастелано. Генрих V заставил Пасхалия II короновать себя императорской короной, но тут вмешался Французский король, собравший епископов Галльской церкви и предав анафеме Германского самодержца. Это возымело свое действие, и в октябре 1111 г. папа был уже в Латеране[370].

В январе 1112 г. Византийский василевс отправил послание Жирару, в котором сожалел о пленении апостолика и предлагал вручить императорскую корону единой Священной Римской империи себе и своему сыну Иоанну Комнину (!). Надломленный германским пленом, Пасхалий II отозвался доброжелательно на инициативу Византийского царя и предложил тому лично прибыть в Италию для уяснения деталей. К сожалению, Алексей I заболел и не смог принять приглашение Римского епископа.

Несмотря на все старания Византийского императора обеспечить хоть плохой, но мир, отношения с Западной Европой становились все прохладнее. Особенно ярко проявилось расхождение между двумя частями христианского мира в ходе переговоров с Римским папой Пасхалием. Комнин искренне полагал, что после анафематствования и смерти императора Генриха IV, коварства его сына Генриха V (1105–1125), заточившего понтифика в тюрьму, сам собой может разрешиться и стародавний вопрос о двух центрах политической власти. Если уж латиняне и византийцы смогли объединиться во имя одной цели — борьбы с неверными, и церковные расхождения между ними не носили существенного характера, то почему не попытаться вернуться к единой Священной Римской империи, признав сына Византийского царя Иоанна Комнина василевсом Восточной и Западной империи? Взамен Алексей Комнин выражал готовность подчиниться Апостольскому престолу, как первенствующему в Кафолической Церкви. В ответ папа направил в Константинополь посольство из 600 человек, которое торжественно вошло в византийскую столицу[371].

В конце 1112 г. Пасхалий II вновь отправил послание Византийскому императору, в котором, нисколько не отказываясь от былых предварительных договоренностей, предложил вначале прояснить отношения между обеими Церквами. И тут же, словно забыв о прежних уверениях дружбы, начал яростную атаку на Константинопольского епископа, обвинив того в присвоении административных и судебных полномочий. Византийский архиерей, откровенно писал папа императору, ранее состоял в подчинении Риму (?), а теперь отказывается принимать папских легатов. Просто поразительно, насколько Пасхалий II не понимал (или не желал понимать) состояние дел в Константинопольской церкви, если толкал василевса на прямую фронду с патриархом. Разумеется, папе быстро ответили в том духе, что власть царя над Церковью не настолько велика, чтобы он мог заставить патриарха повиноваться изначально незаконным приказам.

Эти шаги, хотя и вели в тупик, тем не менее, показывали, что ни Запад, ни Восток не считают свои отношения настолько разорванными, чтобы называть друг друга «схизматиками». И уже в конце 1113 г. в Константинополь прибыл архиепископ Миланский Петри Хризолан, и греческие собратья пригласили его принять участие в Соборе, где дебатировался вопрос об опресноках и Святом Духе. К несчастью, добрые пожелания сторон так и остались нереализованными, и никто не признал правоты противника. Более того, в ответ на доводы Миланского архиерея сразу несколько видных византийских богословов взялись за перо, чтобы опровергнуть латинские доводы об опресноках и Filioque.

Сам император Алексей Комнин старательно избегал споров и даже целеустремленно устранял любые поводы для недовольства. Интересно, что в произведении его любимого богослова Евфимия Зигабена «Panoplia Dogmatica» содержатся опровержения на опресноки, но в разделе, посвященном обрядовым ошибкам... армян (!); о латинянах не говорится ни слова! Вопрос о Filioque в этом произведении вообще не рассматривался. Без сомнения, император не забыл обид, нанесенных ему двумя последними папами — Григорием VII и Пасхалием II, но затаил их. Увы, диспуты прошли, сочинения остались непрочитанными, и инициатива императора воссоединить обе Церкви, к сожалению, закончилась ничем. Вне зависимости от того, понимали это император Алексей I и Пасхалий II или нет, но Восток и Запад являлись уже двумя различными цивилизациями[372].

Как и раньше, кризис отношений между двумя «Вселенскими» кафедрами всегда приводил к еще более внутреннему кризису в Риме. Папа Пасхалий II еще умудрялся блюсти честь и первенство Апостольского престола, но его преемник Геласий II (1118–1119) занимал свой пост всего полтора года, постоянно пребывая в смертельной опасности. Буквально на следующий день после избрания его захватил в плен Ченчи Франджипани — глава одного из самых могущественных семейств Вечного города, собственноручно избил понтифика (!) и заключил в тюрьму. Благодаря префекту Рима апостолика вскоре освободили, но у того имелся еще более страшный враг — император Генрих V. Едва узнав о том, что новый папа взошел на престол без его ведома, он в гневе бросился в Италию, чтобы восстановить свои права. Понтифику пришлось бежать в родной город Гаэту, а император поставил вместо него в Риме Григория VIII (1118–1121), которого в свою очередь Геласий анафематствовал вместе с Генрихом V. В июле 1118 г. Геласий вернулся в Рим, разделенный между ним и антипапой, и начал служить в соборе Санта-Прасседа, где на него вновь напал Франджипани. Морально сломленный папа вместе с шестью верными ему кардиналами покинул Рим и отправился в Клюни, где и скончался 29 января 1119 г.[373]

Вернемся, впрочем, к военным делам. Несмотря на смерть своих главных вождей, норманны все еще оставались серьезной угрозой безопасности Византийской империи. В 1112 г. Иерусалимский король Балдуин решил связать себя брачными узами с вдовой Рожера Отвиля, племянника Роберта Гвискара, Аделаидой. Вечно нуждаясь в средствах и военной помощи, Балдуин не смог пренебречь норманнами Сицилии. Аделаида поставила лишь одно условие: если от их союза с Балдуином не будет детей, ее сын от первого брака Рожер (1098–1154), граф Сицилии, получит корону Иерусалимского короля. Балдуин согласился, и в 1113 г. Аделаида отправилась в Священный город.

Была сыграна пышная свадьба — за счет средств «невесты», кстати сказать, но тут внезапно выяснилось, что Римский папа не одобряет этого брака, поскольку Балдуин формально еще не был разведен со своей второй супругой, армянкой Ардой, и Иерусалимский (латинский) патриарх Арнульф категорически отказывается венчать Аделаиду королевой. Все закончилось тем, что разоренная ветреным мужем, оскорбленная в общественном мнении и морально сломленная Аделаида была вынуждена вернуться в 1117 г. на Сицилию. Но юный граф Рожер, которому предстоит вскоре стать первым Сицилийским королем, не забыл унижения и вовсе не считал свои права на Иерусалимский престол обесцененными. Он затеет активную борьбу за новую корону и войдет в жесточайшее противостояние не только с западными государями и папой, но и с Константинополем, где также не забыли, что Иерусалим традиционно относился к римским землям. Наступала пора новых вселенских противостояний[374].

Тем временем, произошли некоторые изменения на Востоке. В 1118 г., ввиду малолетства сына покойного Боэмунда Боэмунда II (1107–1130), Иерусалимский король сам принял регентство над Антиохией. И тогда Рожер де Принчипато решил основать собственное королевство. Его взор уже давно манил эмират Алеппо, где за смертью не очень удачливого Ридвана власть захватил узурпатор Бадрад-Дин Лулу (1113–1117), которому многие турки не желали подчиняться. В момент отчаяния тот обратился к своей последней надежде — Мардинскому эмиру Иль-гази I (1107–1122), который привел с собой около 40 тыс. конных туркмен. Умелый и опытный полководец, он не стал ждать, когда противник приготовится к битве, а 27 июня 1119 г. у местечка Белат, что располагался к юго-востоку от Алеппо, застиг войско Рожера врасплох и полностью его развеял. Затем Иль-гази, объединившись с Тугтегином, отбил у крестоносцев Атариб и Сардану. Положение Антиохийского княжества, куда направились два эмира, сразу стало крайне тревожным. Спас город новый король Иерусалимского королевства Балдуин II (1118–1131), сумевший в битве под Данитом сокрушить турецкую армию[375].

Последние годы своей жизни Комнин был вынужден вести ежегодные, хотя по большей части успешные войны с сельджуками, восстановив свою власть в прекрасных приморских землях от Смирны до Атталии. На этом поприще его помощником стал Евмафий Филокал, назначенный дукой Атталии. Отстроив разоренный и пустующий город, Филокал заселил его охотниками и добровольцами и вскоре создал настоящую крепость, ставшую на пути турок-сельджуков. Евмафий нанес туркам поражение у Лампе и прошел до Филадельфии, чем возбудил гнев Мелик-шаха (1110–1116), султана Иконии, брата погибшего в 1107 г. при переправе через реку Хабур Кылыч Арслана. Как следствие в 1111 г. начались широкомасштабные военные действия, и к 1113 г. греки вынудили турок просить мира. Но на отдых Алексею Комнину времени не оставалось: узнав о новых нападениях турок на Востоке, он в 1115 г. возобновил войну, заставив сельджуков очистить область Дорилеи, а также вернуть города Аморий и Филомилий[376].

В этом же году возникла еще одна проблема, с которой императору придется разбираться несколько лет. Внезапно прошел слух, будто на Руси появился в действительности давно уже погибший сын императора Романа IV Лев Диоген. Это был очередной самозванец, прикрывавшийся именем блистательного императора. Но если с первым проходимцем в 1094 г. удалось справиться быстро, то сейчас ситуация осложнилась неожиданными обстоятельствами. Дело заключалось в том, что Киевский князь Владимир Мономах (1053–1125), мать которого Мономахиня (1035–1067) приходилась близкой родственницей или даже внебрачной дочерью царю Константину IX Мономаху, немедленно признал самозванца и даже выдал за него свою дочь Марию. Князь собрал войска и в 1116 г. пошел войной против Византийской империи, требуя признать права самозванца. Ему удалось овладеть многими дунайскими городами, но в Доростоле лже-Диогена прикончили два наемных убийцы, направленные, без всякого сомнения, Алексеем Комнином. После этого василевс смог выбить соперника с Дуная и отвоевать Доростол. Однако Мономаха, что называется, «понесло». Видимо, у могущественного Киевского князя возникли уже собственные планы, поскольку в 1119 г. он организовал новый поход, но уже под эгидой защиты прав сына самозванца, которого звали Василий.

Понимая, что такая война крайне невыгодна Империи, император Алексей Комнин пошел на невиданные уступки. Он наделил Владимира Мономаха титулом «царь», вручил тому скипетр, державу, а также царский венец, названный шапкой Мономаха. В обмен князь Владимир отказался от дунайских завоеваний и отвел свои войска.

Лето 1116 г. ознаменовалось очередной попыткой турок во главе с Румским (Иконийским) султаном Малик-шахом опустошить Малую Азию. К несчастью, в это время болезнь ног особенно донимала Римского царя, и Алексей I искренне сожалел, что не может возглавить войско в новом походе. Как только боль чуть утихла, василевс тут же сел верхом на коня и направил армию к Кивоту, а оттуда на Лопадий. Он немного опоздал — турки узнали о приближении Византийского императора и спешно бежали, умертвив многих пленных греков. Спустившись на равнину, где располагался всего 3 дня назад турецкий лагерь, царь скорбел над телами своих подданных и приказал конному отряду преследовать врага. В результате турки были наголову разбиты, оставшиеся пленные возвращены домой, а василевс еще три месяца простоял с войском для обеспечения безопасности тех мест. Затем он снялся и вернулся в Константинополь, попутно захватив город Аэр.

Но не успел царь дойти до столицы, как его догнал посланник с известием о новом нападении турок. Тут же царь во главе своей конной гвардии помчался к Никее, но еще до его прихода полководец Михаил Стипиот дал сельджукам сражение и победил. Однако через несколько дней к Никее прибыло другое турецкое войско, еще более многочисленное, чем первое. Не мешкая, царь расположил свою армию у города Сантавариса, а также выделил сильные отряды под командованием Стипиота и Камицы, которых откомандировал в направлении Амореи. В течение лета и осени 1116 г. римская армия наголову разбила турецкие войска, победив врагов в генеральном сражении. Кратко говоря, вновь Алексей Комнин отстоял безопасность и независимость Римской державы.

Оценивая труды нашего героя, следует сказать следующее. На протяжении нескольких десятилетий Алексей Комнин неизменно проявлял себя как великий государственный деятель, дипломат и полководец. Против Роберта Гвискара он заставил воевать Венецию, против Чахи — турок, печенегов поборол с помощью половцев, крестоносцев использовал против турок, а турок — против латинян. Попутно с этим он выпестовал собственную армию, где помимо наемников во множестве появились национальные отряды. Если в начале его царствования Византия не имела никакого флота, то в значительной степени победа в противостоянии с норманнами была обусловлена прекрасными кораблями, построенными Комнином. Император не только упрочил положение внутри государства, но и существенно раздвинул его границы, почти вернув их в исходное состояние, какими они были при великом Василии II. Иными словами, императора Алексея Комнина следует назвать национальным героем Византии[377].

Глава 5. Император и три женщины. Анна и Иоанн Комнины. Смерть Алексея I

Казалось бы, теперь царю можно было уйти на покой. Однако в последние годы жизни Алексея I осложнились отношения внутри царственной семьи, доставив императору много неприятностей. От брака с Ириной Комнин имел трех сыновей и четырех дочерей — Иоанна, Андроника, Исаака, Анну, Марию, Евдокию и Феодору. Безусловно, старшая дочь и сын Иоанн были любимцами царя, особенно Анна — не случайно она получила великолепное образование и была помолвлена с Константином Порфирородным Дукой, со временем, согласно договору между Марией Аланской и Алексеем Комнином, должным стать новым Римским императором. Уже с первых дней появления девочки на свет в 1083 г. у всех создалось впечатление о наличии какой-то особой духовной связи между ней и царственным отцом. О рождении Анны сохранился рассказ, будто ее мать в отсутствие мужа почувствовала начало родовых схваток, но, перекрестив живот, сказала: «Подожди, милое дитя, пока не вернется твой отец». И действительно, дочь родилась через 3 дня, когда василевс вернулся из похода в столицу. Уже девочкой Анна росла в царских покоях, и ее лоб украшала диадема. Она с младых ногтей знала, что ей уготован высший жребий, и с полным сознанием своего долга готовилась стать Римской императрицей[378].

Однако ее любимый избранник, о котором Анна не могла говорить без слез восхищения до самой смерти, наступившей в 1148 г., умер в 1094 г. Анну выдали в 1097 г. замуж за аристократа Никифора Вриенния. И когда у Алексея I Комнина родился наследник Иоанн Комнин, право на Римское царство у Анны исчезло. Это был тяжелейший удар для честолюбивой женщины-ученого, остро ощущавшей свое нравственное и интеллектуальное превосходство над братом, которого откровенно возненавидела.

Любовь к дочери никогда не иссякала в душе царя. Но как человек традиционных политических воззрений, император при выборе преемника своей власти остановился на сыне Иоанне. В 1090 г. он объявил его, трехлетнего мальчика, наследником престола и разрешил носить пурпурную обувь. Вскоре и довольно неожиданно для себя царь встретил серьезное сопротивление со стороны близких ему людей. Смерть любимого человека не убила в Анне Комнин стремления стать Римской царицей, и она активно продвигала идею наделить царским саном своего мужа, кесаря Никифора Вриенния. Царская семья разделилась — на стороне Анны оказался брат Андроник, другой брат, Исаак, всецело поддерживал Иоанна. Главное — за Анну активно боролись два любящих и властных сердца — императрица Ирина и бабушка, Анна Далассина, всегда имевшая на сына огромное влияние.

Всегда, но только не теперь. Со временем мать, властная женщина, слишком плотно опекавшая царственного сына, стала стеснять василевса. «Положение ее было таково, — писала Анна Комнин, — что он обладал только внешними признаками власти, она — самой властью. Она издавала законы, распоряжалась и управляла всем, а он лишь утверждал ее письменные и устные распоряжения. Он был для нее инструментом власти, а не самим властителем»[379].

Согласимся — такое положение дел могло считаться приемлемым в периоды частых отлучек императора на театр военных действий, но не в мирные дни. Поэтому царь, тяготившийся раздвоением власти, мягко, но настойчиво начал ограничивать мать в управлении делами Римского государства. Вскоре Далассина умерла, и проблема, казалось, разрешилась сама собой.

Но внезапно супруга царя, тихая и незаметная Ирина, попыталась навязать ему свою волю в самом главном вопросе. Императрица настолько глубоко любила свою дочь Анну, что ради нее готова была принести в жертву даже сына. Благочестивая женщина, она получила широкое признание в столице и в народе. Ее стараниями был возведен женский монастырь Богородицы Благодатной в западной части Константинополя, куда позднее удалилась, приняв постриг, дочь Ирины и Алексея Евдокия, разочарованная в замужестве после неудачного брака. Рядом с монастырем императрица приготовила покои для себя, желая найти перед смертью упокоение в небольшом дворце[380]. Как следствие народной любви и обнаружившейся привязанности к себе мужа, императрица рассчитывала добиться того, чтобы не Иоанн, а ее дочь, прекрасная Анна, стала наследницей семейства Дуков и семейства Комнинов.

Но, несмотря на все старания царственных женщин, император никак не соглашался венчать соимператором Никифора Вриенния, чем вызвал новый взрыв ненависти к Иоанну. Ирина называла сына изнеженным, безрассудным и легкомысленным человеком, постоянно противопоставляя ему светлый, с ее точки зрения, образ любимой дочери. Дошло до того, что царь был вынужден брать в походы императрицу Ирину, опасаясь, что в его отсутствие она может организовать вместе с любимой дочерью заговор против сына Иоанна. Как видим, не только вследствие нежной привязанности император не желал оставлять царицу в одиночестве в Константинополе, но и по прагматичным соображениям — иногда любовь и честолюбивые идеи создают удивительные комбинации.

Однажды, выслушав в очередной раз стенания императрицы о «неблагодарном» сыне, царь не выдержал и воскликнул: «Неужели ты не перестанешь советовать мне того, что благоприятно твоей дочери, стараясь нарушить похвальный порядок, как будто ты сошла с ума? Кто из всех прежних Римских императоров, имея сына, способного царствовать, пренебрег им и предпочел ему зятя? Надо мной стали бы смеяться все римляне и меня сочли бы за сумасшедшего, если бы я, получив царство не путем законным, но кровью родных и средствами, несогласными с христианскими постановлениями, при назначении преемника отверг своего родного сына и принял к себе македонянина Вриенния»[381].

Впрочем, верный себе, император не давал окончательного ответа, не желая расстраивать жену и дочь. На все вопросы он уклончиво ответствовал, что имя преемника должно быть обсуждено более обстоятельно и в спокойной обстановке, когда прекратятся бесконечные войны. Так продолжалось до самой кончины императора, которая была близко.

В начале 1118 г., находясь на ипподроме во время игр, когда полил дождь и подул сильный ветер, царь внезапно почувствовал слабость. Его на руках срочно отнесли в Манганский дворец, и возле постели умирающего Алексея начались настоящие политические баталии. Царица Ирина делала все возможное, чтобы вымолить Римское царство для Анны Комнин, но император оставался непреклонным. Не добившись желаемого, она воскликнула в сердцах: «И при жизни ты отличался всяческим коварством, одно говоря, другое держа на уме. И ныне, при смерти, ты придерживаешься тех же обычаев, каким был верен при жизни!»

Несмотря на все хитрости императрицы, 15 августа 1118 г. Алексей I пригласил к себе сына Иоанна для последнего разговора. Пройдя к отцу, тот с его согласия снял с пальца Алексея Комнина перстень с изображением императорской печати и получил последние наставления. Выйдя из отцовской опочивальни с братом Исааком, придворными и оруженосцами, Иоанн поспешил к Большому царскому дворцу, и толпы константинопольцев, встречавшиеся им по пути, провозглашали юношу Римским царем Иоанном II Комнином.

Разгневанная Ирина попыталась в последний раз изменить ход событий. Она потребовала от сына прибыть к ней и запретила (!) ему именовать себя василевсом — тот, конечно, не послушался. Тогда она призвала Никифора Вриенния и пообещала тому содействие в присвоении царской власти, если зять тотчас выступит против Иоанна Комнина. Но Вриенний сильно отличался в части решимости и решительности от тещи и жены, а потому Ирину ждал лепет отказа. Ворвавшись после этого в комнату, где лежал Алексей Комнин, императрица вновь осыпала мужа бранью и рассказала, что-де Иоанн еще при его жизни объявил себя Римским василевсом. Царица надеялась, что возмущенный император переменит свое решение. Но и эта заготовка не сработала. Алексей I ничего не ответил жене, и лишь без слов поднял к потолку свои руки. Что он имел в виду — неизвестно. Возможно, царь хотел упрекнуть супругу за то, что в ту минуту, когда он кается перед Ангелами, она домогает его земными вопросами. Не менее вероятно, что отец от радости за сына поднял руки к небу. Он благодарил Бога за то, что Господь внял его мольбам и отдал Римское царство Иоанну.

Между тем Иоанн Комнин прибыл к Большому царскому дворцу, где его на входе попыталась остановить стража. В ответ он достал перстень отца, прошел с друзьями и немногими преданными ему воинами внутрь, а затем приказал запереть ворота и никого не пускать.

В ночь с 15 на 16 августа 1118 г. доблестный герой Византии, ее спаситель, неутомимый труженик и великий воин, император Алексей I Комнин скончался и был похоронен в монастыре Спаса, где уже давно приготовил себе могилу[382]. Иоанн вполне обоснованно опасался вооруженной попытки сестры и зятя отобрать царскую власть — и не безосновательно. Угроза его жизни была столь вероятна, что после кончины отца Иоанн не решился пойти с последним прощанием к телу и не смог проводить императора в последний путь.

После его смерти, пройдя через крушение своих надежд, супруга Ирина отправилась в приготовленные ей царские покои у монастыря Богородицы Благочестивой. Здесь она приютила дочь Анны Комнин Ирину, рано овдовевшую в результате несчастного случая, много общалась с монахами, изучала богословскую литературу, принимала посетителей и просителей. Для своего монастыря она лично написала строгий Типикон и сама же следила за его соблюдением. После смерти дочери Евдокии в 1120 г. Ирина возглавила обитель, завещав Анне и внучке нести расходы по его содержанию, передавая монастырь по наследству. Желая уберечь монастырское имущество от реквизиции или продажи, Ирина запретила сделки с ним. Позднее, испытав жесточайшее разочарование от жизни и потеряв мужа, к матери в монастырь переберется и сама Анна Комнин. Скончалась императрица Ирина в 1123 г.[383]

Глава 1. «Семейный заговор». Войны на Западе

Римский василевс Иоанн II Комнин родился 13 сентября 1087 г. и уже в возрасте 3 лет был венчан отцом на царство как соимператор. Вместе с Алексеем I он участвовал в многочисленных военных походах и перенимал искусство управления Римским государством. В 1104 г. по настоянию отца Иоанн Комнин женился на дочери Венгерского короля Ласло I Святого (1077–1095) Пирошке («Красная девица», по-венгерски). Оставшись без отца (ее мать Аделаида Швабская умерла еще раньше), Пирошка попала под опеку нового Венгерского самодержца Кальмана (или Коломана) I Книжника (1095–1116), а затем, несмотря на свой протест (глубоко верующая девушка хотела принять монашеский постриг), была выдана замуж, чтобы укрепить дипломатические отношения между двумя державами. После замужества Пирошка была наречена Ириной. Впоследствии она будет канонизирована Восточной церковью как святая Ирина.

Эта благочестивейшая царственная чета заслуживает многих добрых слов. Даже современник, один из наиболее безжалостных критиков царей, с благоговением писал об Иоанне II Комнине: «Это был человек, который и царством управлял прекрасно, и жил богоугодно, и по нравственности не был ни распутен, ни невоздержан, и в дарах и издержках любил великолепие, как об этом говорят частые раздачи золота константинопольским жителям». Как заботливый и взыскательный отец, император чрезвычайно внимательно следил за соблюдением благопристойного поведения и вида своими домашними, обращая внимание даже на такие мелочи, как стрижка и состояние обуви. Он настоятельно требовал, чтобы и по внутренним качествам, и внешним видом его дети соответствовали царскому сану, а потому ни в чем не давал им поблажек.

При нем из дворца улетучилось пустословие, роскошь в еде и одежде. Сам Римский царь являл собой прекрасный образец строгости и воздержания, скромности и доброты. Очень редко его можно было увидеть хмурым или суровым. Открытый и приветливый, привыкший довольствоваться малым, любящий хорошую шутку, остроумный, он был любим византийцами. Достаточно сказать, что за все свое долгое царствование Иоанн II не казнил ни одного человека (!) и никого не изуродовал[384].

А жена, тихая и благочестивая св. Ирина, далекая от политики, была занята исключительно воспитанием детей и благотворительностью. Все средства, которые полагались ей из государственной казны или дарил супруг, она раздавала нищим, нисколько не заботясь о наследстве для дочерей. Ни один человек не уходил от царицы обделенный ее лаской, советом или подарком. Вместе с мужем св. Ирина основала на собственные средства монастырь Спаса Вседержителя. Императрица также активно патронировала венгерских паломников, отправлявшихся в Святую Землю. Супруги были счастливы в браке и имели восьмерых детей. В 1106 г. у них родились близнецы Алексей и Мария, в 1108 г. — Андроник, в 1110 г. — Анна, в 1115 г. — Исаак, в 1116 г. — Феодора, в 1118 г. — Мануил, в 1119 г. — Евдокия[385].

Однако начало царствования нового василевса римлян было отнюдь не безоблачным. В ночь, когда умер Алексей I Комнин, мать Иоанна Комнина Ирина отправила гонцов к сыну с требованием прибыть для выноса тела отца. Но император Иоанн II благоразумно не послушался матери — он обоснованно полагал, что его жизни угрожает опасность и решил пересидеть в Большом царском дворце. Лишь через несколько дней, когда все успокоилось, новый Римский император открыл двери во дворец всем желающим и начал править самодержавно Византийским государством[386].

По прошествии небольшого времени царь произвел некоторые перестановки в высших кругах сановников. Своему любимому брату Исааку император даровал титул севастократор и приблизил к себе. Он многократно делил с ним трапезу и просил совета по самым сложным вопросам. Упрочили свое положение двоюродный брат царя паракимомен Иоанн Комнин, протовестиарий Григорий Таронит и секретологофет (глава государственного казначейства) Григорий Каматир. Но, как ни странно, больше всех власти и доверия получил безродный турок Иоанн Аксух, некогда мальчиком взятый в плен в Никее и подаренный юному Иоанну Комнину. Став товарищем царевича, он делил с ним весь его досуг. Теперь же Иоанн был почтен титулом великого доместика (главнокомандующего) и получил в управление все вооруженные силы Римского государства. Несмотря на сомнительное происхождение, этот человек — открытый, благочестивый и великодушный, снискал большое уважение в народе и при дворе.

Хотя внешнее положение Византии все еще оставалось тревожным, Иоанн II Комнин был вынужден заниматься не столько военными делами, сколько безопасностью царского престола. Не успокоившаяся Анна Комнин решила в очередной раз вырвать власть, так упорно не дающуюся ей, из рук брата. Подговорив группу родственников и придворных, зимой с 1118 на 1119 г. она устроила заговор с целью убийства императора и передачи верховной власти своему мужу кесарю Никифору Вриеннию. К удивлению Анны, ее мать императрица Ирина категорически отказалась участвовать в заговоре, произнеся мудрую фразу: «Надобно искать царя, когда его нет, и не трогать его с места, когда он есть». Тем не менее честолюбивая женщина не послушалась совета матери.

Все было организовано на высшем уровне, и заговорщики, имевшие доступ к царю в любое время, договорились убить василевса ночью во время сна, когда Иоанн II будет отдыхать в Филопатийском цирке. Они подкупили охрану и ожидали приезда Никифора Вриенния, который тотчас после убийства самодержца должен был быть провозглашен императором. Каково же было их изумление, когда выяснилось, что «василевс» забыл о договоренностях и. проспал заговор. Анна Комнин была вне себя от ярости: в гневе она проклинала злую судьбу, сделавшую ее женщиной, а Никифора — мужчиной, сквернословила и оскорбляла мужа последними словами, но все было тщетно.

Наутро о несостоявшемся убийстве стало известно самому царю, без труда определившему перечень заговорщиков, из которых, впрочем, никто не пострадал — только имущество их было конфисковано. Более того, милосердный император оставил за Никифором Вриеннием его титул, а на следующий день после заговора отпраздновал во дворце свадьбы двух сыновей Анны Комнин. Что же касается конфискованного имущества, то вскоре оно было возвращено незадачливым заговорщикам обратно. Царь вначале решил передать эти средства своим соратникам, но Иоанн Аксух убедил императора пожалеть сестру Анну, а вслед за ней и остальных преступников[387].

Естественно, политическая карьера, выражаясь современным языком, 36-летней Анны Комнин была на этом завершена, и морально сломленная сестра царя уже окончательно отошла от дел. Нет, неистребимое честолюбие все еще бурлило в ней, но уже в форме воспоминаний о несбывшихся надеждах. В 1136 г. умер ее муж, а после смерти царственного брата Анна оказалась вообще позабыта своим племянником-императором, для которого являлась реликтом отжившей эпохи. Перебравшись в монастырь, основанный ее матерью, Анна Комнин нашла утешение в сочинительстве, и именно благодаря написанной ею «Алексиаде» нам известны многие подробности царствования Алексея I Комнина[388].

Враги подпирали, времени оставалось мало, и император Иоанн II направил всю свою энергию на внутреннюю реорганизацию Римского государства, которую начал, но не успел завершить его отец. Пытаясь отыскать источники для формирования и финансирования армии, он пошел на закрепление свободных крестьян-париков на землях крупных аристократов, прониаров, по принципу «крепостного права». За счет этого аристократы, которым выделялись обширные земельные угодья, становились обязанными по примеру западных дворян служить Византийскому императору. Собственно говоря, весь смысл пронии и заключался в праве прониара на подати с крестьян, обеспечивших его финансовые возможности для такого рода службы[389]. Эта форма землевладения не влекла за собой бесправия рядового земледельца, зато отношения между византийскими аристократами и императором выстроились на более надежной и органичной основе. Как ни малопопулярны в народе были эти меры, но они способствовали резкому увеличению численности римской армии, развитию сельского хозяйства и ремесленничества[390].

Иоанн II еще завершал внутренние перестановки, а на Востоке его уже ожидали старые враги Византии. Турки, решившие в связи со сменой императора «забыть» о договоре, заключенном с Алексеем I Комнином, напали на римские владения во Фригии. Однако василевс показал, что он — достойный сын своего отца: император продумал прекрасный стратегический план наступления на Восток с целью возврата бывших римских владений. Используя то обстоятельство, что силы турок отвлечены на крестоносцев, он начал наступление на Малую Азию, надеясь закрепиться там надолго и всерьез. Этот план основывался на точном расчете политической карты Востока.

К тому времени Иконийский султан, до сих пор распространявший свою власть на многих местных властителей и эмиров, утратил свое прежнее значение. От него откололось множество самостоятельных турецких государств, самым крупным из них являлось княжество с центром в Мелитене. Наследники покойного султана Малик-шаха (1110–1116) Масуд I (1116–1156) и его брат Арап, завладевший Мелитеной, вступили между собой в междоусобную войну, чем значительно облегчали задачи царя обезопасить области Византии от набегов сельджуков[391].

Чтобы последующие военные хитросплетения были более ясны, поясним, что императора Иоанна II Комнина волновал вопрос консолидации турецких сил в Сирии, что угрожало границам его Империи. Поэтому василевс, с одной стороны, предпринимал активные действия, чтобы поссорить между собой представителей различных тюркских династий, не дав самому сильному из них на тот момент времени объединить под своим началом соотечественников. С другой, желал в ходе этой борьбы вернуть себе захваченные ранее турками византийские земли. И, наконец, ставил перед собой цель обеспечить выполнение крестоносцами вассальных клятв перед ним, как своим сеньором.

Выступив весной 1119 г. в поход, он нанес туркам несколько поражений и захватил Лаодикею Фригийскую — его первым помощником в ходе осады стал Иоанн Аксух. Одновременно с этим, нейтрализуя врага, он натравил на Данишмендидов мелких турецких князей, а затем и эмира Тогрула Арслана, чтобы тот не смог направить помощь султану Иконии Масуду I. Сменив нескольких военачальников и укрепив границу, царь, используя каждую свободную минуту, тренировал свои полки, приведя их к степени высокой боеготовности. Оценив на месте направление главных ударов турок, он решился на довольно рискованное предприятие — взять город Созополь в Памфилии, имевший важное стратегическое значение.

Надо сказать, Созополь находился в гористой местности и был защищен сильным гарнизоном. Поэтому царь пошел на хитрость: по его приказу начальник византийской кавалерии Пактиарий начал систематически нападать на крепость, неизменно отходя, едва турки пытались его контратаковать. Наконец, в один из дней турецкий гарнизон слишком оторвался от Созополя и попал в ловушку. После того как почти все турки были перебиты на поле боя, византийская армия беспрепятственно заняла пустой город. Вслед за этим были освобождены от сельджуков многие восточные города, включая сильную крепость Иеракокорифитис («Ястребиная вершина»)[392]. Этот поход произвел такое сильное впечатление на турок, что в течение нескольких лет они не осмеливались на широкомасштабные военные действия против Византии.

Как и его отец, Иоанн Комнин был решительным сторонником мира с Западом и постепенного восстановления церковного общения. И, надо сказать, его авторитет на Западе был чрезвычайно высок. В 1120 г. аббат Клюни Петр Благочестивый написал василевсу письмо, в котором выражал ту мысль, что Римский император по своему предназначению поставлен наблюдать за всеми Церквами, а потому просит Комнина проявить свое императорское благоволение дому клюнийцев в Циветоте. И, казалось, мир действительно может воцариться в Кафолической Церкви. Тот же аббат Петр в письме Константинопольскому патриарху называл своего корреспондента «преподобным и великим наместником Бога в Константинополе» и вообще желал посетить столицу императоров — «христианский град, основанный Господом Иисусом Христом и императором Константином»[393].

Впрочем, нельзя отвергать и то предположение, что помимо высоких материй аббат действовал по поручению Рима, поскольку в те дни положение дел в Иерусалимском королевстве оставалось далеко не блестящим, и без помощи Византии едва ли было возможно справиться с турками, окружавшими государства крестоносцев. В 1120 г. пилигримы на Соборе в Наблусе, что находился рядом со Святым городом, обсуждали варианты противодействия мусульманам и обратились с письмом к папе Каллисту II (1119–1124), в котором просили того объявить новый Крестовый поход. На этот призыв откликнулись итальянцы, представившие пилигримам свои суда, при помощи которых латиняне захватили в 1124 г. богатый город Тир. Правда, взамен венецианцы получили поистине царские привилегии, не идущие ни в какое сравнение со средствами, потраченными ими на снаряжение флота. Еще одна попытка изменить рисунок стратегии была предпринята с помощью вновь прибывших на Восток западных рыцарей в 1129 г. королем Балдуином II, когда тот попытался захватить Дамаск. Но эта кампания оказалась неудачной[394].

Время передышки Иоанн II Комнин использовал для нормализации жизни в Империи — любая война чрезвычайно тягостна для населения и выбивает государство из привычного образа жизни. Но в 1122 г. ему пришлось вновь отправляться в поход, поскольку разбитые князем Владимиром Мономахом печенеги в большом количестве перешли через Дунай и начали грабить Фракию. Император срочно собрал армию, а попутно, желая выиграть время, направил к печенегам послов с предложением мира. Как обычно, византийские дипломаты оказались на высоте положения — они вели сложную игру с вождями различных печенежских родов, внеся в стан врагов разномыслие. Одни печенеги высказались за немедленный мир с византийцами, восприняв его как благо, другие ханы были готовы обсуждать его условия. Но главное — степняки обманулись, решив, что византийцы небоеспособны, а потому их нечего опасаться. И когда в одну из ночей император во главе римской армии напал на их становища, печенеги были изумлены.

Все же это был очень сильный и многочисленный враг, а потому битва сложилась тяжелая и затяжная. Придя в себя, степные разбойники соорудили круг из повозок, откуда их конные части смело контратаковали византийцев. Царь все время сражался в первых рядах, был ранен стрелой в ногу, но неизменно направлялся туда, где возникала самая горячая схватка. Когда же римские солдаты уже устали, а враги перешли в контрнаступление, император встал на колени перед иконой Богородицы и воззвал к Ней с горячей молитвой. После этого во главе своих гвардейцев, набранных из англов и саксов, царь бросился на печенежские повозки и прорвал вражеский строй[395]. Теперь участь сражения была решена — печенеги бежали, а византийцы преследовали их, убивая тысячами. Враг был разгромлен совершенно, и византийцам удалось захватить в плен невероятное множество степняков. Это была грандиознейшая победа — равная той, которую в 1091 г. одержал Алексей Комнин[396].

Некоторые из пленных печенегов были проданы в рабство, другие, приняв Православие, поступили на византийскую службу, третьих принудительно переселили в римские провинции, заставив принять оседлый образ жизни. В благодарность Спасителю за дарованную Им победу василевс отслужил молебен и приказал установить новый, «печенежский» праздник[397].

Только покончили с этим врагом, как в 1124 г. западные области Римской империи вновь попали под удар завоевателей — на этот раз сербов. Скорый на подъем, царь немедленно выступил в поход и нанес сербам тяжелое поражение, захватив большую добычу и множество пленных. Примечательно, что захваченные его солдатами сербы были переселены в Никомидию, где их наделили землей. Небольшая часть мужчин, выразивших соответствующее желание, была принята в состав римских полков.

Но тут царю пришлось испить и горечь поражений. Понимая, что национальная торговля обречена на забвение, пока венецианцы имеют преимущества перед византийцами, император еще в 1118 г. предупредил недавних союзников, что не намерен пролонгировать старое соглашение, заключенное в 1082 г. его отцом. Для тех это стало громом среди ясного неба — венецианцы не только не думали над тем, что срок действий их привилегий истек, но рассчитывали на еще большие преференции. Решив наказать Константинополь за «коварство», в апреле 1122 г. они направили свой флот из 71 военного корабля и многочисленных мелких судов на остров Корфу. Началась война.

Однако на дворе был уже не 1082 г., да и сам Иоанн II Комнин мало походил на труса. Он разместил на острове сильный византийский гарнизон, и, потратив 6 месяцев на осаду, венецианцы были вынуждены с позором уйти. Вместо Корфу они решили удовольствоваться завоеваниями торговых прав на Востоке, куда их горячо звали крестоносцы — особенно после того, как Иерусалимский король Балдуин II попал в плен мусульманам. Все же мстительные венецианцы весной 1123 г. по дороге заглянули на острова Лесбос, Родос, Хиос и Кипр и разграбили их[398].

По прошествии 3 лет венецианцы, успешно воевавшие на Востоке, разгромившие африканских арабов и спасшие крестоносцев в Иерусалиме от неминуемой гибели, вновь дали о себе знать Византии. Благодаря своему мощному флоту и неисчерпаемым финансовым ресурсам, они нанесли сильное поражение венграм в Далмации в 1125 г., а вслед за этим византийцам в Кефалонии. Византийская держава не могла воевать сразу на всех фронтах, а потому, горько сожалея об этом вынужденном поступке, василевс вернул венецианцам те торговые льготы, какие им дал в 1082 г. император Алексей I Комнин. По крайней мере о большем просить венецианцы уже не осмелились.

Как обычно, когда политические интересы и субъективные обстоятельства не нарушали мир Церквей, Рим и Константинополь естественно тянулись друг к другу. В 1124 и 1126 гг. император и понтифик обменялись посольствами, имевшими целью разведать обстановку и возможность примирения. Примечательно, что обе стороны старательно избегали богословских споров, по-видимому, опасаясь, что из-за них переговоры могут сорваться. Правда, развитию этих мирных инициатив вскоре помешала война[399].

В 1124 г. погиб отчим Тогрул Арслана Артукид Балак, и эмир Данишмендидов Гази II (1104–1134) захватил Мелитену. Вслед за этим он отвоевал у Византии Анкиру, Кастумуни и Гагру, продвинувшись в Пафлагонии до самого Черного моря. Опасаясь, что после победы над Боэмундом II турок будет претендовать на Антиохию, император предпринял в 1125 г. поход в Пафлагонию. Благодаря тонкой дипломатии Иоанна II Комнина, Гази II не получил помощи от наследников Румского султана. Более того, спасаясь от брата, Масуд бежал в Константинополь, где провел 4 года. Затем он перебрался к своему тестю Гази II и вернул себе трон. И уже его брат Арап спасался в столице Византии, где вскоре и умер[400].

В 1127 г. Византию ждало новое испытание — Венгерский король Иштван II (1116–1131) перешел с войском Дунай и разграбил города Сердику, Зевгмин и Браничев. Поводом к войне послужило бегство в Константинополь его ослепленного дяди Альмоша, брата бывшего короля Кальмана I Книжника. Естественно, св. Ирина приютила родственника, и Иштван II, сославшись на то, что жители Браничева якобы нападают на его подданных, расторг мирный договор. На самом деле ни для кого не являлось секретом, что венгры активно ищут выхода к побережью, для чего готовы объединиться с сербами. Нападение свершилось слишком неожиданно, а потому император не смог сразу же дать отпор врагам. Не желая рисковать, василевс отправился в Филиппополь, наладил линию обороны, и только летом 1128 г., собрав войска и флот на Дунае, решил дать венграм сражение. Переправившись с войском через Дунай, он разбил врага в нескольких битвах, вернул Зевмин и даже овладел частью венгерской земли — плодородной равниной между реками Дунаем и Савой.

Оставив гарнизон в Браничеве под командованием полководца Куртикия, царь вернулся в Константинополь, чем тут же воспользовались венгры. Она напали на город и после короткой, но яростной схватки овладели им. Нет сомнения в том, что караульная служба была поставлена в Браничеве из рук вон плохо, да и во время боя часть византийского войска сдалась в плен или искала спасения в бегстве. И тогда василевс продемонстрировал, что воинская дисциплина для него — не метафизическая категория. Хотя лично Куртикий сражался мужественно, император осудил полководца за измену и приказал высечь его в назидание всем остальным солдатам и командирам.

Вслед за этим произошло нападение сербов на крепость Рас, которую византийцы сдали. Участь командующего гарнизоном Критопла также оказалась незавидной — за трусость и неумение организовать войска император приказал переодеть того в женское платье и, посадив на осла, возить целый день по Константинополю. После этого, несмотря на болезнь, василевс лично возглавил римскую армию и направился на венгров и сербов. В ходе этой кампании успех не достался ни одной из сторон, но враги, взволнованные византийской мощью, заключили с Империей мирный договор, причем на более выгодных, чем ранее, для византийцев условиях[401].

А вскоре вновь стала актуальной никогда и не исчезавшая норманнская угроза. Только теперь во главе воинственных захватчиков стоял не герцог Апулии, а уже Сицилийский король Рожер I Отвиль (1130–1154), которого в 1130 г. антипапа Анаклет II (1130–1138) венчал королевской короной[402]. Это событие также не лишено интриги, поскольку рождение нового монарха Европы явилось следствием раздиравшей Рим схизмы. Законно избранного папу Иннокентия II (1130–1143) город не принял, и тот искал спасения и убежища у Французского короля Людовика VI Толстого. В сентябре 1130 г. в Этампе был срочно созван Собор галльских епископов, подтвердивших свою верность Иннокентию II. На этот раз солидарность с французами продемонстрировали и германцы, направившие к папе посольство с выражением преданности и верности[403].

В это время Западный император Лотарь II (1133–1137), избранный в 1125 г., после смерти Генриха V, королем Германии, вступил в жестокую борьбу с Фридрихом Гогенштауфеном (1105–1147), герцогом Швабии, захватившим часть родовых владений покойного императора, поскольку его мать Агнесса (1072–1143) приходилась тому родной сестрой. За антипапу хлопотали жители Вечного города, чрезвычайно полюбившие его, за Иннокентия II — германские епископы. В этой ситуации король выбрал сторону папы, надеясь на поддержку германского епископата. В 1132 г. король отправился в Рим, чтобы обеспечить права папы, но потерпел неудачу. Впрочем, видя рвение Лотаря II, Иннокентий II 4 июня 1133 г. венчал его главу императорской короной, после чего германец удалился к себе на родину, предварительно принеся папе клятву верности.

В свою очередь, настроение германских архиереев также легко объяснимо: Иннокентию II симпатизировал главный лидер эпохи св. Бернар Клервоский (1091–1153). Высокий и худой, основатель знаменитого монастыря Клерво в Шампани, великий проповедник и аскет, он был духовным знаменем своего века. Как всегда, симпатии и антипатии определяли некоторые субъективные факторы. В первую очередь Бернар невзлюбил антипапу Анаклета за то, что тот был выходцем монастыря Клюни, который аскет откровенно и открыто презирал. По мнению Бернара, затеяв доброе дело реформ, клюнийцы со временем предались разврату «мира сего», полюбив власть и роскошь. А, во-вторых, Анаклет имел еврейские корни. Разгневанный Бернар даже написал королю германцев характерное письмо, в котором, между прочим, были следующие строки: «Мне не подобает призывать людей к битве, и все же я говорю Вам со всей ответственностью, что долг поборника Церкви — защитить ее от безумства схизматиков. Ибо является оскорблением для Христа, что отпрыск евреев занимает престол святого Петра».

Антипапе ничего не оставалось, как искать признания у тех, кому он был нужен, — норманнов. И 27 сентября 1130 г. в Беневенто была подписана папская (вернее, антипапская) булла, согласно которой за Отвилями признавалось королевское достоинство и права на Сицилию, Апулию и Калабрию, а также на Неаполь и Капую. В обмен Рожер обязался выплачивать Анаклету ежегодную дань в размере 160 унций золота и принес антипапе вассальную присягу. Коронация совершилась на Рождество 1130 г. папским легатом в Палермо. Как ни странно, это событие окончательно решило вопрос... не в пользу антипапы. Встревоженный Лотарь II немедленно признал папой Иннокентия II, и теперь Анаклета поддерживали лишь Рожер Сицилийский, герцог Аквитании Гильом Х Святой (1127–1137) и далекий, а потому уже малоинтересный король Шотландии Давид I (1124–1153)[404].

Естественно, Иоанна II Комнина очень обеспокоили события на Сицилии: он помнил старые угрозы викингов и не сомневался о наличии у них планов по дальнейшему завоеванию Иллирии и других византийских территорий. В поисках союзников Комнин направил послов к Лотарю II. По дороге византийские послы остановились в Венеции, где выяснилось, что и для венецианцев укрепление Сицилии, сопряженное с постоянным пиратством норманнов, означает 40 тыс. золотых монет прямых убытков ежегодно. Византийцы и венецианцы решили соединить усилия и совместно направились к Лотарю II[405].

По счастью для византийцев, коронация Рожера I и поддержка им антипапы вызвали бурю эмоций на континенте, сразу восстановив против нового короля почти половину европейских государей. Восстали и южно-итальянские владения Отвилей, вследствие чего Рожеру I пришлось потратить много сил и средств, чтобы восстановить там свою власть. Более того, 24 июля 1132 г. возле города Ночере он потерпел тяжелое поражение от соединенных сил итальянских баронов. Это сильно уронило его престиж на полуострове, а ведь главный противник Лотарь II еще даже не вступил в войну[406].

Норманнская угроза способствовала политическому сближению Константинополя с Римским епископом Иннокентием II и, как следствие, с Лотарем II. В 1136 г. королевский посланник епископ Ансельм посетил Константинополь, желая обсудить совместные действия против норманнов. Попутно император предложил латинскому епископу принять участие в богословском диспуте, где оппонентом Ансельму стал Никомидийский архиепископ Никита. Как следует из письменного отчета Ансельма, диспут прошел в исключительно корректной и дружеской обстановке. Никомидийский архиепископ заявил, что византийцы готовы признать исхождение Святого Духа через Сына, но не от Сына. Грек также указал, что многие Римские папы употребляли квасной хлеб, а не пресный для совершения Божественной Литургии. Хотя византийцы по-прежнему решительно отвергли идею о верховной власти Римского епископа в Церкви, относились к Апостольской кафедре они очень уважительно. И даже признали вину своего патриарха Михаила Керуллария в расколе 1054 г. Но в целом миссия Ансельма в этой части осталась безрезультативной, поскольку византийцы были готовы признать главенство Римского епископа в пентархии остальных патриархов, но никак не «князем священников».

В весьма почтительном послании латинскому епископу Никита объясняет позицию восточного епископата: «Римская церковь из гордыни стала притязать на монархию, которой не подразумевает ее служение, и которая разделила епископов и Церкви Востока и Запада после разделения Империи. Можем ли мы признать ее декреты, принятые не только без совета с нами, но и без нашего ведома? Коль скоро Римский понтифик, сидя на горделивом троне своей славы, желает грозить нам и, так сказать, бросать нам указы с высоты, коль скоро он хочет судить нас и даже править нами и нашими церквами, причем не путем совета с нами, а как ему заблагорассудится, — можно ли тогда вообще говорить о братстве или хотя бы о родстве? Мы были бы рабами, а не сынами, а Римская церковь была бы не набожной матерью своих сынов, а властной и жестокосердной госпожой своих рабов. Истина Христова позволила нам родиться не в рабстве, но в свободе — в лоне матери-Церкви. Прошу простить меня за то, что говорю подобное о Римской церкви, ибо я, как и ты, преклоняюсь перед ней. Однако я не могу вместе с тобой идти за ней куда угодно, и не считаю, что таковое вообще необходимо»[407].

Впрочем, отдельная неудача в переговорах между Римом и Константинополем еще не означала невозможности соединиться в случае общей угрозы. А она была чрезвычайно актуальной. Желая снести с престола Анаклета, Лотарь II в 1137 г. предпринял новый поход на Рим, который оборонял отряд норманнов Рожера Сицилийского. По счастью для норманна, император Лотарь II был уже стар — ему шел 63 год, и 4 декабря 1137 г. он скончался в бедной крестьянской лачужке в Тироле. А всего 2 месяца спустя умер и Анаклет. Его преемник, принявший имя Виктор II (1138), понимая бесперспективность борьбы, почти немедленно снял с себя сан. Власть Иннокентия II была полностью восстановлена. Естественно, как мудрый политик, Рожер Сицилийский тут же признал власть папы, но тот по непостижимым причинам возобновил действие отлучения, наложенного ранее на норманна и его детей.

Новым Германским королем, а затем и Западным императором был избран Конрад III Гогенштауфен (1138–1152), с которым Иоанн Комнин также завязал тесные союзнические отношения. Поскольку усиление норманнов в Сицилии несло угрозу и византийцам, и германцам, оба правителя заключили мирный договор. И хотя война Конрада III с Рожером I так и не началась, сам факт этого союза послужил сдерживающим средством для норманнов, поспешивших завязать с Константинополем мирные переговоры[408].

Как ни странно, внакладе остался лишь Римский папа. Желая примерно наказать Рожера, папа с армией направился на юг, но 22 июля 1139 г. близ города Галуччо был разгромлен сицилийской армией. Сам папа, его свита и казна попали в плен (!). Делать нечего, и Иннокентий II признал Рожера королем Сицилии, равно как и его права на все захваченные им земли. А затем отслужил торжественную мессу в храме, после чего уже свободным человеком вернулся в Рим[409].

Тем не менее, опасаясь новой коалиции против себя, Рожер I начал длительные переговоры с Константинополем, надеясь или исключить как минимум Византию из числа своих врагов, или вообще заключить с ней мирный договор. По обыкновению, Сицилийский король вел вариативную дипломатию, что-то обещая всем сразу, но всегда имея в виду исключительно собственные интересы. Когда сын Боэмунда, Боэмунд II, князь Антиохийский (1118–1130), погиб в сражении с Данишмендидами, Рожер I, как прямой родственник, в традициях Западной Европы предъявил свои претензии на Антиохию. А в Константинополь ушло посольство с предложением короля Сицилии женить одного из своих сыновей на византийской принцессе.

Внешне выгода казалась сама собой очевидной: обе державы объединяют свои усилия, а территориальные притязания утрачивают остроту, поскольку в любом случае спорные земли остаются «в семье». Однако византийская дипломатия обладала таким громадным опытом, что легко разгадала тайные мысли норманна. Предложение Рожера Сицилийского не нашло особого расположения у византийцев ни при Иоанне II Комнине, ни после его смерти, хотя и прямого отказа он также не получил.

Нам же данная история интересна тем, что она наглядно демонстрирует, насколько изменилось внешнее положение и международный авторитет Византийской империи буквально за три десятилетия. Уже не Константинополь мечтал о мире с норманнами и судорожно принимал малейшую военную помощь на любых условиях, а могущественный Сицилийский король униженно предлагал различные варианты Римскому царю, мечтая заручиться его расположением к себе.

Глава 2. «Немного я пробыл в царских чертогах...» Император-солдат

Несмотря на героические усилия императоров Алексея I и Иоанна II Комнинов, положение византийцев на Востоке все еще оставалось неустойчивым. И его осложнила измена, свившая гнездо в царской семье. В 1122 г. брат императора севастократор Исаак соблазнился мыслью о царском титуле и устроил неудачный заговор против василевса. Поняв, что впереди его ждет только суд и бесчестье, он спешно оставил столицу и перебрался к туркам. Там Исаак подговаривал султана Иконии собрать войска и напасть на Римскую империю, легализовав поход своим правом на царский престол. По счастью, до братоубийства дело не дошло — турки, которые к тому времени уже успели ощутить на себе полководческий талант императора Иоанна II Комнина, не спешили предоставить мятежному севастократору солдат[410].

Зиму с 1130 на 1131 г. севастократор Исаак провел у Трапезундского дуки Гавра, а затем перебрался к правителю Армянской Киликии Левону I (1129–1140), причем его сын Иоанн женился на дочери Левона, а затем вновь отправился в Иконию. Повсюду Исаак разжигал ненависть к Византии, а попутно тайно сносился со своей партией в Константинополе, в которую входили многие знатные сановники. По счастью, из его затеи ничего не вышло, и власть Иоанна II Комнина в Римской империи по-прежнему оставалась крепкой[411].

В эти годы Сельджукская империя переживала времена раздора, особенно кровавого в Месопотамии, Ираке и Иране. Султан Махмуд (1118–1131) умер в 1131 г. и оставил свои владения в Ираке и Южном Иране сыну Дауду. Однако султан Саджар Хорасанский (1118–1159), последний из Великих сельджуков, распорядился передать их брату покойного Тугрилу Казвинскому, правителю Северного Ирана. После этого целый ряд лиц предъявили свои претензии на наследство: Масуд Фарсский, правитель Южного Ирана, и Сельджукшах Азербайджанский. Оставшись без поддержки, Дауд благоразумно покинул Багдад, за который немедленно схватились Тугрил и Масуд. С помощью Саджара столица Ирака была присоединена к владениям Тугрила, впрочем, ненадолго — в скором времени Сельджукшах с помощью халифа Абу Мансура аль Мустаршида (1118–1135) выгнал Тугрила из Багдада.

Масуд обратился за помощью к курдам, но при Тикрите потерпел жестокое поражение от войск халифа. Это событие встревожило Саджара, опасавшегося растущей мощи халифа. А потому по его приказу курды в 1132 г. вновь напали на Багдад вместе с бедуинами Дюбаса, но вновь победа досталась Абу Мансуру аль Мустаршиду, который, желая развить успех, в 1133 г. привел свою армию к Мосулу. Увы, на этот раз военное счастье изменило ему, и через 3 месяца он был вынужден отступить. А в 1135 г. в сражении при Даймарге армия халифа потерпела страшное поражение от его соперников за Ирак, Абу Мансур аль Мустаршид был отправлен в изгнание в Азербайджан, где его убили два наемных убийцы из секты ассасинов. Следующие за ним халифы не были счастливее, а потому Масуд, укрепив свое положение, вместе с курдами мог начать войну с крестоносцами.

В Египте ситуация также была далека от спокойствия. Фатимидский халиф аль-Хафиз (1130–1149), получивший единоличную власть после убийства своего брата, попытался в 1135 г. ограничить власть визирей, назначив на эту должность своего сына Хасана. Но тот, жестокий безумец, обезглавил в один день по вздорному обвинению 40 эмиров (!), после чего в Египте начались беспорядки. Чтобы спасти себя, халиф отравил сына и выдал его труп мятежникам. Лишь теперь халиф смог приступить к подготовке к войне с «неверными», угрожавшей, разумеется, прямо или косвенно Византии[412].

Естественно, игнорировать потенциальные угрозы в адрес Византии император не мог и не хотел. В 1132 г. царь направился с войском к городу Кастамоне, близ Анкары, и без особого труда овладел им. Это была поистине великолепная победа, и по возвращении в Константинополь император организовал триумфальное шествие, проехал по улицам столицы на серебряной колеснице, которую приказал специально изготовить для этого случая. На нее поместили икону Богородицы и Приснодевы Марии, а сам василевс шел впереди, держа в руках крест. Шествие дошло до храма Святой Софии, где был отслужен благодарственный молебен.

Ни царь, ни войско не успели даже снять доспехи, как поступили известия о нападении эмира Сиваса (района в Центральной Анатолии) Мухаммада II (1134–1142), сына Гази II Данишмендина, на Кастамону. Город был взят штурмом, а римский гарнизон уничтожен. Практически немедленно армия Византии двинулась на войну, однако месть не состоялась: еще в дороге император узнал, что скончалась его любимая супруга св. Ирина, и, заболев от этого известия, возвратился в столицу. Ему пришлось предать земле уже тело не царицы, а монахини: почувствовав приближение смерти, императрица приняла постриг под именем Ксения и тихо скончалась 13 августа 1134 г.

Едва уняв горе от потери любимого человека, царь вернулся к театру военных действий. Он узнал, что Мухаммад II находится во вражде с Иконийским султаном Масутом I, а потому тут же заключил с последним мирный договор и предложил объединить усилия. Но данный военный союз был непрочен и скоротечен: Мухаммад в свою очередь также направил послов к Масуту и убедил единоверца и соотечественника, что мир между ними надежнее, чем его союзнические отношения с византийцами. В результате турки выступили единым фронтом, и императору пришлось по ходу событий менять стратегию всей военной кампании. Он ушел с войском в лагерь на реке Риндаке, но затем, перегруппировав силы, вновь перешел в наступление и нанес поражение туркам, захватив Кастамону обратно[413].

Более того, Иоанн II решил развить успех и захватить сильно укрепленный город Гангр в Пафлагонии. Осадив город, он долгое время осыпал его стрелами и камнями из метательных орудий, пока наконец турки не сдались. Оставив в Гангре 2-тысячный гарнизон, император возвратился в Константинополь. К сожалению, новое приобретение недолго оставалось в римской собственности: как только император с войском покинул территорию Пафлагонии, турки в большом количестве напали на город и после тяжелой осады овладели им[414].

Хотя территориальные завоевания оказались не очень долговечными, для всех заинтересованных лиц открылось, что уже не турки, а византийцы диктуют стратегию Восточной войны. Не византийцам, а сельджукам приходится отбиваться — с каждым годом делать это становилось все тяжелее и тяжелее.

В 1135 г. царь задумал развить успех. Теперь в поле его зрения попала Киликийская Армения или Малая Армения, расширившая свои пределы за счет византийских земель, вступившая в союзнические отношения с крестоносцами и откровенно враждебная Константинополю. Мало того что Левон помогал севастократору Исааку. Незадолго перед описываемыми событиями он, используя тяжелое положение Римской империи, попытался занять Селевкию. Надо сказать, что переселение армян в Месопотамию началось уже в XI веке, чему, как ни странно, способствовало наступление турок-сельджуков. На удивление быстро армяне ужились с турками и постепенно заняли многие области в Сирии, Киликии и Каппадокии — их вожди лишь номинально числились подданными Византийского императора. Кроме того, вследствие наступления крестоносцев часть армянских князей перешла под протекторат правителей вновь образованных вождями 1-го Крестового похода латинских государств. Фактически Иоанну II Комнину пришлось заново покорять старые римские владения и усмирять новых врагов[415]

Второй стратегической целью наступления Византии император избрал Антиохию, где крестоносцы создали самостоятельное княжество. Поэтому его поход был вызван не только военными, но и политическими соображениями. Как уже отмечалось выше, после смерти в 1130 г. князя Антиохии Боэмунда II единственной наследницей стала малолетняя Констанция (1130–1163), его дочь, находившаяся под опекой своей матери, вдовы Алисы. Желая сохранить свое влияние в княжестве, Алиса обратилась с предложением в Константинополь женить одного из сыновей Римского царя на Констанции, и, конечно, Иоанн II, желавший заполучить Антиохию обратно, поддержал данную инициативу. Но вмешался новый Иерусалимский король Фулько (1131–1143), открывший новую страницу крестоносного движения в Палестине.

Следует сказать несколько слов об этом далеко не ординарном человеке и правителе. Уже сам факт получения им королевского титула не лишен интриги. Поскольку у покойного Балдуина II не было наследников мужского пола, король, встретивший смерть, как и полагалось пилигриму, в монашеском одеянии, выбрал для своих трех дочерей мужей. Старшая из них, Мелисенда (1101–1161), рожденная от армянской жены покойного короля, и была выдана замуж за графа Анжу и Мена Фулько, которому исполнилось уже 40 лет — возраст по тем временам солидный. И теперь по праву мужа француз предъявил права на королевство, которые были признаны за ним вельможами Святого города. Правда, не все согласились с этим, и уже вскоре против нового короля составился заговор, душой которого стал бывший граф Шампани Гуго Иоппе (1093–1125). Друг основателя ордена тамплиеров Гуго де Пейна (1070–1136), он незадолго до описываемых событий оставил родину, отрекся от титула и вступил в орден рыцарей-храмовников. В общем, это была весьма колоритная и авторитетная фигура. И хотя заговорщики не смогли достигнуть своей цели, неожиданно выяснилось, что у Фулько есть и могущественные враги.

Первым из них стала княгиня Алиса Антиохийская, пожелавшая получить официальный титул правителя этого княжества. Ее естественными союзниками стали граф Понс Триполийский (1112–1137) и князь Жослен II Эдесский (1131–1159), сын Жослена I (1118–1131) и его жены Беатрис, дочери Армянского царя Констандина I (1095–1100), правителя Киликийской Армении. Причина их враждебного отношения к Иерусалимскому королю заключалась в том, что граф Эдессы получил свои земли не по праву ленной присяги Иерусалимскому королю, а как наследник отца, что шло вразрез с представлениями того времени. Разумеется, Жослен II мечтал создать собственную независимую династию с передачей власти по наследству, а не по желанию Иерусалимского короля, их сеньора. В свою очередь у Понса были собственные виды на Антиохию — он хотел расширить владения Триполийского княжества. Но Фульк быстро развеял их планы. В данном соперникам сражении он разбил армию графа Триполи, захватив того в плен, а затем привел правителя Эдессы к чуть запоздалой присяге[416].

А вслед за тем король Иерусалима неожиданно предложил руку Констанции графу Раймонду де Пуатье (1115–1149), сведя на нет предыдущие переговоры Алисы с Константинополем. Поскольку супруг ровно в три раза был старше своей жены, ни у кого не возникло сомнений относительно того, что брак носит политический характер и цель его предельно ясна. Фулько стремился усилить французскую линию на Востоке[417].

Нечего и говорить, что согласие честолюбивого графа Раймунда де Пуатье оскорбило Римского императора, поскольку откровенно игнорировало его права как сюзерена Антиохии. По крайней мере, сам василевс полагал, что связанные с ним ленной присягой правители латинских государств на Востоке не вправе решать столь значимые вопросы без его участия. И рейд к Антиохии должен был напомнить латинянам, кто является их сеньором[418]. Кроме того, втайне царь ставил перед собой еще более грандиозные задачи — восстановить византийское господство в долине Евфрата и политически подчинить Константинополю Иерусалимское королевство[419].

Хорошо продумав детали наступления, император выступил с армией в поход, который сложился очень удачно. Большое византийское войско без боя прошло через горные перевалы и овладело городом Тарсом. Не удовольствовавшись этим, Иоанн II после долгой осады и продолжительных боев против совместных войск турок и армян овладел такими важными и сильными крепостями, как Вака и Аназарб. Продолжая поход, василевс в 1137 г. прошел в Сирофиникию и возле города Пиза на реке Евфрат дал сражение туркам. Хотя битва сложилась очень тяжело и успех попеременно сопутствовал каждой из сторон, византийцам удалось нанести сельджукам поражение. Взяв после этого без труда Пизу, император передал ее во владение Эдесскому князю, подтвердившему свою ленную присягу[420].

Результаты кампании тем более обнадеживали, что, благодаря разумной политике Византийского василевса, многие турки, приняв Православие, перешли на римскую службу, чем значительно укрепили греческую армию[421].

После короткого отдыха император направился к городу Ферепа, которым также овладел без большого труда. Продолжив движение, он остановился лагерем у Истрии, расположенной в Месопотамии. Разрушив в скором времени и этот город, царь направился к Сезеру, возле которого разыгрались многочисленные бои, не приносившие успеха ни одной из сторон. В короткие промежутки между боями Иоанн II очень умело произвел реорганизацию армии, распределив все этнические группы по отдельным подразделениям. Византийцев он собрал в греческие легионы, из печенегов создал отдельные конные полки, а турок из дружественных племен, в массе перешедших на римскую службу, распределил по отдельным подразделениям. Царь справедливо рассудил, что, борясь рука об руку, единоплеменники будут гораздо лучше держать строй и, придерживаясь знакомой им тактике ведения боя, дополнят друг друга в сражениях. Участь Сезеры была уже предрешена, и все ожидали его падения со дня на день, когда поступили известия об осаде Эдессы турками. Получив в виде компенсации от осажденных богатые дары, император быстрым маршем направился к Антиохии, чтобы оттуда двинуться на помощь крестоносцам Эдессы. Решив эту задачу, Комнин вернулся к первоначальному плану и вскоре был уже у стен Антиохии.

Это не было праздничным шествием: турки активно атаковали римский арьергард, предпочитая быстрые конные атаки открытому сражению, но и здесь обманулись. Византийцы не только отбили все их нападения, но и взяли в плен нескольких знатных турецких вельмож. А 29 августа 1137 г. жители столицы Сирии радостно приветствовали своих спасителей, а самому Комнину устроили настоящий триумф: постелили по улицам Антиохии шелковые покрывала и вместе с православным священством вышли встречать его к воротам. Пораженный мощью Византийского царя, Раймонд де Пуатье подтвердил ленную присягу, для чего ему пришлось явиться в лагерь императора и продемонстрировать внешние признаки подчинения. Из Антиохии царь отправился в Киликию, а оттуда в Константинополь, нанеся по дороге турецким войскам еще несколько поражений и успешно выдержав все атаки сельджуков на свои полки[422].

Тем временем ситуация на Востоке вновь усложнилась. Мухаммад II Данишмендид не смог помочь Масуду отстоять свои земли от византийцев, и тот почел для себя за благо заключить мирный договор с Константинополем в сентябре 1134 г. Однако василевсу пришлось столкнуться с Зенгидами — новой мощной династией, созданной атабегом Мосула и Халеба Имад-ад-дин Зенги (1127–1146), могучим вассалом Сельджукидов. Родившийся в 1084 г. в семье видного турецкого военачальника, Зенги рано познакомился с картинами гражданских войн, интриг, заговоров и убийств, закаливших и ужесточивших его характер. Ловкий, сильный, абсолютно безжалостный, красивый мужчина с коричневым цветом кожи от вечно знойного восточного солнца, он уже при жизни стал легендарной фигурой. Заручившись поддержкой султана Мухаммада II, он был назначен в 1127 г. атабегом Мосула, стал военным советником султана и двух его сыновей.

Очень долго в специальной литературе Зенги изображали как правителя, посвятившего свою жизнь войне с латинянами. В действительности же интерес атабега распространялся в первую очередь на Месопотамию, где находился центр суннитского ислама и где располагались богатейшие города своего времени — Дамаск, Багдад, Мосул. Зенги, конечно, воевал и с византийцами, и с пилигримами, но эти войны имели для него, скорее, значение пограничных конфликтов. А стратегическая задача заключалась в перенесении центра влияния с Алеппо на Юг, а также захват Дамаска. Там в это время правил Унур, некогда служивший мамлюком у Тугтегина[423].

Этот полководец, рожденный царствовать, не мог оставаться безучастным зрителем той эпохи, когда царства создавались и разрушались в одночасье. Рядом располагались слабеющие Аббасиды, в другой стороне — беспокойный Азербайджан, поделенный на множество эмиратов, во главе которых стояли воинственные курды. «К благу ислама и к несчастию крестоносцев», как выразился один автор, походы Зенги проходили в непосредственной близости от владений пилигримов. А потому они были фактически обречены на несколько весьма тяжелых и обидных поражений от более сильного врага.

Совершенно неразборчивый в выборе средств, Зенги, тем не менее, стремился создать свое государство на началах права и справедливости. Дошло даже до того, что некий еврей осмелился принести жалобу на одного из самых известных офицеров войска Зенги, и тот рассмотрел ее. Зная о его силе и удачливости, жители маленьких городов сами нередко призывали Зенги на помощь, и тот никогда не пренебрегал такого рода «благотворительностью». В результате своего почти 20-летнего правления Зенги подчинил себе всю Месопотамию, за исключением северной ее части, оставшейся в руках Ортокидов, и почти всю Сирию. Если что-то и мешало ему полностью овладеть искомыми областями, так это необходимость вести войны против курдов и Ортокидов[424].

В 1135 г. Зенги открыто заявил свои права на Дамаск, и лишь вмешательство самого Багдадского халифа аль-Мустаршида (1118–1135) помешало ему взять город под свою руку. В 1137 г. Зенги повторил попытку, но на этот раз прибытие армии Иоанна Комнина не позволило ему взять город штурмом. Вернувшись в столицу, василевс предпринял меры по усилению армии, прекрасно понимая, что Зенги — не тот враг, с которым можно не считаться. Как обычно, император оказался прав. И то, что впоследствии пути Комнина редко пересекались с дорогами Зенги, можно отнести к подаркам истории.

В столице императора ждала нечаянная радость: с повинной вернулся брат Исаак и племянник Иоанн. Не получив в свое время поддержки у сельджуков, они долго скитались, вели полубедное существование и, наконец, отдали себя на милость царя. Приняв Исаака, император тут же простил ему и племяннику все прошлые прегрешения, а также восстановил их прежний статус и состояние. Вместе с василевсом примирению братьев радовались и рядовые константинопольцы, наглядно увидевшие милость и великодушие своего государя.

Но недолго Иоанну II удалось пробыть в Константинополе. Вскоре он получил сообщение об очередном нападении турок на земли, лежавшие в районе реки Сангарии, и, несмотря на болезнь, немедленно выступил в поход. Вняв просьбе брата, царь взял с собой в поход племянника, надеясь, что в ходе боевых действий Иоанн сможет искупить свою вину. Отбив атаки сельджуков, возвратив захваченную ими добычу, царь решил остановиться в городе Лопадий. Там он занялся укреплением границы, а попутно, созвав войска, организовал обучение новобранцев. Однако здесь царя настигла неприятная неожиданность, показавшая, что по своим боевым качествам и — главное — воинскому духу и дисциплине нынешняя римская армия все еще далека от полков «железных» стратиотов, которых вели в бой императоры Македонской династии. Солдаты, проведшие в походах более 3 лет, начали открыто возмущаться тем, что василевс не предоставил им возможности отдохнуть и повидаться с близкими. Император делал вид, будто ему ничего не известно о волнениях в полках, а командирам втайне говорил, что желает видеть армию, которая хотя бы частично соответствовала ему. Как ни в чем не бывало на воинском совете царь объявил, что целью следующего похода является фема Армениак, захваченная армянами, а также Трапезунд, власть над которым узурпировал Константин Гавр. Был определен и маршрут — через пафлагонийские земли вдоль побережья, чтобы, во-первых, обеспечить армию продовольствием, а, во-вторых, лишить неприятеля возможности окружить римское войско и напасть на него с двух сторон.

В феврале 1138 г. в Антиохии по приказу императора были арестованы все мусульманские купцы, чтобы они не смогли сообщить соотечественникам о подготовке византийской армии к выступлению. А в конце марта, соединившись с отрядами Раймунда де Пуатье, князя Эдессы Жослена II и рыцарями из ордена тамплиеров, византийцы осадили город Балат, взятый ими после 5-дневного штурма. Затем, в течение 6 дней, с 22 по 27 апреля 1138 г., царь занял Атареб, Маару и Кафартаб, 28 апреля подойдя к Шайразу. Городом в то время владел эмир Мункидит Абул Азакир Султан, не желавший подчиняться Зенги. Но когда турок узнал об этом, он немедленно двинулся к Шайразу, дабы отстоять его от конкурента. Для обеспечения успеха своей экспедиции Зенги даже обратился в Багдад за помощью. Помимо этого свои отряды ему прислали Мухаммад II Данишмендид и эмир Джазиры Артукид Даудуд[425].

К этому времени все вассалы рассорились между собой — особенно активничал князь Жослен II, пытавшийся подвигнуть Раймунда де Пуатье к независимости от Константинополя. В итоге граф потребовал пересмотреть свои ленные права на Антиохию, настаивая на дополнительном времени для переговоров с Иерусалимским королем. Понятно, что при таких настроениях ожидать от латинских вассалов воинского рвения было наивно. Назревал бунт, и император попросту оставил своего непокорного вассала. Но и в таких невыгодных для византийцев условиях Зенги не решился атаковать их, продолжая стоять неподалеку от Шайраза. Ситуацию разрешил правитель осажденного города, предложивший богатый выкуп Комнину за то, чтобы царь снял осаду. Окончательно разочаровавшийся в своих латинских союзниках, василевс согласился и направился обратно к Антиохии[426]. Когда же он попытался силой оружия напомнить им о своих обязательствах, папа Иннокентий II тут же издал энциклику, в которой осуждал войну Византии против христианских государей[427].

В 1139–1140 гг. продолжались военные действия с Данишмендидами, принесшие византийцам немалый успех. Император захватил почти всю Вифинию, хотя потерял едва ли не полный год, осаждая неприступную крепость Никсар. К сожалению, внешние условия также не благоприятствовали Римскому царю: Каппадокия, куда вторгся василевс, всегда отличалась тяжелым климатом, а в тот год выдалась необычайно суровая зима. Вследствие отсутствия продовольствия и фуража в армии ослабла дисциплина и боевой дух, и, что хуже всего, начался падеж лошадей — по существу, византийцы оказались без конницы. Этим воспользовались турки, легкая кавалерия которых чрезвычайно отягчала существование греков. Чтобы хоть как-то бороться с врагами, император приказал собрать всех годных лошадей и сформировать из них подвижные отряды — это оказалось эффективной мерой, хотя и недолговечной.

Понимая, что оставаться лагерем в безлюдной и бесплодной местности — смерти подобно, царь повел своих солдат дальше и достиг Неокесарии. Войско настолько обессилело и упало духом, что однажды, дабы прогнать атакующих турок, сын императора царевич Мануил вскочил на коня и в одиночку (!) с копьем наперевес помчался на врага. Его подвиг вдохновил уставших римских воинов, поддержавших атаку смелого юноши. Но по всему было видно, что армия истощена и неспособна воевать[428].

В принципе еще оставались шансы на победу, но тут произошло открытое предательство, резко уменьшившее шансы византийцев выйти живыми из этой кампании. Однажды перед началом очередного сражения император приказал своему племяннику Иоанну передать лошадь одному итальянскому рыцарю, сражавшемуся в рядах римской армии. Тот, забыв обо всех благодеяниях своего дяди, вспылил и на коне помчался к туркам. Все решили, будто юноша решил сразиться с врагом, но неожиданно тот отбросил копье и шлем, а затем, подъехав к турецким рядам, объявил, что хочет сдаться в плен. На этом месте чуть-чуть заглянем в будущее и удивимся хитросплетениям судьбы. Вслед за этим Иоанн вскоре примет ислам и женится на дочери нового Иконийского султана Кылыч Арслана II (1155–1192). Осев у турок, он получит от жены наследника, которому даст имя Сулейман-шаха (1178–1227). А сын Сулейман-паши Эртогрул (1198–1281) станет в свою очередь отцом знаменитого Османа I (1258–1326), далекий наследник которого в 1453 г. захватит Константинополь в полной уверенности о наличии у себя законных прав на Византию[429].

Но это все — в будущем. А сейчас Иоанн Комнин передал туркам планы Иоанна II, а также проинформировал сельджуков о состоянии римской армии. Очевидно также, что изменник передал врагам царя еще какую-то важную информацию, после чего судьба христианского воинства повисла на волоске. И здесь в очередной раз император продемонстрировал свои таланты полководца. Тщательно продумав новый план — на этот раз отступления, василевс сам блестяще его и реализовал. Римские полки один за другим так искусно и незаметно меняли позиции, что турки сразу не смогли обнаружить плавный уход византийцев с позиций. Дойдя до берега моря, василевс обезопасил себя и лишил сельджуков заслуженной победы. В январе 1141 г. император с армией был уже в Константинополе. Формально этот поход стал неудачным, но объективно, учитывая условия минувшей кампании, это отступление — великолепный образец высокого военного искусства[430].

Тем временем латиняне на себе почувствовали, что значит остаться без помощи императора. В 1137 г. Зенги отобрал у Раймунда де Пуатье все, что тому передал в ленное владение Иоанн II Комнин, отвоевал Маару, Кафартаб, Биззу и Атареб. Спасло Антиохию лишь то, что последующие 4 года Зенги был занят войной за обладание Дамаском[431].

Хуже того, в этом же злосчастном для пилигримов году Фульк решил прийти на помощь Раймунду II Триполийскому (1137–1152), наследовавшему своему отцу Понсу, на владения которого активно наступал неутомимый Зенги. Крестоносцы соединили свои силы, но близ города Барин, который они попытались деблокировать от турок, взявших его в осаду, Зенги нанес им тяжелое поражение. Многие латиняне легли на поле боя, сам Фульк с отрядом рыцарей скрылся в Барине, который вновь осадил Зенги. В скором времени король принял предложение турка и сдал крепость на условиях свободного выхода пилигримов из нее с оружием в руках.

Жаждавший отмщения за свой позор и оставленную сильную крепость, Фульк неожиданно нашел союзника в лице эмира Дамаска, всерьез и небезосновательно опасавшегося эмира Мосула. Поняв, что против соединенных сил латинян и сельджуков (!) ему пока не совладать, Зенги оставил свои попытки овладеть Дамаском и Антиохией и вернулся на Север. На время мир был достигнут[432].

Глава 3. Последние годы. Выбор царя

К этому времени вновь возник «норманнский вопрос», и между Германией и Византией под эгидой Апостольского престола начали активно курсировать послы, подготавливая очередной союз. Близость врага и интересов даже привели к тому, что в 1141 г. Иоанн II Комнин обратился к папе с посланием, в котором предлагал тому духовную власть над Восточной церковью при условии, что понтифик венчает его императором единой Римской империи. Как известно, из этого ничего не получилось, хотя сама инициатива василевса и реакция Запада показали, насколько укрепилась Византия и какой вес в международный делах имел ее император.

К 1140 г. Сицилийский король Рожер I Отвиль уже закончил все свои дела на материке, привел в покорность мятежных вассалов и создал замечательное по системе управления и религиозной толерантности государство, своим блеском затмевающее едва ли не все остальные государства Западной Европы. Тонкий политик, Рожер I Сицилийский почувствовал перемену, произошедшую с Византийской империей, скорректировав свои планы и оценки. Больше всего его беспокоил потенциальный союз двух сильнейших государств мира. Желая отвести угрозу от себя, он щедро (и тайно) направил золото в Германию, где его агенты расстраивали поход Конрада III Гогенштауфена на Южную Италию[433].

Попутно Рожер начал тонко играть на сближение с Константинополем. В первую очередь норманн решил пустить «пробный шар», затронув болезненную для восточного клира тему о прерогативах Константинопольского патриарха. По его приказу греческий архимандрит одного из монастырей Сицилии Нил Доксопатриос написал трактат «О патриарших престолах». В сочинении рефреном проходит та мысль, что после Халкидонского Собора 451 г. Римский папа утратил право на главенство в Кафолической Церкви, которую с тех давних пор возглавляет уже Константинопольский патриарх[434]. Безусловно, это был некий реверанс в сторону Константинополя, но слишком слабый, чтобы ему придали серьезное значение в византийской столице. Поэтому, завершая кампанию на Востоке, Иоанн II Комнин должен был думать о предстоящей войне на Западе, которая могла начаться в любой момент, как только военное давление Германского королевского дома на норманнов Сицилии ослабеет.

И он думал — как обычно, без спешки и суеты, и еще в 1140 г. пришел к выводу о том, что только поддержание в тонусе военного напряжения на Западе позволит ему обезопасить Римское государство от неожиданных нападений норманнских рыцарей. Лишь до тех пор, пока Германия воюет с Сицилией, Византия могла чувствовать себя спокойной. Для достижения этого далеко не простого по реализации плана он предложил Конраду III заключить брачный союз между их детьми. И уже вскоре в Германию направилось посольство с конкретным предложением — выдать одну из германских принцесс за младшего сына Римского царя Мануила. Король Конрад согласился и предложил в качестве невесты свою свояченицу Берту, дочь графа Зульцбаха. Поскольку Мануил не являлся наследником царского престола, брак можно было считать равноправным. Помимо этого Германский король обещал императору Иоанну Комнину начать новый поход в Италию, должный покончить с зарвавшимся сицилийцем. Это была большая дипломатическая победа Византийского царя, и в начале 1142 г. Берта прибыла в Константинополь. Как говорят, Мануил был не в восторге от своей избранницы, но, послушный воле отца, вступил в брак. Сыграли свадьбу, после которой его жена изменила имя, взяв греческое Ирина.

Понимая, что сицилийским норманнам сейчас не до Византии, весной 1141 г. Иоанн II Комнин вновь собрался в поход на Восток, желая реабилитироваться от прошлогодней неудачи. На этот раз его действия оказались успешными — удалось без больших сражений отбросить турок обратно из временно оставленных территорий. К зиме василевс вернулся в столицу, но весной 1142 г., как и прежде, сел на коня. Причина похода заключалась в том, что в апреле 1142 г. султан Алеппо нанес сильнейшее поражение латинянам, и правители Эдессы и Антиохии, которым угрожала серьезная опасность, умоляли Константинополь о помощи. Но и василевс уже не мог обмануться этими просьбами — желая получить гарантии, он потребовал от князя Эдессы заложников, а от Раймунда де Пуатье — передачи ему Антиохии. Эдесский князь не стал упрямиться и отдал в заложники свою дочь Изабеллу. Зато Раймунд взял паузу: ему очень не хотелось уступать прекрасное владение, да и латинские клирики в городе открыто протестовали против передачи их под власть «схизматиков»-греков. Этот отказ едва не решил судьбу Антиохии — император собирался наглядно подтвердить требования, продемонстрировав латинянам свою прекрасную армию[435].

Но это — потом, а пока что император прошел Фригию и достиг города Аттала (современная Анталья). Проживавшие здесь христиане так давно попали под власть турок, что завязали с ними тесные торговые отношения и ни при каких обстоятельствах не желали возвращаться в подданство Римского царя. Пока шли военные действия, императора настигла тяжелая утрата — внезапно от горячки в несколько дней скончался его старший сын Алексей. Едва успели оплакать его смерть, как умер второй, Андроник[436]. Безусловно, это была страшная трагедия — помимо отцовских чувств, император очень надеялся при помощи старших сыновей обеспечить преемственность своей династии и укрепить политическую стабильность Византии. Поэтому уже с 18 лет Алексей считался соимператором и получил право носить пурпурную обувь, а Андроник в 16 лет стал севастократором. И теперь их не стало...

Иоанн II стоически перенес этот страшный удар и, ничуть не подав вида (чего это ему стоило — не знает никто!), двинулся в Исаврию, а оттуда в Сирию — настало время присоединить к Византии Антиохию. Однако эти планы встретили дружную оппозицию со стороны крестоносцев, которые, поняв, для чего император желает войти в город с войском, потребовали принести заранее клятву, согласно которой Иоанн II не будет претендовать на «жемчужину Сирии». Реакция василевса была вполне прогнозируемой — не желая воевать с христианами, он, тем не менее, осадил город и разрешил своим солдатам опустошить окрестности Антиохии. Затем, предоставив крестоносцам время на обдумывание, удалился в Киликию, где его уже поджидала смерть[437].

Трагедия, как это нередко бывает, произошла случайно. Коротая дни отдыха, Иоанн II решил выехать на охоту, и она оказалась удачной — загнали громадного кабана. Несмотря на свои 56 лет — далеко не юношеский возраст, император, закаленный в многочисленных боях, настоящий «труженик войны», смело пошел на зверя с короткой рогатиной. Царь успел вонзить оружие в тело кабана, но тот был настолько силен, что без особого труда принял в себя весь наконечник и продолжал двигаться вперед. Руки василевса мало-помалу слабели и уступали напору зверя, и вот уперлись в колчан с ядовитыми стрелами, висевший на боку. Колчан перевернулся, и одна из стрел ранила царя в руку. Но василевс не прекратил схватки, и наконец кабан затих. Комнин, посчитав рану пустяшной, спокойно вернулся в лагерь, поужинал и лег спать. Однако на следующий день рука распухла, и царь почувствовал себя плохо. Призвали врачей, все мастерство которых не принесло положительного результата. Рука опухла, и даже вскрытие опухоли ничего не дало: рука онемела и почернела. Тогда всем стало ясно, что дни василевса сочтены.

Но сам Иоанн II, готовый с честью предстать перед Всевышним, держался спокойно и уверенно. В Пасху он причастился Святых Даров и открыл свою палатку для всех, кто желал прийти к нему с просьбой; это продолжилось и на следующий день. Никому ни в чем не отказал народный герой, благосклонно внимавший каждому желанию своих солдат и командиров. А сам про себя размышлял о том, кто должен принять от него власть в Римской империи. Потом, чувствуя приближение смерти, пригласил к себе в палатку иеромонаха, исповедался и просил святых молитв за себя пред Богом. Как рассказывают, стоя на молитве, иеромонах вдруг услышал Ангельское пение и увидел в небе светильник, возле которого стоял прекрасный Ангел и успокаивал смятенные души византийских сановников, окруживших палатку с больным василевсом[438].

Затем царь созвал к себе всех вельмож и старших военачальников, приказав также пригласить младшего сына Мануила. Его речь была благородна и прочувственна — царь словно исповедовал свою жизнь перед близкими товарищами, с которыми десятилетиями делил заботы о любимой Византии.

Василевс рассказал, что самой заветной его мечтой было освободить Иерусалим и пройти по местам Спасителя, став на месте Господнем. «Но мои надежды не исполнились, а по каким причинам, о том знает Бог. Противиться этому — совершенно невозможно, да и противоречить не должно. Ибо кто мудрее Бога? Или кто может уразуметь ум Господень и изменить суды Его, убавив или прибавив что-нибудь? Я получил от Бога, устроившего судьбу мою, так много благодеяний, что их и перечислить невозможно. Я родился от отца-императора, сделался преемником его власти, ничего не утратил из того, что передал он в мои руки. А умножил ли я, подобно благоразумному и верному рабу, врученный мне от Бога талант царства, об этом предоставляю другим судить и говорить. Но я и сам могу без стеснения сказать об этом, чтобы поведать чудеса Божьи на мне. Меня видели сражающимся Восток и Запад. Немного я пробыл в царских чертогах, почти вся жизнь моя прошла в палатке, и всегдашней моей заботой было находиться в поле. Много времени прошло с тех пор, как турки и арабы и в глаза не видели римского войска, а теперь это самое войско под главным водительством Божьим и под моим служебным начальством привело их в трепет. Да даст же Господь Бог, чтобы я, столько потрудившийся ради христианского народа, сподобился вечного наследия, которое получат кроткие и угодные Богу! А ваши руки да утвердит и укрепит Он еще более против народов, которые жаждут брани и между которыми совсем не признается всесвятейшее имя Бога нашего!».

Затем спокойно, как будто страшная боль не донимала его, василевс перешел к главному вопросу о наследнике престола. Напомнив еще раз, что сам он принял власть от отца, и наверняка его товарищи желают, чтобы он также передал власть сыну, Иоанн II неожиданно перешел к оценке достоинств старшего сына Исаака и Мануила. «Хотя природа, верная порядку, обыкновенно отдает преимущество старшим детям, но у Бога при важнейших назначениях бывает не так. Вспомните об Исааке, об Иоакове, о Моисее, о Давиде — все они были младшими между братьями. Бог не смотрит на лица и не отдает предпочтения долголетию, но ценит добрые качества души и с благоговением взирает на кроткого, смиренного человека, хранящего Его заповеди. И я хочу подражать Богу, Который выше всякого лицеприятия».

Неожиданно для всех император объявил, что не желает обсуждать кандидатуру Исаака, поскольку «власть должна перейти к младшему сыну Мануилу». Он продолжал: «Я не из пристрастия, а по достоинству предпочел младшего сына старшему». «Исаака, — сказал царь, — я часто видел вспыльчивым и раздражающимся от всякой ничтожной причины, потому что он крайне гневлив, а это губит и мудрых. Между тем Мануил с целым рядом других достоинств, которых не чужд и Исаак, соединяет и это прекрасное качество — кротость, легко уступает другим, когда это нужно и полезно, и слушается внутреннего рассудка. По этой причине я и решил назначить царем Мануила». Напомнив многочисленные подвиги, совершенные младшим сыном, его мужество, отвагу и находчивость, доброту и открытость, он подытожил: «Итак, примите этого юношу как царя, и Богом помазанного, и по моему избранию вступающему на престол».

Трудно представить, какие чувства испытывал царь-отец, выступая перед своими соратниками с такой смелой речью. Не о себе, не о болях, терзающих тело, и даже не об обиде, которую он, несомненно, невольно нанес старшему сыну, а о благе Римской державы думал император в последние минуты своей земной жизни. Только за ее судьбу он был ответственен перед Богом и хотел быть уверенным, что передает власть в надежные руки, способные приумножить его труды, и не могущие обидеть слабого[439].

Пока он говорил, все собрание суровых военных мужей, с легкостью отдававших свои жизни на поле боя, рыдало, срывая слезы с глаз намозоленными о рукоятки мечей ладонями. И едва царь завершил речь, как все дружно признали Мануила I Комнина Римским царем. Затем император подозвал к ложу оплакивающего неминуемо близкую смерть отца избранника своей совести, возложил на его голову царский венец и облек в порфиру[440] Положили на стол Евангелие, и все присутствовавшие поклялись в верности новому императору. Рядом находился старый товарищ умирающего царя великий доместик Иоанн Аксух, которому василевс доверил безопасность Мануила.

Через несколько дней после этого, 8 апреля 1143 г., император Иоанн II Комнин скончался. После смерти современники говорили о нем, что «его и до сих пор все прославляют похвалами и считают венцом всех царей, восседавших на Римском престоле из рода Комнинов. Но и по отношению ко многим из древних и лучших императоров можно сказать, что он с одними из них сравнялся, а других даже превзошел»[441].

Глава 1. «Новый Юстиниан»

Молодой император, которому едва исполнилось 24 года, относился к тому типу людей, для которых бесстрашие, мужество и решимость являются прирожденными чертами характера, нормой жизни. Красивый мужчина с темно-коричневым лицом, статный, Мануил I был невероятно силен, и даже ставшая легендарной сила Антиохийского князя Раймунда де Пуатье блекла перед его физическими возможностями. Он всегда сражался в первых рядах, и даже враги, не говоря уже о византийцах, с восхищением называли василевса «Александром Великим» и «Гераклом»[442]. Как и отец, он отличался невероятной энергией, фантастической работоспособностью, умением владеть собой, а также любезностью и остротой ума, ненавидел лесть и ложь. Мануил Комнин был очень образованным человеком и охотно направлял свой ум и интерес ко всему, что заслуживало внимание. Галантный и обходительный, император слыл любимцем девиц, и в молодости его досуг не был лишен обычных аксессуаров этого возраста — веселых застолий и доступных женщин. Даже после женитьбы он поддерживал альковные отношения с племянницей Феодорой Комнин, от которой у него появился на свет незаконнорожденный сын Алексей Комнин, — правда, тот не сыграл в истории Римской империи никакой особой роли. Связь царя с племянницей продолжалась и дальше[443].

Патриот до последней капли крови, василевс, тем не менее, восторженно относился к рыцарскому Западу — его не зря называли царственным паладином. Он много проводил времени в общении с французскими и германскими рыцарями и вообще стремился к сближению Византии с другими европейскими державами[444]. На то были свои объективные причины.

Во-первых, вопреки мнению некоторых современных популяризаторов византинизма, Западная Европа эпохи Крестовых походов вовсе не представляла собой нищую, грубую, варварскую страну, лишенную культуры и технически отсталую. Даже на фоне разложившегося и безнравственного папства на Западе в то время велись глубочайшие богословские споры, а среди самих понтификов встречались удивительно волевые, цельные и благочестивые натуры.

Уровень религиозного сознания западных христиан был также невероятно высок в сравнении с последующими веками, и европейская культура не чувствовала себя обделенной по сравнению с византийской. Но особенно были заметны достижения Запада в военном деле, что не удивительно. Вечно воюющие германцы и французы достигли совершенства в военных технологиях и организации армии. И Мануил I Комнин, хорошо знакомый с западной культурой, считал необходимым перенимать положительный опыт. Естественно, юному и отважному сердцу Мануила Комнина были близки рыцарские девизы, среди которых первенствовал: «Esto miles pacificus, strenuus, fidelis et Deo devotus» («Будь рыцарем миролюбивым, отважным, верным и преданным Богу»)[445].

Воин по природе, он по достоинству оценил технические новшества крестоносцев и решил многие из них адаптировать к византийской действительности, проведя в сжатые сроки перевооружение и реорганизацию своей армии. По его приказу солдатам были выданы другие щиты — не круглые, как раньше, а высокие и продольные. Особое внимание было уделено кавалерии, которую василевс учил сражаться копьем и мечом, а не луком со стрелами. Сам царь постоянно демонстрировал солдатам навыки работы с холодным оружием, поражая их силой и ловкостью. Благодаря упорству василевса, вскоре византийская армия ни в чем не уступала западным воинам в умении биться и держать строй. А византийская конная атака производила жуткое впечатление на врагов[446].

Во-вторых, при всех центробежных силах, разрывающих западное общество, оно было довольно монолитным, когда речь заходила об общем враге, и уже начало явственно ощущать свою несхожесть с византийской цивилизацией. Первый, а за ним и второй Крестовые походы со всей очевидностью показали, что латиняне способны объединить усилия для достижения одной конкретно поставленной цели, и даже при всех огрехах организации крестоносных предприятий их военные достижения были ощутимы.

Обычно, говоря о Крестовых походах, особенно первых, упоминают лишь события, произошедшие в Палестине и Сирии. Но в действительности Запад показал, насколько он может объединяться в рамках одной христианской цивилизации, когда идет война на выживание. Достаточно сказать, что в то время, в котором жил герой нашего повествования, исторические предприятия осуществлялись и в Испании. Несмотря на первую неудачу — распад союза Кастилии и Арагона, сын и наследник королевы Урраки Кастильской (1109–1126) от первого брака Альфонс ѴІІ Кастильский (1127–1157) начал в 1132 г. войну против мусульман, и в 1147 г. стоял уже под стенами Кордовы. Признав его верховным правителем Испании, 26 мая 1135 г. легат папы Иннокентия II венчал главу Альфонса VII императорским венцом. Но любопытно то, что в деле Реконкисты большую поддержку оказали ему французские рыцари[447].

Иными словами, Запад был чрезвычайно мощной силой, с которой следовало держать себя настороже. В противном случае, объединившись и сыграв на политических и, главное, религиозных противоречиях, западные державы могли похоронить Византию. Как отмечали современники, не раз Мануил Комнин говорил своим близким товарищам, что очень боится народов Запада: «Царь опасался, чтобы латинские племена, обладающие неодолимой силой, соединившись между собой, не затопили нашего государства, подобно потоку, который из малого сделавшись великим, опустошает нивы земледельцев»[448]. И, насколько мы можем судить по последующим событиям, опасался небезосновательно.

Остановить грядущую экспансию можно было различными способами, и все они были задействованы. В частности, играть на политических противоречиях европейских государств и Римского епископа, не позволяя им скооперироваться против Византии. Затем открыть Западу глаза на «схизматиков» — греков с целью последующей интеграции обеих культур в рамках одной христианской цивилизации. И, наконец, прекратить церковный раскол. Император правильно понимал, что в условиях единой Кафолической Церкви практически все политические разногласия могут быть решены мирным путем.

Это все, так сказать, практические размышления. Но следует иметь в виду и идеальный момент в умозрении Византийского царя, которого не случайно называли новым Юстинианом. «Римский империалист» до мозга костей, Мануил I Комнин прекрасно понимал статус императора и его роль во Вселенной. Поэтому внешняя политика царя была целиком и полностью направлена на то, чтобы выполнить незавершенную императором св. Юстинианом работу — воссоздать Священную Римскую империю, обезопасив христианские земли от нападения варваров и мусульман. Поэтому характер и стиль деятельности нового василевса во многом копировал своего великого предшественника, от которого его отделяли шесть столетий.

Комнин искренне недоумевал, когда кто-то пытался распространить титул «император» на латинских правителей, и совершенно не понимал, как Римский папа, перед авторитетом которого благоговел, может наделять кого-то царской властью. По-видимому, только потому, полагал царь, что изменился сам Апостольский престол, — другого объяснения он не видел. Его мысли на этот счет позднее были письменно изложены одним из близких придворных летописцев в виде монолога-размышления.

«Каким образом, — заочно обращался василевс к далекому Римскому епископу, — власть Рима сделалась предметом торга для варваров и низких рабов? И с тех пор нет в нем ни архиерея, ни правителя: там восхищающий царское величие, вопреки своему достоинству, идет пешком впереди едущего верхом архиерея и исправляет должность его; а первый, правителя называя императором, почитает его божественным царю. Как и откуда получил ты право, почтеннейший, употреблять Римских царей вместо конюшенных? Если же не получил ниоткуда, то и в тебе лживо архиерейство, и в нем унижен царь. Если ты не допускаешь, что царский престол Византия (Константинополя. — А.В.) есть вместе с тем престол Рима, то откуда наследовано самим тобой достоинство папы? Это определил один Константин, первый христианский царь. Как же ты одно, — разумею престол и величие достоинства, — с удовольствием принимаешь, а другое отвергаешь? Или принимай то и другое, или отступись от того и другого. Но мне, скажешь, дано право возводить на престол царей? Так, поскольку возлагать руки, постольку посвящать есть дело духовное; но ты не имеешь права дарить царства и в этом отношении делать распоряжения. Ведь если в вашей власти было передавать царства, то отчего не переместили вы того, кто находится в Риме? Ты спотыкаешься о собственные дела и не замечаешь, как противоречишь своим поступкам»[449].

Как следствие, уже в первые годы царствования Мануила I Комнина сформировалась стратегия его внешней и внутренней политики. В самой Империи ему надлежало устранить последние атавизмы «византийского папизма» и восстановить достоинство, статус и честь Римского самодержца. А вовне — отбросив внешних врагов, примирить Восточную церковь с Римским папой и воссоздать единую Вселенскую империю. В отличие от деда, Алексея I Комнина, который спасал Византию от неминуемой и скорой гибели, и отца, успешно отбивавшегося от норманнов и турок, Мануил Комнин получил в наследство хорошую армию, организованную императорскую администрацию, обильную государственную казну и высокий международный авторитет на Западе и Востоке. Как говорили, «государственная казна в то время отличалась щедростью, разливалась, подобно переполнившему собранию вод, и, как чрево, близкое ко времени рождения и удрученное избытком бремени, охотно извергала из себя пособие нуждающимся. Ибо от доходов царя, отца Мануила, из которых часть уделялась на дела богоугодные и которые не подвергались беспутной и безрассудной трате, скопились груды денег и лежали, как кучи камней»[450].

Естественно, получив единодержавную власть в таких выгодных условиях, василевс не думал почивать на лаврах. В течение 30 дней после смерти Иоанна II Комнина он отдавал последние почести покойному отцу, наводил порядок в Киликии, а заодно сооружал монастырь на месте смерти императора. Рассказывают, что, проходя из Армении через город Хоны, Мануил Комнин получил благословение от местного архиерея Никиты, слывшего прозорливцем. Когда клирики спросили того, способен ли юный царь удержать власть в своих руках, Никита ответил, что василевс управится со всеми: Римским государством, братом Исааком и с врагами, поскольку так предустановлено Богом[451]. Это показалось современникам маловероятным, но Мануил Комнин, казалось, вообще не ощущал никакой опасности и принял верховную власть как должное. Его совершенно не волновало, что старший брат Исаак находится в Константинополе и может, используя отсутствие императора, заявить собственные права на царскую власть. Наверное, Мануил I искреннее удивился, если бы узнал, что естественные, с его точки зрения, поступки квалифицируются окружающими как героизм.

В это время к нему прибыла делегация из Антиохии — прослышав о кончине грозного царя, латиняне решили высказать претензии «юнцу», у которого еще даже не начала пробиваться борода. Они потребовали от нового василевса римлян вернуть те земли, которые, по их мнению, принадлежат Антиохийскому княжеству. Увы, их ждало разочарование: нисколько не смущаясь, Мануил I ответил им, что не только «спорные» земли, но и Антиохия является собственностью Византии, а сами крестоносцы — клятвопреступники, нарушившие ленную присягу. В будущем времени, пообещал царь, он непременно накажет латинян за это преступление, а сейчас повелевает им отречься от каких-либо претензий к Римской империи. «То, что перешло в мои руки от отца, я должен преувеличивать, а не уменьшать», — закончил он эту запоминающуюся речь[452].

Выдворив ошеломленное посольство, Комнин торжественно перенес гроб с телом отца на корабль, отплывавший в столицу, а сам с армией демонстративно, не выставив даже боевого охранения, прошел через занятые турками территории, чем поверг сельджуков в шок. Потрясенные такой храбростью и уверенностью в собственных силах, они не посмели напасть на римлян. А византийская армия вскоре вступила на родные земли и беспрепятственно дошла до столицы. Предваряя его прибытие, верный Иоанн Аксух заранее прибыл в Константинополь и приказал арестовать брата императора Исаака Комнина и его дядю — уже известного нам Исаака. Помимо этого, он договорился со столичным клиром, оставшимся временно без патриарха (это значительно облегчило ход переговоров), пообещав от имени царя увеличить государственные средства, выделяемые на его содержание[453].

Проявляя не только храбрость, но и милость, Мануил I по прибытии в Константинополь освободил дядю и брата из-под стражи, пригласил к себе и отпустил на свободу. Заплатив солдатам жалованье и распустив затем войско по домам, василевс выдал константинопольцам подарки по случаю своего воцарения и озадачился личностью будущего «Вселенского» патриарха. Незадолго перед этим скончался столичный архиерей Лев Стипп (1134–1143), и Мануил I повелел возвести в патриаршее достоинство Михаила Куркуаса (1143–1146), настоятеля монастыря Оксией. Интересно, что с точки зрения византийской политической традиции Мануил I, как еще не венчанный царь, не считался полноправным Римским самодержцем. Тем не менее вначале произошло поставление патриарха, выбранного Комнином, а затем венчание архиереем императора[454]. В Константинополе царь предал земле тело своего отца, которого похоронили в монастыре Вседержителя близ могилы императрицы св. Ирины — после смерти любящие сердца вновь соединились.

В январе 1146 г. император наконец-то венчался браком с Ириной, своей суженой германской принцессой, выполнив до конца волю покойного отца. Бедной девушке можно было только посочувствовать: с 1142 г. она жила в Константинополе, совершенно не зная, как сложится ее судьба. Мануил I был холоден к ней, да и вообще не спешил обречь себя на супружество. Но обстоятельства объективно призывали его наладить с Западом дружеские отношения — в первую очередь с Германией против сицилийских норманнов. Подумав, василевс возобновил разговоры о своей женитьбе с Ириной, и вот теперь брак состоялся[455].

Отдав первые мирные распоряжения, император показал всем, что его угрозы — не пустой звук. И уже вскоре направил сухопутную армию и флотилию против Антиохии: забирать обратно римские земли, узурпированные крестоносцами. Армией командовали братья Андроник и Иоанн Контостефаны и этнический турок Просуха, в юности перешедший на византийскую службу, а флотом — Дмитрий Врана. Войдя в пределы Киликии, византийцы отобрали крепости, ранее самовольно занятые латинянами, а в сражении у стен Антиохии, которое опрометчиво им дал Раймунд де Пуатье, нанесли крестоносцам сокрушительное поражение. Но город являлся сильной крепостью, которую с налета взять было невозможно, а потому византийцы вновь вернулись в Киликию. Тем временем римский флот беспрепятственно разграбил окрестные приморские земли, взяв множество пленных, в том числе — сборщика государственных податей Антиохийского княжества. Затем византийские моряки отплыли на остров Кипр[456].

Положение Раймунда де Пуатье тем более осложнилось, что 10 ноября 1144 г. скончался король Фульк Иерусалимский, случайно разбившийся на охоте вследствие падения с лошади, всегда выступавший на стороне князя Антиохии. Теперь новым королем Иерусалимского королевства стал 14-летний сын покойного Фулька и королевы Мелизенды Балдуин III (1143–1163). Но это еще — полбеды. Ободренный известиями о смерти Иоанна Комнина и Фулька, Зенги направился с армией на Диарбакыр, принадлежащий союзнику Эдесского графа Жослена II Кару Арслану. Каково же было удивление Кара Арслана, когда выяснилось, что Жослен II не только не спешит к нему на помощь, но, напротив, вывел свою армию из города и направился через Евфрат, чтобы, пользуясь случаем, занять часть владений своего союзника. Жители Харрана, мимо которого прошло воинство Жослена II, срочно сообщили об этом своему повелителю Зенги, и тот не замедлил предложить мир и дружбу единоверцу, а затем с большим войском двинулся на беззащитную Эдессу. 28 ноября 1144 г. он уже стоял под стенами города.

Несмотря на былые клятвы, Раймунд Антиохийский ничем не помог своему союзнику, зато королева Мелизенда, отличавшаяся и волей, и характером, созвала Коронный совет, на котором было принято решение идти на помощь осажденным собратьям. Однако было уже слишком поздно: Зенги понадобилось всего 4 недели, чтобы взять Эдессу и устроить настоящую резню — под стать той, которой было ознаменовано взятие в 1099 г. Иерусалима. Вслед за тем Зенги захватил город Сарудж — вторую по величине крепость на левом берегу Евфрата, а затем осадил Биреждик, защищавший брод через эту реку. Вслед за тем Зенги прогнал из Мосула своего номинального сеньора Альп Арслана, сына умершего султана Махмуда ибн Мухаммеда и племянника нынешнего султана Масуда I.

Это событие стало пиком славы Зенги, который принял титулы «Зайн-Ислам» («Украшение ислама»), «Аль-Малик аль Мансур» («Принц-победитель») и «Насир Эмир аль Муминин» («Опора халифа»). Правда, это был и последний успех великого полководца: 14 сентября 1146 г., после того, как он, напившись пьяным, заснул, его зарезал неподалеку у города Балис один евнух франкского происхождения, которого ранее Зенги сильно обидел. И хотя после смерти атабега его сыновья разделили владения, а враги попытались вернуть ранее утраченные земли, второй наследник Зенги, Нур ад-Дин Махмуд (1146–1174), получив в правление Мосул, стал новой грозой пилигримов. Он быстро вернул под свой контроль Эдессу, которую граф Жослен II попытался отвоевать у турок, и наглядно показал, что является достойным сыном своего отца.

Правитель, приобретший славу и прозвище «аль-Мелик аль-Адин» («Справедливый царь»), сумевший стать выше узко местнических интересов и прекративший (хотя бы на время) междоусобицу, Нур ад-Дин обоснованно считался легендарной личностью. Блестящий организатор и талантливый полководец, он добился того, что солдаты считали военный лагерь своим домом, а военачальника — эталоном справедливости и мужества. Благоразумный и честный, благочестивый мусульманин и аскет, он вызывал восхищение даже у врагов. Нур ад-Дин изгнал роскошь из своего дворца, повсеместно запретил употребление вина, государственные налоги употреблял исключительно на общественные нужды, а сам жил только за счет доходов, которые ему давало небольшое поместье. Когда однажды к нему обратилась любимая жена с просьбой приобрести ей наряды, он ответил: «Я не более чем казначей мусульман!»

Человек с глубоко врожденным чувством справедливости, он обеспечил беспристрастное судопроизводство в своем государстве. Его постоянным желанием было следовать заповедям Аллаха, и Нур ад-Дин усердно изучал Коран и Сунну. Для него победа над христианами являлась целью Промысла Божьего — в мусульманском, конечно, понимании. Человечный и чрезвычайно терпеливый к чужим недостаткам, атабег отменил многие налоги и сумел невиданно поднять уровень благосостояния своих подданных, помогал нищим и вдовицам, сиротам и дервишам. При нем невиданно расцвели искусство и наука, строились новые здания и, конечно же, мечети. Сам Нур ад-Дин часто заседал в судах, решая вопрос справедливо и принципиально. Неудивительно, что после смерти Нур ад-Дина турки считали его святым[457].

Именно Нур ад-Дин впервые придал борьбе с пилигримами значение Джихада, «Священной войны». Ранее это были мимолетные вспышки религиозного сознания, рожденные отдельными фанатиками. Теперь это провозгласил «герой веры», отдававший всего себя делу борьбы за «дело Божье». Разумеется, он стал самой популярной в массах мусульман фигурой[458].

Как полагают специалисты, хотя и ранее идея Джихада волновала мусульманских богословов, но именно в период правления Нур ад-Дина эта концепция получила законченное оформление в сочинении некоего перса, проживавшего в Алеппо, которое называлось «Море драгоценных добродетелей». Там подробно описывалось, что Джихад бывает двух видов — внутренний против личных пороков, и внешний — против неверных. Война может быть двух видов — оборонительная и наступательная. В первом случае, когда враг напал на территории проживания мусульман, война должна вестись всем без исключения мужским населением. Во втором случае войну во имя расширения сферы действия ислама могут вести исключительно добровольцы.

Наступательная война во имя Аллаха является священной обязанностью мусульманского правителя. Если он не делает этого, то, по мнению автора сочинения, ему лучше быть мертвым, чем живым — меньше греха оберется. Попутно скажем, что, как и в других вопросах, здесь также проявилось отличие суннитов от шиитов. В отличие от первых шииты полагали, что Священная война может быть объявлена исключительно при приближении конца света. По этой причине идеи Джихада были малопопулярны в Египте, где правили Фатимиды, и в Северной Сирии[459].

Весьма характерен стих, вложенный одним из современных Нур ад-Дину поэтов в уста своего правителя:

В таких изменившихся условиях Жослен II, сумевший кое-как закрепиться на правом берегу Евфрата, не мог более считаться сильным союзником для Раймунда Антиохийского, и тот, понимая, что выбирать не из чего, склонился перед Мануилом Комнином. Осознав, что гордыня ныне не «в моде», Раймунд торопливо отправился в Константинополь и на гробнице Иоанна II Комнина поклялся перед царем хранить вассальную верность[461].

Пока Антиохийский князь оплакивал свою участь, Мануил I последовал в Вифинию, где задумал осуществить грандиозную идею, вполне в духе императора св. Юстиниана Великого — создать цепь укрепленных крепостей на границе с турецкими владениями, чтобы обезопасить своих подданных от ежегодных набегов. Работа была в самом разгаре, когда из столицы пришло известие о тяжелой болезни старшей сестры василевса Марии. Он тут же отправился в Константинополь, но успел лишь предать ее тело земле. Отдав последний долг порфирородной сестре, василевс направился в Кизик и, собрав в 1146 г. у города Лаподион армию, двинулся на турок, в очередной раз нарушивших договор и овладевших после небольшой осады исаврийским городом Пракану. Переправив свое войско через мизийскую гору Олимп, царь дошел до Пифики, где быстро возвел новую крепость. Вслед за этим он атаковал турок, но по причине внезапной болезни не смог лично принять участия в завязавшемся сражении, в котором византийцы наголову разгромили турецкую армию[462].

Едва римские солдаты успели стереть пот со лба, как император скорым шагом направил их в Иконию, дабы отомстить султану Масуду I. Пользуясь тем, что правитель этой римской области Феодор Контостефан еще не успел собрать фемное ополчение, турки дошли до города Келвиан и захватили множество добычи. Не желая воровать удачу, Римский царь с высоты своего положения направил вперед себя посла, который привез султану требование: или немедленно возвратить все захваченное, или готовиться к битве. На это гордый турок ответил, что готов встретиться с императором у города Филомелиум, который находился в Великой Фригии. На самом же деле хитрый султан решил направить сильный отряд наперерез византийцам и неожиданно напасть на их войско у города Акрун. К несчастью для мусульман, римляне дружно встретили наступающих сельджуков и совершенно разгромили их. Известие о поражении деморализовало султана, который оставил выбранное для генерального сражения место и спешно ретировался. Напрасно Мануил I попытался в новом послании устыдить его — турок думал только о спасении. Тогда в отместку император разорил Филомелиум, освободив множество пленных византийцев, содержавшихся в темницах этого города[463].

Между тем, получив подкрепление, Масуд I решился-таки дать византийцам сражение в местечке под названием Гаита, но вновь потерпел поражение. Вернувшись срочно в Иконию, он выделил воинов для охраны города, а два сильных отряда разместил неподалеку; одним из них он командовал лично. Султан расположил свое войско довольно хитро: его отряд находился на перевале, но казалось, что это — только передовая, маленькая часть армии, а остальные силы скрываются за горами. Таким способом создавалась видимость сильной армии. Однако император, несмотря на свою молодость, опытный в военном деле человек, догадался о вражеской уловке и смело двинул римскую армию на султана.

Турецкий предводитель не выдержал зрелища приближающихся византийских полков и побежал, увлекая за собой войско. Император бросился в погоню, но тут пришло известие о том, что вторая часть римской армии, двигавшаяся параллельно, попала в засаду, организованную другим турецким отрядом, и несет потери. Не мешкая, василевс направил на помощь товарищам конный отряд под командованием Пиррогеоргия, но турки дрались отчаянно, а уставшие византийцы не смогли оказать им должного сопротивления. Тогда царь пошел на хитрость: он приказал одному воину провозгласить войску, что султан Масуд I взят в плен. Эта весть резко подняла дух византийцев, и те с новой силой ударили по врагу. Ночь развела сражающихся противников по лагерям[464].

Утром византийцы подошли к Иконии, и император убедился, что штурм города — тяжелое и опасное предприятие. Пока он размышлял, а его солдаты увлеклись грабежом окрестностей, поступили известия о том, что другая турецкая армия под командованием полководца Танисмана концентрируется у местечка Чивриличимани. Хотя проход к сельджукам был крайне затруднен горными массивами, Мануил I, желая подражать западным рыцарям, посчитал необходимым преподнести своей супруге по бытовавшему на Западе обычаю какой-нибудь яркий подвиг. Сформировав два небольших отряда, он поместил их в засаду. А сам в окружении великого доместика Иоанна Аксуха и брата Исаака помчался на турок, решивших напасть на римских фуражиров.

Безрассудность этого поступка настолько взволновала византийских аристократов, находившихся в одном из засадных отрядов, что они в сердцах пообещали никогда больше не ходить на войну вместе с царем. Как сказал современник Мануила I, «юность есть нечто неодолимое, а как скоро к ней присоединятся сила и крепость — она бывает еще неодолимее». А тот уже вступил в схватку с несколькими десятками турок, нисколько не сомневаясь в грядущей победе. Исход боя можно было угадать без труда, но тут византийцы из засадных отрядов бросились на выручку василевсу и с великим трудом отбили его.

На удивление, император не был даже ранен, но разгоряченные боем товарищи и родственники самодержца начали дружно и довольно дерзновенно упрекать его за безрассудный поступок. Как ни в чем не бывало василевс ответил в том духе, что нечего вспоминать старое, а нужно озаботиться будущим днем — к туркам все прибывали и прибывали подкрепления. И, не переведя дух, император направился вперед, чтобы на месте произвести рекогносцировку. Это новое проявление юношеской лихости вновь едва не стоило ему жизни — Мануил I наткнулся на другой турецкий отряд, с ходу вступил с ним в бой и оказался в смертельной опасности. Выручили царя стрелки, подоспевшие на помощь. Неунывающий царственный юноша не стал терять времени и, перехватывая инициативу, устремился на сельджуков со всем войском, не давая тем уйти и соединиться с основными силами. Замечательный момент — пока шел бой, дядя царя севастократор Исаак, оставшийся в лагере, сидел в царской палатке и ожидал его исхода с тайной надеждой, что императора убьют и он станет новым Римским василевсом[465]. Впрочем, больше мы не встретим эту личность в качестве исторического персонажа. Но его мечты и амбиции унаследует средний сын севастократора Андроник Комнин, с которым нам придется столкнуться не один раз.

Ввиду того, что соединенные силы сельджуков значительно превосходили его армию, император внял голосу разума и решил отступить. В ходе выполнения этого маневра начальник пехоты византийского войска, некто Критопл, отстал со своей колонной от основных сил. Когда турки напали на него, он почему-то решил в одиночку дать им бой и тем самым едва не погубил своих солдат — прекрасная иллюстрация состояния дисциплины высшего командного состава византийской армии. И вновь энергия и бесстрашие императора решили дело — во главе небольшой группы смельчаков он бросился на сельджуков и опрокинул их. Возвратившись в лагерь, царь нашел остальное войско полностью дезорганизованным и деморализованным. Нужно было что-то делать, и тогда молодой царь продемонстрировал не только умение идти на смерть, но и прекрасное знание солдатской психологии, решив словом поднять упавший дух боевых товарищей.

«Храбрые воины! — начал он речь. — Я призываю вас к мужеству, — не потому, чтобы замечал в вас трусость или какое малодушие. Римлянам ли упадать до такой низости и посрамлять славу отцов!.. Нет, я только исполняю правило военачальника и хочу оградить вас безопасностью на будущее время, ибо непредвиденно наступающее бедствие может возмутить и мужественную душу. Знайте, товарищи, что нам сегодня предстоит сражение поважнее прежних — это будет заключительный и последний бой. Поэтому надо приготовиться хорошо, — как ради прежних подвигов, так и для того, чтобы не унизить доблести, уже доказанной нашими делами».

Произнеся речь, царь построил войско в боевой порядок и вывел на равнину, одновременно с этим направив парламентера к султану. Мануил I приказал передать, что готов биться с врагом, но, насытившись победами и унизив врага, отправляется домой, чтобы следующей весной вновь прийти в его владения. Морально сломленный султан Масуд I тут же отправил посольство к императору с предложением мира[466].

Возвращаясь в Константинополь, римское войско наткнулось на новый отряд турок, которые только что совершили набег на византийские поселения и захватили богатую добычу. Византийская кавалерия тотчас начала преследование, но не смогла догнать легкоконных сельджуков. Тогда император, вновь позабыв об опасности, взял свежего коня, вскочил в седло и стремглав бросился на противника, не надев даже лат и шлема. Он поверг многих врагов на землю, сам получил рану, но, хранимый Богом, вернулся в лагерь.

Весной 1147 г. император вновь осадил Иконию, и можно было смело ожидать, что участь города на этот раз будет плачевной. Отрезвленные римской мощью, турки направили посольство и заключили мирный договор на условиях возврата Византии города Пракану и всех земель, отобранных у нее в последние годы. Царь подумал и согласился, после чего вернулся в столицу[467]. И как раз вовремя, поскольку ситуация резко осложнилась вследствие начала 2-го Крестового похода.

Глава 2. 2-й Крестовый поход

Как бы ни был высок религиозный дух времен 1-го Крестового похода и горячо желание крестоносцев освободить Гроб Господень, последующие события после захвата Иерусалима и создания независимых государств латинян на Востоке со всей очевидностью продемонстрировали присущие западному менталитету пороки. Вместо того, чтобы скоординировать совместные усилия против мусульман, крестоносцы или переругались друг с другом, ревнуя о своих границах и независимости, или выступали единым фронтом, но... против восточных христиан. Как это ни печально, но «крестоносцы принесли не мир, но меч, и этот меч разрубил христианский мир»[468].

Со временем стало очевидно, что главная цель пилигримов заключалась в ослаблении влияния Константинополя и византийского элемента в Малой Азии, Сириии Палестине — безумная идея! И нечего удивляться тому, что турки, не так давно отодвинутые солидарными усилиями восточных и западных христиан в глубь территории, со временем восстановили свои позиции и из Месопотамии начали серьезно угрожать латинским владениям.

В довершение всех бед пилигримы умудрились поссориться даже с недавними союзниками — речь идет об эмире Дамаска. Все началось с того, что в 1147 г. наместник двух городов — Босры и Салькада, что располагались в области Хауран, Алтан Таш — армянин, перешедший в ислам, решил отделиться от своего господина Муина ад-Дина Унура. За помощью он обратился в Иерусалим, пообещав передать королю свои города, если его оставят там правителем. Королева Мелизенда срочно созвала Коронный совет, чтобы обсудить предложение, казавшееся весьма заманчивым. Дело заключается в том, что в Харуне — житнице Дамаска проживало множество христиан, обещавших поддержку пилигримам. И, захватив Харун, можно было диктовать условия Дамаску. Корысть взяла свое, и Коронный совет высказался за войну. Для проформы к Унуру направили посла с требованием оставить Харун и признать власть Алтан Таша. Напрасно турок взывал к совести и нормам права Иерусалимского королевства, не допускавшим, чтобы один государь поддерживал мятежного вассала своего союзника — все было напрасно[469].

В марте 1147 г. армия крестоносцев во главе с юным королем, который, к слову сказать, до последнего пытался не допустить этой войны, переправилась через Иордань и направилась на Восток, вверх по долине Ярмака. От отчаяния Унур обратился к тому человеку, которого смертельно боялся, — Нур ад-Дину, предложив атабегу руку своей дочери в обмен на помощь. 30 марта того же года соглашение было подписано, а уже 17 апреля свадебный кортеж в сопровождении офицеров свиты Нур ад-Дина прибыл в Алеппо. Очень быстро родственники объединились и осадили город Салькад, гарнизон которого попытался выиграть несколько дней, надеясь на скорый приход рыцарей из Иерусалима. Но пилигримов ждала трагическая развязка: жена Алтан Таша сдала Нур ад-Дину город Босра, где латиняне надеялись найти отдых и воду, и теперь пилигримам пришлось спешно поворачивать назад, чтобы не погибнуть в пустыне. Однако за ними следовала армия двух турецких правителей, нещадно добивавшая арьергард, где, к своей чести, храбро сражался юный король Балдуин III.

С великим трудом крестоносцы вернулись в Иерусалим. Но в итоге всей этой кампании Унур, отвоевавший назад Хауран, больше не числился в рядах союзников латинян или как минимум нейтральных зрителей. Теперь он кипел справедливым негодованием и только ждал момента, чтобы посчитаться с крестоносцами. А Нур ад-Дин, перед которым униженно склонил колено эмир Дамаска, стал признанным властителем мусульманского мира. Вскоре после этого он начал войну с Антиохией и захватил почти все земли, расположенные восточнее Оронта. Коварный же Алтан Таш был ослеплен и брошен в тюрьму[470].

Известия об этих событиях и о падении Эдессы повергло Западную Европу в шок, особенно сильное впечатление оно произвело во Франции, рыцари которой были наиболее тесно связаны с крестоносными государствами Востока. Сама собой родилась инициатива идти на выручку Эдессы. Однако для реализации такой идеи необходимо было получить высокую санкцию Апостольского престола, что было не так-то просто. Римским епископом в то время являлся Евгений III (1145–1153), благочестивый аскет, не отличавшийся, однако, ни энергией, ни характером, ни силой воли. Его положение был столь шатким, что только помощь Германского короля Конрада III Гогенштауфена могла обеспечить понтифику безопасность в самой Италии.

Попытки воззвать к честолюбию западных рыцарей предприняли и армяне, до сих пор не один раз стоявшие с пилигримами в сражениях против турок плечом к плечу. Они верно решили, что единственным лицом, чей голос может быть услышан, является не королева Мелизенда, а апостолик. А потому уже в 1140 г. на Соборе в Иерусалиме пообещали в присутствии латинского патриарха изменить армянское вероисповедание по образцу Римско-католического. Если, конечно, папа обещает им военную помощь. В 1145 г. посольство армян торжественно посетило резиденцию папы Евгения III и просило направить к ним лиц, способных исправить обряд на латинский манер. Высказал свое мнение и весьма влиятельный в клерикальных кругах Запада архиепископ Гуго из Великого Гибеллума, когда ему удалось вырваться в Рим и получить аудиенцию у папы[471].

Но все решилось довольно просто: неожиданно общественная инициатива нашла самого высокого покровителя в лице короля Франции Людовика VII (1137–1180). Помимо романтических мотивов (а король слыл на Западе настоящим рыцарем и благочестивым христианином), у Людовика VII присутствовало желание реабилитироваться перед Римским престолом и помириться с папой, которого серьезно оскорбил незадолго перед этими событиями. Случилось так, что понтифик отказался утвердить одного галльского епископа, поставленного на кафедру по приказу короля. Людовик VII настаивал на своем, и это противостояние вызвало гнев апостолика, излившееся на все Французское королевство. Как полагали, виновником ссоры стал Тибо II (1125–1152), граф Шампани, интриговавший против собственного государя. Горя жаждой мщения, Людовик VII вторгся во владения непокорного вассала, опустошил Шампань, захватил город Витри и предал мечу его жителей. Многие из них желали укрыться в храме у подножия алтаря, но французы подожгли храм, в котором погибло 1300 человек[472].

Прежде чем взять на себя роль ходатая перед Римским престолом, Французский король спросил мнение своего духовника аббата Сугерия, который осторожно посоветовал ему удостовериться в поддержке крестоносного движения у духовенства и аристократии. Но тут Французского короля активно и горячо поддержал св. Бернард, пользовавшийся чрезвычайно высоким авторитетом на Западе. На Государственном собрании 1146 г., состоявшемся в Бургундии, св. Бернард сел рядом с Людовиком VII, надел на него плащ с крестом и произнес пламенную речь о защите Гроба Господня доблестными французскими рыцарями. После этого ажиотаж достиг своего пика, и вопрос о походе французов мог считаться решенным — Южная и Средняя Франция выставили войско общей численностью около 70 тыс. бойцов[473].

Если бы новый Крестовый поход ограничился той целью, которую ставил перед собой Людовик VII — возвращение Эдессы под власть Креста, и если бы этот поход был исключительно французским, можно было не сомневаться в его успехе: королевская армия имела все шансы без труда разгромить армию Нур ад-Дина. Но тут св. Бернард совершил роковую ошибку — привыкнув повелевать сердцами всего христианского мира, он поспешил в Германию, чтобы сделать из сугубо французского предприятия общеевропейское. Надо сказать, это была невероятно тяжелая задача — Конрад III, едва успевавший умиротворять противоборствующих ему саксонских и бургундских баронов из партии Вельфов, и слышать не хотел о Крестовом походе. Кроме того, на нем висел груз ответственности за Римского папу и не угасало желание возвратить себе контроль над Италией, чему, конечно, активно противодействовали норманны Сицилии.

Но св. Бернард не унывал — накануне 1147 г. он прибыл к Германскому королю, чтобы отпраздновать Новый год, и после мессы произнес такую зажигательную речь, что всколыхнул души всех присутствовавших в храме немцев. Обратившись от имени Христа к императору, св. Бернард произнес: «Я дал тебе все, что Я могу дать: могущество, власть, всю полноту духовных и физических сил. Какое же употребление ты сделал из всех этих даров для службы Мне? Ты не защищаешь даже того места, где Я умер, где Я дал спасение душе твоей! А язычники скоро распространятся по всему миру!» Несмотря на грубость эпохи, этого было достаточно, чтобы Конрад III, по щекам которого обильно текли слезы, воскликнул: «Довольно! Я буду служить Тому, Кто искупил меня!»

Впрочем, справедливости ради скажем, что помимо высоких соображений король руководствовался и вполне земными интересами. Конрад III очень хотел получить из рук папы императорскую корону, а для этого было необходимо проявить примерную лояльность к его решениям[474].

Решение короля всколыхнуло всю Германию, но эта фрагментарная победа по закону причинно-следственной связи предопределила крах будущего похода. Если бы французы направились в Сирию одни, им достаточно было пройти через Италию к Сицилии и оттуда на кораблях норманнов прибыть к местам боев самым коротким и удобным путем. Но, в отличие от французов, германцы вследствие непрекращавшейся распри с норманнами из-за Южной Италии никакой помощи от сицилийцев не ожидали. Более того, как раз накануне этих событий Конрад III заключил соглашение с Византией против Рожера I Сицилийского, и теперь его интересы становились прямо противоположными интересам Людовика VII.

Можно сказать, что если бы кто-то один из этой пары поставил перед собой цель овладеть Эдессой, все сложилось бы замечательно. Но теперь союзники только мешали друг другу, попутно ставя едва выполнимые или просто нелепые условия, прямой дорогой ведя крестоносную армию к погибели. Мешала и конкуренция — кто из двух монархов должен считаться негласным главой Крестового похода? Непосредственно перед отправлением в путь папа передал Французскому королю посох и суму — символы паломничества, напрямую показав, кого он видит главным лицом в этом крестоносном предприятии. Но нужно было считаться и с Конрадом III, а потому отдельные требования Германского короля не могли не быть выполнены.

В частности, по настоянию Конрада III французы были вынуждены идти через Венгрию, Болгарию, Сербию, Фракию и Македонию на Константинополь, чтобы оттуда начать переправу через Босфор и повторить весь тот путь, который был проделан в ходе 1-го Крестового похода. Он же «выторговал», чтобы германцы шли первой колонной, а французам предложил с месячным интервалом следовать за ним[475].

Но разрушительная деятельность св. Бернара на этом не завершилась. Агитируя германцев принять участие в Крестовом походе, ему следовало бы учесть, что в первом крестоносном предприятии они практически не участвовали, поскольку сфера их интересов лежала на северо-востоке, где жили племена языческих славян. И нет ничего удивительного в том, что на рейхстаге 1147 г. саксонские князья заявили, что хотели бы вместо похода в Святую Землю отправиться за Эльбу, дабы привести своих врагов в лоно Западной церкви. В этом случае нужно было выбирать одно из двух: или Эльба, или Иордань.

Но св. Бернар и Евгений III почему-то решили, что никакой беды не будет, если германцы выступят одновременно на два фронта. Папа даже издал специальную буллу, наделив крестоносцев, отправляющихся на войну со славянами, такими же прерогативами, как и тех, кто уходил в Иерусалим. Как и следовало ожидать, погоня за двумя зайцами не принесла успеха: кампания против славян не задалась, германские пилигримы потерпели поражение, а Конрад III лишился нескольких тысяч столь нужных ему в Святой Земле мечей.

Второе обстоятельство является не менее существенным. Горя религиозным чувством, св. Бернар выдвинул весьма категоричную формулу «Обращение или смерть», мало соответствующую христианским ценностям, зато с восторгом встреченную в лагере пилигримов. Смысл ее заключался в том, что все мусульмане, не пожелавшие перейти в христианство, подлежали физическому уничтожению; никакие традиции доброго отношения к пленным более не подлежали применению. Следовало бы, однако, понять, что такое отношение к мусульманам фактически означает окончательное превращение борьбы с ними за отдельные территории в Священную войну, на которой нет места сантиментам, своего рода «христианский Джихад» со всеми вытекающими правилами.

Если вследствие авантюры Рима германцы недосчитались мечей, то с флотом дела обстояли еще хуже. Под влиянием проповедей св. Бернара (опять же) многие паломники из Англии, Фландрии и Фрисландии весной 1147 г. морем направились к Иерусалиму. Правда, это были, так сказать, представители «второго эшелона нобилитета»: Арнульф, граф Эрсхота, Кристан, шатлен Жистеля, Эрве де Гланвиль, Симон Дуврский, Андрей Лондонский, Саше д’Аршель и другие, в их распоряжении было более 164 судов[476]. Но в пути шторм загнал рыцарей в устье Дуэро, где их встретили представители графа Португальского Альфонса Великого (1139–1185). Пилигримам предложили оставить мысли о далеком пути, а вместо этого помочь графу захватить Лиссабон, после чего папа должен был короновать того королевской короной. Крестоносцы согласились, приняли активное участие в штурме города, получили за это крупные земельные наделы в Португалии и совершенно охладели к дальнейшему походу в Палестину. В результате 2-й Крестовый поход сразу же лишился мощного флота, в котором латиняне испытывали острую необходимость[477].

Узнав о том, что крестоносное войско уже приблизилось к границе с Венгрией, Византийский император благоразумно отправил вперед посольство во главе с Дмитрием Макремволитом и Александром, бывшим графом Равенны, перешедшим на римскую службу после захвата города сицилийскими норманнами. Послы потребовали от вождей крестоносцев дать клятву, что латиняне не причинят никакого вреда Византии, когда начнут проходить через ее территории. Это было и разумное требование, и способ определить истинные намерения крестоносцев. Поскольку тем обещалось перед походом полное отпущение грехов, то, по справедливому замечанию одного историка, армии крестоносцев пользовались еще более дурной славой, чем обычные солдаты и даже разбойничьи шайки. А германские войска состояли по большей части из фанатиков, изгоев и преступников, скрывающихся от суда, — не самые желанные гости[478]. Немного подумав, немцы согласились, и каждый из аристократов по очереди дал требуемую клятву, после чего Византийский император разрешил им проход и выделил корабли для переправы пилигримов через Дунай[479].

Но когда дело дошло до выполнения обещаний, все слова оказались забытыми — в Сердике крестоносцы не желали оплачивать продукты, приобретаемые на рынках, но брали все силой. Дошло до прямых столкновений — при любом отказе пилигримы без долгих разговоров хватались за мечи и убивали мирных жителей. В ответ византийцы сожгли в монастыре близ Адрианополя одного знатного германца, попутно похитив его деньги. Распаленный гневом, племянник Германского короля Фридрих I Барбаросса («Рыжебородый») сжег весь монастырь вместе с монахами. Недолго он радовался победе — известный нам по войне на Востоке византийский военачальник Просух напал на армию Фридриха и убил многих его воинов. Только после этого пыл крестоносцев слегка поостыл[480].

Вполне резонно опасаясь последующих событий, император отправил к крестоносцам Андроника Опома с предложением переправляться на Восток не через Босфор, а южнее, для чего тем следовало пройти к Авидскому заливу. Однако латинян было уже не остановить — они продолжали мародерство и вооруженные грабежи населения, направляясь прямо к Константинополю, стен которого достигли в сентябре 1147 г. Естественно, после стольких треволнений отношения между Мануилом I и Конрадом III резко изменились. А сообщения о норманнских рейдах по византийскому побережью — Рожер I Сицилийский решил в такой оригинальной форме поучаствовать в крестоносном движении — навеяли мысли, что втайне Западный император договорился с королем Сицилии и действует с ним заодно.

Имелось и второе обстоятельство, которое не мог не учитывать император Мануил I Комнин. Желая обезопасить себя со стороны моря, Рожер I Сицилийский заключил союз с Египетским султаном аль Хафизом (1130–1149) (!). С учетом того, что формально Рожер I Сицилийский также считался крестоносцем — по крайней мере как союзник, обещавший снабжать пилигримов во время похода, — его союз с мусульманами выглядел подлинной фантасмагорией. Тем более что крестоносцы Иерусалима продолжали оставаться в состоянии непрекращающейся войны с Фатимидами.

Поскольку буквально через несколько недель должны были подойти французы — те вообще являлись официальными союзниками норманнов, — положение Византии становилось очень тяжелым. В таких условиях открыто демонстрировать поддержку 2-му Крестовому походу перед мусульманами означало полностью окружить себя врагами. В самой страшной редакции перспективы рисовались следующим образом: сицилийцы блокируют Империю с моря, германцы и французы осадят Константинополь с запада, а турки начнут наступление с востока. Поэтому Византийский император заключил соглашение с Иконийским султаном, чтобы наглядно показать свое полное неучастие в Крестовом походе и проложить политическую прокладку между собой и Нур ад-Дином. Этот тайный договор нисколько не осложнял задач пилигримов, поскольку Мануил верно учел, что Масуд I по-прежнему тяготится зависимостью от своего могущественного зятя, которому, собственно говоря, и принадлежала на ту минуту Эдесса. Таким образом, сложились несколько групп союзов, каждый из которых вступал в противоречие с другим[481].

Василевс предпринял и другие меры предосторожности против германских крестоносцев: он вывел византийские войска из столицы, перегородив ими дорогу, а неподалеку в засаде расположил сильный отряд под командованием Василия Чикандила. Рядом располагался другой отряд под начальством Просуха. Мануил I приказал атаковать германцев при первой же попытке с их стороны начать грабеж. В этот момент произошло трагичное событие, серьезно сказавшееся на численности немецкого войска и его моральном духе. Когда они вошли в долину, окаймляемую реками Меласс и Афирас, внезапно пошел сильнейший дождь, покрывший землю мощнейшим грязевым потоком. Как говорят, в течение короткого времени погибло много воинов и лошадей. Проявляя сострадание и сочувствие, император направил к Конраду III послов, но тот потребовал, чтобы Мануил I лично вышел встречать его на подходе к Константинополю — невероятная дерзость.

Как ни в чем не бывало, как будто германские пилигримы шли не по христианской земле, Конрад III подошел к предместьям византийской столицы и начал изучать стены Константинополя, думая о том, как лучше овладеть городом (!)[482]. На всякий случай германец отправил царю послание, в котором притворно сожалел о недоразумениях, свершившихся ранее и сетовал на разнузданность толп простолюдинов, своевольных и диких. Ответ Мануила I был остроумен: он посочувствовал королю, не способному остановить толпу, и заметил, что и ему не всегда по силам справиться с аналогичной задачей. Поэтому, заключал он, «мы вперед не будем уже стараться сдержать народного гнева и свалим все на безумие толпы, чему вы научили нас добрым примером».

Его ответ пришелся, что называется, кстати — увидев выстроенные перед стенами Константинополя византийские войска, передовые части германцев с ходу атаковали их, но понесли жестокий урон. После этого Конраду III пришло новое «извинительное» послание от василевса, в котором тот сочувствовал «брату» по поводу больших потерь и замечал, что, увы, не может наказать своих «непокорных» подданных: «Как это можно, когда мы однажды уже позволили им следовать собственной воле? Надобно нам обоим крепко держать бразды власти и обуздывать порывы своих войск, а неугодно — пусть все остается в нынешнем положении»[483].

Однако на этом переписка еще не закончилась. В очередном послании Конрад III потребовал от императора прислать ему царский корабль и суда для перевозки германской армии, а в случае отказа угрожал осадить Константинополь своими многочисленными отрядами. Безапелляционность тона короля наткнулась на жесткий ответ Мануила I. Царь писал: «Стадо овец считай хоть целыми мириадами — едва ли оно устоит при нападении льва. Разве не знаешь, что ты был уже в наших руках, как птичка, и если бы мы захотели, твоя погибель не замедлила бы свершиться». Попутно император направил своих агентов в германские отряды, перекупая клятвы немцев, чем внесли разлад и смятение в их ряды. Поняв, что его угрозы иллюзорны, Конрад III умерил амбиции.

В конце концов на каком-то корабле король переплыл через Дамалеев пролив на другой берег и попросил василевса дать ему проводником кого-нибудь из греков, хорошо знающих местность. Но — важный момент — наотрез отказался заключать союз с Византией против турок (!). Стоит ли удивляться, что царь только похвалил себя за предусмотрительность и нашел способ втайне напомнить Масуду I, что не он воюет с ним, а германцы. Но и с Конрадом III ссориться не хотелось — царь дал ему проводником акалуфа (главного начальника дворцовой стражи) Стефана, чьими услугами, однако, германцы пользовались с большой осторожностью и недоверием.

Возле Никеи их ждало первое разочарование — вырвавшийся впереди основного германского войска 15-тысячный авангард был уничтожен сельджуками. Если немцы и сделали выводы из этой трагедии, то очень незначительные. А потому в битве у Дорилеи 26 октября 1147 г. неорганизованные отряды германцев столкнулись с сельджуками, без особого труда заманившими их в ловушку притворным отступлением и разгромившими[484]. Наверное, германским крестоносцам было особенно обидно оттого, что именно здесь в далеком 1097 г. рыцари 1-го Крестового похода нанесли туркам первое поражение. Теперь же мусульмане взяли своего рода реванш. А сам король Конрад III, попытавшийся возглавить атаку крестоносного воинства, едва не попал в плен, будучи дважды ранен стрелами турок[485]. После этого германцы благоразумно вернулись к Никее и решили дождаться французов, второй волной уже подходивших к византийской столице. В скором времени большая часть пилигримов заявила о своем желании вернуться на родину, в Германию. И лишь незначительная часть осталась со своим королем.

Надо сказать, поход французов разительно отличался от предприятия германцев. Помимо той особой пышности и аристократизма, которыми французы умеют обставлять особо важные дела, многих поразило то обстоятельство, что вместе с королем в Крестовый поход направилась его супруга королева Алиеонора (1124–1204). Разумеется, она была не одна из числа лиц женского пола: королеву сопровождала графиня Сибилла Фландрская, дочь покойного Иерусалимского короля Фулька, большое число знатных дам, служанок, фрейлин. Многие жены знатных пилигримов также направились в поход со своими мужьями, чем даже вызвали возмущение некоторых особо благочестивых персон. Один рыцарь, направившийся в Палестину с берегов Шотландии, писал в своем дневнике: «В христианском лагере, где должна была царить непорочность, бесились толпы женщин; это особенно позорило нашу армию»[486].

Французский король Людовик VII проявил гораздо больше такта, чем его германский собрат по оружию. Он поспешил направить Мануилу I послание, в котором заверял василевса в своих мирных намерениях по отношению к Византийской империи и предлагал военный союз против турок. Впрочем, молодой и упрямый король наотрез отказался давать обещание передать Мануилу все завоеванные в будущем французскими рыцарями владения турок в Палестине. И хотя его армия шла по территориям, где перед ними германские пилигримы обчистили все до листочка, французы проявляли завидную дисциплинированность, не беспокоя мирное население. Естественно, 4 октября 1147 г. король был принят с большой пышностью в Константинополе, а затем вместе с императором отправился во Влахернский дворец и приложился к пеленам, которыми было обернуто тело Христа после Его смерти[487].

Впрочем, и встреча с новой волной пилигримов была далеко не безопасной, поскольку во французском войске нашлось немало людей, которые, насмотревшись на богатства Константинополя, предлагали Людовику VII прекратить Крестовый поход и захватить византийскую столицу (!). Общее настроение, вызванное отказом короля, выразил один из современников, написавший, что «эти советы не были приняты королем к нашему несчастью и несчастью всех служителей апостола Петра»[488].

Наглядно убеждаясь в том, что уровень культуры византийцев намного превосходит их собственный, французы находили приятную для себя отговорку в том, будто хорошие манеры греков — всего лишь проявление их прирожденной хитрости и лукавства. Видя в византийцах всего лишь схизматиков, пилигримы особенно обращали внимание на различия в литургических обрядах, полагая, что еретики не могут не быть безнравственными. Более того, кто-то высказал мысль, будто и считать византийцев христианами — глубокая ошибка, а, следовательно, убить их ничего не стоило.

В один момент всем казалось, что с великим трудом сохранявшееся мирное положение вот-вот взорвется. И повод действительно нашелся: некий фламандец не устоял перед соблазном и начал грабить лавки менял (по другой версии, не оплатил товары, взятые в торговой лавке). Торговцы, естественно, побежали за помощью и византийцы в отместку ограбили и избили французов, запасавшихся в городе провиантом. Чтобы восстановить мир, Французский король повесил зачинщика ссоры, а Мануил I потребовал от баронов принести ему оммаж — вассальную клятву верности за завоеванные в будущем турецкие земли. Кроме того, император предложил женить своего племянника на одной из французских аристократок, входивших в свиту Французской королевы Алиеноры; правда, брак не состоялся вследствие откровенного нежелания со стороны Людовика VII[489].

Несмотря на хорошие манеры вождя крестоносцев, Мануил I не сомневался, что при первой возможности Константинополь будет взят французами. Он и так молил Бога за тот счастливый случай, что французы шли отдельно от германцев — иначе не было никаких сомнений, что они предпочтут «синицу в руках», тем более такую великолепную и богатую[490]. И тут василевс придумал хитрый ход, чтобы поскорее отправить французов восвояси. Он пустил слух, будто германцы уже взяли Эдессу и захватили фантастическую добычу. Так что французам скоро уже будет нечего делать в Малой Азии. Конечно, те всколыхнулись и немедленно отправились в поход.

У Никеи оба короля встретились, и неудачи германцев вызвали множество грубых шуток со стороны союзников, чем совершенно разладили отношения между двумя армиями. Поэтому сколько бы Конрад III и Людовик VII ни уверяли друг друга в дружбе, их подданные искали лишь повода, чтобы дать волю накопившейся злости или безудержной драке.

С грехом пополам союзники дошли до Дорилеи, и там, дабы не смущать взоры крестоносцев видом павших германских рыцарей, решили пройти к цели своего путешествия обходным путем — через Пергам и Смирну. Это также являлось ошибкой — вследствие пустынной местности и постоянных набегов легкоконных турок, французы вскоре потеряли почти весь обоз и многих вьючных животных. Только к началу 1148 г. остатки обеих крестоносных армий дошли до Эфеса[491].

Здесь произошел первый, хотя и временный, распад крестоносного союза: король Конрад III серьезно заболел и с благодарностью принял приглашение императора Мануила Комнина отправиться на специально присланном для него корабле в Константинополь. По счастью, время пребывания в Константинополе благотворно сказалось на отношениях двух могущественных монархов, чему причиной, конечно, являлась свояченица Конрада III царица Ирина. Именно она сумела сгладить углы противоречий и примирить двух близких ей людей.

Зато напрочь испортились отношения между Мануилом Комнином и Людовиком VII, который теперь остался один. Опасаясь, что в случае неудачи французов Европа обвинит его в провале Крестового похода, царь разумно советовал королю двигаться по территории, где имелись во множество византийские крепости. Это, с одной стороны, обеспечивало безопасность (хотя бы относительную) крестоносной армии. С другой, позволяло надеяться, что пилигримы не вступят в столкновения с союзными императору турками Масуда I. Комнину очень не хотелось, чтобы сельджуки посчитали, будто Константинополь втайне натравил на них латинян, и не начали войны с Византией.

Однако неожиданно для Комнина Французский король поменял направление движения и со всем воинством взял путь на Меандр, в глубь страны. 1 января 1148 г. французы столкнулись с турками у небольшого городка Антиохии Фригийской, находившейся во владении Византии. Сражение сложилось вполне удачно для французов, но каково было их удивление, когда оставшиеся в живых турки спрятались за крепостными стенами византийского города! На самом деле объяснения вполне просты: за десятилетия крестоносных мероприятий местные жители сумели познать тяжесть пилигримского сапога и предпочли турок своим собратьям, от которых могли ожидать чего угодно. Эта догадка подтверждается тем фактом, что буквально через 3 дня крестоносцы заняли другой византийский город, Лаодикею Лидийскую, которую спешно оставили жители, греки. Надо полагать, небезосновательно.

А затем для латинян началось самое страшное: и день и ночь турецкие всадники не давали покоя рыцарям, осыпая их градом стрел. В один из дней авангард крестоносцев под командованием дяди короля графа Амадея и Аквитанского барона Жофруа де Ранкова оторвался от остальной армии и едва не был уничтожен атакой турецкой кавалерии. Их спасли лишь дисциплина и выдержка рыцарей-тамплиеров, которые помогали своим собратьям. Сам король едва не попал в плен — лишь темнота спасла его, когда он, забравшись на дерево, спрятался от конных разъездов турок. С великим трудом оторвавшись от противника, пилигримы вышли в начале февраля 1148 г. к Атталии[492].

Однако ее правитель, итальянец Ландольф, не смог предоставить французам корабли для переправки по причине их отсутствия. Ситуация стала чрезвычайно опасной, поскольку в городе не оставалось продовольствия, а простые горожане открыто требовали, чтобы «господа шли в Святую Землю и оставили их в покое». Но корабли были лишь для короля и его свиты, остальные французы опять отправились в путь по суше, пересекая сирийские пустыни. Как говорят, почти половина германских пилигримов и французских пехотинцев, решившихся на этот поход, в скором времени погибли от турецких мечей, стрел и копий[493].

А тем временем Людовик VII в окружении своей свиты и прелатов достиг Антиохии. Лучше бы он этого не делал — Раймунд Антиохийский, устроивший французам великолепный прием, вскоре страстно влюбился во Французскую королеву Алиенору, свою племянницу, и та ответила ему взаимностью. Естественно, альковная связь недолго оставалась тайной, и когда вести достигли ушей короля, он справедливо посчитал себя оскорбленным и униженным. Более того, Алиенора Аквитанская вовсе не собиралась скрывать от мужа своего охлаждения к нему и заявила, что желает остаться в Антиохии[494].

Может быть по этой причине, а может — нет, но внезапно обнаружилось, что планы Раймунда и Людовика кардинально расходятся между собой. Князь Антиохии надеялся, что французские войска вместе с ним двинутся к Алеппо, дабы низвергнуть Нур ад-Дина и вернуть Раймунду захваченные турком крепости восточнее Оронто. В принципе этот план был перспективен, поскольку ни эмир Дамаска Унур, тесть атабега, ни другие турецкие князья не желали помогать Нур ад-Дину. А единственный человек, который мог прийти правителю Алеппо на помощь, его родной брат, был в это время занят междоусобицей в Ираке. Однако Людовик, откровенно тяготившийся фактом измены жены, решил идти в Иерусалим, чтобы оттуда, соединившись с войсками Балдуина III, двинуться на... Дамаск. Не тратя слов, король отбыл из Антиохии, а когда ему доложили, что королева не желает покидать город, приказал силой вытащить ее из дворца и везти вслед войску в Иерусалим.

Впрочем, возможно, на решение короля повлиял еще и тот факт, что Конрад III наконец-то поправил здоровье и, высадившись в Акре, прибыл в Святой город. Разумеется, француз очень ревновал к славе германца и не желал уступать первого места. Одновременно с Конрадом III в Иерусалим прибыл граф Тулузы Альфонс I Жордан (1103–1148) вместе с женой, детьми и большим отрядом рыцарей, рассчитывавший принять под свою власть Триполи. Правда, вскоре он скоропостижно умер от неожиданной болезни, и все посчитали, что это — отравление, которое наверняка организовала королева Мелизенда, желавшая сохранить права своей сестры Тодиеры на княжество. Теперь армия графа перешла в подчинение Людовика VII, да и Конрад на деньги, подаренные ему Мануилом Комнином, нанял много солдат из числа одиноких паломников. Таким образом, у крестоносцев вновь образовалась сильная армия[495].

Вскоре был созван Коронный совет, на который, однако, не прибыли ни разгневанный Раймунд Антиохийский, ни Жослен II, едва отбивавшийся от нападения мусульман в тоскливом одиночестве. Выяснилось, что крестоносцы не желают идти на Алеппо, но, ведомые мыслью Людовика VII, желали завоевать Дамаск. Многие потом считали, что это стало роковой ошибкой руководителей 2-го Крестового похода, но в последнее время эти оценки подверглись ревизии. Следует учитывать, полагают современные исследователи, что не только Нур ад-Дин, но и эмир Дамаска, резко усиливавшийся в последнее время, стали представлять собой серьезную угрозу Иерусалиму. А потому желание нейтрализовать потенциального врага кажется вполне объяснимым.

Так или иначе, но в середине лета 1148 г. крестоносцы двинулись в поход к Баниясу, а затем на Дамаск. Вначале военное счастье было на их стороне. Сильная 50-тысячная армия испытанных бойцов быстро разбила слабо вооруженные отряды турок у деревни Аль-Мизе, что располагалась к северо-востоку от Дамаска. Как говорят, здесь встретил свою смерть известный турецкий имам Юсуф аль-Финдалави, исполнивший предписание Корана не бежать перед лицом врага, — громивших турецкое войско пилигримов. Затем крестоносцы приступили к организованной осаде, предвещавшей быть долгой[496].

Унур сделал все, от него зависящее, чтобы укрепить город. А потому о взятии его с ходу не могло быть и речи. Три дня шли кровавые, тяжелые бои, обе стороны несли невосполнимые потери. Однако на стороне Унура было существенное преимущество: сельджуки со дня на день ожидали подхода армии Нур ад-Дина и его брата. А в это время в лагере пилигримов неожиданно возникли споры по поводу того, кому должен принадлежать еще не взятый ими Дамаск — очень своевременно, нечего сказать. Не договорившись по этому щекотливому вопросу, 27 июня на военном совете короли приняли решение начать генеральный штурм, но почему-то приняли катастрофическое решение штурмовать самую укрепленную (как вскоре оказалось) сторону городской стены. Естественно, атака захлебнулась в рыцарской крови, и крестоносцы начали позорное отступление, атакуемые турками, пьяными от своей неожиданной победы. С великим трудом им удалось вернуться обратно[497].

Сразу после этого, 8 сентября 1148 г., Конрад III отправился на родину, разочаровавшись и в союзнике, и в самом крестоносном предприятии. Он прибыл на корабле в Фессалоники, где его встретили послы императора Мануила Комнина, приглашавшего короля встретить Рождество в Константинополе, и Конрад III без колебаний принял это приятное предложение. Правда, его племянник Фридрих Барбаросса не разделял радости дяди, будучи абсолютно (и, конечно, ошибочно) убежденным в том, что крах 2-го Крестового похода целиком и полностью лежит на совести Византийского императора. Лишь в мае 1149 г. король вернулся на родину, обязавшись по тайному договору с Мануилом и на его деньги начать войну с норманнами Сицилии, которые в течение всего Крестового похода не переставали грабить побережья Византии[498].

Но и Людовик VII утратил всякий интерес к Крестовому походу, хотя возвращение на родину казалось ему малоперспективным. Там его ждали непременные объяснения по поводу случившейся неудачи и оскорбительный, публичный развод с женой. Поэтому француз метался по Востоку, меняя один план за другим и окончательно дезорганизуя свое воинство. Во всех бедах он винил только Мануила Комнина, что выглядит по меньшей мере странно. Наконец, по совету своего доверенного слуги аббата Сугерия на Пасху 1149 г. король силой увез жену во Францию, хотя плыли они на разных кораблях. Таким способом королева желала наглядно продемонстрировать тот факт, что не считает уже Людовика VII своим мужем.

В пути корабль королевы был захвачен византийцами, но сицилийские норманны отбили его и предоставили Алиеноре приют на своем острове, куда также прибыл Французский король. Там она узнала о смерти своего возлюбленного, павшего в бою 29 июня 1149 г. в битве при Инабе. Это была одна из тех исторических битв, которая предопределяла будущее государств крестоносцев в Леванте. Армия Раймунда была сильна, но противостоящий ему Нур ад-Дин смог привлечь отряды легкоконной туркменской конницы и получил подкрепление из Дамаска. Несколько часов длилась кровавая битва, наконец, пилигримы дрогнули и побежали. Лишь немногие из них смогли ускользнуть от турецких стрел и мечей. По приказу атабега обыскали поле битвы и нашли тело Раймунда Антиохийского, которое обезглавили, а голову принесли Нур ад-Дину в подарок[499].

Затем венценосные супруги продолжили свой путь и в октябре того же года посетили папу в его дворце в Риме. Понтифик напрасно пытался сохранить увядший союз, категорически, под страхом отлучения запретив священникам расторгать этот брак.

Забегая вперед, скажем, что все было напрасно. Весной 1152 г. супруги вдвоем отправятся в Аквитанию, чтобы обеспечить возврат Алиеноре ее имущества — герцогство Аквитанское. А 18 марта того же года в Божанси состоится созванный королем Собор, на котором свидетели с двух сторон поклялись на Евангелии в том, что король и королева состоят в кровном родстве, а потому их брак неканоничен и подлежит расторжению. И, несмотря на наложенный папой запрет, Бордоский архиепископ Жоффруа де Лару, 15 лет тому назад благословивший этот брачный союз, аннулирует брак[500]. В скором времени Алиенора выйдет замуж за Английского короля Генриха II (1154–1189), которому передаст в виде приданого область Гиень, положив начало многовековому противостоянию французов и англичан за земли на материке[501].

Возвращение пилигримов являло собой печальное зрелище, негативно сказавшееся на репутации и авторитете вождей крестоносного предприятия. Спасая остатки авторитета, папа, св. Бернар и Людовик VII Французский обвинили Мануила Комнина в провале Крестового похода. Дошло до того, что, приняв Людовика VII у себя на острове, Рожер I Сицилийский предложил королю начать новый Крестовый поход, но уже... против Византии.

Какие же результаты принес 2-й Крестовый поход? В первую очередь гигантские потери среди лучших рыцарей Запада. Смертность среди крестоносцев была невероятно высокой — почти 50 % из них скончались от болезней и голода, а из оставшихся рыцарей значительное число попало в турецкий плен. Часть из них была позднее выкуплена, но многие бедные дворяне погибли, не имея возможности заплатить за себя и не желая принять ислам. Сохранился рассказ о французском рыцаре Жервасе де Базоше, стяжавшем мученический венец за веру. «Удивительно упорный, он отверг столь преступный поступок, не желая даже слышать о таком святотатстве. Достойной похвалы муж сей был немедленно схвачен, привязан к дереву посреди поля и разнесен в клочья летевшими со всех сторон стрелами. Из его черепа была сделана корона, а остальная часть пошла на чашу для правителя Дамаска, по приказанию которого все и было совершено, чтобы устрашить христиан»[502].

Не обошлось и без территориальных потерь: Эдесса была окончательно утрачена, влияние и могущество Антиохии вследствие потери многих важных крепостей вокруг нее также были подорваны. В Дамаске, этом единственном государстве, где отношение к крестоносцам было более или менее лояльным, резко вспыхнули антихристианские настроения. Наконец, Иерусалимское королевство, лишенное привычной опоры в виде Эдессы, начинало влачить жалкое состояние; государство увядало[503].

Но хуже всего то, что раздоры среди крестоносцев так и не прекратились. Внебрачный сын покойного Альфонса Тулузского Бертран не собирался уступать Триполи своему двоюродному племяннику Раймунду II (1137–1152), которого подозревал в отравлении своего отца. А потому сразу после отъезда Людовика VII во Францию со своим войском двинулся на город. В ответ князь Триполи обратился за помощью к Нур ад-Дину и Унуру (!), при помощи которых быстро расправился с конкурентом. Бертран попал в плен и 12 лет провел в темнице у Нур ад-Дина в Алеппо. Погиб и последний христианский правитель Эдессы Жослен II, которого турки вначале ослепили, а потом предали казни[504].

Итак, второе крестоносное предприятие потерпело крах. Впрочем, честолюбивый Французский король непременно желал смыть пятно позора. Едва прибыв в королевство, Людовик VII созвал очередной Собор, чтобы решить вопрос об организации нового Крестового похода, и, к удивлению присутствующих, туда прибыл св. Бернард, убеждавший, что на этот раз все сложится удачно. Спросили мнение понтифика — тот в сердцах ответил, что эта идея — глупость, а св. Бернард — безумец. Собственно говоря, данная оценка и положила окончание 2-му Крестовому походу. Как сказал историк, «эта вторая священная война не представляет ничего ни героического, ни рыцарского; в ней не проявляется ни великих характеров, ни великих страстей 1-го Крестового похода. Бесцветным и печальным вышеизложенным очеркам никак нельзя придать размеров эпопеи»[505].

Несчастные результаты похода резко охладили пыл крестоносцев и уменьшили веру в успех крестоносного начинания. Общее настроение выразил один французский рыцарь, категорически отказавшийся вновь отправлять на Восток. «Неужели для завоевания чужой страны, от которой я ничего не получу, я должен бросить жену и детей, имение и почетное положение? Как будто я точно так же не могу молиться Богу в Париже, как и в Иерусалиме. Дорога в Рай вовсе не идет непременно через море». А на жалобы христиан из Палестины их европейские сородичи не без цинизма замечали, что будь Господу угодно освобождение Святого Гроба, Он мог бы исполнить это и без Крестового похода[506].

Неудача этого крестоносного предприятия имела далеко идущие последствия. Авторитет св. Бернарда, обещавшего полный успех похода, был сильно подорван. О нем говорили, что св. Бернард не пророк, а лжепророк, а папа, давший свое благословение, антихрист. Понтифик оправдывался тем, что его ввел в заблуждение св. Бернард, тот кивал на апостолика, поручившего ему организовать Крестовый поход. В конце концов нашли «крайнего» — им опять (!) оказалась «схизматическая» Византия, ставшая, по мнению многих западных монархов и клира, главным препятствием на пути к победе. Так формировалось общеевропейское сознание. Сейчас это были всего лишь слова, но спустя 50 лет Константинополю неожиданно напомнят об этих угрозах...[507]

Глава 3. Война с Сицилией

Воспитанный под влиянием своей святой матери в западном духе, император никогда не был ксенофобом по отношению к Европе. А как практичный и трезвый политик, больше беспокоился положением дел на Востоке, где ²/₃ Малой Азии было занято турками-сельджуками, и на Балканах. В таких условиях крайне тяжелой борьбы за выживание война с Сицилией казалась нелепицей, результатом субъективных недоразумений. Император искренне полагал, что с норманнами можно договориться, тем более что со стороны сицилийцев иногда также намечались тенденции решить все проблемы миром[508].

В частности, король Рожер I Сицилийский вновь отправил посольство в Константинополь с предложением женить своего сына на одной из византийских принцесс. К сожалению, византийский посол, некто Василий Ксир, был подкуплен хитрым норманном и подписал соглашение на крайне невыгодных для Византии условиях, признав королевское достоинство норманна, против чего всегда активно протестовал Константинополь: ведь Сицилия, по мнению византийцев, оставалась территорией Империи, временно захваченной норманнами. В принципе Византийский император мог признать за норманном королевское достоинство, но только в обмен на клятвы верности и признания василевса своим сеньором. Но в данном случае это произошло без каких-либо обязательств со стороны сицилийца.

По возвращении в Византию посол скончался, а Мануил I Комнин вполне естественно отказался ратифицировать обманное соглашение, что автоматически предполагало начало новой войны. Но в изменившихся условиях: Византийский император приобрел могущественного союзника в лице короля Конрада III, крайне недовольного растущими аппетитами норманнов. После этого уже положение Рожера I Сицилийского стало очень опасным, и теперь его могло спасти только чудо. И оно явилось в виде 2-го Крестового похода.

Хотя лично Рожер I Отвиль являлся противником Крестовых походов — среди его подданных находилось множество мусульман, и сам король не видел разумной основы в таких предприятиях, — но он не стал отказываться от помощи крестоносцам. Однако участие норманнов во 2-м Крестовом походе выразилось лишь в предоставлении флота для французских крестоносцев, а не военных соединений. Сам же хитрый король намеревался за счет этого предприятия отвлечь германцев и византийцев от Сицилии, попутно приумножив свои владения на Востоке[509].

Крестоносное войско продвигалось навстречу своему бесславию, а Сицилийский король «под шумок» направил свой флот и разграбил Коринф, Афины, Эвбею и беотийские Фивы, фактически начав войну с Византией. Его полководец, греческий ренегат на норманнской службе Георгий Антиохийский, захватил остров Корфу, чем лишил Константинополь базы для операций в Южной Италии. Там он взял в плен специалистов, сведущих в разведении тутового шелкопряда, и увез с собой мощи святого Феодора Стратиота. Конечно, Мануил I не потерпел такого вероломства: как бы ни оценивали действия Рожера I Сицилийского, но факт остается фактом — одно христианское государство напало на другое во время Крестового похода (!).

Первоначально император попытался апеллировать к Французскому и Германскому королям, ища у них поддержки и помощи против норманнов, — тщетно. Но ему были нужны союзники, главным образом владеющие военными кораблями. Поскольку все наличные силы Запада отправились во 2-й Крестовый поход, единственным партнером оставалась только Венеция. И он заключил с ней договор о военной помощи весной 1148 г. в обмен на расширение торговых привилегий на Кипре. В ответ венецианцы обещали помочь византийцам сформировать флот[510].

В итоге василевс собрал 500 боевых кораблей и 1 тыс. вспомогательных судов и теперь желал вернуть Сицилию и Южную Италию под власть Римской империи. Нередко и справедливо, добавим мы, полагают, что этот договор положил начало дурной традиции Константинополя обеспечивать ведущее положение венецианцев в торговле в ущерб самим византийцам. Но не следует забывать и истории вопроса: венецианцы до сих пор показывали себя примерными верноподданными Византийских императоров, почти никогда не предавая их. В условиях, с которыми пришлось столкнуться царю, это был едва ли не единственный естественный и относительно надежный союзник, а потому условия договорных отношений были предопределены волей обстоятельств[511].

Царь сам возглавил этот поход, но возле Филиппополя был вынужден прервать его, поскольку в это же время половцы перешли Дунай и начали опустошать римские земли. С сухопутной армией император поспешил к Дунаю, к этому же месту назначения был отправлен и византийский флот. Царь довольно быстро нагнал степняков и решительно вступил с ними в бой. Хотя численность вражеского войска была велика, под командованием василевса находилось много доблестных воинов, а потому участь половцев была предрешена — они потерпели тяжелое поражение, бросили обоз и поспешили удалиться на свою родину[512].

Не так оптимистично обстояли дела на западном фронте. Случайные обстоятельства сорвали ожидаемую победу. Едва флот попытался продолжить поход на Сицилию, как попал в жестокую бурю и был вынужден остановиться неподалеку от Веррии. Сам царь с сухопутной армией остался на зимовку, а своего зятя Стефана Контостефана отправил с флотом взять город Корциру, находящийся под властью сицилийских норманнов. Штурм проходил успешно, но случайным камнем полководец был смертельно ранен, и, хотя до последнего дыхания руководил войском, византийцы дрогнули и отступили, почти уже празднуя победу[513].

Царь очень огорчился безвременной кончиной зятя, но война есть война. Вместо него командующим флотом он поставил верного Иоанна Аксуха, соратника своего отца, но крепость была крепким орешком, ее не удалось взять и со второй попытки. Тогда император решил лично возглавить армию, тем более что в ее рядах начались склоки между греками и некоторыми отрядами наемников. Возле Корцира его застали вести о том, что король Рожер I, желая отвлечь царя от осады этого города, вновь направил сицилийский флот для грабежа приморских византийских городов. Но надо было знать Мануила I — если он решил захватить Курциру, то никакая сила не могла остановить его. Император оставил при себе минимум войска, а остальную армию и почти все корабли под командованием полководца Хуруна отправил для отражения атак норманнов.

Штурм города продолжился, и византийцы с кораблей по лестницам лезли на крепостные стены. Горя нетерпением, император хотел сам взойти на стену, и близкие с громадным трудом смогли удержать его. Внезапно одна из лестниц не выдержала тяжести воинов и надломилась, бывшие на ней византийцы ушли под воду под горестные крики своих товарищей[514].

Оставив мысли о штурме, василевс лично спасал матросов, несмотря на обстрел норманнских лучников. Изумленные храбростью императора, норманны онемели, а командир гарнизона категорически запретил им стрелять в царя: «Не пускайте в это тело ни одной стрелы. Если нужно будет за это дать ответ перед королем, я весь гнев приму на себя»[515]. Впрочем, вскоре гарнизон должен был капитулировать — припасы подошли к концу и не было никакой надежды на скорую помощь. Царь вновь вышел победителем в смертельной схватке. А Хурун умудрился нанести непобедимому норманнскому флоту тяжелое поражение, потопив множество судов. Война явно складывалась не в пользу Рожера I.

Пока шли эти сражения, армии крестоносцев начали свое печальное возвращение в Европу. Как уже говорилось выше, отношения между Мануилом I и Конрадом III, пройдя замысловатую синусоиду, значительно улучшились. И помимо обычных клятв два монарха решили скрепить политический союз семейными узами: сестра Мануила I Феодора была выдана замуж за сводного брата Конрада III. Все ради того, чтобы союзники договорились весной 1149 г. совместно напасть на Сицилию[516].

Впрочем, идиллию не следует переоценивать: далеко не все современники монархов разделяли их восторженность. Родственники византийской невесты откровенно высказывали соболезнования ее матери, отдавшей дочь за «дикого зверя Запада». Придворные Германского короля также не испытывали большой радости от того, что их толкают к союзу с «вероломными» византийцами[517].

Пока германцы собирали силы для новой кампании, император направился к острову Корфу. Его задача заключалась не столько в доведении до логического окончания осады, сколько в примирении византийцев с венецианцами — почувствовав свою значимость, союзники настолько обнаглели, что начали топить византийские торговые суда. В один из дней они захватили императорский флагман, переодели раба эфиопа в царские одежды и потешались над василевсом. Мануил I, конечно, не забыл этого оскорбления и спустя десятилетия припомнит эту выходку наглым венецианцам. Но сейчас они еще были ему нужны, и царь скрыл свой гнев[518].

Это было вынужденно, если учесть, что, пока византийцы осаждали Корфу, Георгий Антиохийский напал на Константинополь. Город ему взять, конечно, не удалось. Но он разграбил окрестности столицы и даже пустил несколько стрел в императорский сад, расположенный в предместье[519]. Однако на островах, которые еще недавно считались их владениями, не осталось ни одного норманнского воина и ни одного сицилийского корабля.

Казалось, что последующий ход событий уже предопределен. И тут Рожеру I Сицилийскому повезло еще раз. В конце июля 1149 г. на юге Пелопоннеса, у мыса Малеи, византийская эскадра под командованием флотоводца Хурупа встретилась с норманнскими кораблями, на которых переправлялись Французский король и его рыцари. Битва выдалась трудная, но при помощи венецианцев византийцы одолели норманнов. После битвы император Мануил Комнин благородно приказал освободить всех пленных французов без какого-либо выкупа, что, кажется, осталось незамеченным на Западе. И, как указывалось выше, Французский король Людовик VII решил задержаться на острове, чем на время обезопасил норманна от острых атакующих действий византийцев[520].

Его мысль о «козле отпущения» настойчиво поддерживал и распространял по всему Западу Сицилийский король, решивший присвоить себе имидж «мстителя за крестоносцев». В этом его активно поддержали все, кроме верного слову Конрада III, для которого теперь единственным другом являлся Мануил I Комнин. Он даже написал василевсу послание, в котором присутствовали такие строки: «Нет племени, царства или народа, который бы не знал, что ваш Новый Рим считается дочерью Римской республики. Наши выгоды общие, одни у нас друзья и одни враги на суше и на море: норманн ли, сицилиец ли или какой другой враг. Все царства увидят и услышат, как легко поражаем мы неприятелей». За исключением пассажа о «дочери Римской республики», все остальное свидетельствует о глубоком уважении Германского короля к Византийскому императору.

Соблюдая старые договоренности, Конрад III решил серьезно заняться норманнам, но интриги, затеянные в Германии на сицилийские деньги, оттянули начало его операции в Южной Италии — Рожер I опять выиграл немного времени. Как вскоре выяснилось, очень нужного для своего спасения. Хотя в конце 1149 г. пал остров Корфу, Византийский император не смог воспользоваться победой, т.к. на Балканах начались волнения, отвлекшие все наличные силы византийцев. Едва ли могут быть сомнения в том, что венгров возбудили норманнские деньги, щедро потекшие в их руки[521]. Одновременно с этим на сицилийские деньги было организовано восстание в Германии — мятежные Вельфы выступили против Конрада III, и лишь к началу 1150 г. их удалось усмирить.

Выпавшее ему время Рожер I Сицилийский использовал очень эффективно. Он быстро понял, что единственным его настоящим союзником в борьбе с двумя империями является Римский епископ. А потому в самом начале 1149 г. предложил папе Евгению III военную и финансовую помощь, чтобы тот смог вернуться в Латеран, и выполнил свое обещание. Затем при встрече с понтификом король высказал идею, делающую его вообще неприкосновенным: заявил о своем желании возглавить новый Крестовый поход! Сицилиец правильно рассчитал, что в таких условиях папа, чья репутация сильно пострадала после неудачи предыдущего крестоносного предприятия, не может не желать реабилитации. Внезапно выяснилось, что предполагаемому Мануилом I Комнином союзу двух империй — Византийской и Западной Римский епископ пытается противопоставить другую коалицию, в состав которой вошли норманны, Венгрия и Сербия, а с течением короткого времени должна была присоединиться и Франция[522].

Едва услышав об инициативах Рожера Сицилийского, Людовик VII Французский активно поддержал норманна, но при условии, что новый Крестовый поход следует начать непосредственно с... Византии. Как и несколько лет назад, Французский король обратился за советом к своему духовнику аббату Сугерию, и тот не только благословил это начинание, но и сам занялся вооружением армии. Понтифик также был не против того, чтобы подчинить себе Восточную церковь — пусть даже таким путем. А св. Бернард решил непосредственно возглавить крестоносную армию (!), чем, впрочем, вызвал только новый приступ изжоги у апостолика. Восточную империю спасло умение Мануила I находить друзей среди врагов и ссорить их со своими недоброжелателями. Он обратился за помощью к Конраду III, и тот, не очень любя, мягко говоря, хитрых франков, на которых попутно списал свои неудачи во 2-м Крестовом походе, поддержал василевса. Однако вплоть до 1151 г. опасность оставалась зримой, и лишь после смерти аббата Сугерия данная инициатива переставала волновать Людовика VII[523].

Тем не менее Апостольский престол категорически высказался против войны Германии с Сицилией. Легат папы аббат Вибальд, прибывший со специальным поручением, уведомил Германского короля, что понтифик не сочувствует его союзу с Восточной империей против Рожера I. Под влиянием этих слов Конрад III извинительно оправдывался в том духе, что, находясь в Константинополе, сам-де был «немножко тронут греческим непослушанием и гордостью» — апостолику то и нужно было. Зато Мануилу I Комнину папа Евгений III написал совсем иное: будто ему крайне неприятен союз Рожера I Сицилийского с Германией (которого в действительности не было и быть не могло в силу качественно несходных между собой интересов обоих монархов) против Византии. Мол, такое могущественное государство, как Византия, где господствует божественная религия, закон и гражданский порядок, не должно быть разрушено «нечестивыми людьми»[524].

Но и Конрад III умел владеть ситуацией, если чувствовал себя обманутым — а в данном случае можно быть уверенным, что Мануил Комнин уведомил своего друга о папском послании. И прибывший на встречу с Рожером I Сицилийским в Чепрано летом 1150 г. папа Евгений III ощущал на себе сильнейшее давление германских епископов. Поэтому он не рискнул официально взять норманна под свой омофор. В отместку тот приказал архиепископу Палермо венчать на королевство без согласия понтифика своего сына Вильгельма I (1151–1166), что и произошло на Пасху 1151 г.[525] Это стало страшным ударом по репутации понтифика и его чувствам. Теперь папа волей-неволей был вынужден принять сторону Германского короля и Византии, вступив с ними в союз против Сицилии.

Однако тут случилось непредвиденное событие, перечеркнувшее на ближайшее время планы императора Мануила I, — 15 февраля 1152 г. Конрад III Гогенштауфен скончался в своем замке в Бамберге в возрасте 59 лет. Смерть эта была столь «удачна» для сицилийцев, что в Германии начали ходить упорные слухи, будто короля отравили медики из Салерно, находившегося во владениях норманнов[526].

Наследником престола стал племянник покойного Фридрих I Барбаросса (1152–1190), в лице которого Мануилу I Комнину пришлось столкнуться с другим ярким носителем имперской идеи. У Фридриха давно уже созрела своя мечта, которую он и открыл Римскому папе вскоре после коронации железной лангобардской короной. «Я желаю, — писал король, — восстановить Римскую империю во всем ее древнем величии и блеске». Эти мысли были развиты чуть позднее на Ронкальском имперском собрании 1158 г. Искренне полагая, что Германские короли являются преемниками Римских императоров, Фридрих повторил формулу св. Юстиниана Великого: «Что государь находит хорошим, то имеет силу закона, потому что народ передал ему и перенес на него все господство и всю власть». Его мысли витали вокруг Италии, завоевать (или вернуть, что для него было одно и то же) которую Фридрих считал делом чести.

В дальнейшем германец искренне полагал возможным простереть свой взор на острова Сардинию и Сицилию, Корсику и даже дальнее Средиземноморье. Своему сыну Генриху император писал: «Если бы не было нарушения мира и не составились бы препятствия для паломничества, мы завоевали бы всю Греческую империю до самых стен Константинополя». Образцом настоящего императора для Барбароссы являлся Карла Великий, которого он активно пытался включить в список святых Западной церкви, но военные действия помешали этому начинанию[527].

Не следует, однако, полагать, будто Фридрих был озабочен теоретическим осмыслением имперской идеи, — нет, его представления на сей счет определялись традиционным пониманием места императора во Вселенной, которое сформировалось на Западе. Под влиянием византийских политических идей, конечно. Разумеется, роль императора в понимании ее Фридрихом касалась не только сугубо политической сферы, но и, главное, взаимоотношений с Римским престолом. Уже в марте 1152 г., во время пребывания в Утрехте, Фридрих показал, какое значение он придает своему участию в деле замещения епископских должностей. А потому активно вмешался в ситуацию двоевластия в Магдебургском архиепископстве, по сути заставив избрать архиепископом Вихмана Наумбург-Цейцского, которому тотчас и передал соответствующие регалии. И хотя папа решительно протестовал против вмешательства императора в это дело, ничего ровным счетом не изменилось, и сам понтифик не осмелился пойти на разрыв с новым государем Запада[528].

Подготавливая войну с Сицилией, на которую его толкали собственные амбиции и просьбы папы, король решил заранее оговорить с Римом главные условия. Разумеется, для Константинополя в этом договоре не нашлось места, хотя предполагалось, что Мануил Комнин выступит в качестве союзника германца. В марте 1153 г. король подписал тайное соглашение с понтификом в Констанце. Он настаивал, что Византия ничего не должна была приобрести из итальянских владений Рожера I Сицилийского по окончании войны. А если василевс попытается силой получить их себе, говорилось в договоре, то будет изгнан совместными действиями папы и германской армии. В свою очередь понтифик пообещал германцу, что никогда не согласится признать за византийцами те территории в Южной Италии, которые они могут отвоевать в ходе предстоящей кампании против норманнов.

В то же время Фридрих I — еще одна хитрость короля — заключил соглашение с Мануилом I Комнином, где авансом дал ложные обещания относительно Южной Италии, надеясь заставить византийцев выставить против Сицилии большую армию[529]. Как печально констатировал один исследователь, «краткий медовый месяц двух империй закончился»[530].

Но тут произошло событие, внесшее в предполагаемый план существенные коррективы: 8 июля 1153 г. в Тиволи скончался папа Евгений III — все враги норманнов постепенно сходили в могилу. Но и Рожер I Сицилийский недолго имел счастье радоваться внезапному спасению, к которому приложил столько усилий. 26 февраля 1154 г. он тоже отдал Богу душу[531].

Наследник Сицилийской короны Вильгельм I не отличался достоинствами отца и его энергией. Он перепоручил все дела в королевстве клирикам и близким чиновникам, а сам предался спокойствию — самому драгоценному для него состоянию души и тела. Естественно, это разом пошатнуло устои вассальных отношений в Сицилийском королевстве. Когда 4 апреля 1154 г. Вильгельма I повторно короновали в Палермо в присутствии вассалов, чуткое ухо не могло не уловить фальши в словах присяги, которую ему давали подданные[532].

Византийский император еще не догадывался о двойной игре Германского короля, и когда летом 1154 г. в Константинополь прибыли сицилийские послы с предложением мира и возврата на безвозмездных условиях всех греческих пленников, категорично отказался от них. И даже когда Фридрих Барбаросса пересек Альпы, чтобы начать Итальянскую кампанию, василевс еще ни о чем не знал. Но тут вмешалась рука судьбы в лице избранного вместо покойного папы Анастасия IV (1153–1154) этнического англичанина Адриана IV (1154–1159).

Новый понтифик был, без сомнения, выдающейся фигурой. С раннего детства вступивший на путь монашества, прошедший прекрасную школу в общине каноников ордена Святого Руфа в Авиньоне, куда переехал из Англии, он вскоре стал настоятелем этого монастыря и снискал заслуженную славу строгого поборника дисциплины и благочестия. В 1152 г. папа отправил его своим легатом в Норвегию с весьма сложными поручениями, и Адриан превосходно справился с ними. Его избрание пришлось как нельзя кстати для Апостольской кафедры, поскольку с Барбароссой мог бороться лишь человек, ни в чем не уступающий ему ни в энергии, ни в характере, ни в воле.

Новый папа быстро продемонстрировал свою решимость. Когда во время инаугурации кто-то из обывателей попытался помешать ему пройти ко дворцу, папа просто приказал арестовать того. Позднее, поняв, что жители Рима не очень благосклонно относятся к нему, чужестранцу, он пошел на крайнюю и беспрецедентную меру: в самом начале 1155 г. наложил интердикт на весь Рим (!). Храмы были молчаливы и пусты, запрещено было отпевать покойников, исповедовать, причащать Святых Даров и венчать, мессы никто не служил. Приближался праздник Пасхи, и, когда римляне поняли, что впервые в своей христианской истории Вечный город может не встретить его как положено, сопротивление было сломлено. Рим сдался понтифику, и тот, как и подобает, отпраздновал Пасху в Латеранском соборе[533].

Настоящий идейный преемник Григория VII Гильдебранда папа Адриан IV никогда не робел, если речь заходила о достоинстве Римского престола и полномочиях апостолика. И никогда не ставил национальные интересы выше духовных. Впрочем, если выпадала возможность соединить оба вектора к вящей славе Апостольского престола, не без удовольствия так именно и поступал. В частности, сославшись на «Константинов дар», Адриан IV в 1158 г. своей буллой «Laudabiliter» подарил Ирландию Английской короне (!), сославшись на то, что вообще вся Вселенная находится в собственности Апостольской кафедры[534].

Иными словами, Рим получил сильного владыку, который мог противостоять самым могучим государям Европы. Но когда после Пасхи 1155 г. Фридрих стремительно двинулся на Рим, чтобы венчаться императорской короной, курия все же ощутила знакомое беспокойство и срочно направила к королю своих послов. Подтвердилось, что вроде бы никаких причин для опасений не было. Фридрих беспрепятственно дошел почти до стен Рима, и казалось, что все сложится счастливо. Но, как обычно, история, щедрая на подарки, преподнесла сюрприз.

При встрече, 9 июня 1155 г., король не захотел вести лошадь папы под уздцы, а понтифик не вернул Фридриху «поцелуй мира». Возник спор, который при всей его незначительности демонстрировал меняющиеся отношения между Западной империей и Римским папством. Спустя несколько дней стороны примирились и 11 июня даже повторили сцену встречи, где все уже прошло по заведенным стандартам, но это было внешним примирением.

Оставалось короновать Фридриха императорским венцом, но тут воспротивились жители Рима, сенат которого не вынес еще окончательного решения на этот счет. Навстречу папе и Фридриху, которые двигались к Риму, прибыла делегация городского сената, один из представителей которой начал пафосный монолог о том, что Рим сам по себе создал Империю, а Фридрих, если желает стать ее главой, обязан уплачивать Вечному городу по 5 тысяч фунтов золота ежегодно.

Даже не дослушав до конца речь, Барбаросса перебил оратора. «Всему миру известно, — заявил он, — что цвет твоей знати был переселен из этого города в Константинополь и что выродившийся грек долго высасывал из тебя твои жизненные соки. Затем пришел франк, деяния которого так же благородны, как и его имя, и он так же лишил тебя последних остатков твоего благородства и независимости. Желаешь ли ты знать, где пребывает древняя слава твоего Рима, суровое достоинство сената, храбрость и дисциплина рыцарства, военная тактика и непобедимое мужество в битве? Все это надо искать теперь среди нас, германцев; оно все перешло к нам вместе с Империей. Я властитель по праву!»[535] А по поводу денег король вскользь заметил, что сам определяет, кому, зачем и сколько платить. Ошарашенные его уверенностью послы убрались восвояси.

Недолго думая, Барбаросса направил ночным маршем свою армию на город, и уже утром 17 июня 1155 г. во время мессы папа возложил на его главу императорскую корону. Но сенат города не зря заседал всю ночь, и теперь толпы вооруженных горожан заблокировали мосты и ворота. Вместо отдыха утомленным германским рыцарям пришлось начать кровопролитные утренние бои. Горожан, конечно, смяли, более тысячи из них погибло, 600 человек попало в плен. Но на следующее утро Барбаросса с удивлением для себя обнаружил, что город забаррикадировался по периметру и штурмовать его — смерти подобно. Ведь он не захватил осадных орудий, а итальянское солнце причиняло нестерпимые страдания закованным в доспехи воинам. Делать нечего, 19 июня император снялся с лагеря и отправился в Германию, нимало не заботясь о папе, который теперь остался без его поддержки и был брошен на произвол судьбы. Очевидно, Барбаросса не забыл об инциденте, случившемся между ним и папой 9 июня[536].

Но, как оказалось, Фридрих не смог воспользоваться благоприятно складывавшейся для него ситуацией. Он уже собирался напасть на Сицилию, когда бароны напомнили ему о сроках, на которые сеньор вправе призывать их на службу, и пообещали в следующем году откликнуться на призыв короля к походу. Сицилия опять оказалась спасена. Это стало очевидно для всех, когда на обратном пути в Анконе к Фридриху Барбароссе прибыли три посланника Византийского императора во главе с Михаилом Палеологом и предложили объединить усилия. Увы, король мог только констатировать, что ему ответить нечем.

Итак, византийцы остались одни. Нужно было что-то предпринимать и, желая приобрести новых союзников, император Мануил Комнин обратился к мятежным южно-итальянским баронам, с завидной регулярностью восстающим против норманнов Сицилии. По иронии судьбы во главе итальянцев стал граф Лорителло Роберт де Бассонвилль, сын сестры короля Рожера I Сицилийского Юдифи. В конце лета 1155 г. итальянцы и византийцы нанесли совместный удар по Бари, которым с ходу овладели. Вслед за этим пали Трани и Джованаццо. Эта весть молнией пронеслась по Европе и, как казалось, являлась предвестником скорого поражения норманнов, тем более что король Вильгельм I в то время серьезно заболел. Усугубило положение Сицилийского короля поражение норманнской армии у Андрии, в котором погиб ее командующий граф Ришар. Его убил итальянский священник, распоровший графу ножом живот[537].

Но все же норманны оказались сильным врагом. Они не только преодолели сопротивление византийцев и их союзников, но и сумели переломить ход войны. Развивая успех, сицилийцы направились к границам папских владений, чтобы отомстить понтифику. Защищать его, собственно говоря, было некому, а потому папа, смирив гордыню, направил к Вильгельму I своего посланника, канцлера Роланда Сиенского и двух кардиналов, чтобы приветствовать короля и предложить прекратить давнюю вражду. Едва ли правителя Сицилии устраивали предложения Адриана IV, но и продлевать открытый конфликт с ним у него не было никакого желания. Поэтому стороны долго спорили и лишь 18 июня 1156 г. пришли к соглашению, в соответствии с которым король признал апостолика своим сюзереном, а тот в свою очередь подтвердил легитимность его коронации и права на территориальные владения[538].

Почти одновременно с этим папа Адриан IV получил предложение Мануила I Комнина о военной помощи и 5 тысяч фунтов золота в обмен на уступку трех прибрежных городов в Южной Италии. В свою очередь понтифик высказал старую идею воссоединения Кафолической Церкви. Конечно же, эта мера могла несказанно поднять его авторитет на фоне собственного бессилия и могущественных монархов Европы. С данным предложением папа обратился к Византийскому императору через популярного и уважаемого архиепископа Фессалоники Василия Охридского и не получил отказа. В послании к Василию Охридскому апостолик писал, что, как глава Церкви, считает себя обязанным позаботиться об отпавших от Апостольского престола греках, которых он сравнивал с «потерянной драхмой» и «заблудшими овцами». Папа просил архиепископа активно содействовать воссоединению Римской и Константинопольской церквей и убедить в том императора.

В ответном письме, составленном, надо полагать, с ведома василевса, Василий Охридский одобрил желание церковного мира, но отмечал явно незаслуженную оценку византийцев со стороны Рима. Греки не вводили ничего нового, напомнил он Адриану IV, а все новации принадлежат исключительно латинянам. Впрочем, это — второстепенные предметы, не должные разъединять две Церкви, и, по мнению архиепископа, папа найдет в лице императора Мануила I надежного союзника и помощника в своих начинаниях[539].

Что же касается спорных городов, о которых просил василевс, то их, успокоил архиепископ папу, еще предстояло отвоевать у норманнов, а понтифика лишь просили легализовать их по возвращении Византии, но не сейчас. Немного подумав, апостолик согласился и направился на Юг, чтобы быть ближе к событиям, разыгрывавшимся там. А они разворачивались блистательно для византийцев: в течение всего 6 месяцев Михаил Палеолог вернул Византии все территории Лангобардии, которые 150 лет назад были завоеваны гостями с Севера. Теперь все полагали, что византийцы без труда одолеют норманнов[540].

Увы, к несчастью, зимой с 1155 на 1156 г. Михаил Палеолог скончался. А Иоанн Дука, заменивший его на этом посту, имел неосторожность своим высокомерием испортить отношения с союзниками итальянцами. Тем временем король Вильгельм I Сицилийский подавил восстание против себя на острове и в конце апреля 1156 г. направил к Бриндизи громадный флот вместе с хорошо оснащенной и многочисленной армией.

28 мая 1156 г. в морском сражении византийцам был нанесено тяжелое поражение, моментально приведшее к потере всех приобретений последнего года. Причем сам Иоанн Дука попал в плен и был помещен в тюрьму в Палермо. Но его участь казалась счастливой для итальянских баронов, которых норманны массами казнили и ослепляли, а жен и дочерей отдавали в публичные дома и продавали в восточные гаремы. Василевс срочно отправил в Сицилию Константина Ангела — хорошего полководца, сделавшего карьеру из простых воинов. Но по беспечности матросов в одну из ночей корабль военачальника попался сицилийским сторожевым триерам, и Константин Ангел был взят в плен[541].

Надо сказать, Мануил I Комнин очень тяжело переживал эту неудачу, в которой, строго говоря, его винить нельзя никак — не он руководил войсками на полуострове. Но царь желал реабилитироваться и в то же время, как опытный практик, понимал всю тяжесть войны с норманнами при непрекращающихся военных действия на Востоке и Балканах. Поэтому новый полководец Алексей Аксуха, сын великого доместика Иоанна Аксуха, получил инструкции не только о том, с кем из итальянских аристократов завязать дружеские отношения, но и кто может подойти из сицилийцев для обсуждения вопроса об условиях мирного договора. Тот умело договорился с графом Лорителло и уже в январе 1158 г. разбил норманнов у крепости Монте-Кассино.

Это событие изменило направление итальянской политики Германского короля. Он с большой ревностью и недовольством следил за византийскими успехами на полуострове, решив в итоге, что не в его интересах изгонять норманнов из бывших греческих земель. Фридрих Барбаросса весьма холодно отнесся к посольству Мануила I, прибывшему к нему в 1156 г., и дал отрицательный ответ как по вопросу военного союза против Сицилии, так и по поводу возможного брачного союза византийской принцессы с германским принцем.

Теперь уже Комнину пришлось думать о мирных переговорах с Вильгельмом I Сицилийским. И византийский посол Алексей Аксух в 1158 г. подписал 30-летний мир, в соответствии с которым Сицилийский король объявил себя вассалом Византийского императора в обмен на признание его титула в Константинополе[542].

Глава 4. Западная стратегия. Попытки воссоединения Кафолической Церкви

Но и после того, как заклятый враг, столько лет угрожавший Византийской империи, затих, чтобы всего через 30 лет исчезнуть в небытие, конфликт между Римским епископом, Германским императором, Византийским императором и Сицилийским королем отнюдь не был исчерпан. Как и ранее, никто из них не мог рассчитывать на твердую поддержку остальных членов «европейской четверки» — все решала сиюминутная конъюнктура интересов. Пожалуй, в наиболее трудном положении оказался в ту минуту понтифик, который был так слаб и напуган, что судорожно искал спасения у всех сразу. Мануил I Комнин, не встретивший сочувствия в Риме своим предприятиям, отвернулся от него, Германский король угрожал лишить апостолика даже тени прежних властных полномочий, а норманны наверняка не забыли, как Римский епископ боролся против них.

Ужаснувшись своим перспективам, папа Адриан IV поспешил написать Вильгельму I Сицилийскому письмо, в котором, между прочим, были такие строки: «Вильгельму, прославленному королю Сицилии и дражайшему сыну Христову, самому богатому и преуспевающему среди королей и других выдающихся людей века, чье имя прославлено в самых отдаленных пределах земли, благодаря его справедливости, и миру, который он даровал своим подданным, и страху, который его великие деяния вселили в сердца всех врагов Христа». Очевидно, это был уже не тот гордый и уверенный в своем статусе папа, который встречал Фридриха Барбароссу в Риме. И король Вильгельм I, верный своему характеру «медленно запрягать» и избегать конфликтов, простил папу[543].

Да, Адриану пришлось пережить немало унижений, подписывая договор с Вильгельмом, но они совершенно несопоставимы с той яростью, которая охватила Фридриха Барбароссу при получении известия об этом. В октябре 1157 г. он созвал общеимперский съезд в Безансоне, на который съехались представители Италии, Испании, Англии и, конечно, папы. Папа решил активно защищаться, попутно желая вернуть Фридриху Барбароссе ранее нанесенное оскорбление и рассчитаться за предательство в Риме. Уже в первые минуты деятельности съезда папские легаты выступили против безнаказанности грабителей, посмевших напасть на шведского архиепископа из города Лунда. Наверное, кому-то могло показаться, что это — рядовая история, которых происходило в то время тысячи. Однако знающие люди прекрасно были осведомлены о том, что имена грабителей известны Фридриху, и ему не составляло большого труда арестовать их. Но Барбаросса не сделал этого, не желая ссориться со своими вассалами из-за папы. И тот теперь открыто показал, что ему также известны все перипетии этой истории, которую он не забыл[544].

Впрочем, эта деталь — мелочи по сравнению с той партией, которую должны были сыграть папские легаты. А они привезли — ни много ни мало — послание от понтифика, написанное по-латыни, где, между прочим, говорилось, что при нормальном поведении Германский король мог бы получить куда большие beneficial (бенефиции), чем имеет в настоящее время. Эта фраза, произнесенная вслух, всколыхнула собрание: папа прямо называл Германского короля, Западного императора своим ленником — неслыханная дерзость! В адрес легатов посыпались угрозы, и тогда один из них пролепетал в оправдание: «От кого же, как не от папы, император получает Империю?» Его чуть было не убили на месте, и только чудом легатам удалось спастись. Вся Германия, от простолюдинов до епископов, встала на защиту Фридриха Барбароссы. В ответ папским «теориям» на Соборе было принято определение о независимости светской и духовной властей друг от друга и установлено, что император получает свою власть непосредственно от Бога[545].

Поняв, что его слова были слишком правильно поняты, апостолик немедленно направил Фридриху Барбароссе новое послание, в котором утверждал, будто текст послания по случайности переврали. С притворным смирением король принял это объяснение и извинения, поскольку не собирался в тот момент открыто рвать отношения с Римом, но сама по себе история в Безансоне показала, что между Западной империей и папством существуют серьезные разногласия, которые едва ли можно преодолеть путем эпизодических дипломатических маневров.

Но теперь папе пришлось особенно трудно. С учетом недавних событий ему было смерти подобно публично вступать в близкие отношения с норманнами и византийцами, но события объективно вели его в их лагерь. Как раз в это время Германский король разгромил города Ломбардии, найдя, что их жители излишне свободны от его власти. И у всех итальянцев невольно в головах зрела мысль: а что будет, если Барбаросса вдруг решит, будто следующими эту участь должны разделить Милан или Рим, Тоскания или Умбрия? И папа не стал отвергать сицилийские предложения, втайне направленные ему в конце 1158 г. Это был верный шаг, позволивший Римскому епископу обеспечить союзников в противовес королю. Обстоятельства, однако, не позволили папе долго сохранять этот союз в тайне.

Весной 1159 г. произошло первое вооруженное выступление итальянцев против Германского короля под эгидой восстановления прав Римского епископа. Взорвался Север Италии, образовавший свою лигу, и Барбароссе пришлось отправляться в новый поход, дабы усмирить восставших. Наверное, первоначально ему казалось, что на это потребуется месяц-два. Однако в действительности королю пришлось в течение двух десятилетий систематически утюжить эти регионы, чтобы сохранить хотя бы видимость контроля над ними. Но этого еще никто не знал, а пока, в августе 1159 г., в присутствии папы и послов короля Вильгельма Сицилийского представители Милана, Кремы, Брешии и Пьяченцы присягнули, что никогда более не будут вести дела вовне без согласия и консультации с папой. Делать нечего, и апостолик сделал то, что единственно и мог сделать в такой ситуации. В качестве своей доли в общем усилии он пообещал отлучить Барбароссу от Церкви, а кардиналы поклялись, что следующий преемник понтифика, если с нынешним что-нибудь случится, будет избран непременно из числа кардиналов, присутствующих на данном совете. Как гарантия того, что эти договоренности сохранят силу и после смерти Адриана IV. И это решение действительно оказалось актуальным, поскольку уже 1 сентября 1159 г. папа скончался от ангины и был похоронен в соборе Святого Петра.

Справедливости ради надо сказать, что годы его понтификата были очень тяжелыми. Ему пришлось испытать многое, чтобы понять, что его единственным настоящим союзником может стать только Сицилийский король, который вследствие особенностей создания и существования своего королевства мог также рассчитывать на какие-то перспективы исключительно при моральной помощи Римского епископа. Разумеется, полагать, будто обоих «империалистов» — Комнина и Барбароссу удовлетворят промежуточные достижения и они удовлетворятся половинчатой властью над христианским миром, было просто нелепо[546].

Папско-сицилийский союз казался особенно прочным на фоне взаимного недоверия и конкуренции Германии и Византии. Хотели того Мануил и Фридрих или нет, но каждый из них невольно должен был ориентироваться на Римского епископа и Сицилийского короля. Византийский император, с заметным волнением взиравший на политические маневры и заявления Барбароссы, не имел оснований доверять дерзкому германцу и отталкивать предложения, исходящие от Римской курии. И нет ничего удивительного в том, что вскоре образовалась следующая политическая комбинация: Сицилия в союзе с Византией и Римом и Германия, противостоящая всем. Однако «тройка», в которую попал Византийский император, не отличалась стабильностью отношений. А потому едва ли Мануила I Комнина устраивала перспектива надолго разрушить добрые отношения с Германским королевством. Так, в качестве тактической меры он мог интриговать против Западного императора. Однако имперские амбиции Фридриха Барбароссы фактически постоянно делали неминуемым конфликт между ними — не сегодня, так завтра. И, конечно, император был недоволен тем, сколь бесцеремонно германец сместил с престола канцлера Роланда, сразу после избрания себя Римским епископом принявшего имя Александра III (1159–1181), и поставил на Апостольскую кафедру свою креатуру — антипапу Виктора IV (1159–1164).

Эта история не лишена любопытных нюансов и хорошо характеризует состояние папства в тот момент и его отношения с императорской властью на Западе. Дело заключается в том, что подавляющая часть кардиналов-выборщиков остановила свой выбор на Александре III, но в тот момент, когда вновь избранному понтифику поднесли пурпурную мантию Римского епископа, Виктор IV, тогда еще прелат монастыря Святой Цицилии, сорвал ее с головы папы и надел на себя, хотя и задом наперед. Пользуясь наступившим замешательством, он подбежал к папскому трону и сел на него; затем приказал обыскать собор Святого Петра, нашел там группу клириков и заставил испуганных монахов объявить себя новым апостоликом. Александру III не оставалось ничего иного, как спрятаться в башне святого Петра.

В тот же день папа потребовал от антипапы и клира подчиниться решению коллегии кардиналов-выборщиков и, получив жесткий отказ, 27 сентября 1159 г. отлучил Виктора IV от Церкви. Но тот и не думал грустить — 4 октября того же года кардинал Имар из Тускула возложил на главу самозванца папский венец. И, желая уравнять позиции, антипапа тут же предал анафеме Александра III. Обе стороны спешно направили послания к тому, чья сила и могущество предопределяли победу той или иной церковной партии, — императору Фридриху Барбароссе. Официально император заявил о своем нейтралитете. Он даже повелел созвать клириков со всей Европы для решения спора на Соборе в Павии, который наметили на 1160 г. Но на самом деле никакой объективности не было и в помине: в письме к Александру III император именовал того «канцлером Роландом» и употреблял выражение «папа Виктор», когда писал письмо антипапе. Не секрет, что их связывали давние добрые отношения, и антипапа откровенно проявлял симпатии к Гогенштауфенам, когда речь заходила об их противоборстве с Римским престолом[547].

В феврале 1160 г. состоялся долгожданный для Виктора IV Собор в Павии, хотя и не такой представительный, как предполагал Фридрих Барбаросса. На Соборе присутствовало всего 50 епископов из Германии, Бургундии и Италии, а также несколько прелатов из Англии. Итальянские архиереи попытались робко предложить созвать Вселенский Собор, но их, что называется, задавили числом. Представитель Александра III также не имел возможности обосновать правоту своего доверителя, и Собор довольно быстро завершил свою работу, признав папой Виктора IV. Александр III и его приверженцы были анафематствованы, а на следующий день антипапа и король отправили соответствующие послания к европейским монархам.

И тут Александр III возмутился: его сознанию претил уже тот факт, что Собор, созванный к тому же императором, а не им самим, решил вопрос о каноничности избрания нового Римского епископа. Это настолько не укладывалось в его понимание папских полномочий, что ни при каких обстоятельствах апостолик не был готов принять способ, предложенный Барбароссой. К тому же Александр III вполне справедливо полагал, что именно он выбран в соответствии с церковными правилами и традициями[548].

Он срочно инициировал другой Собор в Бове, состоявшийся в июле 1160 г., на котором английские и французские епископы признали его законным Римским папой. К ним присоединились Иерусалимский король Балдуин III и император Мануил Комнин, но на сторону Виктора IV встали Прага и Дания. В Западной церкви наступила очередная схизма[549].

В марте того же года Александр III отлучил от Церкви Барбароссу (а что ему оставалось делать!?) и в течение 2 лет жил в изгнании в двух итальянских городах. Затем он отправился во Францию, надеясь обрести покровителя в лице Людовика VII. Теперь за свою личную безопасность апостолик мог быть спокойным. Но в целом дела складывались у него не очень удачно. Создание большой Европейской лиги против императора, в которой он желал бы видеть Францию, Англию, Сицилию, Венгрию, Византию и города Ломбардии, никак не продвигалось вперед. Правда, вскоре и антипапа убедился, что жители Рима не хотят признавать его, а потому бежал из Вечного города под крыло Барбароссы.

Это было небольшим утешением для понтифика: Франция и тем более Англия были далеко, а Барбаросса — близко. Его громадная армия уже была готова направиться в Италию. Поэтому Александр III попытался найти помощь у сицилийцев, напомнив им о прежних обещаниях. По его требованию Сицилийский король заключил мирный договор с императором Мануилом I Комнином, и хотя мир был непрочным и явно искусственным, он позволил византийцам восстановить почти все их владения в Италии, а папе — припугнуть Германского короля. Византийский василевс вернул почти все за исключением, однако, Милана, который 1 марта 1162 г. был вынужден сдаться на милость Германского короля и его армии, вторгнувшейся в Северную Италию.

Но смирить непокорных итальянцев было половиной дела. Полный ощущения величия своего статуса, Барбаросса крайне негативно отнесся к тому факту, что не признанный им Александр III нашел радушный прием в Париже, где жил уже третий год. Естественно, он сумел довести свое недовольство до сведения французского собрата. Людовик VII не мог манкировать это недовольство, а потому направил своего посла в Павию, где располагался Фридрих, дабы решить вопрос миром; Барбаросса не возражал. К тому времени Западный император решил созвать Вселенский Собор, чтобы окончательно поставить точку в этом деле, но для начала он попытался склонить на свою сторону Людовика Французского и назначил тому встречу на 29 августа 1162 г. на границе Германской империи в Сен-Жан-де-Лон, что на Сене. Конечно же, ему совершенно не улыбалась перспектива войны на три, а то и четыре фронта: с итальянцами, византийцами, французами и Сицилией. И если была возможность договориться с Людовиком VII миром, то почему нужно было упускать такую возможность? Попутно Барбаросса занял своими войсками мятежную Болонью и открыто заявил о том, что следующей его целью является Сицилия.

Однако, продолжая свой вояж по Северной и Средней Италии, Барбаросса настолько увлекся военными делами, что опоздал на намеченную встречу с Французским королем, который, в отличие от него, прибыл вовремя. Отсутствие императора стало для Людовика VII прекрасным поводом в тот же день вернуться в свои пенаты и продолжить политику тайной поддержки Александра III. Барбаросса еще мечтал о Вселенском Соборе, но выяснилось, что многие крупные аристократы уже взяли сторону папы и Французского короля в их конфликте с Фридрихом. Несмотря на это, Западный император воплотил в жизнь в сентябре 1162 г. свой план повторного утверждения Виктора IV, хотя и на более скромном мероприятии, чем Вселенский Собор[550].

В ответ Александр III провел в сентябре 1163 г. большой Собор в Туре, на котором присутствовало 17 кардиналов, 124 епископа и более 400 аббатов из Англии, Франции, Италии, Сардинии, Сицилии, Испании, Ирландии, Шотландии, Иерусалима и Бургундии. Отцы Собора, отмечая благоразумие и доблесть короля Фридриха Барбароссы, вместе с тем резко критиковали того за попытку подчинить себе Римскую церковь. Как и следовало ожидать, они подтвердили каноничность избрания папы Александра III и вновь анафематствовали антипапу Виктора IV[551].

Становилось очевидным, что дни самозванца уже сочтены, и Виктор IV, безрезультатно пытавшийся закрепиться в Риме, скончался в 1164 г. До самой своей смерти он вел полунищенский образ жизни (промышляя в том числе разбоями), а когда умер, иерархи города, где он провел последние дни, даже не разрешили хоронить его в пределах городской стены[552].

Но это не остановило упрямого Барбароссу. В том же 1164 г. он объявил новым Римским папой (вернее, новым антипапой) своего очередного ставленника Пасхалия III (1164–1168), но это уже вызвало взрыв повсеместного негодования — все были озлоблены на императора за продолжающийся церковный раскол. Рим, где вследствие этой борьбы резко упали доходы от паломников, стал первым врагом Фридриха. Или, лучше сказать, подтвердил свое прежнее реноме[553].

Однако и у законного Римского епископа было не все благополучно. Как выяснилось, затянувшееся пребывание Александра III в Париже стало несколько тягостным для Французского короля, который приютил у себя другого изгнанника — Английского епископа Томаса Беккета. И теперь для Людовика VII возникла реальная угроза осложнения международных отношений и с Германией, и с Англией одновременно, а потому он не стал противиться желанию папы покинуть Францию. По счастью, в 1165 г. Александр III получил приглашение от сената Рима вернуться в город. Его путешествие, полное приключений и опасностей — Барбаросса даже нанял пиратов, дабы те потопили папский корабль, — наконец завершилось, и в ноябре того же года апостолик прибыл в Рим. Там Александр III был вторично признан Римским епископом[554].

Впрочем, эти ходы не изменили расстановку сил на шахматной доске: сицилийцы прекрасно понимали, что после падения папы, борющегося с Германским королем, дни их королевства будут сочтены. А византийцы не считали возможным становиться на одну сторону с тем, кто ни во что не считал древние традиции их императоров. В свою очередь Фридрих Барбаросса негодовал на Мануила Комнина, все эти годы втайне подпитывавшего недовольство германцами в Венеции и Ломбардии и покровительствовавшего папе Александру III.

Упорствуя в своем желании сохранить королевское влияние на германский епископат, Барбаросса созвал 23 мая 1165 г. в Вюрцбурге всеимперский съезд, отличавшийся широким представительством архиереев и светских аристократов. Преодолев слабую оппозицию, король настоял на принятии выгодных ему решений о поддержке антипапы Пасхалия III. Священники, не подписавшиеся под соборными актами, получили время на размышления. Как им недвусмысленно объяснили в кулуарах, в случае отказа они подлежали низвержению из сана, конфискации имущества и высылке. Конечно же, это возымело действие. И после того, как 29 декабря 1165 г. сбылась мечта короля и по его инициативе Карл Великий был прославлен Западной церковью как святой, Фридрих Барбаросса имел все основания полагать, что отныне он единолично руководит Западной церковью. Ведь теперь он, как император, выступал не просто в качестве короля, но и наследника великого и святого Франкского правителя. Правда, этот грандиозный успех Фридриха I практически не ощущался в Италии, где Генуя и Пиза, формально подчиненные Германскому императору, отказались признавать антипапу Пасхалия III. А в Ломбардии жители открыто высказали свое непокорство королю, заявив о независимости[555].

1166 г. прошел в преодолении смут в Сицилии, где скончался король Вильгельм I, и попытках императора Мануила Комнина восстановить отношения с Римским епископом. Увы, дипломатические маневры не принесли положительного результата, и началась война. Первыми проявили активность германцы, осадившие Анкону, которую защищал византийский гарнизон. Но им помешали норманны, высадившиеся на побережье, а затем и отряды вооруженных горожан Рима, внезапно атаковавшие рыцарей Барбароссы 29 мая 1167 г. у Тускулы. Разумеется, это отвлекло Германского короля от Анконы, но предопределило судьбу бесстрашных итальянцев. Как и следовало ожидать, почти две трети этой «гражданской» армии погибли (из 30 тыс. в живых осталось не более 10 тыс. воинов), и лазутчики доложили Фридриху, что Рим стоит беззащитным. Оставалась слабая надежда на Комнина — в это же время к папе прибыл его посол Иордан, сын Роберта Капуанского, и предложил от имени своего василевса помощь в людях и деньгах. Увы, она опоздала.

Конечно, Германский король не стал разменивать Вечный город на «какую-то» Анкону, которую мог взять в любой момент. И 29 июля 1167 г., штурмом взяв Рим, разрушил его до такой степени, на которую ранее не решались даже сарацины. Антипапа Пасхалий III, ничуть не смущаясь видом разоренного и горящего города, служил мессу в алтаре храма Святого Петра и повторно возложил на голову Фридриха I Барбароссы императорскую корону — тот выполнил свое обещание не носить ее до тех пор, пока не захватит Вечный город[556].

Но этот величайший пик славы в биографии Германского короля вскоре сменился ужасной катастрофой. Видимо, Небеса разверзлись специально для того, чтобы покарать нечестивца, осмелившегося наложить свою руку на великие христианские святыни. Уже 3 августа Рим посетила чума — дитя рожденной близлежащими болотами лихорадки, немедленно начавшая свою черную «работу». В считаные дни большая часть германской армии скончалась, включая родственников короля и его помощников. Жертвами болезни стали такие известные персоны, как архиепископ Райнальд Кельнский, епископы Конрад Аугсбургский, Александр Льежский, Даниил Пражский, Эберхард Регенсбургский, Готфрид Шпайенский, Герман Верденский, герцоги Фридрих Швабский и Вельф VII, князь Депольт Чешский, а также многие графы и бароны[557].

Покойников было так много, что никто и не пытался их хоронить. Они лежали повсюду, и от горы трупов распространялось страшное зловоние, наводившее на всех почти животный ужас. В отчаянии Барбаросса направился обратно в родную Германию, но города Лангобардии закрывали перед ним ворота, опасаясь болезни. Кругом были враги, и только в декабре, переодевшись в платье своего слуги, Фридрих Барбаросса смог тайно достичь первого германского города. В довершение всех его бед в скором времени города Ломбардии образовали Ломбардскую лигу, напрочь презрев все прежние вассальные клятвы и претендуя на независимость от Западной империи[558].

Их ряды вскоре пополнились новыми участниками, которые прекрасно понимали, что после катастрофы его армия сильно поредела и теперь Барбаросса располагает лишь не очень профессиональными с военной точки зрения отрядами горожан из Павии. В результате 1 декабря 1167 г. Венеция, Веронская лига и Ломбардская лига заключили соглашение об объединении. Но этого мало, к ним тут же примкнули еще вчера столь надежные Новара и Верчелли.

Спас Барбароссу в этой критической ситуации его талант разделять оппозицию на сотню мелких векторов, тщательно выискивая противоречия, имеющиеся между ними. А также железная решимость доводить все дела до конца. Он срочно вступил в переговоры с графом Гумбертом III Савойским (1148–1189) и в январе 1168 г. достиг соглашения с главными аристократами. За весьма значительную сумму Гумберт пропустил войско Фридриха через Западные Альпы, и в марте того же года в Сузах Барбаросса демонстративно казнил нескольких знатных заложников из Ломбардской лиги, захваченных его солдатами в плен[559].

Рим, помнивший разгром прошлого года, дрогнул, и его аристократы начали спешно продумывать план спасения. В такой ситуации папа не осмелился остаться в городе и спешно покинул его, добровольно отправляясь в изгнание, поскольку никакой веры продажный сенат Рима ему не внушал. Понтифик нашел убежище в замке Картулария близ Колизея, где пробыл долгих 11 лет, прежде чем вновь решил посетить Рим. Антипапа Пасхалий III скончался уже к тому времени (он отдал Богу душу в 1168 г.), но по инициативе неутомимого Барбароссы возник новый исторический персонаж — антипапа Каликст III (1168–1178). Его, конечно же, признало большинство германских епископов, но в результате схизма осталась не преодоленной, а потому все так же опасной для всей Европы. Чем дольше длилась она, тем быстрее рушился авторитет Германского короля, но и папе Александру III было трудно надеяться на успешный итог противостояния с Барбароссой[560].

Казалось, именно в эту минуту у императора Мануила I Комнина возникли реальные шансы примириться с папой и завершить церковный раскол между Западной и Восточной церквами. Отсюда виделись замечательные перспективы: преодоление противостояния с Западом, которого василевс очень опасался, и восстановление Римской империи в прежнем виде. В 1167 г. Мануил I Комнин отправил к папе Александру III посольство, через которое предложил тому совместно реализовать давнюю мечту василевса — воссоединить Кафолическую Церковь под властью Римского епископа при одновременном воссоединении Священной Римской империи с Византийским царем во главе. Надо полагать, император считал, что разделение Церквей еще не носит законченного характера и может быть устранено — достаточно лишь примирить папу с патриархом и сблизить европейцев с византийцами. Как бы ни казались кому-то иллюзорными его попытки, папа, оказавшийся в трудном положении, поддержал инициативу, к великому неудовольствию германцев. На это у него имелись еще и другие причины помимо вражды с Барбароссой. Дело в том, что Константинопольский патриарх Лука Хрисоверг к тому времени почил в Бозе и столичная кафедра оставалась вдовствующей. Используя этот случай, император и предложил папе сразу же после вхождения византийской армии в Рим объединить обе Церкви путем простого назначения папы Константинопольским патриархом (!).

Конечно, это было бы беспрецедентным событием, но понтифик проявил завидную осторожность. Он ответил Мануилу I в том духе, что готов поддержать все его светские начинания, однако, очевидно, не имеет смысла формировать новую практику избрания Восточного архиерея. Достаточно лишь, чтобы новый патриарх Константинополя признал права Римского епископа на разрешение спорных вопросов, как верховного судии, включил его имя в диптихи и согласился с идеей о верховенстве апостолика в Кафолической Церкви. В принципе василевс мог бы заставить своих архиереев признать условия папы, но для включения его имени в диптихи требовалось исповедание веры из Рима, которое наверняка включило бы в себя Filioque. Понятно, что такой вариант никогда бы не смог реализоваться.

Вскоре Александр III отправил в Константинополь епископа Остийского и двух кардиналов — Иоанна и Павла для переговоров. Правда, это посольство не выработало никаких конкретных рекомендаций и решений, а потому тенденция объединения стала затухать. Кроме того, вновь назначенный Константинопольский патриарх Михаил Анхиальский (1170–1177) решительно отказался признавать притязания Рима на наследство святого апостола Петра[561].

Поскольку Римский епископ «умыл руки», а Германия начала открытую экспансию против византийских владений в Италии, пришлось перекраивать союзнические отношения. Постоянно комбинируя по контексту событий, Мануил I быстро поменял тактические приоритеты. Император предложил свою 15-летнюю дочь Марию, обрученную, но еще не выданную замуж за Венгерского принца Беллу-Алексея (1148–1196), в жены юному Сицилийскому королю Вильгельму II (1166–1189), 7 мая 1166 г. унаследовавшему трон от своего отца Вильгельма I. После кончины отца 13-летний Вильгельм II по естественным причинам не мог полноценно принять бразды правления в свои руки, а мать-регент юного короля, энергичная испанская принцесса Маргарита, с трудом преодолевала ошибки царствования покойного мужа. Поэтому надежда на мир с Сицилией казалась небезосновательной.

В этом предложении таилась скрытая перспектива — у самого Мануила I еще не было наследника по мужской линии, и при некоторых обстоятельствах Вильгельм II мог рассчитывать на древний престол Римских кесарей. Однако норманны медлили с ответом — Римский епископ был им ближе Константинополя, и они не решались испортить отношения с папой[562]. К тому же в 1168 г. Вильгельм II получил другое брачное предложение — Английский король Генрих II предлагал ему в жены свою дочь Иоанну (1165–1199). На этот раз резко возражал папа Александр III, недовольный тем, что без его согласия англичанин женился на Алиеноре Французской, неверной жене Людовика VII, и вскоре помолвка распалась.

В 1170 г. Мануил I Комнин в очередной раз направил посольство в Рим, предлагая воссоединить Церковь в том виде, в каком она пребывала в древности («едино стадо и един пастырь»), одновременно требуя от понтифика восстановления своих прав, как Римского императора. Однако на этот раз василевс получил прямой отказ. Понтифик поблагодарил «возлюбленного государя и сына св. Петра за его доброе желание относительно Римской церкви, но относительно требования императорской короны должен сказать, что оно слишком важно, чрезвычайно опасно и противозаконно и он не может и не должен, вопреки правилам Святых Отцов, давать повод к войне, когда ему следует быть верным стражем и хранителем мира». Едва ли на самом деле эти строки соответствовали образу мыслей папы. В этот момент он очень опасался германцев и потому дал публичный отрицательный ответ, хотя тут же направил в Константинополь посольство, которое преследовало совсем иные цели — заключить унию с византийцами. На самом деле и это была большая дипломатическая победа Византийского василевса.

В июне 1171 г. Фридрих Барбаросса, крайне встревоженный успешной политикой Мануила Комнина, направил к нему в качестве посла Генриха Льва, который склонял императора к союзу с Германским королем в обмен на земли, расположенные на Адриатическом побережье Италии. И хотя гасить пламя будущей войны территориальными уступками не входило в планы гордого германца, сейчас у него практически не оставалось иного выхода вследствие резкого охлаждения отношений с Англией и Францией. Чуть ранее, в феврале 1171 г., он встречался с Людовиком VII в Вокулере, но смог уговорить того лишь на совместные действия против разбойников, грабивших пограничные земли[563].

В это время, не очень веря обещаниям Фридриха, василевс продолжил искать новых союзников. В марте 1171 г. император Мануил I Комнин повторил свое предложение Вильгельму II Сицилийскому относительно дочери Марии. И хотя оно уже было не столь перспективным — в 1170 г. у василевса родился сын Алексей Комнин, будущий Римский царь, в Палермо идею брачного союза восприняли благосклонно. Было даже договорено, что Мария приедет в Апулию весной 1172 г. для бракосочетания. Но когда в назначенный час Вильгельм II прибыл в Южную Италию, Марии там не оказалось — Мануил I Комнин отозвал свое предложение[564]. В ответ Вильгельм II Сицилийский принял предложение Фридриха Барбароссы сочетаться браком с его дочерью Беатрис, что, конечно, было бы пиком дипломатических успехов Западного императора. Но тут вновь вмешался его записной враг папа Александр III, и совсем еще юный Сицилийский король не посмел пойти против мнения Римского епископа. Он возобновил переговоры о женитьбе на Английской принцессе, и юная Иоанна вскоре вступила на улицы Палермо.

Тем временем Германский император продолжал свою борьбу с итальянскими городами, которая все более утрачивала популярность у его друзей в Германии. Когда в 1174 г. Фридрих Барбаросса совершил пятый поход в Италию и осадил город Александрию, названный в честь папы Александра III, его оставил самый могущественный союзник — Саксонский герцог Генрих III Лев (1142–1180). А без него 29 мая 1176 г. германец потерпел сокрушительное поражение от ломбардцев при Леньяно, потеряв весь обоз, казну и знамена. С остатками войска он возвратился в Германию, где подняли голову непокорные вассалы, объединившиеся вокруг Генриха Льва. Это было не просто рядовое поражение, а сокрушительная военная и политическая катастрофа — ведь Барбаросса уступил войскам, состоящим из городских обывателей. Сами итальянцы приписали победу не силе своего оружия, а папе и «сообществу городов». Барбаросса был настолько потрясен случившимся, что несколько дней его никто не мог найти. Наконец, он объявился в Павии, где его супруга надела траурное платье[565].

Пришлось мириться с Римским папой, и 24 марта 1177 г. Германский король прибыл в Венецию для переговоров[566]. Справедливо говорят, что данное достижение не может быть отнесено к чести норманнов или Византии. Это — блестящая победа Римского папства, которая в глазах современников выглядела как последний и решительный Суд Божий, поразивший схизматиков, грабителей и осквернителей Римской церкви[567].

На глазах растроганных обывателей папа облобызался с Фридрихом, с которым боролся 18 лет. Кроме мира с Римом, Барбаросса подписал соглашение о 6-летнем перемирии с Ломбардским союзом и 15-летний мирный договор с Вильгельмом II Сицилийским[568].

Тем временем Византийский император размышлял над предложениями папы по преодолению церковного раскола. Конечно, сама по себе уния едва ли могла удовлетворить Мануила I Комнина. Ему хотелось снискать славу не только церковного миротворца, но и объединителя христианской цивилизации, что было возможно только путем воссоздания Вселенской империи. Чтобы его намерения звучали солиднее, опытный Византийский император привлек союзника в лице Французского короля Людовика VII.

Желая закрепить добрососедские отношения, василевс в 1178 г. предложил Людовику VII выдать его дочь Агнессу замуж за своего сына, наследного царевича Алексея Комнина. Тот не возражал и активно принял участие в переговорах с понтификом на сей счет. Наверное, между тремя действующими лицами существовала тайная переписка, позволяющая избавить свой замысел от посторонних глаз и ушей. И брачное предложение являлось, скорее всего, лишь поводом возобновить старые отношения и подготовить новые предложения. А потому, нисколько не смущаясь формальным отказом короля французов, император, не медля, созвал специальный Собор в Константинополе, на котором и предложил рассмотреть собственное предложение о прекращении церковного раскола. И, что удивительно, римские легаты не возражали, но, напротив, оказались достаточно подготовленными к нему.

Это было величественное собрание, на котором присутствовало много епископов и сам Константинопольский патриарх Михаил III Анхиал. К сожалению, действительность резко расходилась с запланированным сценарием. Первым разрушительный тон задал патриарх, резко выступавший против унии с Римом. Император горячо убеждал архиерея в том, что, соединившись, латиняне легко опустошат Византию. Только в союзе с Западной церковью, не уставал повторять он, можно было спокойно смотреть в будущее. На это патриарх отвечал, что гораздо легче пренебречь телом, чем душой, и, вообще, «не следует так драматизировать события». В заключение Михаил Анхиал заявил царю: «Пусть господствует надо мной какой-нибудь агарянин — это останется действием только наружным, но я не допущу согласиться с итальянцем, потому что это будет относиться к области моего ума. Ему я не сочувствую, хотя и покоряюсь; когда же я соглашаюсь с ним в вере, то разрываю связь с Господом моим, Которого латинян вытесняет из моего сердца».

Выступление столичного архиерея произвело большое впечатление на слушателей из числа восточных епископов, и уния не состоялась, хотя латиняне требовали совсем немного. Они просили признать первенство папы (но не главенство) в Церкви, распространить на Востоке право апелляции епископов к нему, как высшему судье по церковным делам, и включить имя понтифика в византийские диптихи. Напротив, восточные епископы попытались предать всех латинян анафеме (безумие!), и их остановил лишь василевс, напомнив, что, во-первых, западных христиан очень много, а, во-вторых, Западная церковь не менее знаменита и богата заслугами перед Православием, чем Восточная церковь[569].

Так была пресечена эта многообещающая попытка восстановить Кафолическую Церковь. Несомненно, неудача шла не на пользу Византии: сама тенденция примирения Церквей могла бы избавить ее от тех бед, которые вскоре обрушатся на византийцев. Но после того как восточный клир активно выступил против унии, на Западе идея воссоединения Кафолической Церкви уже мало кого интересовала. Рим оскорбился и никак не отреагировал на новые инициативы Византийского императора. Впоследствии, уже на Латеранском соборе 1179 г., посол Мануила I Комнина вновь напомнит папе о прежних предложениях Византийского василевса, но с тем же результатом[570].

В свою очередь внимание императора Мануила I к Западу стало также ослабевать. Причин было несколько. Во-первых, разлад между византийцами и венецианцами, вследствие которого Республика заключила в 1175 г. союзный договор с сицилийцами, глубоко внутри остававшимися все так же враждебными Константинополю. Во-вторых, император был вынужден отвлечься на Восток, где — и об этом речь пойдет ниже — потерпел тяжелейшее поражение от турок в 1175 г. при Мириокефалоне. Отсутствие какой-либо поддержки от собственного епископата, интриги и тщеславие папы, военные неудачи и возраст — все это вместе взятое привело к тому, что под конец жизни Комнин оставил прежние мечты.

Удивительно, но в этой многовековой войне, где было столько могущественных кандидатов на первенство, победил тот, кто поочередно прибегал к помощи каждого из государей и с завидной регулярностью обманывал всех, — Римский епископ. Когда рассыпались политические и военные союзы, он оказался единственным, кто получил реальные шансы на победу. Как следствие, 1 августа 1177 г. было заключено историческое соглашение между Римским епископом Александром III, Фридрихом I Барбароссой, Мануилом I Комнином, Вильгельмом II Сицилийским и итальянскими городами. Согласно этому документу, папа был утвержден в качестве правителя Папской области и государя Рима. Ломбардия утвердила свою независимость, а греческие города в Апулии отошли к Германской империи[571].

Надо сказать, на финише этой кровавой гонки папа проявил редкое для того времени великодушие по отношению к своему духовному оппоненту. Антипапа Каликст III получил аббатство, а его кардиналы сохранили тот сан, который имели до схизмы[572].

Из числа других недоброжелателей Константинополя, в течение многих лет систематически сводивших на нет все усилия Византийского царя, следует выделить венецианцев. Именно они много сделали для того, чтобы деятельность Мануила I Комнина на Западе не увенчалась блестящим и заслуженным успехом. Конечно, император не забыл оскорбления, нанесенного ему венецианцами при осаде Корфу. К тому же, как и отец, он остро понимал всю пагубность политики предоставления торговых льгот не византийским купцам, а венецианцам. Но от их услуг нельзя было отказаться в одночасье — венецианцы имели сильный флот и неисчерпаемые финансовые средства. А поэтому царь до времени терпел, попутно втайне подготавливая соглашения с генуэзцами.

Еще в 1155 г. Мануил I Комнин заключил с ними договор, в соответствии с которым он обеспечивал им денежные субсидии, торговые привилегии и выделял квартал Галата для организации их колонии на землях напротив Константинополя, в бухте Золотой Рог. В ответ генуэзцы обещали не вступать в союзы, которые могут причинить вред Византии. Тем не менее в 1162 г. они заключили договор с Фридрихом Барбароссой, за что тут же лишились всех торговых привилегий в Византийской империи. И хотя в 1164 г. генуэзцы подтвердили свои обязательства, но, откровенно говоря, это был очень шаткий союз[573].

Однако венецианцы посчитали себя «обманутыми» со всеми вытекающими последствиями: они искали только повод для того, чтобы окончательно закабалить Византию. Победа византийцев в 1167 г. над Венгерским королем Стефаном III (1162–1172) и возврат Константинополю всех ранее потерянных территорий на Балканах также не способствовали укреплению дружеских отношений между греками и венецианцами. Те также претендовали на приморские города, позволяющие им расширить свою торговлю.

В начале 1171 г. случилась кровавая драка в Константинополе, когда венецианцы напали на генуэзский квартал. Пострадавшие обратились к василевсу за помощью, и император Мануил I 12 марта того же года приказал арестовать всех венецианцев, а корабли и имущество — конфисковать. Как говорят, арестовали свыше 10 тыс. венецианцев — тюрьмы и даже монастыри были забиты ими до отказа. Затем император отменил торговые привилегии, данные им ранее. Реакция Венеции была предсказуема: она немедленно начала готовиться к войне.

В сентябре 1171 г. венецианцы собрали 120 боевых судов и направились к Эвбее, где их уже ждали послы Мануила I Комнина. Они предложили тем мир, но в действительности император просто тянул время, чтобы организовать лучше свою оборону. Венецианцы согласились и отправились к острову Хиосу, где внезапно пали жертвой чумы, моментально унесшей тысячи жизней. Понятно, что василевс не был намерен продолжить переговоры, тем более что поездка его послов в Венецию закончилась полным провалом[574].

Но сами венецианцы умели сделать вывод из поражения и ошибок. Они выбрали нового дожа и попытались мирно урегулировать недоразумение с византийцами. В Константинополь ушло посольство, но, к их удивлению, император демонстрировал совсем иные настроения. На самом деле реакцию царя можно было понять: пока послы просили о мире, венецианские суда помогали Фридриху Барбароссе осаждать византийский город Анкону в Италии. Тогда, в 1175 г., венецианцы сблизились с королем Вильгельмом II Сицилийским и заключили мирное соглашение сроком на 20 лет. Теперь уже не норманны, а византийцы почувствовали над собой холодное дыхание смерти, и император поспешил возобновить старые льготы и даже возместил венецианцам убытки, возникшие вследствие арестов и конфискации имущества в Константинополе в достопамятном 1171 г.[575]

Как же следует оценивать западную стратегию императора Мануила I Комнина? Можно сказать, что территориально Византийская империя немногое приобрела от внешней стратегии василевса. Но не следует забывать, что в некоторые периоды Мануил I Комнин воевал почти со всей Европой, а в остальное время — с самыми могущественными ее державами. В таких условиях сам факт сохранения Византии является величайшей победой. При возрастающей угрозе ей со стороны Запада, в течение нескольких десятков лет василевс умудрился нейтрализовать действия своих врагов, умело применяя дипломатические приемы и ко времени подкрепляя их вооруженной силой. За счет этих нюансов Римская империя обеспечила собственное существование, находясь в тесном кругу могущественных врагов, альянс которых неминуемо грозил ей гибелью.

Напрасно Мануила Комнина ругали (и ругают еще сегодня) за излишнее тяготение к латинянам и Западу — это была скорее роковая необходимость, чем каприз царя. «И величайший политический гений в этом отношении не мог сделать более того, что сделал Мануил», — скажут впоследствии о Комнине, и это совершенно справедливая оценка. Предваряя будущие события, можно сказать, что когда его стратегия интеграции с Западом даст трещину и в Константинополе возьмет верх «национальная» партия, когда преемники Мануила I по власти пренебрегут теми соображениями, которыми руководствовался великий император, образуется враждебная коалиция, которой Византия противопоставить уже ничего не сможет[576].

Глава 5. Венгерские комбинации царственного паладина

Венгрия и Сербия не оставались безучастными свидетелями общеевропейских событий, с завидной регулярностью выступая на стороне антивизантийской коалиции. Для этого были свои причины — у сербов давно уже открылись политические инстинкты и производное отсюда желание создать собственное национальное государство. Но оно было еще очень слабым и быстро попало в сферу влияния Венгрии, нацелившейся попутно на территорию Болгарии, — венгры активно нападали на ее земли еще при василевсе Иоанне II Комнине. В свою очередь Византийский император также не мог обойти Венгрию своим вниманием. Во-первых, это государство, нависшее над Балканами, лежало вблизи Германии и занимало Далмацию, откуда открывался оперативный простор для военных операций в Италии. Во-вторых, как сын матери-венгерки, император искренне полагал возможным и даже нужным сделать Венгерского короля своим вассалом. Наконец, родство василевса с королевской семьей Венгрии вынуждало его вторгаться в династические споры, даже помимо своей воли[577].

Еще при осаде Корфу в 1149 г. Сербский жупан Урош II отказал в повиновении Византийскому императору, чем вызвал быстрое возмездие. В 1150 г. император направился сюда и без особых хлопот разгромил мятежников. Но эта акция отвлекала императора от Италии и заставила думать о грядущих отношениях с Венгрией, все более бесцеремонно вторгавшейся в сербские дела. Нельзя забывать также, что венгры проявили откровенную враждебность по отношению к Галицкому князю Владимирку Володаревичу (1145–1153), которого в Константинополе считали своим союзником. По крайней мере, это обвинение значилось в грамоте, которую Мануил I Комнин, по-рыцарски не желавший начинать войны без публичного объявления, направил противнику[578].

В 1152 г. началась Греко-венгерская война, которая имела своей целью для Византии захват областей между реками Дунаем и Савой и выход на Германо-венгерскую границу. Воспользовавшись династическими спорами, василевс объявил войну венграм и дал приказ войскам наступать. В 1153 г. василевс дошел до Галича и через три дня взял город штурмом. В это время его полководец Константин Ангел отбил нападение Сербского жупана и дал знать царю, что следует возвращаться, поскольку враги в подчиненной ему области становились все активнее. Тем не менее император не спеша прошелся по Сербии, разрушая крепости и города, попавшиеся ему на пути, и возвратился к Константину. Множество пленных сербов он приказал поселить возле Сердики, в Болгарии. Ввиду приближения зимы василевс вернулся в Константинополь[579].

На следующем этапе, в 1154 г., византийцы продолжали успешно наступать на венгров вплоть до 1156 г., после чего заключили далеко не безвыгодный для себя мир[580]. В конце лета 1158 г. Мануил I вновь направился в Сербию и возле города Наиса организовал лагерь своей армии. Здесь он узнал, что к сербам идет на подкрепление венгерская армия, а поэтому решил выдвинуться против нового противника и разгромить его до подхода союзника. Приблизившись к реке Саве, он перешел оттуда к реке Дрине, которая отделяет Боснию от Сербии, где авангардные части византийцев встретились с венграми и вступили в бой. Узнав об этом, василевс тут же направил подкрепления под командованием протосеваста Иоанна, и его войска одержали блестящую победу. Затем император продолжил маневр и возле реки Тары столкнулся с сильной армией сербов под командованием их жупана. Прекрасный полководец, Мануил I пошел на воинскую хитрость: зная о том, что римский обычай — трубить перед отбоем войску, известен неприятелю, он отдал соответствующий приказ, как будто византийцы собрались отходить ко сну. А сам приказал командирам полков выделить отборных воинов и, вооружив, приготовить к бою[581].

На рассвете царь во главе колонны своих воинов выступил из лагеря, часть из которых переодел фуражирами. Разведчики донесли, что неподалеку располагается все вражеское войско, значительно усиленное венгерской конницей. Но, обманувшись царской хитростью, враги попали в засаду и потерпели поражение. А заодно василевс, что называется, вытащил из объятий смерти солдат из полков Михаила Врана, которым угрожала серьезная опасность от врагов — она попали в засаду. Увидав, что его войско утомилось, император взял с собой только полки Иоанна Дуки и Иоанна Кантакузена и вместе с ними продолжил преследование. В завязавшемся бое, где василевс по обыкновению бился в первых рядах и сразился в поединке с архижупаном, Мануил I едва не погиб — удар вражеского меча пришелся в его шлем. Но, лично сразив в бою почти 40 вражеских воинов (!), царь одержал полную победу, результатом которой стали мирные инициативы сербов. Заключив соответствующий договор, Мануил I с честью и славой вернулся в Константинополь[582].

Впрочем, его отдых был недолог: вскоре василевс опять направился против венгров, по-прежнему интригующих с сербами против Римского государства. Время было выбрано удачно — сам Венгерский король Теза II (1141–1162) в те дни воевал в далекой Руси с детьми князя Владимира Мономаха. Не теряя темпа наступления, Мануил I Комнин не стал ожидать подхода флота, а на небольших лодках переправил армию через Дунай. Своего зятя Феодора Ватаца он оставил для осады сильной крепости Зевгмин, а сам с оставшимся войском двинулся в глубь Венгрии. Его поход был сверхуспешен: он взял венгерскую столицу и даже разрушил королевский дворец, а многие венгерские роды перешли на римскую службу и присягнули царю. На обратном пути василевс захватил Зевгмин, гарнизон которой, не получив поддержки от соотечественников, сдался на милость победителей. В знак благодарности василевс всем им оставил жизнь[583].

Римская армия уже подходила к границам Византии, когда стало известно, что, завершив войну с русскими князьями, Венгерский король возвращается обратно с большим войском. Любой другой поспешил бы закончить поход, но только не Мануил I Комнин. Он немедленно повернул армию обратно, дабы сразиться с венграми в открытом сражении. Император столкнулся с авангардом противника под командованием Белосиса, разбил его и начал преследование, надеясь столкнуться с основными силами врага. Дела византийцев шли успешно, и Геза II не решился на бой, вместо этого направив василевсу посольство с предложением мира. Царь вместе с войском триумфально вошел в Константинополь[584].

Правда, вскоре венгры вновь решили напасть на римские земли и отвоевать ранее утраченные области. Однако византийская разведка работала по обыкновению блестяще — царь своевременно предпринял меры предосторожности и выдвинул армию на Дунай. Устрашенные такой оперативностью греков и их мощью, венгры вновь запросили мира и пролонгировали прежний договор.

31 мая 1162 г. умер Венгерский король Геза II, и престол занял его несовершеннолетний сын Иштван III (1162–1172). Дядя юного короля Ласло Владислав отправился в Константинополь с просьбой восстановить свои права на власть в обмен на признание своей ленной зависимости от Римской империи. Мануил внял его просьбам и поставил Ласло Владислава (1162–1163) на королевство. Но в 1163 г. его отравили и, поразмыслив, Византийский император поставил на престол Иштвана IV (1163–1165), сына покойного Венгерского короля Белы II Слепого (1131–1141), хотя оставил в Константинополе второго сына Гезы II, королевича Белу (1148–1196), будущего короля Венгрии, как заложника. Он задумал обручить его со своей 10-летней дочерью Марией (1152–1182) в обмен как минимум на передачу Византии Далмации[585].

Тем временем свергнутый с престола Иштван III обратился за помощью к Фридриху Барбароссе, и король, конечно, всецело поддержал его. Поэтому в 1164 г. василевс с большой армией перешел Дунай, желая восстановить свою власть в области Сирмиум. Поход был успешен, но для достижения конечного результата потребовалось время. Понимая, что его нет, василевс официально признал права на королевство Иштвана III при условии передачи Византии области Серемгеш. Но мир недолго царил в отношениях между Мануилом I Комнином и Иштваном IV. Заподозрив (и далеко не безосновательно) Венгерского короля в новых попытках найти союзников в Германии, Чехии и даже на Руси — он едва не вступил в брак с Ефросиньей, дочерью Галицкого князя Ярослава Осмомысла (1153–1187), который удалось с великим трудом не допустить, — император начал новую войну. В качестве предлога он потребовал официально закрепить права на Далмацию и Хорватию за находящимся в Константинополе королевичем Белой.

В 1167 г. византийская армия под командованием Андроника Контостефана умелыми маневрами сумела вынудить венгерские войска дать 18 июля открытое сражение у крепости Зевгмин. Эта битва и решила исход кампании. У реки Сава Андроник Контостефан разместил византийскую армию — как было принято, в три линии. Первая, которой командовал сам командующий, состояла из императорской гвардии, итальянских наемников из Ломбардии и сербов. На флангах расположились греческие полки, в центре — немецкие наемники. Прикрывали византийскую армию легкоконные турки и половцы. Они-то и начали сражение, сделав ложное нападение на венгров, выстроившихся в одну сплошную линию. Отбив конных лучников, вся венгерская армия рванулась вдогонку за ними и попала в засаду — два греческих полка ударили им с флангов. Их поддержали отряды правого фланга и, наконец, Андроник бросил в бой резерв — тяжеловооруженную византийскую пехоту. Боевые порядки венгров нарушились, и началось повальное бегство[586]. После этого византийцы захватили Зевгмин, а полководцы Иоанн Дука и Никифор Калуф — Далмацию. Венграм оставалось только просить мира.

Среди военных предприятий Мануил I Комнин не забывал и о политических вопросах. У Римского царя до сих пор не было наследника от первого брака и даже от второго, о котором мы скажем чуть ниже, а потому он приблизил к себе королевича Белу, допуская возможность предоставить юноше, как родственнику, статус преемника Византийского престола. Бела принял имя Алексей и получил почетный и многообещающий для его юного возраста титул деспота. В идеале он мог стать одновременно василевсом Византии и королем Венгрии, соединив собой два государства в рамках единой державы.

Это была серьезная заявка на успех в деле восстановления Римской империи и глубокого проникновения Византии на Запад. Удивительно, но даже рождение в 1169 г. царевича Алексея Комнина не изменило намерений Римского василевса. Только в 1172 г. он объявил сына соправителем под именем Алексей II Комнин и венчал его царской диадемой. Бела-Алексей, соответственно, лишился и статуса деспота, и руки дочери царя Марии. Но не остался внакладе — смерть в 1173 г. бездетного Иштвана III открыла ему путь к престолу. И вскоре новый Венгерский король Бела III (1172–1196) торжественно въедет в свою столицу, оставшись до конца дней Мануила I Комнина его верным вассалом[587].

Правда, для этого еще нужно было преодолеть множество препятствий, и царь, собрав большое войско, в июне 1173 г. уже стоял на берегах Дуная. Он смело первым переправился через реку и осадил крепость Зевгмин, которую венгры в очередной раз вернули себе. Тут его застали известия о приближающемся громадном венгерском войске, к которому спешили союзники из Чехии, а также русские и половецкие дружины. Не теряя времени, царь форсировал штурм крепости. Желая поднять дух своих солдат, царь верхом на лошади с копьем в руке первым проскакал к крепостным воротам и вонзил копье в их середину; вскоре Зевгмин сдался ему на милость[588]. Тем временем полководец Константин Дука очень успешно воевал в Далмации, покорив множество городов. Удачно проведя кампанию, василевс вернулся в столицу, сделав для триумфа специальную колесницу из золота, в которую, однако, не сел, а шел впереди нее[589].

Поскольку венгры исподволь руководились рукой Фридриха Барбароссы, это поражение сильно ударило по могуществу и власти Западного императора. Германец попытался начать переговоры с Византией о мире. Посредником выступил Саксонский герцог Генрих Лев, женатый на сестре императора. Но ситуация в принципе не могла найти своего разрешения, поскольку вмешался Римский епископ. Каждая из трех сторон имела собственные интересы, вступавшие в противоречие друг с другом, а потому война становилась неизбежной. Спустя какое-то время император уже шел впереди армии в Филиппы[590].

В данном царем сражении венгры были разгромлены и понесли ужасающие потери — говорят, вся долина была усеяна их трупами, которые никто не считал. Так была покорена Венгрия и значительно расширены западные владения Византийской империи.

Глава 6. Восточная политика

Для уяснения Восточной политики Мануила I Комнина необходимо учитывать тот расклад сил, который сложился после 2-го Крестового похода. Неудача этого предприятия, гибель Антиохийского князя и малолетство его наследника естественным образом предопределяли появление глубокого кризиса в государствах пилигримов. Новые пилигримы с Запада, полные религиозного горения, все еще перманентно прибывали в Иерусалим, но их было явно недостаточно, чтобы защищать владения пилигримов. Объяснение этому охлаждению прежнего религиозного рвения, ранее поднимавшего тысячи рыцарей на защиту Святой Земли, вполне объяснимо. Прежняя волна высокого нравственного подъема, которая отличала первых пилигримов, уже пошла на спад. И теперь порой латиняне совершали такие поступки, которые не могли не покоробить нормальное сознание.

Одна из знаменательных историй произошла в 1151 г., когда некий Насреддин, житель Египта, скрываясь от врагов, направился в Иерусалим и получил прибежище у тамплиеров. Пораженный добротой и обходительностью рыцарей-храмовников, Насреддин через короткое время решил принять христианство. Однако египтяне, узнав о местонахождении своего беглеца, предложили тамплиерам 60 тысяч золотых монет за выдачу Насреддина, и те... тут же согласились (!). Другие отвратительные страницы демонстрировали рыцари-иоаниты, откровенно спорившие с латинским патриархом Иерусалима за привилегии, как будто враг не стоял у ворот королевства. Само собой, подобные истории, пересказанные в Европе, не возбуждали жертвенных чувств у молодых рыцарей, грезивших подвигами во имя Христа[591].

Крики о помощи к европейским владыкам не давали должного эффекта, и крестоносцам приходилось рассчитывать лишь на самих себя и Византийского императора. А враги у них были очень грозные. Наиболее опасным из них являлся Нур ад-Дин, который мог с легкостью осадить Иерусалим и поставить пилигримов в критические условия. В данную конкретную минуту атабег не проявлял особой агрессии. Но стоило крестоносцам проявить активность в отношении Дамаска, где продолжал править Абак, властитель из династии Буридов, как Нур ад-Дин немедленно заключил соглашение с единоверцем и в 1150 г. организовал отпор пилигримам. Однако после того, как Абак уклонился от похода в Северную Сирию, как обещал ранее Нур ад-Дину, атабег тут же расторг мирный договор с ним. Теперь Дамаск стал его заветной мечтой, и это весьма волновало латинян, поскольку взятие города турком делало Иерусалимское королевство весьма уязвимым с севера[592].

Но для самой Византии основным противником являлся не Нур ад-Дин, а Иконийский султанат, вобравший в свои границы бывшие римские фемы Анатолик и Вукеллариев. Отбить бывшие византийские владения, помочь Иерусалиму — все это, без сомнения, являлось приоритетами восточной политики императора. Но не только это. Как и его отец, Мануил I Комнин активно добивался признания со стороны пилигримов прав Византии на Антиохию. Его требования, как мы видели, были удовлетворены, когда Раймунд де Пуатье принес ему ленную клятву. Очевидно, это был единственный способ легализовать их отношения, любой другой автоматически приводит к жестокой конфронтации с Иерусалимским королевством. Однако со смертью князя ситуация изменилась, и теперь василевс должен был по новой обеспечить свои права на Антиохию.

Надо сказать, Иконийский султан действовал очень осторожно: каждый раз, когда его турки совершали очередной набег на пограничные владения Византии, он обыкновенно отвечал, что сельджуки не имеют никакого отношения к этим походам, списывая все грехи на пришлых туркменов[593]. Надо сказать, что султан сельджуков Рума Масуд I не напрасно опасался открытого противостояния с византийцами. Историки обычно солидарны в том, что если бы император Мануил Комнин имел возможность сосредоточиться только на одной цели — овладении Иконийским султанатом, то с его крепкой армией и полководческим талантом без труда добился бы успеха. Но вынужденное распыление сил, необходимость бороться и на Востоке, и на Западе заставляли забыть об этой мечте[594].

Поразительно, но в это время произошло еще одно противоестественное объединение усилий турок и германцев против Византии: для императора не являлось секретом то немаловажное обстоятельство, что военные действия Рум-сельджукского султана щедро финансировались Фридрихом I Барбароссой. Таким способом германец надеялся отвлечь Мануила I Комнина от Италии, и, как мы видели, его надежды оправдались[595].

А что же государства крестоносцев? Звезда Востока Антиохия пребывала в великом волнении относительно своей грядущей судьбы. После смерти Раймунда де Пуатье руководство обороной города принял на себя латинский патриарх. Он срочно направил гонца в Иерусалим с просьбой немедленно идти на помощь гибнущему городу, и, как оказалось, весьма своевременно, поскольку Нур ад-Дин уже был близко. Лишь весть о приближении армии крестоносцев под предводительством короля Балдуина III заставила атабега отступить, и он занял город Апамею — последний рубеж латинян в долине Оронто.

После этого Нур ад-Дин направился к городу Турбессель, который защищала вдова Жослена II графиня Беатриса, причем делала это довольно успешно — атабег не смог взять город штурмом и отступил. После этого с разрешения короля Балдуина III графиня продала шесть принадлежавших ей городов — Турбессель, Самосата, Равендель, Дулук, Айтаб и Биреджик императору Мануилу Комнину. Как полагают, таким способом Комнин хотел, с одной стороны, продемонстрировать свое стремление вести войну с мусульманами до победного конца, с другой — показал, что не рассчитывает на помощь ненадежных как союзников латинян. Целый год византийцы удерживали их, но в 1151 г. Нур ад-Дин заключил соглашение с султаном Масудом Иконийским и в скором времени все их захватил[596].

Тем временем бароны Антиохии пришли к выводу, что вдова Раймунда де Пуатье Констанция, оставшаяся с четырьмя малолетними детьми, должна срочно выйти замуж, дабы город получил надежного защитника. В этом качестве ей было предложено несколько кандидатур со стороны королевы Мелизенды и Балдуина III. Но мать и сын уже находились в настолько натянутых отношениях, что не могли сойтись на определенном лице. Тогда Констанция обратилась в Константинополь, и Мануил I с великой радостью предложил ей варяга на римской службе кесаря Иоанна Рожера, прекрасно понимая, сколько важно для него получить контроль над Антиохией. К сожалению, молодая вдова не испытала никакого теплого чувства к уже довольно пожилому жениху из Константинополя, и намечавшийся альянс не состоялся. Но вскоре эта история будет иметь продолжение, серьезно повлиявшее на состояние дел в Леванте.

Не лучше обстояли дела и в Триполи, где сестра Мелизенды Годиера, вышедшая замуж за Раймунда II Триполийского (1137–1152), довела своего супруга частыми изменами и вздорным характером до бешенства. Когда Иерусалимский король попытался примирить тетку с графом, случилось несчастье. Он прибыл в город, погостил, вынужденно констатировал неудачу своей дипломатической миссии и отправился обратно в Святой Город. Но в дороге Раймунда II, провожавшего короля, закололи ножом наемные убийцы, и теперь Годиера стала регентом Триполи при своем 12-летнем сыне Раймунде III (1152–1187).

В самом Иерусалиме также было далеко до спокойствия, поскольку, как уже говорилось, королевский двор открыто разделился на две партии: короля и его матери-королевы. В 1152 г. молодой король, перешагнувший 20-летний рубеж, решил вступить в открытую борьбу с ней. На Совете он объявил о своем желании короноваться второй раз, но уже единолично, однако его акция не удалась — остальные члены, где было много сторонников Мелизенды, потребовали от Балдуина III пойти на компромисс. Дошло до того, что пришлось делить Иерусалимское королевство на два самостоятельных государства (!). Лишь спустя несколько месяцев король смог избавиться от матери, как политического конкурента, и завладел единоличной властью. И, что называется, вовремя, поскольку, прослышав о междоусобице среди элиты королевства, эмир Мардина Артукид Тимурташ осенью 1152 г. решил взять Иерусалим. Лишь с большим трудом удалось отбить его атаки и прогнать неприятеля[597].

Почувствовав уверенность и силу, Балдуин III решил добить Египетских Фатимидов, которым приходил конец. В принципе это был смелый и перспективный замысел, поскольку кризис власти шиитского халифа в Северной Африке ни для кого не являлся секретом. А овладение Египтом резко повышало степень выживаемости Иерусалимского королевства и обеспечивало его снабжение необходимым продовольствием — эта страна всегда считалась житницей Средиземноморья. Узнав, что к нему подходит крупное подкрепление вооруженных паломников из Европы, король собрал войска и в январе 1153 г. вместе с гостями из Франции осадил Аскалону, «Невесту Палестины», как ее называли. Осада крепости продолжалась вплоть до августа 1153 г., когда, согласившись на ее сдачу, египтяне оставили город, а крестоносцам досталась сказочная добыча. Теперь пал последний оплот Фатимидов в Палестине, и весь берег оказался в руках латинян[598].

Конечно, это был большой военный успех. Но и противники крестоносцев не сидели сложа руки. Весной 1153 г. Нур ад-Дин попытался взять Иерусалим, зная, что король с войском находится под Аскалоной. Однако ему вновь помешала зависть и своеволие союзника — эмира Дамаска. Это переполнило чашу терпения атабега, и он, резко сменив вектор атаки, решил взять желанный город, предварительно организовав в нем волнения. Караваны с продовольствием перехватывались его солдатами, жители Дамаска голодали, а агенты Нур ад-Дина умело распространяли слухи о великодушии и благородстве атабега, противопоставляя их качествам Бурида. 18 апреля 1154 г. он с большой армией подошел к городу и уже через неделю вошел в него под восторженные крики горожан. Таким образом, произошло объединение Алеппо, Мосула и Дамаска в одно государство под властью Нур ад-Дина[599].

Эта была замечательная победа атабега: ведь Дамаск не случайно называли Раем Востока. Этот город имел не только важное торговое, военное и культурное значение. Помимо прочего, он обладал ореолом святости — причем не только для христиан, но и мусульман. Именно рядом с Дамаском располагались пещеры, где были захоронены члены семьи пророка Мухаммеда. В одной из них был рожден Авраам, а другие часто посещали Иисус Христос, Лот, Иов и Моисей. Неудивительно, что в скором времени Нур ад-Дин перевел свою столицу из Алеппо в Дамаск, после чего город стал стремительно расти и развиваться. Будучи мудрым политиком, атабег не стал рвать отношений между Иерусалимским королевством и своей новой столицей, которая имела самостоятельный договор с пилигримами, а добровольно продолжал выплачивать дань Балдуину III еще некоторое время[600].

В это же время произошло еще одно важное событие: умер султан Иконии Масуд, и тут же между сыновьями покойного Кылыдж Асланом II (1156–1192) и Шахиншахом началась междоусобная война за наследство, которой воспользовался атабег. Хотя Кылыдж Аслан одержал победу над братом, он был вынужден констатировать тот неприятный для себя факт, что в это же время Нур ад-Дин под шумок присоединил две крепости в области Эдессы к своим владениям. Однако в ту минуту ему не с руки было воевать с атабегом, который был невероятно силен.

Но не все исторические персонажи этой эпохи были столь мудры и осторожны. Узнав о том, что Нур ад-Дин занят оккупацией некоторых областей Рум-сельджуков, король Балдуин III не смог преодолеть искушения пограбить земли самого атабега. В 1157 г. он перешел границу и начал войну, но уже 18 июня у реки Иордан, под Баниясом, армия латинян потерпела сокрушительное поражение от турок. Много рыцарей пало в бою, другие были пленены. Их доставили в Дамаск и провели по улицам города на потеху толпы. Сам король Иерусалима лишь чудом избежал плена[601].

Падение Иерусалима отсрочила лишь болезнь Нур ад-Дина — настолько серьезная, что атабег даже публично передал власть своему брату Наср-ад-Дину. Правда, смерть все не приходила за ним, и вскоре Нур ад-Дин заявил о своем возвращении к власти. Но этот длительный эпизод подарил латинянам так необходимую им передышку[602].

Пока вершились дела военные, решился вопрос о правителе Антиохии. Графиня Констанция не устояла перед чарами одного молодого французского рыцаря и обратилась к Иерусалимскому королю, как регенту княжества, с просьбой разрешить ей выйти замуж за своего избранника. Им стал Рено де Шатийон (1153–1160), младший сын Жофруа, графа Жьена. Его род был далеко не из последних — достаточно сказать, что родственником Рено являлся Римский папа Урбан II. Рослый, красивый, безрассудно жестокий авантюрист, молодой избранник 24-летней графини был обуян лишь одной страстью — наживы. Всем окружающим он казался настолько ничтожным, что Констанции пришлось скрывать свою связь с избранником до самой свадьбы. Не желая огорчать влюбленную графиню, Балдуин III дал необходимое согласие, но ослепленная страстью Констанция забыла, что у нее есть второй сеньор — император Мануил Комнин, чье мнение на сей счет она не спросила. Оскорбленный василевс долго не мог простить обиды, но в конце концов дал согласие на брак при условии, что Рено пойдет в поход против князя Тороса II (1140–1169), этнического армянина, сына царя Левона I (1129–1140), захватившего византийские владения в Киликии.

Тот согласился и даже разбил противника в коротком, но запоминающемся бою у стен Александретты. Однако, когда Рено потребовал от императора денежной премии за эту операцию, Мануил ответил отказом, заметив, что француз выполнил пока еще не всю работу. Не отличавшийся глубоким умом и нравственным постоянством, новый князь Антиохии, подстрекаемый тамплиерами, тут же вступил в альянс с недавним врагом и начал готовить нападение на Кипр. С этим походом связана крайне неприглядная история. Перед нападением на остров, желая обеспечить свою армию необходимыми средствами, Рено потребовал денег от Антиохийского латинского патриарха Эмерика. Получив отказ, он приказал доставить к нему клирика, сорвал с того одежды, избил, намазал раны медом и выставил на целый день под палящие лучи солнца, где старика безжалостно кусали рои мух, пчел и ос. Не вынеся мук, Эмерик отдал князю золото. Конечно, отныне он сделался рабом только одной мысли — мести де Шатийону. Втайне латинский патриарх организовал переписку с Римским царем и просил того по возможности скорее прийти в Антиохию, обещая свою помощь[603].

Весной 1156 г. два войска — армянское и антиохийское — высадились на остров и после ожесточенного сражения опрокинули византийские отряды под командованием Михаила Врана, попавшего в плен. Вслед за этим потерпел поражение наместник острова Иоанн Комнин. Крестоносцы и армяне продвигались вперед, устилая свой путь телами мирных жителей; все предавалось грабежу и огню[604].

Активность этого безжалостного человека стала донимать не только Византийского императора. После истории с латинским Антиохийским патриархом отношение к Рено со стороны Иерусалимского короля резко испортилось. Такого благородного, начитанного и благочестивого человека, каким был Балдуин III, не мог не покоробить этот инцидент. Поняв, что де Шатийону доверять нельзя совершенно, король повернулся лицом к тому, кто имел самую большую и боеспособную армию на Востоке — императору Мануилу Комнину. Летом 1157 г. он отправил в Константинополь посольство, глава которого коннетабль Онфруа де Торон (второй посол архиепископ Ашар Назаретский умер в дороге) просил руки византийской принцессы, 12-летней Феодоры — племянницы императора для своего короля. Мануил I согласился, и в сентябре 1158 г. невеста прибыла в Акру, а оттуда в Иерусалим, где была встречена с большим почетом. Молодых обвенчали, и король Балдуин III был вне себя от восторга, наблюдая за своей юной супругой[605].

Объединение усилий двух держав придало оптимизма пилигримам Палестины. Особенно после того, как Мануил Комнин осенью 1158 г. заключил мирный договор с Сицилийским королем, значительно увеличив воинские контингенты на восточном фронте. Теперь наступила пора разобраться с титулярными разбойниками. Попутно два монарха определили план будущих военных операций, договорившись встретиться в Антиохии, дабы покарать де Шатийона. Правда, первая часть плана провалилась. Против Тороса в Киликию василевс отправил своего двоюродного брата Андроника Комнина, героя нашего будущего повествования. Но из-за беспечности полководца римская армия потерпела сокрушительное поражение. Следствием бездарности Андроника стало то, что Торос захватил множество византийских городов в Киликии, а зять Иконийского султана Ягупасан, правитель Амисии, Анкиры и Каппадокии, начал серьезно угрожать двум понтийским городам — Инеону и Павраю[606].

Из поражений царь сделал соответствующие выводы и направил к султану Алексея Гифарда, который успешными действиями отбил захваченные Торосом населенные пункты и даже умудрился переманить Ягупасана на свою сторону. После победы византийское войско направилось к берегам Босфора кратчайшим путем, через Ликаонию, чем ввергло тамошних турок в страшную панику: они решили, что греки желают захватить их. Позднее, не заметив для себя опасности, они начали охотно снабжатъ византийское войско припасами и продоволъствием. Приближение полков Мануила Комнина стало полной неожиданностью для князя Тороса, находившегося в Тарсе. Спешно эвакуировав семью и казну, он бежал из города, и по истечении всего 2 недель вся страна вновь принадлежала Византии. Торос поспешил признать над собой власть императора[607].

В 1159 г. император Мануил Комнин вывел свою армию на Кипсельские равнины, откуда он решил начать активные действия против сельджуков. Прибыв оттуда в Филадельфию вместе с царицей Ириной, которая сопровождала мужа в походе, василевс дал сражение Саламану, вельможе Иконийского султана и, несмотря на численное превосходство турок, победил их. Как и прежде, он был впереди в самых горячих точках. Молнией нападая на врагов, он при жизни стал легендой византийской армии. В сражении Комнин без телохранителей вклинился в шеренги турок и, поражая мечом, заставил их в страхе бежать. Один сельджук-силач решился сразиться с царем, но был без труда пленен им. Как говорят, во время сражения сельджуки пытались стрелами поразить императора — к нему подбежал его зять Иоанн и попытался своим щитом укрыть Мануила I Комнина от смертоносного града. Однако василевс отвел его руку, сказав, что один щит не может закрыть одновременно двух тел[608].

Но и этот поход не урезонил сельджуков, отряды которых, используя отсутствие императора, напали на Лаодикию и Малую Фригию. У византийцев явно было недостаточно сил, чтобы напасть на саму Иконию и взять город штурмом. Тогда царь приказал Иоанну Контостефану направиться в Иерусалим за подкреплениями, а сам отдал соответствующие распоряжения армянским князьям, заявившим ранее о своей вассальной покорности Византии. К союзнической армии должен был присоединиться и правитель Каппадокии Ягупасан. К сожалению, продолжению победоносной кампании помешали вести с Севера о том, что половцы во множестве пересекли Дунай. Поэтому василевс свернул кампанию на Востоке и отправился в Константинополь. Одного слуха о его приближении оказалось достаточным, чтобы половцы прекратили наступление и поспешили обратно в степи[609].

Пока василевс заканчивал дела со степняками, король Иерусалима собрал необходимое войско и направился на встречу с ним. Император Мануил Комнин также во главе большой армии вернулся обратно и вскоре был уже под Антиохией. Поняв, что сопротивление бесполезно, Рено де Шатийон направил посольство к Мануилу Комнину с просьбой принять его извинения. Откровенно говоря, выслушав посла ренегата, василевс был склонен простить мерзавца — при всех негативах Рено являлся тем тараном, который мог пробить любые крепостные стены, и такого бойца вблизи турок терять было непростительно. Но тут возмутился латинский патриарх Антиохии, потребовавший от императора выдать ему Рено на расправу. Подумав, царь нашел необходимый компромисс, и вскоре всем открылось удивительное зрелище, началом которого стал суд над де Шатийоном.

Рено без шлема, кольчуги и обуви, с обнаженными по локоть руками, веревкой на шее и мечом в левой руке предстал перед Римским императором, отдавая свою жизнь на его усмотрение. Началось судебное следствие, Рено покаялся во всех своих поступках, заявив в оправдание, что не признает Эмерика Антиохийским патриархом. Ведь с древних лет, как объяснил де Шатийон, заведено, что архиерей этой кафедры поставляется в Константинополе, а не в Риме (!). Получалось, что хотя вымогательство и было совершено, но не в отношении предстоятеля уважаемой и древней Антиохийской кафедры, а рядового клирика. Выслушав это покаяние, Мануил I Комнин сумел уговорить патриарха простить князя[610].

А 12 апреля 1159 г., на Пасху, состоялся уже торжественный въезд императора в Антиохию. Василевс ехал на коне в окружении своей варяжской гвардии, а пеший Рено вел под уздцы царского коня. Это было поистине величественное зрелище, которое наблюдали послы практически всех восточных правителей. Они видели, как Антиохийский князь давал ленную клятву, обязуясь принять в город греческого, поставленного в Константинополе, а не латинского патриарха, и обещая выставить вспомогательный военный отряд по первому требованию василевса. Как вообще все восточные люди, турки поняли и оценили внешние формы подчинения. Авторитет Византийского императора в их глазах вырос неимоверно[611].

Здесь же произошла встреча Мануила Комнина с Балдуином III, и император был очарован рыцарскими манерами и образом мыслей молодого короля. Восемь дней продолжали торжества, а затем оба монарха в сопровождении своих армий направились в Сирию, чтобы вступить в схватку с войсками Нур ад-Дина. Однако вскоре выяснилось, что Мануил I Комнин имеет свои, отличные от Балдуина III, интересы. Когда христианское воинство подошло к границам Алеппо, их встретил посол атабега, предложивший от имени своего правителя заключить мирный договор и освободить 10 тыс. крестоносцев, главным образом участников 2-го Крестового похода, попавших в плен к туркам. Среди них значились такие видные персоны, как магистр тамплиеров Бертран де Бланшфор (1156–1169) и сын графа Тулузского Бертран, умерший, правда, вскоре после освобождения. К вящему неудовольствию Иерусалимского короля, император сразу же согласился.

Конечно же, здесь сыграли свою роль не только благородные мотивы, в которых императору никак нельзя отказать, но и сугубо практические. Сирия находилась далеко от границ Византии и уже не входила в сферу ее жизненных интересов. А тратить своих солдат на ненужной войне в то время, когда рядом находился настоящий враг — Иконийский султанат, василевс справедливо посчитал неразумным. Вступив в альянс с Нур ад-Дином, Комнин не только даровал свободу тысячам западных воинов, томящимся в турецком плену, но и приобрел могучего союзника, для которого анатолийские турки являлись «записными врагами»[612].

Это оказалось чрезвычайно своевременно, поскольку еще в 1156 г. султан Иконии, отличавшийся суровым характером и редким бесстрашием, попытался расширить границы своего государства за счет Византии. Теперь, имея в союзниках и князя Тороса, и Нур ад-Дина, император не стал упускать возможности восстановить положение Империи, начав решительные действия против Иконийского султаната. Целью его похода был город Абидос, откуда римские войска должны были отправиться вдоль долины реки Риндака в глубь страны. Император двинулся в поход, и весь мир получил возможность убедиться в том, какой стратегический талант кроется в царе.

По тщательно разработанному плану, на северо-востоке границу сельджуков Иконии атаковали войска Нур ад-Дина и Данишмендида Якуба Арслана. Иоанн Контостефан с отрядами Рено Антиохийского и Тороса проникли через Киликийские ворота в Гераклею. Затем он отправился в Иерусалим. А сам василевс с главными силами, куда входили сербские рыцари и крестоносцы-паломники, нанятые на острове Родос, двинулся в сторону Меандра. В это время возвращавшийся из Иерусалима во главе конного отряда рыцарей и армян Иоанн Контостефан внезапно столкнулся с сильной армией сельджуков, состоявшей из 22 тыс. всадников. Не мешкая, византийский полководец напал на нее и разгромил, взяв множество пленных. Так слаженные действия всей христианской коалиции дали прекрасный результат. В целом к концу 1160 г. Мануил I достиг самых блистательных успехов в Малой Азии, Сирии и Палестине за весь период Греко-турецкого противостояния.

Возвращение в столицу было омрачено тем, что императрица Ирина внезапно скончалась от лихорадки. От нее у царя осталась только дочь Мария, другая дочь скончалась еще в младенчестве. Оставшись без супруги и не имея наследника, император в скором времени решил жениться во второй раз. Узнав, что в Антиохии подросли две дочери покойного князя Раймунда де Пуатье, василевс отправил туда акалуфа Василия Каматира, который выбрал для царя одну из них — красавицу Марию Антиохийскую (1145–1182). «Это была женщина очень красивая и даже чрезвычайно красивая, — словом, необыкновенная красавица. В сравнении с ней решительно ничего не значили и всегда улыбающаяся и золотая Венера, и белокурая и волоокая Юнона, и знаменитая своей высокой шеей и прекрасными ногами Елена, которых древние за красоту обоготворили, да и вообще все женщины, которых книги и повести выдают за красавиц»[613].

Соблюдая торжественность церемониала, император отправил в Антиохию пышное посольство, куда вошли самые знатные аристократы и близкие родственники, и Мария была привезена в столицу. В декабре 1161 г. ее привели в храм Святой Софии, где Константинопольский патриарх Лука Хрисоверг (1156–1169) венчал их браком с Мануилом I, а голову Марии украсил еще и царским венцом[614].

Пожалуй, это был пик воинских успехов императора Мануила Комнина. Минувшие поражения сломили Иконийского султана, поспешившего заключить с ним мир еще летом 1161 г. А весной 1162 г. Кылыдж Аслан II прибыл с пышным посольством в Константинополь, где получил богатые подарки. Важная деталь: протокол встреч был составлен так, как если бы султан являлся вассалом Византийского императора. Желая поразить воображение мусульманина, император приказал организовать пышные торжества и даже хотел провести его в храм Святой Софии, против чего категорично высказался Константинопольский патриарх. Когда царь начал несколько легкомысленно настаивать, случилось землетрясение, которое все современники восприняли, как Божий гнев за нечестивые помыслы привести неверного в православный храм. Эта победа на 15 лет обеспечила свободный доступ паломников сухопутным путем в Иерусалим[615].

Впрочем, мир с сельджуками являлся понятием относительным. Хотя сам султан Иконии формально не нарушал требования этого договора, но и втайне поощрял новые набеги туркменов на византийские города, вновь становясь понемногу хозяином положения в Малой Азии. Нейтрализация этого опасного соперника была важна для Византии не только со стороны собственных интересов в данном регионе, но и потому, что через Иконийский султанат проходила дорога на Палестину. Поэтому вся христианская Европа смотрела на войну Византийского царя с султаном как на дело всего христианского общества[616]. Естественно, василевс не мог игнорировать общеевропейское мнение и вступил в затяжную кампанию, характерную постоянными уколами соперниками друг друга. Так продолжалось до 1167 г., когда Кылыдж Аслан II заключил союз с Нур ад-Дином (чего всегда опасался Мануил I), после чего соотношение сил резко изменилось в пользу мусульман.

В свою очередь судьба по-своему расправилась с теми, для кого клятва не значила ничего. В ноябре 1160 г. Рено де Шатийон решил по-разбойничьи отбить громадные стада скота, которые турки выгнали в район реки Евфрат на зимние пастбища. Однако на этот раз его ждала неудача. Молочный брат Нур ад-Дина, наместник Алеппо Маджд ад-Дин разбил его отряд, а самого Рено взял в плен, где тот провел долгих 16 лет. Впрочем, о нем никто не жалел...

Это событие имело далеко идущие последствия, вновь осложнившие отношения между Константинополем и Иерусалимом. Под давлением баронов Антиохии Балдуин III провозгласил 15-летнего Боэмунда III Заику (1163–1201), сына покойного Раймунда де Пуатье, князем города, не спросив мнения Мануила Комнина. Разумеется, это не могло понравиться Византийскому императору. Однако ссора не переросла в нечто большее благодаря печальному событию: 10 февраля 1163 г. в Бейруте, по дороге из Триполи в Антиохию, внезапно скончался на 33-м году жизни Иерусалимский король Балдуин III, оставивший 16-летнюю вдову; детей у них не было. Даже мусульмане горевали по поводу смерти короля. А когда советники Нур ад-Дина предлагали атабегу напасть на Святой город, пока идет подготовка к похоронам, он ответил: «Не нужно мешать народу оплакивать своего великого вождя»[617].

Преемником покойного Балдуина III стал его брат Амори I (1163–1174), 26-летний граф Яффы и Аскалона. Мало уступавший своему предшественнику в уме и образовании и ничуть не отличавшийся от него твердостью характера, он сразу же был вынужден начать войну с армянами, придя на помощь Византии. Князь Торос, в очередной раз предавший императора Мануила Комнина, штурмом взял город Мамистру и перебил византийский гарнизон. Амори благородно предложил василевсу свою помощь, и совместными усилиями они загнали вероломного армянина в горы. Вслед за этим Иерусалимский король задумал реализовать давнюю мечту своего венценосного брата и завладеть Египтом. Совершив необходимые приготовления, Амори обвинил визиря Шавара, традиционно довлевшего над номинальным главой Египта халифом аль-Адидом (1160–1171), в неуплате дани и в сентябре 1163 г. высадился в Египте. Вместе с армией он пересек Синайскую пустыню, но так удачно начинавшийся поход внезапно прекратил Нил, широко разлившийся в том году и перекрывший все дороги. Крестоносцам пришлось отступить[618].

Тем временем, узнав, что король находится в Египте, Нур ад-Дин напал на почти беззащитный Триполи, и лишь отчаянная просьба графа Раймунда III Триполийского к Боэмунду III Антиохийскому (1163–1201), вместо де Шатийона правившему городом, а также случайно выпавшая помощь со стороны двух французских графов, вместе со своими отрядами возвращавшихся из паломничества в Иерусалиме, спасла город. Объединенные силы христиан напали на лагерь ничего не подозревавших турок и совершенно разгромили их, хотя самому Нур ад-Дину удалось скрыться. Атабег был вне себя от ярости: говорят, он дал клятву никогда не ложиться спасть в крытом убежище до тех пор, пока не отомстит за ислам и за себя. Нур ад-Дин начал тщательно готовиться к реваншу, для начала совершив ранее невиданное — оплатил своим воинам утраченное имущество и вооружение, а также передав земельные наделы убитых солдат их семьям, чего до этого никто никогда не делал. Его решимость подчеркивает тот факт, что когда крестоносцы предложили ему перемирие на довольно выгодных условиях, он наотрез отказался[619].

В следующем году Амори Иерусалимский вновь направился с армией в Египет. И тут же Нур ад-Дин, проведав об отсутствии короля, осадил крепость Харек. Но теперь под его рукой были отряды из Ирака и Джазиры, а также масса дервишей — «святых людей» из Сирии и Месопотамии, чтобы держать воинственный дух мусульманских воинов «в тонусе». Владелец крепости Рено де Сен-Валери направил гонцов с криком о помощи в Антиохию и Триполи и даже призвал коварного князя Тороса. Просьба его была услышана, всего собралось около 600 рыцарей и 10 тысяч пехотинцев[620].

Узнав о приближении соединенных сил латинян и армян, мудрый атабег решил отступить. Но его осторожности явно не хватало пылкому и молодому Боэмунду III Антиохийскому, потребовавшему от своих товарищей начать преследование мусульманской армии. Последовавшее за тем несчастное для христианского воинства сражение началось 10 августа 1164 г. Атака рыцарей была отбита турками, затем они удачно провели маневр и окружили крестоносцев, которые были либо убиты на месте, либо пленены. Среди пленных значились сам Боэмунд Антиохийский, Раймунд Триполийский и граф Гуго VIII де Лузиньяк (1151–1173), отец будущего Иерусалимского короля. Их в цепях доставили в Алеппо, а через 2 дня Харек сдалась. Победа была полной, однако Нур ад-Дин проявил мудрость еще раз и на предложения многочисленных советников захватить Антиохию ответил категорическим отказом. Ему вовсе не хотелось ссориться с могущественным императором Мануилом Комнином. Замечательно, что когда к нему прибыло посольство от Амори с предложением выкупить знатных пленников, атабег легко принял деньги за Боэмунда Антиохийского, вассала Византийского императора, но наотрез отказался выпускать Раймунда Триполийского, вассала Иерусалимского короля[621].

Впрочем, Амори был не единственным, мечтавшим о Египте. Желая не допустить захвата пилигримами Египта, откликнувшись на призыв Шавара, в апреле 1164 г. Нур ад-Дин отправил на помощь египтянам большой отряд. Возглавлял его опытный военачальник курд Асад ад-Дин Ширкух, эмир Хомса (1154–1169), с которым следовал его племянник 26-летний Юсуф, позднее получивший почетное имя Салах ад-Дин («Благочестие веры») или Саладин (1138–1193), как его величали в Европе. Это был настоящий рыцарь ислама, мечтавший восстановить первенство своей религии в мире. Кроткий и очень снисходительный к слабостям других людей, Саладин был приветливым и прекрасно образованным человеком, хотя вел свою родословную от незнатных периферийных воинов. Саладин очень хорошо разбирался в военном деле и знал все битвы арабов, которые те ранее давали своим врагам. Но в мирные дни его можно было увидеть рядом с больными, которых вельможа утешал, и с сиротами[622].

Увидев этот цветущий край, Ширкух проникся тайной мечтой овладеть страной — как вассал Нур ад-Дина или даже самостоятельно — не суть. Правда, сам атабег не проявлял большого интереса к этой затее, и тогда Ширкух ловко разыграл тонкую комбинацию: втайне уведомил Багдадского халифа о том, что его клятый враг Фатимидский халиф может быть без труда низложен. И халиф не удержался от соблазна и приказал Нур ад-Дину направить в Африку армию под командованием хитрого курда. В ответ Шавар позвал на помощь Иерусалимского короля. Поразительно быстрая смена декораций!

Тот немедленно откликнулся на зов — все в королевстве понимали, какая опасность угрожает латинским владениям, если сирийцы завладеют Египтом, и в январе 1167 г. крестоносцы двинулись в поход. Некоторое время стороны маневрировали, но, наконец, 18 марта 1167 г. у Ашмунейна состоялось генеральное сражение, закончившееся страшным разгромом пилигримов и их союзников египтян. Король Амори и Шавар бежали, зато многие их соплеменники нашли свою могилу на поле боя[623].

Оттуда Ширкух направился к Александрии, которую быстро захватил, а Амори вместе с Шаваром в это же время в Каире занимались организацией новой армии — благо, к ним прибыли пополнения из Палестины. Но едва удача начала улыбаться Иерусалимскому королю — ему удалось осадить армию Саладина в Александрии, как поступили известия о том, что Нур ад-Дин напал на Бейрут, Триполи и Трансиорданию. Пришлось возвращаться обратно, заключив предварительно мирный договор с Ширкухом. И тот тоже не стал рисковать, а потому вместе с племянником 10 августа 1167 г. отправился обратно в Дамаск с богатой добычей и отступными, полученными от короля Амори I.

Но уже зимой следующего года Ширкух повторил попытку, и на этот раз удачно. 8 января 1169 г. он вошел с войском в Каир, был принят халифом в его резиденции и назначен визирем вместо умерщвленного Шавара. Правда, новый правитель Египта недолго наслаждался славой: 23 марта того же года он умер от переедания, и теперь визирем стал его племянник Саладин, доблесть, честность и отвагу которого уже уважали даже враги[624].

Надо сказать, что еще 26 марта 1169 г., вступая в должность, Саладин продемонстрировал глубокую веру и железную волю, публично раскаявшись в винопитии и обещав никогда более не употреблять запрещенный Аллахом напиток. Он был призван во дворец халифа, где тот даровал Саладину титул «аль-Малик ан насер» («победоносный князь»), а также отличительные регалии визиря. Правда, не все радовались торжеству суннита, и осенью того же года группа египетских эмиров попыталась физически устранить его, но безуспешно. Впрочем, в скором времени симпатии местного населения изменились, особенно после того, как Саладин продемонстрировал полководческий талант и с блеском отбил очередную попытку крестоносцев и византийцев вторгнуться в Египет, нанеся им тяжелое поражение осенью 1169 г. при Думьяте. Дело закончилось тем, что в декабре 1170 г. император Мануил Комнин заключил с Саладином мирный договор[625].

Но при всех успехах Саладин все еще оставался вассалом атабега. А последовательное укрепление власти Нур ад-Дина в Африке заставляло сжиматься от страха сердца иерусалимцев. Им было очевидно, что если правитель Северной Сирии станет еще и правителем Египта, Святой город окажется в кольце. Поэтому в 1171 г. король Амори отправился в Константинополь просить помощи у Мануила Комнина — вероятно, он еще не знал о мирном договоре византийцев с Саладином. Его встретили самым блестящим образом, была обещана самая серьезная поддержка, но... чуть позже. По крайней мере, король уехал ободренный, хотя был вынужден признать, что тучи над Иерусалимом не рассеялись.

Между тем императора было нетрудно понять. Его главный враг султан Иконии Кылыдж Аслан II по-прежнему представлял собой очевидную и явную угрозу. Но даже это было полбеды, хуже всего то, что тайные союзнические отношения между Германским королем и турками с годами лишь укреплялись. Этот факт очень скоро подтвердил один любопытный эпизод, носивший уже публичный характер. В самом начале 1172 г. уже знакомый нам Саксонский герцог Генрих Лев решил начать свой Крестовый поход. С весьма многочисленным отрядом воинов, в окружении епископов, графов и оруженосцев он отплыл в Сирию, рассчитывая совершить что-нибудь героическое. Однако помощь тамплиеров и Иерусалимского короля, на которую он рассчитывал, не подошла: пилигримы, имея опыт жизни среди турок, не желали рисковать понапрасну. Поэтому весь свой религиозный пыл Генрих Лев израсходовал на денежные пособия крестоносцам, а сам направился в обратный путь через Антиохию в Малую Азию, где его радужно встретил... султан Кылыж Аслан II (!)[626].

Пока внимание византийцев и пилигримов было обращено в сторону Иконии, отношения между Нур ад-Дином и Саладином резко ухудшились. Всего за несколько лет Саладин стал фактически независимым правителем Египта, лишь формально подчиняясь Нур ад-Дину. Встревоженный столь быстрым ростом могущества своего военачальника, атабег потребовал от того прекратить халифат Фатимидов, ссылаясь на соответствующие поручения суннитского халифа из Багдада. Для получения руководящих указаний Саладину предписывалось прибыть в ставку атабега, от чего, впрочем, курд тонко уклонился.

Разгадка его поведения проста: Саладин был легитимным визирем лишь при живом халифе аль-Адиде, с его смертью все могло стать иначе. Кроме того, Саладин вовсе не собирался по примеру разбойников грабить этот цветущий край, он хотел стать его повелителем. А в таких условиях было полным безумием ссориться с населением Египта, в массе своем шиитском, открыто свергнув их халифа. Однако все разрешилось само собой. 13 сентября 1171 г. халиф аль-Адид скончался естественной смертью, и теперь уже никто не мог упрекнуть Саладина в узурпации власти. Курд стал единственным легитимным правителем этой страны, население которой, уставшее от междоусобицы эмиров и политических нестроений, боготворило его. Глупо было не воспользоваться такой счастливой возможностью. И Саладин немедленно приказал улему провозглашать на пятничных молитвах имя Багдадского халифа аль-Мустади (1170–1180), что означало лишь одно — с этого дня Египет признал над собой духовную власть Аббасидов. Теперь Саладин мог рассчитывать на самую широкую поддержку Багдада в случае прямого противостояния с Нур ад-Дином.

Это был очередной ловкий ход, позволяющий и выполнить, и не выполнить до конца приказ формального сеньора Саладина Нур ад-Дина, могущество которого только приумножалось со временем. В 1171 г. Нур ад-Дин вошел в Мосул и поставил его правителем Сайф-ад-Дина Зенги (1170–1179), после чего его имя стали произносить во время пятничной молитвы. Затем Нур ад-Дин потребовал от Кылыдж Аслана объединить усилия и напасть на Антиохию, но турок, опасавшийся войны с Византией, не захотел рисковать. Но летом 1173 г. атабег напал на него и нанес поражение, после чего султан Иконии обещал тому расторгнуть мирный договор с Константинополем и вести войну с Византией. Этот год стал самым блистательным для Hyp ад-Дина. Атабег обоснованно гордился плодами своих рук: теперь ему были подвластны Ассирия, Месопотамия, Сирия и Египет. Эмиры этих областей поклялись ему в верности, а правители Каппадокии и Киликии признали свое подчинение ему.

В том же году атабег намеревался одним массированным ударом завоевать Иерусалим и Антиохию, а также присоединить к своим владениям Иконийский султанат. Уже были разосланы гонцы, чтобы собрать воинов к назначенному часу в сборные пункты, как пришло известие о том, что 23 мая 1174 г. Нур ад-Дин скончался. В такой ситуации халифу аль-Мустади, вздохнувшему облегченно, ничего уже не помешало признать курда султаном Египта[627].

Со смертью могущественного Нур ад-Дина политическая карта Востока резко изменилась. Его государство распалось, хотя формально наследником стал 11-летний сын Малик ас-Салих Исмаил, живущий в Дамаске. Очевидно, что мальчик никак не мог править самостоятельно, и уже в скором времени стал игрушкой в руках знатных эмиров. По не очень умному совету одного из подданных он перенес столицу из Дамаска в Алеппо, после чего порвалась связь между двумя частями провинции. А Месопотамией тотчас завладел атабег Амира Сайф-ад-Дин (1170–1180), сын Кутб ад-Дина Мосульского.

В такой ситуации Саладин, уже осознающий свой долг перед миром ислама, решил стать его объединителем. Для чего, разумеется, нужно было подчинить себе бывшие территории покойного Нур ад-Дина. Собрав армию в Африке, он двинулся в путь. Об этом, конечно же, стало известно сирийским эмирам, летом 1174 г. попытавшимся организовать сопротивление. Увы, они опоздали. В октябре 1174 г. Саладин был уже на пути к Дамаску с отрядом в 7 тысяч всадников. Ас-Салих бежал, а султан Египта без труда овладел Дамаском[628].

В 1175 г. Саладину пришлось выдержать несколько сражений с Сайф ад-Дином и его союзниками. История этого краткого противостояния не лишена некоторых важных деталей, демонстрирующих в полной мере личность того человека, с которым вскоре придется столкнуться не только Иерусалиму, но и всей Европе. Когда Сайф ад-Дин отправил своих воинов на войну с Саладином, те были настолько уверены в своей победе, что насмехались над ним и обзывали «псом, напавшим на своего хозяина». Напротив, правитель Египта был хрестоматийно смиренен, и вполне обоснованно. Воинское счастье было на стороне курда, и армия Зенгида бежала с поля брани. В результате Саладин захватил огромное количество пленных, коней, верблюдов и оружия. Примечательно, что, когда враг дрогнул и побежал, султан сбросил шлем и громко крикнул своим воинам: «Не убивайте никого, они — наши братья!» Затем, снабдив пленных продовольствием и конями, отправил их с миром. Эти его действия принесли ему широкую известность среди мусульман.

Когда весть о столь грандиозном поражении достигла Алеппо, Сайф ад-Дин отправил послов к князю Боэмунду III Антиохийскому с просьбой о помощи. В качестве доброй воли атабег Алеппо согласился за выкуп выпустить за свободу многих знатных латинян, в том числе графа Раймунда III Триполийского, Рено де Шатийона и других. Совокупно с крестоносцами Сайф ад-Дин собрал новое войско — как говорят, до 60 тысяч солдат. Но хотя у Саладина было всего 12 тысяч воинов, он вновь одержал блестящую победу. Сайф ад-Дин оказался в одиночестве. В смятении он бежал и с большим трудом добрался на верблюде до Мосула[629].

А Саладин продолжал утюжить страну, то мечом, то уговорами заставляя признать свою власть. Лишь в 1176 г. султан вернулся в Каир после 2-летнего отсутствия. Оппозиция была разгромлена, оставалось решить вопрос дипломатически. Не желая проливать кровь единоверцев, курд воспользовался старым, как мир, средством и в июле 1176 г. женился на вдове покойного Нур ад-Дина, выступив в качестве преемника атабега. Теперь он стал властителем громадной империи, объединившей Сирию и Египет[630].

Пока Саладин укреплял свою власть в Египте и в Сирии, случилось очередное несчастное для пилигримов событие — в 1174 г. от дизентерии скончался Амори I, которому едва исполнилось 38 лет. И теперь наследником престола стал его сын юный Балдуин IV (1174–1185). Мальчик с детства отличался весьма добрым характером и благородством и в любом ином случае мог рассчитывать на счастливое правление. Беда, однако, заключалась в том, что уже с ранних лет врачи заметили в нем признаки проказы — страшной и мучительной болезни. Тем не менее Коронный совет признал его королем Иерусалима, и 13-летний монарх был венчан на правление в июле 1174 г. К сожалению, период полового созревания лишь усилил действие болезни, и вскоре проказа сделала короля настоящим инвалидом[631].

Внешние угрозы, недавние обидные поражения и болезнь короля серьезно осложнили положение Иерусалимского королевства. Но тут внезапно к ним пришло мощное подкрепление в лице отряда рыцарей под командованием графа Филиппа Эльзасского (1168–1191) — луч света в темном царстве. Правда, Филипп оставался совершенно равнодушным к планам войны в Египте, зато сам в одиночку направился в Сирию, где рассчитывал иметь успех. В результате Палестина оказалась незащищенной, чем и воспользовался Саладин. Он осадил Аскалону, где во главе 500 рыцарей находился король Балдуин IV, а затем направился к Иерусалиму. Однако на этот раз слепая удача, минуя все законы логики, перебежала на сторону латинян.

25 ноября возле горы Монжизаре латиняне, усиленные отрядом рыцарей-тамплиеров под командованием Великого магистра Одо де Сент-Амана (1171–1179), обрушились на колонну турок, не подозревавших об опасности. Мусульмане были смяты ударом бронированного кулака рыцарской конницы, и лишь ночь оставила им надежду на спасение. Поражение Саладина было полнейшее, хотя и христиане понесли большие потери — более 1 тысячи убитых и 750 раненых. После этого между противниками был заключен 2-летний мирный договор[632].

Опасность нависла не только над государствами пилигримов, но и над Византией. Когда султан Кылыдж-Аслан II узнал о кончине Hyp ад-Дина, он тут же почти без усилий завладел областями Себастией, Неокесарией, Команой, а также другими городами и крепостями Каппадокии. Так закончился век эмиров Данишмендидов, последний из которых, Малик Зу-н-Нун (1168–1174), нашел убежище в Константинополе[633].

Теперь угрозы безопасности Византийской империи стали очень явственны. Поразмыслив, Мануил I Комнин принял стратегически правильное решение разгромить Иконийский султанат одним коротким, но мощным ударом, подумывая о том, чтобы в случае успеха восстановить затем свои позиции в Египте и Палестине. В 1176 г. он отправился в поход, предупредив Английского короля Генриха II, что намерен окончательно ликвидировать турецкую угрозу. Император надеялся на помощь Запада и отвлекающие удары по Египту и Неокесарии со стороны правителей крестоносных государств. Почувствовав опасность, Кылыдж Аслан II попытался затеять переговоры, но василевс, имея все основания рассчитывать на успех, отклонил эту инициативу.

Действительно, поход был организован тщательно и со знанием дела. Ранней весной 1176 г. в Малую Азию начался подвоз продовольствия и сбор вспомогательных отрядов, куда вошли, между прочим, венгры, сербы и половцы. Андроник Ватац должен был со своим войском отвлечь Кылыдж Аслана II от главного маневра византийцев. Но, к несчастью, поход сразу не задался. Во-первых, серьезных подкреплений от западных монархов византийцы не дождались; только антиохийцы выставили отряд рыцарей. А, во-вторых, сербы и венгры шли так медленно на соединение с византийцами, что пропустили самые удобные для похода весенние месяцы и тронулись в путь уже в пору летней жары[634]. Не обладая большими талантами, Ватац в начале сентября 1176 г. был разгромлен турками, и голова незадачливого полководца отправлена в Константинополь в качестве страшного «подарка»[635].

Тем временем император двигался с основным войском по горной дороге, какую уже однажды использовал в далеком 1146 г. Василевс не учел, что пересеченная местность не позволит его армии совершить стремительный маневр, а тяжелогруженый обоз станет тем камнем, который потянет ее на дно. Напротив, султан Иконии разумно приказал своим воинам избегать сражения, беспокоя колонны христианских воинов с флангов и тыла, а также применяя принцип «выжженной земли». И пока византийцы вместе с союзниками преодолевали горные переправы, сам Кылыдж Аслан находился в труднодоступных местах.

Со своими Рум-сельджуками он занял единственный проход, устроив византийцам засаду. Хотя разведчики предупредили Мануила I об этом, тот решил, понадеявшись на былую удачу, стремительным ударом снести мусульманские полки — увы, ошибки свойственны и великим полководцам. В результате битва у Мириокефалоне сложилась очень неудачно для христиан. 17 сентября 1176 г., как только авангард прошел засаду, Кылыдж Аслан II ударил по основным отрядам, состоявшим из отборных римских воинов. Правым флангом командовал юный Балдуин III, брат императрицы Марии, убитый в первые минуты боя, после чего рассчитывать на антиохийцев уже было невозможно. Обоз, тянувшийся сзади, не позволил воинам арьергарда подойти на помощь своим товарищам. Турки легко расстреливали сверху византийцев и латинян, и лишь немногие воины, сумевшие взобраться на горные кручи, имели возможность погибнуть хотя бы с мечом в руках, а не как жертвенное животное. Уже немолодой василевс и здесь продемонстрировал чудеса храбрости. Турецкий отряд окружил его, но он отбивался и сумел вырваться из смертельных объятий. Все его тело было в крови, шлем разбит, в щит императора вонзилось не менее 30 стрел, а он продолжал сражаться[636].

Возможно, поражение могло превратиться в катастрофу, но внезапно налетела буря, помешавшая сражению. Используя передышку, император восстановил дисциплину и порядок, но турки уже ушли с позиций. Аслан решил не рисковать. Правда, всю ночь византийцы были вынуждены отбиваться от конных турецких разъездов, но до серьезных столкновений больше не дошло[637].

Ночью император отправил посланника к султану с предложением мира. И тот тотчас согласился в обмен на города Дорилею и Силлиум; император подписал договор. Но коварные турки и не думали выполнять его условия. Когда византийцы снялись с лагеря, туркмены со всех сторон начали нападать и уничтожать их. Император потребовал от сопровождавших его эмиров Кылыдж Аслана объяснений по поводу происходящего, на что те, как обычно, отвечали: «Туркмены от нас независимы». Тогда император устроил засаду и перебил один сильный отряд азиатов. Возвратившись в Константинополь, император отправил султану, как это было предусмотрено договором, большое количество золота, зато получил обратно крест, в который был вделан кусочек Животворного Древа. Таким был конец злополучного похода Византийского императора[638].

Первым отзывом Запада на поражение византийцев при Мириокефалоне было не сочувствие, а ультиматум. Не проронив ни слезинки по погибшим христианам, среди которых были и рыцари Антиохии, Фридрих Барбаросса направил Мануилу I Комнину письмо, в котором напрямую заявлял, что он единственный наследник престола древних Римских царей, а потому должен управлять не только Римской империей, но и Греческим королевством. В этой связи король потребовал от василевса признать свое главенство, подчиниться авторитету Римского епископа и впредь соотносить свои действия с ним, как своим сеньором[639]. По счастью для Византии, в этом же году Германский король потерпел поражение от папы при Леньяно, поэтому ультиматум остался пустым звуком.

Впрочем, пилигримы Иерусалима мыслили иначе. Уже зимой с 1176 на 1177 г. в Константинополь прибыл уже известный нам по предыдущему повествованию Рено де Шатийон. Выйдя через 16 лет из темницы, он убедился в том, что Антиохия ему уже недоступна и удовлетворился женитьбой на Стефании Милии, правительнице Трансиордании, принесшей ему титул сеньора Керака и Монреаля. От имени латинских правителей Палестины Рено просил Мануила о помощи в виде морского флота для совместных действий против мусульман, и император согласился. Взамен крестоносцы обязались признать протекторат Византии над Иерусалимом и ввести в городе должность православного патриарха.

В конце лета 1177 г. вновь началась война с турками. Одна турецкая армия осадила Вифинский Клавдиополь, но была разбита Мануилом Комнином, в очередной раз возглавившим римское войско. Вторая турецкая армия численностью до 24 тыс. человек дошла до Эгейского моря, но на обратном пути была разгромлена византийским полководцем Иоанном Комнином Ватацем. После этого султан Кылыдж Аслан II поспешил заключить мир на условиях, приемлемых для византийцев[640].

Тем не менее минувшее поражение при Мириокефалоне настолько довлело над василевсом, что, по свидетельству современников, никто более не видел его смеющимся или даже улыбающимся. «Постоянное живое представление событий так мучило его, что не оставляло места ни душевному покою, ни обычной умственной ясности»[641].

Что же касается остальных участников этих исторических событий, то уже в 1179 г. Саладин решил взять реванш за поражение при Монжизаре. Весной этого же года он нанес тяжелое поражение тамплиерам близ замка Брод Иакова, причем взял в плен самого Великого магистра Одо де Сент-Амана и 270 рыцарей. А в конце августа 1179 г. овладел самим замком, сломив упорное сопротивление гарнизона. Добившись блистательных побед, Саладин заключил с пилигримами 2-летнее перемирие, а сам занялся обустройством собственной империи[642]. Собрав все наличные силы, в 1180 г. он вынудил армянского правителя Киликии Рубена III заключить договор о ненападении, тем самым нейтрализовав армянских христиан. В 1181 г. с Саладином заключили мирный договор и византийцы, подчеркнув тем самым свою политику нейтралитета в Леванте.

На время Иерусалимское королевство могло было быть спокойным. Но небезызвестный нам Рено де Шатийон вновь поставил его на грань катастрофы, спровоцировав новую войну. В 1181 г. француз поселился в замке Крак с группой самых отчаянных головорезов, делая набеги на земли Саладина и совершенно не желая слышать ни о каких перемириях с легендарным султаном. Разумеется, это привело лишь к тому, что Саладин, для которого де Шатийон являлся представителем Иерусалимской элиты, начал стягивать все наличные силы вокруг королевства, час падения которого был уже близок. Для начала Саладин разгромил отряды Рено. В страхе пилигримы ввели специальный налог для войны с турками, но это было уже малоэффективно.

В довершение всех бед король Балдуин IV уже завершал свой земной век, передав управление королевством своему зятю Твидо де Лузиньяку, с отцом которого мы познакомились чуть раньше. Однако многие вельможи были крайне недовольны тем, что власть сама идет в руки этому рыцарю, а потому постоянно интриговали против графа. Удивительно, но даже собственная супруга Гвидо принцесса Сибилла интриговала против него, надеясь короновать своего сына Балдуина, рожденного в 1171 г. ею от первого брака с графом Вильгельмом Монферратским (1135–1177). В конце концов король согласился, совершенно отстранил зятя от власти и 20 ноября 1183 г. короновал 5-летнего племянника Балдуина V (1183–1186) монаршим венцом. Но поскольку мальчик не мог управлять государством, регентом к нему был назначен князь Раймунд III Триполийский, который обязался по достижении тем 15-летнего возраста добровольно сложить с себя власть.

Оскорбленный Гвидо отделился и с группой сторонников занял автономную позицию. Весной 1184 г. несчастный Балдуин IV скончался, а Раймунд Триполийский лишь за унизительную дань в 60 тысяч золотых монет смог купить у Саладина перемирие[643]. В свою очередь, это вызвало недовольство в Багдаде. Вынужденный объясняться перед халифом, султан пояснил, что не может в данную минуту одновременно бороться и с Кылыдж Асланом, и латинянами[644].

В целом, говоря об успехах византийского оружия в Палестине, Сирии и Малой Азии, можно сказать, что Мануил I Комнин выполнил то обещание, которое когда-то на заре юности дал византийцам. При всех перипетиях того сложного века он не утратил ничего из того, что ему передал отец, а приумножил римские владения. Несмотря на многочисленные попытки турок стеснить Византию, грекам удалось отбить все их атаки и закрепиться на тех землях, которые являлись для них стратегически важными.

Глава 7. Царь — богослов, ученый и канонист

Император по праву считался главой Восточной церкви и одним из выдающихся богословов своего времени, многократно подтверждая свою высочайшую квалификацию. Это, по словам Евстафия, митрополита Фессалоникийского, был «философ, искатель истины, искусный музыкант». Далеко не опрометчиво Мануил I принимался за обсуждение сложнейших богословских вопросов. Часто ставил вопрос в одной редакции, затем менял ее, чтобы точнее узнать мнение епископов, и вдруг неожиданно менял оценки. «Неотразимая сила убедительности доводов государя склоняла на его сторону и мысли слушателей. Эти последние один за другим не только соглашались с ним, но и все наконец одобряли его сторону. Обсуждение, по-видимому, заканчивалось, цель собрания казалась достигнутой. Но тут император возвращался еще раз к решению того же вопроса, оставлял неожиданно свою и вместе общую точку зрения и снова принимал другую сторону, снова взвешивал представленные доказательства, строго разграничивал кажущееся от истинного, привносил нечто новое там, где вопрос казался решенным, и опять, в конце концов, с принудительной силой убедительности торжествовал победу». Не было ни одного случая, чтобы после того, как василевс высказал свое мнение по обсуждаемому вопросу, кто-нибудь мог придумать нечто лучшее[645].

Уже в самом начале своего правления василевс столкнулся с очередной ересью, возникшей в столице. Некий диакон по имени Василий учил в храме Св. Иоанна Богослова, что Сын Божий является и Жертвой, и вместе с Отцом приемлет Ее. Против него тотчас ополчились многие клирики, во главе которых встал предстоятель Антиохийского патриархата Сотирих Пантевгенос — пока Антиохия находилась в руках крестоносцев, все предстоятели этой великой кафедры проживали в Константинополе. Сотирих обратился с жалобой на имя Мануила I Комнина, царь изучил дело, признал Василия ересиархом и приказал низвергнуть его из сана[646].

Затем Восточную церковь посетила другая ересь, жертвой которой стал даже патриарх Косьма II Аттик (1146–1147). В то время в Константинополе проживал монах Нифонт, которому принадлежали очень сомнительные с точки зрения православия тезисы. Его голос оказался услышанным, и патриарх Михаил Куркуас дважды собирал синоды для обличения его еретических слов — в октябре 1144 г. и феврале 1145 г. Ересиарх был осужден, лишен бороды и посажен в тюрьму. Но когда после смерти Куркуаса престол занял Косьма II, не оставшийся безучастным к судьбе понравившегося ему «богослова», Нифонта патриаршим распоряжением внезапно выпустили из тюрьмы и предоставили полную свободу миссионерствовать. Патриарх часто приглашал его к себе и проводил время в длительных и приятных беседах. Дошло до того, что многие епископы напрямую потребовали от своего предстоятеля прекратить покровительствовать ересиарху, но Косьма остался безучастным.

Обратились к императору — и приказом Мануила I Комнина, который еще сражался на Востоке, Нифонта вновь поместили в тюрьму. Патриарх не вынес такого поворота событий и предпринял меры по вызволению своего любимца. Возникла настоящая смута, закончившаяся только после прибытия василевса в столицу. Несмотря на молодость, император был хорошо подготовлен в богословии, а потому ему не составило труда оценить весь вред, который в себе несло «учение» Нифонта. Он немедленно объявил о созыве Собора во Влахернском дворце, и в феврале 1147 г. Косьма II Аттик был низложен[647].

Правда, по другой версии, патриарх был оклеветан архиереями, недовольными его скромностью, сострадательностью и благочестием. Они сообщили царю, будто Косьма Аттик пытается поставить на царство Исаака Комнина, брата василевса. В сердцах столичный архипастырь произнес заклятие, что царица Ирина не будет иметь детей мужского пола, чем ввел императора в ярость. Участь патриарха после этого была решена[648].

Затем в Константинополе разгорелся спор, инициированный книгой некоего Димитрия «О славе Христовой». Ознакомившись с данным сочинением, император нашел его неправославным, но к этому времени Димитрий уже был поддержан многими архиереями. Образовалось пять партий (!), каждая из которых по-своему интерпретировала изречение Христа: «Отец более Меня есть» (Ин. 14:28). Император возглавил одну из них, самую малочисленную, и терпеливо беседовал с оппонентами. Даже патриарх Лука Хрисоверг (1156–1169) не осмелился в такой ситуации высказаться определенно и лишь один император твердо стоял на своей позиции: сочинение Димитрия — ересь. Примечательно, что его противники так рассуждали о царе: «Ведь если не теперь, то после смерти, — там он будет непременно предан анафеме»[649]. На заседания открытого в Константинополе в 1166 г. Собора император принес множество богословских книг, в которых, по его мнению, раскрывался спорный вопрос. В ходе заседаний многие архиереи оставили свою точку зрения, и в заключение все сошлись на том, что император лучше их понимает смысл Священного Писания[650].

Никакого тщеславия и самолюбия в действиях императора, конечно, не было. На нем лежал долг ответственности за чистоту православия, и василевс делал все зависящее от себя, чтобы никакое пятно не легло на учение Христа. Примечателен следующий эпизод, случившийся в ходе 6-летнего (!) разбирательства этого вопроса. Перед очередным заседанием ему доложили, что у царицы Марии случился выкидыш, он пал ниц перед архиереями со следующими словами: «Святые отцы! Сейчас пришло ко мне известие с женской половины, что выкинут младенец мужского пола — величайшая моя надежда; прошу вашу святость, вознесите молитву к Богу, вознесите, умоляю вас. Если я неправильно подвизался в этой священной борьбе, то да не созреет и после мое семя того или другого пола. А если мой образ мыслей благоугоден Богу — надежда моя исполнится не в продолжительное время»[651]. Как известно, долгожданный сын Алексей родился, и царь утвердился в мыслях о верности выбранного им пути руководить Восточной церковью.

Близко развивались события и в другом богословском споре, о «боге Магометове», который возник уже под конец жизни Римского самодержца и завершился в мае 1180 г. Интересно, что инициатором диспута стал сам император Мануил I Комнин. По его требованию был созван новый Собор, на котором василевс так объяснял побудившие его причины: «Я был бы неблагодарен и безрассуден, если бы не воздал моему Владыке и Царю всяческих — Богу хоть самую малую часть за все те благодеяния, которые я от Него получил, употребив со своей стороны все старания для того, чтобы Его, истинного Бога, не подвергали анафеме».

Царь полагал, что всякая вообще хула на Бога является великим соблазном для мусульман, переходящих в христианство. Тем не менее Собор отверг требование царя изменить спорную формулу, включенную уже в богослужебные книги. Но разве это могло остановить василевса? Он многократно приглашал к себе архиереев и самого патриарха, обещал вызвать для выяснения истины Римского папу и победил. Император созвал новый Собор, который в конце концов принял «соломоново» решение и предал анафеме не бога Магомета, а его самого[652].

Любая мелочь и нестроение в Церкви немедленно попадали в поле зрения императора Мануила I Комнина. И, выросший на полях сражений, он не боялся принять решение по самому сложному вопросу, даже если речь шла о такой величественной фигуре, как Константинопольский патриарх. В 1147 г. столичным архипастырем по инициативе группы клириков был избран Николай Музалон (1147–1151), до этого занимавший архиерейскую кафедру на Кипре и добровольно оставивший ее незадолго до своей новой хиротонии. Но вскоре многие епископы обвинили патриарха в незаконном занятии столичной кафедры. Они справедливо отмечали, что, оставив прежнюю архиерейскую кафедру, Николай Музалон тем самым сложил с себя и священство. Естественно, пришлось вмешаться василевсу, который нашел доводы епископов обоснованными. Патриарх упорствовал, но, когда узнал, что царь уже назначил Собор для рассмотрения его вопроса, добровольно сложил с себя сан и удалился на покой, проведя остаток жизни частным человеком. Вместо него патриархом столицы был назначен волей императора игумен монастыря Св. Анастасии Феодот (1151–1153)[653].

Вообще надо сказать, что деятельность василевса на церковном поприще была чрезвычайно многообразна и покоилась на твердых разумных основаниях. Когда возникала необходимость, император отзывал льготы, ранее предоставленные церковным учреждениям в ущерб «общему благу» Римского государства. Но если замечал, что какие-то законы или обстоятельства жизни мешают Церкви нормально существовать, действовал столь же решительно и умело. Например, в 1148 г. император издал новеллу о привилегиях имущества, закрепленного за храмом Святой Софии, а также различных митрополий, архиепископий и епископий. Текст ее чрезвычайно интересен: «Этим хрисовулом утверждается и постановляется в безопасность всякий документ, принадлежащий церквам, состоящим под управлением епископов, и самой первой среди них Софийской, документ на недвижимое имущество их, в чем бы они ни состояи, где бы ни находились. А все, что есть в хрисовулах различных императоров, или грамотах, или в простых повелениях и актах нетвердого и в чем-нибудь не имеющего точной и должной сообразности с законами, теперь все это исправляется, и на будущее время определяется, чтобы от этого не было для всех указанных церквей никаких препонов во все века».

В 1153 г. в силу необходимости василевс издал второй специальный эдикт, касающийся имущества храма Святой Софии, в котором закрепил права на все недвижимые имущества, включая спорные, каким она владеет. В заключение Мануил I добавил: «Хотя бы здесь жили или ремесленники, хотя бы в каком-нибудь из них построены укрепления, хотя бы находилось в них и что-либо другое, принадлежащее казне». Этим же документом все имущество Софийской церкви освобождалось от каких-либо податей[654].

В 1158 г. царь запретил судебные споры с монастырями, расположенными близ Константинополя, относительно тех земельных приобретений, которые те получили в прошлое время. «Вследствие сего теперь не увидишь ни одного монаха у дверей судилища, так как не представляется повода вести с ними тяжбу в суде», — писал летописец[655]. Затем, проявляя заботу и оказывая высокое покровительство священству, одной из своих новелл император вообще освободил их от податей (как личных, так и на имущество) иереев.

Но он же восстановил старую новеллу императора св. Никифора II Фоки 964 г. о церковном имуществе[656]. В своем законе Мануил I много рассуждал о духовных болезнях, поражающих современные ему монастыри, приводил примеры скромности Святых Отцов Египта и Палестины и, в конце концов, вообще запретил отчуждение недвижимого имущества монастырям. Копируя закон св. Никифора II Фоки, император не разрешал более создавать новые монастыри в населенных местностях, допуская строительство исключительно в пустынях. Мысль его была ясна и понятна — возможности государственной казны не соответствовали тем убыткам, которые приносило льготное налогообложение монастырского имущества. В близком кругу он не переставал упрекать покойных деда и отца за то, что они, построив множество монастырей, приписали к ним многие десятины плодородных земель, чем почти разорили государственную казну. Как говорил сам царь Мануил I Комнин, «хорошее дело они сделали нехорошо»[657].

Император много сделал и в социальной политике. Его усилиями были восстановлены стены Константинополя и устроен громадный бассейн, должный восполнить недостаток города в воде. Он же запретил законом переводить в разряд рабов свободных граждан, даже если бы в основе этого поступка и лежала их воля.

Мануил вовсе не был «солдафоном». Например, он охотно читал в свободное время художественные сочинения — особенно он любил Гомера. Его называли «науколюбивейшим царем», и это не было лестью. Кроме того, василевс серьезно увлекался медициной и даже писал хирургические трактаты. В Константинополе его усилиями была создана больница, где попутно велось преподавание хирургии по работам древних авторов. Кроме того, в столице действовала сеть аптек, в которых можно было бесплатно (!) получить медикаменты и лекарства[658]. Он сам оказался превосходным врачом и изобрел множество мазей, лекарственных жидкостей и целебных составов[659].

Не был чужд император и обычной традиции Римских царей — писать каноны и богослужебные тексты. Так, его перу принадлежат несколько красноречивых проповедей и «огласительных слов», селенций, которые Мануил I любил читать вслух. Со временем он очень увлекся толкованием на Священное Писание и сочинения Отцов Церкви и, многократно беседуя с епископами, пытался понять смысл догматов[660].

С его именем связано несколько интересных новелл, свидетельствующих о желании василевса устранить некоторые шероховатости в законах и развить те идеи, которые казались ему правильными. В частности, подправляя новеллу императора Константина VII Багрянородного, согласно которой умышленные убийцы, нашедшие убежище в храме, подлежали пострижению в монашество, император внес существенные уточнения. В своей новелле 1166 г. он заметил, что такое пострижение должно быть совершаемо не без испытания, с особой строгостью и осмотрительностью, чтобы оно происходило согласно каноническим постановлениям в течение достаточного времени. Далее он устанавливал, каким образом должен действовать святейший патриарх, если убийца ищет убежища в храме, и как прилагать к нему церковные наказания[661].

В том же 1166 г. патриарх и синод направили проект своего определения по вопросу о браках между родственниками седьмой степени родства. Оценив доводы епископов, а они высказались категорично против таких брачных союзов, василевс отмечает: «Оберегая право нашего царства, патриарх и синод представили свое определение и пожелали узнать, согласно ли оно с нашим мнением». Царь согласился с определением и придал ему силу закона[662].

А в 1164 или 1166 гг. вышел знаменитый царский указ о церковных праздниках. Привыкший к трудолюбию, порядку и дисциплине, император заметил, что многие судейские чиновники, пользуясь обилием церковных праздников, в будние дни не приходят на службу. Тогда василевс разделил своей новеллой все праздники на «большие» и «малые» и повелел, чтобы свободными от судопроизводства были установлены только дни «больших» праздников. К ним он отнес кроме праздников Господних, Богородичных и Предтечи дни памяти всех апостолов и самых известных святых: св. Иоанна Златоуста, св. Афанасия Великого, св. Кирилла Александрийского. Примечательна скромность императора — он не включил в число «больших» праздников день своего рождения и день восшествия на престол, сказав, что сам в эти дни будет трудиться, чего желает и другим[663].

Радея о церковном мире, в 1170 г. император инициировал дело об унии между Восточной и Армянской церквами. Их разделяли не только политические разногласия правителей, но и Халкидонский орос, не принятый в Армении в качестве догмата. Армянский католикос Нерсес IV (1165–1173) охотно принял предложение василевса, и они решили устроить публичный диспут по вопросам веры в городе Рум-Кла, где пребывал Армянский архипастырь. Диспут состоялся в 1172 г., но, к сожалению, не привел к унии, хотя по окончании его в Константинополе появилось несколько прекрасных богословских сочинений против армян-монофизитов, имевших очень широкое распространение[664].

Несомненно, потенциал царя был несопоставимо выше его зримых проявлений, и еще можно было многого ожидать от этого великого труженика и полководца. Увы, судьба распорядилась иначе.

Несмотря на относительно нестарый возраст, в скором времени царя начали мучить припадки болезни — видимо, сказались тяготы военной жизни, раны и моральный удар, который получил Мануил Комнин в битве при Мириокефалоне. Практически это было первое и последнее поражение Римского царя на полях сражений. Наверное, он мог найти для себя множество извиняющих объяснений, но, как честный человек и настоящий «отец солдат», он не мог перенести мысль о том, что вследствие его неосторожности и опрометчивости пали многие боевые товарищи, а мусульмане отныне могут гордиться тем, что победили самого Византийского императора.

Не веря, что приходит его смертный час, василевс долго не давал распоряжений на счет наследника престола — он опасался (и небезосновательно) Андроника Комнина, своего двоюродного брата, для которого не было ничего желаннее царской власти. С другой стороны, сохранялась опасность того, что без твердой руки, могущей оказать поддержку, участь царственного мальчика окажется незавидной. Император с патриархом обсуждали этот вопрос, и Мануил I едва не оставил Андроника Комнина регентом над сыном, чего, впрочем, не случилось[665]. Поэтому, надеясь таким способом обеспечить за сыном Алексеем II Комнином престолонаследие, василевс составил соборное определение против тех, кто будет пытаться посредством заговора или восстания свергнуть его сына[666]. А еще раньше, 2 марта 1180 г., желая обезопасить царственную династию от неожиданностей, император приказал венчать Алексея II Комнина с Агнессой-Анной[667].

Болезнь прогрессировала, и царь чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже. Однажды Мануил I неблагоразумно принял ванну, и после этого ему стало совсем плохо. Созвав вельмож и родственников, василевс просил их оберегать царственного мальчика Алексея II. Потом, почувствовав приближение смерти, император 24 сентября 1180 г. принял монашеский постриг под именем Матфей и почти сразу же вслед за этим скончался.

Погребли его тело у входа в храм Пантократора, где располагалась православная святыня, привезенная Мануилом I Комнином из Эфеса. Это был красный камень, на который, по Преданию, положили тело Спасителя после того, как Его сняли с Креста. На камень падали слезы Богородицы, оставившие зримый след, и на нем св. Мария Магдалина плыла по морю в Рим, чтобы доказать императору, что Христа распяли незаконно. Затем каким-то случаем он оказался в Эфесе. Рассказывают, ранее камень располагался в царском дворце, а затем его перенесли к храму и положили на гробницу царя. Как сказал современник, «чтобы громко и ясно провозглашать, сколько деяний совершил и как трудился тот, кто лежит теперь безмолвно в могиле»[668].

Четыре величественные фигуры подарила Византийской империи династия Комнинов: Исаака, Алексея, Иоанна, Мануила. Спасители отечества, собиратели народного блага, радетели государственного интереса, защитники Церкви, великолепные полководцы и тонкие дипломаты, аскеты в быту и неутомимые деятели, они сделали то, что никому казалось невозможным — заставили Европу и Восток склониться перед Римской империей в глубоком почтительном поклоне. Теперь уходил последний из них, и современники чувствовали, что с его уходом на Империю надвигается какая-то страшная катастрофа. Увы, они не ошиблись...

Достойной эпитафией Мануилу I Комнину стали слова, которые о нем произнес современник Евстафий Солунский: «Кажется, в Божественном совете было определено, чтобы со смертью Мануила нарушился строй Римского царства, и чтобы с закатом этого солнца покрыла нас непроглядная тьма!»[669]

В Византии очень рано возникла и быстро укоренилась идея царя как образа Христа на земле, Его наместника, защитника и главы Кафолической Церкви, императора-священнослужителя, которому Богом предоставлены высшие церковные прерогативы, за исключением священнодействия, в которых, однако, он принимал самое активное участие. Можно сказать, что эта идея являлась естественным конкурентом «византийскому папизму» и вполне органичной для христианского правосознания. Никакого параллелизма властей древнее христианское сознание просто представить себе не могло. Поэтому спор шел не о том, должно ли в Церкви проявляться властное, административное начало, а только о том, кто должен обладать ей — император или патриарх (папа). И чем более укреплялся «папизм», тем ярче, рельефнее и содержательнее проявлялась идея православного Римского царя, реальные полномочия которого с течением веков все более и более расширялись за счет церковной сферы, а его статус все более принимал в глазах современников сакральный характер.

Это противостояние особенно обострилось в эпоху Македонской династии, когда «византийский папизм» едва не подмял под себя императорскую власть наподобие того, как это случилось на Западе. Византийская политическая философия традиционно для древнего сознания, ощущавшего сакральный смысл царского служения, искала новые объяснения этому уникальному феномену в текстах Священного Писания, находя множество аналогий. И многовековая война с восточными «папистами» только способствовала интенсивности и глубине политико-богословского поиска. В конце концов, хотя и не в виде законченной системной теории, Византия сформировала свое учение о Римском царе.

1. Император — образ Христа

Со времен императора святого Юстиниана Великого царь признается дефензором (защитником) Кафолической Церкви и полновластным главой церковного управления. В дальнейшем все более и более проявляется та особенность сакрального статуса царь, что он есть священнослужитель или даже священник без всяких оговорок, а его статус подобен епископскому. Признание за Римским императором столь многих добродетелей и качеств далеко не случайно — Церковь становится всенародной там, где в нее входит и ею руководит самодержавный православный монарх. В патерналистском обществе интересы Римской империи и Кафолической Церкви естественным образом переплелись, но именно по той причине, что над всеми христианами и клиром возвышался василевс, силой праведной власти которого все и устроялось[670].

Естественно, сами Римские цари прекрасно отдавали себе отчет в тех обязанностях, которые они несут перед Богом, и за какие ответят на Страшном Судилище. Для них священство царского сана означало не своеволие, но высочайшую ответственность перед Богом и христианами за судьбу Церкви и Православия. Император Лев III Исавр без оговорок признавал себя священником и даже епископом, а его сын Константин V усердствовал в богословии, выискивая христологическую аргументацию против почитания святых икон. Ошибочность вектора поиска этого царя-иконоборца не влияет на главное — признание за императором права и обязанности осуществлять эту деятельность.

Нельзя, конечно, сказать, что остальные грани императорского достоинства стерлись. Нет, царь по-прежнему являлся полководцем и верховным главнокомандующим. Безусловно, он, как и ранее, представлял собой единственный источник политической власти в Византии и в любом государстве, расположенном на бывших землях Священной Римской империи, и являлся верховным законодателем. Но священнический характер его власти становится доминирующей чертой императорского достоинства.

Обоснование сакрального статуса Римского царя начинается с уподобления его Христу. Византийцы полагали, что Римская империя промыслительно создана Богом для восстановления человечества во Христе, и ее значение неотделимо от автократической формы правления. Сходство между титулом Византийского императора — «Автократор» — и титулом Спасителя — «Пантократор» — слишком заметно, чтобы нуждалось в доказывании[671].

В целом перед нами «древняя концепция, выражаясь современным языком, опосредованной и опосредующей соотнесенности персоны монарха со сферой божественного на правах живого знака или живого образа». Истинный образ Небесного Царства Бога на земле — эсхатологическое царство Христа на земле. Христос — безусловно истинный владыка, как земной, так и небесный, и любая власть рядом с Ним — условна, как «условен условный знак». Император правит как «временно исполняющий обязанности» Христа, Его «заместитель», «вице-Христос». А потому по праздничным дням Византийский царь имел право восседать только на левом, пурпурном сиденье трона, а правое, почетное, обработанное золотом, оставалось пустым, как предназначенное непосредственно Христу. Римская держава олицетворяла Царство Небесное, василевс — Христа, а придворные — небесные силы. Придворные евнухи, одетые в белые одежды, изображали Ангелов, и даже пурпурные чернила царей, которыми те подписывали хрисовулы, являлись образом крови Христовой[672].

Эти мысли вскоре нашли закрепление в церковных богослужебных текстах. Например, стихира на Рождество Христово «Августу единоначальствующу на земли...» говорит о некой мистической связи между становлением Римской империи и рождением Кафолической Церкви. Тот факт, что эта стихира, составленная конкретным человеком, вошла в состав Богослужения, означает, что Церковь признала единоначальную власть Римского царя на земле тем даром, который, пусть даже не осознавая того, принесла языческая Римская империя Спасителю. Значение этого дара проявилось только через 300 с лишним лет, что лишь подчеркивает его совершенство и нашу немощь, но никак не влияет на оценку величайшего в мировой истории события.

Например, преподобная Кассия (память 7 сентября) совершенно уподобляла друг другу царство Небесное и Римское государство. По ее мысли, император должен вручить земное несовершенное Царство всесовершенному Царю Христу. В этом и состоит суть византийской святоотеческой эсхатологии. Тайна же беззакония (2Фес. 2:7) в том, что диаволу попущено помешать этому процессу и направить историю к апокалиптической катастрофе. После крушения христоименитой Римской империи ничего доброго в социальном плане человечеству ждать неоткуда. Только уповать на милость Божью в плане восстановления Православной монархии[673].

Как следствие таких взглядов, меняется титулатура Римских императоров. С Ираклия I Великого, ставшего благодаря своим блестящим победам над персами и аварами легендарной личностью, за Византийскими самодержцами закрепился титул «верный во Христе царь». А традиционный термин «император», употреблявшийся еще с языческих времен, на время исчез. Смысл нововведения следует истолковывать следующим образом. Царь, василевс — библейский и мессианский термин, и в Новом Завете единственный и истинный Царь — Христос. Поэтому Римский император, будучи «верным во Христе», соотносит свой статус с царским служением Христа, тем самым подчеркивая теократический характер власти, определяющий ее задачи и высшие полномочия. С этих пор титул «василевс» стал употребляться исключительно по отношению к единому вселенскому властителю «Нового Рима» и не признавался Византией за франкскими, германскими и славянскими вождями. Позднее старый и новый титулы воссоединились, и Римские цари начали называться «верный во Христе Боге царь и император римлян»[674].

Отождествление императора с Христом нашло отражение и в византийском искусстве. Например, на многих изображениях василевс, как и Спаситель, пишется с триумфальным крестом и лабарумом, как орудиями Победы Христа. Христос на иконах принимает дары верных (Ангелы, Евангелисты, апостолы, святые, старцы Апокалипсиса), и царь изображается принимающим дары от своих подданных. Ангелы, святые и блаженные поклоняются Господу, но и перед императором склоняются поверженные враги и рядовые византийцы. Обычный образ Победы Христа над смертью — попрание Им аспида и василиска. Однако такой же образ победы, присущий изображению императора над поверженными врагами, — он пишется победителем, попирающим варваров. На мозаиках Христос увенчивается Божественной десницей, и василевс коронуется Божественной десницей[675].

Уподобление императора Христу особенно отчетливо подчеркивалось в церемонии омовения ног, совершавшейся в Страстной Четверг. В покоях императора устанавливали умывальник, вводили 12 случайно отобранных на улицах Константинополя нищих, державших в руках свечи. Каждому из них в подражание Христу император мыл правую ногу, вытирал полотенцем и целовал. А затем одаривал деньгами. Иными словами, император подражал Христу во всем: и как Его Царственному образу на земле, и как воплощенному смирению[676].

Римский царь не только подобен Христу, но и поставляется по воле Бога. Хотя орудиями Его Промысла могут быть в зависимости от обстоятельств армия, синклит, епископы или народ — эти детали не имеют никакого значения. Император богоизбран, и царство его — от Христа. В сочинении Константина VII Порфирородного «Об управлении Империей» содержится весьма характерный отрывок. Говоря своему сыну, императору Роману II, о грядущем царствии, он произносит: «Вседержитель укроет тебя Своим щитом, и вразумит тебя Твой Создатель. Он направит стопы твои и утвердит тебя на пьедестале непоколебимом. Престол твой, как солнце, — перед Ним, и очи Его будут взирать на тебя. Ни одна из тягот не коснется тебя, поскольку Он избрал тебя, и исторг из утробы матери, и даровал тебе царство Свое как лучшему из всех. Ты, Господи, Боже мой, Чье царство вечно и несокрушимо, да пребудешь указующим перстом рожденному мной благодаря Тебе. И да будет блюстительство лика Твоего на нем, а слух Твой да будет склонен к молитвам его. Пусть охраняет его рука Твоя, и пусть он царствует ради истины, и пусть ведет его десница Твоя. Пусть направляются пути его пред Тобой, дабы сохранять заповеди Твои, так благодаря Тебе царствуют василевсы, славя Тебя в веках»[677].

Сакральный статус императорской власти являлся предметом многих изображений, напоминавших сцены инвеституры. Как царь, предоставляя чиновнику власть, дарует ему некий символический предмет или совершает символический жест, так и Христос или святой по Его поручению облекает самого василевса властью самодержца — обычно возлагает на его главу императорский венец[678].

Близость императора к Богу выражалась также и в том, что он единственный имел эпитет «Солнце». В канун Рождества византийцы даже совершали определенную церемонию, «прокипсис», сущность которой заключалась в прославлении императора как Солнца[679].

Признание сакральности императорского статуса означало приоткрытую, не всегда различимую тайну и приводило к необходимости употребления таких внешних форм, которые позволяют своей пышностью и благородством подчеркнуть близость царя к Христу и уподобить его Ему. «Сакральной личности, василевсу принадлежало особое, сакральное пространство. Всюду, где появлялся император, его сопровождали завесы, отделявшие его персону от массы окружавших лиц... Изобилие завес наполняло дворец ощущением таинственности, от чего казалось, что повсюду мистически присутствует Божество»[680].

Сохранилось описание одного приема, который был дан царем Мануилом I Комнином одному турецкому вельможе. В центре залы был возведен блистательный престол и поставлено очень высоко над полом кресло из золота, унизанное в изобилии изумрудами, сапфирами, жемчугом и другими драгоценными камнями. На кресле, высоко над престолом сидел сам василевс в багряной одежде, на которой жемчужинами были выложены удивительные узоры. С шеи на грудь царя спускался камень необычайной величины: он горел как роза, а по размерам был с яблоко. Голову самодержца украшала великолепная диадема. По обеим сторонам от престола располагались вельможи в праздничных платьях. Обстановка настолько потрясала и подавляла, что турок не посмел, несмотря на приглашение, сесть в присутствии императора[681].

Отсюда — такое почтение к статусу Римского императора. Оскорбить его значит — святотатствовать. Не случайно в 84-м Апостольском правиле говорится: «Аще кто досадит царю, или князю, не по правде: да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина: аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного». Комментируя это правило, канонист писал: «За оскорбление царского величества и вообще законной власти данное правило предписывает такие же тяжелые наказания, как и за самые большие церковные преступления»[682].

2. Священство императора

Но если император подобен Христу, Который есть Царь, Пророк и Священник в одном лице, то Римский василевс не может быть мирянином. Его деятельность столь же священна, как и подвиг Спасителя, а, стало быть, царь является священнослужителем. Это совершенно естественный вывод, образующийся из изучения текстов Ветхого Завета. Одним из ярких свидетельств священнического достоинства царя является отрывок из следующего Библейского текста: «И вошли Аарон и Моисей в скинию собрания, и вышли, и благословили народ. И явилась слава Господня всему народу» (Лев. 9, 23). Издавна повелось олицетворять Аарона с патриархом, а Моисея с императором. И не священник Аарон посвящает Моисея в царское достоинство, а наоборот: Моисей посвящает Аарона в священническое достоинство и вводит в скинию, т.е. в храм. И хотя во времена христианской Римской империи роли переменились, но патриарх и священство принимали василевса как своего государя, вождя народа и избранника Божия. Поэтому царь имел право «действовать священнически»[683].

Блистательный пример священнического статуса василевса представляет благочестивый царь Давид (1005–965 до Р.Х.). После завоевания Иерусалима он решил сделать этот город не только столицей своего государства, но и религиозным центром страны. Царь принимал самое непосредственное участие в процедуре перенесения Ковчега. Во главе священников и левитов, одетый, так же как и они, в фиссонную одежду и льняной эфод, Давид пел псалмы и исполнял религиозные танцы (1Пар. 15:25–27). Затем, уже незадолго перед смертью, благочестивый царь оставил своему сыну Соломону (965–928 до Р.Х.) план построения великого Иерусалимского храма, указав перечень священников и левитов, необходимых для осуществления богослужения, количество священных предметов и их виды и само устройство богослужения. Сходная картина возникла после завершения этого грандиозного строительства и перенесения в Храм Ковчега. Соломон, как некогда его отец, шел впереди священников и левитов, возносил молитвы и благословлял народ. Можно привести еще немало примеров поведения этих отмеченных Богом Ветхозаветных царей как священников[684].

Если Ветхозаветные цари являлись священниками и пророками, как, например, легендарный царь Салимский Мелхиседек и Давид, то почему православный василевс Римской империи, миссия которого несравнимо ответственнее и сложнее, должен быть лишен столь значимого для царского титула качества? Уже со времен Вселенских Соборов за императорами окончательно укрепился титул «святой», как свидетельство принадлежности их к священническому сану[685]. Повсеместно цари изображались с нимбами, как святые, и даже их изображения являлись сакральными[686]. И хотя никакой конкретной должности в церковной иерархии Римские цари не занимали, считалось, что, за исключением священнодействия, для них естественно осуществлять остальные полномочия иереев — учительство и управление.

В одном из своих комментариев к 12-му правилу Анкирского Поместного Собора Феодор Вальсамон писал: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы, как учители Церкви ради их достоинства, которое они получили через помазание миром. Отсюда происходит власть правоверных императоров наставлять христианские народы и подобно иереям приносить Богу курение. В этом их слава, что подобно солнцу блеском своего православия они просвещают мир с одного конца до другого. Мощь и деятельность императора касается тела и души человека. Тогда как деятельность патриарха касается одной только души». Вполне разумно после таких слов Вальсамон отождествлял епископский сан с царским: «Цари называются и суть помазанники Господни, таковы же суть и именуются и архиереи».

Интересный эпизод — отговаривая императора Льва VI Мудрого от четвертого брака, Константинопольский патриарх Николай Мистик указывал, что в этом случае царь, состоящий в Церкви на положении чтеца, потеряет право входить в Святой алтарь[687].

Да что там восточные канонисты — Римские понтифики признавали императора по статусу равным иереям (!), когда он вместе с ними исследует веру. «Мы радуемся тому, — писал св. папа Лев I Великий императору святому Феодосию II Младшему, — что в вас присутствует не только царское, но и священническое естество. Твоя душа священника и апостола должна вознегодовать на все зло, от которого стонет Константинопольская церковь и вопиет о мщении».

А следующие слова принадлежат Римскому папе Льву II: «Отдавая преимущество пред делами человеческими божественным, и искренне предпочитая православную веру житейским заботам, что другое делаете Вы, если не почитаете праведный суд Божий и сожигаете чистейшую жертву и всесожжение, издающее божественное благоухание, на жертвеннике Вашего сердца в честь Его невидимого величества?» Итак, император — не священник и не вправе совершать Литургию. Но его жертва уподобляется таинству, творимому священником.

И далее еще более определенно: «Если бы Царь царей не одарил благодатью своих иереев, то царское благородство никогда не снизошло бы к нижайшим своим рабам и, отложивши на время царское достоинство, не пожелало сопричислить себя к обществу иереев ради ревности к Богу. О, какое славное, высокое и истинное смирение, которое удостоило снизойти ради любви к Богу! Итак, что же осталось, августейший и вернейший из царей, если не то, чтобы Бог, дарующий приращение, достойно внушил таковые труды Вашему царскому сердцу, умножил и исполнил вас светом кафолического учения, чтобы от него рассеялись облака еретической лжи?»

Даже в послании Римского епископа Григория II к императору Льву III Исавру отчетливо прослеживается обычная позиция Церкви: православный император является священнослужителем и даже архиереем, неправославный царь — нет. В одном из своих писем в Рим василевс заявил, что он царь и священник. Папа отвечает ему следующим образом: «Ты написал, что царь и вместе с тем иерей. Да, императоры, бывшие прежде тебя, доказали это и словом и делом: они созидали церкви и заботились о них. Ревнуя о Православной вере, они вместе с архиереями наследовали и отстаивали истину. Таковы: Константин Великий, Феодосий Великий, Валентиан Великий, Константин, отец Юстиниана, бывший на Шестом Соборе. Эти императоры царствовали благочестиво: они вместе с архиереями, единодушно и единомысленно с ними собирали Соборы, исследовали истину догматов, устрояли и украшали святые церкви. Вот — священники и императоры! Они доказали это самым делом». Далее следуют горячие увещевания в адрес императора, которые заканчиваются следующими словами Римского первосвященника: «Умоляем тебя: будь же архиереем и императором, как ты сам писал о себе выше»[688].

Священство императоров подчеркивалось различными способами. В первую очередь путем совершения особого обряда миропомазания на царство, с течением лет все более и более принимавшего черты епископской хиротонии. «Обряд коронации Византийского василевса претерпевает глубокие перемены, отходит от римских традиций и приобретает чисто церковный, культовый характер. Не случайно также, что в последние века Византии этот культовый характер еще сильнее акцентируется. В конечном итоге, в результате многовековой эволюции, византийский коронационный обряд изменился в корне». Основное значение при коронации Римских царей до конца VI в. имело военное провозглашение, а с начала VII в. и в последующие века — церковное коронование[689].

В религиозных процессиях по большим праздникам и при царских выходах в Софийский собор василевсы облачались в одежды, подобные архиерейским (хотя следует отметить, что в свою очередь и многие элементы архиерейского одеяния копировали царские одежды), благословляли народ и принимали активное участие в Литургии. Как отмечают исследователи, во время царского выхода в храм Святой Софии перед подданными выступал не царь-мирянин, а царь-первосвященник. Голова императора украшалась митрой, по своему внешнему виду очень похожей на митру патриарха. На туловище его был надет дивитисий, украшенный драгоценными камнями и по пышности превосходивший саккос патриарха. Шея и плечи царя украшались особой повязью, напоминающей омофор патриарха. Император одевал также хламиду, по форме сходную с фелонью[690].

В дивитисии василевсов венчали на царство, в этом же наряде император принимал послов, сочетался браком, выходил на Литургию в храм Святой Софии, представал перед народом. Конечно, шилась эта одежда из самых дорогих тканей. В отдельных случаях к торжественным выходам к дивитисию полагался плащ-хламида, а в исключительных случаях — цицакий или лор: одежда, расшитая цветами. Впоследствии лор перейдет в туалет Русских царей. В менее торжественных случаях цари одевали тунику-далматику (коловий), отделанную жемчугом, драгоценными камнями, золотыми нашивками и каймой. Вообще, все одежды василевса изобиловали золотом: золотые бордюры, нашивки, вышивки и т.п. являлись неизменными атрибутами их туалета[691].

Исключительно великолепная и торжественная процедура восшествия императора в храм Святой Софии должна была наглядно показать всем византийцам высоту его сана как лица, имевшего особое положение в Церкви. Это был пример для других народов тому, как следует относиться к своим государям[692].

Особенно торжественными являлись выходы, совершавшиеся в праздники Господние (Воскресение Христово, Рождество, Пятидесятница, Преображение Господне, Крещение) и в другие торжественные дни. Накануне эпарх Константинополя извещался о будущем торжестве и должен был украсить улицы города, по которым проследует василевс, зеленью, цветами или чем-либо другим сообразно времени года. На нем же лежала ответственность за чистоту дороги. Димархи со своими людьми подготавливали славословия в адрес царя, другие чиновники и командиры выстраивались по дороге, ведущей к Святой Софии, для большей торжественности и пышности. Все были в праздничных одеждах, включая, разумеется, императора, хламида которого и по цвету копировала священническое одеяние. В день Святой Троицы царь и чины облачались в белые одеяния, в Рождество Господне, Рождество Богородицы и Праздник Преображения Господне василевс надевал пурпурную хламиду. В Великую Субботу одевался в темный хитон, но в Благовещение — белый[693].

Когда царь вместе с синклитом проходил через палату эскувитов, его славословили по-латыни, которой уже никто не знал, но по традиции употребляли в этой торжественной процессии — замечательное подтверждение того, что византийцы по-прежнему считали себя римлянами, а свое государство Римской империей[694].

В сопровождении сановников, телохранителей и гвардейцев — словом, всей многочисленной толпы, одетой в яркие парадные одежды, расписанные золотом и серебром, с Крестом Господа и Жезлом Моисея впереди, василевс шествовал дальше. Зрелище поражало всех своим великолепием, тонкостью деталей и пышностью. Царь, располагавшийся посередине в красочных одеждах, на которых сверкали драгоценные камни и золотые нити, являлся подданным и иностранцам во всем блеске могущества и величия христианского владыки, хранителя власти, православного самодержца, представителя великой Священной Римской империи, единственного законного в мире царя и Римского императора. Византийцы проникались чувством национальной гордости и благоговения за него — защитника и хранителя Православия.

Выразителями этого благоговения являлись представители народа — четырех димов, стекавшихся к процессии и приветствовавших василевса. Со всех сторон неслось: «Многая лета, царь римлян! Избранник Троицы! Свят, свят, свят! Многая лета, владыка, с царицей и багрянородными! Долголетним соделает Бог святое царство Ваше на многая лета!»[695] На Троицу пели: «Огненными языками Христос, проведший народы к познанию истины, сам Вам, боговенчанный благочестивый благодетель, в Небесе возложил на честную главу Вашу сошествием Святого Духа освещенный венец. Поэтому мы из сердца нашего непрестанно взываем: Господи, вечно царствующий, сих нам сохрани на радость и спасение римлян!» Или: «Бог, сокрушивший языкоподобными огнями нечестие языков, возвещает, что через Вас, мужественные владыки, победит и сокрушит нечестие языков, и разноязычных соделает одноязычными в вере, царь, радость и надежда римлян!»[696]

Еще ярче раскрывался священнический статус императора в обряде, имевшем место в Вербное воскресенье. В этот день василевс принимал Символ веры и кресты от своих подданных, как бы проверяя этим актом их правоверие. После раздачи придворным чинам крестов император отправлялся в храм Пресвятой Богородицы в Фаре, по пути совершая поклонение иконам в других дворцовых храмах. Это был своеобразный аналог поклонения высшими архиереями при входе в храм местным иконам и другим священным предметам, с тем отличием, что императора по пути его шествия встречали различными приветствиями и благожеланиями, а патриархов сопровождало пение церковных гимнов. Такое действие демонстрировало всем, что Римский царь соединяет в своем лице и светскую и духовную власть и обладает особым сакральным статусом. «Как ревнитель Православия, он принимает символы и кресты; как лицо священное, в некотором смысле церковное, он раздает кресты своим придворным в награду за подвиг поста»[697].

В одном из своих толкований Вальсамон писал следующее: «Православные императоры невозбранно, когда захотят, входят в Святой алтарь, и кадят, и делают знамение креста с трикирием, как и архиереи. Они предлагают народу катехизическое поучение, что предоставлено одним местным архиереям. Царствующий император есть помазанник Господень по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть между прочим и архиерей, то благостно и император украшается архиерейскими дарованиями»[698].

Следует сказать, что вопросу о праве императора входить в Святой Алтарь древние правоведы посвятили немало строк. В частности, комментируя 69-е правило VI Вселенского Собора («никому из всех, принадлежащих к разряду мирян, да не будет позволено входить внутрь Священного алтаря; но, по некоему древнейшему преданию, отнюдь не возбраняется сие власти и достоинству царскому, когда восхочет принести дары Творцу»), Иоанн Зонара писал: «Предоставив царю это преимущество, отцы как бы в оправдание себе говорят так: «И ему, как мирянину, не должно входить в Алтарь, но ради власти и достоинства предоставлено ему это преимущество по изначальному преданию о сем древнейших отцов»»[699].

Более обстоятельно раскрывал ссылку на «древний обычай» епископ Никодим (Милаш). В своих толкованиях на этот же канон он писал буквально следующее: «Что этот обычай существовал гораздо раньше этого Собора и что, следовательно, был действительно древний, — свидетельствуют слова императора Феодосия Младшего, содержащиеся в актах III Вселенского Собора. То же самое повествует Феодорит о Феодосии Великом, который вошел в храм и затем, когда пришел час приношения, вошел в Святой Алтарь, чтобы и ему, по обычаю, принести Богу дары. Подобное свидетельство находим и у Созомена. Этот обычай соблюдался в Православной Церкви во все последующие века, так что царям всегда дозволено было входить в Алтарь, и в Алтаре как Божьим помазанникам причащаться, наравне со священнослужителями»[700].

Императоры совершали каждение в храме при совершении Малого входа. Они брали кадило из рук патриарха и кадили перед Распятием, вокруг Святого Престола, в ризнице и в гробницах прославленных Церковью Римских царей. А затем как архиереи благословляли народ в храме и на ипподроме, что совершалось следующим образом. Церемониарий брал кусок императорской хламиды, делал из него особую складку и подавал ее императору, дабы тот благословил народ. И тот трижды благословлял присутствующих[701].

В Святом Алтаре император лобызал Святой Престол, кадил, а во время Великого входа на Литургии исполнял обязанности свещеносца. Во время некоторых служб царь становился с патриархом перед Престолом, шел рядом с ним в литаниях, при этом нередко первенство было за василевсом[702]. Отъехав в дальний поход, императоры имели обыкновение поворачиваться лицом к Константинополю, трижды благословлять его и читать молитвы Богу о сохранении столицы в мире, избавлении ее от врагов и внутренних неурядиц[703].

Подобно архиереям, императоры не входили в Святой Алтарь до входа с Евангелием, поскольку Алтарь представляет собой вечная Святая Святых — Небо. Христос первый вошел в них и открыл путь праведникам. Поэтому и архиерей дожидается, пока ему Спаситель в образе Евангелия откроет вход в горнюю часть храма[704].

Императоры и причащались по священническому чину (впрочем, они могли причащаться и как миряне), т.е. принимали раздельно Тело и Кровь Христову. Во время Литургии царь вместе с патриархом и священством в целовании любви (в Алтаре) после возгласа «Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы»[705]. Право на участие в Литургии и причастие под двумя видами иногда обосновывали наличием у него обязанностей дефензора Церкви или другого церковного чина — депутата[706].

Но, безусловно, никаким «чтецом» или «свещеносцем» в привычном смысле данного слова Византийский император не был. Представители церковного притча не принимают Дары раздельно, не входят в Алтарь вместе с патриархом Царскими вратами и не целуют священные предметы на Престоле. Для византийцев употребление этих чинов являлось лишь дальней аналогией тому священническому статусу, какой в реальности имел царь, но который невозможно изложить в словесной форме. Как легкий ответ на вопрос какого-нибудь иностранца: «Почему император вошел в Алтарь и кадит там?» — «Потому, что он чтец (или делегат, или свещеносец)». Но не для иностранца, а для себя византийцам не нужно было объяснять описываемое событие — им все было ясно без слов.

Помимо этого, императоры традиционно проповедовали в храмах, что представляло собой практическое подтверждение их высочайшего авторитета в делах Церкви, реализацию их права учительства. Между прочим, согласно 64-му канону VI Вселенского Собора, мирянину строго запрещается учительство в храме: «Не подобает мирянину пред народом произносить слово, или учить, а также брать на себя учительское достоинство»[707]. И этот запрет, естественно, не распространялся на императоров. Во-первых, в те времена (в отличие от нашего времени) не считали императора «мирянином», а во-вторых, поучение народа в благочестии и истинах Православия традиционно признавалось правом монарха (но, конечно, не прерогативой). По словам древнего историка, богословие, т.е. исследование Божественной природы, и вероучительство есть «дело, никому другому не дозволенное, кроме учителей и лучших иерархов да царей ради их достоинства»[708].

Широкую вероучительную деятельность развил уже святой и равноапостольный император Константин Великий. Царь обличал многобожие, доказывал, что суеверие язычников представляет собой обман и прикрытие безбожия. Он же излагал учение о мироправящем Божестве, учение о домостроительстве нашего спасения. Ревнуя о христианско-религиозном воспитании народа, император составил молитву, которую приказал читать солдатам каждый воскресный день[709]. Это был пример для подражания, которому ревностно следовали его преемники на троне.

В первый понедельник Великого поста императоры обыкновенно делали наставления сановникам и представителям народа о том, как надо проводить Святую Четыредесятницу, и поучали их проводить ее в чистоте и страхе Божием. По окончании церемонии цари трижды осеняли народ крестным знамением[710]. От многих императоров сохранились беседы и поучения на церковные и богословские темы[711].

В одном из древних сочинений изложен обряд учительства Римского царя в первый понедельник Великого поста. В Мангавре — большом приемном зале императорского дворца собирался синклит в полном составе, магистры, патрикии, все царские люди, горожане, друнгарии вил со своими отрядами и друнгарии флота с царскими телохранителями и всеми подчиненными. Император выходил в широком хитоне, обшитом золотой каймой, возжигал свечи в храме Господа и занимал место на своем золоченом троне. Перед ним расстилали ковер, на который становился царь, а вокруг располагались нотарии и асикриты, чтобы лучше слышать речь василевса. Когда все было подготовлено, входил препозит и падал ниц перед царем. Тогда император вставал, а народ провозглашал ему многолетие: «Долголетним создает Бог царство Ваше!» Затем василевс благословлял византийцев: посередине, направо и налево.

После этой процедуры император направлялся в храм Святой Софии. Патриарх встречал его у Красных ворот, кадил, они целовались, а затем вместе направлялись в Святой Алтарь. Императоры входили Царскими вратами, молились со свечами в руках, прикладывались к святым предметам на Престоле, а потом кадили вокруг Святого жертвенника. После этого император вместе с патриархом выходили из Алтаря, и архиерей провожал василевса до порфировых колон[712].

Императоры Феофил, Лев V Армянин, Лев VI Мудрый писали стихиры, церковные песнопения, гимны, проповеди. С некоторыми перерывами, один из которых пришелся на период династии Дуков, цари вновь начали активно регулировать сферу деятельности Церкви, принимая соответствующие каноны. Императоры св. Никифор Фока, а потом Алексей, Иоанн и Мануил Комнины нисколько не сомневались в праве василевса издавать церковные акты от своего имени и часто этим правом пользовались. Лев VI Мудрый своим законодательным актом канонизировал покойных жен — св. Феофанию и Зою Заутцу. И если вторая жена по понятным причинам не были причислена Церковью к лику святых, то первая супруга св. Феофания удостоилась этой чести. А император св. Никифор Фока запретил «латинский» обряд в греческих храмах Южной Италии и попытался обязать причислить всех павших православных воинов в боях с сарацинами к лику святых. Были и другие способы подчеркнуть священство императора, в том числе посредством установления неписаных ограничений для кандидата в цари, касающихся его физических свойств. Как известно, ни один император Византии не являлся калекой. Наличие на троне лица с физическими недостатками было невозможно, за редчайшими исключениями, с чем, кстати сказать, и связан универсальный способ устранения конкурентов на трон посредством их ослепления или обрезания носа — жуткий варварский обычай, заимствованный у Каролингов[713]. Напрашивается очевидное сравнение, если мы вспомним некоторые ограничения, предъявляемые канонами для кандидатов в священники.

В частности, 78-е Апостольское правило отстраняет от епископства слепых и глухих, «да не будет препятствий в делах церковных». По мнению канонистов, этот принцип распространяется и на безруких, безногих, больных эпилепсией и т.п., хотя специального правила на этот счет нет[714]. А по другому толкованию, для кандидатов на епископское место такие ограничения носили абсолютный характер. Если же священнослужители получили увечья уже после вступления в сан, они сохраняли свой статус до конца жизни, но не могли уже более претендовать на повышение в иерархии[715].

Поскольку же император имеет сан, подобный священническому, то царствовать, исполнять высокие полномочия калека не может. Это, конечно, только предположение, но, как представляется, аналогия здесь очевидна.

3. Император — глава Церкви

Прообразом и наместником Христа может быть только один человек — эта истина для византийцев не требовала доказательства. И, поскольку василевс воспринимался как единственный человек в мире, получивший власть непосредственно от Христа (даже Константинопольский патриарх не имел такого достоинства, он заимствовал свою власть от василевса), то, несомненно, Римский царь является и главой Кафолической Церкви. Вальсамон писал: «Так как содействие самодержцев простирается на просвещение и укрепление как души, так и тела, а авторитет патриархов ограничен исключительно пользой душевной (ибо забота патриархов о благосостоянии телесном незначительна), равно как попечение и забота императриц по отношению к подданным простираются только на телесное благополучие, ибо женщины лишены всякой способности в помощи душевной, то светильни императоров обвиваются двумя золотыми венцами, а патриархов и императриц — одним бордюром»[716]. Иными словами, статус патриарха подобен статусу императрицы (!), но никак не может соперничать с царским саном.

Неудивительно, что император Исаак II Ангел (1185–1195 и 1203–1204), как и прочие василевсы Византии, прямо именовал себя епистимонархом (т.е. «опытнейшим правителем Церкви», «благочинным Церкви»), имеющим власть исправлять то, что совершается вопреки каноническим определениям. И это — общее понимание для Византийских императоров их места и роли в Церкви. Как глава церковного управления и Римской державы, император стоит над людьми и законами — его сердце в руках Бога. И вполне последовательно Феодор Вальсамон и Болгарский архиепископ Димитрий Хоматин (XIII в.) утверждали, что царь не подлежит ни законам, ни правилам, т.е. стоит выше их (толкование Вальсамона на 19, 20, 21, 22, 23-е правила Святого Поместного Карфагенского Собора)[717]. И далее: «Царская власть может делать все: она может назначать гражданского судью, чтобы судить епископа или другое посвященное лицо, привлекаемое к суду. Эта же власть может, по законному усмотрению, церковный суд заменять светским»[718].

Развивая эту мысль, Хоматин указывал, что император, будучи по своей власти епистимонархом Церкви, руководит соборными определениями и придает им законную силу[719]. Его слова, человека, сведущего и в каноническом и гражданском законодательстве, признанного специалиста, очень интересны: «Император, который есть и называется верховным правителем Церквей, стоит выше определений Соборов. Этим определениям он доставляет надлежащую силу. Он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священства, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры — митрополичьими кафедрами. За исключением совершения богослужения императору предоставлены все остальные епископские привилегии, на основании которых его церковные распоряжения получают канонический авторитет. Как древние императоры подписывались: Pontifex Maximus, таковым должно считать и теперешних императоров, как помазанников Божьих, ради царского помазания. Подобно тому, как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так и император, как помазанник, украшается благодатью первосвященства»[720].

Легко представить, что все эти прерогативы были отнесены к благочестивым императорам, например организаторам Вселенских Соборов. Но они признавались и за царями, чьи поступки не всегда одобрялись Церковью, императрицами (хотя, как мы видели, их статус изначально признавался не равным царскому сану) и даже императорами-ересиархами. Например, в синаксаре Недели Всех Святых император Лев VI Мудрый именуется приснопамятными премудрым — вероятно, сыграл свою роль разумный компромисс между императором и Церковью о наименовании Константинопольского храма Всех Святых, который василевс пытался назвать в честь своей покойной супруги Феофано. После возражения Церкви о том, что не подобает вчерашнюю царицу почитать воздвижением в ее честь столь великого храма, стороны пришли к соглашению посвятить храм Всем Святым. Составитель синаксаря считал, что именно благодаря этому событию стал праздноваться Праздник Всех Святых в современном виде.

Императоры Ираклий I Великий и Лев III Исавр наряду с Константином IV Погонатом упоминаются в службе субботы Акафиста как орудия защиты Богородицей Римской империи и Церкви от нашествия персидского царя Хосрова и иных агарян. В этом же синаксаре прослеживается мысль о том, что Господь неизреченным Своим промыслом ведет Римскую империю к спасению, и подобает использовать и естественные возможности, и уповать на Бога и молитвенное предстательство Его Пречистой Матери. В службе Недели Православия Постной Триоди встречается наименование императрицы святой Феодоры как благочестивейшей царицы, которой Господь судил быть орудием восстановления почитания святых икон[721].

Подытожив, нельзя не изумиться той удивительной, красивой картине, которая открывалась взорам византийцев и остальным народам. «Для нашего времени, — писал один историк, — может представляться изумительным и странным такое зрелище: царь во дворце произносит религиозно-нравственную речь, — его слушает простой народ, христианские и языческие философы, епископы. И это правда. Но в быту византийских христианских императоров встречалось много такого, что на наш современный взгляд показалось бы странным, непонятным и неуместным. Что сказали мы, если бы православный государь облекся в саккос и омофор, если бы в руках его мы увидели во время литургии дикирии, если бы, при вступлении в общественное собрание, он стал благословлять народ архиерейским благословением, если бы певчии стали возглашать ему: ис-полла? Все это показалось бы нам выходящим из ряда вон, необыкновенным, аномалией. И, однако, все это было в Византии, и никто этому не изумлялся»[722].

Глава 1. Протосеваст против узурпатора

Император Алексей II Комнин, которому исполнилось 10 или 12 лет (мнения историков разнятся на этот счет), являлся бессильной с политической точки зрения фигурой. Вследствие юного возраста Алексей II отдавал естественное предпочтение детским забавам — играл со сверстниками, получал образование, устраивал скачки. А василисса Мария — дама легкомысленная и избалованная вниманием мужчин, мало понимала в делах государства. Да и трудно было ожидать в годы правления деятельного и вездесущего Мануила I, чтобы кто-то мог делить с ним царскую власть. Теперь отсутствие на Римском престоле радетеля общего блага, способного силой своего характера примирить все противоречия и сплотить общество вокруг себя, сказывалось весьма ощутимо.

Обычно в таких ситуациях отсутствие настоящего правителя Византийской империи компенсировалось энергией политической элиты, но только не теперь. К сожалению, в своем стремлении интегрироваться с Западом император Мануил I иногда допускал ошибки, незаметные в годы его блистательного правления, но проявившиеся после смерти монарха. В частности, нередко василевс отдавал предпочтение латинянам перед византийцами при назначении на важные государственные должности, чем вносил раскол в политическую элиту. Впрочем, отдельные изъяны внутренней политики Мануила I растворялись на фоне личности могущественного василевса, и дальше скрытого недовольства национальной аристократии дело не доходило.

Но сейчас политический раскол принял зримые черты, и общественные дела быстро пришли в упадок — словно из всей гигантской системы государственного управления выдернули титановый стержень. Одни сановники открыто грабили казну, другие искали новых почестей и должностей, обольщая для этих целей молодую вдову царицу Марию. «В отсутствие бдительного и строго наставника все пришло в беспорядок, потому что каждый преследовал свою цель и все друг другу противодействовали, или, как бы по отнятии прочного и твердого столпа, все пошатнулось в противоположную сторону», — горестно констатировал современник. Понятно, что это анархичное состояние, не свойственное здоровым политическим обществам, не могло продолжаться долго — должен был найтись человек, способный возглавить Римскую империю и управлять ей.

Первым претендентом на царство стал протосеваст и протовестиарий Алексей Комнин, дальний родственник императора Мануила I по отцу, статный и красивый мужчина, сумевший покорить сердце молодой царственной вдовы. Однако получить императорский венец оказалось не так-то просто: нужно было сформировать положительное общественное мнение на этот счет, заручиться поддержкой высших политических кругов, обосновать свои права на царство, наконец, найти надежных союзников и исполнителей. Но в принципе в этом не было ничего удивительного или несбыточного: политическая история Византии уже видела картины воцарения отдаленных от династии лиц, сумевших войти в родство со слабосильными правителями — как правило, путем женитьбы или усыновления.

Тем проще казалось решить эту задачу троюродному брату царя, сумевшему снискать любовь императрицы. Кое-что из этого плана протосеваст начал реализовывать почти сразу. Так, в частности, по столице ходили упорные слухи, очень похожие на правду, будто Алексей Комнин пытается дарами и наградами привлечь к себе сторонников из числа высших сановников[723]. Однако он был слишком ленив и избалован, чтобы проявить должную решимость и последовательность. Кроме того, опасаясь представителей известных аристократических семей, способных составить ему конкуренцию, протосеваст ошибочно сделал ставку на латинских советников, надеясь при их помощи прийти к власти.

Неудивительно, что национально мыслящие сановники искали другое лицо, которое могло заслужить их поддержку. И такой претендент нашелся — им стал дядя императора Алексея II, двоюродный брат Мануила I, Андроник Комнин. Эта колоритнейшая фигура своего времени, бретер, можно сказать, «византийский гусар», жизнеописание которого мы поместим в соответствующем месте. Силой обстоятельств в те дни он находился в Пафлагонии, в городе Энее, и эта деталь имела немаловажное значение. Андроник был небезызвестной фигурой для Константинополя. Член царской династии, один из самых красивых мужчин своего времени, легенда Византии (пусть и сомнительная с точки зрения нравственности и благочестия), он стал действующим лицом множества романтических и приключенческих историй. Иными словами, это была «узнаваемая фигура» в народе, чем Андроник и решил воспользоваться[724].

Правда, замыслы Андроника простирались гораздо дальше того, чтобы просто прийти в Константинополь и отодвинуть от престола латинскую партию и протосеваста. Всю свою жизнь Андроник Комнин, подошедший к 60-летнему возрасту, мечтал об императорстве и теперь решил испробовать свой, возможно, последний шанс. Положение его с точки зрения легитимизации собственных прав на престол усугублялось тем, что незадолго до смерти царя Мануила I он был вынужден написать клятвенное письмо, в котором обещал василевсу и наследнику Алексею II: «Если я увижу или узнаю, или услышу что-либо такое, что клонится к вашему бесчестию и к вреду для вашего венца, то и вам дам знать, и сам, сколь мне возможно, буду тому противодействовать». Казалось, после такой клятвы любая попытка лишить Алексея II императорского сана однозначно должна негативно восприняться в народе. Тем не менее «ищущий — да обрящет». Андроник долго изучал текст собственной клятвы и не нашел в ней никаких препятствий — по крайней мере на этой стадии реализации тайного плана.

Деятельная натура, Андроник не стал откладывать в долгий ящик исполнение своих намерений, а горячо взялся за дело. Его первой задачей стал возврат в Константинополь под эгидой восстановления законной власти императора Алексея II. И письма одно за другим полетели в адрес юного царя, Константинопольского патриарха, сановников и родственников претендента по линии Комнинов. Андроник нарочито негодовал по тому поводу, что протосеваст решил узурпировать Римское государство, скорбно пророчествовал, будто это действие приведет Империю к неминуемой гибели, но самое главное — таит угрозу самому царю Алексею II. А потому, констатировал Андроник, выход один — немедленно лишить протосеваста Алексея Комнина власти и сослать. Послания Андроника дышали такой свежестью, непосредственностью и благородством, что произвели сильнейшее впечатление на придворных вельмож и константинопольцев. Да и то сказать — Андроник Комнин всегда отличался изысканностью стиля, утонченностью слога и умением доказать свою мысль.

В скором времени некоторые, но еще далеко не все, знатнейшие аристократы посчитали, что Андроник Комнин — единственный человек из лиц, близких к царскому роду, кто в действительности болеет душой за Отечество и императора. Получив ободряющие известия из столицы, Андроник не стал терять времени и объявил о своем походе на Константинополь[725]. Эта акция казалась просто аферой — у Андроника не было ни войска (так, небольшой отряд), ни денег. А противостояли ему мощный императорский флот и профессиональная римская армия.

При всей внешней легкомысленности «спасательной» операции, она, к удивлению, получила реалистичные черты. Не соотнеся свои запросы с реальным положением дел, протосеваст Алексей Комнин стал вести себя излишне вызывающе. Он полностью подчинил себе царицу Марию, и без него теперь не делалось ничего. Не будучи лишенным практической сметки, протосеваст в одночасье закрепил свои полномочия официальным образом, что не составило большого труда. Как-то раз, поймав юного императора за детскими занятиями, протосеваст легко убедил мальчика в том, что многие вопросы пока еще затруднительны для разумения Алексея II и отнимают лишнее время у василевса. Следовательно, нужно передавать все бумаги ему, протосевасту, для предварительного просмотра. А уж он-то сумеет отделить важные документы от второстепенных прошений.

Алексей II легкомысленно согласился, и отныне ни одна бумага не могла попасть в его руки без надписи, сделанной протосевастом темно-зелеными чернилами: «Просмотрено». Поскольку весь документооборот начал проходить через руки Алексея, он стал единовластным распорядителем государственных дел и... имуществ. Византийцы никогда не чурались запускать руку в государственную казну, а теперь, когда никто не препятствовал, вся система налогообложения заработала на удовлетворение прихотей Алексея Комнина и царицы Марии[726].

Хуже всего то, что, продолжая и опасно приумножая линию Мануила I на сближение с Западом, протосеваст абсолютно пренебрегал интересами собственного государства, устроив для латинян настоящий рай на земле. Едва ли не каждый европеец без звания и статуса мог прийти к нему и получить высокую должность в государственном управлении. Брезгуя соотечественниками и не доверяя им, протосеваст лишь одним латинянам поручал важные дела, щедро оплачивая самые незначительные услуги. Естественно, европейцы стали относиться к византийцам как к людям «второго сорта», а те возненавидели латинян до крайней степени[727].

Когда действия протосеваста сформировали устойчивую антивизантийскую тенденцию, приход Андроника Комнина стал выглядеть для греков желанным избавлением от иностранного засилья и узурпатора протосеваста Алексея. Первой союзницей и помощницей Андроника стала его двоюродная сестра кесарисса Мария (1152–1182) — дочь императора Мануила I от первого брака, выданная замуж за маркиза Ренье Монферратского (1163–1182). Она искренне ненавидела свою мачеху (обычная картина) и негодовала по тому поводу, что трон ее отца может достаться изнеженному сибариту Алексею Комнину.

Не дожидаясь прихода Андроника в столицу, она успела организовать заговор против протосеваста, причем в число заговорщиков вошли представители самых известных семей Византии: Алексей Комнин, незаконнорожденный сын императора Мануила I, Андроник Лапард, оба сына Андроника Комнина Иоанн и Мануил, городской эпарх Иоанн Каматир и многие другие. Предполагалось, что 17 февраля 1181 г., во время выхода при торжественном богослужении в первую неделю Великого поста, заговорщики нападут на протосеваста и убьют его. Однако в силу невыясненных обстоятельств заговор провалился, и все указанные выше лица были арестованы. Впрочем, никакого суда не было — подсудимым не дали сказать ни слова в свое оправдание и отправили в тюрьму[728].

Но порфирородная кесарисса Мария с мужем остались на свободе. Опередив стражников, они вбежали в храм Святой Софии, полный народа, и попросили церковного убежища. Константинопольцы дружно заступились за дочь великого Мануила I, а Мария, ободренная теплым сочувствием рядовых византийцев, не удовлетворилась прощением, которое ей прислали от имени младшего царственного брата. Дочь своего отца, решительная и импульсивная, она потребовала суда над заговорщиками и вообще их освобождения (!). Перед широкой аудиторией Мария, щедро раздавая деньги присутствовавшим в храме византийцам, горячо обвиняла протосеваста Алексея в присвоении высших полномочий и требовала: «Протосеваст должен быть выгнан из дворца, как терние, выросшее около благородного растения, исторгнут с корнем и истреблен, потому что это терние, разросшись, задушит, как пшеницу, самодержца».

Царица и протосеваст срочно бросились к Алексею II, чтобы от его имени пригрозить Марии — если она не выйдет тотчас из Святой Софии, ее выведут силой. Та, естественно, отказалась, и в свою очередь окружила храм вооруженными наемниками-итальянцами и исаврами. В скором времени окрестности Святой Софии стали напоминать военный лагерь. В храм прибыл Константинопольский патриарх Феодосий Ворадит (1178–1183), пытаясь мягкими речами убедить порфирородную Марию не начинать мятежа, но та оставалась глуха к увещеваниям[729].

Как известно, константинопольцы всегда были невероятно скоры на волнения, а в данном случае их настроения подогрело то обстоятельство, что народной защиты просила порфирородная царевна, дочь их всеобщего любимца. Именно она выступила под знаменем защиты их прав и интересов наперекор иностранцам. Сами собой начались сходки и собрания, на которых раздавались гневные слова о незаслуженной судьбе кесариссы Марии и о подлом протосевасте, который благоденствует не по достоинству. Не обошли едкими словами и мать императора Алексея II, царицу Марию. В общем, обстановка накалилась донельзя. И когда один священник вынес на площадь хоругвь с изображением Христа Спасителя, другой явился с крестом, а третий — со священным знаменем, народ валом повалил на площадь возле Святой Софии. Разъяренная толпа затопила собой Константинополь, разграбляя дворцы и дома людей, близких к царице Марии и протосевасту. «Это была священная война, — говорил очевидец тех событий Евстафий Солунский, — не потому, что церковные люди принимали в ней участие или что она началась в ограде и притворах церкви Святой Софии, но по мысли, которая воодушевляла константинопольскую чернь»[730].

Протосеваст срочно созвал совет, чтобы продумать меры по прекращению волнений. Но и без этого было совершенно очевидно — пока порфирородная Мария оставалась в Святой Софии, нечего и мечтать о прекращении апостасии. Поэтому протосеваст Алексей срочно мобилизовал западные и восточные полки, находившиеся неподалеку от столицы, и собрал их в большом царском дворце — теперь в Константинополе возникло два военных лагеря, и город фактически перешел на военное положение.

На рассвете, в субботу, 2 мая 1181 г. правительственные войска под командованием армянина Савватия выступили и заняли храм Св. Иоанна Богослова, оборудовав его как плацдарм. Мятежные части попытались их отбить, и около 3 часов пополудни началось настоящее сражение. Постепенно перевес оказался на стороне царских частей — они умело окружили Святую Софию и не позволяли вооруженным горожанам прийти на помощь окруженным мятежным полкам. Сторонников кесариссы Марии обстреливали сверху, поражали мечами и копьями, вследствие чего те терпели серьезный урон. Но и полки протосеваста Алексея не решились пройти дальше, поскольку проход к храму стесняли узкие ворота[731].

И здесь свое веское слово сказал столичный патриарх Феодосий, серьезно опасавшийся, что солдаты, войдя в Святую Софию, осквернят храм и алтарь. Он облачился в парадные одежды и, взяв в руки Евангелие, сошел в притвор этой величественной церкви. А муж порфирородной Марии, собравший около 150 наиболее мужественных и стойких воинов, стал на возвышении и произнес пламенную речь о том, что они не покинут храма, но будут биться с врагами до последнего дыхания. Затем он повел свой маленький отряд в контратаку и выбил правительственные полки из предместий Святой Софии.

Близился вечер этого скорбного дня, не давшего перевеса ни одной из сторон. Пользуясь передышкой, патриарх направил к царице Марии своего посланника, передав негодующие слова против убийц, осквернявших церковь, и требуя заключить мирное соглашение с порфирородной Марией. В свою очередь, к кесариссе явились такие уважаемые византийцами особы, как Андроник Контостефан, великий этериарх Иоанн Дука и многие другие сановники, убеждавшие прекратить боевые действия и обещавшие ей полную амнистию. Наконец, соглашение было достигнуто, и порфирородная Мария вместе с мужем покинула Святую Софию, отправившись в царский дворец[732].

Но наступивший мир не был долог — как ни странно, теперь борьба развернулась вокруг фигуры Константинопольского патриарха Феодосия. Протосеваст Алексей не мог простить ему, что тот поддержал порфирородную Марию, а потому инициировал через не самых самостоятельных во мнении епископов вопрос о низвержении столичного архиерея. Ему активно и удачно противодействовала кесарисса, прекрасно понимавшая, что без патриарха ей грозит неминуемая гибель. В результате все попытки узурпатора выдвинуть какие-то официальные обвинения против патриарха ни к чему не привели. И в скором времени архипастырь в окружении громадной толпы народа в праздничном одеянии прошествовал в Святую Софию[733]. Казалось, наступило время мира, но все основные события были еще впереди.

Тем временем Андроник Комнин двигался из Пафлагонии, прекрасно зная от своей дочери Марии обо всем, что творится в столице. Его войско постепенно увеличивалось — Андроник умел располагать к себе людей, и уже достигло пределов Понтийской Ираклии. Ситуация в столице стала настолько неуправляемой, а авторитет Андроника достиг той верхней планки, что, появись он в Константинополе уже в эти дни, его бы ждал неминуемый успех[734].

Но вне стен столицы Андроник иногда сталкивался с неожиданностями. Хотя он провозгласил, будто идет защищать законного Римского царя, далеко не все поверили ему. Например, Никея закрыла свои ворота при приближении «освободительной» армии, а Иоанн Дука, близкий родственник протосеваста, на которого была возложена охрана города, решительно отклонил предложения Андроника присоединиться к нему. Аналогичную позицию занял и великий доместик Иоанн Комнин, управляющий Фракией. А в Тарсии против Андроника открыто выступил Андроник Ангел, хотя и потерпел поражение. В этом не было ничего странного: старые воины, знавший в деталях все перипетии жизненного пути Андроника Комнина, не обольщались на его счет. Они понимали, что за величественной красотой и благородными сединами, льстивыми речами и рыцарскими манерами скрывается совсем иная натура.

Можно с уверенностью сказать, что авантюра Андроника имела очень мало шансов на успех, если бы не полная неспособность протосеваста Алексея владеть ситуацией. Логика событий подсказывала тому попытаться максимально поднять свой престиж и привлечь на сторону правительственной власти наиболее авторитетных полководцев. А вместо этого протосеваст все ночи проводил в пирушках, отдыхая днем, и совершил несколько откровенных глупостей, подведших итог его краткому узурпаторству. Когда Андроник Ангел, потерпевший поражение от Андроника Комнина, вернулся в Константинополь, протосеваст потребовал от него вернуть деньги, выделенные для найма войска, угрожая судом и расправой. Ангел недолго сомневался и вместе с шестью своими сыновьями на следующее утро уже был в лагере Андроника Комнина. Рассказывают, тот, приветствуя Ангела, процитировал слова из Священного Писания: «Се аз посылаю Ангела Моего пред лицом Твоим, иже уготовит путь Твой пред Тобой» (Мф. 11:10). Ободрившись появлением такого высокородного союзника, Андроник Комнин оставил непокорные Никею и Никомедию и прямо отправился к Константинополю[735].

Наконец, войско Андроника стало на ночлег неподалеку от Халкидона, и тот с удовлетворением наблюдал, как из столицы на его сторону один за другим переходили отряды правительственной армии. Дела протосеваста стали совсем плохи — даже бывшие сторонники посчитали, что, оставшись в столице, они уже выполнили свой долг перед протосевастом и решительно не желали становиться участниками активных действий. Возможно, у него еще оставались некоторые шансы, но протосеваст Алексей сотворил очередную ошибку. Желая затруднить переправу армии Андроника Комнина через Босфор, он вывел в море большой флот, командование которым решил перепоручить верным латинянам. Но Андроник Контостефан, командующий морскими силами, откровенно воспротивился такому обороту дела. В конце концов Контостефану удалось отстоять свои права, но доверия между ним и протосевастом уже не было.

Тот и сам почувствовал перемену, а потому срочно отправил к Андронику Комнину епископа Георгия Ксифилина с предложением высших почестей и даров в обмен на прекращение апостасии. Увы, Алексей не знал, что его посол втайне сочувствует Андронику и подробно рассказал тому о шаткости законной власти. Конечно, как великий актер и человек, умевший повелевать людьми, Андроник перед своим войском разразился горячей речью, в которой заочно повелевал протосевасту дать отчет в своих беззакониях, требовал от царицы Марии принять монашеский постриг, а малолетнему царю советовал впредь править по римским законам. И почти сразу же получил известия о том, что Андроник Контостефан открыто перешел на его сторону со всем императорским флотом. Теперь всем стало ясно, что счастливая звезда протосеваста закатилась[736].

Столица также склонилась перед Андроником. Из тюрьмы освободили его сыновей Иоанна и Мануила, а затем и всех остальных заговорщиков. Самого протосеваста в одну из ночей взяли под стражу наемники-германцы, в полночь отведшие его в темницу, располагавшуюся у патриарших покоев. Откровенно говоря, его нахождение в тюрьме сопровождалось многими издевательствами со стороны наемной стражи, и патриарху пришлось даже вступиться за Алексея. Через несколько дней все было кончено — протосеваста вывели из тюрьмы, на рыбачьей лодке перевезли на другой берег Босфора в лагерь Андроника Комнина и там ему выкололи глаза. А царица с сыном по приказу Андроника Комнина срочно переехала из Большого царского дворца в Манганский дворец.

Теперь «спаситель» императора Алексея II, бывшего до сих пор лишь пассивным наблюдателем событий, мог с чистой совестью войти в Константинополь. Но этого уже было мало: чтобы дискредитировать самого малолетнего царя и его царственную мать, нужен был контролируемый всплеск агрессии, на волне которой Андроник смог бы войти во власть. Способ нашелся очень быстро — тонко чувствуя настроения масс, Андроник объявил настоящую войну латинянам. Переправив через пролив лучшие части своей пестрой армии, Андроник предложил столичным жителям совместно напасть на иноземцев и предать их смерти. Перед этим его агенты усиленно распространяли по столице слух, будто протосеваст договорился с латинянами отдать им Константинополь на разграбление[737].

2 мая 1182 г. начался знаменитый латинский погром, внесший свою лепту в ненависть Запада к Византии. Участь западных христиан, оказавшихся в столице, была незавидной: убегая от разъяренной толпы, они оставляли дома и искали только спасения, которого не находили. Их убивали на месте, топили в море, вешали, а имущество латинян немедленно разграблялось или конфисковалось. Погиб даже папский легат Иоанн, находившийся в те дни в столице. Над ним мерзко надругались, а затем обезглавили. Оставшихся в живых латинян византийцы продали туркам в рабство — говорят, набралось до 4 тыс. венецианцев, генуэзцев и сицилийских норманнов. Немногие, найдя спасение на кораблях, направились на Принцевы острова, где сожгли несколько монастырей, а затем направились на запад, грабя по пути византийские города и селения[738]. «Патриоты» торжествовали, даже не догадываясь, чем обернется для Византии это происшествие через 20 лет.

Глава 2. Царственные жертвы

После того как город был очищен от латинян, а поток лиц, спешивших засвидетельствовать свое почтение и покорность Андронику Комнину, резко увеличился, сам Константинопольский патриарх Феодосий вместе с клиром пересек Босфор и прибыл в лагерь победителя. Андроник встретил его театрально-глубоким поклоном, лобызал подошвы сапог и называл «спасителем царя», «ревнителем добра», «поборником истины», «вторым Иоанном Златоустом». Однако отношения между ними не задались с самого начала — патриарх без труда прочел в глазах Андроника его тайные помыслы, а тот понял, что архиерей разглядел адский огонь честолюбия, который по-прежнему сжигал сердце «освободителя». Но ни один из них не подал виду, и разговор продолжился как ни в чем не бывало.

Андроник с напускной грустью сообщил патриарху, будто остался единственным попечителем царя Алексея II (кто его назначал? — риторический вопрос), и у него нет даже помощника. Хотя, как помнится, сам Мануил I перед смертью просил патриарха Феодосия позаботиться о сыне и вверил архипастырю управление Римским государством. На это не без тайной иронии патриарх ответил, что с тех пор, как Андроник Комнин подошел к Константинополю, он «отложил попечение».

Это был явный намек на то, что будущая участь юного царя для него небезызвестна. Андроник вскинулся — он тоже понял, что имел в виду патриарх, но тот, не желая открыто конфликтовать с победителем, смягчил слова и заявил, будто церковные правила и преклонные годы не позволяют ему заниматься политическими делами, да и Андроник может без посторонней помощи воспитать мальчика-царя[739].

Теперь настало время собирать плоды. Андроник переплыл через пролив, направился в Манганский дворец и, упав перед юным царем на колени, обнял его ноги и зарыдал. Но царицу-мать он удостоил лишь холодным кивком головы. После этого Андроник разбил свою палатку рядом с дворцом и ежедневно принимал торжественные делегации горожан. Здесь случился один эпизод, возможно, окончательно повлиявший на умонастроения Андроника Комнина. Возле его палатки бродил нищий побирушка, которого почему-то приняли за лазутчика. Несчастного схватили и тут же сожгли на костре, поскольку, как считал народ, тот покушался на божественную особу Андроника. Поняв, что в глазах обывателей он уже перерос статус «освободителя царя» и значит больше, дядя Алексея II принялся за реализацию второй части своего хитроумного плана, должного обеспечить ему императорский венец.

Переехав в Константинополь, он неожиданно для всех отправился в храм Пантократора на могилу императора Мануила I. Подойдя к гробнице, Андроник упал на колени, воздел руки к небу и заплакал, чем немало удивил современников, знавших, что между ним и Мануилом I не было, мягко говоря, особой любви. Шло время, а Андроник стоял и как бы молился. Но некоторые люди, располагавшиеся поблизости, слышали нечто вроде злорадного шепота, в котором с трудом разбирались отдельные слова. Потом свидетели утверждали, будто в тот момент Андроник смеялся над покойным царственным братом, говоря: «Теперь ты в моей власти, мой гонитель! Я буду мстить твоему роду и заплачу жестоким возмездием за все зло, что перенес от тебя»[740].

После этого Андроник Комнин, как полновластный регент царственного племянника, стал настоящим хозяином положения, распоряжаясь государственными делами по своему усмотрению. Царю Алексею II он предоставил только отдых, настоятельно рекомендуя заняться псовой охотой, выездкой лошадей и забавами с товарищами. Не медля, Андроник сменил весь штат придворных сановников, поставив на их место выходцев из Пафлагонии, своих родственников и других близких людей. Было освобождено от постов множество сановников, а некоторые даже брошены в тюрьму по ложным обвинениям. Опасаясь оппозиции, регент начал умело сталкивать различные политические партии между собой, сея недоверие и... страх. Для большего эффекта Андроник начал широко использовать секретных агентов и тайные доносы, полагая их в основу освобождения лица от должности или ареста.

Взаимное недоверие стало рождаться даже между близкими родственниками, и «брат не смотрел на брата, а отец на сына» — все опасались наветов. Когда Иоанн Кантакузен послал привет брату своей жены Константину Ангелу, содержащемуся в темнице, его тут же арестовали и ослепили как потенциального мятежника. Все смешалось в Византийской империи: человек мог утром слушать приветственное слово Андроника Комнина, а вечером уже находиться в тюрьме. Не обошла стороной злая судьба и тех, кому Андроник был обязан своим успехом — кесариссу Марию, дочь Мануила I, и ее мужа. Вначале внезапно скончалась она, а затем и ее супруг — все говорили, что их отравили по приказу Андроника Комнина[741].

Надо сказать, достигая вершины политической пирамиды, Андроник действовал очень аккуратно, чтобы нигде не продемонстрировать личной заинтересованности в устранении врагов (реальных и потенциальных), а также постепенно косвенно приучая всех к мысли о наличии у него царственных прав. В первую очередь Андроник вознамерился устранить от императора его мать. Он умело запустил слухи, будто царица плетет интриги против него и действует противно благу государства. Дошло до того, что регент за деньги возбудил толпу, требовавшую следствия над царицей Марией, и направил мятежников к патриаршим покоям. Опасаясь угроз, патриарх дал согласие на следствие и удаление императрицы из дворца. Помимо этого, как соучастники царицы, были устранены и наиболее уважаемые вельможи[742].

Вторым препятствием, от которого необходимо было как можно быстрее избавиться, стал Константинопольский патриарх Феодосий, неблагосклонно взиравший на политику Андроника. Повод разобраться с ним вскоре нашелся. Андроник решил выдать свою дочь Ирину замуж за незаконнорожденного сына императора Мануила I Алексея. Поскольку жених и невеста приходились друг другу близкими родственниками (их матери являлись двоюродными сестрами), Андроник направил запрос в синод. Многие епископы откровенно испугались отказа могущественному регенту, другие, подкупленные им, открыто высказывались за. Противостоял беззаконию лишь Константинопольский патриарх Феодосий, ни за что не соглашавшийся одобрить этот неканоничный брак. Видя, однако, что находится в явном меньшинстве, архиерей добровольно сложил с себя сан и отправился на остров Теревинф на покой. Это был настоящий подарок судьбы для Андроника, и он немедленно приказал возвести на патриарший престол Василия Каматира (1183–1187), жарко пообещавшего регенту, что будет выполнять любое его желание[743]. А больше ничего и не требовалось.

Между тем помимо интриг Андронику следовало бы заняться делами государства. Дело в том, что, узнав о смерти императора Мануила I, Иконийский султан покорил города Созополь и Котиэй, осадил Аттал и захватил множество областей в Сирии и Малой Азии. Но Андронику было не до этого. Единственного полководца, могущего противостоять туркам, — Иоанна Комнина Ватаца, он обвинил в попытке узурпировать царскую власть, а тот, отправившись в Филадельфию, обвинял в аналогичных умыслах Андроника. Пренебрегая турецкой угрозой, регент направил против Ватаца полководца Андроника Лапарда с войском. Но Лапард, все достоинства которого ограничивались умением льстить, не устоял против профессиональных воинов, и кто знает, как сложилась бы далее история Византии, если бы Иоанн Комнин Ватаца не умер от болезни. Его сыновья бежали к туркам, но позднее случайно попали в плен к византийцам и по приказу Андроника Комнина были ослеплены. Однако и этот эпизод Андроник использовал к своей выгоде. Он отправился к Алексею II и долго убеждал императора в том, что отсутствие у него должного статуса постоянно вызывает зависть посторонних лиц. Регент просил признать себя соимператором и, получив согласие царственного дитя, изолированного от матери, отправился вместе с ним в Святую Софию, неся мальчика на своих плечах[744].

Это переполнило чашу терпения настоящих патриотов Римского государства. Состоялся заговор, в который вошли сын Константина Ангела Андроник, Андроник Контостефан и 16 его сыновей, дромологофет Василий Каматир (тезка нового патриарха) и многие другие знатные аристократы. Хотя заговорщики поклялись друг другу довести задуманное дело до конца, кто-то донес, и Андроник успел арестовать почти всех. Заговорщиков даже не предали суду, а просто ослепили, вслед за чем кара обрушилась и на головы других сановников, которых Андроник также решил устранить со своего пути.

Теперь оставалось окончательно разделаться с царицей. Хотя она уже и была неопасна, но Андроник обвинил ее в тайных сношениях с Венгерским королем и руками послушного суда приговорил к смертной казни. Царь Алексей II, оставшийся совершенно одиноким и беззащитным, дал согласие на казнь собственной матери — так что, как говорили, приговор был подписан «брызгами материнской крови». Зная Андроника Комнина, трудно представить себе, что и на этот раз все обошлось без обмана и силы — наверняка мальчик был или смертельно запуган, или ему пообещали, что смертный приговор не приведут в исполнение.

Но одно дело — вынести приговор, другое — казнить царицу. Когда сын Андроника Мануил и брат его жены севаст Георгий узнали, что по приказу регента им надлежит умертвить царицу Марию, они наотрез отказались, хотя и знали, что последует за отказом. Но это не остановило цареубийцу, по приказу которого этериарх Константин Трипсих и евнух Птеригионит задушили несчастную женщину, закопав ее тело в морском песке на берегу[745].

В сентябре 1183 г. Андроник решил открыто венчать себя императорским венцом. Он умело воспользовался тем, что в Никее против него подняли восстание Исаак Ангел и Феодор Кантакузен, и заявил, что до тех пор, пока царская власть слаба — он имел в виду малолетство Алексея II, — мятежи не прекратятся. Нужен настоящий василевс, и он готов принять на свои плечи эту тяжелую ношу. Поскольку публика в совете была подготовлена заранее, все в один голос закричали, что только и мечтали об этом, но не решались предложить Андронику царский сан, зная его скромность. Пригласили императора Алексея II, который, увидев себя одиноким в окружении орущей толпы сановников, в страхе вынужден был согласить с «народным мнением».

На следующий день в храме Святой Софии произошло венчание регента Римским царем Андроником I Комнином, а попутно изменился и порядок величания: теперь на первом месте в официальных документах значился Андроник I, а затем уже Алексей II. Чтобы несколько смягчить впечатление от этого спектакля, новый василевс, причастившись Святых Даров, клятвенно заверил Алексея II, будто принял царскую власть исключительно для того, чтобы помочь ему.

Но это был уже последний акт трагедии, разыгранной безжалостным убийцей. Буквально через несколько дней Андроник I созвал совет, на котором высказал ту мысль, будто «вредно многоначалие, а нужен один царь и один повелитель». Решением этого сомнительного органа император Алексей II Комнин был лишен царской власти (!). Но и этого Андронику I казалось мало — по его тайному приказу некоторые члены совета предложили умертвить Алексея II. Официальные мотивы этого мерзостного поступка не дошли до нас. Возможно, юного императора обвинили в тех же преступлениях, которые ранее инкриминировались его покойной матери.

Беспрецедентность и мерзость этого поступка были настолько очевидны для всех присутствующих, что кто-то из наиболее совестливых членов собрания даже заявил: «Свяжем праведника; он не нужен нам, и даже смотреть на него тяжело». Мальчика отвели в охраняемую комнату, а ночью Стефан Агиохристофорит, Константин Трипсих и Феодор Дадиврин, начальник ликторов, задушили Алексея II тетивой от лука.

Когда труп царя-мальчика принесли к Андронику I, тот пнул его ногой, грязно выругался, проколол иголкой ухо покойного, продел нитку и прилепил к ней воск, на который приложил свою печать. Затем по приказу узурпатора голову мальчика отрубили, а тело царственного агнца, положенное в свинцовый ящик, бросили в море[746]. Так пресеклась ветвь великого императора Мануила I Комнина, а для Римской державы наступили страшные дни.

Глава 1. Авантюрист и предатель

Откровенно говоря, описание царствования далеко не самого блестящего по личным качествам и результатам правления Византийского императора доставляет немного удовольствия. Но закон избранного жанра обязывает нас остановиться и на этой малопривлекательной фигуре. Итак, кто же он, избранник судьбы, столь настойчиво и бесцеремонно предлагавший себя фортуне в качестве Римского царя?

Андроник I Комнин, средний сын протосеваста Исаака Комнина, родился в 1124 г. и провел все детство и юность при дворе своего дяди императора Иоанна II, воспитываясь с будущим василевсом Мануилом I. Интересно, что матерью Андроника I была Русская княжна Ирина, дочь Перемышльского и Звенигородского князя Володаря Ростиславовича (1085–1124) из рода Рюриковичей — деталь, много значившая впоследствии. Во дворце Вуколеон царила атмосфера набожности и даже аскетизма, введенная еще бабушкой царевичей Анной Далассиной. Дети прекрасно знали Священное Писание и Святоотеческую литературу. Например, Андроник I особенно любил послания апостола Павла и многие из них знал наизусть. Помимо этого, мальчики активно обучались военному искусству и государственному управлению. Мануил и Андроник, сверстники и товарищи, вскоре стали неразлучными друзьями, коротая время не только в литературных упражнениях, но и на охоте, кулачных состязаниях, турнирах и пеших переходах.

Однако со временем их дружба переросла в молчаливое соперничество. Оба красивые, мужественные, отважные, они были прирожденные лидеры, привыкшие повелевать, но глубоко различные по характеру и складу ума. Мануил I с детства являл пример рассудительности и здравого мышления, что не мешало ему, конечно, демонстрировать временами какую-то отчаянную храбрость. По физическим качествам Андроник I не уступал царевичу: он был невероятно высок — около 2 метров, обладал железным здоровьем и никогда не болел. Подобно героям поэм Гомера, сотоварищ Мануила I питался одним жареным мясом, которое запивал вином[747].

Однако, в отличие от выдержанного брата, умевшего не только повелевать, но и послушаться, Андроник I, пропитанный гордыней, быстро впадал в гнев, был хитер и скрытен. Эти недостатки он компенсировал величественной осанкой, геркулесовой силой, остроумием, внешним дружелюбием и превосходной памятью. Кроме того, его отличали великолепные данные актера, врожденное умение привлекать к себе людей, коммуникабельность, мужество и хитрость[748]. Вследствие личной храбрости он стал настоящим кумиром солдат[749]. Однако при всех многосторонних увлечениях только две страсти по-настоящему занимали Андроника I — женщины, на которых он был просто ненасытен, и царская власть. Титул Римского царя не давал ему покоя уже с юношеских лет, и он был готов продать душу для достижения своей цели. Что, собственно, и произошло, как мы уже видели.

Когда царство досталось Мануилу I, отношения между братьями начали понемногу изменяться. От императора не укрылось горячее стремление Андроника I к превосходству над другими людьми, и уже в первом походе 1143 г. василевс не решился оставить двоюродного брата в столице. Внешнее объяснение этому поступку заключалось в желании использовать Андроника I для штабной работы. На самом деле Мануил I просто опасался, что в его отсутствие брат может организовать заговор. В походе отношения между ними еще более охладели — как-то раз Мануил I, пожелавший лично возглавить атаку на турок, забрал у Андроника I лошадь, поскольку его собственный конь захромал. Тот подчинился, но в глубине души посчитал себя оскорбленным и положил на сердце память об этом случае. Впрочем, вскоре Андроник I отправился на охоту и по легкомыслию попал в руки турок Иконийского султаната. Брату удалось выкупить его из плена только в конце 1143 г.[750]

Но Мануил I по-прежнему многое прощал Андронику I. В 1151 г. император даже доверил Андронику I важную военно-дипломатическую миссию на Востоке — усмирить мятежного Армянского князя Тороса и решить вопрос о браке Констанции, вдовы Антиохийского князя Раймунда. С 12-тысячным войском Андроник I прибыл в Киликию и осадил Мопсуестию, однако в 1152 г., вследствие беспечности, потерпел поражение во время одной неожиданной вылазки осажденного гарнизона — сам полководец в это время находился на пирушке. На поле боя погиб севаст Феодор Контостефан, а византийская армия попала в плен; только один командующий спасся бегством. Андроник вернулся в столицу, но император при всех простил его и даже наградил ценными дарами, продолжая отдавать ему предпочтение перед остальными родственниками. Наедине же царь выбранил Андроника в жестком стиле, укорял в нерадении, изнеженности и т.п. Все же Мануил I и Андроник I являлись братьями и товарищами по детским играм[751].

Следующей кампанией, в которой царь дал брату возможность реабилитироваться, стала Греко-венгерская война — Андроник получил титул главнокомандующего войсками, располагавшимися вблизи балканской границы. Но там-то и проявилось в первый раз тайное желание Андроника завладеть царской властью. Он начал тайные переговоры с врагами Византии, предложив Венгерскому королю Гезе II города Ниш и Браничев в обмен за помощь, которую тот должен был ему оказать в борьбе за царство. Договорились, что во время совещания на военном совете Андроник должен убить василевса, а венгры по условленному сигналу перейдут границу и нападут на Римскую империю. Помимо этого, Андроник направил своих тайных гонцов к Германскому королю Фридриху I Барбароссе, также с просьбой о помощи против василевса[752].

Желая подстраховаться, а хитрости Андронику было не занимать, он отправился к императору и попытался «залегендировать» каким-то образом свои связи с венграми и германцами. Но василевс уже знал об измене из нескольких источников, хотя опять не предпринял никаких карательных мер по отношению к изменнику. Вместо этого император взял его с собой в поход в Пелагонию, который состоялся в 1153 г.

Чем милостивее казался Мануил I, тем сильнее разгоралась ненависть Андроника — желание погубить царя наполнило его существо и заняло все помыслы. В походе, во время одной ночной стоянки, Андроник решил убить императора, проникнув вместе со своими исаврийскими воинами в царский шатер. По счастью, двоюродный брат василевса Иоанн узнал его и поднял тревогу; покушение не удалось. Совершенно невероятно, но и этот эпизод прошел для Андроника безнаказанно: Мануил I не стал проводить расследования. Тогда в следующую ночь он повторил попытку убить василевса, и так же неудачно. На время Андроник затих.

Долготерпение царя объяснялось, по-видимому, просто: уже давно Андроник состоял в кровосмесительной связи с троюродной племянницей Евдокией, дочерью своего двоюродного брата Андроника. С ней он открыто появлялся во дворце, а когда ему делали замечание, отшучивался: «Подданному приличествует подражать своему господину», намекая на то, что сам император в это же время поддерживал любовную связь с племянницей Феодорой, сестрой Евдокии. От этих слов брат Евдокии Иоанн Комнин и его зять Иоанн Кантакузен буквально хватались за мечи. Как говорят, братья Евдокии не раз пытались по-своему рассчитаться с ним.

Однажды он остался на ночь в палатке Евдокии, когда его возлюбленная увидала, как ночью молодые люди окружают ее становище — безусловно, чтобы убить Андроника. Евдокия предложила своему любовнику переодеться в платье ее служанки и, используя этот трюк, выйти невредимым из опасной ситуации. Но нужно было знать Андроника — предпочитая умереть, чем выглядеть смешным, он категорично отказался, а под утро, рассекши мечом полотно палатки, одним прыжком выпрыгнул вовне и на глазах оцепеневших убийц удалился[753]. Естественно, братья Евдокии не упускали ни единого случая, чтобы очернить Андроника в глазах самодержца, и Мануил I сносил все сообщения об измене на этот счет, а потому не спешил арестовывать своего брата.

О попытках Андроника убить императора узнала царица Ирина, направившая для охраны царственного супруга 30 надежных телохранителей, но сам Мануил I по-прежнему хранил молчание. Все расставил на места случайный эпизод. Однажды император отправился гулять и увидел брата, чистящего свою лошадь. Он спросил его: «Что означает такое ухаживание? Неужели у тебя нет слуг, которые могли бы почистить животное?» На что Андроник, не моргнув глазом, ответил: «Я ухаживаю за ним для того, чтобы, отрубив голову у ненавистнейшего мне из всех людей, уйти на нем»[754]. А скоро поступили сообщения о том, что Венгерский король Геза II действительно начал наступление на Браничев. Все стало на свои места: в 1154 г. Андроника осудили за измену и посадили в столичную тюрьму[755].

Надо сказать, что в темнице Андроник продемонстрировал редкое хладнокровие и сообразительность. Тщательно исследовав свою камеру, он неожиданно нашел небольшой проем. С годами расширив его руками, узник спрятался в дыре и заложил проем изнутри кирпичами. Когда тюремщик пришел в камеру, заключенного в ней не оказалось. Весь Константинополь был поднят по тревоге, перекрыли гавань и все дороги, но Андроника так и не нашли. А он тем временем спокойно сидел в проеме, и когда в его же камеру посадили жену за соучастие в заговоре (парадоксальное совпадение!), даже имел с ней несколько любовных свиданий — фантастическая история. Как говорят, сын Андроника Иоанн даже был зачат в тюрьме во время этих встреч. Затем, осенью 1158 г., пользуясь ослаблением контроля со стороны стражи, Андроник бежал, но был опознан в одной из деревень, куда пришел, влекомый чувством голода. Его вновь препроводили в столицу и опять посадили в темницу[756].

Император тем временем находился у границ Малой Армении, и сообщение о розыске Андроника вызвало в нем тревогу. Еще не зная о том, что беглец пойман, он направил в столицу Иоанна Каматира с тем, чтобы тот на месте во всем разобрался. Но в 1164 г. Андроник уже сумел второй раз выбраться из тюрьмы, причем довольно ловким способом. В темнице у него в услужении находился один юноша-тюремщик, этнический русский, с которым заключенный быстро сговорился. По-видимому, рассказав слуге о своей русской матери, Андроник сумел завоевать его сердце. А знание русского языка позволило засекретить их разговоры от других стражников. Слуга сделал копию с ключа тюремной камеры, и Андроник, договорившись заранее со своим сыном Андроником (опять же, через слугу), спрятался в одной из башен заброшенного Вуколеонского дворца. Два дня его безрезультатно искали, и, наконец, в следующую ночь беглец по веревке спустился с башни и на лодке поспешил в открытое море. Тут его заметила стража, но Андроник, никогда не терявший присутствия духа, отговорился тем, что он — домашний раб, сбежавший от господина. Стражи оттаяли и, поощряемые золотым браслетом, который им подарил беглец, отпустили его. Андронику удалось добраться до Анхиала, а оттуда, запасшись продовольствием, он бежал в Галицкую Русь, откуда родом была его мать[757].

Впрочем, дальнейшее путешествие также не обошлось без приключений. По дороге его задержала валашская стража, но и из их рук Андроник сумел вырваться, притворившись больным. Затем лесными тропами в конце 1164 г. он прибыл к Галицкому князю.

На Галицком престоле в то время сидел Ярослав Осмомысл (1153–1187), формально являвшийся вассалом Византийского императора, но нисколько не озаботившийся тем, что скрывал государственного преступника Римской империи. Андроник приходился ему двоюродным братом по матери, а потому он организовал родственнику радушный прием и даже помог собрать войско из половцев, с которым беглец рассчитывал напасть на Византию. Однако секретная служба Византийской империи работала превосходно, и о замыслах Андроника вскоре стало известно в Константинополе. Император Мануил I в то время воевал с Венгрией, кроме того, ему очень не хотелось осложнять отношения с русскими княжествами. Поразмыслив, василевс отправил в Галич посольство, привезшее Андронику весть о том, что император простил его и приглашает к себе. Тот не стал противиться и вернулся в Константинополь. При встрече император обнял его, и Андроник в свою очередь клятвенно обещал никогда более не затевать ничего против василевса. В апреле 1165 г. он уже воевал в Венгрии у крепости Зевгмин[758].

Однако на самом деле полурусский византиец не забывал о своей давней мечте, и когда по окончании войны с Венгрией василевс решил женить свою дочь Марию на Венгерском принце Белле-Алексее, который должен был стать через какое-то время Римским императором, Андроник открыто возмутился. Во-первых, сказал он, у царя от второго брака может появиться наследник. Зачем же сейчас приносить присягу венгру? Во-вторых, «император, видимо, лишился разума, если не считает никого из римлян достойным руки своей дочери, а избрал ей в супруги иноземца к стыду всех тех, кем правит». Это стало открытым и дерзким вызовом царю, и Мануил I поспешил отправить буйного брата на Восток, предоставив тому должность дуки Киликии[759].

Чтобы обеспечить брата средствами для найма армии, василевс передал Андронику доходы от острова Кипр. Но тот не самым удачным образом использовал доверие царя: решив дать сражение Армянскому князю Торосу, он настолько медленно разворачивал боевые порядки, что армяне успели первыми нанести удар и разгромили византийцев. Не спеша возвращаться в Константинополь, в конце 1166 г. Андроник I отправился в Антиохию, где обольстил княжну Филиппу, сестру Византийской императрицы Марии — вновь наш «герой» умудрился стать участником кровосмесительных отношений. Известие об этом «подвиге» двоюродного брата привело василевса в негодование. Он тут же направил в Антиохию севаста Константина Каламана, поручив тому принять на себя правление этим княжеством и решить вопрос о женитьбе на Филиппе. Но та даже не удостоила Каламана беседы, заметив, что ей не нужен «второсортный» сановник, когда перед ней член царской рода, герой-любовник Андроник. Сконфуженный Константин Каламан оставил Антиохию и отправился в Тарс, где искал утешения в войне с Арменией[760].

Однако и Андроник опасался угроз василевса, а потому спешно перебрался с громадной суммой денег, собранных с острова Кипр и в Киликии, в Палестину, а оттуда в город Аку, где был принят вдовой Иерусалимского короля Балдуина III бывшей византийской принцессой Феодорой. И вновь сердце красавицы не выдержало галантных атак 42-летнего мужчины, завоевавшего ее любовь. Одна незадача — и на этот раз связь оказалась родственной, поскольку Феодора приходилось дочерью севастократора Исаака, т.е. племянницей Мануила I и Андроника I. Тем не менее из всех любовных приключений нашего авантюриста это оказалось самым крепким и долговечным.

На этот раз император взорвался — Андроник путал ему все политические планы и открыто игнорировал царские поручения. В Келесирию был отправлен приказ царя арестовать мятежника и немедленно ослепить его, как преступника. Но и на этот раз удача улыбнулась покорителю женских сердец: приказ попал в руки его возлюбленной, и вместе с Феодорой Калузиной Андроник в конце 1168 г. бежал из Палестины.

Несколько лет они скитались из одной страны в другую, повсеместно встречая радушный прием и получая богатые подарки. В 1170 г. Андроник I и Феодора остановились в Грузии, где у них родился сын Алексей. Там Андроник даже участвовал в войне против дербентских хазар на стороне Грузинского князя. Поскольку второй женой Андроника являлась грузинская княжна, родственники приняли беглеца очень хорошо. Но неугомонный искатель счастья не стал задерживаться в Грузии, и в период с 1173 по 1177 г. путешествовал по Карии и Армении. Наконец, чета беглецов осела в Халдее у эмира Салтуха, владевшего областями, расположенными рядом с Колонеей и Халдеей. Андроник I, которому уже перевалило за 50 лет, снискал себе славу войной против собственного отечества, нападая с турками на приграничные византийские крепости. За это он был анафематствован Церковью[761].

Родственник-предатель уже настолько надоел к тому времени императору Мануилу I, что он приказал своим агентам похитить жену и детей Андроника, вынуждая того оставить свои убежища. Дука Трапезунда Никифор Палеолог (1179) блестяще выполнил это поручение, и тогда Андроник действительно отправил в Константинополь делегацию просить прощения у императора, а затем в конце 1179 г. явился и сам. Его выход на сцену был, как всегда, впечатляющ — Андроник явился в царский дворец, укутанный в длинный плащ, под которым скрывались свисающие до пят цепи. Когда он оказался перед василевсом, плащ распахнулся, открывая вериги, а сам Андроник со слезами на глазах пал ниц, вымаливая милость царя. Мануил I был растроган до слез и обнял брата. Андронику приказом василевса была передана в управление область Понта в Пафлогонии[762]. Там он встретил известие о смерти своего ненавистного царственного брата, и старые желания пробудились в Андронике с новой силой. Последующий ход событий, обеспечивших его императорским титулом, нам уже известен.

Глава 2. Тиран и убийца

Нужно было очень сильно желать царской власти и быть таким авантюристом, как Андроник I, чтобы не побояться взять императорский венец тем способом, который он избрал. При всей шаткости царской власти во времена слабых правителей, при многочисленных заговорах против законных царей, так бесцеремонно отрешить от власти законного наследника и затем убить его — это было слишком для византийцев. Не прошло и месяца с описанных выше событий, как Андроник Лапард оставил государственную службу и направился на Восток, подготавливая оппозицию Андронику I. Феодор Кантакузен поднял мятеж против нового василевса в городах Пруса и Лаподион, а Исаак Комнин объявил себя василевсом Кипра. И первые шаги нового императора были направлены не на противодействие врагам, заметно активизировавшимся в последние три года, а на войну с собственным народом.

Андроник Лапард был схвачен соглядатаем царя Кефом в Аттрамитии и ослеплен. Весной 1184 г. Андроник I передислоцировал армию Врана из-под Браничева, где она уже 2 года воевала с армией Венгерского короля Беллы III (1172–1196), в Лаподион, к Никее. Началась осада этого города, защищаемого Алексеем Ангелом. Желая вселить в сердца никейцев страх, Андроник I приказал привязать к тарану, которым проламывали городскую стену, мать Алексея Ангела Ефросинью (!). Но достиг обратного результата — ночью никейцы сделали вылазку и освободили несчастную женщину. Взять город Андронику I помог счастливый случай — во время одной из вылазок командующий восставшими Феодор Кантакузен упал с лошади и был буквально изрезан на куски солдатами императорской армии. Дух защитников города упал и, посовещавшись со своим епископом, они сдали Никею в надежде на милость царя. Ее, однако, не последовало — Андроник I оставил в живых только Исаака Ангела, а всех сановников и знатных людей Никеи казнил. Турок, сражавшихся на стороне никейцев, посадили на кол, рядовых греков сбросили с крепостной стены[763].

Летом 1184 г. Андронику I сдался город Пруса, жителям которого он обещал сохранение жизни, но, как обычно, слова не сдержал. Феодор Ангел был ослеплен и выброшен на дорогу на произвол судьбы, Мануил Лахан, Лев Синезий и 40 городских сановников — повешены на деревьях, другие приговорены к ампутации конечностей или ослеплены. Жителей Лаподиона ждала та же участь. К середине 1184 г. все восставшие были разгромлены[764].

Андронику I хватало ума и политического опыта понять, что в глазах византийцев его власти не хватает легитимности. Поэтому следующим шагом он потребовал от послушного его воле патриарха и синода освободить себя и других от клятвы верности, данной еще Мануилу I и Алексею II, пообещав взамен привилегии епископам. Когда его просьба была удовлетворена, Андроник I тут же отозвал свое слово о привилегиях, банально всех обманув.

Но и теперь, как оказалось, далеко не все византийцы считали его власть легитимной. И тут Андроник I соединил в одном действии две самых сильных страсти, рабом которых всегда и являлся: он женился на вдове Алексея II Агнессе-Анне, дочери Французского короля Людовика VII (1137–1180) против ее воли, чем вызвал откровенное отвращение своим поступком в обществе. Общественное мнение Европы было возмущено в неменьшей степени. Девочка, которой едва исполнилось 11 лет, оказалась в руках 60-летнего сластолюбца, но патриарх Василий Каматир, несмотря на явное отсутствие каноничных оснований для брака (для Андроника I этот союз считался кровосмесительным и третьим по счету), венчал «молодых»[765]. Удивительно, но сама Агнесса-Анна отреагировала совершенно спокойно на это событие. При дворе Андроника I всегда было достаточно доступных женщин, флейтисток и просто гетер, чтобы он был вынужден навязывать себя в качестве любовника. Анне льстило, что ее приглашают на различные торжества, украшают пышными нарядами и, кроме того, сам Андроник I, несмотря на старость, по-прежнему сохранил непередаваемое обаяние как мужчина — женщинам очень нравилось его общество[766].

Чрезвычайно честолюбивый, Андроник I решил запечатлеть себя на века. Он заранее подготовил свою гробницу в великолепном храме Сорока Мучеников, расположенном в центре Константинополя, куда перенес останки первой супруги. У него была также мысль поставить собственную конную статую на высоком медном постаменте. Напротив, изображения казненной царицы Марии и умерщвленного императора Алексея II он потребовал повсеместно уничтожить или представить в комичном виде. Например, портрет царицы, красота которой являлась общеизвестной, он повелел переписать в виде старухи с морщинистым лицом[767].

Следующий способ укрепления власти, задействованный Андроником I, касался широкой аграрной реформы. Войны, которые почти непрерывно велись в предыдущее столетие его предшественниками по престолу, очень сильно ударили по экономическому состоянию Византии и в первую очередь по свободному крестьянству. Представители династии Комнинов были заинтересованы в том, чтобы сосредоточить основные земельные наделы в руках аристократии, из которой формировалась армия. Теперь Андроник I разрушал эту систему, заботясь, конечно, о том, чтобы устранить централизованную оппозицию. Попутно его реформа оказалась благодатной для крестьянства, вновь приобретшего свободу. Еще в декабре 1182 г. он отменил закон о запрете продавать земли, выделенные стратиотам и лицам недворянского происхождения, а в 1184 г. ограничил площади земельных владений аристократов. Эти мероприятия самым благодатным образом повлияли на развитие сельского хозяйства, и нередко на стенах храмов появлялись изображения василевса в образе усталого труженика с серпом в руках.

Кроме того, Андроник I решительно пресек практику продаж государственных должностей в столице и провинции, заменил государственный аппарат в фемах, установил высокое жалованье правителям, направляемым на периферию, и поднял планку византийского правосудия. Как и многие другие императоры, Андроник I очень любил лично разбирать жалобы и судебные споры, а помимо этого дал жесткую установку судебным чиновникам стоять на страже интересов закона и рядовых обывателей, а не сильных мира сего. Он же жесточайшими способами положил конец налоговым злоупотреблениям чиновничества. Нет сомнений в том, что многие из этих мер должны были создать положительный образ царя — главный мотив в действиях Андроника I, но объективно они во многом способствовали подъему народного хозяйства[768].

В этом отношении заслуг Андроника I нельзя приуменьшать. Самые злословные его недоброжелатели были вынуждены признать, что методы его борьбы с коррупцией хотя и отличались предельной жестокостью, однако были чрезвычайно эффективны. Правда, уничтожение поземельной аристократии, которая уже давно стала оплотом и основой политической элиты Римского государства, обессиливало державу[769].

Отныне только один человек в Византийской империи имел право жить в роскоши — сам Андроник I. Он решительно пресек излишества царского двора, слыл бережливым правителем, а конфискованное имущество многих осужденных аристократов направлял на общегосударственные нужды. Конечно, его едва ли не боготворили в провинции простые обыватели, жизнь которых во многом изменилась к лучшему[770].

Интересное описание экономического подъема Византии тех лет дал один западный современник. «Города настолько полны золота, пурпура, шелка, что таких строений с соответствующим богатством нельзя больше видеть нигде. Греки одеваются в шелк, отделанный золотом, ездят верхом, подобно сыновьям князей. Страна очень обширна, богата плодами, но и хлеб, и мясо и вино имеются там в таком изобилии, что никакая другая страна не может похвастаться подобным богатством. Жители сведущи в греческой литературе; одним словом, они живут счастливо, каждый под своим виноградником и фиговым деревом». Достаточно сказать, что в то время численность Константинополя достигала, по разным оценкам, от 800 тыс. до 1 млн жителей[771].

К чести Андроника I, ему принадлежит освобождение морской торговли от пиратства. По устоявшемуся обычаю корабли, потерпевшие крушение и выброшенные на берег, разграблялись местными жителями. Это стало уже настолько привычным, что никакие царские указы в старые времена не давали результатов. Доложили Андронику I, и тот заявил: «Нет ничего такого, что бы не могло быть исправлено царями. Нет ни одного беззаконного дела, которого они не могли бы уничтожить своей силой» А потом добавил, что, вероятнее всего, его предшественники были нерадивы. По приказу Андроника I всех похитителей чужого имущества стали безжалостно вешать на реях кораблей, и пиратство вскоре прекратилось[772].

Однако напрасно царя считали «национальным лидером» — как только ситуация требовала поворота к Западу, Андроник I немедленно менял свои пристрастия. Опасаясь союза венецианцев с норманнами, он обещал восстановить их торговые привилегии и обеспечить интересы Венецианской республики. Римскому папе Луцию II (1181–1185) василевс отправил послание, в котором обещал возвести в Константинополе храм, где служба будет проходить по латинскому обряду[773].

Понятно, что изменения, инициированные императором, вызвали негативную реакцию в аристократической среде, на что Андроник I ответил жесточайшим террором. Была введена невиданная ранее в Византии публичная казнь, как на Западе, и почти каждый день кто-нибудь из представителей знатных семей оказывался на эшафоте. Как правило, подозрительное лицо подлежало ослеплению, а его жена и дочери пострижению в монашество, но многих предавали смерти. Никто не мог считать себя свободным от ложного обвинения, и помимо настоящих недоброжелателей Андроника I гибли даже его ближайшие подручные и слуги. В 1184 г. Константин Макродука, фанатичный приверженец тирана, был обвинен в оскорблении царского величества и казнен. Константин Трипсих, убийца царственной Марии и императора Алексея II, был брошен в тюрьму и ослеплен. Братьев Себастьянов повесили якобы за то, что они пытались посадить на царский трон Алексея Комнина, незаконнорожденного сына императора Мануила I. Самого Алексея ослепили и держали в тюрьме Хеле, на маленьком острове Черного моря. Мамал, секретарь Андроника I, был сожжен на костре, на ипподроме[774].

Изощренный садист, направивший весь свой талант на удовлетворение собственных сладострастий и мести, Андроник I однажды придумал совершенно «уникальную» в своем роде казнь. Чтеца храма Святой Софии Георгия Дисипата по приказу Андроника I едва прилюдно не сожгли на медленном огне на вертеле, чтобы потом это «блюдо» поставить на обеденный стол вдовы несчастного клирика[775].

Проскрипционные списки, ежедневно составляемые Стефаном Агиохристофоритом, выносились на утверждение Императорского совета, и сам тиран изучал протоколы его заседаний, тщательно наблюдая за реакцией синклитиков. Уничтожались все возможные претенденты на царский престол, вне зависимости от их вины, а затем даже гипотетические враги. Дошло до того, что сын Андроника I Мануил отказался помогать отцу в его делах. Тогда тот назначил своим преемником второго сына — Иоанна, но и тот со слезами на глазах начал упрекать родителя в чудовищных злодеяниях. Андроник I назвал его в ответ «плаксой» и объяснил, что в идеале желал бы сохранить жизнь одним мясникам, пекарям, фармацевтам, а остальных можно и уничтожить[776].

Казалось, Андроника I вообще не интересовало ничего, кроме вопросов укрепления власти и собственной безопасности, хотя внешнее положение Римской империи в годы его правления стало крайне тяжелым. Верный Мануилу I Венгерский король Белла III вовсе не собирался присягать на верность узурпатору, а потому в 1181–1183 гг. захватил Далмацию, Браничев, Белград и Ниш. Он скооперировался с сербами и вслед за этим захватил Сердику (Софию). Сербский жупан Стефан Неманя (1170–1196), заявивший в 1170 г. о независимости объединенной им Сербии от Римского государства, также расширил свои владения за счет византийских земель. Он захватил города Перник, Стоб, Земун, Вельбуж, Градач, Прицрен, Раввин, осадил Рагузу (Дубровник), после чего перенес военные действия на территорию современной Албании. Слабая римская армия пыталась противодействовать венграм и сербам, но неизбежно была вынуждена отвлечься на другого, более страшного врага — норманнов[777].

Но еще оказались враги на Западе. В августе 1185 г. Сицилийский король Вильгельм II, при котором возник широкий круг политических беженцев из Византии (там даже появился лжецаревич Алексей II), выдвинул громадную армию численностью до 80 тыс. воинов на многострадальный Диррахий, и уже 5 августа город был взят штурмом. Затем норманнский флот пошел в направлении Фессалоники, и 6 августа осадил ее. Оборона продолжалась всего 9 дней, и 15 августа 1185 г. Фессалоника пала. Бесчинства норманнов, которых справедливо называли варварами, достигла верхней точки. Как рассказывают, они кастрюлями и кувшинами черпали драгоценное миро из гробницы святого Димитрия Фессалоникийского, вливали в рыбные жаровни, смазывали им обувь. В ответ Андроник I бросил в тюрьму родственников своих полководцев, неспособных остановить норманнов, обвинив их всех в измене, — известный способ переложить свою вину на чужую голову[778].

Пришлось думать об укреплении Константинополя, поскольку норманны явно не собирались удовольствоваться этими скорыми успехами, и искать союзников. Поскольку на Западе это делать было глупо — Андроник I своими репрессиями затронул почти все родственные связи византийских аристократов с европейскими дворами, — в сентябре 1185 г. василевс отправил посольство на Восток, желая заключить союз с Саладином. Пока шли переговоры, норманны захватили Амфиополь и Мозинополь, а Андроник I как ни в чем не бывало проводил дни в обществе гетер и пиршествах, обещая константинопольцам дать в скором времени генеральное сражение захватчикам. В волнении за свою власть, он предавался астрологии, пытаясь установить имя возможного претендента на престол. Ему, однако, недолго оставалось ждать ответа Провидения[779].

11 сентября 1185 г. Стефан Агиохристофорит решил по собственной инициативе арестовать Исаака Ангела — представителя знатной византийской семьи, не так давно воевавшего с Андроником I в Никее. Не поставив в известность Андроника I (а для чего это нужно было делать, если и так каждый день знаменовался арестом какого-нибудь аристократа?!), он отправился во дворец к несчастному в сопровождении группы стражников. Когда они вошли во двор, Исаак Ангел сразу понял, что для него все окончено. Решительно прыгнув на коня, он мечом сразил ненавистного всем Стефана Агиохристофорита, пробился через ряды стражников и помчался к храму Святой Софии, выкрикивая по дороге, что убил главного врага. Это известие с быстротой молнии распространилось по Константинополю, и все побеждали к главному храму столицы. Настроения толпы, как известно, переменчивы, тем более что смрадная атмосфера террора надоела всем без исключения. Однако в ту минуту все были уверены, включая Исаака Ангела, что с минуту на минуту невольного мятежника схватят и казнят. Всю ночь тот молил Бога о спасении, и оно пришло, поскольку Андроник I, находясь за городом, не получил вовремя сообщения об этом инциденте, стоившим в конце концов ему жизни.

На следующий день, 12 сентября 1185 г., толпа у Святой Софии, где Исаак Ангел нашел убежище, разрослась, и все стали требовать от него, чтобы он принял на себя царскую власть. Ангел искренне отказывался — у него и мыслей об этом не было, но толпа настаивала. Таким способом Исаак II Ангел был провозглашен Византийским императором, и патриарх Василий Каматир, предав Андроника I, надел на голову нового василевса царский венец[780].

Узнав об этом, Андроник I вначале не поверил новостям, а затем стал спешно организовывать оборону своего дворца в Мелудионе, пригороде Константинополя, возле которого уже появились первые нападающие. Пытаясь выиграть время, Андроник I пообещал отречься от власти в пользу своего сына Мануила, но народ уже взломал дворцовые двери и приближался к царским покоям. Оставалось искать спасения на корабле. На триеру срочно погрузили «супругу» Агнессу-Анну, любовницу Андроника I Мараптику, флейтистку Ламию и несколько слуг — вместе с ними тиран надеялся достичь Галича и просить военной помощи. Они доплыли до острова Хеле в Черном море, но затем наступил штиль, и Господь отдал Андроника I в руки преследователей. Его заковали в цепи, провели в столичную тюрьму Анем, что располагалась в дворцовой башне, а через несколько дней представили новому царю. Теперь наступил час расплаты — все смогли удовлетворить свою ненависть к тирану. На улицах Константинополя, по которым вели Андроника I, его били палками, выбив несколько зубов, вырвали бороду, а затем пилой отпилили правую руку, как клятвопреступнику. Успокоение наступило только в тюрьме, куда бросили избитого старика.

Проведя несколько дней без пищи и воды, Андроник I был вновь извлечен толпой из камеры. Ему выкололи один глаз и верхом на шелудивом осле повезли по Константинополю. Наверное, не было издевательства, которое ему не пришлось пережить в этот день: Андроника I били палками, бросали в него камни, совали под нос навоз и обливали навозной жижей, одна девка облила его лицо кипятком. Наконец, бывшего царя подвезли к ипподрому и привязали за ноги к поперечной балке. Он успел прошептать: «Господи, помилуй!», но кто-то из солдат уже вонзил меч в его глотку, а стоявший рядом латинянин — в задний проход. Судорожным движением Андроник I поднял культю правой руки ко рту и испустил дух. Его труп разрубили на две части и бросили в глубокий ров у монастыря Эфор[781].

Так закончил свою жизнь последний представитель династии Комнинов, столь бездарно разменявший на собственное честолюбие все труды, пот и страдания своих великих и легендарных предшественников. Скоро погибли и его сыновья — Мануил принял мучительную смерть, а Иоанн был ослеплен. Месть императора Исаака II Ангела не коснулась, однако, внуков Андроника I — их вывезли в Грузию слуги царицы Тамары[782].

Как справедливо заметил один исследователь, «гениальный от природы, он мог бы стать спасителем и обновителем истощенной Византийской империи; для этого у него не хватало нравственного чувства. К несчастью, он пользовался своими высокими качествами лишь для удовлетворения своих пороков, своего тщеславия, своих страстей. Есть в душе Андроника Комнина нечто общее с душой Цезаря Борджа»[783].