История Византийских императоров. От Исаака I Комнина до Алексея V Дуки Марцуфла

Глава 1. Император поневоле

Дадим краткий портрет родоначалъника новой династии. Мужчина 30 лет (он родился в 1155 или 1156 году), среднего роста и телосложения, розовощекий, с яркими рыжими волосами, он производил впечатление абсолютно спокойного человека. Род Ангелов принадлежал к крупной земледельческой элите Византии, и его возвышение началось во времена царствования Алексея I Комнина, когда адмирал Сицилии Константин Ангел женился на царевне Феодоре и получил титул паниперсеваста. У самого Исаака II было трое детей от первого брака — сын Алексей, будущий наследник престола, и две дочери. Одна из них по желанию отца приняла монашеский постриг, и император с большими затратами переделал Иоаницкий дом в женский монастырь, куда водворилась дочь. Вторая дочь, Ирина, позднее была выдана замуж за Сицилийского короля Танкреда (1190–1194)[784].

Как рассказывают, в детстве Исаак II Ангел был посвящен Богу и даже собирался принять монашеский постриг. Благочестие и набожность не могли не наложить свой отпечаток на его характер. Император, который давно уже вышел из мальчишеского возраста, более всего ценил спокойствие и стабильность, вынимая меч из ножен лишь в крайних случаях. Когда опасности отходили в сторону, василевс любил предаться сытной трапезе, так что однажды его зять маркграф Конрад Монферратский (1145–1192), заставший царя во время обеда, даже заметил: «О, если бы ты так заботился о текущей войне, как усердствуешь на пирах, лакомясь предложенными яствами и все свои мысли погружая в опоражниваемые блюда!» На что василевс, рассмеявшись, воскликнул: «Ну, уж ты сказал! Будет у нас времени и есть, и воевать!»[785]

Действительно, император умел собирать гостей и любил пышные трапезы, на которых на столах выставлялось «море рыб, океан вина, царство зверей и горы хлеба». Его слабость — пышные и модные одежды, которые он, по обыкновению, менял дважды в день, не являлась секретом для византийцев. Вскоре царский дворец наполнился шутами и карликами, музыкантами и песенниками. А рядом с дворцом были сооружены громадные бани — традиционная слабость граждан Римской империи, роскошные дома и здания, должные возвеличить имя василевса[786].

Однако совершенно неверно было бы изображать Исаака II Ангела полнейшим сибаритом, все мысли которого наполнены только едой. Любовь к пирам составляла всегдашнюю слабость многих Римских императоров; не стал исключением и герой нашего повествования. Но когда того требовали обстоятельства, василевс становился и настоящим воином, поднимая за собой в атаку солдат, и опытным политиком, не упускавшим возможности укрепить императорскую власть — единственное спасение Византийской империи в буре внешних угроз и внутренних брожений.

Как правило, по законам повествовательного жанра не принято подводить итоги деятельности царя перед началом его жизнеописания. Но в данном случае сделаем исключение. Хотя императорство досталось Исааку II помимо его желания, при всех слабостях василевса, можно с уверенностью сказать, что это был один из самых успешных и талантливых Римских царей. По крайней мере самый деятельный за последние 20 лет, отделявших начало его правления до трагических событий 1204 г. Ему удалось восстановить управление Римским государством после Андроника I, урегулировать отношения с Востоком, пронести мимо Византии угрозу 3-го Крестового похода, нанести поражение норманнам, от которого они так и не сумели оправиться, — вот неполный перечень деяний Исаака II Ангела. Этим мог гордиться Алексей I и Мануил I Комнины — титаны политики и гении войны. Случались, конечно, и неудачи, и ошибки — о них речь впереди. Но едва ли они могут оттенить подлинные заслуги императора перед Империей и Церковью.

Нежданно получив царскую власть, Исаак II Ангел с первых же минут решил показать себя государем милостивым и справедливым. Все, находившиеся в тюрьмах и ссылках, получили освобождение, а имущество, конфискованное Андроником I Комнином, было возвращено прежним владельцам. Кроме того, все изувеченные и пострадавшие в годы правления тирана получили из казны богатое возмещение. Находясь под гнетущим впечатлением от террора своего предшественника, император в первые же дни нового царствования торжественно пообещал византийцам, что отныне и до своего последнего дня никого не предаст смерти или увечью, даже если злоумышленник станет посягать на особу самого василевса[787].

Кротость, незлобивость и щедрость нового императора поразили граждан в самое сердце. Сохранилось несколько свидетельств современников, позволяющих по достоинству оценить его благочестие. Каждый день Исаак II проводил в молитвах к Богу, не переставая взывать к Нему даже по ночам. Он коленопреклоненно молился, пел псалмы Давида, читал Священное Писание и возносил свой ум и сердце к Спасителю. Когда же усталость одолевала его, царь приглашал к себе чтеца и заставлял того читать ему Священное Писание. Другой хроникер — Никита Хониат, совершенно не расположенный к лести, называл Исаака II «богоподобным», «христолюбивейшим», «справедливейшим», «преданным попечению о благополучии народа», «непрестанно помышляющим о делах, угодных Богу»[788].

В течение дальнейшего своего царствования Исаак II Ангел постоянно демонстрировал высочайшую заботу о Святой Церкви. Его щедрость по отношению к христианским храмам поражала даже видавших виды греков. Особую ревность император проявлял по отношению к Богородице — говорили, что он «готов был отдать Ее иконам всю свою душу». Василевс сделал множество золотых окладов на Ее образы, украшенные драгоценными камнями, и жертвовал потом их в храмы, куда приходило множество людей полюбоваться прекрасными творениями византийских мастеров. Его особым покровительством был удостоен храм Архистратига Михаила, на реконструкцию и расширение которого Исаак II не жалел средств.

Не только столичные храмы и монастыри пользовались щедростью императора, но и провинциальные. Особую любовь Исаака II испытал на себе монастырь св. Павла на горе Латр близ Милета. В частности, василевс отстоял право обители на спорный участок земли, которым хотел завладеть некий аристократ. По просьбе монахов обители Богородицы Махера на острове Кипре царским хрисовулом за ними были утверждены владения, переданные в собственность монастыря еще императором Мануилом I Комнином. А в 1186 г. василевс подарил монастырю Богоматери Афинской шесть участков земли, освободив попутно их от налогов. В том же году император своим хрисовулом утвердил за монастырем апостола Иоанна Богослова на острове Патмос привилегии, дарованные прежними Римскими царями, и освободил его морские суда от всех правительственных налогов. Это же узаконение было распространено в 1188 и в 1195 гг. на новые суда, построенные или приобретенные монастырем[789].

Радея о бедных и странниках, проявляя редкое «нищелюбие», Исаак II устроил из дома севастократора Иоанна на обрыве Софийского залива странноприимный дом на 100 человек, и все приезжающие могли жить в нем совершенно бесплатно. А дворец императора Андроника I у храма Сорока Мучеников он выкупил и устроил в нем общественную больницу. В другом месте царь создал приют для больных нищих, взяв все расходы на свой счет. Когда в Константинополе случился пожар, император раздавал погорельцам деньги и имущество, надеясь уменьшить их бедствие. А при наступлении Великого Поста имел обыкновение раздавать деньги вдовам, а также дарил девицам свадебные платья и приданое. Иногда, как говорят, василевс оказывал благодеяния целым городам. Всегда сострадая чей-либо печальной судьбе, царь не жалея никаких средств, чтобы смягчить боль другого человека.

Исаак II Ангел относился к тому часто встречающемуся типу Византийских императоров, которые прекрасно понимали существо царской власти и свою ответственность перед Богом за вверенный им народ. Именно при нем произошла реставрация понятий о сакральном статусе императора. Хотя царь являлся человеком благочестивым, он, нисколько не смущаясь, позволял себе употреблять священные церковные сосуды для собственных повседневных нужд. Когда ему делали замечания на этот счет, он искренне отвечал, что между Богом и Римским царем нет в земном управлении такого несоединимого расстояния, как между отрицанием и утверждением; и вообще, императорам позволительно все. В качестве примера Исаак II приводил святого и равноапостольного Константина I Великого, приказавшего один из гвоздей, которыми был прибит к Кресту Спаситель, вложить в своей шлем, а второй вделать в конскую уздечку[790].

Продолжая традиции своих царственных предшественников, Исаак II не оставлял своим вниманием и область канонического права. В частности, его перу принадлежат две очень важные новеллы. В первой император поведал, как 7 сентября 1187 г. к нему явился митрополит Кизика Иоанн и сообщил, что синодальные определения его собратий часто нарушают священные и божественные каноны и благочестивые законы. В этой связи архиерей просил василевса позаботиться о сохранении их совместно с Константинопольским патриархом, поскольку царь как помазанник Божий получил и значение епистимонарха Церкви, а потому имеет возможность исправлять вместе с патриархом то, что противоречит церковным канонам.

Вняв его просьбе, 10 сентября 1187 г. василевс созвал синод, на котором присутствовал Константинопольский патриарх Никита II (1187–1189), архипастыри Антиохии и Иерусалима, а также прочие епископы. По поручению императора митрополит Иоанн повторил все, что сказал при личной встрече Исааку II, и высказал претензии по поводу нарушений порядка избрания епископов. Завязалась жаркая дискуссия, в ходе которой были оглашены некоторые синодальные документы. Ее итог был подведен самим императором, который признал факт неканоничности избрания некоторых архиереев. Затем царь установил, что впредь такое избрание должно совершаться в присутствии всех находящихся в Константинополе епископов, причем предпочтение должно отдаваться тем кандидатам, которые отмечены безукоризненной жизнью, имеют должное образование и соответствуют тем требованиям, которые были установлены Церковью ранее[791].

Небезынтересным представляется сам термин «епистимонарх», введенный в широкое употребление Исааком II. Филологически он означает начальствующее лицо над науками, научными занятиями и знаниями. Еще император святой Юстиниан Великий требовал от монастырских настоятелей, чтобы они знали «науку монашескую», т.е. монашескую дисциплину. Позднее епистимонархом стал называться особый монастырский надзиратель — «будильщик», который ночью поднимал всю братию, начиная с настоятеля, к утреннему богослужению. А во время Литургии обходил кельи, чтобы спящих по лености монахов привести в храм. Днем же он следил за тем, не сошлись ли монахи без всякой причины для праздных слов и бездельничанья, вразумляя и напоминая им об их обязанностях. Из монастырской жизни название епистимонарх было перенесено на императора, но в отношении его не монастырям, а ко всей Церкви в целом[792]. «Титул «блюстителя», — писал один исследователь, — родился в Византии, где идея блюстительства выражалась в названии царя наблюдателем за исполнением всеми церковно-должностными лицами их церковных обязанностей или попечителем, радетелем во всем и промыслителем. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т.е. без правительственной власти»[793].

Иными словами, Исаак II заявил себя безусловным правителем, главой земной Церкви, как это было ранее во времена святого Константина I Великого, святого Феодосия I Великого, святого Юстиниана I Великого, императоров Исаврийской династии, блистательных Македонцев и Комнинов. Эта мысль, вовсе не случайная для Исаака II, получила закрепление и в другом документе, где царская власть уже напрямую признается божественной, как и священство. В тексте новеллы, изданной 20 сентября 1187 г. по поводу пострижения в монашество жен кандидатов на епископские должности, без труда обнаруживается столь знакомая по прошлым периодам римской истории знаменитая византийская «симфония властей».

Василевс констатирует в документе, что нередко бывшие жены священников, избранных на архиерейские должности, продолжают вести мирской образ жизни в нарушение 48-го канона VI Вселенского Собора. В этой связи Исаак II Ангел отмечает: «Царство мое, зная о величайших для людей даров Божьих, происходящих из небесного человеколюбия, зная и о том, что богоданное помазание и достоинство царства и священства проистекают из одного и того же вечного источника, украшают и улучшают человеческую жизнь, а равно ничего не признавая настолько важным, как достоинство иереев, которые, став на царском и божественном возвышении, молитвенно простирают к Богу руки за все христолюбивое общество и, как некоторые священные якоря, утверждают и власть царскую, царство мое испытало немалую душевную печаль после того, как узнало, что каноны пренебрегаются и нарушаются к ущербу для законного порядка нашей Империи». Вслед за этим василевс постановляет, чтобы хиротония кандидатов на архиерейство совершалась далее по установленным канонами процедурам[794].

Если кто-то считал василевса слабовольным несостоявшимся монахом, то вскоре тот мог убедиться в ошибочности своей оценки. Так, уже вскоре после своего воцарения Исаак II решительно расстался с Константинопольским патриархом Василием Каматиром (1183–1186), много, хотя и невольно, способствовавшим его возвышению. Причиной низложения столичного архиерея стало его неканоническое распоряжение о расстрижении из монашества многих жен репрессированных Андроником I Комнином сановников. Вместо него царь поставил патриархом сакеллария Святой Софии Никиту II Мунтана (1187–1189), в котором, впрочем, быстро разочаровался. В поисках достойного пастыря царь обратил внимание на монаха Леонтия (1189), которого, как утверждал сам василевс, ему назвала ночью во сне Пресвятая Богородица. Но и патриарх Леонтий правил Восточной церковью не более года. Наконец, император решил возвести на Константинопольский престол Иерусалимского патриарха Досифея (1189) — случай, беспрецедентный в истории Восточной церкви. Зная, что никаких канонических оснований для такого назначения нет, царь привлек Антиохийского патриарха Феодора Вальсамона, знаменитого канониста, чтобы тот нашел обоснование для подобного перемещения.

История эта не лишена некоторых интригующих деталей. В приватном разговоре царь сделал тонкий намек, будто такое толкование необходимо ему, дабы перевести самого Вальсамона на вакантную кафедру, и родил в душе патриарха Сирии бурю желаний. Уже на следующий день Вальсамон созвал епископов, которые сообща с ним решили, будто перемещение одного патриарха на другой вдовствующий архиерейский престол не противоречит священным канонам. Царь, оповещенный о «научной находке», немедленно объявил свой выбор: Константинопольским патриархом должен стать Иерусалимский архипастырь Досифей. Вальсамон и остальные епископы были изумлены, и, чтобы исправить ситуацию, тайно развили бурную деятельность среди константинопольцев с целью не допустить назначения Досифея. Когда того повели в храм Святой Софии для хиротонии, народ шумел и откровенно угрожал иерусалимцу. Пришлось уступить, но уже вскоре по требованию царя Досифей (1189–1191) был возвращен на патриарший престол византийской столицы[795]. А потом соответственно лишен его по настоянию императора.

Вообще, трудно сказать, какие области церковной жизни Исаак II считал неподконтрольными своему ведению. Он не только творил каноны и утверждал благочестие в Римском государстве, ставил и освобождал патриархов, но и активно содействовал воссоединению Кафолической Церкви. В 1186 г. царь обратился с соответствующим посланием на имя Армянского католикоса Григория IV (1173–1193), в котором горячо приветствовал высказанную архиереем идею соединения Армянской и Восточной церквей.

«Единственное мое желание, — отмечал василевс, — чтобы и греки и армяне совместно славили Бога, дарующего им столько милостей». Отметим благочестие и личную скромность царя, писавшего в письме, что все, сделанное им: победы над врагами, свержение тирании Андроника I и покорение других племен и народов, — все это не его заслуга, а исключительно милость Бога, царствующего над Римской империей и ведущего ее к славе. Исаак II не ограничился только добрыми пожеланиями, но и содержательно исследовал в своем письме догматические расхождения между обеими Церквами, блестяще доказав заблуждения армян, придерживавшихся монофизитства. В заключение послания василевс предложил католикосу лично прибыть в Константинополь со своими епископами, чтобы составить церковную унию. И хотя впоследствии католикос Григорий IV пренебрег предложением императора и вошел в унию с Римом, инициативу Исаака II трудно переоценить[796].

Однако Исаак II Ангел был не сугубым благочестивым молитвенником или хитрым политиком, но и воином, умевшим смотреть в глаза опасности и бравшим в руки оружие, когда его Отечеству угрожали враги. Дела, которые он принял в свои руки, были крайне плачевны. Над головой Византии был занесен меч норманнской угрозы, волновались Балканы, да и сами имперские территории не блистали спокойствием. На острове Кипр по-прежнему находился Исаак Комнин, объявивший себя независимым от Константинополя императором и не желавший идти с Исааком II ни на какие переговоры. Императору пришлось направить на Кипр флот, которым командовали двоюродный племянник царя Алексей Комнин, ослепленный по приказу Андроника I, и старый воин Иоанн Контостефан. Увы, поход оказался катастрофически неудачным: приплыв к Кипру, римляне попали в кольцо кораблей из флота Исаака Комнина и пиратов, нанятых узурпатором для войны. В результате войско потерпело поражение, а Алексей Комнин и Контостефан оказались в плену у пиратов, продавших их норманнам Сицилии[797].

Хотя, естественно, император испытал горечь об утрате Кипра, но в стратегическом смысле остров не играл такой решающей роли, как Балканы, где откровенно хозяйничали норманны. Не очень воинственный по складу своего характера, император Исаак II попытался затеять мирные переговоры, для чего направил сицилийскому полководцу Балдуину послание с соответствующим предложением. Однако надменный норманн ответил откровенной издевкой: дескать, царь, меч которого отточен на изнеженных телах (имелся в виду Агиохристофорит), никогда не спавший под открытым небом, не носивший панцирей и всю жизнь свою посвятивший мирным занятиям, должен сложить царский венец и отречься от власти, передав ее в руки настоящих мужчин.

Но надо знать Византию и византийцев, чтобы понять ту внезапную перемену, которая произошла в сознании людей и самого Римского государства. Весть о том, что на престол взошел государь милостивый, царь от Бога, «Моисей-Освободитель», «Зоровавель», как называли Исаака II соотечественники, буквально в считанные дни преобразила Империю. Тысячи старых солдат и безусых юношей, никогда не державших в руках меча, поспешили в Константинополь, чтобы закрыть своей грудью дорогу норманнам, уже стоявшим в Фессалии и под Амфиополем. Император ласково принимал всех приходящих в столицу, щедро награждая граждан, поднявшихся на защиту отечества, и также отослал денежное жалованье в повышенном размере в армию, чем заметно поднял ее боевой дух. Теперь в лагерь полководца Алексея Враны ежедневно стекалось множество новых и доблестных солдат, о чем, к своему несчастью, вожди норманнов еще не знали[798].

Сицилийцы смело шли вперед, и их флот уже подплывал к островкам, разбросанным возле Константинополя. Не ожидая никакой беды, норманны решили разделить силы: одна часть осталась в Фессалии, вторая двинулась к Серрам, а третья продолжила наступление, также разделившись — один отряд остался у Амфиополя, а другой стал лагерем у Мосиполя. И когда на беспечных врагов напал полководец Алексей Врана, им нечего было противопоставить дружному натиску византийцев, буквально смявших норманнов. Используя удачный момент, римляне ворвались в сам Мосиполь и овладели им. Быстро восстановив свои силы, византийцы затем напали на норманнов, отдыхавших у Амфиополя, и также разгромили их. Варяги попытались выиграть время и вступили с Алексеем Враной в переговоры. Но тот, верно поняв их замысел, не стал терять инициативы и 7 ноября 1185 г. у города Димитрицы на реке Стримоне произошла новая битва, завершившаяся полной победой византийцев.

Норманнов убивали на месте, топили в реке, брали в плен; пленными оказались даже два знатных аристократа — Роберт, брат жены Танкреда, и надменный полководец Балдуин. Жители Фессалоники выместили всю свою месть на бессильных и жалких остатках норманнской армии. Враги спешно бежали в Фессалию, где сели на корабли и отплыли в Сицилию[799]. Но и здесь норманнов ждала страшная беда — разыгрался осенний шторм, потопивший множество кораблей. Те латиняне, которые остались на материке, пытались спастись сухопутным путем, но их добивали наемники-аланы из числа солдат византийской армии, конной россыпью рассеявшиеся по Фессалии. Не без варварской иронии они задавали вопрос схваченным сицилийцам: «Где мой брат?», имея в виду убийства норманнами пленных при взятии византийских городов, а затем погружали свои мечи в их тела. Сицилийский король Вильгельм II Добрый (1154–1189) попытался собрать всех беглецов в городе Эпидамн, который решительно не желал сдавать грекам, но вскоре и эта твердыня пала.

Разгром был такой, что собаки, питавшиеся трупами норманнов, пресытились этой страшной пищей. Помимо всего, в руки к византийцам попал и предатель Алексей Комнин, пытавшийся найти в норманнах союзников; не тратя слов, его ослепили. Сицилийский флот, барражировавший возле византийской столицы под командованием норманна Танкреда, сильно пострадал от штормов и нападений греческих боевых кораблей. Не найдя на берегу своих соотечественников, сицилийцы повернули обратно, но многие суда потонули по дороге. Практически безнадежная война была выиграна византийцами в считанные недели, в чем они небезосновательно видели милость Божью, некогда оставившего их за грехи и внявшего молитвам праведника-царя. Норманны потеряли более 10 тысяч воинов убитыми и почти 4 тысячи пленными[800].

Но радость блестящей победы была омрачена известиями с Востока, подвергшегося страшному нашествию турок. Узнав о том, что все наличные силы римлян брошены против норманнов, Иконийский султан Кылыдж Аслан II, достигший возраста 70 лет, направил свое многочисленное конное войско под командованием Сами Аммира на Фракисию. Не встречая нигде сопротивления, турки разграбили многие области, взяли в плен множество народа и с богатой добычей вернулся обратно. С большим трудом императору удалось купить столь нужный мир на Востоке, после чего другие дела потребовали его внимания.

Разорение государства при Андронике I, постоянная угроза со стороны турок и норманнов, имевших сильный флот, претензии Германии на Балканы — все это требовало от Исаака II величайшей осмотрительности. А потому, когда венецианцы — весьма грозный соперник, потребовали возместить им ущерб от погрома 1171 г. и пролонгировать старый договор о торговых льготах, император был вынужден согласиться. В 1186 г. такое соглашение было подписано. В соответствии с его текстом венецианцы обещали построить на средства византийцев на своих верфях за 6 месяцев не менее 40 галер, а в идеале — 100 галер. Кроме того, трое из четырех венецианцев, проживавших в Константинополе, обязывались служить на этих судах, командование которыми, тем не менее, возлагалось на византийского флотоводца. Иногда говорят, будто этот договор был кабальным для Византии[801]. Но разве Исаак II когда-нибудь пошел бы на него, если бы имел возможность строить боевые корабли на своих верфях? Не мы выбираем время, но время выбирает нас, оставляя нам те пути, которые же само и предуготовило...

Глава 2. Второе Болгарское царство и 3-й Крестовый поход

Даже после блистательной победы над норманнами, способной украсить биографию любого Византийского императора, положение дел на Западе оставалось все еще очень тревожным. Узнав, что Андроник I умертвил его свояченицу, вдовствующую императрицу Марию, Венгерский король Белла III в 1183 г. выступил в поход. Он завоевал Далмацию, а оттуда проник на территорию Болгарии, совершенно откровенно предполагая расширить свои границы за счет этих земель Византийской империи[802]. Но и после смерти Андроника I Белла III по-прежнему находился в состоянии войны с Византией. Для того чтобы умиротворить опасного соседа, Исаак II, оставшийся к тому времени вдовцом, направил к нему послов с предложением сосватать его дочь, 10-летнюю принцессу Маргарет (1175–1223), за себя. Это был самый простой способ умиротворить сильного врага, к которым, безусловно, относился и правитель Венгрии; тот согласился. В виде приданого за дочь Белла III передал Римскому царю недавно отвоеванные у греков болгарские города[803].

Но это событие всколыхнуло Болгарию, где давно уже зрели сепаратистские настроения. Следует заметить, что традиция формирования имперского тела Римского государства изначально опиралась на сильные местные центры власти, ориентированные на Константинополь. Когда эта связь ослабевала, тут же возникали сильные сепаратистские настроения со стороны местной аристократии, сохранявшей за собой известную совокупность прав. Именно так и случилось на этот раз[804].

Когда болгарам стало ясно, что на помощь венгров рассчитывать не приходится, во главе недовольной местной знати стали два брата Петр и Иван Асени, владельцы замков Тырново и Трапезницы на реке Янтре, далекие потомки Преславских царей. Они использовали удобный повод для того, чтобы взбунтовать народ против Константинополя. После получения положительного ответа от Беллы III василевс решил пышно отпраздновать свою свадьбу, которая состоялась в конце 1185 г. Ввиду недостатка средств было принято решение взыскать дополнительные налоги с Болгарии, наименее пострадавшей в последние годы от вражеских нашествий. Видимо, это была ошибка, поскольку болгары, уже давно мечтавшие о восстановлении своей государственности, становились все более и более агрессивными по отношению к византийцам. И дополнительное налогообложение стало прекрасным поводом заявить о своей независимости от Империи.

В 1186 г. Петр и Иван отправились в Кипселлы, где пребывал Исаак II, чтобы выпросить у императора город Эм с областями, а также высокие должности в римской армии. Конечно, это был только предлог, чтобы проверить намерения византийского двора. Как и следовало ожидать, братьев ждал чрезмерно грубый отказ со стороны близкого окружения Византийского василевса, возмутившегося открытыми угрозами болгар выйти из состава Римской империи. Дошло до того, что наиболее дерзкого из послов, Ивана Асеня, дядя царя севастократор Иоанн даже отхлестал по щекам. Они возвратились, и Василий, архиепископ Болгарии, объявил Петра Петром IV (1185–1197), царем болгар и греков (!). А чуть позднее соправителем Петра был признан и Иван Асень (1190–1196). Сам Василий стал именоваться Болгарским патриархом. Вслед за этим началось масштабное сепаратистское восстание, приведшее к созданию Второго Болгарского царства[805].

Болгары обошли неприступный Преславль и напали на римские земли. Однако византийское войско под командованием самого императора летом 1186 г. нанесло им тяжелое поражение; Петр и Иван успели скрыться у союзников-половцев за Дунаем. К сожалению, василевс не воспользовался плодами своего успеха и, вместо того чтобы обойти всю Болгарию и успокоить ее, возвратился в столицу. Исаак II Ангел предался не вполне заслуженному отдыху и откровенно поощрял придворных, превозносящих его победу в Болгарии. Один из высших судейских чиновников, Лев Монастириот, даже горько сострил по этому поводу: «Болит теперь душа у императора Василия II Болгаробойцы, чей подвиг много превзойден нашим царем!» Болгарский царь был искренне удивлен, когда, вернувшись зимой 1187 г. в свое отечество с новым войском, собранным из половцев, не нашел нигде римской армии.

Разумеется, такие комфортные условия не могли не придать болгарам смелости. И лишь когда вечные враги Византии стали устраивать новые дерзкие набеги на окрестности Агафополя, Исаак II пожалел о том, что не добил поверженных мятежников в прошлую кампанию. Ситуацию еще можно было спасти, но император не пожелал отправляться на войну, а направил в Болгарию севастократора Иоанна — опытного и мужественного военачальника, мысли которого, однако, лежали в другой плоскости. Как вскоре выяснилось, севастократор думал не столько о болгарах и половцах, сколько о том, чтобы забрать у племянника царскую власть. Императору стало об этом известно, и дядю пришлось срочно отстранять от должности и доставлять в столицу. Новый командующий византийской армией, Иоанн Кантакузен, зять василевса по сестре, оказался бесталанным полководцем, и его также пришлось срочно отзывать[806].

Следующий соискатель победы, Алексей Врана, выходец из этих мест, также не был лишен честолюбия. Как вскоре выяснилось, Врана решил использовать римское войско в Болгарии для реализации своего плана захвата царской власти. Алексей тайно обратился к жителям Адрианополя, откуда был родом, и нашел союзников из числа местных аристократов. Тогда, не скрывая замыслов, летом 1187 г. Врана прибыл в родной город и надел пурпурную обувь, приняв от соотечественников провозглашение Римским императором. После этого Алексей Врана быстрым маршем повел свою армию на Константинополь. В составе его войска помимо греков, составлявших явное меньшинство, находились латиняне-наемники и болгары с половцами — лишнее свидетельство того, что в личности Алексея Враны местное население видело своего ставленника[807].

Достигнув столицы, узурпатор обратился с призывной речью к горожанам, обещая награды своим сторонникам и страшную смерть всем тем, кто осмелится помешать ему. На следующее утро мятежник выстроил свои отряды у Харсиевых ворот — навстречу им вышли части императорских войск. В завязавшейся битве перевес был на стороне узурпатора, которому сильно помогли норманны, освобожденные Ангелом из плена и ранее приданные его армии для войны в Болгарии. Как выяснилось, теперь они стали использоваться для достижения других целей[808].

Дав своей армии 5 дней отдыха, узурпатор попутно удачно привлек на свою сторону моряков Пропонтиды, которые, переделав рыбацкие суда в боевые лодки, напали на царский флот, защищавший столицу со стороны моря. Однако те вовремя заметили приближающегося врага и сами пошли ему наперерез. Увы, тяжелые боевые суда ничего не могли сделать с юркими и быстроходными кораблями мятежников, и в этот день победа также досталась Алексею Вране. Но и это еще не гарантировало ему общего успеха. Как ни казался слабым Исаак II, но народ упорно не желал слагать с него царской власти и передавать ее Вране.

Понимая, что своего войска ему явно недостаточно для правильной осады Константинополя, Алексей Врана решил захватить столицу голодом — подвоз продовольствия в Константинополь был полностью им прекращен. В ответ василевс приказал вынести на городскую стену чудотворную икону Богородицы «Одигитрия», названную так по наименованию монастыря Одигийский, в котором она пребывала все время. По настоятельным рекомендациям своего зятя маркграфа Конрада, настоящего хранителя, посланного Богом Исааку II, царь решил сделать контрнаступление с этой стороны стены[809].

Как настоящий христианин, во всем привыкший полагаться на волю Господа, император собрал монахов, известных своим аскетизмом, и вместе с ними денно и нощно молил Спасителя об избавлении от ужасов гражданской войны. Под нажимом Конрада император заложил Церкви золотые и серебряные сосуды, находящиеся в царской казне, и на вырученные деньги начал набор войска. Казалось, граф Монферратский был неутомим и неистощим на выдумки, повсеместно выискивая союзников. Поскольку Константинополь был окружен, нанимать солдат можно было только из числа местных жителей и гостей, среди которых, к всеобщему удивлению, оказалось немало охотников воевать против узурпатора. В скором времени был сформирован очень сильный отряд из 1 тыс. бойцов, куда вошло около 700 латинян, а также евреи (!) и армяне из Восточной Армении, приехавшие по делам торговли.

Надо отдать должное Исааку II Ангелу: отставив молитву, он вооружился и лично возглавил свое воинство, выстроенное для атаки у Влахернских ворот. Перед выступлением царь обратился к солдатам со следующей речью: «Лучше, без сомнения, и богоугоднее со стороны подданных защищать своего законного властителя, чем примыкать к возмутителю и виновнику междоусобной войны. Но если есть люди, которые колеблются в своем расположении, не знают, куда склониться, или даже готовы всем пожертвовать мятежнику, то я прошу их самой справедливой просьбой: пусть они останутся дома, не помогая никому, пока дела не будут решены войной. Тесниться ко мне и устами чтить меня, а сердцем принадлежать другому и ему отдавать все свои распоряжения, будет противно Богу, Который правосудно испытует самые сокровенные помыслы»[810].

Это не было бравадой и риторическим предложением — рядом с царем находился севастократор Иоанн, дядя императора, чей сын незадолго перед тем женился на дочери Алексея Враны. Исаак II прекрасно помнил, что дядя и сам не прочь был попытать счастья в борьбе за царство, а теперь ему предоставлялась еще и возможность помочь родственнику. Но тот, тронутый мужественной речью василевса, громким голосом произнес проклятия на свой дом, если только когда-нибудь изменит государю.

Наконец, ворота открылись, и царские войска ринулись на мятежников. Левым крылом командовал протостратор Мануил Камиц, уже давно враждующий с Враной и понимавший, что в случае неудачи узурпатор его не помилует. Правое крыло войска взял под свое непосредственное командование сам Исаак II, а центр войска был передан бесстрашному Конраду, маркграфу Монферратскому. Без щита, в одних латах и плаще, пропитанном солью для отражения ударов, с мечом в руке, Конрад прорвал центр армии Враны. Сам узурпатор попытался остановить бегущих солдат, схватился в схватке с Конрадом, был повержен им на землю и лишен жизни набежавшими солдатами царской армии. Бегство мятежников сопровождалось страшным кровопролитием — победители не щадили никого. Даже эпарх Константин Стифат, взятый Алексеем Враной против собственной воли в армию, нашел на поле битвы свою смерть[811].

Радость императора была безграничной. По поводу победы устроили пир, на который мог прийти любой желающий. Однако грубость нравов затронула не только латинян, но и византийцев: «на десерт» в пирующий зал была занесена голова Алексея Враны с оскаленным ртом. Нисколько не смущаясь, пьяные победители начали играть ей по полу, как мячом, используя короткие копья. Когда на голове не осталось ни одного целого места, ее отнесли вдове узурпатора, приходившейся племянницей императору Мануилу I Комнину по матери.

Впрочем, с остатками мятежного войска Исаак II обошелся куда милостивее. Простолюдины вообще не пострадали, незаметно разойдясь по домам, а аристократы, не так давно окружавшие Алексея Врану, направили посольство к царю. Они просили разрешения выехать за границу, но василевс милостиво простил их всех, посоветовав единственно принести покаяние у Константинопольского патриарха. Некоторые так и поступили, но другие втайне надсмехались над царем. По счастью, василевс не придал значения этой информации, и все обошлось миром. Но жителям Пропонтиды не суждено было отделаться столь мягким исходом. Исаак II не стал препятствовать константинопольцам в их желании воздать предателям должное, и в ту же ночь дома моряков залил «греческий огонь». За ночь все жилища выгорели дотла, а оставшееся имущество растащили отряды грабителей и нищих, совместно с латинянами Конрада Монферратского обобравших пропонтийцев до последней нитки.

К несчастью, наемники-латиняне, без большого пиетета относившиеся к греческому духовенству, продолжили «операцию» и устроили грабеж монастырей и храмов, расположенных в Пропонтиде. Когда об этом узнал василевс, он дал команду немедленно прекратить беспорядки, но было поздно. Константинопольцы, обескураженные тем, что именно себе латиняне приписывают честь победы над Алексеем Враной, возбужденные известиями о разграблении святых обителей, собрались в отряды и начали брать штурмом дома латинян. Но и западные христиане были боевыми рыцарями — они немедленно перегородили улицы рогатками, устроив настоящие баррикады, и дали отпор византийцам. Почти целый день шли бои на улицах столицы, пока посредники, направленные Римским царем, не развели воюющие стороны[812].

Наконец, преодолев внутренние нестроения, император смог заняться «болгарским вопросом». В октябре 1187 г. возле города Веррои царь наткнулся на болгарское войско, возвращавшееся с добычей из очередного набега, и решил напасть на врага. Однако атака тяжелой византийской кавалерии была отбита болгарами и половцами, и она, без сомнения, полностью погибла бы под копьями врага, если бы царь лично не возглавил атаку резервного отряда. После непродолжительной перестрелки сражение прекратилось, не дав ни одной из сторон победы. Оставшееся теплое время года Исаак II потратил на то, чтобы скорыми, короткими маршами отбивать болгарские набеги от Филиппополя до Веррои. Зимой он отправился в столицу, оставив войско лагерем в Болгарии, а следующей весной вновь прибыл на фронт. Еще 3 месяца продолжались его карательные марши против болгар и половцев, но никакого серьезного результата они не дали[813].

В какой-то момент казалось, что наступил перелом в этой затяжной войне — в 1188 г. византийцам удалось захватить в плен жену Ивана Асеня. Болгарский царь Петр IV не стал упорствовать и заключил перемирие с Византией, передав в качестве заложника своего брата Ивана. Но вскоре тому удалось бежать из Константинополя, и новая волна военных действий разгорелась на Балканах[814]. В этот момент особенно остро стало чувствоваться отсутствие Конрада Монферратского — тот, считавший войну с болгарами ниже своего достоинства, отправился в Палестину, поскольку уже давно дал обет воевать за освобождение Гроба Господня. Итак, Исаак II остался с 2 тысячами воинов, но не испугался, а двинулся в дальнейший поход. Впрочем, и эта смелая акция не принесла ему решающего успеха.

Тем временем дела на Востоке складывались не самым блестящим образом. Оторванные от Германии и Франции — своих главных союзников, — государства крестоносцев приходили в упадок. Ситуация осложнялась тем, что во главе их стояли женщины — королева Мелизинда, мать Балдуина III в Иерусалиме, и Констанция, вдова Раймунда, в Антиохии. Король Иерусалима Балдуин IV умер от проказы в 1185 г. в возрасте 24 лет, и корона была возложена на голову его племянника — ребенка Балдуина V, скончавшегося уже через год[815].

Следующим королем — вернее, соправителем королевы-жены Сибиллы, матери покойного Балдуина V, стал Гвидо де Лузиньян (1186–1192), рыцарь, не входивший в элиту аристократии, а уже потому не пользовавшийся у соотечественников авторитетом. Очень красивый и ловкий молодой человек, неожиданно ставший Иерусалимским королем, действительно не мог похвастаться древностью и знатностью рода. Его предки происходили из графства Пуату, где владели небольшой крепостью Лузиньян. Их репутация была далеко не самой блестящей — Лузиньяны слыли записными бретерами, не склонными к соблюдению обязательств перед собственными сеньорами, Английскими королями, попутно являвшимися герцогами Аквитании.

С другой стороны, представители этой семьи прекрасно зарекомендовали себя на Востоке в качестве крестоносцев. Так, например, один из приближенных короля Балдуина I граф Гуго VI Лузиньян (1101–1102), к которому приклеилось характерное прозвище Дьявол. Его сын Гуго VII Лузиньян (1090–1151), сопровождавший короля Людовика VII во 2-м Крестовом походе. А также внук, Гуго VIII (1106–1164), прибывший на Восток в 1163 г. и через год погибший в плену. Но, разумеется, достоинства членов этой семьи не выдерживали сравнения с достоинствами блистательных аристократов, населявших в то время Святой город. Скорее всего выбор Сибиллы обуславливался не какими-то особыми соображениями, а желанием обеспечить будущее своего сына и значительную долю свободы в будущей семейной жизни. Такой король не мог претендовать на безусловную покорность своих высокородных подданных. Да и полномочия его считались действительными лишь при условии консорта, т.е. после согласования с супругой. Поэтому первые же дни его правления были наполнены множеством волнений. При дворах крестоносцев плелись интриги и пылали страсти, а турки уже объединили усилия против западных христиан[816].

Надо сказать, что причиной нового вооруженного столкновения стали не объективные внешние факторы, а очередные разбойные выходки — на этот раз злого гения крестоносцев — Рено де Шатийона. Еще в конце 1182 г., пользуясь тем, что Саладин отбыл в Ирак, неуемный франк с товарищами совершил дерзкий рейд вокруг Дамаска и Басры, овладев попутно городом Кейв-де-Суэт. Когда Саладину донесли об этой выходке, тот ошибочно предположил, что Рено направляет свой меч против Синая, соединяющего Египет с Дамаском. Но, как выяснилось впоследствии, планы крестоносца были гораздо более дерзкими. В самом начале 1183 г. пять галер, построенных в Кераке, были по частям перевезены им на верблюдах и спущены на воду в Красном море. Это событие вызвало шок в мусульманском мире: впервые в истории корабли латинян оказались в этой акватории и могли угрожать порту Акабе.

Правда, дальнейшего развития операция не получила — силы крестоносцев были слишком слабы. Узнав о приближении мусульманских судов, пилигримы бежали в Аравию, а 170 рыцарей даже попали в плен. Тем не менее в течение многих недель христианские корабли сеяли панику в портах Египта и Аравии, угрожая Мекке и Медине — священным местам ислама. Среди мусульман даже прошел слух, будто пилигримы пытались выкрасть тело пророка Мухаммеда. Вне себя от гнева, Саладин приказал казнить пленных, поскольку оставлять в живых людей, покушавшихся на мусульманские святыни, казалось ему кощунственным. Пилигримы приняли смерть, причем двое из них ужасную — их забили, как скот в месте, где обычно резали жертвенных животных. Отмщение свершилось, однако Рено де Шатийон стал не только кровным врагом Саладина, но и изгоем для крестоносцев. Война становилась неизбежной[817].

Объективности ради скажем, что, разумеется, не только высокое религиозное чувство руководило действиями мусульман, жадно поглядывавших на города крестоносцев в Леванте. В те времена (впрочем, как и в остальные) возможность поживиться являлась не менее значимым мотивом войны, чем вопросы веры. А богатства государств пилигримов стоили того, чтобы для их захвата рискнуть начать военные действия. Шелковые ткани Триполи, стекло и пурпур Тира давали этим странам невиданные доходы. По существу, эти города побережья на то время были центрами международной торговли. Караваны купцов из Сирии, Египта и Аравии один за другим отправлялись оттуда на Запад. Их места занимали торговые гости из Персии, Индии, Китая, наполняя рынки невиданными вещами и украшениями. С Тибета доставляли мускус, перец, корицу, мускатный орех и гвоздику, дерево алоэ, камфору, из Индии — великолепную слоновую кость, из Аравии — ладан и финики, со дна Персидского залива — жемчуг[818].

В конце сентября 1183 г. Саладин с большой армией пересек Иордан и захватил Бейсан, направив свои отряды во все стороны, сея панику среди пилигримов. В долине около замка Ла Сефория у Сефорийских источников его ждала довольно большая армия латинян, в которую входили отряды Иерусалимского королевства, Раймунда Триполийского, госпитальеров, тамплиеров, Готье Гарнье Цезарейского, Рено Гарнье Сидонского, Рено де Шатийона и братьев Балдуина и Балиа д’Ибеленов. Чуть позднее к ним примкнули пилигримы герцога Готфрида III Брабантского (1143–1190) и Рауля де Молеона из Пуату. Саладин разбил свой лагерь у Назарета и 1 октября атаковал авангард крестоносцев, которым командовал коннетабль Амори. Но дальнейшего развития сражение не получило: умудренные опытом вожди латинян не стали поддаваться на уловки турок и ушли с поля боя. На прямую атаку султан не решился. Вместо этого Саладин отправился к Кераку, где располагался Рено де Шатийон. Однако известие о приближении войска Раймунда Триполийского заставило его снять осаду Керака. 4 декабря 1183 г. он уже был в любимом им Дамаске. Вскоре было заключено соглашение между Дамаском и Иерусалимом — последний вздох жизни Латинского королевства перед смертью[819].

Во время перемирия султан последовательно пытался подчинить себе остальных турецких правителей, главным из которых был, конечно, Кылыдж Аслан II, резидентировавший в Мосуле. Многим из правителей это не нравилось, Румсельджукид даже пригрозил Саладину, что соберет против него всех вождей Востока. Конечно же, воинственного султана не испугали эти угрозы. Он осадил город и, несмотря на перенесенную тяжелую болезнью, довел осажденный Мосул до такой степени истощения, что Кылыдж-Аслан сам попросил мира в обмен на признание верховной власти Саладина[820].

Как выяснилось, окончание войны с единоверцами было очень своевременным для Саладина, поскольку назревали более значимые события. В конце 1186 г. Рено де Шатийон (опять он!) дерзко напал на проходивший мимо Керака торговый караван, шедший из Каира в Дамаск. Помимо всего прочего, в караване находилась родная сестра Саладина. И хотя девушку не тронули, но Рено нагло сорвал с нее драгоценности и коснулся тела, что для мусульман считается неслыханным оскорблением. Когда пленные напомнили разбойнику суть заключенного соглашения о перемирии, де Шатиньон цинично ответил им: «Так помолитесь своему Мухаммеду, чтобы он пришел и освободил вас!»[821]

Узнав об этом событии, Саладин был вне себя от ярости и потребовал от короля Гвидо де Лузиньяна возместить ему ущерб. Однако Рено, которому король перенаправил это требование, заявил, что лично он не заключал перемирия с мусульманами, а потому волен действовать по своему усмотрению. Это было не только жесточайшим унижением Иерусалимской короны, но и откровенным поводом для начала новой войны. Разве можно было бы предположить, что гордый и могущественный Саладин снесет такое оскорбление?! Хуже всего то, что в преддверии неизбежных военных действий Боэмунд III Антиохийский и Раймунд III Триполийский заключили мирные соглашения с Египетским султаном, фактически оставив де Лузиньяна одного в будущей схватке с могущественным врагом. Хотя в скором времени остальные аристократы Леванта заставили графа Триполи расторгнуть постыдный для пилигрима договор, сам по себе факт подобных дипломатических маневров весьма красноречиво показывает, сколь ненадежными были отношения среди крестоносцев[822]. Далеко не все латиняне, проживавшие в Леванте, горели религиозным огнем, среди них было немало и ренегатов, в том числе и высокопоставленных, перешедших в ислам ради славы и денег или из боязни смерти. Например, знатный тамплиер Роберт Санкт-Альбанский сделался мусульманином и занимал высокую командную должность в армии Саладина[823].

Итак, требования султана (причем вполне справедливые) не были удовлетворены, и очень напрасно, поскольку Саладин не страдал плохой памятью и отсутствием понятий о чести. Всю зиму и весну он собирал войско, поставив перед собой высокую цель — захватить Святой город. В его рядах насчитывалось более 25 тысяч воинов, из которых не менее половины были всадниками. Объединенная армия пилигримов, которую тем временем созывал король Гвидо, была почти вполовину меньше. Перевес мусульман стал еще большим после того, как в мае 1187 г. в верховьях реки Крессон турки уничтожили почти полностью 2-тысячный отряд рыцарей-иоанитов (госпитальеров) вместе с магистром Рожэ де Муленом (1177–1187).

4 июля 1187 г. сарацинам удалось заманить главные силы латинян в ловушку, заставив исполнить безумную затею некоторых их вождей идти к Тиверианскому озеру через каменную пустыню. Дело в том, что буквально накануне описываемых событий турки овладели городом Тивериада, не игравшим, однако, никакой стратегической роли. Но султан верно рассчитал, что пилигримы, влекомые горячими головами, попытаются отбить его. Если бы латиняне дошли до озера, их положение действительно было бы выигрышным — долина и обилие питьевой воды играют в пустыне важную роль. Но для этого следовало несколько дней идти через весьма опасную территорию, где у крестоносцев не было бы ни воды, ни защиты от юрких турецких всадников. Вместе с Крестом Господним, который окружали епископы Акры и Лидды, крестоносцы пошли навстречу своей гибели[824].

Возле холма Рога Хиттина состоялась решающая Хиттинская битва. Сражение длилось почти 7 часов. Мусульмане, приумножая муки латинян, и так страдавших от жажды, подожгли траву, так что колонны рыцарей окутывал едкий густой дым[825]. Хотя крестоносцы демонстрировали чудеса храбрости, несколько раз отбрасывая превосходящих по численности врагов, они потерпели страшное поражение. Святой Крест, сопровождавший пилигримов в походе, достался мусульманам. Погибло около 12 тысяч крестоносцев. Король Гвидо де Лузиньян, Рено де Шатийон, магистр тамплиеров Жерар де Ридфор (1141–1189) и многие другие рыцари попали в плен. Рено де Шатийону Саладин лично отрубил голову, которую затем возили по мусульманским городам[826]. А 230 рыцарей из орденов госпитальеров и тамплиеров, не желавшие перейти в ислам, приняли мученический венец от рук суфиев. Остальные пленные были доставлены в Дамаск, где их продавали за бесценок — столь много их было[827].

Захватить оставшиеся крепости пилигримов в Святой Земле теперь было делом техники. 8 июля 1187 г. султан был уже у стен Акры, а 10 июля город был сдан без боя Жосленом III де Куртене (1134–1200), сенешалем Иерусалимского королевства и титулярным графом Эдессы. Накануне злосчастной битвы он повредил ногу, а потому не мог сесть на коня и не принял участия в сражении. Разумеется, эта трусость не забылась современниками — этого эпизода мы коснемся чуть ниже. Яффу взял штурмом сын Саладина аль-Адиль, вслед за тем подняли белый флаг Хайфа, Цезарея, Арсуф, Самария и Галилея. 5 сентября был сдан Аскалон. Иерусалим остался беззащитным.

Посольство горожан Иерусалима, прибывшее в Аскалону, где остановился Саладин, не пожелало сдать город без боя, как того требовал султан — эти люди имели гордость и знали, что такое честь. Командовать обороной Иерусалима взялся рыцарь Балиан д’Ибелин (1142–1193), прибывший из Тира. Он происходил из знатного рода и в 1177 г. вступил в брак с дочерью императора Мануила I Марией, вдовой Иерусалимского короля Амори. Как и другие крестоносцы, Балиан участвовал в трагичной Хиттинской битве, но смог прорвать ряды турок и уйти от преследования. Теперь он очень пригодился беспомощному городу. Поскольку солдат в городе почти не осталось, д^’Ибелин посвятил в рыцари всех мальчиков-дворян от 16 лет и старше, а также 30 горожан. Затем укрепил стены и раздал оружие всем боеспособным мужчинам. 20 сентября армия Саладина подошла к Святому городу и осадила его.

Конечно же, город был обречен. Это стало ясно всем, когда турки-минеры обвалили честь крепостной стены. Балиан отправился в ставку султана, чтобы оговорить условия мирного оставления города, но натолкнулся на грозные слова Саладина, что тот поклялся предать огню и мечу всех защитников Иерусалима вместе с их семьями. На это д^’Ибелин заявил, что крестоносцы готовы принять последний бой, но для начала они убьют своих жен и детей, дабы те не попали в рабство, а потом 5 тысяч мусульман, находящихся в плену у крестоносцев.

Сраженный его мужеством, султан согласился пощадить христиан, но весьма своеобразно: в течение 40 дней им разрешалось внести за себя выкуп (хотя и не очень большой), после чего латиняне могли считать себя свободными и могли уйти из Иерусалима. Хотя денег собрать не удалось, но благородный Саладин большинству из латинян простил долг. 2 октября 1187 г. Иерусалим пал к ногам Саладина. Для восточных христиан, наслышанных о событиях 1099 г., поведение царственного курда было ярким контрастом с тем, как вели себя в похожей ситуации вожди крестоносцев. В течение года Саладин завладел почти всеми приморскими городами. Бейрут, Сидон, Яффа, Аскалон оказались в руках турок[828]. Непокоренными остались только Триполи, Антиохия и Тир, которым очень помогли прибывшие со своим флотом норманны. Желая окончательно отрезать оставшихся крестоносцев от возможной помощи из Европы, султан решил сломить сопротивление гарнизона Тира. Городорт имел чрезвычайно важное стратегическое значение, к тому же там скопилось множество бежавших из Иерусалима и других крепостей христиан[829].

Почти наверняка Тир мог быть взят еще летом 1187 г., но, по счастью, маркграф Конрад Монферратский взял оборону города в свои руки. Он очень умело использовал время, которое ему невольно предоставил Саладин, бравший в эти дни Иерусалим, и к концу ноября, когда султан подошел к Тиру, город представлял собой неприступную крепость, под защитой почти 7 тысяч рыцарей и пехотинцев. Более полутора месяцев Саладин осаждал город. Множество штурмов и 14 катапульт, построенных им, не смогли пробить брешь ни в стенах Тира, ни в мужестве воинов-крестоносцев. Был вызван даже флот из Египта, чтобы блокировать Тир со всех сторон, однако 30 декабря пилигримы отчаянной контратакой захватили 11 мусульманских галер. Саладин был так расстроен, что, по слухам, приказал отрезать уши и хвост у собственного коня. Убедившись в невозможности захватить город, в январе 1188 г. он снял осаду. Это стало первой, после череды горьких поражений, победой креста над полумесяцем[830].

Однако эта победа, конечно же, не сгладила ужаса от потери Иерусалима. Весть о катастрофе на Востоке пришла в Европу в конце 1187 г. Римский папа Урбан III (1185–1187), получив страшную весть, умер 20 октября от разрыва сердца в Ферраро. Для его преемника Григория VIII (1187) не оставалось никаких сомнений: он тут же публично заявил, что необходимо начать 3-й Крестовый поход и употребил все средства для того, чтобы привлечь к его участию всех монархов Запада. Хотя Григорий VIII занимал Апостольскую кафедру не более двух месяцев, его авторитет и активность обеспечили успех организации предприятия[831]. Новый апостолик Климент III (1187–1191) горячо поддержал призыв своего предшественника и сделал все, чтобы поход состоялся[832].

Уже через несколько дней вышла в свет папская энциклика Audita Tremendi, объявившая новый Крестовый поход. Как повелось, в грамоте объяснялись причины прежних (и недавних, конечно, тоже) неудач тем, что пилигримы понесли заслуженную кару за свои грехи, а мусульмане изображались дикими зверями, жаждущими христианской крови. Понтифик торжественно объявил, что всякий здравый человек, «который не плачет, имея такую причину для скорби», вероятно, утратил и веру в Христа, и совесть. Сам Саладин был персонифицирован как дьявол во плоти. В заключение энциклика перечисляла духовные и земные награды будущим участникам крестоносного предприятия. Попутно было объявлено папское повеление о прекращении внутренних войн, рыцарям облегчалась продажа ленных владений, отсрочено взыскание долгов и вообще было объявлено, что любое содействие Крестовому походу будет сопровождаться полным отпущением грехов[833].

Следует сказать, что для Германского короля весть о созыве 3-го Крестового похода стала настоящим спасением — в противном случае ему наверняка грозило от Римского папы новое отлучение от Церкви. Дело в том, что незадолго до описываемых событий он посватал дочь покойного Сицилийского короля Рожера I Отвиля Констанцию за своего сына Генриха, герцога Ломбардии. Несмотря на то, что невеста была на 11 лет старше жениха и сам по себе факт женитьбы тетки короля Вильгельма II, не имевшего наследников, на будущем преемнике Германской короны, выглядел чрезвычайно опасным для Сицилии, 27 января 1186 г. свадьба состоялась. Римский папа Урбан III выступил крайним противником этого брачного союза. На самом деле он очень опасался, что после свадьбы сицилийцы, до сих пор являвшиеся традиционными союзниками Апостольского престола, обнаружат для себя новые интересы. И тогда папство, окруженное с севера германцами, а с юга сицилийскими норманнами, будет обречено.

Однако отступать было поздно, и папа направил своего представителя в Милан, где состоялось бракосочетание. Увы, «предчувствия его не обманули»: местный архиепископ не только сочетал молодых браком, но и совершил акт коронации, не спросив об этом папского легата, чем привел Урбана III в ярость. До сих пор Римские епископы активно противодействовали попыткам Западных императоров объявлять своими соправителями собственных детей, поскольку в таком случае влияние понтификов на фигуру будущего императора значительно ослаблялось. Теперь произошло непоправимое для Рима. Если учесть, что сын Барбароссы Генрих вообще демонстрировал далеко не мирные черты характера своего отца, понимая лишь грубую силу, волнение папы можно понять. Урбан III уже подготовил буллу об отречении германца от Церкви, когда в октябре 1187 г. генуэзские послы принесли ему весть о падении Иерусалима. И вот теперь его преемник Григорий VIII разослал послание по всему христианскому миру с призывом к священной войне. Конечно, в новых условиях ни о каком анафематствовании императора не могло быть и речи.

Не все просто обстояло и с королями Генрихом II Английским (1154–1189) и Филиппом II Августом Французским (1180–1223), которые пребывали в перманентной вражде. Хотя еще 13 января 1188 г. они дали обет выступить в Крестовый поход, но, не доверяя друг другу, не спешили выполнить обещание. Казалось, после смерти короля Генриха II и восшествия на престол его сына Ричарда Львиное Сердце (1189–1199) ситуация изменится — ничуть не бывало. Каждый из монархов опасался, что в его отсутствие соперник с выгодой использует свободное время и займет спорные территории на континенте. Уже небольшие группы французских и английских рыцарей отправились в Палестину, а короли все еще медлили. Добрый пример подали два других венценосных крестоносца.

Вильгельм II Сицилийский прекратил войну с Византией и направил флот на помощь Тиру и Триполи. Еще ранее, узнав о потере Иерусалима, Вильгельм, как благочестивый христианин, на 4 дня уединился для молитвы в отдельной комнате, одетый в мешковину. Он направил предложение остальным государям следовать в Палестину морским путем и обещал предоставить свой могучий флот для этих целей. Пример Роберта Гвискара и его сына Боэмунда, ставшего князем Антиохии, будоражили ему душу, и Вильгельм II решился на то, чтобы возглавить 3-й Крестовый поход. К несчастью, он умер 18 ноября 1189 г. в Палермо в возрасте 36 лет, но идея морского пути завоевала сердца англичан и французов. Однако теперь помехой для реализации этой величественной идеи стала война в Сицилии между потенциальными наследниками покойного короля, приведшая к междоусобице на острове. В результате в самом начале 1190 г. королем — последним, добавим мы — норманнской Сицилии стал Танкред (1190–1194), незаконнорожденный сын герцога Рожера Апулийского (1121–1148) — событие, как мы вскоре увидим, многое изменившее в судьбе 3-го Крестового похода[834].

Второй движущей силой стал Германский император Фридрих I Барбаросса, выступивший в поход, не дожидаясь остальных участников. Что бы ни говорили о тех суровых временах, следует признать, что даже самые жесткие сердца оставались открытыми для Бога. Не был исключением и Германский король, который вступил в поход не только из тактических соображений, о которых писалось выше, но и по иным причинам. 27 марта 1188 г. он созвал имперский съезд в Майнце, куда привлеченные призывом Римского епископа прибыли даже враги Фридриха Барбароссы. Сам император отказался председательствовать на съезде, заявив, что первое место принадлежит Христу, несомненно, присутствующему здесь. Когда шло обсуждение вопроса, слезы брызнули из глаз уже далеко не молодого и совсем не сентиментального короля, заявившего о присоединении к Крестовому походу. Организация его с германской стороны соответствовала лучшим качествам этой нации. По требованию Барбароссы в поход могли отправляться лишь обеспеченные рыцари, любой ослушник, решивший жить за счет казны, подлежал опале. Пока шли приготовления, император отправил послов в соседние страны решить вопрос о проходе германских крестоносцев. Посланники дошли даже до Саладина, передав тому требование своего короля немедленно вернуть христианам Крест Господень и освободить пленных воинов[835].

«Верни землю, которую ты захватил! — увещевал султана король. — Мы даем тебе год, после чего тебе придется уповать только на военное счастье... По воле Господа ты познаешь мощь наших победоносных орлов и гнев народов Германской империи — молодежи Дуная, не знающей, что такое отступление, могучих баварцев, мудрых швабов, неистовых бургундцев, доблестных альпийских горцев!» Но султан, не отличавшийся робостью духа, ответил отказом и потребовал встречно от германцев сдать туркам оставшиеся латинские города и крепости в Леванте. «Если ты считаешь многочисленными христиан, — ответствовал он, — то знай, что моих арабов во много раз больше. С нами и бедуины, и турки, и наши крестьяне, которые храбро будут сражаться с чужестранцами. Мы встретим вас по воле Аллаха и с его помощью, и когда он дарует нам победу, нам останется лишь занять ваши земли по его воле и ради его торжества». Только при выполнении своих требований Саладин был готов обсуждать иные вопросы. Разумеется, такой ответ лишь придал решимости германским рыцарям[836].

Пока Барбаросса собирал армию, нашелся еще один вдохновитель движения крестоносцев — Ричард Львиное Сердце. Живой и страстный, человек огромной силы и энергии, ищущий рыцарских подвигов и славы, он заложил все свои имения и на вырученные средства набрал замечательную и многочисленную армию. Это был удивительный король: он сочинял стихи на французском и провансальском языках и музыку для своих песен, которые сам же и исполнял под собственный аккомпанемент. Он собирал вокруг себя шумные толпы менестрелей и веселых трубадуров, а по-латыни говорил лучше многих английских архиепископов. Его щедрость вошла в поговорку, а умение сходиться и влюблять в себя людей потрясала воображение. В то же время это был гордый и нередко надменный человек, гневливый и раздражительный, никогда не прощавший обид и охотно раздававший удары. Исполин, способный одним ударом меча разрубить воина пополам, он был лучшим рыцарем своего времени и обладал способностью в одиночку противостоять целому отряду врагов[837].

Кроме этого, одной из характерных черт Ричарда являлось его ярко выраженное юдофобство. Как рассказывали, в день коронации, 3 сентября 1189 г., в Вестминстере, в королевский дворец прибыли представители иудейской общины, чтобы вручить дары монарху. Но по приказу Ричарда их выпороли и вышвырнули прочь. После этого волна погромов прошлась по городам Англии, не вызвав никакой отрицательной реакции короля[838].

Английский король искренне посчитал 3-й Крестовый поход своим детищем и был готов пожертвовать всем для его успеха. Говорят, за 10 тысяч марок Ричард освободил от вассальной присяги короля Шотландии Вильгельма Льва (1165–1214) и даже собирался продать сам Лондон, если бы нашелся достойный покупатель. Его активно поддерживал архиепископ Кентерберийский, проповедуя Крестовый поход в Уэльсе и Англии. Как и во Франции, в Англии был введен специальный «Саладинов налог» — каждый, кто не участвовал в Крестовом походе, обязан был заплатить десятину от своего имущества или доходов[839]. Все лица, виновные в уклонении от уплаты этого налога, предавались согласно королевским ордонансам анафеме, а клирики — отлучению[840].

Ричард собирал свое войско долго, зато весьма тщательно. Был сделан большой запас денежных средств, чтобы оплатить солдатам все время, проведенное ими в походе. Кроме того, заказаны тысячи стрел для луков и арбалетов, 60 тысяч подков и 14 тысяч туш свинины, большой запас сыров, бобов и вина. Как говорят, английская армия насчитывала более 17 тысяч рыцарей и хорошо вооруженных солдат. На его фоне приготовления Филиппа Августа выглядели гораздо скромнее — тому явно не хватало ни власти, ни опыта жизни, чтобы соперничать с Английским королем[841].

Пока шли приготовления, агенты султана довольно подробно живописали Саладину о том, какие силы собирают христианские короли против него. Однако действия правителя Египта и Мосула были двоякими. Да, великий курд не терял времени даром, однако нередко был просто бессилен перед тяжестью власти и масштабами своей империи. По сути, он управлял лишь небольшой частью областей и несколькими отрядами верных солдат; все остальные подвластные ему мусульманские правители являлись очень и очень условными союзниками, с которыми нужно было держать ухо востро.

Помимо этого, было еще несколько обстоятельств, никак не облегчавших положение Саладина. Турецкие правители никогда не имели привычки держать постоянную армию; и у султана просто не было денежных средств для этого. Нельзя также забывать, что для очень многих мусульманских аристократов Саладин являлся всего лишь удачливым курдом не самого высокого происхождения, «случайно» добившимся славы. Несмотря на грандиозный успех, его победа при Хиттине и захват Иерусалима наполнили сердца многих мусульманских правителей черной завистью. Халиф Аббасид аль-Насир (1180–1225), проживавший в Багдаде, не скрывал своей неприязни к султану. Он посчитал себя оскорбленным, что известия о взятии Святого города ему привез рядовой гонец, а не сам Саладин или на худой конец какой-нибудь вельможа. Правители Ирана и Ирака не могли простить ему присоединение Мосула. А Рум-сельджукский султан Кылыдж Аслан II откровенно давал понять, что не станет препятствовать проходу крестоносцев через свои территории[842].

К тому же Саладин допустил большую ошибку, выпустив летом 1189 г. Гвидо де Лузиньяна из темницы, посчитав, что тот уже не причинит большого вреда. Однако титулярный (уже) король Иерусалима был не столь слаб характером и беспомощен, чтобы забыть о своем долге христианского правителя и пилигрима. А потому сразу же после освобождения он собрал довольно значительный отряд рыцарей из числа тамплиеров, госпитальеров и добровольцев и отправился из Тира, где ему отказал в повиновении Конрад Монферратский, к Акре, желая освободить город и вернуть себе королевство. Вскоре к ним прибыла помощь — более 500 рыцарей из Ломбардии и большое грузовое судно с продовольствием.

Затем Саладин совершил свою вторую ошибку, посчитав, что поход Гвидо — безумная авантюра. И потому, когда он наконец увидел опасность, король уже стоял под Акрой с довольно внушительной армией. 31 августа 1189 г. крестоносцы пошли на штурм, и лишь приближение войска Саладина спасло турок в Акре от немедленной гибели; латиняне отступили. Но и после этого султан не продемонстрировал былого таланта: вместо того чтобы с ходу напасть на небольшую армию крестоносцев и смять ее, он разбил лагерь, считая за лучшее осадить их. В самое ближайшее будущее ему предстояло убедиться в ошибочности такой стратегии: уже 10 сентября к Гвидо внезапно прибыло еще одно мощное подкрепление из Европы — 12 тысяч фрисландских и датских крестоносцев. В дальнейшем лагерь осаждавших город пилигримов постоянно расширялся: прибыл ландграф Тюрингии Людвиг III Благочестивый (1172–1190), один из самых могущественных аристократов Германии, Филипп де Дре и его брат Роберт де Дре, а затем и Конрад Монферратский усилил латинян, приведя с собой 1 тысячу крестоносцев из Тира.

Саладин также получал подкрепление, в результате чего возникла ситуация динамического равновесия сил. В конце сентября того же года султан предпринял смелый рейд, направленный на снятие блокады Акры и доставку продовольствия, в котором ее защитники отчаянно нуждались. Это ему удалось, однако, войдя в Акру со своими воинами, султан убедился, что снять осаду ему не по силам. Более того, в октябре крестоносцев стало уже так много, что они, осмелев, вновь начали наступление на укрепления Акры.

Враги еще раз попытались решить спор сражением и 4 октября 1189 г. состоялась, как писал современник, «Великая битва за Акру». Войска выстроились друг напротив друга, Гвидо де Лузиньян держал в своей руке Евангелие, а Саладин велел кричать по рядам мусульман: «О, ислам и армия слуг единственного бога!» Он лично обходил своих солдат, вдохновляя на битву — и не напрасно. Натиск крестоносцев был настолько силен, что многие турецкие отряды начали отступать. Латиняне решили, что дело уже сделано, и приступили к обычному занятию — добивать раненых и грабить обоз. Но, как оказалось, султан вовсе не утратил боевого духа. Собрав небольшой отряд, Саладин смело бросился на врагов и уничтожил одно из подразделений крестоносцев. Теперь уже сарацины принялись гнать потерявших строй рыцарей, пока не достигли главных частей. Битва закипела с новой силой, но крестоносцам удалось отбить атаку мусульман. Ближе к вечеру сражение подошло к своему естественному завершению. Обе стороны невероятно устали, солдаты буквально валились с ног. Все поле было усеяно телами павших воинов. Сарацины вернулись в свой лагерь и приступили к молитве, до сих пор не веря в спасение. Сам Саладин был глубоко убежден в победе, поскольку, по его мнению, крестоносцы понесли в сражении большие потери, которые не смогут более восполнить. Разумеется, пилигримы приписывали честь победы себе, хотя и отдавали должное мужеству врага[843].

В бою многие крестоносцы проявили завидное мужество. Сам Гвидо де Лузиньян спас от верной гибели Конрада Монферратского. А магистр тамплиеров Жерар де Ридфор, ранее для спасения принявший ислам, но затем перебежавший к соотечественникам, отказался отступать и предпочел смерть плену. Брат короля Жофруа де Лузиньян (1150–1224) умело организовал оборону. И когда Саладин попытался ворваться в лагерь пилигримов, те яростными контратаками отбросили турецкие войска обратно[844].

Наступила зима, давшая некоторую передышку обессилившим соперникам. Нельзя, впрочем, сказать, что условия, в которых они пребывали, были равны. Хотя христиане и потеряли Святой город, они объединились и сумели отбить у сарацин остальные владения. В какой-то степени и моральный перевес был на их стороне. А великий курд, несмотря на добытые победы, оказался в тяжелом положении. Неудачи при Тире и Акре, которых никто не ожидал, смутили многих эмиров. Призывы султана к правителям отдаленных провинций не приносили успеха. Халиф откровенно думал лишь о расширении собственных владений, нисколько не заботясь о судьбе своего удачливого султана. Да и сама армия, противостоявшая крестоносцам у Акры, не отличалась высоким боевым духом. Не раз Саладину приходилось применять все свое влияние и красноречие, чтобы остановить дезертирство собственных солдат. Он даже был вынужден на свой страх и риск отпустить несколько отрядов воинов из северо-иракских провинций домой на всю зиму. Просто счастье, что крестоносцы не прознали об этом, иначе зимнее перемирие могло сложиться иначе[845].

Поразительно, но дни мира позволили врагам чуть лучше узнать друг друга и даже прийти к неким неписаным правилам общения. Например, когда в лагерь крестоносцев прибыло около 300 проституток из Европы, некоторые сарацины незаметно от своего командования прибегали к их услугам. Турки и латиняне делились едой и напитками, обсуждали минувшие схватки. Конечно, чтобы не замечали командиры. В течение всего этого времени Саладин укрепился в мысли, что Акра является ключевым пунктом в его противостоянии с пилигримами. Он провел гигантскую подготовительную работу, дабы весной сломить врага. В лагере латинян также произошли изменения. Убедившись на деле в том, каким мужественным и опытным полководцем является король Гвидо, Конрад Монферратский принес ему оммаж[846].

В начале мая 1190 г. военные действия возобновились. Саладин вызвал войска из Месопотамии во главе со своим сыном аль-Афдалем, а к крестоносцам подошли подкрепления во главе с графом Генрихом II Шампанским (1181–1197), племянником Французского и Английского королей, в количестве 10 тысяч рыцарей и пехоты. Ситуация для сарацин осложнилась еще больше после того, как пришло известие о том, что первая волна крестоносцев — германцы во главе с императором Фридрихом I — уже продвигаются к границам султанских владений. Саладин понял, что ему скорее всего придется сражаться на два фронта. Тем временем латиняне соорудили три больших штурмовых башни, при помощи которых надеялись ворваться в город. Спас положение турок один молодой металлург из Дамаска, сумевший придумать специальный снаряд с «греческим огнем», уничтоживший башни[847].

Все лето прошло во взаимных атаках и контратаках, стоивших соперникам многих жертв. Вследствие жары трупы павших воинов разлагались, создавая пищу для паразитов, и вскоре болезни охватили оба лагеря. От былого дружелюбия не осталось и следа, и теперь нередко мусульмане выставляли трупы павших пилигримов на стены, мочились на них, оскверняли кресты и другие христианские символы[848].

Эпидемия убивала не только солдат: вскоре погибла Сибилла, королева Иерусалима, и двое ее детей, потенциальных наследников титулярного трона. Это событие моментально породило лютую вражду среди предводителей крестоносного воинства. По действовавшему в то время закону королевства, престол должен был перейти в руки второй дочери покойного короля Амори, Изабеллы (1172–1205), вышедшей замуж за Онфруа IV де Торона (1166–1197). Разумеется, женщина не преминула заявить о своих правах. Как ни странно, ее муж не стремился к этому пустому титулу — мягкий, скромный, выдержанный, он напрочь был лишен честолюбия и первым подал голос за Гвидо де Лузиньяна. Разумеется, тот и сам не возражал против того, чтобы сохранить титул за собой. Своим оппонентам де Лузиньян напомнил, что статус короля является пожизненным, а потому никто не вправе лишать его высшего сана, пока Господь не призовет его к Себе. Подвергся соблазну и герой предыдущих сражений маркграф Конрад Монферратский, ради титула соблазнивший Изабеллу и заставивший ее развестись с Онфруа де Тороном ради нового брачного союза с ним. Теперь у маркграфа было две жены: одна в Константинополе, вторая — в лагере у Акры[849].

Тем временем наконец-то до крестоносцев, осевших у осажденного города, дошли слухи о том, что два венценосных соперника отправились в путь. 24 июня 1190 г. Ричард Английский на публичной церемонии в Туре взял в руки посох и суму паломника, Филипп Французский выполнил ту же ритуальную церемонию в Сен-Дени. 2 июля того же года короли встретились в Везеле и договорились делить все доходы от похода поровну. Армии европейских государей не имели еще универсальной формы, позволявшей отличить их от других вооруженных формирований. А потому короли условились, что французы будут носить красные кресты, а англичане — белые. Наконец, 4 июля обе армии двинулись в поход[850].

Едва ли, впрочем, можно было найти более несовпадающие по характерам фигуры, чем Ричард и Филипп. Мягкий, терпеливый и чрезвычайно интеллигентный, но не лишенный коварства, Французский король был шокирован выходками Английского собрата, у которого даже вошло в привычку подшучивать над Филиппом специфическим образом. Зная, что тот не переносит ругательств и грубых шуток, Ричард с громадным удовольствием у него на виду оскорблял священников и постоянно вставлял в свою речь «соленые» словечки. В ответ, в известной степени демонстративно, Филипп Август издал закон, запрещающий брань в любом ее виде[851].

Часть английской армии отправилась на кораблях, но основные силы во главе с королем прошли через Францию и Италию и прибыли в Сицилию, чтобы, не распаляясь, совместно с французами переплыть оттуда в Сирию. Но проблема с фуражировкой заставила союзников отделиться друг от друга, и в сентябре 1190 г. Филипп Август первым приплыл в Мессину. Но когда на остров прибыли англичане, выяснилось, что наступили осенние шторма, и потому поход решили отложить на весну 1191 г., перезимовав на острове[852].

Эта затяжка оказалась роковой. Ричард Львиное Сердце не уставал демонстрировать свое «преимущество чести» по отношению к Французскому собрату, а английские солдаты постоянно затевали ссоры и драки с местными жителями. Несчастный Филипп Август едва успевал умиротворять своих солдат с англичанами. Кроме того, Ричард решил продемонстрировать права на Сицилийскую корону, ссылаясь на то, что его сестра Иоанна Плантагенет (1165–1199), урожденная Английская принцесса, была замужем за покойным королем Вильгельмом II. В настоящее время она находилась в плену у претендента на корону — Танкреда, которому был передан ультиматум: или вернуть королеву в Англию, или деньгами оплатить свое право на королевство. Сицилийский король не стал увеличивать число врагов, а выполнил оба условия. Уже через 5 дней Иоанна присоединилась к соотечественникам, а Ричард получил 1 млн монет.

Однако Английский король будто специально создавал провокации. 30 сентября его солдаты напали и взяли штурмом монастырь Спасителя в Мелиссине, выгнав оттуда монахов и устроив из него казармы для английской армии. Когда сицилийцы попытались отомстить обидчикам, 4 октября 1190 г. англичане устроили настоящий погром, начисто разорив и обобрав Мессину[853]. Хотя Ричард I предотвратил убийства жителей, «права» на грабеж города его солдатами никто не отменял. Как писал современник, Мессина была обобрана до нитки быстрее, чем священник читает мессу. Англичане без стеснения брали все, включая понравившихся им женщин и девушек. Примечательно, что Филипп Французский, увидев над Мессиной английский флаг, потребовал заменить его своим, недвусмысленно напоминая о том, что ему должна принадлежать половина добычи Ричарда Львиное Сердце[854].

Шли месяцы, рыцари откровенно изнывали от безделья, проигрывая в кости свои деньги, а затем залезали в страшные долги, чтобы оплатить содержание собственных отрядов. Филипп Август, конечно же, желал максимально быстро отплыть с острова. Но неторопливость Ричарда настораживала его: француз не хотел оставлять поле для маневра англичанину[855].

А Ричард руководствовался уже собственными мотивами. Его не интересовало то немаловажное обстоятельство, что, как указывалось выше, наследница Сицилии Констанция 27 января 1186 г. вышла замуж за сына Фридриха I Барбароссы Генриха и, таким образом, у германцев имелись свои интересы в этом вопросе. Естественно, сам собой возник предмет споров, положивший конец совместным действиям крестоносцев[856].

Следующий узел противоречий состоял в том, что Танкред Сицилийский как смерти боялся подхода Германского короля, уже не раз заявлявшего права на Южную Италию. Дабы обезопасить себя, он забыл гордость и предложил Ричарду Английскому заключить брачный союз — выдать замуж свою дочь за 3-летнего племянника Львиного Сердца Артура Британского в обмен на военную помощь против любого врага, который начнет войну с норманнами во время нахождения на Сицилии английского войска. Ричард согласился, чем окончательно оттолкнул от себя Фридриха Барбароссу. Но обида коснулась сердца и Филиппа Французского: Английский король категорически не желал жениться на Французской принцессе Алисе, еще 20 лет назад помолвленной с Ричардом Львиное Сердце. Теперь вдруг внезапно выяснилось, что на Сицилию спешит «настоящая» невеста Английского монарха Беренгария Наваррская (1191–1199). Между двумя королями едва не произошел открытый разрыв, и только ценой грандиозных усилий удалось внешне примирить их[857].

Филипп Август, понявший, что на солидарную помощь Ричарда не приходится рассчитывать, 30 марта 1191 г. отплыл на кораблях в Акру, где был уже 20 апреля[858]. Прибытие Французского короля было встречено осаждавшей город крестоносной армией с восторгом. И хотя непосредственно с Филиппом находилось немного солдат — все основные воинские отряды еще раньше прибыли к Акре, — его появление придало необходимую централизацию действиям пилигримов. В разношерстной армии, которая мозаично сформировалась здесь в течение 2 лет, были французы, бургундцы, шампанцы, фризы, датчане, германцы, бретонцы, а также рыцари тамплиеры и иоанниты. Король внес существенные коррективы в план штурма города. Он приказал изготовить огромную башню, которую покрыли железом для защиты от «греческого огня». Филипп все приготовил для решающего штурма, но сигнала к его началу так и не отдал — вероятно, его останавливала некая договоренность между ним и Ричардом, достигнутая еще на Сицилии[859].

Львиное Сердце также покинул замученную им Сицилию в апреле 1191 г. Однако налетевшая буря спутала все его планы, и в результате Английский король попал на остров Кипр, находившийся в то время под властью отпавшего от Византии Исаака Комнина. Разумеется, Ричард вовсе не собирался упускать блестящий шанс захватить остров, оставалось лишь найти повод. Такой быстро нашелся — английские пилигримы, корабли которых попали в шторм и разбились. Латинян греки задержали, а их имущество конфисковали. Прибывший Английский король потребовал вернуть соотечественникам свободу и имущество, и его требование могло бы быть исполнено, но оно прозвучало в совершенно недопустимой и грубой форме. Исаак Комнин ответил насмешливым отказом, что-то вроде: «Ишь, чего захотел!», а Ричарду только это и требовалось.

Началась война, успех в которой сопутствовал англичанам. Сам Львиное Сердце в окружении блестящей толпы аристократов — Армянского князя Льва, Антиохийского князя Боэмунда и других сильных мира сего, — быстро снискал уважение местных магнатов, во множестве переходивших на его службу. В скором времени Исаак потерпел сокрушительное поражение, а королю досталась поистине сказочная добыча. Опять время потекло для англичан в пирах и пышных торжествах, но затем, побуждаемый другими крестоносцами, Ричард Львиное Сердце покинул Кипр и отправился к Акре[860].

Прибытие Ричарда 7 июня 1191 г. еще более воодушевило пилигримов: свежие и хорошо вооруженные англичане начали тут же возводить осадные башни, хоронившие все надежды осажденных турок. Те предложили Львиному Сердцу сдать Акру на условиях сохранения им жизни и свободы. Казалось бы, о чем можно еще мечтать? Но Английский король не желал договариваться — ему нужна была исключительно полная и безоговорочная капитуляция гарнизона. И туркам было отказано. Как выяснилось в очень скором времени, напрасно. В лагере крестоносцев началась эпидемия, вырвавшая из их рядов могущественного и благородного вождя графа Филиппа Фландрского (1168–1191). Но и в лагере Саладина атмосфера была не самая героическая. Солдаты, воевавшие уже 4 года, откровенно роптали, денег и продовольствия не было. В отчаянии в одном из своих писем султан писал другу: «Где люди, желающие выполнить долг Священной войны?! Где люди, руководимые правдой?! Где мусульмане? Жестокая ошибка, нет больше мусульман». По его приказу во всех мечетях имамы призывали народ к джихаду, но это дало незначительный эффект[861].

А вслед за этим начались вечные разборки между Английским и Французским монархами. Француз потребовал от Ричарда половину добычи, захваченной на Кипре, на что тот лишь насмешливо качал головой. А затем блистательно воспользовался прирожденной скаредностью Филиппа. Узнав, сколько тот платит своим солдатам, англичанин тут же предложил им большую сумму, если те перейдут под его командование. Но еще более раздосадовала Французского короля история с его вассалом графом Генрихом II Шампанским. Когда тот попросил у короля денег в долг, чтобы обеспечить свое войско, Филипп взамен потребовал от него уступку ему своего домена. Потрясенный граф произнес: «Я делал то, что должно, теперь же делаю то, что вынужден делать! Я хотел служить моему королю, но ему нужен не я, а мое достояние!» Он немедленно отправился в лагерь Ричарда, принес ему оммаж и получил в виде дара 4 тысячи мер пшеницы, 4 тысячи свиных туш и 4 тысячи фунтов серебра[862].

Когда Ричард назначал штурм крепости, французы под благовидными предлогами срывали его, и наоборот. Как говорят, раскол был настолько велик, что почти ежедневно случались вооруженные столкновения между французами и англичанами. Выбрали третейский суд, решениям которого обе стороны обещали следовать, но вскоре начали игнорировать и его определения. Ричард затеял переговоры с Саладином, и, к изумлению христианского мира, брат султана Мели-аль-Адиль стал откровенным почитателем Английского короля[863].

На беду пилигримов, застрявших под Акрой, самый опытный воитель Фридрих I Барбаросса все еще не присоединился к ним, хотя ранее всех двинулся в путь. Учтя ошибки предыдущей крестовой экспедиции, Германский король навел дипломатические связи с Константинополем и Иконийским султаном Кылыдж Асланом II, от которых получил разрешение на проход через их территории. Исаак II Ангел даже обещал предоставить продовольствие на всем пути следования германской армии, хотя не без основания опасался столь многочисленных и малодружелюбных воителей с Запада.

24 мая 1189 г. Фридрих I вступил в пределы Венгрии, и хотя король Белла III не принял личного участия в 3-м Крестовой походе, но выделил в помощь крестоносцам 2-тысячный отряд, оказавший им большую помощь. 2 июля 1189 г. немцы были уже в Бранчево и вступили в прямые отношения с византийскими чиновниками, попытавшимися направить крестоносцев окольными путями мимо мятежной Болгарии и Сербии. Но венгры, прекрасно знавшие прямые дороги, настояли на маршруте Морава — София — Филиппополь. 25 июля 1189 г. германцы вступили в сербские владения, и их принял сам Сербский жупан Стефан Неманя (1170–1196). Этого-то и опасался Исаак II Ангел, прекрасно понимавший, что сербы и болгары предложат Барбароссе союз против Византии в обмен на признание независимости их государств на Балканах[864].

Конечно, Германский король был слишком опытен и осторожен, чтобы вступать в сомнительные авантюры. Тем более когда цель его похода располагалась гораздо дальше Константинополя. Однако обстоятельства неизбежно сталкивали его с Византийской империей. По дороге германцы терпели немало ущерба от разбойных шаек болгар и сербов, но греки почему-то не спешили по дипломатическим каналам объяснить свою непричастность к данным нападениям. Как говорит летописец, германских пилигримов вешали на деревьях, как собак или бешеных волков, что вызвало ответную реакцию, но уже против византийцев. Но и византийцы, опасаясь возможного союза немцев со своими врагами, портили дороги и откровенно задерживали подвоз продовольствия рыцарям Креста.

Фридрих I направил посольство в Константинополь для получения объяснений, но его встретили очень холодно. Пришлось идти дальше, собирая по дороге, как урожай, проблему за проблемой. Город София был совершенно оставлен жителями, в свою очередь также имевшими основания не верить дружелюбному тону германцев, и крестоносцы остались без средств существования. В итоге, подойдя к Филиппополю, германцы искренне полагали византийцев большими врагами, чем турок. Дошло до того, что осенью 1189 г. германские и византийские отряды вступили в прямые столкновения, где успех попеременно принадлежал тем или другим[865].

Германский король отправил второе посольство к Исааку II Ангелу, но его приняли еще хуже, чем первое. Византийский император потребовал заложников из числа знатных германцев и половину земель, которые Фридрих Барбаросса завоюет в Палестине. Когда германские послы стали чрезмерно дерзко возражать царю, их просто бросили в темницу. Наиболее остро противостояние двух христианских народов проявилось 26 мая, когда германцы вошли в оставленный греками Филиппополь. Но рядом с городом располагались византийские войска, готовые к бою. По счастью для германцев, армянские шпионы вовремя предупредили их, и те сумели перестроиться и даже первыми начать атаку. В результате византийцы отступили. Но с тех пор немцы двигались уже по враждебной территории.

Желая минимизировать опасность, Барбаросса поступил чрезвычайно мудро: он резко ужесточил дисциплину в армии и разделил ее на отряды по 500 солдат, чтобы двигаться максимально широким фронтом. В свою очередь, не желая продолжать ссору, император Исаак Ангел освободил германских пленных и предложил Фридриху Барбароссе ввиду приближающейся зимы продовольствие и корабли, способные перевезти крестоносцев в Малую Азию. Однако Барбаросса оскорбился тем, что в послании Ангел назвал его «Германским королем», а себя — «Римским императором», а потому категорично отказался. Более того, он направил сына Генриха в Европу, дабы тот получил благословение папы и собрал войска из итальянских городов, чтобы в следующем году напасть на Константинополь и захватить его[866].

Вскоре также выяснилась еще одна интересная деталь: не доверяя германцам, Византийский император заключил союз с Саладином. По обычаю поприветствовав султана, «от цезаря Исаака Ангела, слуги Мессии, помазанного на царство милостью Божьей, славного и непобедимого императора, правящего по воле Бога, непобедимого завоевателя, самодержца греков, султану Египта Саладину искренняя любовь и привет», василевс уведомил того, что не имеет никакого отношения к крестоносному движению. Более того, император сообщил курду некоторые ценные сведения, в частности то, что германцы чрезвычайно утомлены и потому едва ли могут стать серьезной поддержкой остальным латинянам. Для великого курда это было очень важно, поскольку от степени опасности, исходившей от Барбароссы, зависела численность армии, которую он должен был отрядить из числа войск, стоявших у Акры, и отправить навстречу германцам. Но вернемся к письму. В нем Ангел писал, что был неприятно поражен, узнав, будто султан забыл обещания дружбы, данные ими друг другу ранее, и надеялся на разрешение всех недоразумений. Он не обманулся — Саладин радостно принял его послов и оказал им высшие почести[867].

Теперь раздражение между двумя монархами и их подданными переросло в открытую ненависть. Константинопольский патриарх прилюдно вещал византийцам, что убийство сотни крестоносцев сглаживает любой грех, а германский отряд разгромил Градец, стерев с лица земли его храмы и монастыри. Фридрих I Барбаросса не сомневался в том, что истинная цель его экспедиции — Константинополь, и писал сыну Генриху VI, чтобы тот срочно собирал флот для нападения на столицу греков[868].

По-прежнему находясь на Балканах, Фридрих I Барбаросса начал вести тайные переговоры со славянами, что вызвало резкую реакцию уже со стороны Венгерского короля, всерьез опасавшегося такого союза. И уже в ноябре 1189 г. он, отозвав свой 2-тысячный отряд, уведомил германцев, что венгры не могут продолжать поход. Зиму с 1189 на 1190 г. Барбаросса обдумывал предложение Болгарского царя Петра выставить 40 тысяч болгар и половцев для нападения на Византию с целью обеспечить проход крестоносцев в Малую Азию в обмен на признание Болгарии самостоятельным государством. Возможно, германец принял бы такое предложение, но Петр потребовал признать за ним императорский титул, чего, по понятным причинам, Фридрих I не желал делать.

В конце концов 14 февраля 1190 г. в Адрианополе были подписаны соответствующие соглашения между византийцами и германцами о проходе крестоносцев в Малую Азию. Тем временем болгары и сербы, находясь под негласным покровительством германцев, продолжили активные военные действия против Византии, а Петр и без разрешения Барбароссы собрал 40-тысячное войско для войны с Исааком II. Ему активно помогали сербы, выставившие 20 тысяч воинов. Конечно, это не способствовало сближению византийцев с немцами. Неизвестно, чем бы все закончилось, но, по счастью, 25 марта 1190 г. началась переправа крестоносцев через Босфор[869].

Теперь у 3-го Крестового похода появились все шансы для того, чтобы стать успешным предприятием. Интересно, что Барбаросса двигался тем путем, который некогда избрал Александр Македонский. Он пересек Граник и Ангелокомит, повернул на юг через Сарды и Филадельфию и 27 апреля был уже в Лаодикее Лидийской. Теперь он вступил на территорию Рум-сельджукского (Иконийского) султаната, который также находился в двусмысленном положении. Кылыдж Аслану II очень не хотелось воевать с германцами ради Саладина. С другой стороны, как мусульманин, он был обязан поддержать единоверца во время Священной войны. А потому султан начал военные действия, но не очень активно[870].

Его туркмены постоянно досаждали германцам своими легкоконными отрядами, но 17 мая 1190 г. у Иконии Барбаросса нанес тяжелое поражение сыну Кылыдж Аслана Кутб ад-Дину, женатому на дочери Саладина. Тот потребовал выплатить ему дань за проход через свою землю, что вызвало соответствующую реакцию короля. Надо отдать должное германцам — они сражались, как настоящие воины-профессионалы. Герцог Фридрих Швабский (1166–1191), сын Фридриха I, возглавил атаку на сарацин, когда отец закрывал его тыл от боковых ударов. Мало того что латиняне разбили сельджуков, они на плечах отступающих врагов ворвались в город и захватили его. После этого у зятя Саладина поубавилось спеси, и он, упросив принять заложников, быстро выпроводил германцев из своей земли[871].

Затем Барбаросса вторгся в Киликию, но тут произошло несчастье, перечеркнувшее все надежды крестоносцев. 9 июня 1190 г. при переправе через реку Салеф 70-летний Германский император утонул, а за смертью Фридриха I Барбароссы дальнейший поход германцев уже не мог иметь успеха. Как писал один арабский хроникер: «Если бы по милосердной воле Аллаха, Германский император не скончался в тот момент, когда он хотел вторгнуться в Сирию, то в последующие времена можно было сказать про Сирию и Египет: здесь некогда правили мусульмане!»[872]

Практически сразу после этого значительная часть немцев заявила о своем намерении вернуться на родину. Оставшиеся под командованием герцога Фридриха Швабского направились к Антиохии, чтобы осенью 1190 г. в заметно ослабленном составе прийти, наконец, к Акре[873]. Увы, в этом городе, где их встречали так радостно и пышно, германцев ждала чума, унесшая жизни тысяч крестоносцев. От отчаяния некоторые германские аристократы попытались отправиться из Антиохии на юг, где их уже ждали отряды конницы Саладина. Пленных немцев было так много, что их толпами продавали на рынках Алеппо. Спас положение Фридриха Швабского маркграф Конрад Монферратский, прибывший в Антиохию и выведший оттуда к Акре остатки германского воинства. Но затем произошла очередная трагедия — 20 января 1191 г. у стен Акры умер от малярии герцог Фридрих Швабский, после чего остатки германских крестоносцев покинули лагерь пилигримов и вернулись на родину. И хотя, как видим, роль Германии в этом Крестовом походе оказалась незначительной, именно ими в 1198 г. был основан в Акре рыцарский монашеский орден Святой Марии Тевтонской в Иерусалиме (Тевтонский орден), сыгравший столь значимую роль в русской истории[874].

Соединение летом 1191 г. под стенами этого города всех вождей Крестового похода не повлекло никаких положительных перемен. Напротив, разногласия и вражда все активнее разрушали союз Ричарда Львиное Сердце с Филиппом Августом, и Английский король не раз высказывался в том духе, что Саладин ему несравнимо ближе Французского собрата. Неприязнь между Филиппом Августом и Ричардом достигла такой точки, что Французский король открыто говорил о том, что боится пасть от кинжала наемных убийц англичанина. Два короля по-прежнему упорно спорили из-за Кипра, на часть территории которого претендовали французы по условиям заключенного в начале Крестового похода договора. Ричард же настаивал на том, что речь о равномерном разделе добычи касалась только мусульманских земель.

3 июля 1191 г. французы, не дожидаясь никого более, бросились по приказу своего короля на приступ города, но осажденные отбили его. Правда, это была их последняя воинская удача: страдая от голода, они отправили почтовых голубей Саладину, умоляя того прийти к ним на помощь. Султан попытался в очередной раз прорвать блокаду Акры, но 5 июля атака его армии была отбита крестоносцами, поскольку Филипп Август заранее подготовил оборонительный маневр[875].

В этом бою крестоносцы-французы демонстрировали чудеса храбрости в битве с сарацинами. Сами мусульмане докладывали своему султану, что один рыцарь гигантского роста и небывалой силы бился, пока в него не вонзилось более 50 стрел, но и после этого разил врагов твердой рукой. Лишь бутыль с «греческим огнем», брошенная одним из турок, прервала его жизнь. А некая безвестная женщина с бруствера вела стрельбу из лука, поразив множество сарацин. Когда чья-то меткая стрела сразила уже ее, турки забрали лук этой женщины высотой с человеческий рост и передали, как трофей, изумленному Саладину[876].

Когда наконец истощенная Акра 12 июля 1191 г. выбросила белый флаг, Австрийский герцог Леопольд V (1177–1194) первым выставил в городе свое знамя, в бешенстве сорванное Английским королем. Сразу же права на город заявил небезызвестный по предыдущему изложению Жослен III де Куртене, некогда добровольно без боя сдавший Акру сарацинам. Но Ричард вполне справедливо отмел его притязания, заметив, что трус не вправе претендовать ни на что. А после этого произошло еще одно событие, существенно повлиявшее на дальнейший ход 3-го Крестового похода. Едва почувствовав вкус первой победы, Филипп Август прервал свою миссию. Некоторые печальные обстоятельства ускорили его отъезд: в лагере пилигримов вновь вспыхнула болезнь, ежедневно уносившая множество жизней. Не обошла она и Французского короля — у Филиппа выпали волосы, ногти и слезла кожа рук, а в довершение всего огромное бельмо уничтожило один глаз. Теперь в лагере некоторые насмешники величали Филиппа Августа «Кривым королем». Он отправился во Францию, где начал активно интриговать против Английского короля, поддерживая его брата Иоанна Безземельного (1167–1216)[877].

Нет, это не было бегством: король оставил свою армию на попечение Гуго III (1163–1192), герцога Бургундского. По его требованию третейский суд разрешил спор о королевстве между Конрадом Монферратским и Гвидо де Лузиньяном в пользу последнего, отдав маркграфу в качестве компенсации Тир. Наконец, Филипп принял меры к тому, чтобы прежние владельцы домов и земли в Акре получили их обратно. И все же общественное мнение было не на стороне Филиппа. Моментально было забыто все: и то, что победа под Акрой предуготовлена его усилиями, и умение Филиппа идти на компромисс в моменты столкновений с Английским королем, наконец, то, что именно благодаря Французскому королю 3-й Крестовый поход был продолжен, несмотря на самые неблагоприятные условия.

Филипп сделал прекрасный подарок Ричарду, передав тому славу единоличного победителя мусульман. Едва ли могут быть сомнения в том, что этот отъезд носил вынужденный характер и король его не желал. По крайней мере, впоследствии он будет часто жалеть о своем решении и мучиться угрызениями совести. И еще одно обстоятельство, которое следует отметить: рыцарь по натуре, Филипп не стал нападать на спорные территории, на которые претендовал Ричард, до его возвращения на материк. Согласимся, это — поистине благородный поступок[878].

А Ричард оставался в Акре, ожидая выполнения условий капитуляции города со стороны Саладина. Наступал срок уплаты выкупа за пленных, но султан почему-то решил, что, получив деньги, Ричард обманет его. А потому решил поторговаться. В ответ король приказал умертвить 2 тысячи пленных мусульман — Саладдин ответил тем же[879]. Покончив дела в Акре, Английский король направился к Иерусалиму вдоль берега моря. Немного поодаль от него продвигался Саладин со своими отрядами. Следующей мишенью крестоносцев должен был стать Аскалон. Но Саладин решил все вопросы разом, приказав превратить этот город в груду камней. Пилигримы продолжали двигаться вперед, несмотря на страшную жару, ядовитых змей и насекомых, а также рану, полученную Ричардом Львиное Сердце в одной из стычек с мусульманами у реки с характерным названием Смерть.

7 сентября 1991 г. состоялась знаменитая битва под Арсуфом, завершившаяся победой крестоносцев. На войско Ричарда, выстроенное в четыре шеренги, внезапно из дубовой рощи напало несколько тысяч сарацинской конницы, за которой шло хорошо организованное пешее войско. Сам Саладин в окружении свиты ехал посреди своей армии. Но крестоносцы сумели выдержать первый, самый тяжелый натиск противника, и вскоре их рыцарская конница перешла в контрнаступление. Там, где впереди шли госпитальеры и тамплиеры, оставались горы трупов. С большим трудом племянник Саладина Таки ад-Дин сумел собрать вокруг себя около 700 всадников и отчаянной контратакой остановил пилигримов. Но и Ричард боялся развивать успех, опасаясь засады. Ночь развела противников. Турки потеряли более 7 тысяч воинов, пилигримы — чуть более 500. Правда, среди погибших значился рыцарь-легенда, которого уважали даже сарацины, — Жак д’Авеснэ, образец рыцарской доблести и чести. Его тело с отрубленной рукой и ногой нашли в окружении 15 павших турок. Хоронили героя в праздник Рождества Богородицы, причем провожал его в последний путь весь лагерь пилигримов[880].

Сам Ричард Львиное Сердце явил чудеса личной храбрости и воинского умения, но, увлеченный подвигами, совсем забыл о том, что побежденных врагов нужно преследовать. Разбитые, но не уничтоженные турки вскоре вновь собрались под знаменами Саладина[881]. Через 4 дня после этой великой битвы султан разделил свою армию, не вполне понимая, что является дальнейшим пунктом пилигримов после занятия близлежащей Яффы. Очевидно, они должны были идти на Иерусалим, но рисунок движения внезапно поломался. Как вскоре выяснилось, не случайно. Обозрев свое воинство и подсчитав резервы, Ричард крепко задумался о будущих перспективах. В нем все более укреплялась мысль прервать Крестовый поход и с благословения папы в следующем году набрать новую армию и направиться к Иерусалиму. Два месяца Ричард переписывался с Европой и другими вождями, а в это время его войско, отдыхая в уютной Яффе, совершенно утратило наступательный порыв. Часть крестоносцев вернулась в Акру и, несмотря на гневные требования короля, переданные через Гвидо де Лузиньяна, не собиралась возвращаться на фронт боевых действий. Самого Ричарда едва не захватили в плен сарацины, когда он довольно легкомысленно в сопровождении небольшого отряда отправился на разведку. Спас его благородный рыцарь Вильгельм де Прево, выдавший себя за Английского короля[882].

Используя свой шанс, Саладин сделал все, чтобы внести раскол в ряды латинян. Причем делал это демонстративно, не скрывая свои намерения перед Английским монархом[883]. И вот уже бургундцы и французы начали открыто протестовать против попыток Английского короля навязать им свое командование. Трижды Ричард давал приказ идти на Иерусалим, и каждый раз внутренние споры в его стане срывали начало поход. Кто-то полагал, что зимняя погода не способствует началу осады, другие вообще разуверились в успехе предприятия. Так, например, герцог Бургундский внезапно оставил крестоносную армию и возвратился домой[884].

Но, как ни странно, именно в это время отношения между Саладином и Ричардом из уважительных стали по-настоящему дружескими. Оба монарха постоянно обменивались посланиями, по-сольствами и дарами. А однажды брат султана Мели-аль-Адиль, служащий постоянным посредником между двумя вождями, привез Саладину удивительное предложение от Ричарда. Тот считал возможным обручить Мели-аль-Адиля со своей сестрой, вдовствующей королевой Иоанной Сицилийской, после чего они должны были стать соправителями нового Иерусалимского королевства. Оба монарха, муж и жена, обязывались передать в собственность нового королевства все свои завоеванные сарацинами и крестоносцами в минувшей войне владения. На самом деле это был не только жест доброй воли, но и расчет на то, что такое предложение не может не поссорить султана с его окружением, где первое место принадлежало «жениху» — Мели-аль-Адилю.

Удивительно, но эта идея пришлась по душе многим мусульманам, зато вызвала глухой ропот в стане пилигримов и ужас отчаяния у Иоанны. Она пала на землю и клятвенно заверяла брата, что никогда, ни при каких обстоятельствах не выйдет замуж за мусульманина. Пришлось писать Саладину, что девушка-де сейчас нездорова. В качестве альтернативы Ричард предложил в жены Мели-аль-Аделю свою племянницу Элеонору Бретонскую, но турок отказался: ему хотелось соединиться с королевой, а не с обычной аристократкой[885].

В конце октября 1191 г. крестоносцы, наконец, двинулись в путь, надеясь захватить Иерусалим. 12 декабря они уже стояли в 20 км от Святого города, но на пути их были снег и дождь, а также Саладин с тем войском, которое сумел собрать из небольших разрозненных отрядов. Пилигримы уже предвкушали победу и до блеска начищали оружие, готовясь к штурму и сравнивая свои подвиги с деяниями рыцарей 1-го Крестового похода. Но вскоре выяснилось несколько неприятных обстоятельств. Во-первых, после получения необходимых сведений установили, что осада Иерусалима может с легкостью привести к гибели всей крестоносной армии, поскольку запасов воды и продовольствия практически не оставалось, а войско Саладина располагалось рядом и могло напасть на пилигримов во время штурма Иерусалима. А, во-вторых, из Англии пришли известия об интригах, которые Филипп Французский, Иоанн Безземельный и мать Ричарда, небезызвестная нам королева Алиенора, затевают против него. Сам собой родился план отступления в Аскалон, чтобы в следующем году вновь вернуться к Иерусалиму. Разумеется, главными сторонниками этой идеи были французы, весьма ревниво относившиеся к славе Английского короля. 20 января 1192 г., преодолев тяжелейший путь через превратившуюся под дождями в болото пустыню, латиняне были в Аскалоне[886].

Там Львиное Сердце провел совет вождей, на котором его планы восстановления Аскалона и подготовки весеннего наступления на Иерусалим были поддержаны большинством. По мере сил Ричард пытался бороться с бездействием солдат, прекрасно понимая, насколько оно разлагает армию. Он попытался восстановить Аскалон и даже сам таскал камни, подавая пример своим рыцарям. Однако Леопольд Австрийский категорически отказался последовать ему. Когда Ричард начал его упрекать в бездействии, тот отвечал, что прибыл в Палестину не для строительства, а для завоевания Иерусалима. За зимние месяцы крестоносная армия постепенно пришла в себя, хотя таяла на глазах — французы один за другим оставляли войско и отправлялись на родину. Какие-либо попытки удержать их не увенчались успехом. Формально они были правы: уезжая, Филипп Август определил срок несения ими службы до 1 апреля 1192 г. В бешенстве Ричард потребовал от герцога Бургундского вернуть средства, которые тот получил от него на продолжение крестоносного предприятия. А затем категорично запретил впускать французов в Акру. Но те отправились в Тир, у которого теперь появился вполне легитимный правитель[887].

Дело заключается в том, что, устав спорить с Ричардом, Конрад Монферратский заключил союз с Саладином, выговорив за собой права на этот город. Он вполне обоснованно опасался, что Английский король вполне может забрать у него Тир и передать город своему вассалу Гвидо де Лузиньяну. В это же время вновь встал вопрос о титуле короля Иерусалима. Сибилла, как мы уже знаем, скончалась еще при осаде Акры. А потому мнение аристократов склонялось к тому, что именно дочь короля Амори Изабелла является единственной легитимной наследницей трона. Гвидо вновь возражал, но все настаивали на выборах, которые, к ужасу Ричарда Львиное Сердце и де Лузиньяна, завершились победой Изабеллы и ее второго супруга, маркграфа Конрада Монферратского, ставшего через супругу новым титулярным королем Иерусалима. За них, как и следовало полагать, вступился Французский король Филипп Август и его партия.

Единственно, чем Ричард мог поддержать своего ставленника, так это помочь ему получить остров Кипр, который незадолго перед тем сам же подарил тамплиерам. Те запросили с Гвидо де Лузиньяна 100 тысяч монет, которых, естественно, у него не было. Пришлось заимствовать деньги у европейских монархов и генуэзцев, получивших за это право беспошлинной торговли на острове. Секрет покровительства Ричарда прост: он никак не желал возвращения Гвидо в Пуату, принадлежащей Английской короне, где он и его родственники слыли отъявленными смутьянами, а потому решил занять опасного подданного здесь, на Востоке. Именно благодаря Львиному Сердцу Гвидо получил титул Кипрского короля, хотя сам до самой смерти полагал себя единственно легитимным королем Иерусалима. Нельзя не упомянуть также, что вскоре после этого де Лузиньян принес оммаж королю Филиппу Августу, по сути, предав своего прежнего покровителя[888].

Пока проходили выборы, Конрад пребывал в Тире, и известие о сбывшейся мечте маркграфа доставил туда граф Генрих II Шампанский. Впрочем, Конраду недолго оставалось наслаждаться властью и покоем: 28 апреля того же года он был заколот двумя фанатиками-ассасинами. Причина этого не была установлена ни тогда, ни позднее. Говорили даже, что руку убийцы направлял сам Английский король, но никаких доказательств этому не нашли. Новым королем Иерусалима на период с 1192 по 1197 г. стал Генрих II Шампанский, женившийся на овдовевшей и беременной королеве Изабелле.

Но вернемся к пилигримам. Дезертирство французов не особенно пугало Ричарда. И 17 мая 1192 г. он предпринял довольно авантюрную на первый взгляд попытку и захватил город Дарум. Вдохновленные этой победой и богатой добычей, пилигримы решили двинуться на Иерусалим. Но тут сомнения опять стали одолевать короля, который опасался захватить Святой город, но остаться без королевства — слухи о событиях в Англии регулярно передавались ему. Все же под влиянием многих уговоров, он публично объявил под восторженные крики солдат, что не поедет в Англию, а останется в Святой Земле до следующей Пасхи[889].

В июне 1192 г. Ричард вместе с армией двинулся в сторону Торона, а затем дошел до Бейт-Нуба, откуда до Иерусалима оставалось не более 11 км. А еще через несколько дней Ричард увидел Святой город. Потрясенный, он пал на колени и долго пребывал в молитве. К своему несчастью, король не знал, что Саладин посчитал бесперспективной оборону города и вывел из Иерусалима большую часть имеющейся у него армии. Если бы Ричард рискнул, в этот же день город вновь принадлежал бы христианам. Но он решил обождать прихода отставших отрядов. А попутно захватил караван, принадлежавший Саладину и двигавшийся из Египта с баснословными сокровищами.

24 июня армия вновь была в сборе. Казалось, теперь больше ничто не может помешать латинянам взять город своей мечты. В шатре магистра ордена госпитальеров был созван военный совет, члены которого активно предлагали начать штурм Иерусалима. Особенно горячились французы, заявившие, что проделали столь трудный путь с единственной целью — освободить Святой город. На удивление, Ричард занял совершенно иную позицию. Он заявил, что источники воды отравлены или ничтожно малы, чтобы обеспечить армию. Кроме того, продолжил король, даже войдя в Иерусалим, крестоносцы не в состоянии его защитить. Для этого им необходимо обеспечить проход к морю, что в свою очередь предполагает захват Египта. Вот туда-то и нужно направить свои мечи, закончил король мысль[890].

Мнения опять разделились, и тут Ричард впал в необъяснимую депрессию, сопровождавшуюся долгими размышлениями о большом риске штурма Иерусалима, когда армия Саладина находится рядом. Все закончилось тем, что на виду у изумленных немногих оставшихся французов, бургундцев и остальных крестоносцев англичане снялись с позиции и вместе со своим королем пошли по направлению к Акре[891].

Конечно же, теперь стратегическая инициатива перешла в руки Саладина. И тот не стал терять времени даром. 27 июля 1192 г. его войска подошли к Яффе и после 5 дней штурмов захватили город, где находилась, к слову сказать, большая часть добычи, которую пилигримы добыли, напав на египетский караван. Пока держалась лишь цитадель, которую комендант обещал сдать туркам 1 августа. Но 31 июля вдалеке замелькали флажки английской армии — Ричард шел на выручку своим товарищам. Он с ходу ворвался в лагерь мусульман и разбросал их. Навстречу ему гарнизон цитадели устроил вылазку — победа была полной. На месте лагеря султана король разбил свой, а вскоре к нему подошел отряд Генриха Шампанского, титулярного короля Иерусалима.

Конечно же, оставшись вне городских стен, Львиное Сердце провоцировал турок на нападение, которое и произошло на рассвете 5 августа 1192 г. Однако план Саладина сорвался благодаря бдительности стражи, и вот уже Львиное Сердце скакал впереди первой шеренги своих солдат, организуя оборону. Хотя пилигримов было в четыре раза меньше — не более 50 рыцарей и 2 тысячи пехоты, мусульманам так и не удалось прорвать фронт англичан. Безусловно, это стало возможным исключительно благодаря тому мужеству, которое проявлял Ричард на поле боя и его умению разговаривать с боевыми товарищами. «Мы — воины Христа, — обратился король к солдатам, — мы пришли сюда умереть. Бегство невозможно, и мы должны подороже продать наши жизни. Тесней ряды!»[892]

Сам Ричард с горсткой рыцарей бросился на сарацин, но тут под ним пала лошадь. Приближенные султана тут же предложили ему пленить короля, пока тот пеш, но Саладин ответил: «Это не дело, чтобы король сражался пешим среди своих солдат. Так нельзя!» А потом приказал своему слуге взять двух арабских скакунов и немедленно передать их Ричарду. «Скажи ему, что это я ему передал их!» Каковы нравы! Битва продолжалась, сам Ричард был в гуще событий, в его доспехах было столько стрел, что он, по словам солдат, был похож на ежа. Наконец, противники разошлись. Это была последняя битва 3-го Крестового похода[893].

Взволнованный известиями с родины, обозрев свое заметно поредевшее и утомленное войско, 2 сентября 1192 г. Ричард Львиное Сердце заключил мирный договор с Саладином сроком на 3 года. По его условиям Иерусалим оставался за мусульманами, а христианам отходил участок берега от Яффы до Тира. Это был позорный и унизительный мир — Ричарда даже обвиняли, будто он вступил в тайный сговор с султаном.

По дороге домой короля преследовали многие неудачи, а в Австрии он был даже схвачен герцогом Леопольдом с ведома Германского короля и брошен в темницу. Только заступничество Римского папы Целестина III (1191–1198) и горячая поддержка английского народа позволили ему вернуться на родину[894]. По возвращении в Англию, которое совершилось лишь 13 марта 1194 г., Ричарда Львиное Сердце ожидала тяжелая и упорная война с королем Филиппом Августом за освобождение своих земель в Нормандии, захваченных французами за время его нахождения в плену, а также восстания вассалов в Аквитании и Бретани. Мятежный брат был прощен им и стал наследником престола[895].

Завершение 3-го Крестового похода совпало с прекращением существования Сицилийского королевства. 20 февраля 1194 г. смертельным сном почил Танкред Сицилийский и Германский император Генрих VI (1191–1197), сын покойного Фридриха Барбароссы, включил Сицилию в состав своей Западной империи[896]. Еще ранее, 5 марта 1193 г., на 57-м году жизни скончался знаменитый Саладин.

Глава 3. Неудачи Болгарской войны. Заговоры и самозванцы

Что бы ни говорили о Византии, но это было сильнейшее государство современности, и не случайно Исаак II строил грандиозные планы не только вернуть себе Болгарию, но и восстановить границы Священной Римской империи, завоевать Палестину и оттеснить мусульман за Евфрат. И это были далеко не пустые слова[897]. Но первоначально нужно было довести до конца войну в Болгарии. Помимо внутренних проблем, особенно донимали Исаака II дела в Болгарии. Летом 1190 г. василевс решил лично возглавить поход против болгар и половцев и, пройдя мимо Анхиала, достиг местечка Эм. Однако кампания не задалась: императору показалось, что со своим не очень многочисленным войском он не сможет победить мятежников, и вместо того, чтобы вернуться назад широкой дорогой, пошел горными тропами, едва не потеряв на обратном пути всю свою армию. Византийцы попали в умело организованную засаду в горном ущелье, и, спасая жизнь царя, многие солдаты и аристократы жертвовали собой. Возвращение в Константинополь было, конечно, безрадостным[898].

Эта победа придала болгарам новые силы — они захватили Анхиал, Варну, Сардику и Нис. Но и царь, отрезвленный прошлой неудачей, действовал осмотрительнее. Осенью 1190 г. он вместе со всем двором выдвинулся к Филиппополю и успешно отразил набеги половцев. А когда союзники болгар сербы подошли к реке Мораве, царь дал им сражение, в котором разгромил врагов. Пройдя Нис и вернув себе эту разоренную область, он встретился с Венгерским королем Беллой III, своим тестем, и через Филиппополь вернулся в Константинополь.

Вместо себя дуксом Филиппополя царь назначил двоюродного брата Константина, блистательного и талантливого юношу-полководца. Действительно, Константин очень успешно воевал с болгарами, нанеся им несколько чувствительных поражений. Досталось и сербам, которые после ухода германских крестоносцев не смогли противостоять римскому войску во главе с императором. В скором времени Византии были возвращены города София, Перник, Стоб, Вельбуж, Скопье и Призрень. У Моравы Неманя потерпел поражение и был вынужден просить мира с Византией. И если бы не «призрак заговора», донимавший василевса, у византийцев были все шансы рассчитывать на окончательную победу в этой затянувшейся войне[899].

Византийские императоры редко имели счастье царствовать в отсутствие претендентов на свой престол. Но, можно сказать, Исааку II Ангелу в этом отношении особенно не повезло: помимо Алексея Врана и дяди Иоанна на его пути встали один за другим иные мятежники. В конце концов, как мы вскоре увидим, заговорщики добились своего. Едва были прекращены прежние апостасии, как в Филадельфии появился еще один узурпатор — Феодор Манкафа, привлекший к себе буйную толпу бездельников и надевший пурпурную обувь. Царь не имел возможности немедленно разделаться с ним, и Манкафа попытался использовать шанс. Он быстро привлек на свою сторону соседние области Лидии, начал чеканить собственную серебряную монету и сколотил небольшое войско. Теперь император понял, насколько легкомысленно он пропустил начало этого сепаратистского мятежа, и сам направился в бунтующую область.

Царь осадил Филадельфию, но, оценив возможные от штурма потери, решил по привычке решить дело миром. Манкафа был прощен и отпущен на свободу, остальных мятежников также пощадили. Бывший «царь» тут же отправился к Иконийскому султану и попросил помощи против римлян. Тот отказался дать Манкафе свою армию, зато разрешил свободную вербовку охотников из числа своих подданных. И в скором времени Манкафа имел под рукой хорошо организованную шайку неуловимых грабителей, причинявших много зла византийцам в Лаодикии Фригийской. Все же Исааку II удалось договориться с султаном, выдавшим Манкафа Римскому царю. Мятежник попал в тюрьму на длительный срок заключения, а родные братья султана едва не подняли на него оружие, узнав, что тот погубил такого отважного союзника турок[900].

Буквально вслед за этим появился еще один кандидат на царство, назвавшийся незаконнорожденным и на самом деле уже к тому времени покойным сыном императора Мануила I Комнина Алексеем. Надо сказать, лже-Алексей был в действительности очень похож на убитого царевича: те же светлые волосы, прическа и даже заикание. Слух о нем распространился по Константинополю довольно быстро, но «царевич» не спешил в столицу, понимая, чем закончится для него это путешествие. Его видели в городах близ Меандра, затем он нашел короткий приют в доме одного латинянина, а потом отправился в Иконию, где донимал старого султана жалобами на его неблагодарность к памяти своего царственного «отца». Наконец, турок, которому надоели эти претензии, показал лже-Алексея одному византийцу из посольства и тот без труда разоблачил мошенника.

Но никаких мер после этого не последовало — более того, султан выдал «царевичу» грамоту, на основании которой тому разрешалось вербовать сельджуков на всей территории султаната. Вскоре собралось небольшое войско, во главе которого самозванец двинулся к Меандру и, умело сочетая грабежи с пламенными речами к местным жителям, добился большого расположения к собственной персоне. Даже опытные полководцы, направляемые императором против мятежника-самозванца, не решались воевать с ним, опасаясь, что их собственные солдаты перейдут к «царевичу». На удивление, все решилось очень быстро — однажды самозванец, войско которого сильно выросло за последнее время, стал на приют в одном селении и напился. И тогда местный священник отрубил ему голову, отослав трофей брату василевса севастократору Алексею Ангелу[901].

Едва покончили с одним самозванцем, как появился другой — безымянный пафлагонец, также выдававший себя за покойного сына царя Мануила I. Состояние государственной власти в тот момент было настолько слабым, что некоторые области Византии охотно признали того своим правителем, и императору пришлось направлять против нового лже-Алексея хартуллария (секретаря конюшенного ведомства) Феодора Хумна. Представитель законной власти в сражении победил самозванца, пленил его и предал смерти.

Однако буквально через несколько дней знамя очередной апостасии поднял некий Василий Хотза из Никомедии, но и его разбили, ослепили и посадили в тюрьму. Сколько ни пытались правители областей навести порядок, мятежи вспыхивали повсеместно — так что трудно было даже подсчитать их точное число. Не было покоя и в самой столице: племянник Андроника I Исаак Комнин бежал из-под стражи, явился в храм Святой Софии, где пытался поднять народ против законного царя. Его схватили и пытали на дыбе, вследствие чего тот и скончался. Но уже следом Константин Таттикий набрал шайку единомышленников числом 500 человек и пытался сместить Исаака II Ангела. С большим трудом удалось найти места его тайных убежищ и поймать. Мятежника ослепили, но по Константинополю прошел слух о новом претенденте на царство из рода Комниных, которого, правда, довольно быстро обезвредили.

Причина постоянных мятежей заключалась даже не в военных неурядицах или тяжелом налоговом положении граждан — в этом отношении Исаак II Ангел ничем не отличался в худшую сторону от своих предшественников. Хотя в Византии так и не появился закон о престолонаследии, в общественном сознании уже давно созрело убеждение, что именно естественный способ передачи власти от императора к его преемнику является свидетельством Божественного избрания нового василевса. Византийское правосознание признавало, конечно, и иные вариации — в частности, когда имело место безвластие и на престол всходили достойные, хотя и случайные претенденты. Власть, полученная вследствие убийства пусть и тирана, но венчанного царя, не может быть праведной — таково сложилось общее убеждение. Иногда насильственная смена правящей династии допускалась, как, например, в случаях с Василием I Македонянином и его предшественником Михаилом III. Но для этого на престол должны были взойти такие же титаны. Исаак II Ангел этими качествами не обладал, а потому его статус был далеко не безусловен для политической элиты Римской империи[902].

Догадывался об истинных причинах систематических мятежей и заговоров сам император — Бог весть. Но бушующие пожары мятежей он начал тушить керосином. Некогда пообещав ввести мораторий на смертную казнь, ныне он уподобился Андронику I Комнину, ослепляя и сажая людей в тюрьмы по одному доносу или даже простому подозрению. Вследствие частых арестов наиболее активных и самостоятельно мыслящих аристократов, в которых Исаак II видел потенциальных заговорщиков, наступил кризис верховной власти. То один, то второй близкий помощник царя исчезал с поля зрения, оболганный кем-либо. Сын Феодоры Комниной Алексей Комнин был против его воли пострижен в монахи. На очереди оказался сын дуки Фессалоники Андроника Комнина, действительно попытавшийся свергнуть василевса. Он пришел в один из праздников в храм Святой Софии и потребовал, чтобы константинопольцы объявили его Римским императором. Его участь была печальна[903].

Наконец, василевс назначил главой общественного управления своего дядю Феодора Кастамонита, возведенного в сан секретологофета (начальника государственного казначейства). Это был образованный человек, опытный сановник и верный слуга своему императору. Он полностью подчинил себе весь государственный аппарат. Его очень уважали, и ни один сановник не смел сесть в присутствии Кастамонита. Истосковавшийся по верным соратникам, царь в награду предоставил дяде большую привилегию — употреблять при выезде на коне пурпурный чепрак и науздник. К сожалению, этот видный государственный деятель недолго был полезен Византии. 15 августа 1193 г., когда Феодор Кастамонит ехал по обыкновению через торговую площадь в храм Пресвятой Богородицы, кто-то на улице назвал его «государем», а потом «императором». Сановник был настолько напуган, что в ту же минуту с ним случился приступ эпилепсии, и через несколько дней он отдал Богу душу. По-видимому, это был последний человек из ближнего окружения императора, радеющий о благе Римского государства. После смерти Кастамонита его преемники отличались полным отсутствием государственных способностей и редким даже для византийцев стремлением обобрать казну и выбить взятку[904].

Видимо, такова была судьба царствования Исаака II, что даже двоюродный брат, едва почувствовав вкус победы, решил заявить о своих правах на императорство. Константин, дукс Филиппополя, пользовавшийся большой популярностью в западной армии, в один из дней надел пурпурные сапоги и известил письмом доместика Запада Василия Ватаца, пребывавшего в Адрианополе, о том, что принял царское достоинство[905]. Тот, мужчина опытный и мудрый, высказал крайнее неодобрение замыслам родственника, и оказался прав. Едва Константин, двигавшийся к Адрианополю, достиг границы этой области, как его арестовали собственные сподвижники. Естественно, юного мятежника ослепили в назидание другим. Однако устранение Константина окончательно парализовало действия византийских войск в Болгарии. Произошел поворот в Греко-болгарской войне: слабые римские части, оставшиеся без единого руководства, едва ли могли причинить какой-нибудь серьезный вред половцам и болгарам, А те вновь заняли Филиппополь и Сардику, подходя к стенам Адрианополя. В 1194 г. их цари Иоанн Асень и Петр вновь отвоевали Софию и даже захватили святые мощи Иоанна Рыльского, покровителя Болгарии, которые перевезли в Тырново с большими почестями[906].

Дела с тех пор шли так плохо, что императору для набора армии пришлось еще более урезать содержание золота и серебра в монетах. Разумеется, это вызвало соответствующую реакцию со стороны населения. Но и эта мера не помогла. Летом 1194 г. верный Василий Ватац погиб со всей своей армией, а второй полководец, Алексей Гид, потерпев поражение от болгар, потерял лучшую часть своего войска. А осенью 1194 г. болгары нанесли византийцам еще одно поражение у Аркадиополя. Поэтому император решил опять лично возглавить римскую армию, для чего прибег к широкому набору наемников. Кроме того, он запросил помощи у тестя — Венгерского короля Беллы III. В марте 1195 г. царь выступил из Константинополя, не зная, что рядом с ним уже созрел заговор, в который оказались вовлечены самые близкие ему люди, а возглавил мятежников его родной брат Алексей Ангел.

Прибыв в город Родосто на берегу Мраморного моря, Исаак II встретил там праздник Пасхи и услышал тревожное пророчество от местного святого юродивого Васильюшки, на которое, однако, не обратил никакого внимания. Затем на судах император прибыл в город Кипселлы (ныне — город Ипсала), где остановился лагерем, поджидая отставшие части. Свободное время он решил скоротать охотой и предложил Алексею Ангелу составить ему компанию. Но едва они отъехали от лагеря, как Алексей отделился от императора, а его сообщники по заговору — Феодор Врана, Георгий Палеолог, Иоанн Петралифа, Константин Рауль, Михаил Кантакузен, как бы насильно схватили брата василевса. Затем они привезли Алексея в царский шатер и 10 апреля 1195 г. провозгласили его Римским императором[907].

Весь лагерь, включая царских слуг и солдат, присоединился к ним. Хотя чему удивляться: ведь в основной массе это были наемники. Исаак II в это время охотился и, получив уведомление об избрании брата царем, остановился как вкопанный, вынул из-за пазухи образ Пресвятой Богородицы и воззвал к Спасителю с просьбой, чтобы «Бог избавил его от часа сего». За ним была брошена погоня, и Исаак II, нигде не находя надежного убежища, добрался наконец до города Макри. Но тут некий чиновник Пантевген схватил царя и передал в руки преследователей. Его препроводили в Вирскую обитель, где и ослепили. Пробыв после этого несколько дней без пищи и воды, Исаак II был временно заключен вместе с сыном Алексеем во дворец Диплокония в Константинополе. Впрочем, немного спустя его выпустили «на свободу», и он, бывший владыка Византийской империи, был вынужден влачить жизнь бедного поселянина, питаясь подаяниями. Едва ли кто-нибудь мог предположить, что Исааку II еще будет суждено сыграть свою роль в последующей судьбе Римской империи, но именно так вскоре и случится[908].

Глава 1. Похититель императорской власти и разоритель царских гробниц

Старший и любимый брат несчастного Исаака II Ангела Алексей III, родившийся в 1153 г., являлся, как мы увидим, во многом полной противоположностью предыдущего императора. Его воцарение стало подлинным ударом по общественному сознанию и вызовом христианской нравственности. «Если члены одной семьи вооружаются друг против друга, то можно ли надеяться на безопасность в каком бы то ни было обществе?» — справедливо вопрошал современник. Это был чудовищный прецедент, нечто невиданное в истории Римского государства. Теперь даже близкие друзья опасались друг друга, задавая сами себе вопрос: «Если брат предает брата, то можно ли доверяться постороннему человеку?» В общем, все солидарно решили, что «низвергнув брата, Алексей низверг себя самого» — очень точная характеристика нового правителя Римской империи[909].

Но сам Алексей III, казалось, даже не думал о том, какое страшное преступление совершил. В тот же день, надев царские одежды и возложив императорский венец на свою голову, он собрал военных чиновников и прочих вельмож и торжественно провозгласил себя Римским царем, о чем немедленно оповестил жителей Константинополя и свою жену Ефросинью, от которой имел дочерей Анну и Ирину. Чувствуя шаткость своего положения, новый царь предпринял экстренные меры, чтобы упрочить его. Он решил напомнить всем, что некогда родоначальник их семьи был в родстве с самим императором Алексеем I Комнином, а потому приказал величать себя Алексеем III Ангелом Комнином.

Кроме того, не имея нравственной силы и талантов для того, чтобы естественным образом стоять над всеми, Алексей III решил купить расположение и верность подданных. Вскоре все деньги, находившиеся в царской казне для оплаты войны с болгарами, были розданы приближенным сановникам. Когда же они закончились, Алексей III перешел к земельным наделам и почетным титулам, дающим право на получение ежегодной руги — государственного жалованья. Не обладая способностями по управлению государством, Алексей III очень боялся продемонстрировать свою беспомощность. Поэтому когда ему кто-либо приносил документы, он подписывал их, практически не глядя, как будто с одного взгляда понимал проблему[910].

Зная, что византийцы устали от непрестанных войн, новый царь решил снискать прозвище «миротворца» и срочно замириться с врагами. В первые же дни своего правления он принял решение распустить армию — полное безумие, поскольку болгары и половцы вовсе не демонстрировали мирных настроений. А затем медленно, очень медленно направился в столицу, дабы супруга могла приготовиться к торжествам по поводу его воцарения.

При всем том, что личность нового василевса не внушала никакого уважения, сенат и народ Константинополя спокойно восприняли известие о минувших событиях, не предприняв никаких активных действий, и это вполне объяснимо. Во-первых, за спиной Алексея III стояла (пока еще) армия, провозгласившая его царем, и воевать с профессиональными военными, тем более наемниками, было себе дороже. Во-вторых, хотя царь Исаак II Ангел сделал много доброго, его репрессивная политика последних лет и неудачи Болгарской войны, помноженные на резкое ухудшение финансового положения Византии, не способствовали укреплению авторитета императорской власти. Наконец, Исаак II все равно уже был ослеплен и, как считалось, не мог быть более царем. Ну не порождать же новую гражданскую войну и борьбу за царский престол среди бесчисленных соискателей? Византийцы очень надеялись, что в лице нового василевса им предстанет настоящий воин и строгий, но справедливый правитель — речь и поведение Алексея III казались очень мужественными. Вот все и решили, что торопиться не стоит. Правда, одна группа константинопольцев провозгласила все же императором некоего Алексея Контостефана, но царица Ефросинья — дама, куда более решительная, чем ее муж, быстро разогнала толпу[911].

Нельзя не сказать, что некоторые качества нового василевса действительно вызывали симпатии у простых византийцев. Например, летописец отмечал открытость и доступность царя, который принимал любого просителя, стараясь по возможности помочь ему. Он был добродушным, хотя и легковерным человеком, беззаботным сибаритом и полным невеждой в военном деле, но при нем ни одна женщина не одела черного вдовьего платья по казненному мужу. А после тирании Андроника I и ошибок Исаака II такое уважение к человеческой жизни ценилось византийцами чрезвычайно высоко. Поэтому, хотя государство испытывало жесточайшие кризисы власти, в целом византийцы не собирались лишать своего василевса царства[912].

Поскольку Константинопольский патриарх Георгий Ксифилин (1191–1198) не проявлял большого желания венчать Алексея III императором, Ефросинья подкупила какого-то клирика, который, не получив благословения столичного архипастыря, тем не менее со священного амвона сделал это провозглашение. Патриарх выждал паузу, чтобы показать всем, что не имеет к новому государственному перевороту никакого отношения, а потом сдался и признал Алексея III василевсом. Теперь стало ясно, что у узурпатора нет оппозиции. Чтобы окончательно завоевать доверие народа, Ефросинья занялась широкой благотворительностью, а также наняла уличных крикунов, денно и нощно превозносивших нового монарха.

К этому времени Алексей III добрался до Константинополя и, нисколько не смущаясь содеянным, принимал поздравления от льстивого чиновничества и представителей народа. Но многие люди откровенно скорбели по тому, как оскудела царская власть. Приметы свидетельствовали византийцам, что новое царствование не будет счастливым ни для Алексея III, ни для них самих. Началось с того, что во время торжественной Литургии нового василевса почему-то долго не пускали в Красные врата, и он стоял перед ними, не зная, что делать. А когда после выхода из Святой Софии к василевсу подвели арабского скакуна, конь отчего-то не захотел принять царственного седока. Наконец, лошадь успокоили, но едва Алексей III сел верхом, животное заметалось, и с головы царя слетел императорский венец, от которого откололось несколько кусков. Наконец, животное сменили — привели спокойного коня, но всем стало заметно, что царская корона не цела. В довершение всех бед, когда процессия во главе с василевсом ехала по улицам столицы, дядя Алексея III, престарелый Иоанн Дука, уронил свою корону севастократора, обнажив «роскошную» плешь на голове. Народ стал смеяться, чем еще больше сконфузил и царя, и его окружение[913].

Так начиналось новое царствование, в дальнейшем также не оправдавшее ничьих надежд. Алексей III совершенно не занимался общественными делами, отдавая свою энергию торжественным мероприятиям и развлекаясь частой сменой золотых одежд. Он совершенно не думал о болгарах, разорявших римские земли, и только без устали раздавал государственные средства. Дошло до того, что его супруга, которая вполне могла достойно заменить мужа, открыто бранила того за леность и безумную расточительность. Впрочем, вскоре ей действительно пришлось брать управление государством в свои руки ввиду полной неспособности супруга. Взору изумленных византийцев предстали невиданные картины: по приказу царицы были изготовлены два одинаковых золотых кресла, на которых она вместе с мужем на равных сидела во время официальных приемов. Нередко послы были вынуждены делать два визита — один к царице, второй — к царю, и чем дальше, тем чаще Ефросинья отменяла бессмысленные распоряжения мужа и отдавала собственные[914].

Поразительно — всегда активное византийское общество и клир оставались безмолвными, пассивными наблюдателями бесславного правления Алексея III. Никто не решался высказать напрямую царю, что его действия губят Византию. А государство разваливалось буквально на глазах. Неудивительно, что вскоре появился новый самозванец из Киликии, выдававший себя все за того же покойного сына Мануила I Алексея Комнина. Он нашел покровителя в лице султана Анкары Масуд-шаха, принявшего самозванца по царскому чину. Сын Кылыдж Аслана II, незадолго перед смертью разделившего свой султанат между девятью сыновьями, Масуд-шах имел все основания для вражды с Алексеем III. Один из главных его противников в борьбе за отцовское наследство, старший брат Кей-Хосров I (1192–1196, 1205–1211) после смерти родителя не удовлетворился выделенными ему владениями и объявил себя Иконийским султаном. Но в 1197 г. Сулейман-шах, правитель Токата, захватил владения Хосрова, и тому ничего не оставалось делать, как бежать в Дамаск, а оттуда — в Константинополь, где он был принят императором и даже усыновлен им. Разумеется, как Иконийский султан, а не беглец. На самом деле Масуд-шах знал о подлинной родословной самозванца, но решил поинтриговать на его персоне. Завязав Алексея III на войну с мятежниками и самозванцами, Масуд-шах надеялся на скорую смену царя, после чего и голова Кей-Хосрова уже не стоила бы ничего.

Пока слухи и известия об этом «царе» медленно курсировали из византийской столицы до Анкары и обратно, лже-Алексей собрал банду и начал грабить римские земли. Василевс направил против него свое доверенное лицо паракимомена Иоанна, но тот не справился с заданием.

Пришлось самому Алексею III отправляться в Анкару — он надеялся не только расправиться с самозванцем, но и заключить мирный договор с султаном. Но запросы турка были чрезмерно высоки, и василевс решил начать военные действия. Обратился к жителям соседней Мелангии, но те, хотя и признали Алексея III Римским царем, не отказывали в помощи и лже-Алексею. Время утекало в бесполезных разговорах, и царь, не добившись ничего от собственных подданных, вернулся в Константинополь, перепоручив устранение самозванца Мануилу Кантакузену. По счастью, никаких особых усилий предпринимать не пришлось — в одну из ночей самозванец был заколот кинжалом при неопределенных обстоятельствах[915].

Вслед за этим на политическом небосклоне появилась почти забытая фигура Исаака Комнина — бывшего «императора» Кипра. Взятый в плен Ричардом Львиное Сердце, Исаак вскоре вышел из темницы, где провел несколько лет, и заявил о своих правах на царский престол. Мнения супругов разделились: Алексей III желал погубить претендента, а Ефросинья, которой Исаак приходился родственником, горячо за него хлопотала. Однако сам Исаак Комнин с презрением отверг царское послание о прощении и завел обширную переписку с правителями турецких областей в Малой Азии, надеясь получить от них войско и деньги для захвата верховной власти в Римской империи. Эта угроза таила в себе много неприятностей для василевса, но вскоре Исаак Комнин был отравлен слугой, которого, как говорят, подкупили царские агенты[916].

Однако это было только началом общих бед — пока царь продолжал праздновать свое правление и наслаждался властью, болгарская угроза становилась все опаснее. Пришлось направлять посольство к Петру и Иоанну Асеням, но болгары выставили столь неприемлемые условия мирного договора, что даже Алексей III не смог их принять. Сам он находился в те дни на Востоке, а болгары, пользуясь слабостью византийских войск, совершили нападение на императорскую армию под командованием Алексея Аспиета у реки Серр. Беспомощность византийской армии была столь очевидной, что Асень только смеялся, когда ему предлагали быть осторожнее. Увы, он оказался прав — византийский полководец проявил крайнюю неосмотрительность: узнав о приближении болгар, он поднял своих солдат по тревоге и 6 км гнал тяжеловооруженную конницу галопом, чем напрасно утомил лошадей. Затем, не проведя рекогносцировку, двинулся на врага, в результате чего попал в засаду. Потери византийцев были очень чувствительными, а сам полководец попал в плен[917].

Положение могло стать критическим, но вскоре после этой победы, на счастье Византии, в 1196 г. их главный враг Иоанн Асень погиб, а между болгарами возник разлад. Случилось это по следующей причине. Как говорят, некий болгарин Иоанн тайно сошелся с сестрой жены Асеня, и тот сгоряча решил проучить молодого человека. Одной ночью Асень потребовал от Иоанна явиться к нему в шатер — тот все понял и, заручившись поддержкой родных и друзей, спрятал под одежду меч. При встрече с Асенем он не стал ждать развязки, поразил Болгарского царя в пах своим оружием, а затем скрылся. После этого Иоанн понял, что его смерть — вопрос времени, а потому вместе со своими единомышленниками решил поднять апостасию против второго Болгарского царя, Петра. Ему довольно быстро удалось привлечь на свою сторону часть болгар и даже захватить город Тырново. Многие болгарские вельможи, недовольные войной с Византией и желавшие мира, поддержали его.

Наступила патовая ситуация: царь Петр не имел возможности немедленно покончить с мятежниками, число которых значительно выросло, а Иоанн не мог в одиночку победить Петра. И тогда мятежник решил обратиться за помощью в Константинополь, надеясь привлечь сильного союзника на свою сторону. Он направил послание Алексею III с предложением выделить войско в обмен на признание всей Болгарией власти Римского императора над собой[918].

Это был великолепный шанс, которым, безусловно, воспользовался бы любой из прежних Римских самодержцев. Но только не новый василевс, «со своей вялой изнеженностью укрывшийся во дворце». Он долго размышлял над предложением Иоанна, теряя драгоценное время, а затем направил в Болгарию протостратора Мануила Камицу. Возможно, этот полководец обладал какими-то прекрасными качествами, но только не мужеством. Камиц уже почти подошел к границам Болгарии, когда внезапно и без объяснения причин повернул войско обратно. Даже солдаты возроптали, не понимая таких странных маневров, но это ничего не изменило. Когда известие об отступлении достигло столицы, василевс решил сам возглавить войско, но и он без видимых причин повернул с полпути назад.

Потратив время в бесцельных маневрах, только разлагавших армию и отнимавших у воинов веру в своих командующих, Алексей III упустил возможность почти бескровно подчинить Римской империи Болгарию. Увидав, что помощи ему ждать неоткуда, Иоанн оставил отечество и скрылся в Константинополе; единоличным правителем Болгарии стал Петр. Но и этот заслуженный воин царствовал недолго: кто-то из соплеменников убил его мечом во время ссоры в 1196 г. Теперь Болгарским царем стал младший брат Петра и Асеня Иоанн Калоян (1197–1207)[919].

Но параллельно этому царству на территории Болгарии образовалось другое государство, во главе которого оказался боярин Добромир Стрез (1197–1202), или Хрис, родственник Асеневичей, перешедший на византийскую службу. Со своим отрядом из 500 всадников Добромир активно помогал грекам и был назначен комендантом замка Струмицы. Но в начале 1197 г. Хрис, вместо того чтобы бороться с Калояном, захватил оставленный без войск город Просак и объявил о своей независимости, став, по существу, единственным правителем Восточной Македонии[920].

Неизвестно, какие планы строил Алексей III относительно мятежного болгарина Иоанна, но на всякий случай решил приблизить его к себе женитьбой на своей 4-летней внучке от дочери Анны. Хотя возраст «невесты» не позволял совершить каноничный церковный брак, решили обождать, хотя сам Иоанн с тех пор стал именоваться «царским зятем». Но взор болгарина был устремлен не на девочку, которую ему сватали, а на пышущую красотой и молодостью царевну Анну, оставшуюся вдовой после смерти мужа севастократора Исаака Комнина. Желая изменить решение Алексея III о своей будущей жене, болгарин начал активно помогать византийцам в борьбе со своими соотечественниками, неизменно отбивая набеги болгар в районе Филиппополя. Иными словами, максимум, на что могли рассчитывать византийцы в новой ситуации, так это на пассивную оборону, которую и организовал им Иоанн[921].

Однако их подстерегала новая опасность: пользуясь тем, что Алексей III отказался заключать с ним мирный договор, султан Анкиры направил в конце 1196 г. войско на византийский город Дадивр и осадил его. Четыре месяца продолжалась осада города и... пустая переписка между осажденным гарнизоном и Римским царем. Наконец, когда надежды горожан почти иссякли, они узнали о приближении византийского войска под командованием трех юных полководцев — Феодора Врана, Андроника Катакалопа и Феодора Казана. Горя жаждой славы и ни во что не ставя врага, те сразу же попались в засаду и погубили византийскую армию, причем двое из полководцев оказались в плену. Их водили со связанными руками вокруг крепостных стен, и жители Дадивра сдались наконец в начале 1197 г. на милость султана. После этого Алексей III срочно направил посольство к Масуд-шаху и заключил с ним мирный договор на очень невыгодных условиях[922].

Но беды, обрушившиеся на Византию, еще только начинались. Граница словно горела в огне, и пожар войны, залитый в одном месте, вспыхивал с противоположной стороны. Едва уладили дела с турками, как возобновилась почти забытая германская угроза, материализовавшаяся в лице нового Германского короля Генриха VI (1191–1197), сына Фридриха I Барбароссы. Унаследовавший от жены права на Сицилию, а от отца его имперские замыслы, Генрих V мечтал о присоединении Византии к Германскому королевству и восстановлении таким способом Священной Римской империи.

Обстоятельства благоприятствовали ему, особенно Генриху VI польстила история с кипрским посольством. В 1194 г. скончался Гвидо де Лузиньян, и теперь правителем Кипра стал его младший брат Амори I (1194–1204). В 1195 г. он обратился к германцу с просьбой признать свой титул в обмен на сюзеренитет Германского короля. Или, как выразился сам Амори, он хотел «навсегда остаться человеком Римской империи» («homo imperiiesse Romani»). И 22 сентября 1197 г. в Никосии произошла торжественная церемония коронации нового Кипрского короля. С аналогичной просьбой к Генриху VI обратился и правитель Киликийской Армении (Малой Армении) Левон II (1187–1219), сумевший в период 3-го Крестового похода и нестроений в Константинополе захватить практически все византийские владения и присоединивший их к себе. Честолюбивый и жестокий, он не имел никаких постоянных друзей, перманентно воюя то с византийцами, то с латинскими антиохийцами, то с турками Кылыдж Аслана II. В мечтах ему грезилось новое Армянское царство, построенное по западному типу. А потому Левон II установил жесточайшую дисциплину в отношениях не только с вассалами, но и собственными клириками, заставив тех признать власть над собой Рима. Он привлек на свою службу рыцарей-иоаннитов, тамплиеров и французских пилигримов, обеспечил итальянским купцам привилегии у себя в стране и создавал основу для последующего завоевания Антиохии, которую мечтал сделать жемчужиной своего царства[923].

Желая легализовать свой статус, он обратился и к папе в Рим, и к Генриху VI, а затем и... в Константинополь, на всякий случай. 6 января 1198 г. он был провозглашен королем Киликии. Если бы теперь Германскому королю удалось закрепиться в Сирии и Палестине, Византия оказалась бы в кольце осады, из которой уже невозможно было выбраться. А весь Латинский Восток, конечно, вошел бы в состав Западной империи[924].

Но тут неожиданным союзником Константинополя выступил Рим, папа которого, Иннокентий III (1198–1216), избранный буквально через 2 дня после коронации Левона, являлся одним из самых великих представителей Апостольской кафедры. Масштабный папист, человек строгого ума и неукротимой воли, он желал не только укрепить папство, но и вернуть Иерусалим под власть креста. А для этого ему необходимо было найти общий язык с Восточной церковью и Византийским императором[925]. Кроме того, Иннокентий III прекрасно понимал, что воссоздание Священной Римской империи будет означать осуждение папства на вечное бессилие. Поэтому, нисколько не смущаясь «схизматичностью» Востока, понтифик резко выступил против планов германца[926].

Папа протестовал, но король пока не особенно слушал его. В Палермо его ждал приятный сюрприз — дочь императора Исаака II Ангела Ирина, вдова принца Рожера Сицилийского. Опытный Генрих VI не упускал такие возможности, а потому тотчас обручил ее со своим братом Филиппом Швабским и в 1197 г. поженил их. Этот брачный союз обеспечил Германии и династии Гогенштауфенов права на Византию по женской линии, что, как мы увидим, будет иметь решающее значение в политическом калейдоскопе грядущих событий[927].

Но и сейчас германец не дремал. Прознав о слабостях нового царствования, он объявил земли от Диррахия до Фессалоники своими территориями, ссылаясь на то, что некогда их покорили сицилийские норманны, а он, как новый повелитель Сицилии, получил их по праву преемства. Более того, немецкое посольство известило Константинополь, что мир между двумя державами может быть заключен на строго определенных условиях. Византийцы обязаны выплатить громадные средства в качестве возмещения за все неудобства, которые они чинили германцам со времен императора Мануила I Комнина, а также немедленно отправить армию в Палестину на помощь оставшимся в ней крестоносцам. Конечно, это было изначально невыполнимое требование, поражающее к тому же своим донельзя дерзким тоном и более чем оскорбительным обращением Генриха VI в адрес Алексея III[928].

Положение Византийского государства усугублялось еще и тем, что никаких союзников в тот момент у него не было. Генуэзцы потерпели поражение в войне с Пизой и были ослаблены внутренними раздорами. Пизанцы и венецианцы с 1196 г. стали определенно на германскую сторону, чему немало способствовала непродуманная политика Константинополя. Напротив, Германский король в самых изысканных выражениях подтвердил привилегии Венецианской республики, данные Фридрихом I Барбароссой, в то время как Алексей III медлил с подтверждением договора, заключенного с Венецией его братом. Естественно, что в таких условиях византийцы не могли рассчитывать на помощь венецианцев — то, что они не начали открытой войны, уже можно было считать редкой удачей[929].

Однако при всех бедах и слабостях Византийская империя оставалась все же не тем государством, с которым можно было разговаривать таким тоном. Даже обычно безмолвные вельможи буквально требовали от царя оставить праздничные одежды и, надев боевые доспехи, принять вызов дерзкого германца. Все тщетно — тот решил поразить посольство Генриха VI не оружием, а. богатством, устроив пышный прием и явившись на него в безумно дорогих одеждах, украшенных драгоценными камнями. Естественно, эти демонстрации достатка вызвали еще большие аппетиты западных послов и породили требование выплаты уже ежегодной дани, причем в размере 50 кентариев золота — безумная сумма. Это было слишком даже для Алексея III, направившего к Генриху VI послом эпарха Константинополя Евмафия Филокала. Тому удалось уменьшить сумму ежегодной дани до 16 кентариев золота, но и их не было в казне.

Пришлось обложить все области так называемым «германским налогом», что вызвало открытое недовольство со стороны византийцев. Они напрямую упрекали василевса в избыточной расточительности и припомнили те средства и земли, которые тот подарил своим родственникам. Алексей III попытался наложить руку на церковное имущество, но патриарх на этот раз занял твердую позицию, жестко отказав в просьбе. И тогда впервые в истории Римской империи свершилось святотатство по императорскому указу — были ограблены царские гробницы (!).

Собрав таким позорным способом около 70 кентариев золота, василевс собирался срочно внести требуемые Генрихом VI средства латинянам. По счастью, в 1197 г. Германский король скончался, и его смерть вызвала бурю восторга и слезы радости не только в Константинополе, но и на Западе. Что же касается «похитителей гробниц», то это преступление не осталось безнаказанным для Божьего суда: два сановника, руководившие ограблением гробниц, вскоре скончались. Самого Алексея III Небесная кара еще ждала впереди[930].

Глава 2. Позоры и бесчестья

Власть Алексея III Ангела Комнина постепенно стагнировала: уже генуэзцы беспрепятственно грабили византийские острова в Эгейском море, и их атаки с трудом удавалось отбивать, а василевс благосклонно взирал на то, как его родственники буквально разоряют его государство. Все надежды граждан на справедливого царя вскоре рассеялись как дым. Нет, первоначально василевс громогласно заявил, что отныне никакой продажи государственных должностей больше не будет, а назначение лиц станет осуществляться по их качествам и достоинству. Может быть, в душе он и в самом деле желал этого, но родственники Алексея III беспощадно обирали всех просителей, претендующих на повышение. Все, буквально все стало предметом торга и продажи: должности, титулы, назначения и даже почетное наименование «севаст», которым ранее награждались только царские родственники, стали приобретаться сирийцами, половцами и армянами. Как сказал современник, «близкие любимцы царя обратили все государственные дела в свою игру»[931].

Хрестоматийным стал пример некоего Иоанна Лагоса, начальника преторианской тюрьмы, вздумавшего и из этой должности извлечь прибыль. Не довольствуясь обычными взятками, даваемыми ему родственниками заключенных для организации свиданий, он по ночам выпускал из камер самых отъявленных воров и грабителей, под утро возвращавшихся к нему с добычей и отдававших «честную долю» начальнику. Поразительно, но хотя известия об этом быстро достигли ушей царя, никаких мер к чиновнику предпринято не было. Однажды Лагос взял под арест одного ремесленника и, не получив ожидаемого «подарка», приказал дать тому некоторое количество ударов палок по спине. Это произвело серьезное волнение среди горожан — все бросились ловить начальника тюрьмы, но тот спешно скрылся. Тогда константинопольцы направились к храму Святой Софии, где потребовали нового императора. Восставшие разогнали отряд городского эпарха, и только прибытие сильного воинского контингента под командованием Алексея Палеолога, одного из зятьев василевса, позволило утихомирить горожан[932].

От налогов и поборов страдали все, даже святые обители. Сохранилось послание митрополита Афинского к царю, в котором содержатся такие строки: «Наш Афинский округ ныне подвергается опасности обратиться в известную по поговорке скифскую пустыню. Причина же заключается в том, что мы обременены всяческими поборами, многочисленными и тяжелыми, какими не облагаются соседние с нами жители. Но и все мирские тяготы, которые в прочих областях или совсем не введены, или облегчены преторами, у нас все взыскиваются, и притом с вымогательствами»[933].

Поскольку мера народного терпения явно переполнилась, царица Ефросинья, женщина основательная и куда более разумная, чем ее муж, решила покончить с этими безобразиями. Она взяла к себе помощником Константина Месопотамского, имевшего большой вес при дворе Исаака II Ангела, предварительно примирив чиновника со своим мужем. Константин вошел в фавор и начал решительно пресекать беззакония царской родни, восстанавливая порядок. Эта мера на время спасла Алексея III, но полностью рассорила его с родственниками, для которых иссяк такой «замечательный» источник наживы.

Удивительно, но жертвой их мести и гнева сделался не всесильный Константин Месопотамский, а сама царица Ефросинья, которую обвинили в прелюбодеянии (!) с дальним родственником Ватацем. Добившись во время военного похода аудиенции у царя, они представили «доказательства» преступной связи и уговорили царя произвести суд над Ефросиньей после его возвращения в Константинополь, а «любовника» умертвить. Нужно было быть таким безумным ревнивцем, чтобы по примеру Алексея III поверить этим пасквилям. Ватац, честно воевавший в Вифинии, был предательски убит в своей палатке царским агентом Вастралитом, и его голова предстала перед «рогоносцем»[934].

Затем Алексей III отправился в Кипселлы, надеясь в боях подправить свой авторитет в народе. Однако по прошествии 2 месяцев он вернулся в Константинополь — воинский подвиг быстро наскучил василевсу, отдавшему западные области в жертву воинственным болгарам. Царя влекло уязвленное самолюбие и желание рассчитаться с дерзкой супругой, «обманувшей» его. Конечно, Ефросинья скоро узнала о возводимых на нее обвинениях, но напрасно пыталась образумить мужа — тот верил кому угодно, только не ей. Царица требовала публичного суда над собой, но Алексей III, опросив для порядка нескольких служанок супруги, приказал лишить Ефросинью царского достоинства и постричь в монахини. Так и случилось.

Расправа потрясла даже клеветников, которые искренне жалели государыню и огорчались оттого, что невольно опозорили весь царский род. Внезапно все враги Ефросиньи объединились вместе с Константином Месопотамским в борьбе за царицу и спустя 6 месяцев убедили василевса восстановить ее в правах и вернуть во дворец. Но императрица была уже сломлена морально и физически. Поверил муж в ее измену или нет, но супружеские отношения между ними прекратились, и царица заняла тихий угол во дворце, не занимаясь больше государственными делами. Алексей III сам не заметил, как лишил себя единственного помощника и советчика, более всех других заинтересованного в успехе его царствования[935].

К сожалению, падение нравов затронуло и Константина Месопотамского, отказавшегося от предложенного ему почетного титула епиканиклия (хранителя флакона с пурпурными чернилами, которыми подписывались царские хрисовулы). Ему почему-то захотелось совместить свою государственную должность с епископским статусом, и он упросил василевса дать поручение Константинопольскому патриарху произвести себя в диаконы. В принципе в этом не было ничего нового — в Византии данная практика существовала уже столетиями. Весь вопрос заключался в другом — для каких целей соискатель добивался этого совмещения. Как вскоре выяснилось, исключительно для увеличения собственного благосостояния.

Едва он был рукоположен в дьяконы, как последовала новая просьба, и вот уже Константин стал Фессалоникийским архиепископом, не отказавшись от светской должности. Естественно, резкое возвышение царедворца вызвало соответствующую реакцию патриарха, недовольного таким быстрым «архиереем», не подконтрольным его власти. Константина оболгали, он был отстранен от придворной должности и лишен архиерейства. А новым фаворитом василевса стал Феодор Ириник — редкостный, но осторожный сребролюбец[936].

Так прошли первые 3 года царствования Алексея III Ангела Комнина. В 1199 г. султан Кей-Хосров I, уже вернувшийся из византийской столицы в свои владения, был по пустячному поводу оскорблен Римским василевсом. Разумеется, он тут же разорвал мирный договор. Причину недоразумения еще можно было устранить, но не вовремя почувствовав свои силы, Алексей III приказал бросить в темницы всех купцов из Иконии, чем вызвал активные военные действия турок. Хосров захватил в плен жителей Кари и Тантала, а затем двинулся с войском к Антиохии Фригийской. По счастью, приблизившись к городу, он принял крики на свадьбе одного городского вельможи за перекличку византийских солдат. В страхе султан тут же вернул всех пленников по домам и возвратился в свои владения.

Тем не менее, как вскоре выяснилось, многие византийцы уже разочаровались в своем царе, а потому многие города и области признали власть Кей-Хосрова, производившего куда лучшее впечатление как правитель. Взбешенный император направил против турок полководца Андроника Дуку — совсем еще мальчика, который не сумел нанести врагам никакого вреда. Тогда Алексей III сам двинулся на сельджуков, но перед этим настолько извел армию бесконечными и пустыми смотрами, что солдаты желали погибнуть за Византию, лишь бы только прекратились эти издевательства. Естественно, поход не задался, и никаких громких побед не последовало[937].

В 1199 г. василевс внезапно и серьезно заболел, и все старания врачей не приносили облегчения. Забыв о былых обидах, царица Ефросинья ухаживала за супругом, размышляя одновременно с близкими придворными о будущем преемнике императорского престола. Наследника у Алексея III не было, только две вдовствующие дочери, а потому началось какое-то ужасное театральное представление — царские родственники и знатные вельможи наперебой предлагали своих детей в качестве будущего василевса.

Зрелище было настолько отталкивающим и мерзким, что летописец не мог найти слов, чтобы адекватно описать его. «О, знаменитая Римская держава, предмет завистливого удивления и благоговейного почитания всех народов, кто не овладел тобой насильно? Кто не бесчестил тебя нагло? Кого ты не заключала в свои объятия, с кем не разделяла ложа, кому не отдавалась и кого затем не покрывала венцом, не украшала и не обувала в красные сандалии? О, позор! Чего ты не вытерпела, чего не нагляделась! При всей своей славе, при всей знаменитости ты получила наружность блудницы. Кто, хоть насильно, вырвет тебя из этих тиранических объятий и возвратит к прежнему естественному и независимому образу жизни?»[938]

А в это же время болгары и половцы, перейдя Истр и вступив во Фракию, произвели опустошение окрестностей городов Месины и Чурула. Им навстречу попалось византийское войско, впервые за многие годы одержавшее в завязавшемся сражении блистательную победу. Однако затем византийцы увлеклись дележом захваченной добычи, а вернувшиеся и восстановившие строй болгары контратаковали их. В результате победа сменилась поражением[939].

К концу 1199 г. Алексей III все же поправился и, едва стоя на ногах, отправился в Кипселлы, собираясь двинуть на Хриса, овладевшего Струммицей и сильной крепостью Просак. Хотя опытные командиры предлагали василевсу обойти Просак и попытаться отрезать крепость от источников подвоза продовольствия, по советам льстивых евнухов царь отдал приказ войску идти на штурм. Поистине это была героическая атака: византийцы лезли на крепостные стены, сомкнув щиты и выставив копья, невзирая на дождь стрел. Но когда первая линия обороны болгар пала, выяснилось, что вторую линию укреплений взять в настоящий момент невозможно — у греков не оказалось шанцевых инструментов, а без них нечего было и думать разрушить стену. Не руками же?!

Тем не менее ломами византийцы долбили стены, падая от стрел, пускаемых болгарами сверху. Наконец, привезли веревки, но выяснилось, что требуются еще и лестницы — хороший показатель того, как был организован поход и снаряжение византийской армии. Осада продолжалась с большими потерями для греков. В одну из ночей болгары сделали вылазку и сожгли камнеметные машины византийцев, а многих из них взяли в плен, включая протовестиария Иоанна, спящего в палатке. Делать нечего — Алексею III пришлось отступить и признать за Хрисом завоеванные им римские земли. Более того, желая заручиться поддержкой болгарина, василевс пообещал отдать за него одну из своих близких родственниц. Вернувшись в столицу, царь развел дочь протостратора Мануила Камица с ее мужем и отослал к Хрису[940].

Пока василевс отдыхал в Константинополе и занимался тем, что отдавал дочерей во вторые браки — Ирина была выдана за Алексея Палеолога, а Анна — за Феодора Ласкариса, половецкая орда залила собой Македонию, нигде не встречая сопротивления. А когда уже начали справлять свадьбы, пришло известие об измене царского зятя болгарина Иоанна, получившего в Константинополе новое имя Алексей. Воюя под Филиппополем и не дождавшись руки долгожданной царской дочери Анны, он задумал свой план мести. Ежедневно тренируя соотечественников и вооружая новых перебежчиков из числа болгар, Иоанн-Алексей постепенно подготовил крепкое и выученное войско, послушное его воле. По наивности и нежеланию замечать очевидное, царь пропускал мимо ушей все известия о готовящейся измене Иоанна-Алексея, и теперь этот факт стал для него громом среди ясного неба[941].

Алексей III тут же отрядил против Иоанна-Алексея царственных зятьев с сановниками и всем войском, какое находилось на тот момент в столице. Но успех этой кампании был не на стороне византийцев, и в одном из боев болгарин нанес им обидное поражение. Дошло до того, что через короткое время византийцы уже не думали об успехе операции, желая лишь сохранить за собой Филиппополь. А мятежный царский зять дошел до такой степени ненависти, что приказывал резать на куски пленных византийцев. В общем, война сложилась так неудачно, что в итоге Иоанн-Алексей отторгнул от Византии целую область от южного хребта Балканских гор до города Абдеры на берегу Эгейского моря[942].

В 1198–1199 гг. царь активно вступил в богословский спор, в который оказались замешанными бывший Константинопольский патриарх Георгий Ксифилин и ересиарх монах Сикидита. Против них выступил преемник столичного архипастыря Иоанн Каматир (1198–1206). Возник не вполне характерный для византийского богословия вопрос: Святое тело Христа, которым мы приобщаемся на Евхаристии, тленно или нетленно? Одни утверждали, что оно нетленно, вторые — наоборот. Наверное, подведение итогов дискуссии было одним из немногих добрых дел Алексея III — по крайней мере для Восточной церкви. Он настоял на правильном определении синода и предпринял административные меры по отношению к еретикам[943].

Покончив с богословскими делами, царь вновь отправился на войну с предателем Иоанном-Алексеем, но авторитет Алексея III в армии был столь низок, что многие за глаза осуждали его прибытие на фронт боевых действий. Однако выяснилось, что у василевса созрел хитрый тайный план выхода из тяжелого положения. Он направил к болгарину послов с предложением мира, но втайне задумал план его умерщвления, хотя бы и с уроном для царской чести. Болгарин соглашался подписать мирный договор в присутствии Алексея III при условии полной личной безопасности и признания за ним всех завоеванных земель и городов. Василевс дал письменное подтверждение и клятву на Евангелии, но по прибытии мятежника, презрев собственное слово, приказал арестовать Иоанна-Алексея и заключить в темницу. И хотя таким коварным способом он вернул ранее потерянные Римской империей земли, его поступок откровенно порицали[944].

В 1201 г. Византии пришлось еще раз испытать нашествие половцев и болгар, опустошивших лучшие области. Возникла реальная угроза захвата Константинополя, но, по счастью, Русский князь Роман Галицкий (1155–1205) внял просьбам василевса о помощи и сделал встречное нападение на становища половцев в Молдавии. Его акция была настолько успешна, что половцы более не осмеливались нападать на византийские земли, сосредоточившись на обороне. Таким образом, наши далекие предки, «христианнейший народ русский», «защита, ниспосланная Богом», своим мечом сохранили Византийскую империю в одну из самых опасных для нее минут[945].

Однако спаситель Римской империи Роман Галицкий был бессилен против самого страшного врага Алексея III — его самого. Излишне увлекшись западными формами, византийская аристократия при попустительстве царя создала систему, напоминавшую западноевропейские лены. Имения царевны Ирины в Эпире, царицы Ефросиньи в Фессалии, семейств Врана и Кантакузенов на Балканах, Петралифы в Этолии, Мелиссинов в Мессении и Фокиде, Каматиров в Лаконии походили на настоящие государства. Ленная система, безрассудно поддерживаемая царским двором, способствовала партикуляристскому разложению Византийской империи, но василевс как посторонний смотрел на происходящее[946].

Повсеместно творились беззакония и взяточничество, а царь не обращал на народное недовольство никакого внимания. Новый заговор, организованный Иоанном Комнином по прозвищу Толстый провалился только оттого, что сам претендент был еще хуже царя. А тот все время проводил в отдыхе и пирах, путешествуя от одного острова к другому и из дворца во дворец. И напрасно, поскольку в отсутствие каких-либо конкурентов Болгарский царь Иоанн Калоян выступил с войском и штурмом овладел городом Констанция Родопская. Оттуда он двинулся к Варне, осадил ее и весной 1201 г. захватил. Разгневанный отчаянным сопротивлением, болгарин приказал вырыть ров и заживо похоронить всех пленных византийцев[947]. С большим трудом удалось заключить с ним мирное соглашение, признав факт существования Второго Болгарского царства.

Так завершилась 16-летняя Греко-болгарская война. Все области, завоеванные Калояном до этого времени, признались его владениями, и теперь новое Болгарское царство простиралось от Белграда до нижней Марицы и Агафополя на Черном море, и от устья Дуная до Стримона и верхнего Вардара. Призрен, Скопье и Вельбуж со всеми их епархиями и областями также стали относиться к Болгарии. Возникновение нового политического союза неизбежно привело к новым противостояниям — на этот раз не с Византией, а с венграми, от которых Калоян требовал передачи пяти исконно болгарских епархий. В завязавшейся войне победа досталась ему, но для утверждения своего царского титула пришлось прибегнуть к помощи Рима[948].

В 1200 г., желая обеспечить Болгарскому государству международное признание, Калоян обратился в Рим. В то время существовало два мировых центра власти, и неудивительно, что царь обратился не в раздираемый внутренними проблемами Константинополь, враждебный ему, а в Рим, находящийся в зените славы. В письме болгарина содержались следующие строки: «Святейший отец, вы дали понять в Вашей грамоте, чтобы мы обозначили наши желания по отношению к Римской церкви. Империя наша просит, чтобы утвердили нас в правах дочери относительно матери нашей Римской церкви. Прежде всего просим наделения нас короной и честью, как это было при прежних наших императорах — Петре, Самуиле и других их предшественниках». В ответ в Тырново прибыл папский нунций с посланием от Иннокентия III, в котором понтифик предлагал Иоанну Калояну, как представителю древнего царского рода, на деле доказать свою преданность Апостольскому престолу. Но некоторые детали не могли понравиться Иоанну Калояну: в частности, папа в традиционном для себя стиле писал как о само собой разумеющимся, будто именно Рим испокон века являлся источником царской и духовной власти для Болгарских царей и патриархов полномочиями[949].

Это было слишком резко, а потому в следующем послании Калоян отписал понтифику, что может получить испрашиваемое и в Константинополе, где практически согласились на все его условия. Переговоры продолжались еще 2 года — хитрый болгарин всячески увиливал от признания папы источником своей власти, а если и был готов согласиться на «римскую» формулу, то только при условии наделения себя императорским достоинством владыки Римской империи. Наконец, поняв, что излишняя медлительность может привести его к политической изоляции, в 1203 г. он передал папе хрисовул, согласно которому вся Болгария отныне считалась собственностью папы[950].

В ответ в 1204 г. апостолик прислал в Болгарию корону со скипетром для царя (но не императора!) Калояна и паллиум для своего Болгарского примаса Василия (а не патриарха!). Это не смутило болгарина, который по-прежнему именовал своего архиепископа Болгарским патриархом. Его отношения с Римом никак не залаживались, поскольку сознание Калояна выросло на византийских примерах «симфонии властей», и он не собирался всерьез считать папу фигурой, стоявшей выше себя — царя и императора. Греко-болгарские отношения вскоре породят новый и неожиданный союз, который, наверное, мог бы родиться раньше при более глубокой и тонкой политике Константинополя и Тырново[951].

Но вернемся к Византии. Жадность и легкомыслие Алексея III привели к тому, что даже самые близкие и верные ему люди вынуждались силой обстоятельств к апостасии. Взятый болгарами в плен протостратор Мануил Камиц напрасно взывал с просьбами о выкупе к царю. Наконец, боярин Хрис внес за него деньги, и полководец справедливо просил василевса возместить тому средства, потраченные для выкупа. Царь оставил и эту просьбу без ответа, и тогда Камиц вместе с Хрисом поднял восстание и овладел Пелагонией и Пелопоннесом. Бороться с ними император отправил зятя Алексея Палеолога, но справиться с мятежниками удалось не мечом, а хитростью. Василевс тайно передал Хрису, что готов выдать за него свою внучку Феодору, и тот в 1201 г. сложил оружие, передав завоеванные с Мануилом Камицем области. Сам Мануил долго отбивался от правительственных войск, но в конце концов был вынужден также сдаться на милость царя. Его василевс простил, но обманул Хриса, не выполнив своих обещаний о замужестве внучки[952].

Если теперь, замирившись с Болгарией и подавив апостасии, Алексей III по легкомыслию рассчитывал, что все худшее позади, то его расчет был ошибочен изначально. С Запада уже приближался вал 4-го Крестового похода, неожиданно призванного обеспечить права на царство его племянника Алексея Ангела.

Глава 3. 4-й Крестовый поход против Византии

Ситуация на Востоке не оставалась неизменной в эти годы. Смерть Саладина, оставившего после себя 17 детей, внесла разброд между турками. Свое государство покойный султан разделил между тремя сыновьями. Старший сын аль-Афдаль получил Дамаск, аль-Захир — Алеппо, а Утман — Египет. Но правая рука Саладина, его брат Мели-аль-Адиль, правивший в Джазире (северо-западная часть Месопотамии), в скором времени сумел подмять под себя племянников. Сойдясь с Утманом, он воспользовался некомпетентностью аль-Афдаля и в 1196 г. захватил власть в Дамаске. А когда умер Утман, аль-Адилю отошел и Египет. В результате к 1202 г. последний сын Саладина аль-Захир признал власть дяди над собой. Тем не менее для аль-Адиля сохранялась опасность войны с Зенгидами, владевшими остальной частью Месопотамии, турками Анатолии, а также правителями Армении и Грузии. Чтобы не распылять сил, он охотно пошел на перемирие с пилигримами, которое с небольшими перерывами действовало вплоть до 1217 г.[953]

Пока турок раздирали войны и междоусобицы, положение христиан в Палестине и Сирии ничуть не улучшилось, что не удивительно: ведь крестоносное движение положило начало религиозным войнам, до сих пор почти невиданным на Востоке. До Крестовых походов мусульмане жили с покоренными христианами более чем мирно. Многие христианские обычаи были переняты сарацинами ― например почитание Пресвятой Богородицы. В Палестине и Сирии являлось нормой вещей, когда мусульмане приходили в христианский храм на Литургию и молились вместе с греками, сирийцами и армянами. В странах ислама христиане пользовались почти полным набором прав мусульман и даже занимали высокие государственные должности. Ведь они, как и евреи, считались по Корану «людьми Писания», а потому отношение к ним было несравнимо более мягким, чем к язычникам. Единственно им запрещались торжественные процессии по улицам мусульманских городов с ношением крестов и звоном колоколов, дабы не заглушать голоса муэдзинов. Кроме того, христианам не разрешалось ношение оружия и шерстяных поясов — вместо них полагалось одевать кожаные. Нередко случалось, что сами христиане привлекали мусульман в качестве крестных и посаженных отцов. Одним словом, до Крестовых походов отсутствовали основания и причины для смертельной вражды между представителями двух мировых религий. Что, конечно, не исключало отдельных эксцессов и общей, хотя и мягкой, политики постепенной исламизации христианского населения[954].

Все это было в прошлом. После разорения Иерусалима, бесчисленных погромов мусульман, жесточайшего террора в отношении турок христиане сами стали объектом постоянного преследования сарацин. Конечно, латиняне, выросшие и проживавшие в Леванте, старались смикшировать ситуацию, не желая находиться в состоянии нескончаемой войны. Жизнь неизбежно брала свое, а потому плохой мир с сарацинами ценился ими выше доброй ссоры, хотя бы и за веру. Однако пилигримы, прибывающие из Европы, были гораздо более нетерпимы к своим врагам, что приводило к резкой смене декораций в отношениях ислама с христианством и между самими пилигримами. Кроме того, война за Гроб Господень тесно переплелась с борьбой за власть между латинянами, которую не останавливали даже поражения первых трех Крестовых походов и утрата Иерусалима. И, как и раньше, не было такой силы, которая могла бы соединить их в единый кулак.

Титулярный король Святого города Генрих Шампанский (1192–1197) и Гвидо де Лузиньян, правивший Кипром до 1194 г., не выходили за границы враждебного нейтралитета. Боэмунд III Антиохийский (1163–1201) бессильно взирал на то, как турки завоевывают последние его замки в долине Оронто, не рассчитывая на помощь короля. Триполи, спасенный прибытием норманнского флота, перешел под власть Боэмунда IV (1187–1233), его младшего сына. Но сам Боэмунд III вскоре попался в западню: царь Киликийской Армении Левон II, о котором говорилось выше, пригласил его к себе в гости и там арестовал, потребовав, чтобы князь признал ленное подчинение Антиохии себе; тот от безысходности согласился. Но жители города, среди которых было много греков и итальянцев, категорически отказались признавать власть армянина, объявили о самоуправлении и обратились за помощью к королю Генриху Шампанскому. И тот в скором времени примирил стороны, добившись некоего компромисса: сын Боэмунда III Раймунд (1199–1221) женился на Алисе, племяннице и наследнице Левона II и на короткое время, с 1205 по 1208 г., стал князем Антиохии[955].

Было очевидно, что помощь гибнущим пилигримам могла прийти только с Запада, и правители последних латинских государств с мольбой не раз обращались к Европе. Но, пожалуй, никогда еще их единоверцы не были так равнодушны к судьбе Святой Земли, как сейчас. Предыдущий Крестовый поход разорил Англию, а король Филипп Август, используя момент, присоединил к своим владениям Нормандию и теперь защищал ее от британцев. Иными словами, ему было не до Востока. Напрасно папа Целестин III взывал к первым монархам Европы — по иронии судьбы на его зов откликнулся только король Генрих VI Германский, отлученный Западной церковью за пленение Ричарда Львиное Сердце. Тем не менее его посланцы прибыли в Рим и предложили услуги Германского короля. Папа не стал сопротивляться, и вскоре его легаты посетили Сицилию, где пребывал Генрих VI, передав благословение понтифика.

А тот не стал терять времени. Уже 31 мая 1995 г. в Бари Генрих VI взял в руки крест и поклялся не только собрать новую крестоносную армию, но и за собственный счет вооружить полторы тысячи рыцарей и столько же оруженосцев. Пример короля вызвал всеобщее воодушевление: за полгода, с осени 1195 по весну 1196 г., было организовано несколько имперских съездов, на которых дворянство и аристократы торжественно пообещали принять участие в освобождении Иерусалима. Подъем стоял необыкновенный![956]

Но германец напрасно надеялся, что этот благородный жест позволит ему рассчитывать на положительное решение другого вопроса — присоединение Сицилии к Германии и принятие закона о наследственном праве членов его семьи на императорское достоинство. Римский папа никак не желал уступать остров, который, согласно прежним договоренностям с норманнами, принадлежал ему. А германские аристократы категорически отказали королю в другой просьбе, согласившись в виде моральной компенсации короновать малолетнего сына Генриха VI Фридриха II (1194–1250). Наконец, в конце 1196 — начале 1197 г. были сформированы две армии, готовые двинуться в поход. Одной предводительствовали герцог Саксонский Бернхард III (1180–1212) и герцог Брабантский Генрих I (1183–1235), другой — архиепископ Майнцский Конрад Виттельсбахский и юный Валеран III (1175–1126), граф Лимбургский. В 1197 г. германцы сели на суда и отправились на Восток[957].

Но их прибытие в Акру 22 сентября 1197 г. не вызвало радости у греческого населения, опасавшегося, что теперь сарацины начнут мстить всем христианам без разбора. Местные латиняне также с тревогой смотрели на попытки немцев, горящих жаждой победы, начать войну с турками, с которыми они сами с таким трудом только-только наладили относительно мирное существование. Эти недовольства мог заглушить голос власти, но, к горькому сожалению, 10 сентября 1197 г. внезапно погиб король Генрих Шампанский, случайно выпавший из окна своего дворца во время приема пизанского посольства. Это была едва ли восполнимая потеря для Латинского Востока — короля все любили и уважали, как мудрого, осторожного и благородного правителя.

Чтобы хоть как-то консолидировать крестоносные силы, Римский папа благословил брак вдовствующей королевы Изабеллы с королем Кипра Амори де Лузиньяном. И в январе 1198 г. в Акре брак был заключен — четвертый для Изабеллы в целом и третий, как королевы. Свершилась мечта семейства де Лузиньянов, вернувших себе титул королей Святого города. А 27 сентября 1197 г. от малярии внезапно скончался на Сицилии король Генрих VI. И хотя всего лишь год назад Германия признала королевское достоинство его малолетнего сына Фридриха II, теперь князья выбрали королем Филиппа Швабского (1198–1208), убедив того отказаться от слов присяги, ранее данной племяннику. Но тут же оппозиция с тайного содействия Ричарда Львиное Сердце объявила королем Оттона IV Брауншвейгского (1175–1218), внука Английского короля Генриха II. Таким образом, в Германии одновременно оказалось три (!) монарха. По существу, Западная империя распалась: Италия тут же заявила о своей самостоятельности, в самой Германии области поделились на два лагеря. Римский папа Иннокентий III предпочел на время сделать паузу, не поддержав, но и не отказав в признании ни одной из сторон. О каком Крестовом походе в этих условиях могла идти речь?[958]

Оставшись без союзников, германцы потерпели поражение от брата покойного Саладина аль-Адиля у Яффы. Но вскоре крестоносцы получили подкрепление, и когда султан вновь встретился с ними в бою, победа на этот раз досталась тевтонам. Однако они напрасно надеялись, что к ним на помощь придут остальные пилигримы. Буквально в это же время последние французские крестоносцы, все еще находившиеся на Востоке после окончания 3-го Крестового похода, начали отправляться домой, во Францию[959].

К чести оставшихся германцев, они не пали духом и решили осенью того же года занять Сидон и Бейрут, чтобы потом идти на Иерусалим. Эти города им удалось взять почти без потерь. Но когда они дошли до Тороно, то прежний бич крестоносцев — раздоры среди вождей и отсутствие единого руководства — сыграли и на сей раз злую шутку. В результате германцы переругались друг с другом, а дошедшая до них весть о смерти короля Генриха VI и смутах в Германии решили вопрос самым категоричным образом. Остатки германских армий или вернулись домой, или пополнили ряды защитников последних крестоносных твердынь. Как только немцы сели на корабли, король Иерусалима Амори без промедления затеял переговоры с аль-Адилем о мире, и договор был заключен 1 июля 1198 г. сроком на 5 лет и 8 месяцев. Яффа осталась за мусульманами, Бейрут и Жибле — за крестоносцами[960].

Это была прелюдия будущего 4-го Крестового похода, мысль о котором не давала покоя новому Римскому папе Иннокентию III — 37-летнему активному, образованному и энергичному понтифику. Горячий сторонник крестоносного движения, он долго анализировал причины неудач предыдущих Крестовых походов и пришел к некоторым важным для себя выводам. В первую очередь это касалось богословских основ самого крестоносного движения. Понтифик подтвердил, что каждый крестоносец получит полное прощение грехов на Небесах, но при условии — важное уточнение — «покаяния в сердце и вслух». Иными словами указал, что раскаяние за совершенные ранее грехи должно носить искренний характер. За счет этого существенного дополнения папа надеялся покончить с неблаговидным нравственным фоном, бывшим неотъемлемой частью предыдущих Крестовых походов. Но этого оказалось мало, и Иннокентий III установил правило, согласно которому спасение души крестоносцев возможно лишь по прохождении определенного времени, проведенного ими на Востоке в войне за Гроб Христовый. И этот мотив совершенно понятен — папа хотел избежать ситуаций, когда участие в Крестовом походе или выход из него определялись самими участниками по собственному желанию.

Затем апостолик решил централизовать финансовые расходы на подготовку похода, введя специальный налог ¹/₄₀ на все доходы Западной церкви и ¹/₁₀ на доходы папства. Он также повсеместно поставил сундуки для пожертвований со стороны прихожан, заложив основу последующей практики продажи индульгенций. Апостолик объявил, что не только те, кто с оружием в руках защищает веру, имеют право на спасение, но даже рядовые обыватели, если пожертвуют на святое дело спасения Иерусалима от неверных.

Наконец, найдя (и не безосновательно), что вечные ссоры и противоречия, раздиравшие особ королевской крови, стали причиной поражений крестоносцев на Востоке, папа пожелал подчеркнуть церковный характер Крестовых походов, заявив, что отныне единственным их руководителем является исключительно Римский епископ[961].

Буквально вслед за этим он засыпал своими посланиями потенциальных участников будущего похода и даже подал пример — за счет Апостольской кафедры соорудил и снарядил боевой корабль, снабдив его экипажем и продовольствием. Освобождение Святой Земли стало заветной мечтой Иннокентия III, и 15 августа 1198 г. папа издал призыв к новому Крестовому походу.

«Вслед за достойной сожаления потерей земель Иерусалима, вслед за плачевной резней христиан, вслед за прискорбным нашествием на земли, на которых стояли ноги Христа и куда Господь, наш Царь, снизошел до начала времен, чтобы дать нам путь ко спасению на земле, вслед за позорным падением из наших рук животворящего Креста Господня, Святейший престол скорбит, тревожась о столь многих бедах. Он рыдает и вопиет так, что от непрестанного крика охрипло горло его, и от беспрерывного плача затуманились очи его. Святейший престол продолжает взывать, вздымая голос свой, подобный трубному гласу, желая поднять все христианские народы на Христову битву и отплатить за посрамление Распятия. Гроб Господень, которому пророк предсказал славу, ныне осквернен нечестивыми и обесславлен», — писал он.

Желая подогреть чувства верующих, понтифик даже привел в булле придуманный им самим монолог мусульманина, обращенный к христианам Запада. «Где Бог ваш, Который не может освободить ни Себя, ни вас от рук наших? Смотрите! Мы осквернили ваши святыни. Смотрите! Мы взяли то, о чем вы так страстно мечтали, с первым штурмом мы овладели и ныне удерживаем против вашей воли те места, откуда пошло ваше суеверие. Мы уже ослабили и разбили галльских копьеносцев, мы уничтожили труды англичан, мы во второй уже раз сдержали мощь германцев, мы укротили гордых испанцев. И хотя вы пытаетесь собрать против нас все силы, до сих пор вам ничего не удалось. Где же тогда Бог ваш?»[962]

Ссылаясь на законы покойного Фридриха I Барбароссы, понтифик подтвердил следующие преимущества, ранее дарованные крестоносцам: освобождение от всех налогов и повинностей, неприкосновенность имущества, отсрочка выплаты процентов по долгам. В заключение говорилось буквально следующее: «Мы же, вспомоществуемые милосердием всемогущего Бога и авторитетом блаженных апостолов Петра и Павла, властью, которую нам, хотя и недостойно, даровал Бог вязать и решать, всем, кто возьмет на себя труд лично или издержками, даруем полное отпущение их грехов, в которых они исповедались с сокрушенным сердцем. И в воздаяние праведных обещаем вечное спасение как тем, которые приняли не личное участие, но на свой счет и соответственно имуществу и званию поставили надлежащих воинов, так и тем, которые, хотя на чужой счет, отправились в поход лично»[963].

Однако этот призыв был слабо услышан в Англии и в Германии, которая еще не отошла от предыдущего похода. И только Франция в лице Тибо III (1198–1201), графа Шампани, Людовика де Блуа (1191–1205), графа Блуа и Клермона, а также Балдуина I (1195–1205) или Бодуэна, графа Фландрии и Геннегау по обыкновению поддержала папу[964]. Среди них наиболее преданным крестоносному движению лицом по праву считался Балдуин Фландрский. 28-летний молодой человек, нежно любящий свою жену, он был прямым потомков тех рыцарей, которые принимали участие во всех без исключения походах пилигримов в Святую Землю. Характерно, что в будущий поход он отправится со своей женой, Марией, которая в пути подарит ему наследницу Жоан[965].

Тем не менее не графу Фландрии выпало играть главную роль. В Суассоне и Компьене указанные выше вожди будущего похода провели несколько собраний, на которых было решено отдать его руководство и организацию в руки Тибо Шампанского, который не только приходился племянником Французскому и Английскому королям, но и родным братом покойному Иерусалимскому королю Генриху II Шампанскому[966].

Активную пропаганду среди французов начал проводить известный священник Фулько Нейский. Сила его проповеди была такова, что падшие женщины рвали на себе волосы и отрекались от своего постыдного занятия. Люди уверяли, что он может изгонять бесов, предрекать будущее и исцелять болящих, и народ часто раздирал его подрясник на части и берег лоскутки как святыню. Как утверждал сам Фулько, он благословил на Крестовый поход не менее 200 тысяч человек из самых разных слоев общества, каждый из которых внес свою лепту в организацию и финансирование 4-го Крестового похода[967].

Франция в очередной раз поддержала свою репутацию «солдата Бога»[968]. Поскольку двое из названных французских аристократов принадлежали к королевскому дому, постепенно число рыцарей, согласившихся участвовать в 4-м Крестовом походе, резко возросло. В числе французских рыцарей значились такие известные фигуры, как граф де Сен-Поль, графы Готье и Жан Бриеннские, Манассия Лилльский, Ренар де Дампьерр, Матье де Монморанси, Гуго и Роберт де Борн, графы Амьенские, Рено Бульонский, Готфрид Першский, Рено Монмерльский, Симон Монфорский и Готфрид де Виллардуэн, маршал Шампаньский[969].

Некоторую активность проявила и Германия. Здесь наиболее популярными проповедниками 4-го Крестового похода стали: Мартин, аббат монастыря Пэрисе, что в Эльзасе, епископ Конрад Хальберштадтский и граф Бертольд Каценеленбогенский. В Северной Италии собирал желающих вступить в крестовое братство князь Бонифаций Монферратский (1192–1207), имевший тесные связи с Латинским Востоком. А когда речь зашла о денежных средствах, папа в очередной раз показал пример, введя в 1200 г. новый разовый налог в размере 2,5 % церковных доходов для организации похода[970].

Весь 1200 г. организаторы похода провели в переговорах и подготовке плана кампании. Было принято два принципиальных решения. Во-первых, двигаться к Палестине морским путем, как это сделали рыцари 3-го Крестового похода. И, во-вторых, двигаться не к Иерусалиму, а к Египту. При внешней нелогичности избрания такого пункта назначения это была единственно верная стратегия. После 3-го Крестового похода и концентрации власти в руках аль-Адиля Иерусалим стал играть откровенно второстепенную роль на фоне других центров исламского мира. Несмотря на его духовную важность, как святыни, изолированное положение Святого города означало, что его стратегическое, политическое и экономическое значение стало ограниченным[971].

Взятие Иерусалима, конечно, резко подняло бы дух христиан в Святой Земле. Но затем, как показали минувшие события, крестоносцы неизбежно должны были столкнуться с проблемой изоляции Святого города. Это понял еще Ричард Львиное Сердце, и потому новые предводители пилигримов сделали выводы из чужих ошибок и решили подорвать ислам снизу, захватив Египет и обеспечив за этот счет последующее неизбежное падение Иерусалима. Нельзя также забывать, что при всем богатстве Антиохии и Акры, как торговых центров, им было очень далеко до славы Александрии, которая очевидно доминировала в мире караванных и морских путей[972].

План был, без сомнения, хорош, но не учитывал одну важную деталь. Морские перевозки армии являлись чрезвычайно дорогостоящим предприятием и были по карману лишь венценосным особам, располагавшим финансами самых могущественных и богатых государств Европы. А нынешние вожди Крестового похода при всем своем богатстве такими возможностями не располагали. Поэтому пришлось обращаться за помощью к Венеции, имевшей большой морской флот. Еще в августе 1198 г. папа в своей булле по поводу организации 4-го Крестового похода недвусмысленно дал понять, что отправляет своего легата Соффредо именно в Венецию, поскольку шансы найти помощь в ссорящихся Пизе и Генуе крайне невелики. Как вскоре выяснится, это была тяжелая ошибка, обусловившая множество последующих проблем.

В первую неделю Великого поста 1201 г. в Венецию прибыла группа рыцарей во главе с маршалом Франции Жоффруа де Виллардуэном (1150–1218), изложивших свою просьбу на заседании Большого совета Республики. Через 8 дней они получили ответ: Венеция согласна предоставить сроком на 1 год суда для перевозки 4500 рыцарей и такого же количества коней, 9 тысяч оруженосцев, 20 тысяч пеших воинов, а также обеспечивать крестоносцев продовольствием в течение 9 месяцев при условии уплаты 85 тысяч серебряных монет. Дож Венеции, 84-летний и почти слепой Энрико Дандоло (1108–1205), гениальный политик и абсолютно циничный человек, поклялся на Евангелии в соблюдении Республикой всех своих обязательств. Кроме того, Дандоло пообещал, что Венеция выставит за свой счет 50 галер с вооруженными солдатами при условии выделения ей половины от всех завоеванных крестоносцами земель. Стороны договорились, что ровно через год, весной 1202 г., все крестоносцы соберутся в Венеции для начала Крестового похода. Партнеры направили послов в Рим, и папа Иннокентий III благословил начинание. Казалось бы, произошел редкий случай единения замыслов и проявления самопожертвования[973].

В действительности же венецианцы и их дож Дандоло уже обманули крестоносцев — они совершенно не собирались воевать с мусульманами. В то время когда Большой совет Республики принимал послов пилигримов, в Каире был заключен тайный договор между турками и венецианцами, в котором последние ясно обещали нейтралитет во время любой войны против своих торговых партнеров. Как точно отметил один автор, нужды торгового мира всегда шире вопросов веры, и никакая война не станет помехой торговле, если на кону высокий доход. Еще Саладин был вынужден объясняться перед Багдадом, почему в период самых ожесточенных военных столкновений с крестоносцами итальянские купцы беспрепятственно ведут торговлю в Египте. А некий арабский путешественник, современник тех далеких событий, изумленно писал в своем дневнике: «Ни одного христианского торговца не задержали и не остановили на мусульманских землях. Они всегда остаются в безопасности, будь то мир или война». И венецианцам не было никакого дела до высокой цели Крестового похода, когда опасность угрожала их торговым интересам в Египте или Леванте[974].

Двойная игра издавна была присуща тороватым венецианцам, и не случись того, что произошло в ходе 4-го Крестового похода, неизвестно, как сложилась бы дальнейшая история. Но в любом случае венецианцы едва ли довели бы дело до прямого столкновения крестоносцев со своими торговыми союзниками. Не исключено также, что уже тогда старый ненавистник Константинополя Энрико Дандоло задумывался над тем, каким образом использовать столь мощную силу, как крестоносная армия, против Византии. Успех данного предприятия сулил бы Венеции не только полную свободу от перемен курсов византийской политики, болезненных для рынка, но и обеспечивал абсолютную торговую монополию на Средиземноморье. Пока же они заключали договор и с крестоносцами, и с турками, прагматично рассуждая, что лучше иметь возможность выбора, чем не иметь ее вовсе[975].

Кроме того, сами не заметив, вожди движения согласились на то условие договора, что обязательства венецианцев по перевозке вступают в силу лишь тогда, когда все крестоносцы соберутся в Венеции. Не говоря уже о том, что сбор всех участников являлся весьма сомнительным по своей возможности, еще менее уверенно можно было предположить, что пилигримы из разных стран будут отплывать непременно из Венеции. И действительно, часть рыцарей решила отплыть из Марселя, что сразу же создавало трудности в отношениях с венецианцами. Иначе говоря, договор был заключен на крайне невыгодных для крестоносцев условиях, о чем, разумеется, Дандоло был осведомлен изначально[976].

Пока шли сборы, крестоносцы понесли тяжелую утрату — скончался граф Шампани Тибо, и теперь на первое место выдвинулся Итальянский князь Бонифаций, маркграф (иногда его называли маркизом) Монферратский. Прошло назначенное время, и первые отряды крестоносцев начали прибывать в Венецию, где их ждали некоторые неприятные сюрпризы. Во-первых, венецианцы обязывали каждого рыцаря заключать свой индивидуальный договор с Республикой, дублируя ранее оговоренные условия. И, во-вторых, якобы во избежание конфликтов с местным населением крестоносцев поселили на острове Лидо, в получасе пути от Венеции. Однако этот остров был совершенно незаселен и явно не приспособлен для проживания на нем большого количества людей.

И тут впервые латиняне почувствовали коварство своих союзников — как только подошел второй срок уплаты средств за оказываемые услуги, республиканцы потребовали 60 тысяч монет (25 тысяч уже были внесены ранее). Но крестоносцы готовы были уплатить только половину, т.е. 30 тысяч, поскольку количество прибывших рыцарей с солдатами не превышало 12 тысяч человек — явно меньше запланированной ранее численности. Получилось, что крестоносцы вынуждены были нести дополнительные расходы из расчета на каждого воина, и они оказались им не по силам. И тогда Венецианское правительство прекратило подвоз продовольствия. В лагере рыцарей начался голод и болезни, крестоносцы начали промышлять разбоем и грабежом, а некоторые вообще удалились домой[977].

В августе 1202 г. в Венецию прибыл маркграф Монферратский. Хитрость Энрико Дандоло не удивила его, и, встретившись с ним, Бонифаций решил совместно с дожем изменить ранее намеченные планы. Дело в том, что царевич Алексей, сын ослепленного императора Исаака II Ангела, неоднократно обращался с просьбой о помощи к сестре Ирине, супруге короля Филиппа Швабского. И хотя свобода Алексея Ангела со временем уже не стеснялась — царь Алексей III даже освободил его из тюрьмы, юноша решил при помощи пизанцев бежать из Константинополя. Впрочем, говорили, что деньги для бегства брата дала сама Ирина. В 1201 г. на лодке он добрался до Сицилии, где его уже ожидал отряд телохранителей, немедленно доставивших Алексея к сестре. С тех пор каждый день королева молила мужа помочь отцу и вызволить его из темницы, сумев растопить сердце Филиппа. Правда, тот не собирался воевать ради Ангелов, но обещал помочь связями и дипломатией[978].

Осенью того же года, когда приготовления к 4-му Крестовому походу шли полным ходом, Алексей Ангел добрался до Рима, где имел аудиенцию у папы. В скором времени при помощи Германского короля Ангел нашел союзника в лице Бонифация Монферратского, два брата которого Конрад и Ренье состояли на византийской службе и были женаты на царевнах из царского дома. Сам собой в умах родственников родился план восстановления нарушенных Алексеем III Ангелом Комнином прав Алексея на императорство. Конечно, для этого нужно было заручиться поддержкой венецианцев, папы Иннокентия III и тайно изменить план 4-го Крестового похода, вынужденно направив пилигримов в Константинополь вместо Египта. Поэтому для планов Бонифация тяжелое положение крестоносцев на острове Лидо было только на руку. Он и Дандоло просто летели навстречу замыслам друг друга.

С папой дела обстояли не так просто. Следует отметить, что среди специалистов так до сих пор и не сложилось единого мнения относительно того, знал ли Иннокентий III о тайной игре Дандоло и Бонифация. Нередко справедливо утверждают, что при внешнем преклонении перед понтификом венецианцы и вожди крестоносцев не считали нужным во всем согласовывать свои планы с Римом. И потому в какой-то момент времени папа утратил нить управления 4-м Крестовым походом. Не менее убедительны авторы, полагающие, что резкая оценка Иннокентием III последующих событий, о которых мы будем говорить ниже, звучала из уст понтифика совершенно искренне[979]. И тем не менее нельзя забывать, что Иннокентий III являлся одним из самых могущественных Римских епископов за всю историю папства. Это была не та фигура, с которой можно не церемониться. Поэтому едва ли обоснованно верить, что папа был обманут и разыгран «вслепую» маркграфом Монферратским и дожем. С другой стороны, нужно избежать иной крайности выставлять понтифика тайным организатором всей этой трагичной истории. Наверняка Иннокентий III о многом догадывался, что-то знал и, как человек опытный, практичный, был не против решить некоторые стратегические вопросы чужими руками. Но, безусловно, не теряя при этом достоинства Апостольской кафедры. А потому искренне негодовал по поводу актов вандализма, которые случились в пути крестоносного воинства.

Можно не сомневаться в том, что первоначально папа Иннокентий III не был расположен к царевичу Алексею Ангелу, за которого просил Филипп Швабский и его супруга. Во-первых, отношение апостолика к спорящим за королевский титул Германии лицам к тому времени коренным образом изменилось. Вдовствующая королева Констанция признала протекторат папы над Сицилией и своим малолетним сыном Фридрихом II. Оттон IV Брауншвейгский не стал возражать против принятия Иннокентием III в свои владения всей Северной Италии, никак не отреагировав на заключенный Римом Нейсский конкордат и уступив папе Равеннский экзархат, Пентаполис, герцогство Сполетто, а также Тосканскую и Анконскую марку. Остался лишь Филипп Швабский, не желавший разменивать вожделенный титул на земли, которого папа в 1201 г. отлучил от Церкви. И хотя это почти никак не проявилось вовне, обращаться в такой ситуации к папе за помощью королю явно было не с руки. А, во-вторых, Иннокентий III прекрасно понимал, что в случае фронтального противостояния с византийцами Крестовый поход далеко не продвинется, и его мечта — вернуть Иерусалим под сень креста — не сбудется.

Но вскоре все резко изменилось. Началось с того, что отношения Рима с императором Алексеем III Ангелом окончательно расстроились. Еще в ноябре 1199 г. апостолик был вынужден подвергнуть критике Византийского царя за нежелание помочь крестоносцам в грядущем походе. Он предупредил василевса, что его небрежение навлечет на него же гнев Божий. На что Алексей III ответил, что Римский император, каковым он является, стоот выше папской власти (!) и вовсе не обязан действовать по директивам Апостольской кафедры. Разве можно было говорить такие слова автору доктрины «Двух мечей», полагавшему, что Римский епископ подобен Солнцу, а император — Луне: весьма наглядное сравнение, позволяющее даже неразвитому уму понять, чей сан выше?!

Тем не менее, смирив свой гнев (и не забыв нанесенной ему обиды), папа ответил: «Вашему величеству известно, насколько смогли мы своим письмом обратить ко благу Ваше императорское величество. Выражаем надежду, что Вы помните наш совет относительно надлежащего образа действий, а мы со своей стороны помним, что призывали Вас не менее к единению Церквей и оказанию помощи Иерусалиму. Да направит Ваш разум Тот, кто в Своей руке держит сердца и души земных властителей, чтобы Вы последовали нашим советам и рекомендациям и стали действовать так, чтобы заслуженно стяжать славу имени Господню, пользу всему христианству и спасение собственной душе»[980].

Увы, Византийский император не сделал никаких выводов для себя из письма Римского епископа. И в таких условиях замена Алексея III его племянником, целиком и полностью обязанным своим царством Римской кафедре, показалась Иннокентию III не столь уж нелепой идеей. Отсюда был всего один шаг до признания Константинопольским патриархом властных прерогатив Римского понтифика. Но для этого нужно было резко скорректировать путь движения пилигримов, что открыто санкционировать Иннокентий III никогда бы не посмел. Поэтому Бонифаций озадачился вопросом: как сделать так, чтобы поход пошел по иному маршруту, но как бы сам собой, в силу внешних обстоятельств[981].

Однако маркграфу было далеко до Дандоло. Хитрый венецианец уже задумался над тем, как получить максимальную прибыль от всей этой истории. Конечно же, Алексею Ангелу и Бонифацию Монферратскому была обещана помощь, но в воцарении юноши дож видел только первый, а не конечный этап похода против Византии. А настоящая цель Дандоло заключалась в полном уничтожении ненавистного царства греков.

15 августа 1202 г. Дандоло собрал Совет, на котором предложил временно простить крестоносцам недостающие 34 тысячи марок, а пока использовать их в интересах Венеции, втайне направив на венгерский город Зару, который являлся торговым конкурентом Республики. Фактически после этого крестоносцы становились наемниками Венеции, пусть даже и на короткий срок. Таким способом венецианцы убивали сразу двух зайцев: чужими руками захватывали столь желанный для них венгерский город, «повязывая» крестоносцев кровью, и загоняли пилигримов в безвыходное положение. Из Зары для рыцарей-наемников единственный путь был не в Египет, а в Константинополь, поскольку другого способа обеспечить себя продовольствием для латинян просто не существовало. Конечно, если сами венецианцы в нужное время объявят крестоносцам, что не в состоянии более выступать в роли их агента по снабжению или потребуют уплаты суммы оставшегося долга. Разумеется, это была тайна за семью печатями, которую никто на Совете разглашать не собирался. Знал ли Бонифаций Монферратский о том, что до Константинополя крестоносцам уготована роль захватчиков Зары — достоверно неведомо. Скорее всего, и он был только частично посвящен в планы хитроумного дожа[982].

Когда Совет Республики одобрил основной план Дандоло, тот внес некоторые технические коррективы. В частности, для больших гарантий он решил сам сопровождать пилигримов в походе на венецианских судах. А из опасения, что оглашение секретного пункта решения Совета (официальное решение касалось только отсрочки уплаты долга) может вызвать негативную реакцию крестоносного воинства, решено было максимально закамуфлировать намерения венецианцев внешними причинами, поставив рыцарей перед свершившимся фактом[983].

Но, объективно говоря, эти меры предосторожности были излишними — многие крестоносцы не обладали таким запасом нравственных качеств, чтобы с ходу отвергнуть предложения, сулящие им материальную выгоду. Достаточно было выдержать лишь верный тон и не оскорбить их каким-либо неприятным намеком. По существу, мысль уничтожить Византию уже много лет витала на Западе. Даже во время 1-го Крестового похода, когда общий настрой был более возвышенным, чем сейчас, Константинополь едва не пал жертвой пилигримов. Затем на него заглядывался Фридрих I Барбаросса и его сын Генрих VI. В сознании французских рыцарей византийцы давно являлись первой и последней причиной неудач последних крестоносных мероприятий, и жажда мести обуревала их. Не отставал и Рим, где греков называли не иначе как «схизматиками». Насилие, совершенное Алексеем III над братом, служило прекрасным поводом для легального нападения крестоносцев на «Новый Рим»[984].

Ничего не говоря об истинных целях путешествия, венецианцы посадили пилигримов на корабли и целый месяц бесцельно крейсировали по Адриатике. 10 ноября 1202 г. корабли подступили к Заре, и рыцарям было сказано, что это — единственный пункт, где можно перезимовать. Здесь произошел один любопытный эпизод, замечательно иллюстрирующий многоцветие отношений, царящих в лагере пилигримов. Представитель папы в походе кардинал Пьетро Капуано, сопровождавший крестоносцев, прекрасно понимал, в какой ситуации те оказались. Его попытки уговорить венецианцев перевезти рыцарей в Александрию не увенчались успехом — дож не был намерен простить долг Республике. И тогда легат, по сути, благословил нападение на Зару. Но сам папа был настроен против этого начинания. Не успели пилигримы разбить лагерь у стен города, как их догнало послание Иннокентия III, в котором тот категорически запрещал им нападать на христианские земли[985].

Наверное, понтифик действительно не желал этого скандала, но невольно закрадывается мысль: мог ли не знать этот Римский епископ, что никакой альтернативы у крестоносцев уже не осталось?! Что в ноябре месяце никакой иной гавани, способной обеспечить их пребывание в течение зимних месяцев, просто нет? И если да, то какую ценность имеет этот запрет?

Так или иначе, но запрет папы не произвел никакого практического действия, штурм Зары начался. На всякий случай ни дож, ни Бонифаций, ни папский легат не вышли на палубу корабля, когда крестоносцы начали атаку венгерского города, который пал 24 ноября. Разгром был страшный: рыцари убивали венгров и продавали в рабство, как скот, церкви были разрушены и полностью ограблены. Папский легат поспешил покинуть крестовое воинство, и среди латинских клириков стали слышны нотки заговорившей совести — ведь все-таки венгры были христианами и даже принимали участие в предыдущих Крестовых походах.

Папа Иннокентий III направил пилигримам предупреждение, что при последующих грабежах христианского населения он просто отлучит от Церкви весь Крестовый поход до последнего человека. Конечно, он был разгневан, поскольку, пойдя на приступ Зары, крестоносцы пренебрегли опасностью навлечь на себя гнев Апостольской кафедры. Но Иннокентий III затем успокоился и принял раскаяние французов. Характерно, что венецианцы и не подумали поступать таким же образом, и понтифик их отлучил от Церкви, что, впрочем, не привело ни к каким последствиям[986].

Понимая, что сам становится игрушкой в чужих руках, Иннокентий III писал рыцарям, желая привести их в чувство: «И вот золото ваше превратилось в металл, когда, отвратившись от чистоты планов и свернув со своей дороги на неправедный путь, вы, можно сказать, сняли руку с плуга. И когда вам нужно было поспешать к истекающей млеком и медом земле, вы отправились прочь, уйдя в пустыню. Вы можете принести дьяволу первые плоды своего паломничества и пролитой ради демонов крови вашей и ваших братьев. Вы напали на город и горожан, нанеся оскорбление Распятому, и своим чудовищным изобретательством заставили их сдаться»[987].

Но, дабы смягчить тон, папа тут же отметил в своем послании: «Я дал приказ находящимся в лагере епископам освободить вас от анафемы, если вы искренне покаетесь»[988]. Для понтифика все было предельно ясно — «лес рубят — щепки летят». Оставаясь на ригоричных позициях, он рисковал совсем утратить нить управления 4-м Крестовым походом, который и так выходил из-под его контроля.

В Заре в первый раз кроваво проявились противоречия между венецианцами и французами. Последние правильно поняли, что их используют в качестве военной рабочей силы, и уже через 3 дня после захвата Зары пилигримы и республиканцы столкнулись на узких улицах города. Яростно лязгали мечи, летели копья, свистели стрелы арбалетов — почти целый день шли бои по всему городу, в которых погибло множество воинов — говорят, до 100 человек[989].

После этого часть рыцарей оставила лагерь крестоносцев, вернувшись на родину. Другие самостоятельно отправились в Сирию, найдя там свою погибель. А остальные латиняне направили посольство в Рим, дабы разрешить конфликт и узнать отношение папы к минувшим инцидентам. При встрече понтифик пожурил крестоносцев, сказал, что ему известно, из-за чьих прегрешений (чьих же?) им пришлось действовать таким образом, и проявил сочувствие к нелегкой судьбе крестоносного воинства. В заключение он попросил рыцарей более не отвлекаться от намеченной цели, не грабить христианские земли и сохранять мир между собой. Если раньше можно было говорить, что понтифик не знал о тайном плане венецианцев, то теперь эта мысль утрачивала какое-либо основание. Любой, имеющий даже слабые познания в географии, мог без труда понять, что Крестовый поход двинется дальше не к Египту, а в Константинополь.

Примирительный тон апостолика и его желание показать, будто Риму ничего не известно об изменении маршрута, не могло обмануть Дандоло. Иннокентий III прямо говорил вождям Крестового похода, что «греки виновны во многих преступлениях против Бога и Церкви, а особенно император Алексей III, совершивший злодеяние над своим братом». И хотя дальше понтифик оговорился, будто не дело «богомольцев» наказывать византийцев за эти преступления, умные люди догадались, что получили практически приказ разделаться с Константинополем. Или как минимум индульгенцию на случай захвата города[990]. Впрочем, закулисная дипломатия оставалась неизвестной для широкой массы крестоносцев — пока еще «на поле» играли только ведущие игроки, формирующие общеевропейскую политику по своим планам.

Наступила холодная зима, и крестоносцам в Заре, лишенным нужного количества продовольствия, было очень неуютно. В это время дож Дандоло обратился к вождям латинян со следующим официальным предложением. «У греков, — сказал он, — есть много плодородной и изобильной земли. Если бы нам удалось найти хороший повод и отправиться туда, мы могли бы обеспечить себя всем необходимым, а оттуда двинуться против турок». Его поддержал присутствовавший на совещании маркиз Монферратский — видимо, роли были распределены заранее — и сказал, что видел в Германии при королевском дворе сына императора Исаака II Алексея Ангела, у которого царь Алексей III предательским путем украл власть. «Тот, кто смог бы заполучить к себе этого молодого человека, — подытожил латинянин, — легко бы сумел двинуться на Константинополь и взять там съестные припасы и прочее, поскольку молодой человек является законным императором»[991].

Видимо, предложение не вызвало негативной реакции, поскольку уже в январе 1203 г. в Зару прибыло посольство от Филиппа Швабского и Алексея Ангела. На суд крестоносцев вынесли два акта: договор между Германским королем и Византийским царевичем, а также соглашение между Венецией и крестоносцами о завоевании Константинополя (!). Король писал, что за восстановление своих нарушенных прав Алексей Ангел сполна оплатит рыцарям их подвиг в размере 200 тысяч монет. Безусловно, Ангелу очень помогло заступничество Римского папы Иннокентия III, которому он пообещал принять западный Символ Веры и латинские обряды. И мнение понтифика, поддержавшего права Алексея Ангела, на этот раз не осталось безызвестным для вождей латинян.

Кроме того, Алексей обещал в случае воцарения помочь в освобождении Святой Земли. Он поклялся выставить армию в количестве 10 тысяч воинов и обеспечить крестоносцев продовольствием[992]. Венеции обещалась единовременная выплата 10 тысяч монет из казны Византии, а также возмещение убытков ее купцов за последние 30 лет. Все же некоторые простые рыцари были поражены тем, как резко и неожиданно изменилась цель похода — их с трудом убедили продолжить кампанию, ссылаясь на то, что ближайшим за этим пунктом назначения станет Египет[993].

В феврале 1203 г. крестоносцы получили новое папское послание, демонстрирующее перемену настроений Иннокентия III. С одной стороны, в нем содержался старый запрет нападать на христианские земли. Но, с другой, — содержались слова, позволяющие считать, что такое разрешение для конкретного случая уже получено. Так, в частности, папа писал: «Никоим образом нельзя вторгаться и учинять насилие на христианских землях, если только вам не будут злонамеренно препятствовать путешествию, или же если возникнет некое справедливое или необходимое дело, для выполнения которого вы можете действовать иным образом, согласно наставлениям Апостольской кафедры»[994]. Если это написано не под ситуацию с Алексеем Ангелом с его предложением, то для чего?!

В первой половине апреля 1203 г. крестоносцы были посажены на корабли и препровождены на остров Корфу, где состоялось подписание соглашения с царевичем Алексеем Ангелом. Тот уверял рыцарей, что никакой войны не будет, поскольку население столицы с нетерпением ожидает своего законного властителя, и около 600 византийских кораблей уже готовы перейти на его сторону. Чтобы подкрепить свои слова, царевич подписал множество расписок на общую сумму 450 тысяч монет — фантастические деньги, не обеспеченные ничем. После этого вопрос о походе на Константинополь был окончательно решен.

Конечно, Алексей III быстро узнал о приближении крестоносной армии к стенам своей столицы и направил посольство с целью уточнить планы пилигримов — в нем еще жила надежда, что нападение на Константинополь можно не допустить. Латиняне ответили византийским послам, что у них находится законный наследник царского престола Алексей Ангел, а потому предложили василевсу добровольно отречься от власти и передать ее племяннику. Естественно, византийцы ответили отказом и вернулись в Константинополь. Тогда дож Дандоло предложил снарядить 10 галер, на одну из них посадить Алексея Ангела и, барражируя вдоль берегов византийской столицы, спрашивать у византийцев, готовы ли те признать в нем законного императора. Так и поступили, но результаты столь странного «опроса» разочаровали пилигримов: византийцы громогласно отвечали, что не знают такого императора, а их законный царь — Алексей III Ангел Комнин[995].

Если Энрико Дандоло надеялся хоть как-то легализовать нападение крестоносцев на Константинополь, то эта затея провалилась, что, впрочем, никого не смутило — машина войны была запущена, а алчность латинян разожжена. Когда последние формальные затруднения между ними и Алексеем Ангелом были улажены, крестоносцы задумались о способе, каким можно обеспечить его царствование. Поскольку выяснилось, что никто из константинопольцев не встречает царевича радостными улыбками и вообще население города крайне враждебно относится к пилигримам, помощи изнутри столицы ждать не приходилось. Но и взять такой мощный и хорошо укрепленный город с 30 тысячами воинов казалось верхом самонадеянности. Однако делать нечего — крестоносцам оставалось двигаться только вперед, если они не хотели погибнуть голодной смертью.

Забыв обо всех прежних клятвах и еще действующих договорах, презрев какие-либо права византийцев самостоятельно определять своего царя, крестоносцы начали подготовку к захвату города. 25 мая 1203 г. они решили штурмовать Константинополь. Единственным слабым звеном обороны византийцев являлось отсутствие флота, способного защитить столицу с моря, — результат коррупции родственников Алексея III, продавших корабельные снасти и разворовавших государственные средства[996]. Поэтому опытные вожди пилигримов решили начать атаку с моря. Пока латиняне строили планы штурма, наступила короткая передышка, ничего не изменившая в настроении сторон.

Наконец, 8 июля 1203 г. латиняне начали штурм башни Галата и цепи, замыкающей вход в бухту Золотой Рог, и достигли быстрого успеха, дойдя до Влахернского дворца. Поразительно, но почти никто не оказал им сопротивления. Византийцы пришли в негодование от бездействия Алексея III, уличные ораторы и многие клирики на улицах открыто обвиняли василевса и правительство в измене и предлагали граждан взять в руки оружие. В скором времени набралось до 70 тысяч добровольцев из числа рядовых жителей, желавших защитить родной город. Если бы их возглавил настоящий император и воин, участь латинян была бы решена, но царь ничего не предпринимал, по легкомыслию полагая, что ничего страшного Константинополю не грозит.

Но город продолжал волноваться и, опасаясь худшего, 17 июля 1203 г. Алексей III сделал вылазку, отбросив латинян от Влахерн, причем в бою отличился его зять Феодор Ласкарис. А затем по обыкновению предался торжествам, упустив выгоды быстрой победы. Константинопольцы, которым было больно видеть бездействие императорской армии, потребовали от Алексея III новых активных действий против крестоносцев. В противном случае они обещали — конечно, это было не более чем угроза, — венчать на царство Алексея Ангела. Однако для Алексея III этого оказалось довольно — посчитав свое положение безнадежным (!), он решил оставить столицу, бросив в нем царицу Ефросинью и детей[997]. Позднее, уже после падения Константинополя в 1204 г., он воссоединится со своей супругой, но будет взят в плен крестоносцами, которые отправят его вместе с Ефросиньей в качестве подарка Германскому королю. Умрет Алексей III в Никее в 1211 г., приняв монашеский постриг[998].

Узнав о бегстве царя, крестоносцы начали очередной штурм Константинополя, пробив тараном стену у Царских сходней. А на море с венецианских кораблей арбалетчики обстреливали редких защитников городских стен. Удивительно, но престарелый Энрико Дандоло, которому исполнилось к тому времени уже почти 90 лет (!), на носу передней галеры вел своих соотечественников в бой. Когда корабль подошел к берегу, он, несмотря на стрелы и опасность, потребовал, чтобы его первым высадили на землю Константинополя, что и произошло. Конечно, это был настоящий подвиг, воодушевивший венецианцев и остальных латинян, и они захватили 25 крепостных башен византийской столицы[999].

Возможно, мужественный Феодор Ласкарис еще мог бы отбить нападение, но отсутствие царя и полная дезорганизация войска сделали свое дело — византийцы повсеместно отступали. Захватывая Константинополь, крестоносцы немедленно поджигали его, так что вскоре все пространство от Влахернского холма до Евергетского монастыря пылало в огне пожара[1000].

Когда о бегстве Алексея III стало известно в городе, население Константинополя бросилось в темницу и извлекло из нее ослепленного Исаака II Ангела, которого вновь объявили Римским царем. А чтобы не продолжать войны с крестоносцами, делегация города, явившаяся в лагерь пилигримов, предложила разделить царскую власть между отцом и сыном, признав царевича новым императором Алексеем IV Ангелом[1001].

Так завершилось бесславное правление Алексея III Ангела Комнина. Но радость византийцев по поводу окончания войны с Западом была преждевременной — они не догадывались, что 4-й Крестовый поход еще не завершился.

Глава 1. Неисполненные обязательства. Конец династии

Итак, Алексей III убежал в Девельт, царицу Ефросинью бросили в тюрьму, а на престол взошел ослепленный Исаак II Ангел — беспрецедентный случай в истории Византийской империи, и его сын Алексей IV. Все население столицы потекло к Большому царскому дворцу, чтобы воздать поклонение новым императорам.

Пока византийцы гадали, каким будет новое царствование, крестоносцы предались отдыху, совершенно забыв о своем намерении освобождать Гроб Господень. Даже когда через несколько дней после минувших событий к их вождям прибыл свергнутый Иконийский султан Хосров I и попросил их помощи в возврате трона, узурпированного его младшим братом Сулейман-шахом (1196–1204), латиняне ответили отказом. Хотя, очевидно, восстановление Хосрова I могло им сильно помочь в последующем освобождении Палестины и Египта. Они ссылались на то, что еще не получили должного вознаграждения от императора Алексея IV за оказанную услугу[1002]. Очень характерный момент.

Через несколько дней во дворец явились вожди крестоносцев, напомнившие Исааку II об обязательствах Алексея IV. Важная деталь — «просьба» об уплате суммы долга прозвучала откровенным ультиматумом. Маршалл Виллардуэн потребовал от Исаака II подтвердить обещания сына. А затем перечислил их: поставить всю Византийскую империю в повиновение Риму (!), от которого она якобы некогда отпала, выдать 200 тысяч марок серебром, обеспечивать крестоносцев продовольствием в течение 1 года и сформировать для войны в Египте армию численностью 10 тысяч солдат. Исаак II ответствовал, что оказанная пилигримами услуга чрезвычайно велика, но даже если он продаст всю Римскую империю, у него не хватит денег, чтобы рассчитаться с латинянами. Завязался долгий разговор, в ходе которого рыцари буквально заставили старика-императора признать обязательства сына[1003].

Делать нечего: император-слепец приказал собрать все золото, находящееся в казне, а также все имущество, конфискованное у Ефросиньи и ее родственников, и передать его латинянам, но это было каплей в море. Тогда по приказу василевса было совершено святотатство — со святых икон сдирали золотые оклады и драгоценные камни, изымали из храмов золотые сосуды и переплавляли в слитки, также последовавшие в лагерь крестоносцев[1004]. Интересно, но и при дележе этой добычи венецианцы выгадали больше всех. Из 100 тысяч монет, которые с великим трудом Алексей IV сумел собрать к сентябрю 2003 г., 50 тысяч венецианцы получили по договору с крестоносцами, согласно которому им отходила половина всех завоеваний в ходе 4-го Крестового похода. А из оставшейся суммы они забрали еще 36 тысяч — задолженность рыцарей перед ними за обещанное, но не поставленное венецианцами продовольствие[1005]. Оставшаяся мизерная сумма, из которой французы еще высчитали средства, затраченные на свой флот, поступила в распоряжение рядовых пилигримов, что вызвало у них откровенное разочарование. Вскоре в лагере латинян наступил настоящий голод, а цены на продовольствие били все возможные рекорды.

Естественно, в таких условиях крестоносцы искали любого повода, чтобы напасть на пригороды Константинополя. Но и византийцы не могли простить западным христианам разграбления своих святынь. Осквернение храмов, воспринятое на первый взгляд равнодушно константинопольцами, вызвало целый ряд нападений рядовых греков на ни в чем не повинных пизанцев и других латинян-иностранцев, проживавших в Константинополе. Естественно, те бросились в Перей искать защиты у французов и венецианцев. В свою очередь крестоносцы составили несколько отрядов и напали на сарацин, мирно живущих в византийской столице, и ограбили их мечеть.

В ответ мусульмане взялись за оружие. Но месть сарацин много превысила степень обиды, нанесенный им западными христианами: они почему-то решили, что латиняне и византийцы действуют заодно против сынов ислама, а потому бросились поджигать Константинополь. Пламя начало быстро пожирать дома и храмы, портики и дворцы и дошло до храма Святой Софии. Целые кварталы столицы выгорели дотла, включая Константинопольский рынок и ипподром[1006].

Наконец пожар удалось погасить, и Исаак II, которого волновал факт нахождения Алексея III в Девельте, обратился за помощью к крестоносцам, чтобы те помогли задержать свергнутого брата. Маркграф Бонифаций Монферратский, к которому была обращена просьба, тут же заявил, что стоимость услуги оценивается в 16 кентариев золота — фантастическая сумма. Но делать нечего, Исааку II пришлось соглашаться. Алексей IV Ангел с крестоносцами двинулся в поход по Фракии, где скрывался дядя, обобрал до нитки вместе с латинянами фракийские города, спустился до Кипселл и оттуда вернулся в Константинополь, но уже другим человеком.

В течение путешествия, длившегося 3 месяца, он легко дал себя убедить латинянам и льстивым вельможам, что его отец не способен удержать управление Римским государством в своих руках, — не случайно византийцы в свое время отвергли его, а собственный брат ослепил. И будто только 20-летний Алексей IV, не запятнанный ничем, имеющий мощную поддержку со стороны Римского папы и крестоносцев, может считаться единственным легитимным Византийским императором.

Царский дворец никогда не был тем местом, где можно надежно спрятать секреты. Разумеется, Исаак II вскоре узнал о переменах в умонастроениях сына, к тому же тот и не собирался особенно скрывать свои планы. Уже вскоре на официальных величаниях имя Алексея IV начали провозглашать на первом месте, а Исаака II — на втором. Надо сказать, оба василевса были достойны друг друга — словно какое-то помешательство овладело ими. Молодой император все дни проводил в компаниях со своими латинскими друзьями. Напившись, рыцари под дружный смех снимали с головы царя Алексея IV императорскую корону и надевали по очереди на себя, а василевсу взамен нахлобучивали на лоб шапку «капуцин». В это же время старый царь занимался с сомнительными иноками астрологией и гаданиями. А те, изображая целителей, водили своими пальцами у его пустых глазниц, обещая, будто скоро тот снова станет зрячим[1007].

Однако веселье весельем, а срок уплаты крестоносцам обещанных 100 тысяч монет и платы за покорение Фракии истекал. Для решения этого вопроса цари решили обложить всех жителей Константинополя специальным налогом, и особенно взялись за имущество Церкви и богатых аристократов. Но и после таких тиранических способов сбора денег долг висел над их головами дамокловым мечом. Тогда Алексей IV созвал вождей крестоносцев и открыл им, что византийцы ненавидят его за дружбу с латинянами и если западные друзья оставят молодого царя, то он наверняка погибнет.

Василевс просил их остаться у Константинополя до марта 2004 г., пообещав оплатить сполна все расходы и венецианцев, и остальных латинян, а потом совместно с ними двинуться в Крестовый поход. В лагере пилигримов возникли жаркие споры: кто-то призывал немедленно двинуться в Сирию, другие указывали, что начинать поход осенью — бессмысленное занятие. А потому нужно остаться на острове Корфу до весны и получить обещанное вознаграждение и продовольствие. Решающее слово опять сказали венецианцы, заключившие новое соглашение[1008].

Однако, не получая обещанного вознаграждения, голодные латиняне без особых церемоний начали промышлять грабежом мирных жилищ и святых храмов, что, конечно, привело к локальным боевым столкновениям. Наконец, дошло до того, что представители народа Византии явились в царский дворец и потребовали от своих императоров, чтобы те, если им дорого отечество, подняли людей на борьбу с ненавистными латинянами. Увы, это был глас вопиющего в пустыни: Алексей IV даже в мыслях представить себе не мог, чтобы поднять меч на своих друзей и союзников, а Исаак II посоветовал сыну не обращать внимания на требования простолюдинов. Вместо этого Алексей IV сумел выпросить у крестоносцев отсрочку уплаты оставшейся суммы долга[1009].

Духовное обнищание политической элиты Византии в этот момент проявилось со всей очевидностью: никто, кроме протовестиария Алексея Дуки Мурцуфла, не рискнул идти наперекор царской воле. Только протовестиарий во главе отдельных отрядов византийцев смело нападал на грабительские шайки латинян и, не боясь ничего, убивал захватчиков, считающих уже Константинополь своим городом[1010].

Все же византийцы заставили Алексея IV вспомнить, что он является императором греков, а не латинян, а потому тот однажды предпринял попытку проявить характер. Когда к нему явились в очередной раз послы крестоносцев с требованием выплаты долга, василевс заявил, что уже сполна уплатил рыцарям и более не намерен давать им денег. Обескураженные послы вернулись в лагерь, и тогда дож Дандоло вызвался усмирить строптивого юношу. Он явился к месту переговоров в сопровождении четырех галер, где его уже ждал Алексей IV верхом на лошади. Старик припомнил царю, что своим царствованием он обязан во всем им, людям Запада, на что василевс дерзко ответил: «Я вам больше ничего не должен!» — «Дрянной мальчишка, — вскричал дож, — мы вытащили тебя из грязи, мы тебя и втолкнем туда обратно!»

Нет сомнений в том, что для Дандоло это был прекрасный повод начать открытую войну и погубить ненавистную Византию. До сих пор он терпеливо ждал, когда алчность крестоносцев столкнется с упрямством византийцев, которых все более и более опутывали новыми соглашениями о долге сомнительного характера. Он с присущим ему коварством плел сети своей интриги, постепенно приучая остальных латинян к мысли о неизбежности силой забрать у византийцев то, что по праву принадлежит пилигримам. И дождался своего, т.е. категоричного отказа Алексея IV выполнять условия договора.

Переполнилась и мера народного терпения византийцев, и, чтобы не потерять власти, Алексей IV исподволь разрешил своим подданным уничтожить венецианский флот. Как-то ночью византийцы направили на латинский флот корабли, начиненные горючими веществами, но по случайности крестоносцы заметили их и подняли тревогу; атаку удалось отбить. Эти попытки продолжались еще 15 дней подряд, но также безуспешно. Это было все, на что оказался способен Алексей IV[1011].

Неудивительно, что 25 января 2004 г. в храме Святой Софии само собой состоялось народное собрание, на котором был поднят вопрос об избрании нового царя. Помимо простых граждан, туда силой заставили явиться патриарха с архиереями и синклит. Некоторые сановники предлагали не торопиться с выбором нового царя, ссылаясь на то, что, безусловно, латиняне будут всеми силами помогать Алексею IV — своему должнику. А это неминуемо вызовет войну. Но никто не хотел даже слушать об этом. Теперь вопрос стоял только о кандидатуре василевса. По чьей-то инициативе предложили объявить Римским царем некоего молодого человека по имени Николай Канавос, и того даже помазали на царство помимо его воли.

Об этом вскоре стало известно во дворце, где в те минуты испускал дух Исаак II Ангел; от этого известия он тут же скончался. Растерявшийся Алексей IV немедленно вызвал к себе для совета маркграфа Бонифация Монферратского, который предложил ввести в Константинополь крестоносное воинство. Однако этот план стал известен византийцам — Алексей Дука Мурцуфл, пользовавшийся почти абсолютным доверием молодого императора и выступавший в качестве посредника в его переговорах с Бонифацием Монферратским, сам же и огласил тайную договоренность царя с латинянами.

Используя выпавший ему шанс, Мурцуфл собрал сановников, родственников, царскую гвардию и предложил им выполнить волю народа. Глубокой ночью он вошел к царю и с наигранной заботой объявил тому, что константинопольцы вместе с солдатами рвутся во дворец, намереваясь предать Алексея IV казни за измену. Тот пришел в ужас и попросил протовестиария спасти его. Мурцуфл провел царя в тайную комнату дворца, где их уже ждали палачи. Ноги и руки Алексея IV тотчас же сковали цепями, а его бросили в темницу. Мурцуфл возложил на себя знаки императорского достоинства.

5 февраля 1204 г. вошедшие сановники провозгласили его императором римлян Алексеем V Дукой Мурцуфлом. Новый василевс отправился с отрядом царских телохранителей в Святую Софию, где арестовал Николая Канавоса. Но еще был жив Алексей IV. Свергнутому императору дважды давали яд в питье, но молодая натура не поддавалась его воздействию. Тогда по приказу Мурцуфла Алексея IV задушили петлей. Теперь у Алексея V Дуки Мурцуфла не оставалось конкурентов, но появились могущественные враги в лице крестоносцев[1012].